|
|
I
В речи, которою я буду иметь честь занять Ваше благосклонное внимание на сегодняшнем торжественном собрании, да позволено мне будет вновь вернуться к историческим воспоминаниям, связанным с недавно отзвучавшими юбилейными торжествами по поводу истекшего в 1925 году двухсотлетия существования русской Академии наук. Вспоминающая мысль наша невольно стремится пробежать через эти двести лет, отделяющие нас от момента открытия Академии. Но чем дальше уходит она в прошлое, тем в более темную стихию она погружается, и для того, чтобы ориентироваться в смутных образах былого, чтобы разглядеть отжитую жизнь, чтобы различить черты давно сошедших со сцены и покоящихся сном смерти исторических деятелей, а тем более, чтобы разгадать когда-то занимавшие их идеи, воодушевлявшие их чувства и увлекавшие стремления, нашей вспоминающей мысли не обойтись без помощи света, даваемого историческим исследованием. Историческое исследование – это как бы некоторый фонарь – удивительный, прямо магический инструмент в руках историка: он обладает способностью освещать и как бы воскрешать далекое прошлое. Позвольте сегодня посветить Вам этим фонарем и бросить его луч в интересующее нас прошедшее, насколько это будет в моих слабых силах.
Вспоминая открытие Академии наук в России, мы должны начать речь очень издалека. Эпоха Возрождения наук в XV и XVI веках дала толчок тому европейскому научному движению, одним из проявлений которого было основание Академии наук и у нас. Возрождение освободило человеческий разум, поставило его на неведомую Средним векам высоту, дало ему простор и уверенность, сделало его всеобъясняющим и всенаправляющим началом, словом, создало то движение в истории мысли, которое принято называть Рационализмом, и которое оказалось господствующим в XVII и XVIII веках. Вернув человеческую мысль к уцелевшим остаткам античной литературы и пробудив к ним вкус и интерес, Возрождение в этой литературе нашло добытые древностью сокровища научного знания и, так как человеческая мысль не может оставаться в состоянии спокойного пребывания, а непрестанно движется, то она тотчас же начала продолжать научную работу древних, как только к ней прикоснулась, усваивая ее принципы. Поставив на место «Божественного откровения» силу человеческого разума, Возрождение вместо священного Писания источником знания сделало науку: научное мышление и научные методы. Самая религия подверглась рационалистическому влиянию, произошла Реформация, явился протестантизм. Философия перестала быть служанкой теологии, какою она была в Средние века, и получила самостоятельность. Декарт, Гроций, Гоббс, Локк, Лейбниц, Вольф – эти имена знаменуют расцвет и успехи рационалистической философии. В то же время расцвет Рационализма тесно связан и неразрывно переплетается с успехами научного знания. Более всего эти успехи поразительны в математике и математических науках: достаточно вспомнить Лейбница с его открытиями в области чистой математики, открытия закона тяготения и оптических законов, сделанные Ньютоном, и открытия Гюйгенса в механике. За математикой следовало естествознание, вооруженное теперь новым методом – опытом. На рационалистических началах перестраиваются политические и юридические науки, история и философия. Научное движение, освобожденное от связывавших его средневековых пут, идет полным размахом. Та же эпоха Возрождения дает начало и новым средствам или новым организациям научной работы. В Средние века движение научной мысли сосредоточивалось в особых специальных цехах, какими были средневековые университеты. Но этих средств оказывалось теперь недостаточно, они уже не удовлетворяют новым потребностям и запросам, они кажутся слишком проникнутыми схоластикой, враждебно относившейся к новым научным направлениям. Вот почему с эпохи Возрождения в Италии, а затем позже, в особенности со второй половины XVII века, и в Северной Европе стали появляться нового типа свободные научные ассоциации, не связанные многовековыми традициями: ученые общества и академии наук. Так, в начале 1660-х годов было основано Королевское общество в Лондоне, в 1666 году получила начало Академия наук в Париже, по образцу которой стали возникать академии в провинциальных французских городах. В самом начале XVIII века была открыта Академия наук в Берлине, по инициативе и при деятельном участии Лейбница. Тот же Лейбниц был вдохновителем мысли об основании Академии наук в России. Осуществлением этой мысли и было учреждение нашей Академии наук в 1724 – 25 годах. Как и многие другие нововведения Петра Великого, Академия оказалась жизнеспособным и долговечным учреждением, внутреннюю прочность которого ясно обнаружил его недавний юбилей.
II
Причину прочности учреждений Петра Великого надо видеть в том, что они шли навстречу потребностям времени и, очевидно, удовлетворяли этим потребностям в течение целых двух столетий. Но неужели такое же положение можно высказать и относительно Академии наук? Неужели создание этого высшего научного органа также шло навстречу потребностям времени? Как можно разглядеть такие потребности в отсталой некультурной стране, какою принято изображать Московское государство? Не было ли учреждение Академии прихотью самодержца, придворной затеей, осуществленною в подражание европейским государям лишь для придания блеска своему двору? Если бы все это было так, если бы Академия была только придворной затеей, то, очевидно, она не просуществовала бы так долго. Надо согласиться с тем, что Московское государство перед реформой Петра отставало во многих отношениях и в особенности в научном знании от опередивших его европейских народов. Но и при такой отсталости русский народ таил в себе не задатки разложения и упадка, а силу дальнейшего развития и роста. Угадать и как-то интуитивно, непосредственно постигнуть эти таящиеся в народе силы в их скрытом состоянии есть способность исключительно даровитого ума. Петр шел навстречу этим силам, развернуться которым во всю ширь было суждено в будущем. Он вообще строил свои сооружения для неблизкого будущего.
Впрочем, и Московское государство не осталось чуждым тем рационалистическим веяниям, которыми так отличался XVII век в Европе. Идеи не сдерживаются пограничными барьерами и таможенными заставами; они передаются как бы какими-то воздушными волнами и обладают способностью заражать умы, отстоящие на далеких расстояниях друг от друга. Они начинают проникать к нам с эпохи Возрождения и Реформации, сначала в виде протестантских учений или религиозного вольнодумства. Позже приходят в Москву рационалистические идеи столь пышным цветом расцветшей на Западе политической философии; вопросы о происхождении государства, о его целях и задачах, о значении государственной власти, о взаимоотношениях власти и подданных и тому подобные решаются в духе рационалистической философии. Идеи Гоббса и Локка, Гроция и Пуффендорфа не только становятся известными, но и делаются руководящими принципами. Чтобы объяснить, например, новый изданный в 1722 году закон о престолонаследии и чтобы убедить русское общество в разумности и пользе этого закона, Феофан Прокопович, – церковный деятель протестантствующего направления и публицист, к перу которого Петр постоянно прибегает для объяснения своих дел народным массам, – Феофан Прокопович пишет обширный трактат со ссылками на всех корифеев современной ему западноевропейской политической философии. Эти имена были известны тогда, конечно, очень небольшому кругу лиц в России: но их идеи владеют умами уже гораздо более широкого круга, и сам Петр всецело проникнут рационалистическим духом своего времени. Он ломает старый порядок, державшийся исторической традицией, восходящей своими корнями к глубине веков и потому не всегда поддающейся разумному объяснению, и строит новый порядок, основанный на разуме. Он борется «с глупостью и недознанием невежд» и рационалистически во имя разума стремится разрешать разнообразные крупные и мелкие ежедневно возникающие перед ним вопросы, начиная от государственного строя и высших соображений внешней и внутренней политики и кончая мелочами частного житейского обихода подданных, регулируемого государством на разумных основаниях. Вместе с этим рационалистическим духом в нем в течение всей его жизни растет и развивается стремление к добытому человеческим разумом научному знанию, уважение к науке и ясное сознание ее пользы и необходимости. Необычайная любознательность проявляется у него еще в раннем детстве: он задает вопросы, для разрешения которых приходится отыскивать человека, обладающего знанием. Всем, конечно, хорошо известны рассказы о том, как вследствие переменившихся политических событий первоначальное официальное и планомерное образование Петра прервалось, и как затем он по собственной инициативе принялся за самообразование, сам под руководством знающего немца сел за геометрию и тригонометрию, чтобы уметь пользоваться астролябией, а страсть к кораблям и плаванию вызвала потребность в разнообразных отраслях точного знания, связанного с навигацией. С тех пор решительно на каждом шагу своей кипучей деятельности он ощущает необходимость и силу знания. Чтобы строить корабли на Переяславском озере и плавать на них, руководясь компасом, нужен знающий немец; чтобы наводить артиллерийские орудия и рассчитывать полет ядра, требуется вооруженный математическими знаниями немец; чтобы устроить столь им любимую «огненную потеху» – фейерверк, следует обращаться также к знающему немцу. Начата постройка в Воронеже большого Азовского флота, предназначенного плавать по Черному морю и нанести решительный удар Турции, с которой шла тогда война. Для постройки кораблей отведены были в окрестностях Воронежа обширные леса, и для распределения лесных площадей послан был московский дворянин, человек из того чина, который, живя в Москве при дворе, должен был быть способен на все руки и уметь делать всякое дело, на которое его ни пошлют. Но дело было слишком новое, небывалое. Дворянин кое-как справился с задачей; но уже ясно почувствовалась потребность в специальных таксаторских знаниях. Окружающие родные, близкие и преданные люди, может быть, и умудренные житейским опытом, ничего не знают в тех новых областях, которыми Петр заинтересовался и которыми он увлекается. Он принужден отыскивать и приближать к себе знающих людей, и отсюда тяготение его к иностранцам и столь близкая дружба с ними. Он с юности всем своим существом ощущает силу знания и потому со всею страстностью своей натуры стремится к нему. Нарушая всякие традиции и смелой рукою ломая сдавливавший носителей верховной власти придворный этикет, он из душной и тесной обстановки Кремлевского терема вырвался на простор европейского просвещения и летит за границу, чтобы утолить все более овладевающую им жажду знания. Это чувство жажды, однако, все возрастает, и мы можем следить за его ростом при соприкосновении Петра с западноевропейским миром.
III
Петр отправился за границу весной 1697 года инкогнито в составе великого посольства с двумя целями, из которых первая была узко-практическая, вторая – более широкая и общая. Во-первых, он стремился выучиться кораблестроительному искусству, во-вторых, ему вообще хотелось взглянуть на западноевропейский мир и воочию непосредственно с ним познакомиться. Курс кораблестроения он, приехавши в Голландию, стал проходить с топором в руке сначала на Саардамских верфях, а потом на верфи Ост-Индской торговой компании в Амстердаме. Но стремление к приобретению знания корабельного дела не вытеснило в нем стремлений к другим разнообразным областям и отраслям знания, и ограда Ост-Индского «двора», где он так прилежно плотничал, не замкнула в себе его интересов и не сузила широты его кругозора. Он сводит личное знакомство с западноевропейскими учеными и любознательно посещает и осматривает научные учреждения. Он очень подружился с знаменитым амстердамским бургомистром Николаем Корнелием Витзеном, побывавшим в Московском государстве в 1664 году, автором обширного географического и этнографического труда «О странах северной и восточной Азии и Европы». Известный в то время анатом, изобретатель метода сохранения анатомических препаратов посредством инъекции, доктор Рюйш показывает ему свой анатомический музей. Особенное впечатление производили на него сохранившиеся трупы и препараты. Как говорит предание, при осмотре музея Рюйша он, «остановившись у трупика ребенка, сохранившегося так хорошо, что, казалось, ребенок еще жив, и на лице его как бы играет еще улыбка, – не мог удержаться, чтобы не поцеловать малютку» [1] . Несколько раз затем он посещал музей Рюйша. К науке о строении человеческого тела Петр почувствовал какое-то особое пристрастие; видимо, она его очень сильно поразила. Русскому доктору Петру Посникову, бывшему с ним в Англии, он поручает купить какую-то «анатоменную книгу», вероятно, анатомический атлас, а по возвращении из-за границы домой, он устраивает в Москве курс лекций для московских бояр по анатомии с демонстрациями на трупах. «Медик Цоппот, – читаем в дневнике секретаря находившегося тогда в Москве цесарского посольства Корба под 28 января 1699 года, – начал анатомические упражнения в присутствии царя и многих бояр, которых побудил к этому царский приказ, хотя такие упражнения и были им противны». Можно себе представить, с каким удовольствием смотрели московские бояре на эти упражнения на трупах. Когда он летом 1699 года находился в Азове, разразившейся грозой убиты были двое часовых, стоявших неподалеку от его двора. Он не только подверг их трупы тщательному наружному осмотру, наблюдая действие молнии, но и приказал анатомировать их [2] . По связи, может быть, с влечением к анатомии Петр стал интересоваться хирургией, которая, по определению старых медиков, есть не что иное, как anatomia pathologica in corpore vivo [Патологоанатомия в живом теле (лат.)], – и хотел брать уроки этого искусства. Позже он считал себя сведущим в хирургии и сам делал, не всегда, впрочем, удачные операции.
В Амстердаме же Петр знакомится с богатыми ботаническими и зоологическими коллекциями, устроенными амстердамским городским управлением. 7 сентября великое посольство и в его составе Петр, по преданию в сопровождении того же профессора Рюйша, посетило амстердамский ботанический сад, где представлены были экземпляры индийской флоры, и состоявший при саде музей с редкостными образцами морской фауны экзотических владений Голландии. «Сентября в 7 день, – читаем в Статейном списке посольства, – великие и полномочные послы были в Амстрадаме с приставы своими и гуляли в огороде, которой огород называется Гортус Медикус (Hortus Medicus), или огород лекарственной, тот огород строится всем Амстрадамом. В том огороде зело многое множество древ иностранных, а именно: из Индии – масличные и коричные, и померанцевые, и кипарисы, и цитроновые и прочие; также многие благоуханные травы и разные видами; и устроены тем древам и травам изрядные места, и вносятся в хладное время в амбары, а травам сделаны места и сысподи печи (оранжереи). В том же садовом дому в амбаре стоят многие скляницы и сулейки, и стаканы, а в них в спиритусе морские дивы, во всяком судне особо – змии, крокодилы, саламандры и иные многие» [3] . Предприняв путешествие по Голландии для обзора ее достопримечательностей, Петр посетил знаменитый тогда Лейденский университет, где опять особенное внимание обращено было на анатомический музей: «Были в Академии и в Анатомии», – как записано в его дневнике (Юрнале). При проезде через город Дельфт Петр знакомится с знаменитым зоологом Левенгуком, впервые начавшим применять микроскоп в исследовании по зоологии. Царь с большим интересом, как говорит местное предание, осмотрел находившиеся в этом городе оружейные заводы. Ему, как и всегда, надоедала неотвязчиво следовавшая за ним толпа любопытных, и вот, чтобы избавиться от нее, он сел в яхту и отплыл на середину реки Ши, на которой расположен Дельфт, пригласив с собою Левенгука.
Здесь на яхте Левенгук показывал ему усовершенствованные им микроскопы и объяснял закон кровообращения, демонстрируя его на препаратах. Царь с большим удовольствием занимался наблюдениями в микроскоп [4] . Насмотревшись на естественно-научные коллекции в Голландии, Петр там же стал заводить свою естественно-научную коллекцию. Из Амстердама отправлялись в Россию морским путем через Архангельск купленные им зоологические экземпляры: крокодил, рыба «швертфиш» и целый ряд морских редкостей, животных и растений «в скляницах», т. е. в банках со спиртом; для них заказаны были деревянные футляры или ящики «ковчежцы», куда их помещали, перекладывая хлопчатой бумагой [5] . Эти коллекции послужили впоследствии основанием Кунсткамеры при Академии наук в Петербурге. Вероятно, зная об интересе, проявленном Петром к естественно-историческим коллекциям, некий голландец поднес ему, как записано в расходной книге, «две доски мух», т. е. две доски с наколотыми на них экземплярами насекомых, за что получил очень большое по тому времени вознаграждение: четыре пары соболей в 60 рублей [6] .
В январе 1698 года Петр из Голландии переехал в Англию. Осмотрев Лондон, он поселился в одном из лондонских предместий, небольшом городке Дептфорде, где под руководством английских инженеров продолжал изучать кораблестроение, проходя теперь его теоретическую часть, которой не нашел в Голландии. И в Англии – та же научная любознательность и тот же интерес к успехам знания, посещения музеев и научных учреждений и знакомства с учеными, с крупнейшими учеными века. 27 января мы находим Петра в музее Королевского общества – во дворе Ройяль-Социетет, как записано в его дневнике – «Юрнале». Под 9 марта в том же «Юрнале» отмечено развлечение, свидетельствующее, может быть, и не об очень высоком развитии его вкусов: смотрели какую-то необыкновенную женщину-великана, у которой царь, человек ростом без двух вершков в сажень, проходил под протянутую руку, не нагибаясь: «Была у нас великая женщина после обеда, которая протянула руки и, не наклонясь, десятник (так Петр именовался в составе посольства, начальствуя «десятком» в отряде волонтеров) под руку прошел». Но под тем же числом там же читаем другую отметку: «Ездил десятник к острономику», т. е. посетил астрономическую обсерваторию, находящуюся в лежащем рядом с Дептфордом ниже его на том же правом берегу Темзы Гринвиче. Директором обсерватории был тогда Фламстид (Flamsteed), известный в истории науки составлением звездных каталогов. 8 апреля Петр был в Оксфорде, осматривал университет. Оксфорд, как записано в распространенной впоследствии редакции «Юрнала», «имеет славный университет, который в 880 или 890 или в 895 году королем Алфредом основан; тут есть славная библиотека, именуемая Бодлеанская; есть там 18 коллегий, в которых студенты живут под жестоким правлением… и имеют для забавы изрядные сады и аллеи; одеяние же их единообразно, но отменно от других». Оксфордский университет произвел на Петра самое благоприятное впечатление: «вернулись домой, – замечает «Юрнал», – зело довольны тем путешествием» [7] . Может быть, в связи с этим посещением и как следствие этого впечатления поручено было находившемуся в Англии при Петре упомянутому выше русскому доктору П. В. Посникову «осмотреть» английские академии и, надо полагать, представить отчет об этом осмотре для устройства чего-нибудь подобного в России. На расходы по этому поручению ему дана была большая сумма – 30 фунтов стерлингов [8] .
Под 5 и 6 апреля 1698 г. в «Юрнале» отмечены поездки «к математику», именно: в «5 день после обеда ездили верхами к математику; в 6 день в вечеру ездили в шлюпке к математику». Пространная редакция «Юрнала» дает здесь иное чтение: под 5 апреля «После обеда ездили верхами к одному славному математику», под 6-м: «В вечеру ездили в шлюпке к другому математику», так что, оказывается, Петр в эти дни посетил не одного, а двух разных математиков. Кого надо разуметь под этими обозначениями? Предание указывает на знаменитого математика и астронома Галлея, члена Королевского общества, автора каталога южных звезд, позже в 1720 году сменившего Фламстида на посту директора Гринвичской обсерватории. Наконец, Петр познакомился и с величайшим математиком своего времени. Неоднократно посещая помещавшийся в Тоуере монетный двор, где производилась тогда перечеканка английской монеты машинным способом, особенно его заинтересовавшим, Петр неизбежно должен был встретиться с директором монетного двора, каковым был тогда Исаак Ньютон, занимавшийся этой должностью так деятельно, что не оставлял себе, по замечанию Маколея, времени на те труды, которыми стал выше Архимеда и Галилея.
IV
Вот несколько фактов, взятых нами из биографии Петра за время его первой поездки за границу в 1697 и 1698 годах, в достаточной мере свидетельствующих о том интересе, который проявлен был им к науке и ученым. Этот интерес не только не ослабевает, но еще усиливается за время следующих его заграничных поездок. В путешествие 1711 года он встретился и беседовал с Лейбницем, с которым завел переговоры о принятии его на русскую службу, а затем стал давать ему различные поручения, касавшиеся устройства просвещения в России. Так Ньютон и Лейбниц, эти величайшие мыслители-теоретики оказались лично знакомы с гениальным практиком-организатором, каким был Петр. В 1717 году в Париже Петр был принят в число членов Французской академии наук, и он, действительно, ценил это звание, потому что ценил вообще науку и хорошо понимал ее значение. Понятие о значении научного знания, о его непосредственной пользе, о его влиянии на устройство жизни он усвоил с самой ранней молодости, гораздо ранее, чем для него стало ясно и понятно значение другой великой области человеческого творчества – искусства. Рассказывают, что в бытность в Лондоне в 1698 году при посещении Кенсингтонского королевского дворца он не обратил никакого внимания на собранные там сокровища искусства, но весь отдался рассматриванию замеченного им там инструмента, определявшего направление ветра. Позже с годами, – когда он осматривал Кенсингтонский дворец, ему шел только 26-й год от роду – вкусы его развились, он стал ценить и искусство, покупая за границей немало художественных произведений, и положил основание коллекциям голландской школы Эрмитажа. Его ум отличался свойством, требовавшим во всем точности, фактов, цифр и измерений. Раз в Голландии, когда его везли в карете из Амстердама в Гаагу, вечером, когда уже совсем стемнело, при переправе на пароме он испытал небольшой толчок при въезде кареты на паром. «Что это такое?» Ему ответили, что переезжают реку на пароме. «Хочу видеть!» – ему подают фонарь. Он начинает измерять дюймомером длину, ширину и глубину парома и продолжает это делать до тех пор, пока порыв ветра не погасил фонаря [9] . Точное математическое знание стало интересовать Петра ранее других отраслей знания; оно привлекало его к себе своею приложимостью к делу и, в особенности, к любимому делу. Без математических вычислений нельзя было обойтись ни в военном деле, особенно в столь любимой им артиллерии, ни в мореплавании и кораблестроении.
В следующую по времени очередь симпатии Петра обращаются к естествознанию; его начинают занимать мир растений и животных и главным образом устройство человеческого организма, и эти отрасли знания также влекут его своей приложимостью к жизни, например, во врачебном искусстве, в разных отраслях промышленности. Наконец, пришла очередь и тех областей знания, которые мы называем гуманитарными науками. И к этой области Петр питал большой интерес, и прежде всего также, конечно, интерес утилитарного свойства. Юридические и политические науки были ему нужны как хорошее средство для подготовки государственных деятелей, администраторов и судей, – и он приказывает переводить сочинения Пуффендорфа. История рассматривалась как полезное знание для воспитания граждан вообще, а при случае можно было сослаться на исторические факты как на прецеденты. Так, в предисловии к указу о престолонаследии 5 февраля 1722 года, им самим написанном или продиктованном, Петр, обнаруживая начитанность в русских летописях, ссылается в качестве исторического прецедента для издаваемой им нормы на распоряжения о престолонаследии великого князя Ивана III, который сначала назначил себе наследником внука Дмитрия в обход сына Василия, а потом этого назначенного и уже венчанного наследника отставил и отдал наследство сыну. Особенный интерес питал Петр к отечественной истории, и это выразилось, во-первых, в указах о собирании и сохранении рукописных памятников старины, а затем и в заботах о составлении истории российской в литературной обработке. В 1716 году, будучи в Кенигсберге и найдя там один из списков древней русской летописи – Кенигсбергский, он приказал снять с него копию. В 1720-х годах издавались указы о собирании старинных рукописей, подобные указам о собирании монстров и раритетов для естественнонаучных коллекций. Так, в одном из таких указов от 10 января 1722 года читаем, что царь, будучи в Преображенском на Генеральном дворе, указал «из всех епархий и монастырей, где о чем куриозные, т. е. древних лет рукописанные на хартиях (пергамине) и на бумаге церковные и гражданские летописцы, степенные, хронографы и прочие сим подобные, что где таковых обретается, взять в Москву»; в Москве с них снять копии, возвратив затем оригиналы их владельцам. Литературная обработка русской истории предпринималась неоднократно. Еще в 1708 году она была поручена справщику Московской типографии, ученику знаменитых основателей Славяно-греко-латинской академии братьев Лихудов, а потом и преподавателю той же академии Федору Поликарпову, который должен был составить русскую историю до начала царствования Петра, причем написать ее в двух редакциях: краткой и пространной. Петр внимательно следил за ходом этого труда. Поликарпов, по-видимому, задался слишком широкими планами, хотел связать русскую историю со всемирной и начать изложение русской истории слишком издалека. Управляющий Монастырским приказом, также человек ученый, воспитанник Славяно-греко-латинской академии – Мусин-Пушкин, через посредство которого Петр вел сношения с Поликарповым, торопя последнего и сообщая ему о великом желании царя видеть его работу оконченной, по поручению Петра, конечно, ставил его книге более узкие рамки и рекомендовал более упрощенные методы. «Понеже, – писал он ему, – его царское величество желает ведать Российского государства историю и о сем первее трудиться надобно, а не о начале света и других государствах, понеже о сем много писано. И того ради надобно тебе из русских летописцев выбирать и в согласие приводить прилежно [10] . О сем имей старание, да имаши получить не малую милость, от гнева же да сохранит тебя Боже!» В этих наставлениях виден практический смысл Петра. К чему плохо подготовленному русскому автору излагать историю иноземных государств, когда для этого можно воспользоваться обильной западной литературой? Нужна прежде всего русская история, которой в литературе еще нет. И в русской истории Петра более всего интересует не «начало света» и не гипотезы о древнейших покрытых туманом дали временах, а последние два века – XVI и XVII, начиная с княжения Василия III (с 1505 года), т. е. новая и новейшая история, как бы мы теперь сказали. Такое историческое сочинение должно было познакомить его с недавней стариной, изложить ему события, с близкими последствиями которых ему самому приходилось иметь дело, объяснить ему происхождение тех окружавших его явлений русской жизни, на которые он сам стремился воздействовать своею волей преобразователя. Одновременно с мыслью об истории России за два последних века Петра занимала мысль о составлении истории его собственного царствования, и для составления такой истории был сделан ряд попыток при его личном ближайшем участии и сотрудничестве. В этом стремлении движущей силой мог быть публицистический интерес: дать объяснение своей деятельности, указать на ее разумность и полезность. Но, наряду с этими столь ясно просвечивающими утилитарными соображениями и целями в отношении Петра к различным отраслям знания, нельзя отрицать у него также и более бессознательного влечения, инстинктивной любознательности, присущей ему от природы. На знание он смотрел как на полезное приобретение, и старался, как и в чем только мог, воспользоваться им и использовать его; но отличавшая его любовь к знанию как чувство, не могла быть, разумеется, вызвана только этими разумными, сознательными соображениями; она, составляя его душевное свойство, вложена была в него от природы. В науке он более всего ценил прикладное и понимал фактическое; теоретическое и отвлеченное давалось ему труднее. Но иногда он мог блеснуть способностью вдруг подняться на вершину отвлеченной теории, схватить и высказать самое отвлеченное и обобщенное философское положение. Однажды, смотря на Готторпский глобус, в котором могло поместиться до десяти человек, он будто бы сказал доктору Блументросту: «Мы теперь в большом мире; этот мир есть в нас; тако миры суть в мире». «Трудно решить, – замечает по этому поводу академик Лаппо-Данилевский, – находился ли в данном случае царь под влиянием идей Лейбница о монадах, припоминал ли рассуждения Фонтенеля о множестве миров, имел ли в виду «книгу мирозрения» Гюйгенса или какую-либо другую систему» [11] . В личной библиотеке Петра находились и философские книги голландского издания.
V
Но Петр при всей исключительности его дарований не был все-таки исключением для своего времени и для своего общества. Он был только представителем, самым видным и ярким представителем той общественной среды, в которой он жил и действовал. Жажда к знанию и стремление к свету проявлялись не у него одного среди русских людей его эпохи. На фоне той темноты, в которую русское непросвещенное общество было погружено, то здесь, то там с большею или меньшею силой вспыхивают и светятся искры любознательности. Это отдельные имена и немногие лица. Вот современник Петра, старший его возрастом крестьянин Иван Тихонович Посошков, умница-самородок, большой начетчик в церковной литературе, но вместе с тем техник-изобретатель, с увлечением предающийся разысканиям в области производительных сил в России, открывающий залежи нефти, серы и других естественных богатств, и оригинальный писатель по политической экономии, упреждавший идеи западноевропейских мыслителей политикоэкономов. Вот младший сотрудник Петра, Василий Никитич Татищев, историк, осуществивший ту громадную историческую работу по разысканию и собиранию летописей и сводке летописных известий, которую проектировал Петр. А в последнее десятилетие царствования Петра в далекой холмогорской деревне Двинского края подрастает крестьянский мальчик, будущий Ломоносов, такого калибра работник в сфере научной мысли, каким был Петр в сфере государственной деятельности. Уже одни эти имена служат показателями, что то темное общество, откуда они происходят и из которого они возникают, не мертво и не инертно, не лишено богатых духовных залежей, больших производительных сил. Впрочем, и число этих современников Петра, как и он тянувшихся к свету знания, можно умножить, называя, кроме только что приведенных всем известных и ярких имен, еще другие имена более скромных и менее известных деятелей.
Вот перед нами упоминавшийся уже неоднократно выше доктор Петр Васильевич Посников, первый из подданных Московского государства, носитель ученой степени доктора. Сын видного дьяка Посольского приказа Василия Тимофеевича Посникова, он был отдан отцом для науки в учрежденную в Москве в 1685 году Славяно-греко-латинскую академию братьев Лихудов. В этой школе он обучился греческому и латинскому языкам. Сохранились записи, из которых видно, как юноша Посников с каждым годом своего пребывания в этой школе успевал в науках. Записи свидетельствуют, что Посников на праздники Рождества и Пасхи в 1687 – 91 годах бывал в составе той группы студентов академии, которая во главе с своими начальниками Лихудами приходила поздравлять патриарха, произносила речи на греческом и латинском языках и получала в благодарность золотые. Посникова видим в этой группе вместе с студентами А. Б. Голицыным, И. Мусиным-Пушкиным, Т. и П. Савеловыми, Федором Поликарповым. Последовательно он получает от патриарха 1, 2 и 3 золотых, значит, переходит с курса на курс [12] . По окончании курса в академии, он в 1692 году был послан отцом для высшего образования в Италию в Падуанский университет, воспитанниками которого были сами Лихуды. В Падуанском университете он получил степень доктора философии и медицины, «показан есмь, – писал он о себе царю, – падванскими училищами доктором философии и врачевства и простираюся трудолюбно в медицыне». По получении докторского диплома в Падуе он отправляется в Париж, «для большего совершения в медицине», а затем из Парижа переезжает в Лейден, где слушает лекции в тамошнем университете. Это была, видимо, деятельная натура, энергичное стремление к знанию и неутомимое рвение к научной работе, человек, не знающий праздности и не терпевший ее. В одном из писем к царю находим следующий рассказ, приводимый им для своей автохарактеристики: «Остроумнейший оный из всех философов авдирийский Демокрит, беседуя с учителем нашея школы врачевские Иппократом древле под деревом платаном о богатой и всех доволне кормительнице натуре, сицевая произносяше словеса: не бо ко праздности человека натура роди». Так и его, Посникова, Москва «издаде в свет не к праздному и бездельному житию». Быть праздным ему и не приходилось, так как вместо одной на его долю выпала двойная работа. Хорошо владея несколькими иностранными языками: греческим, латинским, итальянским и французским, Посников, обучаясь за границей медицине, в то же время следил за политическими событиями и международными отношениями, к чему, может быть, усвоил склонность в отцовском доме, и писал о своих наблюдениях лично Петру. Это знание языков и осведомленность Посникова в международных отношениях побуждали Петра отрывать доктора от его прямых научных занятий, давать ему разного рода требующие знания иностранных языков поручения и привлекать к дипломатической службе. В Амстердаме Посников состоял при Петре, и через него, вероятно, шли закупки естественнонаучных коллекций, а также огромной партии лекарств для московских аптек, приобретенной тогда в Голландии, царь брал его с собою в Англию и дал ему там поручение, как мы уже видели выше, обозреть английские академии. Но затем от этих научных поручений он был оторван и послан в Венецию вести переговоры с венецианским правительством об обучении мореплаванию командированных туда русских молодых людей и наблюдать за ними. Исполнив это дело, Посников задумывал поездку из Венеции в Неаполь, по всей вероятности, в Неаполитанский университет, но был вытребован русским представителем на Карловицком конгрессе Прокофьем Богдановичем Возницыным, для которого Посников казался благодаря знанию языков наилучшим сотрудником. В Посникове шла борьба. Он рвался в Неаполь к науке, не слушался Возницына, не ехал на конгресс, куда тот его звал, и шутливо отписывался, что едет в Неаполь «живых собак мертвить, а мертвых живить», т. е. производить какие-то естественно-научные опыты. Возницын, не придававший значения физиологическим опытам и считавший их бездельем, грозил пожаловаться Петру на такое ослушание, и только эти угрозы заставили доктора покинуть на время науку, отказаться от поездки в Неаполь и приехать на конгресс. «Петр Васильевич, здравствуй, – писал ему Возницын. – По указу великого государя писал я к тебе многажды, чтоб ты из Венеции для его государева дела ехал ко мне в Вену немедленно. И августа в 14 день писал ты ко мне, что ты хочешь ехать в Неаполь и то ты чинишь ослушно, понеже довелось было тебе со всяким тщанием и страхом его государево повеление сохранять и предпочтенной его монаршеской указ радетельно соблюдать. А ты, пренебрегая то и мое письмо ни во что поставя, поехал для безделья, как в твоем письме написано, живых собак мертвить, а мертвых живить и сие дело негораздо нам нужно. Отечески тебя наказую… а болыии сего я к тебе, яко презирателю, писать не буду, а отпишу туда, где будет тебе не к пользе». Посников принял самое деятельное участие в конгрессе и по окончании его был отпущен в Амстердам для научных занятий [13] .
Заслуживает внимания и отец Петра Васильевича, Василий Тимофеевич Посников, видный дьяк Посольского приказа, побывавший за границей с дипломатическими поручениями, ездивший в 1687 году в качестве посланника к Бранденбургскому курфюрсту, в Голландию, в Англию и во Флоренцию с объявлением о заключении вечного мира с Польшей. Быть может, это знакомство с Западной Европой расширило его кругозор и сообщило ему склонность к западноевропейской культуре и уважение к науке, и, отправив в 1692 году старшего сына в Италию, он через несколько лет, в 1701 году отправил за границу и младшего сына для обучения наукам [14] . Понятно, что тяготение к западноевропейской науке проявляется всего прежде и наиболее часто в дипломатическом ведомстве, в кругах Посольского приказа при его соприкосновении с западноевропейским миром. Случай в семье Посниковых – не единственный. Один из подьячих приказа, Михаил Ларионов, входивший в состав великого посольства, подал за границей челобитную царю, в которой просил о выдаче ему средств для обучения его сына Петра, ездившего с ним за границу, латинскому языку, бывшему тогда ключом ко всякой науке. Просьба была уважена, и в расходной книге посольства значится выдача состоявшему при посольстве «реформатскому пастору Илье Федорову за учение подьячего Михайлова сына Ларионова Петра и на покупку ему латинских книг 15 золотых» [15] . Западноевропейское просвещение ценилось в семье второго великого посла, со времени великого посольства ставшего фактически, а вскоре по возвращении посольства и формально во главе дипломатического ведомства, боярина Федора Алексеевича Головина. Знаменитый автор Нерчинского договора с Китаем при Софье, со второй половины 1690-х годов становится особенно близок к Петру и отправляет разнообразные и ответственные должности: был обер-комиссариусом войск, осаждавших Азов, затем занял место второго посла в великом посольстве 1697 года и фактически направлял все дела посольства, как дипломатические, ведя переговоры с иностранными правительствами, так и военно-хозяйственные, нанимая на русскую службу иноземных моряков и покупая предметы снаряжения для русского флота. После смерти Лефорта он получил звание генерал-адмирала, стал первым кавалером вновь учрежденного ордена св. Андрея Первозванного и главою Посольского приказа. За границу он взял с собою своего брата Алексея Алексеевича и сына Ивана Федоровича и оставил их в Берлине, где они обучались «свободным наукам», надо полагать, в Берлинской школе [16] .
VI
Знакомство с западноевропейским миром, разумеется, не могло делать всех попадавших за границу русских людей учеными специалистами, но оно, по крайней мере, возбуждало в русском обществе интерес к науке и уважение к ней. Реформа Петра выбросила за границу множество русской молодежи ради обязательного чисто практического обучения. В 1697 году были отправлены по распоряжению Петра в Италию, Англию и Голландию 67 стольников, молодых людей, из тогдашней придворной знати для обучения навигацкой науке; при каждом из них для такого же обучения отправлялось по одному солдату из простых служилых людей, которых эти знатные стольники должны были обучить там на свой счет. Вскоре после этой партии навигаторов за границу выехало многолюдное великое посольство в составе нескольких сот человек, в котором и сам Петр в окружении близкой к нему молодежи, «волонтеров», добровольно пожелавших учиться кораблестроению, принял участие под именем Петра Михайлова. И впоследствии целыми партиями высылались русские молодые люди за границу для изучения навигации, медицины, юриспруденции, иностранных языков и разных наук. Во второй половине Северной войны несколько частей русской армии действуют на германской территории. Можно без преувеличения сказать, что не было ни одной сколько-нибудь знатной фамилии в русском обществе, хоть один из членов которой не побывал бы тогда за границей и не повидал бы западноевропейских порядков. Западная Европа не осталась без воздействия на хлынувшую в нее русскую молодежь. Сохранились памятники, позволяющие судить о тех настроениях, которые переживались попадавшими тогда на Запад, по большей части, невольными русскими путешественниками, и о тех впечатлениях, которые были ими испытаны. Это записки и дневники, оставшиеся от некоторых из них; по ним и можно судить о переживаниях их авторов. Поражала прежде всего внешность, вид европейских городов, каменные дома, столь непривычные для русского глаза, привыкшего к деревянным постройкам, величественные общественные здания. Первые мимолетные впечатления сменялись при более продолжительном знакомстве с Западом дальнейшими более пристальными наблюдениями; внимание привлекали к себе черты западноевропейского быта, отличные от домашних: чистота, порядок и благоустройство в городах, вежливость и обходительность жителей; затем разные «плезиры» западноевропейской жизни, неведомые на родине: для простых навигаторов – театральные зрелища, кофейные дома и австерии, для нашего дипломатического персонала, кроме того, еще «ассамблеи» и «фестины» в тех аристократических домах, куда им случалось попадать. Конечно, весьма многие и, может быть, большинство кроме этих внешних сторон западноевропейской жизни и, в особенности, удовольствий и развлечений, до которых они оказались очень падки, ничего другого и не заметили и вернулись домой, мало что усвоив и приобретя кроме, может быть, иностранных слов и привычки к западноевропейскому платью. Но некоторые были наблюдательнее, вникали в новую обстановку шире и глубже, интересовались общественным укладом, нравами, положением женщины, политическим порядком. Среди этих явлений от зоркого и наблюдательного русского глаза не могло ускользнуть то положение, какое в западноевропейской жизни занимала наука, значение, какое ей придавали, средства, которые на нее жертвовали. Университеты, академии, музеи, ученые общества, все это начинает входить в круг внимания и возбуждать интерес. Неизвестный, знатный путешественник, выехавший за границу во время пребывания там великого посольства, оставил после себя записную книжку, из которой видно, какие учреждения он за границей посещал и чем интересовался. Естественно-исторические музеи привлекали, как будто, его особенное внимание. Он также, может быть, даже вместе с царем побывал в анатомическом кабинете доктора Рюйша и, как гласит запись в книжке: «Видел у доктора анатомии кости, жилы, мозг человеческий, телеса младенческие, и как зачинается во чреве и родится… видел пятьдесят телес младенческих в спиртусах от многих лет нетленны» и т. д. Посетив заседание какого-то ученого общества, он записывает, что «был, где собираются дважды на неделе ученые люди и диспутуют промежду собою о разных вещах богословских и философских» [17] . Князь Борис Иванович Куракин, видный дипломат эпохи Петра и писатель, при проезде через Кенигсберг, описывая город, отмечает: «Академия велика, бывает студентов человек 1000». Видимо, университеты его особенно интересуют, и он, приводя сведения о городе Галле (Halle), сравнивает его университет с Лейпцигским. «Галле – город не меньше Лейпцига, только строением хуже, короля прусского, в котором Академия наук. Сказывают, будто ныне лучше Лейпцига стала, только, как я могу видеть, сподеваюся, не так, для того, что студентов и половины нет пред Лейпцигом». Начав рассуждать о преимуществах Лейпцигского университета перед Галльским и оспаривая противоположное мнение, Куракин заканчивает это рассуждение восклицанием: «А наилучшие академии в Праге, и наук всех больше и справедливее!» Значит, он думал о высшей школе, интересовался ею, справлялся и сравнивал. Курбатов, дворецкий боярина Б. П. Шереметева, побывавший с своим боярином за границей, по возвращении домой выдвинувшийся известным проектом введения гербовой бумаги, пожалованный за этот проект в дьяки Оружейной палаты, позже обер-инспектор Ратуши и, наконец, архангельский вице-губернатор, интересуется статистикой университетов в Европе и приводит неизвестно откуда почерпнутые следующие их цифры: «В иностранных христианских государствах не точию школы многие содержатся, но и академии, а именно о академиях пишут: в Гишпании – 17, в Италии – 13, во Франции – 9, в Германии вышней – 29, в Германии нижней – 3». Этот интерес к науке стал тогда же при Петре давать результаты. В 1697 году в Венецию в числе прочих навигаторов был послан стольник кн. Дмитрий Михайлович Голицын, будущий верховник. По возвращении он занимал виднейшие посты на государственной службе. Это был магнат, проникнутый глубоким уважением к науке и старавшийся о ее распространении в России. Будучи киевским генерал-губернатором, он оказывал большое внимание Киевской академии, приглашая к себе ее студентов, и заказывал им переводы иностранных сочинений. Он собрал у себя в подмосковной вотчине селе Архангельском огромную по тому времени библиотеку, в которой считалось до 6000 томов и в которой находилось немало русских рукописей исторического и литературного содержания: летописей, хронографов, сборников и т. д., а также в подлинниках и переводах были представлены произведения западноевропейских мыслителей: Макиавелли, Гроция, Локка, Пуффендорфа, Томазия и др.
Всего сильнее и ярче сознание пользы и значения науки сказывается в проявляемом русскими людьми стремлении перенести западноевропейские науки в Россию и создать здесь такие же научные учреждения, с какими русские наблюдатели знакомились тогда за границей. Виденное на Западе возбуждало интерес, который не замыкался только в пассивном внимании, а порождал активное стремление приобщиться к знанию, принять деятельное участие в его достижении наряду с культурными народами. Стремление к распространению грамотности и к учреждению школ издавна было заметно в русском народе, оно всегда было ему присуще, начиная со времени Ярослава Мудрого, заводившего школы и распространявшего грамотность. Вопрос этот подымался при Грозном и при Борисе Годунове, замышлявшем основать университет в Москве и посылавшем молодых людей за границу. Наконец, в 1685 году в Москве учреждена была и первая высшая школа, по проекту – род университета, в действительности богословско-философское училищу – Славяно-греко-латинская академия братьев Лихудов. Вспоминая деятелей просвещения и людей, обнаруживавших стремление к науке в эпоху Петра, следует отметить также ту особую струю гуманитарного просвещения, которая шла в русское общество с юго-запада из Киевской академии и которая стала особенно сильно давать себя знать после присоединения Киева к Московскому государству по Андрусовскому перемирию 1667 года. При Петре целый ряд архиерейских кафедр был занят воспитанниками Киевской академии, широко образованными по своему времени людьми, которые помимо своих непосредственных церковных обязанностей, развивали самую разнообразную деятельность, были основателями училищ, публицистами-проповедниками и политическими писателями, переводчиками западноевропейской литературы и ревностными распространителями просвещения. Таковы: Дмитрий Ростовский, Феофан Прокопович, Стефан Яворский, Гавриил Бужинский, Феофилакт Лопатинский. При всей схоластичности пройденной ими школы, эти воспитанники Киевской академии несли с собою в русское общество знание классических языков, идеи современной им западноевропейской философии и знакомили это общество с западноевропейскими мыслителями и писателями, между прочим, переводя их произведения на русский язык. Так, Гавриил Бужинский по поручению Петра переводил «Эразмовы дружеские разговоры» (Colloquia familiaria), «Введение в историю европейскую через Самуила Пуффендорфа на немецком языке сложенное» (СПб., 1718), того же Пуффендорфа «О должностях человека и гражданина по закону естественному» (СПб., 1724) и др. К этим малорусским именам присоединим и великоросса Иова Новгородского, основателя школ в Новгороде и Новгородской епархии, давшего у себя приют удаленным из Москвы ученым грекам братьям Лихудам, поставившим новгородскую школу Иова на уровень высшего учебного заведения.
Но в русском обществе при Петре под влиянием знакомства с Западом проявилось стремление насаждать в России математические, естественные, а также юридические и вообще гуманитарные науки светского направления и создавать научные учреждения западноевропейского типа. Увлеченная решением задачи о перенесении наук в Россию молодая мысль отличается смелым полетом и создает проекты, поражающие широтою размаха, с которыми и выступает перед преобразователем. Иногда она решает дело быстро и одним приемом. Сын дьяка Никиты Моисеевича Зотова, учителя Петра Великого, Конон Зотов, проживавший в Париже по разным поручениям, советует Петру устроить брак царевича Алексея с французской принцессой в тех видах, что через эту принцессу царь мог бы все науки перенести в Россию. Построения этих проектов – грандиозны. Вот, например, проект того же названного нами выше Курбатова, бывшего дворецкого боярина Шереметева. Курбатов пишет записку о необходимости устройства в государстве особого органа, поставленного над Сенатом, которому он дает название Кабинет-коллегиума. В круг обязанностей этого верховного учреждения он вводит «наряд и старание усердное о учинении в государстве, а именно в Санкт-Петербурге и в Москве академий свободных разных наук», также и «о приуготовлении библиотек». Для вящего воздействия это положение в проекте мотивируется соображениями славы русского монарха и пользы, какая проистекает для государства от наук. Российский монарх, пишет он, уже так много сделавший для смягчения и улучшения нравов своего народа, прославившийся «во многом добром переполировании российского народа, наипаче прославится в расширении богоугодных наук и во всенародном оных обучении, из которого обучения израстает людей много премудрых, достойных мудрого правления государственного, воины и вожди преславные». От наук исходит правда, любовь к отечеству, истребление злых нравов и насаждение истины. Для еще большего подкрепления силы своих рассуждений Курбатов ссылается на исторические примеры, на прежних христианских монархов, каковы Константин Великий, Юстиниан, Карлус Великий, и на языческих цесарей, как Александр Великий, Юлий, Август, «которые имели великое рачение о размножении наук, ученых в великой милости и любви имели и за это от историков и географов, описывавших их дела, посмертную славу восприяли».
Быть может, наибольшею широтою и смелостью замысла отличается проект насаждения наук в России, с которым выступил один из молодых сотрудников Петра Федор Салтыков, проживавший в Англии, куда он был послан с поручением закупить корабли. Проекты Салтыкова вообще были необыкновенно широки и разносторонни; они касались решительно всех областей русской государственной и общественной жизни, и во всех этих областях он предлагал перестроить русскую жизнь по иностранным, преимущественно английским образцам. В частности же, что касается наук в России, он проектирует ни много ни мало, как устроить в каждой из восьми тогдашних губерний по академии и при этих академиях библиотеки наподобие оксфордских и кембриджских. Он идет даже, пожалуй, и дальше английских образцов, предлагает также устройство и женского образования, чего тогда еще в Англии не было, желает в каждой губернии учредить женские училища, воспользоваться для этих училищ зданиями и средствами женских монастырей. Если бы все это было сделано, тогда, высказывает уверенность Салтыков, «мы по сему образу сравняемся в краткое время во всех свободных науках со всеми лучшими европейскими государствами».
VII
Да, русское общество начала XVIII века было темно и непросвещенно, но не безнадежно темно! В тяжелых исторических условиях, в которых ему пришлось расти и развиваться и которые ему досталось на долю выстрадать, надо искать причины этой отсталости и темноты. Но в этой темноте крылись заложенные возможности света, и таились желания просвещения. Могучий организатор, выдвинутый тем же народом и отразивший на себе все его черты, дал выход этим возможностям и удовлетворил желания, создавая для того необходимые и благоприятные условия. Не все сразу, не порывом или бурным натиском, а отдельными частицами двинулось русское общество к научному знанию. Наблюдая эти частицы, нельзя сказать, чтобы они принадлежали к одному какому-либо общественному классу. Здесь мы видим и членов самых верхов тогдашней русской знати, как Голицыны и Куракин, здесь же представители среднего и мелкого дворянства и люди, принадлежавшие к церковной среде, и люди, вышедшие из приказной бюрократии, и крестьяне, как Посошков и впоследствии великий Ломоносов, и даже холоп Курбатов. Очевидно, это было дружное выступление всех классов русского общества, или точнее, выступление русского народа всеми составлявшими его классами с запросом на науку и просвещение. Бывают в жизни народа моменты совместной и дружной деятельности; бывают и явления, к которым он выказывает единодушное и солидарное отношение. Таково научное знание, для всех ценное и для всех одинаково необходимое.
Петр шел навстречу потребностям и желаниям русского народа и в этом случае, как, впрочем, и в других, опережал время, творил больше, чем желали, и давал больше, чем спрашивали, как хороший хозяин заготовляя запас на будущее, создавая Академию наук там, где не было еще не только средней, но и настоящей низшей школы. Но, как показывает исторический опыт, он действовал правильно, потому что распространение просвещения, как и вообще распространение света, требует высокой точки, с которой источник света бросает свои лучи на тем большую поверхность, чем выше занимаемая им точка. Распространение просвещения требует сначала подготовки учащего, а затем уже обучения ученика. Академия наук должна была быть той вершиной, откуда свет знания должен был исходить и распространяться, охватывая все более широкие круги. Тот же опыт показывает, что истинное научное просвещение может идти только там, где творится наука, где добываются новые научные приобретения. Одно преподавание добытых другими знаний, не связанное с очагом научного творчества и не исходящее от него, теряет свою свежесть, сводится к повторению одного и того же, становится неподвижным, стоячим, рутинным и затхлым, делается схоластикой и расходится с наукой. Наука есть нечто, вечно движущееся; она светит, когда движется вперед; наоборот, останавливаясь, она только затемняет и мешает свету. Органом этого движения и должна была быть Академия наук.
В нашей историографии в достаточной мере изучена совокупность перемен, внесенных в русскую жизнь эпохою Петра. Перечислим еще раз главнейшие. Приобретение доступов к Балтийскому морю как к пути, связующему Россию с Западной Европой, как пути именно к европейскому знанию. Петр так и писал, что шведы, отобравши у нас в XVII столетии Балтийское море, «разумным очам задернули занавес». Теперь этот занавес, закрывавший от нас европейское знание, был отдернут. Далее, организованы и созданы были новые средства государственной обороны: регулярная армия и флот; введено было новое государственное устройство, дано начало крупной государственной и частной промышленности, возникла новая финансовая система и т. д. В этом перечне «деяний Петра Великого», как их ранее называли, насаждение науки в России должно занимать не последнее место. Теперь можно сказать, по крайней мере, что из всех дел Петра это оказалось самым прочным. Россия приобщалась к научному знанию не только в его пассивном усвоении и в практическом приложении его достижений, но и в самой разработке научного знания, что соответствовало таившимся в народе творческим силам. Эта разработка научного знания за весь XVIII век сосредоточивалась исключительно в Академии наук, которая была тогда для такой разработки единственной движущей силой. В ней действовал Ломоносов, положивший начало разработке естествознания в России, создатель нового русского языка и литературы. В ней действовали Миллер и Шлецер, без которых историки Карамзин и Погодин не были бы тем, чем они были. При основании Академии ее пришлось составить из западных ученых; пришлось и для начала наук в России, как и для самого основания русского государства, призывать варягов. Но это была хорошая и плодотворная закваска. Россия не осталась в долгу перед западноевропейским миром и в научную его сокровищницу внесла свой значительный и ценный вклад. Так создалась связь России с Западом в общей научной работе. Долгое время наше отечество стояло как бы на перепутье между пассивной восточной созерцательностью и активным европейским творчеством. Насаждение наук было как бы прививкой к нам живительных творческих соков, делавшей нас активным народом и вводившей нас в европейскую семью. В этом деле Академия наук потрудилась немало, и, оглядываясь сегодня еще раз на протекшее двухсотлетие этой работы, мы должны вспомнить ее с благодарностью.
Сноски
1
Scheltema J. Peter de Groote: Keizer van Rusland in Holland en te Zaandam in 1697 en 1717. Amsterdam, Vol. I. S. 160–162.
2
Журнал вице-адмирала Крюйса. [Экстракт из Журнала, держанного от господина вице-адмирала Крейса на пути из Москвы на Воронеж, с Воронежа на Азов, на Таганрог и Керчь, а оттуда паки назад к Азову 1699 года // Записки Гидрографического департамента Морского министерства. СПб., 1850. Ч. VIII. С. 378].
3
Памятники дипломатических сношений древней России с державами иностранными. СПб., 1867. Т. VIII. С. 925–926.
4
Scheltema J. Peter de Groote. Vol. I. S. 184.
5
РГАДА. Ф. 32 (Сношения России с Австрией и Германской империей). Оп. I. No. 47. Л. 231 (расходные книги посольства).
6
Там же. Л. 58 об.
7
Туманский Ф. О. Собрание разных записок и сочинений, служащих к доставлению полного сведения о жизни и деяниях государя императора Петра Великого ect. СПб., 1787. Ч. III.
8
РГАДА. Ф. 32. Оп. 1. № 25 (1698 г.).
9
Scheltema J. Peter de Groote. Vol. I. S. 175–179.
10
Так впоследствии и будет работать Татищев.
11
Лаппо-Данилевский А. С. Петр Великий основатель Императорской Академии наук в С.-Петербурге. СПб., 1914. С. 8–9.
12
Цветаев Д. В. Медики в Московской России и первый русский доктор. Варшава, 1896. Прил.
13
Шмурло Е. Ф. П. В. Посников, несколько данных для его биографии. Юрьев, 1894; Цветаев Д. В. Указ. соч.; Бычков И. А. Новые материалы для биографии первого русского доктора П. В. Посникова // Чтения в Обществе истории и древностей российских. 1911. Кн. 4, смесь. С. 41–51; Памятники дипломатических сношений древней России с державами иностранными. СПб., 1868. Т. IX. С. 87 и cл.; РГАДА. Ф. 32. Оп. 1. № 66 (1698 г.).
14
Шмурло Е. Ф. Указ. соч. С. 6.
15
РГАДА. Ф. 32. Оп. 1. No. 47. Л. 30; Памятники дипломатических сношений. Т. IX. С. 966.
16
Памятники дипломатических сношений. Т. VIII. С. 1320.
17
Веневитинов М. Л. Русские в Голландии: Великое посольство 1697–1698 г. М., 1897. Прил. IV; Пекарский П. П. Наука и литература в России при Петре Великом. СПб., 1862. Т. I. С. 149.
Оглавление
I II III IV V VI VII
