|
|
Фавориты, Щеголи, Вертопрахи…
По имени Великий. Василий Голицын
В 1721 году императору Петру Алексеевичу был присвоен титул «Великий». В истории российской это было не ново – за 35 лет до Петра так называли «царственныя большия печати и государственных великих посольских дел оберегателя, ближнего боярина и наместника новгородского» князя Василия Васильевича Голицына (1643–1714).
Сподвижники и апологеты Петра тщились сделать всё, чтобы имя этого харизматического деятеля, первого министра при ненавистной царю сестре-регентше Софье Алексеевне, было предано забвению. Некоторые изображали князя бесплодным мечтателем. Историк Александр Брикнер отметил: «Большая разница между намерениями Голицына и действительными результатами его управления делами представляется странным противоречием».
Однако раздавались и другие голоса. Администрация Софьи с Голицыным во главе получила высокую оценку искушённой в политике Екатерины II, отметившей, что правительство это имело все способности к управлению. И уж, конечно, дорогого стоит характеристика ревностного приверженца Петра I князя Бориса Куракина, который ещё в 1720 годы не побоялся признать: «И всё государство пришло во время её (Софьи – Л. Б.) правления чрез семь лет в цвет великого богатства. Также умножились коммерция и всякие ремёсла, и науки почали быть восставлять латинского и греческого языку. Также и политес восстановлена была в великом шляхетстве и других придворных с манеру польского – и в экипажах, и в домовом строении, и в уборах, и в столах… А правление внутреннее государства продолжалось во всяком порядке и правосудии, и умножилось народное благо». Высоко отозвался о князе Василии и фаворит царя Франц Якоб Лефорт в письме к брату.
И друзья, и враги Голицына сходились в одном: это был исключительно талантливый государственник, дипломат и реформатор. Такими, как известно, не рождаются, а становятся. И именно в раннем возрасте были заложены основы его будущих свершений. Василий родился в знатной семье и был потомком великого князя литовского Гедимина, чей род традиционно возводился к Рюрику. Уже в XV веке его предки служили московским государям, так что своей знатностью Голицыны вполне могли поспорить с самими Романовыми.
В девять лет Василий потерял отца. Стараниями матери – княгини Татьяны Ивановны, урождённой Стрешневой, – он получил прекрасное домашнее образование. Благодаря происхождению и родственным связям юный князь в пятнадцать лет попал во дворец к царю Алексею Михайловичу. Он начал службу со скромного, но облечённого особым доверием царя чина стольника. Постепенно поднимаясь, он достиг в 1676 году боярского звания.
Во время царствования Фёдора Алексеевича Голицын стал заметным деятелем правительственного кружка, заведовал Пушкарским и Владимирским судным приказами, уже тогда выделяясь на фоне остальных бояр гуманностью, и, как говорили современники, «умом, учтивостью и великолепием». Именно ему, родовитому боярину, принадлежит инициатива по отмене местничества в России (12 января 1682 года): были преданы огню разрядные книги, причинявшие вред службе и сеявшие раздор между знатными семействами. Этим князь предвосхитил реформы Петра не только de jure, но и de facto, поскольку окружил себя помощниками вовсе не родовитыми, вроде Леонтия Неплюева, Григория Касогова, Венедикта Змеева, Емельяна Украинцева – иными словами, выдвигал людей по годности, а не по «породе».
Но, пожалуй, наиболее впечатляющих успехов Голицын достиг в «книгочтении». В этом сказалась и семейная традиция, и его собственная неукротимая жажда знаний. Иностранцы называли его любителем всякого рода наук, что было редким в России. Князь радел о введении образовательной системы в стране. Показательно, что именно при его деятельном участии была открыта в Москве Славяно-греко-латинская академия – первое в России высшее учебное заведение.
Однако во всю ширь дарования князя развернулись с 1682-го по 1689 годы, в период регентства сестры малолетнего Петра Софьи Алексеевны, при которой он фактически возглавил правительство России. С правительницей его связывали не только служебные отношения. Князь Борис Куракин отметил: «И тогда ж она, царевна София Алексеевна, по своей особой инклинации и амуру, князя Василия Васильевича Голицына назначила дворовым воеводою войски командировать и учинила его первым министром и судьёю Посольского приказу, который вошёл в ту милость чрез амурные интриги. И почал быть фаворитом и первым министром и был своею персоной изрядной, и ума великого, и любим от всех».
Утверждали, что князь сошёлся с регентшей лишь ради выгоды, а вот Софья в была самом деле «страстно влюблена» в него. Думается, однако, что и Голицыным руководил не только голый расчёт. Конечно, царевна не была красавицей, какой впоследствии изобразил её Вольтер, знакомый лишь с ее портретами. Но не была она и толстой, угрюмой, малопривлекательной бабой, коей предстаёт она на знаменитой картине Ильи Репина. Царевна манила обаянием молодости (ей было тогда двадцать четыре года, князю – под сорок), бьющей через край жизненной энергией, острым умом, наконец – самой магией своего имени, которое придворные богословы и пииты прямо соотносили с божественной Премудростью. Итак, честолюбивый князь и властолюбивая царевна – Гедиминович Голицын и Софья Романова взошли на вершину российской власти рука об руку.
Голицын строил широкие планы социально-политических реформ, думая о преобразовании всего государственного строя России. Он мыслил о разрушении крепостного права с наделением крестьян тем количеством земли, которым они пользовались. (Не заимствовал ли он эту мысль из государственной практики Швеции?) Историк Василий Ключевский с восхищением написал впоследствии: «Подобные планы о разрешении крепостного вопроса стали возвращаться в русские государственные умы не раньше как полтора столетия спустя после Голицына».
Несомненной заслугой князя явилась финансовая реформа страны: вместо обилия налогов, лежавших тяжким бременем на населении, был введён один, и собирался он теперь с определённого количества дворов, то есть с конкретных лиц.
С именем Голицына связано и совершенствование военной мощи державы – увеличилось число полков «нового» и «иноземного» строя, стали формироваться рейтарские, драгунские, мушкетёрские роты, которые служили по единому уставу и подчинялись одной программе. Князю приписывают постройку деревянных мостовых, а также трёх тысяч каменных домов в Москве, в том числе зданий в Кремле, великолепных палат для присутственных мест. Но наиболее впечатляющим было строительство легендарного Каменного моста о двенадцати арках через Москву-реку. Это сооружение по тому времени казалось настолько дорогим, что даже вошло в поговорку: «Дороже каменного моста». При Голицыне развилось книгопечатание – за семь лет вышли сорок четыре книги, что по тем временам было немало. Он выказал себя меценатом, покровителем первых русских профессиональных писателей – Симеона Полоцкого и Сильвестра Медведева (последний был в 1691 году казнён Петром I как сподвижник Софьи). Зародилась светская живопись (портреты-парсуны); нового уровня достигла иконописание; расцвело архитектурное направление, которое позднее получило название «голицынское барокко». Внёс князь свою лепту и в дело гуманизации уголовного законодательства: были облегчены условия холопства за долги, отменёны варварские обычаи казнить за «возмутительные слова» и закапывать в землю мужеубийц. Они – увы! – были возобновлены при Петре.
Свободное владение греческим, латинским, польским и немецким языками позволило Голицыну без труда общаться с иноземными дипломатами и деятелями культуры. Князь стяжал славу истого западника и сторонника католицизма (последним отличаясь от Петра, который тяготел к протестантизму).
Историки свидетельствуют, что ранее европейские державы считали Россию огромным варварским государством, которую можно использовать в коммерческих целях как путь на восток или в качестве пугала для врагов, но никогда не рассматривали ее как цивилизованную страну. Своей неутомимой деятельностью Голицын разрушил этот стереотип. Именно в годы его управления страной на Русь буквально хлынул поток европейцев. К примеру, гугеноты и иезуиты получили здесь убежище от конфессиональных преследований у себя на родине. При князе расцвела Немецкая слобода в Москве, где селились иностранные военные, лекари, ремесленники, переводчики, художники и др.; заработали две первые ткацкие фабрики. Голицын посещал дома своих знакомцев там (задолго до Петра), выступил с программой свободного въезда иностранцев в страну, намеревался ввести в России свободное вероисповедание, убеждал бояр посылать своих детей на учёбу за границу. Московитам было разрешено приобретать за рубежом светские книги, предметы искусства, мебель, утварь, что сыграло заметную роль в культурной жизни общества.
Но более всего улучшению имиджа России способствовали труды Голицына на дипломатическом поприще, его официальные и частные контакты с иноземцами, приёмы многочисленных делегаций, направление посольств в главные европейские державы – Париж, Мадрид, Лондон, Берлин, Копенгаген, Стокгольм, Варшаву. В апреле 1686 года был заключён долгожданный «вечный мир» с Речью Посполитой, по которому последняя отказалась от всей Малороссии с Киевом, Черниговом и другими пятьюдесятью пятью городами – в результате Московское государство вступила в «концерт» европейских стран. Умело вёл князь и переговоры со Швецией, продлив действие Кардисского мирного договора 1661 года, и переговоры с китайцами, увенчавшиеся ратификацией Нерчинского договора 1689 года, установившего границу с Поднебесной по реке Амур и открывшего России путь к Тихому океану. В основном именно из-за этих успехов и прозвали Голицына Великим.
Дипломатические встречи и церемонии поражали гостей блеском и роскошью, продуманно демонстрировали им богатство и мощь России. В отличие от Петра, Голицын не заставлял иностранцев пить на приёмах, да и сам не пил водки, находил удовольствие в беседах.
Князь стоял у истоков многих петровских нововведений в области моды. К ним относится ношение россиянами европейского платья, которое нельзя назвать новацией Петра I: уже царь Фёдор Алексеевич под непосредственным влиянием своей жены Агафьи Грушецкой и Голицына заменил стародавние долгополые московитские одежды польским и венгерским платьем. Все государственные чиновники должны были носить его и в старомосковском одеянии в Кремль и царский дворец не допускались. Рекомендовано было также брить бороды. Заметим – не приказано, как это сделал впоследствии Петр, а всего лишь рекомендовано, следовательно, не носило обязательного характера, а потому не вызывало особых протестов и смут. «На Москве стали волосы стричь, бороды брить, сабли и польские кунтуши носить», – говорили современники. И одним из первых при дворе в польское платье облачился Голицын. Вот как описал его внешность Алексей Н. Толстой в романе «Пётр Первый»: «Князь Василий Васильевич Голицын – писаный красавец, кудрявая бородка с проплешинкой, вздёрнутые усы, стрижен коротко, – по-польски, в польском кунтуше и в мягких сапожках на крутых каблуках… Синие глаза блестели возбуждённо».
Князь определенно был модником того времени. Он тщательно следил за собственной внешностью и прибегал к таким косметическим средствам, употребление которых мужчинам кажется смешным – белился, румянился, холил разными специями свою небольшую светлую бороду и усы, остриженные по самой последней моде. Его часто можно было видеть в атласном бирюзового цвета кафтане на соболях, расшитом золотом и усыпанном жемчугом и драгоценными камнями. Гардероб князя был одним из самых богатых в Москве, включал в себя более ста костюмов из драгоценных тканей, украшенных алмазами, рубинами, изумрудами, закатанных золотым и серебряным шитьём. Его боярская шапка из редкого «красного» соболя стоила более десяти тысяч червонцев.
Поместительный каменный дом Голицына, расположенный в Белом городе древней столицы между Тверской улицей и Дмитровкой, иностранцы называли «восьмым чудом света», ибо он не уступал своим убранством лучшим дворцам Европы. Достаточно сказать, что длина здания составляла тридцать три сажени (более семидесяти метров), в нём было не менее двухсот дверей и оконных затворов. Рядом находился домовой храм Голицына, а во дворе стояли кареты, изготовленные в Польше, Голландии, Австрии и Германии.
В главной зале вместе с иконами висели портреты европейских и отечественных правителей, а также картины и гравюры на темы Священного писания. Потолки были украшены изображениями астрономических тел, планет, солнца, знаков зодиака. Стены палат были обиты богатыми тканями и фабричными обоями, похожими на мрамор. Дом наполняла иностранная мебель: кровать с «птичьими ногами» (подарок Софьи), множество шкафов, буфетов, сундуков; клавикорды, а также термометр, барометр и диковинный ящик-«аптека, а в нём всякое лекарство». Всё это отражалось в семидесяти пяти зеркалах. Некоторые окна были украшены витражами. В доме имелись ковры из Персии, фарфор из Венеции, гравюры и часы из Германии. Крыша дома была медная и горела на солнце, как золотая. Любитель изящного, Голицын нередко устраивал здесь театральные действа, а иногда и сам выступал в роли актёра. Хлебосольный хозяин, он щедро принимал в своём доме иноземцев, коих закидывал вопросами о современной политической жизни Европы.
Палаты и храм Голицына были варварски снесены в 1928 году – несмотря на то, что общественность во главе с академиком Игорем Грабарём выступила в журнале “Строительство Москвы” в их защиту, – а на их месте в 1932–1935 годах вырос бездарный Дом Советов труда и обороны, спроектированный Александром Лангманом.
К концу 80-х годов XVII века князь Голицын получил в дар вотчину в подмосковном Медведково с домом и каменной церковью Покрова Пресвятой Богородицы. Ранее этой вотчиной владел легендарный князь Дмитрий Пожарский, который во времена Смуты возглавил борьбу россиян с польскими интервентами. Подарив бывшее его владение Голицыну, Софья как бы сделала последнего преемником прославленного героя. Чтобы утвердить себя полноправным владельцем Медведково, князь Василий заказал несколько новых колоколов со специальными надписями. Он также перестроил и благоустроил доставшийся ему дом в европейском вкусе.
Голицын не только заимствовал внешние атрибуты западной культуры (одежда, предметы быта), как это стали делать впоследствии щёголи-петиметры с их откровенной галломанией. (Голицын как раз был одним из первых русских галломанов, и его упрекали, что даже сердце у него французское). Он проникал в глубинные пласты французской – и шире – европейской цивилизации. Собрал одну из богатейших для своего времени библиотек, отличавшуюся разнообразием изданий на русском, французском, польском, латинском и немецком языках. В ней можно было найти «Киевский летописец» и «Алкоран», сочинения античных и европейских авторов, всевозможные грамматики, труды по истории и географии, а также некую переводную рукопись «О гражданском житии, или о поправлении всех дел, еже принадлежат обще народу». Большинство книг в его библиотеке были светского содержания.
Обладая широким кругозором и просвещенным умом, не боясь обращаться к «поганым» иноземным докторам и вообще к басурманам (от чего категорически предостерегала тогда православная церковь, в частности, патриарх Иоаким), князь, однако, не мог освободиться от свойственной эпохе суеверности. Как-то сопровождавший его дворянин Бунаков в приступе падучей болезни взял горсть земли и завязал в платок. Голицын, заподозрив в Бунакове чародея, подумал, что тот якобы «вынимал след для его порчи», и повелел подвергнуть его пытке. Также при деятельном участии князя были сожжены заживо за ересь лжепророк из Немецкой слободы Квирин Кульман и единомышленник последнего Конрад Нордерман. Впоследствии апологеты Петра обвиняли Голицына в том, что он верил в колдовство и ведовство – хотя и сам Пётр в 1716 году включил в новый военный устав направленные против колдунов карательные меры.
В 1687 и 1689 годах Голицыну пришлось возглавлять два похода российской армии в Крым. Понимая всю сложность намеченного предприятия, он стремился уклониться от обязанностей главнокомандующего, но его недоброжелатели настояли на назначении. Их усилия увенчались успехом: обе крымские кампании оказались неудачными. Они не решили главной задачи – обеспечить выход России к Черному морю, – были сопряжены с огромными людскими потерями, подорвали репутацию князя и, как заключили некоторые, лишили его Софьиных ласк: новым фаворитом царевны стал Фёдор Шакло-витый, кстати, выдвиженец того же Голицына. Скорее всего, однако, увлечение царевны Шакловитым не было связано с военными неудачами князя: царевна всегда встречала его войска как триумфаторов, щедро их награждала и никогда не признавала за ними поражения. Она даже присвоила Голицыну – впервые в российской истории – звание генералиссимуса.
Его падение явилось неизбежным следствием низвержения Софьи Алексеевны, заключённой сводным братом в Новодевичий монастырь. Хотя Василий Васильевич не принимал участия ни в борьбе за власть, которая вела царевна, ни в заговорах против Петра, ни в стрелецких бунтах, такой исход был предрешён. По воле нового царя, в сентябре 1689 года Голицыну был вынесен приговор: его вина была в том, что докладывал дела державы царевне, а не Петру и Ивану, писал от их имени грамоты и печатал, словно монархини, имя Софьи в книгах без царского соизволения. Но главным пунктом обвинения были неудачные крымские походы князя, в результате которых казна понесла великие убытки. Последнее из обвинений носило тенденциозный характер: немилость царя за крымские поражения пала на одного Голицына, в то время как другой активный участник этих походов, гетман Иван Мазепа, был обласкан царём. Кроме того, известно, что ни сам Пётр, ни его преемники так и не покорили Крыма – в состав Российской империи он был включён только в 1783 году.
И всё-таки незаурядность князя Василия была видна всем. Возможно, ее признавал и Пётр, который, несмотря на жгучую неприязнь к поверженному врагу, всё же не предал его жестокой казни, как других клевретов Софьи. Не исключено также, что князя спасло и заступничество его двоюродного брата, Бориса Голицына, ревностного сподвижника царя. Хотя князь Василий был лишён боярства и имущества, ему была сохранена жизнь – он был сослан с семьёй на Север: сначала в Каргополь, а затем в ещё более отдалённое село – Холмогоры Пинежского уезда. В ссылке в крайней бедности Голицын прожил долгие четверть века и скончался в апреле 1714 года. Он похоронен в Красногорско-Богородицком мужском монастыре.
Голицынская Русь была чревата реформами. Роды, однако, затянулись, и нетерпеливый «царь-плотник» применил для «кесарева сечения» топор. Петровские реформы во многом стали воплощением планов и идей “Василия Великого”, но воплощением грубым, стремительным. В результате подобной петровской «перестройки» в землю лёг каждый пятый россиянин – население империи сократилось с двадцати пяти до двадцати миллионов человек!
Говорят, история не имеет сослагательного наклонения. Однако многие историки впоследствии оценили планы Василия Голицына как гуманную альтернативу реформам Петра. Действительно, кто знает, окажись на месте «крутого» монарха «осторожный» Голицын, может быть, судьбы истории российской не были бы столь надрывными и кровавыми. Бешеный гений Петра вздёрнул Россию «на дыбы», не гнушаясь при этом кнутом и дыбой. Реформы же Голицына были мирными, органичными и ненасильственными. Как сказал о нем один дипломат: «Он хотел заселить пустыни, обогатить нищих, из дикарей сделать людей, превратить трусов в добрых солдат, хижины в чертоги». И уже одна попытка претворить это желание в действительность оправдывает наречение Голицына именем Великий.
Ментор для русского царя. Франц Лефорт
Имя швейцарского россиянина Франца Якоба (Франца Яковлевича) Лефорта (1656–1699) увековечено разно. Его носит улица Женевы, родного города Лефорта, на которой как будто в память о его второй родине стоит православная церковь. Существует московский район Лефортово, расположенный на месте бывшей Немецкой слободы. Есть там и Лефортовская тюрьма для государственных преступников, – это, впрочем, совершенно не вяжется с жизнью и характером друга и наставника Петра I.
Около постели больного Лефорта сутками напролет играли музыканты, чтобы отвлечь его от нестерпимых страданий. Болезнь прогрессировала день ото дня, и большую часть времени несчастный проводил в бреду. Незадолго до его кончины к ложу подошел пастор, предложил обратиться к Богу, на что умирающий ответил: “Не говорите так много”.
Дело в том, что с Всевышним у него, “служилого иноземца” и кальвиниста Франца Лефорта, были свои, особые отношения. “Прошу вас верить, – писал Франц брату из Архангельска 4 июля 1694 года, – что благодать Бога со мною, и хотя я неоднократно оскорблял Его, но она неисчерпаема, и я употребляю всевозможные усилия никогда не забывать Его благодеяний… Преднамеренно я не сделаю ничего предосудительного в такое время, когда Бог ниспослал на меня свои милости, и когда честь требует твердо пребывать в благодати Божией. Никто и никогда не достигал подобных милостей и ни один иноземец не мечтал о них. Сознаюсь, все эти милости необычайны; я не заслужил их; я не воображал в столь короткое время составить мое счастье, но так было угодно Богу”.
О каких же необычайных для иноземца “милостях” идет здесь речь?
Выходец из богатой, бывшей в родстве со знатными родами швейцарской купеческой семьи, Франц Якоб до 14 лет учился в женевском коллегиуме. Он с детства был одержим неукротимой страстью к военному делу, а потому, когда отец отправил его в Марсель учиться коммерции, вступил во французскую армию и несколько месяцев прослужил в ней кадетом. Затем состоялось его знакомство с курляндским принцем Фридрихом-Казимиром, имевшее значение не только для дальнейшей военной службы Лефорта (он воевал уже в составе нидердандской армии – против французов), но и для его светского воспитания, формирования утонченного вкуса: принц окружил себя роскошью, сорил деньгами (ему пришлось заложить даже несколько имений), имел блистательную свиту, любил танцы, музыку, французский театр и итальянскую оперу. Все это полюбил и Франц Якоб.
Его можно было бы назвать “солдатом удачи”, циничным продавцом своей шпаги, готовым служить тому правителю, который больше заплатит. Однако все изменилось после того, как в сентябре 1675 года “по воле рока” Лефорт был заброшен в Россию: в ней он обрел вторую родину. Ами Лефорт отметил позднее в “Записках”: “В беседах своих он представлял картину России, вовсе не согласную с описанием путешественников. Он старался распространить выгодное понятие об этой стране, утверждая, что там можно составить хорошую карьеру и возвыситься военною службою. По этой причине он пытался уговорить своих родственников и друзей отправиться с ним в Россию”.
Впрочем, встреча Лефорта с Московией была не вполне дружелюбной. Бояре, производившие отбор иноземцев в армию, предложили ему попросту убираться восвояси – несмотря на отменную выправку, богатырский рост и приличный послужной список! Лефорт не послушался, остался – и обосновался в Москве, в Немецкой слободе, где с 1652 года селились иностранцы. Служить нелегальный иммигрант нигде не мог, однако скоро дела его устроились, он дерзко похитил красивую и богатую Елизавету Сугэ, дочь генерала Франца Буктовена, и родня девушки быстро согласилась на брак: Лефорта уважали именитые жители слободы. По счастливому стечению обстоятельств, новобрачная приходилась кузиной первой жене известного генерала на русской службе Патрика Леопольда (Петра Ивановича) Гордона. Благодаря влиянию последнего Лефорт в 1678 году и поступил в российскую армию – в чине капитана, под начало того же Гордона.
Свои воинские качества он проявил в сражениях с турками и крымскими татарами, особенно же отличился в Чигиринских походах 1687–1689 гг. Во времена Регенства царевны Софьи Алексеевны Лефорт заручился покровительством князя Василия Голицына, при котором получает чин полковника. В 1689 году, когда тридцатидвухлетняя регентша и семнадцатилетний Петр решили окончательно выяснить отношения, Лефорт сделал правильный выбор, приехал к юному царю в Троице-Сергиеву лавру и поддержал его. Фортуна после этого стала особенно благоволить ему, начался стремительный карьерный рост: в 1690 году Лефорт был произведен в генерал-майоры; в 1691 – в генерал-лейтенанты; в 1696 – в адмиралы.
Впрочем, бравый воин руководствовался не только карьеристскими соображениями. Это отмечено в романе Алексея Николаевича Толстого “Петр Первый”. Лефорт, обращаясь к царю, выражается здесь следующим образом: “…Тебе отдаю шпагу мою и жизнь… Нужны тебе верные и умные люди, Петер… Не торопись, жди, – мы найдем новых людей, таких, кто за дело, за твое слово, в огонь пойдут, отца, мать не пожалеют…”.
Если рассматривать служение Лефорта в категориях архетипических моделей культуры (Юрий Лотман), то его мотивы вполне укладываются в формулу “вручение себя”. Вручая себя и свою жизнь новому патрону, Лефорт вел себя вовсе не как “солдат удачи”: не оговаривал для себя условий, характерных для отношений обмена и договора, не требовал никаких льгот, кроме права бескорыстно и самозабвенно отдавать себя во благо страны пребывания. Иноземное происхождение Лефорта способствовало его карьере, поскольку Петру нужны были этнокультурно не отягощенные подданные, те, кто лучше или полезнее служил российскому государству.
Можно без преувеличения сказать, что встреча Петра I и Лефорта была для каждого из них важнейшим событием в жизни. Когда она случилась? Если следовать логике мемуариста Франца (Никиты) Вильбуа, они познакомились непосредственно после первого стрелецкого бунта 1682 года. Это Лефорт “под предлогом развлечения царя невинными играми собрал вокруг молодого государя иностранных офицеров в количестве достаточном, чтобы создать роту… Рота эта выросла до батальона, потом до двух, трех и четырех… В течение семи или восьми лет эти войска, созданные по иностранному образцу, выросли до 12 тысяч человек”.
По другим данным, Лефорт стал известен юному царю в 1687 году, когда он пригласил женевца обучать иностранному строю два своих полка – Преображенский и Семеновский. Есть исследователи, которые утверждают, что Петр познакомился с уроженцем Женевы на дипломатическом приеме, а сблизился не ранее августа 1689 года, когда последний заявил о своей приверженности царю. Достоверно известно, что Петр впервые посетил дом Лефорта в Немецкой слободе лишь 3 сентября 1690 года. К началу же 1691 года Лефорт уже считался фаворитом Петра.
Влияние Лефорта на Петра I было всеобъемлющим и глубоким – по словам Федора Достоевского, “женевец Лефорт воспитал его”. Историк Сергей Соловьев написал позднее: “Лефорт умел сделаться неразлучным товарищем, другом молодого государя… Лефорт возбуждал Петра предпринять поход на Азов, уговорил ехать за границу; по его внушению царь позволил иностранцам свободный въезд и выезд. Очевидно, что Петр, как преобразователь в известном направлении, окончательно определился в тот период времени, к которому, бесспорно, относится близкая связь его с Лефортом…”. Добавим к этому, что Лефорт подсказал Петру идею о строительстве новой столицы на Балтике.
Единственный из приближенных царя Франц отказался участвовать в казни мятежных стрельцов. Несмотря на веские основания для ненависти к ним: ведь главари мятежников (Овсей Ржов, Тума, Зорин, Ерш и др.) во всех неудачах (в том числе и военных) винили “еретика Франчишку Лефорта”, “умышлением” которого якобы “всему народу чинится наглость, брадобритие и курение табаку во всесовершенное ниспровержение древнего благочестия”. Лефорт же, по словам А. С. Пушкина, “старался укротить рассвирепевшего царя. Многие стрельцы были спасены его ходатайством и разосланы в Сибирь, Астрахань, Азов и проч.”.
Он удержал Петра от жестокой расправы над царевной Софьей – благодаря швейцарцу не казненной, а сосланной в Новодевичий монастырь. Главное же, Лефорт был, прежде всего, другом Петра. Отношения “слуга” – “господин” были не для них! Какой “господин” будет плакать, как ребенок, когда “слуга” лишь ненадолго расстается с ним!? А Петр плакал.
Даже чисто внешне этот иноземец обаял Петра: ходил во французском или немецком платье “с иголочки”, все по последней моде, пальцы украшал кольцами, а шею – ожерельями, был искушен в европейском этикете, говорил на шести языках (на немецком, голландском, французском, английском, латинском, да и русском – на последнем, правда, писал “по-слободски”, то есть латинскими буквами). Говорил, потряхивая кудрями своего длинного, до пояса, пышно завитого парика, который так и называли “знаменитый лефортовский парик”. Неспроста говорили о Лефорте – “герой мод и кутежей”. Прибавим к этому веселый нрав, общительность, неиссякаемую энергию в осуществлении любой новации. Словом, душа-человек!
Вот что говорил о Лефорте биограф Георг фон Гельбиг: “Он обладал обширным и очень образованным умом, проницательностью, присутствием духа, невероятной ловкостью в выборе лиц, ему нужных, и необыкновенным знанием могущества и слабости главнейших частей российского государства… В основе его характера лежали твердость, непоколебимое мужество и честность. По своему же образу жизни он был человеком распутным…”. “Помянутый Лефорт, – вторит ему князь Борис Куракин, – был человек забавный и роскошный или назвать, дебошан французский. И непрестанно давал у себя в доме обеды, супе, балы”.
Франца не случайно называли также “министром пиров и увеселений”. Именно он ввел царя в Немецкую слободу – этот “островок Западной Европы” в тогда еще домостроевской Московии, где бурлила жизнь, господствовали более свободные нравы, царил незнакомый, но такой пленительный европейский быт. Петр нашел здесь полную непринужденность общения, противоположную московитской чопорности. Широкий разгул, пляски, необузданное безобразное пьянство иногда продолжались в течение нескольких дней. В этих вакханалиях участвовали и женщины, придавая кутежам особую живость. Вместе с иноземцами в доме Лефорта пировали не только Петр, но и бояре (Борис Голицын, Лев Нарышкин, Петр Шереметев и другие). Царь обращался со всеми запросто, но иногда неосторожно сказанное слово приводило его в бешенство, особенно когда природная горячность Петра усиливалась выпитыми горячительными напитками. В эти минуты все умолкали со страху, и только Лефорт (а впоследствии и вторая жена царя Екатерина Алексеевна) мог успокоить и развеселить монарха. Добродушный великан с изысканными манерами и мягким юмором, страстный поклонник слабого пола, Франц был незаменим в веселой компании.
Он познакомил царя с дамским обществом Немецкой слободы и стал его поверенным в сердечных делах; как говорит об этом современник, Лефорт “пришел… в конфиденцию интриг амурных”. Это он познакомил Петра со своей бывшей наложницей, дочерью местного виноторговца Иоганна Монса, Анной, роман с которой продолжался у царя более десяти лет. Все эти годы монарх был одержим сильной страстью к своей “Аннушке” – и этим он был обязан своему наставнику. Лефорт, к счастью, не дожил до измены Анны своему августейшему любовнику. Впрочем, к изменам самого Петра он относился легко – кто-кто, а он-то знал, сколь женолюбив и неразборчив в связях был царь. И дело не только в его постоянных шашнях с девками. Достаточно сказать, что одновременно с Анной Монс Петр имел отношения и с ее подругой, Еленой Фадемрех. Не с подачи ли Франца Якоба? Не сам ли Лефорт виновен в любвеобильности, точнее, распущенности Петра? Как сказали о нем, “был он, как лист хмеля в темном пиве Петровых страстей”. И все-таки в одном Лефорт отличался от самодержца – он не был злопамятным и мстительным в любви. Петр же не прощал измены даже бывшим фавориткам (в том числе и тем, которых оставил). Кстати, именно швейцарец спас постылую жену царя от неминуемой смерти, о чем пишет Георг фон Гельбиг: “Лефорт не допустил, чтобы Петр, обуреваемый юношеской опрометчивостью, дозволил убить ее. Разумные основания, приведенные Лефортом ради укрепления славы Петра против этого намеренья, пустили в сердце этого государя столь глубокие корни, что их не могли вполне уничтожить никакие старания могущественнейших врагов Авдотьи”.
Исследовательница Екатерина Рыбас определила Франца Якоба как “старого сутенера из Женевы” (это в 35-то лет! – Л.Б.), который мечтал привить царю вкус к “секс-бизнесу” и завести в России “огромную сеть государственных борделей”, над которыми он, Лефорт, был бы полновластным хозяином. Более того, согласно утверждениям того же автора, сама “куртизанка”Анна Монс “вывезена им [Лефортом – Л.Б.] из женевского борделя” и затем пожертвована Петру. Подтвердить или опровергнуть эти слова затруднительно. Ясно только, что, несмотря на долгую семейную жизнь (жена рожала 11 раз!), Франц Якоб остается “либертеном”, как называют его англоязычные энциклопедии. Об отношениях Петра I и Анны Монс мы расскажем позднее. Отметим лишь, что Лефорт использовал все свое влияние и авторитет, чтобы покровительствовать семейству Монс, которому было суждено сыграть столь роковую роль в российской истории.
Царь настолько привык к празднествам у Франца Якоба, что, будучи сам противником роскоши, делает его дом представительским. Зимой 1692 года по распоряжению Петра I к жилищу Лефорта начинают пристраивать новую залу, способную вместить 1500 человек. Здесь же стали принимать и иностранных послов. Дом Лефорта стал напоминать дворец какого-нибудь сиятельного вельможи – он был окружен парком, где даже содержались дикие звери.
О Лефорте говорили: “Его кошелек и жизнь всегда в распоряжении царя”. Получая немалое жалование, он в то же время никогда не скупился на поистине царские приемы. Потому он не только не сделал никаких сбережений, но даже не всегда высылал деньги своему нуждающемуся брату. Франц говорил о наследстве, точнее, об отсутствии наследства для своего сына: “Я искал своего счастия; пусть и сын поищет своего… Я постараюсь научить его всему, что пригодится в жизни, а там пусть сам позаботится о себе”.
Под влиянием уроженца Женевы Петр пристрастился к иноземному военному платью. Общеизвестно, что и цивильная европейская одежда была представлена Петру именно Лефортом. Лефорт же внушил Петру мысль, что отсталая Русь просто обязана перенимать опыт и мудрость у просвещенного и цивилизованного Запада. До поры до времени эти “еретические” взгляды царь не афишировал – слишком сильны были еще ревнители старомосковской партии. Только в марте 1690 года поставщиком Лефортом было “сделано немецкое платье в хоромы к нему, великому государю, царю и великому князю Петру Алексеевичу”: камзол, чулки, башмаки, шпага на шитой перевязи и парик. Однако носить свое иноземное платье Петр решается пока только среди иноземцев, а именно в той же Немецкой слободе, где, впрочем, бывает довольно часто. И – вновь воздействие старшего друга: в 1691 году он, подобно Лефорту, нередко появляется там во французском платье. Правда, одеяние монарха не отличалось свойственным Лефорту щегольством и не было усыпано драгоценными камнями.
Царь-труженик, владевший 14 ремеслами, Петр так и не стал щеголем. Это качество ему не смог привить “роскошный” швейцарец. Монарх был предельно экономен и бережлив в личных расходах, часто носил простое суконное платье, рубашку без манжет и парик без пудры; при этом одевался небрежно и неаккуратно; мог появиться на людях в штопаных чулках и стоптанных ботинках. На протяжении многих лет царь демонстративно получал жалование от казны, которое ему за вполне реальные заслуги платил князь-кесарь Федор Ромодановский. И это была сознательная позиция монарха, подчеркивающая, что роскошествовать царю не пристало.
Азовский поход, предпринятый в 1695 году по предложению Лефорта, был фактически провален. Причины тому – отсутствие военных кораблей, а также несогласованность и многовластие среди генералитета русской армии (ею командовали Петр Гордон, Франц Лефорт и Федор Головин). Недовольство в народе против иноземцев (и прежде всего против Лефорта), которым приписывали неудачи, было очень велико.
Но в мае 1696 года Доном к Азову двинулось новое петровское войско – 30 морских судов и 1000 барок для перевозки грузов. Им командовал Лефорт, которому тогда впервые в России был пожалован чин адмирала. Почему же он, уроженец самого сухопутного государства Европы, сделался вдруг по воле Петра российским адмиралом? Современный историк Ольга Дроздова пояснила: “Для ответа нужно представить, кем и чем был для него Лефорт. Это был человек, который открыл для него новый мир. Лефорт кое-что повидал на своем веку, а больше всего создавал впечатление бывалого человека. Таким он выглядел не только в глазах Петра. Флот начинался прежде всего с разговоров о нем с иноземцами, из которых ближайшим другом царя был Лефорт”. Осада Азова была полной, ибо флот Лефорта не допускал к крепости турецких кораблей. 18 июля Азов, наконец, капитулировал.
Царь высоко ценил заслуги своего адмирала. “Когда б у меня не было друга моего Лефорта, то не видать бы мне того так скоро, что вижу ныне в моих войсках. Он начал, а мы довершили” – говорил он впоследствии. Франц Якоб был осыпан царскими милостями – в частности, он был назначен новгородским наместником.
Именно Лефорт, познакомивший Петра с бытовой жизнью Немецкой слободы, заронил в молодом царе желание видеть европейские “политизированные” государства. И вот 9 марта 1697 года из Москвы отправилось посольство. Инкогнито, под именем урядника Преображенского полка Петра Михайлова, ехал в свите посольства и русский царь. Сам по себе этот феномен был новым не только для России, где монархи никогда ни в какие заграницы ездить не помышляли, но и для Европы, где правители тоже, как правило, сидели дома. И “главной особою” российской дипмиссии был Франц Якоб Лефорт, сопровождаемый тайным советником Федором Головиным, статским секретарем (думным дьяком) Прокопием Возницыным, а также 4-мя секретарями, 40 “господскими детьми” знатных родов, 70-ю выборными солдатами гвардии с их офицерами (всего 270 человек).
Ранг Великого посольства означал широкие полномочия послов, особую пышность посольской свиты, представительность и богатство подарков. Внушителен был список стран и дворов, которые предстояло посетить послам: Лифляндия, Курляндия, Пруссия, Саксония, Голландия, Англия, Австрия и др.
Помимо задач дипломатических (поиск союзников в борьбе с Турцией за выход к Черному морю), посольство осуществляло наем на русскую службу иноземных специалистов. Только в Голландии было нанято 900 человек. И здесь неоспорима заслуга Лефорта. Обладавший даром убеждения, Франц со свойственной только ему широтой закатывал роскошные пиры, на коих уговаривал иноземцев ехать служить в далекую, но благодатную Московию. Кажется, одно уже это обстоятельство говорит об ошибочности расхожего мнения историков, что “два младших посла… вели собственно деловые отношения; роль же Лефорта свелась, главным образом, на представительство”. Конечно же, европеец Лефорт, будучи официальным лицом, при многих дворах представлял Россию, создавая о ней новое, выгодное впечатление. В ход шли и его старые связи, которые он использовал на благо своей новой родины. Кроме официальных аудиенций, он выступал с речами на торжественных собраниях, вел дипломатические переговоры о союзе против Турции и о польском престолонаследии, вел переписку с представителями европейских дворов.
Лефорт как первый посол был озабочен тем, чтобы “то великое, что ему доверено… благополучно доставить”. А “великой” была для Лефорта европейская цивилизация, которую он помогал “доставить”, то есть увидеть Петру I своими глазами, чтобы тот возбудил россиян к переменам. Таким образом, в действиях Лефорта явственно видна стратегия – внушить Петру мысль о необходимости европеизации России. Конечно, к этому прибавилось горячее желание самого монарха учиться у Запада: “Аз бо есмь в чину учимых и учащих мя требую”, – было вырезано на царской печати. Но все-таки в нетерпении, с каким импульсивный Петр сразу же по приезде из чужих краев стал резать бороды непохожим на европейцев боярам, есть и Лефортова лепта.
В повседневной жизни Лефорт носил немецкое, либо французское платье. Тем симптоматичнее, что для своего заграничного путешествия он, как и другие посланники, облачился в пышную, экзотическую для европейцев боярскую одежду. (Это тем более бросалось в глаза, что свита Франца была одета исключительно в европейское платье). Сохранилось описание торжественного въезда посольства в Голландию, где говорится, что три посла едут “в атласных белых шубах на соболях, с бриллиантовыми двуглавыми орлами на бобровых, как трубы, горлатных шапках; сидят, как истуканы, сверкая перстнями на пальцах и на концах тростей”.
Сохранился портрет Лефорта работы голландского художника Михиля ван Мюсхера, датированный 1698 годом. Франц Якоб гордо восседает в кресле в своем московском одеянии, правда, не в горлатной шапке, а в своем знаменитом парике. Однако есть основания полагать, что подобный наряд был надет им специально для позирования художнику – факты свидетельствуют о том, что именно с 1698 года послы стали носить по преимуществу европейское платье. Существует давняя традиция рассматривать воздействие Лефорта на царя как исключительно благотворное и продуктивное для России. В книге:“Анекдоты о Петре Великом” (1748) Вольтер пытался объяснить европейцам, каким образом дикая отсталая страна Россия превратилась в мощную мировую державу, победившую сильную шведскую армию. Создав вымышленный образ допетровской Московии, а также образ русского царя-дикаря, Вольтер прибегнул к весьма экзотическому приему – на авансцену был выведен герой-наставник, просвещенный европеец Лефорт. Вольтер писал: “Без этого женевца Россия и сейчас, видимо, была бы варварской”. Получалось, что только благодаря воздействию Лефорта на Петра последний превратился в “Прометея, отправившегося за границу за небесным светом, который мог бы оживить подданных”.
Как отметил Николай Копанев, “прямым литературным прототипом отношений Петра с Лефортом в изложении Вольтера были отношения Телемака и Ментора (Наставника) в знаменитом детском романе Фенелона “Приключения Телемака”. Роль Лефорта как благодетеля России явственно просматривается и в книге Вольтера: “Истории Российской империи при Петре Великом” (1758).
Показательно, что цивилизаторская миссия Лефорта в “варварской” стране столь же гиперболизирована европейцем Вольтером, сколь недооцененным при этом остался высокий культурный уровень Московской Руси. То, в чем Вольтер видел скачок в развитии, на самом деле являлось преемственностью жизненных форм. Реформа Петра во многом была завещана XVIII столетию концом XVII века. Как об этом сказал Лев Гумилев, “все петровские реформы были, по существу, логическим продолжением реформаторской деятельности его предшественников”.
В связи с насильственной европеизацией России Петром все чаще и в те времена, да и теперь раздавались голоса об опасности забвения русских традиций. И эта точка зрения бытовала не только среди адептов старины, архаистов и славянофилов. Николай Добролюбов в статье “Первые годы царствования Петра Великого” (1858) писал, что Лефорт о русских обычаях говорил с презрением, тогда как все европейское чрезвычайно возвышал, и молодой монарх захотел превратить Россию в Голландию.
Возможно, наиболее категорично мысль о некоем вредоносном начале, исходившем от Лефорта, была выражена в 1950-х годах эмигрантским историком и публицистом Михаилом Поморцевым (Борисом Башиловым), который заявил, что швейцарец и другие приезжие иноземцы, имевшие огромное влияние на царя, употребили его во зло: внушили Петру “ненависть ко всему родному и к самому русскому народу”. Подобное суждение кажется нам предвзятым. В этой связи уместно привести слова знатока Петровской эпохи Николая Костомарова: “Лефорт, знакомя Петра с культурным ходом европейской жизни, отнюдь не старался своим влиянием выводить вперед иностранцев перед русскими; напротив, советовал Петру приближать к себе русских, возвышать их…”
По инициативе Петра в 1698 году на берегу Яузы для Лефорта был построен роскошный дворец под руководством мастера каменных дел Дмитрия Аксамитова. Он являл собой великолепное сооружение с крышами, украшенными резными гребнями. Зал дворца высотой 10 метров и площадью 300 квадратных метров, обитый шпалерами и английским красным сукном, был украшен портретом Петра, картинами и множеством зеркал.
Новоселье состоялось во дворце 12 февраля 1699 года, а совсем скоро, 2 марта, хозяин его скончался в возрасте сорока четырех неполных лет. Согласно диагнозу врачей, причиной смерти были “жестокая болезнь в голове и в боку и от растворившихся старых ран”, а также “гнилая горячка”.
Известно, что Петр I был суеверен и заказывал себе гороскопы. И современные астрологи не обошли вниманием личности Петра и Лефорта. Поразительно, что в одном из гороскопов раскрывается совместимость двух наших друзей! “Петр I тяжело переживает смерть его лучшего друга, советчика и учителя Ф. Лефорта”, – говорится там о взаимности знаков Близнецы (Петр I) и Козерог (Лефорт). Их отношениям дается следующая характеристика: “Одновременно сложное, противоречивое и продуктивное сочетание. Магическая пара. Она может долго существовать только тогда, когда партнеров объединяет совместное дело, либо при духовном родстве людей… Близнецам импонирует ум партнера, то, как он целеустремленно реализует себя в жизни. Близнецы понимают стремление Козерога к успеху…”. Что ж, налицо и общее дело, и целеустремленность, и духовная близость, связующие Петра и Лефорта – и все это для успеха реформ и процветания России. Не сами ли звезды свели эту Магическую пару? Верно и утверждение о скорби Петра I по поводу утраты своего кармического напарника. Астрологи, правда, не учли только одного – о сохранении, а точнее, о появлении новой Магической пары позаботился один из ее участников, Лефорт.
Именно он подобрал на улице мальчика-пирожника, сына конюха Алексашку Меншикова и познакомил его с царем. Петр дал Алексашке официальный придворный титул спальника, а затем и денщика. Франц Якоб тогда сказал, что он “может быть с пользою употреблен в лучшей должности”. В этом мальчугане с его живостью ума, жадностью к новизне и верности монарху Лефорт, казалось, провидел будущего первого соратника и правую руку Петра, фельдмаршала и светлейшего князя Меншикова.
Потому, когда Петр, оплакивая своего старшего друга, с горечью восклицал: “На кого теперь я могу положиться? Он один был верен мне”, царь еще не осознал вполне, что “мин херц” Меншиков уже занял свое место в его сердце. Ведь это он ночевал с ним в одной палатке во время Азовских походов, сопровождал в поездках по Европе, был неразлучен и в работе, и в попойках. Разумеется, Меншиков не был интеллигентным, грамотным и бескорыстным, как Лефорт. Зато так же был глубоко предан делу Петра, к тому же обладал ярким военным талантом, бесстрашием, недюжинными организаторскими способностями, феноменальной памятью. Со смертью Лефорта распалась старая Магическая пара. Но на ее месте рождалась новая – Петр I и Меншиков. И глубоко символично, что подаренный Лефорту дворец будет всего через несколько лет, в 1702 году, передан Петром I Меншикову.
Но все это будет позднее, а тогда, получив извещение о кончине друга, Петр 8 марта стремглав примчался в Москву. Состоялась погребальная процессия, во главе которой шел сам царь, одетый в глубокий траур. За ним под похоронную музыку шествовали Преображенский, Семеновский и Лефортовский полки. За полками степенно ехал рыцарь с обнаженным мечом, потом следовали два коня, богато убранные, и еще один, под черною попоною. Гроб несли 28 полковников; перед гробом шагали офицеры; на бархатных подушках они торжественно несли золотые шпоры, шпагу, пистолеты, трость и шлем. Далее следовали – все в траурном одеянии – иностранные послы, бояре, сановники. Позади шла вдова покойного в сопровождении 24 знатных дам.
На мраморной надгробной доске Лефорта Петр распорядился вырезать слова: “На опасной высоте придворного счастья стоял непоколебимо”. О каком придворном счастье идет здесь речь? Общеизвестно, что царь игнорировал придворный церемониал, да и Двора в европейском понимании этого слова у него не было – никаких камергеров, пажей, гофмейстеров: всего несколько денщиков и гренадеров! И все-таки Франц был образцом придворного нового типа – не столько местного российского, а – шире! – европейского пошиба. Это был не только бесконечно преданный монарху умный товарищ и советчик, но и носитель изысканных манер, европейской куртуазности и политеса. Петр тем более ценил “политичность” Лефорта, что сам, трудясь над европеизацией России, был лишен европейского лоска в поведении, а в моменты бешенства и вовсе превращался в “русского дикаря”. Царь был демократичен в обращении, любил прямодушие и вовсе не жаловал лицемерие и фальшь. Узок был круг “птенцов гнезда Петрова” (царь еще называл их “своей компанией”) – тем взыскательней относился к ним монарх. Высота их счастья была тем более “опасна”, что именно Петр, со свойственной ему проницательностью, определял цену каждого из них. И Лефорт в этой когорте “непоколебимо” занимал одно из ведущих мест.
Но вернемся к Вольтеру, который сравнил дружбу Лефорта и Петра с отношениями Ментора и Телемака. Хотя в реальной жизни связи между царем и его адмиралом были намного сложнее (прежде всего, это было не одностороннее влияние, а взаимовлияние!), тем не менее образ Ментора-воспитателя, сопровождающего Телемака во всех его жизненных испытаниях и помогающего ему ценными советами, весьма созвучен характеру отношений Лефорта и Петра. Разумеется, с поправкой на то, что это был Ментор именно для русского Телемака.
Венценосный брадобрей. Петр I
27 августа 1698 года во внешнем облике россиян произошла решительная, шокирующая многих перемена. Сам царь Пётр Алексеевич, только что вернувшийся из поездки в чужие края, вооружился ножницами и безжалостно отрезал у приглашённых к нему дворян и бояр привычные русские бороды. Причём венценосный брадобрей не ограничился только первой встряской – на следующий день бороды уже новых гостей кромсал царский шут.
Последовал и высочайший указ, согласно которому бриться надлежало всем, кроме крестьян и духовенства. А в случае, ежели кто расстаться с бородой не пожелает, можно откупиться, хотя пошлина была весьма чувствительная: для дворян она составляла 60 рублей, для купцов – 100 рублей, для прочих посадских людей – 30 рублей в год. Заплатив её, человек получал металлический бородовой знак, по центру которого значилось: “С бороды пошлина взята”, а по периметру помещалась надпись, совсем в духе петровской пропаганды: “Борода – лишняя тягота”. Облагалась пошлиной и крестьянская борода, но только при въезде в город и выезде из него – она составляла 2 деньги.
У городских застав дежурили специальные соглядатаи, которые бойко резали у прохожих бороды, а в случае сопротивления беспощадно вырывали их с корнем. Вскоре, по образному выражению Николая Гоголя, “Русь превратилась на время в цирюльню, битком набитую народом; один сам подставлял свою бороду, другому насильно брили”.
Так, революционно и деспотически, Пётр I порывал с многовековой традицией, стремясь сделать россиян “сходственными на другие европейские народы”. Борода стала знаменем в борьбе двух сторон – реформистов во главе с царём и сторонников старорусской партии. Монарх стремился перевоспитать общество, внушить ему новую концепцию государственной власти. И брадобритие, как и другие культурные явления эпохи преобразований, было существенным элементом государственной политики. Царь, как отметил культуролог Виктор Живов, “требовал от своих подданных преодолеть себя, демонстративно отступиться от обычаев отцов и дедов и принять европейские установления как обряды новой веры”.
Но, повсеместно насаждая бритьё бород, только ли на Европу ориентировался Пётр? Было ли ему известно, что восточные славяне до принятия христианства также брили бороду и усы – открытое лицо почиталось тогда ими признаком знатности. Сознавал ли Пётр эту свою преемственность с язычниками-русичами? Можно сказать определённо – отец Петра, царь Алексей Михайлович, осознавал языческую природу брадобрития, причём именно на русской почве: в одной из грамот царя бритьё бород ставилось им в один ряд с кликаньем Коляды, Усеня и Плуга, распеванием “бесовских” песен, скоморошеством и другими языческими действами. Однако какие-либо высказывания Петра по этому поводу не были слышны.
Если говорить о том, как непосредственно воспринимал это Пётр I, то борода ассоциировалась у него с ненавидимыми им стрельцами (чуть было не лишившими его жизни), а позднее с “опасным” окружением царевича Алексея. (Петру I приписывают слова: “Когда б не монахиня, не монах и не Кикин, Алексей бы не дерзнул на такое зло неслыханное. Ой, бородачи, многому злу корень – старцы да попы. Отец мой имел дело с одним бородачом [патриархом Никоном – Л.Б.], а я с тысячами”.
Пётр I прекрасно понимал, что предметы внешние действуют на внутренннее “благообразие” человека. А русский человек держался за бороду обеими руками, как будто она приросла у него к сердцу. Ведь в течение многих веков россияне видели в бороде признак достоинства мужчины, мерило своего православия, а также символ собственного церковного превосходства над “люторами” и прочими еретиками. В “еретических” же странах Запада, отмечал в своём очерке “Бороды и варвары” современный британский аналитик Сирил Норкот Паркинсон, гладко выбритое лицо всегда соотносилось с периодами расцвета; борода же появлялась во времена упадка и неопределённости. Она была тем покровом, под которым скрывают колебания и сомнения; а их в период с 1650–1850 гг. было довольно мало. Поэтому в западноевропейском обществе укоренились вполне определённые, в корне отличные от московских староверов, взгляды: “Борода заменяла мудрость, опыт, аргументацию, открытость. Людей в возрасте она наделяла престижем, который не подкрепляется ни достижениями, ни интеллектом. Она могла служить – и служила – прикрытием для всего показного, напыщенного, лживого, невежественного”.
Такое критическое восприятие бороды было органически чуждо её русским ревнителям. Впрочем, не только русским: Георгий, митрополит Киевский, повторял: “Стязание с Латиной [католиками]… бреют брады свои бритвой, что отступлением является от Закона Моисеева и Евангельского”. И действительно, согласно Торе, острижение бороды мужчины – позор. В книге “Левит” (гл. 19, ст. 27) читаем: “Не порти края бороды своей”. Известно также, что бороду носили Иисус Христос и апостолы, о чём говорил в своих евангельских беседах св. Иоанн Златоуст.
О необходимости бороды свидетельствовало и правило византийского богослова Никиты Скифита “О пострижении брады”. И в постановлениях Стоглавого Собора 1551 г. указано: “Творящий брадобритие ненавидим от Бога, создавшего нас по образу Своему. Аще кто бороду бреет и преставится тако – не достоит над ним пети, ни просфоры, ни свечи по нём в церковь приносити, с неверными да причтётся”. В Соборном Изложении прадеда Петра I, патриарха Филарета (Романова), в книге “Большой Требник” находим проклятие брадобрития как “псовидного безобразия”. Считалось также, что безбородость способствует содомскому греху.
Митрополит Макарий (председатель Стоглавого Собора) (1482–1563) называл бритьё бород не только “делом латинской ереси”, но и серьёзным грехом. В древнерусской церкви оно считалось хулой на Всевышнего, создавшего совершенного мужчину с бородой: бреющийся тем самым кощунствовал, поскольку выражал недовольство внешним обликом, который дал ему Творец; следовательно, он желал “поправить” Бога, что было, конечно же, недопустимо. Следующий брадобритию должен был быть отлучён от церковного общения.
«Цирюльник хочет раскольнику бороду стричь». Лубок. 1770-е гг.
Староверы называли бритьё бород “еллинским блудническим гнусным обычаем”. В самом деле, древние греки, высоко ценившие молодость, живость, форму, первыми восстали против повсеместного распространения бород. Показательно, что Александр Великий в дисциплинарном порядке велел всем македонцам брить бороды. Причину он выставил такую – во время боя противник может схватить тебя за бороду. Но истинный мотив был другой – древний вождь хотел тем самым подчеркнуть особый характер европейской цивилизации, которую он представлял. Вслед за Грецией бороду стали брить и в республиканском Риме. Как видно, русские поклонники бород нашли своих оппонентов не только среди католиков и протестантов, но и среди язычников, или “поганых”, как они их называли. Даже на саму бритву староверы смотрели как на орудие иноземного разврата и басурманского безбожия.
Резкость тона обличителей брадобрития имела под собой серьёзные основания, ибо во все времена находились отступники от стародавних церковных запретов. Одним из ранних нарушителей традиции стал великий князь Московский Василий III Иванович. Женившись в 47 лет на 18-летней княжне Елене Глинской, он вдруг совершает вызывающий поступок – сбривает бороду (оставляет лишь усы по польской моде). В ту эпоху это был дерзкий вызов и бытовым, и религиозным обычаям: ведь подобное действие приравнивалось к еретичеству, к посягательству на образ Божий в человеке, тем более что оно исходило от Божьего помазанника. Василий Иванович, вольно или невольно, стал насадителем новой моды в Москве – вслед за ним на улицах города появились щёголи, которые не только брили бороды, но и выщипывали себе волосы на лице. По словам филолога Николая Гудзия, их брадобритие “имело эротический привкус и стояло в связи с довольно распространённым пороком мужеложества”.
Один летописец того времени, стараясь (впрочем, неуклюже) оправдать Василия, пишет: “Царям подобает обновлятися и украшатися всячески”. Историки связывают его брадобритие и с желанием угодить молодой капризной жене.
Во время правления Бориса Годунова (1552–1605) подражание иноземцам в бритье бород приобретает дальнейшее распространение. Сохранился портрет самого царя Бориса Фёдоровича в парадном одеянии и шапке Мономаха, но без бороды и усов. Николай Карамзин в “Истории государства Российского” отмечал, что Бориса упрекали, в частности, в “пристрастии к иноземным, новым обычаям (из коих брадобритие особенно соблазняло усердных староверов)”.
Одна из первых парсун сделана с князя Михаила Скопина-Шуйского (1586–1610), образованнейшего человека своего времени, освободителя Москвы от Лжедмитрия I. Изображён он на ней безбородым, а ведь отказ от бороды становился верным признаком западника, готового отказаться от прадедовской традиции, внешне уподобиться получёрту латинянину.
“Ох, ох, Русь, что-то захотелось тебе немецких поступков и обычаев!” – сетовал в 70-е гг. XVII в. протопоп Аввакум (1621–1682). Действительно, уже с XVII века среди высших слоёв русского общества распространилось брадобритие и консерваторы отчаянно боролись с этим. Правительство колеблется: с одной стороны, оно стремится к новому, но в то же время пугается выходок староверов. В угоду последним царь Алексей Михайлович в 1675 г. издаёт указ, согласно которому предлагалось “иноземских немецких и иных обычаев не перенимать, волосов у себя на голове не подстригать”.
В 1681 г. царь Фёдор Алексеевич, который сам бороду не носил, указал всем дворянам и приказным людям носить короткие кафтаны вместо длинных охабней и однорядок – никто в старой одежде не мог явиться в Кремль. Однако упразднить стародавние бороды ему не удалось из-за противодействия патриарха Иоакима (ум.1690), который ещё при Алексее Михайловиче, осудил тех, кто “паче ныне нача губити образ, от Бога мужу дарованный”. Иоаким отлучал от церкви не только тех, кто брился, но даже тех, кто просто обща лся с таковыми грешниками.
Наиболее воинственно высказывался по этому поводу русский патриарх Адриан (1627–1700). Вспоминая о тех “счастливых” временах (XVI–XVII вв.), когда за бритьё бород, помимо отлучения от церкви, иногда подвергали битью батогами или ссылкой в отдалённые монастыри, Адриан в своём “Окружном послании ко всем православным о небритии бороды и усов” приравнивал брадобритников к котам и псам. Всё это вызвало резкое недовольство Петра. Опальный патриарх вынужден был уехать из Москвы в Николо-Перервенский монастырь. Не одобряя многих петровских преобразований, он, тем не менее, старался не мешать царю-реформатору и молчал. Но это его молчание было, по существу, пассивной формой оппозиции.
Ревнителям бород, искавшим опоры в авторитете церкви, этого было, конечно, мало – они требовали действий, а потому негодовали на “малодушного” Адриана. Секретарь прусского посольства в России Йоганн Готтильф Фоккеродтт заметил, что многие защитники старины “лучше положат голову под топор, чем лишатся бород”.
Своеобразной формой протеста против нововведений Петра I стал так называемый самоизвет, к которому, как к последнему средству, прибегали отчаявшиеся староверы. Так, в 1704 г., к примеру, некий нижегородец Андрей Иванов прокричал: “Государево слово и дело!”, а на допросе сказал: “Государево дело за мною такое: пришёл я извещать государю, что он разрушает веру христианскую, велит бороды брить, платье носить немецкое и табак велит тянуть”. При этом Иванов ссылался на запрещающий эти “безобразия” “Стоглав”. Судьба Иванова трагична – он погиб под пытками. И случай этот не единичный.
Пример пассивного протеста приводит британский инженер на русской службе Джон Перри. Он рассказал о том, что русские, питавшие религиозный пиетет к своим бородам, вынуждены были подчиниться царскому указу и обрить их. Однако многие бережно хранили уже отрезанные бороды с тем, чтобы впоследствии, положив их с собой в гроб, предъявить на том свете Святому Николаю. Однако не все люди в рясах отстаивали русскую бороду – многие представители духовенства горячо поддерживали реформы Петра Великого. Среди них – митрополит и церковный писатель Димитрий Ростовский (в миру Даниил Туптало, 1651–1709), впоследствии канонизированный Русской православной церковью. Его перу принадлежит рассуждение “Об образе Божии и подобии в человеце”, где ему пришлось доказывать, что у человека образ Божий заключён не в бороде, а в невидимой душе, и что не борода красит человека, а добрые дела и честная жизнь. Димитрий приучал паству заботиться прежде всего о спасении души, а не о внешней красоте и благочестии.
Любопытно, что противники бород оправдывали бритьё и чисто практическими соображениями. Тот же Джон Перри утверждал, что окладистая борода мешает человеку аккуратно есть и пить. Но наиболее рельефно мысль о неудобстве бороды выразит позднее Николай Карамзин в своих “Письмах русского путешественника”: “Борода принадлежит к состоянию дикого человека; не брить её то же, что не стричь ногтей. Она закрывает от холоду только малую часть лица: сколько неудобности летом, в сильный жар! Сколько неудобности и зимой, носить на лице иней, снег и сосульки! Не лучше ли иметь муфту, которая греет не одну бороду, а всё лицо?”.
Навязывая новую моду, царь был весьма последователен и не церемонился с ослушниками. В Москве в 1704 г. на смотре служилых людей он приказал нещадно бить батогами дворянина Наумова за то, что тот не обрил бороды и усов. В отношении же простого люда власти действовали ещё более решительно. В Астрахани местный воевода Тимофей Ржевский насаждал новые порядки путём жестокого насилия. Астраханцы жаловались позже: “Бороды резали у нас с мясом и русское платье по базарам и по улицам, и по церквам обрезывали ж…и по слободам учинился от того многой плач”. Стихийные протесты жителей Астрахани переросли в восстание, которое в 1705 г. вынужден был подавлять огнём и мечом генерал-фельдмаршал Борис Шереметев. Характерно, что одному из бунтовщиков, Якову Носову, сначала обрили и уже только после этого отрубили голову. Такими мерами Пётр приобщал подданных к нововведениям на свой вкус. Восстание приняло бы более масштабный характер, если бы к астраханцам присоединились казаки, которых они просили о помощи. Однако, поскольку с молчаливого согласия властей указ Петра о брадобритии казаки не выполняли, те отказались поддержать восставших.
Когда спустя столетие русские войска, завершая войну с Наполеоном Бонапартом, вошли в Париж, бородатые казаки произвели на французов весьма сильное впечатление. Борода быстро вошла там в моду и называлась “а ля рюсс”. Парижские газеты писали: “Борода – это естественное украшение особ сильного пола. Она часть мужской красоты… Только борода может придать значительность лицу мужчины”.
Однако в самой России действовали запретительные законы о бородах. Они издавались и августейшими преемниками Петра I вплоть до конца XIX века. К бритому подбородку привыкли. Рядом с давним убеждением, что “борода – образ и подобие Божие”, в народном сознании жили уже совсем иные взгляды: “Борода выросла, а ума не вынесла”; “Мудрость в голове, а не в бороде” и так далее. Только император Александр III, относившийся к бритве с недоверием, полностью бороду реабилитировал. Он и сам носил бороду, и в этом ему следовал последний российский император Николай II. Но это уже выходит за рамки рассказа о венценосном брадобрее.
Предерзкое щегольство
Литератор XVIII века Иван Голиков рассказал в своих знаменитых “Анекдотах, касающихся государя императора Петра Великого”: “Один из посланных во Францию богатого отца сын… по возвращении в Петербург, желая показать себя городу, прохаживался по улицам в белых шелковых чулках, в богатом и последней моды платье, засыпанном благовонною пудрою. К несчастию его, встретился он в таком наряде с монархом, ехавшим на работы Адмиралтейские в одноколке. Его величество, подозвав его к себе, начал с ним разговор о французских модах, об образе жизни парижцев, о его тамошнем упражнении и т. д. Щеголь сей должен был на все это отвечать, идя у колеса одноколки, и монарх не прежде отпустил его от себя, пока не увидел всего его обрызганного и замаранного грязью”.
Откуда взялось у царя это неукротимое желание непременно испачкать щегольское платье? Здесь необходим исторический экскурс. И повествование следует начать с детства Петра, когда его учитель, дьяк Никита Зотов, занимал венценосного отрока показом купленных в Овощном ряду в Москве гравюр (“кунштов”) с изображением иностранцев в характерных костюмах. Юный царевич знал о составе и форме одежды иноземных войск не только понаслышке, но и от находившихся близ него иностранцев. (Не исключено влияние первого встреченного им “немца” Павла Менезиуса). Это помогло Петру, ещё подростку, обмундировать по-немецки свои Потешные полки.
Но непосредственно к иноземной одежде он приобщился, посещая Немецкую слободу – этот “островок Западной Европы” в тогда ещё домостроевской Московии, где бурлила жизнь, господствовали более свободные нравы, манил незнакомый, но такой притягательный европейский быт. Князь Борис Куракин называет самым ранним поставщиком европейского платья для царя англичанина из слободы Крефта [Андрея Юрьевича Кревета], который, начиная с 1688 года, “всякие вещи его величеству закупал, из-за моря выписывал и допущен был ко двору. И от него перенято было носить шляпочки аглинские, как сары [сэры – Л.Б.], носят и камзол”.
Однако российский патриарх Иоаким гневно осуждал всякое общение с иноземцами. “Опять напоминаю, чтоб иностранных обычаев и платья перемен по-иноземски не вводить”, – требовал он от царя. И, надо сказать, гнев патриарха был вполне обоснован: ведь самим фактом ношения западной одежды Пётр как бы превращался в “ученика Европы”. А для того, чтобы учиться у Европы, надо было перевернуть всю существовавшую веками систему ценностей, за которую горой стоял Иоаким. Прежде всего, надлежало искоренить представление о западных странах как о землях грешных, религиозно погибших. Одновременно следовало разрушить и представление о России как о совершенной стране, в которой всё свято и ничего нельзя менять. Так мыслил царь – у него само собой получалось, что отсталая Русь просто обязана перенимать опыт и мудрость у просвещённого и цивилизованного Запада. Но до поры до времени эти свои взгляды монарх не афишировал – слишком сильны ещё были ревнители старомосковской старины.
Только после смерти Иоакима (в марте 1690 года) Пётр решился заказать себе новый немецкий костюм: камзол, чулки, башмаки, шпагу на шитой перевязи и парик. Но носить эту одежду царь решается пока только среди иноземцев, а именно в той же Немецкой слободе, которую он в силу ряда причин (в том числе и “сердечных”) теперь посещает всё чаще и чаще. Его старший друг Франц Лефорт, оказавший, по словам Вольтера, “цивилизующее” воздействие на Петра, повлиял на юного царя и в выборе одежды – сохранились сведения, что в 1691 году царь нередко, подобно Лефорту, появлялся на людях во французском платье. Однако одеяние монарха не отличалось свойственным Лефорту щегольством, и не было усыпано драгоценностями.
Путешествие Великого Посольства в Европу в 1697–1698 годах интересно, в частности, и тем, что московские дипломаты, щеголявшие поначалу в своих пышных боярских одеждах, экзотических для европейцев, в январе 1698 года надели, наконец, европейское платье. Событие это стало знаковым в русской культуре. После возвращения Посольства в Москву, 12 февраля 1699 года состоялась известная “баталия” Петра I с долгополым и широкорукавным платьем. Произошло это на шуточном освящении Лефортовского дворца, куда многочисленные гости явились в традиционной русской одежде: в ярких зипунах, на которых сверху были надеты кафтаны с длинными рукавами, стянутыми у запястья зарукавьями. Поверх кафтана красовался ферязь – широкое и длинное бархатное платье, застёгнутое на множество пуговиц. Наряд завершала шуба с высокой тульей. Очевидец, наблюдавший за царём в этот день, сообщал, что он взял ножницы и стал укорачивать гостям рукава, приговаривая: “Это – помеха, везде надо ждать какого-нибудь приключения, то разобьёшь стекло, то по небрежности попадёшь в похлёбку; а из этого (царь показывал отрезанные куски материи) можешь сшить себе сапоги.” Вскоре подданные уже “щеголяли по примеру царя-батюшки в коротких и удобных кафтанах европейского покроя, причём суконных, а не роскошных, как раньше”.
Важно понять историко-культурный смысл происшедших перемен. Иноземная одежда, по словам князя Михаила Щербатова, “отнимала разницу между россиянами и чужестранными” и – даже чисто внешне – превращала московита в полноценного “гражданина Европии”. Поскольку такая одежда была социально маркирована (она охватывала преимущественно высший класс общества), в её введении и распространении в России усматривают удовлетворение желания дворянства даже внешне отделиться от представителей других сословий.
Но “чужое платье” (как называл его Пётр) – это не только что-то поверхностное, наружное; оно знаменовало собой вышедшего на историческую авансцену России “политичного кавалера”, то есть “окультуренного человека”, не только внешне, но и внутренне обработанного по западно-европейским стандартам цивилизованного гражданина. В нём должны были сочетаться “учёность”, военная доблесть, преданность идее “общего блага”, бескорыстие, галантность. А потому нововведения в области одежды были неразрывно связаны с подготовкой более масштабных реформ, с преодолением заскорузлой ксенофобии и пережитков старины. Очень точно сказал об этом в XVIII веке пиит Александр Сумароков: “В перемене одеяния… не было Петру Великому ни малейшия нужды, ежели бы старинное платье не покрывало бы старинного упрямства… Сия есть первая ересь просвещаемуся веку от суеверов налагаемая”.
Кстати, о “суеверах”. Как показал историк культуры Борис Успенский, замена русского платья европейским приобретала особый смысл в глазах современников, поскольку именно в таком одеянии на иконах изображали бесов. Поэтому этот образ был давно знаком русскому человеку, вписываясь в совершенно определённое иконографическое представление. По словам современников, “Пётр нарядил людей бесами”.
Иноземное платье вызывало и иные ассоциации. Академик Петр Пекарский упоминает об отпечатанной в типографии Яна Тессинга гравюре, на которой изображены мужчина и женщина в немецкой одежде. Далее следовал сопроводительный текст:
Ах, ах, мир о вечном благому не помышляет,Ходит в суетном убранстве и сим ся украшает,В любодействе ищет себя удоволити,Чрез приятность нечто тайно сотворити!.Таким образом, немецкие костюмы олицетворяли здесь откровенное прелюбодейство. Однако, несмотря на отчаянное противодействие “староверов” нововведениям, 4 января 1700 года был издан Указ, согласно которому всё мужское население “на Москве и в городах”, кроме крестьян и духовенства, должны были носить иноземное платье “на манер венгерского”. Последующие же указы вводили уже “платье немецкое и французское”, причём, не только для мужчин, но и для женщин. Появляться в обществе в русской одежде не только запрещалось, но и каралось штрафом: у городских ворот Москвы стояли целовальники “и с противников указу брали пошлину деньгами, а также платье [старомодное – Л.Б.] резали и драли”.
Наряду с обиходным, внимание было уделено и парадному платью. Его, согласно Указу от 18 февраля 1702 года, надлежало носить всем, от “царевичей” до “нижних чинов людей”, “в праздничные и церемониальные дни”; при этом строго оговаривалось, кому и какой кафтан, какой камзол и из какой ткани следует надевать. Для Петра I традиционная московитская одежда была лишь раздражавшим его символом старины. А теперь “переодетый в более рациональное европейское платье, избавленный от длинных рукавов, широких воротников, тяжёлых высоких шапок и шуб до земли, человек начинал иначе двигаться, а следовательно иначе жить и мыслить”.
Исследователи Р. Белогорская и Л. Ефимова отмечают, что русский царь, путешествовавший в конце XVII века по Европе, мечтал познакомиться с французской культурой и сетовал, что Людовик XIV не пустил его в эту страну. И так как Петр Великий владел голландским и немецким языками, а французский знал плохо, то искал нужные ему модели в Голландии и Германии. Алексей К. Толстой в своей сатирической поэме “История государства Российского от Гостомысла до Тимашева” писал по этому поводу:
Вернувшися оттуда [из-за границы – Л.Б.],Он гладко нас побрил,А к святкам, так что чудо,В голландцев нарядил.Скажем кстати, что этот иностранный костюм, вводимый в России Петром I (в том числе и его голландская модель), “сложился под влиянием преимущественно французского дворянского костюма XVII века. К XVIII веку он получил общеевропейское признание. Франция стала почти единственной законодательницей новых форм костюма и законодательницей мод на долгое время”. Потому, несмотря на тонкую разницу между национальными вариантами европейской одежды (“саксонская”,“немецкая”, “венгерская”и т. д.), все они имели одинаковый крой, восходящий к французскому костюму, заимствованному Петром не непосредственно, а скорее опосредованно. И заявление британского инженера на русской службе Джона Перри о том, что в одежде царь следовал английской моде, лишний раз подтверждает вывод об универсальности французского образца. Французский костюм, на который ориентировался царь, называли ещё “воинственным”, поскольку он сложился под прямым влиянием армейской формы солдата. Пётр же как раз был приверженцем “строгого и простого военного стиля в одежде”, ценил её функциональность и не терпел украшательств. В этой связи вполне понятны гонения самодержца на “одежды весьма пышные и украшения драгоценные” московских бояр.
Иностранцы, посещавшие Московию в XV–XVII веках, неизменно отмечали “роскошное золотое платье дворян”, всадников, “одетых по-туземному самым блестящим образом”, “больших людей в парчовых халатах и шапках из чернобурых лисиц”, царя, восседавшего на престоле в золотой одежде, весившей двести фунтов. В особенности же путешественники обращали внимание на щегольство россиянок. Австрийский дипломат барон Августин фон Мейерберг свидетельствовал в XVII веке: “У женщин всех разрядов Московии все потребности состоят в… нарядах: выезжая куда-нибудь, они носят на своем платье доходы со всего отцовского наследства и выставляют напоказ все пышности своих изысканных нарядов”. В этой связи представляется ошибочным мнение Михаила Щербатова, будто бы современники Петра I более предков своих предались роскоши. Подтверждение неправомерности подобной оценки мы находим в России начала XX века, когда при дворе Николая II устраивались пышные костюмированные балы (Новый год по-итальянски, по-французски и так далее) – по общему признанию, самым роскошным маскарадом оказался как раз старорусский (1903 года), где монарх щеголял пудовым царским костюмом времен Алексея Михайловича.
Рассматривая преобразования первой четверти XVIII века, можно говорить не только о повсеместном введении в дворянской среде европейского костюма, но и о целой системе государственных мероприятий, направленных на запрет ношения стародавней московитской одежды и бороды. В ряду известных петровских кощунств находятся шутовские свадьбы, где бородатых шутов и их гостей умышленно наряжали в русское народное платье. Такое платье, представленное на свадьбе шутов, приняло в петровское время характер маскарадного.
Точно так же позднее, в XVIII веке, гимназистов и студентов наказывали, надевая на них крестьянскую, то есть русскую национальную одежду. Уместно в этой связи вспомнить, что Петр после поражения под Нарвой с горя облачается в крестьянский костюм, казня тем самым сам себя, и при этом плачет навзрыд.
Говоря о традиции древнерусского щегольства, уместно упомянуть героя былин богатыря-щапа (франта) Чурилу Пленковича, о котором рассказывается в известном “Сборнике Кирши Данилова”. Это типичный щеголь-красавец с “личиком, будто белый снег, очами ясна сокола и бровями черна соболя”, бабский угодник и Дон Жуан. Из всех персонажей русского эпоса он один заботится о своей красоте: поэтому перед ним всегда носят “подсолнечник” (зонт), предохраняющий лицо от загара. От красы, “желтых кудрей и злаченых перстней” Чурилы у жены одного князя “помешался разум в буйной голове, помутились очи ясные”. Дается в былине и описание его щегольских сапог на высоком каблуке: “Из-под носка соловей пролети, а вокруг пяточки яйцо кати”. Историк XVIII века Василий Татищев установил, что историческим прототипом Чурилы был князь Кирилл-Всеволод Ольгович (1116–1146): “Сей князь. много наложниц имел и более в веселиях, нежели расправах упражнялся. Чрез сие киевлянам тягость от него была великая и как умер, то едва кто по нем кроме баб любимых заплакал”. Факты свидетельствуют, что Петр I не только был знаком с былинами об этом древнем щеголе, но и беспощадно пародировал его: “У него все чины Всешутейшего собора звались Чурилами, с разными прибавками”.
Но не менее чем роскошь, бесила государя праздность в платье. А потому утверждение Михаила Богословского о том, что Петром I “европейская одежда взята без какого-либо отбора, только потому, что ее носили европейцы”, не вполне верно. В 1720-е гг. XVIII века в Санкт-Петербурге был оглашён следующий указ монарха: “Нами замечено, что на Невском проспекте и в ассамблеях НЕДОРОСЛИ отцов именитых, как-то: князей, графов и баронов, в нарушение этикету и регламенту штиля в гишпанских камзолах и панталонах щеголяют предерзко:
Господину Полицмейстеру САНКТ-ПЕТЕРБУРГА УКАЗАНО: иных щеголей с отменным рвением великим вылавливать, свозить в литейную часть и бить батогами, пока от гишпанских панталон и камзолов зело похабный вид не останется. На звание и именитость отцов не взирать, а также не обращать никакого внимания на вопли наказуемых”. Таким образом, из сферы европейских заимствований категорически исключалась испанская одежда.
Почему же один ее вид вызвал у царя такую отчаянную реакцию? Дело в том, что именно праздность отличала “гишпанские камзол и панталоны”, восходящие отнюдь не к военному, но к цивильному костюму. Так же, как и французский, испанский костюм состоял из камзола, широкополой шляпы, кружевного воротника и манжет, но “нижняя его часть носила совершенно иной характер: широкие панталоны доходят до колен, на ноги надеваются длинные чёрные чулки, которые прикрепляются к панаталонам особыми подвязками, отделанными кружевом, и шёлковые башмаки с бантами или розетками из кружев или цветного шёлка”.
Немецкий историк культуры Герман Вейс пояснил, что жилет (или, как его называли, безрукавный камзол), узкие или широкие штаны до колен, перетянутые на талии широким цветным кушаком; чулки; остроносые башмаки без каблуков и длинные кожаные гетры на пуговицах еще долго были в моде. Появление в таком костюме на публике воспринималось Петром чуть ли не как нарушение общественного порядка, заслуживающее “отменного рвения” самого полицмейстера Санкт-Петербурга. Именно за это полагалось бить батогами, несмотря на “вопли наказуемых”. Такие, по нашему мнению, не вполне адекватные меры связаны, по-видимому, с категоричностью и импульсивностью Петра, его горячностью в отстаивании собственной позиции. (“Пётр скор на расправу” – говорили о нём). Кроме того, царь действительно видел опасность в распространении такого “предерзкого” щегольства, олицетворением которого и был для него “гишпанский” костюм.
Очевиден и воспитательный аспект этого петровского указа. То обстоятельство, что слово “недоросли” выделено здесь крупным шрифтом, позволяет рассматривать это повеление императора в ряду его узаконений о молодом поколении. Вместе с тем, Пётр уточняет направленность своего законодательного акта – он апеллирует именно к недорослям именитых отцов, как-то: князей, графов и баронов. Таким образом, он впервые говорит о явлении, которое впоследствии, уже в XX веке, получит название “плесени” или “золотой молодёжи”. И характерно, что названная прослойка молодёжи, спрятавшаяся за спины богатых и чиновных отцов, нередко ассоциируется у Петра с щегольством.
Показательно в указе замечание: “На звание и именитость отцов не взирать”. И это не просто фраза, это – осознанная государственная позиция, отвергавшая всяческую семейственность и оценивавшая человека исключительно по его “годности”, то есть по личным заслугам. На таких принципах построено всё законодательство эпохи (и прежде всего, знаменитая “Табель о рангах”, 1722 года). И в жизни царь карал нарушителей, невзирая на чиновную родню. Вот лишь один только факт: он примерно наказал племянника прославленного фельдмаршала Бориса Шереметева, посмевшего вместо того, чтобы отправиться на учёбу за границу, жениться на дочери князя-кесаря Федора Ромодановского.
Царь говорит в своём указе и о нарушении молодцами в “гишпанских” костюмах этикета и “регламента штиля” того времени. О каком этикете идёт здесь речь? Ведь придворный этикет, церемонии вообще стесняли Петра. Так, датский посланник Юст Юль отмечал: “О церемониях он не заботится и не придаёт им никакого значения или по меньшей мере делает вид, что не обращает на них внимания. Вообще, в числе его придворных нет ни маршала, ни церемониймейстера, ни камер-юнкера, а аудиенция моя скорее походила на простое посещение, нежели на аудиенцию”. А Михаил Богословский описал мучения императора на церемонии приёма персидского посла в августе 1723 года: “Он сильно потел от волнения и часто нюхал табак, когда посол произносил длинную высокопарную речь и когда он затем по восточному обычаю пополз по ступеням трона, чтобы поцеловать руку императора. С большим облегчением он вздохнул и выбежал из тронной залы, как только эта утомившая его церемония кончилась”.
По всей видимости, говоря об этикете, Пётр имел в виду распространённые в то время правила морали и светских манер, служившие для российских дворян своеобразным кодексом поведения. Одно из таких руководств – рукопись, переписанная рукой петербургского немца, стихотворца и переводчика, панегириста Петра I Иоганна-Вернера Паузе, где также содержатся прямые инвективы против щегольства детей богатых отцов: “Если родители подарят новое платье – не хвастай им, и не скачи перед другими от радости: это пристойно обезьянам и павлинам. Богатый хвастун в красных своих платьях поношает беду и нищету их и людей ненавистных учинит. Поэтому юношам прилично носить скромное платье”.
Этикет того времени, помимо ношения европейских одежд, включал исполнение французских, немецких и польских танцев (показательно, что в училище Эрнста Глюка в Москве в 1703 году был специальный предмет “Танцевальное искусство и поступь французских и немецких учтивств”), свободное владение иностранными языками, а также умение писать и говорить красноречиво. Пётр I, не обладая сам в достаточной мере светскими манерами, хотел видеть их у своих подданных. Он даже составил инструкцию, которой должны были руководствоваться при дворе. Впрочем, её пункты звучат довольно обыденно: “Не разувая, сапогами или башмаками, не ложит(ь)ся на постели”; “Кому будет дана карта с нумером постели, то тут спать имеет. Не переноси постели ниже другому дать, или от другой постели взять”.
Издавались и руководства к сочинению писем на все случаи жизни, вроде книги “Приклады, како пишутся комплименты разные” (1708 г.). Особое место здесь занимали галантные “Поздравительные письма к женскому полу”.
Из подобных компонентов и складывался “регламент штиля” эпохи, куда “гишпанские камзол и панталоны” просто не вписались. И, действительно, мы не располагаем данными, чтобы кто-либо после названного указа облачился в подобные одежды. Но дело не только в этом. Важен сам принцип – монарх присваивает себе право вводить, разрешать или же запрещать ту или иную моду на одежду. Достаточно объявить неугодное платье “предерзким щегольством” – и проблема решена.
Однако Петр воспринимал как щеголей, хотя и не столь “предерзких”, и тех молодых людей, кого Николай Гоголь назвал впоследствии “французокафтанниками” (вспомним, с каким изуверством монарх испачкал французский костюм сына богатого отца!). Особенно значимо свидетельство Ивана Голикова о негативной оценке императором “так называемых петиметров, которых почитал он за людей негодных и ни к чему не способных”. Слово “петиметр” в XVIII веке обозначало фата, щеголя, обязательно галломана, высокомерного молодого человека с претенциозными манерами. Хотя Голиков употребляет понятие “петиметр” применительно к петровскому времени, думается, однако, что в российский культурный обиход оно вошло позднее (впервые фиксируется в 1750 году в комедии Александра Сумарокова “Чудовищи”), причем, особенно после полемики вокруг сатиры Ивана Елагина 1753 года, с явственным пренебрежительным оттенком.
Согласно мнению историка Льва Гумилева, при Петре I о петиметрах говорить рано: “из Европы брали только технические нововведения”, петиметры же только “при Екатерине занимали крупное положение и укрепились”. И Василий Ключевский, характеризуя этапы развития российского дворянина, при рассмотрении первой четверти XVIII века говорит только о распространенности типа “петровского артиллериста и навигатора с его военно-технической выучкой”; господство же щегольства и галломании он связывает с более поздним периодом, выделяя здесь тип “елизаветинского петиметра с его светской муштровкой”.
Как же в самом деле воспринимали Францию и парижские моды Петр и его окружение? В свое время авторитетные российские исследователи академик Яков Грот и Фридрих (Федор) Мартенс категорично утверждали, что Петр якобы не любил Францию и “не чувствовал никакого расположения к французскому народу”. Это мнение по меньшей мере спорно, если учесть ту настойчивость, с какой царь добивался не только нормализации русско-французских отношений, но даже максимально тесного сближения двух стран, включая династический брак: во время трехмесячного пребывания во Франции в 1717 году Петру пришла мысль о возможном браке его дочери Елизаветы и Людовика XV, которому в то время исполнилось шесть лет.
Петр не мог не ценить французскую культуру. “Добро перенимать у французов художества и науки…”, – говорил он. Это во Франции, славившейся в XVII–XVIII веках своими салонами, в которых собирались и вели беседы выдающиеся деятели науки, искусств и политики, у Петра окончательно созрел замысел ассамблей. С влиянием Франции связывают и произошедшую в России эмансипацию женщины. Однако быт и нравы французского придворного общества претили русскому монарху. Из всех европейских стран, по которым путешествовал Петр, пожалуй, именно Франция ассоциировалась у него с роскошью и щегольством – да это и понятно: Париж славился необычайной пышностью двора и королевских приемов. Герцог Луи де Рувруа Сен-Симон сообщил: “Он прибыл в Лувр, обошел все покои королевы-матери и нашел их слишком великолепно убранными и освещенными, опять сел в карету и отправился в отель де Ледигьер. И здесь назначенные для него покои он нашел слишком нарядными и тотчас приказал поставить свою походную кровать в гардеробной”.
По преданию, на приеме в Париже, во дворце вдовствующей королевы, Петр, отведав вина, сказал: “Пить умеют, только сильно роскошничают, и неудобь ярко освещено”. Сен-Симон продолжил: “Роскошь, какую он здесь нашел, очень изумила его; он изъявил сожаление о короле Франции, и сказал, что он с прискорбием видит, что роскошь эта скоро погубит ее”. Современники приводят и высказывания Петра о Париже: “Город сей рано или поздно от роскоши и необузданности претерпит великий вред, а от смрада вымрет,” или: “Париж воняет”. Царь наотрез отказался ездить в дворцовых каретах и поразил французов видом импровизированного русского тарантаса, сооруженного по его приказанию из кузова одноколки, который он поставил на каретный ход. Он не досмотрел парад французской гвардии, ибо ему, как природному солдату, были чужды блеск и мишура придворных манекенов. “Я видел нарядных кукол, а не солдат!” – заявил Петр.
Показательно, что в законодательнице мод, Франции, Петр отнюдь не щеголял изысканной одеждой. Сохранился любопытный анекдот: “В бытность в Париже он решился одеться по-тамошнему, но когда примерил наряд, голова его не могла выдержать тяжести парика, а тело утомлено было вышивками и разными украшениями. Обрезав кудри парика по-русски, он пришел ко двору в старом своем коротком сером кафтане без галунов, в манишке без манжет, со шляпою без перьев и черной кожаной через плечо портупее. Его новая одежда, странная и никогда не виданная французами, восхитила их, по его отъезде из Парижа они точно ввели ее в моду под названием наряд дикаря”.
Василий Нащокин обратил внимание на то, что царский указ о запрещении чрезмерной роскоши (“чтоб золота и серебра не носить”) был опубликован “сразу же по прибытии государя из Франции”.
Однако русская знать благоговела перед французской модой и с удовольствием носила наряды в парижском вкусе. Тон здесь задавала сама монархиня Екатерина Алексеевна, постоянно следившая за новинками из Парижа: знаменательно, что ее одежда и карета для коронационных торжеств были также привезены из Франции.
Говоря о посетителях петровских ассамблей, литератор XIX века Евгений Карнович утверждал, что они “смахивали по внешности на версальских маркизов и маркиз – первых щеголей своего времени”. А наша современница Катерина Стасина сообщила даже, что сам царь требовал от своих приближенных являться на ассамблеи одетыми по последней французской моде. Думается, однако, что таких модников Петр не особенно жаловал. Обратимся к гениальному историку – Пушкину. В его повести “Арап Петра Великого” изображен галломан Корсаков. Этот модник, ездивший представляться царю, возомнил, что Петр “приятно поражен вкусом и щегольством его наряда”. Ошибка, тем не менее, обнаружилась уже на ближайшей ассамблее: Петр сам подошел к нему и сказал: “Послушай, Корсаков… штаны-то на тебе бархатные, каких и я не ношу, а я тебя намного богаче. Это мотовство; смотри, чтобы я с тобой не побранился”.
Ключ к разгадке проблемы находится в написанном Петром I уставе “О достоинстве гостевом на ассамблеях быть имеющем”. Здесь прямо сказано: “Перед появлением публичным гостю надлежит быть… обряженным весьма, но БЕЗ ЛИШНЕГО ПЕРЕБОРУ (курсив наш – Л.Б.), окромя дам прелестных, коим дозволяется умеренною косметикою образ свой обольстительный украсить, а особливо грацией, весельем и добротою от грубых кавалеров отличными быть”. Таким образом, “лишний перебор” в наряде, о котором идет здесь речь, – это, надо полагать, и есть щегольство, недостойное мужчины. И такое щегольство Петр категорически не приемлет.
Впрочем, к модникам чиновным монарх был весьма снисходителен. Достаточно назвать бывших у него в фаворе Петра Толстого, Бориса Шереметева, Федора Головина, Павла Ягужинского и других, облачавшихся в богатые модные французские костюмы. А чего стоят щегольское убранство дворцов “полудержавного властелина” Меншикова или роскошества сибирского губернатора Матвея Гагарина, которые Петр так долго терпел! К тому же император не жалел никаких средств на дворцовые издержки своей супруги, в том числе и на одежду ее слуг и челяди. Это заставило Михаила Щербатова высказать суждение, что Петр “среди богатых людей из первосановников его Двора… побуждал некоторое великолепие в платьях”. И в этом нет никакого противоречия, ибо царь прямо связывал “убор” человека с его положением в иерархии чинов. Тем самым утверждалась мысль о служебной маркированности платья (поскольку несоответствие наряда чину каралось даже репрессивными мерами). Петр говорил: “Напоминаем мы милостиво, чтобы каждый… наряд, экипаж и либерею имел, как чин и характер требует. По сему имеют все поступать, и объявленного штрафования остерегаться”. Подобное положение дел имело на Руси давнюю традицию: в старину чем богаче были наряды, тем более выказывалась через них знатность рода. Монаршим указом еще во второй половине XVI века было строго запрещено людям без состояния рядиться в пышные одежды.
Идеи Петра I логически развил Иван Посошков, который в “Книге о скудости и богатстве” (1724) выдвинул проект облачения каждого сословия в своего рода униформу, строго соответствующую чину и состоянию каждого. Посошков резюмировал: “А буде кто оденется не своего чина одеждою, то наказание ему чинить жестокое”. Проект Посошкова предписывал каждому сословию, какие ткани носить. При этом ношение самых дорогих “щегольских” заморских тканей – парчи с золотом и “испещрением разных цветов”, а также золотых пуговиц, позументов и шнурков было привилегией высшего дворянства.
В этом же ключе может быть рассмотрено резко отрицательное отношение Петра к нечиновным и несостоятельным щеголям. “Сей Отец подданных, – сообщает Иван Голиков, – если усматривал кого, а особливо из молодых людей, богато одетого и в щегольском экипаже едущего, всегда останавливал такового и спрашивал, кто он таков? Сколько имеет крестьян и доходов? И буде находил такие издержки несоразмерные доходам его, то, расчисля по оным, что таких излишеств заводить ему не можно, наказывал, смотря по состоянию, или журьбою, или определением на некоторое время в солдаты, матросы и проч., а мотов обыкновенно отсылал на галеры на месяц, два и больше”.
Отношение Петра Великого к щегольству ярче всего иллюстрирует следующий эпизод из его жизни: “Однажды Екатерина стала восторгаться, увидев своего супруга не в обычном простом и бедном платье, а в кафтане с серебряным шитьем, и выразила желание всегда его видеть так одетым. Петр не замедлил охладить восторги своей подруги. “Безрассудное желание, – сказал он, – ты того не представляешь, что все таковые и подобные издержки не только что излишни и отяготительны народу моему; но что за такое недостойное употребление денег народных еще и отвечать буду Богу, ведая при том, что государь должен отличаться от подданных не щегольством и пышностью, а менее еще роскошью, но неусыпным ношением на себе бремени государственного и попечением о их пользе и облегчении”…[1]
Несостоявшаяся царица. Анна Монс
Более чем на десять лет она овладела сердцем Петра I, который даже собирался сделать ее русской царицей. Ее звали Анна Монс (1672–1714).
Семья Монсов, жившая с конца XVII века в Москве, в Немецкой слободе, пыталась отыскать свою родословную во Франции или во Фландрии. Свидетельство тому – фамилия Монс де ла Круа, под которой Монсы выступали при царском дворе. Однако историки установили, что семейство это вестфальского происхождения, и его притязания на звание галльских дворян неосновательны.
До переезда в Немецкую слободу глава семейства Иоганн Монс жил в городе Минден на реке Везер и занимался то ли винной торговлей, то ли игрой в карты, то ли бондарными делами. Попав же в Московию, он сосредоточился на виноторговле и содержании гостиницы, а также стал поставщиком товаров для царской армии. Монсам покровительствовал друг царя адмирал Франц Якоб Лефорт.
После смерти Иоганна остались вдова, Матильда, и четверо детей: Матрена (по мужу Балк), Анна, Виллим и Филимон. За долги пришлось отдать мельницу и лавку, но дом с “аустерией” (гостиницей) остался за вдовой.
Мемуаристы обращали внимание на свойственную Монсам внешнюю привлекательность, дух взаимовыручки, умение постоять друг за друга в трудную минуту. Это была на редкость сплоченная, дружная семья. Но нельзя не сказать еще об одном объединяющем их свойстве: стремлении к роскоши любой ценой. Причем стремление это было заложено в Монсах-детях, можно сказать, на генетическом уровне, поскольку им в полной мере обладала воспитавшая их мать, Матильда Монс. Историк и литератор XIX века Михаил Семевский отметил такие ее качества, как “вечное недовольство своим достатком, ненасытная алчность новых и новых благ, попрошайничество, заискивание у разных новых лиц, умение найти благотворительных себе особ”. Властная, хитрая, расчетливая, она старалась извлечь максимальную выгоду из ухаживания за своими дочерьми. Ее небезосновательно называли не матерью, а сутенершей.
Анна Монс – знаковая фигура не только Немецкой слободы, но и всей европейской культуры, проникшей в Московию. Воспитанная в иной вере и в иной культуре, Анна, по всей вероятности, была равнодушна к России и ее судьбам. Зато она восхищалась Западом, и, конечно, немалая доля симпатий к западному миру была вложена в Петра не только Лефортом, но и Анной Монс.
Как остроумно заметил писатель Даниил Мордовцев, из любви к Анхен “Петр особенно усердно поворачивал старую Русь лицом к Западу и поворачивал так круто, что Россия доселе остается немножко кривошейкою”.
Известен факт, что Петр произвел свое знаменитое брадобритие бояр после ночи, проведенной с Монс. Конечно, царь вынашивал этот план давно, но, кто знает, может быть, смех его возлюбленной над старозаветными бородами был как раз дополнительным стимулом, вооружившим его ножницами. Отмечалось также, что указ Петра от января 1700 года о ношении женщинами немецкого платья был навеян самодержцу нарядами Анны. Конечно, мы далеки от вывода, над которым в свое время иронизировал Федор Достоевский, что Петр, единственно, чтобы понравиться Анне Монс, совершил свою великую реформу. Разумеется, это не так. Тем не менее, роль этой женщины в истории не стоит и умалять.
Ранний брак с постылой Евдокией Лопухиной, на которой Петр женился в 1689 году по настоянию матери, и спустя лишь короткое время (в 1691) сильное “беззаконное”, по понятиям той эпохи, чувство к Анне Монс – все это не могло не отразиться на характере царя. Под влиянием целого комплекса обстоятельств у Петра смолоду развился, как отмечает Александр Томичев, “тот холерический взрывной темперамент, который впоследствии так часто проявлялся всполохами гневной ярости – или, наоборот, безудержного веселья, вакхического разгула страстей”.
Есть серьезные основания полагать, что вакханалии Петра в Немецкой слободе, а также его забавы с Анной Монс поощряла мать Петра Наталья Кирилловна, прозванная в народе “медведихой”. Известно, что она вносила разлад в отношения между сыном и разочаровавшей ее невесткой. Медведиха, желавшая самолично управлять государством, употребляла все усилия к тому, чтобы сын держался подальше от трона. Поэтому она дозволяла юному Петру и воинские потехи, и плавание на пресловутых ботиках, и безудержное пьянство – лишь бы сохранить власть в своих руках.
Как же познакомились Петр и Анна? Большинство историков сходятся на том, что их познакомил бывший любовник Анны, друг и наставник царя Франц Якоб Лефорт в 1691 году (или в 1692). Однако существует легенда, согласно которой Анна будто бы уже в 1689 году приняла большое участие в спасении царя во время бунта стрельцов, когда испуганный и разгневанный Петр в одном исподнем поскакал спасаться в Троицкую лавру. Говорили, что она предупредила монарха о грозящей опасности и даже последовала за ним в лавру. Об этом же пишет Александр Лавинцев (А. Красницкий) в своем историческом романе “Петр и Анна”.
Подобное развитие событий кажется нам маловероятным. Ведь известно, что Петр впервые посетил Немецкую слободу, где он бы мог познакомиться с Монсами, лишь в 1690 году. Что же касается утверждения историка-популяризатора Евгения Оларта о том, что “Анна Монс должна была проявить какие-то недюжинные свойства, чтобы завладеть сердцем царя”, то этими свойствами вполне могли стать не какие-то мифические героические поступки, а ее личностные качества, притягательные для Петра. Михаил Семевский написал: “Ему нужна была такая подруга, которая бы умела не плакаться, не жаловаться, а звонким смехом, нежной лаской, шутливым словом кстати отогнать от него черную думу, смягчить гнев, разогнать досаду; такая, которая бы не только не чуждалась его пирушек, но сама бы их страстно любила, плясала б до упаду сил, ловко и бойко осушала бы бокалы. Статная, видная, ловкая, с крепкими мышцами, высокогрудая, с страстными огненными глазами, находчивая, вечно веселая – словом, женщина не только по характеру, но даже и в физическом состоянии не сходная с царицей Авдотьей – вот что было идеалом для Петра – и его подруга должна была утешить его и пляской, и красивым иноземным нарядом, и любезной ему немецкой или голландской речью… Анна Монс, как ему показалось, подошла к его идеалу”.
Портретов Анны Монс не сохранилось. Потому достоверно неизвестен даже цвет ее глаз. Кто-то называет ее “синеглазая Анхен”, кто-то – “черноокая Монсиха”. Историк Николай Костомаров указывал, что умная, кокетливая немка привязала царя к себе “наружным лоском обращения, которого недоставало русским женщинам”. “Наружный лоск” Анны проявлялся, в частности, в том, что она прекрасно одевалась. Исторические романисты живописали облик Монс яркими красками. Наш современник Валентин Лавров в романе “На дыбе” нарисовал Анну в пышном белом платье, в белых чулках, с тонкой талией, с высоким пучком волос на макушке, слегка нарумяненной, “не то что толстые московские дуры, мер не знавшие”.
Историки единодушны: Анна была замечательно хороша собой. Сходятся они также в том, что она некоторое время вела жизнь куртизанки – во всяком случае, ей приписывают массу любовников, среди которых был и Лефорт. При этом какое-то время Монс была фавориткой обоих друзей – Петра и Лефорта. Это возможно: свободные нравы Немецкой слободы общеизвестны; кроме того, к сближению с молодым и красивым царем Анну толкали и ее интимный друг Лефорт, и собственная мать, стремившаяся извлечь из этой связи наибольшую выгоду, и, наконец, женское самолюбие. В этой связи лишено оснований мнение, что для того, чтобы завоевать ее сердце, царь очень усердно ухаживал за Монс.
Даниил Гранин отметил: “Она привлекала и фигурой, и ножками, душистая, наряжалась по-иностранному, ложилась в кровать с шутками, любовью занималась изобретательно”. Любовная харизма Анны Монс еще ждет своего исследователя. Однако ясно, что именно с Анной будущий царь-реформатор вкусил прелести и тонкости европейской любви.
Мемуаристы и историки говорят, что Петр испытывал к Анне глубокое нежное чувство. Обычно прижимистый, он дарит ей собственный портрет, усыпанный бриллиантами (стоимостью в 1000 рублей), назначает ей пансион в 708 рублей, наконец, строит для нее великолепный двухэтажный палаццо в восемь окон (в народе его называли “царицын дворец”). В нем было все, что полагается, – и мажордом, и слуги в ливреях, два шестерика дорогих коней на конюшне, кареты на все случаи жизни. В спальне Анны, на втором этаже, был устроен специальный лифт ручного привода: звякнул в колоколец один раз – подавали вино и фрукты; звякнул два – пожалуйте, портативный туалет. Роскошно убранная опочивальня этого дворца вызывала неподдельное восхищение жителей слободы.
Вот как описывает выезд Анны Монс Алексей Н. Толстой: “Промчался золоченый, со стеклянными окнами, возок. В нем торчком, как дура неживая, сидела нарумяненная девка, – на взбитых волосах войлочная шапчонка в алмазах, в лентах; руки по локоть засунуты в соболий мешок. Все узнали стерву, кукуйскую царицу Анну Монсову. Прокатила в Гостиные ряды. Там уж купчишки всполошились, выбежали навстречу, потащили в возок шелка, бархаты”.
Однако всего этого Анне казалось мало: пользуясь расположением к ней царя, она за взятки торговала привилегиями, не гнушаясь при этом принимать как крупные, так и мелкие подношения; клянчила у своего венценосного любовника подарки и деньги. По свидетельству панегириста Петра I Генриха фон Гюйсена, “даже в присутственных местах было принято за правило: если мадам или мадемуазель Монсен имели дело и тяжбы собственные или друзей своих, то должно оказывать им всякое содействие. Они этим снисхождением так широко пользовались, что принялись за ходатайства по делам внешней торговли и употребляли для того понятых и стряпчих”. Иногда Анна прибегала к хитрым приемам: невольная виновница гонений на царевича Алексея, она выпрашивает у Петра подарок “для многолетнего здравия царевича”: “Я прошу, мой любезнейший Государь и отец, не откажи в моей просьбе, ради Бога, пожалей меня, твою покорную рабу до самой смерти”. Или в другом месте: “Умилостивись, государь царь Петр Алексеевич!..свой милостивый приказ учини – выписать мне из дворцовых сел волость”.
Впрочем, иногда она проявляла и своего рода заботу о царе. Посылала, например, посылку из “четырех цитронов и четырех апельсинов”, чтобы Питер “кушал на здоровье” или отправляла ему “цедреоли в 12 скляницах” (“больше б прислала, да не могла достать”). В ее письмах сквозит скорее официальный, чем дружеский тон. “Челом бью милостивому государю за премногую милость твою, что пожаловал, обрадовал и дал милостиво ведать о своем многолетнем здравии, жду милостивое твое писание, о котором всегда молю Господа Бога”.
Ольга Лебедева, проанализировавшая эпистолярное наследие Анны Монс, пришла к выводу, что в письмах Анны к Петру, посылавшихся ею на протяжении десяти лет, нет ни одного слова о любви. Это дало основание некоторым исследователям говорить о том, что Монс – холодная и расчетливая фаворитка, недостойная чувства Петра.
Многие помнят и сочинения школьной поры об “Образе Анны Монс в романе Алексея Н. Толстого “Петр Первый”. Глупой мещанкой, не сумевшей оценить истинную любовь великого человека – Петра, предстает она. “Сердце этой ветреницы оказалось глухим к глубокому и искреннему чувству”, – писали мы, не зная, что женолюбивый Петр одновременно с Монс постоянно имел связи с другими ветреницами. Царь рассматривал интимную связь как службу себе (забавно, что Анна Монс подписала письма к Петру – “верная слуга”).
Достаточно сказать, что наряду с Анной он имел отношения с ее ближайшей подругой, Еленой Фадемрех. Последняя находила для царя более ласковые, чем Монс, слова: “Свету моему, любезнейшему сыночку, чернобровенькому, черноглазенькому, востречку дорогому…”. А что Анна? Известно, что она никогда не выговаривала Петру за его случайные связи. Анна не ревновала или делала вид, что не ревновала. Похоже, она была уверена в себе. Любила ли она? И разве любовь может быть без ревности?
“Будь у Анны Монс поболе ума, именно она заняла бы место на троне”, – отметил современный историк-популяризатор Александр Крылов. Но все дело в том, что примерять на себя российскую корону Анна никогда не стремилась. Ей чужды были и православие, и русская культура, и тот деятельный и разгульный мир, который строил вокруг себя ее Питер. Анхен зевала на дипломатических приемах, куда он звал ее. Подобно римскому императору Диоклектиану, она находила удовольствие в тихом сельском труде, выращивании кочнов капусты, удивлявших обитателей Немецкой слободы. Ей милее всего была ее уединенная мыза около ручья Кукуя, где паслись шортгорнские коровы и аглицкие свиньи, росли иноземные овощи и картофель. Не случайно Анну называют “первой идейной дачницей на Руси”.
Она, скорее всего, не любила Петра – лишь ценила его привязанность к ней, отвечала ему теплой дружбой и умела пользоваться добрым чувством всесильного властелина русской земли. С таким “мучительным человеком”, как Петр, можно было стать полностью обезличенной. Ее чувства передал писатель Юлиан Семенов: “Тяжко было каждый миг всегда держать себя в кулаке. Поди попробуй с такой махиной изо дня в день быть рядом, угадывать его, утешать, миловать, шептать тихое.”.
Но в том-то и дело, что Анне было чуждо откровенное притворство. По словам Франс уа (Никиты) Вильбуа, Петр непременно женился бы на Анне, если бы она “искренне ответила на ту сильную любовь, которую питал к ней царь. Но она, хотя и оказывала ему свою благосклонность, не проявляла нежности к этому государю. Более того, есть тайные сведения, что она питала к нему отвращение, которое не в силах была скрыть”.
Тем более, что поведение самого Петра давало для этого повод. В марте 1697 г. он на полтора года в составе Великого Посольства отправился в Европу и за это время не написал ни единого письма своей возлюбленной Анхен. Она, почувствовав себя свободной от каких-либо обязательств по отношению к царю (смутные обещания женитьбы не в счет), завела себе любовника – саксонского посланника Фридриха фон Кенигсека. Это был, в отличие от неряшливого и небрежно одетого Петра, истый щеголь, обладатель галантных манер, искушенный в европейском политесе, ярый поклонник своего кумира – Саксонского курфюрста и польского короля Августа II Сильного, дамского угодника, изощренного в модах и любовных утехах. Надо сказать, что щегольство было фамильной чертой семейства Монс, а потому столь для них притягательной. Впоследствии брат Анны Виллим будет признан первым франтом при дворе императрицы. Кенигсек делал Анне дорогие презенты, чем окончательно покорил ее.
Возвратившись в Москву из чужих краев, Петр тотчас же побывал у Анны Монс. Австрийский посол Игнатий Христофор де Гвариент замечает по этому поводу, что царь был одержим прежней неугасимой страстью. До поры до времени Петр не знал об измене. Он даже даровал Анхен 295 дворов в селе Дудино Козельского уезда. Неверность открылась только через пять лет благодаря роковому стечению обстоятельств.
11 апреля 1703 года, в день пиршества Петра в Шлиссельбурге по случаю отремонтированной яхты, в Неве утонул саксонский посланник Кенигсек. Однако труп несчастного был найден только осенью. В бумагах покойного были найдены адресованные ему любовные письма Анны Монс, изобличающие ее в неверности к Петру, а также ее медальон.
Сохранилась романтическая легенда о поведении Петра I, уличившего Монс в измене, записанная женой английского резидента леди Джейн Вигор (Рондо) в 1730 году: “Петр заплакал и сказал, что прощает ей, поскольку также глубоко чувствует, сколь невозможно завоевать сердечную склонность, ибо, – добавил он, – несмотря на то, что вы отвечали обманом на мое обожание, я чувствую, что не могу ненавидеть вас, хотя себя я ненавижу за слабость, в которой повинен. Но я заслуживал бы совершенного презрения, если бы продолжал жить с вами. Поэтому уходите, пока я могу сдержать свой гнев, не выходя за пределы человеколюбия. Вы никогда не будете нуждаться, но я не желаю вас больше видеть. Он сдержал свое слово, и вскоре после этого выдал ее замуж за человека, который служил в отдаленном крае, и всегда заботился об их благополучии.”
На самом деле все было совсем не так. С конца 1703 года по приказанию Петра Анна и ее сестра Матрена находятся под домашним арестом. Им запрещено ездить даже в кирху. А в Преображенском приказе до 30 человек сидят по “делу Монсихи” и дают показания о том, как Анна злоупотребляла доверием царя. У Монсов были отобраны палаццо и деревни в Немецкой слободе; движимое же имущество и драгоценности были им оставлены. В заточении отчаявшаяся Анна, стремившаяся вернуть Петра, занимается гаданием и приворотом. На нее доносят. Однако царь прекратил процесс, который, как говорил панегирист Петра Гюйсен, в других государствах повлек бы за собой жесточайшее наказание. Вообще некоторые историки обращают внимание на слишком мелкую месть Петра Анне. Тот же Евгений Оларт заключает: “Глубоко должен был любить красавицу-немку этот жестокий человек, чтобы наказать ее за измену только заточением в собственном доме”.
Дом арестантки Анны Монс посещает приятель Кенигсека прусский посланник Георг Иоганн Кайзерлинг, сначала на правах друга, а затем пленяется ею и заручается ее согласием выйти за него замуж. В их отношениях много романического. Кайзерлинг обратился к Меншикову, через которого надеялся получить разрешение Петра на брак. Меншиков потребовал письменные прошения от Кайзерлинга и Анны Монс. Получив их, Петр самолично приезжает к Монс, говорит, что у него тоже были серьезные намеренья относительно их общей судьбы, что он хотел видеть ее государыней, а она прельстилась Кайзерлингом – этим хромым и старым человеком. Но Анна была непреклонна в своем желании выйти замуж за пруссака. Раздосадованный Петр отбирает у нее свой портрет с бриллиантами и бросает ей в лицо: “Чтобы любить царя, надо иметь царя в голове!”
Через некоторое время на дипломатическом приеме Петр остановил Кайзерлинга с гневными словами: “Как вы могли обманным путем обольстить женщину, которую я люблю и относительно которой у меня были самые серьезные намеренья?” Оказавшийся рядом Меншиков тут же начинает оскорблять Кайзерлинга, намекая на его мужские недостатки. Посланника спускают с лестницы, и внизу офицеры из свиты Меншикова избивают его. Фантастические слухи об этой скандальной истории достигли Европы. 4 февраля 1704 г. русский посол в Гааге Андрей Матвеев сообщил, что там циркулируют вести, будто Петр, призвав на тайную аудиенцию прусского посланника и его секретаря, своими руками отсек им головы.
Скандал должен был привести к отъезду Кайзерлинга из России, на что и рассчитывал Петр. Но Кайзерлинг не уезжает, а пишет уничижительное письмо, в котором просит прощения у… Меншикова – лишь бы только остаться с Анной! И хотя домашний арест с Монсов был снят в 1706 г., а обвенчались Кайзерлинг и Анна только в 1711 г., всей этой историей Петру Великому был преподан важный урок. Русский самодержец впервые убедился, что он не всевластен – он, который пользовался таким успехом у женщин, – царь, получил отставку у женщины, которой предлагал все! А Анна Монс показала, что корысть не сосуществует с гораздо более ярким и сильным чувством – с любовью!
Брак Монс с Кайзерлингом был очень недолгим. После смерти мужа в том же 1711 г. Анна вела тяжбу со старшим братом покойного вокруг наследства. Она осталась с тремя детьми. Известно, что она имела дочь от Кенигсека, а также ребенка от Кайзерлинга. Недавно найденные материалы в Российском историческом архиве Санкт-Петербурга позволяют выдвинуть предположение о том, что она имела сына и от Петра I. Там обнаружено прошение некой Анны М. о сыне с резолюцией Петра: “Сего Немцова сына Якова отправить в учебу морскому делу в Голландию, пансион и догляд надлежащий обеспечить”. По мнению исследователей, Анна М. – Анна Монс. Сопоставление фактов привело к заключению, что Яков Немцов – сын Петра I и Анны Монс. Сенсационность этому факту придает то обстоятельство, что кровь Петра и Монс будто бы находят в оппозиционном активисте Борисе Немцове, о чем писала в начале 1994 года владимирская газета “Новое время” (на наш взгляд, это очень маловероятно).
После смерти Кайзерлинга Анна Монс сближается с пленным шведским капитаном Карлом фон Миллером. Теперь уже не прежняя “хохотушка и резвушка”, а увядшая женщина, она сама одаривает жениха дорогостоящими подарками. Среди пожитков, дарованных шведу, были “камзол штофовой, золотом и серебром шитый; кувшинец да блюдо, что бороды бреют, серебряные”. Был назначен и день свадьбы, но незадолго до него, 15 августа 1714 года, Анна скончалась, завещав жениху почти все свое состояние. Мать, а также брат и сестра Анны вели потом скандальные судебные разбирательства с Миллером. И только благодаря тому, что младшие Монсы постепенно вышли в люди (брат Виллим отличился на военной службе, а сестра стала фрейлиной при Дворе), Миллеру пришлось отступить.
Так завершилась история одной из самых приметных женщин Петровской эпохи, имевшей известное влияние на личность нашего царя-реформатора. Говоря об Анне Монс, обычно подразумевают явление, которое один историк метко назвал “Монсолюбием”. Оно было присуще не только Петру, но и близкой ему супруге Екатерине, полюбившей Виллима Монса! Трагична и судьба дочери сестры Анны, Матрены Монс-Балк – Натальи Лопухиной, подвергшейся экзекуции уже во времена императрицы Елизаветы. Об этом мы еще поговорим. Монсы, красавцы и модники, волею судеб вращавшиеся в высших сферах русского общества, не раз кружили головы венценосным особам России. И Анна занимает в их ряду особое место как первая любовь Петра Великого.
Шереметев Благородный. Борис Шереметев
Один из самых ревностных сподвижников Петра Великого, Борис Петрович Шереметев (1652–1719), тот самый, по словам А. С. Пушкина, “Шереметев благородный”, получил за свои труды и ратные подвиги все мыслимые награды и почести – стал генерал-фельдмаршалом (в 1701 году), первым в России графом (в 1706) и одним из самых крупных землевладельцев в стране.
Отпрыск древнего рода, имевшего общее происхождение с царской фамилией Романовых, он в 13 лет начинает служить при дворе “тишайшего” царя Алексея Михайловича комнатным стольником. Однако карьера его не была слишком стремительной: “боярскую шапку” он получил только в тридцать лет.
На военном и дипломатическом поприщах Шереметев выделился уже во времена регенства царевны Софьи Алексеевны: в 1686 году участвовал в заключении “вечного мира” с Речью Посполитой, а затем возглавил посольство, отправленное в Варшаву для его ратификации. Согласно сему договору, за Россией “навечно” был закреплен Киев. Проявил себя наш герой и в Крымских походах (1687, 1689).
Служба вдали от Москвы (он командовал войсками в Белгороде и Севске) позволила Борису Петровичу не делать выбора между царевной Софьей и Петром I: он, естественно, примкнул к победившей стороне и оказался среди сторонников царя. Шереметев командовал армией в Азовских походах в 1695–1696 годах, в 1697–1699 ездил с дипломатической миссией в Европу, посетил Австрию, Польшу, Италию, остров Мальту.
Но подлинную славу стяжали ему баталии Северной войны 1700–1721 годов. Под Нарвой (в 1700-м) Шереметев командовал конницей, которая успешно действовала против крымцев, хотя и не устояла перед натиском войск Карла XII. Первые впечатляющие победы были одержаны им в Прибалтике, где он, с 1701 года фельдмаршал и кавалер ордена св. Андрея Первозванного, взял Эрестфер (1701), Гуммельсгофе (1702), Копорье (1703), Дерпт (1704). В легендарном Полтавском сражении (1709) Борис Петрович руководил всей пехотой русской армии, а в 1710 году командовал осадой Риги вплоть до ее капитуляции.
Шереметеву довелось пережить и все тяготы Прутского похода 1711 года, в результате которого он потерял сына, Михаила, оставленного, согласно договору с османами, в турецком плену на три года (он скончался по пути домой). Он и сам часто подвергал себя смертельной опасности, бросаясь в самое пекло битвы. Однажды он поспешил на помощь солдату, которого теснили трое турок, и спас его. Борис Петрович командовал наблюдательной армией против Турции в 1712–1714 годах, а 1715–1717 годах – корпусом в Мекленбурге и Померании.
Шереметев удостоился чести стать первым русским кавалером Мальтийского ордена Большого Креста с бриллиантами, который 10 мая 1698 года на острове в своем дворце вручил ему сам Великий Магистр ордена. В пространном сопроводительном патенте говорилось о “знаменитости рода и доблести” новоиспеченного кавалера, но, прежде всего, об “услугах Христианству”, оказанных “Великим Государем, Его Царским Пресветлейшим Величеством” Петром I. Так Борис Петрович заручился поддержкой Мальтийского рыцарского ордена в борьбе России с Турцией и Крымским ханством.
Когда, по возвращении в Москву, Шереметев, украшенный полученным на Мальте орденом, предстал перед царем, монарх принял его милостиво, поздравил с награждением и приказал всегда носить этот орденский крест. А в Разряде и в присутственных местах повелел записать: “что титло его сверх боярского достоинства еще получено приращение, и как в Боярской книге, в Росписях и других бумагах, так и сам бы он писал: боярин и военный свидетельствованный мальтийский кавалер”. Слово “свидетельствованный” показывает, сколь похвальным казалось в глазах монарха признание заслуг его подданного европейскими “политичными” кавалерами.
Судьбе было угодно, чтобы Борис Петрович не только сам обрел новый европейский облик, но и отчаянно расправился с его противниками и гонителями. Так, в 1705 году в Астрахани местные жители подняли бунт против ретивого воеводы, проявлявшего непомерное рвение в исполнении царских указов о брадобритии и немецком платье. Вверенные ему солдаты и стрельцы ловили на улицах Астрахани бородачей и тут же отрезали у них бороды, прихватывая иногда и кожу; ножницы шли в ход и для укорачивания старорусской одежды.
Как потом показали на следствии заговорщики, они “сходились меж собою о том, чтоб учинить бунт, воеводу и начальных людей побить, и за веру и правду постоять, и усов и бород не брить, и немецкого платья не носить”. Подобные же мотивы приводились бунтовщиками в советном письме от 31 июля 1705 года, посланном в Черкасск донским казакам, которых они надеялись привлечь на свою сторону. Однако поскольку царские указы о брадобритии и немецком платье на казаков не распространялись, те не только не присоединились к астраханцам, но взяли под стражу их посланцев и, заковав в кандалы, отправили в Москву. Таким образом, требования смутьянов – длиннополое платье, борода и усы – символизировали старину и выражали протест против прогресса и европеизации страны. А подобная ретроградность локализовала восстание, препятствовала перерастанию отдельного эпизода в событие общероссийского значения. Тем не менее, бунт был опасен и требовал от правительства карательной операции.
И для роли руководителя такой операции у Петра не было лучшей кандидатуры, чем Шереметев. В самом деле, для этого не подходили ни Александр Меншиков, которого бунтовщики считали виновником нововведений (“Все те ереси от Меншикова да жителей Немецкой слободы”), ни князь Федор Ромодановский, ни Федор Головин, ни Федор Апраксин, также непосредственно причастные к новшествам, вводимым в стране. В этом отношении Борис Петрович, всецело занятый борьбой с внешними врагами и не участвовавший в преобразованиях Петра I во внутренней жизни державы, был наиболее подходящей фигурой в силу своей нейтральности.
Вначале Шереметев обещал восставшим полное прощение, но бунтовщики не пожелали покориться. Тогда фельдмаршал двинул на Астрахань всю свою трехтысячную армию и взял город штурмом – признав поражение, восставшие выставили у городских ворот плаху с топорами. За подавление восстания Петр I – впервые в России – пожаловал Борису Петровичу в 1706 году титул графа.
Несмотря на то, что Борис Петрович был приверженцем европейской цивилизации и этикета (историки даже называли его “горячим западником”), он разошелся с царем по принципиальнейшему вопросу того времени – так называемому “делу царевича Алексея”. Подробно останавливаться на перипетиях сего дела мы не будем. Отметим лишь, что консервативный Алексей Петрович, (вольно или невольно) претендовавший на родительский престол уже в силу своего происхождения, был противником петровских реформ и ревностным приверженцем старомосковских порядков. Понимая всю опасность Алексея как живого символа противодействия собственным преобразованиям, Петр I добился от духовенства, генералитета, сенаторов и министров единодушного решения – определить царевичу “казнь смертную без всякой пощады”. Под этим документом стоят подписи всех “птенцов гнезда Петрова”, кроме… графа Бориса Шереметева. По преданию, Борис Петрович не убоялся царя и отказался подписать смертный приговор Алексею, заявив: “Я должен служить своему государю, а не кровь его судить!”. Историк князь Михаил Щербатов усмотрел в этом смелом поступке Шереметева верность старомосковским моральным устоям: человек православный, мужественный и честный, Шереметев не мог взять на душу такой грех, как приговор к смерти августейшего юноши.
Прочные московские корни Бориса Петровича проявлялись также и в том, что и в повседневной жизни он любил старинные русские обычаи. Вот что писал о нем современник: “Самый важный человек своей страны и весьма научившийся вследствие своих путешествий, он в своей обстановке и образе великолепен. Солдаты чрезвычайно любят его, а народ почти обожает”.
Представитель старейшего боярского рода, Шереметев настороженно относился к “безродным выскочкам” в окружении Петра (прежде всего, к светлейшему князю Александру Меншикову). Подобная позиция не могла найти поддержку у царя, делавшего ставку не на “знатность”, а на “годность” человека, и подчас едко высмеивавшего притязания аристократии (род которых “старее черта”) на какие-либо привилегии. Поэтому едва ли справедливо мнение, что Петр I чтил Шереметева за его родовитость – для монарха она никогда не имела особого значения. А потому то обстоятельство, что Борис Петрович допускался к царю без доклада, говорит скорее об уважении Петром личных качеств Шереметева, тем более, что, встречая его, как высокого гостя, царь часто называл его “боярд”, то есть надежный, благородный, и всегда говорил: “Я имею дело с командиром войск”. И, действительно, Шереметев был по военной иерархии самым важным лицом после императора (не зря А. С. Пушкин в поэме “Полтава” назвал его имя первым среди соратников Петра). Импонировал, по-видимому, царю и самозабвенный патриотизм Шереметева. “Сколько есть во мне ума и силы, с великою охотою хочу служить; а себя я не пожалел и не жалею”, – писал фельдмаршал Петру.
Можно сказать, что склонность к иноземным обычаям была наследственной чертой Шереметевых. Известно, что дядя Бориса Петровича Матвей Васильевич Шереметев сбрил бороду, чем заслужил гнев знаменитого протопопа Аввакума, обличавшего его как принявшего “блудолюбный” образ. Есть свидетельства и о близости отца Бориса Шереметева Петра Васильевича к польским верхам в Киеве: на сохранившемся портрете южнорусского письма того времени он изображен без бороды и в польском платье.
Бориса Шереметева также с полным основанием можно назвать полонофилом. Получив в Киеве, где он учился в Духовной академии, вкус к польской культуре, Шереметев остался ему верен и перебравшись в Москву во время правления царя Федора Алексеевича, при котором также господствовал “политес с маниру польского”. Борис Петрович знал польский язык и мог свободно вести на нем светскую беседу. В 1686 году, выполняя в Польше дипломатическое поручение, он стал приятным гостем во дворце, где часто играл с королевой в карты, а с принцессой танцевал. Знаменательно, что восприемником у его сына, Сергея, был не кто иной, как сам польский король Август II Сильный.
Поляков мы видим и среди домашних служителей Шереметева, и в их числе даже одного поэта, некоего Петра Терлецкого, который в 1695 году издал стихотворный панегирик, посвященный “ясновельможному пану Борису Петровичу”. И позднее, во время Посольства 1697–1698 годов, Шереметев и его спутники нередко “банкетировали и танцевали” в домах польских вельмож.
Однако интерес Шереметева к иноземному и иноземцам Польшей отнюдь не ограничивался (даже на уровне домашних и личных связей). Симптоматично, что в течение 12 лет его личным секретарем был немец Франц Вирст. Заслуживает внимания и то, что Борис Петрович имел дом в Немецкой слободе в Москве, где жили в основном протестанты.
И в одежде Шереметев ориентировался впоследствии не на польские, а преимущественно на немецкие и французские моды. Так, есть сведения, что во время своего пребывания в Вене он поехал на обед к цесарю, “убрався в немецкое платье”.
В Москву Шереметев возвратился в феврале 1699 года. Иоганн Георг Корб так отметил это событие в своем дневнике: “Князь Шереметев…, нося немецкую одежду… очень удачно подражал и немецким обычаям, в силу чего был в особой милости и почете у царя”. Обычаи, о которых идет здесь речь, это – правила “учтивств”, галантности и политеса, к которым Петр хотел приобщить русский Двор. И, видимо, именно они, а не только немецкое платье, как полагает современный исследователь Анатолий Шикман, вызвали восторженный прием царя.
А на третий день по возвращении в Москву на банкете у адмирала Франца Якоба Лефорта он щеголял уже “во убрании францужском”, чем также обрадовал Петра: ведь Борис Петрович и бороду сбрил, и европейское платье надел еще до его, царских указов на сей счет! В этой связи кажется неправдоподобным описание костюма Шереметева в историческом романе Александра Лавинцева (А. Красницкого) “На закате любви”, относящееся к 1703 году: “Он молодцевато держался на коне, но в то же время казался смешным в своем старомосковском одеянии и в высокой горлатной шапке”. Факты свидетельствуют – Шереметев окончательно и бесповоротно расстался с московитским костюмом еще в конце 1697 года. И Борису Петровичу, по-видимому, доставляло удовольствие демонстрировать свой “европеизм”.
В европеизации России Шереметев, который сам был европейски образованным человеком, не видел, надо полагать, никакой опасности для государства. Напротив, его добровольное переодевание в западное платье и бритье бороды говорят сами за себя. Такое поведение получило обоснование у друга его киевской юности Даниила Туптало (впоследствии митрополита Димитрия Ростовского), написавшего специальное сочинение “Об образе Божии и подобии в человеце”, где доказывалось, что у человека образ Божий заключен не в бороде, а в невидимой душе, и что не борода красит человека, а добрые дела и честная жизнь.
Показательно, что и в самом доме Шереметева иностранная обстановка вытеснила отечественные предметы быта и обихода, сообщая всем покоям неповторимый стиль. Эта обстановка, включающая в себя и произведения западного искусства, приобреталась главным образом во время заграничных походов.
Современники-россияне так живописали его портрет: “высокий, красивый мужчина, с правильными чертами лица, открытым взглядом, мягким голосом, с привлекательными манерами, приятный в общении”, отмечая такие его особенности, как любезность и выдержка. Лестно отзывались о нем и иноземцы, называя его “наиболее культурным человеком в стране” и даже “украшением России”. При этом Шереметев был начисто лишен самохвальства и чванства. Иногда, проезжая по улицам Москвы в золоченой карете четверней, окруженный гайдуками и скороходами, он замечал идущего пешком бравого офицера, ранее служившего под его началом; тогда он приказывал остановить карету, выходил из нее и шел пожать руку своему старому товарищу по оружию. Такая открытая приветливость знатного вельможи древнего рода сильно контрастировала с надменностью “полудержавного властелина”, сына конюха Меншикова, высокомерного и заносчивого.
Личная жизнь Шереметева сложилась непросто. Историк XVIII века Герард Фридрих Миллер писал: “Борис Петрович не токмо воинскими подвигами, но и любовными предупредил несколько свои лета”, женившись в 1669 году, всего семнадцати лет от роду. Зато вторая женитьба Шереметева, осуществленная по велению Петра I (в ответ на просьбу первого постричься в монахи), состоялась поздно, а именно, когда овдовевшему Борису Петровичу было уже 62 года. Царь самолично нашел ему жену, не только молодую и красивую, но еще и свою родственницу – 26-летнюю вдову Анну Петровну Нарышкину. От этого брака у Шереметевых родилось пятеро детей.
Шереметев, так же, как и другие первосановники того времени – граф Федор Апраксин, канцлер граф Гавриил Головкин, боярин Тихон Стрешнев, давал дома роскошные открытые обеды для царя и дворянства. За столом у него ставилось не менее 50 приборов, даже в походное время; при этом принимался всякий, званый и незваный, одетый по-европейски, только с условием: не чиниться перед хлебосольным хозяином. Слава об этих обедах облетела страну; так что в языке эпохи появилось даже крылатое выражение “жить на Шереметев счет” для обозначения дарового существования.
В то же время князь Михаил Щербатов говорит о Шереметеве чуть ли не как о разорившемся человеке: “Фельдмаршал, именитый своими делами, обогащенный милостию монаршею, принужден, однако, был вперед государево жалование забирать и с долгом сим скончался, яко свидетельствует самая его духовная. И после смерти жена его подавала письмо государю, что она от исков и других убытков пришла в разоренье”. Другие же исследователи, наоборот, называют детей Бориса Петровича наследниками самого большого состояния в России. Факты свидетельствуют о том, что Шереметев был богатейшим землевладельцем. Так, уже в 1708 году он владел 19 вотчинами, в которых было 5282 двора и 18031 крепостных. Историк Николай Павленко пишет: “Реальные доходы Шереметева решительно опровергают его жалобы… Общий доход помещика Шереметева с вотчин, надо полагать, составлял никак не менее 15 тысяч рублей в год. Фельдмаршал получал самое высокое в стране жалование – свыше 7 тысяч рублей”.
По свидетельствам современников, Петр настолько уважал графа, что никогда не заставлял его пить, даже во время застолий. А для склонного к “Ивашке Хмельницкому” русского царя, заставлявшего пить до дна даже беременных женщин, это кое-что да значит!
В конце 1717 г. Шереметев уехал в отпуск, в Москву, где и умер в своем доме на Никольской в 1719. Он завещал похоронить его в Киево-Печерской лавре, но Петр I, понимая, что имя Шереметева и после смерти сохранит государственное значение, распорядился о погребении в Петербурге, в Александро-Невской лавре, где по приказу царя был создан пантеон выдающихся людей России. Очень точно сказал об этом Павленко: “Смерть Шереметева и его похороны столь же символичны, как и вся жизнь фельдмаршала. Умер он в старой столице, а захоронен в новой. В его жизни старое и новое тоже переплетались, создавая портрет деятеля периода перехода от Московской Руси к европеизированной Российской империи”.
Таким образом, “древнее воспитание” и европейские манеры оказались органически слиты в образе российского боярда, командира Петровских войск Бориса Шереметева. Заимствуя внешние формы аристократического быта и этикета Запада, он сохранил в неприкосновенности политические и религиозные основы национального мировоззрения. А потому в широких кругах улавливали, что, невзирая на европейский облик Шереметева и его близость к иностранцам, он представлял собой особое культурно-политическое и социальное течение, по сравнению с тем, которое воплощал в своем лице Петр. А царю приходилось примириться с тем, что имя его ближайшего соратника могло служить знаменем в руках противников нового порядка. И пышными похоронами этого государственного мужа, главного своего фельдмаршала, он хотел раз и навсегда отнять у них это знамя.
Метаморфозы Стольника. Петр Толстой
Сподвижник Петра I граф Андрей Матвеев отозвался о Петре Андреевиче Толстом (1645–1729), как о человеке “в уме зело остром и великого пронырства”. Именно за эти качества его прозвали также “шарпенком”. В самом деле, сей отпрыск старинного, восходящего к XIV веку черниговского рода, долго прозябавшего в бедности и безвестности, был возвышен царевной Софьей и принял деятельное участие в стрелецком бунте 1682 года, в ходе которого были убиты ближайшие родственники и сторонники царевича Петра. Однако увидев, как усиливается и берет верх партия Петра, Толстой сделал крутой поворот и примкнул к сторонникам молодого царя. Своим отчаянным хитроумием он сумел не только загладить свою вину перед самодержцем, но и завоевать его полное доверие. Этой целью руководствовался Петр Андреевич и когда в 1697 году, в возрасте уже пятидесяти двух лет, испросил у государя разрешение отправиться волонтером в Италию для изучения морской науки. Расчет Толстого был психологически точен: желание ехать в чужие края за знаниями было музыкой для ушей царя-реформатора.
Забегая вперед, скажем, что Толстому дались и морское ремесло, и итальянский язык, и политес, но главное же – он проявил завидную настойчивость и изворотливость. Потому Петр I, отличавшийся особой проницательностью в оценке людей, вместо морской службы определил Толстого по дипломатической части, направив его первым постоянным послом в Османскую империю. Мы не будем подробно останавливаться на дипломатической миссии Толстого в Турции, которая была чрезвычайно успешна (в том числе даже в глазах самих турок). Отметим лишь, что Петру Андреевичу удалось добиться столь желаемой царем выдачи изменника Мазепы (правда, она не состоялась, ибо гетман испустил дух), а также длительной отсрочки вступления османов в Северную войну: именно благодаря Толстому Турция объявила войну России только в 1710 году – к тому времени в Северной войне со Швецией инициатива была уже на стороне России.
Кредит доверия Петра к Толстому после Турецких событий возрос настолько, что царь давал ему особо деликатные поручения. Именно Петр Андреевич был отправлен на розыски “непотребного сына” царя, Алексея Петровича. И он не только обнаружил беглеца в замке Сент-Эльм, что под Неаполем, но и, поняв, что царевича России добром не выдадут, употребил все свое коварство, чтобы заполучить его хоть мытьем, хоть катаньем. И какие только турусы на колесах ни разводил – сулил полное прощение и всяческие милости Петра, да к тому же подкупил любовницу Алексея, Ефросинью, которая только и твердила царевичу, что, мол, желает по Неве на барке покататься. Благодаря усилиям Толстого Алексей в 1718 году был возвращен, а затем подвергся пыткам и казнен. А царь пожаловал Петру Андреевичу орден св. Андрея Первозванного, чин действительного тайного советника, а также должности президента Коммерц-коллегии, начальника Тайной канцелярии, сенатора и множество дворов, деревень, сотни крепостных.
Современники характеризуют Толстого, как человека нрава деятельного и неукротимого, но лживого и лукавого, без проблесков совести и порывов к состраданию, способного решительно на все.
Известно, что именно Толстой всячески поощрял любовную интригу Петра I с дочерью валашского господаря, княгиней Марией Кантемир, что ставило под удар брак царя с Екатериной Алексеевной. Однако Екатерина подкупила врача семьи Кантемиров грека Полигали, и тот дал княгине такие дьявольские снадобья, что у нее сделался выкидыш, и она навсегда лишилась возможности иметь детей. Петр Андреевич, смекнув, что ставил не на ту карту, тут же переметнулся в стан друзей Екатерины и даже стал склонять царя к коронации ее как российской императрицы. И вот уже Толстой руководит торжественным коронационным церемониалом и получает в этот самый день вожделенный графский титул.
Петр I говорил о нем: “Толстой весьма смышлен, но когда имеешь с ним дело, надо всегда иметь увесистый камень за пазухой, дабы стукнуть его в случае нужды по голове!” Рассказывали, что как-то во время придворного застолья царь подошел к Петру Андреевичу и, положив ему руку на голову, сказал: “Сколько ума в этой голове! Кабы так много его там не было, эта голова давным-давно покатилась бы с плеч”. Впрочем, о Толстом весьма лестно отзывались и именитые иноземцы. “Умнейшая голова России”, ”благовоспитанный человек”, “очень ловкий”, – говорил о нем французский посланник Жак де Кампредон; “достопочтеннейший и знаменитейший”, – писал Н. де Маньян; человек, который играл “выдающуюся роль на театре российской истории”, – отмечал датский эмиссар Ганс Георг Вестфален.
Нас будет интересовать вполне определенный период жизни Петра Андреевича, а именно его заграничное путешествие (с 26 февраля 1697 по 27 января 1699 года). Это было время, когда между ним и царем только-только начинал растапливаться лед недоверия. Начинать карьеру на шестом десятке лет ему, тогда еще безвестному стольнику, воеводе из Великого Устюга, надо было не просто с нуля, а учитывая его прежнюю горячую поддержку заточенной теперь в монастырь Софьи, – со знака минус. И на этом решительном этапе своей жизни он превратился в ревностного сторонника петровских преобразований.
И внешним проявлением такого превращения явилась его манера одеваться, которая, как и сам Петр Андреевич, претерпела тогда самые решительные метаморфозы. В свой заграничный вояж он отправился в традиционном старомосковском платье. Нет сведений о том, как воспринимали иностранцы его русскую одежду: известно лишь, что многие из них “к приезжим форестиерам, то есть к иноземцам, ласковы и приветны”, а также то, что в глазах европейцев такое платье воспринималось как экзотическое и щегольское в точном значении этого понятия. Исследователи Лидия Ольшевская и Сергей Травников говорят о том, что русская одежда Толстого – признак его “национальной гордости”. И действительно, такая бравада русскостью может рассматриваться как осознанная позиция, если учесть, что Петр Андреевич был знатоком западной одежды и автором наиболее полного и детального описания мод европейских стран того времени на русском языке – “Путешествие стольника П. А. Толстого по Европе. 1697–1699 гг.”
Это сочинение – дневник, который вел Толстой во время своего путешествия и куда он скрупулезно записывал все наблюдаемые им реалии местного быта. Значительное место занимает здесь характеристика одежды жителей виденных им стран. И замечательно, что описывая ту или иную местную моду, Петр Андреевич часто сравнивает ее с родной, российской. Вот что, к примеру, говорит он о жителях Венеции: “Венецыяне мужеской пол одежды носят черныя, также и женской пол любят убиратца в черное ж платье. А строй венецкаго платья особый… Дворяне носят под исподом кафтаны черные, самые короткие, толко до пояса, камчатые, и тафтяные, и из иных парчей… а верхние одежды черные ж, долгие, до самой земли, и широкие, и рукава зело долгие и широкие, подобно тому как прежде сего на Москве нашивал женской пол летники”. Или еще: “Медиоланские жители мужеска полу платье носят черное, во всем подобно платью венецкому кавалерскому, только и разницы что у медиоланцев назади есть ожерелье власно [точно – Л.Б.] такие, какие бывают у московских однорядок”.
Его ассоциации иногда неожиданны: “Женской народ в Малте… поверху покрываются черными тафтами долгими, даже до ног от головы; а на головах те их покрывала зделаны подобно тому, как носят старицы-киевлянки по обыкновению своему”. Обращает внимание Толстой и на прически иностранцев: “А на голове у нее [жены неаполитанского вицероя – Л.Б.] никакого покровения нет, и волосы убраны подобно московским девицам”.
Петр Андреевич дает развернутые характеристики различных итальянских мод – венецианских, медиоланских, неаполитанских, римских, флорентийских и т. д. Причем моды эти под пером путешественника обретают широкий культурный контекст – он привлекает сведения по истории голландского, “жидовского”, немецкого, польского, французского, испанского и даже турецкого костюма. Достойно внимания и то, что одежда у него всегда социально маркирована – различаются костюмы дворян, “купецких людей”, “слуг секретарских и шляхетских”, мастеровых и т. д. Как чисто дворянская принадлежность, им рассматривается, например, парик: “А простой народ волосы стригут догола, толко оставливают мало волосов по вискам”.
В представленной Толстым панораме костюмов различных стран и народов значительное место уделено московской одежде. Путешественник как будто рассматривает ее из западного “далека”, постоянно сравнивает с увиденным там и тем самым актуализирует ее, включает в живой культурный процесс. Понятно, что само это включение позволяло рассматривать русский костюм как часть европейской культуры, а это подрывало традиционный изоляционизм. А потому такое осмысление было как раз тем необходимым звеном, через которое пролегли в дальнейшем петровские преобразования по превращению, даже чисто внешнему, россиян в “политичных” и “окультуренных” европейцев. Понятия “сын Отечества” и “гражданин Европии” станут потом неразрывно слитыми.
Любопытно, что и те двести московитов из Великого Посольства в Европу (1697–1698 годов), также сперва щеголяли в пышных старорусских костюмах. Однако уже в январе 1698 года все участники русской дипмиссии облачаются в европейские одежды. По возвращении же московитов в Россию их европейское платье поначалу воспринимается как щегольское и даже вызывает насмешки современников. Так, князь Федор Ромодановский, узнав, что посол Федор Головин оделся в немецкое платье, назвал его поступок “безумным”. И не подозревал Ромодановский, что совсем скоро (12 февраля 1699 года) знаменитые ножницы Петра I будут властно укорачивать полы и рукава стародавних московских кафтанов и ферязей; последуют и законодательные акты, предписывающие под страхом наказания ношение исключительно европейских костюмов….
Но вернемся к “Путешествию стольника П. А. Толстого по Европе 1697–1699 гг.” Не увидевший свет в Петровскую эпоху, а потому не повлиявший непосредственно на события того времени, дневник этот был, тем не менее, весьма своевременным. Для того чтобы заставить россиян одеться по-европейски, надлежало и собственную одежду оценить как часть одежды этой самой Европы. И Толстой, пожалуй, впервые в России стал мерить традиционное русское платье европейским аршином. Дальнейший шаг сделает уже Петр I, унифицируя и насильственно насаждая западные образцы костюма и тем самым решительно порывая с традицией…
Все это будет позднее, а сейчас приглядимся повнимательнее к Петру Толстому. Он только что вернулся из европейского вояжа в Москву. Но что за метаморфоза! Вместо старомосковского одеяния на нем – модный французский костюм: ходит в парике, камзоле, шелковых чулках и башмаках с пряжками, демонстрируя свою приверженность новому и как бы предвосхищая преобразования Петра, поскольку моды эти (Толстой это тонко чувствовал) скоро станут характерным символом петровских реформ. А, возможно, он хотел лишний раз обратить на себя “высочайшее” внимание Петра, потрафить царю.
Ясно одно – Толстой стал уже человеком новой формации, он оказался у истоков радикальных перемен. И хотя в историю он войдет как дипломат и царедворец, почему-то хочется все смотреть и смотреть на этот бархатный, с иголочки, костюм стольника Петра Толстого, движения в котором так легки и свободны.
Сиятельный казнокрад, или Цена щегольства. Матвей Гагарин
Как культурно-исторический феномен щегольство начило складываться в России в Петровскую эпоху. Оно включало в себя определённый комплекс мировоззренческих, психологических и поведенческих черт. Следует тут же оговориться, что не существует формально-логического определения щегольства вообще, применимого для всех времён, стран и народов. Набор признаков, характеризующих это явление, исторически изменчив, всегда национально и культурно специфичен. В России первой четверти XVIII века среди свойств щегольства преобладали стремление выделиться из общей массы, установка на эпикурейство, браваду собственной внешностью и предметами быта, подчёркнутая куртуазность, безудержное увлечение любовной страстью и так далее. Образцом такого щёголя может служить, к примеру, камергер Екатерины I Виллим Иванович Монс (1688–1724), о котором мы расскажем позднее: дон-жуан и дамский угодник, модник, сочинитель любовных стихов и песен, галантный и “политичный” кавалер, закончивший свою жизнь на эшафоте из-за того, что покусился на супружеские права самого императора.
Однако в названный период мы нередко сталкиваемся с личностями, в которых проявляются не все, а лишь некоторые или даже всего одна характерная черта щегольства. Зато черта эта настолько бьёт в глаза окружающим, что она невольно абсолютизируется и приобретает самодовлеющий характер. Подобная “выдвинутость” (по выражению Юрия Тынянова) порой замещает весь набор присущих франтам качеств и делает возможным рассматривать её носителя в одном ряду с “полноценными” щеголями того времени.
Теперь перейдём к рассказу о князе Матвее Петровиче Гагарине (1659–1721), быт которого отличался чрезмерной роскошью (впрочем, часто граничившей с безвкусицей), которую он выставлял напоказ. В щегольстве его было что-то, – нет, не европейское, а скорее, азиатское, гарун-аль-рашидовское, приправленное поистине российским размахом. Слова младшего современника Гагарина, поэта Антиоха Кантемира, о том, что за модный кафтан щёголь готов отдать даже собственное имение (“Деревню взденешь потом на себя целу”), – отнюдь не преувеличение: парадный мундир князя с крупными бриллиатовыми пуговицами стоил целое состояние. За одни только пряжки его башмаков были заплачены десятки тысяч рублей. И крылатое грибоедовское “не то на серебре, на золоте едал” – применительно к Матвею Петровичу следовало бы понимать в буквальном смысле: сам он пользовался золотой посудой, а гостям в его доме подавались кушанья на 50 серебряных блюдах. И рядовой (“посредственный”) обед состоял у него также из 50 блюд. Но все мыслимые пределы превзошёл княжеский экипаж – с ним не могла конкурировать и карета сказочной Золушки: колёса его были сделаны из чистого серебра, а лошади подкованы золотыми подковами.
Поражал воображение и его дом в Москве, в Белом городе, выстроенный “палатным мастером” итальянцем Джованни Марио Фонтано. Стены в роскошных палатах были зеркальные, а потолки – из стёкол, на которых плавали в воде живые рыбы. Этот четырёхэтажный дом в венецианском стиле выходил фасадом на Тверскую улицу, образуя портал с двумя павильонами; в уступах между ними, в арках, была устроена открытая терраса с балюстрадой. В бельэтаже у портала располагались белокаменные балконы с причудливой резьбой. Окна были с наличниками из орнаментов, высеченных из камня. Крыльцо с “оборотами”, с фигурами, с художественным орнаментом придавало дому неповторимый блеск. Под стать внешнему великолепию было и внутреннее убранство покоев: мрамор, хрусталь, бронза, золото, серебро, разноцветные наборные полы…
Позднее святитель Игнатий (Д. А. Брянчанинов) назовёт грехом тщеславия приверженность к роскоши, хвастовство вещами и одеждой. Но Матвей Петрович на этот счёт был, как видно, прямо противоположного мнения – иначе зачем он стал украшать оклады принадлежащих ему икон дорогостоящими алмазами? А ведь на это он потратил свыше 130 тысяч рублей в своём московском доме и (по свидетельству брауншвейгского резидента в России Фридриха Кристиана Вебера), и столько же – в Петербургском. И это по ценам того времени, когда годовая подушная подать с крестьянина (кстати, казавшаяся ему обременительной!) составляла 74 копейки! Украшательство… божественных ликов – это ли не кощунство со стороны человека, щеголяющего даже религиозными святынями!
Похвалялся Гагарин и крупным червлёным яхонтом (рубином), привезённым ему из Китая – это была одна из самых известных драгоценностей князя фантастической стоимости.
Роскошь и щегольство Гагарина казались особенно кричащими в сравнении с простым, лишённым всяких излишеств образом жизни самого царя. Василий Ключевский зафиксировал: “Вместо кремлёвских палат, пышных придворных обрядов, [у него] плохой домик в Преображенском и маленькие дворцы в новой столице; простенький экипаж, в котором, по замечанию очевидца, не всякий купец решился показаться бы на столичной улице; на самом – простой кафтан из русского сукна, нередко стоптанные башмаки со штопанными чулками”). При Дворе у него не было ни камергеров, ни пажей, ни камер-юнкеров. И это была сознательная позиция Петра, подчёркивавшего, что роскошествовать царю не пристало.
Известны случаи, когда немилость царя вызывал один только вид модного наряда на молодом нечиновном щёголе. Есть также свидетельства о том, что когда Пётр посещал чей-нибудь дом (а он часто являлся в гости нежданно-негаданно), то зорко следил, чтобы всё в нём (и утварь, и обстановка, и пища) строго соответствовали жалованию хозяина. В противном случае производилось тщательное расследование, за которым следовало наказание.
Почему же, столкнувшись со столь откровенным расточительством Гагарина, Пётр, обычно столь скорый на расправу, молчал и медлил?
Некоторые исследователи полагают, что царь благоговел перед знатностью Гагарина. Действительно, княжеский род Гагариных ведёт своё начало от легендарного князя Рюрика. Это та линия Рюриковичей, которая идёт от Владимира Мономаха, князя Киевского, через Юрия Долгорукого к Всеволоду Большое Гнездо, князю Владимирскому. Его прямой потомок, князь Михаил Голибесовский, живший во второй половине XV века, имел прозвище Гагара. От его-то сыновей и ведут свой род Гагарины. Так что Матвей Петрович древностью и знатностью рода мог поспорить с самим царём.
Только вот “порода” при Петре I не давала никаких преимуществ (местничество было упразднено ещё во времена правления царя Фёдора Алексеевича): дворян оценивали не по “знатности”, а по “годности”. Более того, Петра часто (и справедливо) упрекали в презрении к русской аристократии. Достаточно вспомнить Всешутейшие и Всепьянейшие Соборы, где едко высмеивались притязания древних родов (“кто фамилиею своею гораздо старее чёрта”) на власть и привилегии. По свидетельству князя Бориса Куракина, при Петре I, “ругательство началось знатным персонам и великим домам, а особливо княжеским домам многих и старых бояр… Многие [родовитые]… приуготовлялися как бы к смерти”.
Причина бездействия царя по отношению к Гагарину кроется в том, что Матвей Петрович принадлежал к так называемой “своей компании” царя. Это было своего рода братство близких сподвижников Петра I, где к царю обращались без подобострастия и церемоний (без “зельных чинов” и высокопарного “величества”). Они вместе гуляли, пили, казнили, делились между собой предметами любви и при этом решали важнейшие государственные дела. Связь “птенцов гнезда Петрова” была закреплена и семейным свойством: сын Гагарина был женат на дочери вице-канцлера барона Петра Шафирова, а дочь князя вышла замуж за сына канцлера графа Гавриила Головкина.
Надо сказать, что к щегольству своего окружения, как и к поддержанию роскоши Двора своей супруги, царь был весьма снисходителен. Он даже поощрял богатые, расшитые золотом кафтаны своих любимцев, изящные кареты цугом, череду слуг, одетых в гербовые ливреи. И царя не смущало, что костюм любого лакея Меншикова был более богат и изящен, чем его, государя. Пётр с удовольствием пользовался роскошными каретами Меншикова и Ягужинского. А приближённые царя должны даже были вести широкую разгульную жизнь с открытыми столами, приёмами, пирами, весельем, фейерверками! (Ну, кто тут станет интересоваться источником доходов?). Царь сам, к примеру, поощрял Меншикова к тому, чтобы его дом был представительским, настоящим роскошным дворцом. Это очень важное слово – “представительский”. Роскошь ближнего окружения Петра олицетворяли собой высшие чины в служебной иерархии России, следовательно, высокую идею величия державы. Показательно, что были случаи, когда и сам Пётр, обычно неаккуратный и непритязательный в одежде, под влиянием своего окружения облачался в щегольской костюм. Кроме того, сама долго вынашиваемая царём мысль о Российской империи была неотделима от понятия роскоши. Не случайно Пётр внёс доминирующую золотую ноту и в новую столицу России – Петербург: нет более в мире городов, где было бы столько золота в архитектуре. И всевозможные иллюминации, фейерверки так же ассоциировались у современников с роскошью – они напоминали горы сверкающих бриллиантов.
Как отметил Сергей Соловьёв, многие сподвижники царя стали отождествлять себя с государством и смотреть на казённые деньги как на собственные, полагая, что право на это и дают их великие заслуги. А свои заслуги перед державой имел и Матвей Петрович. Всем было известно, что он стяжал себе славу любимца Петра I. Голштинец граф Хеннинг Фридрих фон Бассевич, оставивший известные “Записки о России при Петре Великом”, заявил о Гагарине, что “царь уважал его за многие прекрасные качества”. И в самом деле, князь рано поступил на государеву службу и нёс её успешно, с радением. Он обратил на себя внимание Петра уже в 1701 году, когда руководил строительством шлюзов и каналов, соединением Волги и Дона. Задалась у Гагарина и служба в качестве московского коменданта с мая 1707 года. Но главным образом карьера Матвея Петровича была связана с Сибирью: он служил там и товарищем при брате, иркутском воеводе Иване Гагарине, затем стал нерчинским воеводой, побывал судьёй, а с 1706 года – главой Сибирского приказа. Оказавшись во главе Сибирской губернии с марта 1711 года, Гагарин вполне успешно справлялся с главными своими обязанностями: при нём возросли сборы налогов, рекруты из Сибири пополняли действующую армию, было закончено строительство Тобольского Кремля, в Китай отправлялись торговые караваны, развивались дипломатические отношения с восточными соседями России. А один современный панегирист князя восторгался тем, что тот в продолжение трёхлетнего срока раздал пленным, сосланным в Сибирь, 15 тысяч рублей.
Однако постепенно образ рачительного губернатора, радетеля интересов Отечества начал блекнуть. Огромная власть и почти полная бесконтрольность открывали большие возможности для злоупотреблений и коррупции, чем и занялись с присущим ему рвением и сам Гагарин, и его родственники, которых он постарался определить на самые выгодные должности. Особенно много возможностей предоставляли торговые дела с Китаем, Средней Азией и казахскими народами. Князь развернулся вовсю и, используя заниженные сведения о доходах, составил себе крупное состояние.
Уличать его в казнокрадстве начали уже в 1714 году. Заподозрив неладное, царь поручил архангельскому губернатору, полковнику Григорию Волконскому отправиться в Сибирь и провести на месте тщательное расследование действий Гагарина. Но Екатерина Алексеевна, которой сей сибирский начальник часто посылал знатные подарки, попросила закрыть на все глаза и дать о нем самый благоприятный отзыв. И все же Гагарин стал жертвой усердия обер-фискала Алексея Нестерова. Последний был выходцем из крестьян, и ему претили родовитые аристократы. (Забегая вперёд, скажем, что в 1724 году этот адепт справедливости сам будет казнён за растрату 300 тысяч рублей казённых денег). Только после непосредственного обращения Нестерова к царю в 1717 году была назначена следственная комиссия из гвардейских офицеров.
Несмотря на то, что Гагарин вернул в казну огромную сумму в 215 тысяч рублей, за Сибирской губернией числилась недоимка по таможенным сборам ещё более чем на 300 тысяч рублей. Пока шло следствие, Гагарин продолжал управлять губернией: его даже сделали членом Верховного суда по делу царевича Алексея. Против Матвея Петровича были выдвинуты 15 пунктов серьезных обвинений: незаконные поборы и налоги с крестьян, расходование казны на личные нужды, взятки при отдаче винной и пивной продажи, вымогательства подношений у купцов, присвоение товаров, следовавших с караванами в Москву и многие другие. Выяснилось, что Гагарин чувствовал себя настолько безнаказанным, что присвоил себе три алмазных перстня и алмаз в гнезде, предназначавшихся Екатерине I.
По свидетельству шведского пленника Филиппа-Иоганна Страленберга, губернатор собирался образовать в Сибири самостоятельное королевство. Эта легенда, отметил новосибирский исследователь Михаил Акишин, отражала лишь “отголоски разговоров, которые вели князь М. П. Гагарин и верхи сибирской администрации”. Историк и литератор XIX века Павел Словцов в своей книге “Историческое обозрение Сибири” говорит не только о серьёзности намерений, но и о конкретных действиях губернатора: “Гагарин злоумышлял отделиться от России, потому что верно им водворены в Тобольске вызванные оружейники, и началось делание пороха”. Имелись сведения, что в этих целях он сформировал специальный полк, состоявший преимущественно из пленных шведов, которых он ранее облагодетельствовал и на которых поэтому делал ставку. Итак, над Гагариным сгустились тучи…
Каким же он был в действительности, князь Матвей Гагарин? Амбициозный лихоимец, щёголь, хитрец? Из-за отсутствия надежных свидетельств той эпохи, на вопрос этот отвечают авторы исторических романов. В книге “На Индию при Петре I” (1879) Григорий Данилевский нарисовал Гагарина исключительно чёрными красками. Это “пышный сатрап”, “первый потатчик всем грабителям и ворам”, “разоритель целой страны”, казнокрад и малодушный взяткодатель сильным мира сего. В этом же ключе изображён князь и в романе Павла Брычкова “Полуденный зной” (1999). Матвей Петрович здесь и бесчестный, и хитрый, и корыстолюбивый, наделённый острым умом провокатора. Как заурядный вор, требующий наказания, предстаёт Гагарин в романе Даниила Гранина “Вечера с Петром Великим” (2003). И лишь в романе Александра Родионова “Азъ, грешный” (1999) автор пытается представить читателю не плакатного лихоимца с одной корыстолюбивой извилиной в мозгу, но воссоздаёт сложный живой характер. По Родионову, в Гагарине уживается “букет” таких, казалось бы, несовместимых свойств, как государственный ум, готовность пожертвовать всем ради Отечества – и торгашеская алчность; ставшее уже привычкой стремление погреть руки, извлечь личную выгоду из любого государева поручения, административное рвение, благодаря которому в немыслимые сроки удаётся возводить крепости, строить остроги, – и типичная несокрушимая русская лень, истинно дворянское благородство – и склонность к мелким склокам, дрязгам, обману; преклонение перед царём – и двоедушие, выражающееся во внутреннем несогласии с иными распоряжениями Петра и в попытках уклониться от этих распоряжений в расчёте на пресловутое авось, но более всего на то, что в далёкой Сибири легче спрятать концы в воду…
Только в январе 1719 года Гагарин был уволен от должности и заключён под стражу, о чём говорила специальная инструкция: “Его царское величество изволил приказать о нём, Гагарине, сказывать в городах Сибири, что он, Гагарин, плут и недобрый человек, и в Сибири уже ему губернатором не быть, а будет прислан на его место иной”.
При этом Петр первым делом арестовал Волконского, давшего похвальный отзыв о Гагарине. На упреки царя в обмане тот отвечал, что действовал по просьбе царицы, ибо не хотел поссорить августейшую чету. “Скотина! – парировал государь. – Ты бы нас не поссорил, я просто задал бы своей жене хорошую трепку! Она ее все равно получит, а вот ты будешь повешен”.
Когда китайские таможенные чиновники прознали об опале могущественного губернатора Сибири, они обратились к царю с просьбой о его пощаде. К ним присоединились и обретающиеся там пленные шведы, которые восхваляли его великодушное к ним отношение.
Да и Пётр, памятуя о своей давней приязни к Матвею Петровичу, не спешил с приговором. Граф фон Бассевич написал: “Не желая подвергать его всей строгости законов, царь постоянно отсрочивал его казнь и для отмены её не требовал от него ничего, кроме откровенного во всём сознания. Под этим условием, ещё накануне его смерти, он предлагал возвращение ему его имущества и должностей. Но несчастный князь, против которого говорили показания его собственного сына и который выдержал уже несколько пыток кнутом, ни в чём не сознавшись, поставил себе за честь явиться на виселицу с гордым и нетрепетным челом”. И только тогда царь понял: “неслыханное воровство” и упорство Гагарина должны подавить к нему всякое сочувствие даже со стороны его родных и друзей.
И приговор был вынесен. 16 марта 1721 года Гагарин был вздёрнут на виселицу перед окнами Юстиц-коллегии в присутствии царя, знатных вельмож и всех своих родственников. По завершении казни Пётр пригласил (точнее, заставил) всех, в том числе и родственников казнённого, посетить его, государев, поминальный обед. Было “полное заседание и питьё” той самой царской “своей компании”, к которой принадлежал когда-то и Матвей Петрович. Раздавались обычные здравицы. А под окнами дворца на обвитых траурными лентами инструментах играли музыканты, одетые в чёрное. Палили пушки на Царицыном лугу. Поистине, только Пётр мог отмечать поминки по государственному преступнику, а затем приказать, чтобы вельможный труп провисел на площади более семи месяцев – в назидание всем российским лихоимцам и казнокрадам. Только по истечении этого срока в фамильной усыпальнице Гагариных, в сельце Сенницы Озёрского района Московской области, тело Матвея Петровича было предано земле.
Как ни странно, память о Матвее Гагарине жива в истории российской культуры. Именно в его честь набережную в Петербурге прозвали Гагаринский Буян (это нынешний район Петровской и Петроградской набережной), и набережная на противоположной стороне Невы долгие годы также носила название Гагаринской. Сохранилась и народная песня о Гагарине, в которой говорится о том, что он кичится своими “хитрыми” палатами. Князь изображён возлежащим на кровати, мечтающим обогатиться в Сибири и построить новый дом:
Не лучше бы, не хуже бы государева дворца,Только тем разве похуже – золотого орла нет.Уж за эту похвальбу государь его казнил.Несмотря на сомнительность подобной трактовки отношений Петра и Гагарина, присущее князю хвастовство роскошью уловлено здесь совершенно точно.
В своём классическом труде “О повреждении нравов в России” князь Михаил Щербатов объяснял причины казнокрадства в Петровскую эпоху всё возрастающим стремлением общества к роскоши и щегольству, требовавших неимоверных расходов. Гагарин тоже хотел стать записным щёголем. Любой ценой. И заплатил за это жизнью.
“Не скорбя о суете мира сего”. Александр Меншиков
Существует анекдот. Однажды Пётр I приказал генерал-прокурору Сената Павлу Ягужинскому подготовить указ: “Всякий вор, который украдёт настолько, что верёвка стоит, без замедления должен быть повешен”. Ягужинский отказался. “Государь, – сказал он, – разве ты хочешь остаться без подданных? Все мы воруем, все, только одни больше и приметнее других”.
Самым “приметным” казнокрадом и одновременно наипервейшим поклонником роскоши в Петровскую эпоху был фаворит царя, “полудержавный властелин” Александр Данилович Меншиков (1673–1729). Знакомясь с его жизнью и судьбой, невольно подпадаешь под обаяние этой необыкновенно крупной исторической личности. Крупной – во всех своих проявлениях. Светлейший Римского и Российского государства князь и герцог Ижорский, рейхсмаршал и генералиссимус, тайный действительный советник, Военной коллегии президент, генерал-губернатор губернии Санкт-Петербургской, от флота вице-адмирал красного флага, кавалер Орденов св. апостола Андрея, Слона, Белого и Чёрного орлов (высшие ордена России, Дании, Польши и Пруссии) и св. Александра Невского, подполковник Преображенской лейб-гвардии и полковник над тремя полками, капитан-компании бомбардир – таков сухой перечень чинов, регалий и должностей Александра Меншикова.
На деле же он был самым заметным, талантливым среди сподвижников Петра, его левой “сердечной” рукой – отважным воином, блестящим организатором, крепким хозяйственником; человеком предприимчивым, напористым, трудолюбивым, творчески активным.
Сын царского конюха, продававший пироги на московских улицах, он через посредство адмирала Франца Якоба Лефорта стал лично известен царю, легко вписался в его свиту, приняв не только идеи Петра, но весь его образ жизни. Именно сердцем, а не страхом был привязан он к государю. Солдат, а затем и сержант Потешного Петровского войска, царский денщик – Александр был всегда рядом с монархом. В 1697–1698 гг. он сопровождает царя в составе Великого посольства, а по возвращении из Европы собственноручно рубит головы мятежным стрельцам, вместе с Петром I бреет бороды и обрезает ножницами старомодное платье дворянам, и сам наряжается в щегольской европейский костюм.
Задаётся и его военная карьера. Если в 1704 году, после взятия шведской крепости Ниеншанц он не без гордости подписывает письмо своей невесте Дарье Арсеньевой громким титулом – “Шлиссельбургский и Шлотбургский губернатор и кавалер”, то в 1709 году он уже и светлейший князь, и фельдмаршал. Все самые главные баталии петровских войн – Шлиссельбург, Нарва, Калиш, Батурин, Полтава, Переволочна – прошли при решающем участии Александра. Неоценимы заслуги светлейшего и в строительстве “парадиза” – Петербурга, о чём написал Николай Костомаров: “Новая столица обязана своим созданием столько же творческой мысли государя, сколько деятельности, сметливости и умению Меншикова”.
Занимался князь и предпринимательством, причём использовал свою власть весьма успешно. Основывал металлургические заводы в Карелии, организовывал кораблестроение на Ладоге – он был неутомим. Все эти свершения покажутся феноменальными, если учесть, что Александр Данилыч был совершенно неграмотным – он с трудом мог подписать своё имя. Какой же цепкой памятью надо было обладать, чтобы держать в голове столько многообразных сведений! Впрочем, неграмотность не помешала ему стать членом Лондонского Королевского научного общества, о чём свидетельствует соответствующий диплом от 25 октября 1714 года, завизированный самим сэром Исааком Ньютоном.
О роли светлейшего в жизни государства свидетельствовал английский посол Чарльз Уитворт: “В России ничто не делается без его согласия, хотя он, напротив, часто распоряжается без ведома царя, в полной уверенности, что его распоряжения будут утверждены”. Уверенность эта была обоснованна – монарх видел в Данилыче единомышленника. Достаточно указать на письма царя к Меншикову. Как только не называет его Пётр – “товарищ”, “май либсте камрат”, “май херцен кинд”!
Царь щедро одаривал своего фаворита. “И награждён был таким великим богатством, – говорил князь Борис Куракин, – что приходов своих земель имел по полтораста тысяч рублей, также и других трезоров великое множество имел, а именно: в каменьях считалось на полтора миллиона рублей…”. Кроме того, Меншиков был вторым после царя “душевладельцем” России.
Но Пётр баловал любимца не только вотчинами и крепостными. В 1706 году, после победы под Калишем, например, он подарил светлейшему драгоценную трость, изготовленную по собственному эскизу царя. Её золотой набалдашник был усыпан алмазами, “а между алмазами три места финифтных”; верх набалдашника был украшен крупным изумрудом. Подарки европейских венценосных особ отличались не меньшей изысканностью. Датский орден Слона украшали шесть крупных бриллиантов; а польский король Август II Сильный подарил князю саблю с золотым эфесом, усыпанным алмазами; прусский король – запонку с большим алмазом.
Однако Александра Данилыча отличали не только великие заслуги перед Отчизной, но и не менее великие… пороки. Ему были свойственны высокомерие, тщеславие, стяжательство, бахвальство (парадным ли камзолом, орденами, чинами или богатством). Подобные отнюдь не привлекательные черты Меншикова были непосредственно связаны с его неукротимой тягой к роскоши.
Несмотря на то, что награды сыпались на него, как из рога изобилия, Меншиков был ненасытен – он всё увеличивал и увеличивал своё состояние, не гнушаясь недозволенными средствами. Принимал взятки от просителей, грабил польскую шляхту, закрепощал малороссийских казаков, отнимал земли у граничивших с его имениями помещиков. Но главное – он запускал руки в государственную казну. Светлейший был, пожалуй, самым значительным казнокрадом в истории России; он был взяточником высшей пробы, поскольку брал дань с других лихоимцев и взяточников рангом пониже, преступления которых он покрывал…
Но обратимся к истокам. Приверженность к роскоши обнаружилась у Александра довольно рано. Уже в 1697–1698 годах Меншиков был настолько приближен к царю, что, выполняя обязанности казначея, расходовал деньги не только на него, но и на себя. Сохранился любопытный документ – запись издержек на различные покупки для царя и его фаворита. В 1702 году для Петра I были куплены два парика стоимостью 10 рублей, в то время как для Меншикова – восемь на 62 рубля. В 1705 году общие расходы царя и Меншикова на экипировку составили 1225 рублей. Пётр довольствовался 40 аршинами ивановского полотна на порты. Остальные деньги были израсходованы на покупку штофов, тафты, кисеи, кружев, сукна, предназначавшихся для Меншикова и его близких.
Зная приверженность светлейшего к капризам европейской моды, 6 марта 1711 года Пётр прислал ему “в презент кафтан здешнего сукна” и прибавил: “Дай Боже на здоровье носить”. А позже царица решила порадовать Александра Даниловича наимоднейшим камзолом, сшитым по её заказу. Свой подарок из Амстердама 1 мая 1717 года Екатерина сопроводила письмом: “Посылаю к Вашей светлости камзол новой моды, которая ныне недавно вышла. И таких камзолов только ещё четыре персоны имеют, а именно один у царского величества, другой у цесаря, третий у короля английского, а четвёртый Вы иметь будете”.
О том, сколь роскошны были модные наряды Меншикова, свидетельствует опись его гардероба. Здесь среди прочего числятся 147 рубах без манжетов и с кружевными манжетами из голландского полотна, 50 кружевных и кисейных галстуков, 55 пар кружевных и шёлковых чулок, 25 париков, огромное количество простыней, подушек, скатертей и т. д.
А какой изысканной роскошью отличались экипажи светлейшего! Когда он выезжал, шестёрик лошадей в сбруе малинового бархата с золотыми и серебряными украшениями влек его золочёную в форме веера карету, на дверцах которой красовался его герб. Впереди шли скороходы и лакеи в роскошных ливреях, а сзади – пажи и музыканты, одетые в бархатные, расшитые золотом камзолы; шесть камер-юнкеров гарцевали около дверей кареты, и взвод драгун довершал процессию.
Царь невольно поощрял разгульную жизнь Меншикова с открытыми столами, приёмами, весельем и дорогостоящими фейерверками (хотя в то же время выговаривал ему за расточительность). Обеды у князя в торжественные дни состояли не менее чем из двухсот кушаний! Рассказывают, что Пётр, наблюдая из своего домика пир в роскошном доме Меншикова, всегда с удовольствием говорил:
– Вот как Данилыч веселится!
Это именно царь склонил светлейшего к тому, чтобы княжеский петербургский дом в стиле петровского барокко, стал представительским. Впрочем, то был не дом – дворец, который, как в своё время дворец покойного Лефорта в Москве, был одновременно и дворцом Петра – царь часто им пользовался. (О размерах дворца говорит тот факт, что впоследствии в нём разместился Сухопутный кадетский корпус). Свадьбы карликов, женитьба престарелого князя-папы Аникиты Зотова, пиры в викториальные дни – всё это проходило во дворце Меншикова. Светлейший изо всех сил старался подражать роскоши французских и английских аристократов: держал лучшую в столице кухню, множество иностранных слуг, отменный оркестр, пышно обставленные покои.
Столь же притягательным был Большой дворец Меншикова в Ораниенбауме. В солнечные дни на его террасах выставлялись в кадках деревья с “золотыми шарами”, сиречь апельсинами. А рядом с усадьбой раскинулось “малое увеселительное море”. Для этого на мелководной речке Каросте были сделаны специальные запруды. Александр Данилович особенно умилялся, когда по этому миниатюрному морю шли парусные суда.
Князь обладал поистине бесценными сокровищами. Как сообщает в своей книге “Повседневная жизнь русских щеголей и модниц” Елена Суслина, “ в его владении находились и усыпанные драгоценными каменьями шпаги, трости, пряжки, запонки, орденские кресты и звёзды, портреты в золотых рамах, золотые табакерки, украшенные алмазами, бриллиантовыми пуговицами, пояса с бриллиантовыми искрами и головные уборы – изумрудные перья с алмазами, какие в то время носили на шляпах, а также куски литого золота, жёлтые алмазы, красные лалы, белые и лазоревые яхонты, нитки жемчуга.”
На самом пике своего могущества князь имел свыше 150 тысяч душ крестьян. Его владения находились в 42 уездах Европейской России, а также в Прибалтике, Белоруссии, на Украине, в Пруссии и других местах. В “империи” Меншикова было свыше 3 тысяч сёл и деревень, 7 городов. По некоторым данным, он владел капиталом в 13 миллионов рублей, а также ему принадлежало более 200 пудов золотой и серебряной посуды.
Пётр узнал о злоупотреблениях Меншикова в 1711 году, однако специальная следственная комиссия была назначена только спустя несколько лет. Светлейшему пришлось вернуть в казну часть похищенного капитала, а также испробовать на своей спине знаменитую дубинку Петра – этим его наказание и ограничилось. Немаловажно, что в царском дворце у князя была надёжная и верная союзница – жена Петра, царица Екатерина Алексеевна. Ведь это Меншиков решил когда-то её судьбу, познакомив пленную лифляндку Марту Скавронскую с российским самодержцем. Она всегда стояла за князя горой. Однажды в ответ на ходатайства жены в пользу светлейшего Пётр в сердцах сказал: “Меншиков в беззаконии зачат, во грехах родила его мати, в плутовстве скончает живот свой. И если, Катенька, он не исправится, то быть ему без головы”. Однако в окружении царя было слишком мало людей, которым он доверял: приходилось прощать Данилычу его “неистовства и плутовства”. Показательно, что в 1720 году царь, несмотря на то, что уже знал о лихоимстве Меншикова, сделал его Президентом Военной коллегии.
В манере Меншикова одеваться было что-то вызывающее, дразнящее. Вот как описывает его Владимир Дружинин в романе “Именем Ея Величества”: “…Предстал в полном параде. Дразнит вельмож, закутанных в серое, тусклое, дразнит богатым узорочьем кафтана, а паче редким обилием наград… Все четыре ордена сияют, режут глаза завистникам”.
Зная это желание светлейшего выделиться, быть значимее и могущественнее других, многие царедворцы откровенно потакали и льстили ему. Один литературный подёнщик, получивший за работу 500 ефимков, после двухмесячных бдений представил опус “Заслуги и подвиги Его Великокняжеской Светлости”. В нём бывший пирожник изображается отпрыском древнего, некогда славного княжеского рода, который, однако, оказался в упадке и пребывал в безвестности, пока Провидение не послало миру его, Александра. Автор не скупился на похвалы своему герою, сравнивая его то с пророком Моисеем, то с римским императором Юстинианом. Неграмотный Меншиков преображается в почтенного учёного мужа: “Князь, – пишет автор, – одарён большой охотой и талантом к архитектуре гражданской и военной, равно как к математическим и механическим наукам.” (Тут очень кстати панегирист ввернул диплом Английского научного общества).
Но апофеоза беспринципности сочинитель достигает в обращении к сыну прославляемого им героя. Он призывает его брать пример со своего достойного отца и прибавляет: “Суетная гордость, роскошь и прочие низкие страсти да не овладеют тобою!”. Однако, как мы видели, эти страсти были присущи именно Александру Данилычу, причём в поистине непомерных масштабах. А ведь Меншиков был не только знаком с этим панегириком, но и оплачивал его! Что ж, значит, не ведал или не хотел ведать, что творил.
Герб Меншикова с княжеской короной сопровождался девизом: “Virture dure comite Fortune”, что означает: “Ведёт доблесть, сопутствует удача”. И действительно, удача долгое время сопутствовала светлейшему. И во время царствования своей “давней подруги сердца” Екатерины I он стал практически единоличным правителем империи. Умирающая государыня дала своё согласие на брак будущего 12-летнего императора Петра II с дочерью Меншикова Марией.
Когда вступил на престол Петр II, он осыпал будущего тестя новыми милостями – орденами, подарками, увеличил домашний штат прислуги Меншикова до 322 человек, предоставил ему 22 гребца и 39 матросов (это если его светлость пожелает передвигаться по воде). Казалось, всё было на руку самовластью светлейшего. Но здесь он совершил роковую ошибку – приблизил к Петру II Долгоруковых, которые воспользовались этим, чтобы вместе с канцлером Андреем Остерманом настроить юного императора против временщика и самим занять место рядом с самодержцем.
Однако в то время, когда Долгоруковы старательно чернили Меншикова перед августейшим юнцом, Александр Данилович тяжело болел, а поэтому ничего не знал об их интригах. Он пережил клиническую смерть. Не знаем, что именно открылось тогда князю (тайну он унёс с собой в могилу), но это полностью изменило его жизненные ориентиры и ценности. Поняв, что оказался на пороге смерти, он покаялся в грехах своей прежней “роскошной” жизни. Он вдруг стал другим – смирил гордыню, перестал цепляться за власть. И даже собственными руками подготовил своё низложение – покаявшись, он распустил всю свою личную охрану. А его охранял элитный Ингермандландский полк, для которого генералиссимус Меншиков всегда был кумиром. С такими-то богатырями не справились бы со светлейшим никакие клевреты Долгоруковых! Но сделал он это совершенно осознанно – чтобы все поняли: никаких честолюбивых помыслов у него больше нет. Изменилось и его отношение к щегольству, которое он теперь почитал суетным.
9 сентября 1727 года государственная служба Меншикова завершилась. Он со всем семейством был сослан в город Раненбург (ныне Рязанская область), в 337 верстах от Москвы. Когда его великолепный экипаж в сопровождении длинной череды карет и огромного числа разодетых конных гайдуков с блеском и помпой выезжали из Петербурга, народ удивленно глазел, а вот недруги, среди коих был и сам отрок-император, злобились и негодовали. В довершение к сему, 24 марта 1728 года у Спасских ворот Кремля было найдено анонимное подметное письмо, в коем содержались упреки Петру II за эту ссылку, и настоятельно рекомендовалось вернуть Меншикову бразды правления. Нет сомнений, что сочинителем сей цидулки были враги генералиссимуса, во всяком случае, Долгоруковы не преминули ей воспользоваться, чтобы нанести сыну конюха последний решающий удар.
И вот свершилось – императорским указом от 27 марта 1728 года Меншиков был приговорён к ссылке в сибирское село Берёзов с семьёй. Первым делом, его лишили привычных парадных одежд, в которых когда-то он так любил щеголять. Очевидцы свидетельствовали, что с него сняли обыкновенное платье и вместо того дали ему мужицкое, а также одели и детей его в бараньи шубы и шапки, под которыми были сокрыты кафтаны грубого сукна.
Начался последний этап его жизни – жизни опального и ссыльного вельможи. Этот период совпал с его духовным восхождением.
Вот что говорит о нем мемуарист: “Суровый северный климат укрепил его здоровье, бывшее до того довольно-таки слабым; он был худым и зябким, а в ссылке прибавил в дородстве и закалился к холоду… Этот человек, столь испорченный во дни своего баснословного процветания, погрязший в пороках, спесивый, жестокий, лихоимец без стыда и совести, вдруг превратился в образец терпения, спокойствия и покорности”. На крутом берегу речки Сосьвы он, сам работая топором, построил с помощью слуг небольшой деревянный дом. Поставил и церквушку (она сгорит во время пожара в 1765 году) и во время службы часто исполнял обязанности псаломщика и церковного старосты, произносил проповеди. Диктовал детям воспоминания о собственной жизни; к несчастью, неизвестно, что с ними сталось.
Обратимся к известной картине Василия Сурикова “Меншиков в Берёзове” (1883). В маленькой комнате – предметы крестьянского сибирского обихода; шкуры белого медведя и оленей на полу. А в красном углу, на аналое, покрытом алым бархатом, киот с иконами. Лицо светлейшего одухотворено страданием и какой-то высшей стоической мудростью. Он сидит за столом, кутаясь в доху, – такой крупный для этой комнатёнки и такой обречённый. Рядом с ним 17-летняя Мария, бывшая наречённая невеста императора, – она завёрнута в чёрную меховую шубу. Уже видно, что она тяжело больна и её ожидает скорая смерть (она умрёт через шесть месяцев со дня ссылки). Годом моложе – средняя дочь Саша. Сыну Александру – четырнадцать. Саша склонилась над лежащей на столе ветхой Библией. Может быть, она читает вслух главу из Экклезиаста: “Кто любит серебро, тот не насытится серебром; а кто любит богатство, тому нет пользы от того. И это – суета!.. Как вышел он нагим из утробы матери своей, таким и отходит, каким пришёл…”
Александр Данилович достойно переносил все унижения и тяготы ссылки. Он скончался 12 ноября 1729 года в возрасте 56 лет, прожив в ссылке чуть более полутора лет. Похоронили в церкви, им же срубленной, в двадцати метрах от берега реки. Вот что сказал об этом историк: “Там успокоился этот воистину феноменальный человек, выдающийся своими талантами, омерзительный своими пороками во дни процветания; великий и обаятельный мужеством и стойкостью в своем несчастье; [ему] суждено было появиться в анналах истории нашей страны сияющим метеором – то благотворным, то злосчастным, но всегда лучезарным”. А в памяти потомства сохранились предсмертные слова князя Меншикова: “Бог, а паче моя вера, коей не всегда я следовал, с годами положили мне покой на сердце. И научили жить и умирать, не скорбя о суете мира сего”.
Первый Российский Полицмейстер. Антон Дивьер
В кафтанах василькового цвета с красными обшлагами, в ярко-зеленых камзолах, новоявленные стражи порядка, выстроившись в шеренгу, громко и внятно произносят слова полицейской присяги: “верным, добрым и послушным рабом” быть царю и “в том живота своего в потребном случае не щадить”. А затем каждый поочередно подходит к обер-полицмейстеру Антону Мануиловичу Дивьеру (1682–1745) и целует Евангелие и крест, которые тот держит в руках. И все было бы ладно, если бы не еврейская наружность главного полицейского чина: не крест ему подстать, а звезда Давида!
Однако он – христианин. Христианство принял еще его отец-марран, бежавший от португальской инквизиции в Голландию и занявшийся там не очень-то прибыльным оружейным делом. Имя отца, Эмануэля Дивьера, упоминается в списках еврейской общины Амстердама. Известно также, что вскоре после переезда в страну тюльпанов доведенный до нищеты Эмануэль ушел в мир иной, оставив родившегося в 1682 году сына, Антона, круглым сиротой и без всяких средств к существованию. В поисках хлеба насущного Дивьер-младший сосредоточился на, казалось бы, столь несвойственном еврейскому мальчугану морском деле и в пятнадцать лет стал если не капитаном, то по крайней мере подающим надежды голландским юнгой…
Писатель Александр Соколов очень точно назвал Антона “юркий Дивьер”. И действительно, сызмальства его отличали ловкость и расторопность, что производило самое выгодное впечатление на окружающих. Он лихо лазал по канатам и правил парусами, без устали плавал – словом, отменно нес матросскую вахту. А дальше ему улыбнулась сама Фортуна: он очутился в нужное время в нужном месте.
Случилось это в 1697 году, когда в Голландию прибыло Великое посольство из Московии, в коем под именем Петра Михайлова выступал сам государь. Амстердамские власти, зная о пристрастии царя к нептуновым потехам, устроили тогда маневры, в ходе которых разыгралась нешуточная морская баталия. Десятки парусных кораблей выстроились в две линии в заливе Эй, вблизи мыса Схелингвуд. Петр, как истый морской волк, в разгар военной забавы перебрался с своей яхты на один из кораблей и принял командование им. Здесь-то его внимание и привлек красивый исполнительный юнга. Его внешность очень выразительно описана у израильского писателя Давида Маркиша в книге “Еврей Петра Великого, или Хроника из жизни прохожих людей” (2001): “Ловко сбитый мускулистый молодой человек в матросской одежде. В его, то ли сильно загорелое, то ли от природы смуглое лицо вправлены были, как черные камешки, крупные выпуклые глаза в мягких метелочках юношеских ресниц. Кисти рук его были маленькие, сильные и тоже смуглые, темные. Во всем его взгляде… явственно проступало что-то экзотическое, неместное; держался он хотя и скромно, но без всякого смущения”. Разговорившись с юнгой, монарх тут же предложил ему перейти на русскую службу.
Остается загадкой, почему Петр, приложивший столько усилий к строительству флота и ощущавший острую нехватку в морских кадрах, не использовал Дивьера по его прямому назначению, а именно в качестве моряка или корабела. Видимо, проницательный венценосец угадал в зеленом салажонке его более высокое предначертание, а потому сразу же взял Антона ко Двору.
Давид Маркиш приписывает Дивьеру такие думы: “Нет никакой разницы в том, как добывать деньги: пиратствовать ли в Южных морях, следить ли за опальными русскими недорослями. Одно было ясно совершенно: чем ближе к царю, тем больше денег… А эти, русские, чужие, как все здесь чужое”. Мы же полагаем, что такие корыстолюбивые мотивы свойственны исключительно “солдатам удачи”, стремившимся продать свою шпагу подороже. Дивьер же не ощущал себя чужим в стране, с тавшей для него новой родиной. Он пожелал всемерно укорениться в России и стал не прохожим человеком, этаким перекати-поле, а одним из рачительных хозяев и патриотов державы.
Записанный христианином (как и его покойный отец), Дивьер мог беспрепятственно жить в России и продвигаться по служебной лестнице и не приняв греческого вероисповедания (ведь стал же полным адмиралом друг царя, кальвинист Ф. Я. Лефорт!). Тем не менее, сразу же по приезде в Москву Антон обращается в православие. Шаг этот говорит о его неукротимом желании адаптироваться в русскую жизнь. Ведь известно, что “русский” – это имя прилагательное, поскольку носитель его к России приложен и самозабвенно ей служит. И не химическим составом крови определяется эта русскость, но радением о вере и судьбе Отечества.
Поначалу Дивьер выполнял обязанности скорохода у светлейшего князя Александра Меншикова. Однако природный ум, веселый характер, рвение в делах быстро выдвинули его в денщики царя: он занял должность весьма ответственную, отмеченную особым доверием самодержца и часто служившую трамплином для дальнейшего карьерного роста. Достаточно сказать, что Александр Бутурлин, Никита Трубецкой, Василий Суворов, Павел Ягужинский, да и его бывший патрон, “полудержавный властелин” Меншиков начинали с должности царева денщика.
“Смышлен, вкрадчив, бескорыстен, неутомим”, – говорили современники о Дивьере. И монарха более всего пленили его неподкупность и бескорыстие, столь редкие в России той поры. Антон не воровал, взяток не брал и руки в государственный карман не запускал, что в значительной мере и определило благоволение к нему Петра. Он получил право без доклада входить в токарню царя. И вот уже Антон – генерал-адъютант, что по тогдашнему воинскому уставу равнялось полковничьему чину.
Как чувствовал себя он при русском Дворе? Современники свидетельствуют, что поначалу высшее общество относилось к нему, безродному выскочке, холодно и настороженно; и якобы дабы упрочить свое положение, Дивьер решает выгодно жениться. “Обратить свои искательства в среду родовитых боярских семей, – пишет историк Сергей Шубинский, – он не смел, зная, что его еврейское происхождение явится здесь непреодолимой препоной; оставалось пробовать счастия у новой аристократии”. Выбор 28-летнего Антона пал на сестру сына конюха, а ныне того же всесильного князя Меншикова, Анну Даниловну. Сколько чернил и бумаги было израсходовано, чтобы доказать, что Дивьер – беспринципный ловелас-карьерист и женился по голому расчету! Говорили, что его суженая – перезрелая старая дева (хотя ей было всего 22 года!) и красотой вовсе не отличалась. На самом же деле была она личностью примечательной и весьма эмансипированной: залихватски ездила верхом, была (в отличие от брата) грамотной и говорила на нескольких языках. Одно время она в числе прочих составляла ближний круг, своего рода гарем царя (куда, наряду с сестрами Арсеньевыми, входила, кстати, и Екатерина Трубачева – будущая императрица Екатерина I). Поговаривали, что Анна даже была мимолетной пассией женолюбивого императора.
Вознесенный из грязи на вершины российского Олимпа, спесивый Меншиков ответил своему бывшему скороходу резким и категоричным отказом. Но Антон не отступал, заявив, что Анна уже беременна от него и следует спешить с венчанием, чтобы не опозорить фамилию Меншиковых. Реакция светлейшего была, однако, прямо противоположной ожидаемому: он пришел в такое неистовство, что не только сам нещадно отлупцевал соблазнителя, но и (чтобы мало не показалось!) кликнул челядь, которая и довершила мордобитие.
Видно, матримониальные планы в отношении его сестры не только не утишили гнев Меншикова, а, напротив, лишь усилили его. Какая уж тут женитьба по расчету: зная мстительность временщика, Антон не мог не понимать, что наживает в его лице могущественного и коварного врага. Не расчет, думается, одушевлял действия Дивьера, а сердечная склонность и любовь к Анне Даниловне. (Забегая вперед, скажем, что они были счастливы в браке; плодом их любви стали четверо детей – три сына и одна дочь).
Дальнейшие события современный писатель Николай Коняев живописует так: “Оправившись от побоев, Дивьер сообщил об этом Петру, и царь немедленно отправился к Меншикову сам. – “Ты чего, совсем охренел, камарад? – спросил он. – Ты пошто Дивьеру-то отказал? И хотя Меншиков отдал сестру Дивьеру, но царь так и не простил светлейшего”. Правда состоит в том, что припертый царем к стенке Меншиков вынужден был согласиться на этот “неравный” брак (продолжая испытывать к Дивьеру непреодолимую вражду)”.
Тем не менее, Петр в 1718 году назначил Дивьера на весьма ответветственный, только что образовавшийся пост – петербургского обер-полицмейстера. Надо сказать, что Петербург (ставший фактической столицей с 1710 года) являл тогда собой обширное болотное пространство с разбросанными группами зданий, грязнейшими улицами, с самым разнокалиберным и беспокойным населением (значительная часть которого была переселена туда насильно). На улицах города хозяйничали волки. Пьянство, разврат, воровство, насилие и грабежи были обычным явлением.
И именно Антон Мануилович с его расторопностью и распорядительностью должен был, по мысли царя, возглавить работу по улучшению быта населения новой столицы, развитию в ней промышленности и торговли, устройству “благообразия и благочиния”. “Господа Сенат! – писал Петр 27 мая 1718 года. – Определили мы для лучших порядков в сем городе генерал-полицмейстера, которым назначили генерал-адъютанта Дивьера; и дали пункты, как ему врученное дело управлять”. Далее следовали 13 пунктов, где описывались обязанности подначальной Дивьеру полиции.
В Генеральном регламенте (1721) задачи сего нового ведомства излагались несколько высокопарно и более смахивали на панегирик: “Полиция споспешествует в правах и в правосудии, рождает добрые порядки и нравоучения, всем безопасность подает от разбойников, воров, насильников и обманщиков и сим подобных, непорядочное и непотребное житье отгоняет, и принуждает каждого к трудам и к честному промыслу, чинит добрых досмотрителей, тщательных и добрых служителей города и в них улицы регулярно сочиняет [следит за прямизной улиц – Л.Б.], препятствует дороговизне и приносит довольство во всем, потребном к жизни человеческой, предостерегает все приключившиеся болезни, производит чистоту по улицам; и в домах запрещает излишество в домовых расходах и все явные погрешения; призирает нищих, бедных, больных, увечных и прочих неимущих, защищает вдовиц, сирых и чужестранных, по заповедям Божиим, воспитывает юных в целомудренной чистоте и честных науках; вкратце же над всеми сими полиция есть душа гражданства и всех добрых порядков и фундаментальной подпор человеческой безопасности и удобности”.
Каждый день обер-полицмейстер объезжал город и лично наблюдал за порядком и соблюдением правил общежития. Присутствовавший при дворе голштинский камер-юнкер Фридрих-Вильгельм Берхгольц говорил, что своей строгостью Дивьер вызывал у петербургских обывателей такой страх, что те дрожали при одном упоминании его имени. Зато и результаты его трудов были впечатляющи. Историки свидетельствуют: при нем был сформирован первый в России полицейский штат из 190 человек; устроена пожарная часть; поставлены в разных местах 600 фонарей на конопляном масле; замощены камнем главные улицы; организована команда фурманщиков для своза нечистот; учрежден надзор за продажей съестных припасов; установлена регистрация населения; сооружены шлагбаумы на конце каждой улицы и т. д. Строгие меры воздействия применялись против нищих попрошаек (их били батогами и высылали из города). За несоблюдение правил паспортного порядка, азартную игру, пьянство, неосторожную езду, пение песен на улицах полагались солидные штрафы, а при повторном нарушении – ссылка в Сибирь или даже смертная казнь.
Надо сказать, что и Петр спрашивал со своего полицейского начальника со всей строгостью и, коли что не по нему, особо не церемонился. Однажды, проезжая с ним по Петербургу, и оставшись недовольным состоянием городских улиц, царь вышел из одноколки, отколотил Дивьера тростью, после чего сел в экипаж, пригласил его сесть рядом и спокойно продолжил путь. Впрочем, случай сей единичный. Вообще же, государь ценил своего обер-полицмейстера и 6 января 1725 года произвел его в генерал-майоры.
А 28 января того же года Петр Великий почил в бозе, и самодержавной императрицей была провозглашена его жена, Екатерина Алексеевна. Несмотря на безграничное влияние Меншикова на императрицу, Дивьер был какое-то время защищен от его происков личным расположением государыни. Отчасти потому, что их связывали и интимные отношения, что засвидетельствовано мемуаристами. Антон Мануилыч получил право во всякое время иметь к ней свободный доступ и немало забавлял монархиню своими неистощимыми рассказами, остроумными выходками и каламбурами. Французский посол в России Жак де Кампредон оставил о Екатерине такую дневниковую запись: “Дивьер… в числе явных фаворитов”.
Все в том же 1725 году обер-полицмейстер был удостоен высокой награды – ордена св. Александра Невского, в 1726 году – пожалован чином генерал-лейтенанта и возведен в графское достоинство. Графский герб Дивьера геральдисты описывают так: “В щите, разделенном на четыре части, посередине находится зеленого цвета щиток, покрытый графскою короною с изображением одноглавого орла, который в лапах держит скипетр и державу. В первой и четвертой частях в красном поле две серебряные башни. Во второй и третьей в голубом поле поставлены на задних лапах два льва. Щит имеет на поверхности шлем, увенчанный Графскою короною. Намет на щите голубой и красный, подложенный серебром”. Супруга же новоявленного графа, Анна Даниловна, была причислена к свите императрицы как ее гоф-фрейлина.
В 1727 году Дивьер проявил себя еще и как талантливый дипломат, что в сочетании с его бескорыстием оказало неоценимую услугу российской короне. Речь идет об известном Курляндском кризисе, когда руки вдовствующей герцогини Анны (ставшей впоследствии императрицей Анной Иоанновной) добивался щеголь и авантюрист, незаконный сын короля Польского Августа II Мориц Саксонский. Избрание Морица герцогом было противно государственным интересам России. Задача Антона Мануиловича и состояла в том, чтобы убедить курляндцев отказаться от сей кандидатуры. Он отправился в Митаву сразу же после возвращения оттуда Меншикова, чья миссия в Курляндии с треском провалилась: возжелав сам стать герцогом, светлейший действовал оскорблениями и угрозами, чем восстановил против себя всю местную знать. Потому, дабы исправить положение, Дивьеру надлежало действовать тонко и умно.
Мориц Саксонский предложил Антону 10 000 экю за содействие его браку с Анной. Эпистолярная отповедь взяткодателю лишний раз свидетельствует о верности долгу и неподкупности Дивьера. Вот что он написал: “Полученное мною сего числа письмо повергло меня в удивление и чувствительное волнение, тем более, что, благодаря Богу, все мое предшествующее поведение может служить доказательством, что я неспособен не только за несколько тысяч рейхсталеров, но и за сокровища всего света сделать хотя самомалейшее отступление от поручения, возложенного на меня инструкцией моей всемилостивейшей государыни. Это странное предложение, равно как и тому подобные искушенья, предполагающие подлые и низкие чувства в том, к кому они относятся, оскорбительны для честного человека. В вышеупомянутом деле, в котором Ее Величество удостоила меня избрать мелким орудием своей воли, я буду без всякого уважения к видам частных лиц и чуждым интересам, равно как и без всякого постороннего вознаграждения, исполнять свои обязанности, как следует честному человеку…”
Представительство Дивьера в Курляндии способствовало тому, что там восторжествовали российские интересы. Однако Анна затаила на человека, который разлучил ее с женихом, жгучую бабью обиду: впоследствии, став императрицей, она это ему припомнит.
По возвращении из Митавы в Петербург Антон Мануилович застал там картину мрачную и неутешительную. Екатерине все чаще нездоровилось, что сулило скорый и недобрый исход. Меншиков интриговал: чтобы удержаться на плаву и сохранить за собой неограниченную власть, он удумал возвести на престол внука Петра I, двенадцатилетнего Петра Алексеевича, и обручить его со своей дочерью Марией. При этом сам светлейший до достижения отроком совершеннолетия становился регентом империи.
Политическая наглость, всесилие и умопомрачительное богатство Меншикова стояли костью в горле у многих видных царедворцев, кои всеми средствами старались противодействовать властолюбивым замыслам бывшего пирожника. Против временщика составилась целая партия, во главе которой находились герцог Голштинский Карл-Фридрих, Петр Толстой, Иван Бутурлин, Александр Нарышкин, Григорий Скорняков-Писарев, Андрей Ушаков и другие. Узнав о происках шурина, Дивьер не только присоединился к партии врагов Меншикова, но и стал одним из самых деятельных ее членов.
Развязка наступила ранее, чем ее ожидали. У императрицы открылась горячка. Меншиков, находившийся при больной неотлучно, и подсунул ей духовное завещание, по которому трон переходил к малолетнему Петру, а сам князь становился без пяти минут императорским тестем. Дни врагов светлейшего были сочтены, и для сокрушительного удара по супротивникам он ждал лишь удобного случая.
Случай представился скоро. Поводом к расправе стал невоздержанный язык Дивьера, не в меру развязавшийся из-за сильного подпития. Вот как рассказывается об этом в документе, составленном, по-видимому, Меншиковым, и подписанном за неграмотную Екатерину ее дочерью Елизаветой: “Во время нашей, по воле Божьей, прежестокой болезни параксизмуса, когда все добродетельные наши подданные были в превеликой печали, Антон Дивьер, в то время будучи в доме нашем, не только не был в печали, но веселился и плачущую Софью Карлусовну [Скавронскую, племянницу императрицы – Л. Б.] вертел вместо танцев и говорил ей: “Не надо плакать”…Анна Петровна [дочь Петра I – Л. Б.] в той же палате плакала: Дивьер в злой своей предерзости говорил: “О чем печалишься? Выпей рюмку вина!”. Примечательно, что серьезным пунктом обвинения обер-полицмейстера стало его вертопрашество, будто бы юному великому князю Петру Алексеевичу он “напоминал, что его высочество сговорился жениться, а они за его невестою будут волочиться, а его высочество будет ревновать”.
Разумеется, пьяный кураж Дивьера был для Меншикова лишь поводом к тому, чтобы поквитаться с птицами поважнее. И о сем говорилось в новом указе от имени Екатерины: “Я и сама его, Дивьера, присмотрела в противных поступках и знаю многих, которые с ним сообщники были; того ради объявить Дивьеру, чтобы он объявил всех сообщников”. В тот же час Антон Мануилович был схвачен, вздернут на дыбу и после двадцати пяти ударов повинился во всем, назвав и всех своих подельников.
Буквально за несколько часов до кончины императрица по подсказке Меншикова подписала указ о наказании виновных: “Дивьера и Толстого, лишив чина, чести и данных деревень, сослать: Дивьера в Сибирь, Толстого с сыном в Соловки; Бутурлина, лиша чинов, сослать в дальние деревни; Скорнякова-Писарева, лиша чинов, чести, деревень и, бив кнутом, послать в ссылку и т. д.” Светлейший распорядился приписать к указу слова, относившиеся непосредственно к зятю: “Дивьеру при ссылке учинить наказание, бить кнутом”. Не пощадил временщик и собственную сестру Анну, велев ей вместе с малолетними детьми Антона Мануиловича безвыездно жить в дальней деревне.
А самого Дивьера вкупе со Скорняковым-Писаревым, чтобы жизнь медом не казалась, Меншиков упек в холодную Якутию, в Жиганское зимовье, что на пустынном берегу Лены, в 9000 верстах от Петербурга и в 800 верстах от Якутска. В этой забытой Богом глухомани ссыльные часто нуждались в самом необходимом, питаясь одним хлебом и рыбой. Несчастным запрещалось даже общаться друг с другом, за чем бдительно следил приставленный к ним караул.
Вести доходили к ним, отрезанным от мира изгнанникам, спустя не месяцы – годы. Вот уже упала звезда “прегордого Голиафа” Меншикова, который в 1729 году испустил дух в ссылке, в таежном Березове; преставился и юный император Петр II; а вступившая на престол Анна Иоанновна, памятуя о Дивьере как о разлучнике со своим бывшим амантом, не спешила облегчить участь опального графа.
Лишь на закате царствования она смилостивилась и в апреле 1739 года издала указ о назначении Антона Мануиловича командиром вновь отстраивавшегося Охотского порта. Казалось, административный талант бывшего обер-полицмейстера не сломили годы лишений и бедствий. Он вновь оказался востребованным и действовал весьма энергично: раскрыл, между прочим, злоупотребления, допущенные прежними должностными лицами, быстро закончил снаряжение знаменитой экспедиции Витуса Беринга, достроил порт. Не пропала втуне и моряцкая жилка Дивьера: он основал мореходную школу, превратившуюся впоследствии в штурманское училище сибирской флотилии.
Антона Мануиловича вернула из ссылки и обласкала императрица Елизавета Петровна. Высочайшим указом 14 февраля 1743 года ему были возвращены графское достоинство, чин генерал-лейтенанта и орден св. Александра Невского. Елизавета пожаловала ему также 1800 душ крестьян из имения ненавистного ему Меншикова, деревню Зигорица в Ревгунском погосте (180 дворов), а также имение Йола под Нарвой. Он был также произведен в генерал-аншефы.
Дщерь Петрова, идя по стопам своего великого отца, 27 декабря 1744 года вновь назначает Дивьера обер-полицмейстером Петербурга. И хотя годы у Антона Мануиловича были уже не те (ему исполнилось 63 года), он вновь отдался своему любимому делу. Однако ужаса на петербургских обывателей дряхлый генерал уже не наводил.
Дивьеру не пришлось долго хозяйничать в Северной Пальмире. Многолетние страдания и лишения надломили его здоровье; он часто хворал и умер 24 июня 1745 года, прослужив наново в полиции не более полугода. Так закончил свои труды и дни этот ревностный сподвижник Петра I.
Тело его погребено на Лазаревском кладбище Александро-Невской лавры. Биограф позапрошлого века утверждал, что видел там расколотую плиту с надписью “Генерал-аншеф граф Антон Мануилович Дивьер. Погребен 27 июня 1745 года”, однако сегодня его могила считается безвозвратно утерянной. Но в истории он, по счастью, не затерялся, напоминая всем националистам-почвенникам о таком неприятном для них факте: первым российским “ментом” был этнический еврей.
* * *
Трое сыновей графа Дивьера были людьми степенными и вполне достойными. Петр Антонович (1710–1773) дослужился до чина генерал-аншефа и стал действительным камергером; Александр Антонович стал капитаном лейб-гвардии; Антон Антонович – поручиком лейб-гвардии и адъютантом императора Петра III. Многие потомки Антона Мануиловича Дивьера были царедворцами и профессиональными военными, однако сколько-нибудь заметного положения они не занимали.
А вот два внука нашего главного полицмейстера, Антон и Михаил Петровичи, по злой иронии судьбы, стали… натуральными преступниками и душегубцами.
Старший, Антон, при покупке земли у одной помещицы, предложил ей вместо денег свое великолепное столовое серебро. Сделка была заключена. Но когда дама с полученным серебром проезжала в экипаже через замерзшую реку Оскол, то была остановлена людьми Атона Дивьера. Оказывается, те получили от него чудовищное приказание: утопить карету вместе с этой самой помещицей и завладеть поживой. И если бы не случайно проезжавший мимо на четверне городской врач, сей дьявольский план мог бы сработать. Все раскрылось, и как ни пытался преступник остаться безнаказанным (он получил лестную аттестацию от местного дворянства о своем “прекрасном поведении”), он был сослан в Сибирь, обвиненный в покушении на убийство и кражу, а восхвалявшие его дворяне на несколько лет были лишены избирательных прав.
Михаил, второй внук Дивьера, далеко превзошел в злодействах своего брата-разбойника. В его родовом поместье на берегу Дона были вырыты глубокие пещеры и обширные подземелья, где находились темницы с цепями и железными ошейниками. Здесь его слуги прятали ворованных лошадей, а на водопой выводили их лишь под покровом ночи. В эту самую темницу сей изверг заключил и свою законную жену, от которой имел двоих сыновей, и до самой ее смерти держал в кандалах и цепях. При этом он громогласно объявил о кончине супруги и, искусно изображая безутешного вдовца, устроил ей пышные похороны (говорили, что в гроб он положил поленья). Сам же женился вторично на Софье Херасковой, племяннице маститого поэта, от которой прижил сына. Но, видно, уж так на роду было написано, чтобы Михаил, подобно брату, тоже позарился на серебряную посуду. Завидев великолепный столовый сервиз у одного богатого барина, он подкупил его дворецкого, крепостного человека, и уговорил его украсть серебро, пообещав ему не только надежный приют, но и вольную – и своего добился, посудой завладел. Но к чему держать в доме опасного свидетеля? – и он отсылает его зимой в соседний город, а кучеру наказывает убить дворецкого, а тело его спустить под лед. И все было бы шито-крыто, но вот незадача – тело выловили, и в кармане покойника нашли собственноручное письмо графа, в котором тот подстрекал его к краже и обещал убежище. Начался судебный процесс, дело пахло Сибирью. Но неистощимый выдумщик по части погребальных инсценировок, Михаил Дивьер сам для себя устроил ложные похороны и, по слухам, потом преспокойно жил еще долгие годы до самой своей естественной смерти, под защитой подкупленных им местных властей. Удивительно, что сей ирод подвизался когда-то на военном поприще и дослужился до чина подполковника.
Говорят, природа отдыхает на втором поколении выдающихся людей. У славного российского государственного мужа, обер-полицмейстера Антона Дивьера она хорошо “отдохнула” на третьем.
“Роскошна во всём пространстве сего названия…” Екатерина I
Существует несколько версий происхождения Екатерины I. Самая распространённая: она, Марта Скавронская, дочь литовского крестьянина. (Хотя есть предположение, что её мать будто бы была тайной возлюбленной ливонского дворянина фон Альвендаля, и Марта была плодом их связи). Так или иначе, мать, овдовев, переселилась в Лифляндию, где вскоре умерла, а судьбой сироты занялась тётка, отдав её в услужение роопскому пастору Дауту. Рождённая в римско-католической вере, девочка, применяясь к новому окружению, приняла лютеранство.
А вскоре её взял на воспитание живший в Мариенбурге пастор и учёный Эрнст Глюк. Сейчас трудно сказать, почему этот выдающийся просветитель, переведший Библию на русский язык и открывший впоследствии в Москве, на Покровке, одну из первых в России светских школ, не научил Марту элементарной грамотности (она всю жизнь едва ли могла с грехом пополам подписывать своё имя). Возможно, он видел её назначение лишь в помощи по хозяйству и уходе за детьми. Имеются сведения, что уже тогда она проявляла излишнюю благосклонность к сильному полу. Рассказывают, что от одного из домочадцев пастора Марта даже родила дочь, умершую через несколько месяцев. Подобное поведение заставило Глюка немедленно выдать замуж свою семнадцатилетнюю воспитанницу за шведского драгуна Иоганна Раабе (по другим сведениям, Иоганна Крузе), который либо накануне, либо сразу после свадьбы отбыл на войну.
При взятии Мариенбурга русскими войсками 24 августа 1702 года Марта попала в плен. Сначала она стала любовницей одного русского унтер-офицера, который избивал её; затем к ней воспылал страстью генерал от кавалерии Родион Боур; после него – генерал-фельдмаршал Борис Шереметев, и, наконец, в 1703 году она попала в дом Александра Меншикова, где, между прочим, стирала бельё (сколько раз она потом будет шутить о себе как о бывшей “портомое”!). Здесь-то и заприметил её Пётр I, бывавший запросто в доме своего Данилыча. А в 1705 году Марта была уже дважды беременна от Петра – у неё родились двое сыновей, впрочем, вскоре умерших. Тогда же она приняла православие, и её нарекли Екатериной Алексеевной.
Однако никаких перемен в жизни Екатерины пока не происходило: она продолжала жить в доме Меншикова вместе с Дарьей и Варварой Арсеньевыми, и Анисьей Толстой. Они представляли своего рода общий гарем Петра и Меншикова. Кроме того, у Петра были и метрессы на стороне. Но ни тогда, ни позднее, живя во дворце царя, Екатерина ни разу не упрекнула его за внимание к другим женщинам. Пётр заставлял ее не только снисходительно относиться к своим мимолётным связям, но и слушать собственные откровения о своих интимных забавах с девками, а также – это кажется сейчас невероятным! – принуждал её саму подыскивать ему метресс. А среди них были и её потенциальные “совместницы”, как называли тогда конку ренток. И особенно опасны они были на раннем этапе, когда Екатерина была ещё Петру никакая не жена, а только мать двух его непризнанных дочерей (1708 и 1709 года рождения). Сколько соблазна было у Петра – и “Авдотья, бой-баба” – генеральша Авдотья Чернышева, и красавица Марфа Черкасская, и обворожительная Мария Матвеева, и княгиня Мария Кантемир, и, наконец, услужливая Анна Крамер и пленительная Мария Гамильтон, о которых мы еще расскажем. Можно представить себе ту атмосферу соперничества между фаворитками – все они стремились перещеголять друг друга новейшими модными нарядами, дорогими украшениями, румянами и притираниями, и все ждали подарков от прижимистого Петра. Но тревога “мариенбургской пленницы” оказалась напрасной. Никакие фаворитки уже не могли заменить царю ее, Екатерины. Приворожила она Петра и тем, что была “телесна, во вкусе Рубенса, и красива”, и своим неиссякаемым весельем, а главное – редким качеством: сочувствием ко всем его делам и заботам. А сочувствие было так необходимо Петру! Как об этом писал Даниил Гранин: “Екатерина пленяла… откровенной чувственностью. Темперамента у неё хватало и на балы, и на танцы, и на пирушки. Она разделяла с царём походную жизнь, солдатскую пищу и в то же время удачно олицетворяла семейный очаг, куда его с годами всё больше тянуло”. А еще она “обладала огромным природным умом, глубоким пониманием мужчин и владела искусством обходиться с ними. Она была одарена тонким тактом, давала Петру и его министрам прекрасные советы. Даже в самых затруднительных ситуациях она не теряла голову. В самые сложные моменты она умела найти правильное решение”.
Словом, она смогла сделаться нужной Петру, стать его приютом, его домом. Она одна умела успокаивать царя в минуты нервных приступов, которые сопровождались дикими головными болями. В такие моменты все в ужасе прятались от монарха. Только Екатерина подходила к нему, заговаривала с ним своим особым языком, и это действовало успокаивающе. Затем она ласкала голову Петра, и он засыпал у неё на груди. После этого, дожидаясь благотворного действия сна, она долго сидела неподвижно, пока Пётр не проснётся. И царь вставал свежим и бодрым.
Мемуарист свидетельствовал: “Она не была ни мстительна, ни злопамятна, чем сильно отличалась от своего друга и советчика Меншикова, всегда мстительного и непреклонного. Екатерина умела обезоруживать своих врагов и многих превратила в преданных сторонников, никогда не забывая оказанной услуги”.
Об отношении Петра к Екатерине свидетельствуют его письма к ней, полные заботы и внимания, а также несвойственная ему щедрость. Так, 5 января 1708 года, в разгар войны с Карлом XII, полагая свою жизнь в опасности, Пётр распорядился выдать Екатерине с дочерью 3000 рублей – сумма для того времени немалая, если учесть известную бережливость царя. В письмах царя к своей красавице обращают на себя внимание извещения государя о посылаемых подарках и гостинцах – а это не что иное, как знаки внимания и любви самодержца. Так, он слал ей материю да кольцо, а “маленькой” (дочери) полосатую материю с пожеланием “носить на здоровье”. Или покупал для Екатерины новомодные часы со специальными стеклами от пыли, да печатку, “да четверной лапушке втрайом”, с извинением, что “больше за скоростью достать не мог, ибо в Дрездене только один был день”. В другой раз слал “устерсы…. сколько мог сыскать”. В письмах Петра часты мотивы разлуки: “Ей, без Вас скучнёхонько”, “Для Бога ради приезжайте скорей. А ежели зачем невозможно быть, отпиши, понеже не без печали мне в том, что не слышу, не вижу Вас”, “Хочется мне с тобою видеться. А тебе, чаю, гораздо больше того, что я в 27 лет был, а ты в 42 не была” (так писал ей 42-летний царь).
Однако Екатерина нечасто расставалась с Петром I: она сопровождала супруга, даже будучи беременной. Выдающуюся роль она сыграла в 1711 году в Прутском походе, когда русскую армию, возглавляемую царём, окружили втрое превосходившие силы турок и крымских татар. В русском лагере началась общая паника – на исходе было продовольствие и запасы питьевой воды, не было корма лошадям. Самообладание потерял даже Пётр. И только Екатерина сохранила присутствие духа. Любительница роскоши, она в этот судьбоносный момент, казалось, забыла об этом своём пристрастии – и все имевшиеся у неё драгоценности пожертвовала на подкуп турецкого паши, командовавшего вражескими войсками. В результате был заключён спасительный мир, русская армия уцелела. Тогда Пётр I в ознаменование “вечной памяти знаменитого освобождения армии, царя и царицы у реки Прут” учредил орден Святой Екатерины, которым впоследствии награждались наиболее заслуженные женщины России. А в 1713 году царь спустит на воду 60-пушечный фрегат “Святая Екатерина”. Екатерину же он наградит этим орденом 24 ноября 1714 года, подчеркнув, что в то опасное время она “не как жена, но как мужская персона видима была”.
9 февраля 1712 года состоялось бракосочетание Петра I с Екатериной Алексеевной. Несмотря на то, что царь вновь подчеркнул при этом заслуги своей избранницы перед государством и армией, в народе распространялись “неудобь сказаемые толки” против новой жены: “Не подобает Катерине на царстве быть: она не природная и не русская… Она с Меншиковым его величество кореньем обвели…” и так далее. Очень точно проанализировал сит уацию Борис Успенский: “Брак Петра с Екатериной вызвал резко отрицательную реакцию не только потому, что Пётр женился вторым браком при живой жене, насильственно постриженной, – подобные прецеденты по крайней мере имели место (пусть в исключительных случаях) и раньше. Беспрецедентным было смещение духовного и плотского родства. Дело в том, что восприемником Екатерины, когда она переходила в православие, был царевич Алексей Петрович. Следовательно, Екатерина была крёстной дочерью Алексея (ведь даже “Алексеевной” Екатерина была названа по имени своего крёстного отца), а по отношению к самому Петру она оказывалась в духовном родстве внучкой; при этом духовное родство в данном случае не различалось от плотского, но лишь становилось ещё выше. Итак, обвенчавшись с Екатериной, Пётр как бы женился на своей внучке. Это не могло расцениваться иначе, как своего рода духовный инцест, кощунственное попрание основных христианских законов”. Царь, однако, не склонен был прислушиваться к мнению толпы.
Экономный и даже, по словам современников, “скуповатый” Пётр, и женившись, по отношению к тратам царицы всегда проявлял завидную широту. Особенно резко это бросалось в глаза при сравнении дворов Екатерины и Петра. “Двор царицы так хорош и блестящ, как почти все дворы германские… У царя же, напротив, он чрезвычайно прост,” – отмечал камер-юнкер Фридрих-Вильгельм Берхгольц. Петру прислуживали лишь несколько денщиков; у Екатерины же одних только женщин, вместе со стряпухами, было 34, да ещё 50 мужчин и 22 человека при лошадях и экипажах. Иностранцы говорили, что Двор этот затмевает пышностью любой, кроме Версаля (Заметим в скобках, что “короля-солнце” Людовика XIV обслуживали 198 человек). И это неудивительно – драгоценности с редкой откровенностью выносились здесь на всеобщее обозрение. Голштинец граф Хеннинг Фридрих фон Бассевич сообщил: “Супруга… окружёна, согласно воле монарха, царским блеском, который ему всегда был в тягость и который она умела поддерживать с удивительным величием и непринуждённостью. Двор, который она устраивала совершенно по своему вкусу, был многочисленен, правилен, блестящ, и хотя она не смогла вполне отменить при нём русских обычаев, однако ж немецкие у неё преобладали”. Когда Пётр и Екатерина путешествовали вместе, то, как правило, в отдельных поездах, отличавшихся один своей роскошью, другой – простотой.
Екатерина всегда стремилась одеваться щегольски, постоянно следила за европейской модой. Знаменательно, что факт этот нашёл своё отражение в романе А. С. Пушкина “Арап Петра Великого”: “Государева коляска остановилась у дворца, то есть Царицына сада. На крыльце встретила Петра женщина лет тридцати пяти, прекрасная собою, одетая по последней парижской моде”.
Не исключено, что вкус к модному платью и драгоценностям привил Екатерине её давний друг, наипервейший поклонник роскоши в Петровскую эпоху Александр Меншиков (они нередко баловали друг друга подарками).
Об её обострённом интересе к модам свидетельствуют и ее письма. “Впредь просим, – писала она к находившемуся в Италии Савве Владиславичу-Рагузинскому, – ежели что выдет новой моды какие дамские уборы, а именно платки и прочее, дабы старались по одной штучке для пробы прислать к нам”. И царице посылались платки, муфты, цветы из шёлка и перьев, туалетное мыло, духи и. т. д.
Модные товары посылал жене из-за границы и сам Пётр. Известно, что она возжелала заиметь распространённые тогда в Европе фонтанжи и алонжи (мода на них оставалась до 1720-х годов), служившие из-за их непомерной величины мишенью критики со стороны моралистов и сатириков. 7 апреля 1717 года монарх писал Екатерине из Брюсселя: “Посылаю тебе кружива на фонтанжу и агаженты; а понеже здесь славные круживы всей Эуропы и не делают без заказу, того для пришли образец, какие имена или гербы на оных делать”. Она сразу же ответила: “Особливо благодарствую за присланные кружива брабантские, которые я також в целости получила. А что изволили Вы милостиво ко мне писать, чтоб прислать обрасцы, какие мне ещё надобны кружива; и хотя я не хотела тем утрудить Вашу милость, однакож при сем образец посылаю и прошу против оного приказать зделать на фантанжи, толкоб в тех круживах были зделаны имяна Ваше и моё, вместе связанные”.
Она облачалась то в новомодные французские одеяния, то в испанские робы, то в щеголеватые немецкие платья, блистая всеми цветами радуги – дорогим серебряной материи шитьем, атласным, оранжевым, красным – великолепнейшими костюмами. Искусно одета она была и на ассамблеях (чем резко выделялась на фоне простой одежды Петра). Здесь она могла вести беседу на четырёх языках. Но поистине неподражаема она была в танцах – “танцевала чудесно и выполняла артистически самые сложные пируэты, в особенности, когда сам царь был её партнёром. Её низкое происхождение не смущало её”.
Однако плебейское происхождение Екатерины сразу бросалось в глаза искушённым. Сохранился отзыв брайретской маркграфини Вигельмины о приезде российской царской четы в Берлин в 1719 году. “Царица была мала ростом, толста и черна; вся её внешность не производила выгодного впечатления. Стоило на неё взглянуть, чтобы тотчас заметить, что она была низкого происхождения. Платье, которое было на ней, по всей вероятности, было куплено на рынке; оно было старомодного фасона, и всё обшито серебром и блёстками. По её наряду можно было принять её за немецкую странствующую артистку. На ней был пояс, украшенный спереди вышивкой из драгоценных камней, очень оригинального рисунка в виде двухглавого орла, крылья которого были усеяны маленькими драгоценными камнями в скверной оправе. На царице были навешаны около дюжины орденов и столько же образков и амулетов, и, когда она шла, всё звенело, словно прошёл наряженный мул”. Трудно согласиться с автором этого отзыва о непрезентабельной внешности русской монархини – большинство мемуаристов и историков говорят о ней как о женщине блестящей наружности. Так, у Михаила Семевского читаем: “Роскошная чёрная коса убрана со вкусом; на алых полных губах играет приятная улыбка; чёрные глаза блестят огнём, горят страстью; нос слегка приподнятый..; высоко поднятые брови; полные щёки, горящие румянцем, полный подбородок, нежная белизна шеи, плеч, высоко поднятой груди.” Такой предстаёт она и на многочисленных парадных портретах того времени.
Впрочем, о безвкусии Екатерины, связанном с характерным для неё неизгладимым обликом служанки, говорит в своём романе “Вечера с Петром Великим” и Даниил Гранин. На наш взгляд, “щегольство” и “безвкусие” – понятия не только друг друга не исключающие, но в ряде случаев бодро идущие рука об руку. Что же касается Екатерины, то она являла собой причудливую смесь щеголихи и домохозяйки, сочетая в себе следование моде, плебейское стремление к роскоши с незатейливостью бывшей маркитантки.
Существуют неоспоримые доказательства щегольства монархини. Так, желая первенствовать, она под страхом наказания наложила самодержавный запрет на некоторые парадные женские платья – дамы больше не имели права надевать золотые одежды, которые носила только она одна. Кроме того, им не дозволялось носить бриллианты с двух сторон головы (а разрешалось только с одной – левой): возбранялось также украшать одежду мехом горностая.
Беспрецедентная роскошь сопровождала коронационные торжества 7 мая 1724 года. Описывать все подробности этого, может быть, самого торжественного в жизни Екатерины дня мы не будем. Отметим только, что мантия новоявленной императрицы была осыпана таким количеством двуглавых орлов, что вместе с короной (весившей 4 фунта и стоившей 1,5 миллиона рублей) ей пришлось нести на себе тяжесть в 150 фунтов. Несмотря на свое крепкое сложение, она вынуждена была склониться под грузом этого своего одеяния и несколько раз останавливалась и отдыхала.
В последние годы в ходе переписки Петра и Екатерины велась своеобразная игра псевдонеравной пары – старика, жалующегося на нездоровье, и его молодой жены. Император любил пошутить о своей старости и её ветрености, но она всегда отвечала шутками, игривыми намёками, говорящими о гармонии их интимных отношений. Но и со стороны Петра это была только игра в ревность. На самом деле “Катеринушка” пользовалась у него безграничным доверием. Тем сильнее и неожиданнее стал удар, нанесённый ему изменой жены с щёголем-камергером Виллимом Монсом, о котором мы ещё расскажем. Благодаря своему огромному влиянию на Екатерину, Монс стал сильным и незаменимым для просителей человеком, причём помощь свою оказывал отнюдь не безвозмездно: со взятками и подношениями к нему прибегали многие “птенцы гнезда Петрова”. Этим и воспользовался Пётр, выдвинувший против Монса обвинение во взяточничестве, полностью умолчав о реальной причине – адюльтере жены. В результате скорого суда Петра 16 ноября 1724 года Монс был обезглавлен. Измена жены страшно подействовала на императора и, несомненно, укоротила ему жизнь.
Так кого же всё-таки любила Екатерина – Петра Великого или Монса? Логичнее всего предположить следующую версию. Грубоватая фамильярность Петра, приправленная порой циничными шутками (Петр) и поистине рыцарское почитание её, прекрасной дамы-повелительницы (Монс) не были для неё вопросом выбора. Несомненно, она по-своему любила и ценила супруга, который её, “Золушку”, возвысил и короновал и с которым её связывали более двадцати лет испытанной и тесной дружбы. Но сносила при этом многое – а главное то, что в чувстве Петра не было к ней уважения. Он любил её любовью собственника – как любят лошадь или собаку: можно приласкать, а можно и отстегать. Время от времени он указывал ей ее место – награждал пощёчинами, а то и потчевал кулаком. И, конечно, она не забыла ту безобразную сцену в Берлине в 1718 году, где они с Петром в сопровождении иноземной свиты обходили выставку медалей и античных статуй. Внимание царя привлёк тогда древнеримский божок с неимоверно большим детородным органом – такие некогда ставили перед брачным ложем. Пётр захохотал и в присутствии всех стал заставлять её поцеловать фаллос этого божка. Смущённая, она стала противиться. Тогда рассвирепевший монарх схватил её за шею и силой принудил взять в рот мраморный член. И всё это он сопровождал грубыми ругательствами – нет, не по-русски, а на смеси голландского с немецким (чтобы иностранцы поняли!).
И всё-таки она не только не желала причинить вред их браку, но не хотела даже просто прогневить царя. В то же время для неё были новы, забавны и приятны утончённые ухаживания красавца-камергера, от которых монархиня также не намерена была отказываться. Английский исследователь Линдси Хьюз, апеллируя к разуму Екатерины, сомневается в том, что она, зная воинственный характер мужа, могла пойти на такой риск – завести себе любовника. Что ж, да, она рисковала: за свою бурную, отмеченную головокружительными взлётами жизнь – от кратковременной жены шведского драгуна и обозной маркитантки до российской императрицы – ей не впервой приходилось бывать в рискованных ситуациях. Зная о своей власти над царём, “свет-Катеринушка” не думала, не хотела думать о возможном с его стороны возмездия. Императрицей была выбрана единственно разумная в тех условиях тактика – хранить связь с Монсом в глубокой тайне, а если выплывет наружу – всё отрицать, мобилизуя на это всю свою волю. А воля, настойчивость, сильный и твёрдый характер были свойственны Екатерине, что сразу бросается в глаза на её портрете, выполненном голландским мастером Карелом де Моором (1717 год) и столь любимом Петром. Все эти качества она и продемонстрировала, как мы видели, во время процесса над Монсом. При этом она вела себя столь непринуждённо и естественно, что некоторые исследователи полностью отрицают сам факт измены Екатерины Петру, говоря о нем лишь как о “пошлой клевете”, о том, что “родилось в грязном воображении и написано подлой рукой”. Факты, однако, свидетельствуют о том, что интрига с Монсом была отнюдь не единственной в жизни “роскошной” императрицы – она была лишь самой длительной.
После кончины императора Екатерина I, возведённая на престол усилиями соратников Петра – Александра Меншикова, Петра Толстого, Павла Ягужинского, а также покорной им гвардии, процарствовала лишь 26 месяцев. Её царствование было неярким, и фактическим правителем России постепенно становился Меншиков, всё больше и больше захватывавший власть в свои руки.
Отбыв положенный траур, императрица утопает в вине, праздности и удовольствиях (“повседневных пиршествах и роскошах”, как говорит современник). Этим неразборчивым и безудержным стремлением к наслаждениям она, казалось, желала вознаградить себя за то постоянное напряжение, в котором жила при Петра, боясь лишиться своего положения и хорошо помня о судьбе первой жены царя. Кутежи, развлечения, празднества проходили при Дворе ежедневно. Биограф Георг фон Гельбиг отметил: “Частная жизнь этой государыни была совершенно неправильна. Она предавалась крайним излишествам… Она любила есть обыкновенное печенье, которое называется крендели и булки, намоченное в крепком венгерском вине. Ближайшим последствием этого явилось опьянение, но, в конце концов, эта неестественная пища вела к водянке… [Екатерина] скоро и часто стала нарушать диетические правила, предписанные ей врачами”.
Проявила императрица и свою неукротимую любовь к мужскому полу, особенно к щеголям. Среди её галантов называют первым имя Рейнгольда Левенвольде, красавца, франта и дамского угодника, стремившегося получить при русском Дворе самое высокое положение, не пренебрегая при этом никакими средствами. О нем еще расскажем. Благосклонностью монархини пользовался и молодой польский граф Пётр Сапега, Он тоже был отчаянный модник – так и сиял парчою и бриллиантами. Особенно хорош Сапега был в польском костюме, когда облачался в узорчатый кунтуш и в мягкие, без скрипа сапоги. Не ровно дышала она и к обер-полицмейстеру, щеголеватому Антону Дивьеру. Впрочем, веселая царственная вдова не чуралась и другими кратковременными счастливчиками, среди коих были даже дворцовые служители.
И жаловала императрица своих любовников прямо-таки по-царски – Левенвольде был произведён из рядовых камерюнкеров – в графы (с привилегией носить на шее её, Екатерины, портрет), а Сапега к своему графскому титулу добавил высокий чин генерал-фельдмаршала, вкупе с орденом св. Андрея Первозванного – высшей наградой Российской империи! Антон Дивьер был пожалован в графы, был произведен в генерал-лейтенанты и получил орден св. Александра Невского.
Дни правления сей монархини, говорит историк, “были преступным образом принесены в жертву эгоизму, сладострастию, корысти и властолюбию”. Пристрастившись к выпивке ещё во времена Петра, Екатерина совсем распустилась после её прихода к власти, и всё её царствование, как говорят историки и иностранные посланники при русском Дворе, превратилось в сплошную попойку. Пьянство было повальным. Датский посланник Ганс Георг Вестфален утверждал, что за два года царствования Екатерины при ее Дворе было выпито заграничных вин и водок на миллион (!) рублей, в то время как весь государственный бюджет состоял из десяти миллионов. Рассказывают, что Меншиков, приходя поутру в спальню императрицы, начинал беседу с вопроса: “А чего бы нам выпить?”. Казалось бы, пристрастие Екатерины к спиртному не связано ни с её щегольством, ни с её гедонизмом. Между тем, алкоголь способствовал раскрепощению её сознания, а это влекло за собой проявления этих страстей, причём в самой разнузданной и грубой форме.
Очень точно сказал о Екатерине I тот же Щербатов: “Она была слаба, роскошна во всём пространстве сего названия”. И эта роскошь, сопровождавшая её долгие годы, в конце жизни уже воспринималась ею как нечто должное, обыденное. Роскошь во всём – в дворцах, слугах, экипажах, нарядах, застольях, и, особенно после смерти Петра, – в бесконечной череде фаворитов. Так бывшая крестьянская дочь из Лифляндии преобразилась в самодержавную русскую императрицу, не знавшую удержу в своих прихотях и щегольстве.
Казнь фрейлины, или Урок анатомии. Мария Гамильтон
В то хмурое мартовское утро 1719 года она шла на плаху, как на праздник, – в белом шёлковом платье; в роскошные пепельные волосы были вплетены чёрные ленты. Даже видавшему виды палачу не приходилось рубить голову такой красавице. Белизна её наряда символизировала радость, и сама обречённая была, казалось, исполнена веселья. Значит, была ещё жива надежда на спасение. Ведь наряжалась и прихорашивалась она не для всех, а только для него одного – для главного своего судьи и повелителя, царя Петра Алексеевича. Увидит государь такую раскрасавицу – и вспомнит о своей прежней страстной любви к ней, фрейлине Марии Гамильтон. Вспомнит – и, конечно, помилует. И вдруг – фигура царя взметнулась над толпой зевак. Вот Пётр уже поднимается на помост, подходит ближе, целует её. Впрочем, он лишь прикасается губами к её губам, принимавшим от него когда-то иные поцелуи…
А всё началось в 1709 году, когда при дворе Петра I появилась очаровательная Мария Даниловна Гамильтон, девица бойкая, смышлёная, да к тому же знатного происхождения. Ведь Гамильтоны принадлежали к числу старинных дворянских шотландских родов. Некоторые из них, спасаясь от бесконечных войн между Англией и Шотландией в XV–XVI веках, покинули туманный Альбион и отважились поселиться в холодной Московии. Случилось это еще во времена царствования Ивана Грозного – на государеву службу вступил тогда иноземец Томас Гамильтон. А его сын Пётр уже вполне обжился на новом месте, состоял “на службе по Нову-Городу”, обзавёлся семьёй и стал родоначальником именитых дворян Хомутовых – так русифицировали свою фамилию потомки шотландских Гамильтонов.
Одна из представительниц рода, Евдокия Григорьевна Гамильтон, была женой знаменитого “ближнего боярина” Артамона Матвеева, воспитателя царицы Натальи Кирилловны Нарышкиной. Матвеев был убит в мае 1682 года мятежными стрельцами за свою верность царевичу Петру. С воцарением же Петра I Гамильтоны пошли в гору и стали процветать. Кому-то из них, как Марии Даниловне, задалась придворная карьера. Её приняла в свой штат Екатерина Алексеевна, тогда ещё невенчанная жена царя, родившая ему двух ещё не признанных дочерей, и сделала её своей фрейлиной. Обеих дам объединили тяга к роскоши, страсть к нарядам и новым французским модам, а также внимание женолюбивого Петра.
“Быть пленником любовницы хуже, нежели быть пленником на войне; у неприятеля скорее может быть свобода, а у женщины оковы долговременны”, – говорил царь и при этом лукавил, потому что никакими оковами с прекрасным полом себя вовсе не связывал. Патологическая неверность даже по отношению к тем дамам, с которыми его объединяли длительные отношения, отличала монарха. Свою постылую жену Евдокию Лопухину он, увлекшись дочерью виноторговца из Немецкой слободы Анной Монс, заточил в монастырь. Но и во время своего романа с Анной, длившегося более десяти лет, он беспрестанно изменял ей, в том числе и с ее подругами.
Что ни говори, Пётр отнюдь не был нежным романтиком. В делах любви он действовал грубо и напористо; за любовь платил деньгами и подарками, а если жрица любви выказывала недовольство платой, то он парировал, что за те же деньги “у меня служат старики с усердием и умом, а эта худо служила”. Так царь ответил однажды светлейшему князю Александру Меншикову, который рассказал ему о жалобе одной из таких женщин. На что Меншиков, такой же циник, как и Пётр, заметил: “Какова работа, такова и плата”.
Пётра едва ли задумывался, какое впечатление на окружающих производят его романы то с английской актрисой, то с портовой девкой из Саардама, то с жёнами собственных подданных. Он не умел и не желал сдерживать свои порывы, стремился овладеть буквально каждой женщиной, которая пришлась ему ко вкусу, не исключая даже собственных родственниц. Рассказывали, что в Берлине царь встретился со своей племянницей, герцогиней Екатериной Мекленбургской, поспешно пошёл ей навстречу, обнял её и отвёл в комнату, где уложил на диван, а затем, не затворяя двери и, не обращая внимания на людей в приёмной, предался своей необузданной страсти.
Чтобы добиться своего, царь не останавливался даже перед прямым обманом. Так, в 1706 году в Гамбурге Пётр обещал жениться на дочери лютеранского пастора, так как святой отец соглашался отдать свою дочь только законному супругу. Вице-канцлер Петр Шафиров получил уже приказание подготовить все нужные документы. Но, к несчастью для себя, доверчивая невеста согласилась вкусить радости Гименея раньше, чем был зажжён его факел. После этого её выпроводили, правда, пришлось, уплатить ей за поруганную честь тысячу дукатов.
Перечислить всех метресс Петра затруднительно. По данным историка-публициста Андрея Буровского, “общее число известных бастардов Петра I достигает по крайней мере 90 или 100 человек. Число неизвестных детей Петра, может быть, ещё больше”.
По многочисленности потомство царя вполне сопоставимо с отпрысками “короля-солнце” Людовика XIV. Правда, их всех перещеголял венценосный “брат” Петра Август II Сильный, король польский и курфюрст Саксонский, признанный дамский угодник и, между прочим, советчик русского царя в альковных делах – по преданию, у того было 700 метресс и свыше 350 детей. Мы не знаем, где фиксировал Август II свои любовные победы, а у Петра для сих целей имелся специальный “Постельный реестр”, куда он вносил имена тех, кто непременно должен оказаться в государевой постели. В этот царёв реестр попала и Мария Гамильтон, отличавшаяся редкой красотой и, как бы мы сказали сейчас, отчаянным кокетством (это слово появилось в русском языке позднее – тогда же переводили “глазолюбность”). Пётр распознал в юной красавице дарования, на которые, выражаясь языком той эпохи, невозможно было не воззреть с вожделением. И вот уже Марии приказывают постелить постель в опочивальне монарха.
Обладая авантюрным характером и неукротимым стремлением к роскоши, юная шотландка, став фавориткой монарха, уже мысленно примеряла на себя царскую корону. Что ей до безродной стареющей Екатерины? Разве может эта плебейка сравниться с ней, поистине царственной, пленительной Гамильтон?! Но Марии не довелось праздновать победу. И напрасно Екатерина видела в ней грозную соперницу – пресытившись страстью, монарх вдруг сделался совершенно равнодушен к Гамильтон. И хотя он уже искал новых любовных побед на стороне, никакие фаворитки не могли заменить Петру ее, “свет – Катеринушку”. Чем привлекла его внимание Гамильтон? Только женским своим очарованием. А Екатерина приворожила к себе живым сочувствием ко всем его делам и заботам, столь ему необходимое. В отличие от Марии Гамильтон она сумела стать нужной Петру – его подругой и поверенной в делах.
Но свято место пусто не бывает, и у отвергнутой красавицы-фрейлины, замеченной самим царем, нашлось немало утешителей. Современный интерпретатор этого сюжета Василий Владимиров зафиксировал: “До того перебегать Петру дорогу было просто смертельно опасно, но вот после очень даже лестно для самолюбия переспать с бывшей царской фавориткой. Тем более с такой красавицей”. На самом же деле “смертельная опасность” сохранялась и после разрыва царя с Марией Гамильтон, поскольку Петр не прощал измены даже бывшим своим метрессам. Все это заставляло домогавшихся Марии Даниловны придворных сердцеедов соблюдать крайнюю осторожность.
Камергер Виллим Монс, обративший мимолетное внимание на Гамильтон, говорил о необходимости сохранять тайну любви. И, конечно, тайные увлечения Марии были плотскими; несколько раз она носила в себе греховный плод, но всякий раз ей удавалось от него избавиться, хотя дело это было крайне рискованным.
Историки свидетельствуют: несмотря на все свои любовные похождения, мысль вновь завоевать сердце Петра не оставляла Гамильтон. И только осознав, в конце концов, всю тщету своих усилий, она остановила свой выбор на царском денщике Иване Орлове. Стоит заметить, что во времена Петра денщики подбирались самим государём (а он слыл тонким психологом и физиономистом!), являлись близкими ему людьми, коих тот посвящал во многие сокровенные дела державы. И подбирались они не “из лучших дворянских фамилий”, как полагает Василий Владимиров, а по “годности”, то есть по личным заслугам.
Вне дворца Орлов и Гамильтон вели жизнь бесшабашную – шумные развлечения, возлияния, кутежи и всё примиряющая постель. Как и его патрон, Орлов бывал по-петровски груб и столь же непостоянен: иногда в сердцах ругал её по-матерному, а случалось, потчевал и кулаком. Никакого политеса! Не оставалась в долгу и Мария – тоже наставляла ему рога. И всё-таки этих двоих тянуло друг к другу – связь их продолжалась несколько лет, пока не случилось чрезвычайное…
В 1717 году у государя пропал важный пакет. Виновником в этом деле посчитали денщика Ивана Орлова, раздевавшего Петра в тот роковой день. Как потом выяснилось, пакет просто завалился за подкладку сюртука царя, а тогда Орлова, не дав опомниться, связали и начали бить. Не ведая причины монаршего гнева, испуганный денщик бросился в ноги Петру и повинился в своей беззаконной тайной любви к бывшей фаворитке его величества фрейлине Марии Гамильтон. В этой зазорной связи, как и в других грехах, Орлов, выгораживая себя, настойчиво обвинял Марию. Тут, весьма кстати, царь вспомнил, что недавно в дворцовом саду нашли трупик младенца, завёрнутый в дорогую салфетку. Он тут же соотнёс сей факт с Гамильтон и приказал схватить фрейлину.
Есть гипотеза – впрочем, прямо-таки фантастическая – что ярость царя была вызвана тем, что убиенный Марией младенец, найденный в дворцовом саду, был прижит ею не от Орлова, а от него самого. Но подтверждений этому нет…
На дыбе Гамильтон призналась в том, что дважды вытравливала плод зазорной любви. Не утаила, что для покрытия долгов любовника не раз крала у своей благодетельницы Екатерины Алексеевны деньги и разные драгоценные вещи. И, кроме того, о чем ранее поведал царю словоохотливый Орлов, рассказывала Мария, что царица, мол, кушает воск, дабы вывести с лица угри. По нынешним меркам, это ничего не значащий пустяк, сплетня, а в ту эпоху это было тяжким преступлением, злонамеренным раскрытием тайн косметических уловок первой дамы России, распространением слухов, порочащих её величество.
А что Екатерина? В этой далеко не простой ситуации она проявила истинное благородство и добродушие. Ведь в руках мужа была не просто жизнь её фрейлины, ограбившей госпожу ради сожителя, но, в первую очередь, судьба её бывшей соперницы, которую Пётр когда-то мог предпочесть ей, Екатерине! Искушение отомстить было крайне велико… Но Екатерина не только сама ходатайствовала за преступницу, но даже заставила вступиться за неё вдовствующую царицу Прасковью Фёдоровну. Заступничество царицы Прасковьи имело тем большее значение, что всем было известно, как мало она была склонна к милосердию. Но Пётр оказался неумолим: “Я не хочу быть ни Саулом, ни Ахавом, нарушая Божеский закон из-за порыва доброты”. Действительно ли он так уважал Божеские и людские законы?
Нельзя сказать, что приказ Петра I “казнить смертию” Марию Гамильтон за вытравливание плода и детоубийство был непомерно жестоким. Это преступление противоречило как юридическим узаконениям эпохи, так и православной морали.
В Библии ясно и недвусмысленно прослеживается мысль о том, что жизнь человека начинается не с момента его рождения, а с момента зачатия. Правило 916-го Вселенского Собора гласит: “Жён, дающих врачества, производящие недоношение плода во чреве, и приемлющих отравы, плод умерщвляющие, подвергаем епитимии человекоубийцы”. А святой Василий Великий провозглашал: “Умышленно погубившая зачатый в утробе плод подлежит осуждению смертоубийства. Тонкаго различения плода образовавшегося, или необразованного у нас несть…”.
В христианских странах до конца XVIII века убийство нерождённых детей было запрещено законом. А на Руси официально смертная казнь за аборт вводится в 1649 году в Уложении, принятом при царе Алексее Михайловиче (гл. 22, ст. 26): “А смертные казни женскому полу бывают за чаровство, убийство – отсекать головы, за погубление детей и за иные такие же злые дела – живых закапывать в землю”.
До Петра Великого отношение к незаконнорожденным детям и их матерям в России было ужасным. Чтобы не навлекать на себя беды, матери, несмотря на строгость наказания, подбрасывали прижитых детей в чужие семьи или же малютки безжалостно вытравлялись из чрева, а коли родились, то нередко умерщвлялись самими родителями. В целях искоренения этого зла Петр I 4 ноября 1715 года издаёт указ “О гошпиталях”, где, в частности, отмечает: “Зазорных младенцев в непристойные места не отмётывать, а приносить в гошпитали и класть тайно в окно”. И далее – вновь угроза матерям-детоубийцам: Коли кто умертвит такого младенца, “то за оные такие злодейственные дела сами казнены будут смертию”.
И всё-таки, по понятиям старой Руси для таких преступлений, как детоубийство, находилось много смягчающих вину обстоятельств. Но Пётр, решая судьбу преступницы, не только неукоснительно следовал букве Закона – его одушевляло мстительное чувство оскорблённого любовника. Непостоянный, сам изменявший женщинам с лёгкостью, царь в то же время не прощал неверность даже своих бывших фавориток. Вспомним, в какую ярость привела царя им же брошенная первая жена лишь тем, что посмела кого-то, кроме него, полюбить! А как был жестоко пытан и мученически казнён её возлюбленный майор Глебов! А разве не мелок был Пётр по отношению к своей прежней любовнице Анне Монс: у неё отобрали дом и ценные подарки; годы находилась она под домашним арестом – ей запрещалось ездить даже в кирху. А в Преображенском приказе до 30 человек сидело по “делу Монсихи” и давали показания о том, как Анна злоупотребляла доверием царя…. Пётр был самодержец и собственник, не желавший ни с кем делиться даже своим прошлым.
Марию Гамильтон несколько раз пытали в присутствии царя, но до самого конца она отказывалась назвать имя своего сообщника. Последний же думал только о том, как бы выгородить себя и во всех грехах снова винил её. Этот предок будущих блистательных Орловых – фаворитов Екатерины II – вёл себя отнюдь не геройски.
…Поднимаясь к эшафоту, Мария пошатнулась, теряя от страха сознание, и Пётр заботливо поддержал её, помогая сделать последний шаг к плахе. Затрепетала Гамильтон, упала на колени перед государем. Но царя уже сменил палач, и голова несчастной покатилась по эшафоту. Историк сообщил подробности: “Великий Петр… поднял голову и почтил ее поцелуем. Так как он считал себя сведущим в анатомии, то при этом случае долгом почел рассказать и объяснить присутствующим различные части в голове; поцеловал ее в другой раз, затем бросил на землю, перекрестился и уехал с места казни”.
Петр вознамерился отдать дань красоте своей очаровательной фрейлины и за гробовой доской, сохранив ее образ для потомков. Прелестная головка Гамильтон, отрубленная катом, по распоряжению императора, была заспиртована и содержалась в отдельном кабинете, а затем была отдана на хранение в Императорскую Академию наук. Царь наказал, чтобы специально отряженный наблюдатель строго поддерживал должный режим хранения. Так все в точности и исполнялось, пока в 1780-е годы президент Российской Академии княгиня Екатерина Дашкова, просматривая счета, не занялась проверкой казенных трат на спирт. Тогда-то ей и указали на ящик, в коем находилась заспиртованная голова Марии. Дашкова не преминула поведать об этом императрице Екатерине II. Голова была принесена, и перед ними предстал нежный профиль и не увядшая прелесть теперь уже мумифицированного лица. Монархиня распорядилась зарыть головку красавицы в землю: в тот век разума и материализма расходовать даром столько горючего ради какой-то там смазливой метрессы казалось никак не рациональным. Уж раскрасавиц-то на Руси Великой пруд пруди! А для Анатомического театра Кунсткамеры сподручнее всякие уроды и монстры.
Ревнуя к Петру Великому. Анна Крамер
Известен “подлинный анекдот” о российском самодержце, записанный академиком Якобом фон Штелиным со слов Анны Ивановны Крамер (1694–1770): “Как Петр Великий в 1704 году, по долговременной осаде, взял, наконец, приступом город Нарву, то разъяренные российские воины не прежде могли быть удержаны от грабежа, пока сам монарх с обнаженною в руке саблею к ним не ворвался, некоторых порубил и, отвлекши от сей ярости, в прежний порядок привел. Потом пошел он в замок, где пред него был приведен пленный шведский генерал Горн. Он в первом гневе дал ему пощечину и сказал ему: “Ты, ты один виною многой напрасно пролитой крови, и давно бы тебе надлежало выставить белое знамя, когда ты ниже вспомогательные войска, ниже другого вспомогательного средства ко спасению города ожидать не мог”. Тогда ударил он окровавленною еще своею саблею по столу по столу и в гневе сказал сии слова: “Смотри мою омоченную не в крови шведов, но россиян шпагу, коею укротил я собственных моих воинов от грабежа внутри города, чтоб бедных жителей спасти от той самой смерти, которой в жертву безрассудное твое упорство их предало”. Анна Крамер, “во время осады жила с родителями своими в Нарве; оттуда пленницею взята в Россию; и по многих жизни переменах была в царском Дворе придворною фрейлиною”. Думается, что это искушенный в элоквенции Штелин придал стилю повествования торжественность и приподнятость, всамделишний же рассказ будущей фрейлины был живым и непосредственным. Однако патетика вполне передает переполнявшее и не оставлявшее Анну всю жизнь чувство неподдельного восхищения Великим Петром. Монарх, положивший в землю каждого пятого россиянина, предстает у нее человеколюбцем, пекущимся о жизни человеческой. И неважно то, что она, тогда десятилетняя девочка, не была очевидицей этой сцены – Анна с удовольствием рассказала с чужих слов о своем кумире, ставшем позднее и главным мужчиной ее жизни.
Может статься, ей сообщил об этом отец, отпрыск старинной немецкой фамилии Бенедикт Крамер, обосновавшийся в Нарве в 1682 году и служивший там городским прокурором. Крамеры происходили из Штендаля (земля Саксония-Анхальт), и один из них, Генрих Крамер, будучи купцом, в 1574 году дерзнул проникнуть в Московию под видом посланника и тем самым навлек на весь свой род опалу Ивана Грозного. И хотя его потомок Иоганн Крамер был не только прощен, но и принят на государеву службу Борисом Годуновым (тот посылал его в Германию для приглашения в Россию искусных мастеров и ученых), семье нарвского прокурора была уготовлена участь прочих шведских военнопленных. Они были отправлены сначала в Вологду, а затем в Казань, где Бенедикт и скончался, оставив отроковицу-дочь круглой сиротой. Он не оставил Анне завидного приданого, зато наградил живым умом, умением снискать доверие окружающих и удивительной способностью всегда держаться на плаву, чему споспешествовали обаяние и неброская, но такая приманчивая красота девушки. Писательница Елена Арсеньева живописует: “Анна Крамер принадлежала к тому виду бесцветных малокровных блондиночек, сильно напоминающих простые неочиненные карандаши, от которых ретивое у мужчин от чего-то очень сильно взыгрывает”. Неудивительно, что ее сразу же заприметил казанский губернатор Петр Апраксин (1659–1728). Историк свидетельствует, что Апраксин, “оценив достоинства” Анны, взял ее к себе в наложницы, а, натешившись вволю, рассудил за благо отправить девицу в Петербург подальше от греха.
Там она оказалась в услужении у генерала Федора Балка (1670–1738), который, втайне от жены, Матрены, настойчиво склонял ее к сожительству. Эта самая Балкша, урожденная Монс, пробовала ею помыкать, но поняв, что не на такую напала, взяла к себе в подруги. Вот уж Матрена насказала о русском царе всякого разного, и о сестре своей Анне Монс, которую тот любил долго и получил от ворот поворот, и о своем с ним кратковременном амуре, и о коронованной маркитантке Екатерине Алексеевне, и о грубом обращении его с женщинами. Анна слушала словоохотливую Балкшу и завидовала самой черной завистью всем, кого удостоил своим вниманием, даже самым мимолетным, этот двухметровый исполин, ворочавший судьбами миллионов.
Образ Петра вырастал для нее до геркулесовых столпов, и своим безошибочным женским чутьем она распознала в нем великого господина, великого человека и великого мужчину. От такого гения, вершившего дела всей Европии, стремительного и порывистого, и самая неприкрытая грубость в радость, в зачет за ее бабье счастье. Вот, рассуждала Анна, мысленно примеряя на себя лавры царицы: бывшая Марта Скавронская, ведь тоже шведская полонянка, и тоже переходила из постели в постель, сначала простого солдата, затем Боура, Шереметева, Меншикова, а вот завидел ее Он, приблизил к себе и возвысил. И верно говорят, что мысли материальны, – сбылось, наконец, то, что она намечтала – царь почтил дом Балков своим присутствием и, со свойственным ему женолюбием, конечно, не мог пройти мимо обворожительной Крамер. Петр каждый свой амур заносил в “постельный реестр” и связь с женщиной рассматривал как государеву службу. Но Анна отдавалась ему так самозабвенно и истово, что даже его, прожженного циника в любви, прожгло сознание: эта вручила ему всю себя, она верная ему рабыня и услужница, на такую всегда можно положиться. И государь ввел ее в свой ближний круг.
И вот уже Крамер определена к фрейлине царицы, Марии Гамильтон, тоже пассии Петра, у коей служит то ли камер-юнгфрау, то ли казначейшей. И фрейлина делает ее закадычной подругой, тайной и явной своей советницей. Она выкладывает Анне то, что никому другому сказать бы не отважилась. Оказывается, как охладел к ней царь-государь, злобное мстительное чувство к нему затаила в себе Мария. Не желала она смириться с тем, что ее вдруг предпочли безродной и неграмотной лифляндской крестьянке Марте, к тому же старшей по возрасту. И чего только ни делала уязвленная камеристка, чтобы все по ее сталось: то о благодетельнице своей монархине сплетню втихомолку пустит, что та, дескать, воск кушает, потому как лицо угрями пошло, то драгоценности и украшения царские у нее скрадет, чтобы самой побойчее выглядеть. А когда все втуне оказалось, пустилась во все тяжкие, меняя кавалеров. И при этом все как будто напоказ выставляла – “шумство”, кутежи, попойки.
Особенно вызывающей и бесстыдной была интрижка Марии с царевым денщиком Иваном Орловым, разыгранная ею не иначе как с тем безумным расчетом, чтобы хозяин его, Петр, возревновал и устыдился. Как будто не знала она, что Петр Алексеевич был в любви большим собственником и не прощал измен даже бывшим фавориткам. А уж как крут и горяч был он в гневе! И ведь не побоялась Бога Мария, плоды зазорной любви своей, младенчиков не родившихся, вытравливала, а то и трупики малюток под покровом ночи в Неву бросала. Но до поры до времени все не получало огласки и сходило ей с рук. А все потому, что Анна Крамер, если кому служила, не выдавала чужих тайн. Негоже было ей заниматься доносительством, хотя и вызвала она уже тогда большое расположение императорской четы и тесно сблизилась с Екатериной Алексеевной. О степени сей близости можно судить хотя бы по тому, что та сопровождала императрицу в ее заграничном путешествии в Данию и Голландию в 1716 году и не разлучалась с ней ни на день.
Но в этом ощетинившимся мире Анне надлежало быть стойкой, защищенной от посягательств и наветов недоброхотов, а это вынуждало ее подчас в средствах не церемониться и прибегать к козням и каверзам. Князь Петр Долгоруков в своих “Записках” сообщает, что в 1717 году придворный врач Иоганн Герман Лесток имел неосторожность шантажировать ее какими-то разоблачениями: “Крамерша, которой по части интриг не было равных, сообщила Петру I, что Лесток рассказал ей, будто был однажды невольным и незримым свидетелем одной отвратительной… беседы между царем и его денщиком Бутурлиным (впоследствии фельдмаршалом и графом) и повторила при этом глупые шутки Лестока, которыми он сопровождал свой рассказ”. Разъяренный царь немедленно выслал Лестока в Казань, и тот оставался там под строгим караулом до самого конца его царствования…
Император высоко ценил безграничную преданность Анны и именно ей, а никому другому, доверил дело государственной важности, щекотливое и зловещее. Историки свидетельствуют, что когда “непотребный сын” царя Алексей Петрович был казнен, император и его ревностный сподвижник, генерал-аншеф Адам Вейде отыскали Крамер и препроводили с собой в равелин. Там она “одела тело царевича в приличествующий случаю камзол, штаны и башмаки и затем ловко пришила к туловищу его отрубленную голову, искусно замаскировав страшную линию большим галстуком”. После тело жертвы было выставлено на общее обозрение. Биограф Георг фон Гельбиг говорит об “услужливой исполнительности” такого страшного поручения, которое, по его словам, “немногие женщины приняли бы на себя”. И далее, выводя проблему в моральную плоскость, характеризует Анну как особу “крайне несимпатичную”. Но не будем столь строги. Поступок этой “верной услужницы” надобно мерить нравственными мерками той эпохи, особенностями патерналистского менталитета, укладывающимися в традиционную формулу: “вручение себя государю”. Воля Отца Отечества Петра, даже самая изуверская, не подвергалась сомнению, а тем паче душевным борениям, но лишь немедленному и беспрекословному исполнению. И показательно, что исполнив в точности столь чудовищное поручение, Крамер, как это признает и сам Гельбиг, “заслуживала только награды”. Она и воспоследовала – Петр Великий за такое радение пожаловал ей остров Кренгольм и живописное имение Йола, что неподалеку от Нарвы, на берегу реки, где по преданию, водились на диво жирные угри; при этом пилорамы вкупе с мукомольными мельницами Йолы приносили немалый доход.
Вскоре “смертные грехи” ее госпожи Марии Гамильтон вышли наружу: стало ведомо, что та (в который уже раз) умертвила новорожденного младенца. Писатель Александр Лавинцев (А. И. Красницкий) в повести “На закате любви” приписывает Крамер самое деятельное участие в сокрытии сего преступления. “Возьми-ка ты кулечек, в коем с кухни сухую провизию носим, – обращается здесь Крамер к дворовой девке Гамильтон, Екатерине, – да положи в него мертвенького и вынеси в свое жилье, а оттуда уже сама знаешь, куда бросить: и Фонтанная, и Нева не за горами”. Подтверждений сему нет никаких, а объяснения Лавинцева, будто Анна могла пойти на такое, ибо не боялась Страшного суда (“она была лютеранка и к тому свету относилась сравнительно равнодушно”), едва ли убедительны. Если бы Крамер хоть каким-то боком была причастна к делу, гнев императора незамедлительно обрушился бы и на нее. Но казнена на эшафоте была Гамильтон, и Анна видела, как Петр поднял ее отрубленную голову и страстно поцеловал ее в губы. Подумала было, что жива еще была в нем любовь к красавице-фрейлине, но самодержец, не выпуская окровавленной головы из рук, словно заправский профессор-анатом, спокойно стал объяснять толпе зевак строение телесных жил…
Дальнейшая судьба Анны была решена: она была взята ко Двору Екатерины Алексеевны, сначала первою камер-юнгферою, а потом и фрейлиной, и, как говорит современник, “в этом звании приобрела совершенную доверенность от императрицы”. Ее благоволение она заслужила не только тем, что была “умна и более чем ловка” – плотоядная монархиня чрезвычайно ценила в своих камер-фрау вполне определенные качества. В обязанности каждой из них входило переспать с очередным кандидатом в любовники Екатерины и дать ему оценку и рекомендации для государыни. Вот и нашей героине с ее женским шармом легко удавалось обольщать таких потенциальных амурщиков и потрафлять тем самым ее царскому величеству.
И сколько было их, искателей ласки венценосной прелюбодейки! Вот лифляндец Рейнгольд Густав Левенвольде, этот записной альфонс, на монаршие милости позарился, и свое получил – и чин, и графское достоинство, и орден Александра Невского в петлице. А камергер Виллим Монс, человек деликатный, и взаправду влюбленный был, стихи государыне все писал про Купидонов, но тоже свою пользу знал – до взяток был охоч, казенными местами приторговывал… Но Анну недаром называли “бесчувствительной” – эта череда кавалеров с их политесом и заученной нежностью прошла как будто не через, а мимо нее. Все это было для нее мелюзгой, чьи даже самые изощренные сексуальные фантазии она, не колеблясь ни минуты, отдала бы за один властный окрик и грубую ласку исполина Петра. Нет, не понимала она свою царственную хозяйку Екатерину. И воображение рисовало картину, что будто это она, Анна, после пленения под Нарвой была взята Петром во дворец, стала ему подругой и самой верной женой, и, поняв, что вернее человека нет и быть не может, он тут же делает ее российской императрицей…
И когда Петру открылась вдруг вся правда, что Екатерина, оказывается, длительное время изменяла ему с камергером Монсом, смешанные чувства овладели нашей героиней. Она втайне торжествовала, что ее кумир распознал, наконец, истинную цену ее счастливой сопернице, и над императрицей навис дамоклов меч. Каким же неистовым, беспощадным стал к изменщице разгневанный монарх! “Приступ гнева Петра против Екатерины был таков, что он едва не убил детей, которых имел от нее… Он имел вид такой ужасный, такой угрожающий, такой вне себя, что все, увидев его, были охвачены страхом. Он был бледен, как смерть, блуждающие глаза его сверкали. Его лицо и все тело, казалось, было в конвульсиях. Он несколько минут походил, не говоря никому ни слова, и, бросив страшный взгляд на своих дочерей, он раз двадцать вынул и спрятал охотничий нож, который носил обычно у пояса. Он ударил им несколько раз по стенам и по столу. Лицо его искривлялось страшными гримасами и судорогами. Эта немая сцена длилась около получаса, и все это время он лишь тяжело дышал, стучал ногами и кулаками, бросал на пол свою шляпу и все, что попадалось под руку. Наконец, уходя, он хлопнул дверью с такой силой, что разбил ее”.
Изучив хорошенько характер Петра, Анна понимала, каким страшным ударом стало для него предательство той одной, которой он доверял и называл “свет-Екатеринушка”. И ведь как в воду глядела, ибо сей адюльтер ускорил кончину императора. И она, Анна Крамер, осталась сиротой, обделенной большой любовью. И никогда уже не выйдет замуж, потому как мужей, Ему подобных, не встретит. Да и нет таковых на свете, не бывает! И она вновь и вновь винила во всем сладострастную Екатерину.
Но как сказал один из великих, “язык дан человеку для того, чтобы скрывать свои мысли”. Ничего подобного Анна не высказывала и не выказывала. Напротив, после смерти Петра она, казалось, еще теснее сблизилась с Екатериной, теперь самодержавной императрицей, оказывала ей теперь заметно участившиеся интимные услуги, принимала участие в попойках и кутежах, которые велись уже денно и нощно. И придворные стали примечать исключительное влияние этой сильной волевой фрейлины на слабеющую умом Екатерину Алексеевну. И сим не преминули воспользоваться, сделав Крамер невольной вершительницей судеб дома Романовых.
Честолюбивый сын конюха Александр Меншиков возжелал возвести на трон малолетнего сына казненного царевича Алексея, Петра, и стать при нем регентом империи. Говорят, что мысль эта была внушена ему австрийским посланником в Петербурге Игнацием Рабутином. Ведь его патрон, император Священно-Римской империи Карл VI, был крайне заинтересован в том, чтобы корона досталась юному Петру, поскольку тот приходился племянником его жене, Елизавете-Христине Брауншвейг-Вольфенбюттельской. В случае успеха Карл VI сулил Меншикову Козельское герцогство в Силезии, членство в имперском сейме и звание электора. Обещал также сделать все для того, чтобы заставить отрока Петра жениться на его старшей дочери Марии Меншиковой. Оставалось теперь самое трудное: добиться от Екатерины завещания, лишавшего российской короны ее любимых дочерей в пользу сына царевича, для чьей гибели она немало потрудилась. И хотя Меншикова и Екатерину связывала испытанная временем дружба, и это благодаря его, Меншикова, усилиям та взошла на престол, действовать самостоятельно он не решился. А посоветовал австрийскому императору “подарить 30 тысяч дукатов девице Крамер”, чтобы та все и устроила.
Анне претило такое щекотливое поручение, в ее глазах живо представлялся обезглавленный Алексей Петрович, в деле которого ей довелось сыграть столь неприглядную роль, но все-таки речь шла о… Его, Петра Великого, внуке! И уж слишком приманчиво высока была цена вопроса! “Завещание было составлено, – резюмирует князь Петр Долгоруков, – и, что здесь особенно занимательно, подписано от имени и по приказу Екатерины I ее второй дочерью Елизаветой, ибо сама Екатерина не умела ни писать, ни читать, обыкновенно приказывая подписывать свое имя какой-нибудь из своих дочерей”. Стало быть, сила убеждения Крамер была такова, что и цесаревна Елизавета собственноручно отказалась от претензий на трон в пользу своего племянника.
Еще при жизни Екатерины Анна Крамер была взята гоффрейлиной и гофмейстериной ко Двору старшей сестры Петра Алексеевича, великой княжны Наталии (1714–1728). “Поживи она дольше, могла бы стать ангелом-хранителем России”, – говорили об этой добродетельной отроковице, вызывавшей общее удивление ранним развитием чувств, сердца и ума, а также не по возрасту разумными суждениям. Но в ее придворном штате, подобранном Екатериной, подвизались персоны не самой высокой нравственности. То были пройдошливые немки Юстина Грюнвальд и Иоганна Петрова, а также престарелая моралистка-француженка Каро (та, по слухам, прошла через гамбургский дом терпимости), выполнявшая роль воспитательницы (!) Как отмечает писатель Евгений Карнович, великая княгиня сих дам не жаловала, а особенно, Каро, поскольку примечала ее корыстолюбие и наушничество. Рано осиротевшая, она была так одинока в этом бездушном ледяном окружении. И только красивая и рассудительная Крамер стала для нее светом в окошке, сделалась главной наперсницей. И та платила ей поистине материнской любовью. Наталья видела, как светилась Анна, душа родная, когда 20 ноября 1726 года на нее, великую княжну, надели белую ленту ордена св. Екатерины!
Когда же воцарился Петр II, разве не Крамер помогала ей советами, как наставить на путь истинный подверженного дурным влияниям разгульного брата? Разделяла любимая фрейлина и страсть Натальи к драгоценностям, которые за баснословные суммы доставлял во дворец гоф-комиссар Леви Липман. Под водительством любимой фрейлины она примеряла их перед зеркалом, смотрела гордо, охорашивалась в томном ожидании жениха – царевича или, по крайней мере, принца крови. А та настоятельно советовала ей искать самую блестящую партию. И когда предерзкий Меншиков вознамерился женить на ней сынка своего худородного, Александра, разве не Крамер забила во все колокола? И разве не она указала, что этот низкий человек прикарманил себе те 9 тысяч червонцев, которые брат ей жаловал? Говорят, что Анна находилась при великой княжне неотлучно. И в ту последнюю ночь, 22 ноября 1728 года, когда Наталья уходила из жизни, только гоф-фрейлина находилась у ее ложа. “Помолившись, хотела лечь спать, – рассказывала Анна, – но напали судороги, что она скончалась не более как в две минуты”. Торжественные похороны венценосной отроковицы состоялись в Вознесенском соборе Вознесенского девичья монастыря Московского Кремля. На ее могильной плите были вырезаны такие слова: “Не умре девица, но спит (Матфея, гл. 9). Свет очию моею, и той есть со мною, погребена на сем месте”.
А через некоторое время при осмотре фамильных драгоценностей Натальи Алексеевны была обнаружена огромная недостача. И вдруг бриллиантовый перстень, принадлежавший покойной, нашелся на пальце слуги и флейтиста обер-камергера Двора Ивана Долгорукова Иоганна Эйхлера, с которым Каро водила дружбу. А дальше с вороватой француженкой случилось ровно то, о чем скажет потом Александр Герцен – “попала в тюрьму за кражу бриллиантов”. Понятно, что тень подозрения пала и на нашу героиню как непосредственную придворную начальницу Каро. И хотя никто не обвинял ее прямо, Анна рассудила за благо навсегда оставить русский Двор и удалиться в подаренное Петром I живописное имение Йола.
Там она взялась за доставшееся ей хлопотливое хозяйство и вела его энергично и рачительно. На паях с оборотистыми братьями торговала рыбой, хлебом, древесиной. В 1736 году Крамер обратилась с прошением к императрице Анне Иоанновне разрешить ей рубить лес по рекам Нарове и Плюсе и их притокам. И монархиня согласилась на такую исключительную привилегию (по-видимому, сему поспособствовал прежний амант Крамер Рейнгольд Левенвольде, который стал теперь обер-гофмаршалом Двора), оговорив, однако, что рубить надлежит не более 27 тысяч деревьев в год, и лес должно отправлять за кордон только в распиленном виде.
Шли годы. На российский трон взошла Елизавета, у коей с Анной всегда были самые теплые отношения. Ей нравилось то, что новая императрица свято чтит память великого отца, и все называют ее не иначе, как дщерь Петрова. Елизавета Петровна настойчиво звала ее ко Двору, но та не пошла, сославшись на преклонные лета. На самом деле она вполне свыклась со своей новой ролью предпринимательницы и предпочла донашивать эту жизнь вдали от светской молвы.
Есть сведения, что когда импертарица Екатерина II проезжала в 1764 году через Нарву, Крамер “была принята ею в частной аудиенции, продолжительность которой была всеми замечена”. О чем беседовали эти две замечательные российские женщины? О судьбах империи? О превратности придворного счастья? Или об исполине Петре, к величию и славе которого ревновали они обе?
Вечновлюбленный. Виллим Монс
Модники, вертопрахи, дамские угодники, искусившиеся в галантности и политесе, явились в нашей литературе в ту годину, когда Петр Великий “поворачивал старую Русь к Западу, да так круто, что Россия доселе остается немного кривошейкою” (Д. Мордовцев. “Идеалисты и реалисты”, 1878). Вот, к примеру, герой “Гистории о храбром российском кавалере Александре” (первая четверть XVIII века) направляется в Европу вовсе не для чести и славы, а, как говорит он в минуту прозрения, “ради негодной любви женской”. Кавалер сей предаётся бесконечным амурам, отчаянно музицирует (играет на “флейт-реверсе”), пишет куртуазные письма, сочиняет любовные вирши с неизменными Венерами и Купидонами, поёт сладкоголосые арии. Всё это – характерные приметы поведения щёголя, занявшего тогда не последнее место при российском Дворе.
Таковым был Виллим Иванович Монс (1688–1724) – о, теснота истории! – младший брат небезызвестной Анны Монс, бывшей метрессе авторитарного Петра I, посмевшей отвергнуть монаршую любовь и сочетаться браком с престарелым прусским посланником Георгом Иоганном Кайзерлингом. Но своё щегольство Монс проявит позднее, уже на пике впечатляющей карьеры. До этого же времени у него, сына скромного виноторговца из Немецкой слободы, был один-единственный костюм.
Напоминание о родстве с “неверной Монсихой” могло лишь навредить нашему герою, потому государеву службу ему пришлось начать, как это водилось, с самых низов. Фортуне Виллима немало споспешествовал генерал Родион Христианович Боур. Это он обратил внимание Петра на статного, красивого немца, так что юность Монса протекала под непосредственным наблюдением самодержца и в беспрестанных военных походах. Он сражался, как лев – и в бою под Лесным, и в Полтавской баталии, где исправлял должность генерал-адъютанта. А когда шведы были отброшены к Переволочне, Виллим Иванович, выказав способности заправского парламентера, вел с неприятелем переговоры.
Монарх возлагал на него самые ответственные поручения – так, юноша руководил дерзкой операцией по освобождению из плена командира казаков князя Митрофана Лобанова и провел ее блистательно. Он бросался в самое пекло битвы, был отважным воином, обладал характером пылким и неустрашимым. Это нимало не соответствует образу придворного паразита и пустельги, каким он выведен в современном российском телесериале Владимира Бортко “Завещание Петра Великого” (2011). Осенью 1711 года император, оценив его “добрые поступки”, удостоил храбреца чином лейб-гвардии лейтенанта.
Назначение Монса камер-юнкером в 1716 году, а затем и камергером при Дворе Екатерины Алексеевны также было учинено по монаршему повелению. Вот как аттестует его Петр: “Во всех ему поверенных делах с такою верностью, радением и прилежанием поступал, что мы тем всемилостивейше довольны были, и ныне для вящего засвидетельствания того, мы с особливой нашей императорской милости онаго Виллима Монса в камергеры всемилостивейше пожаловали и определили… И мы надеемся, что он в сем от нас… пожалованном новом чине так верно и прилежно поступать будет, как то бодрому и верному человеку надлежит”.
Новоиспеченному камергеру вменялось в обязанность сопровождать государыню на ассамблеи, маскарады и куртаги, устраивать праздники и гуляния, столь ею любимые, вести корреспонденцию с поставщиками товаров для Двора, заведовать драгоценностями и денежной казной, руководить Вотчинной канцелярией. Но особенно хлебным и прибыльным делом оказался надзор за неотвязными прошениями на высочайшее имя, которым он, Монс, и только он, давал ход.
Шаг за шагом молодой царедворец приобретал все большее влияние на Екатерину, а та, ему послушная, действовала и на Петра. Кредит камергера рос и возрос до столпов геркулесовых – и вот уже сильным и незаменимым стал при Дворе этот “бодрый человек”, ибо все знали: уж коли Виллим Иванович постарается, все будет исполнено “в аккурат точно” и без проволочки. “Вокруг Монса, – пишет Михаил Семевский, – группируется огромная партия, которая из эгоистических целей оберегает его, как зеницу ока”. С нижайшими просьбами (и уж, конечно, с дарами и знатными подношениями) к “верному” Монсу прибегают и челом бьют многие, в том числе и “птенцы гнезда Петрова”, люди именитые и чиновные. Перед ним заискивают и светлейший князь Александр Меншиков, и наш резидент в Берлине Михаил Головкин, князья Алексей Черкасский, Андрей Вяземский, Никита Трубецкой, Михаил Белосельский; Петр Толстой, Василий Шереметев, Артемий Волынский (который, между прочим, слал Монсу в подарок два “перука” и около дюжины чулок), и даже сама вдовствующая царица Прасковья Фёдоровна. Ласкателям безродного немца несть числа.
Какими только эпитетами, какими громкими титулами его не величают – и “Высокоблагородный патрон”, и “Ваше премилосердое Высочество”, и “Сердечный наивернейший друг и брат”, и “Высокографское сиятельство”. И вот уже Виллим Иванович не довольствуется доставшейся ему от незнатного отца фамилией. А потому он стал уже зваться не “Монс”, а “Монс де ла Кроа”, ведя свою генеалогию будто бы уже из Франции или из Фландрии. Понятно, что он блефовал, ибо историки точно установили: семейство это худородное происхождения вестфальского, и его притязания на звание галльских дворян неосновательны. Но как же хотелось ему слыть “природным аристократом”! Может статься, не давали покоя камергеру лавры сына конюха, светлейшего князя Александра Меншикова, объявившего себя отпрыском “благородной фамилии”.
А прошения, челобитные все множились – они летели к Виллиму Ивановичу от Москвы до самых до окраин – из Астрахани, Черкасска, Казани, Сибири, Гельсингфорса, Выборга, Ревеля, Митавы, Риги, а то и от посланников наших и купцов иноземных, что в Вене, Гамбурге, Стокгольме, Париже, Лондоне обретались. Обширность корреспонденции вызвала необходимость образовать целую канцелярию, в коей заправлял делами специально отряженный столоначальник, Егор Столетов. В его подчинении состояло несколько кувшинных рыл. Они-то и читали поступавшие депеши, экстракты из них составляли: ведь разобраться в этом чернильном море – дело зело кропотливое, да и деликатности требовало. Между прочими ходатаями находим и генерал-прокурора Сената Павла Ягужинского, того самого, который в сердцах признался Петру: “Государь, все мы воруем, все, только одни больше и приметнее других”.
Надо признать, самым “приметным” казнокрадом той поры Виллим Иванович вовсе не был (если сравнить его стяжательство с аппетитами “полудержавного властелина” Меншикова или же сибирского губернатора князя Матвея Гагарина, то оно покажется сущей безделицей). Тем не менее, не трудами праведными нажил он палаты каменные в Петербурге и Москве, да и недюжинные наделы земельные, к коим благоволившая к нему Екатерина прибавляла все новые. Не на камергерское ведь жалованье обзавелся он сонмом челяди и слуг. А откуда взялись в его конюшнях несколько дюжин рысаков и скакунов редких пород – поди как из-за кордона выписаны!
Жил Монс безалаберно, но – на зависть другим! – как-то вольготно, со вкусом. Скаредностью не отличался, и водившиеся у него деньжищи с легким сердцем просаживал за карточным столом, в хмельных компаниях и шумных застольях, до которых был охоч. “Это была взбалмошная, поэтическая натура, способная на всякие увлечения, достаточно легкомысленная”, – говорит историк. И ещё: “Там, где появлялся Монс, вспыхивало веселье, раздавались смех, шутки”. Впрочем, в одном пункте он был на диво целеустремленным и педантичным – добивался и добился того, что стал обладателем самой богатой и модной одежды в России. Вообще, внешности, убору он уделял огромное внимание, часами занимаясь собственным туалетом. При этом изощрялся, как мог – носил туфли с изображением Спасителя, украшал себя жемчугами, надевал то синий, то фиалковый парик. И даже своего крепостного человека отдал на обучение мастеру “паричного дела”. “Полюбуйтесь, каким стройным щёголем выглядывает он, – читаем в одном историческом сочинении, – кафтан доброго бархата с серебряными пуговицами обхватывает стройный стан. Кафтан оторочен позументом; на ногах шёлковые чулки и башмаки с дорогими пряжками; под кафтаном жилет блестящей парчи, на голове щёгольски наброшенная пуховая шляпа с плюмажем; всё это с иголочки, всё это прибрано со вкусом”. А согласно описи гардероба, у Монса наличествовали “камзол чёрной с бахромою”, “пара кофейная, петли метаны серебром”, “26 пуговиц, алмазных, в каждой пуговице по одному алмазу”, “бешмет жёлтой с позументами серебряными”, “душегрейка полосатая на лисьем меху”, “два кружева серебряных на шляпы” и т. д. – всего 160 наименований. Помимо щегольских платьев, сюда включены ценные ткани, утварь, безделушки и прочие предметы роскоши.
Но если свои многочисленные наряды Монс выставлял напоказ, его любовные приключения, напротив, были скрыты от досужих глаз. И хотя Виллим Иванович обладал манерами Дон Жуана, а его куртуазное поведение обнаруживало рафинированного эстета, подобно рыцарю, который должен хранить тайну сокровенной любви и служить тем самым даме сердца, он держал свои амурные похождения в строгой тайне. “Любовь может принести огорчение, если откроется, – говорил он. – К чему знать, что два влюблённых целуются?”
Портретов Монса до нас не дошло, тем не менее, иные писатели изображают его наружность весьма натурально, не скупясь на “точные” детали. “Бело-розовый, сладкоголосый Монс имел внешность херувима, – живописует Даниил Гранин в своём сочинении “Вечера с Петром Великим”, – пухлые губы, тугие щёчки, голубые глазки, аппетитно-сдобный батончик, душка”. Другой литератор аттестует его “женственно-красивым камергером”.
Не знаем, в самом ли деле Виллим Иванович походил на женоподобного херувима (ведь в военных баталиях он как раз проявил свою мужественность). А вот в том, что женщины занимали в его жизни весьма значительное место, сомневаться не приходится. Неслучайно его называли “вечно влюблённым”. И то был не грубый ловелас – во всех своих амурных делах он был нежным романтиком, хотя нередко ухаживал одновременно за несколькими красавицами. Эту “способность быть любовником всех дам”, которую культурологи назовут характерной особенностью щеголя-петиметра, не исключала, однако, рыцарского служения каждой из них.
Он внимал только голосу сердца и не думал о последствиях. Предметом обожания Монса были и княгини Анна Черкасская и Мария Кантемир, и злополучная, впоследствии казненная Мария Гамильтон, и угодливая Анна Крамер, и бойкая, языкастая Авдотья Чернышева. А ведь Виллим Иванович ведал, не мог не ведать (весь Двор только о том и судачил), что некоторые из этих дам в прошлом с самим государем любовные шашни водили, а тот (это тоже всем вестимо было) не терпел измен даже бывших фавориток. А уж как крут и на расправу скор был Петр Алексеевич! Может статься, этот фактор опасности придавал романам нашего камергера особую остроту.
Впрочем, не особо страшился Монс, возможно, еще и потому, что был фаталистом и верил во власть потусторонних сил. Как отметил профессор Юрий Лотман, переплетение европеизма и суеверия, вера в приметы было характерно для культуры той эпохи. Это относится не только к рядовым личностям, но и к самому Петру I, который был воспитан в духе уважения к астрологии, был порядочный суевер и заказывал себе гороскопы. И наш Виллим то и дело прибегал к услугам гадателей, хиромантов, колдунов, астрологов. (К слову, такого рода влечение было фамильной чертой семейства Монс – известно, что у Анны, его сестры, были найдены бумаги с магическими формулами и заклинаниями).
Замечательно, что сохранившаяся гадательная книга, переписанная рукой Монса, пророчила ему победы именно на любовном поприще: “Будешь иметь не одну, но несколько жён различного характера; будешь настоящий волокита, и успех увенчает эти волокитства”. И, вероятно, не с чем иным, как с желанием преуспеть в волокитстве связаны его поиски “некоторой травы, которая растёт на малой горе, красноголовой, с белыми пятнами, и другой, с синими пятнами, которая растёт на песку”. Имеются свидетельства, что он носил на пальцах четыре кольца: золотое, свинцовое, железное и медное. Они служили ему талисманами; причем, золотое кольцо означало любовь.
Сердце любвеобильного камергера имело не одну владычицу, и в каждой из них он возбуждал острую ревность. Вот будучи в Курляндии, он настолько обаял вдовую герцогиню Анну Иоанновну, что вынужден был оправдываться перед прежней своей пассией: “Не изволите за противное принять, – увещевал он ее, – что я не буду к вам ради некоторой причины, как вы вчерась сами слезы видели; она чает, что я амур с герцогинею курляндскою имею. И ежели я к вам приду, а ко Двору не пойду, то она почает, что я для герцогини туда пришел”. Впрочем, всех своих метресс он величал прекрасными дамами и для каждой находил слова самые нежные и проникновенные. До нас дошла интимная “коррешпонденция” нашего ловеласа. “Здравствуй, свет моя матушка, – обращается Виллим Иванович к некоей неизвестной зазнобе “слободским письмом” (то есть, по-русски латинскими буквами), – ласточка дорогая, из всего света любимейшая; винность свою приношу, для того, что с Вами дружны были; да прошу, помилуй меня тем, о чем я просил”. А вот другая его цидулка: “Сердечное мое сокровище и ангел, и Купидон со стрелами, желаю веселого доброго вечера. Я хотел бы знать, почему не прислала мне последнего поцелуя? Если бы я знал, что ты неверна, то я бы проклял тот час, в который познакомился с тобою. А если ты меня хочешь ненавидеть, то покину жизнь и предам себя горькой смерти… Остаюсь, мой ангел, верный твой слуга по гроб”.
В куртуазной любви наиболее ценной в социальном смысле была слава, достигаемая поэтом, воспевающим свою любовную добычу – даму и чувства к ней. В стихотворстве упражнялся и Монс, облекая сентиментальное чувство в форму галантных виршей. Опусы в эпистолярном жанре он посылал дамам сердца. И не беда, что у этого немца были слабые познания в русской грамматике. Любовные сочинения Монса отличались небывалой лёгкостью. Писал он стихи и на немецком языке и посылал их императрице, с которой его объединяло внимание к европейской моде и неукротимая тяга к роскоши.
Академик Александр Панченко аттестовал произведения Монса как стихи элегического поэта-дилетанта. “Очень важно, – напоминает ученый – что теория допускает появление музыки в элегии, а стихотворная продукция XVII – первой половины XVIII века была не столько “говорной”, декламационной, сколько поющейся”. Монс исполняет чувствительные нежные романсы, к коим сочиняет музыку, проводит долгие часы за подбором рифм к какому-нибудь “ненаглядному Купидону” или “ангелу души”. Страсть, романический вечер, раненое сердце – всё это давало материал к сентиментальному посланию. И слагаются чувствительные куплетцы на немецком языке: “Ничего нет вечного в свете, но та, которую люблю, должна быть вечна… Мое сердце с твоим всегда будет едино!.. Моя любовь – мое горе, так как с тобою я редко вижусь… Куда исчезла моя свобода? Я сам не свой, не знаю, зачем стою, не знаю, куда иду… Какую силу назначила мне судьба народов? Начатое мною заставляет надеяться… Но к чему послужат мои речи, мои жалобы? Я волнуюсь: то думаю, что сбудется мое желание, то вновь сомневаюсь”.
В архиве камергера сохранился стихотворный текст “слободского письма”, датированный 1724 годом:
Ах, что есть свет и в свете, ах, всё противное;Не могу жить, ни умереть! Сердце тоскливое,Долго ты мучилось! Нет упокоя сердца,Купидон, вор проклятый, вельми радуется.Пробил стрелою сердце, лежу без памяти.Не могу я очнуться и очима плакати.Тоска велика, сердце кровавое,Рудою запеклося и все пробитое.Лирическое излияние исходит здесь от возлюбленной. Это заставило литературоведа Александра Позднеева усомниться в авторстве Монса и отнести произведение к сочинениям “неизвестной поэтессы Петровского времени”. Однако от имени женщины писаны многие элегии и песни XVIII века, “мужское” авторство которых установлено. Кроме того, очевидно, что создатель текста не был носителем русского языка как родного. В этом нас убеждают и нарушения законов русской просодии, и небрежение к требованию точной рифмы, установившееся в русской силлабической поэзии с конца XVII века. Потому, думается, прав академик Владимир Перетц, когда рассматривает сей текст в ряду “песенок литературного икусственного склада, обличающих своим стилем, расположением содержания те же приёмы сентиментального немецкого творчества, какие мы констатировали в несомненных творениях Монса”. Как и другие его сочинения, эту песню отличает подчёркнутая сентиментальность, чувствительность, что вообще свойственно первым нашим элегиям и песням.
Другая песня “Ах, бедная, ах, что я думала” построена в форме диалога двух влюбленных, объявляющих друг другу о верности и постоянстве. Вслед за признанием женщины (первые строфы) следует монолог “милого”:
Радуюся, что сердцо вернаяЯ себе получилИ всеи тоски отбыл.Радость моя неизреченная,По век я своим почту твоё серцо верное.Этот дуэт, по-видимому, и пелся на два голоса.
В другом стихотворении Монс остроумно обыгрывает образ “светила”, восходящего к культуре Возрождения и традиционно соотносившегося в немецкой барочной поэзии с прекрасной дамой. Однако апеллирует стихотворец к чувствам, что позволило историку Михаилу Семевскому определить жанр произведения как “сентиментальное послание”:
Вы, чувства, которые мнеОдно несчастье за другим причиняете,Вы указываете, вы мне восхваляетеКрасоту моего светила!Оно, светило это, мне улыбнулось,Но вы же, чувства, его затемняете…Но я же должен думать, что всё моё огорченьеПредопределено, – так бывает в свете.Достойно внимания и то, что Виллим Иванович, будучи завсегдатаем ассамблей, слагал заздравные стихи, которые пелись, сопровождаемые игрой на мандолине:
Пей, пей чару до конца,Пусть ни капельки винцаНе останется.Пили предки наши встарь,И теперь пьёт русский царь,Пьёт и не туманится.Пей же с ним и весь народБез устанки круглый год.Будут пусть все шумными,И пусть громко в шумстве томПохваляемся царём,От вина став умными.Пусть все помнят на Руси,Что кому ни подноси,Всякий выпьет хмельного.И весельем возгоря,Будем славить вновь царя.Поэтическое творчество Монса не было обойдено вниманием российских литературоведов. Помимо приведенной выше оценки Владимира Перетца, отметим Александра Архангельского, назвавшего Монса “едва ли не самым ранним представителем нашей любовной лирики”. По словам же Алексея Веселовского, он – поэт-виршеписатель, перенесший в русский обиход “любовную лирику протестантской Европы”. Александр Пыпин характеризовал стихи Монса как “чувствительные”. Анализ его поэзии содержится и в трудах Павла Сакулина. Тем более странно, что Виллиму Монсу не нашлось место в словарях русских писателей, изданных в последнее время…
О том, как воспринимали стихотворные опусы Монса его современники, дамы, и особенно полуграмотная Екатерина Алексеевна (изъяснявшаяся по-немецки лучше, чем по-русски) – достоверных сведений нет. Видно, однако, что эти стихи льстили ее самолюбию. Уж очень сильно отличался этот политичный камергер от мужского окружения монархини – людей сугубо практического склада, весьма далёких от стихотворства и утончённой куртуазности. (“Пётр и поэзия – это понятия совершенно противоречащие”, – заметил историк Михаил Богословский. Добавим, что из всей музыки царь воспринимал лишь барабанный бой).
Монс открыл коронованной портомое новый мир чувств, доселе ей неведомый. От грубоватой фамильярности Петра, приправленной циничными шутками, до рыцарского почитания её, прекрасной дамы-повелительницы, каким окружил ее Виллим Иванович, – дистанция огромного размера!
Сохранилась цидулка, писанная Монсом на “слободском языке” некоей именитой даме. Сочинена она, как видно, “при дому Катерины Алексеевны”, а потому есть все основания думать, что письмо это и адресовано русской императрице. “Здравствуй, моя государыня, – обращается камергер к своему “светилу”, – кланяюся на письмо и на верном сердце Вашем. И Ваша милость меня неизречно обрадовала письмом своим. И как я прочел письмо от Вашей милости присланное, то я не мог удержать слез своих от жалости, что Ваша милость в печали пребываешь и так сердечно желаешь письма от меня к себе. Ах, счастье мое нечаянное! Рад бы я радоваться об сей счастливой фортуне, только не могу, для того, что сердце мое стиснуто так, что невозможно вытерпеть и слез в себе удержать не могу. Я плакал о том, что Ваше сердце рудой облилось так, как та присланная красная лента облита была слезами. Ах, печальны мне эти вести от Вашей милости, да и печальнее всего мне то, что Ваша милость не веру держишь, и будто мое сердце в радости, а не в тоске по Вашей милости, так как сердце Ваше, в письме дано знать, тоскливое. И я бы рад писать повседневно к Вашей милости, только истинно не могу и не знаю, как зачать писать с великой любви и опаси, чтоб не пронеслось и людям бы не дать знать наше тайное обхожденье. Да прошу и, коли желаешь, Ваша милость, чтобы нам называть друг друга “радостью”, то мы должны друг друга обрадовать, а не опечалить. Да и мне сердечно жаль, что Ваша милость так тоскуешь и напрасно изволишь молодость свою поработить. Верь, Ваша милость; правда, я иноземец, так правда и то, что я Вашей милости раб и на сем свете верный Тебе, государыне сердечной. А остануся и пока жив, остаюся в верности и передаю сердце свое [далее следовало изображение червонного значка, в который с двух сторон врезались две стрелы – Л.Б.]. Прими недостойное мое сердце своими белыми руками и подсоби за тревогу верного и услужливого сердца. Прости, радость моя, со всего света любимая!”
Как мы уже отмечали, что во время “тайного обхожденья” Монса и императрицы, между ней и Петром Великим тоже велась оживленная и шутливая переписка. То была своеобразная игра псевдо-неравной пары – старика, жалующегося на нездоровье, и его молодой жены. Император любил пошутить о своей старости и ее ветрености, но она всегда отвечала шутками, игривыми намеками, говорящими о полной гармонии их интимных отношений. Но и со стороны Петра это была только игра в ревность. На самом деле “Катеринушка” пользовалась у него безграничным доверием.
Однако семейную идиллию императорского семейства, равно как положение “бодрого” камергера, нарушило, в прах обратило подмётное письмо на Высочайшее имя. Оно-то и раскрыло глаза самодержцу на особые “внеслужебные” отношения между Монсом и Екатериной. В качестве доказательства были приложены те самые предерзостные цидулки, кои рассылал наш камергер. И хотя имя дамы – их адресата – не было названо, у императора едва ли возникли сомнения на этот счёт. Историк-публицист Лариса Васильева рисует более живописную картину: “Жива легенда. Петра предупредили анонимкой. Показали Екатерину с Монсом лунной ночью, в беседке”.
9 ноября 1724 года осведомленный голштинский камер-юнкер Фридрих Берхгольц сообщал: “Арестование камергера Монса тем более поразило всех своей неожиданностью, что он ещё накануне вечером ужинал при дворе и долго имел честь разговаривать с императором, не подозревая и тени какой-нибудь немилости. В чём он провинился – покажет время”.
Время летело стремительно быстро. Следствие закончилось уже 15 ноября, причём роль тюремщика и следователя взял на себя сам Пётр. Сказывают, что при первой же встрече с императором Монс упал в обморок и, боясь пыток, готов был согласиться с какими угодно обвинениями. Историк Виктор Белявский говорит о неких “признаниях” камергера, которые “взбесили Петра”, однако считает, что “он все же не бросил тень на императрицу и не выдал своей повелительницы”. И в этом может быть усмотрена определённая культурная позиция, а именно – присущее Монсу рыцарское начало.
И у Петра хватило ума не выносить на суд общественности действительные причины дела, а в качестве вины Монсу вменялось предоставление мест на казённой службе, присвоение оброка с деревень, входивших в Вотчинную канцелярию императрицы, а также получение подношений и взяток. Причем число взяткодателей оказалось столь велико, что Петр приказал пройти по улицам Петербурга бирючам-глашатаям с призывом к жителям дать на сей счет чистосердечные признания, а поскольку за недоносительство грозило суровое наказание, от обличителей Монса не было отбоя. Вместе с проштрафившимся камергером “за плутовство такое” наказанию подверглись его помощники (царь заподозрил, что они покрывали его амурные шашни с женой): это сестра Монса, статс-дама Матрёна Балк (не спасло несчастную даже то, что в прошлом она была метрессой царя), подьячий Егор Столетов, а также легендарный петровский шут Иван Балакирев. Впрочем, всем подельникам Монса была дарована жизнь.
В ночь накануне казни Монс писал стихи на немецком языке. Вот их перевод: “Итак, любовь – моя погибель! Я питаю в своём сердце страсть: она – причина моей смерти! Моя гибель мне известна. Я дерзнул полюбить ту, которую должен бы только уважать. Я пылаю к ней страстью… Свет, прощай! Ты мне наскучил. Я стремлюсь на небо, туда, где истинная отрада, где истинная душа моя успокоится. Свет! На тебе лишь вражда и ссора, пустая суета, а там – там отрада, покой и блаженство”.
16 ноября в 10 часов утра перед зданием Сената на Троицкой площади состоялась казнь Монса. Камергер Двора, бывший любимец императрицы, известный сердцеед, теперь бледный и измождённый, в нагольном тулупе стоял на эшафоте. Он проявил при этом завидную твёрдость. Выслушав приговор, Виллим Иванович поблагодарил читавшего, простился с сопровождавшим его пастором, которому отдал на память золотые часы с портретом Екатерины, затем разделся, попросил палача скорее приступать к делу и лёг на плаху. Палач поторопился… Через несколько минут голова щёголя смотрела с высокого шеста на народ; из-под неё сочилась кровь….
Екатерина выказала при этом испытании мужество, в котором было что-то ужасающее. В тот день она казалась необыкновенно весёлой, а вечером позвала дочерей с их учителем танцев и разучивала с ними па менуэта. Но как сообщал в Версаль посол Жак де Кампредон, “её отношение к Монсу было известно всем, хотя государыня всеми силами старается скрыть своё огорчение…”.
На другой день царская чета проехала на санях мимо эшафота, где было выставлено тело Монса. Платье императрицы коснулось его. Но Екатерина не отвернулась и продолжала улыбаться, бросив небрежно: “Как грустно, что у наших придворных может быть столько испорченности!”
Но Пётр не унимался – он подверг неверную супругу новому испытанию: приказал положить голову казнённого в сосуд со спиртом и выставить его в покоях императрицы. Екатерина и здесь сохранила полное спокойствие. Разъярённый царь одним ударом кулака разбил в её присутствии великолепное венецианское зеркало с возгласом:
– Так будет с тобой и твоими близкими!
Императрица возразила, не обнаруживая ни малейшего волнения:
– Вы уничтожили одно из лучших украшений вашего жилища; разве оно стало от этого лучше?
Историки говорят о “многозначительном” примирении между Петром и Екатериной 16 января 1725 года, в ходе которого она “долго стояла на коленях перед царём, испрашивая прощения всех своих поступков”. Однако, думается, что после казуса с Монсом Пётр потерял доверие к жене, а потому не воспользовался правом назначать себе преемника и не довёл акт коронации Екатерины до логического конца. Измена жены страшно на него подействовала и, несомненно, укоротила ему жизнь.
Надо сказать, Екатерина вела себя столь непринужденно и естественно, что иные историки вообще ставят под сомнение сам факт ее измены Петру. В доказательство обычно приводят процитированные выше слова императрицы об испорченности придворных. Однако есть основания сомневаться в искренности этих слов: ведь как только ушел в мир иной главный обвинитель процесса – Петр, все “испорченные придворные”, проходившие по делу Монса (Балк, Столетов, Балакирев), были не только освобождены, но и обласканы императрицей – осуждённые за взятки, они получили назад всё своё имущество.
Монса же злоключения не оставили даже после смерти. Свыше полвека спустя его голову, равно как голову Марии Гамильтон, заспиртованную по приказанию Петра, обнаружила в Кунсткамере княгиня Екатерина Дашкова. Замечательно, что хотя голова камергера больше месяца провисела на колу под дождём и снегом, она сохранила притягательные черты бывшего сердцееда. Как об этом пишет Юрий Тынянов в романе “Восковая персона”, “можно ещё было распознать, что рот гордый и приятный, а брови печальны”. Было решено захоронить эти останки в тайном месте. Рассказывают, что тело Монса погребено в подвале Зимнего дворца Петра (ныне там стоит Эрмитажный театр). А со времён Петра живёт легенда о безголовом привидении Монса, которое бродит по подвалам сего дворца в поисках своей головы…
В русской истории Виллим Монс оставил вполне ощутимый след. И не только потому, что вращался в высших придворных сферах и повлиял невольно на судьбы Дома Романовых. Он знаменовал собой появление в России нового культурно-исторического типа. Его повышенный интерес к дамам, внимание к собственной внешности, изысканные манеры и куртуазное поведение (включающее сочинение и исполнение галантных песен и стихов) станут характерными чертами щеголя-петиметра, укоренившегося у нас к середине XVIII века.
Однако, говоря о Виллиме Ивановиче как о “типичном представителе”, некоторые исследователи и логику его поступков пытаются объяснить, исключительно исходя из базовых приоритетов щегольства. Происходит некая унификация, при которой индивидуальное, живое начало исчезает. Так, американский историк Роберт Мэсси видит причину романа Монса с Екатериной в том, что тот, как истый петиметр, был будто бы одержим неукротимым желанием овладеть именитой дамой. “Следуя традиции смелых и дерзких авантюристов, – пишет Мэсси, – он желал закрепить свой успех, покушаясь на супружеские права самого императора”. Между тем, немногие сохранившиеся о нашем герое сведения позволяют говорить о нем как о романтике, искреннем во всех проявлениях, человеке, способном неизменно восторгаться красотой, как о вечно влюбленном – во всех своих дам. И влюбленность эта одушевляла его жизнь, питала его творчество и… привела его на эшафот. “Тоска велика, сердце кровавое”.
Блеск и нищета двора Петра Второго. Петр II
Краткое царствование императора-отрока Петра II (1727–1730) авторитетный российский историк Евгений Анисимов назвал “бездарным”. И это становится очевидным, если обратиться к судьбе столь необходимых для державы реформ его великого деда – Петра I. Ведь именно в то время происходит не декларируемый прямо, но вполне последовательный откат от петровских преобразований. В этом Петр II проявил себя достойным сыном своего отца, казненного в 1718 году царевича Алексея, ярого приверженца старомосковской Руси. В полном небрежении оказался флот; императорский Двор покинул европейский северный “парадиз” и перебрался в первопрестольную Москву, которую намеревались, как и встарь, сделать столицей; отменили рекрутский набор; торговля в Архангельске, запрещенная Петром I, была разрешена вновь; казенные постройки в Азове приостановили, а обустройство фонтанов в Петергофе так и вовсе забросили. Реставрация допетровских порядков примечалась и в церковной жизни: были сделаны значительные послабления староверам, коих ранее преследовали за упорное сопротивление нововведениям, и велись даже разговоры о восстановлении патриаршества. Из ссылки возвратили и приветили “государыню-бабушку” Петра II Евдокию Лопухину, заточенную когда-то грозным мужем в монастырь под “крепкий караул”; причем Сенат даже издал специальный указ, повелевающий всем, у кого имеются манифесты Петра I о мнимых, с точки зрения новой власти, преступлениях царевича Алексея и его матери, сдавать их куда надлежит под страхом сурового наказания.
А вот внешняя, “блестящая” сторона петровского царствования – всевозможные светские церемониалы, огненные потехи, “шумство”, атмосфера вечного праздника и похмелья августейшим юнцом очень даже одобрялась. С грандиозным размахом праздновались дни рождения, тезоименитства, годовщины коронации. Добавим к этому повальное увлечение новых придворных охотой и картами (столь ненавидимыми Петром Великим) – и картина времяпрепровождения юного венценосца будет завершена.
Малолетний император (а он вступил на престол в возрасте 11 лет) был втянут фаворитами в бездельную, полную всевозможными “потехами” жизнь. И немалое место занимали в ней “игры в любовь”, к коим его приобщал старший “наставник”, легкомысленный прожигатель жизни князь Иван Долгоруков, ставший обер-камергером Двора. Современники отмечали необычайно бурное развитие царя: в 13 лет он выглядел на все 18! Впрочем, по сведениям историка Олега Соловьева, со своей сестрицей Натальей Алексеевной Петра связывали отнюдь не платонические отношения, и начались они, когда тому едва минуло 11 лет. Высшие степени плотского наслаждения венценосный юноша познал со своей сладострастной тетушкой Елизаветой Петровной, к которой, по словам современника, “сгорал пламенем кровесмесительной любви”. А метрессам, доставленным ему кутилой и насильником Иваном Долгоруким, несть числа. Архиепископ Новгородский Феофан Прокопович писал, что Долгоруков “сам на лошадях окружен драгунами, часто по всему городу, необычным стремлением, как бы изумленный, скакал, но и по ночам в честные дома вскакивал, – гость досадный и страшный!” Современник князь Михаил Щербатов свидетельствовал: “Можно сказать, что честь женская не менее была в безопасности тогда в России, как от турок во взятом граде”. К этому надо прибавить неукротимую тягу Петра к щегольству и роскоши. Достаточно сказать, что в одном только 1728 году “за разные золотые и серебряные с бриллиантами вещи” юному императору и его августейшей сестре казной было заплачено 32 тысячи рублей (надо понимать, что по тем временам это была астрономическая сумма!). Примечательно, что и неожиданную кончину Петра II (в 14 лет!) некоторые осведомленные наблюдатели объясняли его неумеренным питием и ранним вступлением в половые отношения. Так, тогдашний министр-резидент Британии при российском Дворе Томас Уард приписывал недуг царя “беспорядочной жизни”, которую тот вел с присущим ему юношеским пылом. А австрийский резидент Никола Себастьян Гогенгольц сообщал об истощении сил государя низменными пороками…
“Во дворцах царя, вельмож и дипломатов, – говорит о той поре историк Игорь Курукин, – устраивали роскошные приемы, где не жалели средств на иллюминацию и фейерверки, рекой текли вина, гремела музыка, и гостей ожидали десятки, а то и сотни блюд. Для проведения таких пиршеств при дворе состояла целая армия служителей во главе с поварами в генеральских чинах”. Именно при Петре II в России начинает складываться придворное общество. Достаточно сказать, что при венценосном отроке на Двор тратилось вдвое больше, чем при его великом деде Петре I. Установленный в декабре 1727 году придворный штат насчитывал 392 человека, причем в сем списке за редкими исключениями старинные фамилии – Долгоруковы, Голицыны, Лопухины, Стрешневы. Историк XIX века Константин Арсеньев, уточняет: “Русские вельможи поражены были блеском Двора Версальского, стоявшаго со времен Лудовика XIV выше всех Дворов Европейских, наш Двор устраивался по образцу Французскаго, и наши царедворцы, величаясь титлами Немецкими, старались подражать Французам в приемах и этикете”.
Противники реформ (и прежде всего, государева бабка Евдокия) не уставали твердить, что надобно отказаться от иноземной одежды и вернуться к стародавним ферязям и охабеням. Но Петр II все не уступал, проявляя здесь завидную твердость. По словам писателя Александра Павлова, он нипочем “не соглашался на измену французскому платью. Ему так нравились его изящные, красивые кафтаны и так смешно было царское одеяние прежних дней!” Заметим, в этом пункте мальчишка на троне выказал свой норов самодержца. И хотя некоторые царедворцы (вкупе с влиятельнейшим тогда семейством Долгоруковых) держали наготове в своих рундуках и комодах груды дореформенного платья, победу одержали “французокафтанники” (как назвал их Николай Гоголь), то есть возобладал не изоляционизм, а тенденция европейского культурного единства. Ведь по всей Европе, как отметил американский историк костюма Джеймс Лэйвер, “доминировала тогда Франция: модная одежда означала, по крайней мере, для высших классов, именно французскую одежду”.
Придворная камарилья Петра II по внешности очень походила на версальских маркизов и маркиз – первых франтов и франтих своего времени. Евгений Карнович пишет, что “кавалеры щеголяли в шитых кафтанах с твердыми, как железные листы, широкими фалдами, узких панталонах, плотно натянутых чулках с подвязками, тяжелых башмаках; перчатках (вместо дедовских рукавиц) и аллонжевых париках, с длинными, завитыми в букли, волосами”. Отличались своей живописностью и охотничьи костюмы – в красных шароварах, в горностаевых шапках и зеленых кафтанах с золотыми и серебряными перевязями, царские стремянные и егеря были неподражаемы. Поражали изысканностью и легкие богатые робы придворных дам. Разряженные в пух и прах, московские светские львицы осваивали характерный язык любви и щегольской культуры.
Именно со времен Петра II ведет начало увлечение прекрасного пола тафтяными мушками, занесенными к нам с берегов Сены. История сей моды давняя. “Неизвестно, какой француженке-смуглянке первой пришла в голову мысль наклеивать маленькие кусочки черной тафты на лицо, – рассказывается в русском журнале “Ни То ни Сио” (1769), – в конце XVI века для успокоения зубной боли прикладывали к вискам крошечные пластыри, положенные на вату и бархат. Кокетке не нужно было много времени, чтобы подметить, как эти пятнышки оттеняют белизну кожи… и придают увядшему лицу блеск. Таким образом, мушки вошли в употребление, получили всеобщее одобрение и победили все препятствия, воздвигаемые против них строгими духовниками и моралистами – противниками красоты”.
Интересно, что поклонниками мушек во Франции были не только дамы, но и мужчины, в их числе даже служители культа. Существовали специальные трактаты о “правильном” расположении мушек на лице, с точными указаниями об их величине и форме сообразно с местом их наклеивания; и каждая мушка имела свое название и строго определенное значение. Забавно, что в России первой половины XVIII века такие “Реестры о мушках” были очень ходким товаром и пользовались спросом не только в высших сферах – они попадали в мещанские и даже в крестьянские круги. Известный этнограф Дмитрий Ровинский в своем капитальном труде “Русские народные картинки” воспроизводит лубочный лист с подробным объяснением сокровенного смысла каждой накленной мушки: “На правой стороне – гордость; в длину против глаза – воровство. На правой брови – смирение. Под конец носа – одному отказ. Среди носа – всем отказ. Над левой бровью – щегольство или стыд. Под глазом – печаль; в длину против рта – любовь. Среди щеки – величество или красота. На левой брови – лесть. Над глазом – жеманство. По краям на устах – вертопрашество и т. д.”. А на другом известном лубке того времени, названном “Пожалуй, поди прочь от меня!”, представлена блинница, бранящаяся со своим ухажером; и лицо ее так и усыпано мушками.
Образ щеголя ярко запечатлен в “кусательных” сатирах Антиоха Кантемира (1708–1744), распространявшихся по всей России в многочисленных читательских списках. Его “Сатира I. На хулящих учение. К уму своему” и “Сатира II. На зависть и гордость дворян злонравных” написаны в 1729 году и изображают быт и нравы франтов и франтих того времени.
Антиох был знаком с европейской и, прежде всего, с французской литературной традицией изображения щеголей (петиметров). А во Франции XVII–XVIII веков одних только комедий о них насчитывалось не менее шести десятков. Осмеянию щегольства отдал дань сам законодатель французского Парнаса Никола Буало-Депрео (1636–1711), сатиры которого Кантемир “склонял на наши нравы”. И британские издатели Ричард Стил (1672–1729) и Джозеф Аддисон (1672–1719) в своих журналах “Te Spectator” и “Te Tattler”, необычайно популярных во Франции (экземпляры их имелись, между прочим, и в личной библиотеке Кантемира), уделили вертопрахам самое пристальное внимание, язвя их с присущей им истинно английской иронией.
Не исключено, что в юности Кантемир сам был не чужд щегольства. Поступив в 1725 году на службу в Преображенский полк, он горделиво носил нарядный гвардейский мундир и упражнялся в сочинении любовных стихов и песенок, что было типичным для поведения франта. В сатире IV “К музе моей” он признавался:
Любовны песни писать, я чаю, тех дело,Коих столько ум не спел, сколько слабо тело…Уж мне горько каяться, что дни золотыеТак непрочно стратил я, пиша песни тые.В дальнейшем Антиох, по его словам, “искал отстать от сочинения любовных песен и прилежать к чему важнейшему”. Он сделался государственным мужем, видным дипломатом и… отчаянным критиком петиметров и щегольства.
В 1726 году Кантемир переводит с французского языка “Некое итальянское письмо, содержащее утешное критическое описание Парижа и французов”. Речь идет здесь и о разорительном щегольстве: “Зрится тамо на платьях все то, что роскошество лучше и изящнейше выдумать может. Дамы там всегда с новыми модами, и их убранства с лентами и драгоценными каменьями одеты видом некаким, сердце веселящим, показуют златыми и серебряными парчами беспрестанное свое попечение о великолепии. Мужие такожды с своей стороны также суетны, как и женщины, с плюмажами и с белыми перушками [париками – Л.Б.] ходят, смотря того, чтоб полюбны были, и чтоб уловити сердца, но часто сами уловляются…”. И далее дается мрачное предсказание: “Итак, кажется, что Париж повседневно приближается к падению своему, буде то правда… яко чрезмерныя роскоши есть знак града, ищущего разориться”. Но современникам было очевидно, что пророчество это почти дословно повторяет известную характеристику императора Петра I-го, данную французской столице: “Париж рано или поздно от роскоши падет или от смрада вымрет”. Петр Великий, как известно, был ярым противником щегольства, и Антиох, судя по выбору произведения для перевода, был с ним в этом вполне солидарен.
В его “Сатире I. К уму своему” (1729) нещадно бичуется российское невежество, а именно “презиратели наук”. Достается и судейским чиновникам, что бранят тех, “кто просит с пустыми руками”, и церковным иерархам (“райских врат ключарям святым”), а также ретроградам всех мастей. Наряду с обличением социальных пороков, сочинитель язвит и пороки нравственные, персонифицированные в образах ханжи Критона, гуляки Луки, скупца Силвана и т. д. Не обходит сочинитель вниманием и невежу-щеголя Медора:
Медор тужит, что чресчур бумаги исходитНа письмо, на печать книг, а ему приходит,Что не в чем уж завертеть завитые кудри;Не сменит на Сенеку он фунт доброй пудры;Пред Егором двух денег Виргилий не стоит;Рексу – не Цицерону похвала достоит.В сопроводительных примечаниях Кантемир поясняет, что бумага нужна Медору исключительно для завивания волос: “Когда хотим волосы завивать, то по малому пучку завиваем, и, обвертев те пучки бумагою, сверх нея горячими железными щипцами нагреваем, и так прямые волосы в кудри претворяются”. А Егор и Рекс (их незадачливый щеголь ставит куда выше какого-то там Сенеки) – это “славные”, то есть известные тогда в Москве сапожник и портной.
Хотя Медор вроде бы слыхивал о Вергилии и Цицероне, но эта видимая осведомленность (точнее, нахватанность) – тоже дань европейской моде, моде не только на одежду, но и на “умы”. На самом же деле, знания Медор в грош не ставит, а вот косметику очень даже жалует: “Не сменит на Сенеку он фунт доброй пудры”. По Кантемиру, бессмысленным приверженцем новизны быть ничуть не лучше, чем завзятым старовером. Так поэт подводит читателя к пониманию психологии щегольства с характерным чисто внешним восприятием жизни, как будто известная пословица “встречают по одежке…” вдруг на этом самом месте обрывается в одночасье, и далее точка, молчок. Вслед за Кантемиром, это щегольское кредо перефразирует Иван Крылов: “Прельщаться и прельщать наружностью, менее всего помышлять о внутреннем”. Но это произойдет в России уже на излете века Просвещения, когда мода на “умы” овладеет даже дамами из привилегированных сословий, и щеголять знакомством с великими писателями, хлопать их по плечу станет своего рода комильфо…
В “Сатире II. На зависть и гордость дворян злонравных” портрет щеголя заключен у Кантемира в оправу мастерски звучных стихов. И хотя, как это водилось у писателей-классицистов, его герой выступал носителем одной, господствующей “страсти” (а щегольство трактуется им как одна из страстей человеческих), образ франта не страдает ходульностью и схематизмом. Автор “исследует” логику мышления, поведение, вкусы и привычки российских петиметров. И надо сказать, по произведениям Кантемира можно составить целый трактат о щеголях первой трети XVIII века. Его стихи и ремарки настолько детальны и многосторонни, что, собранные вместе, они являют собой своего рода энциклопедию российских мод и модников той эпохи. Если не считать помянутого Дневника путешествия стольника Петра Толстого (1697–1699), где тот уделил зоркое внимание костюмам сопредельных стран, это первое в истории русской культуры описание быта и нравов щеголей.
Антиох художественно воссоздает быт и повседневную жизнь русского франта. Живописуется его мучительно-долгое пробуждение от сладкого безмятежного сна, переданное в подчеркнуто комических тонах:
Пел петух, встала заря, лучи осветилиСолнца верхи гор………………………………………………………………… а ты под парчою,Углублен мягко в пуху телом и душою,Грозно соплешь, пока дня пробегут две доли;Зевнул, растворил глаза, выспался до воли,Тянешься уж час-другой, нежишься, сжидаяПойло, что шлет Индия иль везут с Китая.“Пойло” – это вошедшие тогда в моду экзотические кофе и чай, подаваемые нашему неженке-щеголю прямо в постель. А вот сами эти его бьющие в глаза изнеженность и праздность – примета нового царствования. Ведь в прежние-то, петровские грозные времена служить надлежало поголовно всем дворянам, а тунеядцы и “нетчики” ставились вне закона. При Петре Великом степень “щегольства” в одежде подданного обуславливалась его положением в иерархии чинов – чем выше чин, тем платье богаче. Свободного же, или, как говорили тогда, “праздного” времени, у людей чиновных было в обрез. А потому “праздный щеголь”, что мог быть “углублен мягко в пуху телом и душою”, явился в России только при державном отроке, став плодом его бездарного царствования. Ведь, по словам историка, “Петру II ничего так не импонировало, как праздность. Достаточно было потакать лености и не препятствовать забавам, дабы склонить юного бездельника на свою сторону и превратить его в послушное орудие коварных замыслов”.
Но вернемся к душе щеголя. Если таковая существует, то вся она полна и очарована только собой. Читаем:
Из постели к зеркалу одним вспрыгнешь скоком,Там уж в попечении и труде глубоком,….волос с волосом прибираешь к чину:Часть над плоским лбом торчать будут сановиты,По румяным часть щекам, в колечки завиты,Свободно станет играть, часть уйдет на темяВ мешок. Дивится тому строению племяТебе подобных. Ты сам, новый Нарцисс, жадноГлотаешь очми себя…Пояснения сатирика к тексту отличаются бытописательской точностью. Так, мы узнаем, как именно убирает щеголь свои волосы: “Для того убору вскинет на плечи тонкую полотняную занавеску, которая в то время обыкновенно вздевается, чтоб остеречь платье или рубашку от пудры, что на волосы сыплется”; как мода “разделяет волосы убранные – на три доли: часть обыкновенно над лбом, коротенько обрезав, гребнем торчит, часть свободно играет, завиты в колечки, и большая часть к темю, связав тесьмою, вкладывается в черный тафтяной мешок, который висит на спине”. Примечательно, что Кантемир вновь и вновь возвращается к уже знакомому нам щегольскому кредо. Франты, пишет он, “всю свою славу в убранстве ставят”, и прибавляет: “Умный человек презирает внешнюю и об одной внутренней украсе печется”. И сравнивает щеголя с самовлюбленным Нарциссом (что в дальнейшем станет хрестоматийным): “Ты и сам, как Нарцисс, не можешь на себя наглядеться, жадно в зеркале своем смотришь и любуешься”. Далее о том, с какими нечеловеческими усилиями сопряжено обувание петиметра:
Нога жмется складноВ тесном башмаке твоя, пот с слуги валится,В две мозоли и тебе краса становится;Избит пол, и под башмак стерто много мелу.Деревню взденешь потом на себя целу.Говоря современным языком, слуге следовало очень сильно поднапрячься, чтобы втиснуть ногу хозяина в модную тесную обувь. Для этого приходилось отчаянно бить ногой об пол, отсюда “избит пол”. А поскольку от таких ударов туфля начинала скользить по паркету, то, во избежание сего, подошву натирали мелом. Не по размеру подобранный башмак обойдется щеголю в пару мозолей, а его слуге – изрядной толикой пота.
Подчеркивается и баснословная дороговизна модных нарядов – слова “деревню взденешь на себя целу” Кантемир прокомментировал так: “Взденешь кафтан пребогатый, который стал тебе в целую деревню. Видали мы таких, которые деревню свою продавали, чтобы сшить себе уборный кафтан”. А выбор подобающего наряда – дело для вертопраха архиважное, это целая наука:
Не столько стало народ римлянов пристойноОсновать, как выбрать цвет и парчу и стройноСшить кафтан по правилам щегольства и моды:Пора, место и твои рассмотрены годы,Чтоб летам был сходен цвет, чтоб, тебе в образу,Нежну зелень в городе не досажал глазу,Чтоб бархат не отягчал в летню пору тело,Чтоб тафта не хвастала среди зимы смело.
Ну, как не отдать тут должное тонкой кантемировской иронии: Вергилий в “Энеиде” писал, что на “организацию римского племени” положили жизни много славных героев; франту же требуется еще больше труда для того, чтобы подобрать ткань для платья – “чтоб летам был сходен цвет”, то есть подходил по возрасту, шел бы к лицу. “Щегольские правила требуют, – поясняет сатирик, – чтоб красный цвет, а наипаче шипковый не употреблять тем, коим двадцать лет минули, чтоб не носить летом бархат, а зимой тафту, или в городе зеленый кафтан, понеже зеленый цвет только в поле приличен”.
Нелишне отметить, что в Европе до XVIII века цвет платья был по существу социально маркирован: низшие слои общества ограничивались скучными блеклыми цветами. А вот представители высших классов носили яркие цвета, сделанные при помощи дорогих красителей. Американский психолог одежды Элизабет Харлок говорит о любопытной закономерности – человек, который стремится заявить о себе, имеет тенденцию носить броское цветастое платье. И хотя в XVIII веке на Западе яркие цвета были запрещены в угоду бледным тонам и пудре, русские щеголи, желая привлечь к себе внимание, предпочитали пестрые костюмы. Об этом пишет в своих “Записках” граф Иоганн Эрнст Миних, отмечавший, что “даже седые старики в те годы… не стыдились наряжаться в розовые, желтые и попугайные цвета”.
Если верить Кантемиру, то каждый уважающий себя русский франт знал строгие “правила щегольства и моды”, а именно:
что фалды должны тверды быть, не жидки,В пол-аршина глубоки и ситой подшиты,Согнув кафтан, не были б станом все покрыты;Каков рукав должен быть, где клинья уставить,Где карман, и сколько грудь окружа прибавить;В лето или осенью, в зиму и весноюКакую парчу подбить пристойно какою;Что приличнее нашить: сребро или злато.Заключает рассказ о щеголях отягощенная инверсиями, трудная для восприятия фраза:
Но те, что на стенах твоей на пространой салыВидишь надписи прочесть труд тебе немалый.В переводе на современный язык это означает: невежественному франту трудно прочесть даже краткие надписи на стенах зала.
Невеждам в сатирах противопоставлен Петр II. Его фигура вырастает до небес. Перед нами ревностный поборник просвещения, он уподобляется самому покровителю искусств, богу Аполлону (“тщится множить жителей парнасских он сильно”). Стоит ли говорить, от сего панегирика до реальности – дистанция огромного размера. На самом же деле российские музы и блистательный Антиох Кантемир ничем не одолжены капризному, погрязшему в удовольствиях и щегольстве непросвещенному юнцу на троне. Это при нем, Петре II, позиции облеченных властью “презирателей наук” только упрочились (добрая треть царедворцев в то время были неграмотными). Именно при его Дворе благоденствовали такие вот щеголи медоры, сластолюбцы, ничтожества и пустельги, да и сам коронованный отрок едва ли не принадлежал к их числу.
Вертопрах, любовью исправленный. Иван Долгоруков
Не умерен в похоти, самолюбив, тщетнойСлавы раб, невежеством наипаче приметной.На ловли с младенчества воспитан псарями,Как, ничему не учась, смелыми словамиИ дерзким лицом о всем хотел рассуждати, —так поэт Антиох Кантемир отозвался о любимце императора-отрока Петра II, обер-камергере, светлейшем князе, майоре гвардии Иване Алексеевиче Долгорукове (1708–1739). Кантемир знал, о чем говорил, ибо приятельствовал с князем Никитой Трубецким, пострадавшим от самоуправства сего фаворита. Князь Михаил Щербатов рассказал: “Слюбился он [И. А. Долгоруков – Л.Б], иль лутче сказать, взял на блудодеяние себе и между прочими жену к[нязя] Н. Ю. Т[рубецкого], рожденную Головкину, и не токмо без всякой закрытности с нею жил, но при частых выездах у к[нязя] Т[рубецкого] с другими своими молодыми сообщниками пивал до крайности, бивал и ругивал мужа, бывшего тогда офицера кавалергардов, имеющего чин генерал-майора, и с терпением стыд свой от прелюбодеяния своей жены сносящего. И мне самому случалось слышать, что, единожды быв в доме сего князя Т[рубецкого], по исполнении многих над ним ругательств, хотел наконец его выкинуть в окошко, и естли бы… сему не восприпятствовал[и], то бы сие исполнено было”.
Однако и эта, и другие проказы временщика легко сходили ему с рук, благодаря заступничеству венценосного друга.
Чем же заслужил Иван Алексеевич монаршую любовь и покровительство? Ответ на вопрос может дать сама жизнь князя Долгорукова. Потомок Рюриковичей, который знатностью рода мог поспорить с самими Романовыми, князь был на семь лет старше Петра II, и можно представить, что значила компания “знающего жизнь” девятнадцатилетнего молодца для царственного отпрыска. Тем более, что в манерах Ивана сквозил столь притягательный для отрока Петра заграничный лоск. Ведь отрочество и раннюю юность Иван провел в Варшаве, куда его дед, блистательный дипломат Григорий Федорович Долгоруков, получил назначение посланника при Дворе короля польского и курфюрста саксонского Августа II Сильного. Там господствовали галломания и утонченный политес. Причем пример задавал сам Август II, изощренный в модах и любовных утехах (по некоторым подсчетам, у него было свыше шестисот метресс) и снискавший славу истинного петиметра.
“Молодежь брала пример с взрослых, – живописует исторический романист Петр Полежаев, – а взрослые, в особенности придворного круга, отличались крайней легкостью нравов. Около трона короля Августа II кружились роями обольстительные красавицы, интриговавшие розовыми губками гораздо действеннее своих усатых панов и, в сущности, управлявшие государством”.
Несмотря на все старания деда, а затем сменившего его на дипломатическом посту дяди, Сергея Григорьевича Долгорукова, дать юноше надлежащее образование (а к нему пригласили в учителя известного в то время ученого Генриха Фика), Иван отнюдь не налегал на учебу – он рано закружился в вихре светских удовольствий и легких побед над доступными жрицами любви.
Из всех своих сверстников он сделался самым развязным и озорным, отличаясь при этом животной грубостью. Впоследствии историк Петр Щербальский отметит, что “согласие женщины на любодеяние уже часть его удовольствия отнимало”, потому-то он нередко прибегал к насилию. Известно, что такие поступки часто носят маниакальный характер. Это уже патология, разобраться в которой по силам лишь врачам-психиатрам. Мы же можем констатировать, что любострастие и грубость князя вполне укладываются в психологические и поведенческие рамки петиметра той эпохи. Английский писатель, издатель журнала “Te Tattler” Джозеф Аддисон шутил, что был бы весьма одолжен петиметрами, если бы те носили нагрудные отличительные знаки класса, к коему принадлежали. А французский культуролог Фредерик Делоффре уточнил, что среди щеголей как раз выделялся особый класс со свойственным ему вызывающим поведением: “Они не уважали разницу полов, были отчаянно разнузданы… Поведение их было шокирующим… В обществе они демонстрировали пренебрежение к женщинам, особенно к женщинам высших слоев”.
Всякая типизация неизбежно грешит схематизмом. В действительности характер Ивана отличался своеобычностью и был куда сложнее заданного шаблона. По отзывам очевидцев, он был легкомысленным и развратным человеком, не выделялся ни умом, ни способностями, слыл непросвещенным и безнравственным. Болезненное честолюбие, а точнее, непомерная гордыня, презрение по отношению к другим дворянским фамилиям (не говоря уже о безродных “выскочках”), безудержная страсть к кутежам и озорству принесли ему дурную славу. Вместе с тем (это тоже отмечали очевидцы), в нем наличествовала какая-то особая внутренняя доброта, отзывчивость на все благородное. В его дерзких, иногда безумных выходках проглядывало скорее легкомыслие, чем подлость и низость.
В романе “Юный император” Всеволод Н. Иванов написал о нем: “Всегда франтоватый и даже роскошно одетый, умевший, когда надо, вести себя прилично и с тактом, понявший характер императора, естественно, должен был играть большую роль при Петре”.
И к царю он привязался искренне. Они сошлись еще в 1725 году, во время правления Екатерины I, когда Долгорукова назначили гоф-юнкером к тогда еще десятилетнему великому князю Петру Алексеевичу. Иван сразу встал перед ним на колени, “изъясняя всю привязанность, какую весь род его к деду его, Петру Великому, имеет и к его крови, по рождению и по крови почитает его законным наследником российского престола, прося… увериться в его усердии и преданности к нему”.
Как и все семейство Долгоруких, он интриговал против сына конюха, генералиссимуса Александра Меншикова, который после провозглашения Петра II императором стал фактически правителем России. Особенно противился Иван плану Меншикова женить царя-отрока на своей дочери Марии, за что был понижен в чине и записан в полевые полки. Однако после падения “прегордого Голиафа” Меншикова, Иван Долгоруков становится неразлучен с царем.
Испанский посланник в России герцог де Лириа-и – Херика отмечал, что “его величество очень любит молодого князя Долгорукова Ивана Алексеевича, который по молодости своей угождает ему во всем, и нельзя сомневаться, что он не остался главнейшим фаворитом”.
Дружба их стала настолько глубокой, что князь даже почивал в покоях Петра II. Причина такой их близости коренилась и в характере самого императора. Последний любил всякого рода потехи и был расположен к той бездельной жизни, в которую втянул его ветреный фаворит. Князь же, потакая Петру, с готовностью доставлял ему всевозможные удовольствия: балы, куртаги, кутежи за городом с бенгальским огнями, иллюминацией и фейерверком. Он привил царю-подростку и вкус к развлечениям эротического свойства. Есть свидетельства, что с наступлением ночи они выезжали из дворца и неизвестно где пропадали до утра; спать же ложились в семь часов утра; а на следующий день все начиналось сызнова.
Другой страстью царя и его наперсника была охота. Значительную часть времени друзья проводили в лесу на биваках с их незатейливыми радостями. Известно, к примеру, что за осеннюю охоту 1729 года Петр и его свита, разместившаяся на пятьюстах экипажах, затравили 4000 зайцев, 50 лисиц, 5 рысей и 3-х медведей. А один дотошный царедворец подсчитал, что в июле-августе 1729 года они были на охоте 55 дней, а из двадцати месяцев 1728–1729 годов – целых восемь месяцев.
Модной игрой при Дворе юного императора становятся карты, столь ненавидимые когда-то его великим дедом. Иногда Петр II предпочитал их даже “игре в любовь”. Можно только присоединиться к словам австрийского посланника: “Дело воспитания государя идет из рук вон плохо” и к заключению польского эмиссара Иоганна Лефорта: “Он действует исключительно по своему усмотрению, следуя лишь советам фаворитов”.
В фавориты Петра выдвинулся и соперничавший с сыном во влиянии на государя князь Алексей Григорьевич Долгоруков. Человек невеликого ума и непомерных амбиций, он вел свою собственную игру, решив повторить опасный путь Меншикова и стать императорским тестем (злые языки говорили, что он тем самым открыл “второй том глупости Меншикова”). Рассчитывал он на то, что красота и отсутствие предрассудков у его старшей дочери Екатерины заставят Петра потерять голову, а уж потом “покрыть грех” можно будет только свадьбой. К тому же княжна Екатерина, не менее тщеславная, чем ее батюшка, ради короны была готова пожертвовать всем, включая любовь. Старший Долгоруков с братьями заманили царя-отрока в примитивную ловушку: напоили и доставили прямиком в опочивальню княжны. Даже князь Иван был шокирован поведением родственников и покинул родительскую усадьбу. Припертый к стенке, Петр вынужден был дать обязательство жениться на Екатерине. Их обручение было торжественно отпраздновано в Москве 30 ноября 1730 года.
После этого на клан Долгоруковых словно пролился золотой дождь. Представители этого семейства вкупе с их родственниками и свойственниками получили назначения на самые хлебные и высокие посты. Корыстолюбивые и “роскошные” (как назвал их Щербатов), они не брезговали ничем и запускали руки в государственную казну: присвоили себе великолепные адаманты, всякого рода украшения, наличные деньги, дорогую мебель, многие пуды дворцовой серебряной посуды; привели в свои конюшни лучших скакунов, заполучили отменных собак. Убыток казне составил аж полтора миллиона рублей. Причем не щадили даже церковного имущества – приказали изъять в свою пользу из главного храма украшавшие евангелия, скипетры, священническое облачение. Всеволод Н. Иванов писал: “Всем было известно, что Долгоруковы злоупотребляют своим влиянием, как обирают казну, творят разные несправедливости. Только за одного Ивана Алексеевича находились заступники: в войске его любили”.
И причина тому та, что Иван любил царя и не искал корысти в дружбе с ним. В отличие от отца, он не был слишком озабочен возвышением своих родственников; гораздо больше занимали его амурные дела.
Американский исследователь Мишель Фехер отмечал, что для петиметров “похоть – это единственный мотив эротической привлекательности. Сексуальное удовольствие – единственная цель, к которой стоит стремиться. Что же касается великодушной любви, то вертопрахи видели в ней искусственное и опасное искажение чувственного желания”. Именно поэтому во французских пьесах конца XVII – середины XVIII века (а из них не менее шестидесяти были посвящены непосредственно щеголям) существовали два самостоятельных амплуа – серьезного любовника и петиметра. Петиметр же, по словам русского поэта XVIII века Алексея Ржевского, мог “говорить о своей любви как можно больше, а любить как можно меньше… Петиметры не имеют сердец, или сердца их непобедимы!”.
Надо сказать, что сердце Ивана Алексеевича не совсем зачерствело, поскольку, наконец, было побеждено всепоглощающей любовью, наполнившей его прежде беспутную жизнь новым смыслом. Сам князь, казалось, не вполне осознавал, как произошла в нем эта разительная перемена. Ведь никакие слова, никакие красноречивые фразы не могли описать того глубокого впечатления, кое произвела на него милая и женственная графиня Наталья Борисовна Шереметева (1714–1771) (он впервые встретил ее на балу по случаю дня рождения герцога Голштинского). Совсем иное чувство, столь непохожее на то, что двигало им в его бесчисленных донжуанских подвигах, овладело им. Стало вдруг невозможно увлекаться разом несколькими женщинами, да и все они будто померкли, шарм свой потеряли перед кружившейся с ним в контрдансе юной графиней. И пленили его не только изящный стан, румяные щеки, огромные глаза, брови соболиными дугами, не только изящество ее убора, искусный фонтанаж с драгоценностями и кружевными лентами, не только воздушная легкость, с которой выписывала она фигуры церемонного танца, – но какое-то особое внутреннее свечение, исходящее от души чистой, отзывчивой.
Сколь же непохожей на малообразованного, легкомысленного Ивана была Наталья Борисовна – прямо “лед и пламень”! “Нашло на меня высокоумие, – писала она впоследствии о своей ранней юности, – вздумала себя сохранить от излишнего гулянья, чтоб мне чего не понести, какого поносного слова – тогда очень наблюдали честь… Я молодость свою пленила разумом, удерживала на время свои желания в рассуждении о том, что еще будет время к моему удовольствию”.
Дочь сподвижника Петра Великого “Шереметева благородного”, Наталья в свои четырнадцать лет (тогда брачный возраст наступал рано) была одной из самых завидных невест в России. Ее называли еще “книжной молчальницей”, поскольку долгие часы она проводила в чтении книг и изучении иностранных языков. Знала, между прочим, не только французский и немецкий, но и древнегреческий – самому архимандриту впору. И, как чувствительная героиня из прочитанных романов, она ждала жениха, готового разделить с ней, по слову поэта, “любовью озаренный путь”.
Когда к ней посватался Иван Долгоруков, Наталья сразу же согласилась пойти за него. Потом она вспоминала с гордостью: “Первая персона в государстве нашем был мой жених. При всех природных достоинствах имел он знатные чины при Дворе и в гвардии”.
Сверх того, добавим, он принадлежал к знатнейшей и богатой фамилии. И не беда, что “природные достоинства” князя в глазах окружающих были более чем спорными – эта девушка видела в нем то, что хотела. Она говорила: “Он рожден был в натуре, ко всякой добродетели склонной, хотя в роскоши жил яко человек, – говорила она, – толко никому зла не сделал и никово ничем не обидел, разве што нечаянно… Я признаюсь вам, что почитала за великое благополучие его к себе благосклонность… И я ему ответствовала, любила его очень”.
Эта любовь Натальи с ее неукротимой верой в его добрую натуру преобразила князя. Ивана Алексеевича уже нельзя было узнать. Те же черты лица, но их будто одушевил какой-то неузнаваемый налет. Он любит и любим! Без ведома его самого любовь эта заставила глубже относиться к себе и ко всему окружающему, наложила на открытое, милое, но беспечное лицо выражение вдумчивости и заботы. Историк Дмитрий Корсаков подчеркнул, что чувство князя к Шереметевой “служит лучшим мерилом его собственной души: в нем выразилось все лучшее в его природе”.
Обручение молодых проходило в особняке Шереметева на Воздвиженке 24 декабря 1729 года исключительно пышно. Сам государь и первые сановники почтили обряд своим присутствием. Церковную службу отправляли в великолепном зале архиерей и два архимандрита. Высокие гости жаловали обрученых богатыми дарами – бриллиантовыми серьгами и кольцами, часами, табакерками и готовальнями, старинными кубками, драгоценными фляшами, столовым серебром, парчовыми тканями. Одни только перстни жениха и невесты стоили: его – 12 тысяч, а ее – 6 тысяч рублей. И как же счастлива в тот день была Наталья Борисовна: “Я не иное что воображала, что сфера небесная для меня переменилась”, – признавалась она. Что до Ивана, то, если верить авторам исторических романов, его радость была омрачена смутными предчувствиями капризов непостоянной придворной Фортуны и скором возмездии за содеянные ранее проступки. Писатель Александр Павлов вводит в свою повесть “Божья воля” характерную сцену: в ходе обручения Долгорукова отзывает в сторону ворожея-цыганка и пророчит ему страшную мученическую смерть. Подлинность этого эпизода сомнительна, но сумятицу души князя он передает совершенно точно. Тем более, что Иван сознавал ответственность не только за собственное будущее, но и за жизнь своей любимой и любящей спутницы. Он как бы испытывал ее верность, говоря о возможных злоключениях судьбы такого “припадочного человека” (так аттестовали тогда фаворитов), как он. Наталья, однако, ни в какую не желала отступиться от своего суженого, и их бракосочетание было назначено на 19 января 1730 года и приурочено к свадьбе Петра II и Екатерины Долгоруковой.
А в ночь с 18–19 января, то есть именно тогда, когда должны были проходить свадебные торжества, умирал император Петр II. Он простудился на празднике Водосвятия и сгорел в две недели от лихорадки, осложненной оспой. Лицо и тело умирающего было покрыто черными язвами; испуганные придворные боялись даже приближаться к одру царя (обрученная невеста Екатерина и та его покинула). Рядом с ним оставался лишь наш Иван Алексеевич. Он был отуманен горечью потери друга, покинувшего свет в такие юные лета. Его же отец, без пяти минут тесть царя, скорбел, конечно, не о самом государе, а о неотвратимой потере влияния Долгоруковых при Дворе. Неизвестно, какими просьбами и доводами, но Алексей Григорьевич уговорил сына подписать почерком царя (который Иван навострился так ловко имитировать) подложную духовную, по которой Петр II якобы завещает трон и власть “государевой невесте” Екатерине Долгоруковой. Однако пустить в ход это обманное завещание не удалось – его забраковали даже некоторые здравомыслящие люди из клана Долгоруковых: они понимали, что невенчанной Екатерине императрицей вовек не стать. Духовная сразу же была предана огню.
Верховный Тайный Совет, в который входили четверо князей Долгоруковых и двое князей Голицыных, в конце концов, рассудил за благо призвать на российский престол дочь брата Петра I царя Иоанна Алексеевича, вдовую герцогиню Курляндскую Анну. “Верховники”, однако, желали ограничить полномочия будущей монархини и составили так называемые “кондиции”, по коим вся полнота власти переходила к ним, родовитой аристократии. Но планам “верховников” не суждено было исполниться – российское шляхетство, опасавшееся, что вместо одного государя ими будут управлять сразу несколько, убедило Анну Иоанновну стать единоличной самодержицей и порвать ненавистные “кондиции”. После того как Анна стала самовластной императрицей и распустила Верховный Тайный Совет, над противодействовавшими сему Долгоруковыми нависла угроза неминуемой опалы.
Из первого жениха империи, с которым хотели породниться самые видные вельможи, Иван Алексеевич превратился в персону, с которой даже говорить стало опасно. Но иначе рассудила невеста. Несмотря на уговоры родственников и друзей отказаться от замужества, она упрямо стояла на своем: “Войдите в рассуждение, какое это мне утешение и честная ли это совесть, когда он был велик, так я с радостию за него шла, а когда он стал несчастлив, отказать ему. Я такому бессовестному совету согласиться не могла, а так положила свое намерение, когда сердце одному отдав, жить или умереть вместе, а другому уже нет участия в моей любви. Я не имела такой привычки, что сегодня любить одного, а завтре другого. В нонешний век такая мода, а я доказала свету, что я в любви верна”. И 17 апреля 1730 года они обвенчались в тихой сельской церкви, что в усадьбе Долгоруковых, Горенки, в присутствии лишь двух старушек – какой-то дальней родни. Никто более приехать не решился. Но юная Наталья была вознаграждена радостными ласками молодого супруга, смотревшего на нее с восторгом и “виноватинкой”.
В то время как молодожены наслаждались днями негаданного счастья, императрица издала указ, в котором изложила все вины опального семейства. Долгоруковы, настаивала она, “всячески приводили его величество, яко суще младого монарха, под образом забав и увеселений, отъезжать от Москвы в дальние и разные места, отлучая его от доброго и честного обхождения… И как прежде Меншиков, еще будучи в своей великой силе, ненасытным своим властолюбием Его величество, племянника нашего, взяв в свои собственные руки, на дочери своей в супружество сговорил, так и он, князь Алексей с сыном своим и братьями родными его императорское величество в таких младых летех, которые еще к супружеству не приспели, Богу противным образом, противно предков наших обыкновению, привели на сговор супружества ж дочери его, князь Алексеевой, княжны Катерины”.
Вскоре в Горенки прискакал нарочный с монаршим предписанием “отправиться князьям Долгоруким всем семейством, включая “вдову-невесту” и молодых, в трехдневный срок в дальнюю свою вотчину северную – деревню Селище”. Предание говорит, что княжна Екатерина родила тогда преждевременно мертвого ребенка – злополучного “государева наследника”. А Наталья Борисовна, снаряжаясь в дорогу, прихватила с собой только самое необходимое – белье, носильное платье, пару икон, Четьи-Минеи, вышивание пяльцами и перстень – подарок Петра II на обручение.
Не успели ссыльные добраться до места назначения, как их настиг новый приказ – выехать под строжайшим караулом на вечное поселение в таежную глухомань, городишко Березов, куда три года назад они спровадили теперь уже покойного Меншикова. Старших Долгоруковых разместили в угрюмых кельях бывшего монастыря, а Наталье и Ивану выделили утлый сарай. Скупа на радости была жизнь березовских изгнанников. Схоронили одного за другим родителей Ивана. Единственное у тешение – дети любви, они и в неволе сердцу отрада! Тем более, что их первенец, Михайлушка, – Натальина школа! – по-французски говорил не хуже столичных сынков дворянских. Долгие томительные вечера проводили они в чтении, воспоминаниях о прежней блестящей жизни, о придворных нравах. Порой разобиженный Иван, не сдержанный на слова и чувства (особенно во хмелю), костерил власть предержащие. Язвил он и новоявленных безродных выдвиженцев, и “рассеянную” цесаревну “Елизаветку”, а об императрице сказал в сердцах роковую фразу: “Бирон, де, государыню Анну Иоанновну штанами крестил”.
Вступился он однажды за честь сестры, Екатерины, которой домогался докучливый подьячий Тишин. Поколотил он обидчика, а тот злобу затаил – и полетел в Петербург извет об оскорблении князем-буяном царского величества.
Кара последовала незамедлительно. Сперва Ивана, как отпетого злодея и бунтовщика, посадили в темную острожную яму на хлеб и воду, причем еду и парашу спускали вниз по веревке. Наталья Борисовна тщетно умоляла стражу разрешить ей побыть с мужем наедине хоть полчаса.
А 9 августа 1738 года обессиленного от голода Долгорукова на дощанике увезли из острога, навсегда разлучив с женой и детьми. Его жестоко и долго пытали заплечные мастера – подвешивали на дыбе, тянули жилы, били батогами. Обезумев от несносных побоев, князь в горячечном бреду оговаривал сам себя, выбалтывая даже то, о чем не спрашивали его мучители, – о подписанной им подложной духовной Петра II, некогда бесследно сгоревшей в огне. Но более всего виноватили Ивана беды, что приняла за него “лазоревый цвет Наташенька” (как он нежно ее называл). Он, в прошлом безбожник, истово и отчаянно молился, испрашивая у Всевышнего прощение за прежние грехи. И эта ниспосланная ему новая вера и любовь озарила, возвысила и укрепила его мятущийся дух, помогла сносить напасти со стоическим мужеством.
31 октября 1739 года Генеральное собрание вынесло приговор: князя Ивана Долгорукова – четвертовать, а затем отсечь голову. При этом повелевалось: казнь учинить в Новгороде публично. Она свершилась неподалеку от Федоровского ручья, в четверть версты от скудельничья кладбища. “Он вел себя в эту высокую и страшную минуту с необыкновенной твердостью, – свидетельствует историк, – он встретил смерть – и какую смерть! – с мужеством истинно русским. В то время как палач привязывал его к роковой доске, он молился Богу; когда ему отрубили правую руку, он произнес: “Благодарю тебя, Боже мой!”, – при отнятии левой ноги “яко сподобил меня еси… познати тя”, – произнес он, когда ему рубили левую руку – и лишился сознания. Палач поторопился кончить казнь, отрубив его правую ногу и вслед за тем голову”. Так окончил свои дни бывший фат и беспутник, любовью исправленный. “Столь неожиданный ужасный конец, полный стольких страданий, – скажет его потомок, – искупает все грехи его молодости, и кровь, обагрившая Новгородскую землю, эту колыбель русской свободы, должна примирить его память со всеми врагами нашей семьи”.
Когда на российский престол взошла императрица Елизавета, благоволившая к Долгоруковым, брат казненного Ивана Николай возвел неподалеку от скудельничья кладбища церковь св. Николая Чудотворца и перенес туда гроб князя. Он находился при входе в храм, справа от главного алтаря; вместо надгробной плиты его покрывал беленый известковый кирпич. И многие молебщики останавливались и преклоняли колени перед ним с живым и скорбным волнением.
А что Наталья Шереметева-Долгорукова? На сто лет раньше жен декабристов она явила миру пример преданности, жертвенности, силы духа и нравственности и навсегда осталась в исторической памяти России. Впоследствии к Долгоруковой, освобожденной из ссылки, многажды сватались, обещая “составить счастие ее и детей”, но она оставалась верна своей неизбывной первой любви. Она утверждала: “Он всего свету дороже мне был. Вот любовь до чего довела! Все оставила – и честь, и богатства, и сродников… Этому причина – вся непорочная любовь, которой не постыжусь ни перед Богом, ни перед целым светом, потому что он один в сердце моем был. Мне казалось, что он для меня родился, а я для него, и нам друг без друга жить нельзя. И по сей час в одном рассуждении не тужу, что век мой пропал, но благодарю Бога, что он мне дал знать такого человека, который того стоил, чтоб мне за любовь жизнею своею заплатить, целый век странствовать и великие беды сносить, могу сказать – беспримерные беды!”.
Последние восемнадцать лет жизни она провела в монастыре под именем инокини Нектарии, став усердной молитвенницей. Вышивала для церкви бисером и жемчугом, привечала больных и странников, ухаживала за брошенными могилами. Из тиши своей монастырской кельи она приветствовала воцарившуюся в 1762 году Екатерину II и получила в ответ следующий рескрипт: “Честная мать! Письмо Ваше от 12 июня и за присланную при том икону Пресвятые Богоматери, также за усердные желания Ваши много Вам благодарны. О сыновьях Ваших будьте уверены, что по справедливости милостию и покровительством моим оставлены не будут. Впрочем, поручаю себя молитвам Вашим и пребуду к Вам всегда благосклонна”.
В монастыре написала Наталья свою знаменитую книгу “Своеручные записки” и посвятила внуку, сыну рожденного в ссылке Михаила, Ивану, названному в честь многострадального деда. Подарила она ему и перстень – тот самый, которым пожаловали ее в день обручения с любимым князем.
Внук Иван Михайлович Долгоруков стал со временем вице-губернатором и приметным русским поэтом. В стихотворении “На план города Березова” он подвел своеобразный итог этой истории:
Под стражей мой отец на месте сем родился,Мой дед и друг царев в остроге здесь томился,А я, как Павел крест, всех выше титлов чтуИ дедов эшафот, и отчу нищету.Свадьбы пели и плясали. Анна Иоанновна как автор и исполнитель
Императрица Анна Иоанновна получила репутацию малосимпатичной и малопросвещенной монархини, а период ее царствование нередко называют одним из самых мрачных в истории Отечества. Между тем именно под ее скипетром в России складывается придворное общество с теми его социальными и культурными параметрами, которые присущи западноевропейским монархиям. Подобные инновации нередко приписываются Петру Великому. Тем не менее Петр придворного общества не создавал – слишком занят был разрушением старого социального порядка. Его усилия завести в России европейский политес имеют столь выраженный революционный, полемический характер, что созидательный момент отходит на второй план.
Двор становится важным элементом в структуре власти только при императоре-отроке Петре II, утвердившем новый штат с системой чинов и окладами придворных, число коих достигло в 1727 году 392 человек. При Дворе же Анны состояло уже 625 человек, а ежегодная сумма расходов выросла со 100 тысяч (при Петре II) до 260 тысяч рублей.
Возникновение придворного общества при Анне было естественным: надо было начинать жить по-европейски, а это – при отсутствии петровского реформаторского пыла – означало вести этикет западных Дворов. Эталоном для всех был в то время Двор “короля-солнце” Людовика XIV. Культуролог Виктор Живов полагает, что Двору Анны так и не суждено было достичь Версальского блеска. Современники, однако, считали иначе. Испанский герцог де Лириа-и-Херика говорил об императрице: “Щедра до расточительности, любит пышность до чрезмерности, отчего ее Двор великолепием превосходит все прочие европейские”.
В самом деле, Анна завела множество новых придворных чинов, закатывала балы и устроила театр, как у французского короля. В начале 1731 года Саксонский курфюрст Август II прислал из Дрездена на ее коронацию несколько итальянских артистов. А уже в 1735 году при Дворе выступала постоянная итальянская труппа, которая два раза в неделю давала интермедии, чередовавшиеся с балетом. В них участвовали воспитанники Кадетского корпуса, обучавшиеся под руководством французского учителя танцев Жана Батиста Ланде (ум. 1748). Затем явилась итальянская опера с семьюдесятью певицами и певцами под управлением композитора-француза Франческо Арайя (1709–1767) Большим успехом при Дворе пользовалась и труппа немецких комедиантов, разыгрывавшая грубые фарсы. Нередки были и заезжие гастролеры-кукольники.
Однако наряду с присущим ей европеизмом императрица проявляла неподдельный интерес и к древнерусской культуре. И это также отличает Анну от ее венценосного дядюшки, воспринимавшего старину как нечто отжившее, тормозящее преобразования, вредное. Сохранились письма монархини своему родственнику, обер-гофмейстеру Семену Салтыкову, где она просит немедленно сыскать и прислать во дворец легендарные русские “музыкалии” – бандуру и гусли. А в другой раз она интересуется, нет ли у князя Василия Одоевского старинных “русских гисторий прежних государей”, а если есть – прислать ей.
Она любила все русское, национальное, казавшееся уже в начале XVIII века простонародным. И это понятно: детство Анна провела в подмосковном Измайлове в окружении затейливых бахарей, местных сельских девах с их хороводами и плясками, нищих, юродивых и прорицателей, содержавшихся там целыми толпами. Уже будучи царицей, она обязательно ложилась после обеда отдыхать в свободном широком платье, в повязанном на голове по-крестьянски красным платком. Любила после сна, открыв дверь в соседнюю комнату, где находились фрейлины, крикнуть: “Ну, девки, пойте!”. И надобно было петь до тех пор, пока она не наскучивала пением. Рассказывают, что однажды Анна приметила, что две барышни молчат, и когда получила ответ, что те петь устали, разгневалась, приказала наказать их кнутом и отправить на “прачешный двор”, где несчастные трудились целую неделю.
К слову, само ее царствование уподобляют правлению помещицы старомосковской закваски, распоряжавшейся своею властью с той патриархальностью и простотой, с какими правила личной вотчиной какая-нибудь дворянка времен Алексея Михайловича. Как отметил историк Владимир Михневич, императрица “у себя дома, в своих привычках, наклонностях, даже в образе мыслей и предрассудках, целую жизнь оставалась совершенно русской женщиной… от вкуса к национальному русскому костюму и простонародным хороводам до пристрастия к чесанию пяток и слушанием сказок на сон грядущий”.
Между тем, период царствования Анны многие называют временем всевластия инородцев. Процитируем Василия Ключевского: “Немцы посыпались в Россию, как сор из дырявого мешка, облепили двор, обсели престол, забирались на все доходные места в управлении… Бирон с креатурами своими… ходил крадучись, как тать, позади престола”.
Действительно, в окружении монархини было немало немцев, на которых она опиралась – Эрнест Иоганн Бирон, граф Генрих Иоганн Фридрих (Андрей Иванович) Остерман, граф Бухгард Кристоф (Христофор Антонович) Миних, братья Левенвольде. И все же разговоры о “бироновщине” и “немецком засилье” в то время малоосновательны.
Это убедительно показал крупнейший историк Сергей Соловьев, отметивший, что лица, окружавшие Анну (в том числе и немцы), пеклись лишь о собственных интересах, стремясь удержаться на плаву. Единой Германии не существовало, и жители нескольких сотен германских государств не могли составить особой “немецкой партии” в России. Против устоявшегося мнения относительно аннинского режима свидетельствуют многие факты. Военная коллегия, возглавляемая Минихом, назначала русским офицерам то же жалование, что и иноземцам (при Петре I приезжие наемники получали в два раза больше). Если в 1729 году (время “господства русских”, Голицыных и Долгоруких – при Петре II) местного происхождения были 30 из 71 генералов российской службы, то при Анне в 1738 году – 30 из 61 были природными русаками. В 1725 году русским был только один из 15 капитанов военно-морского флота, а при “бироновщине” – уже 13 из 20! Что до репрессий, якобы достигших тогда фантастических масштабов, то известны цифры: две тысячи политических дел и тысяча сосланных в Сибирь за все годы правления императрицы. Это несопоставимо с периодом Петра I, когда погибло 20 % населения. Показательно также, что среди дел, прошедших в те годы через Тайную канцелярию, дела о недовольстве “засильем инородцев”, практически отсутствуют.
Да и вообще, можно ли назвать трагедией привлечение немцев в армию и государственный аппарат России? Вот что сказал по этому поводу Александр Герцен: “В немецких офицерах и чиновниках русское правительство находит именно то, что ему надобно: точность и бесстрашие машины, молчаливость глухонемых, стоицизм послушания при любых обстоятельствах, усидчивость в работе, не знающую усталости. Добавьте к этому известную честность… и как раз столько образования, сколько требует их должность”.
Документы ярко свиде тельс твуют, что во времена “бироновщины” к национальному фольклору, зрелищам, представлениям, играм при Дворе относились со всей серьезностью и заинтересованностью. С самых первых лет царствования монархиня приглашает к себе балагуров, затейников, рассказчиков и рассказчиц и, прежде всего, певчих. Покровительство иноземцам не отвлекает ее от пристального внимания к народным песням, сказаниям, преданиям, суевериям, костюмам, невзирая на их социальную принадлежность. Не случайно исследователи говорят, что в эпоху Анны произошел органичный синтез “восточного” и “западного”, совершилась подлинная ассимиляция новых веяний. И веяния сии скрестились, смешались с исконно русским, образовав новые и неразрывные социокультурные соединения.
Смешение “варварского”, низменного и галантного, изысканного обнаружилось в подборе шутов и шутих для двора монархини. Если при Петре I шутам поручалось высмеивать предрассудки, невежество, глупость (они могли сказать в лицо правду, назвать вора – вором, подчас обнажали тайные пороки придворных лиц), то при Анне шуты были просто бесправными забавниками, которым запрещалось кого-либо критиковать или касаться политики. Теперь вся шутовская “кувыр-коллегия” подчеркивала царственный сан своей хозяйки. Ведь чудаки выискивались из титулованных фамилий (князья Михаил Голицын и Никита Волконский, граф Алексей Апраксин), а также среди иностранцев (Пьетро Мира (Адамка Педрилло)), Ян (Петр Дорофеевич) Лакоста), что придавало этому пристрастию Анны вполне европеизированный вид. При этом самые дикие и отчаянные выходки придворных дураков и дур соседствовали с галантно-изощренными проделками шутов-поэтов. Кристоф Герман Манштейн писал: “Обыкновенно шуты сии сначала притворялись ссорищимися, потому приступали к брани; наконец, желая лучше увеселить зрителей, порядочным образом дрались между собою”. Государыня и весь ее двор, утешаясь сим зрелищем, умирали со смеху.
А увлечение Анны охотой сравнимо с привычками не только ее европейских собратьев Габсбургов и Бурбонов, но и ее деда царя Алексея Михайловича. В ее распоряжении был огромный зверинец, а в покоях всегда лежали наготове заряженные ружья, чтобы монархиня в любой момент могла утолить нестерпимую жажду крови – стреляла она подчас прямо из окон дворца. У нее была богатейшая псарня – один только князь Антиох Кантемир прислал ей из Лондона 34 бассета, 63 биглей и терьеров.
Некоторые историки утверждают, что страсть к роскоши вспыхнула у Анны неожиданно, во время ее пребывания в Курляндии (то есть после сближения с Бироном в 1727 года). Думается, однако, что к этому привели ее гены и логика всей ее жизни, в которой влияние Бирона было лишь одним из многих факторов. Достаточно сказать, что мать Анны, царица Прасковья Федоровна, также отличалась любовью к роскоши. При ней одних только стольников было 263 человека; а многочисленная челядь из нищих богомолов и калек (Петр I назвал ее в сердцах: “гошпиталь уродов, ханжей и пустословов”), одетая из рук вон плохо, особенно ярко подчеркивали роскошь нарядов царицы и ее ближнего круга.
В роскоши прошли годы младенчества Анны. Она, как и другие царевны, появилась на свет в Крестовой палате Московского Кремля, которая по традиции убиралась с особым великолепием. Первое, что можно было там увидеть, отмечает историк Евгений Анисимов, – “дивный свет красок, цветное буйство настенных росписей, блеск золота и серебра церковных окладов, красота ковра “золотого кызылбашского” (то есть персидского), разноцветие уборов боярынь и мамок”.
И в родительском дворце царевны (только на его содержание выделялось ежегодно более 24,5 тысяч рублей), и в новой русской столице – Петербурге, куда семейство Прасковьи Федоровны переехало в 1708 году по настоянию Петра I, – везде Анна была окружена богатством. Особенно замечательными в этом отношении были грандиозные по своей помпезности торжества по случаю ее бракосочетания с герцогом Курляндским Фридрихом Вильгельмом в ноябре 1710 года (это был династический брак, совершенный по конъюнктурам Петра). Празднество проходило в роскошном дворце Александра Меншикова, куда гости прибыли по Неве на 40 шлюпках по особо установленному церемониалу. Венец над невестой держал светлейший князь, а над женихом – сам царь Петр, который исполнял роль свадебного маршала. И звенели заздравные чаши, и гремели пушки после каждого тоста, и горели над фейерверками слова, обращенные к молодым супругам: “Любовь соединяет”. В зал внесли тогда два огромных пирога, из которых, когда их взрезали, выскочили карлицы во французском одеянии и с высокой прической (ох, уж эти моды!). Одна из них произнесла приветственную речь в стихах, а затем обе прямо на столе весьма изящно протанцевали менуэт. Роскошно экипирована была и свадьба карликов, которая была организована Петром также в честь новобрачных. Но более всего поражало убранство невесты – Анна была в белой бархатной робе, с золотыми городками и длинной мантией из красного бархата, подбитой горностаем; на голове красовалась величественная царская корона.
И после скоропостижной, от перепоя, кончины в январе 1711 года молодого мужа (не с тех ли пор она не терпела пьяных?) тяга к роскоши не оставляла Анну. Она забрасывала Петербург письмами, вопия о скудости материальных средств.
Среди адресатов были Петр и Меншиков с его домочадцами, и влиятельный вице-канцлер Остерман. Но более всего одолевала она просьбами свою “матушку-тетушку” царицу Екатерину Алексеевну. Вот, к примеру, что писала ей Анна 4 июля 1719 года: “…Исволили вы, мой свет, приказовать ко мне: нет ли нужды мне в чом здесь? Вам, матушка моя, извесна, што у меня ничево нет, краме што с воли вашей выписаны штофы; а ежели к чему случай позавет, и я не имею нарочетых алмазов, ни кружев, ни полотен, ни платья нарочетова: и в том ко мне исволте учинить, матушка моя, по высокай своей миласти из здешных пошленых денек; а деревенскими доходами насилу я магу дом и стол свой в гот содержать”. Анна лукавила: как заметил Сергей Соловьев, на самом деле “в Курляндии жаловались на сильную роскошь, которою отличался двор герцогини-вдовы”. Фридрих Вильгельм Берхгольц зафиксировал, что в 1724 году каждую неделю у нее бывают по два куртага; двор же ее состоит из обер-гофмейстера, трех немецких фрейлин и двух-трех русских дам, их обер-гофмейстера Бестужева, одного шталмейстера, двух камер-юнкеров, одного русского гоф-юнкера и многих нижних придворных служителей. Много это или мало? Если сравнить эту камарилью со свитой Петра, которого обслуживало всего лишь несколько денщиков, то штат герцогини окажется весьма раздутым. Кстати, монарх и дал нагоняй обер-гофмейстеру Петру Бестужеву, повелев ему очистить Курляндский двор от бесполезных “дармоедов”.
Очевидно, именно на Курляндскую роскошь позарился известный петиметр и авантюрист (а впоследствии маршал Франции) Мориц Саксонский, искавший в 1726 году руки Анны. Сын Саксонского курфюрста и короля Польского Августа II, он унаследовал от отца неукротимую страсть к женскому полу и легкомысленный нрав. “Война и любовь, – заметил историк Петр Щербальский, – сделались на всю жизнь его лозунгом, но никогда над изучением первой не ломал он слишком головы, а вторая никогда не была для него источником мучений: то и другое делал он шутя, зато не было хорошенькой женщины, в которою бы он не влюбился бы мимоходом”. Этот галантный повеса, скитавшийся по европейским дворам, сумел тогда обаять не только Курляндское шляхетство, но и вдовую герцогиню. “Она весьма желала вступления в брак с Морицем… – сообщил мемуарист Василий Нащокин. – Вдовствующая герцогиня, призвав к себе Меншикова, умоляла его с великою слезною просьбою, чтобы он исходатайствовал у Императрицы утверждение Морица герцогом и согласие на вступление ей с ним в супружество”. И хотя этим ее планам не суждено было исполниться, важен сам выбор Анны – она не на шутку увлеклась истым щеголем. И в этом, надо полагать, также обнаруживается ее природная склонность к роскоши и щегольству (эти понятия нередко отождествлялись тогда). Впоследствии она – сама, с общепринятой точки зрения, сама погрязшая в грехе сожительства с чужим мужем – будет сурово судить всякие вольности и несанкционированные амуры. А потому, поощряя щегольство во внешнем облике и быту подданных, она станет гневно порицать такие свойственные франтам черты, как похвальба числом плененных женских сердец, способность “говорить о своей любви как можно больше, а любить как можно меньше”.
Замечательно, что став самодержавной императрицей, Анна примеряла на себя роль верховной свекрови-тещи, всероссийской крестной матери. Особенно любила она быть свахой, женить своих подданных. И разве мыслимо было перечить такой августейшей поручительнице? Монархиня проявляла трогательную заботу о влюбленных, соединяя сердца бедных и беззащитных, которые, как некогда она сама, не смогли устроить свою судьбу. В письме Салтыкову в 1733 году она пеклась об участи двух бедных дворянских девушек, “из которых одну полюбил Иван Иванович Матюшкин и просит меня, чтоб ему на ней жениться, но оне очень бедны, токмо собою недурны и неглупы”. Анна настаивала: “ Призови его отца и мать и спроси, хотят ли они его женить и дадут ли ему позволение, чтоб из помянутых одну, которая ему люба, взять, буде же заупрямятся”. В январе 1734 года императрица не без удовлетворения отписала Салтыкову, что Матюшкин благополучно женился и что “свадьба изрядная была в моем доме”, то есть государыня устроила бедной паре свадебный пир в своем Зимнем дворце. С подлинно русской широтой жаловала Анна и молодоженов-иноземцев. Когда сын фельдмаршала Миниха Иоганн Эрнст женился на Бине Мегден, монархиня дала за ней приданое 4 тысячи рублей, изрядное имение, серебряное подвенечное платье, два отреза парчи, а также тысячу рублей на белье и кружева.
Принципиально новым в царствование Анны было то, что при ней щегольство стало именно насаждаться сверху. “Императрица Анна Иоанновна сильно развила страсть к роскоши у своих подданных;” – заметил историк-популяризатор Михаил Пыляев. – “В ее время было запрещено даже два раза являться ко двору в одном платье”. Говорили, что придворный, который тратил в год менее 3000 рублей на свой гардероб, не мог еще похвастаться своим щегольством, а потому многие разорялись.
При Анне явилась мода как феномен российской культуры (это слово вошло в наш обиход в Петровскую эпоху, но впервые фиксируется в “Немецко-латинском и русском лексконе…” (Спб., 1731) Эренрейха Вейсмана. Механизм моды, связанный с принципом новизны в культуре, работал в самых различных областях: литературе, музыке, быту, одежде, прическах. И сколько разорительных хлопот доставляло сие явление моды! Грациозно сидеть, стоять, умело тряхнуть своими надушенными локонами, надлежащим образом болеть, спать, говорить и любить было ой как непросто! Вместо простой мебели стала употребляться английская, красного дерева;
увеличились размеры домов, владельцы которых теперь бахвалились множеством комнат; при этом считалось неприличным иметь покои без модных (как правило, сделанных из дорогого штофа) обоев. Поражало и обилие “венецейских” зеркал. Появились и великолепные экипажи – богатые позолоченные кареты с точеными стеклами, обитые бархатом с золотыми и серебряными бахрамами, лучшие и дорогие лошади, тяжелые позолоченные шоры, кучеры и гайдуки в богатых ливреях.
Модными должны были быть не только материи и покрой костюмов, но даже их цвета. Императрица обожала наряжаться, предпочитая всегда яркие, “попугайные” краски (недаром она так любила этих птиц!). Бирон же, в отличие от нее, обожал нежно-пастельные тона и ходил в испещренных женских штофах. Тон в подборе цветов придворных уборов задавала сама монархиня. “Санкт-Петербургские ведомости” 19 августа 1734 года сообщали: “Весь придворный стат следовал за Ея Императорским Величеством в разноцветном богатом платье. Оное состоит из кафтанов лосинаго цвету да из зеленых камзолов, которые позументами богато укладены, а дамское платье зделано Амазонским обыкновением”. Еще одно свидетельство из столицы от 1 сентября 1735 года: “Платье Кавалеров, которое они в сей день впервые надели, состоит в голубых кафтанах с понсовою подкладкою и в понсовых камзолах, золотым позументом укладенных, а шляпы с красным пером”. А 14 июля 1737 года высочайше повелевалось, что “нынешнее принято при дворе летнее платье будет состоять в красном кафтане и зеленом камзоле с серебряным позументом”. И не указ были Анне европейские законодатели мод с их щегольскими правилами, о которых писал Антиох Кантемир: “чтоб красный цвет… не употреблять тем, коим 20 лет минули; чтоб не носить летом… в городе зеленый кафтан, понеже зеленый цвет только в поле приличен”. При русском Дворе даже седые старики наряжались в “попугайные” цвета. Даже такие престарелые мужи, как Алексей Черкасский и Андрей Остерман являлись во дворец в платье нежно-розового цвета, ибо знали, что явиться в черной одежде означало обречь себя на немилость и плохой прием.
Ревностным сторонником ярких цветов был обер-гофмаршал Двора Рейнгольд Густав Левенвольде, которого называют истинным законодателем мод того времени. Он настаивал на том, что одежда мужчины должна быть обшита чистым золотом. И золотые украшения носили не только придворные. Вся гвардия щеголяла синими мундирами с красными обшлагами, выкладенными петлями и по швам золотым галуном. Учащимся Кадетского корпуса было предписано носить зеленый мундир с опущенным воротником, отороченным золотой тесьмой; к этому присовокуплялась шляпа с золотым кружевом, едва покрывавшая высокий напудренный тупей. Похожая мода навязывалась даже иностранным дипломатам, которых буквально заставляли одеваться так, как того хотели Анна и Левенвольде.
Едва ли правомерно расхожее мнение, впервые смутно высказанное Кристофом Германом Манштейном, будто бы Бирон, “большой охотник до роскоши и великолепия”, внушил императрице желание жить в пышности и тем самым привел русское дворянство к обнищанию. Уж если быть точными, за излишнюю расточительность можно корить скорее Анну и Левенвольде, а не Бирона, ставшего впоследствии ярым противником роскоши (он повелел шить платье из ткани не дороже 4 рублей за аршин). Сама посылка о некоем злокозненном фаворите-инородце, презирающем русских, а потому сознательно и систематически их разоряющем, представляется весьма спорной. Тем паче, что гораздо больше, нежели в аннинскую эпоху, русское дворянство разорялось стараниями “веселой царицы” Елизаветы, чьи приемы, маскарады, бешеные траты на переодевания стали легендой. В сравнении с ее лукулловыми пирами празднества времен “бироновщины” были, по едкому замечанию историка Евгения Анисимова, “вечеринками трезвенников и постников”.
В самом деле, такой ли транжиркой была Анна Иоанновна? Прислушаемся к голосу современника. Граф Иоганн Эрнст Миних утверждал: “Хотя в правление ее пышность в строениях, домашних уборах, экипажах и одеждах несравненно превосходила великолепие всех предыдущих государей, однако при всем том расходы ее никогда не превышали обыкновенных доходов Двора, но еще некоторая сумма оставалась в запасе”. Историки, предпочитающие говорить о непомерной истощившей казну роскоши этой императрицы, забывают о цифрах. Согласно финансовому отчету за 1734 год, из общего бюджета в 7,792,285 рублей на армию было израсходовано 83,5 %, а на содержание двора – всего 5,2 % (в 1744 году Елизавета Петровна истратила на двор 6 % бюджета). Добавим к этому, что в 1735–1740 годах расходы на Двор еще более сократились в связи с русско-турецкой войной и экспедицией Витуса Беринга, стоившей государству 500 тысяч рублей.
Так выглядели дворцовые издержки Анны в масштабах государства. Тем не менее современники-придворные ощущали на себе навязываемую сверху пышность и относились к ней по-разному. Так, фельдмаршал Бурхгард Кристоф Миних был галломаном и подражателем французского политеса. Роскошь убора, а также легкость общения и светскость странным образом уживались в нем с военной выправкой и сдержанностью. Всю свою жизнь он тщился следовать парижским модам, впрочем, не всегда удачно.
Диссонансом по отношению к богатому платью придворных выглядела одежда вице-канцлера Андрея Остермана. Она была не только не модна, но до того неопрятна и засалена, что вызывала общее отвращение. Покои его дома были плохо мебелированы, а слуги ходили в отрепьях; серебряная посуда до того грязна, что походила на свинцовую. Трудно было поверить, что этот непрезентабельного вида господин в течение многих лет фактически руководил всей внешней политикой огромной империи.
До нас дошел и своеобразный протест против роскоши Двора Анны. Речь идет о так называемом “деле” графа Александра Румянцева. При Петре II этот видный сподвижник Петра Великого, когда-то сумевший вместе с Петром Толстым заманить в Россию царевича Алексея, был лишен своих угодий. Анна Иоанновна, рассчитывая на неудовольствие Румянцева прежним царствованием и желая приобрести верного друга в любимце своего великого дяди, приняла его необыкновенно любезно: сделала сенатором, подполковником гвардии, пожаловала 20 тысячами рублей и, наконец, предложила синекуру – место президента Камер-коллегии. Должность была ключевая, дававшая контроль над многими государственными доходами – казенными подрядами, откупами, продажей казенных товаров, таможенными сборами и так далее. В ответ Румянцев с петровской прямотой заявил, что не умеет искать деньги для оплаты вошедшей в моду при Дворе роскоши и поименно назвал всех, с его точки зрения, повинных в ней вельмож из ближайшего окружения Анны. Кроме того, он нещадно отлупцевал повздорившего с ним брата Бирона. Императрица отдала Румянцева под суд Сената, который приговорил его к смерти. Анна Иоанновна заменила казнь ссылкой в алатырскую глушь, где семья правдолюбца провела четыре года под строгим “смотрением”. Только в 1735 монархиня сменила гнев на милость, вернула старика из ссылки, назначила Казанским губернатором, в 1738 году – правителем Малороссии, а затем, в 1740 году – чрезвычайным и полномочным послом России в Константинополе.
Очевидно, эпизод с Румянцевым не прошел для Двора бесследно. В конце концов, указал князь Михаил Щербатов, “самою Императрицею Анною примечено было излишнее великолепие, и изданным указом запрещено было ношение золота и серебра на платье, а только позволено было старое доносить… Но тщетное указание, когда сам двор в роскошь сей впал”.
Апофеозом роскоши и щегольства царствования Анны явились празднества по случаю бракосочетания родовитого шута князя Михаила Голицына и шутихи-калмычки Авдотьи Бужениновой, вошедшие в историю как свадьба в Ледяном доме. У этой “забавной свадьбы” имелась хорошо известная современникам религиозно-нравоучительная “подкладка”. Дело в том, что жених, князь Голицын, проявил непростительное отступничество – будучи за границей, он принял католичество и женился на итальянке. Вернувшись в Москву, он поселил жену в Немецкой слободе и пытался скрыть свой брак. Но проведавшая об этом государыня взяла князя к себе “под присмотр” в придворные шуты, а его женой-итальянкой занялась Тайная канцелярия (после чего та сгинула). Вернув Голицына в лоно родной церкви, императрица решила женить на своей шутихе (тоже обращенной в православие). Таким образом, утверждалась незыблемость православия, на которое опиралась монархиня (заметим в скобках, что при ней за богохульство карали смертной казнью).
Зимой 1739–1740 годов решено было построить на Неве дом изо льда и обвенчать в нем шута и шутиху. Лед разрезали на большие плиты, клали их одну на другую, поливали водой, которая тотчас же замерзала, накрепко спаивая плиты. Фасад собранного здания был 16 метров в длину, 5 – в ширину и столько же в высоту. Кругом крыши тянулась галерея, украшенная столбами и статуями. Крыльцо с резным фронтоном разделяло дом на две половины – в каждой по две комнаты (свет попадал туда через окна со стеклами из тончайшего льда). В покоях же Ледяного дома находились два зеркала, туалетный стол, несколько подсвечников, двуспальная кровать, табурет, камин с ледяными дровами, резной поставец, в котором стояла ледяная посуда – стаканы, рюмки, блюда. Перед зданием были выставлены шесть ледяных пушек и две мортиры, из которых не один раз стреляли. У ворот (тоже изо льда) красовались два ледяных дельфина, выбрасывающие из челюстей с помощью насосов огонь из зажженной нефти. По правую руку дома стоял в натуральную величину ледяной слон с ледяным персиянином. По словам очевидца, “сей слон внутри был пуст и столь хитро сделан, что… ночью, к великому удивлению, горящую нефть выбрасывал”.
Молодых посадили в железную клетку на слона, за которым следовал свадебный поезд из 150 пар, представителей народов бескрайней России. Все они были одеты в национальные костюмы, причем не в обиходные, а в парадные. Пары ехали на санях в форме экзотических рыб и птиц, управляемых оленями, свиньями, собаками, волами, кабанами, козами. Каждую пару потчевали ее национальной пищей, а они, в свою очередь, плясали свои туземные пляски.
Писатели нередко изображали неподдельное удивление монархини, когда она якобы вдруг узнала (от устроителя празднества Артемия Волынского), что ее империю населяют столько народов с “особливыми” костюмами и обычаями. Скажем, Юрий Нагибин в повести “Шуты императрицы“ писал: “Анна Иоанновна была потрясена. Впервые ее сонную, отзывающуюся лишь одному человеку да пустому баловству душу прожгло сознание, какой великой, необъятной страны поставлена она правительницей… Волынский почтительно и уверенно, как подобает государственному деятелю, все знающему о народной жизни, сообщал Анне Иоанновне краткие, но исчерпывающие сведения о всех “разноязычных и разночинных поезжанах”. Анна Иоанновна только охала:
– Надо же и такие водятся!..
– Неужто все мои подданные? Ох, утешил и распотешил!”.
Императрица предстает здесь правительницей, совершенно огражденной от жизни своей страны, но с этим нельзя согласиться. На самом деле Анна при ее любви к фольклору, была вполне осведомлена о жизни подданных. Ведь это под ее патронажем учеными Петербургской Академии наук (вот уж где было немецкое засилье!) был осуществлен целый ряд научно-этнографических экспедиций в отдаленнейшие углы России, результатом чего явились образцы, а также рисунки и наброски национального платья. Они были зафиксированы в многочисленных “Описаниях” и “Записках”, а некоторые хранились непосредственно в Академии и Кунсткамере. Сохранилась корреспонденция Канцелярии Академии наук за ноябрь-декабрь 1739 года, из которой следует, что академикам было высочайше повелено “подлинное известие учинить о… народех, подданных Ея Императорскому Величеству… сколько оных всех есть… и как их владельцы назывались со описанием платья, в чем ходят, на чем и на каких скотах ездят, и что здесь в натуре есть платья… Например: мордва, чуваша, черемиса, вотяки, тунгусы, якуты, чапчадалы, отяки, мунгалы, башкирцы, кингисы, лопани, арапы белыя и черныя, и протчия, какие есть подданныя российския народи”. Именно Анна “повелела губернаторам всех провинций прислать в Петербург по несколько человек обоего пола. Сии люди по прибытии своем в столицу были одеты на иждивении ее Двора каждый в платье своей родины”.
Интерес к народному костюму в царствование Анны был явлением принципиально новым. Ведь Петр I такое платье воспринимал как раздражающий символ старины, и тогда оно служило либо объектом насмешек, либо средством наказания.
В праздновании же “забавной свадьбы” этнографическая пестрота и щегольство костюмов призваны были продемонстрировать иностранным гостям Анны огромность могущественной империи, дружбу ее народов и процветание разноплеменных ее жителей. Иными словами, ледовое шоу имело выраженный пропагандистский характер. Россия в ее подлинных национальных костюмах, с ее музыкой, песнями, особенностями поведения представала здесь страной многоликой и экзотичной. И в этом подлинном – но пересаженном в столичный антураж – виде, она выглядела маскарадно-фантастичной. Театровед Людмила Старикова отметила: “Это удивительное сочетание в одном и том же явлении почвенной подлинности с небывалой фантастичностью, так ярко выразившееся в данном маскараде, можно считать отличительной чертой аннинской эпохи вообще”.
С приходом весны растаял Ледяной дом, с течением времени исчезла из коллективной памяти и вся эпоха императрицы Анны Иоанновны. Но каждый, кто обратится теперь непредвзято к истории России, увидит: то была эпоха сложная, многогранная, богатая цветами и оттенками. И самые запоминающиеся свадьбы, как ни ряди, были сыграны именно тогда.
Неистовый ревнитель славы. Бурхард Христофор Миних
Когда императрица Анна Иоанновна называла фельдмаршала Бурхарда Христофора Миниха (1683–1767) “вы сокорожденным”, она невольно кривила душой – ведь знатность его была по меньшей мере спорной. Происходил он из семьи военного инженера, заведовавшего плотинами в графствах Ольденбург и Дальменгорст, что на северо-западе Германии, и получившего дворянство уже после рождения сына. Однако “худородность” Бурхарда, с детства отличавшегося стойким комплексом собственного превосходства, не помешала ему получить отличное по тем временам образование: к шестнадцати годам он знал французский и латинский языки, математику, инженерное и чертежное дело. А в восемнадцатилетнем возрасте, во время войны за испанское наследство, амбициозный юноша был уже капитаном гессен-дармштадтской армии, затем получил должность главного инженера в Ост-Фрисландском княжестве.
В 1706 году он в чине майора вступил в гессен-кассельский корпус, в составе которого принимал участие в походах Евгения Савойского и герцога Мальборо. В 1709 году за отвагу был произведен в подполковники. Однако в 1712 году в сражении при Денене был ранен и пленен французами. В местечке Камбраи, куда был направлен пленный, он свел короткое знакомство со знаменитым писателем архиепископом Франсуа Фенелоном де Салиньяком (1651–1715). Миних настолько пленился обаянием личности этого творца бессмертного “Телемака”, что впоследствии кстати и некстати тщился щегольнуть воспоминаниями о столь лестной для него дружбе. Но, может быть, более чем интеллектуальной мощью Фенелона, он восхищался политесом и галантностью, которые наблюдал во дворце архиепископа – там господствовали роскошь, изящество и утонченная светскость. По словам американской исследовательницы Мины Куртисс, с тех самых пор Миних “всю свою жизнь старался подражать французским манерам”.
По окончании войны он вновь вернулся в Гессен, где получил чин полковника – возглавлял строительство Карлсхавенского и Грабенштейнского каналов. В 1716 году он переметнулся на службу к курфюрсту саксонскому и королю польскому Августу II, после чего был произведен в генерал-майоры, но после конфликта со своим начальником, фельдмаршалом Якобом Генрихом фон Флеммингом, был озабочен поиском нового патрона, которому он, видавший виды “солдат удачи”, готов был продать свою шпагу (точнее, циркуль инженера).
И вот по приглашению русского посла в Варшаве Григория Долгорукова Миних прибыл в Россию вести инженерные дела, задуманные Петром I. Тогда он еще не ведал, что России суждено будет стать его второй родиной. Когда царю был представлен его план укрепления Кронштадта, довольный Петр сказал: “Спасибо Долгорукому, он доставил мне искусного инженера и генерала!”. Однако при непосредственном знакомстве с Минихом царь был в некотором замешательстве от его кричащих французских манер – человек, слишком занятый своим щегольством, едва ли может быть хорошим военным, думал монарх. Всей своей жизнью Бурхард Христофор доказал обратное. Его деятельность по устройству судоходства на Неве, строительству Балтийского порта, прокладке дорог, проведению Ладожского канала вызвала глубокое уважение царя. “Работы Миниха вернули мне здравие”, – сказал он императрице. А затем препроводил инженера в Сенат и, лестно отозвавшись о строительстве Ладожского канала, представляя его государственным мужам, заявил: “Никогда еще не было у меня такого иностранца, который так умел браться за великие дела и исполнять их с таким умением; споспешествуйте ему во всем и исполняйте все его требования”.
В 1722 году он производится в генерал-лейтенанты, а в 1726 году, уже при Екатерине I становится генерал-аншефом, кавалером ордена св. Александра Невского. И во время непродолжительного царствования Петра II Миних также не забыт: он – главный директор над фортификациями, генерал-губернатор Санкт-Петербурга, Ингермландии, Карелии и Финляндии. Его неуемная энергия поистине безгранична – руководит строительными работами в Выборге и Кронштадте, проектирует и возводит подъемные мосты в Петербурге, укрепляет берега Невы, углубляет русло Мойки, подает проект защиты столицы от наводнений. В 1728 году он получает титул графа.
Когда на трон вступила Анна Иоанновна, Миних сразу же оказался в числе ее ревностных сторонников. Он незамедлительно провел присягу Петербурга на верность новой государыне и сразу же потрафил ей верноподданическим доносом на адмирала Петра Сиверса, который (о, ужас!) позволил себе усомниться в праве Анны занять русский престол, опередив дочь Петра I – Елизавету. В знак полного доверия к “любезноверному” генералу императрица назначает его в 1731 году президентом Военной коллегии и председателем комиссии “по исправлению военной части в России”, а в 1732 году – фельдмаршалом.
По словам историка Сергея Соловьева, “даровитый иностранец, оставшийся после Петра”, Миних тут же принимается за дело. Он добивается внушительных ассигнований на вооруженные силы (более 80 % гос ударственного бюджета); формирует кирасирские, гвардейские Измайловский и Конно-гвардейский полки; создает регулярные саперные и инженерные части; открывает школы офицерских инженерных кадров; заводит гарнизонные школы при полках; учреждает “гошпитали” для увечных солдат.
Важно то, что именно немец Миних, которого историки определенного направления считали одним из адептов “инородческого засилья” при Дворе Анны, уравнивает в жаловании русских и иностранных офицеров (иностранцы, служившие в русской армии, до этого получали в два раза больше). По его инициативе в 1732 году открывается первый в России кадетский корпус, так называемая Рыцарская академия, дабы там “от четырех до пяти сот молодых дворян и офицерских детей воспитывать и обучать как телесным и военным упражнениям, так и чужестранным языкам, художествам и наукам”; в течение почти десяти лет Миних был бессменным директором этого корпуса. Эти и другие его преобразования улучшили состояние российской армии и закрепили за Минихом репутацию видного военного администратора.
Во всех делах и поступках Миниха сквозит болезненная амбициозность. Это особенно бьет в глаза в грандиозных военных проектах Миниха, которые некоторые историки мягко называют “романтическими”. Так, в 1736 году он посылает Анне Иоанновне свой “Генеральный план войны” с Турцией. Дерзкая фантазия перемешана в нем с изрядной долей бахвальства, ибо, согласно этому документу, на заключительном этапе баталии российские штандарты будут водружены в самом Константинополе, где в Софийском соборе самодержица Анна будет коронована и как императрица греческая, дарующая мир бесчисленным народам земли. И, конечно, первым у трона повелительности надлежало стоять ему, Миниху, одно имя которого приводило в трепет всех басурман.
В действительности же заслуги Миниха как полководца весьма сомнительны – некоторые исследователи прямо называют его “бездарным”. И хотя на его счету было немало впечатляющих побед, все они дорого обошлись России. Человек отчаянной смелости, он был сторонником победы, что называется любой ценой. Человеческая жизнь, которая в России, как шутили в застойные времена, никогда не была предметом первой необходимости, для него вообще не стоила ни полушки. Он, ничтоже сумняшеся, жертвовал тысячами, да что там! – десятками тысяч солдат ради эффектного марш-броска, триумфа конечной цели. Оценка жестокости фельдмаршала отразилась в народной песне: “А как Миних живодер, наших кишок не сберег”.
В 1734 году фельдмаршал был направлен на осаду Гданьска, где находился французский ставленник Станислав Лещинский, претендовавший на титул польского короля. Город был, в конце концов, взят, и победа русско-австрийского претендента на престол Августа III была обеспечена, но Миних получил упреки за долгую осаду и за бегство Лещинского из города.
В 1735 году он принял пост главнокомандующего в войне с турками и при помощи запорожцев совершил походы в Крым. После трудного месячного марша 21 мая его войска овладели Перекопом и вторглись на полуостров. Были завоеваны Козлов (Евпатория), Ахмечет, Кинбурн и столица Крымского ханства Бахчисарай. Но поход был для Миниха тяжелым и изнурительным; выбыло из строя около половины всего состава армии, и она была вынуждена отступить. В 1737 году его войска заняли Очаков. Эта твердыня была взята после упорного и кровопролитного штурма, причем пример храбрости подавал сам фельдмаршал – он собственноручно водрузил российское знамя на главной башне крепости. Потери же русских составили здесь более трети всего войска.
В 1738 году Миних вступил в Бессарабию и овладел Хотином, а в августе 1739 года одержал решительную победу над турками при Ставучанах. Здесь фельдмаршал применил военную хитрость, имитируя атаку левым флангом, а затем обрушившись на противника главными силами справа. В результате турецкая армия в беспорядке отступила.
Миних гордился одержанными им победами и не был чужд самовозвеличиванию. “Русский народ, – писал он, – дал мне два титула: “столпа Российской империи” и “сокола” со всевидящим оком”. Однако, как полагают военные историки, в спланированных Минихом военных операциях проглядывают и плохая подготовка, и провалы в разведке, и пассивная тактика, и неукоснительное следование ошибочному догмату о сплошном боевом порядке. Приходится признать, что фельдмаршалу недоставало творческого нестереотипного мышления, того новаторства в организации военных действий, каким прославят впоследствии русское оружие великие полководцы Петр Румянцев-Задунайский и Александр Суворов-Рымникский. Кроме того, все победы Миниха по существу не имели никаких результатов для России: союзная Австрия вступила с Турцией в переговоры и заключила с ней сепаратный мир в Белграде, а 7 октября 1739 года к этому унизительному миру вынужден был присоединиться и Санкт-Петербург. Почти все завоеванное Минихом пришлось отдать, казалось бы, поверженному противнику. Однако сам фельдмаршал за действия в войне получил орден св. Андрея Первозванного, звание подполковника лейб-гвардии Преображенского полка и золотую шпагу, осыпанную бриллиантами. Он домогался своего назначения гетманом Украины, но императрица вежливо отклонила его прошение.
Одним из характерных проявлений его непомерной претензии на исключительность было стремление выделиться даже своим внешним видом – он настойчиво примерял на себя броскую одежду франта. Причем Миних тщился быть именно щеголем-галломаном, тем, кого в Европе называли тогда петиметром. Его отличало и особое куртуазное поведение. Вот что писала о 52-летнем графе находившаяся тогда в России леди Джейн Вигор (Рондо): “Все его движения мягки и изящны. Он хорошо танцует, от всех его поступков веет молодостью, с дамами он ведет себя как один из самых галантных кавалеров этого двора, и, находясь среди представительниц нашего пола, излучает веселость и нежность”. Но тут же англичанка сбивается и говорит уже о фальши “томных взоров” и искусственности Миниха. “Искренность – качество, с которым он, по-моему, не знаком”, – вдруг добавляет она. Все это свидетельствует о ненатуральности манер фельдмаршала. Не случайно кто-то из придворных сострил по его поводу: “Видеть неуклюжие потуги этого немца порхать, как петиметр, равносильно тому, как наблюдать за танцующей коровой”.
Однако страсть к щегольству стала настолько органичной частью его сознания, что, казалось, он привносил ее в другие сферы своей жизнедеятельности. Речь, таким образом, может идти о характерной для Миниха психологии щеголя. Позднее Иван Крылов сформулирует своего рода кредо петиметра – “Прельщаться и прельщать наружностью”. Миниху было свойственно не только внимание к собственной внешности. Любовь к “наружному” – помпе, внешним эффектам – отличала все его поступки. Его адъютант генерал Манштейн, говоря о событиях ноября 1740 года, когда гвардейцы Миниха арестовали ночью регента Эрнста Иоганна Бирона в Зимнем дворце, свидетельствовал, что временщика вполне можно было схватить днем, когда тот находился без охраны. Тогда фельдмаршал не подвергал бы себя и своих людей ненужному риску. Однако Миних, любивший, чтобы все его предприятия совершались с некоторым блеском, избрал самые затруднительные средства.
Его отчаянное желание войти, точнее, стремительно ворваться в мировую историю не напоминало ли потуги разодетого в пух и прах волокиты вломиться в общество прекрасных дам? А это его чрезмерное увлечение все новыми и новыми должностями, чинами, регалиями разве не схожи со стремлением франта пополнить свой гардероб очередным модным костюмом?
Самохвальство Миниха особенно рельефно проявилось в Риге, где по повелению графа некоторые ворота и бастионы были переименованы в его честь. Анне Иоанновне пришлось издать специальный указ, восстанавливавший прежние названия и порицавший самодеятельность фельдмаршала.
Его тщеславие не знало границ. Рассказывают, что однажды он заказал выгравировать свой портрет и, получив первый оттиск, отправил его граверу, чтобы тот начертал на нем такие слова: “Тот, кто будет походить на Миниха, будет воистину велик; он будет героем, другом людей, совершенным политиком и безупречным христианином”.
И в собственной семье он был сущим тираном – все родные должны были беспрекословно исполнять его прихоти, и никто не смел проявлять даже тени неудовольствия. Он, например, любил во время еды класть сахар решительно во все блюда, даже в соленую рыбу, причем заставлял домочадцев и гостей делать то же самое, и очень сердился, если кто ему перечил. Рассказывают, как-то один молодой офицер знатного рода не внял Миниху, предложившему подсластить кусок телятины. “У нынешней молодежи дурные вкусы, – гневно сверкнул очами фельдмаршал, – мы-то старики, знаем толк в доброй еде!”
Граф Миних, за свою долгую жизнь послуживший при Дворах четырех императриц и трех императоров (включая в это число младенца Иоанна Антоновича), был искуснейшим царедворцем. Иногда он вынужден был юлить, заискивая перед начальством – как только он ни изощрялся, пытаясь ублажить, к примеру, генерал-лейтенанта Алексея Волкова, фаворита в то время всесильного Александра Меншикова: покорнейше слал ему несколько бочек ладожского сига. После же низложения Меншикова Миних становится одним из первых его хулителей. Он низкопоклонствовал перед Долгоруковыми при Петре II, Остерману и Бирону при Анне Иоанновне. Для удовлетворения собственного честолюбия он мог унижаться, быть хитрым и кротким при всем своем суровом, вспыльчивом и своенравном характере. Потому слова о нем испанского герцога Лириа-и-Херика: “Он лжив, двоедушен, казался каждому другом, а на деле не был ничьим”, – вполне его характеризуют.
О фельдмаршале можно сказать: всех врагов он наживал себе честно. Завеса притворства не могла скрыть его высокомерия, спеси, презрительного отношения к окружающим. Особенно несносен граф был со своими подчиненными. Записной интриган, Миних сделался инициатором многих генеральских скандалов и склок. То он в недопустимо обидной форме требует финансового отчета от заслуженного генерала Иоганна Бернгарда фон Вейсбаха, то направляет оскорбительное письмо принцу Людвигу-Вильгельму-Иоганну Гессен-Гомбургскому, то затевает низкую свару с фельдмаршалом Петром Ласси. Порой разбирать тяжбы враждующих сторон приходилось самой императрице, о чем она с гневом писала: “Такие конвуиты (поступки – Л.Б.), как главные командиры имеют, мне уже много печали делают, потому надобно и впредь того же ждать, как бездушно и нерезонабельно (неразумно – Л.Б.) они поступают, что весь свет может знать”. Положение усугублялось тем, что подобные дрязги происходили во время войны и объективно мешали слаженности и боеспособности российской армии.
Царствование Анны Иоанновны было звездным часом карьеры и славы Миниха. И символично, что последние слова умирающей императрицы: “Прощай, фельдмаршал!” – были обращены именно к нему.
После смерти монархини регентом при августейшем младенце Иоанне Антоновиче становится герцог Курляндский Бирон, который позволял себе оскорблять и третировать родителей императора – Анну Леопольдовну и Антона-Ульриха Брауншвейгских. После очередной стычки с Бироном Анна Леопольдовна обратилась за советом к Миниху, который с ее одобрения составил план низложения временщика.
Вечером 8 ноября 1740 года Миних ужинал у Бирона. Хозяин (которому нельзя было отказать в интуиции), между прочим, спросил гостя: “Случалось ли вам предпринимать решительные действия ночью?” “Случалось, если того требовали обстоятельства”, – невозмутимо ответил фельдмаршал, поблагодарил за ужин, откланялся и удалился. А ночью отряд из 80 гвардейцев под командованием адъютанта Манштейна арестовал регента. “Караул!” – закричал спросонья Бирон. “Караул прибыл, Ваша светлость!” – сказал Манштейн и распорядился отправить арестованного в Шлиссельбургскую крепость.
После прихода к власти Анны Леопольдовны между ведущими министрами началась глухая подковерная борьба. Антон-Ульрих стал генералиссимусом, а граф Миних первым министром, то есть главой правительства.
Последний настоял на нейтральной позиции России в предстоящей войне за “австрийское наследство” и добился заключения союза с Пруссией. Это вызвало недовольство Брауншвейгского семейства с его ярко выраженной австрийской ориентацией. В итоге правительница издала указ, ограничивающий полномочия Миниха. Недовольный Бурхард Христофор заговорил о своей отставке, надеясь, что ее не примут. Но отставку тут же приняли – и Миних остался не у дел. Некоторые историки говорят о неблагодарности Анны Леопольдовны, проявленной к фельдмаршалу, приведшему ее к престолу. При этом забывают о болезненном честолюбии Миниха и его неукротимой жажде повелевать. Он то и дело одергивал генералиссимуса и даже затеял с ним склоку.
И что же разжалованный фельдмаршал? Он не желал смириться с тем, что остался не у дел, и начал вести переговоры с Фридрихом II, рассчитывая поступить на прусскую службу. При этом добился от сего монарха графство Вартенберг в Силезии, а также заполучил от императора Карла VII диплом графа Священной Римской империи. Он уже паковал чемоданы и готовился к переезду в Кенигсберг, где его ждали роскошные апартаменты в королевском дворце. Но тут грянул дворцовый переворот и смешал все карты. Новая императрица Елизавета Петровна безжалостно расправилась с ведущими сановниками царствования Анны Иоанновны.
Хмурым январским утром 1742 года в Петербурге по Сенатской площади, в числе прочих, вели к эшафоту под конвоем графа Миниха. Но в отличие от других осужденных, фельдмаршал не только сохранил присутствие духа, но даже шутил с конвоирами, говоря, что и на плахе они увидят его таким же молодцом, каким видывали в баталиях. Готовясь к смерти (а его приговорили к четвертованию) и еще не зная, что ему сохранят жизнь, он как бы рисовался своим бесстрашием. Все приговоренные к казни обросли за время заключения их в крепости бородами и были в изношенных платьях; один только Миних был выбрит и сохранил обычные молодечество и щеголеватость. Гордо и презрительно, с всегдашнею своею величавою осанкою, он беспрестанно озирался кругом, как будто все происходящее нисколько не касалось его.
Сенатор князь Яков Шаховской, которому была поручена отправка осужденных в ссылку, оставил примечательные “Записки”, в которых живописал поведение Миниха при объявлении ему монаршего приговора. По его словам, опальный фельдмаршал бодро направился ему навстречу и глядел такими смелыми глазами, какими окидывал, бывало, поле битвы. Когда ему объявили указ о его ссылке в сибирский городок Пелым, на лице Миниха выразилась не столько печаль, сколько досада. Он театрально поднял руки, и, возведя вверх глаза, сказал твердым и громким голосом: “Благослави, Боже, ее Величество и ее государствование!” Затем он попросил только об одной милости – “для спасения души” разрешить отправить вместе с ним в Пелым и лютеранского пастора Мартенса.
Ранее в эту таежную глухомань был (не без участия Миниха) сослан его враг, бывший регент Бирон, но новая императрица распорядилась переместить его в Ярославль. На мосту возле города Казани разжалованный фельдмаршал случайно встретился с этим некогда всесильным временщиком, которого везли из Пелыма на место нового поселения. Они узнали друг друга и молча поклонились.
Пелымская ссылка Миниха продолжалась долгие двадцать лет. Кипучая натура ссыльного не выносила бездействия. Он, как и в прежние времена, занимает себя писанием трактатов по фортификации, составляет проект по изгнанию турок из Европы, чертит военные планы, а заодно мечтает о месте сибирского губернатора. Он пишет в Петербург письма. И к каким только изощренным уверткам ни прибегает, на какие тайные пружины ни нажимает, чтобы испросить прощение монархини! Он апеллирует даже к праху Петра Великого, который (что за лихой риторический прием!) будто бы сам “ходатайствует” о нем перед лицом дочери: “Прости этому удрученному все его вины из любви ко мне, прости из любви к себе, прости из любви к империи, которую ты от меня унаследовала, благосклонно выслушай его предложения и прими их как плоды тебе верного, преданного и ревностного”. Ответа из столицы он так и не получил. И что же? Он не отчаивается даже тогда, когда под угрозой доноса караульного офицера вынужден был предать огню плоды своих трудов, почему-то названные стражей “зловредными писаниями”. Но учить грамоте местных детей, заниматься сельским хозяйством, равно как – хоть и в Пелыме! – одеваться со вкусом – в этом никто не мог ему помешать. После смерти Мартенса в 1749 году Миних взял на себя еще обязанности пастора и ежедневно собирал для молитвы всех ссыльных иноземцев. Вообще, любовь к труду, приправленная только ему присущим задорным щегольством причудливо сочетающаяся с особым религиозным стоицизмом, давала графу нравственные силы в его долгом изгнании.
Только приход к власти Петра III изменил судьбу Миниха. Высочайшим указом он был возвращен из Пелыма в Петербург, получил прежние фельдмаршальское звание, награды и регалии. Для проживания в столице семейству Миниха был выделен обширный поместительный дом со всей обстановкой. Вот каким рисует его портрет современник сразу же после возвращения из ссылки: “Это был крепкий, рослый старик, отлично сложенный, сохранивший всю огненную живость своей натуры. В его глазах было что-то проницающее, в чертах лица что-то величавое, внушающее благоговейный страх и покорность его воле… Его голос вполне соответствовал его осанке: в нем было что-то повелительное”.
И в дни дворцового переворота, во главе которого стояла супруга императора Екатерина Алексеевна и гвардейские офицеры братья Орловы, генерал-фельдмаршал Миних, по словам А. С. Пушкина, “верен оставался паденью Третьего Петра”. Именно он посоветовал отстраненному от власти императору отправиться на яхте в Кронштадт, чтобы оттуда на военном корабле отплыть в Пруссию. Там он рассчитывал на помощь Петру III со стороны русских экспедиционных войск, сражающихся там против Дании.
Взошедшая на российский престол Екатерина II приняла престарелого полководца милостиво. До нас дошел их разговор.
– Вы хотели сражаться против меня? – спросила императрица.
– Ваше Величество, – отвечал с достоинством фельдмаршал, – я хотел жизнью своей пожертвовать ради государя, который возвратил мне свободу. Теперь же я считаю своим долгом сражаться за вас, и вы найдете во мне вашего вернейшего слугу…
И государыня не только не тронула Миниха, но возвысила его, назначив главным директором Ревельской и Нарвской морских гаваней, Кронштадтского и Ладожского каналов. Граф снова оказался востребован – с энтузиазмом, которому мог бы позавидовать юноша, “со взором горящим”, он трудится над созданием военной гавани в Рогервике. Озабоченный ходом строительных работ, он одолевает письмами императрицу, называя ее “Божественной”. “Рогервик – оплот против шведов и всех завистников России, – пишет он, – непременно следует достроить там гавань, и если Ваше Величество не окажете внимания к этому полезному предприятию, то мне останется удалиться в бедную хижину и там окончить дни мои”.
К счастью, фельдмаршалу не пришлось “анахоретствовать” – монархиня удостоила его своим высочайшим посещением: совершила поездку в Рогервик, в ходе которой осмотрела новоустроенный мол и другие постройки, предназначенные для базирования Балтийского флота. Она осталась довольна увиденным и всячески поощряла растроганного старика, даже даровала ему привилегию входить к ней без доклада. Однако Миних претендовал на большее внимание самодержицы к своей особе: “Посвятите мне, всемилостивейшая государыня, в день один час или даже меньше часа и назовите это время часом фельдмаршала Миниха. Это доставит Вам средство обессмертить свое имя”. В этих словах – весь Миних! Бьет в глаза не только его непомерное самохвальство (сама мысль о том, что Северная Семирамида увековечит себя, прежде всего, благодаря общению с ним, звучит кощунственно), но и твердая уверенность в собственной принадлежности к мировой Истории. И каждый свой шаг, жест, слово, поступок Миних взвешивает и совершает как бы с расчетом на века, оценивает в исторической перспективе. Однако История видится ему не скучным эволюционным процессом, а скорее театром – эффектно брошенной фразы, колыхания имперского стяга над басурманской фортецией или мольбы о пощаде низложенного фаворита. Этому неистовому ревнителю славы мало быть “столпом Российской империи” (хотя раньше он так себя называл) – ему подавай планетарные масштабы! “Пройдите, высокая духом императрица, всю Россию, всю Европу, обе Индии, – вновь обращается он к Екатерине II, – ищите, где найдете такую редкую птицу… Это тот почтенный старец, перед которым трепетало столько народа!”.
За всем этим просматривается какая-то рисовка, натужность, помпа, о чем очень точно сказал князь Петр Долгоруков: “В характере фельдмаршала Миниха… преобладало желание кем-то казаться, становится в позу героя, великого человека, и для достижения этого он не брезговал ни жестокостью, ни интригами, ни собственным унижением… Его интересовала только внешняя сторона: все способы были хороши: лишь бы выглядеть подобающим образом!”
Что до наружного лоска, то даже в старости Миних демонстрировал свои “политичные” любезности по отношению к дамам. Он (и восьмидесятилетний) усиленно ухаживал за молоденькими женщинами Двора. Сохранилась его записка к обворожительной красавице графине Анне Строгоновой: “Преклоняю пред Вами колена, и нет места на Вашем чудном теле, которое я не покрыл бы, любуясь им, самыми нежными поцелуями… Нежно любящий старик”.
Екатерина II, обратив внимание на галантный тон его писем, заметила: “Вы так любезно ко мне пишете, что со стороны могло бы кому-нибудь показаться, что между нами есть сердечные отношения, если бы Ваши почтенные лета не исключали всякие подозрения в этом роде”.
В последние годы жизни сбылась мечта Миниха, о которой он грезил в ссылке – ко всем его обязанностям прибавилась еще и должность Сибирского губернатора.
Окруженный внешним почетом и различными почестями, Бурхард Христофор Миних умер на восемьдесят пятом году жизни 16 октября 1767 года. Он уходил из жизни, как сказал бы об этом поэт, “на постели при нотариусе и враче”. Неистовый ревнитель славы, он добился того, что все-таки вошел в Историю и как талантливый военный инженер, и как администратор, и как главнокомандующий победоносной российской армии.
“Обязан женщинам”. Рейнгольд Густав Левенвольде
В своей знаменитой “Эпистоле о стихотворстве” (1747) Александр Сумароков издевательски писал, что щеголь
родился, как мнит он, для амуру,чтоб где-нибудь к себе склонить такую ж дуру.Однако в XVIII веке существовал вертопрах и принципиально иного типа. Амур, как, впрочем, и само щегольство, были для него не целью, а средством возвыситься, занять блистательное положение в обществе и при Дворе. Каждый из них был готов, заглушая естественную антипатию, ухаживать за богатой пожилой особой и прикидываться отчаянно влюбленным, когда сердце молчало. Это был тип коррумпированного щеголя-карьериста, чья куртуазность, галантность и политес были замешены на жестком прагматизме. Одним из таких альфонсов был отпрыск древнего прибалтийского баронского рода, известного в Ливонии еще в XIV веке, красавец и франт Рейнгольд Густав Левенвольде (1693–1758). Как аттестовал его мемуарист, это был истый щеголь “весьма недурной наружности, вкрадчивый, проницательный, обожавший развлечения и с душой столь же черной, как наружность его была изрядна. Он пользовался большим успехом у женщин; игрок, мот, страстный приверженец роскоши и притом без гроша в кармане, он жил на содержании своих любовниц, а в игре передергивал в карты”.
Фамильное его имение в родной Лифляндии, и без того разоренное войной, было окончательно промотано в безудержной карточной игре, до которой Рейнгольд был весьма охоч. Попытка завербоваться в шведскую армию тоже оказалась тщетной – ведь ему, знатному барону, словно в насмешку, предложили самую низшую офицерскую должность фендрика. Приискать себе невесту в опустошенной Риге тоже оказалось делом несбыточным.
Посему появление барона (вместе с братом, Карлом-Густавом) в Санкт-Петербурге, где, с легкой руки Петра Великого, привечали иностранцев, имело все резоны. Правда, на царскую службу Рейнгольд Густав попал не вдруг. Он быстро смекнул, что тянуть армейскую лямку или служить во флоте опасно да и не прибыльно. Тут он принялся было за излюбленную карточную игру, но и это занятие было зело рискованным, ибо государь картежников не терпел и преследовал как тунеядцев и развратителей юношества. Судьбу барона решила новость, услышанная, как говорят, в нужное время и в нужном месте: при Дворе супруги цесаревича Алексея Петровича Софии-Шарлотты есть вакантная должность гофмаршала.
Наняв на последние сбережения пышную карету, наш герой покатил к дворцу наследной пары. Вот как описывает модную амуницию Рейнгольда Густава ученый и исторический романист Сергей Десятсков: “В голубом золоченом кафтане, ярком желтом жилете, в коричневых штанишках из лионского бархата, шелковых чулках и в башмаках на высоких красных каблуках (всем было ведомо, что такие носил сам великий король Людовик XIV) барон был неотразим. Софии-Шарлотте померещилось, что с приходом Левенвольде в мрачную сырую гостиную… ворвался слепящий солнечный луч”.
С самого начала барон проявлял к кронпринцессе исключительное внимание: наносил ей визиты будто бы не с какой-то специальной целью, а дабы получить удовольствие от ее общества; доставлял к столу корзины свежих цитронов, организовывал при ее Дворе выступления голштинских музыкантов, вдобавок, покорил ее тем, что буквально за неделю починил протекавшую крышу дворца, о чем она долго и безуспешно просила мужа и свекра.
Не удивительно, что в конце концов, принцесса изменила мужу с молодым Левенвольде. Для красавца-барона, к тому же, соплеменника-немца, она, казалось, была дамой сердца; для мужа же – постылой женой, навязанной ему по династическим соображениям супругой. Царевич Алексей в романе Дмитрия Мережковского “Петр и Алексей” рассуждает: “И чем она виновата, что ее почти насильно выдали за него?.. Он вспомнил, как они намедни поссорились. Она закричала: “Последний сапожник в Германии лучше обращается со своей женой, чем вы!”. Он злобно пожал плечами: “Возвращайтесь же с Богом к себе в Германию!”.
И наружность Софии-Шарлотты, как ее описал Дмитрий Мережковский, была далека от притягательности: “Припухшие бледно-голубые глаза и слезы… которые, смывая пудру… струятся по некрасивому, со следами оспы, чопорному, еще более подурневшему и похудевшему… и такому жалкому, детски-беспомощному лицу”.
Тем своекорыстнее выглядит в этом любовном треугольнике поведение Левенвольде – влюбив в себя кронпринцессу, расчетливый барон явно метил на должность обер-гофмаршала при малом Дворе, назначение на которую всецело зависело от нее, Софии-Шарлотты. В результате он получил эту должность.
О том, что со стороны Рейнгольда Густава не было здесь ни любви, ни тем более верности, свидетельствуют его амурные шашни с подругой кронпринцессы Юлианой остфрисландской. К тому же, он пристроил к малому Двору свою старую, еще с Лифляндии, метрессу Луизу Мамменс. Последняя весьма кстати сдружилась с камер-фрау императрицы Анной Крамер. А та все до мельчайших подробностей выбалтывала Екатерине, которая живо интересовалась романом барона с кронпринцессой и на чей счет любила почесать язычок. Надо сказать, императрица благоволила к землякам-лифляндцам. А потому после неожиданной кончины Софии-Шарлотты в 1715 году и Луиза, и Рейнгольд Густав, теперь уже покровительствуемые ею, нашли пристанище при Дворе ее величества – первая стала камер-фрау, второй – камер-юнкером.
Левенвольде пользовался благоволением Екатерины Алексеевны еще при жизни Петра I, но подлинное его возвышение началось в период правления этой монархини, когда барон стал одним из ее галантов (так аттестовали тогда любовников). Стремясь получить при русском Дворе самое высокое положение, он прикидывался влюбленным и в стареющую императрицу. При этом он руководствовался сухим расчетом и честолюбием. Кроме того, его одушевляла чисто щегольская потребность завоевать сердце именитой дамы, бывшей до этого женой самого императора. Льстили Левенвольде и вспышки ревности со стороны его новой венценосной подруги.
Надо сказать, что императрица жаловала своего любовника по-царски: в 1725 году из камер-юнкеров он был произведен в камергеры; в октябре 1726 года вместе с братом был пожалован в российские графы; в ноябре 1726 получил орден св. Александра Невского; в марте 1727 – привилегию носить на шее портрет императрицы.
Обязанный своим возвышением фавору Екатерины, Левенвольде выдвинул вице-канцлера Андрея Остермана, которого называли “креатурою Левольда” и который сохранил свои позиции даже в такой неблагоприятный для иноземцев период, как времена правления Петра II, когда победу одержала так называемая “русская” партия Голицыных и Долгоруковых. Однако Рейнгольд Густав в это время уходит в тень, предоставляя защиту фамильных интересов брату, Карлу-Густаву, а сам становится мелкотравчатым дипломатом – послом герцогини Курляндской. Если учесть, что герцогиня Курляндская станет потом самодержавной российской императрицей Анной Иоанновной, то такое решение было прозорливым. Но, несмотря на то, что Курляндия – маленькая и бедная, а Россия – большая и богатая, граф Левенвольде не переставал удивлять “верховников” и русских министров, к которым наведывался по поручению Анны, роскошью и щегольством своего убора. Писатель Валентин Пикуль, которому нельзя отказать в точности исторических деталей, рисует его писаным красавцем в собольей муфте: “Две громадные серьги в ушах дипломата брызнули нестерпимым блеском. Пошевелил пальцами, и вновь засияло от множества бриллиантовых перстней”.
В январе 1730 года, после смерти Петра II, брат Левенвольде, Карл-Густав проведал о замыслах Верховного Тайного Совета ограничить самодержавие намеченной в императрицы Курляндской герцогини Анны Иоанновны и незамедлительно известил об этом Рейнгольда; тот заспешил в Митаву, прибыв туда сутками раньше, чем депутаты “верховников”. Именно он убедил Анну принять предлагаемые условия, чтобы затем при первом же удобном случае отказаться от них. Так оно впоследствии и случилось: разорванные “кондиции” нашли приют в пыльном архиве, а доказавшие свою преданность братья Левенвольде заняли теплые местечки в кругу избранных.
Анна Иоанновна, всегда благоволившая к Левенвольде, произвела Рейнгольда в обер-гофмаршалы, а в 1732 году наградила его высшим российским орденом – св. Андрея Первозванного. Зная о пристрастии графа к карточной игре, она, дабы поправить пошатнувшееся его состояние, часто “промашку нарочитую в игре делала”, то бишь нарочно ему деньги и драгоценности проигрывала. Благодаря монаршим милостям в 1730-е годы архитектором Франческо Бартоламео Растрелли для Рейнгольда Густава Левенвольде был отстроен большой деревянный дворец на Мойке, 48, которому придали весь присущий этому мастеру блеск. За зданием простирался большой регулярный сад с барочными изысками, включая скульптурные бюсты и фонтаны. Крытые аллеи, партеры зелени, клены в ряд, а в гуще дерев были устроены беседки-люстгаузы, куда гости выбирались по лесенкам. Кусты были высажены лабиринтами, чтобы человек весело заблудился на потеху гостям, которые те блуждания могли из окна видеть – и хохотать.
В 1740 году, когда по случаю мира с Турцией раздавались награды, граф получил от императрицы бриллиантовый перстень ценою в 6 тысяч рублей.
Устроитель дворцовых празднеств и приемов, обер-гофмаршал Левенвольде был не просто щеголем – он был еще и законодателем мод. Современники говорят о противоборстве двух мод при Дворе Анны. Первая исходила от Бирона, обожавшего нежно-пастельные тона – от розового до небесного; Левенвольде же стоял на том, что одежда мужчины должна быть обшита чистым золотом. К слову, позиция Бирона в большой степени отвечала интересам подданных, ибо не ввергала дворянство в расточительное щегольство. Можно по-разному относиться к этому временщику, но именно Бирон стал жестоко преследовать роскошь при Дворе, велев вельможам шить платье из ткани не дороже 4 рублей за аршин. Но это будет позднее, в краткий период его регенства, а во время правления Анны Иоанновны господствовала роскошь в духе Левенвольде, хотя и безвкусная, стоившая громадных издержек. Все поголовно разорялись на нарядах, стоивших целые состояния.
Однако внешний блеск в сочетании с российскими неопрятностью и неряшливостью создавали вопиющий диссонанс. Часто у иного придворного франта при богатейшем, обшитом золоте кафтане был прескверно вычесан парик; на пальцах женщин было много бриллиантов, но под ногтями у них было черно от грязи; если платье статс-дамы было роскошно, то шея ее была давно не мыта; или если чей-нибудь наряд был безукоризненным, то экипаж был крайне плох, и иной вельможа в богатом французском костюме в шелку, бархате и кружевах, ехал в дрянной старой карете, которую еле волокли заморенные клячи. Впрочем, сам Левенвольде, великолепный, разодетый в пунцовый бархатный кафтан, расшитый золотом, считался первым модником и был для русских франтов образцом для подражания. Когда величавый граф с длинным золотым жезлом в руке и с бантом из кружев и разноцветных лент на левом плече выступал на середину зала и отдавал глубокие поклоны императрице, он был неподражаем.
О его любовных похождениях только все и судачили вокруг. Ходили слухи, что у него был целый гарем женщин. Но больше всего в связи с графом склоняли имя замечательной красавицы Натальи Федоровны Лопухиной. Обстоятельный разговор о ней впереди. Отметим лишь (это признавали многие), Рейнгольд Густав и Наталья Лопухина были “постоянны в своем сильном и взаимном чувстве на протяжении многих лет”. Но Левенвольде не был бы Левенвольде, если бы при любых оказиях не стремился за счет женщин упрочить свое положение. Хотя он не стал любовником императрицы Анны Иоанновны (это сделал за него его брат Карл-Густав), однако, не порывая связи с Лопухиной, искал руки самой богатой невесты России княжны Варвары Алексеевны Черкасской и даже обручился с ней. Брак сорвался не по вине Рейнгольда, который был готов корысти ради жить с нелюбимой женой.
Во время регенства Бирона и правления Анны Леопольдовны обер-гофмаршал пользовался всеми благами придворной жизни. Он завоевал доверие правительницы и в ноябре 1740 года получил от нее 80 тысяч рублей на уплату долгов. Николай Костомаров сообщил, что граф предупредил Анну Леопольдовну запиской о заговоре против нее со стороны цесаревны Елизаветы Петровны: “Анна Леопольдовна пробежала ее и произнесла: “Спросите графа Левенвольда, не сошел ли он с ума?” Левенвольд воротился домой в отчаянии, а наутро поехал к правительнице и стал уговаривать ее не пренебрегать грозящей опасностью. “Все это пустые сплетни, – сказала правительница, – мне самой лучше, чем кому-нибудь другому известно, что цесаревны бояться нам нечего”.
Эта беспечность и невнимание к словам обер-гофмаршала дорого обошлись правительнице. Буквально на следующий же день власть в стране захватила поддерживаемая гвардией цесаревна Елизавета. Анну Леопольдовну и всю ее августейшую семью взяли под стражу, а Левенвольде в числе прочих высших сановников предыдущего царствования был заключен в крепость, предан суду и приговорен к смертной казни. Ему инкриминировалось противозаконное отстранение от престола и унижение дочери Петра Великого, а также доносы на Елизавету правительнице. Однако новая императрица, поклявшаяся, что в ее царствование не произойдет ни одной смертной казни, смягчила приговор – заменила казнь ссылкой в Соликамск и лишением чинов, орденов, дворянства и имущества. Князь Яков Шаховской, которому было поручено отправить опального Рейнгольда на место ссылки так описывает свое свидание с Левенвольде: “Лишь только я вступил в темную и пространную казарму, вдруг неизвестный мне человек обнял мои колена и весьма в робком виде, в смущенном духе говорил так тихо, что нельзя было вслушаться в слова его: всклокоченные волосы, седая борода, бледное лицо, впалые щеки, оборванная, неопрятная одежда внушили мне мысль, что это какой-нибудь мастеровой, содержащийся под арестом. “Отдалите сего несчастного, – сказал я сопровождающему меня офицеру, – и проводите туда, где находится бывший граф Левенвольд”. – “Он перед вами” – отвечал офицер”.
Эта страшная метаморфоза записного франта в неопрятного простолюдина произвела на Шаховского гнетущее впечатление. С тяжелым сердцем исполнил Шаховской свою обязанность и отправил Левенвольде на Урал, в Соликамск, где бывший обер-гофмаршал прожил 16 лет в тяжком изгнании. Как и все низкие души, он не умел с достоинством переносить несчастья и, по свидетельству современников, впал в рабскую покорность. Князь Петр Долгоруков в своих “Записках” отметил: “Никто более его не унижался перед местными властями этого удаленного и дикого места… Он часами просиживал на деревянной скамье перед домом, и не замечал ничего происходящего вокруг”. Граф Рейнгольд Густав Левенвольде скончался в 1758 году.
Двадцать лет провела в ссылке и его подруга Наталья Лопухина. Но, по счастью, сыновья Лопухиной (от Левенвольде) уже при Екатерине II сделали блестящую карьеру: один стал генерал-поручиком, другой – действительным камергером.
Герцог де Лириа-и-Херика говорил, что в Левенвольде “были ум и красивая наружность” и прибавлял: “Счастием своим он был обязан женщинам”. Но и своим падением он также обязан женщине – императрице Елизавете Петровне. Однако логика культурного развития привела к тому, что в сфере моды Елизавета осуществляла ту же ориентацию на французские щегольство, которой придерживался и опальный граф. А потому в то время как ссыльный Левенвольде отпустил бороду и носил валенки и зырянский малахай, елизаветинский Двор утопал в роскоши, вольно или невольно следуя заветам прежнего всесильного гофмаршала. Ведь именно при этой императрице сложился особый тип дворянина, который Василий Ключевский назовет “елизаветинский петиметр”. И хотя историк Сергей Соловьев назвал Левенвольде одним из “паразитов, которые производили болезненное состояние России”, его роль как законодателя мод неоспорима. Добавим к сему, что Левенвольде являл собой исторический тип беспринципного альфонса-карьериста, он встречается во все времена, во всех странах и – увы! – неистребим.
Наказанная добродетель. Анна Леопольдовна
Существует предание, что жена царя Иоанна Алексеевича, сводного брата Петра I, Прасковья Федоровна, прокляла всех трех своих дочерей. На смертном одре царицы ее шурин просил снять проклятие, но она смягчилась только в отношении средней дочери, будущей императрицы Анны Иоанновны; двух других чад она вновь прокляла с их потомством на веки вечные. И что же? Младшая дочь, Прасковья Иоанновна, вообще не имела детей, а старшая, Екатерина Иоанновна, стала матерью печально известной Анны Брауншвейгской (1718–1746).
Об Анне нельзя сказать – дитя любви. Супружеская жизнь ее матери и отца, герцога Карла-Леопольда Мекленбург-Шверинского, была очень несчастлива. Грубость, сварливость и деспотизм герцога были совершенно невыносимы, и жена с трехлетней дочерью поспешно бежала из Ростока (где родилась девочка) в Россию (1722 год). Первоначально они поселились в патриархальном Измайлово, при дворе Прасковьи Федоровны, который Петр I назвал в сердцах “гошпиталем уродов, ханжей и пустословов”. Раздражение великого реформатора объяснимо: несмотря на ветры петровских перемен, здесь господствовала обстановка русского XVII века, почитались старомосковские традиции. Посетивший измайловские покои Екатерины Иоанновны и ее дочурки Голштинский камер-юнкер Фридрих Вильгельм Берхгольц в своем дневнике от 26 октября 1722 года пишет с нескрываемым презрением (понятное дело, немчура) о прескверной игре “полуслепого, грязного бандуриста” и отчаянных плясках перед гостями “какой-то босой, безобразной и глупой женщины”. Но малолетняя принцесса воспринимала все это совершенно иначе – она оказалась в народной среде, в мире привычных для бабки и матери ценностей, и с этой средой сроднилась.
После вступления на российский трон Анны Иоанновны жизнь девочки изменилась самым решительным образом. Желая сохранить престол за своим родом – Романовыми-Милославскими, бездетная императрица приблизила к себе тринадцатилетнюю племянницу и окружила ее штатом придворных служителей. В вопросах веры Анну наставлял человек такого высокого уровня, как архиепископ Новгородский Феофан Прокопович, круг интересов которого был весьма обширным. Имея глубокие познания в истории, теологии, философии, он занимался математикой, физикой, астрономией, интересовался живописью, любил слушать инструментальную музыку, был пылким оратором. Он обладал крупной по тем временам библиотекой, в которой насчитывалось более трех тысяч книг, изданных в Европе.
Думается, этот энциклопедически образованный и веротерпимый пастырь, оперировавший логически стройными аргументами, привил воспитаннице любовь к знаниям и навык к чтению. Принцесса свободно говорила и писала на русском, немецком и французском языках, запоем читала историческую, мемуарную и приключенческую литературу. Но более всего ей по душе были французские и немецкие романы. Позже, уже став правительницей, она будет обстоятельно расспрашивать президента Академии наук Карла фон Бреверна об ученых занятиях профессоров, о раритетах библиотеки и Кунсткамеры, и будет просить выписать ей из-за границы новые книги (поскольку весь имевшийся запас для чтения был исчерпан). Как блекло выглядит на ее фоне искушенная в интригах, но малопросвещенная императрица Елизавета, до конца жизни уверенная в том, что Англия расположена не на острове, а на континенте!
В то же время “русская душою” Анна была глубоко религиозна и серьезно наставлена в православии. Как отмечает писатель Казимир Валишевский, она отличалась набожностью, “ставила образа во все углы своих комнат, следила, чтобы везде были зажжены лампады” (впоследствии она будет ревностно следить за воспитанием своих детей в духе православия и христианского благочестия).
Императрица всерьез подумывала о наследнике престола, а соответственно, о династическом браке своей племянницы. В 1733 году в Петербург прибыл из Германии ставленник Австрийского императора герцог Антон-Ульрих Брауншвейгский. Он усердно принялся изучать русский язык (под руководством Василия Тредиаковского), поступил на службу подполковником кирасирского полка, но “главным делом” герцога было его сватовство к принцессе Анне. Его встретили радушно, но многие не скрывали разочарования. Антон-Ульрих был невысок ростом, худощав, прыщав и белобрыс; к тому же он заикался и робел перед сильными мира сего. Да, он был весьма образованным и воспитанным юношей, толковым и отважным офицером, честным и прямодушным человеком. Как и его невеста, он был и записным книгочеем. Но вот беда! – в библиотеке, которую он привез с собой и которая считалась одной из лучших в России, начисто отутствовали любовные романы. Наивный и неискушенный в любовных делах, герцог вместо того, чтобы обольщать Анну по законам милого ее сердцу политеса, зачастую изводил ее скучными разговорами о фортификациях и прочих военных делах. Императрица, видя холодность племянницы к жениху, решила не принуждать ее к скорой свадьбе, а отложить брак до совершеннолетия невесты.
Жених не вызвал пылких чувств у девушки еще и потому, что сердце ее уже пленил польско-саксонский посланник при русском Дворе граф Мориц-Карл Линар. Это был истый щеголь, отличавшийся светской любезностью и утонченностью, привитыми ему в Дрездене, городе, который соперничал в то время с блистательным Версалем. Портрета Линара не сохранилось, однако его детальную характеристику дала императрица Екатерина II: “По внешности это был в полном смысле фат. Он был высокого роста, хорошо сложен, рыжевато-белокурый, с нежным, как у женщины, цветом лица… Он так ухаживал за своей кожей, что каждый день перед сном покрывал лицо и руки помадой и спал в перчатках и маске. Он хвастался, что имел восемнадцать детей и что все их кормилицы могли заниматься этим делом по его милости. Граф Линар носил одежду самых светлых цветов – небесно-голубого, абрикосового, лилового, телесного”. Эта аттестация относится ко времени, когда Линар разменял уже шестой десяток. Можно вообразить, каким кумиром дам был этот роковой красавец при Дворе Анны Иоанновны, хотя и в то время ему уже было под сорок.
Но Анна не была бы Анной, если бы прельстилась пустым придворным франтом: в Морице-Карле ее привлекали острый ум и широкое образование (он был воспитанником ученого-географа Антона Фридриха Бюшинга). Их объединяла и страсть к чтению. И совсем как в прочитанных ими романах, между ними завязывается оживленная переписка. И продолжается она весьма долго, благодаря ловкости воспитательницы принцессы госпожи Адеркас, скрывавшей ее от чужих глаз. Говорили, что сия госпожа когда-то содержала бордель в Дрездене, и, возможно, поэтому поощряла невинные шалости своей царственной воспитанницы. Но совсем иначе посмотрела на это императрица: узнав о непозволительных цидулках, она немедленно выслала Адеркас за границу, а Линар, по ее просьбе, был отозван своим Двором. За юной Анной же установили строгий контроль, чтобы уберечь ее от новых романов. После высылки графа она еще больше сблизилась со своей любимой фрейлиной Юлианой Менгден. Историк Александр Бушков, ссылаясь на намеки некоторых мемуаристов, облыжно аттестует двух девиц “прилапанными” лесбиянками. И дело даже не в том, что подобные оценки грубы и несправедливы; здесь очевидна тенденция – снизить образ Анны Леопольдовны, показать ее ущербность и ничтожество.
А что Антон-Ульрих? Он усердно служит России, тщетно надеясь, что любовь Анны можно завоевать на поле брани: возглавляет отряд при штурме крепости Очаков в июле 1737 года. В гуще боя под ним пала лошадь, другая пуля задела камзол. Но судьба хранила его и тогда, и в 1738 году, когда участвуя в стычках с неприятельской конницей, Антон-Ульрих вернулся если не овеянным славой, то уважаемым в армии командиром. Фельдмаршал Миних написал тогда императрице, что герцог вел себя в походе “как иному генералу быть надлежит”.
И вот, наконец, случилось то, чего так долго добивался жених: руку принцессы он получил. И подтолкнул Анну к сему решению не кто иной, как герцог Курляндский Бирон, возжелавший женить на ней своего сына Петра. Но принцесса не ответила ему взаимностью. А тому доставляло неописуемое удовольствие дразнить Анну и ее жениха. Однажды Петр Бирон явился на бал в костюме из той же ткани, из которой было сшито платье принцессы, чем поверг Двор в недоумение и шок. Возмущала сама идея – составить искусственную пару с чужой невестой. Как писал об этом современник, все иностранные министры были удивлены, а русские вельможи и даже их лакеи “скандализованы”. Таким образом, выбирая между двумя одинаково нелюбимыми женихами, Анна предпочла незлобивого и родовитого Антона-Ульриха. Но в сравнении с ним таким обыденным, каким притягательным ей казался возлюбленный ею Линар! – в нем одном виделся ей романтический герой из прочитанных книг. Но граф был так далеко… Анна согласилась на помолвку, а затем и на помпезные торжества по случаю бракосочетания с нелюбимым Антоном-Ульрихом Брауншвейгским.
И гремели пушки, и салютовали беглым огнем войска, и били фонтаны с красным и белым вином, а для “собравшегося многочисленного народа пред сими фонтанами жареной бык с другими жареными мясами предложен был”. И вспыхнул ослепительный фейерверк с аллегорическим фигурами – “Россия и Германия, в женском образе представленные, с надписью: СОЧЕТАЮ”. Присутствовавшая на церемонии жена английского резидента Джейн Вигор (Рондо) так описала эту сцену: “На женихе был белый атласный костюм, вышитый золотом, его собственные очень длинные белокурые волосы были завиты и распущены по плечам, и я невольно подумала, что он выглядит как жертва… Принцесса обняла свою тетушку и залилась слезами. Какое-то время ее величество крепилась, но потом и сама расплакалась. Потом принцесса Елизавета подошла поздравить невесту и, заливаясь слезами, обняла”.
Конечно, плач, вытье, причитания – непременные приметы русского народного свадебного действа, отраженные и в фольклоре. Но в нашем случае реально объяснимы и стенания и плач невесты, выходившей замуж за постылого жениха, и грусть ведавшей о том императрицы, благословившей сей династический брак. Едва ли вызваны радостью и слезы Елизаветы – ведь замужество Анны с перспективой рождения наследника лишало ее каких-либо законных шансов на русский престол.
Говорили, что в первую же брачную ночь молодая жена сбежала в сад, и разгневанная императрица хлестала племянницу по щекам, загоняя ее на супружеское ложе. Однако вскоре принцесса, кажется, смирилась со своей участью – она стала мила с мужем и даже прилюдно целовала его. 12 августа 1740 года она родила сына, нареченного при крещении Иоанном и объявленного манифестом 5 октября 1740 года великим князем и наследником престола. В манифесте оговаривалось, что в случае смерти “благоверного” Иоанна корона перейдет к принцам “из того же супружества рождаемых” (то есть к детям мужского рода Брауншвейгского семейства – Антона-Ульриха и Анны Леопольдовны). Понятно, что ребенок управлять государством не мог – надлежало назначить регента. Интриги Бирона, коему не смели перечить высшие российские сановники, привели к тому, что умирающая императрица подписала указ о назначении его регентом и, сказав своему любимцу напоследок ободрительное “Небойсь”, оставила сей мир.
То, чего действительно не боялся новоиспеченный регент, – это всячески унижать и третировать родителей державного младенца. Он позволял себе оскорблять Антона-Ульриха, потребовав, чтобы тот добровольно сложил с себя все военные чины. Бирон даже наложил на него домашний арест. Анне он пригрозил, что вышлет ее с мужем из России, а сам призовет сюда Петра Голштинского (будущего императора Петра III). Поговаривали, что Бирон сам метил на престол, а потому обхаживал цесаревну Елизавету, дабы женить на ней своего сына Петра, к супружеству всегда готового. И для Брауншвейгского семейства регентство Бирона при живых родителях императора было странным и обидным. В их окружении открыто сомневались, а подлинна ли подпись Анны Иоанновны на указе о регентстве. После очередной стычки с Бироном Анна Леопольдовна обратилась за советом к фельдмаршалу Бурхарду Христофору Миниху, который с ее одобрения составил план низложения временщика. И ночью Бирона арестовали.
А уже на следующий день был обнародован манифест о назначении Анны Брауншвейгской правительницей империи с титулами великой княгини и императорского высочества. Она становилась регентшей до совершеннолетия младенца-императора. Это известие было встречено всеобщим ликованием. “Еще не было примера, – писал французский посланник, – чтобы весь этот народ обнаруживал такую неподдельную радость, как сегодня”.
Первым делом правительница уволила всех придворных шутов и шутих, наградив их дорогими подарками. Виновником “нечеловеческих поруганий” и “учиненных мучительств” над шутами она объявила Бирона. Однако всем было известно, что не Курляндский герцог, а сама бывшая императрица выискивала их по всем городам и весям России, именно она забавлялась дикими выходками, драками до кровищи, сидением на лукошках с яйцами этой забубенной “кувыр-коллегии”. Таким образом, обвиняя Бирона, правительница метила в весь институт шутовства своей венценосной тетушки. И необходимо воздать должное Анне Брауншвейгской, навсегда уничтожившей в России само это презренное звание (в шутовской одежде шуты при Дворе больше уже не появлялись).
Анна Леопольдовна явила себя, прежде всего, как правительница православная. Она отменила ограничения для желающих постричься в монахи; аннулировала фактически проведенную в 1740 году секуляризацию; минуя официальные инстанции, она жаловала деньги архиерейским домам и монастырям и возвратила им церковные вотчины, управлявшиеся ранее Коллегией экономии. При условии крещения она даровала прощение даже закоренелым преступникам-инородцам, приговоренным к смертной казни. Был также издан указ об умножении духовных училищ и школ. Были возвращены из ссылки многие церковнослужители, в числе которых бывший префект Славяно-греко-латинской академии Феофилакт Лопатинский, епископ Воронежский Лев, епископ Воронежский Игнатий, а также православный ортодокс, бывший директор Петербургской типографии Михаил Аврамов. Известно также, что апартаменты ее и сына-императора были уставлены иконами, среди коих выделялся образ святых мучеников Аникиты и Фотия, празднуемых в день рождения Иоанна Антоновича, причем правительница приказывала украшать иконы драгоценными окладами. Возле этих икон постоянно теплились лампады. Она имела своего духовника, священника Иосифа Кирилова, который часто проводил богослужения в их покоях. Достоверно известно, что правительница постилась и строго соблюдала православные обряды.
Еще в бытность своей августейшей тетушки Анна Леопольдовна тесно общалась с кабинет-министром Артемием Волынским, олицетворявшим собой “русскую” партию при Дворе; во время же ее регентства половину членов кабинета составляли русские, а из восьми камергеров немцев было только два. Патриотизм Анны проявился вполне, когда по ее повелению потомкам легендарного Ивана Сусанина выдали грамоту, подтверждавшую их освобождение от рекрутской повинности. Примечательно и то, что, придя к власти, она незамедлительно вызволила из северной глухомани представителей старомосковской знати – репрессированных родственников князей Голицыных и Долгоруковых, причем жене казненного князя Ивана Долгорукова, Наталье Долгоруковой-Шереметевой, автору знаменитых “Своеручных записок”, она пожаловала село. Фактически было приостановлено уголовное дело видного русского историка Василия Татищева, а сам он был командирован управлять Астраханской губернией.
Между тем, в историографии едва ли не господствует мнение о немецкой ориентации правительницы Анны, в отличие от “русской” цесаревны Елизаветы (хотя доля русской крови у обеих была одинакова). “Принцесса и по месту рождения, и по браку с иноземным принцем продолжала оставаться для русских иностранкою, – заключает историк Модест Корф. – При миропомазании она была наречена Анною, но отчество ее звучало настоящим немецким складом, а все немецкое уже давно… сделалось предметом общей в России неприязни. Ни принятие православного титула великой княгини, ни переход ее в православную веру не изменили тут ничего: для массы народа она была по-прежнему чужою, приезжею из-за моря принцессою, и никогда в его уме не связывалось с этим отечеством и с чужеземными именами ее мужа ничего родного, своего, тогда как имя русской великой княжны Елисаветы Петровны воскрешало в умах ряд воспоминаний о славных делах ее родителя, возведших Россию на неслыханную прежде степень могущества и величия”. Ему вторит писатель и журналист Сигизмунд Либрович, описывая якобы повсеместный ропот по поводу того, что “правительница окружает себя преимущественно иностранцами, что “проклятые немцы” захватывают власть в свои руки, что никаких законов в пользу народа и в облегчение его тяжелого положения не издается”. Когда исторические писатели делают такие заявления от имени “массы народа”, они, понятно, должны опираться на какие-либо документы, факты, свидетельства эпохи. Между тем, таковых не находится. Напротив, приход к власти “принцессы из-за моря” Анны Леопольдовны был встречен с ликованием. Это отметил даже не расположенный к ней маркиз Жак-Иоахим Тротти де ла Шетарди: “Еще не было примера, чтобы в здешнем дворце собиралось столько народа, и чтобы весь этот народ обнаруживал такую неподдельную радость, как сегодня”. Что до жалоб на мнимое “немецкое засилье” при правительнице, то и здесь никакого недовольства не было. Известный историк Евгений Анисимов, изучивший дела Тайной канцелярии за указанный период, отметил, что жалобы на иноземцев во властных структурах, практически отсутствуют.
Регентшу вообще отличало исключительное милосердие. Очень точно сказал об этом современник Христофор-Генрих Манштейн: “Никто не имел повода жаловаться, так как Россия никогда не управлялась с большей кротостью, как в течение года правления великой княгини. Она любила оказывать милости и была, по-видимому, врагом всякой строгости”. Ему вторил прусский посол Аксель фон Мардефельд: “Нынешнее правительство самое мягкое из всех, бывших в этом государстве”. Примечательно, что современный историк Александр Кургантников называет время ее правления “новоаннинской оттепелью” и замечает, что “Анна Леопольдовна словно оправдывала свое имя – благодать”. Несмотря на оскорбления, нанесенные ей Бироном, она не утвердила решение суда, приговорившего его к четвертованию, а ограничилась лишь ссылкой обидчика. Правительница утишила свирепство наводившей на всех страх Тайной канцелярии, где при ее тетушке по наветам шпионов пытали сотни безвинных граждан; и даже ходили упорные слухи об ее упразднении. Правительница вернула из Сибири всех, кто в царствование Анны Иоанновны попал в ссылку по политическим преступлениям. Были полностью амнистированы тысячи узников. От каторжных работ освобождались несчастные, отверженные, кандальные люди с “вырезанными ноздрями”, солдаты, драгуны, матросы, рекруты. Возвратились в Петербург брат и дети казненного “государственного преступника” Артемия Волынского. Освобождены из острогов и все сосланные сподвижники Волынского – Федор Соймонов, Иван Эйхлер, Жан де ла Суда, а также другие фигуранты по сему делу, томившие в крепости. Возвращен к службе был знаменитый арап Петра Великого, прадед А. С. Пушкина Абрам Ганнибал. В числе прочих она распорядилась доставить в столицу и сосланного в Камчатский острог бывшего фаворита Елизаветы Петровны, Алексея Шубина. О благодарности со стороны цесаревны говорить, конечно, не приходится. Но, может быть, именно пример Анны Леопольдовны повлиял на Елизавету, когда впоследствии, вступая на престол, она объявила, что будет править милосердно и что при ней в России не произойдет ни одной смертной казни. И обещание свое сдержала.
Анна соединяла природное остроумие с благородным и добродетельным сердцем. Поступки ее были всегда откровенны и чистосердечны, и ничто не было для нее несноснее, чем притворство и принуждение. Начисто лишенная изворотливости и житейской хитрости, правительница с ее открытостью и доверчивостью была, казалось, слишком нравственно чистоплотна, чтобы властвовать в такой огромной империи. Показательно, что Елизавета сказала о ней однажды: “Надобно иметь мало ума, чтобы высказываться так искренно, она дурно воспитана, не умеет жить”. И как только не называли ее: и “беспечная”, и “легкомысленная”, и “недалекая”, – но историк Натан Эйдельман нашел более точное слово – “простодушная”. Вот уж поистине в случае с Анной “прямодушье глупостью слывет”!
Иные нерасположенные к правительнице деятели отзывались о ней с нескрываемой враждебностью, аттестуя ее неспособной, избалованной, с дурными привычками, ленивой. Но предвзятость таких оценок очевидна. Характерно, что гофмейстер Эрнст Миних (сын фельдмаршала, ее ругателя), близко с ней общавшийся, дает совершенно иной образ: “Дела же слушать и решать не скучала она ни в какое время, и дабы бедные люди способнее могли о нуждах своих ей представлять, назначен был один день в неделю, в который дозволялось каждому прошение свое подавать во дворце кабинетскому секретарю. Она знала ценить истинные достоинства, и за оказанные услуги награждала богато и доброхотно… Многих сознательных требовалось доводов, пока она поверит кому-либо впрочем и несомненному обвинению. Для снискания ее благоволения нужна была больше откровенность, нежели другие совершенства. В законе своем она была усердна, но от всякого суеверия изъята”.
Что до “празднолюбия”, чем корили Анну Леопольдовну некоторые недоброхоты, то, как показал известный историк Игорь Курукин, регентшу “можно было упрекнуть в чем угодно, но только не в лени… Комплекс документов императорского кабинета, проходивших через руки правительницы, хранит сотни ее резолюций… Правительнице предстояло посвятить себя нелегкому труду управления, заставлять себя быть компетентной в делах, научиться искусству привлекать и направлять своих сподвижников или предоставить все другим, оставив за собой кажущуюся легкость окончательного решения”. В Полном собрании законов Российской империи зафиксировано 185 законодательных актов с ноября 1740 по ноябрь 1741 года, а это свидетельствует о достаточной интенсивности законотворческой деятельности. В некоторых ее указах сквозит импульсивность. Но импульсы эти продиктованы человеколюбием и добродушием правительницы и потому благотворны. Вот что говорит об этом вельможа уже екатерининских времен граф Петр Панин: “Весь народ российский ощутил благотворную перемену в правлении; сострадательное и милосердное сердце правительницы устремилось к облегчению участи несчастных, пострадавших под грозным деспотизмом Бирона, как в регенство его, так и государствование Анны Иоанновны… Каждый день просматривала она дела о важнейших ссылочных, представив Сенату облегчить судьбу прочих. Число всякого звания людей, томившихся в заточении, простиралось до многих тысяч человек. Находившиеся под истязанием в Петербурге немедленно были освобождены”.
Оказавшись на вершине власти, Анна Леопольдовна была втянута в невероятный омут придворных интриг. Между министрами началась глухая подковерная борьба (писатель Виктор Соснора образно назвал ее “змеиным клубком вельмож”). Антон-Ульрих стал генералиссимусом и кавалером высшего российского ордена – св. Андрея Первозванного; фельдмаршал Бурхард Христофор Миних – первым министром, то есть главой правительства, но оставался на этом посту недолго – скоро последовала его отставка. Некоторые историки говорят о “несправедливости” Анны к фельдмаршалу, который и привел ее к престолу. При этом забывают о болезненном честолюбии Миниха и его неукротимой жажде власти. Он то и дело одергивал генералиссимуса и даже затеял с ним склоку. В конце концов, Миних был отставлен во вполне гуманном духе: с денежным пособием в 100000 рублей, сохранением пенсии в 15000 рублей, движимого и недвижимого имущества и даже периодическими приглашениями во дворец – был ли до сего времени подобный прецедент в истории России?
Особо выдвинулся канцлер Андрей Остерман, пожалованный чином генерал-адмирала. Внешняя политика страны под его руководством склонялась в сторону Австрии. Этот талантливый дипломат обладал удивительным умением потрафить самым сокровенным желаниям правительницы, а затем использовать их в своих политических целях. Ведь именно благодаря его, Остермана, инициативе в Петербург вместе с имперским послом Австрии маркизом Атонио Отто де Бота д’Адороно вернулся и столь ожидаемый Анной граф Линар. Канцлер всячески поощрял правительницу, желавшую возвысить любимого, и вот на нового фаворита обратила, наконец, свой взор капризная русская Фортуна: он стал обер-камергером Двора, кавалером орденов св. Александра Невского и св. Андрея Первозванного.
Столь стремительный взлет Линара был не по душе многим и прежде всего мужу правительницы. Однако Анна даже не считала нужным скрывать свои чувства к графу: она почти все время проводила в его обществе. При Дворе ходили слухи, что часовые у ворот дворцового сада не пускали туда генералиссимуса, если Анна гуляла там с Линаром и Юлианой Менгден. Наконец, хитроумный Остерман задумывает комбинацию – выдать фрейлину Юлиану Менгден замуж за Линара! Это окончательно привяжет графа к русскому двору и сделает почти законным его двусмысленное положение при регентше. Из любви к Анне Юлиана согласилась на этот по существу фиктивный брак, а Линар заторопился на родину, чтобы уладить домашние дела для переезда в Россию.
Анна Брауншвейгская вовсе не была модницей и щеголихой. Пышные наряды, корсет и фижмы она считала для себя невыносимою пыткою. Но желание понравиться франту Линару произвело в ней заметную метаморфозу. Обыкновенно небрежная в своем наряде и мало занимающаяся своей наружностью, она теперь непривычно долго стояла перед зеркалом, охорашиваясь и поправляя напудренную прическу.
К слову, ее уборная комната (отделкой которой занимался сам Линар) заключала в себе все, что может придумать прихотливая мода. Ее называли уголком российского Версаля. На потолке виднелись полуобнаженные нимфы древнего Олимпа в грациозных позах. Вниз спускалась бронзовая люстра с амурами и хрустальными подвесками в виде древесных листьев. Комнату украшали шелковые портьеры, тонкие, с изящным узором кисейные занавеси на окнах, дорогие ковры, жардиньерки с тепличными растениями, привезенная из Парижа мебель розового дерева, отделанная золотом и обитая шелком. На туалетном столе были разбросаны лучшие дары французской и итальянской косметики: духи самых тонких букетов, благовонные помады, нежные пудры, благоуханные эссенции, дорогие румяна и белила.
Но кокетству Анна предавалась лишь от случая к случаю, и роскошный будуар, забытый ею, часто пустовал, словно ждал той поры, когда в нем появится другая хозяйка, которая будет понимать все тонкости женского туалета и проводить в нем несколько часов, пока не выйдет во всем блеске своего пышного наряда. (Такой хозяйкой и оказалась впоследствии императрица-модница Елизавета Петровна). Придворный парикмахер-француз Пьер Лобри сетовал, что в прическах Анна следовала не парижскому утонченному вкусу, но убирала волосы по собственному разумению. Характеристика этой самой “моды, придуманной Анной Брауншвейгской”, содержится в “Записках” Екатерины II: “Волосы без пудры и завивки просто были гладко зачесаны на висках, над ушами; надевали очень маленький локон, из котораго до половины щеки вытягивали немного взбитых волос; здесь из них делали крючок, который приклеивали в углублении щеки; потом окружали голову на полтора пальца расстояния ото лба, над макушкой, очень широкой лентой, сложенной вдвое; эта лента кончалась бантами на ушах, и концы ея падали на шею; в банты эти втыкали с двух сторон цветы, которые помещались пальца на четыре выше над ушами очень прямо; мелкие цветы спускались отсюда на волосы, покрывавшие половину щеки; кроме того, надевали массу лент из одного куска на шею и лиф…шиньон составляли четыре висячие букли волос”. Венценосная мемуаристка тут же сообщила, что даже после низложения правительницы “и Двор и город” носили эту прическу. И это несмотря на то, что Елизавета, привыкшая первенствовать в модах, такую стрижку явно не жаловала (она вообще не терпела соперничества и похвал чужой красоте)!
Дворцовые приемы, несмотря на нелюбовь к ним правительницы, не утратили прежней, господствовавшей при Анне Иоанновне помпезности. Вот как описывает один из балов того времени газета “Санкт-Петербургские ведомости”: “Богатые украшения и одежды на всех туда собравшихся персонах были, по рассуждению искуснейших в том людей, так чрезвычайны, что подобные оным едва ли при каком другом европейском дворе видны были, причем благопристойность и приличный ко всему выбор и учреждение употребленному на то богатству и великолепию ни в чем не уступали”. А очевидица одного из приемов, живописав пышность уборов и обстановки, воскликнула в сердцах: И все это “заставляло меня вообразить, что я нахожусь в сказочной стране, и пьеса Шекспира “Сон в летнюю ночь” весь вечер не шла у меня из головы”.
Евгений Карнович привел любопытный эпизод аудиенции у младенца-императора Иоанна Антоновича. Венценосное дитя обступило группа одетых с европейским щегольством придворных, блещущих золотом и драгоценными каменьями, а поодаль стояла кормилица, тоже в щегольском, богатом народном русском наряде. Причем вышел конфуз – европеизированные щеголи с вычурной грациозностью ловко проделывали ногами галантные антраша, а молодуха-кормилица, не знакомая с правилами политеса, отвечала им глубоким поклоном по пояс. В результате, описал Карнович, “сдержанный смех пробежал по зале. Левенвольд вспыхнул от волнения и начал делать кормилице руками и ногами предостерегательные знаки, которые, однако, были поняты совершенно в ином смысле”. Молодуха с удвоенной силой стала все ниже и ниже кланяться гостям, не замечая общего замешательства. Таким образом, перед нами два типа в социальной иерархии щегольства – “высокое” (европеизированное, дворянское) и “низкое” (народное, крестьянское).
Анна Леопольдовна, однако, не только не принуждала подданных облачаться в дорогостоящую одежду, а наоборот, старалась всячески ограничить придворную роскошь. 17 декабря 1740 года она издает специальный указ “О неношении богатых платьев с золотом и серебром, и из других шелковых парчей и штофов”. Здесь говорилось о необходимости “генерального запрещения” на такую одежду (“чтоб отныне вновь богатых с золотом и серебром и из других шелковых парчей и штофов дороже от трех до четырех рублей платьев никто из Наших подданных… делать и носить не дерзал, и у кого такое платье есть, оное дозволяется донашивать без прибавки вновь”). Чужеземным купцам вменялось в обязанность не ввозить в страну “излишнее” количество богатых парчей и прочих товаров, а также вывезти уже имеющиеся. Впрочем, для особ “первых трех классов… придворных Наших кавалеров, также… в службе Нашей не обретающихся чужестранцов” запрет на роскошь носил лишь рекомендательный характер, ибо, сообщалось в указе, им дозволялось носить то платье, кое они “сами пожелают”.
Сближение России с Австрией, адептом которого выступал канцлер Андрей Остерман, было нежелательным для Франции:
в конце концов ей удалось заставить Швецию объявить 28 июня 1741 года войну России. Шведы требовали от России пересмотра условий заключенного Петром I Ништадтского мира и возвращения прибалтийских земель. Начиная баталии, они манифестом, обращенным к русским, объявили себя защитниками прав на престол дочери Петра Великого Елизаветы. Любопытно при этом, что правительство Анны Леопольдовны они обвинили в “чужеземном притеснении и бесчеловечной тирании… русской нации”. Но годовалый император Иоанн Антонович тотчас призвал Отечество к оружию. И 23 августа 1741 года российские войска под водительством фельдмаршала Петра Ласси наголову разбили отряд шведского генерала Врангеля, захватив в плен его самого, 1200 солдат и 12 пушек, а также заняли крепость Вильманстрандт. По случаю победы Михаил Ломоносов написал торжественную оду, в которой назвал правительницу “надежда, свет, покров, богиня над пятой частью всей земли”.
Тем не менее, интриги продолжались. В Петербурге шведский посланник Эрик Матиас фон Нолькен и французский посол маркиз де Шетарди пытались убедить цесаревну вступить на престол, обещая солидную финансовую поддержку. Но Елизавета понимала, что ее главная опора и защита – не шведы и французы, а гвардия, точнее, Преображенский полк (Семеновским полком командовал Антон-Ульрих). Гвардейцам же она, “милая взору” красавица, очень нравилась и потому, что водила с ними компанию, и потому, что откликалась на просьбы быть крестной матерью их детей. Сила Елизаветы – гвардейской кумы – заключалась в том, что она была дочерью Петра Великого, которую, по мнению преображенцев, несправедливо отстранили от престола, отдав трон Брауншвейгской фамилии.
Александр Бушков в своей книге “Россия, которой не было”, сравнивая гвардейцев с турецкими янычарами, с легкостью выдвигавшими и свергавшими правителей, говорит о гвардии как о реакционной общественной силе и о пропасти, пролегающей между ней и народом. А один иностранный посланник при русском Дворе сказал: “Не следует думать, что в здешней стране дела могли быть доводимы до благополучного окончания при помощи влияния значительных лиц, принимающих в них участие… Здесь солдатчина и отвага нескольких низших гвардейских офицеров производят и в состоянии произвести величайшие перевороты”.
Интриги сторонников Елизаветы велись неловко, и вскоре о них прознали при Дворе правительницы. Еще Линар настоятельно, но тщетно рекомендовал Анне арестовать и заточить в монастырь цесаревну, а заодно выдворить из страны маркиза де Шетарди. Но Анна к советам не прислушалась. Не подействовали на регентшу и предупреждения Андрея Остермана, который отовсюду получал известия о готовившемся перевороте. Отвергла она и предостережения австрийского посла маркиза де Ботта: “Вы на краю пропасти. Ради Бога, спасите себя, спасите императора…”. А своему мужу-генералиссимусу запретила расставлять по улицам пикеты, сказав, что никакой угрозы не видит.
Последний, кто пытался спасти Анну, был обер-гофмаршал Рейнгольд Густав Левенвольде – ночью он передал правительнице записку, в которой уговаривал не пренебрегать грозящей опасностью. Анна Леопольдовна, пробежав ее глазами, сказала: “Спросите графа Левенвольде, не сошел ли он с ума? Все это пустые сплетни, мне самой лучше, чем кому-нибудь, известно, что цесаревны нам бояться нечего”.
Рассказывают, между тем, и об одном зловещем предзнаменовании, которое получила правительница накануне ее низложения. Антон Фридрих Бюшинг (со слов одной придворной дамы) живописал сцену, когда регентша, направляясь навстречу Елизавете, вдруг неожиданно споткнулась и упала прямо к ее ногам. Хотя суеверием Анна не отличалась, это падение произвело на нее глубокое и самое сильное впечатление. “Да, мне еще придется в ноги кланяться Елизавете”, – пророчествовала она тогда. Но то было настроение минуты, которое быстро оставило отходчивую и добросердечную правительницу. Она любила Елизавету и не сомневалась в преданности цесаревны и ей и малолетнему императору.
Такая уверенность зиждилась на несокрушимой вере Анны в добрые чувства своей двоюродной тети. Николай Костомаров пояснил: “В самом деле, между правительницею и цесаревною господствовало полное согласие и нежнейшая родственная дружба. В день рождения цесаревны, в декабре 1740 года, правительница послала ей в подарок дорогой браслет, а от лица малолетнего императора – осыпанную камнями золотую табакерку с гербом, и тогда же… указано было из соляной конторы выдать 40 тысяч рублей на уплату долгов цесаревны. Когда у правительницы родилась дочь, восприемницей ее при св. крещении была цесаревна”.
Наконец, Анна все же решилась на… разговор с Елизаветой. 23 ноября 1741 года она, воспользовавшись придворным вечером, отозвала для беседы цесаревну и напрямую спросила, не собирается ли та совершить государственный переворот. Елизавета ответила отрицательно, сказав, что присягала на верность Иоанну Антоновичу и никогда не будет клятвопреступницей (для пущей убедительности она, как пишут современники, “проливала потоки слез”). Разговор регентши и цесаревны вышел очень трогательным и душевным, и Анна Леопольдовна успокоилась.
А на следующий же день, в ночь на 25 ноября, Елизавета, сопровождаемая 300 гвардейцами Преображенского полка, совершила переворот. Войдя в покои спящей правительницы, Елизавета бросила ей: “Сестрица, пора вставать!” Догадавшись, что случилось, Анна Леопольдовна, по преданию, произнесла такие слова: “Слава Богу, что дело кончилось так мирно и спокойно, без кровопролития. За эту милость надо благодарить Бога”. Она попросила новоявленную императрицу только об одном – не причинять зла ее детям, и, прежде всего, Иоанну Антоновичу. Елизавета, конечно же, пообещала и взяла на руки младенца, который безмятежно улыбался. “Бедное дитя! Ты вовсе невинно: твои родители виноваты”, – изрекла она.
В преддверии неминуемой ссылки Анна Леопольдовна горячо настаивала, чтобы при них находился неотлучно православный священник. Первоначально Брауншвейгское семейство решено было отправить за границу, и Елизавета, зная о набожности племянницы, особым указом распорядилась, чтобы ссыльным предоставить “имеющуюся ныне в Риге походную церковь, которая в прошлом году… взята из Митавы, с антиминсом, дароносицею, серебряными сосудами, тако ж с двумя переменами риз и с принадлежащими книгами”.
Однако потом Елизавета Петровна передумала и приказала перевезти узников сначала в город Раненбург Рязанской губернии, а с июля 1744 года – в далекую северную глушь Холмогоры. Их разместили в бывшем архиерейском доме, обнесенном высоким тыном, совершенно разобщившим их с внешним миром, под неусыпным надзором сторожей. Примечательно, что Елизавета настояла на том, чтобы Анна подписалась за себя и детей под текстом присяги на верность ей, новоиспеченной самодержице российской: “Обещаюсь и клянусь всемогущим Богом… в том, что хощу и должен ея императорскому величеству своей истинной и природной великой государыне императрице Елисавете Петровне… верным, добрым и послушным рабом и подданным быть”. Сама клятвопреступница, Елизавета Петровна могла не сомневаться в том, что богобоязненная Анна таковой не окажется. Впрочем, главным для монархини было получить бумажку – документ, который предъявить можно в доказательство того, что бывшая правительница – вовсе не иностранная принцесса, а своя, российская подданная, послушная раба “истинной и природной государыни” Елизаветы. Напомним, что ранее внушалась обратная мысль о немецких корнях Анны и инородческом засилье при ней; сейчас же оказалось вдруг сподручным вспомнить о ее русскости.
В ссылке привыкаешь довольствоваться малым: вот служить в крестовой церкви архиерейского дома в Холмогорах допустили священника с дьяком и пономарем. И приставленный к ним чиновник Николай Корф удивленно пишет: “Я не в состоянии донесть, какое обрадование при моем объявлении у известных персон было, когда я им объявил ея императорского величества высочайшую милость о дозволении службы Божией..; они с радости сами не знали, что на то мне ответствовать”. Развлекало заключенных чтение, а также прогулки по саду при доме и катанье в карете, но не далее двухсот сажен от дома, и то под охраной солдат. Заключенные, из-за ничтожности отпускаемых на них средств и произвола стражи часто нуждались в самом необходимом. Жизнь их была тяжела. Но и в этих условиях родители занимались воспитанием малолетнего Иоанна Антоновича (в 1744 году их с ним разлучили). Как утверждает Фаина Гримберг в своей книге “Династия Романовых. Загадки, версии, проблемы” (2006), “по воспитанию своему это был самый, да нет, что уж там, единственный настоящий русский император за всю историю всероссийской империи. Он умел читать по-церковнославянски, был наставлен в православии и едва ли не склонялся к “древлему благочестию”, к “раскольничьим убеждениям”.
В ссылке у супругов родились еще двое детей: Елизавета (1743) и Петр (1745). И все это держалось под строжайшим секретом. Так, обряд крещения Петра совершал священник, с которого была взята такая подписка: “1745 года марта 19-го призыван был я, иеромонах Илларион Попов, к незнаемой персоне для отправления родительских молитв, которое как ныне, так и впредь иметь мне скрытно и ни с кем об оном, куда призыван был и зачем, не говорить под опасением отнятия чести и лишением живота; в чем и подписуюсь”.
Анна Леопольдовна умерла на 28-м году жизни 7 марта 1746 года от “огневицы”, родильной горячки (причем, когда несчастная обратилась с просьбой о повивальной бабке, ей в этом отказали). Историк Модест Корф полагает, что в ее смерти повинны порочные методы лечения приставленного к ней штаб-лекаря, который знал только одну панацею от всех болезней – кровопускание. Он резюмирует: “Измученная, истомленная разбитыми надеждами, тюрьмою, разлукою с сыном и с любимицею, бывшая правительница более не вынесла и за немногие месяцы, проведенные ей на русском престоле, окончательно расплатилась посреди снегов архангельских своею жизнью”. Родившийся у нее в 1746 году сын, нареченный Алексеем, по счастью, выжил.
Говорят, когда императрица Елизавета узнала о кончине Анны, она “очень плакала”. Но при этом императрица тут же потребовала от Антона-Ульриха “обстоятельного о том известия, какою болезнью принцесса супруга Ваша скончалась”. Елизавете надобен был политический документ, который можно предъявить Европе в случае появления “Лже – Анны Леопольдовны”. Важно было показать крещеному миру, что принцесса умерла не насильственною, а своею смертью. Тело принцессы анатомировал все тот же тюремный штаб-лекарь, его уложили в дубовую колоду и по мартовскому снегу повезли в Петербург, где и похоронили с большой торжественностью в Благовещенской церкви Александро-Невской лавры…
Власти предержащие стремились, как писал современник, “стереть самые следы царствования Иоанна Антоновича”. Последовали указы Елизаветы Петровны об изъятии у населения всех книг, русских и иностранных, указов, манифестов, церковных проповедей, а также монет с “известным бывшим титулом”. Их надлежало немедленно уничтожить; хранившие же оные подвергались самому жестокому взысканию – ссылке в деревню навечно, наказанию плетьми или же “бить батоги” и даже отрубанию руки. Запрещено было даже упоминать имя Иоанна Антоновича в разговоре. За “правый донос” о сокрытии крамольных книг, монет и произнесении речей об “известных персонах” изветчика награждали, а злоумышленника препровождали в Тайную канцелярию, где каты-костоломы допрашивали его с пристрастием.
Но вернемся к проклятию царицы Прасковьи. Кажется, что злой рок тяготел над всем Брауншвейгским семейством. Иоанн Антонович был отделен от семьи, а с 1756 года томился в одиночной камере Шлиссельбургской крепости; его вероломно убили при попытке освобождения (5 июля 1764 года), предпринятой поручиком Василием Мировичем. Остальные дети Анны, болезненные и припадочные, провели в ссылке более 36 лет. А Антон-Ульрих после многочисленных напрасных просьб отпустить его с семьей за границу, ослеп и умер в Холмогорах в 1774 году. Только в 1780 году Екатерина II отпустила оставшихся в живых четверых детей Брауншвейгского семейства в Данию, определив им полное содержание русского правительства. Принцы и принцессы, которые, кстати, уже не желали уезжать из России, были православными, говорили только на русском языке, причем с характерным северным “холмогорским” выговором. В Данию с ними прибыли священник и слуги. В 1782 году скончалась принцесса Елизавета, в 1787 году умер принц Алексей, в 1798 году – Петр. Дольше всех прожила глухая и косноязычная принцесса Екатерина. Тщетно просила она (1803) императора Александра I вернуть ее в Россию, где она собиралась постричься в монахини. Она скончалась в Горсенсе в 1807 году и там же погребена вместе с сестрой и братьями. Так заканчивается рассказ о проклятом семействе. Судьбе было угодно на краткий миг вознести его на гребень российской власти, чтобы потом стремительно низвергнуть в пучину страданий и бед, длившихся всю оставшуюся жизнь…
Размышляя над причинами падения Брауншвейгского семейства, вспоминаешь характеристику классика исторической мысли Сергея Соловьева: “Не было существа менее способного находиться во главе государственного управления, чем добрая Анна Леопольдовна”. Спору нет, правительница ярким государственным умом не обладала, но разве отличались им менее образованные и интеллигентные – бывшая “портомоя” Екатерина I, капризный мальчишка Петр II, “царица престрашного зраку” Анна Иоанновна, “самодержавная модница” Елизавета?
Может статься, весь смысл здесь в этом слове “добрая”, ведь, наверное, душевная чистота, прямодушие, мягкосердечие, кротость в принципе неприемлемы для самодержца вообще, а в условиях России особенно? Выходит, прав Никколо Маккиавели, сказавший в свое время, что государь, руководствующийся принципами добра, пропадет, поскольку живет среди людей порочных и злых? А ведь и “основоположники” Карл Маркс и Фридрих Энгельс отделяли мораль от политики, подчеркивая необязательность, да и ненужность соблюдения правителем нравственных правил. А согласно Льву Троцкому, основа личности руководителя – вовсе не его душевные качества, а целеустремленность, решимость, непримиримость к врагам. И мы знаем не понаслышке: при коммунистическом режиме имморализм властей предержащих, чуждых начаткам нравственности и творивших зло в небывалых доселе масштабах, прочно укрепился в СССР, где все было подчинено политике и утопическим доктринам. “Союз нерушимый” распался, разрушился, но просуществовал долго, продемонстрировав жизнестойкость самой идеи нечистой и аморальной власти.
Однако в рассматриваемый нами исторический период декларировались совсем иные постулаты: мысль о “добродетельном монархе” овладела, казалось бы, всеми. Подробно прослеживать генезис и историю сего понятия здесь невозможно, но бесспорно, что традиция единства политики и морали укоренилась в общественном сознании еще в достопамятные времена. Плутарх предъявлял к правителю нравственные требования. Для великого Аристотеля во власти и политике должны участвовать лишь люди достойные. И Сенека в трактате “О милосердии” утверждал: тот правитель, у коего власть соединена с добродетелью, есть избранник богов. В этом же духе высказывались Плиний и Тацит. А говоря о временах более поздних, можно вспомнить Габриэля Бонно де Мабли, который называл политику общественной моралью, а мораль – частной политикой. Хорошая политика, по Мабли, не отличается от здоровой нравственности. И согласно Жану-Жаку Руссо, власть неотделима от морали, и все, что является нравственным злом, является злом и в политике.
Образ милосердного добродетельного монарха становится характерным и для европейских литератур барокко и классицизма. Под несомненным влиянием французского классицизма добродетельный монарх обретает голос в русской драматургии XVIII века. А в отечественной поэзии восхваление добродетелей венценосца предусматривалось самими законами панегирического жанра, и потому апологетика такого рода упорно и настойчиво повторяется практически в каждой торжественной оде или стихотворном посвящении. Стоит ли объяснять, что то был риторический прием, а приписываемые (всем) монархам и монархиням (одинаковые) “доброты” – мнимые и имели к ним такое же отношение, как “Моральный кодекс строителя коммунизма” к беспринципным партийным аппаратчикам брежневского застоя.
Но Анна Леопольдовна, какой она видится нам сегодня, личность и в самом деле обаятельная и притягательная. Беда ее в том, что бойцов, вставших на ее защиту во время “гвардейского” мятежа Елизаветы, не отыскалось. А все потому, что регентша не смогла создать свою “команду” и управлять ею. Не имея способности и воли авторитарного Петра Великого, добродетельная регентша допустила такой уровень дезорганизации высших эшелонов власти (мы говорили уже об интригах и склоках среди главных министров), который оказался гибельным для ее правления.
Ее преемница, менее щепетильная, циничная и не верная слову Елизавета потому и царствовала два десятилетия, что умела держать под контролем и использовать в своих интересах борьбу придворных группировок (хотя в ее окружении не было государственных мужей такого масштаба, как Миних или Остерман). В отличие от своей двоюродной племянницы с ее пылким романическим воображением, дщерь Петрова отнюдь не идеализировала людей, не искала в них доброе начало, понимая, что с таким подходом к жизни на российском престоле не удержишься. Историк Игорь Курукин резюмирует:“Анна Леопольдовна вполне могла бы быть английской королевой, как ее тезка, царствованию которой в 1702–1714 гг. при ожесточенной борьбе партий в иной, более устойчивой политической системе, ничего не угрожало. Но роль политика в условиях России была ей явно не по плечу”.
И становится понятно, что политический режим, сама система самодержавной власти обрекали на низложение и наказание правителей добродетельных и честных. Торжествовали же порфироносцы двоедушные, лживые и безнравственные. Изменить этот – увы! – закоренелый обычай станет возможным только в правовом государстве, в коем столкновения политики и морали минимальны. Что до честной и добродетельной Анны Леопольдовны и Брауншвейгского семейства, то за свое прикосновение к власти в XVIII веке они заплатили очень дорого.
Самодержавная модница. Императрица Елизавета
Ее граничившая с безумием фанатическая страсть к нарядам настолько вошла в легенду, что еще в XIX веке историк Леонид Трефолев посвятил этому специальную статью, которую так и назвал: “Императрица Елизавета как щеголиха”. Автор хотя и ограничился публикацией только одного документа той поры (счета, предъявленного монархине за приобретенные для нее модные товары), тем не менее, констатировал: “Благодушная дочь сурового императора… щеголяя сама, любила видеть и Двор свой роскошно одетым”. Трефолев задает далее риторический вопрос: можно ли испытывать к роскошным аксессуарам елизаветинского царствования “то же чувство признательности, с каким русский человек смотрит на плохое одеяние Петра?”.
Это невольное противопоставление противника щегольства Петра и его модницы-дочери тем более нуждается в объяснении, что последняя не уставала говорить о своей неизменной приверженности заветам великого реформатора. Если говорить о внешнем виде подданных, то почти сразу после вступления на престол Елизавета Петровна повторила указы родителя о брадобритии и неношении старорусской одежды. Издала она и указ против роскоши в одежде, строго предписав, что материи на платье не должны стоить дороже четырех рублей за аршин (впрочем, здесь она не была оригинальной, ибо подобные указы издавали до нее почти все российские правители). Но не помогло: по словам Михаила Щербатова, Двор ее “в златотканые одежды облекался, вельможи изыскивали в одеянии – все, что есть богатее, в столе – все, что есть драгоценнее, в питье – все, что есть реже, в услуге – возобновя прежнюю многочисленность служителей, приложили к оной пышность в одеянии их… Подражание роскошнейшим народам возрастало, и человек становился почтителен по мере великолепности его жилья и уборов”.
Трудно поэтому распознать некое сходство между поистине спартанской обстановкой, окружавшей Петра, и изысканными роскошествами Двора Елизаветы. Глубоко различны историко-культурный смысл и мотивы действий этих двух венценосцев, и проводить какие-либо исторические аналогии надлежит здесь весьма осторожно. Вот, к примеру, литератор Ольга Чайковская увидела в самовластной стрижке Елизаветой локонов конкурировавших с ней щеголих “отзвук насильно отрезаемых боярских бород при Петре”. Похожесть эта, однако, лишь внешняя и мнимая, ибо в первом случае перед нами ярко выраженная цивилизаторская миссия – сделать россиян и своим внешним видом “политичными” гражданами “Европии”; во втором – чисто эгоистическое щегольское желание первенствовать в красоте, быть “на свете всех милее, всех румяней и белее”.
Щеголихами, как известно, не рождаются. Ими становятся, причем вкус к роскоши прививается часто сызмальства, когда перед глазами есть пример для подражания. А потому речь надо начать с того, что Петр, озабоченный обустройством великой империи, не мог заниматься непосредственно воспитанием дочерей, препоручив это дело своей супруге “свет-Катеринушке”. О Екатерине же Алексеевне мы уже рассказывали. В щегольском поведении Елизаветы явственно заметно влияние матери. Само ее стремление закрепить (законодательно!) собственную привилегию быть моднее и элегантнее прочих восходит к известному, провозглашенному стареющей Екатериной, запрету носить статс-дамам драгоценности и златотканое платье.
Как и ее мать, Елизавета пыталась обратить внимание на свою красоту, причем еще с детских лет. Известно, что в октябре 1717 года восьмилетняя цесаревна встречала вернувшегося из-за границы отца, одетая в богатый испанский наряд; французский посланник заметил по этому поводу, что дочь государя в нем необыкновенно прекрасна. А на ассамблеях (которые были введены в 1718 году) она щеголяла в вышитых серебром и золотом платьях разных цветов, в блиставшем бриллиантами головном уборе. Да и позднее являлась на публике в канифасных кофтах, красных юбках и круглых шляпах. На знаменитом портрете того времени разодетая Елизавета изображена с крылышками за спиной – так было принято одевать девочек до их совершеннолетия.
“Молодость ее прошла не назидательно”, – писал о Елизавете Василий Ключевский. В самом деле, ни по образованию, ни по нравственному воспитанию цесаревна не получила надежного руководства. В чем действительно преуспела – так это в танцах, “учтивствах” и французском языке, на котором говорила и читала в совершенстве. Рассказывают, что однажды Петр застал ее за чтением французских книг. “Вы счастливы, дети, – сказал он ей, – вас в молодых летах приучат к чтению полезных книг, а я в своей молодости лишен был и книг, и наставников”.
Кстати, успехи дочери во французском вызывали у монарха особое воодушевление. Дело в том, что он был одержим планом выдать Елизавету замуж за французского короля – “королище”, как он в шутку называл малолетнего Людовика XV, Двор которого посетил в 1717 году. Однако все дипломатические усилия Петра успехом не увенчались – брак сорвался. Но мысль выдать дочь за именитого француза не оставляла царя. Он зондировал почву во французском королевском доме, предлагая дочь то Филиппу герцогу Шатрскому, то посланнику Жаку де Кампредону, то принцу Людовику IV Анри герцогу Бурбон-Конде. Важно то, что цесаревну специально готовили к роли галльской принцессы, а потому именно здесь следует искать истоки той французомании, которая впоследствии заполонит елизаветинский Двор.
Но наряду с французскими культурными веяниями цесаревну вдохновляла и благочестивая отечественная старина. Василий Ключевский так пишет об этом: “То и другое влияние оставило в ней свой отпечаток, и она умела совместить в себе понятия и вкусы обоих: от вечерни она шла на бал, а с бала поспевала к заутрене, благоговейно чтила святыни и обряды русской церкви, выписывала из Парижа описания придворных версальских банкетов и фестивалей и до тонкости знала все гастрономические секреты русской кухни… Во всей империи никто лучше… не мог исполнить менуэта и русской пляски”. Она прекрасно ездила верхом, страсть как любила охоту на косуль и зайцев; летом предпочитала кататься на лодке, а зимой – вихрем носиться в санях.
Ближний круг Елизаветы очень напоминал Двор ее царственной кузины, Анны Иоанновны, – те же простонародные приживалки, сказительницы, сплетницы и даже те же чесальщицы августейших пяток. Недоставало, правда, шутов, упраздненных за ненадобностью еще Анной Леопольдовной. Любила Елизавета народные забавы, посиделки, святочные игры, подблюдные песни, хороводы и часто сама принимала в них участие; на Масляной неделе съедала две дюжины блинов и вообще предпочитала русские блюда: щи, буженину, кулебяки. Ее называли “русской барыней на французских каблуках”. И, в самом деле, в сфере моды она придерживалась исключительно французской ориентации. Русская душой, эта монархиня-барыня отнюдь не жаловала крестьянские костюмы, солидаризуясь в этом с Петром.
После кончины императора матримониальные планы в отношении “дщери Петровой” продолжили его преемники. От охотников до нее не было отбоя, тем более, что Елизавета слыла замечательной красавицей. По описанию современников, “она блондинка, не так высока ростом… и склонна к тому, чтобы быть более дородной… стройна и хорошего среднего роста: у нее круглое очень миленькое личико, голубые глаза с поволокой, прекрасный цвет лица и прекрасный бюст… У нее прекрасная белоснежная кожа, великолепные плечи и пухлые ручки, которыми восхищались все, кроме, может быть, ее горничных и фрейлин, потому что в минуты плохого настроения эта прекрасная пухлая ручка била их туфлей по щекам… У нее чрезвычайно игривый ум…живость делает ее ветреной… Она говорит превосходно по-французски, порядочно по-немецки и по любви ко всему блестящему, кажется, рождена во Франции”. К тому же она была прекрасно одета, жива и занимательна в разговорах, изящно танцевала. Когда на одном из приемов китайскому послу задали вопрос, какую даму он находит прелестнее всех, тот сразу же указал на Елизавету, сокрушившись лишь по поводу ее слишком больших глаз, что для европейцев, в отличие от жителей Поднебесной, было не недостатком, а достоинством.
И кого только не прочили в мужья красавице – еще Екатерина I завещала ей выйти замуж за Карла Августа, брата герцога Голштинского Карла Фридриха, но жених скоропостижно скончался летом 1727 года. Претендентами на ее руку были Георг Английский, Карл Бранденбург-Байрейтский, инфант дон Мануэль Португальский, граф Маврикий Саксонский, инфант Дон-Карлос Испанский, герцог Фердинанд Курляндский, герцог Эрнст Людвиг Брауншвейгский, персидский Надир-шах Афшар и многие другие. Елизаветы домогался Иван Долгоруков, а герцог Курляндский Бирон возжелал женить на ней своего сына Петра. Хитроумный же Андрей Остерман в свое время замышлял отдать цесаревну за ее племянника, Петра II, но близкое родство противоречило брачным канонам православия, поэтому от этой идеи отказались.
Но император-отрок Петр II был без ума от своей красавицы-тети и смотрел на нее с отнюдь не детским вожделением. И хотя влиятельные тогда князья Долгорукие делали все, чтобы ослабить позиции Елизаветы, этот монарх долгое время был к ней весьма благосклонен. Он, однако, сильно негодовал, когда игривая и кокетливая Елизавета сблизилась с Александром Бутурлиным, который и считается ее первым фаворитом (если так можно назвать любимца особы, лишенной еще реальной власти и могущества). Гнев августейшего юнца обрушился на счастливого соперника, и Бутурлин был удален от двора. Затем его сменил гофмейстер Семен Нарышкин, связь цесаревны с которым была особенно досадна Петру II, ибо этот фаворит, как и сам отвергнутый монарх, приходился ей родственником (кузеном).
До нас дошло любопытное свидетельство о пристрастиях и вкусах молодой цесаревны. Это письмо к ней ее ближайшей подруги и наперсницы Мавры Шепелевой, в коем та живописует качества одного из потенциальных кавалеров: “Матушка царевна, как принц Орьдов хорош! Истинно я не думала, чтоб он так хорош был, как мы видим: ростом так велик, как Бутурлин, и так тонок, глаза такия, как у вас цветом, и так велики, ресницы черния, брови темнорусия, волоси такия, как у Семиона Кириловича [Нарышкина – Л.Б.], бел не много… и румянец алой на щеках, зуби белши и хороши, губи всегда али и хороши… асанка походит на осудареву асанку, ноги тонки, потому что молат, 19 лет, воласи свои носит, и волоси па паяс, руки паходят очинь на Бутурлини…”.
По словам историка, письмо может служить “свидетельством уровня интересов Елизаветы и ее круга”, чьи помыслы “были поглощены развлечениями, модами, любовными похождениями”. Добавим, что отношение этих дам к предметам любви вполне укладывается в знакомую крыловскую формулу: “Прельщаться и прельщать наружностью, менее всего помышлять о внутреннем”.
Во времена Анны Иоанновны фаворитом Елизаветы стал камер-паж Алексей Шубин, которого императрица, дабы досадить очаровательной кузине, приказала в 1732 году сослать на Камчатку. Сохранились стихи цесаревны, оплакивавшие потерю:
Я не в своей мочи огнь утушить,Сердцем я болею, да чем пособить,Что всегда разлучно и без тебя скучно,Легче б тя не знати, нежель так страдатиВсегда по тебе.Подобные самодельные вирши литератор Казимир Валишевский назвал “стихами императорскими”, имея в виду их подчеркнуто дилетантский характер. Сомнительно, однако, что, читая их, “мы теперь можем почувствовать всю глубину ее искреннего чувства”, как выразился современный историк Евгений Пчелов. При всем своем дилетантизме эти стихи искусственны и являют собой своеобразную контаминацию мотивов канонической французской элегии и русского фольклора.
После удаления Шубина новым лицом, приближенным к цесаревне, стал сын малоросского пастуха, певчий придворного хора Алексей Разумовский, в котором ее “поразила его красота более чем его голос”. Их связь была длительной, и привязавшаяся к нему ветреная Елизавета впоследствии, возможно, даже вступила с ним в морганатический брак; впрочем, как отмечает наш современник Анатолий Мадорский, это “не могло препятствовать ее другим любовным увлечениям”. Наряду с мимолетными сердечными избранниками, число коих весьма велико, фаворитами красавицы были, иногда в одно и то же время, Иван Шувалов и Никита Бекетов, о которых мы еще расскажем.
В отношении Елизаветы ко всем своим галантам (в том числе и бывшим) поражает ее завидная широта, вызванная, по-видимому, благодарностью за доставленные ей минуты счастья. Так, став самодержавной императрицей, она произвела Бутурлина в генерал-аншефы (в 1742), подполковником элитного лейб-гвардии Преображенского полка (в 1749), наградила орденом св. Андрея Первозванного (в 1751), фельдмаршальским жезлом (в 1756), пожаловала титулом графа (в 1760. Нарышкин получил должность действительного камергера (в 1741), гофмаршала (в 1749), обер-егермейстера (1757) и Андреевскую звезду с лентой (в 1760). Возвращенный из сибирской ссылки Шубин стал генерал-майором и майором родного лейбгвардии Семеновского полка. Но, пожалуй, более всех был обласкан Разумовский, сделавшийся графом, обер-егермейстером, Андреевским кавалером, подполковником лейб-гвардии Конного полка, капитаном-поручиком лейб-гвадии, фельдмаршалом и т. д.
Страсть Елизаветы Петровны к роскоши и щегольству, долгое время искусственно сдерживаемая в царствование не благоволившей к ней Анны Иоанновны, а также в правление Анны Леопольдовны, развернулась вполне после ее восшествия на российский престол. “Дамы тогда были заняты только нарядами, – вспоминала о дворе Елизаветы Екатерина II, – и роскошь была доведена до того, что меняли туалет по крайней мере два раза в день… Игра и туалет наполняли день”.
Тон при этом задавала сама императрица-щеголиха – обладательница пятнадцати тысяч платьев, тысяч пар обуви, сотен отрезов самых дорогих тканей. Она и сама переодевалась по семь раз на дню, и своим придворным наказала являться на бал или куртаг каждый раз в новом платье (по ее приказу гвардейцы даже метили специальными чернильными печатями одеяния гостей – чтобы впредь в старых костюмах показываться не смели!). А поисками самых модных вещиц для государыни были озабочены не только в России, но и за границей. Все парижские новинки сперва доставлялись во дворец; монархиня отбирала понравившееся, расплачивалась с поставщиками весьма скупо (вопреки укоренившейся за ней славы транжиры), и только после этого они получали право продавать оставшееся простым смертным. И не дай бог нарушить сие правило: одна ослушница, некая госпожа Тардье, была за это арестована – в гневе императрица была страшна!
Необыкновенная красавица в молодости, она страдала стойким комплексом нарциссизма; как сказал о ней историк, Елизавета “не спускала с себя глаз”. Впрочем, ее обаянием были покорены все: “Хотелось бы смотреть, не сводя с нее глаз, – восторгалась своей порфироносной “тетушкой” Екатерина II, – и только с сожалением их можно было оторвать от нее, так как не находилось ни одного предмета, который бы с ней сравнялся”.
Уморительны были навязываемые императрицей “метаморфозы”, на которых мужчины облекались в женские платья с огромными фижмами, а женщины – в мужское. И хотя на таких маскарадах большинство участников выглядели забавно (если не сказать безобразно), зато выигрывала Елизавета Петровна – мужской костюм ей чудесно шел, подчеркивая ее великолепные формы.
Что и говорить – в области моды монархиня осуществляла самый жесткий диктат, ничем не прикрытую тиранию. Однажды она повелела всем придворным дамам обрить головы и надеть черные, плохо расчесанные парики. И все потому, что белокурая Елизавета, чернившая волосы, не могла избавиться от въевшейся в них краски и вынуждена была их остричь – ей повиновались с плачем. Или вдруг “приказала всем дамам надеть на полуюбки из китового уса короткие юбки розового цвета, с еще более короткими казакинами из белой тафты, и белые шляпы, подбитые розовой тафтой, поднятые с двух сторон и спускающиеся на глаза”. Екатерина II резюмирует по этому поводу: “Окутанные таким образом, мы походили на сумасшедших, но это было из послушания”.
Со временем императрица вообще перестала терпеть похвалы чужой красоте и из зависти преследовала всех мало-мальски смазливых молодых женщин. Стоило несчастной одеться красиво и броско, она тут же становилась жертвой монаршего гнева. Мало того, что в выражениях не церемонилась и, по словам современника, “ругалась, как извозчик” – сколько дамских платьев, лент, причесок искромсала она ножницами! И уж, конечно, неслыханной дерзостью было явиться ко Двору в таком же, как у нее украшении или платье. Посмевшая сделать это статс-дама Наталья Лопухина (о которой мы еще расскажем) в присутствии Двора и дипломатического корпуса была исхлестана по щекам, после чего упала в обморок. Увидев, что ее сопернице по красоте стало плохо, императрица бросила: “Ништо ей, дуре!”, а впоследствии подвергла Лопухину жестокой экзекуции.
Самую жгучую обиду вызывал у нее, считавшей себя первой щеголихой Европы, нелестный отзыв о ее нарядах. В особенности ее возмущали жалобы иностранцев (избалованных французов, прежде всего) на то, что богатство и пышность не покрывают недостаток вкуса и изящества русского Двора. Но более всего оскорбила ее фраза Людовика XV, сказанная им как-то одной придворной даме: “Как вы смешно сегодня одеты, словно русская царица!”. Елизавете тут же передали эти язвительные слова, и это повлекло за собой охлаждение в русско-французских отношениях.
К концу царствования самодержавной модницы ее здоровье ухудшилось: с ней часто случались обмороки, и никакие ухищрения парфюмеров и парикмахеров не помогали. Любительница празднеств и балов, она теперь все реже и реже появлялась в обществе. Как некогда ее мать, она пристрастилась к горячительным напиткам. Иностранные посланники при русском Дворе доносили, что императрице ненавистно всякое напоминание о делах, и приходится выжидать по полгода, чтобы склонить ее подписать письмо или указ. Суеверная, она панически боялась смерти (запрещала даже произносить это слово). Но когда осенью 1761 года над Царским Селом разверзлись хляби небесные, и разразилась сильная гроза с проливным дождем и яркими молниями, Елизавета Петровна сочла это дурным предзнаменованием. И глубоко символично, что эта “веселая царица” (как назвал ее Алексей К. Толстой) ушла из жизни в день радостного праздника – Рождества Христова – 25 декабря 1761 года.
Историк Евгений Анисимов описал ее погребальный наряд: “В роскошной серебряной робе с кружевными рукавами и золотой короной на голове, она, даже отправляясь на тот свет, была одета, как истинная модница”.
Соперница монархини. Наталья Лопухина
Ее красота была столь ослепительной, что, как гласит народная легенда, когда солдатам приказали ее расстрелять, те из боязни обольщения, палили в нее зажмурившись, не смея даже взглянуть ей в лицо. Эти сведения не вполне точны, хотя казнь действительно имела место. На самом деле, никто не стрелял, не щурился, не опускал очи долу. Напротив, жадная до зрелищ толпа, запрудившая 29 августа 1743 года Васильевский остров, глядела во все глаза и на эшафот, сколоченный наскоро из грязных досок, и на грозных, с лицами, как вымя, заплечных дел мастеров, и на внушительных размеров колокол, возвещавший о начале экзекуции. После чтения “милостивейшего” монаршего указа, приговорившего ее к битью кнутом, вырезыванию языка, конфискации имущества и ссылке в Сибирь, к ней подошел палач, грубо сорвал мантилью и разорвал рубашку. Она заплакала, тщетно стараясь вырвать платье, дабы прикрыть им наготу. Тут один из экзекуторов властно схватил ее за руки, повернулся и вскинул себе на спину, в то время как другой наносил жертве один за другим жестокие свистящие удары кнутом – один, два, три… После этого к обессиленной женщине приблизился новый палач не то с клещами, не то с ножом в руке. Разжав несчастной челюсти, он просунул в рот инструмент и стремительным движением вырвал оттуда большую часть языка.
– Кому надо язык? – кричал он со смехом, обращаясь к народу, – Купите, дешево продам!..
Чем же навлекла на себя монарший гнев эта женщина, Наталья Федоровна Лопухина (урожденная Балк) (1699–1763), с которой расправились, как с закоренелой государственной преступницей? Ответ на вопрос дает вся ее жизнь, а потому обратимся сперва к родословной нашей героини. По матери Наталья происходила из печально знаменитого в российской истории семейства Монсов, от которого и наследовала свою замечательную красоту. Ее родная тетя, обворожительная Анна Монс, как мы уже писали, была в течение десяти лет предметом любви самого Петра Великого, а дядя, красавец и щеголь Виллим Монс, вскружил голову императрице Екатерине Алексеевне. Впрочем, они жестоко пострадали от взбалмошного царя; досталось и матери Натальи – Матрене Монс (Балк), которую за потворство брату прилюдно выпороли плетью, а затем выслали вон из столицы (и это несмотря на то, что она одно время была тоже наложницей Петра). Так что у Натальи Федоровны, как у отпрыска опального семейства, были резоны для стойкой ненависти к царю-преобразователю.
Непросто сложились отношения с Петром I и у мужа Натальи, Степана Васильевича Лопухина, приходившегося кузеном первой постылой жене Петра – Евдокии Лопухиной, заточенной царем в монастырь под “крепкий караул”. Это Петр, вопреки декларируемому им указу не принуждать молодых к женитьбе, буквально настоял на браке Натальи со Степаном, хотя те открыто признавали, что не испытывают друг к другу ни малейшего влечения. Степан Лопухин говорил впоследствии: “Петр Великий принудил нас вступить в брак; я знал, что она ненавидит меня, и был к ней совершенно равнодушен, несмотря на ее красоту”.
Однако в первый же год их брака в России разразился процесс над царевичем Алексеем, в ходе которого сложил голову на плахе брат томившейся в монастыре Евдокии, Абрам Федорович Лопухин; другие же представители рода оказались в далекой сибирской ссылке.
Пострадала и молодая супружеская чета. Современный историк Леонид Левин объяснил причину гонений на Степана: “Известен эпизод, происшедший в 1719 году, в церкви при отпевании сына Петра I от второй жены Петра Петровича, горячо любимого отцом; стоя у гроба ребенка, Лопухин демонстративно рассмеялся и громко сказал, что “свеча не угасла”, намекая на единственного потомка Петра по мужской линии – Петра Алексеевича – сына казненного Алексея”.
За столь дерзкий поступок Степан был отдан под суд, бит батогами и сослан вместе с молодой женой к Белому морю, в Колу. Но перед ссылкой ему удалось поквитаться с доносчиком, подьячим Кудряшовым, и нещадно отлупцевать его. Горяч нравом и буен был Лопухин, отличаясь и недюжинной физической силой. Попав в Колу, он буквально затерроризировал всю охрану – избивал солдат, а “сержанта бил по голове дубиною и оную дубину об его, сержанта, голову сломал”. Стража отправляла в столицу одну за другой жалобы: “Так бил и увечил солдат, что многие чуть не померли”; “даже ангел Божий с ним не уживется, а если дать ему волю, то в тюрьме за полгода не останется никого”. Он, как и Наталья, костерил Петра I, так сурово расправившегося с его родней. Вездесущая Тайная канцелярия распорядилась вновь бить строптивого арестанта батогами, но тот все не унимался.
Наконец, пришла долгожданная воля, и чета Лопухиных поселилась в Москве, а с воцарением Петра II (той самой “не угасшей свечи”) они, как и другие их родичи, были возвращены ко Двору. Особым почетом была окружена “государыня-бабушка” юного императора – Евдокия Лопухина, с которой был дружен Степан.
Обласканы были Лопухины и при императрице Анне Иоанновне: им даровали богатые вотчины; Степан получил генеральский чин, а Наталья стала одной из самых заметных статс-дам Двора ее величества, выделяясь отчаянным щегольством. Вот как описывает ее приготовления к выходу в свет Валентин Пикуль: “Датской водою, на огурцах настоянной, омыла себе белые груди. Подскочили тут девки с платками и стали груди ей вытирать. Майским молоком от черной коровы вымыла Наташка лицо – ради белизны (и без того белое). Для легкости шага натерла миндалем горьким пятки: танцевать предстоит изрядно… В разрез груди она вклеила мушку – кораблик с парусом. Достала другую – сердечком, и – на лоб ее! Для обозначения томности сладострастной подвела на висках голубые стрелки, поняла, что для любви готова”. Лопухина слыла эталоном красоты, законодательницей придворных мод и пользовалась в обществе оглушительным успехом. Вдобавок к неотразимой красоте, главною прелестью которой были темные и томные глаза, она была умна и образованна. Ее биограф, историк и литератор XIX века Дмитрий Бантыш-Каменский восторженно писал: “Толпа вздыхателей постоянно окружала красавицу Наталью, – с кем танцевала она, кого удостаивала разговором, тот считал себя счастливейшим из смертных. Где не было ее, там царствовало принужденное веселье; появлялась она – радость одушевляла общество;…красавицы замечали пристально, какое платье украшала она, чтобы хотя нарядом походить на нее”.
До нас дошел любопытный документ. Это реестр портного, некоего Ягана Гилдебранта, о сделанной, но не оплаченной работе для Лопухиной. Здесь красавице предъявлен счет: “За работы фиолетовой самары и за приклад к оной костей, шелку и крашенину – 3 р.; за работу шнурования – 4 р.; за работу фижбенной юбки и за прикад ко оной костей – 4 р.; за работу зделанной обяринновой самары и за приклад ко оной костей и шелку; за работу померанцавого цвету грезетовой самары и за приклад ко оной и шелку…”. Не будем останавливаться на упомянутых здесь конкретных деталях одежды того времени. Отметим лишь, что самара (или контуш) – это, как пишут историки костюма, “дитя галантного века… широкая одежда с декольте, без талии, падающая свободными складками до пола;…к ней приделали лиф, который, хотя и обрисовывал бюст, но только спереди”; а фижбенной называлась юбка с вшитыми в нее костями или китовым усом. Что же касается окраски платья, то наша щеголиха предпочитала, как видно, броские цвета, хотя ей уже давно перевалило за тридцать.
При Дворе императрицы блистала и другая необыкновенная красавица – дочь Петра I, цесаревна Елизавета. По описанию жены английского посланника леди Джейн Вигор (Рондо), у нее были превосходные каштановые волосы, выразительные голубые глаза, здоровые зубы и очаровательные уста. Она обладала внешним лоском: превосходно говорила по-французски, изящно танцевала, всегда была весела и занимательна в разговорах. К тому же Елизавета была на десять лет моложе Натальи.
Поклонники красоты разделились на два лагеря – одни отдавали пальму первенства Наталье, другие – Елизавете. В числе последних был китайский посол: когда его в 1734 году спросили, кто самая прелестная женщина при дворе, он прямо указал на Елизавету. Впрочем, у Лопухиной, загубившей, как говорит современник, “немало сердец”, приверженцев было куда больше. Не станем уподобляться мифическому Парису, взявшемуся судить, которая из красавиц лучше. Подчеркнем лишь, что между дамами, стремившимися всячески перещеголять друг друга, существовало давнее соперничество. Соревнуясь с Елизаветой, как женщина с женщиной, Лопухина, проведав, в каком платье она собирается быть на куртаге или на балу, могла заказать себе такое же платье и появиться в нем в обществе, очень этим раздражая амбициозную цесаревну. Однако при Анне Иоанновне и, в особенности, позднее, при правительнице Анне Леопольдовне такие чувствительные для Елизаветы уколы не только сходили Наталье с рук, но и возбуждали насмешки над дщерью Петра, не пользовавшейся тогда особым весом и влиянием. Дополнительный стимул в этой щегольской баталии придавала Лопухиной ее ненависть к Петру, перешедшая и на его дочь. Думается, что и Елизавета с тех самых пор затаила на Наталью Федоровну острую обиду.
При всей своей внешней несхожести обе дамы были объектом пересудов. Наталью называли “пройдохой блудодейной”, столь же порицали и Елизавету за ее “рассеянную жизнь”. Не будем приводить имена фаворитов цесаревны, ибо не она – героиня нашего повествования. Что же касается Лопухиной, то, на наш взгляд, ее осуждали напрасно. Да, она не хранила супружескую верность. Но ведь ее брак с нелюбимым был обречен с самого начала. Это, кстати, понимал и Степан Лопухин – он вовсе не корил жену за измены, а в какой-то мере оправдывал ее, говоря: “К чему же мне смущаться связью ея с человеком, который ей нравится, тем более, что нужно отдать ей справедливость, она ведет себя так прилично, как только позволяет ей ее положение”.
Таким человеком стал для Натальи франтоватый обер-гофмаршал, граф Рейнгольд Густав Левенвольде. “Счастием обязан женщинам”, – говорили о нем. Но следует признать, долгая, проверенная годами бескорыстная связь с Лопухиной не прибавляла Рейнгольду ни титулов, ни регалий и объяснялась именно сердечной склонностью. И хотя его нельзя назвать верным любовником (поговаривали, что он держал дома целый сераль красавиц-черкешенок), граф был постоянен в отношениях с Натальей и открывал перед ней лучшие стороны своей натуры. Лопухина же ни на кого, кроме милого ей Левенвольде, и смотреть не могла!
Она полностью разделяла и его политические взгляды. А симпатии Левенвольде и, соответствено, Лопухиной были на стороне “проавстрийской партии”. Такой политической ориентации следовал Двор Анны Брауншвейгской, управляемый любившим оставаться в тени вице-канцлером Андреем Остерманом. Среди желанных гостей Двора был австрийский посланник Антонио Отто Ботта д’Адорно, к которому Наталья и Рейнгольд испытывали глубокое уважение.
Вообще, время императора Иоанна Антоновича и правившей за него регентши Анны Леопольдовны было золотым для семьи Лопухиных. Степан Васильевич занял видный пост генерал-кригс-комиссара. Блистала при Дворе и Наталья Федоровна. А их сына, Ивана Степановича, назначили камер-юнкером и приняли в интимный круг особо приближенных к правительнице. Он сошелся и с влиятельным фаворитом Анны Леопольдовны Карлом Морицем Линаром.
Но счастье Лопухиных рухнуло в одночасье 25 ноября 1741 года, когда в результате переворота, осуществленного гвардейцами Преображенского полка, к власти пришла Елизавета Петровна, и Брауншвейгское семейство было низложено и сослано. Первым делом новая императрица расправилась с ведущими сановниками предыдущего царствования. Трагичной была судьба и Левенвольде, сосланного на безвыездное житье в далекий Соликамск. Легла опала и на Лопухиных: поместья, дарованные Анной, были у них отняты. Лишился должности и был отставлен тем же чином, без всякого повышения и награды, Степан Васильевич; отчислили из камер-юнкеров Ивана Степановича (его перевели подполковником в армию, без назначения в полк); Наталья Федоровна, хотя продолжала оставаться статсдамою, чувствовала нерасположение к себе монархини.
Но более всего Лопухина была удручена положением ее возлюбленного Рейнгольда Густава, за которого страстно жаждала отмщения. И отомстила она Елизавете чисто по-женски. Несмотря на запрет являться на балы и во дворец в платье того же цвета, что у императрицы, своевольная статс-дама облачилась, как и прежде, в наряд не только того же цвета, но и того же покроя. Кроме того, она украсила прическу такой же, как у Елизаветы, розой. Это демонстративное неподчинение монаршему запрету было воспринято как неслыханная отчаянная дерзость – императрица заставила Наталью встать на колени и, вооружившись ножницами, срезала с ее головы розу и вдобавок отхлестала по щекам. Подобная выходка Лопухиной была для Елизаветы тем несноснее, что она, став самовластной императрицей, уже не терпела соперничество и похвалы чужой красоте. И кто, казалось бы, посмел бы конкурировать с этой венценосной щеголихой? А вот Наталья Федоровна посмела, желая отомстить за любимого! После названной сцены она вовсе перестала посещать балы во дворце (впоследствии ей припомнят и это: “самовольно во дворец не ездила…”).
Опасность, однако, подкралась к Лопухиным с другой, неожиданной стороны. Забегая вперед, скажем, что они стали одной из мишеней в борьбе придворных и политических партий, развернувшейся при Дворе императрицы. А началось все с того, что Наталья Федоровна, узнав, что на место ссылки Рейнгольда Густава, в далекий Соликамск, едет новый пристав, кирасирский поручик Яков Бергер, решила послать милому весточку. Она поручила сыну, Ивану, передать через Бергера свой поклон ссыльному: “Граф Левенвольде не забыт своими друзьями и не должен терять надежды, не замедлят наступить для него лучшие времена!”
Святая наивность! Нечистоплотный карьерист Бергер только и ждал оказии, чтобы возвыситься любой ценой, включая верноподданический донос. Он тут же заторопился к личному врачу Елизаветы, влиятельному Иоганну Герману Лестоку, которому и поведал в точности слова Лопухиной. Благодаря этому назначение Бергера в забытый Богом Соликамск было отменено. Он остался в Петербурге и получил указание выведать у Ивана Степановича, на чем это Лопухины основывают надежды, что участь Левенвольде изменится к лучшему. Бергер вместе с другим доносчиком, капитаном Матвеем Фалькенбергом, зазвали молодого Лопухина в трактир, крепко подпоили и стали жадно внимать его пьяным откровениям. Горькая обида семьи на новую власть сразу выплеснулась наружу. “Государыня ездит в Царское Село и берет с собой дурных людей, – почти кричал хмельной Иван, – любит она чрезвычайно английское пиво. Ей не следовало быть наследницей на престоле; она ведь незаконнорожденная – родилась за три года до венчания своих родителей. Нынешние правители государственные – все дрянь, не то, что прежние – Остерман и Левенвольде; один Лесток только проворная каналья у государыни… Скоро, скоро будет перемена! Отец мой писал к моей матери, чтоб я никакой милости у нынешней государыни не искал”. Раззодоривая сильнее болтливого Лопухина, Фалькенберг как бы невзначай спросил: “Нет ли тут кого побольше?” И Иван бросил фразу, дорого стоившую всему семейству Лопухиных: “Австрийский посол, маркиз Ботта, императору Иоанну верный слуга и доброжелатель”.
Узнав о разглагольствованиях младшего Лопухина, “проворная каналья” Лесток воодушевился. Воображение рисовало ему зловещую картину тотального заговора против Елизаветы, нити которого призван распутать он, преданный монархине лейб-медик. Что там Лопухины, когда врагом трона была птица поважнее – сам австрийский эмиссар Ботта! Впрочем, он тут же вспомнил, что Наталья приятельствует с Анной Гавриловной (урожденной Головкиной, по первому браку Ягужинской), женой Михаила Петровича Бестужева. А ее любимый брат Анны Гавриловны, Михаил Гаврилович Головкин, как и Левенвольде, был отправлен в сибирскую ссылку, следовательно, и Бестужева не жалует новую власть. При этом она, как и Лопухина, была дружна с австрийским маркизом. Но и Анна Гавриловна интересовала Лестока не сама по себе, а лишь поскольку приходилась снохой главному его сопернику при Дворе – вице-канцлеру Алексею Петровичу Бестужеву, который не поддерживал его франко-прусские симпатии, а твердо гнул свою политическую линию на альянс с Австрией. Таким образом, сверхзадача, которую поставил перед собой Лесток, была приплести к делу вице-канцлера, свалить его и тем самым упрочить свое влияние на императрицу.
А дальше все как будто шло по разработанному Лестоком плану. Первым схватили, бросили в застенок и с пристрастием допросили словоохотливого Ивана. На дыбе он во всем повинился и оговорил мать, что к ней в Москве приезжал маркиз Ботта и сказывал: Брауншвейгскому семейству будет оказана помощь. Под пыткой заговорила и Наталья Федоровна. Она признала, что маркиз Ботта не раз бывал у нее в доме и вел разговоры о судьбе августейшей семьи. “Слова, что до тех пор не успокоится, пока не поможет принцессе Анне, – отвечала Лопухина, – я от него слышала и на то ему говорила, чтоб они не заварили каши и в России беспокойств не делали… С графинею Анною Бестужевой мы разговор имели о словах Ботты, и она говорила, что у нее Ботта то же говорил”.
Анна Гавриловна Бестужева, так же пытанная, сказала: “Говаривала я не тайно: дай бог, когда бы их (Брауншвейгскую фамилию) в отечество отпустили”. Призвали в застенок и отличавшегося прямолинейностью Степана Васильевича Лопухина. Он не стал юлить, а сразу сознался: “Что ее величеством я недоволен и обижен, об этом с женою своею я говаривал и неудовольствие причитал такое, что… без награждения рангом отставлен; а чтоб принцессе [Анне Леопольдовне – Л.Б.] быть по-прежнему, желал я для того, что при ней мне будет лучше”. Подтвердил он и то, что Ботта нелестно отзывался о новой императрице и клеймил беспорядки нынешнего правления. К этому мифическому “заговору”, получившему в истории название “лопухинское дело”, были привлечены еще несколько человек – их также наказали за то, что они якобы знали о нем, но не донесли. По мысли Лестока, пружиной “заговора” должен был быть именно Ботта – лейб-медик прямо говорил допрашиваемым, что если они покажут на маркиза, их участь будет облегчена.
Однако, главная цель Лестока – устранить вице-канцлера Алексея Бестужева – с треском провалилась. Не пострадал даже его брат, Михаил Бестужев, женатый на “государственной преступнице” Анне Гавриловне. Она же, Анна Бестужева, не только не оговорила мужа, но полностью обелила его.
Русский Двор настаивал на примерном наказании Ботта, о чем Елизавета писала императрице Австро-Венгрии Марии-Терезии. Последняя некоторое время защищала своего эмиссара, но затем, не желая портить отношения с Россией, отправила его в Грац и в течение года держала там под караулом.
Расправа с русскими фигурантами дела была куда более жестокой. Генеральное собрание постановило: Степана, Наталью и Ивана Лопухиных, а также Анну Бестужеву “вырезав языки, колесовать, тела положить под колеса”. Однако Елизавета, поклявшаяся, что при ней в России не произойдет ни одной смертной казни, смягчила приговор и даровала им жизнь. Но какую жизнь!
Ссыльных развезли в отдаленнейшие уголки Сибири. Известно место поселения Анны Бестужевой – ее увезли в Якутск, за 8617 верст от Петербурга. Наталья Федоровна также оказалась в Якутии, в городишке Селенгинске. Там прожила она долгие двадцать лет. Лишенная языка, она не могла говорить и издавала беспомощное мычание, понять которое в состоянии были лишь близкие. Примечательно, что она, немка по национальности и лютеранка по вероисповеданию, будучи в ссылке, 21 июля 1757 года приняла православие. Что подвигло ее на это? Ведь русский Бог был так беспощадно строг к ней. Может быть, ее просветлили страдания, и она приняла их как спасение души, как высшую благодать.
С воцарением императора Петра III Лопухина получила прощение и возвратилась в Петербург. Дутое “лопухинское дело” было пересмотрено. Вот что писала о нем Екатерина II: “Все это сущая неправда. Ботта не составлял заговора, но он часто посещал дома госпож Лопухиной и Ягужинской; там говорили несколько несдержанно о Елизавете, эти речи были ей донесены; во всем этом деле, за исключением несдержанных разговоров, не видно и следа заговора; но то правда, что старались его найти, дабы погубить великого канцлера Бестужева, деверя графини Ягужинской, вышедшей вторым браком за брата великого канцлера».
В Петербурге Наталья Федоровна снова стала бывать в обществе. Но, резюмировал Дмитрий Бантыш-Каменский, “время и печаль изгладили с лица красоту, причинившую погибель Лопухиной”.
Биограф заключил, что Елизавета погубила Наталью из зависти к ее красоте. Одно бесспорно: дама, дерзнувшая соперничать с императрицей, вызвала у последней негодование и враждебность. А потому Елизавета Петровна была рада расправиться с ней, когда представился удобный случай.
Наталья Лопухина пережила свою обидчицу и оставила свет уже в царствование Екатерины II, 11 марта 1763 года, на 64 году жизни. В последние годы уже не завидовали ее красоте, не окружала ее и шумная толпа поклонников, и никто уже не верил, что эта увядшая немая старуха была когда-то соперницей самой императрицы.
Мимолетные фавориты
В истории Дома Романовых трудно найти государыню столь же щедрую в любви, как императрица Елизавета Петровна. Эта монархиня умела быть благодарной и награждать по-царски даже за краткий миг доставленного ей счастья. Она спешила делать добро даже своим кратковременным сердечным избранникам и не успокаивалась, пока не устраивала их судьбы. О трех ее мимолетных фаворитах наш рассказ.
Лялина фортуна. Пимен Лялин
В Басманном районе Москвы, между Бульварным и Садовым кольцами, расположилась Лялина площадь. Это одна из немногих сохранившихся старых площадей Первопрестольной с характерным клином расходящихся переулков, среди коих есть и Лялин переулок. А вот московский дом Пимена Васильевича Лялина (ум. 1754), именем которого названы и площадь, и переулок, до нас не дошел (он сгорел во время нашествия французов в 1812 году). Впрочем, и о самом Лялине, совершенно забытом историческом персонаже, сведений сохранилось очень немного. Между тем, этот москвич, пусть мимолетно, сумел завоевать сердце самой императрицы Елизаветы Петровны, сделал себе тем самым карьеру и был обласкан Фортуной…
Как ни обворожительна и весела была красавица Елизавета, он, Пимен Лялин, и не дерзал смотреть на агустейшую цесаревну с вожделением, хотя и сам не из подлости вышел. Был он отпрыском хотя и обедневшего, но старинного рода, восходившего к боярину великого князя Московского Василия I Дмитриевича – Михайлы Лялина, погибшего в бою на р. Смядве в 1409 году. А вот герцог Карл-Август Голштинский, епископ Любской епархии, при коем он служил камер-юнкером, специально приехал в Петербург, чтобы просить руки Елизаветы, и это было ею с благодарностью принято. Пимен от души радовался за своего патрона, ибо его обручение с Елизаветой состоялось, и все клонилось к свадьбе. И разве кто чаял, что венценосный жених через несколько недель, а именно 19 мая 1727 года, умрет от оспы и все расстроится? Впрочем, по словам Екатерины II, Елизавета “сохранила о [герцоге] трогательные воспоминания и давала тому доказательства всей семье этого принца”. Дщерь Петрова уже более ни с кем и никогда не свяжет себя брачными узами, хотя ее сердце, жаждавшее удовольствий и любовных утех, редко оставалось свободным.
Придворный штат Карла-Августа был расформирован, и Пимен перешел на службу к его бывшей невесте Елизавете – гоф-фурьером. Лялина называли “юный прелестный камер-паж”, но цесаревна обратила на него внимание только после вынужденного расставания со своим долговременным фаворитом Алексеем Шубиным, в которого была пылко влюблена (ревнивая к чужому счастью царствующая императрица Анна Иоанновна сослала его на Камчатку). Тогда-то в ее жизни и появился Пимен. Согласно преданию, их случайный роман начался так: Лялин, одетый в щеголеватый матросский костюм, катал Елизавету на барке по Москве-реке и при этом лихо греб веслами, а та поощрительно смеялась.
Он впечатлил ее своей статью, ибо, по словам современников, был мужчиной видным, громадного роста, с отлично развитой мускулатурой. А если прибавить к сему галантность и искусство политеса Лялина, станет понятна его притягательность для придворных дам (которые, кстати, втайне завидовали цесаревне). И вот что удивительно: бравый вид гоф-фурьера побудил всесильного герцога Курляндского Эрнста Иоганна Бирона, ценившего хорошую выправку, увеличить сумму на содержание Двора Елизаветы.
Пимену сходила с рук даже его невоздержность на язык, то, что он не церемонился в выражениях и резко отзывался о царедворцах, за что прослыл “опасным вольнодумцем”. А все потому, что был надежно защищен цесаревной. А когда та взошла на российский престол, на Лялина словно пролился золотой дождь чинов, наград и званий. В 1743 году он получил звание подполковника и был пожалован в камер-юнкеры императрицы, а в 1751 году – в камергеры. Со временем Пимен Васильевич стал кавалером ордена св. Александра Невского. Вдобавок к сему, он получил знатные поместья во Владимирской губернии и дом в Москве.
Возвышение Лялина стало костью в горле для многих придворных, обойденных чинами и наградами при Елизавете. Об этом свидетельствуют материалы так называемого “Лопухинского дела”. Так, согласно одному извету, подполковник Иван Лопухин произнес такие хулительные слова: “Был я при Дворе принцессы Анны камер-юнкером в ранге полковничьем, а теперь определен в подполковники, и то не знаю куда; канальи Лялин и Сиверс в чины произведены; один из матросов, а другой из кофешенков за скверное дело”. Иван Лопухин, вестимо дело, был пытан и сослан, но поносил он Лялина совершенно облыжно, ибо есть свидетельства того, что помимо неоспоримых мужских достоинств, тот обладал и даром недюжинного организатора и службиста. Между прочим, он возглавил работу по розыску беглых крестьян и оставил о себе мнение как о начальнике исполнительном, добросовестном и несколько суровом. Особенно же ярко проявил себя на Брянщине, где возглавил следствие по делу крепостных помещиков Гончаровых, и, по данным историка Сергея Соловьева, составил для Правительствующего Сената экстракт, в коем толково изложил проступки и вину каждого беглеца.
Однако после возвращения из ссылки “сердечного друга” императрицы Алексея Шубина Пимен Васильевич получил отставку на романтическом фронте. Говорят, что этот разрыв он переживал очень остро. Впрочем, впоследствии он обзавелся семьей, а когда получил отставку по службе, провел последние годы вместе с супругой, Дарьей Матвеевной, в своем родовом имении. Иногда Лялин наезжал в Первопрестольную в свой дом, что стоял на месте бывших огородов Барашевской слободы, около церкви Иакова.
В 1754 году Пимена Лялина не стало. А вскоре благодетельная Елизавета решила увековечить его имя. Памятуя о том, что на Руси существовал давний обычай называть улицы городов по имени проживавших на них домовладельцев, монархиня повелела аттестовать район в Москве, где жительствовал герой ее кратковременного романа, Лялиной площадью и Лялиным переулком. Так они именуются и поныне. Правда, сегодня нежное, ласкающее слух название “Лялин” ни у кого уже не вызывает романических воспоминаний.
Кучер во дворянстве. Никита Возжинский
Действительный камергер Никита Андреянович Возжинский (1696–1764) пользовался большим расположением Елизаветы Петровны. Курьезна история самой фамилии “Возжинский”. Таковая исстари существовала на Смоленщине и происходила от слова “вожжи” (в реестре поселения Василев за 1661 год значится коновал Феликс Возжинский). Никите Андреяновичу фамилия досталась в наследство отца, Андреяна Савельева, человека с амбициями, лейб-кучера императрицы Екатерины I, который возмечтал стать дворянином и облагородить себя и свое потомство такой “лошадиной” фамилией.
Факты свидетельствуют о том, что действовал этот соискатель весьма напористо и энергично, причем по всем мыслимым направлениям. Он писал челобитные самому императору Петру Великому, напоминая о своей прежней беспорочной службе при комнатах малолетних царевен Анны и Елизаветы. А летом 1724 года он обратился с прошением (и изрядным подношением) к всесильному тогда камергеру ее величества Виллиму Монсу. Тот все устроил, и государыня дало добро, чему воспоследовало письмо вице-канцлеру Андрею Остерману: “сочините-де надлежащий патент”. Диплом о дворянском роде Возжинских был составлен, о чем Остерман сообщил 7 августа 1724 года, хотя и отметил, что по заведенному порядку, патенты “определено давать из Сената” и надобно “не учинить какой противности указам и регламентам”.
Впрочем, бюрократические препоны были вскоре устранены, и 19 апреля 1725 года вожделенный “патент на благородство” Андреяну был, наконец, вручен. Мастера геральдического художества сочинили и родовой герб этого кучера во дворянстве (он внесен в Общий гербовник дворянских родов Всероссийской империи. Т. 1, № 87). На щите зеленого цвета изображено золотое Колесо Святой Екатерины, с проходящими сквозь него диагонально справа и налево двумя клетчатыми тесьмами из серебра и красного цвета. Щит увенчан дворянским шлемом, на поверхности которого видна половина колеса, а на колесе распространяется узел, сплетенный из тесьмы. Намет на щит с правой стороны зеленый, а с левой красный, подложенный серебром и золотом.
По такому случаю в петербургском доме Андреяна, что на Московской стороне за рекой Мойкой, на Першпективной дороге, было знатное торжество. И виновником его был не только лейб-кучер, но и его дети, Никита и Иван, ставшие теперь полноправными шляхетскими сынами. Особенно радовал отца старший, Никита, основательный и домовитый, которого с его легкой руки еще двенадцатилетним отроком взяли ко Двору императора Петра “служить в стрелецком полку” (нечто вроде почетного караула).
Проницательный Петр заприметил радение и исполнительность Никиты и порекомендовал его императрице Екатерине, которая в 1724 году призвала Возжинского к себе и пожаловала хоть и невысоким, но облеченным особым монаршим доверием чином мундшенка. Хотя в придворной иерархии это был самый низкий чин, в обязанности его входили многотрудные хозяйственные дела всего царского Двора. И наш герой справлялся с ними наилучшим образом.
Видимо, поэтому в 1731 году он по наследству от матери перешел к цесаревне Елизавете, которая назначила Никиту гофинтендантом. И надо сказать, Возжинский оказался на высоте положения и вполне оправдал надежды дщери Петровой. Он разумно и торовато помогал ей распоряжаться теми невеликими средствами, которые давала на содержание крохотного елизаветинского Двора отнюдь не благоволившая к ней императрица Анна Иоанновна. В окружении цесаревны Возжинский обладал завидным авторитетом: не раз выручал Шуваловых, Скавронских, Чоглоковых, Шепелевых то бесплатной квартирой, то даровыми свечами или дровами. Елизавета всегда ставила в пример Никиту Андреяновича как рачительного и экономного хозяина, при котором она ухитрялась жить безбедно и притом без долгов. “У меня их не было, – говорила она, поминая добром своего придворного завхоза, – потому, что я боялась Бога и не хотела, чтобы моя душа пошла в ад, если бы я умерла, и мои долги остались неуплаченными”.
Не знаем, в какой момент Елизавета вдруг распознала в своем усердном слуге и сильную мужскую харизму, но известно, что Никита Возжинский в конце концов покорил ее сердце и стал ее фаворитом. Произошло это в годину царствования Анны Иоанновны, при которой веселая цесаревна-нимфоманка, не страшась Бога, меняла амурщиков, как перчатки. Хотя знаток альковных тайн царского Двора князь Петр Долгоруков и называет Возжинского счастливым соперником Алексея Разумовского (с которым Елизавета, по слухам, тайно венчалась), убедительнее, однако, выглядит версия историка Владимира Балязина, для которого он лишь “мотылек-однодневка” в рассеянной жизни этой венценосной вертопрашки.
Так или иначе, но Елизавета, став самодержавной императрицей, в 1742 году пожаловала Никиту Андреяновича в камер-юнкеры, по-видимому, в награду за былую любовь и в воздаяние за ревностную службу. Любопытный эпизод: в сентябре 1743 года она посылает его в Казанскую губернию с благой вестью о заключении мира между Россией и Швецией. При сем местным начальникам Елизавета повелела “за такую радостную ведомость его [Возжинского – Л.Б.] дарить тем, а особливо купечеству, как в Казани, так и во всех городах Казанской губернии… чтоб собрали в одно место, чем его подарить и оное ему в Казани отдать”. И дарили – чиновники, купцы, дворяне: камер-юнкер получил тогда немало подношений, а также 100 рублей денег.
В 1745 году Возжинского производят в действительные камергеры, минуя очередной чин. А в 1751 году он уже кавалер двух орденов – св. Анны и св. Александра Невского I-й степени (причем последний получил в день тезоименитства императрицы) и генерал-поручик. Головокружительная карьера! Он отвечал за хранение бриллиантовых, яхонтовых, изумрудных, прочих ювелирных изделий всего императорского Двора. При этом получал жалование 1500 рублей, что по тем временам было суммой весьма внушительной. Ему было определено “дворовых людей и крестьян мужеского полу… в Белозерском, в Переславском-Залеского, в Кромском уездах, в Санкт-Петербурхе, в мызе Кемполовой двести двенадцать душ”. В 1752 году Никита Возжинский и его брат Иван (тот тоже служил при Дворе, мундшенком) получили подтвердительные дипломы на дворянское достоинство.
Никита Андреянович был женат дважды, причем обеих своих избранниц он встретил при Дворе. Вторая его супруга, Елена Константиновна Скороходова (1713–1775), была происхождения благородного и пользовалась особым благоволением Елизаветы. Ее брат, слепой от рождения, был любимым бандуристом императрицы, сестры же, Анна и Татьяна, – камер-юнгферами великой княгини Екатерины Алексеевны. А мать, Матрена Константиновна Скороходова, стала няней при великом князе Павле Петровиче. Детьми Никиту Возжинского Господь не наградил, да и у его брата Ивана наследников мужского пола тоже не оказалось. Потому этот дворянский род угас уже в XVIII веке, и едва ли кто помнит о нем. Но в анналы русской истории “лошадиная” фамилия Возжинский все же вошла, и сопрягается она с веселой царицей Елизаветой.
Страж царского алькова. Василий Чулков
Известно, что Елизавета Петровна панически боялась ночного нападения и зареклась ложиться спать до рассвета. А все потому, что она сама совершила дворцовый переворот ночью, а ранее под покровом темноты был арестован и низложен регент империи герцог Курляндский Эрнст Иоганн Бирон. Она приказала отыскать надежного человека, который бы имел “тончайший сон”. И такого человека-сову нашли. Секретарь французского посольства Клод Карломан де Рюльер свидетельствовал, что им был простолюдин, который проводил в опочивальне монархини все время, сторожа ее альков. Речь идет о придворном истопнике Василии Ивановиче Чулкове (1700–1775).
Несмотря на отнюдь не аристократическую фамилию, Чулков плебеем не был. Он происходил из старинного именитого рода, пращуром коего считался Радша, выходец то ли из Германии, то ли из Литвы, поступивший на службу к русским князьям еще в конце XII в. Его праправнук Григорий получил прозвище Чулок, и все его потомки стали именоваться Чулковыми. В родовых дворянских книгах можно встретить указание, что прадед Василия, Иван, жил в Москве и в 1619 году был награжден имением. Родственник Василия Ивановича, Климент Чулков, при императоре Петре I был стольником, а затем руководил оружейными заводами в Туле.
Да и сам Василий Иванович поступил на придворную службу еще в царствование Петра Великого, в 1718 году, сначала “простым служителем”. Толковый и расторопный, он привлек внимание Елизаветы. В сентябре 1731 года она отдала под его команду свой гардероб, назначив камердинером. Как отмечает историк Константин Писаренко, “камердинерская должность способствовала росту высочайшего доверия, которое позднее подняло безвестного слугу на недосягаемую высоту”. Истово преданный Елизавете, Чулков в 1739 году становится ее придворным истопником.
Надо иметь в виду, что должность истопничего – царедворца, следившего за чистотой покоев, существовала еще в Московской Руси. В “Лексиконе Российском историческом, географическом, политическом и гражданском” Василия Татищева (составлен в середине века, издан в 1793 г.) читаем: “Истопник, чин придворный, одни названы комнатной, другие просто, и первые то ж самое, что ныне камер-лакеи… часто от государя к знатным с подачами и приказами посылались; а просто истопники должны были топить покои и внешнее содержать в чистоте”.
По словам филолога Александра Осповата, в отечественной культуре XVIII века формируется представление об истопнике как о человеке, “делающем карьеру за счет повседневного контакта с августейшими особами и неразборчивости в средствах; а в условиях женского правления такое возвышение намекало на готовность к услугам специфического рода”. А князь Петр Долгоруков приводит в пример Алексея Милютина, который, входя в покои Анны Иоанновны, раболепно “простирался на полу и целовал ее ногу, а затем делал то же самое с ногами Бирона”. За отменное усердие сей истопник получил дворянство вместе с красноречивым гербом: две серебряные вьюшки, окаймляющие золотой шеврон на голубом поле. Характерно, что в “Путешествии из Петербурга в Москву” (1790) Александра Радищева приводится “послужной список” некоего ловкого асессора: “Начал службу свою при Дворе истопником, произведен лакеем, камер-лакеем, потом мундшенком; какие достоинства надобны для прехождения сих степеней придворныя службы, мне неизвестно”. Таким истопником и был Чулков.
Современники считали его человеком без особых дарований: он не отличался образованностью и остроумием, не выделялся ростом и фигурой и, как тогда говорили, «был слишком прост», но зато обладал покладистым и спокойным нравом и приятной внешностью. В щегольстве замечен не был, но отличался необычайной опрятностью, что в те времена вызывало удивление. Среди особенностей характера Чулкова придворные мемуаристы отмечали прямодушие, умение быть «всегда под рукой», острый слух и бесшумную «кошачью» походку.
Своей преданностью, немногословностью и ненавязчивостью Чулков постепенно заслужил полное доверие императрицы. Его незатейливый, мягкий, «домашний» облик служил ей отдушиной на фоне неискренности и показного блеска придворных. Поговаривали даже о кратковременном амуре между ним и Елизаветой в ее бытность цесаревной, перешедшем потом в глубокую привязанность. Писательница Елена Арсеньева в повести “Царственная блудница” рассказывает: “В ту пору, когда ее чаще звали Елизаветкою, не было у нее друга верней и няньки нежней, чем этот молодой человек, служивший в полунищем дворце истопником… Никто лучше не мог так мешать веселые, а порой и похабные сказки (Елисавет была до них большая охотница) с вещественным и весьма умелым осуществлением. И при этом он не превратился в ревнивого любовника, не пользовался теми альковными секретами, которые становились ему ведомы, а сумел остаться заброшенной царевне верным другом и товарищем”.
Когда же Елизавета Петровна взошла на российский престол, Чулкову придумали специальную должность, на которую тот заступил 27 февраля 1742 года, – метер-де-гардероб (гардеробмейстер) с повышенным жалованием (788 рублей). На самом же деле, прямые обязанности Чулкова состояли в том, что он, по словам мемуариста, “служил, как божеству, дочери Петра Великого”… в ее опочивальне. Каждый вечер ложе монархини окружали чесальщицы ее августейших пяток. То был целый штат записных кумушек-интриганок, злословия коих опасались даже самые титулованные особы. “У этих женщин была возможность, пересказывая всякие сплетни, оказывать услугу своим друзьям или повредить врагам; из этих сплетен возникали многие состояния и прерывались многие жизни; поэтому этих полуночниц щедро оплачивали самые знатные вельможи”, – сообщает мемуарист. Бессовестные наушницы до того досаждали строгому Чулкову, что тот обзывал их в сердцах “гнусными тварями” и поносил такими словами, “которые во дворце слышать бы не должно было”, гнал их вон и “успокаивал рождающиеся подозрения добродушной царицы”. Когда же ближе к рассвету те удалялись, уступая место Разумовскому, Шувалову или другому елизаветинскому избраннику, Чулков оставался при ней: “Верный слуга, Василий Иванович, должен был также тут находиться и невзирая на разницу лет и звания, являясь опять прежним истопником, смиренно клал на пол тюфячок свой подле кровати императрицы и, как бессменный страж, ложился у ног ее”. И монархиня знала, что перешагнуть порог ее спальни можно было разве только через труп верного друга. А на следующий день, обыкновенно в двенадцать часов по полудни, Елизавета, “вставая ранее утомленного старика”, будила его, вытаскивая из-под головы подушки или щекоча под мышками, а он, “приподымаясь легонько, потрепывал ее, говоря: “Ох, ты, моя лебедка белая!”.
Биограф Георг фон Гельбиг резюмирует: “Так как у Чулкова была оригинальная должность – проводить все ночи у императрицы, то легко понять, что государыня должна была иметь к нему полное доверие. Он знал все тайны ее частной жизни… Можно сказать, что она не провела без него ни одной ночи”. Сколько фаворитов промелькнуло перед взором верного Василия Ивановича! Самые приятельские отношения сохранил он с Алексеем Шубиным. Он знал, что истомилась по нему цесаревна, когда того упекли на Камчатку, хотела даже постричься в монастырь города Александровска, стихи писала, такие пронзительно искренние. И каким же ненужным ей оказался он, вернувшись из ссылки, когда она, зазноба его, стала самодержавной императрицей! Дала Алексею звание генерал-майора, словно за былую любовь награду! И Чулков присоветовал тогда Шубину отбыть на Новгородчину, чтобы сердце попусту не рвать в Петербурге.
Видел он и внезапно вспыхнувшую звезду – красавца-кадета Никиту Бекетова. Видел и его стремительный закат. Наблюдал он за Фортуной вознесенного на гребень славы малоросса-бандуриста Алексея Разумовского. Встречал и скромного и рассудительного Ивана Шувалова, самого молодого из всех ее избранников. И вот что примечательно: присяжный истопник был так понятлив, излучал столько душевного тепла и стал для Елизаветы столь необходимым и повседневным (точнее, повсеночным) предметом, что та, нимало не конфузясь, на его глазах предавалась страсти с очередным фаворитом, словно Василий Иванович был чем-то неодушевленным – грелкой или же аксессуаром спального гарнитура. “Чулок – государыни вещь”, – говорили о нем злые языки. Впрочем, сам истопник был исполнен значимости от порученного ему дела и унижения не чувствовал.
Столь безграничная близость к царице принесла Чулкову высокие чины, ордена, звания, поместья. В 1749 году монархиня пожаловала ему село Гагино во Владимирской губернии. В сентябре 1751 года Василий Иванович, перепрыгнув ранг камер-юнкера, получил камергерский ключ; в 1752 году стал кавалером ордена св. Анны; в 1756 году – ордена св. Александра Невского. В 1762 году он получает чин действительного камергера, а также, не приняв участия ни в одной баталии, генерал-лейтенанта.
Обзавелся Чулков и знатной недвижимостью. В Петербурге он владел двумя домами: “стоящим на Неву реку и Немецкую улицу у Мошкова переулка” (Дворцовая набережная, 22) и на Миллионной улице (№ 23/3), “напротив Иберкамфова двора”. Еще один его поместительный каменный двухэтажный дом находился в Москве, на Новобасманной улице (на месте нынешнего дома № 16), он сгорел во время пожара 1812 года и в 1815 году был отстроен заново и стал красивым особняком с шестикодонным портиком. Это как будто о Чулкове сказал поэт пушкинского круга, некий В. Гаркуша, в “Отрывке из современной повести” (1831):
…истопник в чины пробрался,Жил, нажил дом, а все служил…Пользуясь исключительным доверием императрицы, он был вхож к ней в любое время, и это определяло его огромное влияние при Дворе. Известно, что многие вельможи пытались заручиться его расположением при решении личных вопросов. Но Чулков никогда не злоупотреблял своим особым положением при монархине.
По словам графа Федора Головкина, “днем он был камергером, Александровским кавалером, а ночью становился “истопником”. Однако высокие чины никогда не были для Чулкова лишь синекурой. Долгое время он исполнял обязанности обер-кригскомиссара в Москве – ведал снабжением войск деньгами, обмундированием, ручным оружием, обозным и лагерным снаряжением, госпиталями и др. А позднее, став камергером, заведовал выдачей денег из Кабинета ее величества (имя его упоминается в письмах Михаила Ломоносова и Александра Сумарокова, имевших с ним дело).
Писатель Казимир Валишевский называет его “человеком неподкупной честности”. Ему вторит Александр Герцен, говоря о душевной отзывчивости Чулкова и его потребности творить “добрые дела”. В качестве подтверждения сему он приводит “трогательное семейное предание” литератора Филиппа Вигеля. Оказывается, Чулков, приходившийся дальним родственником матери Вигеля, урожденной Лебедевой, был ее пестуном и воспитателем – он ее “вспоил, вскормил, берег и лелеял, оставил ей пример своих добродетелей”. И Вигель не устает благодарить Провидение, что семье их был ниспослан Чулков, “как будто, для того, чтобы дать защиту круглой сироте, [его] матери”. И о службе Василия Ивановича он самого лестного мнения: “Я знавал людей, кои помнили еще царствование Елисаветы Петровны, и со слезами умиления вспоминали об нем”.
Добавим к сему, что Чулков, как и его царственная хозяйка, был человеком богомольным и соблюдал все церковные обряды. В принадлежащем ему селе Гагино он в 1740-е годы поставил каменную церковь Великого Спаса, снабдил ее ризницей и богатейшей утварью, замечательной по своей ценности и древности (достаточно сказать, что здесь хранились 70 мощей разных святых). Он общался и вел переписку со многими видными иереями и особенно сблизился с настоятелем Московского Златоустовского монастыря архимандритом Лаврентием (-1758).
Вскоре после кончины своей повелительницы Елизаветы, 8 марта 1762 года, Чулков был уволен со службы, получив высокое звание генерал-аншефа. Он удалился из столицы в свое родовое имение село Гагино Александровского уезда Владимирской губернии, где доживал свой век с супругой Дарьей Семеновной, урожденной Брюховой (1694–1776). О ней известно мало. Происходила она из старинного, восходящего к началу XVI века дворянского рода, и вращалась в высших сферах (ее племянник Семен Брюхов, которому достался впоследствии московский дом покойного Чулкова, был выпускником балетной школы Жана Батиста Ланде и выступал на придворной сцене во времена Екатерины II).
Престарелые супруги немало времени проводили в молениях, а в 1769 году, по распоряжению Василия Ивановича, для Спасской церкви был отлит и освящен большой медный колокол. Похоронен Чулков здесь же. Его тело погребено на правой стороне, при входе в церковь, под столбом. К столбу прибита медная доска, на коей выгравирована стихотворная эпитафия, подводящая итог его земному бытию:
Воззрите, смертные, своими днесь очами,Загладьте место вы прежалкими слезами!Бессмертной славы муж повержен здесь лежит,Молчанья вечного приняв спокойный вид.Закрыв свое лицо, Отечества любитель,Императрицы Елизаветы Петровны раби вернейший служитель,За многие труды кой назван камергер,Был аншев-генерал, великий кавалер.Препроважая жизнь, хранил он добродетель,Для бедных и сирот усердный благодетель,Он ближних, как себя, любил и почитал,С законом Божиим согласно поступал…Да будем помнить мы, что здесь Василий Ивановичлежит Чулков.В 700 году от матери рожденный,В осьмнадцатом же служить определенный,В 1775 год похитил и сразил для всех любезный плод,Четвертое число июня показалИ по полудни во 2-м часу жизнь его скончал.Такое возвеличивание Чулкова за его рабское и беззаветное служение императрице кажется чрезмерным и до смешного высокопарным. Но для этого есть и свои резоны. Василий Иванович все же останется в российской истории. Конечно, имя его сопрягается с делами амурными и предметом самым прозаическим – тюфячком у монаршего ложа. Но, как отметил историк, биография фаворитов царствующих особ “не представляет из себя главу любовной хроники; это глава истории России, и с ней следует ознакомиться – хотя бы рискуя натолкнуться на Чулкова… со своими подушками, матрацем и всем остальным”.
Обойденный наградой. Платон Мусин-Пушкин
Среди фаворитов будущей императрицы Елизаветы Петровны граф Платон Иванович Мусин-Пушкин (1698–1745) стоит особняком. Как и два других ее высокородных аманта Александр Бутурлин и Семен Нарышкин, он был знатным дворянином и находился с ней в кровном родстве. Однако граф оказался единственным из сердечных избранников Елизаветы, кому она, обыкновенно столь благодарная за любовь и щедрая в наградах, не воздала по заслугам за доставленные ей минуты счастья. На прочих ее фаворитов, даже мимолетных, пролился золотой дождь чинов и почестей; Мусин-Пушкин же остался ни с чем. Об этом наша история…
Старинный, восходящий к XV веку род Мусиных-Пушкиных в XVIII веке обессмертил Алексей Иванович Мусин-Пушкин (1744–1817), известный археолог, президент Академии художеств, открыватель “Слова о полку Игореве” и Лаврентьевской летописи. Пращуром же его считается Михаил Тимофеевич Улитин-Пушкин по прозвищу Муса. Дед нашего героя, Алексей Богданович Мусин-Пушкин, служил комнатным стольником при государе Алексее Михайловиче, причем слыл человеком книжным, ибо проявлял острый интерес к истории Отечества. Вместе с супругой Ириной Ивановной (урожденной Полозовой), тоже дамы весьма просвещенной, они составили сборник “Книга о великих князьях русских, отколь произыде корень их”, основанный на самом широком круге источников – летописях, русских сказочных повестях, народных преданиях и т. д. Впрочем, Ирина Ивановна отличалась еще и вольностью поведения, ибо есть неоспоримые свидетельства, что сын их, Иван Алексеевич Мусин-Пушкин (1661–1730), на самом деле был плодом ее амурной связи с “тишайшим” царем. Это, кстати, признавал и сам Алексей Михайлович, который в минуты веселости называл его “мой сын Пушкин”. Говорили, что и внешне Иван был необыкновенно похож на своего царственного брата, Петра I. Так что, можно считать, что эта линия Мусиных-Пушкиных была первой внебрачной ветвью царского рода Романовых.
Надо сказать, что карьера отца нашего героя Ивана Алексеевича задалась сразу: как и его отец, он с отрочества служил царевым стольником, в 1682 году был пожалован чином окольничего и послан воеводой в Смоленск, а и затем в Астрахань. Но поистине стремительно взошел Иван Мусин-Пушкин уже при Петре, который в приватных разговорах часто называл его “братцем”. Он получил боярство, а после Полтавской баталии, где “был от его величества неотлучен”, и высокий чин тайного советника.
Женатый на племяннице патриарха Иоакима Мавре Савеловой, Иван еще при жизни этого пастыря глубоко вник в дела духовного правления и оставался небезучастным к ним и при следующем патриархе, Адриане. Потому именно Иван Алексеевич возглавил в 1701 году Монастырский приказ – светское учреждение, управлявшее церковными имениями в пользу государства. И вовсе не случайно Петр поручил ему сколь масштабную, столь и скрупулезную работу по сбору копий с древних рукописей (летописцев, хронографов, степенных книг, жалованных грамот великих князей московских) для сохранения памятников русской старины. Государем были оценены широкая эрудиция “братца”, его знание истории, полученное от родителей, и то, что Иван был отчаянным книгочеем и собрал знатную библиотеку книг самого разнообразного содержания.
И вот уже Иван Алексеевич начальствует на Московском печатном дворе, редактирует, готовит к тиснению первые русские книги гражданского шрифта, о чем ведет оживленную переписку с царем. Заслуги Ивана Алексеевича были столь впечатляющими, что Петр возвел его в 1710 году в графы, в 1711 году, когда был учрежден Сенат, назначил сенатором, а в 1723 году – членом Высшего суда. Иван Мусин-Пушкин был непременным участником оргий и вакханалий недоброй памяти Всешутейшего, Всепьянешего и Сумасброднейшего собора, где выступал под шутовским именем Иоанникия, митрополита Киева и Галиции. Известно, что в этой заведенной Петром институции государственного смеха все переворачивалось с ног на голову, сакральное объявлялось абсурдным, а профанное сакральным. И то, что Мусин-Пушкин занимал две церковные должности: серьезную – руководитель Монастырского приказа, и шутовскую – потешный митрополит – сулило ему все новые и новые царские милости и щедроты.
Современники отзывались о графе Иване, как о человеке даровитом и умном, однако пронырливом, изворотливом и до чрезвычайности “подлого характера и придворного низкопоклонства”. Известен случай, когда граф, желая подольститься к Петру, стал превозносить до небес его заслуги, всячески принижая при этом его отца, царя Алексея Михайловича. Тогда император схватил его за плечи и гневно сказал: “Унижая отца моего, ты огорчаешь меня более, если б ты унижал меня самого. А тебе хорошо известно, что у тебя меньше, чем у кого бы то ни было, прав нападать на моего отца”. После сего Петр обрушил на него град ударов своей знаменитой трости. И Мусин-Пушкин со словами “Виноват, государь” раболепно поцеловал каравшую его руку.
А вот наш герой, сын Ивана Алексеевича, Платон, в отличие от отца, был смел, отважен, решителен, обладал обостренным чувством собственного достоинства и верностью кодексу дворянской чести. Он ни перед кем не прогибался, не скрывал презрительного отношения к подлецам и пролазам, даже самым сиятельным. Отличался раскрепощенностью, остроумием и, как говорила Екатерина II, “свободоязычием” – свойством, столь редким в сервильной среде придворных льстецов.
Надо сказать, что Петр с самого начала проявлял к Платону повышенное внимание и заботу, называя его в шутку “господином племянником”. После того, как тот получил надлежащее домашнее образование, царь рассудил за благо направить его учиться в Европию. И вот Мусин-Пушкин объявляется в Париже с рекомендательным письмом, адресованным свояку Петра (они были женаты на двух сестрах Лопухиных), российскому послу князю Борису Куракину: “Посылаем мы к вам для обучения политических дел племянника Нашего Платона, которого вам, яко свойственнику, как свойственника рекомендую. – Петр”. Подробностей заграничного школярства нашего героя не находится, кроме одной характерной детали, свидетельствующей о широте души этого русского студиозуса. Знаменитый Арап Петра Великого, Абрам Ганнибал, обучавшийся тогда в парижской военно-инженерной школе, в своих письмах к секретарю царя Алексею Макарову жаловался на нищету и долги, добавляя: “ежели бы здесь не был Платон Иванович, то я бы умер с голоду. Он меня по своей милости не оставил, и я обедал и ужинал при нем все дни”.
По просьбе престарелого отца, остро нуждавшегося в поддержке, Мусин-Пушкин частенько наезжал в родные пенаты. И Петр всегда был чрезвычайно рад таким встречам. Великий реформатор понимал, что обрел в лице племянника талантливого и умного исполнителя своих грандиозных преобразовательных планов. “Политичный” кавалер, владевший несколькими иностранными наречиями, блестяще образованный, Платон в то же время был и ревностным российским патриотом (слово это будет введено в русский язык вице-канцлером Петром Шафировым в 1722 году). Его галантные манеры и европейский лоск особенно выделяли его, поскольку и сама природа наградила его весьма привлекательной наружностью, благородной осанкой, статью, отменным сложением. Добавим к этому знатность рода графа Платона – и портрет одного из самых завидных российских женихов той поры будет завершен.
Неудивительно, что монарх решил устроить счастье своего “господина племянника” и сосватал ему богатейшую невесту, младшую дочь сибирского губернатора, князя Матвея Гагарина (по иронии судьбы, казненного впоследствии за непомерное казнокрадство). Сговор состоялся, и уже был назначен день свадьбы, но нежданно-негаданно строптивая княжна прямо из-под венца сбежала в монастырь и приняла монашескую аскезу. Как ни возмущался Петр, как ни усовещивал беглянку разгневанный отец – все без толку. На сердце Платона Ивановича, так и не уразумевшего резоны своего амурного афронта, легла тяжелая печаль.
И панацею от душевных невзгод Мусин-Пушкин находит вдали от дома, в государевой службе на дипломатическом поприще. С 1716–1719 гг. граф состоит при миссии посла князя Бориса Куракина во Франции и Голландии. В 1719 году Петр посылает его эмиссаром в Данию, вести судьбоносные для России переговоры о военном сотрудничестве двух стран. Причем царь даёт Платону поручения самого деликатного свойства. Так, 3 июня 1719 года он вручает ему секретную инструкцию о возможном французском посредничестве при заключении русско-шведского мира, в коей предлагает заменить своего парламентера барона Шлейница “министром российской нации”. И граф исполнил волю монарха в точности, как, впрочем, выполнял и прочие дипломатические задания императора в Гессен-Касселе, Гааге или Париже.
Возвратившись из чужих краев, Мусин-Пушкин был прикомандирован к особе его высочества герцога Голштейн-Готтопского Карла-Фридриха, находившегося в России в качестве жениха дочери царя, цесаревны Анны Петровны. Претендент на шведскую корону, августейший жених был принимаем при Дворе с особой торжественностью и, как это водилось в петровские времена, торжества эти сопровождались обильными приношениями Ивашке Хмельницкому (то есть беспробудным пьянством). И не кто иной, как Петр, буквально заставлял каждого опустошить кубок “большого орла”, так что гости не вязали лыка и едва стояли на ногах. Как же держится на таких раутах наш граф Платон? Голштинский камер-юнкер Фридрих Вильгельм Берхгольц составил описание празднества с участием герцога по случаю спуска российского корабля “Пантелеймон” 27 июля 1721 года. Он сообщает о всеобщем “совершенном пьянстве” и “дурачествах, какие были сделаны [опьянелыми гостями] в продолжение нескольких часов”. И далее о Мусине-Пушкине, который “нарочно притворялся пьяным”. “Конечно, – резонерствует Берхгольц, – [граф] должен был воздерживаться от питья, потому что находился при герцоге, однако ж не имел надобности так страшно притворяться, как он это делал”. Впрочем, такое притворство помогло Платону, не прогневив Петра, охранить высокую особу герцога от докучливой толпы пьяных почитателей.
А 29–30 сентября 1721 года весь царский Двор пышно праздновал бракосочетание Мусина-Пушкина с очаровательной княжной Марией Ржевской. Новобрачные сидели под балдахином, украшенным лентами и венками из цветов. Подругами невесты, дружками и шаферами выступали первые лица империи, генералитет, прочие придворные чины. И снова лилось рекой вино, и трубили трубачи, и поднимались заздравные тосты, а затем гости, под водительством франтоватого свадебного маршала с жезлом в руке, танцевали церемонные польский и менуэт. И разве кто ведал тогда, что не пройдет и нескольких лет, и молодая Мария оставит этот мир, а граф будет просить руки другой завидной невесты – княжны Марфы Черкасской.
А тем временем по настоянию Ивана Мусина-Пушкина, президента Московской Сенатской конторы, сын его Платон был определен ему в помощники и назначен присутствующим с присвоением чина статского советника. По отзывам начальства, Мусины-Пушкины “к исполнению повелений показали себя зело ревностно”. Когда же в начале 1727 года в подчинении сей конторы оказались монетные дворы, энергичный граф Платон учинил им строжайшую инспекцию. В результате вскрылись такие вопиющие злоупотребления, что воспоследовали жестокие запретительные указы, и покраже казенных средств был положен предел.
Природные аристократы, Мусины-Пушкины с пренебрежением относились к плебеям-выскочкам; особенно же досаждал им сын конюха, светлейший князь Александр Меншиков, этакая ворона в павлиньих перьях. Между ним и старшим графом часто вспыхивали ссоры. Когда же на престол взошел император-отрок Петр II и светлейший стал фактическим правителем империи, тут-то и поквитался он с ненавистным семейством: по его повелению Иван Алексеевич и Платон были сосланы в Соловецкий монастырь. И хотя сей временщик вскоре был низложен и сам оказался в северной ссылке, в столицу графы Мусины-Пушкины были возвращены только в 1730 году, уже при императрице Анне Иоанновне.
И вот Платон Мусин-Пушкин снова оказался востребованным. В 1730 году его направляют в Смоленск наместником, с 1732 он служит губернатором в Казани (преемником известного Артемия Волынского, с которым их тогда связала дружба), а с 1735 года – губернатором Эстляндии.
Мемуаристы свидетельствуют: несмотря на положение мужа и отца семейства, Платон был заправским донжуаном и “снискал славу завзятого сердцееда своего времени”, “ферлакура”, как таких тогда аттестовали. Это его ферлакурство вкупе с галантными манерами и мужской статью обратили на себя внимание цесаревны Елизаветы Петровны. Когда именно скрестились судьбы капризной цесаревны и честолюбивого графа, точно неизвестно. Зная характер этой августейшей щеголихи, можно предположить, что Елизавета, падкая на внешний эффект, не увидела в нем человека незаурядного, не смогла принять его гордый независимый нрав, так что в мимолетном их амуре очень скоро коса на камень нашла. Привыкшая верховодить во всем, а особенно в любви, цесаревна была не просто недовольна – взбешена, когда Платон с свойственной ему мусин-пушкинской упрямостью стал норов свой выказывать, дерзал ей перечить, а бывало, что и голос повышал! Романическая пылкость быстро переросла у Елизаветы в холодность, а затем и в неприязнь. И не столь уж важно, кто был инициатором разрыва.
И ведь ведала “рассеянная Елизаветка” (так аттестовала ее ревнивица к чужой красоте и женскому счастью, самодержица Анна Иоанновна), что амуриться с ней под сенью такой порфироносной тетушки было более чем рискованно для амантов. Любовный жар мог обернуться… огнедышащими Камчатскими сопками (как это случилось с ее сердечным другом Алешей Шубиным, который был сослан в эту глухомань и насильно обвенчан с камчадалкой). А вот граф не убоялся и посмел вступить в связь с цесаревной, чем весьма рассердил мстительную императрицу. И хорошо, что кабинет-министр Алексей Черкасский (на племяннице которого Платон был в то время женат) и его влиятельный друг Артемий Волынский, как могли, утишили гнев монархини, а то бы наш ферлакур мог, пожалуй, и “во глубине Сибирских руд” оказаться.
По счастью, все обошлось, и карьера Платона снова стала набирать обороты. В 1736 году его назначают президентом Коммерц-коллегии, а в 1739 ему предписано заведовать Канцелярией конфискации и Коллегией экономии. Он имел несколько тысяч душ крестьян, многочисленные селения и земельные угодия, большой каменный дом в Москве и три в Петербурге. Сенатор и тайный советник, Мусин-Пушкин становится одним из приметных государственных деятелей того времени.
Но все в одночасье переменилось, когда сгустились тучи над его товарищем и покровителем, кабинет-министром Артемием Волынским. Мусин-Пушкин особенно тесно сошелся с ним в середине 1730-х годов и вошел в ближний круг его “конфидентов”. Как и другие, Платон участвовал в подготовке и обсуждении “Генерального проекта о поправлении внутренних и государственных дел”, расширявшего права шляхетства в управлении страной, и выражал недовольство немецким засильем.
Трагическое “дело Волынского”, спровоцированное временщиком Эрнстом Иоганном Бироном, детально изложено историками, и останавливаться на нем мы не будем. Отметим лишь, что обвиняли этого вождя “русской партии” при Дворе в смертных грехах, вплоть до попытки узурпации трона. Оказалось, на своем генеалогическим древе “злокозненный” Волынский пририсовал царские короны двум своим родовитым предкам – Дмитрию Волынскому и его жене Анне, сестре великого князя Дмитрия Донского. А все потому, что метил, шельма, на место благоверной государыни!
Многие “конфиденты” были подвергнуты ежедневным жесточайшим пыткам и наговорили на своего бывшего патрона и товарища разную напраслину. Не то граф Мусин-Пушкин – он не выдал никого. Когда 30 мая 1740 года к нему в дом явился начальник Тайной канцелярии, инквизитор Андрей Ушаков, дабы подвергнуть его допросу, граф вел себя весьма дерзко, а когда его попросили рассказать, что происходило в доме Волынского, небрежно бросил: “Пушкины не доносчики!” Слова сии были тут же переданы императрице, а уже на следующий день Платон был схвачен и брошен в крепость; его жену и детей посадили под домашний арест, а возле дверей их дома дежурили часовые.
Вскоре состоялось и судилище, согласно которому Мусина-Пушкина надлежало подвергнуть четвертованию. Однако Анна Иоанновна смилостивилась и “великодушно” приговорила его к битью кнутом, урезанию языка (за дерзостные речи!) и ссылке в Соловецкий монастырь со строжайшим там содержанием, вплоть до получения харчей простого монаха. Платон был лишен всего имущества, а также чинов, орденов и графского достоинства, а дети его имели право наследования состояния только от прадеда и матери.
И сколь же малодушно, низко повели себя неверные товарищи бывшего сенатора. Сиятельный трус Алексей Черкасский даже не попытался защитить своего свойственника. На одну из дач Платона, расположенную между Стрельной и Петергофом, позарился фельдмаршал Бурхард Христофор Миних; другая, в окрестностях Копорья, была отдана брату временщика Густаву Бирону. Но, пожалуй, всех обошел в подлости и лихоимстве прежний близкий друг Платона, генерал-прокурор князь Никита Трубецкой – он нижайше ходатайствовал о получении в дар великолепного петербургского особняка Мусина-Пушкина, что на Мойке, и свое получил.
В холодном каземате Головленковской тюрьмы на Соловках Платон Иванович тяжело заболел, хотя томиться там ему пришлось недолго, менее двух месяцев. Любопытно, что из северного плена его вызволил лютый и главный враг “русской партии” – Эрнст Иоганн Бирон. По-видимому, сей временщик не считал графа злостным своим супротивником, ставил высоко его способности и гордый независимый нрав. Потому, став регентом империи, он не преминул облегчить его участь. 28 октября 1740 года Мусин-Пушкин был освобожден и переселен в Симбирский уезд, в одно из дальних поместий своей жены.
Известие о восшествии на престол Елизаветы застало Платона в селе Карлинском, родовом имении его супруги Марфы Черкасской. Но, памятуя о прежних размолвках со своей порфирородной любовницей, милостей от нее он не ждал. И не дождался. Лишь 25 июня 1742 года последовал монарший указ о прощении всех “конфидентов” Артемия Волынского, в том числе и Мусина-Пушкина, однако с предписанием: к делам его не определять и из деревни ему не выезжать. Не вернула императрица и конфискованные у него имения и земельные угодья. Когда супруга Платона Марфа обратилась с прошением об этом к канцлеру Алексею Бестужеву-Рюмину, тот посоветовал “сделать записку лучшим деревням”, а сам (не иначе как в награду за хлопоты!) вместо покровительства убедил Елизавету пожаловать сии имения ему, канцлеру. Забегая вперед, скажем, что только императрица Екатерина II восстановит потом справедливость и возвратит все сполна уже потомкам Мусина-Пушкина.
В сельской тиши и закончил свои дни этот бывший сердечный избранник любвеобильной государыни, проявившей к нему теперь равнодушие и неприязнь. В последние годы он стал истым богомольцем, выстроил в Карлинском большую каменную церковь, где долгие часы стоял перед аналоем, обретая силу и радость в молитвах. Еще одна отрада его жизни – Платон Иванович был чадолюбивым отцом. У него было много детей: дочь от первого брака, а от второго – три сына и шесть дочерей.
Знаток альковных тайн русского Двора, князь Петр Долгоруков утверждал, что у Мусина-Пушкина был еще один сын, причем от его временной связи с Елизаветой, “окрещенный под именем Алексея Федорова и воспитанный возле отца, в деревне под Симбирском, как мнимый купеческий сын. Став взрослым, он поселился в Перми и посватался там к Федосье Михайловне Турчаниновой, дочери местного землевладельца. Отец [невесты] поднял страшный шум; но пермский воевода, у которого были особые инструкции, побеседовал с ним с глазу на глаз, свадьба была назначена, и родители невесты выглядели очень счастливыми. Через несколько недель после этого из Петербурга прибыл указ, по которому Алексею Федорову предписывалось принять имя Турчанинова, ему жаловалось дворянство и передавались в дар заводы и обширные земли, населенные десятью тысячами крепостных душ”.
Хотя дата рождения и происхождение Алексея Федоровича Турчанинова достоверно не установлены, думается, что князь Долгоруков здесь неточен. Ведь известно, что в 1737 году, в возрасте около двадцати лет, Алексей Федоров женился, а это полностью исключает его сыновнюю принадлежность к Елизавете (которая в момент его появления на свет была маленькой девочкой). Да и проживать вместе с “отцом” в Симбирской губернии он никак не мог, поскольку Мусин-Пушкин обосновался там лишь в 1740 году. Супругой Алексея Федоровича была дочь видного уральского промышленника Михаила Филипповича Турчанинова, у которого он ранее служил приказчиком. После венчания Алексей действительно принял фамилию тестя и стал продолжателем его дела. Однако о каких-либо неожиданных монарших благодеяниях, оказанных этому новоиспеченному Турчанинову, говорить не приходится. Только в 1752 году Елизавета жалует его чином титулярного советника. Позднее близкий к императрице генерал-аншеф Петр Шувалов назначает Турчанинова своим поверенным на Гороблагодатских заводах, а в 1759 году он получает в частное владение ещё три завода.
Но все это будет уже на излете елизаветинского царствования, и, понятно, никак не связано с каким-то мнимым особым статусом Алексея. Так что нить, связующая Елизавету и Платона Ивановича, была порвана еще тогда, в лихолетье Анны Иоанновны, порвана разом – полностью и окончательно!
Граф Мусин-Пушкин был обойден наградой за свою любовь к самодержице. Но, человек независимый и гордый, он и не чаял получить ее и благодарил судьбу за то, что ни у кого ничего не просил и никому не был должен.
“Счастье во сне пришло”. Никита Бекетов
Историки отмечают забавный театральный эпизод периода царствования императрицы Елизаветы Петровны. Эта государыня, как известно, покровительствовала русским актерам. Среди них были и кадеты Сухопутного Шляхетного кадетского корпуса. Императрица непременно посещала все их спектакли. Однажды во время представления трагедии Александра Сумарокова “Синав и Трувор” (1751) произошел конфуз: пригожий молодой кадет Никита Бекетов (1729–1794), игравший Синава, вдруг смутился, забыл свою роль и, по-видимому, под влиянием эмоционального стресса и непомерной усталости прямо на сцене заснул глубоким сном. Казимир Валишеский рассказывает далее: “Занавес стал опускаться, но по знаку императрицы его снова подняли, музыканты заиграли под сурдинку томную мелодию, а Елизавета с улыбкой, с блестящими и влажными глазами любовалась заснувшим актером”. Бекетов заснул кадетом, а проснулся сержантом и фаворитом императрицы-вакханки. “Счастье во сне пришло”, – говорили о нем.
Обратимся к родословной нашего героя и первым милостям Фортуны, поначалу так благоволившей к нему. Фамилия Бекетов происхождения тюркского (“бекет” – воспитатель ханского сына). В Московии дворяне Бекетовы известны уже с XVI века. В письменных источниках XVII века упоминается Петр Иванович Бекетов (1610–1656), боярский сын, стрелецкий сотник, землепроходец, воевода, голова в Енисейске и строитель Якутского острога (1653). Известно, что наш Никита приходился ему внучатым племянником. Отец же Никиты Бекетова, Афанасий, служил воеводой в Симбирске и вышел в отставку при Екатерине II. (Надо сказать, что воеводство рассматривалось в то время как возможность обогатиться – “покормиться”, как говорили тогда).
Литератор Михаил Дмитриев приводит любопытный диалог Бекетова – отца и государыни: “Она его спросила: “А много ли ты, Афанасий Алексеевич, нажил на воеводстве?” – “Да что, матушка Ваше Величество! Нажил дочери приданое хорошее: и парчовые платья, и шубы; все как следует”. – “Только и нажил?” – “Только, матушка! И то, слава Богу!” – “Ну, добрый ты человек, Афанасий Алексеевич! Спасибо тебе”. По словам того же Дмитриева, это приданное стоило не более 2-х тысяч рублей, что, хотя и было немалой суммой по тем временам, свидетельствует о весьма скромном достатке семьи. И уж, конечно, отцовские деньги не могли покрыть расходы на модные французские костюмы, которые носил в столице его щеголь-сын.
А в Петербурге Никита Бекетов оказался, когда ему только минуло тринадцать лет. Как сын дворянина он был принят в Сухопутный Шляхетный кадетский корпус – привилегированное учебное заведение, которое по праву называли Рыцарской академией. Программа корпуса была универсальной: наряду с гуманитарными и техническими дисциплинами, кадеты обучались иностранным языкам, танцам, фехтованию и основам политеса (или “учтивствам”). Многие воспитанники корпуса писали стихи, и сам Бекетов сочинял любовные песни – занятие, свойственное молодому щеголю (Николай Новиков утверждал, что эти песни помещены в изданных в XVIII веке сборниках песен, но какие из них сложил Бекетов, не установлено). Кадеты нередко устраивали драматические представления, в которых исполняли не только мужские, но и женские роли. Как мы уже сказали, на одном из таких спектаклей и решилась судьба Бекетова.
О любовных отношениях Елизаветы и Никиты известно мало. Как правило, это вольная трактовка писателей, временами скабрезного характера. Но ясно одно: именно сексуальные услуги государыне обеспечили Никите Афанасьевичу головокружительный карьерный взлет. Произошло это столь стремительно, что даже видавшие виды царедворцы не переставали удивляться такому “случаю”. И действительно, слыханное ли дело, – этот кадет на другой день после знакомства с Елизаветой стал сержантом, через несколько дней – премьер-майором с предписанием быть адъютантом у влиятельного графа Алексея Разумовского (тоже фаворита императрицы), а еще через месяц – полковником.
О Бекетове говорили, что он возгордился своим новым положением и стал спесивым, важным и неприступным. Когда же его поселили во дворце и дали покои рядом с императрицей, он окончательно уверовал в свою значительность и могущество. Любовался он и собственной красотой, и не случайно Александр Сумароков вывел его под именем Нарцисса в одноименной комедии. Нарцисс, как и Бекетов, занимается рифмотворчеством; он читает вслух Оду, восхваляющую самого себя.
Но наивный красавец едва ли подозревал, что каждый близкий к монархине “припадочный человек” находился под пристальным вниманием конкурирующих между собой придворных партий, стремившихся с его помощью всячески упрочить свои позиции. Так, графы Александр и Петр Шуваловы старались выдвинуть во временщики своего молодого кузена – Ивана Шувалова, и вкупе с любимой подругой императрицы Маврой Шуваловой, урожденной Шепелевой, нахваливали его стать и мужские достоинства. Бекетов же сделался ставленником вице-канцлера Алексея Бестужева, пытавшегося ослабить влияние клана Шуваловых и самолично управлять государственными делами. Их соперничество носило и политический характер, поскольку Шуваловы были горячими приверженцами Франции, а Бестужев был сторонником союза с Австрией. Именно Бестужев одарил Никиту французскими костюмами с бриллиантовыми пуговицами цены баснословной, драгоценными кольцами, великолепными часами из червонного золота.
Поначалу, когда летом 1751 года его протеже последовал за Елизаветой в Петергоф, а Шувалов спешно оттуда уехал, Бестужев торжествовал. Однако фавор Бекетова был недолгим и рассыпался в одночасье благодаря интригам шуваловской партии. Произошло это так: Петр Шувалов втерся к Никите в доверие и расточал всевозможные комплименты по поводу его красоты. Под предлогом заботы о внешности фаворита он дал ему “чудодейственные” притирания для улучшения цвета кожи. В результате пользования этим косметическим средством лицо Бекетова покрылось прыщами и угрями. Тогда Шуваловы нашептали императрице, что новый фаворит ведет разгульный образ жизни и заразился дурной болезнью, опасной для ее здоровья. К тому же, воспользовавшись тем, что Бекетов руководил хором мальчиков-певчих и проводил с ними много времени, они намекнули на его педофилию, что в глазах Елизаветы было величайшим грехом. Бекетов за “непристойное поведение” был немедленно удален из дворца и отправлен в действующую армию. А Иван Шувалов вернулся во дворец.
Но все же – в благодарность за доставленные дни счастья – государыня пожаловала Бекетова богатыми поместьями, в том числе имением Отрада близ Царицына в благодатной Астраханской губернии. Современник так живописал владения опального фаворита: “Великолепная деревня Отрада, с виноградными садами, мраморными водоемами, роскошной мельницей, в которой не было ни малейшего стука, ни малейшей пыли; и стояли красного дерева ломберные столы для игры в карты; наконец, ему же принадлежали богатые рыбные ловли на Волге, от которой произошла Бекетовская икра, некогда знаменитая”.
Несмотря на фиаско при дворе, Бекетов, по словам исследователей Ивана Мартынова и Ирины Шанской, во мнении многих оставался “эталоном истинного петиметра” (то есть щеголя-галломана) и знатоком в амурных делах: “По всей России ходили слухи о его дорогих и экстравагантных нарядах. Не менее широкой известностью пользовались любовные похождения этого редкостного красавца, щедрого кутилы и галантного острослова”.
В начале 1750-х годов литератор Иван Елагин написал “Сатиру на петиметра и кокеток” (1753). Разразилась жаркая литературная полемика о щеголях. В числе ее материалов было и стихотворное “Письмо к Бекетову”, принадлежавшее перу преподавателя Артиллерийского и инженерного корпуса Николая Муравьева. Последний отчаянно спорит с Елагиным и его сторонниками, видевшими в петиметрстве опасный общественный порок, и обращается к авторитетному Бекетову для подтверждения собственной позиции. Начав свое послание с филиппики ученым-педантам, Муравьев сосредоточивается на “советах влюбленным”. Он воспевает дерзость в любви, порицает бесполезную ревность, которая “паче всех мученьев на свете”, и приглашает к разговору самого Бекетова. И Никита Афанасьевич ответил Муравьеву стихами “Правила как любиться без печали. Письмо к приятелю”. Проникнутое здоровым гедонизмом, “Письмо” отвергает переживания безответной любви как бесплодные, глупые и анахроничные для XVIII века:
Сурова кто к тебе – предстань о том вздыхатьИ злым мучением приятства обретать,Томитца страстью злой – то было в древни веки,Тех нет теперь времен, не те и человеки.Бекетов – сторонник любви тайной, удаленной от чужих глаз и неподвластной досужим судачествам света:
Когда с обех стран страсть нежна изъяснитца,То должно обоим отнють того хранитца,Чтоб новой сей любви никто не мог узнать.Кто может тайною любовию пылать, —В прямой тот роскоши, веселье пребывает,Молчание сердца в любови услаждает…Может показаться странным, что Бекетов, несмотря на свое женолюбие и бурную молодость, так и остался холостяком. Возможно, какие-то властные нити связывали его с Елизаветой, имевшей сильную любовную харизму (ведь так и не женились и другие ее фавориты – Иван Шувалов и Алексей Разумовский). Никакими сведениями о дальнейшей личной жизни Бекетова мы не располагаем. С Никитой Афанасьевичем, подобно многим деятелям XVIII века, произошла метаморфоза – щегольская юность, которую Ломоносов назвал “златой младых людей и беспечальный век”, сменилась зрелостью, посвященной серьезной государственной деятельностью на благо Отечества.
На полях брани Семилетней войны он стяжал себе славу отважного воина. И как не поспорить тут с Екатериной II, говорившей, что Никита был слишком изнежен для военного ремесла.
После сражения при Грос-Егерндорфе (август 1757 года) он был назначен командиром 4-го гренадерского полка, с которым участвовал в занятии Кенигсберга (январь 1758 года), осаде крепости Кюстрин и сражении при Цорндорфе (август 1758 года). В последней баталии полк Бекетова был почти весь уничтожен фланговыми атаками неприятеля, а сам командир вместе с графом Захаром Чернышевым попал в плен к пруссакам, где провел целых два года. В народе даже сложили об этом песню:
Как возговорит прусский король:Ой ты гой еси российский граф,Чернышев Захар Григорьевич,Со своим ли сотоварищем,Со Никитой АфанасьичемПо фамилии Бекетовым!Послужите мне службу верную,Как служили вы монархине!Как возговорит российский граф,Чернышев Захар Григорьевич:Послужу я тебе службу верную,Что своей ли саблей острою,На твою ли шею толстую.Вернувшись из неволи, Бекетов был произведен в бригадиры, а в 1762 году – в генерал-майоры. Императрица Екатерина II в 1763 году назначила его астраханским губернатором. Деятельность Бекетова на этом посту была исключительно продуктивна. Губернатор построил Енотаевскую крепость для защиты местных жителей от набегов киргизов. Под его непосредственным патронажем было основано поселение Сарепта, где разместились приглашенные из Германии колонисты – так называемые “моравские братья”. Это было живописнейшее место неподалеку от Царицына, с холмами, покрытыми густым лесом, на берегу впадавшей в Волгу реки Сарпы. Название оно получило от древней сирийской Сарепты, упоминаемой в Ветхом Завете, где говорится: “Как повелел Господь устами пророка Ильи: “Встань и пойди в Сарепту Сидонскую и оставайся там”, и далее: “где мука в кадке не истощится, и масло в кувшине не убудет”. Примечательно, что герб астраханской Сарепты заключал в себе сосуд, колосок и масличное дерево с елейной кружкой под ветвями. Переехавшие сюда немецкие пасторы-миссионеры обращали кочевых калмыков в христианство.
Но Бекетов приглашал в губернию на поселение не только иноземцев. Он остро ощущал нехватку людей для сельскохозяйственных работ, которыми до него мало занимались, и заселил земли крепостными крестьянами из внутренних губерний, которым помогал обустраиваться на новом месте. Многие из них благодаря ему стали жить вольготно и зажиточно. Так, он уделил особое внимание разведению лучших сортов винограда, для чего даже выписывал из-за границы искусных виноделателей.
Заботился он и о заведении шелководства; увеличил торговый оборот с Персией; значительно улучшил рыбные промыслы и установил новые правила взимания податей, благодаря чему доходы стали поступать в казну со всей империи и превратились в важную статью государственного бюджета. За свою неутомимую службу Никита Афанасьевич был награжден орденом Св. Анны I степени, пожалован чином генерал-поручика и стал сенатором.
В 1780 году Бекетов вышел в отставку, но так и не угомонился, продолжая заниматься селекцией и сельским хозяйством. С его именем связаны, между прочим, первые в России опыты по производству горчицы. Никита Афанасьевич получил эту превосходную приправу, не уступающую западным образцам, и даже собирался поставить ее на промышленную основу. Бекетовская горчица была отправлена для освидетельствования в Петербург, и ее создатель получил в результате золотую медаль Вольного Экономического общества.
Рукотворный памятник, оставшийся после Бекетова – это построенная им домовая церковь в Отраде в честь его небесного покровителя Никиты-исповедника. Этот храм в стиле зрелого классицизма, заложенный в 1782 году, утопает в зелени; он являет собой самый древний памятник русской архитектуры Волгограда, дошедший до наших дней. Среди жителей Отрады бытует легенда, что прах Никиты Афанасьевича пребывает в склепе этого Никитского храма.
Воспитанник любви и счастия богини,Он сердца своего от них не развратил;Других обогащал, а сам, как стоик, жил.И умер посреди безмолвныя пустыни,– написал о нем его племянник, известный русский поэт Иван Дмитриев.
“Счастье во сне пришло”, – говорили о Никите Бекетове. Если вспомнить метафору испанского драматурга XVII века Педро Кальдерона де ла Барка: “Жизнь есть сон”, то эти обращенные к Никите Афанасьевичу слова приобретут ясный и вполне определенный смысл. Не слишком долгая жизнь, отпущенная Бекетову (65 лет), на всех ее этапах была наполнена верой, любовью, творчеством, заботами о благе страны, а потому была счастливой. И из жизни он ушел в теплую июньскую ночь, когда сны так воздушны, сладки и безмятежны.
Русский Помпадур. Иван Шувалов
“Помпадур мужского рода” – так метко прусский король Фридрих II охарактеризовал любимца императрицы Елизаветы Петровны, обер-камергера Ивана Ивановича Шувалова (1727–1797). Как известно, всякое сравнение хромает, и тем не менее, в нашем случае параллель со знаменитой метрессой Людовика XV обладает известной исторической точностью. Ведь и Шувалов, и его современница маркиза де Помпадур (1721–1764) долгие годы были в фаворе у своих венценосных покровителей, отличавшихся взбалмошностью и непостоянством. Любвеобильность Людовика, которого так и называли “Людовик Влюбленный”, вошла в легенду; не отставала от него и “любострастная” (как сказал о ней Михаил Щербатов) Елизавета, которую когда-то даже прочили Людовику XV в жены. Оба фаворита не могли похвастаться своей родословной: Помпадур была внучкой крестьянина, а Шувалов хоть и происходил из дворян, но весьма худородных, средней руки. Однако их путь наверх был разным.
Будущая маркиза, которой еще в детстве предсказали, что она будет принадлежать монарху, неукротимо шла к цели:
в течение двенадцати лет она плела интриги вокруг короля, подкупала придворных, облачалась в броские эффектные костюмы (Дианы-охотницы, например); досконально изучила психологию своего патрона, предугадывала все его желания, и, привязав к себе, ловко нажимала на все тайные пружины его сердца.
Шувалов же, начавший службу при Дворе рядовым пажом, со свойственной ему скромностью не прилагал никаких усилий, чтобы понравиться монархине. Вот как отзывалась об Иване накануне его сближения с Елизаветой Екатерина II (тогда еще великая княгиня): “Я вечно находила его в передней с книгой в руке… Ему было тогда 18 лет, он был очень недурен лицом, очень услужлив, очень вежлив, очень внимателен, и казался от природы очень кроткого нрава… Кроме того, он был очень беден”. Иван был тогда сильно увлечен фрейлиной княжной Анной Гагариной, на которой даже хотел жениться, и об императрице вовсе не помышлял. Шувалова выдвинули исключительно его властолюбивые родичи, пользовавшиеся влиянием при Дворе и стремившиеся с помощью красавца Ивана еще более укрепить свое положение. О его достоинствах монархине нашептали всесильный кузен Петр Шувалов, а главное, любимая подруга юности Елизаветы Мавра Шувалова, урожденная Шепелева. А уж стать, красота и молодость Ивана Шувалова довершили дело. Он обратил на себя высочайшее внимание и был тут же произведен в камер-юнкеры.
Однако увлечение Шуваловым поначалу не помешало Елизавете иметь одновременно с ним трех других фаворитов. И хотя императрица отдавала Ивану явное предпочтение, трудно согласиться с историком Виктором Наумовым, утверждающим что она испытывала к Шувалову “глубокое и сильное чувство”. Императрица-щеголиха, императрица-вакханка, она смолоду отличалась “рассеянной жизнью” и была падка лишь на внешний эффект. Бесспорно одно – Шувалов привлек ее внимание не своим “скучным” книгочейством, а молодым задором и щегольством. А мода была для Елизаветы делом первостепенной важности. Законом для ее Двора стали французские образцы и французская грация.
И как не вспомнить тут маркизу Помпадур, с именем которой связана целая эпоха в истории моды: она ввела в светский обиход высокие каблуки и высокие прически (поскольку была маленького роста), маленькую дамскую сумочку ридикюль, а также известный камин “Помпадур-пети”. Шувалов, хотя и не был законодателем в сфере одежды, всегда носил наряды в последнем парижском вкусе и также служил придворным образцом для подражания. Правда, в отличие от Помпадур, которая слыла большой мотовкой, он был более сдержан и бережлив. Его костюмы были нарядны, но лишены бьющей в глаза роскоши, отличавшей платья таких великосветских модников того времени, как Семен Нарышкин, Петр Шувалов, Иван Чернышев, Кирилл Разумовский, Степан Апраксин, Петр Шереметев и др. К примеру, один из кафтанов Семена Нарышкина не только изобиловал драгоценностями, но заключал в себе шитый золотом узор в виде экзотического дерева, ветви которого отливали чистым серебром. Поистине азиатской пышностью славился и кузен Ивана Петр Шувалов – он носил бриллиантовые застежки даже на ботинках. А гардероб генерал-фельдмаршала Степана Апраксина был столь велик, что едва размещался на обозе из десятков карет.
Поистине зоологическую ненависть вызывали у Елизаветы те, кто обращали на себя внимание ее фаворитов и прежде всего, конечно, на Шувалова. Историк Алексей Степанов сообщил следующее: “Все заподозренные в романе с Шуваловым арестовывались и отправлялись в заключение. Даже замужних женщин и матерей и тех не щадила бездушная рука петербургской инквизиции: их силой вырывали из рук мужей, уводили от плачущих сирот, и все это по одному лишь подозрению, в действительности даже часто лишенному всякого основания”.
Причем Елизавета ревновала своих любимцев даже к прошлому: современники свидетельствуют, что монархиня была сильно ожесточена против княжны Анны Гагариной, бывшей некогда дамой сердца Шувалова, и третировала ее при каждом удобном случае. Дело дошло до того, что придворные красавицы даже боялись попадаться на глаза Ивану и “смотрели на него, как на чуму, от которой надо бежать”, – и это несмотря на свойственные ему любезность и галантность! Они возненавидели фаворита, ставшего невольной причиной монарших нареканий и возможной их опалы. Ходили слухи, что в насмешку над Шуваловым некоторые фрейлины завели себе пуделей и назвали их Иванами Ивановичами. Екатерина II сообщает, что эти дамы “заставляли пуделей выделывать разные штуки и носить светлые цвета”, в которые любил рядиться и Шувалов. Впрочем, Елизавета быстро пресекла это “безобразие”.
Шувалова называли галломаном. По словам Казимира Валишевского, он был “самым убежденным франкофилом той эпохи”. Иван, по мнению иностранных дипломатов, обладал “чисто французской манерой держаться и говорить”, глубоко интересовался литературой французского Просвещения и вел оживленную переписку с Вольтером, Дени Дидро и Клодом Адрианом Гельвецием. Говорили даже, что его дом походил своими украшениями на манжетки алансонского кружева.
Конечно, и до Шувалова русские дворяне заводили франц узские библиотеки и выписывали для своих де тей французских гувернеров. Учиться говорить по-французски заставляла нужда, потребность образования. Не только в России, но и во всей Европе владение французским языком, французской литературой и французским политесом были необходимы для светского человека. Однако именно в России соблазны Франции породили особый культурно-исторический тип. Историк Василий Ключевский назвал его – “елизаветинский петиметр” и связал его появление с одним из этапов развития русского дворянства. Думается, однако, что это известное обобщение: ведь в ту эпоху слово “петиметр” имело ярко выраженный негативный, пренебрежительный оттенок. Особенно рельефно это проглядывает в комедиях Александра Сумарокова 1750-х годов, где бичуются пустота, невежество, дурная нравственность, галломания новоявленных щеголей, их презрение к своему Отечеству. Примечательна и статья “petite-maitre” в издаваемом тогда “Новом лексиконе на францусском, немецком, латинском и на российском языках…» (1755–1764), где этому слову дается такое определение: “Молодой человек, который много о себе думает и лучше себя ни кого не ставит”.
В этой связи мнение авторитетного историка Евгения Анисимова о том, что Шувалов оставался человеком высшего света, а значит – петиметром, иначе говоря, модником, представляется нам спорным. Ведь петиметрство не исчерпывается щегольством костюма во французском вкусе. (Яркий пример тому – Сумароков, одевавшийся нарочито щеголевато, но презиравший и высмеивавший петиметров). Это еще и определенный склад личности, мировосприятие, манера поведения, рабское преклонение перед Францией. Именно в это время вокруг петиметров разгорелась бы ожесточенная литературная полемика. Некоторые участники этой поэтической баталии видели в петиметрстве опасный общественный порок и прямо бросали своим оппонентам обвинения в распутстве.
Развратных молодцов испорченный здесь векКто хочет защищать, тот скот – не человек.А началось все с “Сатиры на петиметра и кокеток” (1753) литератора Ивана Елагина, метившая вроде бы в собирательного щеголя-галломана, который отрицает немецкую да и отечественную культуру, тщится, “следуя обычаям французским, / быть в посмеяние разумным людям русским”. Исследователи отмечали, что Шувалов узнал в этом портрете себя, свое чрезмерное пристрастие ко всему французскому. И хотя в елагинском петиметре были и черты, вовсе Ивану не свойственные, его, тем не менее, задели пассажи сатирика о том, что петиметр
….только новые уборы вымышляет,Немый и глупый полк кокеток лишь прельщает…Когда его труды себе воображаюИ мысленно его наряды я считаю,Тогда откроется мне бездна к смеху вин [причин – Л.Б];Смешнее десяти безумных он один…Как отметил наш современник Евгений Лебедев, петиметр – это не только “модник”, “ветреный молодой человек”, но и “ветреный молодой человек, находящийся на содержании у знатной и богатой дамы” (в Италии он назывался “чичисбеем”). Еще один нюанс смысла слова может объяснить жгучую обиду на эту сатиру 26-летнего Шувалова, покровительствуемого 44-летней Елизаветой.
По настоятельной просьбе фаворита его защитники (Михаил Ломоносов, Николай Поповский, Иван Барков) написали стихотворные отповеди Елагину, где изобразили последнего ханжой и лицемером, пытающимся морализировать по поводу грехов, свойственных юности – поры, предшествующей серьезной деятельности на благо Отечества (которой, кстати, и был занят Шувалов).
Иван Иванович приобрел себе известность не тем, что любил французскую культуру, а тем, что старался поднять родную литературу, увеличить средства на образование россиян. К нему, как к никому другому пристало почетное звание “меценат”. И здесь еще одна параллель. Меценатствовала и маркиза Помпадур: при ее содействии Вольтер получил места придворного камергера и главного историка Франции; открылась Военная школа для сыновей ветеранов войны и обедневших дворян; она заложила в своем имении Севр всемирно известный фарфоровый завод и т. д. Но какими же ничтожными в сравнении с шуваловскими выглядят ее свершения! “Министром новорожденного русского просвещения” называли его. Он покровительствовал знаменитым словесникам века – Александру Сумарокову и Михаилу Ломоносову. Последний обессмертил имя Шувалова в знаменитом “Письме о пользе стекла” (1752) и посвященной ему героической поэме “Петр Великий”(1760). Да и сам Иван писал под руководством Ломоносова русские стихи и конспектировал его риторику.
По инициативе Шувалова в Москве в 1755 году были открыты университет, первым куратором которого он стал, и две гимназии. “Через университет, бывший под его попечением… – писал современник, – многие дослужились [до] знатных чинов, как-то: Потемкин, Попов”. “Ради успешного освоения знаний” он обустроил университетскую типографию, в которой печаталась им же заведенная газета “Московские ведомости”. Шувалов стоял у истоков и образованной в 1757 году Петербургской Академии художеств и до 1763 года был ее президентом. В 1758 году он основал Казанскую гимназию (здесь он познакомился с ее питомцем – великим Гаврилой Державиным). Как и маркиза Помпадур, он был близко знаком с Вольтером, и подвиг этого “фернейского патриарха” к написанию истории царствования Петра Великого, сыгравшей роль в повышении престижа России в Европе. В 1760 году он горячо поддержал начинание известного литератора Михаила Хераскова издавать при университете журнал “Полезное увеселение” (1760–1762). Примечательно, что этому изданию были свойственны столь близкие Шувалову настроения дворянского стоицизма.
Не ищи ты в титлах славы,Ум в богатство не вперяй,И душе своей отравыОслепленно не желай– писал Херасков, и Иван Иванович вполне разделял эти убеждения.
В последние годы жизни Елизаветы, когда она часто болела и больше стремилась к уединению, роль Шувалова усилилась: он стал при ней главным докладчиком и секретарем. Он нередко объявлял Сенату именные повеления; через него же подавались просьбы и доклады на высочайшее имя. Однако, в отличие от всесильной французской маркизы, которой были свойственны известный снобизм и изощренное интригантство, Шувалов всегда действовал бескорыстно, мягко и со всеми ровно и добродушно. Современник писал о нем: “Он выслушивал всякого и даже самых беднейших людей, к нему приходящих, не уподобляясь истукану”. Его равнодушие к богатству и титлам вошло в пословицу. Он наотрез отказался от предложенных ему императрицей графского достоинства, денежных пожалований и обширных поместий, не принял и предложения о чеканке в свою честь памятной медали. Говорили, что государыня приготовила для Шувалова сундук с драгоценностями и слитками золота и серебра. Но Шувалов отверг и этот подарок. “Могу сказать, что я рожден без самолюбия, без желания к богатству, честям и знатности”, – сказал он.
Шувалову был присущ философский склад ума, меланхолический темперамент и неторопливый ритм жизни, отразившийся в его любимой поговорке: “Потихоньку, мало-помалу”. Но при этой внешней медлительности Шувалов спешил делать добро. А, как сказала маркиза Помпадур, “чтобы делать добро, надо иметь ум; дураки на это не способны”. Иван Иванович и являл собой тип выдающегося интеллектуала, мецената, тонкого ценителя искусства и науки. Историк Сергей Платонов отозвался о нем: “На нем не лежит ни одного пятна. Напротив, это была личность замечательно привлекательная, представитель гуманности и образованности, лучший продукт петровских преобразований и украшение елизаветинской эпохи”.
Но елизаветинская эпоха ушла в небытие, и Шувалов потерял прежнюю силу. Предчувствуя опалу, он в 1763 году отправляется за границу, где живет 14 лет. И в Вене, и в Париже, и в Неаполе, в Берлине, и в Риме его принимали с великими почестями. Сам император Священной Римской империи Иосиф II возил его в своем экипаже. Иван Иванович был принят и при дворе Людовика XV, где первый принц крови герцог Орлеанский подарил ему табакерку с финифтяным портретом Петра I – драгоценность для россиянина! Он общался со знаменитыми философами французского Просвещения. Его приветствовали энциклопедисты Дени Дидро и Жан Лерон Д’Аламбер; Жан Франсуа Мармонтель слагал стихи в его честь. Все, кому доводилось говорить с ним, восхищались эрудицией и широтой взглядов этого русского. Особенно близко сошелся он с Вольтером. До нас дошел такой их диалог:
– Петр I и Екатерина II сблизили Россию с Европой, – обронил Вольтер.
– Нет, – парировал Шувалов, – просто они Европу приблизили к России.
И сам Шувалов, казалось, приближал к нам ценности европейской культуры и делал их российским достоянием. Он собрал коллекцию редчайших антиков, шедевров живописи, заказывал формы лучших итальянских статуй, которые передал потом в Академию художеств и Эрмитаж. А как благотворительствовал он русским художникам и ученым за границей! Поручались ему и деликатные дипломатические задания – Екатерина II доверила вести важные для России переговоры о замене папского нунция в Варшаве, что он с блеском исполнил.
В 1777 году Шувалов возвратился на родину и был встречен радушно. Екатерина II в честь его приезда устроила грандиозный бал. Она пожаловала ему должность обер-камергера, наградила высшим российским орденом – св. Андрея Первозванного – и вообще находила особое удовольствие в беседах с ним. Одами, эпистолами, посвященными меценату, откликнулись на это событие многие литераторы. Одно из стихотворных обращений к нему начиналось характерными словами: “Ревнитель росских муз, талантов покровитель…”.
Дом Ивана Ивановича стал средоточием интеллектуальной жизни страны. В нем собирались такие замечательные деятели культуры, как Екатерина Дашкова, Алексей Храповицкий, Осип Козодавлев, Иван Дмитриев, Александр Шишков, Алексей Оленин и другие. Шувалов с его безошибочным вкусом к изящному угадал в юном Гавриле Державине будущего великого поэта и всячески содействовал его известности. Заметил он и талант поэта Ермила Кострова, переводчика “Илиады”, которого даже поселил в своем доме. Многим обязаны ему писатели Денис Фонвизин и Иполлит Богданович. Но Иван Иванович покровительствовал не только дворянам; он ценил и выдвигал даровитых русских самородков – возвысил тверского крестьянина-самоучку Ивана Свешникова. Не оставил Шувалов и литературных занятий – издавал совместно с Дашковой журнал “Собеседник любителей российского слова” (1783–1784).
Увенчанный негромкой, но почетной славой, Иван Иванович ушел из жизни в 1797 году, уже при императоре Павле I. В последний путь его провожал весь Двор. У могилы в Александро-Невском монастыре слово о нем произнес известный тогда вития архимандрит Анастасий (А. С. Братановский-Романенко). “Жизнь Шувалова достойна пера Плутархова”, – произнес он в торжественной тишине. А император, проезжавший на другой день мимо дома Шувалова, остановился, снял шляпу и низко поклонился, отдавая тем самым последний долг его заслугам.
Гаврила Державин адресовал Ивану Шувалову следующие строки:
Не умирает добродетель,Бессмертна музами она.Бессмертны музами Периклы,И Меценаты ввек живут.Подобно память, слава, титлыТвои, Шувалов, не умрут!Память о Шувалове жива и сегодня. В МГУ им. М. В. Ломоносова учреждены именная стипендия и научная премия в честь его первого куратора. Именем Шувалова будет вскоре названа одна из проектируемых улиц в Западном административном округе Москвы.
И Шувалов, и маркиза Помпадур вошли в историю. Но Шувалов занял в ней особое место именно как меценат и деятель русского просвещения. И если современники находили в нем некую схожесть с маркизой и даже называли ее именем, было бы точнее аттестовать Шувалова Помпадуром русским. С поправкой на российские вкусы и черты, на российскую веру в себя и в свою великую культуру.
“Создала славу русских”. Екатерина II
Сохранился литературный анекдот. При создании знаменитого монумента Петру Великому императрица Екатерина II настаивала на том, чтобы скульптор Этьен Морис Фальконе нарядил этого Медного всадника в русский костюм. Фальконе возражал; и в самом деле, это было бы вопиющим искажением истории: ведь именно Петр, заимствовав у Запада образцы европейской одежды, был рьяным гонителем русского платья. Оно олицетворяло для него ненавистную старину и противников реформ. За изготовление, ношение и продажу русских народных костюмов в городах в петровские времена карали жестоко (хорошо, если дело ограничивалось только денежным штрафом или кромсанием русских нарядов беспощадными цар евыми ножницами). В дв орянской и меща нской среде старо-русское платье воспринималось как пародийное, маскарадное. В него рядили и провинившихся гимназистов. Европейский же кафтан, помимо обычной функции одежды становился, по словам Александра Каменского, “двигателем просвещения и олицетворением петровского абсолютизма, он получал воспитательную значимость”.
В этом споре вокруг памятника возобладало соломоново решение – преобразователь России явился на постаменте не в русском и не в европейском костюме, а в простой древнеримской тоге. Возможно, потому, что в русском фольклоре царь предстает преимущественно как любитель самой простой одежды, а Екатерина, с ее подчеркнутым пиететом к Петру I, воспринимала образ великого реформатора исключительно по преданиям.
Продолжая курс Петра I на европеизацию (пункт 6 “Наказа” гласил: “Россия есть европейская держава”), Екатерина в то же время привнесла народные вкусы и черты в придворный костюм – как об этом сказал мемуарист, она “и в области моды хотела оставаться прежде всего русскою”. “Семирамида Севера” и создала свой неповторимый самобытный стиль в моде. При этом, в отличие от своих предшественников, она не навязывала под страхом наказания собственные образцы, а предоставляла их выбор воле подданных. Николай Карамзин отметил: “Петр, насильствуя обычаи народные, имел нужду в средствах жестоких, – Екатерина могла обойтись без оных, к удовольствию своего нежного сердца”.
Историк моды Федор Комиссаржевский свидетельствует, что основные формы костюма XVIII века создавались в Париже, и если “русские и другие народы вносили в одежды и “свое”, оно выражалось почти всегда только в деталях”. Однако в истории русской культуры такие “детали” обретают и смысл, и самостоятельное значение; они имеют и явный идеологический подтекст. А потому представляется важным проследить эти “детали”, воссоздавая шаг за шагом взгляды императрицы на моды и щегольство. В этом нам помогут собственноручные “Записки” Екатерины, охватывающие период с раннего ее детства до вступления на российский престол.
И повествование следует начать с самой ранней реакции тогда еще четырехлетней немецкой принцессы Софии-Федерики Ангальт-Цербстской на модное платье. Будучи представлена в Берлине прусскому королю Фридриху-Вильгельму, она тихо сказала матери: “Почему у короля такой короткий костюм? Он ведь достаточно богат, чтобы иметь подлиннее”. Это замечание, услышанное Фридрихом-Вильгельмом, ему не понравилось, тем более, что в Европе он слыл монархом-скупердяем.
И хотя София была знакома не только с прижимистым Берлином – она повидала претенциозную роскошь Потсдама и красоту Шарлоттенбургских дворцов, соблазны Брауншвейгского Двора, считавшегося самым значительным в Германии, она “до 14–15 лет больше старалась о приобретении достоинств, нежели думала о своей наружности…” Читаем: “Я не считала себя созданной, чтобы нравиться; я вовсе не заботилась о нарядах; мне внушили отвращение ко всякому кокетству; я даже не знала, в чем оно состоит, и знала одно только название”.
До 13 лет София не имела даже придворного платья. И в Россию она приехала бесприданницей в качестве невесты великого князя Петра Федоровича, прихватив с собой лишь несколько сорочек, три платья да медный кувшин для умывания. Как и другие иностранцы, она, оказавшаяся среди головокружительной роскоши русского Двора, поначалу чувствовала себя бедной родственницей. Куда там Брауншвейгу и Потсдаму, где была тяжелая, крепкая, серая и во всем своем великолепии как бы скромная и бедная роскошь. В России же и роскошь была какая-то кричащая, дерзкая – словно играла яркими сказочными красками. Казалось, София перенеслась в другой мир – золотая карета с хрустальными окнами, запряженная шестью прекрасными лошадьми, влекла ее к Северной Пальмире. А “перед дворцом выстроен почетный караул, в вестибюле часовые перед каждой внутренней дверью, трубы ревут, литавры звенят, барабаны гремят, генералы и маршалы склоняются и целуют ручку, представители дворянства отвешивают низкие поклоны, всюду, куда ни кинешь взор, роскошные, цветные, украшенные золотым шитьем мундиры петербургской гвардии”.
Свою новоиспеченную невестку Елизавета осыпала подарками буквально с ног до головы. И на обряде крещения, после которого София была наречена Екатериной Алексеевной, крестница была в наряде, дарованном императрицей. После пышных свадебных торжеств Екатерина получила долгожданный титул русской великой княгини.
Бесконечная череда маскарадов, балов, празднеств поначалу закружили юную Екатерину. Она находилась под неподражаемым обаянием своей порфироносной “тетушки”. Елизавета окружила Екатерину целым штатом придворных служительниц, ведавших ее одеждой, туалетом, ювелирными украшениями: одна из них отвечала за бриллианты; другая хранила белье; третья следила за платьями; еще одна – за лентами; имелись карлицы для наблюдения за пудрой и всякими притираниями, гребенками, румянами, булавками и мушками. Проводя долгие часы за уборным столом и меняя наряды по нескольку раз на дню, императрица пыталась пристрастить к этому и Екатерину.
Впрочем, великая княгиня не избежала кратковременной опалы со стороны щеголеватой императрицы. И это притом, что Екатерина старалась одеваться и причесываться по тем фасонам, которые нравились Ее Величеству. Более того, подчиняясь общей моде, она в угоду Елизавете пудрила свои волосы “великолепного каштанового цвета, очень густые”, которые от этого только теряли свою прелесть. Монархиня налагала запреты и на некоторые костюмы ее подопечной: “быть может, императрица нашла мое платье красивее своего, и вот настоящая причина, из-за которой она велела его снять”, – заметила в связи с этим Екатерина. В такие минуты императрица, распаляясь гневом на свою элегантную невестку, корила ее в сердцах за расточительность и вспоминала собственную молодость, когда ее, цесаревну, в бытность царствования Анны Иоанновны, держали в черном теле: “Дома я одевалась очень просто, обыкновенно я носила юбку из черного глазета и кофту из белой тафты; в деревне я также не одевалась в дорогие материи”.
Неудовольствие Елизаветы Петровны было тем более обоснованно, что молодая Екатерина, по ее собственному признанию, теперь “отдалась более, чем когда-либо, нарядам и всяким модам”. Настолько, что даже получила от одного проницательного царедворца такой упрек: “Вы думаете только о нарядах… Ваш гений рожден для великих подвигов, а Вы пускаетесь во все эти ребячества”. По счастью, приверженность моде не превратилось у нее, как у Елизаветы, в фанатическую всепоглощающую страсть. Общеизвестно, что еще до вступления на престол Екатерина снискала славу “просвещенной великой княгини”. И замечательна произошедшая с ней перемена – начав с робкого ученического подражания Елизавете, Екатерина постепенно обретает свое лицо во всех сферах и в моде в том числе.
Следя за модами, культивируемыми императрицей, великая княгиня предавалась и собственным своевольным фантазиям. Впоследствии она вспоминала: “Я велела подрезать себе челку, хотела ее завивать и потребовала, чтобы вся эта бабья орава [ее придворный штат – Л.Б.] сделала то же; многие воспротивились, другие плакали, говоря, что будут иметь вид хохлатых птиц, но, наконец, мне удалось заставить их носить челки”. И это вопреки запрету Елизаветы завивать челки!
Со временем Екатерина, по ее словам, “придумала” в одежде своеобразный стиль изысканной классицистической простоты, воспринимавшийся как новое слово на фоне затейливой моды барокко и рококо, насаждаемой Елизаветой.
“Как-то раз, – вспоминает Екатерина, – на одном из публичных маскарадов, узнав, что все делают новые и прекраснейшие платья, я придумала надеть гродетуровый белый корсаж… и такую же юбку на очень маленьких фижмах; я велела убрать волосы спереди как можно лучше, а назади сделать локоны из волос… я велела их завязать белой лентой сзади в виде лисьего хвоста и приколола к ним одну только розу с бутонами и листьями, которые до неузнаваемости походили на настоящие; другую я приколола к корсажу; я надела на шею брыжжи из очень белого газу, рукавчики и маленький передник из того же газу, и отправилась на бал. В ту минуту, как я вошла, я легко заметила, что обращаю на себя взоры… Я встретила императрицу, которая мне сказала: “Боже мой, какая простота! как! даже ни одной мушки?” Я засмеялась и ответила, что это для того, чтобы быть легче одетой… Не помню, чтобы когда-либо в жизни я получала столько от всех похвал, как в тот день. Говорили, что я прекрасна, как день, и поразительно хороша… Я нравилась, и полагаю, что в этом была моя сила”.
Именно великая княгиня способствовала распространению при русском Дворе “более простых и строгих форм одежды, сдержанных очертаний силуэта, более удобного и целесообразного покроя”. Изысканность ее убора не походила ни на подчеркнутую простоту незамысловатых нарядов Петра I, ни на вычурную барочную роскошь платьев Елизаветы Петровны. То была счастливая “золотая середина” этих двух стилей одежды в органическом сочетании с традицией русского народного костюма.
На современников производили впечатление не только сами наряды Екатерины, но и ее удивительное искусство их носить. Возникала иллюзия своего рода нарочитой элегантной небрежности – ощущение, которое тонко уловил английский граф Джон Бекингхэмшир, бывший в 1762–1765 гг. при русском Дворе: “Кажется, что она не обращает на свой костюм никакого внимания, однако она всегда бывает одета слишком хорошо для женщины, равнодушной к своей внешности”. Теоретик щегольства Томас Карлейль, рассматривавший подобное свойство как феномен дендизма, назвал бы эту ее особенность воплощением “могущества одежды, божественной идеи одежды”. И все это не было отягощено ухищрениями церемонного политеса, а создавало особую атмосферу раскованности и непринужденной легкости, о чем свидетельствовал французский посланник Мари Даниель Бурре де Корберон: “В ее присутствии дышится необыкновенно свободно; не чувствуешь ни малейшего стеснения, садишься, где хочешь”.
Неподражаема была Екатерина в мужском костюме – в этом она едва ли не превзошла модницу-тетушку. Наиболее живописно и ярко она выглядела в памятный день июньского переворота 1762 года, когда гвардейцы присягнули ей как русской императрице. Верхом, в мундире Преображенского полка, в шляпе, украшенной дубовыми ветвями, она величественно выступила с войском из Петербурга. Само появление Екатерины в мундире, введенном в обиход Петром Великим и традиционно воспринимаемом как русский, было явным вызовом коротким прусским кафтанам с бранденбургскими петлицами, в которые успел одеть гвардию к этому времени уже низложенный император Петр III. Расчет новоявленной императрицы был точен: голштинская униформа оскорбяла национальное достоинство русских, кроме того, была непригодна для холодной российской зимы. Она прекрасно знала, что гвардейцы “громко роптали на это нововведение” бывшего монарха. “Ярость солдат против Петра III была чрезвычайна”, – призналась Екатерина впоследствии и вспомнила, как разгневанные военные сбрасывали “неудобь носимую” форму и “встречали громким смехом тех, которые по скорости прибегали в сем платье”. По-прусски они в шутку нарядили приблудную собаку и “прогнали с великим гиканьем; они топтали ногами все, что для них исходило от этого государя”.
Примечательно и то, что униформа Петра III осознавалась тогда как щегольская. Екатерина же ратовала против “вредного щегольства, удручающего тело”.
Под ее непосредственным руководством враг прусского педантства светлейший князь Григорий Потемкин разработал новую амуницию русского солдата. Он пояснил потом: “Завивать, пудриться, плесть косы – солдатское ли это дело? У них камердинеров нет. На что же пукли? Всяк должен согласиться, что полезнее голову мыть и чесать, нежели отягощать пудрой, салом, мукой, шпильками, косами. Туалет солдатский должен быть таков, что стал и готов”. Именно с “потемкинской” формой связаны в XVIII веке замечательные победы российского оружия, и только пруссофил Павел I повернул все вспять, но это уже другая история…
Воспитанная на французской культуре, Екатерина в то же время высмеивала легкомысленных щеголей-галломанов, так называемых петиметров. Выпады против них находятся и в издаваемом ей журнале “Всякая всячина” (1769), и в ее комедийном творчестве. Так, в комедии “Именины госпожи Ворчалкиной” (1774) выведен петиметр Фирлюфюшков, у которого пристрастие к модам сочетается с воинствующим невежеством. “Что ты, не читать ли хочешь? – с ужасом вопрошает он, – книг и письма терпеть не могу. Это великое дурачество, кто к ним привяжется”. Негодование монархини вызывали и некоторые французские моды, в которых она усматривала чуждый ей пафос. В революционной Франции, к примеру, в моду тогда вошли узорчатые фраки, которые быстро перереняли и русские щеголи. Подобная одежда воспринималась Екатериной как якобинская зараза, покушение на государственные устои России. Но какими же остроумными и мягкими методами боролась с ними государыня! Она приказала всем петербургским будочникам надеть такой же наряд и дать им в руки лорнеты. Устыдившиеся франты после этого отказались от этой моды.
Князь Петр Вяземский заметил: “Как странна наша участь! Русский силился сделать из нас немцев; немка хотела переделать нас в русских”. Именно немка Екатерина ввела в моду народное платье, проявив в этом завидную самостоятельность (ведь “прорусская” Елизавета такие костюмы отнюдь не жаловала). Она первая стала носить открытое и широкое платье с двойными рукавами, сохранившееся под названием русского. Александр Сумароков в стихотворении “О французском языке”, приветствовал этот почин монархини (“в российскую облегшися одежду”), назвав его “надеждой” для страны.
Историк-популяризатор Михаил Пыляев, говоря об изящной простоте наряда Екатерины, отмечал: “Государыня придумала себе костюм, похожий на старинный русский, с фатою и открытою проймою на рукавах… Еще позднее костюм государыни имел характер мужского: свободный кафтан без талии (молдован) и меховая венгерская шапочка с кистью”.
Адриан Грибовский так характеризовал убор императрицы: “Утреннее одеяние: простой чепец, белый атласный или гродетуровый капот. Гостиная одежда: другой чепец белый с белыми лентами; верхнее платье молдован, по большей части лилового цвета, и нижнее белое гродетуровое. В торжественные дни: русское шелковое, редко глазетовое, и на голове малая корона при выходах”.
Любопытно, что русский журнал “Магазин английских, французских и немецких новых мод” (1791) сообщал, что многие почтенные дамы носят “русские платья из объярей, двойных тафт и из разных как английских, так и французских материй, шитые шелками или каменьями”. Впрочем, подчинились такой моде далеко не все – молодые придворные галломанки продолжали следовать Парижу, причем делали это свободно, поскольку государыня и в этом отношении не была строгим педантом.
Императрица была достаточно скромна и умеренна в повседневной жизни. Она не любила изысканных блюд, предпочитая простую пищу – разварную говядину с солеными огурцами. Часто ходила пешком. Ее туалет занимал не более десяти минут. Не случайно поэт Гаврила Державин в своей бессмертной “Фелице” противопоставил простоту Екатерины варварской пышности окружавших ее вельмож.
Но, проявляя исключительное благодушие, императрица потрафляла и, по словам Шарля Франсуа Филибера Массона, “рукоплескала беспорядочной роскоши, которую она принимала за доказательство благоденствия своего государства”. И роскошь превзошла тогда все границы. Чего стоят, например, затканный бриллиантами от шеи до колен наряд Григория Потемкина, триклиний (род столовой) Александра Строганова, где подавались экзотические лосиные губы, лапы медведя, жареная рысь, котлеты из фарша рябчиков; великолепие празднеств, царственные многомиллионные дары фаворитам, дорогостоящие путешествия и т. д. В России, по тогдашним рассказам, “платилось по 500 рублей за пять огурцов для любимца и выходило угля для щипцов придворного парикмахера на 15 тысяч рублей в год”.
Позиция Екатерины в отношении роскоши толкуется историками по-разному. Князь Щербатов, рассматривавший всю русскую послепетровскую историю как поступательное движение к все возрастающей роскоши, заметил: “Императрица от простоты своего одеяния отстала и хотя в молодости не любила златотканных одеяний… сама стала с летами, стараясь закрыть ущерб, летами приключенный, ко изобретению приличных платьев и богатому их украшению страсть свою оказывать, а сим не только женам, но и мужчинам подала пример к таковой роскоши”. Авторитетный же современный ученый Александр Каменский, наоборот, полагает, что “страсть к нарядам и драгоценностям она утолила еще в ту пору, когда была великой княгиней… С годами же Екатерина… все чаще появлялась в простых платьях и головных уборах, составлявших резкий контраст с нарядами многих придворных дам”.
Можно привести и конкретные указы императрицы “к отвращению разорительной роскоши”.
Однако положение Екатерины требовало роскоши: необходимо было поддерживать статус одного из самых пышных дворов Европы. Она наслаждалась убранством, комфортом и красивым местоположением своих дворцов, дач, оранжерей, садов и искренне радовалась, когда заезжие иноземцы удивлялись и восторгались богатством России. Тем самым она поддерживала авторитет величайшей монархии мира, который и был приобретен в ее счастливое царствование.
На известном портрете Екатерины, гравированном Вильямом Дикинсоном в 1773 году, она изображена в народном кокошнике. Эта “русскость” знаменует собой нечто большее, чем просто наряд. Очень точно сказал об этом граф Федор Головкин: “Явная любовь Екатерины к старинным костюмам и обычаям вовсе не была причудой с ее стороны; в ее уме… жил план снова “обнародить народ” и поднять русских в их собственных глазах”. Своеобразная реабилитация народной одежды в екатерининскую эпоху связана, таким образом, с подъемом национального духа и гордости и замешана на патриотическом чувстве к Великой России – державе, занявшей, наконец, подобающее ей место среди других наций. Не случайно Екатерина говорила, что заставит инфантов из Европы одеваться как русские великие князья.
Императрице нравилось, когда ее сравнивали с блистательным Людовиком XIV, королем-солнце. Но, как заметил один француз, “лично Екатерина была более велика, чем этот король. Французы создали славу Людовика. Екатерина создала славу русских”. На эту славу работала и апология народного костюма. И хотя имя Екатерины не прописано в руководствах по истории моды, русское платье обрело под ее скипетром государственное признание и почет.
Демон интриги. Сергей Салтыков
“Нет ничего смешнее на свете женатого щеголя”, – говорили в Европе в XVIII веке. Однако применительно к России эта формула не работала: холостяк воспринимался в то время как нечто аномальное, выходившее за привычные рамки. И франты здесь исключения не составляли. А потому никто не удивился, когда камергер великого князя Петра Федоровича, признанный щеголь и фат Сергей Васильевич Салтыков (1726–1807) женился на фрейлине императрицы Матрене Павловне Балк-Полевой. Тем более что та отличалась замечательной и притом наследственной красотой – приходилась внучатой племянницей печально известным в истории Анне и Виллиму Монсам, некогда вскружившим голову двум венценосным особам России: она – Петру I, он – Екатерине I.
Салтыков пленился ею, когда она грациозно качалась на качелях в Царском Селе, и тут же сделал предложение, которое было с радостью принято. И, в самом деле, трудно было найти более выгодную партию, чем Сергей Васильевич. Потомок древнего рода, Салтыков, как говорила о нем впоследствии Екатерина II в своих “Записках”, “был прекрасен, как день, и, конечно, никто не мог с ним сравняться ни при большом Дворе, ни тем более при нашем. У него не было недостатка ни в уме, ни в том складе познаний, манер и приемов, какой дают высший свет и особенно двор… Вообще, и по рождению, и по многим другим качествам это был кавалер выдающийся”.
Добавим, что он был и модником высшего разряда – самодовольно любовался своим новым камзолом и даже высмеивал диктат императрицы в этой области (надев на себя по приказу Елизаветы белый с серебром костюм, брюнет Салтыков сказал, что походит в нем на “муху в молоке”).
Как подобает истому щеголю, он и, женившись, оставался все тем же ловеласом и сердцеедом и буквально через год охладел к своей молодой и, как утверждали, “любимой” жене, предпочтя искать удовольствия на стороне. В этом отношении он был достойным сыном своей матери, Марии Алексеевны, урожденной Голицыной, которая, по слухам, хаживала в казармы и была любовницей трехсот гренадеров.
Одно свойство делало его в глазах прекрасного пола исключительно притягательным. Будучи сам склонен к измене, он все же относился к любви чрезвычайно серьезно. Добиваясь какой-нибудь женщины, он бывал всецело захвачен страстью, развивал решимость полководца, хитрость дипломата, смелость казака и настойчивость ученого, ни перед чем не уступал, брал в союзники небо и ад, всякое сопротивление утраивало его страсть – словом, это был идеальный тип соблазнителя. Ради утоления любовного желания Сергей Васильевич не просто рисковал, но даже ставил на карту собственную жизнь. Не прельщаясь легкими победами, он был и по-своему смел, и бескорыстен – мало кто бы решился отказаться от домогательств самой русской императрицы Елизаветы. А Салтыков посмел, сделав вид, что не понял соблазнительного предложения этой стареющей нимфоманки!
Он был из тех, кто внемлет лишь голосу собственной страсти и не приходит, когда его зовут. И чем неприступнее твердыня, тем сладостнее становилась победа над ней. Салтыков был искушен в любовных интригах, за которые, как писал один француз при русском Дворе, “мог бы угодить прямо в Сибирь”. Он даже получил прозвище – сущий “демон интриги”.
Об одной из таких его интриг, имевшей важное значение в истории Дома Романовых, и пойдет здесь речь.
Перенесемся же в Петербург начала 1750-х годов, и сразу бросится в глаза одно обстоятельство – при елизаветинском Дворе не было дамы более недосягаемой, чем очаровательная великая княгиня. Окружив невестку целой армией соглядатаев (в их числе всевидящие супруги Мария и Николай Чоглоковы), императрица и великий канцлер Алексей Бестужев повелели следить за каждым ее шагом. С Екатериной запрещали даже говорить вполголоса.
Но именно эта недоступность и соблазняет неустрашимого Салтыкова, решившего взять великую княгиню штурмом. На какие только педали он не нажимал, какие тайные пружины не приводил в действие! Как изощренный стратег, он терпеливо просчитал все детали; как тонкий психолог, учел все малейшие душевные движения своей жертвы; как искусный музыкант, виртуозно играл на струнах ее жаждавшего любви сердца.
Ведь кому, как не ему, особе, приближенной ко Двору, было известно, сколь несчастна в браке была Екатерина. И дело не только в том, что ее инфантильный супруг был не способен к деторождению, и в течение восьми лет жизни с ним великая княгиня так и оставалась девственницей – Петр Федорович не уважал в ней ни жену, ни женщину, надоедая то излюбленной игрой в солдатики и прусскими экзерцисициями, то пиликаньем на скрипке (что было чуждо Екатерине), то оскорбляющей ее самолюбие беззастенчивой болтовней о своей (платонической, но при этом какой-то извращенной) влюбленности в хорошеньких фрейлин и статс-дам.
А все началось с того, что малый Двор вдруг стали частенько посещать два родовитых царедворца – Сергей Салтыков и Лев Нарышкин. Приставленная к великой княгине недалекая Мария Чоглокова пребывала в полной уверенности, что визиты молодых людей относились исключительно к ней. Друзья и не нарушали этих ее иллюзий. Польщенная вниманием столь блистательных кавалеров, Чоглокова и сама веселится, и разрешает резвиться молодежи. Как правило, они собираются у великого князя, где сторожит другой елизаветинский цербер – Николай Чоглоков. Последний особенно насторожен, поскольку сам пытается приударить за Екатериной на глазах у своей вечно беременной жены. Но Салтыков не был бы Салтыковым, если бы не подобрал ключик и к этому докучливому “поборнику добродетели”. Он вдруг делает потрясающее открытие – Чоглоков, “человек самый тупой и лишенный всякого воображения”, обладает, оказывается, недюжинным поэтическим даром! Сергей Васильевич не скупится на панегирики новоявленному стихотворцу, заставляя его каждый вечер писать то буриме, то любовную песенку. А Лев Нарышкин тут же сочиняет на эти стихи музыку. Опьяненный славой, глуповатый Чоглоков становится пленником муз, усаживается в углу комнаты и уже не мешает честной компании. Салтыкову же только этого и надо – улучив момент, он объясняет Екатерине, почему он посещает ее Двор, почему восхваляет бездарные вирши Чоглокова и льстит великому князю, – словом, говорит о своей любви к ней.
Как же реагировала на эти признания Екатерина? Вот что рассказала об этом она сама в своих “Записках”:
“Я не сразу ему ответила; когда он снова стал говорить со мной о том же, я спросила его: на что же он надеется? Тогда он стал рисовать мне столь же пленительную, сколь полную страсти картину счастья, на какое он рассчитывал; я ему сказала: “А ваша жена, на которой вы женились по страсти… в которую вы, говорят, влюблены и которая любит вас до безумия, – что она об этом скажет?” Тогда он стал мне говорить, что не все то золото, что блестит, и что он дорого расплачивается за миг ослепления. Я приняла все меры, чтобы заставить переменить эти мысли; я простодушно думала, что мне это удастся”.
Но сопротивление Екатерины шло от рассудка, а не от сердца. Очень точно чувства великой княгини описала австрийская писательница Гина Каус: “Человек, ежевечерне нашептывающий ей пламенные речи, прекрасен собой, любит ее, ставит ради нее на карту собственную жизнь. Стоит ей поглядеть в сторону, и она видит своего уродливого рябого супруга, открыто компрометирующего ее своей страстью к фрейлине… Невозможно быть только благоразумной. Уста ее, правда, говорят всякие разумные вещи… но в устах любящей женщины каждое “нет” звучит как “да”. Как-то Екатерина сказала ему: “Почем вы знаете, может быть, мое сердце занято в другом месте?”. Но Салтыков был мастером в интонациях любви, а потому не отнесся серьезно ни к одному возражению великой княгини. Его преследования, по словам Екатерины, только “стали еще жарче”.
Наедине они впервые остались на охоте, организованной Чоглоковым на одном из островов Невы. Екатерина рассказала: “Сергей Салтыков улучил минуту, когда все были заняты погоней за зайцами, подъехал ко мне, чтобы поговорить на свою излюбленную тему; я слушала его терпеливее обыкновенного. Он нарисовал мне картину придуманного им плана, как покрыть глубокой тайной, говорил он, то счастье, которым некто мог бы наслаждаться в подобном случае. Я не говорила ни слова. Он воспользовался моим молчанием, чтобы убедить меня, что он страстно меня любит, и попросил позволить ему надеяться, что я, по крайней мере, к нему неравнодушна… Наконец, он стал делать сравнения между другими придворными и заставил меня согласиться, что заслуживает предпочтения, откуда он заключил, что и был уже предпочтен. Я смеялась тому, что он мне говорил, но в душе согласилась, что он мне довольно нравится. Часа через полтора разговора я сказала ему, чтобы он ехал прочь, потому что такой долгий разговор может стать подозрительным. Он возразил, что не уйдет, пока я не скажу ему, что я к нему не равнодушна; я ответила: “Да, да, но только убирайтесь”, а он: “Я это запомню”, и пришпорил лошадь; я крикнула ему вслед: “Нет, нет”, а он повторил: “Да, да”.
Они расстались тогда, но (это понимали оба) только для того, чтобы встретиться вновь. В тот памятный день бушевала буря, вода поднялась на несколько футов, и вся компания с Чоглоковым во главе вынуждена была остаться на острове. Салтыков, снова оказавшийся вдвоем с великой княгиней, шептал тихое, говорил, что само небо благоприятствует влюбленным. Екатериной же владели смешанные чувства. “Я не совсем была счастлива, – признается она, – Тысяча опасений смущали мой ум, и я была… в этот день очень недовольна собою; я думала, что могу управлять его головой и своей и направлять их, а тут поняла, что и то, и другое очень трудно, если не невозможно”…
Как ни таились новоявленные любовники, по Двору поползли темные слухи об их возможной связи. Дабы пресечь их, Сергею Васильевичу было велено оставить на месяц дворец и схорониться в своем родовом имении. Разлука его с Екатериной, однако, затянулась из-за болезни, а затем и смерти матери Салтыкова. Когда же он вернулся, великая княгиня с удивлением обнаружила произошедшую в нем метаморфозу: “Сергей Салтыков стал меньше за мною ухаживать… становился невнимательным, подчас фатоватым, надменным и рассеянным”.
Это впоследствии Екатерина будет едко высмеивать ветреность и легкомыслие так называемых петиметров (щеголей-галломанов). Тогда же она еще не вполне понимала, что быстрое пресыщение в любви – типичная черта щеголя (склонив к себе красавицу, петиметр тут же терял к ней интерес и устремлялся к новой цели). Потому она лишь сердилась и упрекала Сергея в равнодушии. Но, как заметил один русский литератор XVIII века, петиметры не имеют сердец – они “любят языком”. И речистый Салтыков в ответ на укоры всякий раз заверял ее в своей страсти, убеждая, что холодность – это только маска, что Екатерина должна наконец понять “всю ловкость его поведения”.
Он и вправду был осмотрителен и осторожен. Ведь от любви, как известно, рождаются дети, и, прекрасно понимая, с чем сопряжена опасность быть любовником великой княгини при импотенте-муже, этот “бес интриги” замыслил хитроумную комбинацию. Под видом заботы о будущем наследнике престола он убедил Елизавету Петровну в необходимости сделать великому князю хирургическую операцию (обрезание), после которой тот якобы вполне сможет иметь потомство. “Императрица не только согласилась, но дала даже понять, что этим он окажет ей большую услугу”. Пользуясь своей близостью к Петру Федоровичу, Салтыков открыл ему в доверительной беседе и политические резоны, обязывавшие к этому, и сопутствующие несказанные удовольствия, которые ему, порфирородному счастливцу, предстоит изведать. В минуту хмельного веселья великий князь дал наконец согласие на операцию, которая и была весьма удачно сделана придворным хирургом. Вскоре мужские достоинства Петра были проверены на подкупленной для такого случая молодой вдове одного придворного живописца, некоей госпоже Грот. Салтыков получил за посредничество великолепный бриллиант от императрицы.
Деля теперь супружеское ложе с постылым мужем, Екатерина делает это лишь по обязанности – секс с ним скорее напоминал ей жалкое гимнастическое упражнение. Зато любовники были вполне уверены, что рождение наследника престола непременно будет принято великим князем на свой счет. Одним словом, Петра Федоровича подготовили к тому, чтобы “с честью носить те рога, которые наставили ему Екатерина и Салтыков”.
Но как же побыть с глазу на глаз с окруженной со всех сторон шпионами великой княгиней? Тут Салтыкову приходит в голову блестящая идея – сблизиться с главным тюремшиком Екатерины, великим канцлером Алексеем Бестужевым. Расчет был точен – положение Бестужева при Дворе не слишком прочно, и примирение с великой княгиней ему на руку. Великий канцлер встретил Сергея Васильевича с распростертыми объятиями и обещал улучшить участь Екатерины. И, действительно, вскоре контроль за ней был заметно ослаблен. Он затем убедил императрицу, что в интересах империи в видах обеспечения престолонаследия надлежит призвать человека молодого, знатного, приятной наружности, и свести его с Екатериной.
Кинорежиссер Армен Оганезов в своем сценарии “Личная жизнь Екатерины II” воссоздает следующую сцену в комнатах императрицы: “Елизавета окинула оценивающим взглядом стоящих перед ней молодых людей Сергея Салтыкова и Льва Нарышкина, и обратилась к ним, сделав многозначительную паузу: “Дело, по которому я вас пригласила, весьма деликатно. Оно касаемо великой княгини Екатерины Алексеевны и августейшего супруга ее Петра Федоровича… Я окончательно изверилась в способности своего племянника стать отцом наследника престола… Канцлер, Бестужев Алексей Петрович, предложил для действия оного Вас, Сергей Васильевич, как прекрасного собой, умного и отличного поведения пред прочими… И вас, Лев Александрович, как отличающегося небывалым остроумием, веселостью и находчивостью…”. Елизавета пристально посмотрела на молодых людей, проверяя их на лояльность, и закончила: “Предлагаю вам незамедлительно начать действовать в этом направлении, и надеюсь, что все услышанное вами сегодня останется в глубочайшей тайне”… ”Не смейте беспокоиться, Ваше Величество!” – ответил Салтыков с дежурной улыбкой на лице, целуя ручку императрице с чувством собственного достоинства”.
Так, уже затухающий роман Екатерины и Салтыкова по монаршему повелению неожиданно обрел новый импульс. Императрице, пребывавшей в неведении об этом уже существующем романе, требовалось теперь убедить в необходимости адюльтера великую княгиню, и сие было поручено приставленной к ней Чоглоковой. Вот как передает их разговор Екатерина: “Однажды [Чоглокова] отвела меня в сторону и сказала: “Послушайте, я должна поговорить с вами очень серьезно”. Я, понятно, вся обратилась в слух; она с обычной своей манерой начала длинным разглагольствованием о привязанности своей к мужу, о своем благоразумии… и затем свернула на заявление, что бывают иногда положения высшего порядка, которые вынуждают делать исключения из правила. Я дала ей высказать все, что она хотела… вовсе не ведая, куда она клонит, несколько изумленная, и не зная, была ли это ловушка, которую она мне ставит, или она говорит искренне. Пока я внутренно так размышляла, она мне сказала: “Вы увидите, как я люблю свое отечество и насколько я искренна; я не сомневаюсь, чтобы вы кому-нибудь не отдали предпочтения: предоставляю вам выбрать между Сергеем Салтыковым и Львом Нарышкиным. Если не ошибаюсь, то избранник ваш последний”. На это я воскликнула: “Нет, нет, отнюдь нет”. Тогда она мне сказала: “Ну, если это не он, так другой наверно”. На это я не возразила ни слова, и она продолжала: “Вы увидите, что помехой вам я не буду”.
После двух неудачных беременностей 20 сентября 1754 года Екатерина разрешилась сыном. Его нарекли Павлом, по отчеству Петровичем, хотя в глазах многих настоящим отцом ребенка был Сергей Салтыков. На это весьма прозрачно намекала и Екатерина в своих “Записках”, хотя, сближаясь попеременно то с мужем, то с любовником, она едва ли знала точный ответ на этот вопрос. Литератор XIX века Николай Греч отрицал причастность великого князя к рождению наследника: “Петр III был, что называется в просторечии “кудря”, неспособный к сожитию или по крайней мере к произведению плода, хотя он впоследствии имел много любовниц”. Современники находили цесаревича удивительно схожим с братом Салтыкова – Петром Васильевичем и вообще со всей салтыковской породой. От них он унаследовал вздернутый нос и большие глаза. По меткому выражению Максима Горького, происхождение Павла выдавал этот “предательский нос Салтыкова на лице Романова”. А британский исследователь Себаг Монтефиоре утверждает, что Петр III, помышлявший о разводе с Екатериной и о браке с фавориткой Елизаветой Воронцовой, хотел заставить Салтыкова признать, что тот настоящий отец Павла.
Однако есть и иные суждения. Так, американский историк Джоан Хэслип находит, что и физически, и нравственно, и даже своей ненормальностью Павел походил на Петра III – добрые, благородные чувства сочетались в обоих с жестокостью, злобой и беспощадностью к слабым. Историк Александр Мыльников, опираясь на широкую источниковую базу, приходит к выводу, что “великий князь не только признавал свое отцовство, но и болезненно относился к любым действиям, которые могли бы поставить это под сомнение”. С другой стороны, и Павел, почитая в Петре Федоровиче отца, относился к нему с исключительным почтением. Всю свою жизнь он словно тщился подчеркнуть свою глубокую связь с “родителем”. Он ему сознательно подражал и восхвалял его. Отсюда и завещанная Петром III отчаянная пруссофилия Павла с ее муштрой и педантством, отсюда и демонстративно помпезное захоронение останков “отца” в монаршей усыпальнице в Петербурге. Роднит императоров и выпавшая на их долю варварская насильственная смерть от недовольных правлением мятежников.
И все же утверждать однозначно, что Павел – сын Петра, как, впрочем, и то, что он – сын Салтыкова, мы не беремся. Как резюмировала крупный исследователь Екатерининской эпохи Исабель де Мадариага, “до настоящего времени трудно определенно сказать, чей же сын Павел”.
Отметим, что вопрос о происхождении Павла и, соответственно, всей династии после него был особенно болезненным для Романовых. Признать, что царский род, правивший до того Россией, сменился дворянским родом Салтыковых, было выше их сил. По этому поводу сохранилось следующее свидетельство. Некто назвал всердцах императора Николая I “сыном ублюдка”, отпрыском Салтыковых. Разгневанный монарх стал нещадно бить нахала, и, если бы не подоспевшие царедворцы, забил бы его до смерти…
Но вернемся в конец 1754 года. Сразу же после рождения цесаревича Салтыкова посылают в Швецию с радостным известием о появлении наследника престола. Для придворного такого ранга, как Сергей Васильевич, это, несомненно, была почетная ссылка, своего рода опала, призванная утишить нежелательные слухи о сомнительном происхождении Павла – Елизавета не желала больше терпеть его скандальную связь с Екатериной, а потому удалила от Двора. И от Двора, как оказалось, он будет отлучен навсегда…
После Стокгольма Салтыкова направили в Гамбург, потом в Париж. В время своих кратковременных наездов в Петербург он был холоден с великой княгиней, которая однажды тщетно прождала его до трех часов ночи. Переживания Екатерины об измене своего первого мужчины были тем более глубоки, что она почитала его самым близким и преданным ей человеком. До нее доходили неутешительные слухи о многочисленных амурных похождениях Салтыкова; более того, желая повысить свои акции в глазах тамошних красавиц, этот петиметр бахвалился связью с ней и утверждал, что Павел – плод их любви. После этого оскорбленная великая княгиня, по ее признанию, “не могла и не хотела никого видеть, потому что была в горе”.
Но Екатерина недаром получила впоследствии имя “Великая”. Несчастная любовь, равно как и удручающее одиночество, не сломили ее поистине мощного духа. 10 февраля 1755 года, облачившись в “великолепное платье из голубого бархата, вышитое золотом”, она явилась, точнее, возникла при Дворе. “Я держалась очень прямо, – говорит она, – высоко несла голову, скорее как глава очень большой партии, нежели как человек униженный и угнетенный”.
Позднее ее, создательницу целого института фаворитизма в России, будут упрекать чуть ли не в разврате, называть новой Мессалиной. По этому поводу Екатерина писала Григорию Потемкину: “Бог видит, что не от распутства, к которому никакой склонности не имею, и если бы я в участь получила смолоду мужа, я бы вечно к нему не переменилась. Беда то, что сердце мое не хочет быть ни на час без любви”. Подобно императрице Елизавете Петровне, Екатерина была щедра и благодетельна в любви (а Салтыкова она именно полюбила), но при этом начисто лишена злопамятства и мстительности. Даже тем фаворитам, которые поступали с ней дурно и оставляли ее, она раздавала деньги, имения, драгоценности и неизменно присутствовала на их свадьбах, празднуемых за ее счет. Такое же великодушие проявила она и к неверному Салтыкову – пожаловала ему в 1762 году 10,000 рублей для выезда из Петербурга в Париж. Чтобы понять всю широту ее души, достаточно сравнить такое поведение с поступками, например, Елизаветы I английской, приказавшей обезглавить нескольких своих фаворитов и соперниц, или королевы шведской Христины, на глазах у которой был казнен один из ее бывших любовников.
Взойдя на российский престол, Екатерина не стала призывать к себе бывшего любовника. “Предполагают, – доносили королю прусскому Фридриху II, – что она нашла это назначение [Салтыкова посланником в Париж – Л.Б.] самым удобным средством, чтобы удалить его от своего Двора и, вместе с тем, дать возможность жить в довольстве…” Некоторые исследователи утверждают, что дипломатическая карьера Сергея Васильевича вполне задалась; она как нельзя более подходила натуре изощренного интригана. Между тем, представители стран, где он был аккредитован, придерживались противовоположного мнения. Так, Версальский Двор прямо высказал свое недовольство поступками Салтыкова. “Еще недавно он был заключен в тюрьму, – сообщали из Парижа, – как за долги, так и за различные дурные проделки. Покидая тюрьму… он принужден был, как поруку в уплате, оставить во Франции свою жену… Во Франции все его презирают…” Да и сама Екатерина наложила в 1764 году такую резолюцию на ходатайство графа Никиты Панина о назначении Салтыкова посланником в Дрезден: “Разве он еще не довольно шалости наделал? Но, если вы за него поручаетесь, то отправьте его, только он везде будет пятое колесо у кареты”.
О дальнейшей судьбе Салтыкова известий в печати не встречается – в биографических справочниках не указывается даже год его смерти. Есть сведения только о его жене Матрене Павловне, урожденной Балк-Полевой. До своей кончины в 1813 году она жила в Москве, в собственном доме, на углу Большой Дмитровки. Переулок около этого дома получил название Салтыковский. Она была набожна и регулярно жертвовала средства в Успенский собор. Известно также, что сам Сергей Васильевич совершил, по крайней мере, один благочестивый поступок: в доставшемся ему от отца сельце Ершово, что под Звенигородом, построил вместо обветшавшей новую церковь, которая простояла до 1829 года.
Мемуарист Шарль Франсуа Филибер Массон говорит, что Салтыков “умер в изгнании”. Однако Николай Греч, близко знавший племянника Салтыкова, сообщает, что последние годы Сергей Васильевич “жил в своих деревнях до кончины своей” и называет дату его смерти – 1807 год. Дожив до восьмидесяти лет, не превратился ли он под старость в брюзжащего моралиста – участь многих донжуанов? Вспоминал ли он о шашнях своей молодости, о великой княгине и об обидном приставшем к нему прозвищу – демон интриги?
Человек утонченно-безнравственный. Андрей Разумовский
Имя графа Андрея Кирилловича Разумовского (1752–1836) обессмертил великий Людвиг Ван Бетховен, посвятив ему три квартета. Надо сказать, что и сам граф был тонким меломаном, играл на скрипке, устраивал музыкальные вечера, покровительствовал даровитым композиторам, в их числе Вольфгангу Амадею Моцарту, Францу Йозефу Гайдну и Бетховену. Снискала славу и собранная им картинная галерея, где произведения современных художников соседствовали с шедеврами мастеров Средних веков и Возрождения.
Но меценатом Разумовский стал под старость; в молодости же он был одержим погоней за новомодными щегольскими нарядами. Достаточно сказать, что в его гардеробе одних только жилетов насчитывалось несколько сотен. До нас дошел фрагмент его разговора с отцом, Кириллом Григорьевичем Разумовским (1728–1803), в прошлом малоросским пастухом, а затем волею судеб вознесенным на высшую ступень государственной власти – фельдмаршала и гетмана Украины. Тот в сердцах корил сына за расточительность и в назидание ссылался на собственную молодость, отличавшуюся скромностью запросов. “Ты же был сыном убогого крестьянина, а я – самого гетмана. Стоит ли удивляться!” – парировал Андрей.
Как подобает отпрыску именитого вельможи, он получил блестящее по тем временам образование: сначала под руководством знаменитого академика-историка Августа Людвига Шлецера, а затем – в Европе, в престижном Страсбургском университете. В 1773 году он был принят на службу к великому князю Павлу Петровичу камер-юнкером. “Красивый, статный, вкрадчивый и самоуверенный, – говорит о нем историк, – Разумовский сумел вскружить головы всем петербургским красавицам; любезностью и щегольством он превосходил всех сверстников”. Его обаянию поддался и великий князь, с которым Разумовского еще сызмальства связывала нежная дружба.
Андрей был старше Павла, а следовательно, опытнее, и потому сделался неизменным советчиком цесаревича, в особенности в делах сердечных. А амурам или, как говорили тогда, “маханию” Павел был привержен еще с отрочества. “Он не будет со временем ленивым или непослушным в странах цитерских [любовных – Л.Б.],” – прозорливо говорили о нем царедворцы. И действительно, взбалмошный и влюбчивый, он неровно дышит то к одной придворной даме, то к другой, а одной прелестнице посвящает даже самодельные вирши:
Я смысл и остроту всему предпочитаю,На свете прелестей нет больше для меня.Тебя, любезная, за то и обожаю,Что блещешь, остроту с красой соединяя.Во французском энциклопедическом словаре царственный отрок упорно ищет слово “любовь” и охотно принимает приглашение фаворита императрицы Григория Орлова нанести визит молоденьким фрейлинам. После приятного времяпрепровождения с ними Павел, как говорит современник, “вошел в нежные мысли и в томном услаждении на канапе повалился”. Известно, что в ранней юности цесаревич, по желанию матери, выдержал испытание на половую зрелость и способность к деторождению – плодом его связи с хорошенькой вдовой княгиней Софьей Чарторыйской стал родившийся в 1772 году сын-байстрюк, названный Семеном Великим.
Мемуарист приводит подлинную реплику юного Павла о своем будущем браке: “Как я женюсь, то жену свою очень любить стану и ревнив буду. Рог мне иметь крайне не хочется. Да то беда, что я очень резв, намедни слышал я, что таких рог не видит и не чувствует тот, кто их носит”. Великий князь не подозревал, что этим его словам суждено будет стать пророческими.
Женитьбой наследника его венценосная мать озаботилась, когда он достиг совершеннолетия. В жены Павлу Екатерина прочила, как водилось, одну из родовитых немецких принцесс. Поиски достойнейшей были поручены верному человеку – барону Ахацу Фердинанду Ассебургу. В прошлом дипломат, он, казалось, как нельзя более подходил для роли искушенного державного свата, доставляя монархине подробные сведения обо всех потенциальных невестах. После длительных размышлений, интриг и каверз заинтересованных сторон (не обошлось и без участия короля прусского Фридриха II, лоббировавшего свою кандидатуру), выбор был сделан в пользу принцесс Гессен-Дармштадтской фамилии. Из пяти дочерей ландграфини Генриетты Каролины Гессен-Дармштадтской, отличавшейся широкой образованностью и обостренным честолюбием (что передалось и ее детям), две старшие уже сделали выгодные партии. “Слава богу, есть еще три дочери на выданье, – писала Екатерина воспитателю великого князя Никите Панину. – Попросим ее приехать сюда с этим роем дочерей; мы будем очень несчастливы, если из трех не выберем ни одной нам подходящей”. В письме Екатерины от 28 апреля 1773 года Генриетте Каролине было официально предложено прибыть с дочерьми в Петербург. Тот факт, что иностранные принцессы сами должны были отправиться к жениху, пусть даже порфирородному (а не наоборот), был событием для Запада беспрецедентным и, безусловно свидетельствовал о могуществе и авторитете империи под скипетром Семирамиды Севера – Екатерины.
Соглашаясь на эту поездку за счет российской стороны, ландграфиня признавалась своей будущей сватье: “Мой поступок докажет Вам, что я не умею колебаться в тех случаях, когда дело идет о том, угодить ли Вам и повиноваться или же следовать предрассудкам, делающим публику судьею строгим и страшным”.
Павел Петрович как будто устранился от выбора невесты, полагаясь целиком на волю матери. Готовясь к новой для него супружеской жизни, он, по словам историка Дмитрия Кобеко, “почувствовал свое одиночество. Какая-то тайная грусть закрадывалась в сердце молодого великого князя. Он начал вдумываться в свое положение и углубляется в самого себя”.
В этой душевной сумятице особый смысл и значение приобрела для него привязанность к товарищу юности камер-юнкеру Разумовскому. Он писал ему: “Дружба Ваша произвела во мне чудо… Теперь я поставил себе за правило жить как можно согласнее со всеми. Прочь, химеры! Прочь, тревожные заботы! Поведение ровное и согласованное лишь с обстоятельствами, которые могут встретиться, – вот мой план. Я сдерживаю, насколько могу, мою живость; ежедневно выбираю предметы, дабы заставить работать мой ум и развивать мои мысли, и черпаю понемногу из книг”.
Разумовский познакомился с будущей женой Павла раньше, чем сам великий князь: он командовал фрегатом “Св. Марк”, который на пути в Петербург доставил дармштадтское семейство из Любека в Ревель. Пригожий граф понравился не только ландграфине, но и ее дочерям. В особенности им пленилась средняя принцесса, семнадцатилетняя Вильгельмина, сразу же увидевшая в Андрее “героя своего романа”. Не остался равнодушным к ней и Разумовский, пользовавшийся безграничным доверием великого князя…
Теодор Мундт в романе “Тихий ангел” (1911) говорит о пропасти непонимания и отчужденности между Екатериной и юной Вильгельминой, открывшейся якобы уже в день их первой встречи. Факты, однако, свидетельствуют о том, что императрица, хотя и видела недостатки невесты и выражала свои опасения по сему поводу, все же явно склонялась в ее пользу. Историк-популяризатор Александр Крылов привел размышления монархини, навеянные внешностью Вильгельмины: “Этот портрет выгодно располагает в ее пользу, и надобно быть очень взыскательною, чтобы найти в ее лице какой-нибудь недостаток. Черты ее лица правильные… Веселость и приятность, всегдашняя спутница веселости, исчезли с этого лица и, быть может, заменились натянутостью от строгого воспитания и стесненного образа жизни. Это скоро изменилось бы, если бы эта молодая особа была бы менее стеснена и если бы она знала, что напыщенный и слишком угрюмый вид – плохое средство успеть согласно видам или побуждениям честолюбия… Может статься, что если ее главный двигатель – честолюбие, она в тот же вечер или на другой день переменится, ибо таковы молодые люди и такова даже половина рода человеческого. Мало-помалу она отвыкнет от неприятных и жеманных манер… Из нее может сложиться характер твердый и достойный”. Вера в добрые начала Вильгельмины не изменила Екатерине и при их очном знакомстве.
Что до Павла, то он сразу же, что называется, положил глаз на Вильгельмину и, казалось, был на седьмом небе от счастья. “Великий князь, сколько можно заметить, полюбил мою дочь и даже больше, чем я ожидала”, – говорила по этому поводу ландграфиня. Пышно была обставлена процедура принятия Вильгельминой православия, после которой она была наречена Натальей Алексеевной и русской великой княгиней, что язвительный Вольтер назвал “натализацией” немецкой принцессы.
Более десяти дней продолжались пышные свадебные торжества. Венчание проходило в величественном Казанском соборе. Невеста в усыпанном бриллиантами парчовом серебряном платье была неподражаема. Императрица одарила ее с поистине русской широтой – роскошным убором из изумрудов и бриллиантов, великолепными пряжками; а великий князь преподнес невесте ожерелье из рубинов, стоившее 25 тысяч рублей. Крупные суммы получили все придворные из свиты ландграфини.
И заливались малиновым перезвоном колокола, и гремели пушки, и были выстроены войска по обе стороны Невского проспекта, и торжественно шествовали конные гвардейцы, камергеры, камер-юнкеры и заморские гости, и плыл кортеж из запряженных цугом тридцати придворных экипажей… Народ потчевали жареными быками и бьющим из фонтанов вином. Друг за другом следовала череда официальных обедов, балов, куртагов, театральных представлений.
Екатерина писала ландграфине на исходе медового месяца их высочеств: “Ваша дочь здорова. Она всегда тиха и любезна, какой Вы ее знаете. Муж ее обожает. Он только и делает, что хвалит ее всем и рекомендует; я слушаю его и задыхаюсь иногда от смеха, потому что она не нуждается в рекомендациях. Ее рекомендация в моем сердце; я люблю ее, она этого заслуживает, и я чрезвычайно этим довольна. Нужно быть ужасно придирчивой и хуже какой-нибудь кумушки, чтобы не оставаться довольной этой принцессой, как я ею довольна, что и заявляю Вам, потому что это справедливо… Вообще наша семейная жизнь идет очень хорошо”.
Однако такая идиллическая картина быстро померкла. И причина в том, что проницательная Екатерина, обладавшая к тому же и обостренной интуицией, вскоре разгадала безошибочным женским чутьем, что невестка ее сына вовсе не любит – сердце Натальи Алексеевны отдано счастливому сопернику великого князя. Известный французский писатель Анри Труайа, пытаясь проникнуть в ход рассуждений императрицы, говорит о характерной исторической параллели: “Екатерина обнаружила недовольство Натальи Павлом и вспомнила, как некогда она сама, в бытность великой княгиней, была разочарована мужем, Петром Федоровичем. Все повторилось с точностью, только в другое время и в других условиях”.
И если Екатерина нашла когда-то забвение в объятьях камергера Сергея Салтыкова, то супруга Павла предпочла мужу “профессионального пожирателя женских сердец” Андрея Разумовского.
И каким же самодовольным простаком, к тому же непривлекательным, скучным (а подчас и жестоким) был в глазах Натальи великий князь! Как раздражала даже эта его восторженная, рабская влюбленнос ть в нее! А каков красавец Андрей с его блестящей эрудицией, тонким юмором, безукоризненными светскими манерами! Это с ним, человеком европейски образованным, она могла вести запросто непринужденную беседу о французской поэзии или обсуждать изречения мудрого Сенеки – с Андреем они были людьми одной культуры, в отличие от Павла, которого требовалось к этой культуре только приобщать. Их часто можно было видеть втроем: Наталью, Разумовского и Павла, не чаявшего души в друге и не ведавшего, что все вместе они образуют пресловутый любовный треугольник. Великий князь не только ничего не подозревал, но сам предложил графу покои во дворце рядом со своими апартаментами. Иностранные посланники открыто писали в своих депешах о связи жены наследника с его близким другом. Поговаривали также, что Наталья и Андрей, чтобы остаться наедине, нередко подсыпали в пищу великого князя снотворный опиум.
Екатерина поначалу относилась к роману своей невестки “терпимо и даже покровительственно”. Она забила тревогу только тогда, когда поняла опасность этой связи. Дело в том, что честолюбивая Наталья Алексеевна пользовалась огромным авторитетом у супруга. Она стремилась изолировать Павла от влияния матери и ее ближайшего окружения, полностью подчинив его своей воле. Но честолюбие великой княжны не шло ни в какое сравнение с честолюбием ее избранника, Разумовского, о чем француз при русском Дворе Мари Даниель Бурре де Корберон писал: “Тщеславие ослепило его, и… в большинстве его поступков оно часто (даже, пожалуй, всегда) было главным двигателем”. Потакая во всем любившей роскошь Наталье и тем самым привязывая ее к себе, Андрей не только сам ссужал великую княгиню деньгами, но и заимствовал крупные суммы у своей сестры; не гнушался он брать займы и у иностранных банкиров. Скоро граф всецело подчинил себе Наталью, которая, в свою очередь, верховодила Павлом. Таким образом, великий князь сделался послушным орудием в руках жаждавшего повелевать кукловода Разумовского, который вел свою тонкую игру. Наталья и Андрей даже обсуждали возможность свержения Екатерины и передачу трона покорному им Павлу.
Надо думать, что Екатерина сумела разобраться в ситуации, сложившейся при малом Дворе. В письме к князю Григорию Потемкину она назвала сына “ослепленным” и говорила о необходимости выслать Разумовского за границу, “дабы слухи городские, ему противные, упали”. Гина Каус отмечала, что императрица только тогда вызвала к себе Павла и открыла ему глаза на неверность жены и вероломство лучшего друга, когда узнала об этом ребяческом заговоре против себя. Великий князь, хотя и не желал верить словам матери, насторожился, поддавшись своей всегдашней подозрительности. Очевидец рассказывает, что однажды он дал задание двум своим приближенным не отходить от Натальи Алексеевны ни на шаг: “Оба они по приказу отправились к великой княгине, которую застали наедине с Разумовским. Великая княгиня сказала, что не нуждается в них, но так как они все-таки, согласно приказу великого князя, настаивали на своем, она отошла к окну и продолжала беседу с Разумовским шепотом. Тогда они прошли в соседнюю комнату. Вернувшись с прогулки и увидав великую княгиню одну с Разумовским, великий князь спросил [своих слуг], почему они ушли? Выслушав объяснение, он сказал: “А все же надо было остаться, как я вас просил; у меня на это были свои причины”.
Однако ни это, ни другие испытания, которым мнительный Павел подвергал жену, никаких результатов не дали. Наталья без труда разыграла перед ним оболганную невинность и направила гнев великого князя против… Екатерины, якобы стремившейся внести разлад в их семейную жизнь.
Императрица подняла перчатку, брошенную великой княгиней. Тон ее высказываний о Наталье Алексеевне резко меняется: “Она всех честолюбивее, кто не интересуется и не веселится ничем, того заело честолюбие… До сих пор нет у нас ни в чем ни приятности, ни осторожности, ни благоразумия, и Бог знает, чем у нас все это кончится, потому что мы никого не слушаем и решаем все собственным умом… все у нас вертится кубарем; мы не можем переносить то того, то другого; мы в долгах в два раза противу того, что имеем…”. Злость на невестку усиливалась, тем более что в окружении монархини настойчиво твердили об опасности, исходившей от великой княгини: “Уж если эта не устроит переворота, то никто его не сделает”. Однако, даже если отвергнуть версию о перевороте, который Наталья якобы желала осуществить (в этой связи упоминают о так называемом “панинском заговоре” и о “заговоре Салдерна”), одно то, что она брала взаймы деньги у иностранных послов, могло, по словам историка Александра Каменского, “рассматриваться как государственная измена, даже если деньги предназначались не на заговор, а на личные цели”.
Неизвестно, какие бы формы приняло противостояние императрицы и великой княгини, если бы не неожиданная развязка – беременная Наталья не могла разродиться и угасла за пять дней. Некоторые авторы исторических романов, пытающиеся воссоздать цепь тех печальных событий, утверждают, что с молчаливого согласия Екатерины к роженице была приставлена повитуха-убийца, которая будто бы и загубила ее и ребенка. На деле же за Натальей ухаживала лучшая в городе повивальная бабка, а Екатерина и Павел находились у ее одра неотлучно. Вот что говорит о причинах смерти сама императрица: “Великая княгиня с детства была повреждена, что спинная кость не токмо была, как “S”, но та часть, коя должна быть выгнута, была вогнута и лежала на затылке дитяти; что кости имели четыре дюйма в окружности и не могли раздвинуться, а дитя в плечах имел до девяти дюймов… Одни словом, таковое стечение обстоятельств не позволяло ни матери, ни дитяти оставаться в живых”. И далее – характерное признание: “Скорбь моя была велика, но, предавшись в волю Божию, теперь надо помышлять о награде потери”.
Думается, однако, что Екатерина здесь лукавит: слова о скорби сильно преувеличены. С самого начала монархиня пыталась всячески смягчить горечь потери в глазах сына – не случайно сразу же после кончины жены Павел, “дабы отдалить его от сего трогательного позорища”, был увезен ею в Царское Село. Она пыталась всячески очернить перед ним память о Наталье и преуспела в этом, продемонстрировав великому князю шкатулку несчастной с денежными займами у иностранных послов и ее любовной перепиской с Разумовским. Теперь уж Павел, поняв, наконец, что он рогоносец, не мог не поверить матери. Он не только перестал принимать у себя Разумовского, но стал требовать отправки этого соблазнителя в ссылку, и если бы не заслуги отца, сидеть бы Андрею Кирилловичу в каком-нибудь сибирском остроге.
Все попытки графа оправдаться перед великим князем (Андрей послал ему не одно письмо, где уверял в своей чисто дружеской привязанности к нему и великой княгине) оказались тщетными. Разочарованный Павел не пожелал даже присутствовать на похоронах неверной жены, которую предали земле не в Петропавловской крепости, как подобало августейшей особе, а в Александро-Невской лавре. У ее гроба рыдал лишь потрясенный горем Разумовский.
Остановимся на мгновение на этой сцене плача. Словосочетание “рыдающий щеголь” звучало в ту эпоху как оксиморон. Франты и петиметры (щеголи-галломаны), воспринимавшие жизнь исключительно с внешней стороны, по определению были неспособны на глубокие переживания, а тем более не проливали слезы. О Разумовском же, напротив, говорили, что он “человек с сердцем”. И это при том, что никто, кажется, не ставил под сомнение его донжуанство и щегольство, коим граф был привержен всю свою долгую жизнь. ”Всегдашняя страсть к прекрасному полу была отличительной чертой Разумовского, – говорит великий князь Николай Михайлович, – а его [изменчивые вкусы] заставляли его постоянно менять свои привязанности”. Многие аттестовали его как человека без принципов, “утонченно-безнравственного”, вкравшегося в доверие к великому князю и причинившего тому много горя своей близостью с его супругой. Тем не менее, граф, надо полагать, испытывал к Наталье Алексеевне нечто большее, чем мимолетную страсть. Здесь можно говорить и о глубоком чувстве, и об особой привязанности к этой немке. Неслучайно он впоследствии и женится исключительно на немках – графине Елизавете Тун-Гогенштейн (1770–1806) и графине Константине – Доменике Тюргейм (с 1816 года).
Но вернемся вновь к событиям, последовавшим за кончиной великой княжны. Павел утешился быстро: в том же 1776 году он по настоянию матери женился на принцессе Вюртембергской, получившей имя Марии Федоровны. Разумовского же постигла заслуженная, но краткосрочная опала. Императрица выслала его из столицы сначала в Ревель, а затем к отцу, в Батурин, но уже через полгода граф был прощен и в январе 1777 года направлен полномочным министром и чрезвычайным посланником в Неаполь. Там произошла его знаменательная встреча с великим князем, путешествовавшим по Европе с новой женой. Будущий император, увидев Разумовского, бросился на него со шпагой. Тот сумел выкрутиться из этой мушкетерской ситуации и даже пошел на повышение: в 1784 году он уже в Копенгагене, а с 1786 года – посланник в Стокгольме. Императрица была очень довольна депешами графа о положении дел в Европе и в 1790 году назначила его сначала в помощь русскому послу, а потом и самим послом “к королю Венгеро-Богемскому” – в Вену.
Разумовский зажил здесь с поистине российским размахом. Как истый щеголь, он выставлял напоказ свое несметное богатство. Его великолепный венский дворец с мостом через Дунай вызывал всеобщее восхищение. Это был подлинный храм искусств, украшенный полотнами первоклассных художников. Расточительный русский устраивал там званые приемы, где соблюдался строгий этикет во вкусе дореволюционных французских салонов. Его библиотека и оранжереи поражали воображение австрийцев. О его богатстве ходили темные слухи: что нажито оно неправедно, что доходы граф будто бы получал от иностранных правительств, сначала от Бурбонов, а потом от Англии и Австрии. Разумовский пользовался ошеломляющим успехом у дам, в том числе коронованных, – им увлекались и неаполитанская королева Каролина, и даже супруга шведского короля Густава III.
По восшествии на престол Павла I положение посла осложнилось. Известный наш поэт Денис Давыдов рассказывал в этой связи забавный анекдот: “Павел сказал однажды графу Ростопчину: “Так как наступают праздники, надобно раздать награды; начнем с андреевского ордена; кому следует его пожаловать?”. Граф обратил внимание Павла на Андрея Кирилловича Разумовского… Государь, с первою супругою коего, великою княгинею Наталиею Алексеевною, Разумовский был в связи, изобразив рога на голове, воскликнул: “Разве ты не знаешь?” Ростопчин сделал тот же самый знак рукою и сказал: “Потому-то в особенности и нужно, чтобы об этом не говорили”. На самом же деле Павел не только не помышлял о награждении посла, но отозвал его из Вены, вновь приказав безвыездно жить в малороссийском Батурине. Причиной тому был, однако, не гнев монарха на амурные дела своего бывшего друга, а действия последнего как дипломата: сблизившись с австрийским министром иностранных дел, Разумовский целиком подпал под его влияние и, по мнению Павла, не всегда действовал надлежащим образом.
По воцарении императора Александра I Разумовский вновь был назначен послом в Вену, где содействовал вступлению Австрии в антинаполеоновскую коалицию. После Тильзитского мира (1806) Андрей Кириллович вышел в отставку и жил в Вене как частное лицо. Он занимался устройством своей знаменитой картинной галереи и не менее славившихся музыкальных вечеров. В начале 1814 года, во время похода на Францию, он был вновь востребован Родиной – вступил в свиту Александра I и был назначен уполномоченным для переговоров о мире. За участие в Венском конгрессе он был возведен в княжеское достоинство Российской империи с титулом “светлости”. Он получил также и высший гражданский чин – действительного тайного советника I-го класса.
Свои труды и дни граф и светлейший князь Разумовский закончил в Вене на 84-м году жизни. Перед смертью он под влиянием второй жены принял католичество, а потому назван историком “космополитом в полнейшем смысле этого слова”. Думается, однако, что наш герой оставил по себе добрую память как видный дипломат, отстаивавший в Европе интересы России. И пожалованные ему чины, титулы и регалии – знаки не только монаршей милости, но и признания Отечества. Несмотря на некоторые личные непривлекательные черты характера Разумовского и на закрепившееся за ним прозвание – “человек утончённо-безнравственный”.
Бриллиантовый князь. Александр Куракин
Как-то по вечернему Петербургу шли двое. Один в простом военном мундире, другой – в щегольском кафтане. Настроение у попутчиков было веселое, они травили анекдоты, как вдруг тот, что в мундире, явственно различил голос: “Павел, бедный Павел, бедный князь!”. Он невольно вздрогнул, остановился и оглянулся. Перед глазами предстал таинственный некто в испанском плаще, со шляпой, надвинутой на глаза. Сомнений быть не могло – орлиный взор, смуглый лоб и строгая улыбка выдавали великого прадеда Павла – Петра I. “Не особенно привязывайся к этому миру, Павел, – продолжал державный призрак с неким оттенком грусти, – потому что ты недолго останешься в нем”.
“Видишь ли ты этого… идущего рядом? Слышишь ли его слова?” – обратился Павел к своему товарищу. “Вы идете возле самой стены, – ответствовал тот, – и физически невозможно, чтобы кто-то был между вами и ею… Я ничего не слышу, решительно ничего!” – “Ах! Жаль, что ты не чувствуешь того, что чувствую я, – обронил Павел укоризненно. – Во мне происходит что-то особенное”.
В этом ставшем хрестоматийным эпизоде, после коего Павел Петрович получил известное прозвание “Русский Гамлет”, примечателен не только сам будущий монарх, но и сопровождавший его франт. Последнего за любовь к пышности и блеску именовали не иначе как “бриллиантовый князь”. То был князь Александр Борисович Куракин (1752–1818), который действительно ничего не слышал, ибо его никак нельзя было упрекнуть в нежелании понять мысли и чувства своего царственного друга.
Отпрыск древнего боярского рода, восходящего к легендарному литовскому Гедимину и Владимиру Красное Солнышко, Куракин еще с младых ногтей сблизился с великим князем, став непременным товарищем его детских забав. Дело в том, что обер-гофмейстером Павла был граф Никита Иванович Панин, родственник Куракина, ставший после смерти родителя мальчика (1764) его “вторым отцом”. Как свидетельствовал Семен Порошин, князь Александр Борисович “почти каждый день у его высочества и обедает и ужинает”; они забавляются также игрой в карты, шахматы и волан.
Дружба Александра с Павлом не прерывалась и во время их пятилетней разлуки: Куракин, как и подобало родовитому отроку, получил образование за границей – сначала в Альбертинской академии (Киль), а затем в Лейденском университете. Между ним и цесаревичем завязывается оживленная переписка. “Как мне приятно видеть, что Ваше высочество удостоивает меня своими милостями”, – написал Александр в мае 1767 года. Павел поддерживает контакты с Куракиным и когда тот путешествует по Речи Посполитой, Дании и Германии.
Учеба пошла впрок нашему князю (он овладел несколькими языками, приобрел интерес к наукам и просветительской литературе, к тому же искусился в придворном политесе), но что касается воспитания нравственного… Одно из правил академии, которое студиозусы должны были неукоснительно выполнять, было следующим: “Соблюдайте в жизни целомудрие, умеренность и скромность, избегайте поводов к распутству… Избегайте роскоши, надменности и тщеславия и прочих язв душевных”. А этим-то руководством Александр Борисович как раз открыто пренебрегал.
C 1773 года Куракин состоит уже непосредственно при великом князе, став одним из самых преданных ему лиц. Они часто видятся. Причем их дружеские отношения постоянно крепнут. Привязанность Павла к князю тем более укрепляется после того, как с позором изгнали другого ближайшего сподвижника цесаревича, графа Андрея Разумовского, оказавшегося соблазнителем его первой жены. В 1776 году именно Куракин сопровождал Павла в Берлин на встречу с его невестой Софией Доротеей (будущей императрицей Марией Федоровной). В 1778 году князь был пожалован чином действительного камергера, а в 1781 году избран предводителем дворянства Петербургской губернии. Зная о его близости к Павлу, многие через посредство Куракина ходатайствовали перед великим князем о своих делах и неизменно получали искомую помощь. Настроение таких облагодетельствованных просителей выразил стихотворец Петр Козловский:
Один ли я тебе обязан?Тобою многие живут!Тебе в сердцах мы зиждим троны:Ах, благодарности законыИ самые злодеи чтут.Во время путешествия по Европе в 1781–1782 годах Александр Борисович также состоял в свите Павла Петровича. По единодушному мнению, Куракин был признан тогда наиболее изящным кавалером в окружении цесаревича. Так, герцог Тосканский Леопольд в письме к своему брату, императору Иосифу II от 5 июня 1782 года говорит, что из всех русских вельмож считает князя самым ”тонким”.
Однако по возвращении из этого путешествия Куракин подвергся опале со стороны императрицы и был отдален от Двора. Причинами сего называют казавшуюся Екатерине вредной масонскую деятельность князя (в 1779 году он был принят в главную Петербургскую масонскую ложу) и перлюстрированное письмо к Александру его приятеля, полковника Павла Бибикова, в котором тот будто бы злословил о монархине, и, наконец, “подозрительная” близость “бриллиантового князя” к наследнику престола. К слову, монархиня вообще ревниво и с опаской относилась к окружению сына; как об этом сказал в сердцах Павел: “Ах, как бы я жалел, имея в свите своей даже преданного мне пуделя; матушка велела бы утопить его”.
Долгие четырнадцать лет Александр Борисович провел в своем имении в саратовской глуши. Но и здесь он поддерживал переписку с великим князем, который испросил у матери разрешение видеться с князем два раза в год.
Свою усадьбу, получившую по его прихоти характерное название Надеждино (он имел в виду надежду, которую не оставлял даже в лихолетье опалы со стороны императрицы), Куракин обустроил по образцу самых изысканных европейских Дворов. Архитектором надеждинского особняка был известный Джакомо Кваренги, однако внутренние покои и три фасада были спроектированы самим князем. Его трехэтажный дом-дворец с торжественным портиком включал в себя 80 комнат, облицованных алебастровыми массами различных цветов. Покои украшала дорогая, редкой красоты и изящества мебель. Богатая картинная галерея содержала несколько сот полотен первоклассных мастеров. Для ее создания Куракин пригласил в Надеждино пейзажистов Якова Филимонова и Василия Причетникова. Обращала на себя внимание и коллекция великолепных гобеленов и собранная хозяином обширная фундаментальная библиотека с книгами на нескольких языках.
Вокруг особняка был разбит английский сад, высились деревянные храмы Дружбы, Истины, Терпения, Благодарности, павильон-галерея “Вместилище чувствий вечных”, памятники-обелиски монархам; в зеленой траве бежали тропинки, названные именами родственников и друзей князя.
Но более всего поражал воображение обслуживавший Куракина придворный штат. Самолюбию князя весьма льстило, что должности дворецких, управителей, шталмейстеров, церемонийместеров, секретарей, библиотекарей и капельмейстеров у него занимали исключительно дворяне (Куракин не скупился, платя им знатное жалование). Свиту его составляли и десятки других “любезников”, без должностей, восхвалявших хозяина. Один историк сказал по этому поводу: “Как у него не кружилась голова в омуте лести, со всех сторон ему расточаемой!”
Александр щеголял и своими “открытыми столами”, за которые обыкновенно усаживались разом несколько десятков человек, в том числе и едва знакомые князю лица. В распоряжении гостей всегда были экипажи и верховые лошади; а на надеждинских прудах желающих ждали шлюпки с разудалыми гребцами. Князь напечатал специальную инструкцию, которая подавалась каждому посетителю Надеждино; в ней есть и такие пункты: “Хозяин почитает хлебосольство и гостеприимство основанием взаимственного удовольствия в общежитии… Всякое здесь деланное посещение хозяину будет им принято с удовольствием и признанием совершенным… Хозяин просит тех, кои могут пожаловать к нему… чтобы почитали себя сами хозяевами и распоряжались своим временем и своими упражнениями от самого утра, как каждый привык и как каждому угодно, отнюдь не снаравливая в провождении времени самого хозяина”.
По инициативе Куракина при усадьбе была открыта школа живописи, а затем – музыкальная школа, в которой проводили занятия парижские музыканты; был создан домашний театр, роговой и бальный оркестры; учреждена богадельня. “Роскошь, которую он так любил и среди коей всегда жил, и сладострастие, к коему имел всегдашнюю склонность, размягчали телесную и душевную его энергию, и эпикуреизм был виден во всех его движениях. Никто более князя Куракина не увлекался удовольствиями наружного тщеславия”, – резюмирует мемуарист. И, действительно, князь похвалялся не только своей баснословно дорогой одеждой, но и великолепными экипажами. Показательно, что во времена Александра I, когда исчезли богатые экипажи, один только Куракин ездил в вызолоченной карете о восьми стеклах, цугом, с одним форейтором, двумя лакеями и скороходом на запятках, двумя верховыми впереди и двумя скороходами, бежавшими за каретой.
Куракин создал в своем Надеждино своего рода культ цесаревича – именем великого князя были названы аллеи и храмы; в покоях стояли бюсты и статуэтки, изображающие Павла; стены украшали его парадные портреты.
В то же время существовал один пункт, в котором князь и цесаревич решительно не сходились. Это их отношение к одежде и щегольству. Великого князя аттестовали как противника мужской элегантности. Поначалу он вообще не придавал нарядам особого значения и не просиживал, как многие царедворцы, часами за уборным столом, а затем он стал ревнителем платья старого прусского образца. Не то Куракин, одежда для которого был вещью архиважной. Михаил Пыляев рассказал: “Каждое утро, когда он просыпался, камердинер подавал ему книгу, вроде альбома, где находились образчики материй, из которых были сшиты его великолепные костюмы, и образцы платья; при каждом платье были особенная шпага, пряжки, перстень, табакерка”.
По словам этого историка, с Александром Борисовичем произошел однажды трагикомический случай: “Играя в карты у императрицы, князь внезапно почувствовал дурноту: открывая табакерку, он увидал, что перстень, бывший у него на пальце, совсем не подходит к табакерке, а табакерка не соответствует остальному костюму. Волнение его было настолько сильно, что он с крупными картами проиграл игру”.
Комментируя случившееся с князем, исследователь дендизма Ольга Вайнштейн отмечает: “Для него согласованность в деталях костюма – первое условие душевного спокойствия и основной способ самовыражения. Он ведет себя, как классический придворный, использующий моду как устойчивый семиотический код, знак своего высокого положения, богатства и умения распорядиться собственным имуществом. Поэтому невольная небрежность в мелочах для него равнозначна потере статуса или раздетости”.
Но следует оговорить, что Куракин, будучи щеголем, одевался по собственным, им же самим придуманным законам изящества, роскоши и великолепия. Он, по словам Филиппа Вигеля, не желал “легкомысленно и раболепно подчиняться моде, он хотел казаться не модником, а великим господином, и всегда в бархате или парче, всегда с алмазными пряжками и пуговицами, перстнями и табакерками”.
Его глазетовый кафтан, звезды и кресты на шее из крупных солитеров, жемчужный эполет через правое плечо, ажурные кружева на груди и рукавах говорили о своеобразии его вкуса.
Александру был свойственен подчеркнутый нарциссизм. Чем иначе может быть объяснена его поистине маниакальная страсть заказывать свои портреты и раздаривать их своим знакомым?
А писали сии полотна живописцы недюжинные – Помпео Баттони и Ричард Бромптон, Мари Элизабет Луиза Веже-Лебрен и Жан Лоран Монье, Александр Рослин и Иоганн Баптист Лампи-младший, Августин Христиан Ритт и Жан Луи Вуаль. Портреты копировались и размножались крепостными художниками, их повторяли в бесчисленных гравюрах. В письме к Куракину от 22 декабря 1790 года Жан Луи Вуаль сетует, что “чрезмерно светлый цвет одежды и вообще слишком блестящие детали” (на чем настаивал князь) “ослабили немного главную часть… а именно голову, которой должно быть подчинено все остальное”. Однако, такие “блестящие детали” были самоценными для Куракина, и он вовсе не желал ими поступиться.
Именно таким, во всем блеске своего величия, предстает Александр на известном портрете кисти Владимира Боровиковского (1799). Достойно внимания подобранное самим князем гармоничное сочетание цветов в костюме. Искусствовед Татьяна Алексеева описала потрет: “Яркие контрастирующие краски одежды – сверкающее золото и серебро, переливающееся синее и красное, голубовато-белое и черное – лишены резкости, сопоставлены близкими по цвету, но менее интенсивными оттенками малинового, темно-голубого, коричневатого и золотистого”.
Кстати, впоследствии роскошный, залитый золотом мундир спас нашего князя от неминуемой гибели на пожаре, случившемся в Париже во дворце австрийского посла Карла Филиппа Шварценберга 1 июля 1810 года. Золото на одежде Куракина тогда нагрелось, но не расплавилось и послужило своеобразной защитой от огня, а потому он, хотя и получил многочисленные ожоги и лишился бриллиантов на сумму 70 тысяч франков, все же сохранил себе жизнь. На этом пожаре Александр Борисович, как истый кавалер, оставался почти последним в огромной объятой пламенем зале, выпроваживая особ прекрасного пола и не позволяя себе ни на шаг их опереживать.
Надо сказать, что думами о женитьбе Александр Борисович озаботился довольно рано. В письме к Никите Панину от 16 декабря 1773 года князь был откровенен: “Что есть мне полезнее, оставаться холостым, или приступить к предприятию приобрести себе жену, почтенную, добродетельную и со всеми нашим желаниям соответствующими качествами? Правда, что я еще молод, что время от меня еще не ушло, что всегда можно будет по сердечной страсти решиться; но сей страсти самой более всего опасаюся: ею быв ослеплен, редко можно зло от блага отличать. А я предпочтительно желаю, чтобы столь важный выбор во мне единою силою рассудка… руководстван был, и чтобы вместо жаркого любовного пламени, между мною и будущей моею женою сильная, тесная, твердая и неразрушимая стояла дружба”. Показательно, что Куракин апеллирует здесь к рассудку, а не к чувству. Потому, надо полагать, он не женился на прелестной, но небогатой шведской графине Софии Ферзен, к которой испытывал сердечную склонность. Брак между влюбленными не состоялся, но глубина и постоянство их взаимного чувства поражали современников. И каких только именитых барышень не прочили в жены Александру Борисовичу! Среди них и графиня Варвара Шереметева, внучка государственного канцлера Алексея Черкасского и легендарного петровского фельдмаршала Бориса “Шереметева благородного”, и княжна Анастасия Дашкова, дочь знаменитой “Екатерины Малой” (Дашковой), и многие другие.
Друзья не оставляли попыток женить князя и тогда, когда его матримониальные планы терпели фиаско. Старший друг Павел Левашов ободрял его в 1777 году: “Новоподрослых здесь [в Москве – Л.Б.] красавиц не есть конца, невест тысячи, между коими есть и весьма богатых. Я одну из них для Вас заприметил, в которой соединены красота, разум и богатство”. Но, видно, и эта “запримеченная” кандидатура не приглянулась нашему князю. Он так и остался холостяком.
И как не обратиться здесь к любопытной классификации русских бобылей XVIII века, представленной современником Куракина литератором-пародистом Николаем Ивановичем Страховым (1768–1825) в журнале “Сатирический вестник” (1790–1792): “Некто из отродья славных Пустомозгловых говорит: “Будь хоть свинка, да только золотая щетинка”; а как еще таковой из невест для него не выискалось, то по сей причине он и не женится… Г. Спесяга не иначе соглашается согнуть свое колено, как только перед тою, которой бы благородство простиралось за 20 или за 15 колен; но как девушки с толико многими поколениями не отыскивается, по тому самому он не женится… Г. Знатнов сочинил в воображении своем таковое новое положение о невестах, которое превышает силу ума человеческого, а именно: за чины свои, благородство, знатное родство, знатное знакомство положил он за премудрое правило требовать за невестами обычайно всегда вдвое, нежели сколько за ними дают, а как ни которая из невест не удовлетворила сих премудрых его ожиданий, то сей великий человек премалые имеет надежды к браку”.
Оставив в стороне обидные “говорящие” фамилии Пустомозглова, Спесягу и Знатнова, следует признать, что наш князь чудным образом соединял в себе запросы всех этих трех закоренелых холостяков. Родные нередко упрекали его и за боярскую фанаберию, и за погоню за богатым приданым.
Последняя по времени попытка обрести семью, казалось, сулила князю, перевалившему тогда за пятьдесят, удачу – двадцатилетняя богатая невеста графиня Анна, дочь блистательного екатерининского “Алехана”, Алексея Орлова-Чесменского, была весьма к нему благосклонна, равно как и ее отец. Но и тут жених оказался нерешительным, и брак расстроился.
Лучше всего об этом сказал сам Александр, который был не рад своему холостяцкому состоянию. Он написал Панину: “Рассмотрим, милостивый государь, несчастные и часто необходимые, от холостой жизни происходящие следствия, разврат нравов, удаление от добродетели, похищение невинности, забвение собственных дел и собственного домостроительства и разные подобные тому неустройства”.
Очень точно отношение Куракина к дамам охарактеризовал историк Петр Дружинин: “Не сыщется в ту эпоху в России более известного, чем князь ферлакура [вертопраха – Л.Б.] – по примерным подсчетам он имел до семидесяти детей и при этом ни разу не был женат”. В самом деле, не забавен ли этот феномен – обычно дерзкий и напористый с женщинами, он становился нерешительным и пассивным, как только речь заходила о браке!
В этом князь походил на своего титулованного деда, графа Никиту Панина, который безбрачие соединял с самым утонченным распутством. Холостяк Куракин слыл одним из самых искусных обольстителей XVIII века, и астрономическая цифра прижитых им детей-байстрюков ничуть не преувеличена. Известна судьба лишь некоторых из них, получивших потом стараниями князя потомственное дворянское достоинство и величественные родовые гербы. Это дети Куракина от некой Акулины Самойловой – Борис, Степан, Мария, а также единокровные (от других матерей) Павел, Иполлит и Александр, которым были пожалованы титулы баронов и фамилия Вревские (топоним села Александро-Врев Островского уезда Псковской губернии). Другие побочные чада Александра Борисовича – Александр (1), Александр (2), Алексей, Екатерина, Лукерья, София и Анна – стали баронами Сердобиными (от реки Сердобы Сердобского уезда Саратовской губернии, где находилось имение Куракино). Поговаривали, что сластолюбивый князь устроил на верхнем этаже своей фамильной усадьбы нечто вроде гарема. Судачили также, что Куракин не гнушался и связями с дамами самого низшего разбора – главным критерием служила здесь ему та же “сердечная страсть”, которой он так опасался в делах брачных.
Конечно же, Куракин был многогранен и интересен не только своим щегольством и эпикурейством. Александр Борисович был плоть от плоти XVIII века с его глубокими контрастами и противоречиями. Ощущая себя представителем древней фамилии, он всемерно содействовал появлению в печати своего родословия и сотрудничал с знаменитыми Николаем Новиковым, Николаем Бантыш-Каменским. С последним его связывала длительная переписка в течение сорока (!) лет, в которой обсуждались преимущественно темы на злобу дня. Опальный князь даже в ссылке живо интересовался текущей политикой, о чем свидетельствует его обширное эпистолярное наследие. Говоря о политических взглядах Куракина, приходится признать, что он, подобно Павлу, ненавидел радикальных деятелей и Французскую революцию, бичуя в своих письмах “ехидно бредящих” “филозофов нынешнего столетия”, и Александра Радищева прежде всего. Не чужд он был образованности и литературе, и сам грешил сочинительством, издав несколько книг на русском и французском языках. Князь меценатствовал, и многие словесники обращались к нему за помощью, а некоторые даже посвящали ему свои книги. Куракин покровительствовал известному автору “Душеньки” Иполлиту Богдановичу, который, кстати, подражал князю и своим франтовством (этот поэт тоже “ходил всегда щеголем в французском кафтане с кошельком на спине, с тафтяной шляпой под мышкою”). Александр Борисович был также отменным агрономом, применяя на практике, в Надеждино, знания по сему предмету и даже был принят в Вольное Экономическое Общество.
После смерти Екатерины II на Куракина словно пролился дождь чинов, наград и прочих милостей от благоволившего к нему (теперь уже императора) Павла I – гофмаршал, действительный тайный советник, вице-канцлер, кавалер всех высших российских орденов и т. д. Ему были пожалованы дом в Санкт-Петербурге, 4300 душ в Псковской и Петербургской губерниях, а затем вместе с братом он получил 20 тысяч десятин земли в Тамбовской губернии, рыбные ловли и казенные участки в Астраханской губернии и многое другое. И хотя этот головокружительный карьерный взлет “бриллиантового князя” несколько омрачила кратковременная опала, наложенная на него в 1798 году взбалмошным другом-монархом (под давлением соперничавших с Куракиным царедворцев Ивана Кутайсова и Федора Растопчина), положение его в начале 1801 года вновь упрочилось – Александр Борисович вновь стал занимать все мыслимые высшие должности-синекуры.
Вот что говорит о Куракине проницательный современник граф Федор Головкин: “Он любил блистать, не в силу заслуг или внушаемого им доверия, а своими бриллиантами и своим золотом, и стремился к высоким местам лишь как к удобному случаю, чтобы постоянно выставлять их напоказ”.
Потому чины, титулы и награды служили ему в сущности такими же атрибутами щегольства, как пышный наряд или золоченая карета.
В период правления Александра I почетных должностей у Куракина не убавилось. Он стал членом Непременного совета и управляющим Коллегией иностранных дел, затем назначен Канцлером российских орденов. С июля 1806 года он – посол в Вене, после, с 1808 года, – в Париже. В 1812 году Александр Борисович, между прочим, предпринял попытку урегулировать русско-французские отношения и после неудачи сложил с себя обязанности посла.
В последние годы жизни он не играл заметной политической роли, оставаясь фигурой ушедшего века и – зенита своего величия – Павловского царствования. И вовсе не случайно, что именно ему было поручено разбирать бумаги покойного Павла. В память о той эпохе на почетном месте в его Надеждино длительное время висело огромное живописное полотно Мартина Фердинанда Квадаля “Коронация Павла I и Марии Федоровны в Успенском соборе Московского Кремля 5 апреля 1797 года”, где среди прочих сановников задорно щеголял своим роскошным платьем и сам “бриллиантовый князь”. То, что некогда воспринималось как особый шик и блеск, в новое Александровское царствование, с новыми идеями, дало повод сравнивать Куракина с павлином.
Возлюбивший роскошь, Александр Борисович был, однако, похоронен “без всякой пышности” в Павловске 29 августа 1818 года; на церемонии присутствовали только близкие. В их числе благоволившая к князю вдовствующая императрица Мария Федоровна, которая повелела поставить памятник с барельефом князя и скромной надписью “Другу супруга моего”. Эта эпитафия обладает известной точностью: ведь в историю Куракин вошел, прежде всего, как сподвижник “Русского Гамлета”.
Тирания моды. Павел I
В известном кинофильме “Тот самый Мюнхгаузен” (автор сценария Григорий Горин, режиссер Марк Захаров) перед нами предстает герцог (его играет актер Леонид Броневой), озабоченный прежде всего одеждой подданных. “Как вы думаете, где мы будем делать талию? – вопрошает этот титулованный модельер. – Два ряда выточек слева, половина справа. Я не разрешу опускать талию на бедра. В конце концов мы – центр Европы… Рукав вшивной… Лацканы широкие”. Справедливости ради отметим, что обостренное, гипертрофированное внимание к костюму – это не просто карикатурная черта незадачливого правителя.
В российской истории XVIII века по крайней мере два монарха – Петр Великий и Павел I, стремившиеся регламентировать все стороны жизни государства, строго предписывали подданным, какое платье им следовало носить. Оба императора присвоили себе право вводить, разрешать или запрещать ту или иную моду на одежду и прическу. Однако, по словам Александра Каменского, “в повышенном внимании к регламентации внешнего вида у Петра стояло стремление к европеизации, то есть к изменению, новации, в то время как у Павла – к унификации, единообразию”.
Мы говорили уже о том, что некоторые виды одежды (русское платье, “гишпанские камзолы” и панталоны) категорически запрещались Петром. И эта практика объвлять те или иные виды костюма вне закона была продолжена преемниками российского императора. Своего апогея она достигла у его правнука – Павла I.
Петр Первый был всему начало;Но с Павлом Первым воссиялоВ России счастие людей.Вовек, вовек неразделимы,Вовеки будут свято чтимыСии два имени царей! —провозглашал Николай Карамзин в подносной оде 1796 года Павлу I. И действительно, Петр I был для Павла Петровича идеалом человека и монарха: подражанию великому прадеду его учили с детства. Своеобразный памятник этому подражанию – воздвигнутая по приказу Павла конная скульптура Петра работы Бартоломео Карло Растрелли (перед фасадом Михайловского замка) с лаконичной надписью на пьедестале – “Прадеду правнук”. Показательно, что Василий Ключевский назвал Павла Петровича “маленьким Петром Великим”. Поистине в петровском духе Павел неуклонно трудился на царстве: наряду с реформами государственного управления, армии, законодательства, он осуществил революционные изменения и в одежде подданных.
Один из современников писал, что история не знает перемены более резкой, более внезапной, чем та, которая совершилась по воцарении Павла I. Все изменилось менее чем за сутки: одежда, прически, походка, выражение лиц. Прежде всего, императором были категорически запрещены детали костюма, даже в отдаленной степени напоминавшие моды Французской революции и Директории (существенно повлиявшие, как говорит американский ученый Квентин Белл, на развитие мирового костюма). Историки, помимо знаменитых красных колпаков, включают в эти моды панталоны и жилеты (часто трехцветные), фраки причудливого фасона, куртки, едва доходящие до поясницы, круглые шляпы и высокие цилиндры, высокие сапоги с цветными отворотами, башмаки со шнуровкой вместо пряжек.
Гонение Павла на подобную одежду тем понятнее, что именно революционную Францию он считал наиболее опасной для такого “устроенного государства”, как Россия. Граф Федор Головкин вспомнил впоследствии: “Французская революция произвела на него сильнейшее впечатление: он был от нее в ужасе. Однажды он мне сказал: “Я думаю о ней лихорадочно и говорю о ней с возмущением”.
Павел, воспитанный с детства в духе охватившего тогда русское общество пристрастия ко всему французскому, в совершенстве знал французский язык и литературу, а нравы и вкусы этой страны “воспринял в свои привычки”. Но страшная смерть Людовика XVI и Марии Антуанетты, которые еще недавно, в 1782 году, торжественно и весело принимали его, тогда еще великого князя, в Париже, оставили в душе Павла Петровича неизгладимое впечатление. К тому же хлынувшая в Россию толпа французских эмигрантов, ищущих покровительства и средств на жизнь, проповедовала реакцию и абсолютизм. Во всем видел Павел революционный дух, везде чудились ему якобинцы.
Вот лишь некоторые указы того времени о недопустимости ношения того или иного вида одежды:
13 января 1797 года – запрещение носить круглые шляпы.
1 октября 1798 года – запрещение неслужащим носить шинели с разноцветными и отложистыми воротниками.
25 декабря 1798 года – запрещение офицерам носить шубы и муфты.
2 апреля 1799 года – запрещение мужчинам носить тупей (взбитый хохол на голове).
6 мая 1799 года – запрещение дамам носить через плечо разноцветные ленты.
17 мая 1799 года – запрещение мужчинам носить широкие букли.
12 августа 1799 года – запрещение носить бакенбарды.
28 ноября 1799 года – запрещение дамам носить синие сюртуки с кроенным воротником и белой юбкой.
19 марта 1800 года – запрещение мужчинам носить жилеты, куртки, панталоны, фраки, толстые галстуки.
Запретительные указы Павла подражают установлениям Петра I о бритье бород и запрещении долгополых одежд. Добавим к названным и указ об испанском костюме: эта одежда, культивирующая праздность, была столь же неприемлема для динамичной эпохи Петра, как круглые шляпы, фраки, жилеты и другие якобинские жупелы были органически чужды режиму Павла. По мысли последнего, подражание в безделицах – свидетельство готовности подражать в деле: поэтому он так немилосердно гнал из России новейшие французские моды. Якобинство в костюме трактовалось им как намерение последовать французам в “свободе, равенстве, братстве”. (Кстати, сами эти слова, наряду с такими, как “гражданин”, “отечество”, “представитель” были им категорически запрещены).
Наказание для ослушников царских повелений было весьма суровым. “Достаточно было императору где-нибудь на улице заприметить жилет, – вспоминает Дарья Ливен, – тотчас его злосчастный обладатель попадал на гауптвахту”. Нередки были случаи, когда новоявленных “якобинцев” лишали чинов и ссылали в Сибирь. Ретивые полицейские бесцеремонно срывали круглые шляпы, а всякого, кто воспротивится, было приказано бить по голове; затем проштрафившегося доставляли в участок. Виновному полагалось 100 палок за такое преступление. За ношение круглой шляпы из России в декабре 1796 года был даже выслан поверенный в делах Сардинии. Рвали в клочья и другую “неуказную” одежду – фраки, куртки, жилеты и т. д. И никакие объяснения в расчет не принимались. Рассказывали (как образчик гуманности Павла), что однажды, увидев офицера в неуставной шубе, он не стал примерно наказывать нарушителя, а ограничился лишь тем, что отдал его шубу местному будочнику…
Меры Павла по борьбе с “безбожными правилами” якобинцев нельзя не назвать крутыми. Это особенно бросается в глаза, если сравнить его способы борьбы с теми, которые были предприняты его матерью – императрицей Екатериной II, которая так же, как Павел, воспринимала революционные моды как покушение на государственные устои России.
Историк-эмигрант Николай Потоцкий, издавший в 1957 году в Буэнос-Айресе монографию о Павле, видел в крутых мерах императора “проявления его мудрой отеческой заботливости о сохранении духовной чистоты народа”, начинавшего утрачивать “после своего русского обличия и свой русский дух”. Однако, хваля самодержца за то, что он не допускал “жалкого обезьянничанья” французских мод, Потоцкий забывает, что Павел ориетировался не на русский, а исключительно на прусский костюм. Император запретил, в частности, разъезжать в экипажах с русской упряжью; приказал переодеть кучеров в немецкое платье и сбрить стародавние бороды. Показательно, что фельдмаршал, великий Александр Суворов как раз порвал с Павлом Петровичем из-за забвения последним русских традиций и преклонения перед Пруссией. “Русские всегда били пруссаков, – говорил Суворов. – Так чего же тут перенимать?”. А когда фельдмаршал получил от Павла палочки для измерения солдатских кос и буклей, то сказал: “Пудра не порох, букли не пушки, коса не тесак, я не немец, а природный русак”.
Однобортные кафтаны со стоячим воротником, треугольные шляпы, камзолы, короткое нижнее платье, напудренные волосы, связанные в косу или сетку, бриджи или чулки, ботфорты – старым формам прусского костюма отдавалось предпочтение над новыми. Не случайно герцогиня Саксен-Кобургская, мать супруги великого князя Константина Павловича, говорила о Павле, что “около него все устроено на прусский лад и еще по старинным образцам прусским… Солдаты русские, обращенные в пруссаков… одеты по старинной форме Фридриха Вильгельма I” (то есть первой половины XVIII века – Л.Б.). Именно в Пруссии Павел заимствует преувеличенный интерес к муштре, военному строю, регламентации, форме и даже таким ее элементам, как размер косицы и ее направление по шву.
Император проводит полную унификацию чиновничьей одежды. В 1797 году был введен единый статский мундир для всех губерний. Для всех был определен кафтан темно-зеленого сукна “с наблюдением в воротниках и обшлагах тех цветов, какие заключаются в губернских гербах”. Мундир наглядно демонстрировал положение человека в обществе, его сословную принадлежность, говорил о роде службы и ранге. Новый мундир по прусскому образцу, а также штиблеты и парик с буклями и косой получили также гвардия и армия.
Любые мелочи в одежде были для Павла делом государственной важности. Реформы коснулись цвета кокарды на шапке, окраски плюмажа, высоты сапог, пуговиц на гетрах и т. д. Подчас для того, чтобы выслужиться перед царем, достаточно было явиться на вахтпарад с теми новшествами в форме, которые Павел ввел днем раньше. Готовность исполнить малейший каприз самодержца награждалась орденом и производством в следующий чин.
Внедрение прусских форм производилось столь активно, что вызвало неодобрение именно прусского посла, генерала Брюля: “Император не нашел ничего лучшего, как взять за модель прусский образец и слепо ему следовать без предварительного серьезного размышления о необходимых приспособлениях этого образца к месту, климату, нравам, обычаю, национальному характеру”. Брюль находит, что прежняя екатерининская форма, удобная и соответствующая национальному вкусу, теперь заменена менее удобной и неразумной: “Гренадерская шапка, штиблеты, тесная форма – все это мешает, стесняет солдата!”.
Прусский посол был не одинок – многие роптали на старинную прусскую форму. Среди недовольных нашелся один балагур, дворянин Алексей Копьев, решивший сыграть над Павлом дерзкую шутку. Он заказал все в преувеличенном, карикатурном виде: ботфорты, перчатки с раструбами, прицепил уродливые косу и букли и в этом шутовском наряде явился к Павлу. Император посадил шутника под арест на сутки, а потом велел отправить его в драгунский полк в Финляндию.
Другой пример куража над прусскими порядками Павла I представил князь Александр Порюс-Визанпурский. Он надел внушительных размеров напудренный парик, треугольную шляпу, напомадил свои длинные, черные усы и закрутил их вверх на прусский манер. Узкий мундир сжимал его корпус; живот был подтянут широким поясом, на котором висела длинная шпага. Перчатки по локоть, ботфорты, в которых исчезали его тощие ноги, и тамбур-мажорская палка довершали эту странную карикатуру. В таком виде явился он на парад, умышленно утрируя быструю и мерную походку солдат Фридриха.
– Хотели, чтоб я был пруссаком, – громко сказал он, – ну вот!
Шутка не понравилась Павлу. Сильно оскорбленный такою насмешкою, государь отправил виновника сначала в крепость, а затем предал военному суду. И только благодаря тому, что князь притворился сумасшедшим во время суда, ему удалось избежать сурового наказания.
И все-таки в реформе одежды, осуществленной Павлом I, было одно существенное достоинство, роднящее ее с преобразованиями Петра I, о чем проницательно сказал Андрей Болотов:
“Гонитель на всякую роскошь, он (Павел – Л.Б.) отменно любил простоту”. И действительно, Павел Петрович, говоря словами Болотова, “нанес чувствительный удар нашему мотовству, пышности и роскоши, достигшей высочайшей уже степени, и о уменьшении которой он равномерно вознамеривался стараться”. Достаточно сказать, что павловский мундир стоил всего 22 рубля, в то время как екатерининский 122!
Однако в истории одежды эпоху Павла называют периодом безвременья. От поклонения моде все были удерживаемы полицейскими мерами. Монарх бросал вызов мужской и женской элегантности. Именно поэтому павловские запреты не могли действовать долго. Характерно, что на следующий же день после трагической смерти Павла 11 марта 1801 года в столицах, как по мановению волшебной палочки, появились прежде опальные круглые шляпы, фраки, жилеты и панталоны – французская мода снова властно внедрилась в русский дворянский быт…
Но вернемся к фильму “Тот самый Мюнхгаузен”. Герцог восклицает там: ”Форма одежды летняя, парадная. Синие двубортные мундиры с золотой оторочкой – в однобортном сейчас никто не воюет. Талия на десять сантиметров ниже, чем в мирное время. Люди непременно должны знать, что надевать – нарядный сюртук или деловой камзол! – и добавляет, обращаясь уже непосредственно к барону. – Я всегда уважал ваш образ мысли, свободную линию плеча, зауженные панталоны. Вы могли бы стать примером для нашей молодежи”.
Замечательно то, что одежда здесь – такая же добродетель, как душевные, интеллектуальные, моральные качества человека. Такая завышенная оценка внешнего облика свойственна всему русскому XVIII веку. Комедийная и журнальная сатира того времени бичевала щеголей-петиметров, для которых следование моде было одним из главных пристрастий. Но наряду с непосредственными заимствованиями европейской моды россиянами (из путешествий за границу, журналов мод, общения с иноземцами и т. д.), немалую, а в некоторые периоды и определяющую роль в этом деле играл монарший диктат. И здесь особое место занимают Петр I с его настойчивым введением французского костюма и Павел I с не менее насильственным переодеванием подданных в старинное прусское платье. И хотя преобразования Петра в этой сфере определили дальнейшее развитие одежды в России, а новации Павла оказались исторически бесперспективными и не получили какого-либо продолжения, оба императора смело могут быть названы костюмерами своей эпохи и своей страны.
Щеголь павловских времен. Иван Брызгалов
Обычно щеголем называют человека, который рядится в платье самого новомодного фасона, да и сам механизм моды традиционно связывают с принципом новизны в культуре. А что сказать о франте, который разодет по последнему слову моды… “времен Очаковских и покоренья Крыма” или иной седой старины, и следует ее правилам неукоснительно, с педантической точностью?
В 1810-1830-е годы на улицах северной столицы мелькала презабавная фигура бригадира Ивана Семеновича Брызгалова (1753–1841), одетого в строгом соответствии с дресс-кодом давно почившего в бозе государя Павла I. Можно было бы считать такую блажь делом его личного вкуса (прославленный фельдмаршал Михаил Каменский тоже носил косу и армейский мундир прусской формы, в котором был отставлен при Павле), однако Брызгалов беззастенчиво и с нарочитой помпой всячески сие афишировал.
Он устраивал пешие выходы, на которые сбегались и стар, и млад. И было чему дивиться: все носили английские фраки и круглые цилиндрические шляпы, а тут является этот Брызгалов в прусском мундире малинового цвета, напудренном парике с длинною косою, в шляпе с белым плюмажем и широкими галунами, с огромными ботфортами и шпорами. В правой руке он держит огромную бамбуковую лакированную трость, обвитую яркими узкими лентами. Он исполнен величия, шествует чинно, и для пущей торжественности всегда в сопровождении двух сыновей – инвалидов с громадными головами (их называли “головастиками Брызгаловской Кунсткамеры”), заплетающимися ногами, волочившимися по земле руками.
Сии великовозрастные молодцы (в 1820-е годы им было уже по двадцать лет) в белых канифасных панталончиках и в желтых гусарских сапожках вооружены были бумажными саблями, а в руках держали игрушечные деревянные ружья. А когда уличные мальчишки особенно докучали им приставаниями и подначками: “Брызгалята, у, у!” или “Бригадирские щенки!”, те по команде милого родителя: “Пали!”, стреляли в озорников горохом.
Примечательно, что А. С. Пушкин посчитал феномен Брызгалова значимым в истории отечественной культуры. “Полоумный старик, щеголяющий в шутовском своем мундире, в сопровождении двух калек-сыновей, одетых скоморохами”, – записал поэт в своем дневнике и сделал характерное пояснение: “Замеч[ание] для потомства”. Так чем же интересен нам, потомкам, этот реликт павловских времен, чей наряд еще в пушкинскую эпоху воспринимался как шутовской? Почему дресс-код Павла I, насаждаемый грубыми полицейскими мерами (гауптвахтой, розгами, ссылкой в Сибирь и т. д.), нашел в его лице столь фанатичного ревнителя? Почему наш бригадир положил остаток жизни на то, чтобы всем и каждому напоминать о “мрачном” царствовании Павла, словно о золотом веке? И знал ли Пушкин о том, что под малиновым мундиром Брызгалова билось сердце злодея?
Сама фамилия Брызгалов говорящая, ибо в старину прозвание “Брызгало” давали человеку упертому, который, не выслушав собеседника хорошенько, готов был спорить и скандалить, – что называется, слюной брызгать в запальчивости. И впрямь, стоило только кому-то высказать при Иване Семеновиче что-то не вполне лестное в адрес императора Павла, тот тут же бросался на обидчика, как на заклятого врага, и с пеной у рта защищал его благословенную память. А все потому, что годы его царствования были для него, бригадира Ивана Брызгалова, желанным и счастливым времечком, когда, казалось, и карьера его задалась, и капризница Фортуна улыбнулась так широко и безмятежно.
Сын зажиточного дворцового крестьянина Тверской волости, он достиг Северной Пальмиры и по протекции дальнего родственника был принят на службу в Гатчинский дворец Павла Петровича, тогда цесаревича, сперва в качестве придворного истопника. Надо сказать, что должность истопника – лакея, следившего за чистотой покоев, существовала еще в Московской Руси и всегда пользовалась особым доверием царя. Она часто служила трамплином для дальнейшего карьерного роста. Новоиспеченный истопник никакими способностями не отличался, в грамоте был не силен, да и красотой не блистал. Вот как живописует его современник: “Физиономия Брызгалова была крайне невзрачная: сухая, морщиноватая, бурокрасная, с крючковатым, узким, тонким и узковатым носом в виде птичьего клюва, белесоватыми глазами, выглядывавшими почти всегда сердито из-под черных широких и густых бровей, слегка напудренных. Прибавьте к этому необыкновенно продолговатый, костлявый, узкий, выдающийся подбородок, всегда тщательно выбритый, да во рту у него торчало несколько зубов желто-бурого цвета, узкие же губы всегда были искусаны в ранках, иссиня-фиолетовые, точившие из себя кровь, какою нередко была испачкана нижняя часть этого далеко не интересного и не привлекательного облика”. Однако великий князь Павел Петрович, которого называли “врагом мужской элегантности“, разглядел в Иване Семеновиче скрытые от прочих достоинства и возвысил его, назначив камер-лакеем, а затем и гоф-фурьером своего Двора. Когда же сей государь в 1796 году взошел на престол, Брызгалов был пожалован чинами обергоф-фурьера и статского советника. Он тогда и женился по уму, взяв себе в супруги дочь придворного служителя Зимнего дворца со знатным приданым. В 1798–1799 годах наш герой в чине полковника командует Санкт-Петербургским гарнизонным полком. Наконец, в ноябре 1799 года – пик карьеры Брызгалова! – его производят в бригадиры и назначают кастеляном внутренних дворов с обязанностью наблюдать за поднятием и опусканием мостов, коими был окружен Михайловский замок.
По кончине императора Павла Иван Семенович всю оставшуюся жизнь только и делал, что неустанно курил ему фимиам. Он серьезно утверждал, что дожидается возвращения сего государя из дальнего путешествия и что тогда напляшутся те, кто считал его умершим. Он не пропускал ни одной панихиды по Павлу и падал ниц перед его саркофагом. Весь дом его полнился картинами, гравюрами, бюстами, статуями и статуэтками своего державного кумира. Казалось, время остановилось для Брызгалова, и он замурован в нем, как сонная муха в янтаре. Все-то он мерил старым аршином! По старой памяти, ему оказывал покровительство всесильный Алексей Аракчеев и в день ангела Брызгалова, 25 июня, всегда посылал в подарок пакет с ассигнациями. А когда Ивану Семеновичу случалось проходить по Литейной мимо дома этого временщика, он, бывало, спрашивал привратника:
– А что, барон дома?
Ему отвечали, что его сиятельство граф у себя.
– Никакого Александровского графа я знать не знаю, я ведаю лишь Павловского барона Аракчеева, Алексея Андреевича.
И Аракчеев, хотя и тяготился назойливой фамильярностью экс-кастеляна, принимал его ласково, приказывал подавать водку с закуской и напоследок говорил:
– Не забывай, Семеныч, меня и мою тминную!
Однако наиболее наглядно истовая преданность императору материализовалась в Павловском платье Брызгалова, которое тот не снимал сорок лет кряду. О том, что же побуждало Ивана Семеновича рядиться таким экстравагантным образом, мнения разнились. Кто-то видел в этом искреннее проявление любви к императору, иные объявляли Брызгалова помешанным и отказывались искать логику в таких его “диковатых” выходках. Большинство, однако, сходились на том, что он лишь симулировал юродство и тем самым ловко устраивал свои дела. И были правы: при всей фанатичной любви к Павлу Брызгалов все же стремился извлечь из всего, что связано с памятью о нем, материальные выгоды.
Надо заметить, что “бессребренник” – это не про Ивана Семеновича сказано. Он знал, что фасон его мундира оживлял у вдовствующей императрицы Марии Федоровны память о горячо любимом муже, а для Александра I служил немым укором из-за его невольной вины в цареубийстве отца. И он не преминул этим воспользоваться – добился того, что эти августейшие особы изъявили готовность определить детей Брызгалова в самые престижные учебные заведения Петербурга. При этом оборотистый бригадир, прикинувшись нежным родителем (каковым никогда не был), объявил, что расстаться с детишками никак не сможет, и получил на их “надлежащее воспитание” весьма внушительную сумму. Однако денежки на попечительство прикарманил, а воспитание чад ограничил начатками русской грамоты, которые сам же втемяшивал в их большие и на диво бестолковые головы при посредстве своей знаменитой трости, которую изящно называл “портером”.[2]
Брызгалов не гнушался и тем, что давал деньги в рост, а в те времена это почиталось делом презренным. Был он одержим и какой-то неукротимой страстью к попрошайничеству. Причем выпрашивал даже предметы, вовсе ему не надобные. Читать он не любил, а вот у своего давнего знакомца, действительного статского советника Михаила Киселевского, клянчил то книгу, то журнал, то афишку, то какой-нибудь печатный придворный церемониал – откроет титул, глянет на гравированные картинки, прошелестит страницами, и на полку! А как-то выпросил у него “Историю государства Российского” почтенного Николая Карамзина, просмотрел том, да и вернул обратно, сказав, что сказку об Илье Муромце он, “по чувствиям своим, более одобряет”.
Когда 7 ноября 1824 года в Петербурге случилось наводнение, ему удалось спасти почти все свое имущество, в том числе и парадный малиновый мундир. Между тем, он подал прошение императору Александру I, в коем исчислил свои якобы невосполнимые потери, присовокупив к ним и помянутый мундир, за который просил немалую сумму. И обернул дело так, что, будто бы, он, Брызгалов, еще и о государственной экономии печется и даже выступает в роли филантропа: “Всепокорнейше прошу повелеть выдать мне на мундир лишь две сотни рублей, – настаивает он, – обходится же он ежегодно казне в три сотни, и, таким образом, одну сотню я жертвую людям, потерпевшим от ярости водной стихии”.
Надо сказать, Иван Семенович часто напускал на себя личину благотворителя и человеколюбца – и все корысти ради. Рассказывали, что он выманил из деревни свою единокровную родню – престарелую тетушку, сестер и племянниц, – и поселил их в своей квартире, оказалось, для того, чтобы сэкономить на прислуге, ибо все эти жилицы были разом обращены в кухарок, прачек, посудомоек. И не дай бог такой “нахлебнице” пожаловаться на судьбину: новоявленный их “благодетель” тут же пускал в ход свой “портер”. Если же бунтовщица выказывала особую непокорность, то была сопровождаема в полицейский участок. Разумеется, Брызгалов выставлял здесь ослушницу не сродницей вовсе, а своей крепостной. Понятное дело, стражи порядка его высокородию бригадиру верили на слово, так что несчастную после порки посредством “портера” наказывали еще и розгами.
А для владельцев домов, где нанимал квартиры Брызгалов, он был и вовсе сущею язвою – кляузничал, затевал длительные судебные тяжбы, бомбардировал начальство. Его бесконечное ябедничество, доносы так умучили обер-полицмейстера Петербурга Сергея Кокошкина, что тот сделал его имя нарицательным. Это с легкой руки Кокошкина человека скандального, назойливого и придирчивого стали называть “Брызгалов № 2”.
Лишь однажды в жизни обратился он из аспида в саму услужливость и предупредительность. И виной тому не оставившая его и в старческие годы изрядная похотливость, что называют, “бес в ребро”, в жертву чему он готов был принести все свои дряхлеющие силы. Этот видавший виды амурщик присмотрел себе дочь купца-лабазника, аппетитную пухленькую девицу, годившуюся ему в правнучки, и объявил ее отцу о самых серьезных намерениях. Лабазник был крайне польщен, что дочь его станет почти генеральшею, и охотно благословил сей неравный брак. Жажда собственника настолько овладела Брызгаловым, что он оковал молодуху цепью таких несусветных запретов, перед коими и домостроевские порядки показались бы кодексом женской эмансипации. Он следил за каждым ее шагом, запирал на ключ, не подпускал к ней и женскую прислугу, работу коей, даже самую черную, выполнял сам (очевидцы видели, как его высокородие выносил за женой ночную вазу). И при этом подобострастничал перед ней и отвратительно сюсюкал, вызывая у нее стойкое чувство гадливости. Такое затворничество, отравляемое еще докучливыми ласками сладострастного старца, превратили цветущую деву в подобие мумии, и уже через год свело ее в могилу.
Шло время, вот уже сменились три поколения петербужцев, а Брызгалов продолжал мозолить всем глаза своими шутовскими выходами. Когда же встречал насмешки, грозил своей увесистой тростью и что-то злобно бормотал. Неудивительно, что комически-карикатурный бригадир стал объектом шаржей и карикатур петербургских рисовальщиков.
Известны два портрета Брызгалова, выполненные знаменитым художником Александром Орловским. Один живописует его в маленькой треуголке, с косой, с кульмским крестом на груди; на небритом подбородке волоса стоят щетиной. Второй, рисунок (литография Карла Беггрова) изображает обращенного к зрителю спиною сутуловатого старика, прогуливающегося по Адмиралтейской площади. На нем мундир Павловских времен, на голове перевязанная лентою длиннейшая коса, тянущаяся до талии во всю спину; на ногах – ботфортища невероятного размера. Под рисунком надпись: “Всем в Петербурге известный малиновый мундир времен Павловских, коса которого лучше его рожи изображает его персону”.
Портрет-шарж Брызгалова с такой надписью (ее, по слухам, придумал известный остроумец князь Василий Мещерский) имел любопытную историю. Книгопродавец Иван Заикин выставил его на продажу, и от покупателей не было отбоя. Видя, что товар ходкий, картинку выставили в рамке под стеклом у входа в лавку, и все только и спрашивали: “Подай-ка Брызгалова в его малиновом мундире!” Торговля шла весьма бойко, пока в лавку Заикина не заглянул сам оригинал портрета – Иван Семенович Брызгалов собственной персоной. Вот уж досталось тогда незадачливому купчишке! Отчаянно размахивая тростью, Иван Семенович, осыпав Заикина самыми площадными ругательствами, потребовал изъять “проклятый портрет” из продажи, а на рисовальщика грозился подать в суд за оскорбление этой самой “персоны”. Он напирал на то, что верой и правдой служил императору Павлу, а ныне царствующий государь, как любящий сын своего отца, не отдаст его, Брызгалова, на посмеяние и обиду каким-то там прощелыгам. В довершение ко всему, он запечатал сургучом тюк со всеми экземплярами портрета, строго наказав печатей не трогать.
Между тем, Орловский заручился поддержкой обер-полицмейстера Петербурга, генерала Ивана Горголи, а тот распорядился снять с тюка печати и, хотя не выставлять портрет на витрине лавки, но продавать всякому, кто пожелает. Но Брызгалова не проведешь: он явился опять и закричал благим матом, мол, никакого такого Горголи он знать не хочет, а знаком был коротко с прежним градоначальником Федором Эртелем, вот тот такого злодейского приказа нипочем бы не отдал. И опять про то, что сам царь-батюшка его, бывшего кастеляна, ценит и любит, и неправды не попустит; да и на супостата, этого рисовальщика, в суд подано, а пока дело не решено, продавать его мерзостный пасквиль строго возбраняется.
Словом, вышел целый скандал: к дверям лавки набежала целая толпа, которую тщетно пытались успокоить городовые и будочники. В результате все интересанты, включая и “виновника торжества”, отправились на дрожках прямиком к обер-полицмейстеру для увещевания. И не единожды Горголи вызывал к себе Брызгалова и пытался утишить его гнев. Наконец, спустя две недели споров и препирательств было достигнуто соломоново решение: насмешливая надпись, столь оскорбительная для бригадира, была зачернена, сам же портрет-шарж дозволялось продавать в книжных лавках обеих столиц (экземпляр его хранится ныне в Русском музее).
Нельзя не сказать и об одной тщетной потуге Брызгалова быть востребованным в новое время, за которым он решительно не поспевал. В 1829 году, во время первой турецкой кампании, Иван Семенович сочинил прожект о Крестовом походе России против Турции для отвоевания Гроба Господня из рук неверных. Для этого он предлагал сформировать специальный Российский полк, которому, по его разумению, надлежало идти в бой с басурманами под святыми хоругвями, и уже одно это, будто бы, приблизит час победы.
Не говоря о вопиющих огрехах слога и грубых нарушениях правил грамматики в сем сочинении, поражает, с какой скрупулезной точностью Брызгалов исчисляет личный состав воинства: “во всем полку назначено быть строевых чинов: генералов, штаб и обер-офицеров и унтеров и рядовых строевых 34,356 человек, нестроевых разных чинов 7,191 человек, попов всяких и прочего духовенства 192, лекарей и медицинских чинов 77, при медицинских госпиталях разных чинов 1,074, мастеровых 4320, при обозе разных чинов 5.020 и т. д.”. Откуда эти конкретные цифры? Нет ответа. И быть не может, поскольку взяты они с потолка, причем человеком вздорным, к тому же никогда пороху не нюхавшим. Кроме того, для успеха операции он предлагал взять в поход двух своих сыновей (инвалидов с заплетающимися ногами!): “пущай идут свами в Иерусалим, выгоняют Турков и зо всеи Греции”. И ведь Брызгалов придавал этому проекту огромное значение – он предназначался для государя Николая I, у которого бригадир добивался личной аудиенции “для пополнения словесно о важнейших обстоятельствах всему прожекту принадлежащих”! Стоит ли пояснять, что император прожектера не принял…
Зато о бригадире вспоминали всякий раз, когда при Дворе затевали балы-маскарады в мундирах времен Павла I. Например, 6 февраля 1835 года государь, как бывало при живом родителе, нарядился в форму полковника Измайловского полка, статс-секретарь Виктор Панин был одет дитятей рубежа веков, а шталмейстер Двора граф Алексей Бобринский щеголял именно в мундире a la Брызгалов.
Казалось, Павловский кастелян настолько сросся с той эпохой, что и спустя десятилетия оставался живым и каким-то ее необходимым воплощением. И похоронен был Иван Семенович в том же малиновом бригадирском мундире, в каком обыкновенно шествовал по петербургским улицам. Согласно духовному завещанию Брызгалова, миниатюрный портрет Павла I, выполненный из слоновой кости, был положен с ним в гроб.
“Время, все истребляющее, все более и более покрывает забвением странности сего несчастного царствования, – говорит о времени Павла I литератор Филипп Вигель и называет “шутовской наряд” Брызгалова “последним его памятником”. И в этом, думается, и состоит отмеченный А. С. Пушкиным живой интерес к этому историческому феномену.
Галстук от Горголи. Михаил Магницкий. Иван Горголи
Умолк рев Норда сиповатый,Закрылся грозный страшный взгляд, —эти державинские стихи подвели итог мрачному царствованию императора Павла I, кончина которого была встречена многими без тени сожаления. Адмирал Александр Шишков свидетельствовал: “Почти все находившиеся при покойном государе чиновники обнимались между собой и целовались, словно бы поздравляли друг друга с каким-то торжественным приключением… Конец жизни Павловой, равно как и Петра Третьего, не был никем или весьма немногими оплакиваем”. О покойном монархе говорили как о тиране “с нетерпимостью и жестокостью армейского деспота”. И его самовластье наиболее ярко проявилось в “жестокой, беспощадной войне со злейшими врагами государства русского – круглыми, шляпами, фраками и жилетами”. Всем жителям империи, включая отставных, Павел повелел носить прусской формы мундиры, ботфорты, крагены, шпагу на пояснице, шпоры с колесцами, трость почти в сажень, шляпу с широкими галунами и напудренный парик с длинною косою. “Зашумели шпоры, ботфорты, тесаки, и будто бы по завоевании города ворвались в покои военные люди с великим шумом”, – сетовали петербургские жители.
При известии о воцарении Александра I восторг был всеобщим и искренним. “Знакомые обнимались и целовались на улице, как в первый день Светлого праздника, поздравляя друг друга с новым государем, на котором опочивали все надежды. – свидетельствовал современник. – Во всех семействах провозглашали тосты за его вожделенное здравие; церкви наполнены были молельщиками. Радостные восклицания повсюду встречали и сопровождали его!”
Век новый!Царь младой, прекрасный…Все повторяли слова молодого царя: “Я дышу свободно вместе со всей Россией”.
Казалось, наступила новая эра – свободы, кротости и человеколюбия. Дух вольнодумства охватил и окрылил общество, и первым зримым его воплощением оказалось свержение ига Павловского дресс-кода с его “ощипанной, кургузой прусской формой”. Литератор Яков де-Санглен вспоминал, как уже накануне присяги Александру I “среди залы несколько офицеров изъявляли радость свою, что будут по-старому носить фраки и круглые шляпы”. О том, что запрещенные ранее моды воспринималась именно как символы свободы, свидетельствует немецкий писатель Август Коцебу, оказавшийся в Петербурге через два дня после кончины Павла I: “Я с большим трудом протиснулся через толпу, чтобы взглянуть, что там происходит. Наконец, мне это удалось – и что же я увидел? По улице проходила первая круглая шляпа [курсив А. Коцебу – Л.Б.]. Она, по-видимому, произвела на толпу более благоприятное впечатление, нежели освобождение всех государственных преступников; все лица сияли радостью, все ликовали”.
Моды уже не насаждались по капризу взбалмошного венценосца, но были желанны для всех, а потому всякое новое веяние подхватывалось и принималось с жадностью. Время выдвигало своих лидеров моды, лансеров (от глагола “lancer” (фр.) – запускать, вводить, кидать) – тех, чье харизматическое обаяние вызывало неукротимое желание подражать их манерам, одежде, прическе. Лансер обладал особым инстинктом моды. О таких людях с удивительной проницательностью писал Иван Гончаров: “Ни у кого нет такого тонкого чутья в выборе того или иного покроя, тех или иных вещей; он не только первый замечает, но и издали предчувствует появление модной новости, модного обычая, потому что всегда носит в себе потребность моды и новизны. Эта тонкость чутья, этот нежный изощренный вкус во всем, …когда другой не поспел или не посмел и подумать подчиниться капризу [моды], и охладеть, когда другие только что покорятся ей”.
Оказавшись в марте 1801 года на знаменитом Невском проспекте, можно было наблюдать, как толпа зевак жадно глазела на двух щеголеватых молодцов, а некоторые, самые дерзкие, подошли вплотную и взяли их в кольцо. Эти молодые люди были приметными лансерами эпохи: Михаил Леонтьевич Магницкий (1778–1855) и Иван Савич Горголи (1773–1862), приковавшие к себе общее внимание. Мнилось, что тогда пробил их звездный час. Кто же они?
Сразу же после смерти Павла I Михаил Магницкий прибыл в Северную Пальмиру из Парижа, где находился в составе русской дипломатической миссии, и сразу же был признан “первым франтом в петербургском обществе”. Он отчаянно щеголял модным платьем французского покроя a l’incroyable (на манер “невероятных”), узкими панталонами с узорами по бантам, шляпой a la Robinson и сапогами по-гусарски. “Народ бегал на улицах за М. Л. Магницким и любовался его нарядом. – свидетельствовал литератор Фаддей Булгарин. – Он имел вместо трости огромную сучковатую палицу, называвшуюся в Париже droit de l’homme (права человека); шея его была окутана огромным платком, что называлось жабо”. Привлекательная внешность, светские манеры, артистизм Магницкого производили на окружающих, особенно на дам, самое выгодное впечатление. Да что там дамы! Взыскательный и желчный литератор Филипп Вигель вспоминает: “Когда я начал знать его, он был франт,… был вежлив, блистателен, отменно приятен и изо всего этого общества мне более всех полюбился”. Революционер в одежде, молодой Михаил Леонтьевич и по взглядам своим был вольнодумцем и либералом. Его называли тогда “кощуном и безбожником первого класса”, одним из тех, “которые вместе с европейским образованием проповедовали и европейскую безнравственность”.
И в самом деле, он был питомцем, причем одним из лучших, Благородного Пансиона Московского университета – этой колыбели свободомыслия и западничества, причем на доске почета сего Пансиона имя Магницкого значилось по списку третьим (в то время как знаменитый пиит Василий Жуковский занимал в нем лишь 13-е место!). Занимался он и версификаторством, сочинил несколько недурных од и стихотворных безделок, чем обратил на себя внимание самого Николая Карамзина, который сразу же опубликовал их в альманахе “Аониды”. Начав карьеру на военном поприще, Михаил в 1798 году перешел в Коллегию иностранных дел и стал секретарем русского посольства в эпикурейской Вене, где был прикомандирован к Александру Суворову; а с 1801 года подвизался на дипломатической службе уже в революционном Париже. Изысканность манер, галантность и вкус Магницкого поражали даже утонченных французов, которые называли его не иначе, как “русский лев”; сам Наполеон Бонапарт напророчил этому русскому блестящее будущее на Родине. Михаил вернулся из-за границы обожателем Наполеона и благодаря своему “проекту конституции и запискою о легком способе ввести ее”, тесно сблизился с влиятельным тогда реформатором Михаилом Сперанским, получил важный пост статс-секретаря департамента законов в Государственном совете. Как верно сказал современный историк: “Если бы в это время совершенно прекратилась его деятельность, он унес бы с собой репутацию ревностного поборника широко задуманных преобразований, главным двигателем которых был Сперанский”.
Важно понять психологию Магницкого: почему на заре Александровского царствования он вдруг стал лансером. Весь гвоздь в том, что Михаил, как говорили современники, “дорожил единственно благосклонностью предержащих властей”. Он понял, что новая мода – не просто примета нового времени, но и возможность выделиться, а главное – способ обратить на себя внимание начальства. Логику всех его поступков очень точно охарактеризовал тот же Филипп Вигель: “Это один из чудеснейших феноменов нравственного мира. Как младенцы, которые выходят в свет без рук или без ног, так и он родился совсем без стыда и без совести. Он крещен во имя архангела Михаила; но, кажется, вырастая,… предпочел покровительство побежденного архистратигом противника. От сего бесплотного получил воплощенный враг рода человеческого сладкоречие, дар убеждения, искусство принимать все виды… В действиях же, в речах Магницкого все носило в себе печать отвержения: как он не веровал добру, как он тешился слабостями, глупостями людей, как он радовался их порокам, как он восхищался их преступлениями! Как он должен быть проклинать судьбу свою, избравшую Россию ему отечеством, Россию,…столь бесплодную землю для террориста и инквизитора”. Магницкий был лансером по расчету – из сервильных видов он готов был рядиться в любые одежды, даже самые вызывающие и кричащие…
Другим видным отечественным модником той поры был Иван Савич Горголи, служивший образцом рыцаря и франта. Это он ввел в обиход тугие галстуки на свиной щетине (прозванные в его честь “горголиями”), которые носили тогда не только вся лейб-гвардия, но и люди штатские. Современник писал: “Никто так не бился на шпагах, никто так не играл в мячи, никто не одевался с таким вкусом, как он”. Это был человек свободного духа, записной удалец, красавец и силач. Родом грек, он после окончания греческой гимназии в Петербурге поступил в Сухопутный шляхетский Кадетский корпус, из коего был “выпущен с отличием”. Служил в Павловском гренадерском полку, героически сражался в Польше и Голландии, за что в 1800 году был назначен плац-майором в Петербурге. Ненавистник тирании, он принял участие в заговоре против Павла I, хотя и не на первых ролях. Мемуарист Николай Саблуков рассказывает, что Горголи, вознамерившись арестовать царева фаворита графа Ивана Кутайсова, ворвался в дом его полюбовницы, актрисы Генриетты Шевалье. И хотя та “приложила все старания, чтобы показаться особенно обворожительной”, стойкий плац-майор “не отдал дань ее прелестям, так что она отделалась одним страхом”. Для Ивана Савича служение свободе оказалось сильнее женских чар…
Но все в мире скоротечно. И вот “дней Александровых прекрасное начало” получило аракчеевское продолжение, а обожествляемый народом Благословенный царь стал восприниматься уже как “властитель слабый и лукавый”; утратили былую свежесть, медленно выветрились и популярные модные веянья. Подвластные общему закону, менялись и сами лансеры, и вскоре перестали быть таковыми, и лишь историческая память хранит минуту их былой славы. Что же с ними сталось?
Сначала о Магницком. Когда реакционеры в окружении Александра I взяли верх, а “дерзкий” Сперанский был в 1812 году низложен и обвинен в “намерении ниспровергнуть существующий порядок“, государственным преступником был объявлен и Михаил Леонтьевич. Однако, пробыв четыре года под надзором полиции в вологодской ссылке, наш вчерашний либерал и прогрессист не преминул решительно перестроиться. Он стал (а может статься, и принял вид) апологетом обскурантизма и вошел в историю как гонитель и душитель всякой свободной мысли в России. Карьера теперь уже мрачного изувера и мракобеса началась наново и была столь же головокружительной: он получил назначение сперва на должность вице-губернатора в Воронеже, а затем гражданского губернатора в Симбирске. Смекнув, что деятельность Российского Библейского общества весьма поощряема правительством, лютый Магницкий не только принуждал вступать туда всех местных дворян и чиновников, но устроил на главной площади города показательное аутодафе сочинений Вольтера и других “безбожных” философов XVIII века. “Это сожжение, – отмечал литератор Николай Греч, – понравилось государю, и хотя для виду порицали в газетах излишнее усердие губернатора, но на деле увидели в нем сильного поборника и верного друга”.
И вот уже “верный и набожный” Михаил Леонтьевич пошел на повышение – стал членом Главного правления училищ и попечителем Казанского университета. “Что он там дела л, – продолжает Греч, – какими негодяями и бездельниками окружил себя, как жестоко, нагло и с насмешками гнал честных и полезных людей, не соглашавшихся быть его клевретами, шпионами и рабами, об этом можно написать несколько томов… Едва ли найдется в летописях инквизиции что-либо подобное!”. Озаботившись тем, чтобы искоренить “вредный дух времени”, Магницкий повсюду искал крамолу и предал суду университетского совета передовых профессоров за якобы “преступные внушения вольнодумства”. Он установил тотальный контроль и слежку за студентами и профессорами, которые называл “нравственным надзором”, поощряя доносы и ябеды. Как отмечал историк Михаил Сухомлинов, “религиозность здесь ограничивалась одною только внешностью, за набожною обстановкою скрывались недостойные религии свойства: лицемерие, раболепство, отсутствие убеждений и нравственных начал”. Дело дошло до того, что Магницкий восстал против такой учебной дисциплины, как философия, которая, по его разумению, есть “страшное всепожирающее чудовище”, ибо “наносит святотатственные удары престолу царей, властям и таинству супружеского союза”!
А что же юношеское увлечение Магницкого модными нарядами? О том, как он одевался в разгар своего религиозного кликушества, сведений нет. Известно, впрочем, что от якобинской дубинки с серебряной бляхой он тогда избавился – она перешла к Фаддею Булгарину, о чем тот сообщил не без гордости: “По особенному случаю эта трость-палица досталась мне и хранится у меня”. Любопытна инструкция, утвержденная Магницким, в коей рекомендовано наказать одного проштрафившегося студента Казанского университета. Вместо университетской формы надлежало “надеть на него рубашку, порты, лапти и кафтан мужичьи” – в назидание того, “что за мотовством следует бедность, а за развращением презрение”. И хотя такое наказание оригинальностью не отличалось (еще Петр I после проигранного сражения на Нарве с горя облачился в крестьянское платье, а в XVIII веке в одежду простолюдина часто рядили нерадивых гимназистов), видно, что Михаил Леонтьевич по-прежнему придавал наружности серьезное значение.
Конец Магницкого был бесславным. Помимо некомпетентности профессоров, невежества и дурной нравственности студентов, правительственная комиссия, ревизовавшая Казанский университет, выявила, что сей изувер и ханжа к тому же был еще и нечист на руку – расходовал казенные деньги отнюдь не на богоугодные дела. Николай I, еще до вступления на престол, распорядился выслать Магницкого вон из столицы. “Он барахтался несколько времени, но должен был повиноваться, – сообщал современник. – Вскоре он был уволен от службы, с приказанием жить в Ревеле. Впоследствии жил он в Одессе, где и умер. Все его старания выкарабкаться оттуда были напрасны”…
Теперь о дальнейшей судьбе Горголи. Император Александр I не смог простить Ивану Савичу участия в убийстве отца, потому карьерный его рост был затруднен, и наш герой вынужден был пойти служить в полицию. В 1811 году он был назначен обер-полицмейстером Санкт-Петербурга и находился на сем посту десять лет, сохраняя при этом благородные гвардейские замашки, а также беспечность и благодушие. Причем современники единодушно отмечают, что некогда мужественный и грозный вояка преобразился в человека доброго, кроткого и всепрощающего. Известен эпизод, когда молодой Александр Пушкин поссорился в театре с неким чиновником, обругав того самыми “неприличными словами”. Обер-полицмейстер пытался его усовестить, на что поэт запальчиво отвечал: “Я дал бы ему пощечину, но поостерегся, чтобы актеры не приняли это за аплодисмент”. Пушкин понимал, что дерзость по отношению к добросердечному Ивану Савичу останется безнаказанной. Так оно и оказалось. А знаменитый Александр Дюма в романе “Учитель фехтования” (1840) вспоминал о Горголи как об “одном из лучших, благороднейших людей, каких когда-либо знал”, и дал ему такую характеристику: “Грек по происхождению, красавец собою, высокого роста, ловкий, прекрасно сложенный, он… являл собой тип настоящего русского барина”. Все говорили о нем как градоначальнике мягком и чутком, свидетельством чему стало обращенное к нему стихотворение, заканчивающееся двустишием:
Как не любить по доброй волеИвана Савича Горголи.Говорят, что когда сей опус попался на глаза Горголи, тот, улыбнувшись, добавил:
А то он вам задаст же соли.Иван Савич сказал это в шутку, но император Николай I вполне серьезно называл его человеком “строгим и проворным”. Из сего следует, что Горголи знал, как хорошо выглядеть в глазах начальства и для пущей важности напускал на себя грозный вид. Кстати, при Николае I Горголи быстро пошел в гору, стал сенатором и дослужился до высшего чина в российской табели о рангах – действительного тайного советника. Характерно, что в сатирическом ноэле А. С. Пушкина “Сказки” службист Горголи олицетворял собой российское самовластье, ибо от имени государя здесь провозглашалось:
Закон постановлю на место вам Горголи,И людям я права людей,По царской милости моей,Отдам из доброй воли.И вот что интересно – в глазах некоторых николаевских чиновников Иван Савич вызывал суеверный страх. Так, в 1828 году Горголи ревизовал присутственные места в Пензенской губернии, о чем с содроганием писал местный житель Федор Буслаев: “О нем много шушукались, с соблюдением строжайшей тайны, но в этой тихомолке мне не раз звучало слово “Горголи”, – должно быть, имя того таинственного обозревателя. Невольно сближая это слово с античною Горгоною и Медузою, я представлял себе грозного незнакомца безобразным страшилищем с длинными волосами наподобие змеиных хвостов”. Как отмечал литературовед Илья Виницкий, этот мотив Горголи-Горгона созвучен со знаменитой немой сценой из гоголевского “Ревизора”. Страшную Медузу, перед которой каменели мифические герои, этот исследователь связывает с окаменением (оцепенением) при встрече грешника с Угрозом Световостоковым, а также обыгрывает сходство имен самого Гоголя и ревизора Горголи. На самом же деле, параллель красавца Горголи с безобразной Горгоной совершенно безосновательна, кроме того, как свидетельствуют факты, и в Пензе сей “страшный” ревизор вовсе не лютовал, напротив, нашел местное управление в “хорошем положении”, и даже, “отобрав у чиновников частную переписку”, не нашел “никаких указаний на противозаконный образ действий губернатора”.
Под старость Иван Савич преобразился в святошу и подкаблучника, совершенно обезличенного в семье женой и тремя перезрелыми девицами-дочерьми. Композитор Михаил Глинка, служивший под началом Горголи и бывавший в его доме, вспоминал, что “к суматошным провинциальным приемам все четыре [жена и три его дочери – Л.Б.] присоединяли страсть говорить весьма громко, так что не только гостей, но и самого генерала заставляли молчать”. Когда же Глинка перестал навещать обитель Ивана Савича, то одна из дочерей, Поликсена, имевшая на него амурные виды, затаила обиду и нажаловалась отцу. Что же наш бывший рыцарь Горголи? Он стал совершенно не по-рыцарски то и дело придираться к Глинке и буквально вынудил его подать прошение об отставке. Современники называли Ивана Савича человеком невежественным, а один литератор громко возмущался: “Подумайте, он спрашивал у меня, какова история Карамзина, которой не случалось ему читать!”. Забавно, что при этом в 1848 году Горголи был избран… почетным членом Императорской Российской Академии.
Впрочем, галантность и молодцеватость не покидали нашего героя до конца отпущенной ему почти столетней жизни. Писатель Владимир Бурнашев, встретивший его уже в 1850-е годы, живописал: “То был из себя генерал ражий, как лунь белый, приветливый и на словах мягкий и учтивый со всяким. Он был очень прыток и ловок… каждый день брал ледяную ванну и тотчас после ванны, едва одевшись на скорую руку, ранехонько из Большой Морской бежал пешком на Васильевский остров… играть в мяч с кадетами, словно парнишка какой-нибудь”. При этом одевался этот бывший лидер моды на скорую руку, франтовство и изысканность наряда уже заботили его мало…
Однако как бы ни сложились судьбы самих лансеров, в историю прочно вошли и эта якобинская трость-палица Магницкого, и галстук Горголи. Они несли в себе нечто большее, чем просто модные аксессуары. В них воплотился, опредметил себя дух времени, “дней Александровых прекрасное начало”. Любопытен и сам этот культурно-исторический феномен – превращение прогрессистов и революционеров (и не только в сфере моды) в завзятых консерваторов и ретроградов. Но память оживляет картину минувшего: старый Петербург, ротозеи, бегущие по улицам за своими кумирами и тот резвый расфуфыренный франт, что спешно, на ходу, тщится завязать новомодный галстук от Горголи.
Примечания
1
Ср. также: “Petite-maitre – молодой человек, который много о себе думает и лучше себя никого не ставит. Щеголь, вертопрах, петиметр” (Новой лексикон на французском, немецком, латинском и на российском языках, переводу ассессора Сергея Волчкова. Ч.2. Спб., 1764, С.323)
(обратно)2
Это одно из немногих французских слов, которые знал Брызгалов. Впрочем, его неведение в языке Расина и Вольтера весьма симптоматично. Ведь “сам государь [Павел I – Л.Б.] не хотел говорить языком, на котором произнесен был смертный приговор несчастному Людовику XVI и его безвинному семейству, и при Дворе перестали говорить по-французски”. (Булгарин Ф… Воспоминания. М., 2001, С.88).
(обратно)Оглавление
Фавориты, Щеголи, Вертопрахи… По имени Великий. Василий Голицын Ментор для русского царя. Франц Лефорт Венценосный брадобрей. Петр I Предерзкое щегольство Несостоявшаяся царица. Анна Монс Шереметев Благородный. Борис Шереметев Метаморфозы Стольника. Петр Толстой Сиятельный казнокрад, или Цена щегольства. Матвей Гагарин “Не скорбя о суете мира сего”. Александр Меншиков Первый Российский Полицмейстер. Антон Дивьер “Роскошна во всём пространстве сего названия…” Екатерина I Казнь фрейлины, или Урок анатомии. Мария Гамильтон Ревнуя к Петру Великому. Анна Крамер Вечновлюбленный. Виллим Монс Блеск и нищета двора Петра Второго. Петр II Вертопрах, любовью исправленный. Иван Долгоруков Свадьбы пели и плясали. Анна Иоанновна как автор и исполнитель Неистовый ревнитель славы. Бурхард Христофор Миних “Обязан женщинам”. Рейнгольд Густав Левенвольде Наказанная добродетель. Анна Леопольдовна Самодержавная модница. Императрица Елизавета Соперница монархини. Наталья Лопухина Мимолетные фавориты Лялина фортуна. Пимен Лялин Кучер во дворянстве. Никита Возжинский Страж царского алькова. Василий Чулков Обойденный наградой. Платон Мусин-Пушкин “Счастье во сне пришло”. Никита Бекетов Русский Помпадур. Иван Шувалов “Создала славу русских”. Екатерина II Демон интриги. Сергей Салтыков Человек утонченно-безнравственный. Андрей Разумовский Бриллиантовый князь. Александр Куракин Тирания моды. Павел I Щеголь павловских времен. Иван Брызгалов Галстук от Горголи. Михаил Магницкий. Иван Горголи
