Электронная библиотека
Форум - Здоровый образ жизни
Акупунктура, Аюрведа Ароматерапия и эфирные масла,
Консультации специалистов:
Рэйки; Гомеопатия; Народная медицина; Йога; Лекарственные травы; Нетрадиционная медицина; Дыхательные практики; Гороскоп; Правильное питание Эзотерика


Часть первая
Русская литература 50-х годов. Об искренности в литературе

После смерти Сталина начались перемены в политике и культуре, в литературе и искусстве. А в начале 1953 года русская литература продолжала своё существование в острой борьбе между различными направлениями, то и дело возникали конфликты между патриотической и либерально-западной группировками писателей. В «Новом мире» (1952. № 7—10) вышел роман «За правое дело» Василия Гроссмана, тут же появились в печати положительные рецензии о романе С. Львова в журнале «Огонёк» (1952. № 47) и Б. Галанова в «Молодом коммунисте» (1953. № 1). 13 октября 1952 года роман был поставлен на обсуждение на секции прозы Союза писателей СССР, выступили А. Авдеенко, Г. Бровман, В. Гоффеншефер, Л. Субоцкий. Придя к выводу, что опубликован «замечательный роман», секция единогласно выдвинула его на Сталинскую премию. 6 января 1953 года в передовой статье «Новый литературный год» «Литературная газета» дала высокую оценку роману. 15 января та же «Литературная газета», подводя итоги года, дала роману В. Гроссмана положительную оценку и отнесла его к «крупным произведениям». Но неожиданно всё изменилось. 13 февраля 1953 года «Правда» опубликовала материал М. Бубеннова «О романе Гроссмана «За правое дело», рукопись статьи читал И.В. Сталин и рекомендовал к публикации. Главная мысль М. Бубеннова заключалась в том, что роман «За правое дело» Василия Гроссмана содержит клевету на защитников Сталинграда. То, что было одобрено И.В. Сталиным, было принято на веру.

В. Кружков и В. Иванов направили «Записку Отдела художественной литературы и искусства ЦК КПСС о недостатках редакционной статьи «Литературной газеты» о романе В. Гроссмана «За правое дело» секретарю ЦК КПСС тов. Н.М. Михайлову: «21 февраля с. г. «Литературная газета» напечатала редакционную статью «На ложном пути» – о романе В. Гроссмана «За правое дело», в которой правильно в основном вскрыты крупные недостатки этого ущербного произведения. В этой статье газета справедливо критикует тех, кто ошибочно оценивал роман В. Гроссмана, проходя мимо его пороков, и необоснованно захваливал это произведение, в частности рецензентов журналов «Огонёк» и «Молодой коммунист» С. Львова и Б. Галанова. Газета правильно отмечает в этой статье недостатки обсуждения романа в Союзе советских писателей: «Вместо того чтобы указать писателю на всю серьёзность самого характера той цепи идейных ошибок, которая содержится в его романе, ряд критиков и писателей при обсуждении романа В. Гроссмана в московской секции прозы встали на вредные для дела позиции безудержного захваливания… В статье «На ложном пути» ни слова не сказано об этих ошибках «Литературной газеты» при оценке романа В. Гроссмана…»

В «Записке» авторы упоминают главного редактора «Литературной газеты» К.М. Симонова, который «несамокритично» высказал в газете два разных мнения об одном и том же произведении за последние два месяца 1953 года.

Естественно, за этим последовало заседание Президиума Союза писателей СССР 24 марта 1953 года всё о том же – о романе В. Гроссмана «За правое дело» и о работе редакции журнала «Новый мир», полностью поддержавшее статью М. Бубеннова в «Правде» и статью «Роман, искажающий образы советских людей» в журнале «Коммунист» (1953. № 2). В постановлении Президиума Союза советских писателей СССР прежде всего говорилось о серьёзных ошибках в романе В. Гроссмана, писателя упрекали в проповеди буржуазной идеалистической философии, дескать, не показал типического образа Сталинградской битвы, «роман в целом рыхлый и композиционно плохо организованный», «автор поставил в центр произведения людей мелких, незначительных, обывателей», а «редколлегия журнала «Новый мир», напечатавшего роман В. Гроссмана, допустила большую ошибку, не проявила необходимой бдительности и требовательности к идейно-художественному качеству произведения». Президиум напоминает о том, что журнал «Новый мир» в 1951—1952 годах опубликовал антипатриотическую статью А. Гурвича «Сила положительного примера» (1951. № 9). Резко критиковались в редакционной статье «Правды» «Против рецидивов антипатриотических взглядов в литературной критике» (1951. 28 октября) порочные произведения «Сердце друга» Э. Казакевича, стихи Н. Асеева, «Ясность» В. Огнева. Президиум пришёл к выводу, что снисходительное отношение к роману В. Гроссмана высказали Фадеев, Симонов, Твардовский, Сурков, а, наоборот, критическое отношение, которое высказали Бубеннов, Агапов, Катаев, Кожевников, Грибачёв, не было использовано в постановлении Президиума.

Это постановление Президиума, подписанное А. Фадеевым, было направлено секретарю ЦК КПСС тов. П.Н. Поспелову.

Так вновь обострилась литературная борьба между различными группировками среди писателей, композиторов, художников, театральных деятелей, начатая в период борьбы с «безродными космополитами».

Предчувствуя серьёзные решения партийных органов и предваряя их суровую неизбежность, А. Фадеев, А. Сурков, К. Симонов написали «Записку» Правления Союза советских писателей в ЦК КПСС «О мерах Секретариата Союза писателей по освобождению писательских организаций от балласта» и направили её Н.С. Хрущёву. В «Записке» говорилось о 150 писателях, которые по разным причинам совершенно бесполезны Союзу писателей, но пользуются всеми привилегиями членов Союза писателей, они должны быть исключены из Союза: «Значительную часть этого балласта составляют лица еврейской национальности» (Культура и власть от Сталина до Горбачёва. 1953—1957 / Документы. М., 2001. С. 32). 24 марта 1953 года письмо было доставлено В.С. Кружкову, а в Отделе художественной литературы и искусства ЦК КПСС внимательно следили за настроением писателей, и в тот же день В.С. Кружков составил «Записку» о «неблагополучном» положении в ССП и реорганизации Правления ССП и отправил её секретарю ЦК КПСС тов. П.Н. Поспелову, в которой работа в Союзе писателей признана неудовлетворительной и жёстче звучали мысли о перестройке работы Правления Союза писателей СССР. Кроме известных поэм А. Твардовского, А. Недогонова и А. Кулешова, за последнее время не создано ни одного крупного поэтического произведения, пьесы схематичны, критика не отвечает своему призванию, ограничивается пересказом содержания тех или иных произведений, а все эти недостатки и просчёты объясняются тем, что Секретариат и Президиум плохо работают: «Работа Союза писателей сводится к текучке, к самотёку», «Секретариат ССП по существу является безответственным органом», Фадеев год был в творческой командировке, а год болел, другие руководители часто бывают в заграничных командировках, «то и дело передают друг другу обязанности по руководству Союзом писателей без всякой ответственности». В.С. Кружков предлагает реорганизовать работу Секретариата и Президиума, как это предлагалось на заседании Секретариата ЦК КПСС 23 декабря 1952 года.

Сложные интриги развернулись между членами Политбюро в борьбе за власть. В центре властной группировки стояли Маленков, Берия, Молотов. По-разному отнеслись к смерти Сталина его товарищи и коллеги. Хрущёв не входил в центр политического руководства, но все предчувствовали в нём силу и ловкость лидера. «Именно в это время Берия стремился сблизиться с Хрущёвым, завоевать его расположение, – вспоминал А. Аджубей. – Случалось, поздней осенью поджидал его на шоссе по дороге на дачу, чтобы побеседовать… Пассажиры первой машины беседовали. Мне оставалось разглядывать стволы берёз… По рассказам Хрущёва, в дни, когда мучительно умирал Сталин, Берия перестал сдерживать свои истинные чувства. Злобно ругал Сталина, никого не стесняясь, а когда тот на миг приходил в сознание, бросался к нему, целовал руки, лебезил. Едва наступил конец, Берия, не подойдя даже к плачущей дочери умершего, тут же умчался из Волынского, чтобы первым оповестить друзей и приспешников. «Я сказал тогда Булганину, – говорил Никита Сергеевич, – как только Берия дорвётся до власти, он истребит всех нас, он всё начнёт по новому кругу…» (Аджубей А. Те десять лет // Знамя. 1988. Июнь. № 6. С. 112). Но Хрущёв опередил всех претендентов на власть, стал сначала первым секретарём партии, а потом и председателем Совета Министров СССР. А началось всё с того, что Маленков, как председатель Совета Министров СССР, отменил все льготы партийных руководителей («конверты», содержимое которых в несколько раз превышало их зарплату, персональные машины, бесплатный отдых в санаториях и т. д.) и поднял в два-три раза заработную плату государственным чиновникам. Решением Маленкова партийные работники были понижены в статусе и не имели права вмешиваться в качестве решающего голоса в государственные дела. Это было, в сущности, решение Сталина, увидевшего, что партия коммунистов стала управлять государством, а это нарушало равновесие в стране, и он поручил Маленкову, как самому близкому соратнику, представить это решение обществу. Три месяца шла жестокая партийная борьба за возвращение льгот, многие партийные руководители обращались к Хрущёву, как секретарю ЦК КПСС, с просьбой отменить решение. Хрущёв обещал это сделать. На сентябрьском Пленуме ЦК КПСС 1953 года Хрущёва избрали первым секретарём ЦК КПСС, и льготы не только были восстановлены, но ещё и возросли, а главные партийные руководители стали во главе государства, Хрущёв стал к тому же и председателем Совета Министров СССР, то есть полновластным хозяином страны. Это была коренная ошибка ЦК КПСС, приведшая к новому культу личности, льготы не отменил и Брежнев, что привело к полному разложению партийных и государственных чиновников.

28 апреля 1953 года сотрудники Отдела науки и культуры ЦК КПСС А. Румянцев и П. Тарасов подготовили «Записку» об ошибках редакционной статьи «За боевую театральную критику!» в «Литературной газете» 23 апреля 1953 года. Документ был отправлен секретарю ЦК КПСС тов. П.Н. Поспелову, который 5 мая 1953 года оставил на «Записке» резолюцию: «Согласен». «При чтении статьи создаётся впечатление, – говорится в «Записке», – что в настоящее время невозможны вообще рецидивы космополитизма в театральной критике, что вопрос борьбы с подобными рецидивами снят сейчас с повестки дня. «Литературная газета», по существу, амнистирует грубые идейные ошибки критиков-космополитов, когда обращается с прямым призывом «занять место в авангарде нашей театральной критики» к таким театральным критикам, как Б. Алперс, С. Мокульский и др., в своё время раскритикованным в нашей печати за космополитизм и эстетство.

Следовало бы обратить внимание главного редактора «Литературной газеты» т. Симонова на эту ошибку газеты» (Культура и власть. С. 65).

Смерть И.В. Сталина многих отрезвила, напомнила деятелям культуры об их ответственности перед государством и народом. Тогда же А.А. Фадеев вновь задумался о прожитом пути и своей руководящей деятельности в Союзе писателей СССР. О том, как он с увлечением работал над романом «Молодая гвардия», получил Сталинскую премию, сотни писем и десятки рецензий, статей и дружеских поздравлений с успехом, а потом состоялась беседа со Сталиным, в которой тот сказал много хорошего и указал на недостатки романа: слабо показана роль партии в подвиге молодогвардейцев. В «Правде» 3 декабря 1947 года появилась статья, которая многое перечёркивала в романе, многое необходимо было дописать, таково было требование партии, таково было требование И.В. Сталина. И он услужливо взялся исправлять роман, вновь искал факты, встречался с людьми, пережившими немецкую оккупацию… Фадеева тяготило раскаяние – он подписал немало писем о «враждебной троцкистской» деятельности многих писателей, расстрелянных или сосланных в лагеря, понимал: будет пересмотр многих дел, невинные восстанут и будут жаловаться на него, кроме того, его обвиняют в том, что Секретариат и Президиум не работают. И 23 мая 1953 года А. Фадеев написал личное письмо своему другу А.А. Суркову, заместителю генерального секретаря Союза советских писателей, чтобы он переслал его письмо о реорганизации Союза советских писателей в ЦК КПСС, лично в ЦК он не может обратиться по сложному и противоречивому состоянию своей души. А. Сурков, сохраняя в тайне это письмо, лично его перепечатал, «а машинистка я не очень квалифицированная», и послал П.Н. Поспелову. В письме А. Фадеева говорилось о том, что он «болен психически», совершенно «неработоспособен», но он видит, в каком трагическом положении оказались чуть ли не все писатели, которые чаще всего занимаются общественными делами, а не писательскими, творческими. Нужно освободить писателей «на четыре пятых» от «бремени руководства», «чтобы их творческая работа, их собственная работа над собственными произведениями стала их главной деятельностью». Корнейчук, Симонов, Погодин, Лавренёв, Леонов, Ромашов, Софронов, Суров, Арбузов, Якобсон – «все эти люди, за некоторыми исключениями, работают над пьесами урывками, никто не успевает доработать свои пьесы до необходимого уровня, все пишут либо торопливо, либо вообще слишком мало пишут, либо уж вовсе не пишут, как Леонов, а без их высокого примера талантливую молодёжь воспитать невозможно»: «Какая может быть поэзия, если такие поэты, как Твардовский, Симонов, Тихонов, Бажан, Самед Вургун, Грибачёв, Исаковский, Кулешов, Венцлова, Сурков, Рыльский, Щипачёв и некоторые другие, работают не на все тысячи и тысячи отпущенных им Господом Богом поэтических сил, а на две собачьи силы, которые удаётся высвободить из-под бремени так называемых «общественных нагрузок»… Проза художественная пала так низко, как никогда за время существования советской власти. Растут невыносимо пухлые, скучные до того, что скулы набок сворачивает, романы. Написанные без души, без мысли, а в это время те два-три десятка отличнейших прозаиков, которые одни только и могут дать сегодня хотя бы относительные образцы прозы, занимаются всем, чем угодно, кроме художественной прозы. Стоит появиться хотя бы одному новому со свежим пером честному прозаику, вроде Кочетова в Ленинграде, появиться с первым свежим, чистым произведением, как этого талантливого человека, к тому же больного туберкулёзом, по уши завалили так называемыми «общественными нагрузками», и человек уже начинает гибнуть на наших глазах как писатель, а ведь ему столько нужно ещё учиться!» (Там же. С. 91—92). А за всем этим глубоким и точным анализом современной литературы, к которой ничего не надо добавлять, одна просьба: освободите меня от нагрузки, дайте мне отпуск для завершения работы над романом «Чёрная металлургия».

29 мая 1953 года А.А. Сурков, К.М. Симонов и Н.С. Тихонов направили секретарю ЦК КПСС Н.С. Хрущёву письмо, в котором выразили несогласие с позицией А.А. Фадеева по вопросам реорганизации Союза советских писателей, с «неверной панической оценкой состояния литературы и неполадок в руководстве ею»; для Секретариата Союза писателей совершенно ясно, что это можно объяснить лишь «болезненным состоянием» А.А. Фадеева.

А.А. Сурков, К.М. Симонов и Н.С. Тихонов предложили предоставить А.А. Фадееву отпуск для завершения романа, собрать два пленума ССП СССР и начать работу по подготовке II Всесоюзного съезда советских писателей.

Одновременно с этим А.А. Сурков направил письмо секретарю ЦК КПСС П.Н. Поспелову с предложением утвердить в числе секретарей Союза СП СССР Н.С. Тихонова, Б.Н. Полевого, М.Б. Храпченко, К.М. Симонова, а главным редактором «Литературной газеты» назначить Б.С. Рюрикова.

30 мая 1953 года секретарь ЦК КПСС П.Н. Поспелов передал «Записку» о реорганизации Союза советских писателей Н.С. Хрущёву, полностью соглашаясь с предложениями А.А. Суркова и утвердив его в должности первого секретаря Союза писателей, а также утвердив в должности освобождённых секретарей К. Симонова, Н. Грибачёва, Н. Тихонова, В. Озерова. Поспелов предложил освободить А. Суркова от обязанностей главного редактора журнала «Огонёк», назначив на это место А. Софронова, освободить К. Симонова от должности главного редактора «Литературной газеты», назначив на его место Б. Рюрикова.

Хрущёв ознакомился с «Запиской» Поспелова, дал её прочитать вместе с письмами А. Фадеева и А. Суркова секретарям ЦК и обсудил очередные вопросы работы Союза писателей на Президиуме ЦК КПСС.

Всё чаще стали появляться докладные записки А.А. Фадеева в ЦК КПСС о том, что литературное дело одолевают бюрократические извращения, о том, что в работе с писателями надо думать о внимании к творческой индивидуальности, «о просторе мысли и фантазии в художественном творчестве» (Там же. С. 157).

Однако предложения Союза писателей СССР о пленумах, о II съезде Союза писателей, о руководстве – все эти вопросы были уже обсуждены, решения приняты на заседании Президиума ЦК КПСС. А письма А.А. Фадеева всё ещё беспокоили руководящих работников партии. 24 декабря 1953 года секретарю ЦК КПСС Н.С. Хрущёву была отправлена «Записка Отдела науки и культуры ЦК КПСС о предложениях А.А. Фадеева по изменению системы руководства искусством и литературой»:

«Писатель А. Фадеев в ряде писем в Президиум ЦК КПСС выражает неудовлетворённость общим состоянием советского искусства и литературы и приходит к выводу о том, что эти области идеологической работы переживают серьёзное отставание и застой.

Причины этого он видит якобы в неправильной системе руководства искусством и литературой со стороны государственных органов и вносит несколько предложений. Существо предложений т. Фадеева сводится к тому, чтобы изъять идейно-творческое руководство из ведения Министерства культуры СССР и передать эти функции непосредственно партийным органам, которые бы опирались при решении данных вопросов на творческие союзы.

Отдел науки и культуры ЦК КПСС считает неверной общую пессимистическую оценку, которую даёт советскому искусству и литературе в своих письмах т. Фадеев. Такой взгляд можно объяснить продолжительной оторванностью т. Фадеева от жизни творческих организаций и его болезненным состоянием…» Но сотрудники ЦК КПСС не увидели в письмах А.А. Фадеева главного – его боли от номенклатурного руководства литературой и искусством, когда движение литературы и искусства теряет свою самостоятельность и индивидуальность и превращается в незыблемое детище партийного руководства, теряется искренность, правдивость, писатели и деятели искусства превращаются в нечто вроде «клоунов» под пристальным взглядом «режиссёров» от ЦК.

В это время у М.А. Шолохова возникли трудности с публикацией романа «Они сражались за Родину». Несколько глав романа напечатали в 1949 году, а потом дело застопорилось, уговорили дописать сначала вторую книгу романа «Поднятая целина». Шолохов всё лето 1953 года с увлечением писал вторую книгу, осенью послал несколько глав романа в газету «Правда» с просьбой напечатать, главы тут же, в ноябре 1953 года, переслали Н.С. Хрущёву. 3 января 1954 года М.А. Шолохов передал 126 страниц романа главному редактору газеты «Правда» Д.Т. Шепилову с просьбой напечатать в газете. Редактор подсчитал – нужно 14 газетных подвалов. 4 января 1954 года Д.Т. Шепилов писал Н.С. Хрущёву:

«За эти дни я имел несколько бесед с Шолоховым. Он настойчиво просит опубликовать в «Правде» весь присланный им отрывок романа. Со своей стороны считаю опубликование всего указанного текста в «Правде» нецелесообразным.

В настоящее время Партия и Правительство рядом крупных мер поднимают роль и значение руководителей колхозов – вожаков социалистического труда. Одна из задач художественной литературы состоит в том, чтобы создать вокруг передовых деятелей колхозного строя ореол славы, почёта и уважения. Между тем в представленных главах романа Шолохова председатель колхоза Давыдов (впрочем, как и секретарь ячейки) на протяжении всех 126 страниц пока ни одной минуты не работает. Он то томится любовной страстью к Лушке, то выслушивает всякие уголовные романы, то размышляет о влюбившейся в него Варьке. И на полевую бригаду он выезжает не для дела, а под давлением томящих его чувств.

Многие части с точки зрения художественной формы сделаны хорошо. Но вместе с тем представленные главы густо насыщены натуралистическими сценами и даже явно эротическими моментами (курсив мой. – В. П.). В силу этого данный отрывок романа Шолохова, с моей точки зрения, для публикации в «Правде» не подходит. Целесообразнее обнародовать его в одном из наших литературно-художественных журналов… М. Шолохов не согласен печатать лишь часть текста и по-прежнему ставит вопрос так: либо печатать в «Правде» весь представленный отрывок (14 подвалов), либо не печатать ничего».

Н.С. Хрущёв написал резолюцию: «Согласен с предложением т. Шепилова. Разослать секретарям ЦК. Н. Хрущёв. 06.01.1954». «Беседовал с т. М. Шолоховым. М. Суслов. 19.01.1954». 9 марта 1954 года глава из романа была опубликована в «Литературной газете». Это была своего рода высокая цензура: видимо, эти 126 страниц романа, так и не увидевшие свет ко II Всесоюзному съезду советских писателей, были опубликованы в «Огоньке», а затем отредактированы и опубликованы в «Правде» лишь 12—17 апреля 1957 года, затем 25 мая, 31 августа, 3 сентября, 7 и 31 декабря 1958 года (Культура и власть. С. 193—194). Это было первое вторжение в рукопись М. Шолохова.

1954 год был периодом острой партийной борьбы против Г.М. Маленкова за абсолютную власть Н.С. Хрущёва в партии и государстве, забота о романе М.А. Шолохова казалась мелочью, отвлекающей от главной цели. В самое ближайшее время нашлось столько явных «ошибок» Г.М. Маленкова, что он сам попросил отставки с поста председателя Совета Министров СССР.

Д.Т. Шепилов в своих воспоминаниях дал яркую картину того, как Н.С. Хрущёв в начале своего правления подбирал кадры:

«Сделавшись Первым секретарём ЦК, Н. Хрущёв начал планомерно осуществлять гигантскую перестановку кадров в стране: от секретарей ЦК и союзных министров до секретарей обкомов и горкомов, председателей исполкомов и хозяйственных органов.

Хрущёв без особого стеснения говорил, что нужно убрать «маленковских людей» и всюду расставить «свои кадры». Состав выдвигаемых новых работников был очень пёстрый. Часто совершенно случайные и ничем не примечательные люди вдруг по воле и прихоти Хрущёва назначались на сверхответственные посты. Иногда здесь происходили вещи поразительные. Но как только Хрущёв укрепил своё положение, он получил возможность учинять такие вещи беспрепятственно. И он широко использовал это в своих честолюбивых целях» (Шепилов Д. Непримкнувший. М., 2001. С. 297). Выдвигал он тех, кто курил ему фимиам, а всех талантливых генералов и маршалов, героев Великой Отечественной войны, «изгнал из Вооружённых сил или фактически превратил в «свадебных генералов» (Там же. С. 299).

И это существенно отразилось на идеологической обстановке, на литературе и искусстве.

Вряд ли кто из писателей накануне II съезда писателей Советского Союза не читал острую статью Владимира Померанцева «Об искренности в литературе», опубликованную А. Твардовским в журнале «Новый мир» (1953. № 12). Знали и о том, что материал по рекомендации высоких органов сняли из шестого номера, автор кое-что поправил, но суть осталась. И статью с жадностью читали все образованные читатели. Речь шла о наболевшем, но были и оплошности, торопливые высказывания. Статья обсуждалась везде – в журналах, газетах, на кафедрах, в Союзе писателей, в библиотеках, её одобряли, но отдельные положения и критиковали. Статья разбудила свободолюбивый дух писателей, режиссёров, художников, музыкантов, напомнила художникам о необходимости искренности в искусстве, о правде и непосредственности, то есть о том, что всегда было движущей силой русского и мирового искусства.

Но почти сразу появилась статья В. Василевского «С неверных позиций» (Литературная газета. 1954. 30 января), в которой говорилось, что талант и искренность – это хорошо, но главное – «идейно-художественное качество». На статью В. Померанцева началась подлинная атака, достаточно посмотреть «Комсомольскую правду» (1954. 6 июня), обсуждение «Нового мира» в августе 1954 года и целый ряд других негативных статей о В. Померанцеве. Накануне II съезда Союза писателей СССР появились статьи А. Суркова «Под знаменем социалистического реализма» (Правда. 1954. 25 мая) и В. Ермилова «За социалистический реализм» (Там же. 3 июня), в которых подверглись осторожной критике не только статья В. Померанцева, но и недостатки работы Ф. Панфёрова, Б. Пастернака, Л. Зорина. В августе 1954 года при обсуждении работы «Нового мира» А. Твардовский был снят с поста главного редактора, а отдел критики назван «болотом нигилизма и мещанства». Главным редактором вновь стал К. Симонов, выступивший с программной статьёй «О дискуссионном и недискуссионном» (Знамя. 1954. № 7). Главная мысль этой статьи – искренность нужна, но только на основе коммунистической партийности. Привлекла внимание общественности и честная статья В. Овечкина «Поговорим о насущных нуждах литературы» (Литературная газета. 1954. 31 июля). В «Литературной газете» появился отдел «Чего мы ждём от съезда».

После смерти И.В. Сталина во всех сферах жизни началось оживление надежд и упований. Но в спорах и дискуссиях свобода была до тех пор, пока в эти дискуссии не вмешивалась руководящая рука ЦК КПСС.

8 февраля 1954 года Отдел науки и культуры ЦК КПСС направил секретарю ЦК КПСС П.Н. Поспелову записку о «нездоровых» настроениях среди художественной интеллигенции, в которой, в частности, говорилось о стремлении художников к свободе творчества, к «свободе направлений», к пересмотру постановлений партии о музыке оперы «Великая дружба», в частности, упоминался композитор Хачатурян, который в журнале «Советская музыка» (1953. № 11) «ратует за «свободу творчества», выступая против «руководящих указаний» в области искусства». Записка утверждала:

«Чуждые социалистическому реализму тенденции проявляются и в некоторых выступлениях в печати. Так, в журнале «Новый мир» № 12 за 1953 год опубликована статья В. Померанцева «Об искренности в литературе». В этой статье проповедуется откровенный субъективизм в творчестве и в оценке литературных произведений. Вместо идейно-художественных достоинств в качестве критерия оценки выдвигается понятие «искренности».

Под «искренностью» Померанцев понимает способность «смело» говорить «правду». Как должна выглядеть эта «смелая правда», показывают многочисленные примеры отрицательных явлений нашей жизни, приведённые автором в статье. Объективный смысл рассуждений автора и состоит в призыве к обывательскому смакованию отдельных отрицательных фактов, в желании навязать литературе бесперспективность. Всё это даётся под флагом борьбы с лакировкой, причём термин «лакировка» применяется как клеймо, чтобы замазать почти все наиболее значительные произведения нашей послевоенной литературы. В соответствии со своей порочной концепцией Померанцев только скороговоркой говорит как о чём-то само собою разумеющемся и надоевшем – об идейности литературы, по существу стараясь смазать этот фактор её воспитательного воздействия. Показательно, что статья Померанцева всячески рекламируется и провозглашается «новым знаменем литературы» в некоторых литературных и окололитературных кругах» (Культура и власть. С. 198—200).

В марте 1954 года Борис Полевой в письме П.Н. Поспелову докладывает о вредных идеологических настроениях в литературных кругах, которые не получили серьёзной критики «в нашей большой печати»: «Вслед за позорной статьей А. Гурвича, напечатанной в своё время в «Новом мире», в этом же журнале одна за другой были опубликованы уже совершенно похабные статьи «Об искренности в литературе» В. Померанцева и «Дневник» Мариэтты Шагинян» М. Лившица (Новый мир. 1954. № 2). «Вопросы философии» (1953. № 6) опубликовали в середине прошлого года статью Галины Николаевой «О специфике художественной литературы», и, наконец, в «Знамени» была опубликована статья Ильи Эренбурга (Знамя. 1954. № 10), которую, конечно, я не сравниваю с уже приведёнными, но содержащая ряд ошибочных положений в том же роде. Авторы этих статей – вольно или невольно – повторяли в них всё то, что в течение послевоенного времени говорили и писали о советской литературе за рубежом её самые злобные враги… Выход этих статей совпал у нас с появлением низкопробных по своей форме и чуждых по своей сущности комедий, вроде «Гибель Помпеева», «Раки» С. Михалкова, в которых выведены галереи уродов и нет ни одного хоть сколько-нибудь светлого пятна» (Там же. С. 206—207).

Б. Полевой к этому письму приложил ещё записку В. Ажаева, отчёт Е. Долматовского и письмо М. Шагинян о поездках за рубеж и отношении западных журналистов и писателей к тому, что происходит в Советском Союзе: в этих документах резко осуждаются и «злопыхательская» статья Померанцева, и ошибочные высказывания Эренбурга и Померанцева, о Галине Николаевой сказано: наивна в своей борьбе против редакторов, а главное, в её высказываниях заметно высокомерие «и непристойное для советского писателя самомнение». Тот же Отдел науки и культуры ЦК КПСС 24 марта 1954 года отметил, что в «Комсомольской правде» (1954. 17 марта) было напечатано письмо студентов и аспирантов Московского университета С. Бочарова, В. Зайцева и др. «Замалчивая острые вопросы» в защиту статьи В. Померанцева, в которой, несмотря на серьёзные ошибки, высказаны острые вопросы и плодотворные для развития нашей литературы мысли. «Такая общая оценка идейно-порочной статьи В. Померанцева, – говорится в записке Отдела науки и культуры, – данная на страницах «Комсомольской правды», дезориентирует молодёжь – читателей газеты» (Там же. С. 211).

В сентябре 1953 года состоялся Пленум ЦК КПСС «О мерах дальнейшего развития сельского хозяйства СССР», а посему ответственным работникам Отдела науки и культуры казалось, что с октября 1953 по май 1954 года шесть художественных произведений, посвящённых колхозной деревне, – это чрезвычайно мало. Готовя записку для секретаря ЦК КПСС П.Н. Поспелова, который должен был встретиться для разговора с редколлегией «Нового мира», сотрудники ЦК КПСС назвали пьесу В. Овечкина и Г. Фиша «Народный академик», очерки В. Тендрякова «Падение Ивана Чупрова» и «Ненастье», очерк В. Овечкина «В том же районе» и два рассказа Г. Троепольского – «Один день» и «Соседи».

П.Н. Поспелов выслушал отчёт редколлегии «Нового мира» и высказал ряд критических замечаний в духе подготовленной Отделом науки и культуры записки.

В это время «Новый мир» опубликовал статью Фёдора Абрамова «Люди колхозной деревни в послевоенной прозе. Литературные заметки», в которой автор обстоятельно и объективно проанализировал такие произведения о деревне, как «Кавалер Золотой Звезды» и «Свет над землёй» С. Бабаевского, «От всего сердца» Е. Мальцева, «Жатва» Г. Николаевой, «Марья» Г. Медынского и многие другие, где действовали волевые и целеустремлённые люди. Авторы этих произведений «не только показывали сегодняшний день колхозов, но и пытались раскрыть день завтрашний» (1954. № 4. С. 211). И это привело писателей к серьёзным заблуждениям: «К сожалению, жизнь послевоенной колхозной деревни в ряде случаев изображалась в художественной литературе односторонне и в приукрашенном виде» (Там же. С. 212), «Может показаться, будто авторы соревнуются между собой – кто легче и бездоказательнее изобразит переход колхоза от неполного благополучия к полному процветанию» (Там же. С. 213), «Не жалеет розовой воды и Г. Николаева», «В откровенно «пейзанском» стиле написан конец романа», «В духе пастушеской идиллии Г. Николаева обряжает…» (Там же. С. 213), «Духовная жизнь героев в таких произведениях имеет отпечаток явной условности» (Там же. С. 214). Подробно Фёдор Абрамов анализирует романы С. Бабаевского, который исходя из самых благородных побуждений нарисовал картину колхозной жизни в приукрашенных тонах. Отмечая появление в русской литературе таких правдивых произведений, как книги Овечкина, Калинина, Троепольского, Тендрякова, Ф. Абрамов резко критикует Т. Трифонову и А. Макарова за расхваливание слабых и неправдивых произведений о жизни деревни: «пейзанские» эпизоды в романах они считают глубокими и правдивыми. «Разумеется, в недостатках романов виновны прежде всего авторы: излишняя уступчивость напористым, но ошибочным советам никогда не была писательской добродетелью и признаком силы! Но надо отдать и должное критикам, толкающим писателей на ложный путь» (Там же. С. 231). «Только правда – прямая и нелицеприятная» приведёт писателей-художников к успеху.

10 июня 1954 года, после отчёта «Нового мира» у П. Поспелова, главный редактор «Нового мира» А.Т. Твардовский написал письмо «В Президиум ЦК КПСС»:

«На днях члены редколлегии журнала «Новый мир», коммунисты, были вызваны тов. П.Н. Поспеловым. Предметом беседы были два вопроса: работа критико-библиографического отдела журнала и рукопись новой поэмы А. Твардовского «Тёркин на том свете».

Поскольку тов. П.Н. Поспелов сказал, что эти вопросы будут окончательно рассмотрены Президиумом ЦК, считаю необходимым довести до сведения членов Президиума следующее.

Статьи и рецензии «Нового мира», занявшие внимание литературной общественности и читателей в последнее полугодие (В. Померанцева – «Об искренности в литературе», М. Лифшица – о «Дневнике» Мариэтты Шагинян, Ф. Абрамова – о послевоенной прозе, посвящённой колхозной тематике, М. Щеглова – о «Русском лесе» Л. Леонова), что я и старался разъяснить у П.Н. Поспелова, нельзя рассматривать как некую «линию» «Нового мира», притом вредную. Никакой особой «линии» у «Нового мира», кроме стремления работать в духе известных указаний партии по вопросам литературы, нет и быть не может. Указания партии о необходимости развёртывания смелой критики наших недостатков, в том числе и недостатков литературы, обязывали и обязывают редакцию в меру своих сил и понимания честно и добросовестно выполнять их…» А. Твардовский согласился, что статья В. Померанцева принесла «больше вреда, чем пользы», но только потому, что вокруг этой статьи поднялась «шумиха». Двухдневная беседа редколлегии с П.Н. Поспеловым, по мнению А. Твардовского, носила «проработочный» характер, «были предъявлены грозные обвинения», «а наши возражения и разъяснения по существу дела звучали всуе»: «Не согласен немедленно признать себя виновным – значит, ты ведёшь себя не по-партийному, значит, будешь наказан». Большое внимание А. Твардовский уделил своей поэме «Тёркин на том свете», которую он прочитал в «Новом мире» 3 мая 1954 года и которую П.Н. Поспелов оценил как «вещь клеветническую», как «пасквиль на советскую действительность» (издана лишь в 1963 году. – В. П.). «Не входя в оценку литературных достоинств и недостатков моей новой вещи, – писал А. Твардовский, – я должен сказать, что решительно не согласен с характеристикой её идейно-политической сущности, данной тов. П.Н. Поспеловым. Пафос этой работы, построенной на давно задуманном мною сюжете (Тёркин попадает на «тот свет» и как носитель неумирающего, жизненного начала, присущего советскому народу, выбирается оттуда) в победительном, жизнеутверждающем осмеянии «всяческой мертвечины», уродливостей бюрократизма, формализма, казёнщины и рутины, мешающих нам, затрудняющих наше победное продвижение вперёд. Этой задачей я был одушевлён в работе над поэмой и надеюсь, что в какой-то мере мне удалось её выполнить. Избранная мною форма условного сгущения, концентрации черт бюрократизма правомерна, и великие сатирики, чьему опыту я не мог не следовать, всегда пользовались средствами преувеличения, даже карикатуры, для выявления наиболее характерных черт обличаемого и высмеиваемого предмета. Я с готовностью допускаю, что, может быть, мне не всё удалось в поэме, может быть, какие-то её стороны нуждаются в уточнении, доведении до большей определённости, отчётливости. Допускаю даже, что отдельные строфы или строки, может быть, звучат неверно и противоречат общему замыслу вещи. Но я глубоко убеждён, что, будучи доработана мною с учётом всех возможных замечаний, она бы принесла пользу советскому народу и государству» (Культура и власть. С. 225—226).

Одновременно с этими московскими событиями проходили заседания партийной организации и общего собрания Ленинградского отделения ССП СССР с вопросом «О задачах писательской организации в связи с подготовкой ко Второму съезду советских писателей».

С докладом на этих собраниях выступил главный редактор журнала «Звезда» В. Друзин, напомнивший о незыблемых качествах советской литературы, о вульгаризаторах, которые пытаются пересмотреть ленинский принцип большевистской партийности, о встрече Зощенко и Ахматовой с английскими студентами, о вредном направлении критического отдела журнала «Новый мир», о слабых пьесах Л. Зорина, A. Мариенгофа, Ю. Яновского, о вредной повести «Оттепель» талантливого публициста И. Эренбурга, о безмерно расхваливаемом романе B. Пановой «Времена года». Мнения ленинградских писателей разделились, В. Кетлинская, Л. Плоткин и К. Косцинский резко возражали против некоторых оценок В. Друзина и В. Кочетова, взяли под защиту роман В. Пановой, пьесу Л. Зорина, выступили против «проработочных» суждений докладчика и некоторых выступлений. М. Зощенко выступил против газеты «Ленинградская правда», в которой только что назвали его «воинствующим проповедником безыдейности». Он не скрывал своего отношения к постановлению Центрального Комитета, он написал письмо Сталину, в котором изложил свою творческую позицию, он не трус, он дважды воевал на фронте, имеет пять боевых орденов в войне с немцами и был добровольцем в Красной армии, во время войны работал в Радиокомитете, вместе со Шварцем написал антифашистское обращение, он никогда не был антипатриотом своей страны. «Сатирик должен быть морально чистым человеком, – сказал в заключение М.М. Зощенко, – а я унижен, как последний сукин сын! Как я могу работать?.. У меня ничего нет в дальнейшем! Я не стану ни о чём просить! Не надо вашего снисхождения, ни вашего Друзина. Ни вашей брани и криков! Я больше чем устал! Я приму любую иную судьбу, чем ту, которую имею!»

В. Кетлинская отметила, что в ленинградской организации есть «нездоровые настроения», есть слухи, волнения, ссоры и раздоры, «секретариат вот уже три недели не собирается, а ведь сейчас, в предсъездовский период, как нужно было налаживать подготовительную работу к съезду! Не собираются потому, что там все перессорились между собой и не разговаривают» (Там же. С. 228—246).

В июне 1954 года писатель С.П. Злобин написал письмо Н.С. Хрущёву, изложив то, что его тревожило и волновало: сегодняшние руководители Союза писателей переродились в типичных бюрократов, редко собираются и редко обсуждают злободневные вопросы писательской жизни, при выдвижении книг на соискание Сталинских премий А.А. Сурков даёт «шпаргалку»-список своих знакомых, а если с ним не соглашаешься, то это решение у него вызывает раздражение. Далее Злобин обрушивается на Н. Грибачёва, М. Бубеннова, обвиняет драматурга Сурова в плагиате. Обвиняет Секретариат ССП в том, что роман Леонида Леонова выдвинут на соискание Сталинской премии, а Евгения Книпович в «Литературной газете» в статье «В защиту жизни» (1954. 25 февраля) просто уничтожает роман, но никто из секретарей на обсуждении романа не присутствовал. Большинство писателей относятся к нему отрицательно. На трёх собраниях обсуждали статью В. Померанцева «Об искренности в литературе», «А. Сурков ведёт (якобы идейные) наскоки на редактора «Нового мира» А. Твардовского, обвиняя его в идейной слепоте и политической беспомощности», однако «это не принципиальная борьба, а склочническая драка Суркова против Твардовского». Есть послушные критики, Л. Скорино, Е. Сурков, М. Шкерин, которые занимаются «декларативным «клеймением». «Лицемерить и лгать больше нельзя, – писал С. Злобин. – Партия, жизнь всей нашей страны, интересы советских людей требуют от нас правды, а руководство Союза советских писателей создаёт атмосферу, когда в кулуарах писатели говорят одно, а публично вынуждены говорить другое под угрозой получить от Суркова с его друзьями клеймо на лоб» (Культура и власть. С. 256).

Все эти документы свидетельствовали лишь о полном разброде в писательском обществе накануне II съезда писателей СССР, о взаимных претензиях, о ссорах, о нажиме одних и о сопротивлении других, о групповщине, которая казалась совершенно непреодолимой. А наверху, в ЦК КПСС, происходили ещё более серьёзные события – там шла ожесточённая борьба за власть. В случившейся атмосфере взаимного недоверия посыпались нападки на писателей. В. Кетлинская была осуждена только за то, что настаивала на том, чтобы не рабски принимать то или иное партийное постановление; сначала при осуждении В. Кетлинской восемь человек воздержались, но при «переголосовании пункт резолюции собрания, осуждающий поведение В. Кетлинской, был принят единогласно». Такова была партийная дисциплина в писательском союзе Ленинграда. И каждый писатель думал не о свободе творчества, а лишь о возможности угодить партийным органам, работники которых чаще всего слабо разбирались в том, как писатели должны отражать жизнь, знали лишь, что литераторы должны следовать принципам социалистического реализма, а эти «принципы» уводили от правды и искренности в литературе.

16 июля 1954 года А.Т. Твардовский написал письмо Н.С. Хрущёву:


«Глубокоуважаемый Никита Сергеевич!

Очень прошу Вас принять меня по вопросам, связанным с обсуждением работы журнала «Новый мир» и моей неопубликованной поэмы…

Не откажите мне хотя бы в самой короткой беседе, поскольку речь идёт не только о моей личной литературной судьбе, но и общих принципиальных делах советской литературы. А. Твардовский».


23 июля 1954 года состоялось новое обсуждение работы «Нового мира» на заседании Секретариата ЦК КПСС, в этот же день выступал и Н.С. Хрущёв, было принято постановление Секретариата, на котором есть жёсткое решение партии о том, что на страницах «Нового мира» неудовлетворительно показана жизнь современной советской деревни, «редколлегия не проявляет должной требовательности к их качеству». Секретариат ЦК КПСС принял решение «Об ошибках журнала «Новый мир», хотя в литературном сообществе распространяли слухи о том, что Секретариат ни к какому решению не пришёл.

Н.С. Хрущёв принял А.Т. Твардовского в начале августа 1954 года, но ничего не решил.

10 августа 1954 года состоялось заседание партийной группы Правления СП СССР, на котором выступил секретарь партийной группы Правления А.А. Сурков и зачитал постановление Секретариата, прокомментировав, что это постановление весьма своевременное, некоторые журналы превратились в вотчины главных редакторов, Твардовского, Панфёрова и других, что пора товарищеской критикой помочь названным журналам стать по-настоящему партийными и выражать правду жизни.

Первым выступил А. Твардовский и полностью признал постановления Секретариата, отверг свои прежние возражения против критики, которые отстаивал и после заседания Секретариата: «Я при этом не лукавлю, как не лукавил и тогда, когда отстаивал свои убеждения, я говорю об этом прямо и честно. Не могу уверить Вас в том, что во мне произошёл мгновенный перелом, что я всё понял, но я постараюсь всё понять и сделать нужные выводы. Согласен также и с тем, что не могу быть редактором. Я переоценил свои возможности как редактор журнала». Далее заместитель заведующего Отделом науки и культуры ЦК КПСС П. Тарасов записал в своей информации: «Признавая справедливость решения ЦК в отношении журнала «Новый мир», т. Твардовский не дал политической оценки своей порочной поэме «Тёркин на том свете». Он заявил, что ему гораздо труднее осмыслить пункт решения о поэме. «Я не оспариваю решения ЦК. Раз об этом говорит ЦК – я обязан принять его оценку моей работы… (курсив мой. – В. П.). Но вы должны понять меня по-человечески. Каждое новое произведение – этап в жизни писателя. Нужно время, чтобы всё осмыслить, подумать пером… Моё авторское отношение к этой вещи остаётся отношением родителя к своему детищу. Хотя для общества оно кажется ублюдком, а у родителя к нему сохраняется ещё и другое, родительское отношение».

Далее т. Твардовский сказал, что он признаёт, что с поэмой у него произошёл просчёт. «Но я всё же думаю (и об этом я говорил Никите Сергеевичу Хрущёву), что доведу поэму до такой степени, что она будет полезна партии и стране» (Культура и власть. С. 292—293).

В. Кожевников, говоря о большом ущербе, который нанёс журнал «Новый мир» своими статьями о советской литературе, с удовлетворением подчеркнул, что писатели, показывавшие в своих романах «становление разорённых войной колхозов, отреклись от написанного, словно не обратив внимания на то, что тем самым прокладывали путь бесконфликтным сочинениям. Резко критиковали Твардовского за то, что свою вредную поэму называет своим детищем. Надо вспомнить при этом Гоголя и «Тараса Бульбу», когда отец убил своего сына.

Во время писательских собраний в Москве и Ленинграде резко критиковали Николая Грибачёва и Всеволода Кочетова.

В 1954 году Отдел науки и культуры резко критиковал статью М. Андреева «Киноискусство и воспитание молодежи» (Искусство кино. 1954. № 6) за появление романтических фильмов «Тарзан» и «Королевские пираты», «безыдейных, неправдоподобных», но острых и волнующих своими приключениями; остро критиковал статью ответственного секретаря правления Московского союза советских художников А. Гиневского «О большом искусстве жизненной правды» в газете «Вечерняя Москва» за односторонность позиции; отказал в проведении вечера памяти народного артиста СССР С.М. Михоэлса, посвящённого 65-летию со дня его рождения, а изучение его архивных документов поручил Министерству культуры СССР; с согласия П. Поспелова и М. Суслова принято решение признать нецелесообразным присвоение художнику М.С. Сарьяну звания народного художника СССР… Отделами науки и культуры, пропаганды и агитации, Секретариатом ЦК КПСС было принято много других серьёзных решений и указаний, которые учитывались или подспудно отвергались в конкретной работе сотрудниками редакций, театров и т. п. А чуть что, сразу появлялись «проработочные» статьи и рецензии, дававшие понять, что нужно делать в этом направлении.

Накануне II съезда Союза писателей СССР в лекционном зале МГУ имени М.В. Ломоносова на Ленинских горах состоялось обсуждение романа «Искатели» Д. Гранина. Докладчиками выступили студент пятого курса В. Лакшин и аспирант филологического факультета В. Петелин. В. Лакшин почти ничего не добавил к тому хору хвалебных рецензий, которые были напечатаны в то время, а В. Петелин резко говорил о канцелярском языке и шаблонах романа, мимо которых спокойно проходили критики.

Вслед за повестью «С фронтовым приветом» (1945) Валентин Владимирович Овечкин, человек смелый и бескомпромиссный, выпустил книгу очерков «Районные будни» (1952—1956), в которой с беспощадной остротой рассказал о неотложных проблемах в русской деревне, выявил серьёзные ошибки в руководстве колхозной жизнью, в руководстве районных комитетов партии и их взаимоотношениях с деревней. Один за другим выходили очерки о деревне: «На переднем крае», «В том же районе», «Своими руками», «Трудная весна», в которых самым ценным являются широкие обобщения насущных проблем и смелость в найденных им образах сельских тружеников и их руководителей. В одних Овечкин видел чиновников-бюрократов, в других подлинных борцов за настоящее и будущее, столкновение между ними – борьба за настоящее в истинном свете и за будущие успехи.

Очерки В. Овечкина были направлены против лакировки существующих конфликтов, против парадности представления о тогдашней жизни, полной остроты и драматизма.

Чуть ли не впервые в русской послевоенной литературе столкнулись два противоположных по своим устремлениям характера партийных руководителей Борзова и Мартынова. Борзов предстаёт как типичный самолюбец, добившийся влияния в обществе, которое от него зависит. Он многое может сделать для человека в районном масштабе, но, чтобы этого добиться, просителю надо многое преодолеть. У Борзова безупречная биография, но он бездушный бюрократ, формалист, карьера для него многое значит. Мартынов доверчив к людям, воспринимает каждую новую идею с восторгом и готов помочь её воплотить. В остром столкновении этих двух характеров и развиваются события в районе и в колхозах.

Обратил внимание читателей и критиков роман «Плавучая станица» (1950) Виталия Закруткина, получивший Сталинскую премию третьей степени. Искренняя и честная книга Виталия Закруткина страдала многими недостатками своего времени, и прежде всего отсутствием драматических конфликтов, которые раздирали послевоенную действительность, сталкивали людей разных устремлений, а в романе происходили уж слишком умеренные столкновения, которые быстро решались в ходе развития сюжета.

Привычным облегчённым развитием сюжета и характеров отличается и популярный в своё время роман «Жатва» (1950) Галины Евгеньевны Николаевой (наст. фам. Волянская), получивший Сталинскую премию первой степени. В центре романа – три фигуры: фронтовик Василий Бортников, до войны – тракторист колхоза «Первомайский», его жена Авдотья и механик колхоза Степан Мохов, которые сталкиваются в любовном и, казалось бы, неразрешимом конфликте. Но господствовавшая тогда теория социалистического реализма подсказала Г. Николаевой бесконфликтный путь разрешения и личных и деловых отношений: производственный конфликт, когда отстающий колхоз, где председателем стал положительный герой Василий Бортников, вдруг превращается в процветающий, чему немало удивляется и сам председатель. Сейчас и удивляться этому нечего: как могла военный врач в годы войны, журналистка в послевоенное время постичь трагические конфликты колхозной жизни, когда колхозники, издёрганные военными трудностями, в сущности, за свой ударный труд почти ничего не получали. Но это полезное произведение в идеологической политике Сталина, а раз полезное – потому и Сталинская премия.

В это время вышли романы «Первые радости» (1945) и «Необыкновенное лето» (1948, Сталинская премия первой степени за оба романа) К. Федина, «Повесть о детстве» (1949), «Вольница» (1950, Сталинская премия первой степени) Ф. Гладкова, «Русский лес» Л. Леонова (1953), «Журбины» (1950) Вс. Кочетова, «Живая вода» (1950) А. Кожевникова, получивший Сталинскую премию второй степени, «Искатели» (1954) Д. Гранина, но все эти романы, кроме «Русского леса», отличались строгой последовательностью разделения своих героев на образцовых, положительных и отрицательных в духе требований социалистического реализма, в конфликте всегда побеждает доброе начало.

Своим творческим путём, минуя требования социалистического реализма, шёл Михаил Михайлович Пришвин, создавая такие произведения, как «Кладовая солнца» (1946), «Корабельная чаща» (1953), «Глаза земли (Дневник писателя)».

Большим событием в жизни писателей был II Всесоюзный съезд писателей СССР (15—26 декабря 1954 года), на котором были подведены предварительные итоги развития русской литературы в послевоенное время: А. Сурков сделал доклад «О состоянии и задачах советской литературы», К. Симонов – содоклад о прозе, С. Вургун – о поэзии, А. Корнейчук – о драматургии, С. Герасимов – о кинодраматургии, Б. Полевой – о литературе для детей и юношества, Б. Рюриков – о литературной критике, П. Антокольский, М. Ауэзов, М. Рыльский – о переводной литературе.

Казалось бы, Союз писателей и Агитпроп ЦК КПСС предусмотрели, кого похвалить, кого поругать, рисуя единый поток достижений советской литературы во всех жанрах. Все выступавшие в прениях тоже были надёжными и проверенными людьми, от которых не ждали неожиданностей. Лишь В. Овечкин в своём выступлении 23 декабря критиковал присуждение Сталинских премий – по его мнению, система присуждения премий была неправильной: «Она в значительной мере основывалась на личных вкусах и была недостаточно демократичной. Не учитывалось мнение читателей, не учитывалась беспристрастная критика. Ежегодное присуждение Сталинских премий по литературе проходило в спешке, что приводило к поверхностному рассмотрению и обсуждению выдвинутых произведений. Не было необходимой проверки временем. А как беспринципно вело себя руководство союза! Обычно чуть ли не всё, что было напечатано за год в журналах и более или менее замечено, выдвигалось Союзом писателей на премию и представлялось в высшие инстанции. Руководство союза, таким образом, уходило от ответственности, уклонялось от прямого и смелого высказывания собственного мнения о лучших произведениях литературы за истекший год» (Литературная газета. 1954. 23 декабря). 26 декабря 1954 года на съезде выступил М.А. Шолохов, бурно встреченный собравшимися в Колонном зале, поразив смелостью и ответственностью за каждое своё слово. Он заметил, что съезд «протекает прямо-таки величаво», но, на его взгляд, в нехорошем спокойствии.

Бесстрастны лица докладчиков, академически строги доклады, тщательно отполированы выступления большинства наших писателей, и даже наиболее запальчивая в отношении полемики часть литераторов, я говорю о женщинах-писательницах и поэтессах, за редким исключением пребывают на съезде в безмолвии… Идет уже седьмой день съезда, но обстановка остаётся прежней. Некоторое оживление наметилось только после выступления В. Овечкина… Мне не хотелось бы нарушать царящего на съезде классического спокойствия, омрачённого всего лишь двумя-тремя выступлениями, но всё же разрешите сказать то, что я думаю о нашей литературе, и хоть коротко поговорить о том, что не может не волновать нас всех» (Там же. 26 декабря). Отметив талантливые имена, М. Шолохов сказал о бедствии «серого потока бесцветной, посредственной литературы, который последние годы хлещет со страниц журналов и наводняет книжный рынок», указывает на «художественное убожество и недолговечность произведений-подёнок, произведений, которые смело можно назвать литературными выкидышами». М. Шолохов резко говорит о критике, о руководителе «Литературной газеты» Б. Рюрикове, о К. Симонове, который очень быстро пишет легковесные книги и пьесы, обладающем «умением дипломатического маневрирования», об И. Эренбурге, написавшем слабую повесть «Оттепель» (1954).

Выступление М.А. Шолохова резко не понравилось сотрудникам Агитпропа и секретарям Союза писателей. Посовещавшись между собой, они предложили Ф. Гладкову, давнему недругу М.А. Шолохова, выступить с ответной критической речью:

«Как ни тяжело мне было подниматься на эту трибуну, но долгом своей совести, партийным своим долгом я считаю, что необходимо выступить против непартийной по духу и, я бы сказал, мелкотравчатой речи товарища Шолохова.

Наш съезд – большое событие в жизни нашей литературной организации, и не только нашей литературной жизни, но и большое событие в жизни нашего народа, политическое событие. Наша партия оказывает огромное внимание нашему съезду. Поэтому каждый из выступающих с этой трибуны обязан не забывать, что на нём лежит большая ответственность за каждое сказанное слово.

Такому писателю, как М.А. Шолохов, пользующемуся огромным авторитетом, не следовало ронять своего достоинства. Критиковать можно и нужно, резко, может быть, критиковать, но критика критике – рознь. Принципиальная критика не имеет ничего общего с зубоскальством и балаганным зоильством.

За двумя-тремя верными мыслями, высказанными тов. Шолоховым в форме плоского остроумия, следовали совсем неприличные выпады против отдельных лиц, весьма похожие на сплетню и на сведение личных счётов.

Товарищи, я по опыту прошлого, по пережитым испытаниям былого считаю, что это очень пахнет групповщиной.

Такая форма выступления, рассчитанная на дешёвый эффект, – не для трибуны съезда. Надо быть выше личных симпатий и антипатий. Надо немножко быть мудрецом и в эти исторические дни твёрдо стоять на принципиальных позициях, памятуя, что каждое неосторожное, непродуманное выражение и формулировка подхватывается всякими злопыхателями и недругами («Вот как сказал Шолохов», «Вот как раздраконил Шолохов!»), используется не в наших интересах, не в интересах нашего общества.

Надеюсь, что тов. Шолохов учтёт это заявление и сделает из него нужные выводы!» (Там же). После Ф. Гладкова выступил В. Собко (Украина) с такими же наставлениями, затем М. Турсун-заде (Таджикистан), Г. Леонидзе. К. Федин упрекнул М. Шолохова, что он не ответил на главный вопрос, а групповщина превращена в руках известного писателя в дубину (Там же. 27 декабря. С. 4—6).

На следующий день, 27 декабря, выступили А. Фадеев, В. Ермилов, Б. Рюриков, К. Симонов, они осудили речь М.А. Шолохова. А итоги съезда подвёл главный редактор газеты «Правда», член ЦК КПСС, член-корреспондент АН СССР Д.Т. Шепилов: «…Мы не могли не испытывать чувства горечи, несогласия и даже протеста, когда отдельные представители писательского мира пытались с этой трибуны нигилистически оценить большой путь, пройденный советской литературой, накопленные ею сокровища или пытались увести нас от волнующих проблем творчества в мелкие будни бытия…» (Там же. 30 декабря).

М.А. Шолохов с искренностью крупного прозаика назвал несколько писательских имён, художников, написавших значительные произведения, – имена Фадеева, Федина, Ауэзова, Павленко, Гладкова, Леонова, Паустовского, Упита, Твардовского, Якуба Коласа, Гончара, резко отозвался о Симонове и Эренбурге. Но искренность в душе художника оказалась предосудительной. Напоминаю, что В. Померанцев опубликовал статью в конце 1953 года в «Новом мире», но в августе 1954 года в ходе подготовки II съезда Твардовского сняли с поста главного редактора журнала, назначили главным редактором К. Симонова (см.: Там же. 17 августа), главным редактором «Литературной газеты» оставался бывший сотрудник Агитпропа ЦК ВКП(б) Б.С. Рюриков, хорошо усвоивший приёмы и методы работы Жданова и Маленкова. Так что на М.А. Шолохова накинулась целая ватага средних писателей, мечтающих стать во главе литературного движения, стать более значительными в общественном мнении, а шесть Сталинских премий К. Симоно ва, как и две Сталинские премии первой степени И. Эренбурга, внушали им эти надежды. Это была первая схватка в открытом бою между русскими писателями-патриотами и писателями – западниками-либералами.

В «Записке Отдела науки и культуры ЦК КПСС о ходе и итогах Второго Всесоюзного съезда советских писателей», отправленной 11 января 1955 года Н.С. Хрущёву и П.Н. Поспелову, затем М.А. Суслову и Н.Н. Шаталину, была отражена объективная картина происходившего на съезде, были замечены и недостатки работы:

«Съезд писателей проходил в обстановке острой критики и самокритики без заметных проявлений групповой борьбы, которые наблюдались на отчётно-выборных собраниях писателей в Москве и Ленинграде перед съездом. Однако на съезде имели место случаи проявления отдельных нездоровых настроений. Так, в выступлениях московских писателей В. Каверина и М. Алигер в замаскированном виде нашли отражение реваншистские настроения ряда литераторов, критиковавшихся ранее за те или иные ошибки. Они высказали своё пренебрежительное отношение к критике в печати, рассматривая её как «командование и проработку». В. Каверин и М. Алигер фактически выступили против руководства литературой, считая, что оно якобы стесняет свободу творчества писателей, мешает им.

Писатели М. Шолохов и В. Овечкин, правильно поставив в своих выступлениях вопрос о необходимости тесной связи писателя с действительностью, о борьбе за повышение требовательности в работе писателя и ответственности перед народом, необоснованно дали отрицательную оценку всей современной советской литературе. Их критика имела односторонний характер, а оценки конкретных явлений литературы носили явный отпечаток групповых симпатий и пристрастий. Целый ряд писателей (Гладков, Федин, Ибрагимов, Турсун-заде и др.) подверг критике ошибочные тенденции, содержавшиеся в выступлениях М. Шолохова и В. Овечкина, которые отвлекали съезд от серьёзного обсуждения важных творческих вопросов» (Культура и власть. С. 338—339).

В Отделе науки и культуры вроде бы и не вспомнили, как душили совсем недавно поэта А. Твардовского за поэму «Тёркин на том свете», сводя на нет свободу его творчества.

В воспоминаниях В. Каверина есть несколько страниц о II съезде советских писателей. К примеру, К. Паустовский хотел сказать об искренности «в более высоком, объективном плане», призвать писателей не быть «служанкой государству». «Однако уже действовала, – писал В. Каверин, – небольшая группа писателей, которая поддерживала Паустовского и которая как бы незримой стеной отделяла себя от официальной литературы. Можно не сомневаться, что его поддержали бы Э. Казакевич, А. Крон, Б. Пастернак, Л. Славин, А. Тарковский, К. Чуковский, В. Шкловский, И. Эренбург, А. Ахматова, Л. Рахманов, Е. Шварц – короче говоря, все истинные писатели» (Каверин В. Эпилог. М., 1988. С. 325). Упомянутые здесь писатели составляли как раз группу писателей-либералов, которые по требованию редакторов, больших и малых, чудовищно исправляли свои сочинения, а потом годы спустя писали об этом как «искажённых» произведениях. Вспомните лишь рассказ К. Симонова о «Весне на Одере» и слова Э. Казакевича, о которых напомнил в своих воспоминаниях В. Каверин: «Что же делать, нам всё равно не обойтись без социалистического реализма» (Там же. С. 335), и воспоминания В. Каверина о романе в «Новом мире», который якобы исказили по требованию А. Твардовского. Много можно любопытного сказать и о творчестве В. Шкловского, напомнить о его выступлении на I Всесоюзном съезде советских писателей, когда он хотел осудить Фёдора Достоевского как преступника за его сочинения. В. Каверин, вспоминая о хорошей статье «Заметки писателя» А. Крона, попутно заметил: «Трудно сказать, останутся ли в литературе его пьесы и романы, но эти заметки останутся…» (Там же. С. 336). Видимо, В. Каверин поторопился сказать, что перечисленные писатели – «все истинные писатели». Судьба наделила их талантом, но, чтобы стать истинным писателем, надо драться за каждую написанную им строчку, нужно бороться за своё произведение, как это делал Шолохов, как это делал Платонов, как это делал Булгаков, как это делала Ахматова.

В. Каверин высказал своё отношение и к выступлению М. Шолохова на съезде писателей: Шолохов произнёс свою «хулиганскую речь». «Всю жизнь он притворялся исконным казаком и на этот раз появился на трибуне в высоких сапогах и как бы с казацкой нагайкой, размахивая ею направо и налево… В таком же базарном тоне был обруган Симонов… Это была первая из речей Шолохова, которые, без всякого сомнения, были прямым результатом его творческого бесплодия» (Там же. С. 326—327). Так что, читая В. Каверина, можно представить себе, что перечисленные писатели – «истинные писатели», а Шолохов – хулиган и бесплодный писатель, а 126 страниц романа «Поднятая целина», по указанию Хрущёва и Шепилова, не появились в начале 1954 года в газете «Правда» Трудно рассчитывать, чтобы кто-либо из современных читателей мог поверить свидетельству В. Каверина. При этом М. Шолохов был без нагайки и сапог…

На II съезде писатели серьёзно критиковали бесконфликтные, лакировочные произведения, призывали к мастерству, серьёзной работе со словом. Появились новые журналы: «Нева» (1955), «Москва» (1957), «Наш современник» (1958), «Вопросы литературы» (1957), «Русская литература» (1958), «Дружба народов» (с 1955 года ежемесячно). Оживились проза и литературная критика. Большой популярностью пользовались повести «Испытательный срок» (1956) и «Жестокость» (1956) Павла Нилина, в своё время получившего Сталинскую премию второй степени за киносценарий «Большая жизнь», «Владимирские просёлки» (1957) Владимира Солоухина, «Дневные звёзды» Ольги Берггольц, «Чернозём» (1958—1962), «Тугой узел» (1956) и «Суд» (1961) Владимира Тендрякова, «Деревенский дневник» (1954—1962) Ефима Дороша, – в этих произведениях писатели отказались от навязанной критикой теории бесконфликтности, в сюжетах ярче разгорались страсти между руководителями и участниками строительства нового общества.

В это время ярко обозначилось имя Валентина Иванова: вышли романы «В карстовых пещерах» (1952), «По следу» (1953), «Возвращение Ибадуллы» (1954), «Повесть древних лет. Хроника IХ века» (1955), «Жёлтый металл» (М.: Молодая гвардия, 1956). Родившийся в Самарканде, Валентин Иванов особенно увлекся историческими темами, его интересовал и Древний Восток с его трагической и неповторимой борьбой за власть, с особой силой его привлекла русская история, русские характеры, их борьба за выживание и борьба за становление своей государственности. В романе «Жёлтый металл» он обратил внимание на сиюминутные процессы невиданного воровства «жёлтого металла» в Советской России, удивительные в своей самобытности характеры участников событий, их искусство строить «цепочки», по которым золото уходило за рубеж.

Вернувшись с войны, одноклассники Луганов и Маленьев стали работать в золотодобывающей промышленности. Догадались, как можно добывать излишки золота путём хитроумного приспособления. Сначала по чуть-чуть, хватало на выпивку и закуску, скупал малое золотишко их мастер Александр Окунев, потом мастер отправлял посылку в Сочи, получала посылку его обаятельная жена, вскрывала один из предметов, где обнаруживала упрятанное золото, которое она тут же сбывала не менее обаятельному любовнику Томбадзе, который… и т. д. Так выстраивалась цепочка, хозяин которой сбывал добычу за большие деньги на Запад и на Восток. Потом Луганов и Маленьев почувствовали, что мастер их обманывает, скупая по шесть с половиной рублей за грамм их добычу. Луганов поехал к своей сестре в небольшой городишко Котлово на Волге. Тут, оказалось, тоже скупают золотишко. Этим занимался старообрядец Зимораев. И здесь начала выстраиваться цепочка, передавали золото от одного к другому, и в итоге оно попадало в руки богатейшего восточного эмира.

В Ленинской библиотеке следователь Нестеров изучал по книгам историю золотодобывающей промышленности, нашёл много любопытных историй и о богачах, и о старателях. А почти одновременно с этим другой следователь допрашивает немецкого шпиона Флямгольца, который надеялся завербовать в свои помощники антисоветски настроенных специалистов Владимира Бродкина, Брелихмана, Измаила Абдулина, Тараса Сулейко, Галкинского, Ганутдинова, Клоткина, Ступина. Все они занимались скупкой золота и перепродажей с выгодой для себя. Флямгольц вспомнил и имя человека, который у них скупал золото, был маклером, – это был Фроим Трузенгольд, ему помогал сын Михаил.

Валентин Иванов со всей сатирической беспощадностью описывает встречу Владимира Бродкина и Михаила Трузенгольда, их спор о ценах на золото. Трузенгольд продает четыре килограмма золота. Бродкин уже слышал об этом золоте, поэтому он спрашивает: а где остальные килограммы? С этого начинается дикий спор, а потом договаривались о цене. И тут чуть ли не хватают друг друга за грудки, чтобы добиться своей цены (см. с. 70—71). Объективно показан быт Бродкина, его болезнь. Манечка Бродкина, дочь Брелихмана, крутит любовь с Мишей Трузенгольдом, сыном Фроима Трузенгольда. «Не будь бродкинских денег, не было бы и Миши в этой спальне. Такова точная, деловая формулировка отношений Трузенгольда к бывшей Манечке Брелихман» (с. 73).

А потом ниточка по ниточке следователь Нестеров и его руководство выявляют расхитителей золота. Сначала разоблачили поставки Александра Окунева в Сочи, где посылки получала его жена, её арестовали и доказали, что золото украли с такого-то прииска, потом взялись за Александра Окунева, доказав, что он занимался перепродажей золота уже по 24 рубля за грамм и погубил брата Гавриила. На какой-то миг появился Миша Мейлинсон, и Мария Яковлевна, жена Бродкина, присматривала за ним, не стоит ли и его заманить в свои любовные сети, ему восемнадцать, пусть наберётся любовного опыта. Цинична и проста её психология, лишь бы ей было хорошо. Потом появляются на страницах романа Брындык и его история, потом Зимораев с сыном и его история, потом Мейлинсоны в Москве, от них золотишко уходило на Запад. Схема разоблачена следователем Нестеровым.

В романе объективно рассказывается о роли каждого персонажа в воровстве золота и его перепродаже, но почему-то русофобская критика оскорбилась за то, что в действиях этих «цепочек» участвовали и евреи, и это странным образом отразилось на будущности и романа «Жёлтый металл», и на романе «Русь изначальная» (1961. Т. 1—2), который пользовался огромной популярностью у русских читателей.


Во время войны и в послевоенное время обострились отношения в деревне. В прозе и стихах ставились новые проблемы, одолевавшие вконец обедневшее сельское хозяйство, деревенских жителей. Писатели, особенно молодые, видели эти проблемы и пытались сказать о них, но на пути писателей стояла цензура, Агитпроп ЦК КПСС. Если что-то минимальное удавалось писателю сказать честно, это считалось художнической смелостью.

Леонид Леонов последовательно писал о природе, о лесе, лесных богатствах России, о безобразном отношении к природе и лесу со стороны чиновников. В статьях «Вслух о книге» (Советская культура. 1955. 3 февраля), «Талант и труд» (Октябрь. 1956. № 3), «Объединить любителей природы! (Правда. 1957. 23 апреля), «Миллионы друзей» (Комсомольская правда. 1957. 11 июня) Леонид Леонов поднимал множество проблем, и о полиграфии, и о молодых писателях, и о языке, но главное, о чём он говорил и писал, – это сбережение леса, природных богатств, которые просто бездумно расхищаются как частными, так и государственными лицами. И присуждение Ленинской премии за роман «Русский лес» (1953) Леонид Леонов получил как награду общества за то внимание «к полезному и важному вопросу, к судьбе того, что принято называть З е л ё н ы м Д р у г о м. Рад, что всё шире в последние годы одерживает верх единственно правильная точка зрения в смысле п о с т о я н н о г о лесопользования. Глубоко удовлетворён и тем, что роман вызвал многочисленные отклики из самых отдалённых уголков страны. Это показывает глубоко патриотическую заинтересованность различных слоев населения всех возрастов в поднятой теме» (интервью корреспонденту «Правды» после присуждения Ленинской премии). В спешке строек работники и инженеры допускали «небрежность, расточительную неосмотрительность в расходовании леса», «пора придать какие-то организационные формы огромному всенародному раздумью о лесных делах». Эти слова актуально звучат и в нынешнее время. А превосходные образы главных персонажей романа «Русский лес» Вихрова и Грацианского остались как нарицательные образы патриота и либерала.

В 1953 году М. Пришвин опубликовал повесть-сказку «Корабельная чаща», которая начинается с интересного разговора лесника Антипыча и мальчика Васи Весёлкина о том, что есть истинная правда. Потом Вася спросил своего учителя Ивана Ивановича о том же, учитель вспомнил прекрасные слова Белинского на эту же тему, но конкретно так и ничего не сказал. Вася окончил школу, стал лесником, завёл семью, родил двоих ребятишек, пошёл на фронт и, уже раненный, в госпитале, всё думает о том же – что есть истинная правда? На соседней койке оказался старый Мануйло, персонаж рассказов и повестей М. Пришвина, который начал расспрашивать Весёлкина о его жизни. Тогда Василий, узнав, что Мануйло из Пинеги, тут же вспомнил рассказ отца о Корабельной роще как о легенде. А Мануйло ответил, что это не легенда, а настоящая быль.

Повесть М. Пришвина производит сильное впечатление своей простотой и бесхитростностью.

После смерти И.В. Сталина 19 марта 1953 года в «Литературной газете» появилась передовая статья «Священный долг писателя», в которой говорилось о том, что писатели должны «запечатлеть для своих современников и для грядущих поколений образ величайшего гения всех времён и народов – бессмертного Сталина». Статья вышла в четверг, а в понедельник К. Симонов, автор статьи, узнал, что Н. Хрущёв гневно грозил снять главного редактора К. Симонова за публикацию. Однако утряслось, через несколько дней уже об этом решении не вспоминали, но ясно было, что уже в это время генеральный секретарь ЦК КПСС Н. Хрущёв задумал сказать то, что произнёс в секретном докладе на ХХ съезде партии о разоблачении деятельности И.В. Сталина.

Сразу после II Всесоюзного съезда советских писателей новое правление задумало собрать совещание писателей и подробнее обсудить то, что накопилось в литературе о деревенской жизни, дать отпор новомирской статье Фёдора Абрамова, просигнализировать о том, что происходит в литературе после постановлений ЦК КПСС и Совета Министров о сельском хозяйстве. «Новое в колхозной деревне и задачи художественной литературы» – эту дискуссию наметили провести летом 1955 года, а провели 26—31 октября 1955 года. Приглашены были не только писатели, но и министры, секретари обкомов, корреспонденты газет «Правда», «Известия», «Советская культура», «Социалистическое земледелие».

В это время, кроме очерков и повестей В. Овечкина и Г. Троепольского, честно и правдиво показывавших живые конфликты и живых людей, появились рассказы и повести Владимира Тендрякова «Падение Ивана Чупрова» (1954), «Ненастье» (1955), «Не ко двору» (1955), повесть Сергея Воронина «Ненужная слава» (1955), повесть Лидии Обуховой «Глубынь-городок».

На совещании прозвучали слова правды и высокой требовательности к литературе, которая не должна лгать, лакировать живую действительность, полную трагических проблем. Владимир Тендряков точно определил одно из главных направлений в литературе о деревне: «Я считаю, что произведение, которое подменяет лакировкой и парадностью критику тех зол, которые нам мешают идти вперёд, и есть прежде всего отступление от партийности» (Тендряков В. Роль критики в жизни и литературе // Жизнь колхозной деревни и литература. М., 1956. С. 175).

Но литература о деревне – это лишь часть развития русской литературы. Ещё жива в сердце русского человека была война, принёсшая неисчислимые страдания стране и народу. Приступая к новому роману о войне, углубляясь в изучение документов и живых свидетельств, К. Симонов понял, что Сталин и его деятельность во время войны должны быть пересмотрены, все его взгляды должны быть подвергнуты серьёзному критическому анализу.

С конца декабря 1955 года и до начала февраля 1956 года К. Симонов работал над первой частью романа «Живые и мёртвые», над изображением первых дней войны, привлекая свои воспоминания, дневниковые записи, письма очевидцев и дружеские разговоры, в которых касались репрессий 1937—1938 годов. Многие документы обличали Сталина, от многого автор романа отказывался, непререкаемые заслуги тускнели. Симонов всё дальше отходил от ранее созданного им самим образа Сталина. Прошел ХХ съезд партии, как кандидат в члены ЦК КПСС, слушавший секретный доклад Н. Хрущёва, Симонов, верный новому курсу, в 1957 году опубликовал две повести – «Пантелеев» и «Левашов». Продолжая работать над романом «Живые и мёртвые», он получил письмо от писателя-фронтовика: «Я был на Керченском полуострове в 1942 году. Мне ясна причина позорнейшего поражения. Полное недоверие командующим армиями и фронтом, самодурство и дикий произвол Мехлиса, человека неграмотного в военном деле… Запретил рыть окопы, чтобы не подрывать наступательного духа солдат. Выдвинул тяжёлую артиллерию и штабы армии на самую передовую и т. д. Три армии стояли на фронте 16 километров, дивизия занимала по фронту 600—700 метров, нигде никогда я потом не видел такой насыщенности войсками. И всё это смешалось в кровавую кашу, было сброшено в море, погибло только потому, что фронтом командовал не полководец, а безумец…» (Симонов К. Живые и мёртвые. М., 1960. С. 301).

К. Симонов вспомнил и слова маршала Жукова о пленных красноармейцах и записал их: «А что у нас, – сказал он, – у нас Мехлис додумался до того, что выдвинул формулу: «каждый, кто попал в плен, – предатель родины» и обосновывал её тем, что каждый советский человек, оказавшийся перед угрозой плена, обязан был покончить жизнь самоубийством, то есть требовал, чтобы ко всем миллионам погибших на войне прибавилось еще несколько миллионов самоубийц. Больше половины этих людей были замучены немцами в плену, умерли от голода и болезней, но, исходя из теории Мехлиса, выходило, что даже вернувшиеся, пройдя через этот ад, должны были дома встретить такое отношение к себе, чтобы они раскаялись в том, что тогда, в 41-м или 42-м, не лишили себя жизни» (Там же. С. 339). А ведь англичане всем пленным продолжали платить положенное им жалованье.

К. Симонов, работая над военным романом, встречался и беседовал с маршалами Жуковым, Коневым, Василевским, с адмиралом флота Исаковым. Роман «Живые и мёртвые» был опубликован в 1960 году. Этот роман и будущие романы западные критики отнесли «к разряду посредственных произведений второго сорта, то есть к той литературе, которая оказывает значительное влияние на широкие массы читателей во всех странах» (Казак В. Лексикон русской литературы ХХ века. М., 1966. С. 381).

После публикации повести «Оттепель» (1954) И. Эренбурга, после постановлений правящей партии о культе личности Сталина и романа «Не хлебом единым» В. Дудинцева (Новый мир. 1956. № 8—10) в обществе почувствовали себя более свободными в своих высказываниях об искусстве. В устных выступлениях писатели позволяли себе критически относиться к недавним постановлениям ЦК ВКП(б), особенно постановлениям 1946 года и докладам Жданова, выступлениям большинства ленинградских писателей, резко осуждавших произведения М. Зощенко и А. Ахматовой. В. Каверин в своих воспоминаниях рассказывает о том, как Дудинцев, Симонов и он, Каверин, выступали в Московском университете на Всесоюзном съезде преподавателей русского языка и литературы в 1957 году. Яркую речь о недостатках постановлений ЦК 1946 года произнёс К. Симонов. «Симонов – игрок и человек не робкого десятка, – писал В. Каверин. – Он рискнул – и в ответ услышал оглушительные аплодисменты, в которых чувствовалось даже какое-то праздничное изумление» (Каверин В. Эпилог. Мемуары. М., 1989. С. 332). Выступление К. Симонова было осуждено в ЦК КПСС, а он, попав в немилость, отбыл в Ташкент работать над романом о войне.

В. Каверин подробно рассказывает о появлении альманаха «Литературная Москва» во главе с главным редактором Э. Казакевичем. Инициаторами издания альманаха были М. Алигер, В. Каверин и Э. Казакевич. В редколлегию альманаха вошли М. Алигер, А. Бек, А. Котов, директор издательства «Художественная литература», К. Паустовский, B. Рудный, В. Тендряков и В. Каверин. Альманах обсуждали во всех возможных инстанциях, и в ЦК КПСС, и на секции прозы, и в Союзе писателей. Кое-кто из писателей гневно называл альманах «футбольной командой государства Израиль». Но это было далеко от истины: в первом номере опубликовали произведения К. Федина, Л. Мартынова, C. Маршака, Н. Заболоцкого, С. Антонова, А. Твардовского, А. Ахматовой, К. Симонова, Б. Слуцкого, В. Шкловского, В. Розова, В. Тендрякова, К. Чуковского, Б. Пастернака, М. Пришвина.

21 мая 1956 года публикация альманаха была обсуждена в Доме литераторов. Тогда же критиковали «Литературную газету» во главе с Вс. Кочетовым за одностороннюю критику альманаха, выступавшие говорили о публикации замечательных стихотворений Н. Заболоцкого «Журавли», «Лебедь в зоопарке», «Уступи мне, скворец, уголок», новые главы поэмы А. Твардовского «За далью – даль», здесь же опубликовали Б. Пастернака, А. Ахматову, Л. Мартынова, почти непубликуемых поэтов. Над вторым сборником альманаха работали с волнением и радостью (первый сборник прошёл успешно!). Включили в сборник цикл стихов Марины Цветаевой с предисловием И. Эренбурга, стихи Н. Заболоцкого, рассказ Александра Яшина «Рычаги», который он посылал в «Новый мир», но Кривицкий, прочитавший его, пообещал дать за него 25 лет заключения, если не сожжёт, включили драму Н. Погодина «Сонет Петрарки», статью Марка Щеглова «Реализм современной драмы», в которой автор подверг острой критике пьесу А. Корнейчука «Крылья». Эта статья вызвала гнев А. Корнейчука. М. Щеглов прямо заявил, что обратил внимание на «некоторые безвкусные эпизоды пьесы «Крылья» (линия Анны и Ромодана), на «явные художественные просчёты по части драматургии и реализма, странные у столь опытного и одарённого мастера». «Таким образом, пьеса А. Корнейчука лишена основного элемента драмы – самостоятельно развивающегося, логикой образов и ситуацией диктуемого действия, «самодвижения»…» (Щеглов М. Литературно-критические статьи. М., 1965. С. 51—64 и др.). Николай Погодин присутствовал при разговоре А. Корнейчука с Н. Хрущёвым на даче и слышал, как резко А. Корнейчук говорил о втором томе «Литературной Москвы», и передал этот разговор В. Каверину. Ясно, что последуют определённые трудности в работе над третьим выпуском альманаха. Так оно и оказалось. 5 марта 1957 года «Литературная газета» напечатала статью Д. Ерёмина «Заметки о сборнике «Литературная Москва», а чуть позднее И. Рябов напечатал фельетон «Смертяшкины» в «Крокодиле».

В. Каверин в своих воспоминаниях даёт оценку статье Д. Ерёмина: «С лицемерными оговорками Д. Ерёмин хвалил некоторые произведения, опубликованные в сборнике. «Но не они, – писал он, – характеризуют и определяют его основное направление: это делают произведения другого порядка. Они-то придают сборнику особый «привкус», выступают в качестве определённой тенденции. Какова же эта тенденция?»

Политический донос – жанр, как известно, многообразный. Статья Д. Ерёмина бездарна. Написана суконным языком, поверхностна, от неё так и несёт завистью, бессильной злобой. Но ей нельзя отказать в последовательности. Он начинает с более или менее невинных «недугов» – мелкотемье, уныние, разочарование в красоте и правде нашей жизни: «Через всю книгу так и тянется эта грустная, элегическая нота, порой превращаясь то в плач, то в горький сарказм». «Совершенно бездоказательно он находит эти черты в стихах Н. Заболоцкого, С. Кирсанова, А. Акима, К. Ваншенкина, Ю. Нейман. А заканчивает Д. Ерёмин обвинением в «глубоком пессимизме», «холодном описательстве», в «предвзятости» и, наконец, в «тенденции нигилизма», которую он находит в рассказах А. Яшина, Н. Жданова, Ю. Нагибина и относит ко всему сборнику в целом: «Важно, что составители сборника, судя по всему, преподнесли их (эти рассказы. – В. К.) в соответствии с определённой тенденцией, придерживаться которой в некоторых кругах нашей интеллигенции с недавних пор стало «хорошим тоном». Эта тенденция нигилизма, одностороннего критицизма в оценках и в отношении к многим коренным явлениям и закономерностям нашей жизни» (Каверин В. Эпилог. Мемуары. С. 343—344).

В. Каверин, как и другие писатели, выступил на III пленуме Московского отделения Союза писателей с резкой критикой статьи Д. Ерёмина, опираясь на факты публикации в «Литературной Москве»: два листа из пятидесяти двух содержат, по уверению Д. Ерёмина, так называемые «тенденции нигилизма». В. Каверина на пленуме поддержали Л. Чуковская, Л. Кабо, А. Турков, против выступили Н. Чертова, Н. Бляхин, Б. Галин, Б. Бялик. 19 марта 1957 года «Литературная газета» вновь поддержала свою позицию, «Правда» критиковала пленум за то, что о сборнике говорилось в «апологетических тонах», затем появились отклики в «Московской правде», в «Вечерней Москве». Словом, как пишет В. Каверин: «Наш сборник был явлением, которое требовало прямого ответа: «за» или «против» (Там же. С. 347).

Против выступил К. Федин. 11 июня 1957 года к Федину пришли К. Паустовский и В. Рудный, и он заявил: «Литературную Москву» я в обиду не дам». А потом от этих слов отказался. Видимо, отказался под давлением власти. А Всеволод Иванов написал письмо в «Литературную газету», в которой просил освободить его от членства в редколлегии газеты и выразил негодование по поводу того, что Д. Ерёмин в своей статье стремился опорочить редколлегию альманаха, упрекнуть «в злонамеренной предвзятости, в якобы нарочитом подборе произведений, охаивающих советскую действительность. Вот это – очень нехорошо, и с этим я никак не могу согласиться» (Там же. С. 349).

«Вихрь бессмыслицы», по словам В. Каверина, поднялся вокруг «Литературной Москвы», победила якобы «пошлость сталинизма». Но на партийном собрании М. Алигер, Э. Казакевичу, А. Беку, В. Рудному пришлось покаяться. На встрече правительства с писателями многие надеялись, что Хрущёв поддержит «либеральное» направление в литературе, но он, вспомнив недавний венгерский мятеж, сказал: «Они хотели устроить у нас «кружок Петёфи», и совершенно правильно, по-государственному, поступили те, кто ударил их по рукам». И победила не «пошлость сталинизма», как уверял своих читателей В. Каверин, а «новорапповская теория», о которой с таким презрением говорил в своё время И.В. Сталин и которой с таким удовольствием воспользовались Н.С. Хрущёв и Агитпроп ЦК КПСС (см.: Там же. С. 185).

В «Литературных заметках» К. Симонов, резко осуждая культ личности Сталина, романы «Счастье» П. Павленко и «Белая берёза» М. Бубеннова, писал:

«Однако, если бы свести весь вопрос только к этому, дело обстояло бы сравнительно просто. Отдельные места, где содержится некритическое изображение деятельности Сталина, можно было бы изъять из книг или отказаться от переиздания тех или иных произведений – это уж дело совести авторов. Но главная проблема заключается в том, что и в этих произведениях и в гораздо большем числе других, где таких мест вообще не содержалось, последствия культа личности в той или иной мере отразились на изображении страны и народа: жизнь лакировалась, желаемое выдавалось за действительное, о трудностях умалчивалось. И в этом-то как раз и состоит главная главная беда нашей послевоенной литературы, связанная с последствиями культа личности.

Культ личности, культ непогрешимости Сталина создавал такую официальную атмосферу, при которой много говорилось об успехах и очень мало – о неудачах и ошибках. Реальные, конкретные трудности замалчивались. Очень часто на первый план выдвигалось показное, а теневое, трудное отодвигалось в сторону. В итоге всего этого фактически преуменьшался подвиг партии и народа, в неимоверно трудных послевоенных условиях шаг за шагом восстанавливавших страну, ибо вся мера подвига может быть полностью оценена только тогда, когда полностью даётся отчёт во всех препятствиях на пути к этому подвигу, во всех сопровождающих его трудностях. Но литература через лакировку, через выдаваемое желание за действительное фактически призывалась к преуменьшению подвига народа. Призывалась она к этому при помощи активной и несправедливой поддержки произведений, наиболее очевидно приукрашивавших действительность, или при помощи замалчивания некоторых произведений, более правдиво изображавших жизнь» (Новый мир. 1956. № 12. С. 241). Большое место в заметках К. Симонова уделено разбору критической статьи «Молодая гвардия» на сцене наших театров» в газете «Культура и жизнь» осенью 1947 года и статье «Об одной антипатриотической группе театральных критиков», опубликованной тогда же в газете «Правда».

Это было то новое, что входило в литературу в десятилетие правления Н.С. Хрущёва. И Симонов был одним из первых, поддержавших новое направление.

В 1957 году критики и читатели продолжали критиковать роман Дудинцева, который на собраниях московских писателей пытался устно ответить авторам критических статей, продолжал говорить о многих недостатках в нашей жизни и в нашей литературе. В «Записке Отдела науки, школ и культуры ЦК КПСС по РСФСР о «политически вредном» выступлении писателя В.Д. Дудинцева на пленуме правления Московского отделения Союза писателей СССР в марте 1957 года» приводятся его слова: «Дудинцев сетовал на то, что писатели не имеют такой свободы выражения, как критики, что редакторы охраняют критиков от контроля читателей. Поэтому критики пишут всё, что им угодно, а писатели такой свободы лишены. Отсюда, по его мнению, в литературу и проникают различного рода необоснованные утверждения и наскоки на писателей. Он заявил, что в связи с происками критиков очень многие хорошие произведения не увидели света, и он вопрошал под аплодисменты присутствующих «кому крикнуть об этом?»… Дудинцев признавал, что он предвидел двуличие работников прокуратуры. По его мнению, советская жизнь настолько перенасыщена недостатками, что он стремится не усиливать эти недостатки в своём произведении, а смягчать. По его заявлению, он получил ворох доказательств своим мыслям» (Культура и власть. С. 628). В «Записке» Отдела науки от 9 марта 1957 года снова говорится о выступлении К. Симонова на пленуме московских писателей, но уже совсем в другой тональности. Раньше, два дня назад, Симонов отвергал всякую критику романа Дудинцева, а сейчас подверг его острой критике: «Необходимо отметить, что т. Симонов в своём выступлении признал по существу ошибки, которые он допустил как редактор журнала «Новый мир», поместив роман Дудинцева «Не хлебом единым» и защищая его в предыдущих выступлениях» (Там же. С. 633). На Всесоюзном совещании работников кафедр советской литературы 25 мая К. Симонов охарактеризовал роман Дудинцева «как смелое произведение» (Там же. С. 670). Здесь К.М. Симонов показал себя типичным представителем тогдашнего литературного руководства, изворотливым, циничным, лицемерным, то есть двуличным.

ЦК КПСС внимательно следил за происходящими процессами литературного развития. 11 мая 1957 года в «Записке Отдела культуры ЦК КПСС «О развитии советской литературы после ХХ съезда КПСС» подводятся предварительные итоги предстоящего 14 мая пленума Правления Союза писателей СССР, отмечаются «Судьба человека» М. Шолохова, очерковая повесть В. Овечкина «Трудная весна» (Новый мир. 1956. № 3—5), романы Л. Леонова «Русский лес», Д. Гранина «Искатели» (Звезда. 1954. № 7—8), В. Каверина «Доктор Власенкова» (1954), А. Бека «Жизнь Бережкова» (Новый мир. 1956. № 1—5). Вместе с тем были упомянуты и недостатки, о которых здесь уже говорилось.

Дискуссия о литературе продолжалась ярко и остро. Особенно кипели страсти вокруг романа В. Дудинцева «Не хлебом единым», вокруг некоторых драматургических произведений.

В эти годы печатались главы романа «Поднятая целина». Любопытны воспоминания Алексея Аджубея «Те десять лет», в которых дана попытка посмотреть на эти годы правления Н. Хрущёва беспристрастно. «Подчёркивая особое уважение к М.А. Шолохову, Хрущёв приезжал в Вешенскую, пригласил Михаила Александровича с собой в США. Шолохов приезжал на дачу к Никите Сергеевичу. Читал последнюю, только что написанную главу «Поднятой целины». Трагический эпилог тронул Хрущёва. «Так хотелось, чтобы Давыдов остался жить», – сказал он писателю. Шолохов ответил: «А надо по правде» (Знамя. 1988. № 7. С. 99). Но влияние Н. Хрущёва чувствовалось на романе.

Часть вторая
Русская историческая литература. После войны

В послевоенные годы интерес к прошлому не затухал, а, напротив, ещё более возрос. Некоторые исторические романисты на дискуссии, организованной Союзом писателей СССР в 1945 году, даже утверждали, что «исторический роман может и должен претендовать на то, чтобы стоять во главе литературного движения» (Правда и вымысел в художественно-исторических произведениях: Дискуссия, организованная Союзом писателей СССР в 1945 г. // РГАЛИ. Ф. 631. Оп. 15. Д. 634. Л. 51).

Однако многие критики и учёные-литературоведы считали, что писателям не удаётся показать духовную жизнь избранных исторических персонажей, внутренняя жизнь многих персонажей обеднена и приблизительна, в лучшем случае писатели могут изобразить пудреный парик или взмах сабли, а проникнуть в ум, сердце, душу своих исторических деятелей они не могут, настолько поразительна разница во всем, настолько сегодняшняя жизнь, как и человек, отличается от стародавних эпох.

Вот что писал Гуковский в рецензии на книгу Раковского «Генералиссимус Суворов»: «Человек XVIII века и думал, и чувствовал, и видел, и понимал мир иначе, чем наш современник. Раскрыть перед читателем духовный мир человека XVIII века в его полноте, в живом потоке его представлений, конкретно, образно, если это и возможно (что сомнительно), во всяком случае значило бы заняться археологическими эффектами, научно, может быть, и оправданными, но художественно весьма дикими. Даже представить себе такой психологический эксперимент по отношению к дворянину екатерининского времени, пусть даже одному из прекрасных людей тех времён, – жутковато. Ведь оказалось бы, что структура его сознания слишком далека от структуры сознания нашего современного советского человека. Писатель не может подлинно исторически воссоздать внутренний мир, характер, жизнь духа человека отдалённого прошлого не только потому, что это значило бы провести на читателя самый нежелательный эффект, но и потому, что он не в состоянии конкретно, реально, психологически полноценно воспроизвести сознание и жизнь, ему самому исторически столь чуждые» (Звезда. 1947. № 12. С. 193—195).

Это скептическое отношение к возможности изображения духовного мира человека прошлого во всей его полноте и многообразии его интересов есть, в сущности, отрицание исторического романа, отрицание возможностей познания прошлого вообще. Этот скептицизм ничем не оправдан: и прежде всего потому, что человек прошлого столь же многогранен в своих отношениях с окружающим миром, как и наши современники. Менялись окружающие условия, формы этих взаимоотношений, но не суть потребностей человеческих, не суть моральной, нравственной оценки его поступков, мыслей, его высказываний.

Возможность художественного познания человека прошлого зиждется на объективной, закономерной органической связи между настоящим и прошлым. Когда спросили В. Шишкова о том, почему он начал повесть о колхозной деревне и тем самым отвлёкся от основной работы над романом «Емельян Пугачёв», он сказал: «Да я бы ни хрена и в мужике-пугачёвце не понял, когда б не знал мужика-колхозника. Там коренья, здесь – маковка в цвету. Попробуй-ка распознай породу дерева по одному его замшелому пнищу (см.: Бахметьев В. Вячеслав Шишков. Жизнь и творчество. М.: Советский писатель, 1947. С. 110).

Станиславский, работая над постановкой «Отелло», размышлял: «Нет настоящего без прошлого. Настоящее естественно вытекает из прошлого. Прошлое – корни, из которых выросло настоящее… Далее: нет настоящего без перспективы на будущее, без мечты о нём, без догадок и намеков на него… Настоящее, лишённое прошлого и будущего, – середина без начала и конца, одна глава из книги, случайно вырванная и прочитанная. Прошлое и мечта о будущем обосновывают настоящее» (Станиславский К.С. Статьи, речи, беседы, письма. М.: Искусство, 1953. С. 575).

Прошлое, настоящее и будущее своей страны художник может познать только в том случае, если хорошо познает современного ему человека, особенности его национального характера, его чувства в мысли, его отношения с природой и себе подобными, его отношение к своему Отечеству. Но художник должен учитывать одно обстоятельство, о котором хорошо сказал А.Н. Толстой в письме начинающему автору: «…Исторические герои должны мыслить и говорить так, как их к тому толкает их эпоха и события той эпохи. Если Степан Разин будет говорить о первоначальном накоплении, то читатель швырнёт такую книжку под стол и будет прав. Но о первоначальном накоплении, скажем, должен знать и помнить автор и с той точки зрения рассматривать те или иные исторические события. В этом и сила марксистского мышления, что оно раскрывает перед нами правду истории и её глубину и осмысливает исторические события» (Толстой А.Н. Соч.: В 15 т. М., 1948. Т. 13. С. 425).

Патриотическая волна национального чувства, не отхлынувшая после величайшей победы над немецким фашизмом, всё чаще пробуждает интерес к воскрешению национальной истории, к пониманию исторической преемственности и национальной гордости, подталкивает к изображению подлинного эпического величия в прошлой истории России.

После целого ряда постановлений ЦК ВКП(б) по идеологическим вопросам 1946—1948 годов в литературе и искусстве сложилась тяжёлая обстановка, когда восторжествовал дух нетерпимости и критиканства всего, выходящего за узкие рамки теории социалистического реализма. Некоторым критикам правительственного толка показалось, что в этих постановлениях мало примеров «пустых бессодержательных и пошлых вещей», «гнилой безыдейности, пошлости и аполитичности», мало примеров «пустой безыдейной поэзии» (О журналах «Звезда» и «Ленинград». Из постановления ЦК ВКП(б) от 14 августа 1946 года. Госполитиздат, 1952. С. 3—4). В своих статьях и выступлениях они подвергли резкой критике Бориса Пастернака, Илью Сельвинского… Искали и другие жертвы для своих критических перьев.

Стоило А. Фадееву в статье «Задачи литературной теории и критики» упрекнуть Ан. Тарасенкова за то, что он «поднял на щит последнюю лирическую книгу Пастернака», в которой «такой убогий мирок в эпоху величайших мировых катаклизмов» (Проблемы социалистического реализма: Сб. статей. М.: Советский писатель, 1948. С. 38), как всё тот же Ан. Тарасенков, исправляя допущенную «ошибку», перестроился и подверг творчество Пастернака ещё более резкой критике, чем А. Фадеев: «Долгое время среди части наших поэтов и критиков пользовался «славой» такой законченный представитель декадентства, как Борис Пастернак.

Философия искусства Пастернака – это философия врага осмысленной, идейно направленной поэзии… Пастернак возвеличивает представителей гнилого буржуазного искусства… Творчество Пастернака – наиболее яркое проявление гнилой декадентщины» (Тарасенков Ан. О советской литературе: Сб. статей. М.: Советский писатель, 1952. С. 46—48).

В 1949 году в Тбилиси вышел на русском языке второй том романа К. Гамсахурдиа «Давид Строитель», подвергшийся острой партийной критике за панегирическое отношение автора к миру прошлого, за пышное описание быта царей, придворных интриг, за описание любовных похождений царствующих особ и феодалов, за засорение повествования никому не нужными «археологическими подробностями», за воспевание рыцарских доблестей. «Временами, когда читаешь роман Гамсахурдиа, – писал всё тот же Ан. Тарасенков, – кажется, что это не роман советского писателя, а какие-то древние придворные летописи. Со спокойствием архивариуса нагромождает Гамсахурдиа сотни известных и неизвестных имен всевозможных королей, императоров, царей, описывает их утварь, одежды, взаимные ссоры и распри… Народ, подлинный творец истории, в романе отсутствует. А если он изображается, то только в виде толпы падающих ниц и воспевающих своего властелина рабов… Это описание напоминает жития святых, а не исторический роман. В елейно-слащавом тоне изображать раболепное единение народа с царем, даже если идёт речь о давно минувших временах, может только писатель, утративший чувство современности, далёкий от классового подхода к историческому прошлому своего народа» (Там же. С. 48—50).

Если б только Ан. Тарасенков так писал, то это не сильно повлияло бы на творческое настроение писателей. А вот выступление А. Фадеева было воспринято как команда, как приговор тем литературным явлениям, которые, на свою беду, не укладывались в прокрустово ложе теории социалистического реализма. В «Новом мире», «Знамени», «Октябре», «Звезде», в выступлениях на писательских собраниях – повсюду находились литераторы, обвинявшие своих коллег в тех или иных «грехах», словно отовсюду на живое тело литературы сбегались пауки и опутывали его своей отвратительной паутиной. Обстановка складывалась тяжкая, но не безнадёжная.

Остро был поставлен вопрос и об использовании так называемых архаизмов в литературном языке.

Принципиальное значение в этом споре имела публикация редакционной статьи в грузинской партийной газете «Коммунист» «Против искажения грузинского литературного языка», в частности в творчестве К. Гамсахурдиа (Коммунисти. 1950. 28 мая).

Тут же появляется статья Анны Антоновской под характерным для того времени названием – «Эпоха в кривом зеркале (о романе К. Гамсахурдиа «Давид Строитель»)» (Новый мир. 1950. № 7).

Высказав ряд справедливых и общеизвестных мыслей, А. Антоновская обвинила К. Гамсахурдиа в том, что он создал произведение, в котором «трудно обнаружить исторически схожий портрет «царя-героя» и сколько-нибудь удовлетворительное изображение его деятельности» (Там же. С. 232).

Этот вопрос об архаической стилизации был остро поставлен Ан. Тарасенковым в статье «За богатство и чистоту русского литературного языка!», написанную в связи с публикацией работы И.В. Сталина «Марксизм и вопросы языкознания».

«Среди немалого числа литераторов, выступивших за последнее время на страницах печати и на различных дискуссионных собраниях по вопросам языка советской литературы, особую и, я бы сказал, странную позицию занял Алексей Югов» (Тарасенков Ан. О советской литературе. С. 204).

Искажение правильных положений заключается в том, по мнению критика, что А. Югов, утверждая, что язык имеет долговечность, исчисляемую столетиями, тем не менее делает вывод: «вечный океан общенародного языка». Ан. Тарасенков возмущён тем, что А. Югов как бы полемизирует с товарищем Сталиным, чётко и прямо сказавшим, что «…язык, собственно его словарный состав, находится в состоянии почти непрерывного изменения» (Сталин И. Марксизм и вопросы языкознания // Правда. 1950. С. 8—9). И. Сталин утверждал, что язык действительно создан «усилиями сотен поколений» (Там же. С. 5), но это вовсе не значит, что язык категория вечная.

Ан. Тарасенков разыскал в литературной периодике старую статью А. Югова и постарался уличить оппонента в порочности его взглядов.

В статье «Архаизмы в поэтике Маяковского» А. Югов писал, что страсть Маяковского «к просторечию вызвана желаньем, чтобы стихия народного и древнерусского возобладала в литературном языке…», что «поэтика Маяковского, даже при беглом сопоставлении, обнаруживает много словарного и синтаксического сходства с поэтикой Древней Руси» (Литературное творчество. 1946. № 1), что в прилагательных, которые употребляет Маяковский, заметна «древнерусская простота», сопоставляя при этом цитаты Маяковского с цитатами из Остромирова Евангелия и Ипатьевской летописи. Это и подтверждает, что язык современного поэта питается из «вечного океана общенародного языка», что ничуть не умаляет достоинств поэтики Маяковского, не умаляет его новаторства. Но Ан. Тарасенков упорно продолжает полемику с превосходным знатоком древнерусского языка и его памятников:

«…А. Югов предлагает современным советским писателям использовать любые слова, существующие в том или ином старом литературном памятнике, любые речения, которые есть в словаре Даля, любые грамматические формы, если они сохранились в той или иной фольклорной записи.

Поза борца против педантов-грамматистов, против редакторов и корректоров, которые якобы уродуют живую и ничем не стеснённую речь писателя, – ничего не скажешь, поза «красивая» и «благородная». Но что на деле кроется за этим у А. Югова, как не проповедь анархизма в языке, проповедь языкового произвола и своеволия? Достаточно для А. Югова сослаться на какой-либо древний источник, чтобы слово или грамматическая форма сразу получили в его глазах полные права современного гражданства…»

Резкой критике подверг Ан. Тарасенков поэтический цикл Александра Прокофьева под общим названием «Сад» (Звезда. 1948. № 4), усмотрев и здесь «лубочный примитив и пасторальную идиллию, глубоко чуждую советскому человеку», «на редкость старомодные и неестественные поэтические обороты», а такие, как «ладони, на которых порох в порах, простри над головой!», относит к «церковнославянскому словарю». «Если прибавить, что о советской стране поэт говорит: «Как крыла – её вежды», если в другом месте и по другому поводу он утверждает, что она «поднялась, осиянная днесь», то станет ясно, что талантливый советский поэт пользуется совершенно чуждыми мировоззрению и эстетике советского человека псалтырными источниками» (Тарасенков Ан. Идеи и образы советской литературы. М.: Советский писатель, 1949).

Ан. Тарасенков неудержим, подвергает критике талантливые стихи Н. Тряпкина (Октябрь. 1947) за подражание Клюеву, за плохое знание деревенского быта. И в заключение, приводя ряд примеров, пишет: «Речь своих героев Тряпкин уснащает такими словами, как «дивуюсь», «требу совершим», «триединство творца-человека». Откуда у молодого поэта этот псалтырный словарь?» (Там же. С. 209).

Использование «псалтырных источников», «псалтырного словаря», как видим, критик относит к порочной архаизации языка, к оживлению омертвевших языковых и поэтических форм, вредных для развития советской литературы. Особенно яростно критик обрушивается на авторов исторических романов. «Некоторые русские советские писатели, пишущие на исторические темы, наивно полагают, что чем больше они употребят старинных выражений, тем их произведение точнее и ярче передаст характер описываемой эпохи. Один из примеров подобного рода – многотомный роман В. Язвицкого «Иван III, государь всея Руси». Автор основательно изучил эпоху, проштудировал огромное количество документов. В его романе немало добротного материала… Но, увлёкшись стариной, Язвицкий начал искусственно стилизовать язык. Он заставил своих героев говорить на наречии, переполненном устаревшими, книжно-церковными словами и выражениями.

«Велигласен вельми», «сиречь, на ково нать опиратися нам», «в окупе», «таймичищ», «сей часец яз», «наиборзе» – такими и подобными им словесными изощрениями пестрит и речь героев романа, и речь автора, до крайности затрудняя чтение.

Всё это искажает представление о языке наших предков. Между тем, изображая давние исторические времена, писателю вовсе нет нужды прибегать к такому изобилию книжно-церковных речений и к такому произвольному обращению с русской грамотой, как это делает В. Язвицкий» (Тарасенков Ан. О советской литературе. С. 200).

За книжно-архаический строй речи исторических лиц и вымышленных персонажей Ан. Тарасенков критикует не только В. Язвицкого, но и О. Форш, С. Марича и других исторических писателей.

На критику своих сочинений остро ответил К. Гамсахурдиа в «Ответе рецензенту», в котором резко возражал В. Шкловскому (Знамя. 1945), обвинившему писателя в том, что в X—XI веках он не показал взаимоотношений между Россией и Грузией: их не было.

«…И здесь не решился я «улучшать историю», ибо не занимаюсь фальсификацией истории.

Я не мог показать, как народ управлял страной, так как в это время простонародье не пускали за пределы хлебопекарни, бойни и кустарных маслобойных фабрик.

В обоих романах довольно детально отображены мною процессы труда и борьбы народа, показано, как воины царя Давида дрессировали лошадей, как делали барьеры и рвы для конницы, как строили подвижные деревянные башни и осадные сооружения, как боролись и страдали… Очень занятно то обстоятельство, что Шкловский меня учит любви к моему же народу» (Гамсахурдиа К. Ответ рецензенту // Новый мир. 1946. № 4—5. С. 173).

Гамсахурдиа воздерживается от оценки рецензии Шкловского, ссылаясь лишь на своего коллегу Н. Замошкина, давшего по другому поводу квалификацию маститого критика: «Сочинения Шкловского – свидетельство умственного беспорядка, отвращения к труду как организованному занятию и одновременно намеренной жажды оригинальничания, но его, как видно, не обучали составлять план сочинения» (Замошкин Н. Неверная полуправда // Новый мир. 1944. № 11—12).

Многие критики и литературоведы упрекали исторических писателей за увлечение архаической лексикой, устаревшими словами, старинными формами языка, якобы не передающими колорита эпохи, своеобразия действующих лиц, а прежде всего затрудняющими восприятие происходящего в романе или историческом повествовании.

«При знакомстве с нашей исторической прозой часто обращаешь внимание на чересполосицу языка, образуемую, с одной стороны, его народными разговорными формами, с другой – летописно-книжными образцами, – писал И. Эвентов. – Далеко не всегда нашим писателям удается найти тот прозрачный и чистый сплав живого и письменного языка, который отражает колорит прошлой эпохи, не нарушая сложившихся в течение столетий словесных и грамматических форм… Более тяжёлую картину представляет собою выпущенный издательством «Московский рабочий» трёхтомный роман В. Язвицкого «Иван III, государь всея Руси». Крючковатая, древнеславянская вязь, какою начертаны на обложке не только название романа, но и фамилия автора, во многом соответствует словесному колориту этого произведения. Оно изобилует таким чудовищным количеством мёртвых, древних, давно вышедших из употребления слов, что сам автор вынужден был выступить перед читателями переводчиком и комментатором своего произведения: на многих страницах он раскрывает смысл употребляемых им слов в специальных сносках, а в конце третьей книги даёт, кроме того, примечания к каждой главе.

Но так ли уж необходимо было употреблять в романе такие слова, как витень, саунч, израда, тавлеи, лепота, кипчаки, огничавый, перевезеся, гомозиться, инде, тайбола, – или целую серию слов церковно-ритуального обихода: паремии, кукулъ, лжица, канон и другие? (Выписки сделаны нами из одного лишь второго тома романа.)

Недоволен критик и языком авторской речи: «За две седьмицы до нового года… в день Онисима-овчарника, служил сам митрополит Иона обедню в соборе у Михаила-архангела.

Окончив служение, владыка Иона, не снимая облачения церковного, взошёл на амвон и, обращаясь к молящимся, возгласил…» (Эвентов И. О новаторах и стилизаторах // Звезда. 1950. № 11. С. 174).

Критик ссылается на вышедший в 1946 году в издательстве «Московский рабочий» роман В.И. Язвицкого «Иван III, государь всея Руси», задуманный как широкая и объёмная картина о русской жизни XV века, в которой принимают участие все слои русского общества.

Сохранилось не так уж много источников и ещё менее попыток показать это время в художественной литературе, поэтому трудности перед писателем были огромные.

«Княжич» (Язвицкий В. Иван III, государь всея Руси: Исторический роман: В 4 кн. Московский рабочий, 1951. Цитаты даются по этому изданию) – так называлась первая книга В. Язвицкого, в которой автор начинает изображение своего героя с пятилетнего возраста, как раз с того времени, когда его отцу Василию Васильевичу, великому князю Московскому, пришлось вступить в длительную борьбу за своё право на великокняжеский престол.

Н.М. Карамзин и С.М. Соловьёв подробно, ссылаясь на летописи и другие документальные свидетельства, описывают время жестоких испытаний после счастливой победы Дмитрия Донского на Куликовом поле. Начались новые распри между князьями, особенно после того, как Василий Дмитриевич, сын Дмитрия Донского, завещал быть великим князем Московским и Владимирским своему старшему сыну Василию, а не своим родным братьям, которые, по обычаю, должны были наследовать великокняжеский стол один за другим по старшинству. И вот полноправный наследник Дмитрия Донского, звенигородский князь Юрий Дмитриевич, права которого по заведённому веками порядку наследования были бесспорны, отказывается признать законность нового порядка наследования. Возникла трагическая ситуация, когда обе стороны, вступившие в непримиримый конфликт, отстаивали свою правоту: князь Юрий отстаивал старый порядок престолонаследия, а малолетний Василий Васильевич со своими ближними утвердился на московском и владимирском престоле по завещанию отца. Борьба была длительной и кровопролитной, то сходились в стычке их войска, то возникало перемирие, менялись обстоятельства, менялись великие князья на Москве и Владимире. Непримиримая борьба между дядей и племянником за великокняжеский стол много лет шла с переменным успехом. Борьба в особенности ожесточилась после того, как Василий Васильевич, одержав верх в одной из битв, ослепил старшего сына князя Юрия, Василия Косого, своего двоюродного брата. Затем в одном из столкновений одержали верх братья Юрьевичи – Василий Косой и Дмитрий Шемяка – и ослепили князя Василия Васильевича, прозванного после этого Тёмным.

В эти годы гражданской войны родился Иван Васильевич, будущий Иван III, государь всея Руси. На его глазах происходили бурные события, не раз ему вместе с матерью и младшим братом приходилось в спешке покидать Москву и убегать в дальние от отчины земли. Не раз он видел отца в затруднительных обстоятельствах, видел его поражения и неудачи, возникшие как следствие его вспыльчивого характера, не раз он видел, как отец принимал решения в состоянии гнева и смятения, и не раз он давал себе зарок не поступать так, как отец. Он видел, что отец в конце концов одержал победу, восторжествовал новый порядок престолонаследия от отца к старшему сыну, но какой ценой достался этот новый порядок… Об этом не раз задумывался юный Иван Васильевич, в отроческом возрасте ставший соправителем Великого княжества Владимирского и Московского, постоянно присутствовавший при всех заседаниях высшей власти в государстве, а в 1462 году ставший полновластным правителем обширного государства Российского.

О раннем взрослении Ивана писал ещё Н.М. Карамзин, ссылаясь на документы времени. С 1462 года, как только Иван вступил на престол, начинается настоящая государственная история России, «деяния царства, приобретающего независимость и величие», «образуется держава сильная, как бы новая для Европы и Азии, которые, видя оную с удивлением, предлагают ей знаменитое место в их системе политической». Много великих дел совершил Иван III, укрепил государственную власть, объединил многие русские города, во всех европейских государствах присутствовали его послы, а в Москву зачастили послы европейские, и во всех его деяниях просматривалась единая главная мысль, «устремлённая ко благу отечества». Содержание истории этого времени Н.М. Карамзин назвал «блестящей», Иван III «имел редкое счастие властвовать сорок три года и был достоин оного, властвуя для величия и славы россиян». Обратив внимание на раннее повзросление Ивана III, который «на двенадцатом году жизни сочетался браком», «на осьмнадцатом имел сына», Н.М. Карамзин далее даёт весьма существенную характеристику деятельности Ивана III: «Но в лета пылкого юношества он изъявлял осторожность, свойственную умам зрелым, опытным, а ему природную: ни в начале, ни после не любил дерзкой отважности; ждал случая, избирал время; не быстро устремлялся к цели, но двигался к ней размеренными шагами, опасаясь равно и легкомысленной горячности и несправедливости, уважая общее мнение и правила века. Назначенный судьбою восстановить единодержавие в России, он не вдруг предпринял сие великое дело и не считал всех средств дозволенными» (Карамзин Н.М. История государства Российского. Т. VI. Гл. 1 // Москва. 1989. № 1. С. 105—106).

Подводя итоги «блестящей истории» Ивана III, Карамзин писал: «Иоанн III принадлежит к числу весьма немногих государей, избираемых провидением решить надолго судьбу народов: он есть герой не только российской, но и всемирной истории… Россия около трёх веков находилась вне круга европейской политической деятельности, не участвуя в важных изменениях гражданской жизни народов… Россия при Иоанне III как бы вышла из сумрака теней, где ещё не имела ни твёрдого образа, ни полного бытия государственного» (Там же // Москва. 1989. № 3. С. 136—137). Иоанн «сделался одним из знаменитейших государей в Европе, чтимый, ласкаемый от Рима до Царяграда, Вены и Копенгагена, не уступая первенства ни императорам, ни гордым султанам; без учения, без наставлений, руководствуемый только природным умом, дал себе мудрые правила в политике внешней и внутренней; силою и хитростию восстановляя свободу и целость России, губя царство Батаева, тесня, обрывая Литву, сокрушая вольность новгородскую, захватывая уделы, расширяя владения московские до пустынь сибирских и норвежской Лапландии, изобрёл благоразумнейшую, на дальновидной умеренности основанную для нас систему войны и мира, которой его преемники долженствовали единственно следовать постоянно, чтобы утвердить величие государства. Бракосочетанием с Софиею обратив на себя внимание держав, раздрав завесу между Европою и нами, с любопытством обозревая престолы и царства, не хотел мешаться в дела чуждые; принимал союзы, но с условием ясной пользы для России; искал орудий для собственных замыслов и не служил никому орудием, действуя всегда как свойственно великому, хитрому монарху, не имеющему никаких страстей в политике, кроме добродетельной любви к прочному благу своего народа. Следствием было то, что Россия, как держава независимая, величественно возвысила главу свою на пределах Азии и Европы, спокойная внутри и не боясь врагов внешних» (Там же. С. 138).

И, по мнению С.М. Соловьёва, Иван III, продолжая политику своих предков и пользуясь счастливыми историческими обстоятельствами, «доканчивает старое и вместе с тем необходимо начинает новое»: это новое не есть следствие его одной деятельности; но Иоанну III принадлежит почётное место среди собирателей Русской земли, среди образователей Московского государства; Иоанну принадлежат заслуги в том, что он умел пользоваться своими средствами и счастливыми обстоятельствами, в которых находился во всё продолжение жизни.

«При пользовании своими средствами и своим положением Иоанн явился истым потомком Всеволода III и Калиты, истым князем Северной Руси: расчётливость, медленность, осторожность, сильное отвращение от мер решительных, которыми было много можно выиграть, но и потерять, и при этом стойкость в доведении до конца раз начатого, хладнокровие – вот отличительные черты деятельности Иоанна III. Благодаря известиям венецианца Контарини мы можем иметь некоторое понятие и о физических свойствах Иоанна: он был высокий, худощавый, красивый мужчина; из прозвища Горбатый, которое встречается в некоторых летописях, должно заключать, что он при высоком росте был сутуловат…» (Соловьёв С.М. История России с древнейших времен. М.: Голос, 1993. Т. 5).

Современные историки также выделяют правление Ивана III в череде исторических событий: «Московия стала ведущим русским государством, а авторитет её великого князя усилился неимоверно. Новый облик Московии и её международный рост внезапно поразили мир во время правления Ивана III (1462—1505)», – писал Георгий Вернадский (Вернадский Г. Русская история. М.: Аграф, 1997. С. 90).

Новаторство Валерия Язвицкого в том, что он впервые создал художественный образ великого князя Ивана III, во многом соответствующий летописным и историческим свидетельствам. В. Язвицкий задумал показать процесс формирования характера Ивана III; он хорошо знал конечный результат этого процесса, а потому уже с первых страниц романа воссоздаёт такие детали и подробности княжеского быта, которые питают впечатлительную душу гениального ребёнка, необычного и по рождению, и по воспитанию его драматическими обстоятельствами. То, что приобретается годами детства, гениальный ребёнок схватывает мгновенно, опережая в своём развитии своих сверстников. Таким и показывает его автор.

Вот почему Иван III с младенческих лет начал вникать в государственные дела, он «памятлив очень», выглядывая из окна, смотрит, как от Кремля веером расходятся дороги, и думает о войне, о татаpax, об отце, который ушёл на войну с татарами. «Смутные думы сами идут к Ивану со всех сторон, и тяжко ему на душе стало…» (Язвицкий В. Иван III – государь всея Руси. С. 36). Он видит, как переживает его мать, великая княгиня Мария Ярославна, как она в молитве просит Бога побить царя Махмета, защитить и помиловать князя Василия и всё христианское войско, ушедшее с ним, просит спасти великого князя ради младенцев Ивана да Юрия. И всё это каждодневно увиденное и запечатлённое в его восприимчивой душе формирует в нём рано взрослеющего княжича, будущего правителя и вождя. Отсюда и портретная характеристика: «Стройный и высокий не по годам, он в задумчивости гладил рукой угол изразцовой печки с голубой росписью и, хмуря брови, о чём-то усиленно думал. На вид ему было лет восемь, но большие, тёмные и строгие, как у матери, глаза смотрели так умно и остро, что казался он ещё старше» (Там же. С. 38).

И в грамоте он силён не по годам, «умной головушкой» называет своего любимца старая бабка Софья Витовтовна. Мир и согласие царят в семье, любовь и почтение к старшим, молиться, «как подобает», – внушают ему мать и бабушка. Отец Александр внимательно следит за его учением, радуется тому, что «Господь вразумляет» его грамоте: «…на шестом году токмо азбуку учат, а ты упредил и тех, что на седьмом году учат: и часовник, и псалтырь прошёл» (Там же. С. 42).

В. Язвицкий хорошо познал быт и нравы великняжеского двора, подробно описывает он одежду, постройки, обеды, моления, трапезы, обряды, взаимоотношения повелителей и слуг дворцовых, – во всём чувствуются основательные познания и доброе отношение к давно ушедшему миру, независимо от того, кого описывает он в данный миг – слуг или повелителей.

Софья Витовтовна, дочь великого князя Литовского, оставшаяся вдовой после смерти старшего сына Дмитрия Донского – Василия Дмитриевича, высказывает и главную идею своего времени, и отношение к удельным князьям Дмитрию Шемяке и Василию Косому: «…враги-то наши тово не мыслят, што они – токмо краешки, а се редка-то всему – Москва, всё под Москву само придёт. Всех их Москва съест, а без Москвы Руси не стоять…» (Там же. С. 46).

С десяти лет великий князь Василий Васильевич остался без отца, и Софья Витовтовна с детства его «государствованию вразумляла» и многое из своего опыта внушала и Ивану Васильевичу, будущему Ивану III.

Отец Александр, мамка Ульяна, Данилка, сын дворецкого Константина Иваныча, сам дворецкий, старый Илейка, воины Яшка Ростопча и Фёдорец, татарский сотник Ачисан, бояре – все эти персонажи действуют в первой главе и надолго остаются в памяти читателей, прямо или косвенно оказывая на княжича Ивана своё влияние, внушая ему ненависть к татарам, взявшим в плен его отца, и вызывая неподдельный страх у жителей Москвы в ожидании нового нашествия губительной силы татарской.

При всех драматических событиях присутствует княжич Иван, бурно переживает услышанное о поражении отца. После Куликовской битвы татары нападают на Русь… И в душу княжича естественно вошла дума: как только вырастет, всех татар побьёт, не даст никого в обиду.

В неполные десять лет Иван стал соправителем отца, вместе с ним участвовал во всех советах, слушал, внимал умным речам. Снова Шемяка нарушил крестное целование, собрал великую силу, подошёл к Костроме. А тут снова татары оказались под Москвой. Как бороться с татарами, если войско великого князя пошло усмирять «гада змею подколодную» Шемяку. Отец внушает Ивану, чтобы он помнил главное, что стоит перед государем Московским: «Перво-наперво Шемяку совсем порешить, а потом Новгород проклятый совсем сломать, хребет ему переломить, только тогда наступит долгожданная тишина на Руси», только тогда, скопив силы, можно не бояться татар. Новгород и Шемяка опаснее татар, «крест целуют, а нож за пазухой держат». А главное – сбывается одна из самых затаённых глубоких мыслей – бить татар силами других татар. Так войско царевича Касима прогнало от Москвы татар Ахмата.

В самый разгар работы над романом стали появляться первые отзывы в печати. Ф. Александрова, отметив, что в романе верно отражена борьба между реакционными и прогрессивными силами в складывающемся национальном государстве, что автор, опираясь на данные исторической науки, правдиво освещает прогрессивную роль церкви, выступавшей против междоусобной борьбы удельных князей с великим князем Московским, вместе с тем писала, что «в первой книге романа автор не сумел отвести народу то место, которое он занимал в истории борьбы за государственное единство. Внимание писателя слишком пристально приковано к событиям вокруг великокняжеского двора» (Знамя. 1947. № 9. С. 177).

Совершенно справедливо критик говорит и о том, что автор тщательно проработал все известные источники об этом времени, внимательно изучил его предметные стороны, архитектуру старой Москвы, костюмы, одежду, домашнюю утварь, меню великокняжеского двора и монастырей, церковный календарь, а главное – язык того времени.

И казалось бы, это все положительно характеризует писателя и его сочинение, пронизанное правдой. Но критик делает совершенно неверный, в угоду времени, вывод: «Эта кропотливая подготовительная работа достаточна для придания роману видимого правдоподобия и внешней убедительности, но она не может заменить подлинного проникновения в дух и характер эпохи. Это проникновение, достигаемое прежде всего верным изображением чувств, представлений и отношений людей, в романе Язвицкого подменяется натуралистическим копированием языка и преувеличенно подробным описанием материальной обстановки» (Там же).

Сложный, глубокий, противоречивый характер Василия Тёмного, в котором автор показал много человеческого, по мнению критика, получился неудачным: «В романе благодушие и мягкость Василия Васильевича, характер которого, по беглому замечанию Ключевского, совсем не подходил для выпавшей на его долю боевой роли, перерастает в слезливую сентиментальность, так мало свойственную русскому человеку XV века. Московский князь, тоскливо умиляющийся при звуках татарской песни, «виновато, как малый ребенок», просящий у епископа перевода в Москву «зане великогласного вельми» диакона, тронутый до слёз и дрожания в голосе видом своего сына на коне, вообще умиляющийся и пускающий слезу чуть ли не на каждой странице романа, неправдоподобен исторически и психологически» (Там же. С. 177—178).

Критик также считает, что образ пятилетнего Ивана, будущего Ивана III, не удался. Приведя несколько цитат из романа, из которых следует, что Иван быстро взрослел и высказывал довольно умные мысли, критик не верит ни одному слову и восклицает: «Невероятно!»

А между тем ничего невероятного автор и не показывает. Он только следовал давно сложившемуся представлению, что Иван III был незаурядным человеком, на много лет опередившим своё время, ему с детских лет пришлось принимать участие чуть ли не во всех государственных мероприятиях, он жадно впитывал всё, что вокруг него происходило, познал сущность дворцовых интриг, значение церковной службы в каждодневной жизни человека. И не случайно он так любил свою бабушку Софью Витовтовну, выдающуюся женщину своего времени. Автор и задумал показать, что рано проявившиеся сознательность, твёрдость, сила воли совсем не нарушают психологической правды, а, наоборот, лишь подчёркивают, что великим государем Иван стал в будущем совсем не случайно, а закономерно, вовлечённый в сложную жизнь своего времени и воспитанный трагическими обстоятельствами.

«Самое неприятное в романе В. Язвицкого – елейно-слащавый тон, идиллическое изображение быта великокняжеского двора, отношений между членами княжеской семьи и дворцовой челядью.

XV век – жестокое время, и жестокость эта проявлялась не только в изуверских формах борьбы с врагом, но и в суровой сдержанности всех – даже самых нежных – чувств. Эту суровую сдержанность нравов эпохи не сумел передать в своём романе В. Язвицкий. Исключение – Софья Витовтовна, образ наиболее удавшийся автору» (Там же. С. 178).

Упомянув о том, что в русской литературе есть два произведения («Басурман» Лажечникова и «Римлянка» А. Несвицкого), в которых авторы касаются того же времени, что и Язвицкий, критик удивляется тому, что «оба упомянутых автора меньше идеализируют прошлое, не курят так фимиам вокруг русской старины, московских князей и духовенства, как это делает советский писатель В. Язвицкий» (Там же).

Всякая идиллия должна быть исключена, потому что оборотной стороной централизации государственной власти в России всегда была эксплуатация крестьян и ремесленников. Критик усмотрела в описании нормальных человеческих отношений модернизацию человеческих чувств, понятий и отношений. Роман В. Язвицкого, по мнению критика, также грешит «безудержной архаизацией повествования».

А попытка автора передать исторический колорит того времени, используя элементы стилизации, критику кажется психологической и эмоциональной подделкой под старину. Писатель не должен с умилением описывать все эти святые иконы, святые монастыри, восторгаться тем, как «хорошо вокруг града святова – Ростова Великова». Все эти описания, передающие подлинные чувства верующего писателя и восхищающегося действительно праведным бытом княжеской семьи, кажутся критику «паникадильными», кажутся «недостойным маскарадом, к которому не прибегали ни Лажечников, ни Загоскин». Всё это «коробит советского читателя».

И уж совсем напраслину возводит критик на писателя, обвиняя его в том, в чём он действительно совсем не виноват, в том, что «авторская речь обильно пересыпана архаическими словечками и оборотами речи, искажёнными собственными именами», в том, что писатель «загромождает» речевую ткань «непонятными без словаря терминами и рабски копирует её транскрипцию».

«Из всего сказанного можно сделать только один вывод: большая и трудная работа, проделанная писателем, не увенчалась успехом. Это произошло потому, что романист шёл не по пути социалистического реализма, а по пути эмпирического воспроизведения внешних признаков эпохи, и при этом впал в слащавую, антиисторическую идеализацию прошлого» (Там же. С. 179), – вынесла свой обвинительный вердикт критик Ф. Александрова.

Эта вульгарно-социологическая точка зрения вполне укладывалась в трафаретные положения социалистического реализма, полагаясь на правоту которых авторам исторических сочинений следовало изображать царей, бояр, князей только с точки зрения последующих результатов классовой борьбы, только в чёрном свете, только как гнусных эксплуататоров чёрного люда, только с уродливыми физиономиями и с уродливой душой.

В. Язвицкий попытался реконструировать прошедшую жизнь такой, какой «продиктовали» её изученные им исторические летописи и другие документы. Он показал, как рос, формировался, мужал и обретал самостоятельность великий русский государь – Иван III, какие трудности преодолевал он, создавая единое могучее государство, преодолевая устремления удельных князей, прежде всего убеждая своих единокровных братьев быть с ним заодно. Тяжёлое иго татарское всё ещё висело над Русью. А с Запада по-прежнему был силён напор латинской веры, устремления папы подчинить Русь своему влиянию. И сокрушение власти Новгорода на западных рубежах России одно время становилось главной задачей. А потом уже Угра и окончательное освобождение от татарской дани, гибель Ахмата.

В изображении Ивана III критики 60-x годов усмотрели «идеализацию», а значит, «искажение сущности исторического героя»: «Описание царских палат и одежд, пиров и приёмов в пятитомном романе В. Язвицкого «Иван III – государь всея Руси» сделаны в точностью и любовью антиквария. А сам государь? Он с детства отличается остротою ума и крайним благородством. Он и объединитель русских земель, и народолюбец, и прозорливец, и каждый шаг, каждая мысль его продиктованы лишь заботою о благе Руси. Вместо портрета – «парсуна», почти икона, сквозь которую еле-еле брезжит реальность» (Новый мир. 1965. № 2. Цит. по: Литература и современность: Сборник 6. Статьи о литературе 1964—1965 годов. М.: Художественная литература, 1965. С. 379).

Критик даже не допускает возможности, что сущность исторического героя, его поступки, его действия, его мысли и устремления могут быть действительно пронизаны «крайним благородством», Иван III был действительно умным правителем, благородным человеком, внимательным отцом, любящим мужем и «народолюбцем».

Все эти качества В. Язвицкий не придумал, а извлёк из летописных свидетельств, из исторических сочинений замечательных русских историков, которые выделяли Ивана III как гениального правителя, во многом опередившего своё время. Иван III предстаёт в процессе формирования его личности, его нравственного облика. Всё лучшее, что было в суровом ХV веке, внушали ему отец и мать, «бабунька» Софья Витовтовна, великая дочь своего времени, вдова старшего сына Дмитрия Донского, дьяки и подьячие, священники и простые слуги, бояре и воеводы, служившие великому князю не за страх, а за совесть, а главное – свою веру в силу и в отечество, веру в Бога. И этот процесс формирования, со всеми реалиями, деталями и подробностями, передал В. Язвицкий, и, что характерно, передал языком того времени, в транскрипции того времени.

В 1948 году был опубликован роман А.К. Югова (1902—1979) «Ратоборцы. Эпопея в двух книгах»: первая книга посвящена изображению жизни и деятельности Даниила Галицкого, вторая – Александру Невскому. Действие эпопеи начинается в 1245 году, когда нашествие монголов опустошило русские земли, Польшу и Венгрию, Молдавию и Болгарию, Северный Китай и Корею, когда Монгольская империя простиралась от Тихого океана до Балкан и не было силы, способной противостоять им. «Состояние России было самое плачевное: казалось, что огненная река промчалась от её восточных пределов до западных; что язва, землетрясение и все ужасы естественные вместе опустошили их, от берегов Оки до Сана, – писал Н.М. Карамзин. – Летописцы наши, сетуя над развалинами отечества о гибели городов и большей части народа, прибавляют: «Батый, как лютый зверь, пожирал целые области, терзая когтями остатки. Храбрейшие князья российские пали в битвах; другие скитались в землях чуждых; искали защитников между иноверными и не находили; славились прежде богатством и всего лишились. Матери плакали о детях, пред их глазами растоптанных конями татарскими, а девы о своей невинности: сколь многие из них, желая спасти оную, бросались на острый нож или в глубокие реки! Жёны боярские, не знавшие трудов, всегда украшенные златыми монистами и одеждою шёлковой, всегда окружённые толпою слуг, сделались рабами варваров, носили воду для их жён, мололи жерновом и белые руки свои опаляли над очагом, готовя пищу неверным… Живые завидовали спокойствию мёртвых». Одним словом, Россия испытала тогда все бедствия, претерпенные Римскою империею от времен Феодосия Великого до седьмого века, когда северные дикие народы громили её цветущие области. Варвары действуют по одним правилам и разнствуют между собою только в силе» (Карамзин Н.М. История государства Российского // Москва. 1988. № 8. С. 103).

Русские князья действовали поодиночке, мужественно бились с полумиллионной армией Батыя, ни в чём не уступая в воинском искусстве, как и «ни одному из тогдашних европейских народов», но «малочисленные же ратники наши могли искать в битвах одной славы и смерти, а не победы» (Там же).

В трагическом положении оказались русские князья и весь русский народ, свободный и независимый по своей натуре, по своей природе, но растерзанный и бессильный противостоять монгольским ордам. Никто не смирился с поражением, но никто не знал выхода из этого трагического положения. И здесь наметились два пути, на многие десятилетия определившие исторический выбор России.

«Первые двадцать пять лет монгольской власти на Руси были для русских самими тяжёлыми, – писал Георгий Вернадский. – Потрясённые своим несчастьем, они сначала не знали, что делать дальше. Всем русским князьям было предъявлено требование признать себя вассалами хана; никому не было разрешено занимать своё место без ханского ярлыка, который не давался, пока князь лично не явится к хану. Поездка «в Орду» – в лагерь хана – была одновременно и опасной, и унизительной. Первыми поехали получать ярлыки князья восточной Руси (а затем и западной). Ещё до этого некоторые из них делали тайные приготовления для восстания. Другие, потерявшие надежду на немедленное освобождение от власти монголов, особенно в условиях продолжавшегося давления тевтонских рыцарей с запада, выступали за лояльное отношение к хану, видя в этом единственно разумный образ действий. Представителем князей первой группы был князь Даниил Галицкий, представителем второй – Александр Невский.

Даниил принял решение просить Запад и папу оказать помощь в организации римских католических крестоносцев против монголов. Папа прежде всего потребовал, чтобы русская церковь приняла его власть. Получив это заверение от Даниила, он отправил к нему королевскую корону (1253 г.). Ободрённый первым проявлением западной поддержки, Даниил запросил вспомогательные войска и был, естественно, очень разочарован, когда помощи не получил. В свою очередь папа был не удовлетворён тем, что русское духовенство не признало его авторитет. В итоге Даниил оказался в одиночестве в рискованном противоборстве с монголами. Некоторое время спустя новый монгольский хан Берке направил свои войска в Галич, и Даниил не смог сопротивляться. Он бежал в Польшу, затем в Венгрию, а Галич и Волынь были опустошены монголами (1260 г.). У Даниила не было выбора – он стал ханским вассалом и умер в 1264 году.

Александр Невский получил ярлык на великое княжение в Киеве от великого хана Гуюка. Однако он не поехал в опустошённый город, а остался в Новгороде. Несколько лет спустя сын Бату даровал ему великое княжение во Владимире. Будучи убеждён, что Русь не может противостоять одновременно натиску немцев и монголов, Александр принял твёрдый политический курс на ханское покровительство; он никогда не отходил от этого, и его наследники следовали такой же политике в течение почти столетия. Хотя Александр лично и не был вполне лояльным вассалом хана, но он настаивал, что в данных обстоятельствах нужно воздержаться от враждебных действий против монголов. По его мнению, восстание сейчас неизбежно будет гибельным» (Вернадский Г. Русская история. С. 69—70).

Такова историческая основа эпопеи Алексея Югова «Ратоборцы».

Есть ещё одно обстоятельство, которое необходимо учитывать при анализе идейно-художественных особенностей этого сочинения. Обратимся к труду С.М. Соловьёва: «Изложив общие черты нашей древней летописи, скажем несколько слов об особенностях изложения, которыми отличаются различные местные летописи. До нас от описываемого времени дошли две летописи северные – Новгородская и Суздальская и две южные – Киевская, с явными вставками из Черниговской, Полоцкой и, вероятно, других летописей, и Волынская. Новгородская летопись отличается краткостию, сухостию рассказа; такое изложение происходит, во-первых, от бедности содержания: Новгородская летопись есть летопись событий одного города, одной волости; с другой стороны, нельзя не заметить и влияния народного характера, ибо в речах новгородских людей, внесённых в летопись, замечаем также необыкновенную краткость и силу; как видно, новгородцы не любили разглагольствовать, они не любят даже договаривать своей речи и, однако, хорошо понимают друг друга; можно сказать, что дело служит у них окончанием речи; такова знаменитая речь Твердислава: «Тому есмь рад, оже вины моей нету; а вы, братье, в посадничьстве и в князех». Рассказ южного летописца, наоборот, отличается обилием подробностей, живостию, образностию, можно сказать, художественностию; преимущественно Волынская летопись отличается особенным поэтическим складом речи; нельзя не заметить здесь влияния южной природы, характера южного народонаселения; можно сказать, что Новгородская летопись относится к южной – Киевской и Волынской, как поучение Луки Жидяты относится к словам Кирилла Туровского» (Соловьёв С.М. История России с древнейших времён. Кн. 2. Т. 3—4. С. 91). Сравнивая поучение новгородского епископа Луки Жидяты с поучением Кирилла Туровского, С.М. Соловьёв писал: «Другим характером отличаются поучения южного владыки, Кирилла Туровского, как вообще памятники южнорусской письменности отличаются от северных памятников большею украшенностию, что, разумеется, происходит от различия в характере народонаселения: иной речи требовал новгородец от своего владыки, иной южный русин от своего». Что же касается до рассказа суздальского летописца, то он сух, не имея силы новогородской речи, и вместе многоглаголив без художественности речи южной; можно сказать, что южная летопись – Киевская и Волынская – относится к северной, Суздальской, как «Слово о полку Игореве» относится к сказанию о Мамаевом побоище» (Там же. С. 140).

Признавая огромный интерес писателей к исторической теме в послевоенное время и сам факт, что действительно никогда не издавалось в России такого количества исторических романов, не ставилось такого количества пьес в театрах и такого количества фильмов в кино, Е. Полякова в статье «Минувший век во всей его истине…» («Заметки об историческом романе») писала:

«Но во многих фильмах и спектаклях, картинах и романах тех лет тускнела сложившаяся уже традиция советского исторического искусства – изображение жизни в главном её направлении и в её сложности, непременное включение героев в огромные общие процессы народной жизни.

Отступали на второй план беды крестьянской жизни… Многие писатели обращались к изображению минувшего века, но немногие были верны изображению минувшего века во всей его истине. Сложность не анализировалась, но замалчивалась. В то же время антиисторичность общей концепции, робость в раскрытии противоречий времени и характеров сочетались с подробнейшим воссозданием внешних черт эпохи. Длиннейшие описания яств и питий за царскими и боярскими столами, старинных одежд, посольских приёмов и даров часто существовали в книгах сами по себе, не столько помогая раскрыть глубину исторического процесса, сколько затеняя эту реальность пышной многостраничной экзотикой…» Упрекая писателей в том, что они создают «парадно-лубочные портреты», «парсуны», почти иконы, «сквозь которые еле-еле брезжит реальность», новомирский критик резко и несправедливо говорит о романе А.К. Югова «Ратоборцы», в котором якобы «Русь ХII – ХIII столетий представала народной сплочённой державой, которая жила бы в золотом веке, если бы не монголы»: «Почти всегда такое идеализирование, искажение сущности исторического героя сочеталось с неточностью «формы» романа, с неумением воплотить образ именно в исторической конкретности. В «Ратоборцах» А. Югова великий князь, возвращаясь от хана, думает такими словами: «Боже! Да неужели же всё это позади: Батый, верблюды, кудесники, ишаки и кобылы, лай овчарок, не дававший спать по ночам, и все эти батыри, даругинойоны, агаси, исполненные подобострастия и вероломства, их клянча, и поиски, и гортанный их, чуждый русскому уху говор, и шныряющие по всем закоулкам – и души и комнаты – узкие глаза?! Эти изматывающие душу Батыевы аудиенции… Неужели всё это позади – в пучине минувшего? Неужели скоро увижу увалы Карпат, звонкий наш бор, белую кипень цветущих вишневых садов… Анку (княгиню. – В. П.)?»

Из объективной, непреложной реальности история превращалась в непомерно растянутую притчу о величии России…» (Полякова Е. Минувший век во всей его истине… (Заметки об историческом романе) // Новый мир. 1965. № 2. Цит. по: Литература и современность: Сборник 6. Статьи о литературе 1964—1965 годов).

Отрицательную оценку у критика «Нового мира» получают, кроме «Ратоборцев», такие романы, как пятитомный роман В. Язвицкого «Иван III – государь всея Руси», трилогия В. Костылёва «Иван Грозный», драматическая дилогия Алексея Толстого – все это «непомерно растянутая притча о величии России». А.Н. Толстой и В.И. Костылёв изобразили Ивана Грозного, «полубезумного деспота и распутника, ошеломившего своими жестокостями даже видавший виды XVI век», «мудрейшим из русских государей, возлюбленным рыцарем, любящим мужем, а у Костылёва – «тема мудрого царя, «народного царя» доводилась почти до абсурда» (Там же. С. 380).

Во всех этих произведениях критик «Нового мира» усмотрела лишь «парадные портреты великих людей» да «бесконфликтность в изображении минувших эпох».

Объективное прочтение романа «Ратоборцы» полностью опровергает мнение критика «Нового мира».

А.К. Югов, рассказывая о том, как он писал свой роман «Ратоборцы», вспоминал, что «явственное, яркое, вещественное виденье» эпохи Даниила Галицкого и Александра Невского к нему пришло только после того, как он «несколько лет начитывался и насматривался», часто бывал в Оружейной палате, Историческом музее, Галицко-Волынскую летопись всю переписал от руки, тщательно изучал «Материалы для словаря древнерусского языка» И.И. Срезневского, Нестора, Карамзина, Татищева, Соловьёва, Буслаева, Шахматова, Аристова, Никитского, Рыбакова, Третьякова, Воронина, Арциховского, Колчина, Грекова, Тихомирова, Тизенгаузена, Березина, Грушевского, Дашкевича, Экземплярского, Линниченко… «Киевская Русь и Золотая Орда, Ватикан, Византия, русское духовенство тех времён и вообще церковные дела; земледелие и промышленность, обычаи и законы, не говоря уже о военном деле, – всем этим надо было годы начитываться, чтобы начать видеть и слышать!» – писал А.К. Югов (Югов А. Знанье и виденье // Москва. 1990. № 9. С. 197).

А главное – как воспроизвести живую русскую речь того времени?

С первых же страниц своего произведения автор вводит читателей в гущу бурных событий XIII века русской истории: снова, как уже не раз перед этим, идут на Галицко-Волынскую Русь «угры», так прозывали венгров в то время. «Неугомонный, задорный сын черниговского князя Ростислав Михайлович», как характеризует его Н.И. Костомаров, зять венгерского короля Бэлы IV, собрал большую армию и осадил Ярослав. На другой день рано утром («Да не застанет вас солнце в постели!» – любимая поговорка князя) Даниил Галицкий созвал военный совет. Автор сразу же даёт портрет князя: «…князь скоро вошёл – такой, как всегда: высок, строен, широк в плечах, сдержанно-стремителен…» С любовью, чуть ли не восторженно, описывает А. Югов портретные детали князя и его одежду: ему чуть больше сорока, волнистые волосы с проседью ниспадают почти до плеч, небольшая борода аккуратно подстрижена. «На князе его обычная, излюбленная одежда: тонкого синего сукна княжий плащ – корзно, подбитый алым дамасским шелком, застёгнутый на правом плече золотой застёжкой так, что свободной оставалась правая рука. Под плащом, поверх широкого кожаного пояса, – расшитая, синего сафьяна, короткая безрукавка, расстёгнутая на груди, что из века в век носят русские горцы в Карпатах. Рукава бледно-розовой сорочки на запястьях застёгнуты запанами крупного жемчуга. Синие широкие шаровары охвачены у колена гибкими, облегающими ногу сапогами жёлтого хоза, без каблуков, на мягкой подошве. Слева, на кожаной, через плечо, перевязи, меч отца, деда, прадеда, меч Романа, Мстислава, Изяслава… Голос его был просторен и благозвучен…» (Югов А. Ратоборцы: Эпопея: В 2 кн. М.: Советский писатель, 1956. С. 8).

Даниил Галицкий и трое близких ему воевод высказали догадку, что венгерские рати не осмелятся двинуться сразу на Галич, а, скорее всего, возьмут в осаду Ярослав или Перемышль. Совещание было коротким, и ещё не успели пропеть петухи, как из Холма, княжеской, только что основанной и выстроенной столицы, помчались послы к князю литовскому Миндовгу, к польскому князю Конраду и в стан венгерского полководца Фильния к князю Ростиславу. Даниил Галицкий просил помощи у своих союзников, а князя Ростислава нужно было уговорить остановить вторжение, напомнив ему, что русским христианам подобает быть едиными, когда вторгается враг.

Мелькают картина за картиной, эпизод за эпизодом, и как живые предстают перед читателем князь Ростислав в белоснежной шёлковой сорочке на складном, с подлокотниками, ременчатом стуле, сумрачный, не в духе после вчерашней попойки с венграми; его «угрюмый телохранитель гуцул»; боярин Кирило, посол Даниила Галицкого, в посольской одежде, торжественный и величественный; венгерский полководец Фильний в стальной кирасе и багряном шёлковом плаще; на помощь приходит брат Басилько, «и умом силён, и дерзновеньем»; старик Андрей Дедива, старейшина карпатских горцев, помнивший Ярослава Осмомысла и ходивший с великим Романом, отцом Даниила, и на венгров, и на поляков, и на половцев, и на ятвягов; карпатские горцы – руснаки и гуцулы – «рослые и могучие, но лёгкие поступью, в белых, без ворота сорочках, с вышивкой на плечах»; Андрей-дворский, «телом хил, а душою Ахилл», – говорил о своём любимце и первом помощнике сам Даниил Галицкий…

По всей отчине потекли добровольцы в стан князя. С «добрынью, лаской и ясносердием» принимал князь всех добровольцев. Пришли к нему и гуцулы, сбежавшие от лютости боярской в леса и там укрывшиеся, «освоившие там новые для себя пашни, на гарях и чащобах». Но, услышав княжеский призыв, пришли «застоять Русскую Землю от человекохищников и разбойников», «пришли кровь пролить на божьем пиру».

Старший из толпы беглых смердов смело и честно признаётся, что сбежали они от боярина потому, что он их не только работой и поборами «умучил», «а ещё и для охоты и для облоги звериной, когда ему только надо, от пашни народ отрывает и по неделям держит в трущобнике» (Там же. С. 19). Хотел схитрить Андрей-дворский и не всю правду сказал об этих беглых смердах, но прозорливый Даниил сразу почуял, что верный ему Андрей-дворский что-то скрывает от него. Сразу помрачнел, стал угрюмым: «– Кто их привёл?.. Почему тиун боярский не с ними?» И всё стало ясно: «Бедный Дворский только развёл руками и договорил остальное, утаённое». Князь видит, что действительно перед ним «народ всё могутный», как говорит Андрей-дворский, «такой пластанет мадьярина – на полы до седла раскроит», но он не может «покрыть» их своей княжеской милостью, гневно прикрикнул он на своего воеводу: «…Недоброугодное молвишь!.. Ты должен сам понимать: каждая держава своим урядом стоит! И этого уряда не должен сам князь рушить!.. Ты скоро скажешь мне: беглых холопов боярских прощать и в добрые воины ставить?!» (Там же. С. 20).

«Скорбный и сумный» Даниил Галицкий смотрит на встречный поток русских беженцев, спасавшихся от венгерского нашествия. С почтением склонил голову перед старой русинкой-беженкой, помнившей ещё великого Романа. «Ласково» встретил боярина Кирилла, доложившего ему о переговорах с Ростиславом и Фильнием, пошёл вдоль ратного стана проверить стражу и распорядок. Слушая девическую песню, доносившуюся из беженского лагеря, вспомнил князь свою любимую супругу Анну, родившую ему четверых сыновей и дочку Дубравку, вспомнил, «как благословляла и вооружала его, и плакала, и молчала», и «боль стиснула ему, князю, сердце». Подошёл к осаждённому Прославу, перевёл свои войска на другую сторону Сана, ударил на поляков и Ростислав, обратившись к своему войску со словами: «Земляне мои!.. Галичане, волынцы, щит Земли Русской, станем крепко! Кто медлит на бой – страшливу душу имат! Воину же – или победить, или пасть! А кому не умирать?» (Там же. С. 25).

Мужественно и толково руководит князь боем, посылая то Дворского, «зная разум его и храбрость», то, «внимая гулу и стону битвы», Даниил безошибочным слухом и чутьём полководца узнал тот миг, когда заколебались весы сражения, «ринул ещё один полк», то сам помчался на левый фланг, услышав от нарочного просьбу о подмоге, остановил отступавших, подбодрил их словами:

«– Воины, – крикнул он голосом, преодолевшим гром и рёв битвы. – Братья! Пошто смущаетеся?! Война без падших не бывает! Знали: на мужей ратных и сильных идём, а не против жён слабых! Ежели воин убит на рати, то какое в том чудо? Иные и в постели умирают, без слав! А я – с вами!

И откликнулись воины:

– Ты – наш князь! Ты – наш Роман!

Сызнова ринулись на врагов. А князь помчался вдоль войска – от края до края, и всюду, где проносился он, посвечивая золотым шлемом, долго стоял неумолкаемый радостный клич…» (Там же. С. 32).

То во главе отборного, «бурями всех сражений от малейшей мякины провеянного», полка бросился в гущу самой битвы, дорубился до королевской хоругви, вокруг которой заклубилась невиданная до сей; поры сеча…». Даниил же дорвался до королевской хоругви, «привстал в стременах и яростно разодрал на полы тяжёлое шелковое полотнище – вплоть по золотой короны Стефана» (Там же. С. 34).

А во время праздничного пира, устроенного по случаю этой великой победы, «дружина и наихрабрейшие ополченцы» объяснялись в любви и преданности своему князю: «…И ведь что он есть за человек! И рука-то у него смеётся, и нога смеётся! И всему народу радостен!..» И как только князь сказал, что пить ему больше не велено, возмутились воины: кто же смеет не велеть князю. «Даниил же, затаивая улыбку, отвечал:

– Князю, други мои, подобает по заповеди святых отец пити. А отцы святые узаконили православным по три чаши токмо и не боле того!»

Но радость победы длилась недолго: татарский гонец привёз грамоту от Батыя, на которой было всего лишь два слова после длиннейшего титула «Дай Галич!».

На чрезвычайном совете, выслушав всех своих близких, Даниил Галицкий понял, что неоткуда ждать ему помощи против силы татарской, крепости не завершены, разрушенные Батыевой ратью города и сёла не восстановились, венгры не смирились со своим поражением, ждут случая, чтобы снова напасть, союзники польские и литовские ненадёжны, думают только о своих выгодах, «непосильно в открытом бою» противостоять Батыю, «неисчислимым многолюдством своим и лошадью» он может задавить, а потому, решил князь, он поедет в стан Батыя сам.

По дороге к Батыю о многом передумал Даниил Галицкий, вспоминая давнюю и недавнюю историю своей родины. Широко используя несобственно-прямую речь, А. Югов воссоздаёт картины прошлого как нечто близкое и пережитое самим князем.

Повержена гордость доблестного воина и государя.

Горько было ехать на поклон к хану, но ради возрождения Руси князь Даниил Галицкий должен был сделать вид, что он покорился.

Князь Даниил получил превосходное образование, учил латынь и греческий, с детских лет познал польский и немецкий, изучал историю русскую, византийскую и западных стран, читал священноотческие книги, упоминает в разговоре с Андреем-дворским Маврикия-стратига и Прокопия, историю антов, предков наших…

Интересная деталь: в Орде князь Галицкий приводит в порядок свои ногти с помощью «ножничного отрока» Феди, то же самое и Александр Невский. Б.Д. Греков, рецензент, консультант и друг А.К. Югова, засомневался в этом. Но вскоре эта подробность подтвердилась: А.В. Арциховский во время новгородских раскопок нашёл златокостяной набор для маникюра в пластах XII—XIII веков (Югов А. Знанье и виденье. С. 197).

С той же исторической достоверностью и психологической точностью реконструировано пребывание Даниила Галицкого в ставке Батыя; встреча с Батыем, их разговоры, полные достоинства и мужества, сдержанности в словах и неторопливости в движениях; приём у великой хатуни Батыя Баракчи; возвращение в родные места; мучительное известие о смерти любимой жены; державные заботы великого князя Галицкого, укрепившего свой авторитет в Европе после успешного возвращения от самого Батыя не опальным вассалом и данником, а союзником тому, кто повелевает царями, королями и герцогами. Прежде враждебный венгерский король согласился выдать свою дочь за сына Даниила Галицкого Льва, дружба двух европейских властителей была выгодной для Русской державы. Немцы задумали захватить северные области Венгрии, князь Галицкий согласился копить полки и помочь свату, если понадобится, а пока решено было отколоть Тевтонский орден от императора Фридриха.

Пригласил великого магистра с приближёнными, устроил великий смотр своих войск, охоту на зубров, а потом великую попойку: «…Не бокалами пили – из шлемов!»

Автор описывает бурную деятельность князя этого периода: тот укрепляет города, приглашает со всех сторон переселенцев, предоставляя им земли и освобождая от податей и налогов; в это время участились и предложения от папы римского соединить католическое вероучение с православным, ради этого были готовы предложить свой союз и лично князю королевскую корону.

И с первых страниц второй книги дилогии «Александр Невский» главный герой предстает живым человеком, думающим, чувствующим, пластически осязаемым. Ему до всего есть дело. Он с дружиной спешит на свадьбу младшего брата Андрея, великого князя Владимирского, с дочерью Даниила.

Так наметились в книге два пути борьбы с татарами – Андрей за открытый бой, Александр за постепенное накопление русских, за сотрудничество с татарами, пока Русь не окрепнет.

Большое значение в композиции романа имеют эпизоды, в которых даётся описание свадьбы Андрея и Дубравки. И эта свадьба не только связывает обе книги в дилогию, где на первом месте оказывается то Даниил Галицкий, то Александр Невский. Подробно, со множеством запоминающихся деталей, воссоздает автор древний свадебный обряд. Со всей симпатией и любовью к русской истории описывает автор великолепные храмы и дворцы стольного Владимира, на фоне этого непередаваемого величия и происходит знаменательное событие.

Видно, после такого описания свадьбы, после такого откровенного восхищения русской архитектурой, после такого любовного изображения белоголовых мальчишек, воробьиной стайкой облепивших стены собора и с восторгом наблюдавших за свадьбой, после такой восторженной славицы всему русскому немецкий ученый Казак с раздражением констатировал в своём «Лексиконе»: Югов – «очень консервативно настроенный писатель», в исторических романах он подчёркивает «приоритет всего исконно русского. Его романы отличаются искусственностью в построении действия, тяжеловесным, неестественным стилем» (Казак В. Лексикон русской литературы XX века. С. 487).

Все эти утверждения бездоказательны и голословны, пропитаны ядом неприятия идейно-художественной концепции А.К. Югова, его откровенно патриотической позиции, явственно раскрывшейся в романе «Ратоборцы».

А.К. Югов показывает Александра за княжеской работой, он читает кожаные свитки, даёт необходимые указания дьякам и писцам. Берёт стопку размягчённой бересты и костяной палочкой с острым концом отдаёт распоряжения по хозяйству и различным делам государственным. То снова берёт пергамент и, разворачивая его, читает донесения местных правителей.

Осторожен князь: узнал же Батый о браке князя Андрея и Дубравки и в этом усмотрел коварство Невского. Батый предлагал выдать за Андрея любую монгольскую принцессу из рода, к которому принадлежал и сам Батый, уверяя, что принцессу не будут бранить за переход в христианство, великий Чингисхан завещал чтить одинаково все веры, не отдавая преимущества ни одной из них, ведь сын его Сартак принял христианство.

А.К. Югов стремится в своём произведении дать картины со всей полнотой: то митрополит всея Руси Кирилл, то хан Батый, сложный и противоречивый характер которого надолго привлекает внимание, то неторопливо ведут разговоры, рассказывают сказки дружинники Александра Невского, то простой крестьянин Мирон Фёдорович – и все действующие лица так или иначе оценивают личность и деятельность Александра Невского, ставя высоко его доблесть, мужество, его качества князя и правителя, его распорядительность, справедливость и широту души, его заботливость, внимание к нуждам простого народа. В минуты бессонницы Александр Невский размышляет о судьбе Чингисхана. Как этот дикарь, в самом начале своего пути способный лишь разрушать и убивать, мог создать великую державу? Тем он и велик, что в пленном Ели-Чуцае, китайском сановнике и последователе Конфуция, разглядел умного державостроителя и законоведа, оказавшегося к тому же честным и бескорыстным, с чистой совестью и бесстрашным, как Сократ, мудрым соправителем великого хана. Александр Невский беседовал с Ели-Чуцаем в то время, когда целый год жил вместе с Андреем в ставке хана Менгу, и был покорён его знаниями и мудростью. С доктором Абрагамом Александр Невский беседует о том, что татарское нашествие разорило льноводство, которым жило и славилось земледелие на Руси. О том же беседует и с крестьянином Мироном Фёдоровичем, преподавшим ему уроки хорошего хозяйствования. Князь и сам берёт в руки лопату, но вскоре набиваем себе мозоль: рука привыкла к мечу, а не к ло пате. Внимательно наблюдает князь, как старый Мирон Фёдорович хлестал верёвочными вожжами по спине своего старшего сына, русобородого богатыря, женатого и имевшего двоих ребятишек, виноватого в том, что, признаётся Мирон Фёдорович князю, «от жены от своей да на сторону стал посматривать». Старику стыдно в этом признаваться, такое дело немыслимо в крестьянском семействе: «Он у меня как всё равно верея у ворот!.. На нем всё держится!..» Эти бесчинства старшего сына грозно и наглядно были осуждены, мораль русского человека восстановлена, мораль, прежде всего идущая от православия.

Вот почему так неловко становится Александру Невскому, когда он в шутку вроде бы просит доктора Абрагама дать ему средство от «гусеницы», «что сердце человеческое точит». Такого средства у доктора нет, и Александр знает это. Так входит в сюжетное развитие ещё одна грань человеческого существования великого Александра, «этого гордого и скрытного человека» – даже от самого себя он скрывает, что влюбился в Дубравку, это великий грех, и он понимает это, а потому глубоко страдает от невозможности реализовать это чувство. Княгиня Дубравка тоже полюбила Александра.

А.К. Югов исторически правдиво и достоверно воссоздал характер Александра Невского, сложный, многогранный, противоречивый, внешне он выступает за последовательное установление мирных отношений с Ордой, готов поступиться своей гордостью, лишь бы вновь татары не пришли на Русскую землю и не опустошили её, как уже неоднократно бывало после Батыева нашествия в 1237 году и в последующие годы. И вместе с тем внутренне он протестует против этой зависимости, протестует против рабьей психологии, которую порой замечает у самых слабых своих соотечественников, последовательно готовит восстание русских против татар, но ещё очень слаба Русь после нашествия, ещё не подросли воины, готовые сразиться с татарами, не восстановлены города и сёла. Это в романе очень последовательно и достоверно показано. Но известный историк и писатель В.В. Каргалов в этом изображении усмотрел «идеализацию» Александра Невского. «Эта попытка «совместить несовместимое», обосновать свою концепцию развития событий середины XIII столетия привела автора романа «Ратоборцы» к серьёзным историческим ошибкам. В частности, это проявляется при характеристике политического противника Александра Невского – великого князя Андрея.

Симпатии А.К. Югова – целиком на стороне Александра Ярославича. Видимо, поэтому его брат и соперник великий князь Андрей представлен в романе как человек, которого в общем-то всерьёз и принимать нельзя, как государственный деятель, неспособный продуманно и дальновидно руководить своим княжеством… Принижая образ великого владимирского князя Андрея Ярославича, показывая его слабым человеком и никуда не годным правителем, А.К. Югов как бы заранее ставит под сомнение правильность его политической линии: действительно – что можно ждать путного от «бражника» и легкомысленного любителя соколиной охоты?!

Между тем сводить борьбу на Руси по вопросу о признании зависимости от Золотой Орды к противоречиям между «дальновидным» князем Александром Ярославичем и «беспечно-буйным», «бесхитростным» Андреем Ярославичем – это значит упрощать события. За каждым из князей-соперников стояли определённые политические силы» (Каргалов В.В. Древняя Русь в советской художественной литературе. Достоверность исторического романа. М.: Высшая школа, 1968. С. 155—156).

Историк, отметив многие достоинства романа «Ратоборцы»: сочный, образный язык, воссоздание духа описываемой эпохи, мировоззрение, быт и нравы, запоминающиеся характеристики исторических деятелей, патриотизм, любовь к родной земле и гордость за её народ, не сломленный за годы страшного татарского ига, не соглашается с общей концепцией автора: «Идеализация образа Александра Ярославича и его политики в ряде случаев привела к нарушению исторической правды. Особенно уязвима позиция автора, когда он пишет о подготовке Александром народного восстании против Орды – это не подтверждается свидетельствами источников и противоречит общему характеру политики великого владимирского князя по отношению к Орде» (Там же. С. 175).

На самом деле образ Александра Невского далёк от идеализации, автор воссоздаёт его характер как умного и дальновидного, отважного и храброго, но жёсткого и сурового правителя, не раз посылавшего на казнь своих противников. Не зря автор влагает в уста умнейшего Андрея-дворского сложную характеристику полюбившегося ему князя Александра Невского: «Силён государь, силён Олександр Ярославич и великомудр… Ну, а только Данило Романович мой до людей помякше!.. Али уж и весь народ здешной сиверной, посуровше нашего, галицкого? И то может быть…» Эта жёсткость, даже жестокость князя Александра Невского особенно ярко выявилась в споре, в настоящем поединке двух воззрений на мир и на человека в нём между князем и гончаром Роговичем, иконописцем, художником, старостой гончарской братии, дерзко выступившим против князя на вече. Целый месяц Рогович возглавлял мятеж против князя Александра, позволившего татарам переписывать новгородцев для того, чтобы татары и с них собирали дань. Автор не скрывает своей симпатии к Роговичу, оказавшемуся на высоте и в споре с митрополитом, и в споре с князем. Умён, насмешлив, много справедливого высказывает в споре гончар Рогович. Не сдерживает своей ярости и гнева Александр Невский, не находя серьёзных аргументов в этом поединке с простым гончаром, «в этот миг свет помутился в глазах от гнева»: «Да знаешь ли ты, что в этих жилах – кровь Владимира Святого, кровь Владимира Мономаха, кровь кесарей византийских?! А ты – смерд!..» В ярости князь схватил смерда и чуть не задушил его, но, поостыв, пообещал отпустить, если он не будет снова перечить ему. Но гончар не дал такого обещания. И князь приговорил его к смерти.

В конце июля 1262 года началось восстание русских городов: в Устюге Великом, в Угличе, в Ростове, в Суздале, в Ярославле, в Переславле, во Владимире, Рязани, Муроме, Нижнем Новгороде в один день ударили вечевые колокола, и вооруженный народ бестрепетно сводил счёты с татарами – убивали баскаков, уничтожали карательные татарские отряды. Убивали и русских, предавших интересы своего народа. Но поднять всю Русь не удалось. Снова на Западе зашевелились немцы, грозя вторгнуться в пределы Новгорода и Пскова. Лучшие полки Невский отослал на немцев. Пришлось с татарами вести долгие переговоры, чтобы спасти народ от нового вторжения татар. Великий замысел поднять народ русский на татар рухнул, и Александр Невский трагически переживает эту неудачу: по-прежнему удельные князья воевали между собой. И вновь Александр Невский отправляется в Орду, «опять хитрить, молить да задаривать», чтобы спасти русских от нового татарского нашествия, «уж тогда вовек не подняться Руси». Но в это время хан приказал Александра отравить.

Ни Вячеслав Шишков, ни Степан Злобин, ни Валентин Костылёв, ни Ольга Форш, ни Валерий Язвицкий, ни Алексей Югов не вступали в открытую полемику с учёным Гуковским, выразившим сомнение в возможностях исторического романиста создать полноценный художественный образ исторического деятеля давней поры, передать его внутренний мир, чувства и мысли, переживания и поступки. Русские писатели, обратившись к отдалённым эпохам, создали целый ряд замечательных образов великих русских людей, вовсе не чуждых им ни в историческом, ни в психологическом отношении; они превосходно знали своих современников, со всеми достоинствами и недостатками их русского национального характера, и это знание современной жизни и современного человека помогало им воспроизводить прошлую жизнь в ярких художественных образах. «Прошлое – корни, из которого выросло настоящее», – утверждал Станиславский, и многие русские писатели и историки всем своим творчеством подтверждают незыблемость этой аксиомы.

Бесконечен и спор между художниками и историками о границах вымысла, о способах и возможностях писателя проникнуть в глубины и тайны давно минувшего и воспроизвести его в достоверных, правдивых образах. Отвечая тем, кто нигилистически относится к возможностям исторического романа, известный академик-историк В.Л. Янин писал: «Писатель, работающий в жанре исторического романа, – если он не ставит свой жизненный опыт выше суммы объективных источников, – способен самый процесс исторического развития народа насытить живой тканью реальных образов. Он становится исследователем, творящим на том высоком уровне, который недоступен историку-профессионалу. И историк-профессионал получает возможность увидеть в живом воплощении то, что формируется им языком цифр, цитат, посылок и выводов. К числу таких писателей-исследователей относится Алексей Кузьмич Югов, романы которого помогли мне увидеть воочию то, что для меня всегда оставалось логикой сопоставления исторических фактов» (Москва. 1987. № 3. С. 185).

В послевоенное время были опубликованы десятки исторических романов, но особой поддержкой пользовались произведения, посвящённые крестьянским восстаниям против самодержавия: романы «Емельян Пугачёв» В.Я. Шишкова и «Степан Разин» С.П. Злобина были отмечены присуждением Сталинской премии первой степени, многочисленными переизданиями, а романы «Михайловский замок» и «Первенцы свободы» О. Форш также тепло были встречены читателями и критиками.

В «Правде» 7 марта 1936 года со всей определённостью говорилось: «Советский школьник не может понять всего величия волнующей силы, всей красоты Великой пролетарской революции, если он не знает, как создавалась и подготовлялась она, как зрели её силы, каковы были её источники в самых толщах народных масс. Любить свою великую родину – значит интересоваться её прошлым, гордиться её светлыми, героическими страницами и ненавидеть её угнетателей, мучителей».

Восстания Болотникова, Разина, Пугачёва и др., восстание декабристов постоянно привлекали историков и писателей, но только после победы Великой пролетарской революции стали «светлыми, героическими страницами» истории России. В романах графа Салиаса «Пугачёвцы» (1874) и Г.П. Данилевского «Чёрный год» (1889) Пугачёв изображён как злодей-разбойник, как смутьян, жаждавший личной власти и богатства. И в этом не было ничего удивительного: писатели выполняли заказ господствующего класса дворян и буржуев. Как нет ничего удивительного и в том, что после свержения советского строя и захвата власти представителями новых буржуазных слоёв происходит и переоценка личностей народных вожаков и их роли в историческом процессе.

В связи с этим кубанский учитель Михаил Апостол в статье «Приговор: четвертовать» писал о том, что ученики седьмого класса одной из краснодарских школ приняли участие в открытом уроке на тему «Суд над Емельяном Пугачёвым», в заключение которого пришли к выводу: «Приговор царского суда, предписавший Пугачёва «четвертовать, голову воткнуть на кол, части тела разнести по частям города и положить на колеса, а после на тех же местах сжечь», признать правильным!!!»

«Если бы ученики выражали своё мнение, – с горечью писал кубанский учитель, – то они не могли бы не вспомнить великого Пушкина. Гений русского народа, автор «Истории Пугачёва» и «Капитанской дочки» «не видел в чертах его лица ничего свирепого». Пушкин утверждал, что «предания о том, будто Пугачёв промышлял разбоями, ни на чём не основаны», «Пугачёв ни в каких разбоях не бывал», «показания о том, что Пугачёв умел лишь грабить и резать, ложные». Что же касается так называемой жестокости Пугачёва, то усмирители, пишет поэт, зверствовали ещё более чудовищно: «Кровопролитие было ужасное»… Старики, с которыми поэту довелось беседовать на Урале, с уважением говорили о Пугачёве и оправдывали его: «Он зла нам не сделал» (Советская Россия. 1998. 25 июня).


В 1948 году был опубликован роман «Остров Буян» С.П. Злобина, над которым автор начал работать ещё в довоенные годы. Исторической основой и сюжетным стержнем романа явились реальные исторические события XVII века – восстание городского населения Пскова в 1650 году, за двадцать лет до крестьянской войны под руководством Степана Разина. Многие годы на это восстание и историки, и писатели мало обращали внимания. А между тем псковичи, оборонявшие город от правительственных войск, впервые, может быть, показали исключительную организованность и соблюдали полный порядок, а руководители продемонстрировали пример самоотверженности, смелости и обдуманности своих решений и действий.

«Восстание это явилось ярким выражением активного недовольства масс феодальным гнётом, – писал С. Злобин, начиная работу над романом. – В этом восстании широкие народные массы показали образец способности русского народа к революционной самоорганизации, высокие примеры которой дало восстание во Пскове, выдвинув своих вождей из посадских «низов», обратив на службу народу земские учреждения (земскую избу) и превратив органы самоуправления в органы повстанческого правительства. Это восстание показало также независимость широких народных масс от церковных авторитетов, если эти авторитеты идут против народных масс и их интересов. В Псковском восстании отчетливо проявилась верность восставших масс родине… При построении сюжета пришлось внести ряд домыслов, догадок и умозаключений, в которых допущены иногда отклонения от мелких исторических фактов, но ни в коем случае не допущено противоречия исторической вероятности» (Злобин С.П. Моя работа сегодня и завтра // Детская литература. 1938. № 2. С. 40).

Композиция романа построена так, что почти точно соответствует ходу исторических событий, приведших к восстанию городских «низов».

«Гору сырого материала» переворошив, писатель отобрал самое необходимое, чтобы дать полную и многогранную картину восстания, причины его возникновения, ход событий, трагический его конец.

На первом плане – исторические герои: Томила Слепой, Гаврила Демидов и Михайло Мошницын, а три семьи в романе – Истомы, Михайлы Мошницына и Прохора Козы, – выходцы из крестьянства, ремесленников и стрельцов, как бы олицетворяют основные движущие силы восстания.

В исторической литературе о Томиле Слепом говорится как о великой личности, обладающей не только большими организаторскими способностями, но и как о «крупном литературном таланте» (Тихомиров М.Н. Псковское восстание 1650 года. М.; Л.: Изд-во АН СССР, 1935. С. 71).

В романе он предстаёт своеобразным идеологом восстания, он мечтает о всеобщей справедливости, о «белом царстве» всеобщего счастья и благоденствия, как на сказочном острове Буяне. Он мечтает объединить все земские силы Руси великой и ударить «на бояр изменных», «на неправду». Свои идеи он излагает в «Летописи правды искренней», созданной самим Злобиным так, что веришь, будто «Летопись» написана в то время, настолько правдиво и точно автору удалось уловить стиль и дух той эпохи. При всём благородстве идей и замыслов Томилы Слепого писатель показывает ограниченность его взглядов, что соответствовало времени: Томила поверил дворянству, ратует за союз с ним в то время, как дворянство составило заговор против восставших. Томила Слепой не освободился от царистских иллюзий, а потому не разрешает использовать царские житницы и царскую казну даже тогда, когда в городе начался голод. Все это ускорило поражение восставших.

Совсем иным предстаёт в романе Гаврила Демидов, в его характере проявились истинные черты народного вожака. «В его лице, – писал историк Тихомиров, – псковичи получили настоящего вождя восстания, роль которого во всём движении 1650 года была чрезвычайно велика. Ему приписывается весь «завод и воровской умысел» (Там же).

С. Злобин в соответствии с исторической правдой показывает Демидова смелым, решительным противником Москвы, последовательным противником союза с дворянством, социальной опорой восстания он считает крестьянство, «кто лучше знает неволю, тот будет крепче стоять за свободу». Не в абстрактной «купности душ и сердец», за что ратует Томила Слепой, а в решительных действиях против дворян, бояр он видит основную задачу времени. Он повсюду – обучает молодых ратному делу, приказывает арестовать подозрительных дворян, раздать хлеб горожанам из царской казны. Но все его действия были обречены неравенством противоборствующих исторических сил. Восстание было разгромлено, руководители его арестованы и отправлены в Новгород…

В романе действуют и вымышленные персонажи, главное среди них место занимает Иванка, сын Истомы. Именно с этим персонажем связана приключенческая сюжетная линия романа. Но именно здесь и таились главные недостатки романа, слишком облегчёнными показались критикам приключения удачливого Иванки. «Уж не в сорочке ли родился Иванка, вышедший из всех происшествий – одно удивительнее другого – целым и невредимым! Иванка как колобок: от митрополита Макария ушёл, от боярского приказчика, поймавшего Иванку с Кузей, когда они с челобитной пробирались в Москву, – ушёл, от Василия Собакина (с помощью Гурки) – ушёл, от стрелецкого пятидесятника Ульянки Фадеева – ушёл», – писал О. Хрусталёв (Хрусталев О. Остров Буян. – На берегу Великой // Альманах. Псков, 1952. № 4. С. 148).

В романе также действуют бояре, служители церкви, дворяне, дьяки, царь Алексей Михайлович, противники восстания. Всесторонне рисуя внутренний мир отрицательных персонажей, автор не утрачивает своей объективности в изображении исторических явлений и образов, есть здесь и злоба, и алчность, и другие отрицательные черты и качества человеческие, но автор раскрывает и положительные стороны характеров, не впадая в шарж.

«Несмотря на яркость созданных писателем положительных характеров, – писала Е. Кудряшова, – одна из основных проблем исторического романа – вопрос о взаимодействии героя и народа – в «Острове Буяне» решена в значительной степени односторонне. Злобин преодолел свойственную «Салавату Юлаеву» тенденцию к преувеличению исторической личности, но впал в другую крайность: образы руководителей псковского восстания нередко как бы растворяются в массе «молодших» псковских людей. Писателю не удалось на переднем плане произведения показать героев крупного исторического масштаба, с какими читатель встречается в романе «Степан Разин» в лице Василия Уса, Степана Разина» (Кудряшова Е. Степан Злобин как автор исторических романов. Белгород, 1961. С. 26).

И естественно, большие вопросы возникали при выборе изобразительных средств, главный из них – вопрос о языке. Использовать современный язык автору показалось антихудожественным, всё-таки триста лет отделяло современность от описываемых событий, персонажи говорили совсем по-другому, об этом свидетельствовали книжные и летописные памятники. Использовать архаический язык документа тоже казалось неубедительным, этот язык казался мёртвым, таким языком не создашь живой человеческий образ с помощью речевой характеристики. И Степан Злобин начал изучать фольклор, используя для создания художественного образа народные средства. «Фольклор помог писателю изучить характеры своих героев, народное восприятие исторических явлений, дал канву для решения отдельных сюжетных задач, например, история сыновей Истомы… напоминает сказочный сюжет о трёх братьях» (Там же. С. 29).

Роман «Степан Разин» С. Злобин задумал ещё до войны. И, приступив к изучению и сбору материалов, писатель понимал, что тема изъезжена вдоль и поперёк, написано много, в том числе и прекрасный роман А. Чапыгина, восторженно принятый и постоянно переиздаваемый. Необходимо было старой задаче дать новое решение.

В своих статьях, выступлениях, интервью Степан Злобин определил свой творческий замысел: прежде всего необходимо дать причины разинского восстания на фоне глубокого исторического кризиса России. «Я стремился, – писал Злобин, – понять и раскрыть корни этого великого народного движения, охватывающего весь народ, понять и правильно изобразить его исторические причины, его движущие силы и настоящее историческое лицо» (Злобин С.П. О моём романе «Степан Разин» // РГАЛИ. Ф. 2175. Оп. 1. Ед. хр. № 59. Л. 3); показать Разина «как народного вождя». «Показать образ Разина не так, как его показывали буржуазные писатели, не удалым разбойником, а народным вождём, вышедшим из народа, впитавшим народную мудрость и силу, верящим в свой народ, любящим родину» (Злобин С.П. Счастье творить для народа // Смена. 1952. 14 мая. № 113. С. 3); но главное, как считает автор романа, к трактовке разинской темы он подошёл с правильных методологических позиций: «Разобраться во всём поистине несметном богатстве, правильно проанализировать и оценить факты я сумел только потому, что подошёл к ним с позиций исторического материализма, ярким светом озарившего знаменательное народное движение и личность его вождя» (Там же).

Злобин много лет работал над романом, трижды, как свидетельствуют критики и исследователи, полностью переписал роман, некоторые главы переписывал больше десяти раз. Изучил «почти все» документы о восстании, как напечатанные, так и архивные, рукописные. Изучил множество книг о России того времени, о дипломатии, политике, экономике, праве, о хозяйстве и культуре Российского государства того времени.

Важное значение в работе над историческим произведением имеет отбор документального материала. Некоторые предшественники С. Злобина также широко использовали исторические материалы, порой для убедительности повествования цитировали самые яркие, с их точки зрения, самые убедительные, работающие на художественную концепцию, полагая, что документализм и фактографизм являются самым основополагающим средством реалистической достоверности. Не трудно было найти документы, составленные чаще всего образованными людьми своего времени, в которых движение и сама личность вождя были бы представлены в отрицательном освещении. Нанизывая подобные документы один за другим, а порой и просто придумывая мнимый документ и выдавая его за исторический текст, авторы, чаще всего буржуазно-дворянских кругов, создавали односторонние, лишь в чёрном свете представленные образы и характеры разинского движения, лишь как злодеев и разбойников.

А.С. Пушкин называл Разина «единственным поэтическим лицом русской истории», «славным бунтовщиком». О Разине писали Лермонтов и Кольцов, Тургенев и Островский, высказывал своё отношение к Разину Л.Н. Толстой. Но только в современной литературе тема разинского восстания получила всестороннее освещение, хотя тут же наметились две крайние тенденции: с одной стороны, писатели, создавая образы разинского движения, стремились романтизировать бунтарство, со всеми его положительными и отрицательными чертами, а с другой стороны, модернизировать его, приписывая черты недавнего стихийного бунта, преимущественно крестьянского (см. стихи В. Нарбута, В. Александровского, И. Рукавишникова, А. Ширяевца; пьесы В. Каменского, А. Глобы, В. Гиляровского; романы А. Алтаева «Стенькина вольница» (1925) и «Взбаламученная Русь» (1930), «Степан Разин» В. Каменского (1928), «Корабль купца Романова» Е. Николаевой (1931).

И считалось, что авторы этих произведений использовали исторические материалы и документы разинского движения предвзято.

Вопрос об использовании исторического материала в историческом романе имеет принципиальное значение. От того, какие принципы отбора документального материала принял писатель при воссоздании того или иного реального эпизода, зависит полнота и многогранность его освещений.

А. Чапыгин широко и полновесно использует исторический материал, уместной цитатой создавая и передавая яркий колорит того времени, рисуя «всамделишный» мир, в существование которого веришь. Он изображает архаическую экзотику и детали быта, превосходно «вышивая» подробности тогдашней эпохи, великолепно описывает детали и подробности костюмов того времени, утвари, домашнего обихода, порой увлекается этими деталями, оказываясь будто в плену подробностей и деталей, но от этого яркость изображения не утрачивается, хотя ход динамичного развития события чуть-чуть замедляется, становится однообразным и монотонным.

С. Злобин решительно отказывается от цитирования исторических источников, тем самым как бы освобождая себя от каркаса документальности, который твёрдо связывает творческую свободу отбора материала, он не только не цитирует документ, но и не копирует источники. Он, коренным образом перерабатывая исторический материал, стремится к полному растворению документа в собственном художественном тексте, причём настолько, что у читателя нет никакой возможности отличить документальность повествования от вымышленного повествования. Документ и вымысел как бы сливаются в едином художественном потоке, стирая грани между «реальным», «документальным» и «придуманным», «возможным».

Исследователи обратили внимание на специфическую обработку исторического материала в данном случае, но сделали из этого неправильный вывод, представляя его лишь в выгодном для С. Злобина свете: «Следуя за историческими фактами в глубь веков и отвлекаясь от архаики документа, Злобин стремится увидеть живую историю. В историческом документе его интересуют не экзотические детали, не «отношения» вещей, а прежде всего отношения людей, творящих историю. Факт, как таковой, не играет для писателя самодовлеющей роли. Сведения из истории он сообщает как бы мимоходом, направляя основное внимание на объяснение их смысла. Для писателя важно не столько внешнее сходство с источником, сколько объяснение того, как история делалась людьми, как должны были происходить события в соответствии с законами исторического процесса, как они могли (!) происходить и как происходили в действительности. В отказе от увлечения экзотикой и архаикой документа, в умении видеть за внешними фактами глубинный смысл событий, в правильном соотношении «действительного» и «возможного» при использовании документа кроется секрет той объёмности, монументальности, художественной глубины, которых достигает Злобин в изображении истории» (Кудряшова Е. Степан Злобин как автор исторических романов. С. 38—39).

При обработке источников, поясняет Е. Кудряшова, Злобин должен был отвергнуть источники, составленные враждебными разинскому движению людьми, их точка зрения неприемлема для советского писателя, он должен был так критически обработать материал, домыслить и художественно его оформить, чтобы историческая истина предстала здесь в полном объёме.

Вроде бы всё правильно и точно соответствует нынешним теориям, но Е. Кудряшова не замечает, что такая позиция даёт широкий простор для произвольного толкования исторических фактов.

Степан Злобин работал над романом о Степане Разине совсем в иное время, чем А.П. Чапыгин. Только что победоносным триумфом закончилась Великая Отечественная война, а это многое меняло в оценках прошлого.

В первые послевоенные годы появляются значительные произведения художественной литературы, посвящённые осмыслению минувшей войны и начавшейся мирной жизни. Всем писателям были известны слова И.В. Сталина, обращённые к командующим войсками Красной армии, сказавшего, что исход войны решил великий русский народ… «потому что он является наиболее выдающейся нацией из всех наций, входящих в состав Советского Союза». «Я хотел, – сказал Сталин, – поднять тост за здоровье нашего советского народа и, прежде всего, русского народа. Я поднимаю тост за здоровье русского народа потому, что он заслужил в этой войне общее признание, как руководящей силы Советского Союза среди всех народов нашей страны. Я поднимаю тост за здоровье русского народа не только потому, что он – руководящий народ, но и потому, что у него имеется ясный ум, стойкий характер и терпение» (Сталин И. О Великой Отечественной войне Советского Союза. М., 1946. С. 173).

Эти слова, ставшие символом веры в историческую роль великого русского народа, оказали несомненное влияние на развитие литературы и искусства, на всех исторических писателей, в том числе и на Степана Злобина, работавшего в это время над романом «Степан Разин».

Восстание Степана Разина – один из важнейших моментов в истории России, в истории русского крестьянства и его борьбы против феодального гнета. Но такой взгляд сложился не сразу, этот взгляд утвердился в трудах историков, по-новому взглянувших на ход русской истории, приведший к Февральской и Октябрьской революциям.

Степан Разин давно привлекал к себе художников слова. Много песен, сказаний, легенд связано с его именем. Пушкин назвал его «единственным поэтическим лицом русской истории», собирал и записывал о нём песни, но так и не нашёл хотя бы «сухого», точного, документального описания событий, связанных с ним, с его именем. Один из современников указывает только, что Пушкин одно время был очень занят историей Пугачёва и Степана Разина: «Последним, казалось мне, больше. Он принёс даже с собою брошюрку на французском языке, переведённую с английского и изданную в те времена одним капитаном английской службы, который, по взятии Разиным Астрахани, представлялся ему и потом был очевидцем казни его». Другой современник сообщает, что «Пушкин написал много нового, между прочим поэму «Стенька Разин».

Но после Пушкина мало кто интересовался личностью Степана Разина. Лишь накануне крестьянских реформ Александра II интерес к Степану Разину и его движению вновь обострился: появились упоминания о нём в публицистических выступлениях, монографиях, главы в исторических трудах. Но дворянско-буржуазная историография сначала делала всё, чтобы предать забвению имя великого бунтаря и его сподвижников, но затем, почувствовав, что народ любовно хранит всё, что касалось личности Разина, отдаёт ему должное как борцу за осуществление народной мечты о справедливой жизни на земле, изменила «тактику»: в соответствии со своим дворянским мировоззрением стали обращать внимание на одни факты и обходить другие, которые могли бы разрушить сложившееся представление об этом трагическом событии в русской истории. Вполне естественно, что дворянско-буржуазная историография стремилась затушевать истинные причины восстания донского казачества и крестьянства, а самого вождя восстания обрисовать в чёрном свете. Классовая заинтересованность не давала возможности даже выдающимся историкам и писателям выявить объективный характер разинского движения. А. Ключевский, в частности, считая всякое проявление недовольства «беспорядком», нарушением гармонического развития исторического процесса, почти совсем не замечал таких событий в жизни русского народа, ограничиваясь скупой информацией. По словам другого видного историка Н. Костомарова, «эпоха Стеньки Разина» оказалась бесплодной, как метеор», это «тёмное пятно» в русской истории.

Злобин, работая над образом Степана Разина, тщательно изучая исторические документы и свидетельства современников, иной раз откровенно полемизировал со своими предшественниками, в том числе и А.П. Чапыгиным, отбирал лишь те эпизоды и факты, которые чётче и яснее раскрывали классовую сущность вождя крестьянского движения.

Степан Разин показан на широком фоне русской жизни второй половины XVII века. Обращаясь к прошлому, известному лишь по документам, по сохранившимся народным песням и легендам, писатель стремился не только к строгому соблюдению всех известных нам исторических фактов, но и делал всё возможное, чтобы представить Степана Разина воплощением лучших черт русского национального характера, как человека непреклонного в достижении своей цели, полного неиссякаемой внутренней энергии и мужества.

К сожалению, стремясь как можно яснее выразить классовую сущность Разина, Злобин пошёл на поводу у времени и в какой-то мере лишил своего героя сочности, страстности, крутого нрава, которым он отличался, по крайней мере обеднил своего героя по сравнению с тем, каким его создал А.П. Чапыгин в 20-х годах.

Не много фактов знает история из жизни Степана Разина до восстания. Поэтому всё, что мы узнаём из романа о юности его, – это плод авторского вымысла, но, пользуясь словами Лессинга, целесообразного вымысла, вымысла, который не уводит читателя от понимания характера исторической личности и той действительности, которая его формировала, а наоборот, этот вымысел помогает глубже раскрыть характер великого героя, через вымышленные детали и подробности полнее воплотить типические обстоятельства той эпохи, быт и нравы XVII века.

История зафиксировала несколько дат из биографии Степана Разина. И этой биографической канвы С. Злобин строго придерживается: в 1652 году он ходил на богомолье в Соловецкий монастырь, в 1661 году Степан был отправлен в посольстве к калмыкам. В том же году он побывал в Москве.

XVII век – яркая страница в жизни русского народа. Через всё столетие проходит незатухающая борьба крестьян против помещиков. Крестьянская война в начале века под руководством Ивана Болотникова, восстание под предводительством Косолапа, целая серия восстаний в царствование царя Алексея Михайловича – Соляной бунт, Медный бунт, восстание в Туле под руководством Василия Уса…

Белинский, полемизируя со славянофилами, довольно точно выразил основную тенденцию развития русской жизни того времени. Славяне, писал он, «указывают нам на смирение как на выражение русской национальности… можно заметить, что этот взгляд… не совсем уживается с историческими фактами. Удельный период наш отличается скорее гордынею и драчливостью, нежели смирением. Татарам поддались мы совсем не от смирения (это было бы для нас не честью, а бесчестием, как и для всякого другого народа), а по бессилию, вследствие разделения наших сил родовым, кровным началом, положенным в основание правительственной системы того времени. Иоанн Калита был хитёр, а не смирен; Симеон даже прозван был «гордым», а эти князья были первоначальниками силы Московского царства; Димитрий Донской мечом, а не смирением предсказал татарам конец их владычества над Русью. Иоанны III и IV, оба прозванные «грозными», не отличались смирением… И вообще как-то странно видеть в смирении причину, по которой ничтожное Московское княжество сделалось впоследствии сперва Московским царством, а потом Российскою империею» (Белинский В.Г. Избр. фил. соч. М., 1948. Т. 2. С. 298—299).

В 1649 году было создано Соборное уложение – новый свод законов, которые окончательно закрепостили крестьян. На основании законов Соборного уложения помещики могли искать беглых крестьян без «урочных лет», независимо от того, когда бежал крестьянин, тем самым завершался длительный период наступления помещиков на свободу крестьянства.

Степан Злобин в соответствии с исторической правдой, документами эпохи воссоздаёт правдивые картины тяжёлого положения русского крестьянства, посадских людей после окончательного закабаления их в 1649 году.

Во время своего первого выхода в «большой мир» Степан познакомился с другой, незнакомой и невиданной им жизнью. Он привык, что основной закон на Дону соблюдался крепко – к сохе не прикасаться: «Где пашня, там и боярщина. Вольному казаку не пахать, не сеять». С удивлением и любопытством смотрел на пашущего крестьянина, смотрел на соху и на борону, словно на «сказочную небылицу, словно увидел въявь ступу Бабы-яги». Удивляет его, что крестьяне, так много работающие на земле, так мало пользуются дарами заработанного, плохо, скудно живут. Разговор с крестьянином, у которого Степан ночевал, постепенно раскрывает ему на многое в жизни глаза, впервые он узнаёт о тяжкой жизни крестьянина, который постоянно оказывается в долгу у помещика.

Москва предстала пред ним опять же не такой, какой он себе её представлял. Ему казалось, что в Москве живёт только царь да бояре в красивых дворцах и палатах, охраняемых стрельцами, и он был очень удивлён, когда увидел простые бедные домишки, тесно ютившиеся на кривой улице. Разных людей, представлявших разные социальные группы, населявшие Москву, увидел он в Москве. Торговка квасом восхищается внешней красотой Москвы. Старенький псаломщик переключает внимание Степана на теневые стороны жизни столицы. Это не только столица, полная нарядных церквей, боярских золочёных колымаг, боярских слуг и ратников, иностранных послов, но и центр крепостнического режима; пойди на Красную площадь, советует он, посмотри, как «палач мужиков дерёт», «того хлещут плетью, того батогом, а иного кнутом вот гульня где!..».

Целый ряд картин, полных драматизма, открывает перед Степаном мир реально существующих отношений – мир, полный обмана, жестокостей и несправедливости к простому народу. Страстный, порывистый, не терпящий несправедливости, Степан сразу же вступает в конфликт с законами государства. Короткая расправа с купцом, избивавшим нищего, послужила поводом для его ареста. Так впервые открыто столкнулся Степан с боярско-дворянской системой управления народом и государством. Думный дьяк Алмаз Иванович наставляет молодого казака на «путь истинный»: «…Хочешь Русь на праведный путь кулаком наставить?! – с насмешкой сказал дьяк и серьёзно добавил: – Не так строят правду, Степанка. Всяк человек своё дело ведай, а в чужое не лезь – то и будем правда! А коли всяк станет всякого наставлять кулаками, так и держава не устоит – псарня станет!» (с. 44).

Злобин, широко показывая недовольство различных социальных слоёв, пользуется массовыми сценами. Жестокое зрелище казни привлекает толпы разного люда. В их разговорах чувствуется осуждение того, кто «ревёт белугой». Мимо этой сцены не мог пройти Степан, и многое открылось ему из разговоров собравшейся толпы. «Вместе с другими Стенька пошёл вслед за скрипучей телегой, на которой отец увозил сына с места казни. Они шли гурьбой… ропща вполголоса, обсуждая жестокость судей» (с. 50). В то же время автор подчёркивает, что крестьяне смиренно терпят такое положение, возмущаются втихомолку, свои упования возлагают на доброго царя, который ничего не знает о том, что творят бояре и дворяне, вот узнает и всё поправит.

Встреча Степана с царём полностью подтверждает сложившееся представление о нём в народе. И получалось, что издевались над самим Степаном бояре и дворяне, освободил же его и наградил царь Алексей Михайлович. Так и в народе жила вера в хорошего царя, доброго и справедливого.

Степан Разин наделён чуткой душой, стремлением к справедливости, добру и красоте. Столкновение его со «свинцовыми мерзостями» жизни, жестокой и волчьей, является содержанием многих страниц романа Злобина. Огромную роль в формировании характера Степана сыграл старик рыбак, с которым он встретился после того, как убил Афоньку, монастырского приказчика, за его неправедные дела. Воспоминание о рыбаке осталось у Степана на всю жизнь, общение с ним многому его научило. Любимые герои рассказов старика – это честные, великодушные люди, отдающие свой ум, сердце служению народу. Лучшие качества народа: отвага, богатырская сила, вольнолюбие, ненависть к поработителям, мужество, трудолюбие, бодрость, оптимизм – Степан видел в образах, нарисованных воображением мудрого старика. Народное творчество – не только мудрость народа, как любил выражаться Горький, но и неиссякаемый источник героического стремления человека быть похожим на этих людей.

Последовали события в Польше, на Дону, поход на Азов, первые конфликты с атаманом Корнилой Ходневым, потом – с царскими стрельцами; с каждым днём дружина Степана пополнялась «толпой отчаянной, бесшабашной голытьбы» (с. 138). Жизнь в Яицком городке «гулевым атаманом», поход на Дербент и разгром главного невольничьего рынка на Каспии, разгром флотилии Менеды-хана…

Существенную роль в восстании Степана Разина играли стрельцы, посадские и другие социальные группы трудового населения городов. Однако, несмотря на пёстрый социальный состав участников восстания Разина, первое место среди восставших, бесспорно, принадлежало крестьянам. На Дону в составе войска Степана было уже много беглецов из Московии, а когда события достигли своей высшей точки, крестьянство преобладало в массе восставших: «Окружение Разина составляли разные люди: крестьяне, посадские, яицкие и запорожские казаки, а донцы, которые были в начале похода основой войска, теперь представляли собой далеко не главную часть» – такой вывод сделал автор романа, изучив все исторические свидетельства о восстании. По всему Поволжью крестьяне уже готовыми отрядами присоединялись к разинцам. Под воздействием крестьянской идеологии меняется и первоначальный план Разина.

Большое значение в романах А. Чапыгина и С. Злобина придаётся личности Василия Лавреевича Уса, «мужицкого вожжа». Во многих исторических источниках Василий Ус представлен как обыкновенный донской атаман, ставший на какое-то время разинским есаулом. Во многих официальных документах он изображён как «вор, злодей и разбойник», «губитель православных христиан», «погибший злою смертию», его живого «съели черви» (Собрание государственных грамот и договоров, хранящихся в Государственной коллегии иностранных дел. М., 1828. Ч. IV. С. 262).

Советские историки впервые дали объективную оценку личности и деятельности Василия Уса: «Это был главный помощник Разина и выдающийся вождь», – писала М. Нечкина.

Отмечая творческую удачу писателя при создании образа Василия Уса, исследователи и критики писали о том, что многие «поучения» Уса звучат «слишком назидательно, слишком дальновиден он в понимании исторических событий. Часто он не в действии, а весь – в речах, обращённых к Разину… Некоторая идеализация и модернизация мировоззрения героя объясняются, вероятно, тем, что на этот образ, занимающий в произведении очень немного места, падает огромная идейная нагрузка, она ослабляет и отодвигает на второй план его человеческий облик. Чувствуя это, писатель стремился избежать схематичности, программности образа Уса. Так, Ус в романе при всей своей дальновидности, широком «государственном» уме выступает царистом…» (Кудряшова Е. Степан Злобин как автор исторических романов. С. 71).

В действительности всё было не так просто, как представлялось Василию Усу, персонажу С. Злобина, а гораздо сложнее, противоречивее, гораздо болезненнее и ужаснее.

Злобин во многом верно передаёт историческую обстановку, в которой возникло и протекало разинское движение, определяет его характер, переосмысливает многие факты, характеристики отдельных исторических личностей.

Писатель проследил эволюцию Степана Разина, который постепенно под влиянием правдиво переданных обстоятельств из «гулевого» атамана превращается в вождя народного восстания.

Злобину удалось воссоздать и некоторые черты личности Степана Разина – даровитого, волевого, преданного своей великой цели, талантливого военачальника и вождя; это один из лучших сыновей своего народа, мужественный, твёрдый, справедливый, непреклонный, ироничный даже в самые трудные моменты своей жизни, отважный; в его образе автору удалось передать неповторимые особенности русского национального характера.

Но стремление писателя отбирать только лучшие черты человеческой личности невольно привело к некоторой идеализации образа. Под пером Степана Злобина несколько утрачивалась яркость человеческой индивидуальности Разина, его многогранность и полнокровность. Вспоминается в связи с этим завет Льва Толстого: «Характер только выигрывает от смело накладываемых теней». А характер реального Степана Разина, судя по свидетельству современников, обладал глубокой, можно сказать рембрандтовской светотенью, он бывал и несдержанным в своих страстях, жестоким от безмерной власти над людьми. Злобин явно «подсушил» своего Разина, стремясь воплотить в нём идеального народного заступника.

Конечно, сколько писателей, пишущих о Разине, столько и Разиных, одним больше удаётся приблизиться к воплощению реального исторического героя, другим это удаётся в меньшей степени. Очевидно, что русским художникам ещё не раз предстоит возвращаться к этому яркому и «самому поэтичному» лицу в русской истории.

Степан в романе не одинок: рядом с ним живут и действуют его ближайшие помощники, колоритные и преданные его делам и заботам: Сергей Кривой, Иван Черноярец, Наумов, Чупрыгин, Минаев и др.

В манифестах Степана Разина к населению со всей полнотой выразилась не только основная идея, овладевшая восставшими, – освободиться от власти бояр и помещиков. Разинское движение, как и другие крестьянские восстания прошлого, не сумело ещё порвать с царём; наоборот, восставшие идеализировали царя, обвиняя во всех своих бедах только бояр. Автор во многих сценах романа раскрывает эти народные чувства и мысли. Но это не последний роман о Степане Разине. Через несколько лет Василий Шукшин вновь вернётся к этой теме.

Литературные портреты

Александр Александрович Фадеев
(24 января (11 января) 1901 – 13 мая 1956)

15 мая 1956 года во многих газетах Советского Союза было опубликовано сообщение «От Центрального Комитета КПСС»: «Центральный Комитет КПСС с прискорбием извещает, что 13 мая безвременно трагически погиб товарищ Фадеев Александр Александрович – крупный советский писатель, кандидат в члены ЦК КПСС, Секретарь Правления Союза писателей СССР, депутат Верховного Совета СССР». И далее из некролога:

«Безвременно ушёл из жизни один из талантливых советских писателей, автор широко известных и любимых народом художественных произведений.

Александр Александрович Фадеев родился в городе Кимры Калининской области в 1901 году в семье фельдшера. Детство и юность его прошли на Дальнем Востоке. Семнадцатилетним юношей А.А. Фадеев начинает революционную деятельность. В 1918 году он вступает в Коммунистическую партию, работает в большевистском подполье, боровшемся против колчаковцев и японских интервентов. В 1919—1920 годах он участвует в партизанской борьбе на Дальнем Востоке против белогвардейцев и интервентов, а после разгрома Колчака – на политической работе в Красной Армии. Литературную деятельность А.А. Фадеев начал в 1922 году. Повесть «Разгром», опубликованная в 1927 году и принёсшая ему широкую известность, принадлежит к числу выдающихся произведений советской литературы. В последние годы А.А. Фадеев страдал тяжёлым прогрессирующим недугом – алкоголизмом, который привёл к ослаблению его творческой деятельности. Принимаемые в течение нескольких лет различные лечебные меры не дали положительных результатов. В состоянии тяжёлой душевной депрессии, вызванной очередным приступом болезни, А.А. Фадеев покончил жизнь самоубийством…» (Труд. 1956. 15 мая).

По свидетельству очевидцев, на теле А.А. Фадеева лежал толстый конверт с письмом, который тут же исчез, как только явились сотрудники НКВД. Спустя годы мы узнали, что написал Фадеев перед самоубийством, и это письмо раскрывает подлинные причины происшедшего с ним. Всем было известно, что А.А. Фадеев крепко пил, порой его находили в канавах посёлка Переделкино, но он застрелился вовсе не поэтому. Много лет ему приходилось быть наверху, совершать компромиссы с совестью, а после смерти Сталина к нему хлынул поток писем освобождённых из заключения писателей, полностью реабилитированных. И этот гнёт раздавил его. Фадеев написал письмо «В ЦК КПСС», тем самым людям, с которыми ему приходилось работать:


«Не вижу возможности дальше жить, т. к. искусство, которому я отдал жизнь свою, загублено самоуверенно-невежественным руководством партии и теперь уже не может быть поправлено. Лучшие кадры литературы – в числе, которое даже и не снилось царским сатрапам, физически истреблены или погибли, благодаря преступному попустительству власть имущих; лучшие люди литературы умерли в преждевременном возрасте; всё остальное, мало-мальски способное создавать истинные ценности, умерло, не достигнув 40—50 лет.

Литература – эта святая святых – отдана на растерзание бюрократам и самым отсталым элементам народа, и с самых «высоких» трибун – таких, как Московская конференция или ХХ партсъезд, раздался новый лозунг «Ату её!». Тот путь, которым собираются «исправить», вызывает возмущение: собрана группа невежд, за исключением немногих честных людей, находящихся в таком же состоянии затравленности и потому не могущих сказать правду, – и выводы, глубоко антиленинские, ибо исходят из бюрократических привычек, сопровождаются угрозой всё той же «дубинкой».

С каким чувством свободы и открытости мира входило моё поколение в литературу при Ленине, какие силы необъятные были в душе и какие прекрасные произведения мы создавали и ещё могли создать!

Нас после смерти Ленина низвели до положения мальчишек, уничтожали, идеологически пугали и называли это – «партийностью». И теперь, когда всё можно было исправить, сказалась примитивность, невежественность – при возмутительной дозе самоуверенности – тех, кто должен был бы всё это исправить. Литература отдана во власть людей неталантливых, мелких, злопамятных. Единицы тех, кто сохранил в душе священный огонь, находятся в положении париев и – по возрасту своему – скоро умрут. И нет никакого стимула в душе, чтобы творить…

Созданный для большого творчества во имя коммунизма, с шестнадцати лет связанный с партией, с рабочими и крестьянами, одарённый Богом талантом незаурядным, я был полон самых высоких мыслей и чувств, какие только может породить жизнь народа, соединённая с прекрасными идеями коммунизма.

Но меня превратили в лошадь ломового извоза, всю жизнь я плелся под кладью бездарных, неоправданных, могущих быть выполненными любым человеком, неисчислимых бюрократических дел. И даже сейчас, когда подводишь итог жизни своей, невыносимо вспоминать всё то количество окриков, внушений, поучений и просто идеологических порок, которые обрушились на меня, – кем наш чудесный народ вправе был гордиться в силу подлинности и скромности глубоко внутренней глубоко коммунистического таланта моего. Литература – этот высший плот нового строя – унижена, затравлена, загублена. Самодовольство нуворишей от великого ленинского учения даже тогда, когда они клянутся им, этим учением, привело к полному недоверию к ним с моей стороны, ибо от них можно ждать ещё худшего, чем от сатрапа Сталина. Тот был хоть образован, а эти – невежды.

Жизнь моя как писателя теряет всякий смысл, и я с превеликой радостью, как избавление от этого гнусного существования, где на тебя обрушивается подлость, ложь и клевета, ухожу из этой жизни.

Последняя надежда была хоть сказать это людям, которые правят государством, но в течение уже 3 лет, несмотря на мои просьбы, меня даже не могут принять.

Прошу похоронить меня рядом с матерью моей.

Ал. Фадеев.

13/V. 56».


В этих двух документах изложена трагическая биография одарённого художника, написавшего замечательные романы «Разгром» и «Молодая гвардия», но ставшего управляемым бюрократами, сотрудниками ЦК ВКП(б) и ЦК КПСС, которые под словом «партийность» подразумевали узкую, сухую схему подчинения «низов», народа «верху», партийным сотрудникам до самого «верха». При Хрущёве сложилась та же система «культа личности», которая была осуждена во всех партийных программах. Отсюда ненависть А.А. Фадеева к партийным бюрократам, с которыми не только работать невозможно, но и жить.

А.А. Фадеев при всей своей одарённости был чуток и гибок в отношениях с власть имущими. Ему казалось, что рапповское движение выражает подлинное новаторство в духе марксистско-ленинского учения, ему казалось, что в 20-х годах побеждают Троцкий, Зиновьев, Каменев и их сподвижники, и, раздумывая, как назвать главного героя «Разгрома», наконец Фадеев назвал его – Левинсон. Много лет он дружил с Розалией Самойловной Землячкой, знал о её революционных заслугах, знал и о том, что она и Б. Кун приказали уничтожить десятки тысяч белых офицеров после того, как те прекратили сопротивление при условии сохранения им жизни. Знал и следовал её советам. Письма Фадеева Землячке свидетельствуют об этом.

В письме Ромену Роллану А.М. Горький выделил среди произведений молодых талантливых писателей и «Разгром» А. Фадеева. И когда формировал коллектив писателей для «Истории Гражданской войны», то по истории Дальнего Востока среди авторов назвал и А. Фадеева. А когда А. Фадеев стал ведущим руководителем РАППа и главным редактором журнала «Октябрь», то А.М. Горький послал ему рукопись «Тихого Дона» с просьбой решить вопрос о её публикации. А. Фадеев был за публикацию романа, но с большими сокращениями и коренной переработкой текста. «Тихий Дон» был напечатан после того, как его прочитал Сталин. Десятки статей написал за это время А. Фадеев. Главнейшей задачей русских писателей он считал создание советского положительного героя. И эти призывы продолжались всю его писательскую жизнь. Под его влиянием создавалась «теория бесконфликтности», под его влиянием его ближайший сподвижник В. Ермилов разгромил превосходный рассказ Андрея Платонова «Возвращение».

A. Фадеев в программной статье «Задачи литературной теории и критики», которой открывается сборник «Проблемы социалистического реализма» (М.: Советский писатель, 1948), заявил о «неудовлетворительном состоянии нашей литературной критики», о полной поддержке постановления Центрального Комитета партии по вопросам литературы и искусства и доклада товарища Жданова о журналах «Звезда» и «Ленинград». Ссылаясь на Ленина, на Жданова, Фадеев пишет:

«Могут спросить: возможно ли правдиво дать живой человеческий характер таким, «каков он есть», и одновременно таким, «каким он должен быть»? Конечно. Это не только не умаляет силы реализма, а это и есть подлинный реализм. Жизнь надо брать в её революционном развитии как яблоко, выращенное в саду, особенно в таком саду, как сад Мичурина, – это яблоко такое, «как оно есть», такое, «каким оно должно быть». Это яблоко больше выражает сущность яблока, чем дикий лесной плод.

Так и социалистический реализм» (Там же. С. 12).

А. Фадеев называет книгу И. Нусинова «Пушкин и мировая литература» (1941) примером «низкопоклонства перед заграницей», считает, что «это очень вредная книга»; подвергает острой критике книгу B. Шишмарёва «Александр Веселовский и русская литература» (1946); обрушивается на «грязный, зоологический натурализм Пильняка и рядом с ним реакционную «романтику» Клюева»; на «обывательское злопыхательство Зощенко и религиозную эротику Ахматовой»; острой критике А. Фадеев подвергает литературную группу «Серапионовы братья», Всеволода Иванова, «творческое недомогание Шкловского», «отсталые позиции» Пастернака. «Как выглядит наш идейный противник сегодня? – спрашивает Фадеев и отвечает: – С одного конца вдруг вылезает что-нибудь вроде «Семьи Ивановых» А. Платонова, где советский человек показан низменным, пошлым, а с другого нет-нет да и вылезут стишки индивидуалистического порядка, с пессимизмом, нытьем. Это две ипостаси одного и того же явления» (Там же. С. 40).

Узнав о героической смерти молодогвардейцев, А. Фадеев захотел написать роман о действиях комсомольской группы во главе с Олегом Кошевым. Он поехал в Краснодон, познакомился с родными и близкими, и на глазах стали вырисовываться образы молодых героев, их настроения, действия, диалоги. За год и девять месяцев Фадеев написал роман «Молодая гвардия». В 1945 году роман был опубликован, в тот же год ему была присуждена Сталинская премия первой степени. В 1947 году, преодолевая хор положительных рецензий, Сталин прочитал роман и высказал несколько серьёзных упреков. Эта весть быстро разнеслась по идеологическим кругам, автору сообщили, что при переиздании надо учесть критику: в романе нет партийных руководителей. А. Фадеев послушно начал доработку романа, ввел в роман образы коммунистов Ивана Проценко, Филиппа Лютикова, Николая Баракова, организаторов подполья в Краснодоне. Вторая редакция романа вышла в свет в 1951 году, хор критиков одобрил и этот вариант издания. Но в душе автор остался недоволен.

Роман «Чёрная металлургия», частично опубликованный в журнале «Огонёк», полностью разочаровал А. Фадеева: взятый им материал из следственного дела о преступниках и вредителях оказался ложным, преступники и вредители были полностью оправданы, а конфликт фальшивым.

И снова с грустью вспоминаешь письмо А.А. Фадеева в ЦК КПСС, в котором он дал трагическую характеристику своей литературной деятельности. «У Фадеева было много причин для самоубийства, – вспоминал В. Каверин, – и разговор с самим собой продолжался долго, быть может несколько лет, прежде чем трагически оборвался. Небольшой писатель, имя которого едва ли останется в нашей литературе, он был вознесён на неслыханную административную высоту и занимал в литературе положение близкое к тому, которое Сталин занимал в стране. Отличаясь таким образом от других писателей, он, в результате полной зависимости от Сталина, решительно ничем от них не отличался. Неестественную идею управления литературой он воплощал с ловкостью и изяществом, которыми восхищался даже требовательный Эренбург… Он хотел участвовать в литературе как писатель, а не палач, а между тем его положение постепенно убивало в нём возможность писать, не оставляя для творчества ни малейшего места…» (Каверин В. Эпилог. Мемуары. М., 1989. С. 313). Здесь среди верных наблюдений есть и противоречивые, и ложные. Палач не может быть трагическим героем, не может так мучительно страдать от того положения, в котором он очутился. Ему бы писать, а он делал то, что могли бы сделать и без него, отсюда и мучительные запои, и болезни, и четырёхмесячное лечение в Кремлёвской больнице. И при всей зависимости «от сатрапа Сталина» А. Фадеев воздавал должное его образованности, глубине оценки происходящего, чуткости к кандидатам на Сталинскую премию, умению отметать всё несущественное, второстепенное, личное в биографии кандидата. Дмитрий Бузин, крупный экономист и администратор, вспоминает слова А. Фадеева о Сталине, когда тот заговорил о присуждении Сталинской премии Степану Злобину за роман «Степан Разин». Фадеев напомнил Сталину, что Степан Злобин был в Белой армии, был в плену у немцев. И это, дескать, было мотивом, почему Степан Злобин не был включён в список кандидатов на Сталинскую премию. Сталин не согласился с Фадеевым и сказал: «– Товарищ Фадеев, по поводу оценки романа я вынужден буду выступить против вас. За «Степана Разина». За Степана Злобина. За присуждение ему премии. Думаю, что и роман, и его автор того стоят…» …На заседании в ЦК я доложил о решениях Комитета по премиям на 1952 год… А в заключение обсуждения Сталин, тоже ни словом не упомянув о нашей беседе, предложил обсудить вопрос о дополнительном выдвижении, вернее, присуждении премии Степану Злобину за роман «Степан Разин». С большим знанием и в литературе, и истории Сталин разобрал произведение Злобина», а потом, обратившись к членам Комитета, попросил высказать своё мнение о романе. Но мало было тех, кто читал роман. Отложили на несколько дней. Потом единодушно присудили премию Степану Злобину за роман «Степан Разин». Сталин прямо сказал Фадееву о его сомнениях в анкетных данных Степана Злобина: «– А что, товарищ Фадеев, писатель Злобин состоит в Союзе литераторов? Является ли он его членом? Советским писателем? Вы его не исключали из Союза советских писателей за эти самые «анкетные данные»? – чёткими рублеными фразами вопрошал он меня… – Так чего же тогда хотите от Злобина сверх того, что он имеет и в себе носит? Находился в Белой армии! Может быть, по принуждению? Или по ошибке молодости?! Случалось и так. Был в фашистском плену?! В фашистской неволе, к сожалению, не исключено, в результате наших ошибок…»

Конечно, в этом споре Сталин был прав: Злобину дали Сталинскую премию.

А.А. Фадеев навсегда останется в истории русской литературы ХХ века как своими художественными произведениями, романами «Разгром» и «Молодая гвардия», так и своим мощным организаторским талантом, человеком, который много делал в угоду властей, но отстаивал и интересы писателей.


Фадеев А.А. Собр. соч.: В 7 т. М., 1969—1971.

Михаил Михайлович Зощенко
(9 августа (28 июля) 1895 – 22 июля 1958)

Родился в дворянской семье. Отец – художник-передвижник в Петербурге, украинец, мать – актриса, русская, сообщал М. Зощенко в биографическом очерке «О себе, об идеологии и ещё кое-чём» (Литературные записки. 1922. 1 августа. № 3). В это время М. Зощенко в обычной для себя юмористической форме рассказывает о себе и своей «идеологии»:

«Вообще писателем быть очень трудновато. Скажем, тоже – идеология… Требуется нынче от писателя идеология. Вот Воронский (хороший человек) пишет:

…Писателям нужно «точнее идеологически определяться».

Этакая, право, мне неприятность! Какая, скажите, может быть у меня «точная идеология», если ни одна партия в целом меня не привлекает?

С точки зрения людей партийных, я беспринципный человек. Пусть. Сам же я про себя скажу: я не коммунист, не эсер, не монархист, я просто русский. И к тому же политически безнравственный… Нету у меня ни к кому ненависти – вот моя «точная идеология». Ну а ещё точней? Ещё точней – пожалуйста. По общему размаху мне ближе всего большевики. И большевичить с ними я согласен… И Россию люблю мужицкую…» (Там же). В этом же очерке М. Зощенко рассказывает о своей взрослой жизни: «В 13-м году я поступил в университет. В 14-м – поехал на Кавказ. Дрался на дуэли с правоведом К. После чего почувствовал немедленно, что я человек необыкновенный, герой и авантюрист – поехал добровольцем на войну. Офицером был… А после революции скитался я по многим местам России. Был плотником, на звериный промысел ездил к Новой Земле, был сапожным подмастерьем, служил телефонистом, милиционером служил на станции «Логово», был агентом уголовного розыска, карточным игроком, конторщиком, актёром, был снова на фронте добровольцем Красной Армии…» (Там же).

А отбросив юмористическую форму, можно сказать, что к этому времени М.М. Зощенко прошёл через большие жизненные испытания. Как только началась война, он поступил на офицерские курсы, получил чин прапорщика, два года был на фронте, трижды был ранен, заслужил четыре боевых ордена, командовал батальоном в чине штабс-капитана. И в Февральскую, и в Октябрьскую революции и занимал высокое положение, и исполнял рядовые должности, работая везде, куда бы ни бросала его жизнь. С 1914 года он мечтал быть писателем, делал заметки, набрасывал планы будущих произведений, но две войны отдалили осуществление этих планов. Был в семинаре К. Чуковского, но почему-то писал не то, что от него требовали. В это время М. Зощенко много читал. Его покорили сочинения Алексея Ремизова, с которым он познакомился и читал ему свои рассказы, получая одобрение знаменитого писателя. Зощенко тянуло к юмористическим и сатирическим рассказам, постепенно сложившимся в целое повествование про господина Синебрюхова, крестьянина и участника мировой войны. Герой рассказывает своим незамысловатым языком истории, в которые он попадает из-за суеты и конфликтов мировой и революционной поры. Он участвовал в боевых действиях против немцев, получил Георгиевский крест, увлекся «прелестной паненкой Викторией Казимировной», повидался со старым князем и упрятал его драгоценное имущество, пережил и многое другое, в том числе рассказывает о своей «роскошной» жизни, затем год сидел в тюрьме, работал батраком «при полном своём семейном хозяйстве». Все эти приключения господина Синебрюхова автор записал в апреле 1921 года, книга вышла под названием «Рассказы Назара Ильича, господина Синебрюхова» в Петрограде в 1922 году.

В это время Зощенко был одним из членов общества «Серапионовы братья», провозгласившего независимость искусства от политики и идеологии. Лев Лунц в очерке «Почему мы Серапионовы братья» вспоминает: в феврале 1921 года, «в период величайших регламентаций, регистраций и казарменного упорядочения, когда всем дан один железный и скучный устав, мы решили собираться без уставов, председателя, без выборов и голосований». И развивает свою тему, с которой был полностью согласен М.М. Зощенко: «Слишком долго и мучительно правила русской литературой общественность. Пора сказать, что некоммунистический рассказ может быть бездарным, но может быть гениальным. И нам всё равно, с кем был Блок-поэт, автор «Двенадцати», Бунин-писатель, автор «Господина из Сан-Франциско»… Мы верим, что литературные химеры – особая реальность, и мы не хотим утилитаризма. Мы пишем не для пропаганды. Искусство реально, как сама жизнь. И, как сама жизнь, оно без цели и без смысла: существует, потому что не может не существовать». Декларация не полностью устраивала всех «серапионов», но пафос её вполне устраивал всех членов общества, в том числе и М.М. Зощенко.

В журналах, газетах и альманахах 1922 года стали появляться рассказы М. Зощенко: «Лялька Пятьдесят», «Чёрная магия», «Весёлая жизнь», «Любовь», «Гришка Жиган», «Искушение», «Последний барин», в 1923 году увидели свет десятки других рассказов, в 1924 году бурная писательская деятельность продолжалась. Темы рассказов самые актуальные – о проститутках, о ворах и бандитах, о начальниках и подчинённых, о попах и взятках, о жертвах и героях революции. Вот рассказ «Жертва революции», в котором автор рассказывает, как Ефим Григорьевич снял сапог, показал «какие-то зажившие ссадины и царапины» и добавил, что он «был жертвой революции», «был задавлен революционным мотором». Дело же оказалось проще простого: он служил у графа полотёром, в доме пропали часы, подозрение пало на него, он, вспомнив, что положил часы в «кувшинчик с пудрой», побежал в дом графа, там его арестовали и ведут к машине, которая двинулась и задела полотёра. А про «Аристократку» в то время все знали, рассказ чуть ли не на всех подмостках читали знаменитые артисты. Дело тоже проще простого. Работник жилтоварищества, опять же своим неповторимым языком, рассказывает, как он познакомился с «аристократкой» и пригласил её в театр. «Аристократка» съела в буфете три пирожных, а денег у рассказчика было мало:

«И берёт третье.

Я говорю:

– Натощак – не много ли? Может вытошнить.

А она:

– Нет, говорит, мы привыкшие.

И берёт четвёртое.

Тут ударила мне кровь в голову.

– Ложи, говорю, взад!» (Зощенко М. Собр.: В 4 т. М., 2009. Т. 1. С. 229).

М. Зощенко видел, что читатели и критики преувеличивали «смешное» в его рассказах, и решил пояснить свои творческие замыслы: «Они не юмористические. Под юмористическими мы понимаем рассказы, написанные для того, чтобы посмешить; это складывалось помимо меня – это особенность моей работы» (Зощенко М. Как я работаю // Литературная учёба. 1930. № 3. С. 110).

Но М. Зощенко писал не только юмористические и сатирические рассказы, сделавшие его знаменитым. С 1923 по 1926 год М. Зощенко опубликовал в разных журналах и альманахах семь повестей, которые вышли книгой под названием «О чём пел соловей» (Л.: Госиздат, 1927) с подзаголовком «Сентиментальные повести». В следующих изданиях сборник стал называться «Сентиментальные повести» с четырьмя предисловиями к изданиям. «Эта книга, эти сентиментальные повести написаны в самый разгар нэпа и революции.

И читатель, конечно, вправе потребовать от автора настоящего революционного содержания, крупных тем, планетарных заданий и героического пафоса – одним словом, полной и высокой идеологии.

Не желая вводить небогатого покупателя в излишние траты, автор спешит уведомить с глубокой душевной болью, что в этой сентиментальной книге не много будет героического.

Эта книга специально написана о маленьком человеке, об обывателе, во всей его неприглядной красе» (Зощенко М. Собр. соч.: В 4 т. Т. 2. С. 7). Далее читатели узнают, что писал эти повести И.В. Коленкоров, потом идут подробности его биографии, а только потом мы узнаём, что автор – это М. Зощенко. И появляются одна за другой «Коза», «Аполлон и Тамара», «Мудрость», «Люди», «Страшная ночь», «О чём пел соловей», «Весёлое приключение». И Забежкин как персонаж повести «Коза» – типичный персонаж «среднеинтеллигентского типа», который из-за своей тупости попадает в нелепое положение, отсюда и весь неприглядный конец этой истории. Сборник «Сентиментальные повести» подвергся резкой рапповской критике. М. Зощенко вынужден был кое-что пояснить в своей творческой работе. «Дело в том, – писал М. Зощенко в статье «О себе, о критиках и о своей работе», – что в повестях («Сентиментальные повести») я беру человека исключительно интеллигентного. В мелких же рассказах я пишу о человеке более простом. И само задание, сама тема, тема и типы диктуют мне форму… Когда критики, а это бывает часто, делят мою работу на две части: вот, дескать, мои повести – высокая литература, а вот эти мелкие рассказики – журнальная юмористика, сатирикон, собачья ерунда, это неверно.

И повести, и мелкие рассказы я пишу одной и той же рукой. И у меня нет такого тонкого подразделения: вот, дескать, сейчас я напишу собачью ерунду, а вот повесть для потомства.

Правда, по внешней форме повесть моя ближе подходит к образцам так называемой высокой литературы. В ней, я бы сказал, больше литературных традиций, чем в моём юмористическом рассказе. Но качественность их лично для меня одинакова» (Зощенко М.. Статьи и материалы. Л., 1928. С. 9).

М. Зощенко вспоминает, что А.М. Горький, с которым он познакомился в 1921 году, резко критиковал одно из его сочинений настолько убедительно, что М. Зощенко отказался предлагать вещь в печать. Но все последующие вещи А.М. Горький очень хвалил, выделяя юмористический и сатирический талант автора. Биографы напоминают своим читателям, что у М. Зощенко с 1922 года, когда у него вышел первый сборник «Рассказы Назара Ильича, господина Си небрюхова», по 1946 год, день критической оценки творчества на Сек ретариате ЦК КПСС, вышло в разных издательствах больше девя но ста книг и книжечек, о нём очень много писали, высказывая и положительные, и резко отрицательные суждения, но отзывы А.М. Горького остаются незыблемыми для многих читателей его сочинений. Два шеститомника Собраний сочинений вышло в это время у М.М. Зощенко.

В 1930 году М. Зощенко послал А.М. Горькому свои книги, и Горький тут же ему ответил: «Недавно – недель шесть тому назад – получил четыре томика ваших рассказов (Зощенко М. Собр. соч. Л.: Прибой, 1929—1931. Т. 1—6. – В. П.) – исподволь прочитал их и часто читаю вслух, – вечерами, после обеда – своей семье и гостям. Отличный язык выработали вы, М.М., и замечательно легко владеете им. И юмор у вас очень «свой». Я высоко ценю вашу работу, поверьте: это – не комплимент. Ценю и уверен, что вы напишете весьма крупные вещи. Данные сатирика у вас – налицо, чувство иронии очень острое, и лирика сопровождает крайне оригинально. Такого соотношения иронии и лирики я не знаю в литературе ни у кого, лишь изредка удавалось это Питеру Альтенберг, австрийцу, о котором Р.М. Рильке сказал: «Он иронизирует, как влюблённый в некрасивую женщину» (Горький и советские писатели. М., 1963. С. 159).

Но в натуре М.М. Зощенко было и то, что весьма натурально характеризует его личность в эти разнузданные нэповские годы. Вспоминая рассказ М. Зощенко «Забавное приключение», биограф писателя А.К. Жолковский писал: «Иногда Михаил Зощенко знакомится со своими дамами в обществе их мужей… а в дальнейшем после окончания романов обедает или живёт в гостях у бывших любовниц и их новых мужей. Нередко М.З. вступает в связи с женщинами, у которых есть муж и другой любовник, а то и несколько…» (Жолковский А.К. Михаил Зощенко, поэтика недоверия. М., 1999. С. 102). Вот за эту чрезмерную увлечённость любовными связями он и получил прозвище – «пошляк», о котором хорошо знали в верхах государства.

В 30-х годах сатира и юмор начали исчезать из художественной литературы, господствовавшая тогда рапповская критика увидела в этом направлении клеветнические помыслы писателей, якобы старавшихся разоблачить весь советский быт и сложившиеся обычаи. Всеволод Мейерхольд задумал поставить на сцене комедию М. Зощенко «Уважаемый товарищ», но из этого ничего не получилось. И в этом случае М. Зощенко не унывает. В письме А.М. Горькому 30 сентября 1930 года он писал:

«Я бы не хотел, чтобы вы имели обо мне ложное представление. Мебель и квартира никогда еще не играли никакой роли в моей жизни. Я живу в той же обстановке, как и в 19-м году. И сплю на той же кровати, на которой спал до того, как сделаться писателем. Правда, я больной, и тишина мне другой раз просто необходима, но, пожалуй, и к этому можно привыкнуть.

Я нарочно, для собственного успокоения, конечно, не хочу равняться ни с кем, но вот ихняя жизнь на меня очень успокоительно подействовала и привела в порядок. В сущности говоря, страшно плохо все жили, например, Сервантесу отрубили руку. А потом он ходил по деревням и собирал налоги. И, чтобы напечатать своего «Дон-Кихота», ему пришлось сделать льстивое посвящение какому-то герцогу. Данте выгнали из страны, и он влачил жалкую жизнь. Вольтеру сожгли дом. Я уж не говорю о других, более мелких, писателях.

И тем не менее они писали замечательные и даже удивительные вещи и не слишком жаловались на свою судьбу. Так что если бы писатели дождались золотого века, то, пожалуй, от всей литературы ничего бы и не осталось» (Там же. С. 161—162).

Горький, прочитав книгу М. Зощенко «Письма к писателю», почувствовал, что у М. Зощенко есть большие возможности создать книгу, в которой он может стать «как нигде и никогда – настоящим и близким человеком читателю. И хотя весьма часто это – процесс погружения в чепуху, в сорьё быта, но – на мой взгляд – это все же интереснейший процесс плотного сближения с жизнью сего дня» (Там же. С. 163). М. Зощенко, уверял Горький, может написать «что-то вроде юмористической «Истории культуры». М. Зощенко согласился с Горьким, жизненные сюжеты подсказывали ему нечто подобное, однако прежде у него получилась не «История культуры», а «Возвращённая молодость» (Л., 1933), а потом и «Голубая книга» (М.; Л.: Советский писатель, 1935), которую автор посвятил А.М. Горькому.

В повести «Возвращённая молодость», которую он написал за несколько месяцев, а изучал и собирал материалы года четыре, М. Зощенко изобразил жизнь стареющего учёного, педагога и астронома Василия Петровича Волосатова, который часто думал «о своей неприглядной старости, о своём утомлении и о своём желании задержать это страшное разложение и распад» (Зощенко М. Собр. соч.: В 4 т. Т. 3. С. 29). Автор с беспощадной дотошностью описывает дряхлость и гримасы неудовольствия героя. Перечисляя средства омоложения, в главе «Возвращённая молодость» описывается в том числе и любовь. Соседка Наталья Каретникова давно мечтала удачно выйти замуж, и ей посоветовали выйти за учёного-астронома. Сначала девушка противилась, а потом смирилась, пошла за профессора, который так увлёкся юной девицей, что перестарался в любовных утехах и получил удар, правда, через месяц лечения в больнице он пришёл в себя, и автор с облегчением констатирует: «Болезнь его исчезла, и только сильная бледность говорила о недавнем несчастье. Походка его была твёрдая и мужественная» (Там же. С. 79). И всё прошло, он вернулся к семье, а Туля (Наталья Каретникова) благополучно вышла замуж за инженера. И далее автор даёт интереснейшие комментарии, взятые из множества книг и журналов.

После создания Союза писателей СССР в 1934 году положение в художественной литературе резко изменилось. О сатире в прежнем виде не могло быть и речи, и у М. Зощенко изменились и темы, и стиль, ослабла его острота и внимание к острым социальным проблемам, всё реже появлялись юмористические и сатирические произведения… У него вышли повесть «История одной жизни» (1934) о преступнике, который исправился, «Голубая книга» (1935), биография «Тарас Шевченко» (1939) к 125-летию со дня его рождения, из восьми повестей, написанных в 30-х годах, подсчитали биографы, шесть биографических, в том числе «Керенский».

25 марта 1936 года А.М. Горький писал М. Зощенко:

«Вчера прочитал я «Голубую книгу». Комплименты мои едва ли интересны для вас и нужны вам, но всё же кратко скажу: в этой работе своеобразный талант ваш обнаружен ещё более уверенно и светло, чем в прежних. Оригинальность книги, вероятно, не сразу будет оценена так высоко, как она заслуживает, но это не должно смущать вас.

Вы уже почти безукоризненно овладели вашей «манерой» писать, но, кажется мне, иногда не совсем правильно отбираете материал, т. е. оперируете фактами недостаточно типичными.

Эх, Михаил Михайлович, как хорошо было бы, если б вы дали в такой же форме книгу на тему о страдании! Никогда и никто ещё не решался осмеять страдание, которое для множества людей было и остаётся любимой их профессией. Никогда ещё и у никого страдание не возбуждало чувства брезгливости. Освещённое религией «страдающего бога», оно играло в истории роль «первой скрипки», «лейтмотива», основной мелодии жизни. Разумеется – оно вызывалось вполне реальными причинами социологического характера, это – так!

Но в то время, когда «просто люди» боролись против его засилия хотя бы тем, что заставляли страдать друг друга, тем, что бежали от него в пустыни, в монастыри, в чужие края и т. д., литераторы – прозаики и стихотворцы – фиксировали, углубляли, расширяли его «универсализм», невзирая на то что даже самому страдающему Богу страдание опротивело и он взмолился: «Отче, пронеси мимо меня чашу сию!»

Страдание – позор мира, и надобно его ненавидеть для того, чтоб истребить.

Но вот в наши дни роды становятся безболезненными благодаря заботам науки о человеке. С этого противопоставления и начать бы книгу об истреблении страдания и указать бы, что литераторы как будто до пресыщения начитались церковной агиографической литературой о великомучениках, якобы угодных Богу…» (С. 167—168).

Но все эти годы М.М. Зощенко тревожили слова из последнего письма А.М. Горького о страдании, он и сам много думал о причинах страдания и как его избежать: «Я написал было ответ, однако не послал его, так как я узнал, что Горькому хуже. Я не хотел тревожить его, больного. В этом ответе я писал, что именно такая книга у меня намечена. Однако (писал я) в этой книге я бы хотел не только высмеять «страдальцев», но найти хотя бы некоторые причины страданий, для того чтобы понять, откуда возникают эти страдания» (Старков А. Михаил Зощенко. Судьба художника. М., 1974, 1990. С. 185).

В предисловии к задуманной повести «Перед восходом солнца» М. Зощенко писал: «Эту книгу я задумал давно. Сразу после того, как выпустил в свет мою «Возвращённую молодость».

Почти десять лет я собирал матриалы для этой новой книги. И выжидал спокойного года, чтоб в тиши моего кабинета засесть за работу.

Но этого не случилось.

Напротив. Немецкие бомбы дважды падали вблизи моих материалов. Извёсткой и кирпичами был засыпан портфель, в котором находились мои рукописи. Уже пламя огня лизало их. И я поражаюсь, как случилось, что они сохранились.

Собранный материал летел вместе со мной на самолёте через немецкий фронт из окружённого Ленинграда.

Я взял с собой двадцать тяжёлых тетрадей. Чтобы убавить их вес, я оторвал коленкоровые переплёты. И все же они весили около восьми килограммов из двенадцати килограммов багажа, принятого самолётом. И был момент, когда я просто горевал, что взял этот хлам вместо тёплых подштанников и лишней пары сапог.

Однако любовь к литературе восторжествовала… Весь год я был занят здесь писанием различных сценариев на темы, нужные в дни Великой Отечественной войны…» Позже М. Зощенко решил не откладывать свою работу, она актуальна, злободневна: «Ведь мои материалы говорят о торжестве человеческого разума, о науке, о прогрессе сознания! Моя работа опровергает «философию» фашизма, которая говорит, что сознание приносит людям неисчислимые беды, что человеческое счастье – в возврате к варварству, к дикости, в отказе от цивилизации… В августе 1942 года я положил мои рукописи на стол и, не дожидаясь окончания войны, приступил к работе… Это книга о том, как я избавился от многих ненужных огорчений и стал счастливым… Это будет литературное произведение. Наука войдёт в него, как иной раз в роман входит история «(Зощенко М. Собр. соч.: В 4 т. С. 299—300). И автор рассказывает о том, как он стремился к людям, был порой счастлив, встречаясь с друзьями, подругами, его радовали эти встречи, а потом неожиданно наступала хандра, и с этим он ничего не мог поделать. Он приводит шестьдесят три разных случая из своей жизни, полные огромных потрясений, но не может объяснить, почему наступает хандра. В 1920 году он знакомится с Ремизовым, Замятиным, Горьким, Блоком, Есениным, Маяковским, а всё время после этого чувствует себя несчастным. Потом он начинает своё повествование о детских и школьных годах, приводит ещё тридцать восемь историй, но ответа на свой вопрос так и не находит. И наконец М. Зощенко садится за книги учёных, философов, психологов, писателей. Почему он пишет эту книгу тогда, когда рвутся немецкие бомбы в грозные годы войны. Нет, он приравнивает эту книгу к бомбе, которая разорвётся в лагере фашистов и «уничтожит презренные идеи, рассеянные там и сям» (Там же. С. 495).

М. Зощенко изучает биографии Э. По, Н. Гоголя, изучает исследования Фрейда и других учёных и приходит к выводу, что Горький прав, сказав, что «страдание – позор мира». «И я целиком разделяю его мнение. Чтобы истребить страдание, существует наука. Она сделала немало. Но впереди предстоит сделать ещё больше. Огромный и светлый путь лежит впереди» (Там же. С. 535). «Разум побеждает страдания», «Разум побеждает старость» – вот названия глав, которыми автор заключает свою повесть «Перед заходом солнца». И в этом актуальный и злободневный смысл повести, написанной в 1943 году и напечатанной в журнале «Октябрь» (1943. № 6/7, 8/9); последняя часть повести была напечатана в журнале «Звезда» (1972. № 3) под названием «Повесть о разуме».

Сначала в редакции журнала возникли серьёзные претензии к повести. И М. Зощенко тут же ответил, приведя в письме свои возражения: «Мне кажется несправедливым оценивать работу по первой её половине, ибо в первой половине нет разрешения вопроса. Там приведён лишь материал. Поставлены задачи и отчасти показан метод. И только во 2-й половине развёрнута художественная и научная часть исследования, а также сделаны соответствующие выводы» (Чудакова М. Поэма Михаила Зощенко. М., 1979. С. 167). Содержание повести «Перед заходом солнца» возмутило многих идеологических работников. И тут же появилась резко критическая статья Л. Дмитриева «О новой повести М. Зощенко» в газете «Литература и искусство» (1943. 4 декабря), в которой автор назван «мещанским хлюпиком, нудно копающимся в собственном интимном мирке», а повесть зачислена в разряд «пошлых» и «аморальных». А эта газета – голос ЦК ВКП(б). Через два дня Президиум Союза советских писателей на своём заседании единогласно признал повесть «антихудожественной, чуждой интересам народа», при этом за это решение голосовали А. Фадеев, С. Маршак, В. Шкловский, писатели, близкие М. Зощенко. После этого решения М. Зощенко был близок к отчаянию: ведь повесть прочитана в ЦК ВКП(б) и разрешена, были положительные отзывы учёных-специалистов, видимо, кому-то не понравилась и была дана команда подвергнуть вещь критике. Но всё это оказалось «мелочью» по сравнению с тем, что было написано в «Большевике» (1944. № 2) и «Пропагандисте» (1944. № 6). Повесть названа «вредной», «галиматьей, нужной лишь врагам нашей родины», автор её назван «клеветником» и «пошляком», его мировоззрение «расходится с идеологическими основами мировоззрения народа». Когда М. Зощенко вернулся в Ленинград в апреле 1944 года, поначалу его встретили холодно, но в конце июня неожиданно ввели в редколлегию журнала «Звезда», его материалы начали публиковать «Ленинград», «Известия», «Комсомольская правда». В итоге М. Зощенко оказался в центре схватки противоборствующих сторон в ЦК ВКП(б), в центре борьбы между Ждановым и Маленковым за место первого заместителя И. Сталина.

М. Зощенко написал письмо И. Сталину. Затем одно за другим последовали события, разгромившие и повесть, и всё творчество М. Зощенко, обсуждение журналов «Звезда» и «Ленинград» на заседании Секретариата ЦК ВКП(б), критика в журналах, доклад А. Жданова, исключение из Союза писателей, второе письмо И. Сталину и долгое творческое молчание писателя, занимавшегося только переводами, чтобы кормить семью.

К. Чуковский, Вс. Иванов, В. Каверин, Л. Кассиль, Э. Казакевич, Н. Тихонов обратились в Президиум ЦК КПСС с письмом, в котором говорилось о необходимости реабилитации М.М. Зощенко:

«Считаем своим нравственным долгом поставить вопрос о восстановлении доброго имени Михаила Михайловича Зощенко, известного русского писателя, высоко ценимого Горьким.

Уже десять лет большой художник, безупречный советский гражданин и честнейший человек заклеймён в глазах народа, как враждебный нашему обществу «подонок» и «мещанин»… Необходимо как можно скорее принять меры к защите писателя, к спасению человека. Необходимо организовать издание его сочинений, вернуть писателя Зощенко советской литературе» (Дружба народов. 1988. № 3. С. 189).

В июне 1953 года М. Зощенко вновь был принят в члены Союза писателей.

В конце 1956 года в Госиздате вышел однотомник М.М. Зощенко.

«Большой художник, безупречный советский гражданин» был возвращён народу.


Зощенко М.М. Соч.: В 4 т. М., 2009.

Старков А. Михаил Зощенко. Судьба художника. М., 1974, 1990.

Чудакова М. Поэтика Михаила Зощенко. М., 1979.

Михаил Зощенко в воспоминаниях современников. М., 1981.

Николай Алексеевич Заболоцкий
(7 мая (24 апреля) 1903 – 14 октября 1958)

Родился в обеспеченной семье сорокалетнего агронома Алексея Агафоновича Заболотского (1864—1929) и школьной учительницы Лидии Андреевны Дьяконовой (1879—1926). В «Автобиографических очерках» Николай Заболоцкий писал, что предки его – крестьяне деревни Красная Гора Уржумского уезда Вятской губернии. Дед Агафон прослужил двадцать пять лет в царской армии, вышел в отставку и стал уржумским мещанином, служил лесным объездчиком в лесничестве. Своего сына Алексея отдал в Казанское сельскохозяйственное училище на казённую стипендию. «Отец стал агрономом, человеком умственного труда, – первый в длинном ряду своих предков-земледельцев. По своему воспитанию, нраву и характеру работы он стоял где-то на полпути между крестьянством и тогдашней интеллигенцией… Отцу были свойственны многие черты старозаветной патриархальности, которые каким-то странным образом уживались в нём с его наукой и с его борьбой против земледельческой косности крестьянства. Высокий, видный собою, с красивой чёрной шевелюрой, он носил свою светло-рыжую бороду на два клина, ходил в поддёвке и русских сапогах, был умеренно религиозен, науки почитал, в высокие сферы мира сего предпочитал не вмешиваться и жил интересами своей непосредственной работы и заботами своего многочисленного семейства» (Заболоцкий Н. Собр. соч.: В 3 т. М., 1983. Т. 1. С. 494—495).

В 1913 году десятилетний Николай поступил в реальное училище в Уржуме, который ему тогда показался огромным и счастливым городом. До этого времени Николай учился в начальной школе, уже писал стихи и прочитал множество книг – у отца была хорошая библиотека. «Наш учебный день начинался в актовом зале общей молитвой, – продолжал свой автобиографический рассказ Н. Заболоцкий. – Здесь, на передней стене, к которой мы становились лицом, висел большой, до самого потолка, парадный портрет царя в золотой раме. Царь был изображён в мантии и во всех регалиях. Классы выстраивались в установленном порядке, но из них выделялся хор, который становился с левой стороны. Когда всё приходило в порядок и учителя, одетые в мундиры, занимали свои места, в зале появлялся директор, и молитва начиналась… и всё это заканчивалось пением гимна «Боже, царя храни» (Там же. С. 499—500).

Николай Заболотский с удовольствием описывает своё реальное училище, большие и светлые комнаты, пёстрый состав учителей, вспоминает занятия по немецкому и французскому языкам, обычные детские и юношеские забавы, о которых много писали и в прежние годы.

В 1920 году Н. Заболотский приехал в Москву, поступил на филологический факультет МГУ и в медицинский институт (из-за пайка). В Москве его покорила разнообразная литературная жизнь, Маяковский, Есенин, Блок, Хлебников захватили его творческую душу, он поклонялся их творческим устремлениям. Потом из-за голода ему пришлось уехать из Москвы в Уржум, и уже в 1921 году в Петрограде он поступил на факультет языка и литературы Педагогического института имени Герцена. И здесь был голод, «хроническое безденежье и полуголодное существование», студенты шли в порт и разгружали корабли, получали за работу продуктами, но студенческая молодёжь не унывала, возникли небольшое содружество поэтов «Мастерская слова» и журнал «Мысль», в котором были напечатаны первые его стихотворения. В письме земляку М.И. Касьянову 7 и 11 ноября 1921 года Н. Заболотский сообщал:

«Здесь Мандельштам пишет замечательные стихи. Послушай-ка.

Возьми на радость из моих ладоней
Немного солнца и немного мёда,
Как нам велели пчелы Персефоны…»

И приводит свои стихи с ремаркой: «После сладкого стиха отведай горького». И далее:

«Практические дела с каждым днём все хужеют – бунтует душа, а жизнь не уступает. Проклятый желудок требует своих минимумов, а минимумы пахнут десятками, бесконечными десятками и сотнями тысяч… Вообще благодаря знакомым мой ум начинает освежаться под влиянием новых книг, которые начинают циркулировать через мои руки. Теперь читаю. Используя всякую возможность. Хочется, до боли хочется работать над ритмом, но обстоятельства не позволяют заняться делом. Пишу не очень много. Но чувствую непреодолимое влечение к поэзии О. Мандельштама («Камень») и пр. Так хочется на веру принять его слова.

– Есть ценностей незыблемая скала…

– И думал я: витийствовать не надо…

И я не витийствую. По крайней мере, не хочу витийствовать. Появляется какое-то иное отношение к поэзии, тяготение к глубоким вдумчивым строфам. Тяготение к сильному смысловому образу. С другой стороны – томит душу непосредственная бессмысленность существования. Есть страшный искус – дорога к сладостному одиночеству» (Там же. Т. 3. С. 300—303).

В свои восемнадцать лет Николай Заболотский уже многое познал, а главное – на последние деньги купил книги Д.Г. Гинцбурга «О русском стихосложении», В. Брюсова «Опыты» и Н. Шебуева «Версификация», слушая лекции в институте, где деканом факультета был В.А. Десницкий, известный писатель и друг А.М. Горького, который хорошо знал историю литературы. Заболотский получил хорошее историко-литературное образование.

В 1925 году Н. Заболоцкий (в этом году он чуть-чуть изменил свою фамилию) окончил институт и был призван в армию. Сдав экзамен на должность командира взвода, он в 1927 году был уволен в запас. И после этого начались поиски работы. Напечатав несколько стихотворений и рассказов в журналах «Костёр», «Пионер», «Чиж», он обратил внимание С. Маршака, который порекомендовал молодого литератора на работу в журналы «Чиж» и «Ёж». После одного из выступлений Заболоцкий познакомился с молодыми поэтами Даниилом Ивановичем Хармсом (наст. фам. Ювачёв), В. Введенским, К. Вагиновым, Николаем Олейниковым, которые называли себя «Левым флангом», а потом – обэриутами (Объединение реального искусства). Принял участие в написании поэтической платформы – «Общественное лицо ОБЭРИУ. Поэзия обэриутов» (1928), где было обращено внимание на то, что огромный сдвиг в культуре и быте задерживается «многими ненормальными явлениями»:

«Требование общепонятного искусства, доступного по своей форме даже деревенскому школьнику, мы приветствуем, но требование только такого искусства заводит в дебри самых страшных ошибок. В результате мы имеем груды бумажной макулатуры, от которой ломятся книжные склады, а читающая публика первого Пролетарского Государства сидит на переводной беллетристике западного буржуазного писателя.

Мы очень хорошо понимаем, что единство правильного выхода из создавшегося положения сразу найти нельзя. Но мы совершенно не понимаем, почему ряд художественных школ, упорно, честно и настойчиво работающих в этой области, сидят как бы на задворках искусства, в то время как они должны всемерно поддерживаться всей советской общественностью. Нам непонятно, почему Школа Филонова вытеснена из Академии. Почему Малевич не может развернуть своей архитетурной работы в СССР, почему так нелепо освистан «Ревизор» Терентьева? Нам непонятно, почему т. н. левое искусство, имеющее за своей спиной немало заслуг и достижений, расценивается как безнадёжный отброс и ещё хуже – как шарлатанство. Сколько внутренней нечестности, художественной несостоятельности таится в этом диком подходе» (Афиши Дома печати. Л., 1928. № 2. А также: Заболоцкий Н. Собр. соч.: В 3 т. Т. 1. С. 521—524).

И далее следует перечисление всех обэриутов: Александр Иванович Введенский (1904—1941, в заключении), пьеса «Минин и Пожарский» (1926), книги «Много зверей» (1928), «Кто?» (1930), «Щенок и котёнок» (1937), «О девочке Маше, о собаке Петушке и кошке Ниточке» (1937); Константин Константинович Вагинов (наст. фам. Вагингейм; 1899—1934), сборники стихотворений, романы «Козлиная песнь» (1928), «Труды и дни Свистонова» (1929), «Бамбочада» (1931); Николай Макарович Олейников (1898—1942, в заключении), «Первый свет» (1926), «Боевые дни» (1927), «Танки и санки» (1928); Даниил Иванович Хармс (наст. фам. Ювачёв; 1905—1942, в заключении), пьеса «Елизавета Бам», написанная в 1927 году и поставленная в театре 1928 году, была подвергнута острой критике, «Во-первых и во-вторых» (1929), «Иван Иванович» (1929), «Игра» (1930), «Миллион» (1931), «Лиза и заяц» (1940) и ещё несколько детских книжек и драматических произведений, которые не были поставлены в театре.

«Таковы грубые очертания литературной секции нашего объединения в целом и каждого из нас в отдельности. Остальное договорят наши стихи.

Люди конкретного мира, предмета и слова, – в этом направлении мы видим своё общественное значение. Ощущать мир рабочим движением руки, очищать предмет от мусора стародавних истлевших культур, – разве это не реальная потребность нашего времени? Поэтому и объединение наше носит название ОБЭРИУ – Объединение Реального Искусства» (Там же).

К 1928 году у Николая Заболоцкого накопилось стихотворений на целую книгу. 28 июня 1928 года он просит художника Л.А. Юдина сделать обложку книги, которая, по его предположениям, должна выйти в сентябре – октябре: «В этом деле нельзя рассчитывать на материальное вознаграждение, т. к. К-во существует пока в кредит и, например, я за книгу ничего не получаю. Если Вы и не отказались бы сделать эту работу, то лишь как дружескую услугу для меня лично. Мне кажется, Ваш шрифт, использованный для большого плаката к «3 обэриутским часам», очень идёт к книге… Слово «Столбцы» должно быть сделано Вашим шрифтом, оно доминирует…» (Там же. С. 307).

Сборник стихотворений Николая Заболоцкого «Столбцы» вышел в 1929 году, книга в несколько дней разошлась в Москве и Ленинграде и вызвала, по выражению автора, «порядочный скандал», автор был «причислен к лику нечестивых»» (Там же. С. 313).

Название книги «Столбцы» было сложным и малопонятным, поэтому Заболоцкий пояснил: «В это слово я вкладываю понятие дисциплины, порядка, – всего того, что противостоит стихии мещанства» (Воспоминания о Н. Заболоцком. М., 1984. С. 105). Павел Антокольский уточняет это своими словами: в книге раскрыто «чувство сенсации, новизны, прорыва в область, никем ещё не обжитую до Заболоцкого» (Там же. С. 200). Были опубликованы положительные рецензии о сборнике Н. Степанова, И. Фейнберга, М. Зенкевича, Н. Рыкова. Но время резко изменилось, наступил «год великого перелома», и вскоре появились отрицательные статьи в рапповском духе: А. Селивановский «Система кошек» (На литературном посту. 1929. № 15), П. Незнамов «Система девок» (Печать и революция. 1930. № 4), А. Горелов «Распад сознания» (Стройка. 1930. № 1), В. Вихлянцев «Социология бессмысленки» (Сибирские огни. 1930. № 5), С. Малахов «Лирика как орудие классовой борьбы» (Звезда. 1931. № 9). «Критика обвиняет меня, – писал Заболоцкий М. Касьянову 10 сентября 1932 года, – в индивидуализме, и поскольку это касается способа писать, способа думать и видеть, то, очевидно, я действительно чем-то отличаюсь от большинства ныне пишущих. Ни к какой лит. группировке я не примыкаю, стою отдельно (из Обэриу он вышел в 1929 году. – В. П.), только вхожу в Союз советских писателей. У меня много врагов, но и много друзей.

Отдельные мои стихи ты можешь найти в толстом ленинградском журнале «Звезда» за 1929 год…» (Там же. С. 314).

7 января 1932 года Николай Заболоцкий, прочитав книгу К.Э. Циолковского «Растение будущего. Животное космоса. Самозарождение» (1929), заинтересовался этими проблемами и написал автору письмо с просьбой прислать ему другие свои книги: «…искусство будущего так тесно сольётся с наукой, что уже и теперь пришло для нас время узнать и полюбить лучших наших учёных – и Вас в первую очередь». 18 января 1932 года Николай Заболоцкий, получив книги К. Циолковского, сердечно благодарит его и сообщает:

«На меня надвинулось нечто до такой степени новое и огромное, что продумать его до конца я пока не в силах: слишком воспламенена голова… Консервативное чувство, воспитанное в нас веками, цепляется за наше знание и мешает ему двигаться вперёд. А чувствование себя государством есть, очевидно, новое завоевание человеческого гения.

Это ощущение, столь ясно выраженное в Ваших работах, было знакомо гениальному поэту Хлебникову, умершему в 1922 году. Привожу его стихотворение «Я и Россия»:

Россия тысячам тысяч свободу дала.
Милое дело! Долго буду помнить про это…»

Николай Заболоцкий делится с К. Циолковским, что в своих ненапечатанных поэмах много думает о будущем Земли, о человечестве, о животных и растениях. Прочитав работы К. Циолковского, он вернётся к этим произведениям, ему «многое придётся передумать заново» (Там же. С. 309—311). И Николай Заболоцкий приводит отрывок из своей поэмы «Торжество земледелия», в которой он, похоже, заимствует некоторые мысли из книг К. Циолковского – если только эти мысли не приходили ему ранее. Рассказывая замысел поэмы, Н. Заболоцкий 28 марта 1936 года в Доме писателей в Ленинграде говорил: «Я начал писать смело, непохоже на тот средний безрадостный тон поэтического произведения, который к этому времени определился в нашей литературе. В это время я увлекался Хлебниковым, и его строки: «Я вижу конские свободы / И равноправие коров…» глубоко поражали меня. Утопическая мысль о раскрепощении животных нравилась мне. Я рассуждал так: «…Вместе с человеком начинается новая жизнь для всей природы, ибо человек неотделим от природы, он есть часть природы, лучшая, передовая её часть. В борьбе за существование победил он и занял первое место среди своих сородичей – животных. Человек так далеко пошёл, что в мыслях стал отделять себя от всей прочей природы, приписал себе божественное начало. Он мыслил так: я и природа. Я – человек, властелин, с одной стороны; природа, которую я должен себе подчинить, чтобы мне жилось хорошо, – с другой. Теперь дело меняется. Приближается время, когда, по слову Энгельса, люди будут не только чувствовать, но и сознавать своё единство с природой, когда делается невозможным бессмысленное и противоестественное представление о какой-то противоположности между духом и материей, человеком и природой, душой и телом. Настанет время, когда человек – эксплуататор природы – превратится в человека – организатора природы» (Литературный Ленинград. 1936. 1 апреля).

В эти годы Николай Заболоцкий – счастливый муж, в 1929 году женился на Екатерине Васильевне Клыковой (1906—1997), и счастливый отец, у них родился сын Никита.

Много неудобств и жалоб на жизнь. К примеру, подготовил сборник стихотворений, написана вступительная статья к сборнику, а книга не пошла в печать, нашли там что-то не подходящее времени. Но в журнале «Звезда» выходили стихи и поэма. Он получал гонорар и ехал к своей семье, которая жила то в Луге, то ещё в каком-нибудь местечке. 9 февраля 1933 года Н. Заболоцкий сообщает Екатерине Васильевне, что в «Еже» – скандал», а «В журналах у меня всё ладно», «Без вас мне здесь по-настоящему скучно, и чувствую себя просто несчастным человеком». 26 мая 1933 года сообщает Е. Клыковой: «В Москве шум из-за «Торжества Земледелия». Говорят, что «Звезда» впервые за всё время её существования на столах у всех москвичей; одни хвалят и очень, другие в бешенстве, третьи злорадствуют – вот, мол, до чего докатились. Так или иначе, [угол письма оборван] Москвы надо что-нибудь ждать, [посмотрим] что будет…» (Там же. С. 316).

И действительно, тут же появилась статья Е. Усиевич «Под маской юродства», в которой дана резко отрицательная оценка поэмы: «злобная карикатура на социализм», «пасквиль на коллективизацию сельского хозяйства», «мы должны с ним драться, разоблачая его как врага» (Литературный критик. 1933. № 4). А чуть позднее в газете «Правда» появились две статьи В. Ермилова «Юродствующая поэзия и поэзия миллионов» (1933. 21 июля) и С. Розенталя «Тени старого Петербурга» (1933. 30 августа), в которой автору поэмы даны резко отрицательные отзывы. Н. Заболоцкий только что закончил работу над вторым сборником стихотворений, редакция потребовала от него резких изменений, он многое выбросил, но книга в 1933 году так и не появилась. Спустя три года Н. Заболоцкий подвёл итоги критических выступлений: «Кажется, ни над одним советским поэтом критика не издевалась так, как надо мной. И какие бы ни были литературные грехи, все же подобные статьи и выступления не делают чести новой критике» (Литературный Ленинград. 1936. 1 апреля).

Эти годы были самыми трудными в становлении Н. Заболоцкого как поэта. После 1933 года всё труднее и труднее было заниматься собственным творчеством, что-то слагалось, но, судя по всему, не укладывалось в программное русло социалистического реализма, и Николай Заболоцкий увлёкся переводом и толкованием «Слова о полку Игореве» и переводом по подстрочникам грузинской поэзии. Он побывал в Грузии, познакомился с известными поэтами Грузии, и десятки переводов грузинских поэтов появились в газетах, журналах и издательствах.

Это совпало с трагическими событиями: в стране после убийства С.М. Кирова начались судебные процессы над партийными и государственными деятелями.

Но Николай Заболоцкий не оставлял надежды издать второй сборник, стихотворения его стали более реалистичными, уже не только Хлебников был его учителем, но и Пушкин, и Тютчев.

А. Безыменский резко говорил на съезде писателей в 1934 году о многих поэтах, которые были певцами классового врага, о Гумилёве и Есенине, о Клюеве и Клычкове, о П. Васильеве и Н. Заболоцком: «Гораздо более опасна маска юродства, которую надевает враг. Этот тип творчества представляет поэзия Заболоцкого, недооценённого как враг в докладе т. Тихонова… Заболоцкий издевается над нами… И Заболоцкий и Васильев не безнадёжны…» (Первый Всесоюзный съезд советских писателей. 1934. С. 550). Но пафос съезда был в том, чтобы не только критиковать, но и воспитывать поэтов. Н. Заболоцкий задумался над своим будущим. В 1936 году Н. Заболоцкий написал стихотворение «Север», которое, по мнению биографов, открывает новую страницу в творчестве поэта. Да и он сам это почувствовал. «Это стихотворение, – писал он в статье «Статьи «Правды» открывают нам глаза», – представляется мне простым, доступным для широкого читателя, и в то же время та пластическая выпуклость, которая была для меня самоцелью в «Столбцах», здесь дана на новой основе. Здесь она уже не самоцель, она лишь средство. Лишь иллюстрация, лишь аргумент в пользу завоевания «Севера». Появилась историческая перспектива, мысль, общественное содержание, и, благодаря этому, изменилась функция приёма», поэт почувствовал «простую человеческую правду, которая и составляет самый секрет всяческого искусства, которая делает искусство народным» (Литературный Ленинград. 1936. 1 апреля).

В статье «Новый путь» О. Берггольц писала о стихах Заболоцкого: «Стихи прекрасны… они обладают громадным обаянием скульптурной, любовной изобразительности» (Литературный Ленинград. 1936. 23 декабря). В этом же году Н. Заболоцкий написал «Горийскую симфонию», в которой высказал своё отношение к родному месту «великого картвела». В 1937 году в «Литературном современнике» вышло десять стихотворений, в том числе «Утренняя песня», «Прогулка», «Лодейников в саду», «Север», «Засуха», «Начало зимы», «Вчера, о смерти размышляя», «Ночной сад», «Всё, что было в душе», «Горийская симфония» (1937. № 3). В «Ленинградской правде» и «Известиях» тут же появились разноречивые рецензии на эту стихотворную подборку. Сборник стихотворений «Вторая книга» вышел в 1937 году. И вот в этот самый момент каким-то краем Николай Заболоцкий попал в число преступников, участников блока троцкистов, задумавших путем заговора вернуться во власть. 19 марта 1938 года сотрудники НКВД арестовали поэта, который подробно описал спустя много лет «Историю моего заключения» (Даугава. 1988. № 3), материал в последующем издан в книге: Заболоцкий Н. Полное собрание стихотворений и поэм / Составление, подготовка текста, хронологическая канва и примечания Никиты Заболоцкого. СПб., 2002. С. 44—54) Был обыск, забрали два чемодана с книгами и рукописями, били, ругали, заставляли признаться во всех преступлениях против советской власти; сидел в различных камерах, испытал все муки и страдания, которые выпадали на долю политических арестованных:

«Издевательство и побои испытывал в то время каждый, кто пытался вести себя на допросах не так, как это было угодно следователю, т. е., попросту говоря, всякий, кто не хотел быть клеветником.

Дав. Ис. Выгодского, честнейшего человека, талантливого писателя, старика, следователь таскал за бороду и плевал ему в лицо. Шестидесятилетнего профессора математики, моего соседа по камере, больного печенью (фамилию его не могу припомнить), следователь-садист ставил на четвереньки и целыми часами держал в таком положении, чтобы обострить болезнь и вызвать нестерпимые боли. Однажды по дороге на допрос меня по ошибке втолкнули в чужой кабинет, и я видел, как красивая молодая женщина в чёрном платье ударила следователя по лицу и тот схватил её за волосы и стал пинать её сапогами. Меня тотчас же выволокли из комнаты, и я слышал за спиной её ужасные вопли.

Чем объясняли заключённые эти вопиющие извращения в следственном деле, эти бесчеловечные пытки и истязания? Большинство было убеждено в том, что их всерьёз принимают за великих преступников» (Там же. С. 50).

2 сентября 1938 года Н. Заболоцкий Особым совещанием был осужден на пять лет исправительно-трудовых лагерей. Сначала работал на лесоповале недалеко от Комсомольска-на-Амуре, потом чертёжником в проектном бюро. 18 августа 1944 года был освобождён, приехала жена с двоими детьми, жили в избе села Михайловского, недалеко от лагеря. В 1946 году приехал в Москву, был восстановлен в Союзе писателей, жил сначала на даче писателя В. Ильенкова в Переделкине, потом на даче В. Каверина. И началась работа над изданием сборника стихотворений в издательстве «Советский писатель». В «Новом мире» в 1947 году появились стихи Н. Заболоцкого «Творцы дорог» и «Город в степи» (№ 10), стихи колоритные, звучные, лишь лёгкой тенью напоминали о себе прожитые в лагере годы.

А. Фадеев прочитал сборник стихотворений Н. Заболоцкого и дал положительную рецензию. Книга пошла в набор, но тут вышло новое решение ЦК КПСС о музыке, где вновь были подняты вопросы об идеологической идейности, о проблемах социалистического реализма, «о декадентских тенденциях в советской музыке». И А. Фадеев тут же написал письмо главному редактору издательства А. Тарасенкову:


«Тов. Тарасенкову.

Дорогой Толя! Когда-то я читал этот сборник и в целом принял его. Но теперь, просматривая его более строгими глазами, учитывая особенно то, что произошло в музыкальной области, и то, что сборник Заболоцкого буквально будут рассматривать сквозь лупу, – я нахожу, что он, сборник, должен быть сильно преобразован.

1. Всюду надо или изъять, или попросить автора переделать места, где зверям, насекомым и пр. отводится место, равное человеку… главным образом потому, что это уже не соответствует реальности: в Арктике больше людей, чем моржей и медведей… В таком виде это идти не может, это снижает то большое, что вложено в эти произведения.

2. Из сборника абсолютно должны быть изъяты следующие стихотворения: Утро, Начало зимы, Метаморфозы, Засуха, Ночной сад, Лесное озеро, Уступи мне, скворец, уголок, Ночь в Пасанаури…

С приветом А. Фадеев.

5. IV.48».


В результате книга всё-таки вышла, но в ней остались 17 стихотворений и «Слово о полку Игореве». Стихотворения «Север» и «Творцы дорог» были значительно сокращены. «Для писателя, имеющего судимость и живущего под агентурным надзором госбезопасности, и такое издание книги было большим достижением» (Заболоцкий Н. Полное собрание стихотворений и поэм. С. 675).

Сейчас невозможно понять, почему А. Фадеев запретил эти стихотворения. Там нет ничего, что и в то время могло бы противостоять победному настроению русского народа. Вот «Метаморфозы»: «Как мир меняется! И как я сам меняюсь! / Лишь именем одним я называюсь, – / На самом деле то, что именуют мной, – / Не я один. Нас много. Я живой… Как всё меняется! Что было раньше птицей, / Теперь лежит написанной страницей; / Мысль некогда была простым цветком; / Поэма шествовала медленным быком; / А то, что было мною, то, быть может, / Опять растёт и мир растений множит. / Вот так, с трудом пытаясь развивать / Как бы клубок какой-то сложной пряжи, / Вдруг и увидишь то, что должно называть / Бессмертием. О, суеверья наши!» (1937). Никита Заболоцкий напоминает читателям, что размышления Николая Заболоцкого возникали под влиянием сочинений Лукреция, Гёте, под воздействием К. Циолковского, с которым он переписывался.

В творчестве этих лет у Николая Заболоцкого нет и тени страданий от лагерной жизни, напротив, все мотивы его стихотворений связаны с могучей созидательной деятельностью сидевших в лагере. Вот «Творцы дорог»: разбудил всех рожок, люди вышли на работу, заложили бикфордовы шнуры, «И вдруг – удар, и вздрогнула берёза, / И взвыло чрево каменной горы. / И, выдохнув короткий белый пламень / Под напряженьем многих атмосфер, / Завыл, запел, взлетел под небо камень, / И заволокся дымом весь карьер. / …И мы бежим нестройною толпою, / Подняв ломы, громам наперерез. / Так под напором сказочных гигантов, / Работающих тысячами рук, / Из недр вселенной ад поднялся Дантов / И, грохнув наземь, раскололся вдруг… / Здесь, в первобытном капище природы, / В необозримом капище болот, / Врубаясь в лес, проваливаясь в воды, / Срываясь с круч, мы двигались вперёд…» (1946, 1947) (Там же. С. 205, 226—229).

«И, наконец, в 1947 году возобновляет Заболоцкий и свою работу в области «чисто» философской лирики, – писал А. Македонов в книге «Николай Заболоцкий. Жизнь, творчество, метаморфозы» (Л., 1987). – Первым стихотворением с пометой «1947 год» является «Я не ищу гармонии в природе». Это программное стихотворение, которым Заболоцкий, нарушив хронологическую последовательность, начинает вторую часть подготовленного им перед смертью Полного собрания». Стихотворение развивает тему антагонизмов природы (начатую ещё в стихах Заболоцкого 1929 года). С одной стороны, природа – «мир дремучий», «огромный мир противоречий» с его «бесплодной игрой». Это мир «буйного движения», «бесполезно тяжкого труда», в котором нет «разумной соразмерности» и «правильных созвучий», и в этом мире царит «дикая свобода, где от добра неотделимо зло». Но, с другой стороны, в антагонизмах дремучего мира природы заложен «прообраз боли человечьей», заложена возможность перехода к более высокой, разумно-соразмерной, неантагонической форме бытия: «Снится ей блестящий вал турбины и мирный звук разумного труда». И в конце стихотворения природа сравнивается «с безумной, но любящей матерью», которая уже таит в себе «высокий мир дитяти, чтоб вместе с сыном солнце увидать». Поэтика стихотворения тесно примыкает к «Метаморфозам» (1937)» (Македонов А. Николай Заболоцкий. Л., 1987. С. 245).

Можно упомянуть здесь множество прекрасных стихотворений замечательного поэта – и «Ходоки», и «Жена», и «Прохожий», и «Лебедь в зоопарке», и «Прощание с друзьями», и «Дождь», но приведу лишь отрывок из стихотворения «Некрасивая девочка»:

Среди других играющих детей
Она напоминает лягушонка…
Ни тени зависти, ни умысла худого
Ещё не знает это существо.
Ей всё на свете так безмерно ново,
Так живо всё, что для других мертво!..
И пусть черты её нехороши
И нечем ей прельстить воображенье, —
Младенческая грация души
Уже сквозит в любом её движенье.
А если это так, то что есть красота
И почему её обожествляют люди?
Сосуд она, в котором пустота,
Или огонь, мерцающий в сосуде?
1955

Н.А. Заболоцкий оставил прекрасные стихи и о крестьянской жизни, и о природе, о человеческой противоречивости, о гуманизме, он оставил воспоминания об аресте и годах тюремного заключения. Скончался от болезни сердца.


Заболоцкий Н. Собрание сочинений: В 3 т. М., 1983.

Заболоцкий Н. Полное собрание стихотворений и поэм. СПб., 2002.

Воспоминание о Заболоцком. 2-е изд. М., 1984.

Заболоцкий Никита. Жизнь Н.А. Заболоцкого. М., 1998.

Македонов А. Николай Заболоцкий. Л., 1987.

Сергей Николаевич Сергеев-Ценский (Сергей Николаевич Сергеев)
(30 сентября (18 сентября) 1875 – 3 декабря 1958)

Родился в селе Преображенском Тамбовской губернии в семье земского учителя, капитана в отставке, участника Севастопольской обороны в 1854—1855 годах. У отца была богатая библиотека. Читал Крылова, Лермонтова, Пушкина, писал стихи, которые с одобрением просматривал отец. Затем, окончив учительский институт в Глухове с золотой медалью, получил назначение в Немировскую гимназию Киевской губернии преподавателем русского языка и литературы, почти десять лет учительствовал и начиная с 1898 года одновременно писал и публиковал первые рассказы. Целый год служил в 19-м пехотном Костромском полку, получил звание прапорщика запаса и вновь приступил к преподавательской работе в Каменец-Подольске, потом переехал в Купянск учителем истории и географии. Поступил вольнослушателем в Харьковский университет, подрабатывая в богатых семьях уроками, но вскоре Харьковский университет закрыли в связи со студенческими забастовками, а документы вернули. Потом получил первый литературный гонорар за сказку, опубликованную в детском журнале «Читальня народной школы» (1898. Декабрь). Появились в печати рассказы «Забыл», «Колокольчик», «Конспект истории», потом в Спасске Рязанской губернии Сергеев, учитель городского училища, опубликовал рассказ «Тундра», в котором показал трагическую любовь обманутой женщины. «Тундра» появилась в январском номере «Русской мысли», а рассказ «Врёт судьба!» – в январском номере «Русского вестника». С.Н. Сергеев преподавал физику, естествознание, читал на уроках произведения Чехова, интересовался чуть ли не всеми отраслями знаний и говорил об этом увлечённо и страстно. При этом всё чаще стали появляться его произведения. С.Н. Сергеев-Ценский так был влюблён в прекрасную реку Цну, что сделал её название частью своей писательской фамилии.

Накануне революции 1905 года Сергеев-Ценский написал и напечатал рассказ «Батенька», в котором рассказал о командире роты, посланном на усмирение бастующих рабочих и отказавшемся в них стрелять. Рассказ случайно попался на глаза Льву Толстому, он прочитал его с одобрением и порекомендовал напечатать его издателю И. Горбунову-Посадову отдельным изданием, что и произошло в 1906 году. В это же время Сергеев-Ценский завершил работу над повестью «Сад», открывшей нового художника как яркого живописца и одного из создателей полноценного героя из народа, сражающегося за народную правду и справедливость с богатыми владельцами земли.

20 февраля 1905 года Сергеев-Ценский писал издателю и критику В.С. Миролюбову о скорбной участи своих сочинений:

«Кажется, в редакции Вашего журнала был мой рассказ «Батенька» (тема – бунт рабочих и его усмирение залпами), но его прислали обратно, мотивируя это тем, что в настоящее время «и думать нечего о его помещении». С таким же успехом «Батенька» обошёл ещё несколько редакций и теперь покоится в столе или корзине «Нашей жизни». Это был «протестующий» рассказ, но судьба подобных протестов мне, к сожалению, давно уже известна, а протестовать в рамках дозволенного цензурой как-то даже смешновато.

В настоящее время в редакции «Мира божьего» лежит мой довольно большой – в 31/2 печ. листа – рассказ «Сад»; признаться, я не особенно надеюсь увидеть его в печати и только потому, что сам герой протестует.

Дай бог, чтобы мы когда-нибудь перестали заикаться и посмеялись над своим косноязычием» (Рук. отдел ИРЛИ. Архив В.С. Миролюбова. Ф. 185. Оп. 1. № 1051).

Алексей Шевардин – герой повести «Сад» – человек сильный, грамотный, любит землю, окончил земледельческое училище, но землёй владеет граф, «маленький» и «надоедливо ненужный», «всем кругом он мешал жить». Как тут развернуться, чтобы люди перестали быть рабами? Шевардин не раз обращается к людям с призывами: «– Да сколько же ещё – сто лет, тысячу лет – вы будете молчать? Вы – колокол миллионнопудовый! Каким рычагом можно раскачать и хватить в борта вашим языком так, чтобы дрогнул около воздух?» Вся жизнь, по его мнению, могла быть «одним роскошным садом», но ничего этого нет, «нет школ, нет больниц, нет красоты, нет смысла – одно сплошное «нет». Алексей Шевардин убивает графа и призывает к борьбе, но остаётся одиноким, ему видится граф в царской короне, значит, и царизм изжил себя.

Но вскоре эти призывы к борьбе Алексея Шевардина показались С. Сергееву-Ценскому «косноязычием», он не смеялся над этим, но горько сожалел, что жизнь не откликнулась на его призывы. Писатель увлёкся популярным в то время модернизмом, примкнул к «Шиповнику», стал писать манерно и вычурно, подражая символистам.

В письме к Миролюбову, чувствуя, что изменяет реализму, он писал: «Грешен, – люблю я эквилибристику настроений, зарево метафор, скачку через препятствия обыдёнщины. Простоты не выношу…

И в такую страшную смуту, когда ничего простого уже не осталось в жизни… Вы говорите о простоте» (Там же).

В первом номере альманаха «Шиповник» (1907) С. Сергеев-Ценский опубликовал повесть «Лесная топь», в это же время в журнале «Русская мысль» (1907. № 1, 2, 12) появился роман «Бабаев». В этих произведениях отразились картины живой действительности, полные народного протеста и терпения: поручик Бабаев, посланный с отрядом на усмирение взбунтовавшихся крестьян, при виде поротых мужиков впал в истерический припадок, а только что наказанный «огромный мужик» бережно обхватил его и участливо говорит ему: «Барин! Голубь наш сизый! Убивается как… Ничего! Слышь ты, ничего! Мы стерпим…»

Бабаев может упрекнуть своего ротного за грубое обращение с солдатами, но пойдёт сечь восставших крестьян; может впасть в истерику при виде наказанных им крестьян и может расстрелять троих рабочих, захваченных на баррикадах. Он сложен и противоречив, и нет ему места в жизни: его убивает протестующая девушка, поверившая в обновление жизни.

С.Н. Сергеев-Ценский не принадлежал к какой-либо партии, в том числе и литературной, а потому критика раздавалась и со стороны реалистов, и со стороны символистов. Он резко выступил против критических нападок, не понявших его убеждений: «Я просто художник, – больше того, я просто учусь искусству, и художником считаю себя относительно, – но да позволено мне будет уйти от опёки политических партий… Каждый журнал и каждая газета почему-то сочли своей обязанностью обзавестись хулиганствующими рецензентами, которые позубастее (по зубам их, должно быть, и выбирают), – и я лично говорю только за себя, – совершенно не понимаю, кому это нужно. Мне сказал один уважаемый мною писатель: это ещё хорошо, что вас ругают, а вот когда совсем будут молчать, тогда скверно» (Лебедь. 1908. № 1. С. 33). А в письме В.С. Миролюбову Сергеев-Ценский лишь подтверждал свою творческую позицию: «Читаешь газеты и не веришь глазам. Сколько наших общих знакомых промелькнуло и мелькает ещё в ролях им несвойственных, как всех переломала и сломила жизнь, как омерзительно стало жить на свете вообще и в ликвидированной России в частности» (Рук. отдел ИРЛИ. Архив В.С. Миролюбова. Ф. 185. Оп. 1. № 1051).

В 1908 году Сергеев-Ценский написал повесть «Печаль полей» (Шиповник. 1909. Кн. 9), в которой запоминается образ добродушного богатыря Никиты, он «существо могучее, тёмное, пашущее, сеющее, собирающее урожаи, – плодотворец полей», здесь проявилась и симпатия к деревне, и вера в будущее России.

«Печаль полей» привлекла внимание Максима Горького, с той поры он внимательно наблюдал за творчеством С.Н. Сергеева-Ценского, отмечая «красивый и быстрый рост» писателя, называя его «очень большим писателем», «самым крупным, интересным и надёжным лицом» в русской литературе. В это время появились в печати такие произведения Сергеева-Ценского, как повести «Движения» (Северная мысль. 1910. № 1—3, 6), «Наклонная Елена», «Медвежонок», в которых писатель вернулся к реалистическому письму, к социальным мотивам, язык стал чистым и полновесным русским языком, «без эквилибристики настроений» и «зарева метафор», увлекавших его совсем недавно.

Обратили внимание на произведения С. Сергеева-Ценского и критики разных направлений, чуть ли не в каждой своей статье они спрашивали сами себя: кто этот новый, столь противоречивый писатель? И отвечали каждый по-своему – А.Г. Горнфельд, А. Дерман, Ю. Айхенвальд, К. Чуковский. В 1910 году Вл. П. Кранихфельд (1865—1918; из дворянской семьи) в статье «В мире идей и образов» писал:

«С появлением повести Сергеева-Ценского «Движения» можно с уверенностью сказать, что «ученические годы» её даровитого автора кончились… Ещё так недавно и так часто удивлявший читателей шаловливой экстравагантностью своих творческих приёмов, ныне Сергеев-Ценский встаёт перед нами вполне сложившимся большим и оригинальным художником, пышно развернувшийся талант которого не может быть обойдён критикой… В «Движениях» Сергеев-Ценский впервые показал себя во всех отношениях определившимся большим художником, с тонким чувством жизни и поэзии природы и со смелыми своеобразными приёмами творчества… Были у Сергеева-Ценского, разумеется, и прежде вещи, которые приковывали внимание своими художественными достоинствами. Даже из ранних его рассказов некоторые тогда уже свидетельствовали о недюжинном даровании начинающего писателя… Можно сказать, что даже неудачные произведения Сергеева-Ценского… «Береговое», пьеса «Смерть» – всегда были отмечены печатью большого дарования, жадно ищущего, но в данных, по крайней мере, случаях не нашедшего…

Эта неуравновешенность художника, от которого в каждом новом его произведении можно было ожидать и какой-нибудь новой, совершенно неожиданной экстравагантности, послужила, надо думать, причиной, почему критика до последнего времени замалчивала его творчество. О многих молодых и несравненно слабейших сподвижниках Сергеева-Ценского в области русского художественного слова создалась уже целая критическая литература, тогда как о Сергееве-Ценском едва ли можно указать больше трех-четырёх серьёзных статей, да и те дают оценку лишь отдельных его произведений. Художник во всём его духовном облике, в его исканиях и достижениях, совершенно не оценён критикой» (Современный мир. 1911. № 1).

Вл. Кранихфельд понял, что писатель выбился на новую дорогу, особенно хорош тогда, когда пишет пейзажи; в нём сказалась большая тяга к живописи, ведь ещё в детстве мальчик признавался отцу, что его тянет к писательству и живописи. «Безудержный в своих исканиях новых красок, новых линий и форм, – писал Вл. Кранихфельд, – Сергеев-Ценский, при всех своих уклонах в стороны, сумел добиться поразительных результатов. В пейзажной живописи среди современных наших беллетристов у него нет соперника. В его пейзажах в полном блеске выражается его изумительная чуткость к краскам, к их таинственным сочетаниям и переходам. В них так много воздуха, неба, что они кажутся насыщенными светом, и каждое красочное пятно при полной гармонической согласованности со всей картиной живёт своей особой, цельной и завершённой жизнью. Здесь, среди этой богатой, своеобразной жизни красок, совершается чудесное перерождение и самого человека».

В книге «Критические этюды» (СПб., 1912) Е.А. Колтоновская (1870—1952) отнесла творчество Сергеева-Ценского, как и творчество Б. Зайцева, А. Толстого, А. Ремизова, к «лирическому реализму», к «неореализму», в отличие от творчества Л. Толстого и Ф. Достоевского, которых она числила как представителей «бытового», «вещественного» реализма, отметив в творчестве Сергеева-Ценского: «Рост – богатырский. Прогресс в степени умения художника располагать собственными силами – изумительный». Д. Философов в статье «Мертвецы и звери» призывает Сергеева-Ценского, «преодолев натурализм», перейти «к настоящему, т. е. символическому реализму». А.Г. Горнфельд (1867—1941) в 1913 году дал подробный отчёт о творчестве Сергеева-Ценского, который вскоре ответил критику письмом: «Ваша статья – это единственное, что обо мне сказано по существу…»

Сергеев-Ценский поселился в Алуште, познакомился с Куприным, Горьким, Репиным, Чуковским и многими видными деятелями литературы и искусства.

Но главное – Сергеев-Ценский задумал и приступил к сбору материалов в серии романов «Преображение». Поэма «Валя» («Преображение») была написана в 1912 году, в которой без всяких «экстравагантностей» художник заявил, что дальше так жить нельзя, нужны перемены, нужны новые люди, способные переделать условия жизни.

Сергеев-Ценский написал поэму «Недра», рассказы «Ближний», «Около моря», «Неторопливое солнце», «Колокольчик», повесть «Лерик», а мысли крутились вокруг темы второго романа – написать о шахтёрах, об их драматической судьбе. Так возникли романы «Наклонная Елена» и «Суд».

Во время начавшейся Первой мировой войны С. Сергеева-Ценского мобилизовали как прапорщика запаса, но через год, в 1915-м, он был уволен в отпуск, но, возвратившись в Алушту, замолчал, настолько разразившаяся война казалась ему «неслыханной и омерзительной бойней», «полнейшей чепухою, игрой двухлетних младенцев». Шёл 1917 год, и в письме Горькому он писал, что это не война, а «какой-то сплошной удушливый газ», «всё на свете чересчур противно».

Биографы подсчитали, что С.Н. Сергеев-Ценский за много лет своей жизни, работая над эпопеей «Преображение России», написал 17 романов и повестей: «Валя», «Пристав Дерябин», «Преображение человека», «Обречённые на гибель», «Зауряд-полк», «Ленин в августе 1914 года», «Пушки выдвигают», «Пушки заговорили», «Лютая зима», «Бурная весна», «Горячее лето», «Утренний взрыв», «Капитан Коняев», «Львы и солнце», «Весна в Крыму», «Искать, всегда искать!», «Свидание» – три поколения русских персонажей за тридцать лет ХХ века участвовали в переменах русской жизни, политической, социальной, экономической…

Горький, прочитав несколько книг цикла эпопеи уже после революции, писал Сергееву-Ценскому:

«Прочитал «Преображение», обрадован, взволнован, – очень хорошую книгу написали Вы, С.Н., очень! Властно берёт за душу и возмущает разум, как всё хорошее, настоящее русское. На меня оно так всегда действует: сердце до слёз радо, ликует: ой, как это хорошо и до чего наше, русское, моё. А разум сердится, свирепо кричит: да ведь это же бесформенная путаница слепых чувств, нелепейшее убожество, с этим жить – нельзя, не создашь никакого «прогресса»!.. У Вас в книге каждая страница и даже фраза именно таковы: насыщены как будто даже и чрезмерно, через край, и содержание их переплёскивается в душу читателя влагой едкой, жестоко волнующей. Читаешь, как будто музыку слушая, восхищаешься лирической, многокрасочной живописью Вашей, и поднимается в душе, в памяти её, нечто очень большое высокой горячей волной.

В прошлом я очень внимательно читал Ваши книги, кажется, хорошо чувствовал честную и смелую напряжённость Ваших исканий формы, но – не могу сказать, чтоб В. слово целиком доходило до меня, многое не понимал и кое-что сердило, казалось нарочитым эпатажем. А в этой книге, не конченной, требующей пяти книг продолжения, но как будто на дудочке сыгранной, Вы встали передо мной, читателем, большущим русским художником, властелином словесных тайн, проницательным духовидцем и живописцем пейзажа, – живописцем, каких ныне нет у нас. Пейзаж Ваш – великолепнейшая новость в русской литературе. Я могу сказать это, ибо места, Вами рисуемые, хорошо видел. Вероятно, умники и «краснощёкие» скажут Вам: «Это – панпсихизм». Не верьте. Это просто настоящее, подлиннейшее искусство… Будете Вы писать книгу дальше? Это совершенно необходимо. Начало обязывает Вас продолжать эпопею эту до размеров «Войны и мира». Желаю Вам бодрости, крепко жму руку. Вы очень большой писатель, очень…»

В 20-х годах Сергеев-Ценский подвергался критике со стороны пролеткультовцев, напостовцев, официальной коммунистической критике за свои рассказы, повести и романы. С трудом пробивались его романы и повести в печать, на их пути к читателю встали критики, рецензенты, издатели. В газете «Известия» появилась краткая рецензия о первой книге эпопеи «Преображение России»: «Скучный, ненужный роман о скучных людях. Автор ставит своих героев вне общества, вне жизни. Это – маленькие люди с маленькими интересами, вернее, без них, они просто «прозябают» на земле. Полное отсутствие сочных мазков и живых красок. И кому только могут быть нужны подобные «произведения» (1926. 18 ноября). В журнале «На литературном посту» критик Ж. Эльсберг в статье «Контрреволюционный аллегорический бытовизм. Творчество С.Н. Сергеева-Ценского» писал: «В лице С.Н. Сергеева-Ценского мы имеем писателя, являющегося выразителем обнажённо-контрреволюционных настроений» (1927. № 22—23). И подобное звучало чуть ли не повсюду, что сыграло свою естественную запретительную роль в публикациях второй книги эпопеи – «Обречённые на гибель».

Сергеев-Ценский обратился за помощью к А.М. Горькому: в декабре 1926 года в связи с тем, что Госиздат отказался печатать роман, он писал: «Дело в том, что 1-ю часть издавал один редактор, некто Николаев, а теперь там другой – некто Бескин, и настолько был любезен первый, настолько олимпийски недосягаем и нем второй… Очевидно, под влиянием Вашего мнения о моей книге в № 12 «Нов. мира» появилась статья Замошкина, который отнёсся к «Преображению» вполне терпимо и даже с похвалой». Три года роман пролежал без движения. Сергеев-Ценский дал телеграмму Горькому в Москву: «Дорогой Алексей Максимович. Очень прошу содействовать выпуску моего романа «Обречённые на гибель» в МТП (Московское Товарищество Писателей), задержанного помощником Керженцева Розенталем, а также другой книги «Поэт и поэтесса», задержанной в «Федерации». В письме Горькому Сергеев-Ценский подробно описал свою издательскую историю и травлю, поднятую «Машбицем, Гельфондом, Эльсбергом, Розенталем и другими, которые подписываются одними буквами или не подписываются совсем, которым и самим явно стыдно за свои выпады…».

Горький и Сергеев-Ценский преодолели выпады критиков и издателей, и романы «Обречённые на гибель» (1927), «Зауряд-полк» (1934), «Искать, всегда искать!» (1935), «Лютая зима» (1936) с благословения А.М. Горького вышли в свет.

Но «выпады» продолжались. В «Литературной газете» 24 мая 1935 года напечатана статья А. Котляр «Философия обывательщины», в которой были напрочь уничтожены романы, повести, рассказы С.Н. Сергеева-Ценского, словно продолжая разнос газеты «Известия» и журнала «На литературном посту».

В 30-х годах писатель, вновь побывав в Севастополе, с интересом посмотрел на Малахов курган, на Корабельную и на Северную стороны, побывал на Историческом бульваре, в соборе, где похоронены адмиралы Корнилов, Истомин, Нахимов, в музее, в библиотеке. Прочитал материалы о Севастопольской битве, и Крымская война во всём её богатстве вошла в душу писателя, он задумал написать об героических днях народной битвы. Сергееву-Ценскому вспомнились слова Пушкина из письма Гнедичу: «Тень Святослава скитается не воспетая, писали вы мне когда-то. А Владимир? А Мстислав? А Донской?

А Ермак? А Пожарский? История народа принадлежит поэту». Так началась «Севастопольская страда», и адмиралы, и матросы, и офицеры, и мирное население ожили в глазах автора, начавшего собирать документы, книги, карты, реляции.

Упорно работал Сергеев-Ценский, но снова начались трудности с публикацией. В архиве хранится запись С.Н. Сергеева-Ценского: «Работа над эпопеей «Севастопольская страда» была начата в 1936 году. За этот год автором было написано свыше 40 авторских листов, но написанное оказалось очень трудно напечатать. В издательстве «Советский писатель», куда обратился автор, рукопись была решительно отклонена редакторами Басом, Гусом и Чеченовским, как произведение «краснопатриотическое». Категорически высказались против помещения эпопеи в журнале «Октябрь» все члены редколлегии за исключением Ф. Панфёрова…» Панфёров настоял на публикации в журнале, а в 1939—1940 годах «Севастопольская страда» в трёх книгах вышла отдельным изданием.

Этому во многом способствовала статья Е. Петрова «Реплика писателя» (Литературная газета. 1938. № 44), в которой о Сергееве-Ценском есть и такие ободряющие строки:

«В «генеалогическом древе литературы», которое, очевидно, для устрашения советских писателей, было нарисовано в журнале «На литературном посту», С. Сергеев-Ценский был нарисован в виде висельника, и под ним красовалась игривая надпись: «живой труп».

Клеймо было поставлено. Была дана некоторым образом «исчерпывающая характеристика»… Сергеев-Ценский был брошен на растерзание и побивание камнями и цитатами критики… Дразнили его в каких-то тёмных углах совсем уже маленькие и трусливые критики и критикессы, которые, конечно, никогда не осмелились бы на него напасть, если б на нём не было этого страшного рапповского клейма – «живой труп». Удивительны в Сергееве-Ценском сила воли, писательская дисциплина и любовь к труду. Почти не находя серьёзной и содержательной критики своих произведений, весь искусанный злыми критическими комарами, он не только оставался одним из самых плодовитых советских писателей, но и непрерывно совершенствовал свой большой талант. После превосходного романа «Массы, машины, стихии» (по-моему, это лучшее, что было создано советской литературой о войне 1914—1918 гг.) С. Сергеев-Ценский выступил с большим историческим романом «Севастопольская страда».

Но инерция «живого трупа» в какой-то степени продолжается и сейчас… О каком авторе позволили бы себе написать с такой необычайной лёгкостью, что его новое произведение – всего-навсего «псевдоисторический роман» и даже вовсе не роман, а «беллетризованная хроника», в то время как опубликовано в журнале лишь начало этого произведения. А вот о Сергееве-Ценском всё позволено. Он ещё продолжает работать, а его недописанное произведение уже получило отметку «неуд».

В № 41 «Литературной газеты» помещена статья т. Миронова «Об исторических и псевдоисторических романах». В тексте самой статьи роман назван «фундаментальным» в кавычках. А между тем «Севастопольская страда» – фундаментальный роман без всяких кавычек. Более того. Фундаментальность романа – это первое, что хочется отметить, прочтя в журнале «Октябрь» первые четыре части (весь роман будет в девяти частях). Роман поражает своей добросовестностью, обилием фактов и великолепных деталей, широкой исторической картины, глубиной изображения главных действующих лиц и блестящим умением, с которым выписываются все без исключения эпизодические лица… Основное и главное достоинство опубликованных четырёх частей – это то, что они проникнуты подлинно народным патриотизмом… Вывод о народе-герое, который делает Сергеев-Ценский, не является бездоказательным и поспешным, что было бы естественно для псевдоисторического романа…

Тут мы стоим перед совершенно исключительным явлением, в котором необходимо как можно глубже разобраться. В то время как грубая и вульгарная критика только портила художнику жизнь, сама советская действительность, глубокая народность советской власти, воля советских народов к защите отечества и к борьбе с фашизмом вдохнули в художника новую жизнь и помогли ему создать произведение, историчность которого чрезвычайно современна… Перед нами настоящая эпопея севастопольских событий. И если это не роман, т. Миронов, то что же называется романом?»

В 1941 году С.Н. Сергеев-Ценский за роман «Севастопольская страда» получил высшую награду – Сталинскую премию первой степени, как Михаил Шолохов за «Тихий Дон», как Алексей Толстой за «Хождение по мукам», как Галина Уланова за свою артистическую деятельность.

В годы Великой Отечественной войны С.Н. Сергеев-Ценский с женой Христиной Михайловной вынужден был покинуть Алушту, оставив в ней огромный архив, библиотеку, всё нажитое за долгие годы. Были в Керчи, Краснодаре, Москве, Куйбышеве, Алма-Ате. Но работа продолжалась, написаны десятки статей, опубликованных в «Правде» и «Красной звезде», военные рассказы и новеллы о воинском долге, о патриотизме, о воинском подвиге. В 1943 году опубликован роман «Брусиловский прорыв», потом роман «Пушки выдвигают» (1944), написан роман «Пушки заговорили».

В 1943 году С.Н. Сергеев-Ценский был избран действительным членом Академии наук СССР. Но травля продолжалась: «Новый мир» отказался печатать роман «Пушки заговорили» и вернул рукопись. Только в 1956 году роман вышел отдельным изданием.

«Сергей Николаевич был человеком сильным. Казалось, за годы нелёгкой литературной судьбы он должен был привыкнуть и к замалчиванию и к несправедливой, бездоказательной критике, – писал И.М. Шевцов в книге «Орёл смотрит на солнце» (М., 1963. С. 261). —

Но предел бывает всему; очевидно, дал себя знать и возраст. Когда почтальон принёс толстый пакет с романом «Пушки заговорили», Сергей Николаевич вспылил: он метался по «шагальне», как разъярённый лев…» И прекратил писать.

В 1955 году Россия отметила 80-летие С.Н. Сергеева-Ценского, правительство наградило орденом Ленина за выдающиеся заслуги, было много встреч, поздравительных телеграмм. Но одна из них была дороже всего:


«С истинным наслаждением прочитал «Утренний взрыв». Дивлюсь и благодарно склоняю голову перед Вашим могучим, нестареющим русским талантом.

1955.

Ваш Шолохов».


Роман «Утренний взрыв», опубликованный в 1952 году, относится к циклу «Преображение России».

О С.Н. Сергееве-Ценском написано много книг и статей. Но одну из них в заключение процитируем: «Стиль Сергеева-Ценского отличает яркая образность; его описания природы, изображения характеров и батальные сцены богаты сравнениями и метафорами» (Казак В. Лексикон русской литературы ХХ века. М., 1996. С. 377).


Сергеев-Ценский С.Н. Собр. соч.: В 12 т. М., 1967.

Шевцов И. Подвиг богатыря. Тамбов, 1960.

Борис Леонидович Пастернак
(10 февраля (29 января) 1890 – 30 мая 1960)

Родился в обеспеченной интеллигентной семье художника Леонида Осиповича Пастернака (1862—1945) и пианистки Розалии Исидоровны Кауфман (1867—1939), которая с юных лет концертировала в России, Польше, Германии и Австрии. Детство Б. Пастернака проходило в благополучной среде, в кругу знаменитых людей российского общества. В семье были брат Александр (1893—1982), сестры Жозефина (1900—1993) и Лидия (1902—1989), а в три года Б. Пастернак, когда Розалия Исидоровна исполняла классическую вещь в квартире Льва Толстого, играл с его детьми. Выходец из еврейской семьи владельца постоялого двора в Одессе, Леонид Осипович Пастернак пользовался широкими возможностями своего таланта, выставлял свои картины на выставках, на I съезде русских художников был избран членом совета, преподавал в Училище живописи, ваяния и зодчества (1894—1921), в 1905 году стал академиком живописи, снискал авторитет в художественных кругах, писал портреты Льва Толстого, композиторов Скрябина и Рахманинова, писателей Горького, Рильке и Верхарна, учёного Альберта Эйнштейна и многих других. Когда князь Алексей Евгеньевич Львов предложил ему место преподавателя Училища живописи, ваяния и зодчества, Леонид Осипович оставил в своих записках воспоминание о своём заявлении: «Я поспешил выразить свою искреннюю радость и благодарность за лестное приглашение. Вместе с тем я указал, что моё еврейское происхождение, вероятно, послужит непреодолимым препятствием. Я не был связан с традиционной еврейской обрядностью, но, глубоко веря в Бога, никогда не позволил бы себе и думать о крещении в корыстных целях» (Пастернак Е. Борис Пастернак. Материалы для биографии. М., 1989. С. 28—29). С 1 сентября 1894 года Л.О. Пастернак стал младшим преподавателем в Фигурном классе с окладом в 600 рублей годовых, квартирой и мастерской по адресу: Мясницкая, 21. Вместе с Пастернаком в училище были назначены художники Архипов и Савицкий, о чём было сообщено в газете «Московские новости». Леонид Осипович Пастернак участвовал в выставках вместе с М. Нестеровым, В. Серовым, Н. Ге.

С детских лет Борис Пастернак, получая домашнее образование, учил языки: немецкий, французский, английский. Мальчик привязался к музыке, мать играла, а он слушал, хорошо играл на музыкальных инструментах, пытался сочинять прелюдии, сонаты. В 1901 году поступил в гимназию и в 1908 году окончил её с золотой медалью. Перед этим Борис Пастернак сдал экзамены в первый класс в Одессе. Преподаватель Л.О. Пастернак обратился к директору Московской 5-й гимназии с просьбой зачислить его в первый класс. Вместе с тем он известил о своём прошении и князя Львова, который, предполагая препятствия, обратился к московскому городскому голове князю Владимиру Голицыну, но ответ был неутешительный: «На 345 учеников у нас уже есть десять евреев, что составляет 3%, сверх которых мы не можем принять ни одного еврея». Директор гимназии также сообщил, что в следующем году будет одно место для еврея, пусть готовится сразу во второй класс. Так и было сделано (Там же. С. 47—48).

Борис Пастернак много читал, знал классическую и современную литературу, был в курсе поэтического разнообразия современности. Рано начал писать стихи. Шесть лет занимался музыкальной композицией под руководством Ю.Д. Энгеля и Р.М. Глиэра. После знакомства со А.Н. Скрябиным, которого Б. Пастернак боготворил, наступило разочарование в собственном музыкальном даровании: он хотел быть таким, как Скрябин, первым, главным в музыке, но понял, что это ему не под силу. А Пастернак по своему характеру любил быть впереди.

В августе 1903 года, как пишут биографы, во время летних каникул в деревне под Малоярославцем Борис упал с лошади, повредил ногу, всю жизнь он скрывал свою хромоту, но это освободило его от армейской службы. Обычно лето семья Пастернак проводила в Одессе, куда приезжали многие знакомые художники, музыканты, родные и друзья. И здесь создавалась благодатная атмосфера для обогащения духовного мира Бориса Леонидовича.

В 1908 году Борис Пастернак поступил на юридический факультет Московского университета, потом по совету Скрябина попросил руководство университета перевести его на философское отделение историко-филологического факультета, где он увлёкся психологией познания, философией истории, немецкой классической философией, героями его увлечений стали Платон и Лейбниц.

В Одессе в круг Пастернаков попало и семейство Фрейденберг, среди которых дочь Ольга выделялась умом и познаниями. С детства Ольга и Борис, почти ровесники, любили вместе гулять и рассуждать о жизни и об окружающих. Сохранилась переписка Бориса Пастернака и его двоюродной сестры Ольги Фрейденберг (1890—1955) с 1 марта 1910 по ноябрь 1954 год. Читаешь одно за другим их письма и поражаешься глубине и богатству содержания, богатству литературного языка и широте образования. Вот несколько строк из вступительной статьи О. Фрейденберг к публикации этой переписки: «Мне было 20 лет, когда он приехал к нам не по-обычному. Он был чересчур внимателен и очарован, хотя никаких поводов наши будни ему не давали. В Москве он жил полной жизнью, учился на философском отделении университета, играл и композиторствовал, был образованным и тонким. Казалось, это будет учёный. В житейском отношении – он был «не от мира сего», налезал на тумбы, был рассеян и самоуглублён. Его пастернаковская природа сказывалась в девичьей чистоте, которую он сохранил вплоть до поздних, сравнительно, лет. Пожалуй, самой отличительной Бориной чертой было редкое душевное благородство» (Переписка Бориса Пастернака. М., 1990. С. 18). Сначала письма ничего не предвещали, так, родственная переписка, но потом всё явственнее стали проявляться подлинные чувства, страстное желание видеть друг друга, обмениваться новостями и сокровенным. До интимности дело не доходило, Борис должен был сделать первый шаг, но этого шага он не сделал. Ольга видела, как он «глазами пожирал курсисток», но не более того. Ольга иронизирует над Борисом, говорит, что он слишком увлечён высокими материями, а жизнь проста и неизменна. Из Петербурга в Москву летели письма Ольги с поучениями: «Боря, ты приезжай непременно, – писала Ольга 2 марта 1910 года. – Я хочу тебе сказать, чтобы ты не занимался философией, т. е. чтобы не делал из неё конечной цели. Это будет глупостью, содеянной на всю жизнь…» В ответ Борис Пастернак написал три «зимних» письма, но не отослал их, а из Мерркюля, куда семейство Пастернак переехало на лето, писал ей страстные письма с просьбой приехать: «Дорогая Оля, как ты только поймешь, что, даже будучи неприязненно настроена ко мне или к кому-нибудь из здешних, ты всё-таки многое выиграешь от этой поездки в чудную местность со сказочными условиями, как только этот призывный посев взойдёт в тебе аксиомой… Я тебя тогда расспрошу о том, почему у тебя на подозрении философия…» Ольга отвечала: «неправда меня шокирует», «что стоит вся философия и всё твое «я» со всеми порываньями – etc., etc., если… тебе нельзя написать правды, самой малой?.. А тут вспоминаешь, что ведь мы любим друг друга в кредит и больше догадываемся, нежели знаем. И вот нужно вводить новые пояснения, уклоняться в сторону или забегать вперёд…». Ольга приехала в Мерркюль, они долго гуляли, беседовали. «Когда же Боря нехотя уступил мне и мы остались на террасе, ничего поэтичного не вышло. Он сидел поодаль и философствовал, стараясь говорить громче и суше обычного, а я скучала и чувствовала разочарование» – так чуть позднее записала в своём дневнике Ольга. Июль и август 1910 года Борис и Ольга писали друг другу письма, сдержанные и откровенные, из переписки многое можно было узнать, но выяснилось другое: в дневнике Ольга записала, что «всё, что у меня произошло с Борей в течение июля, было большой страстью сближения и встречи двух, связанных кровью и духом, людей… Но дело было проще: я его не любила…». И в 1912 году, когда Ольга вновь «как-то особенно ощутила возможность новых волн старого чувства», встреча их состоялась в Марбурге 27 июня 1912 года. Ольга лечилась после болезни за границей, Борис учился философии у немецких учёных. Он без устали говорит, а она молчит, «как закупоренная бутылка»: «Эту встречу он описывает потом в «Охранной грамоте». У него тогда происходила большая душевная драма: он только что объяснился Высоцкой в любви, но был отвергнут. Я ничего этого не знала. Но и мне он как-то в этот раз не нравился. Я не только была безучастна, но внутренне чуждалась его и считала болтуном, растеряхой. Я прошла мимо его благородства и душевной нежности и даже не заметила их» (Переписка Бориса Пастернака. С. 19—62).

В это время Борис Пастернак жил то в Германии, то в России, много путешествовал, побывал во Франции и Италии, писал стихи. Прочитал в издательстве «Мусагет» доклад «Символизм и бессмертие», участвовал в альманахе «Лирика», в котором впервые напечатал свои стихи: «Я в мысль глухую о себе», «Сумерки… словно оруженосцы роз», «Февраль! Достать чернил и плакать», «Сегодня мы исполним грусть его», «Как бронзовой золой жаровень». Готовил свою первую книжку стихотворений – «Близнец в тучах» (1913), которая вскоре вышла в издательстве «Лирика». Предисловие написал Николай Николаевич Асеев, начавший печататься с 1909 года и только что выпустивший первый сборник «Ночная флейта», писали о сборнике Б. Пастернака М. Шагинян, В. Шершеневич, отмечали самобытность и «исключительную талантливость» молодого поэта, называли его подлинным лириком современной поэзии. В статье «Год русской поэзии» Валерий Брюсов писал: «Наиболее самобытен Б. Пастернак. Это ещё не значит, что его стихи – хороши или безусловно лучше, чем стихи его товарищей… У Б. Пастернака чувствуется наибольшая сила фантазии; его странные и порой нелепые образы не кажутся надуманными; поэт, в самом деле, чувствовал и видел так; «футуристичность» стихов Б. Пастернака не подчинена теории, а своеобразный склад души. Вот почему стихи Б. Пастернака приходится не столько оспаривать, сколько принимать или отвергать» (Русская мысль. 1914. № 6. Отд. 3. С. 18). И если сравнить переписку Б. Пастернака с Ольгой Фрейденберг и первый сборник стихов, то вполне естественно отдашь предпочтение письмам, настолько они богаче мыслями, широтой знаний, богаче языком. Правда, В. Брюсов обратил внимание на техническую бедность сборника.

Готовя сборник к выходу в свет, Б. Пастернак обсуждал его с поэтом и теоретиком Сергеем Павловичем Бобровым (1889—1971), с поэтом и художником Юлианом Павловичем Анисимовым (1888—1940) и его женой Верой Станевич (1890—1967), в доме которых проходили заседания литературной группы «Лирика» и обсуждения предлагаемых к печати книг. Б. Пастернак опирался на мастерство и Александра Блока, и Валерия Брюсова, и старых мастеров.

Весной 1914 года Борис Пастернак, разочаровавшись в группе «Лирика», вместе с Бобровым и Асеевым сблизились с футуристами, образовали группу «Центрифуга». Анисимов написал оскорбительную записку Борису Пастернаку, который тут же вызвал Анисимова на дуэль. Но вмешались друзья, и дуэль не состоялась. Б. Пастернак уже был знаком с В. Маяковским, Д. Бурлюком, В. Каменским, увлёкся их художническими теориями, в новелле «Апеллесова черта» в образе поэта Релинквимини высмеял свои первые поэтические опыты.

Б. Пастернак работал домашним учителем, жил на свои средства. Приобрёл широкий круг знакомств, в том числе бывал у сестёр Н.М. и К.М. Синяковых, одна из них была прекрасной пианисткой; он и сам играл, а больше слушал. У сестёр бывал и Маяковский. Б. Пастернак в одну из сестёр, Н.М. Синякову, влюбился, посвятил ей стихи, но в дни антигерманских митингов и шествий, 28 мая 1915 года, загорелся дом, в котором он жил и был домашним учителем, сгорели многие стихи и наброски. Новые коллеги и друзья Н. Асеев, С. Бобров, Р. Ивнев, Большаков выпустили новые книжки. Прочитав интересную книжку Боброва «Записки стихотворца», Б. Пастернак задумался о втором сборнике своих стихотворений, но пожар уничтожил многое из готовых стихотворений и набросков. Но новая книга возникала, особенно после поездки в октябре 1915 года в Петербург. Там он написал «Петербург», прославляющий деяния Петра Великого. Многие увидели в этом стихотворении влияние Александра Пушкина:

Как в пулю сажают вторую пулю
Или бьют на пари по свечке,
Так этот раскат берегов и улиц
Петром разряжён без осечки…
Пастернак Б.
Избранное: В 2 т. М., 2003. С. 38.

В январе 1916 года Борис Пастернак отправился на Урал чиновником на химические заводы Пермской губернии. Свои впечатления от природы Урала Пастернак воплотил в стихотворении «Урал впервые», а в один из последних дней пребывания на Урале в июне 1916 года Борис Пастернак написал стихотворение «На пароходе»: он ехал с женой одного из инженеров и передал свои впечатления от общения с ней. Так что многое накопилось для нового сборника. При сдаче рукописи в издательство Борис Пастернак написал несколько названий сборника, «Бобров выбрал название «Поверх барьеров» (Пастернак Е. Борис Пастернак. М., 1990. С. 271), которое показалось Борису Пастернаку самоуверенным и наивным, но он с названием согласился. Переводил английского поэта А.Ч. Суинберна, вызывался на комиссию по призыву на воинскую службу, но из-за обнаруженной хромоты был освобождён от воинской обязанности и снят с учёта. Отказался критиковать книгу В. Маяковского «Простое как мычание». О сборнике «Поверх барьеров» хорошо отзывались Асеев, Бобров и Маяковский, сам Б. Пастернак находил в сборнике много «технической беспомощности», в письме М. Цветаевой в июне 1926 года он писал: «Есть много людей, ошибочно считающих эту книжку моею лучшею. Это дичь и ересь…» (Пастернак Е. Борис Пастернак. С. 287).

В письмах родителям Борис Пастернак жалуется на ту пропасть, которая вскоре развернётся перед ними, война её приближает: он не ищет просвета в длящемся сейчас мраке. В таком критическом состоянии Борис Пастернак писал свою третью книгу «Сестра моя – жизнь». Его угнетали сложные отношения с Еленой Виноград, которой он написал «злое» письмо, полное упрёков и раздражения, на что последовало её ответное письмо с просьбой разорвать её дарственную фотографию, что свидетельствовало о полном разрыве отношений, после чего она вышла за другого. А в обществе поражали указы нового правительства, сулящие полный развал государства, – и всё это вызывало мрачное настроение.

«Сестра моя – жизнь» в основном написана летом 1917 года, некоторые стихотворения относятся к 1918 и 1919 годам, первые попытки издать сборник – в 1919 и 1920 годах, но вышла в свет лишь в 1922 году. Борис Пастернак не раз вспоминал, как создавался сборник, почему сборник начинается с «Демона» и посвящён Лермонтову. В это лето 1917 года разразилась личная трагедия Бориса Пастернака, его отношения с Еленой Виноград обострились. В сборнике много стихотворений о любви: «Елене», «Романовка», «Послесловье»: «Любимая – жуть! Когда любит поэт, / Влюбляется бог неприкаянный, / И хаос опять выползает на свет, / Как во времена ископаемых…» (Пастернак Б. Избранное: В 2 т. М., 2003. Т. 1. С. 120). Пастернак в разных публикациях писал: «В это знаменитое лето, между двумя революционными сроками, казалось, вместе с людьми митинговали и ораторствовали дороги, деревья и звёзды… Я посвятил «Сестру мою – жизнь» не памяти Лермонтова, а самому поэту, как если бы он ещё жил среди нас, – его духу, все ещё действующему в нашей литературе. Вы спрашиваете, чем он был для меня летом 1917 года? – Олицетворением смелости и открытий, началом повседневного свободного поэтического утверждения жизни» (Там же. С. 620).

Исследователи и биографы, подводя итоги, пишут, что этот сборник принёс Борису Пастернаку известность, о сборнике писали В. Маяковский, Н. Асеев, О. Мандельштам, В. Брюсов, М. Цветаева.

Чуть позднее Борис Пастернак в своём автобиографическом очерке «Люди и положения» подробно рассказал о своих отношениях с писателями 20-х годов, дал оценку творчеству Блока, Маяковского, Есенина; он «был отравлен» новейшей литературой, бредил Андреем Белым, Гамсуном, Пшибышевским, творчеством Рильке, Верхарна, Льва Толстого, Чехова, Достоевского, словом, был знаком со всеми значительными именами русской и западной литературы. «За вычетом предсмертного и бессмертного документа «Во весь голос», – писал Б. Пастернак, – позднейший Маяковский, начиная с «Мистерии-буфф», недоступен мне. До меня не доходят эти неуклюже зарифмованные прописи, эта изощрённая бессодержательность, эти общие места и избитые истины, изложенные так искусственно, запутанно и неостроумно. Это, на мой взгляд, Маяковский никакой, несуществующий. И удивительно, что никакой Маяковский стал считаться революционным» (Там же. С. 331). Близким писателям Б. Пастернак посвятил свои стихотворения – Борису Пильняку, Марине Цветаевой, Анне Ахматовой.

Летом 1921 года начались встречи с Евгенией Лурье, которая училась живописи, увлекалась балетом, поэзией. Вскоре Евгения Лурье вышла за Бориса Пастернака замуж, родила сына. Вскоре, в 1923 году, в Берлине вышла четвёртая книга стихов – «Темы и вариации», о которой тоже много было рецензий и откликов.

В это время Борис Пастернак, откликнувшийся на революционные события драмой «Смерть Робеспьера» (лето 1917 года), стихотворением «Русская революция» (1918) («Как было хорошо дышать тобою в марте / И слышать на дворе, со снегом и хвоёй, / На солнце поутру, вне лиц, имен и партий, / Ломающее лёд дыхание твоё!.. Теперь ты – бунт. Теперь ты – топки полыханье. / И чад в котельной, где на головы котлов / Пред взрывом плещет ад Балтийскою лоханью / Людскую кровь, мозги и пьяный флотский блёв» (1918), почувствовал, что дыхание революции несёт вместе со свободой и митингами и грозное насилие, противоборство офицерства и солдат и матросов, огненную классовую борьбу, и разочаровался. Пусть «Русская революция» не опубликована в то время, но стихотворение точно передаёт отношение многих интеллигентов к насилию и убийствам. Б. Пастернак ушёл от сиюминутных конфликтов в автобиографическую прозу: «Детство Люверс» (Наши дни. М., 1922. № 1), «Охранная грамота» (Звезда. 1929. № 8; Красная новь. 1931. № 4—6), «Люди и положения» (1957).

Б. Пастернак много времени уделял переписке с М. Горьким и М. Цветаевой. Если в отношении Марины Цветаевой Борис Пастернак, впечатлительный и пылкий, прочитав её «Вёрсты», преклонился перед «лирическим могуществом цветаевской формы», поставил её талант рядом с Маяковским и Ахматовой, а прочитав её книгу «Ремесло», особо отметил «яркие, необычные по новизне вещи «Поэма Конца», «Поэма Горы» и «Крысолов» и подружился с поэтессой, то характер переписки с Горьким постоянно менялся. Б. Пастернак посылал свои вышедшие книги А.М. Горькому, который в ответном письме 18 октября 1927 года писал, что поэма «Девятьсот пятый год» – «книга – отличная; книга из тех, которые не сразу оценивают по достоинству, но которым суждена долгая жизнь. Не скрою от Вас: до этой книги я всегда читал стихи Ваши с некоторым напряжением, ибо – слишком, чрезмерна их насыщенность образностью и не всегда образы эти ясны для меня: моё воображение затруднялось вместить капризную сложность и часто – недоочерченность Ваших образов. Вы знаете сами, что Вы оригинальнейший творец образов, Вы знаете, вероятно, и то, что богатство их часто заставляет Вас говорить – рисовать – чересчур эскизно. В «905 г.» Вы скупее и проще. Вы – классичнее в этой книге, насыщенной пафосом, который меня, читателя, быстро, легко и мощно заражает. Нет, это, разумеется, отличная книга, это – голос настоящего поэта, и – социального поэта, социального в лучшем и глубочайшем смысле понятия. Не стану отмечать отдельных глав, как, например, похороны Баумана, «Москва в декабре», и не отмечу множество отдельных строк и слов, действующих на сердце читателя горячими уколами…» (Переписка Бориса Пастернака. С. 419). Однако вскоре переписка прекратилась из-за некоторых расхождений в идейно-политической сфере, но вместе с тем А.М. Горький пожелал Б. Пастернаку: «Простоты, – вот чего от души желаю я Вам, простоты воображения и языка. Вы очень талантливый человек, но Вы мешаете людям понять Вас, мешаете, потому что «мудрствуете» очень. А Вы – музыкант, и музыка – при её глубине, – мудрости враждебна» (Там же. С. 436).

За поэмой «Девятьсот пятый год» последовали поэма «Лейтенант Шмидт» и роман в стихах «Спекторский», издание которых улучшило материальное положение семьи. Но в 1930 году началась коллективизация, секретариат ФОСП предложил писателям принять участие в том, как идёт процесс коллективизации. То, что увидел Б. Пастернак в одной из деревень, поразило его: «Это было такое нечеловеческое, невообразимое горе, такое страшное бедствие, что оно становилось уже как бы абстрактным, не укладывалось в границы сознания» (Пастернак Е. Борис Пастернак. Материалы для биографии. С. 467). В том же году произошло ещё одно событие, которое перевернуло жизнь Бориса Пастернака: он влюбился в жену известного музыканта Г. Нейгауза Зинаиду Николаевну. Борис Пастернак любил слушать игру Нейгауза, Нейгауз любил стихи Бориса Пастернака. Зинаида Николаевна, имевшая уже детей от Г. Нейгауза, сняла дачу для себя, Асмуса и для братьев Бориса и Александра Пастернаков под Киевом, в Ирпене. Тут всё и произошло. В «Воспоминаниях» Зинаида Пастернак со всеми подробностями описывает это событие. Понимая всю трагичность положения, они втроём долго беседовали, плакали, предчувствуя неразрешимость ситуации, а Зинаида Николаевна уехала в Киев, чтобы побыть одной. Борис Пастернак тоже приехал в Киев и уговаривал её развестись с Генрихом Густавовичем «и жить только с ним. В эти дни я была совершенно захвачена им и его страстью», а перед этим «он писал большие письма, по пять-шесть страниц, и всё больше покорял меня силой своей любви и глубиной интеллекта» (Пастернак З. Воспоминания. М., 2006. С. 49). Зинаида Николаевна описывает свои драматические метания от Нейгауза к Пастернаку и от Пастернака к Нейгаузу – она очень любила своих детей и бросить их ей было невмоготу. Друзья и общество давали советы, а ей хотелось принимать решения самостоятельно. Но вскоре конфликт был разрешён, Борис Леонидович и Зинаида Николаевна заключили новый брак.

Жизнь постепенно наладилась, Пастернак работал, у них бывало много гостей, бывал и Осип Мандельштам. «Боря признавал его высокий уровень как поэта, – вспоминала З. Пастернак. – Но он мне не нравился. Он держал себя петухом, наскакивал на Борю, критиковал его стихи и всё время читал свои. Бывал он у нас редко. Я не могла выносить его тона по отношению к Боре, он с ним разговаривал как профессор с учеником, был заносчив, подчас говорил ему резкости. Расхождения были не только политического характера, но и поэтического. В конце концов Боря согласился со мной, что поведение Мандельштама неприятно, но всегда отдавал должное его мастерству.

Как-то Мандельштам пришёл к нам на вечер… почти все гости стали просить читать самого хозяина. Но Мандельштам перебил и стал читать одни за другими свои стихи. У меня создалось впечатление, о чём я сказала потом Боре, что Мандельштам плохо знает его творчество. Он был как избалованная красавица – самолюбив и ревнив к чужим успехам. Дружба наша не состоялась, он почти перестал бывать у нас» (Там же. С. 71). Это свидетельство очень важно, когда мы вспомним общеизвестный эпизод разговора Сталина с Пастернаком. У Пастернака только что вышли три книги прозы: «Охранная грамота», «Повесть», «Воздушные пути» (1933). О Пастернаке много писали критики разных направлений, одни хвалили, другие обвиняли его в идеализме и других смертных грехах. А сам Б. Пастернак признавался в письме М. Горькому 4 марта 1933 года:

«Я долго не мог работать, Алексей Максимович, потому что работой считаю прозу, и вся она у меня не выходила. Как только округлялось начало какой-нибудь задуманной вещи, я в силу материальных обстоятельств (не обязательно плачевных, но всегда, всё же – реальных) её печатал. Вот отчего все обрывки какие-то у меня, и не на что оглянуться. Я давно, все последние годы мечтал о такой прозе, которая как крышка бы на ящик легла на всё неоконченное и досказала бы все фабулы мои и судьбы.

И вот совсем недавно, месяц или два, как засел я за эту работу, и мне верится в неё, и очень хочется работать…» (Известия Академии наук. С. 281).

В I съезде советских писателей Б. Пастернак принимал самое активное участие, выступал, избран в члены Правления. Бухарин в своём докладе назвал Бориса Пастернака одним из выдающихся поэтов. Все это обратило внимание Сталина, который, узнав об аресте О. Мандельштама, тут же захотел узнать у Б. Пастернака его отношение к этому событию. О звонке Сталину Пастернаку написали разные люди – Ахматова, Н. Мандельштам, Е. Пастернак, З. Пастернак. Н. Вильмонт об этом событии рассказывает так:

«Пастернак, побледнев, стал набирать номер.

Сталин. Говорит Сталин. Вы хлопочете за вашего друга Мандельштама?

– Дружбы между нами, собственно, никогда не было. Скорее наоборот. Я тяготился общением с ним. Но поговорить с вами – об этом я всегда мечтал.

Сталин. Мы, старые большевики, никогда не отрекались от своих друзей. А вести с вами посторонние разговоры мне незачем.

На этом разговор оборвался» (Вильмонт Н. О Борисе Пастернаке. Воспоминания и мысли. М., 1989. С. 218). Подробности разные, но суть одна и та же: почему Союз писателей не позаботился о поэте Осипе Мандельштаме? Сталин хотел бы встретиться и поговорить. А Б. Пастернак тоже хотел бы поговорить о философских проблемах, о жизни, о смерти. У Сталина, захваченного индустриализацией и коллективизацией, на это не было времени (см.: Пастернак Е. Борис Пастернак. Материалы для биографии. С. 506; Пастернак З. Воспоминания. С. 72—73). «Позднее пошли слухи, – писала З. Пастернак, – что Борис виноват в гибели Мандельштама тем, что якобы не заступился за него перед Сталиным. Это было чудовищно, потому что я сама была свидетельницей разговора со Сталиным и собственными ушами слышала, как он просил за него и говорил, что за него ручается» (Там же. С. 73). Высокие слова Бухарина о Борисе Пастернаке, после суда на Бухариным, серьёзно отразились на репутации поэта, который чаще всего занимался переводами Шекспира: только что переведённого «Гамлета», после критических слов Сталина о пьесе, сняли из репертуара театра.

Накануне войны Пастернак признавался, что он не любит своего стиля до 1940 года. С началом войны он прошёл все этапы военной жизни. «Война оторвала меня от первых страниц «Ромео и Джульетты», – писал Б. Пастернак. – Я забросил перевод и за проводами сына, отправлявшегося на оборонные работы, и другими волнениями забыл о Шекспире. Последовали недели, в течение которых волей или неволей всё на свете приобщилось к войне. Я дежурил в ночи бомбардировок на крыше двенадцатиэтажного дома, – свидетель двух фугасных попаданий в это здание в одно из моих дежурств, – рыл блиндаж у себя за городом и проходил курсы военного обучения, неожиданно обнаружившие во мне прирождённого стрелка. Семья моя была отправлена в глушь внутренней губернии. Я всё время к ней стремился. В конце октября я уехал к жене и детям, и зима в провинциальном городе, отстоящем далеко от железной дороги, на замёрзшей реке, служащей единственным средством сообщения, отрезала меня от внешнего мира и на три месяца засадила за прерванного «Ромео» – так начал Борис Пастернак свою статью «Мои новые переводы» (Огонёк. 1942. № 47).

В статье «В долгу перед темой. Чистополь в истории советской литературы периода Великой Отечественной войны (1941—1943 гг.)» Г.С. Муханов, составитель и автор примечаний книги «Чистопольские страницы» (Казань, 1987), писал, что в Чистополь эвакуировалось больше 60 писателей, среди которых были Н. Асеев, М. Исаковский, К. Паустовский, Б. Пастернак, В. Лебедев-Кумач, К. Федин, Л. Леонов, которые «жили сводками с фронта, тревожились за судьбу Москвы» (с. 5). Среди всех этих печальных новостей пришла и весть о самоубийстве Марины Цветаевой (31 августа 1941 года). Несколько недель в Чистополе прожила Анна Ахматова. Зинаида Пастернак работала в детском интернате. У Бориса Пастернака была отдельная комната, в которой он работал над переводами. Писатели в Чистополе для своих творческих бесед избрали дом геоботаника Валерия Дмитриевича Авдеева (1908—1981). И в письмах и надписях на книгах В.Д. Авдееву Борис Пастернак навсегда оставил память о пребывании его в «вечно милом» Чистополе: в эти годы Б. Пастернаком были созданы книги: «Избранные переводы» (М., 1940), «Вильям Шекспир. Гамлет» (М., 1941), «В. Шекспир. Антоний и Клеопатра» (М., 1944), «Вильям Шекспир. Ромео и Джульетта» (М., 1944), «Борис Пастернак. Избранные стихи и поэмы» (М., 1945). «Посылаю Вам «Ромео» и «Антония», – писал Борис Пастернак В.Д. Авдееву 12 ноября 1944 года. – Нечего и распространяться, как всё это связано с Вами, эти две чистопольские зимы и вся внутренняя чистота и душевная свобода, которыми среди вас наслаждался…» (Чистопольские страницы. Казань, 1987. С. 259).

Незадолго до войны Л.К. Чуковская решительно взялась за написание своего рода мемуаров об Анне Ахматовой, которая постоянно бывала у своих друзей, у Булгаковых, у Пастернаков. Она очень любила творчество Бориса Пастернака и Осипа Мандельштама и много говорила о них. К примеру, 6 мая 1940 года Л. Чуковская записывает следующие слова Ахматовой о Борисе Пастернаке: «Он погибает дома… Своих стихов он уже не пишет, потому что переводит чужие – ведь ничто так не уничтожает собственные стихи, как переводы чужих… Но у Бориса Леонидовича главная беда другая: дом. Смертельно его жаль… Зина целыми днями дуется в карты, Лёнечка заброшен. Он сам говорит: Лёнечка в каких-то лохмотьях, а когда пытаешься ей объяснить – начинается визг. Все кругом с самого начала видели, что она груба и вульгарна, но он не видел, он был слепо влюблён… А теперь он всё видит, всё понимает ясно и говорит о ней страшные вещи… Он понимает всё, но не уйдёт, конечно. Из-за Лёнечки. И, кроме того, он принадлежит к породе тех совестливых мужчин, которые не могут разводиться два раза. А в такой обстановке разве можно работать? Рядом с пошлостью?.. Видите ли, их роман начался в разгар его благополучия. Он был объявлен лучшим поэтом. Денег было много, можно было кататься в Тифлис в спальном вагоне. Ах, если бы теперь можно было бы найти для неё какого-нибудь преуспевающего бухгалтера. Но, боюсь, это не удастся» (Чуковская Л. Записки об Анне Ахматовой. М., 2007. Т. 1. С. 106—107).

Как-то, 26 июня 1940 года, Л. Чуковская спросила Анну Ахматову, как она относится к книге Б. Пастернака «Второе рождение», дважды изданной в 1932-м и переизданной в 1934 году, «книге, сильно отличающейся от всех предыдущих»:

«– Не люблю эту книгу, – сказала Анна Андреевна. – Множество пренеприятных стихотворений. «Твой обморок мира не внёс»… В этой книге только отдельные строчки замечательные… Быть может, книга эта мне неприятна потому, что в ней присутствует Зина… А может быть, знаете, почему? Помните, вы сказали мне однажды, что у Маяковского не любите стихов «Я учёный малый, милая», что здесь слышен голос холостяка, старого, опытного, самодовольного? Так вот, «Второе рождение» – это стихи жениховские. Их писал растерявшийся жених… А какие неприятные стихи к бывшей жене! «Мы не жизнь, не душевный союз, – обоюдный обман обрубаем». Перед одной извиняется, к другой бежит с бутоньеркой – ну как же не растерянный жених? Знаете, какие стихи я люблю у него? Ирпень. «Откуда же эта печаль, Диотима?» (Там же. С. 163—164). Для ясности просто напоминаю эти строчки из стихотворения «Лето» (1930): «Ирпень – это память о людях и лете, / О воле, о бегстве из-под кабалы, / О хвое на зное, о сером левкое, / О смене безветрия, вёдра и мглы /…Откуда ж эта печаль, Диотима? / Каким увереньем прервать забытьё? / По улицам сердца из тьмы нелюдимой! / Дверь настежь! За дружбу, спасенье моё!..» (Пастернак Б. Избранное. Т. 1. С. 361—362).

Борис Пастернак не раз обращался к Фадееву с просьбой направить его во фронтовую писательскую бригаду. Наконец сложный вопрос решился, и Б. Пастернак 27 августа 1943 года вместе с Серафимовичем, Симоновым, Фединым, Вс. Ивановым выехали к освобождённому городу Орлу. И то, что увидели, превзошло самые страшные описания журналистов. «Поездка на фронт имела для меня чрезвычайное значение, – писал Б. Пастернак 21 октября 1943 года чистопольскому другу В.Д. Авдееву, – и даже не столько мне показала такого, чего бы я не мог ждать или угадать, сколько внутренне меня освободила. Вдруг всё оказалось очень близко, естественно и доступно, в большем сходстве с моими привычными мыслями, нежели с общепринятыми изображениями. Не боюсь показаться хвастливым, могу сказать, что из целой и довольно большой компании ездивших, среди которых были Конст. Ал. (Федин), Вс. Иванов и К. Симонов, больше всего по себе среди высших военных было мне, и именно со мной стали на наиболее короткую ногу в течение месяца принимавшие нас генералы. Как только устрою дела и допишу поэму, опять туда поеду» (Чистопольские страницы. С. 257).

Б. Пастернак после этой поездки на фронт и из разговоров с собеседниками написал очерки «Освобождённый город» и «Поездка в армию» (Труд. 1943. 20 ноября). В очерках он касается не только описания увиденных боев, но вторгается в суть содеянного Германией:

«Нельзя быть злодеем другим, не будучи и для себя негодяем. Подлость универсальна. Нарушитель любви к ближнему первым из людей предаёт самого себя.

Сколько заслуженной злости излито по адресу нынешней Германии! Между тем глубина её падения больше, чем можно обнаружить справедливого негодования.

В гитлеризме поразительна утеря Германией политической первичности… Стране навязано значение реакционной сноски к русской истории…» (Пастернак Б. Избранное. Т. 2. С. 363).

После поездки на фронт у Б. Пастернака возник замысел написать поэму «Зарево», наподобие поэмы «Василий Тёркин» А. Твардовского, которая была широко известна в стране. Осенью 1943 года Б. Пастернак написал вступление и первую главу поэмы, отдал их для публикации, но её не напечатали. С октября 1943 по апрель 1944 года написал «Смерть сапёра», «Преследование», «Разведчики», «Неоглядность», «В низовьях», «Ожившая фреска», «Победитель», «Весна», – в этих стихотворениях звучит радость победоносной войны, радость от освобождённых территорий нашей страны и гимн тем, кто смертью своей прокладывал путь к освобождению: «Жить и сгорать у всех в обычае, / Но жизнь тогда лишь обессмертишь, / Когда ей к свету и величию / Своею жертвой путь прочертишь» (Смерть сапёра. Декабрь 1943) (Пастернак Б. Стихотворения и поэмы. Т. 2. Л., 1990). Стихи были напечатаны в «Красной звезде» 10 декабря 1943 и 9 февраля 1944 года. В связи с этим Борис Пастернак написал Д.С. Данину 3 января 1944 года: «У меня были серьёзные намерения, когда я писал «Сапёра». Его немного изуродовали (даже и его!), как всё, что мы пишем. Там все рифмы были полные и правильные: у Гомеля – экономили, смелые – проделаю, вынести – глинистей. Измененья, которые делали без меня, пришлись как раз по рифмовке. Кроме того, выпустили одну строфу. Это противно» (Пастернак Е. Борис Пастернак. С. 570). «Мне очень трудно бороться с царящим в печати тоном, – писал Б. Пастернак О. Фрейденберг 12 ноября 1943 года. – Ничего не удаётся; вероятно, я опять сдамся и уйду в Шекспира» (Переписка Бориса Пастернака. С. 204). Ещё: «Горе моё не во внешних трудностях жизни, – писал Б. Пастернак 30 июля 1944 года, – горе в том, что я литератор и мне есть что сказать, у меня свои мысли, а литературы у нас нет и при данных условиях не будет и быть не может. Зимой я подписал договоры с двумя театрами на написанье в будущем… самостоятельной трагедии из наших дней, на военную тему. Я думал, обстоятельства к этому времени изменятся и станет немного свободнее. Однако положенье не меняется, и можно мечтать только об одном, чтобы постановкой какого-нибудь из этих переводов добиться некоторой материальной независимости, при которой можно было бы писать, что думаешь впрок, отложив печатанье на неопределённое время» (Там же. С. 211).

30 декабря 1943 года в Союзе писателей состоялось заседание, на котором А. Фадеев выступил с резкой критикой Федина, Зощенко, Сельвинского, Асеева и Пастернака за «идеологическое искривление».

Из спецсообщения Управления контрразведки НКГБ «Об антисоветских проявлениях и отрицательных политических настроениях среди писателей и журналистов» наркому В.Н. Меркулову (не позднее 24 июля 1943 года):

«Пастернак Б.Л., поэт: «Теперь я закончил новый перевод «Антоний и Клеопатра» Шекспира и хотел бы встречаться с Риски (британский пресс-атташе) для практики в английском языке.

…Нельзя встречаться с кем я хочу. Для меня он – человек, иностранец, а никакой не дипломат… Нельзя писать что хочешь, всё указано наперёд… Я не люблю так называемой военной литературы, и я не против войны… Я хочу писать, но мне не дают писать того, что я хочу, как я воспринимаю войну. Но я не хочу писать по регулятору уличного движения: так можно, а так нельзя. А у нас говорят – пиши так, а не эдак… Я делаю переводы, думаете, оттого, что мне это нравится? Нет, оттого, что ничего другого нельзя делать…

У меня длинный язык, я не Маршак, тот умеет делать, как требуют, а я не умею устраиваться и не хочу. Я буду говорить публично, хотя знаю, что это может плохо кончиться. У меня есть имя, и писать хочу, не боюсь войны, готов умереть, готов поехать на фронт, но дайте мне писать не по трафарету, а как я воспринимаю…»

Группе писателей, возвращавшихся из Чистополя в Москву, был предоставлен специальный пароход. Желая отблагодарить команду парохода, группа писателей решила оставить им книгу записей. Эта идея встретила горячий отклик… Когда с предложением пришли к Пастернаку, он предложил такую запись: «Хочу купаться и ещё жажду свободы печати».

«Пастернак, видимо, серьёзно считает себя поэтом-пророком, которому затыкают рот, поэтому он уходит от всего в сторону, уклоняясь от прямого ответа на вопросы, поставленные войной, а занимается переводами Шекспира, сохраняя свою «поэтическую индивидуальность», далёкую судьбам страны и народа. Пусть-де народ и его судьба – сами по себе, а я – сам по себе…» (Власть и художественная интеллигенция. М., 2002. С. 495—496).

С 1945 года Б. Пастернак начал работать над романом «Доктор Живаго», занимался переводами, чтобы содержать семью, но главное – это роман.

В январе 1954 года Анна Ахматова говорила о Б. Пастернаке: «Я обожаю этого человека. Правда, он несносен. Примчался вчера объяснять мне, что он ничтожество. Ну на что это похоже? Я ему сказала: «Милый друг, будьте спокойны, даже если бы вы за последние десять лет ничего не написали, вы всё равно – один из крупнейших поэтов Европы ХХ века» (Чуковская Л. Записки об Анне Ахматовой. Т. 2. С. 92). Борис Пастернак часто упоминал о романе: «Шестьсот страниц уже. Это главное, а, может, единственное, что я сделал. Я пришлю рукопись Корнею Ивановичу, а потом Вам», – сказал он при встрече с Л. Чуковской в январе 1956 года (Там же. Т. 2. С. 190).

Ахматова, прочитав роман, резко бранила его: «Люди неживые, выдуманные. Одна природа живая. Доктор Живаго незаслуженно носит эту фамилию. Он тоже безжизненный. И – вы заметили? – никакой он не доктор. Пресвятые русские врачи лечили всегда, а этот никого, никогда… И почему-то у него всюду дети» (Там же. Т. 2. С. 292. Декабрь 1957).

Когда в 1956 году вышла «Литературная Москва», зашёл разговор о сборнике и в кругу Б. Пастернака. Составители приглашали его к участию, он дал Казакевичу роман, но тот отказался его печатать. Пастернак, обсуждая сборник, сказал: «Нет, нет, никаких стихов. Только «Заметки о Шекспире», да и те хочу взять у них. Вышло у меня с ними так неприятно, так глупо… Какая-то странная затея: всё по-новому, показать хорошую литературу, всё сделать по-новому. Да как это возможно? К (партийному съезду. – В. П.) по-новому! Вот если бы к (беспартийному. – В. П.) – тогда и впрямь ново… У меня с ними вышла глупость… Я такой дурак. Казакевич прислал мне две свои книги. Мне говорили: «проза». Я начал смотреть первую вещь: скупо, точно. Я и подумал: в самом деле. В это время я как раз посылал ему деловую записку, взял да и приписал: «Я начал читать Вашу книгу и вижу, что это прекрасная проза». И потом так пожалел об этом! Читаю дальше: обычное добродушие… Конечно, если убить всех, кто был отмечен личностью, то может это и сойти за прозу… Но я не понимаю: зачем же этот новый альманах, на новых началах – и снова врать. Ведь это раньше за правду голову снимали – теперь, слух идёт, упразднён такой обычай – зачем же они продолжают вранье» (Там же. Т. 2. С. 192).

В итоге Б. Пастернак предложил редакции «Литературной Москвы» свой роман «Доктор Живаго», но прочитавшие Казакевич и Каверин отвергли роман Пастернака, сказав, что он не годится в альманах по объёму, но это была отговорка, ведь Казакевич и Каверин в двух выпусках «Литературной Москвы» сами напечатали по роману ничуть не меньшему по объёму.

В 1965 году М.А. Шолохов, отвечая корреспонденту американского агентства Юнайтед Пресс Интернешнл (ЮПИ) на вопрос: «Каково ваше мнение как художника о романе «Доктор Живаго»?», сказал: «Я не меняю мнений. Я говорил (в 1956 году во Франции. – В. П.) и сейчас повторяю, что «Живаго» – плохой роман. Пастернак был талантливым поэтом и ещё более талантливым переводчиком. Бунин был лицом без гражданства, а Пастернак – внутренним эмигрантом» (Шолохов М.А. Собр. соч.: В 10 т. М., 2005. Т. 9. С. 499).

В это время много говорили о поэзии Бориса Слуцкого. Борис Пастернак тоже размышлял о его стихах. Но Анна Ахматова в споре жёстко отозвалась о Борисе Слуцком: «Поэзия его лишена тайны. Она вся тут сверху, вся как на ладони. Если же заглянуть вглубь, то позади многих стихов чувствуется быт совершенно мещанский: вязаная скатерть, на стене картина – не то «Переезд на новую квартиру», не то «Опять двойка». В сущности, это плоско. Полуправда, выдающая себя за правду» (Чуковская Л. Записки об Анне Ахматовой. Т. 2. С. 288).

К 135-летию со дня рождения Ф. Шопена Борис Пастернак написал статью, в которой дал высокую оценку композитору как реалисту: «Говоря о реализме в музыке, мы вовсе не имеем в виду иллюстративные начала музыки, оперной или программной. Речь совсем об ином. Везде, в любом искусстве, реализм представляет, по-видимому, не отдельное направление, но составляет особый градус искусства, высшую степень авторской точности. Реализм есть, вероятно, та решающая мера творческой детализации, которой от художника не требуют ни общие правила эстетики, ни современные ему слушатели и зрители. Именно здесь останавливается всегда искусство романтизма и этим удовлетворяется. Как мало нужно для его процветания! В его распоряжении ходульный пафос, ложная глубина и наигранная умильность – все формы искусственности к его услугам» (Советское искусство. 1945. Цит. по: Пастернак Б. Избранное. Т. 2. 1983. С. 302).

1 февраля 1946 года в письме О. Фрейденберг Б. Пастернак писал: «Я начал большую прозу, в которую хочу вложить самое главное, из-за чего у меня «сыр-бор» в жизни загорелся, и тороплюсь, чтобы её кончить к твоему летнему приезду и тогда прочесть» (Переписка Бориса Пастернака. С. 219). 13 октября 1946 года в письме той же О. Фрейденберг Б. Пастернак раскрыл творческий замысел своего романа:

«Собственно, это первая настоящая моя работа. Я в ней хочу дать исторический образ России за последнее сорокапятилетие, и в то же время всеми сторонами своего сюжета, тяжёлого, печального и подробно разработанного, как, в идеале, у Диккенса или Достоевского, – эта вещь будет выражением моих взглядов на искусство, на Евангелие, на жизнь человека в истории и на многое другое. Роман пока называется «Мальчики и девочки». Я в нём свожу счёты с еврейством, со всеми видами национализма (и в интернационализме), со всеми оттенками антихристианства и его допущениями, будто существуют ещё после падения Римской империи какие-то народы и есть возможность строить культуру на их сырой национальной сущности.

Атмосфера вещи – моё христианство, в своей широте немного иное, чем квакерское или толстовское, идущее от других сторон Евангелия в придачу к нравственным.

Это всё так важно и краска так впопад ложится в задуманные очертания, что я не протяну и года, если в течение его не будет жить и расти это моё перевоплощение, в которое с почти физической определённостью переселились какие-то мои внутренности и частицы нервов» (Там же. С. 224).

Но постоянно были причины отвлекаться от романа, не хватало денег, и снова приходилось на долгое время погружаться в переводы с немецкого или английского языка, то Шекспира, то Гёте… Как-то Борис Пастернак зашёл в «Новый мир», и главный редактор К. Симонов познакомил его с заведующей отделом по работе с молодыми авторами Ольгой Ивинской. Поэт влюбился в эту обаятельную женщину, мать двоих детей. Это было в конце 1946 года. А Ольга Ивинская давно была влюблена в его поэзию. 4 апреля 1947 года Ольга Ивинская стала любовницей Бориса Пастернака. «Утром этого счастливого дня Б.Л. сделал надпись на красной книжечке своих стихов: «Жизнь моя, ангел мой, я крепко люблю тебя, 4 апр. 1947 г.» (Ивинская О., Емельянова И. Годы с Пастернаком и без него. М., 2007. С. 32). «Я считала Борю больше чем мужем. Он вошёл в мою жизнь, захватив все стороны, не оставив без вмешательства ни единого её закоулка. Так радовало его любовное, нежное отношение к моим детям, особенно к повзрослевшей Иринке» (Там же. С. 34—35). Ольга Ивинская, как талантливый редактор и переводчик, под руководством Бориса Пастернака начала переводить и публиковать свои переводы, читала вёрстки Бориса Пастернака, полностью вошла в его литературную судьбу. В 1949 году была арестована, на допросах ей, не предъявляя обвинений, прямо говорили, что Борис Пастернак занимает антисоветскую позицию. Но Ольга Ивинская ничего антисоветского в его позиции не замечала. Когда в 1953 году она вышла из заключения, то опасалась, что Борис Пастернак её разлюбил, но он по-прежнему был в неё влюблён, и их отношения возобновились. Он не любил Зинаиду Николаевну, а Зинаида Николаевна не любила его, но пыталась сохранить свою семью. Несмотря на то что семья его разрушалась, а Ольгу Ивинскую приговорили к тюремному заключению, Борис Пастернак, закончив перевод «Фауста» Гёте, снова отдался своему любимому роману. К нему «полностью вернулось чувство счастья и живейшая вера в него», когда он вновь приступил к роману (Переписка Бориса Пастернака. С. 223). В процессе работы над романом у Бориса Пастернака возникло желание своему главному герою передать поэтический дар («Этот герой должен будет представлять нечто среднее между мной, Блоком, Есениным и Маяковским», – писал он М.П. Громову 6 апреля 1948 года). И в 1946 году возник «Гамлет» как одно из первых стихотворений Юрия Живаго. У него сначала был эпиграф, строчка из «Благословения» Шарля Бодлера: «Я знаю, что страдание единственная доблесть», но потом он его исключил.

В книге О. Ивинской рассказано, как Пастернак случайно нашёл фамилию своего героя: на чугунной плитке была фамилия фабриканта – «Живаго». Фамилия понравилась, пусть этот герой будет то ли из купеческой, то ли из полуинтеллигентской среды. А Лара – это Ольга Ивинская. «Она олицетворение жизнерадостности и самопожертвования. По ней незаметно, что она в жизни (уже до этого) перенесла. Она и стихи пишет, и переводит стихи наших национальных литератур по подстрочникам, как это делают некоторые у нас, кто не знает европейских языков. Она посвящена в мою духовную жизнь и во все мои писательские дела…» – писал Б. Пастернак Ренату Швейцеру 7 мая 1958 года. Борис Пастернак не раз говорил, что «Доктор Живаго» – это автобиография не внешних обстоятельств, но духа. И об этом он писал в письмах и признаниях.

Борис Пастернак часто читал главы написанного романа в кругу друзей. На одном из таких чтений Пастернак признавался: «Я совершенно не знаю, что мой роман представит собой объективно, но для меня в рамках моей собственно жизни – это сильный рывок вперёд – в плане мысли. В стилистическом же плане – это желание создать роман, который не был бы всего лишь описательным, который давал бы чувства, диалоги и людей в драматическом воплощении. Это проза моего времени и очень моя» (Пастернак Е. Борис Пастернак. С. 590—591).

Но параллельно в литературной критике всё чаще раздавались неверные ноты. 4 сентября 1946 года А. Фадеев выступил на заседании Президиума Правления ССП с критикой в адрес тех, кто не признаёт нашей идеологии и уходит в переводческую деятельность, уходит от актуальной поэзии в дни войны. Об этом он уже не раз говорил, речь, конечно, шла прежде всего о Б. Пастернаке (Литературная газета. 1946. 7, 21 сентября). 21 марта 1947 года А.А. Сурков в статье «О поэзии Б. Пастернака» намекнул на «скудные духовные ресурсы» поэта, не способного «породить большую поэзию» (Культура и жизнь. 1947. 21 марта). После этого, в 1948 году, были опубликованы критические статьи в «Октябре» и «Новом мире», где особенно резко говорилось о творчестве Б. Пастернака, после чего отпечатанный тираж его «Избранного» был уничтожен. И долго потом вспоминали, что критик Ф.М. Левин в 1939 году превозносил творчество Б. Пастернака, оказавшегося «эстетствующим формалистом», а в 1947 году защищал его «Избранное», уничтоженное издательством (Пастернак Е. Борис Пастернак. С. 602).

Борис Пастернак и читал главы романа, и щедро давал читать по напечатанному на машинке тексту. Ему хотелось знать мнение близких к нему служителей искусству и культуре. Близкие друзья высоко оценили роман, но были и те, кто холодно отнесся к роману. Тем более что в «Новом мире» литературоведы обругали его перевод «Фауста», которым он так гордился. То, что касалось борьбы с космополитизмом, коснулось и Б. Пастернака. Вспоминая Оксфордскую университетскую Антологию русской поэзии с русским текстом, в которой больше всего места было отведено Пушкину, Блоку и Пастернаку и о Пастернаке высказывались как о Верлене и Верхарне, Борис Пастернак в письме О. Фрейденберг 7 августа 1949 года писал: «Лет пять тому назад, когда такие факты не опорочивались (даже субъективно для самого себя) совершенно новым их преломлением, эти сведения могли служить удовлетворением. Сейчас их действие (я опять говорю о самом себе) совершенно обратное. Они подчёркивают мне позор моего здешнего провала (и официального, и, очевидно, в самом обществе). Чего я, в последнем счёте, значит, стою, если препятствие крови и происхождения осталось непреодолённым (единственное, что надо было преодолеть) и может что-то значить, хотя бы в оттенке, и какое я, дейстительно, притязательное ничтожество, если кончаю узкой негласной популярностью среди интеллигентов-евреев, из самых загнанных и несчастных? О, ведь если так, то тогда лучше ничего не надо, и какой я могу быть и какой обо мне может быть разговор, когда с такой лёгкостью и полнотой от меня отворачивается небо?» О. Фрейденберг тут же ему ответила, что он, Борис Пастернак, – это не прошедшее время и что не одни евреи остались его ценителями, его творчество – это не прошедшее, а бессмертное настоящее: «Никакие годы не сделают тебя стариком, потому что то, что называется твоим именем, не стареет. Ты будешь прекрасно писать, твоё сердце будет живо, и тобой гордятся и будут гордиться не заспасные (у Б. Пастернака – «загнанные». – В. П.) и не евреи, а великий круг людей в твоей стране» (Переписка Бориса Пастернака. С. 255, 257—258. Курсив В. П.).

Так и оказалось на самом деле, как пророчествовала О. Фрейденберг.

«Из людей, читавших роман, – писал Б. Пастернак С. Чиковани 14 июня 1952 года, – большинство всё же недовольно, называют его неудачей, говорят, что от меня они ждали большего, что это бледно, что это ниже меня, а я, узнавая всё это, расплываюсь в улыбке, как будто эта ругань и осуждение – похвала» (Вопросы литературы. 1966. № 1. С. 193).

20 октября 1952 года у Бориса Пастернака случился обширный инфаркт, два с половиной месяца он провёл в Боткинской больнице. После выздоровления – «Фауст» в издательстве «Художественная литература» и 10 стихотворений из «Доктора Живаго» в журнале (Знамя. 1954. № 4), вызвавшие положительные и критические оценки. В конце 1955 года Борис Пастернак узнал о смерти Ольги Фрейденберг и внёс последние исправления в роман «Доктор Живаго», переданный для публикации в журналы «Новый мир» и «Знамя». Одновременно с этим он передал роман в «Литературную Москву», а 12 июля 1956 года в письме К. Паустовскому заметил: «Вас всех остановит неприемлемость романа, так я думаю. Между тем только неприемлемое и надо печатать. Всё приемлемое давно написано и напечатано» (Пастернак Е. Борис Пастернак. С. 632). Э. Казакевич и В. Каверин, как составители сборника, отвергли роман. В сентябре 1956 года члены редколлегии «Нового мира» А. Агапов, Б. Лавренёв, К. Федин, К. Симонов и А. Кривицкий написали многостраничный отзыв, по существу отказ в публикации романа. Сейчас даже смешно приводить аргументы этого письма, в основном написанного К. Симоновым, служившим и Сталину, и Хрущёву, и Брежневу, угождая их литературным пристрастиям. Всё так пристрастно, наивно, в угоду сиюминутным партийным установлениям.

В 1956 году вышла повесть Б. Пастернака «Люди и положения», о которой высоко отозвался в своих записках Г. Свиридов: «Слова Пастернака о Есенине поразили меня. Ничего подобного по точности, по справедливости, тонкости восприятия (что совершенно неудивительно потому, что это слова подлинного поэта, говорящего о поэзии), по благородству собственной души, способной восхищаться красотой самозабвенно. Чувству соперничества, какого-либо выпячивания справедливости собственной поэтической платформы – здесь нет места. Он выше этого. Восторженная душа поэта чиста» (Свиридов Г. Музыка как судьба. М., 2002. С. 331—332).

23 октября 1958 года Нобелевский комитет присудил Борису Леонидовичу Пастернаку Нобелевскую премию «За выдающиеся достижения в современной лирической поэзии и на традиционном поприще великой русской прозы». Друзья и родные были очень рады присуждению премии, ведь не только сам поэт получал эту премию, но и вся современная русская литература. Но не так это поняли в высших правительственных кругах и отдали распоряжение наказать Б. Пастернака за присуждение ему этой премии, расценив её явлением антисоветского порядка. На очередном заседании Президиума Правления СП СССР Б. Пастернака исключили из членов писательского союза, посыпались злые статьи и рецензии, которые не хочется называть, посыпались письма трудящихся с осуждением и Пастернака, и Нобелевского комитета. В Союз писателей Б. Пастернак не пошёл, но прислал большое и доказательное письмо, в котором говорил, что премия это не только его, но и всей русской советской литературы. Вызывали Б. Пастернака к генеральному прокурору и в ЦК КПСС, где предъявили ему статью об измене родине, выразили ему своё недовольство и потребовали отказаться от премии. После всего этого Б. Пастернак направил в Швецию телеграмму: «Ввиду значения, которое приобрела присуждённая мне награда в обществе, к которому я принадлежу, я вынужден от неё отказаться. Не примите в обиду мой добровольный отказ». Дж. Неру позвонил Н. Хрущёву и пообещал, что станет во главе комитета защиты Пастернака. ТАСС тут же сообщило, что Б. Пастернак может выехать в Швецию. Но это были только слова, обещание, которое на деле не подтвердилось.

В эти тяжкие месяцы Борис Пастернак завершал сборник стихотворений под названием «Когда разгуляется». Н. Банников, поэт и редактор, с увлечением работал над сборником, но в то время книга так и не вышла в свет.

До конца жизни Борис Пастернак работал, сочинял пьесу, брался за новые переводы, но всё чаще тревожило здоровье. 5 февраля 1960 года Борис Пастернак писал Чукуртме Гудиашвили прощальное письмо: «…какие-то благодатные силы вплотную придвинули меня к тому миру, где нет ни кружков, ни верности юношеским воспоминаниям, ни юбочных точек зрения, к миру спокойной непредвзятой действительности, к тому миру, где, наконец, впервые тебя взвешивают и подвергают испытанию, почти как на Страшном суде, судят и измеряют и отбрасывают или сохраняют; к миру, ко вступлению в который художник готовится всю жизнь и в котором рождаются после смерти, к миру посмертного существования выраженных тобою сил и представлений» (Литературная Грузия. 1980. № 2. С. 40).

Оценивая сегодня творчество выдающегося русского поэта Бориса Пастернака, мы должны помнить, что в Собрании сочинений в десяти томах последние четыре тома занимают письма, в которых воплотились и мировоззрение художника, и его душевные переживания за много лет. Н. Вильмонт в книге «О Борисе Пастернаке» неожиданно спрашивает самого себя: «Был ли Чехов верующим, я не знаю. Пастернак – по нашим земным представлениям – был им. И это сказалось на большем христоцентризме (если можно так выразиться) его стихов. Я имею в виду то, что у позднего Пастернака, в отличие от Чехова, природа не живёт «своей особой жизнью, непонятной, но близкой человеку». Напротив, она – равноправная соучастница в попрании смерти «усильем воскресенья». Здесь достаточно сослаться на его вышеприведённое «На Страстной», на «Рождественскую звезду», «Чудо» (особенно!) и на многие другие стихотворения этого цикла… Важно то, что, если мир, наша многострадальная планета, не преклонится перед Христом как перед «высшим откровением нравственности» (Гёте), мир безусловно «загорится на ходу» и погибнет. Физически, не только морально» (Вильмонт Н. Борис Пастернак. С. 131).

В романе «Доктор Живаго», как бы к нему ни относились Анна Ахматова, Михаил Шолохов, Вениамин Каверин и Эммануил Казакевич, о которых здесь упоминалось, Борис Пастернак глубоко и точно выразил свои многолетние размышления: начиная с вопросов Миши Гордона: «Что значит быть евреем? Для чего это существует? Чем вознаграждается или оправдывается этот безоружный вызов, ничего не приносящий, кроме горя»? (с. 22), продолжая полемику социал-демократа и доктора о марксизме как науке: «Марксизм слишком плохо владеет собой, чтобы быть наукою» (с. 199) и завершая гимном свободе души и свободе слова в раздумьях Гордона и Дудорова:

«Хотя просветление и освобождение, которых ждали после войны, не наступили вместе с победою, как думали, но всё равно, предвестие свободы носилось в воздухе все послевоенные годы, составляя их единственное историческое содержание.

Состарившимся друзьям у окна казалось, что эта свобода души пришла, что именно в этот вечер будущее расположилось ощутимо внизу на улицах. Что сами они вступили в это будущее и отныне в нём находятся. Счастливое, умилённое спокойствие за этот святой город и за всю землю, за доживших до этого вечера участников этой истории и их детей проникало их и охватывало неслышною музыкой счастья, разлившейся далеко кругом. И книжка в их руках как бы знала всё это и давала их чувствам поддержку и подтверждение» (Пастернак Б. Доктор Живаго. М., 1989. С. 387).

А часть семнадцатая «Стихотворения Юрия Живаго», наполненная гениальными стихотворениями, завершает это значительное произведение, в котором порой схематичны и тусклы некоторые образы, в сущности мало что нового добавляющие к предшествующим классическим образам, где поверхностно изображена многогранная действительность, тоже во многом известная по литературе; и всё же здесь, в романе, глубоко поэтически дана философия прожитой жизни, мечта о свободе творчества, о независимости творца, о которой Борис Пастернак так мечтал всю свою жизнь:

Гул затих. Я вышел на подмостки.
Прислонясь к дверному косяку,
Я ловлю в далёком отголоске,
Что случится на моём веку…
Я один, всё тонет в фарисействе.
Жизнь прожить – не поле перейти.

2 июня 1960 года Б.Л. Пастернак был похоронен на Переделкинском кладбище.


Пастернак Б. Избранное: В 2 т. М., 2003.

Пастернак Б. Доктор Живаго. М., 1989.

Переписка Бориса Пастернака. М., 1990.

Пастернак Е. Борис Пастернак. М., 1990.

Ивинская О., Емельянова И. Годы с Пастернаком и без него. М., 2007.

Анна Андреевна Ахматова (Анна Андреевна Горенко)
(23 июня (11 июня) 1889 – 5 марта 1966)

Родилась в семье инженера торгового флота, капитана второго ранга Андрея Антоновича Горенко (1848—1915) и Инны Эразмовны (в девичестве Стоговой; 1856—1930) в посёлке Большой Фонтан вблизи Одессы. С двух лет до шестнадцати жила в Царском Селе. У А. Горенко было два брата: Андрей (1886—1920), Виктор (1896—1976), три сестры: Инна (1883—1905), Ирина (1892—1896), Ия (1894—1922), жизнь которых закончилась трагически, взрослые сёстры умерли от туберкулёза, а брат из-за семейных неурядиц застрелился (подробнее см.: Хейт А. Анна Ахматова. Поэтическое странствие. М., 1991). В воспоминаниях друзей А. Ахматовой нарисованы портреты её родителей. Валерия Сергеевна Срезневская (Тюльпанова; 1888—1964), подруга Анны Андреевны, с детства – соседи, вместе ходили в гимназию, вместе играли, вместе дурачились, в одной из бесед с Л.К. Чуковской (13 октября 1940 года) вдруг вспомнила родителей Ахматовой:

«– Да уж, твоя мама совсем ничего не умела в жизни, – рассказывала Валерия Сергеевна Анне Андреевне. – Представьте, Лидия Корнеевна, из старой дворянской семьи, а уехала на курсы. Как она собиралась жить – непонятно.

– Не только на курсы, – поправила её Анна Андреевна, – она стала членом народовольческого кружка. Уж куда революционнее.

– Представьте, Лидия Корнеевна, маленькая женщина, розовая, с исключительным цветом лица, светловолосая, с исключительными руками.

– Чудные белые ручки! – вставила Анна Андреевна.

– Необыкновенный французский язык, – продолжала Срезневская, – вечно падающее пенсне, и ничего, ну ровно ничего не умела… А твой отец! Красивый, высокий, стройный, одет всегда с иголочки, цилиндр всегда набок, как носили при Наполеоне III, и говорил про жену Наполеона: «Евгения была недурна»…

– Он видел её в Константинополе, – вставила Анна Андреевна, – и находил, что она самая красивая женщина в мире.

Потом речь зашла почему-то о руках Николая Степановича: «Бессмертные руки!» – сказала Валерия Сергеевна» (Чуковская Л. Записки об Анне Ахматовой. М., 2007. Т. 1. С. 221—222).

Вряд ли нужно что-то добавлять из других источников современников – здесь дана яркая картина семейной жизни Анны Андреевны, портрет её родителей, а главное – легко объяснить, почему в 1905 году отец ушёл из семьи к очень некрасивой женщине, но любившей помолчать.

В доме было очень мало книг на русском языке, только большой том Некрасова, который подарил Инне Эразмовне первый муж, больше на французском. В тринадцать лет Анна Горенко узнала французских поэтов Ш. Бодлера, П. Верхарна, Ж. Лафорга и их последователей. «Писать стихи я начала рано, – вспоминала Анна Андреевна, – но удивительно то, что, когда я ещё не написала ни строчки, все кругом были уверены, что я стану поэтессой. А папа даже дразнил меня так: декадентская поэтесса…» (Там же. С. 159). И стихотворные пробы А. Ахматовой были в том же духе.

В 1903 году Валерия Тюльпанова (Срезневская) познакомила Анну Горенко с Николаем Гумилёвым, их знакомство продолжалось долго, они читали друг другу стихи, принимали и критиковали, Николай Гумилёв, уехав в Париж, писал ей письма, Анна извлекала информацию из этих насыщенных писем, училась, набиралась поэтического опыта, состоялась первая публикация – в журнале «Сириус» (1907. № 2), потом Николай Гумилёв сделал Анне предложение, от которого она сначала отказалась: она такая худая, шальная, а он – один из завидных женихов. Но после нескольких отказов 25 апреля 1910 года состоялись венчание и свадьба.

Лидия Чуковская как-то её спросила, «кто придумал ей псевдоним».

«– Никто, конечно. Никто мной тогда не занимался. Я была овца без пастуха. И только семнадцатилетняя шальная девчонка могла выбрать татарскую фамилию для русской поэтессы. Это фамилия последних татарских князей из Орды. Мне потому пришло на ум взять себе псевдоним, что папа, узнав о моих стихах, сказал: «Не срами моё имя». – «И не надо мне твоего имени!» – сказала я» (Там же. С. 97). Ахматова – это фамилия её прабабушки.

После венчания Анна Ахматова и Николай Гумилёв отправились в Париж, в котором Анна познакомилась с молодыми литераторами и художниками. В это время художник А. Модильяни сделал её портрет, ставший со временем знаменитым. Вернувшись из Парижа, жили в Царском Селе, писали, посылали в журналы, печатались (Всеобщий журнал. 1911. № 3; Gaudeamus. 1911. № 8—10; Аполлон. 1911. № 4). На первые публикации откликнулись рецензенты: в «Новом времени» гневный В.П. Буренин (1911. 29 апреля), В. Брюсов поддержал (Русская мысль. 1911. № 8). Вернувшийся из Африки Н. Гумилёв одобрил её поэтические опыты.

Летом 1911 года Анна Ахматова гостила у своей свекрови в имении Слепнёво Тверской губернии. Это так ей пришлось по душе, что и все последующие шесть лет она сюда приезжала, ей нравился деревенский уют, подлинная русская речь, мужики и бабы, естественные и независимые, живописная природа, прекрасная хозяйка имения Анна Ивановна.

Осенью 1911 года Н. Гумилёв, С. Городецкий, М. Кузмин организовали Цех поэтов, А. Ахматова стала секретарём. И начала готовить первый сборник стихотворений «Вечер» (СПб., 1912), на который откликнулись В. Брюсов (Русская мысль. 1912. № 7), Г. Чулков (Жатва. 1912. Кн. 3), В. Гиппиус (Новая жизнь. 1912. № 3). В критике говорилось о серьёзном творческом влиянии И.Ф. Анненского (1855—1909), сборника его стихотворений «Кипарисовый ларец» (1910), в котором в блистательной форме отражено противоречие внутренней жизни лирического героя с трагическими обстоятельствами внешнего бытия, с его тоской и страданиями. Анна Андреевна очень часто вспоминала И. Анненского. Много позже, 21 мая 1940 года, Лидия Чуковская услышала, как Анна Андреевна впервые услышала от Николая Гумилёва о только что вышедшем сборнике И. Анненского: «И я сразу перестала видеть и слышать, я повторяла эти стихи днём и ночью… Они открыли мне новую гармонию». А 30 июня 1940 года А. Ахматова в разговоре с той же Л. Чуковской лишь подтвердила своё мнение о влиянии И. Анненского на русскую поэзию:

«– Вот сейчас вы увидите, какой это поэт, – сказала она. – Какой огромный. Удивительно, что вы его не знаете. Ведь все поэты из него вышли: и Осип (Мандельштам. – В. П.), и Пастернак, и я, и даже Маяковский.

Она прочитала мне четыре стихотворения, действительно очень замечательные. Мне особенно понравились «Смычок и струны», «Старые эстонки» и «Лиры часов». В самом деле, очень слышна она, и Пастернак слышен» (Чуковская Л. Записки об Анне Ахматовой. Т. 1. С. 165—166). Это сейчас, в 1940 году, а в сборнике «Вечер» влияние И. Анненского было еще заметнее и «слышнее».

Вскоре Н. Гумилёв придумал назвать свою группу в Цехе поэтов акмеистами, придумал свою теорию акмеизма, много писал, теоретически обосновывая появление нового течения в поэзии. Анна Ахматова тоже думала, что она – акмеистка: «Несомненно, символизм – явление XIX века. Наш бунт против символизма совершенно правомерен, – писала она, – потому что мы чувствовали себя людьми XX века. И не хотели оставаться в предыдущем…» (Ахматова А. Собр. соч.: В 2 т. М., 1990. Т. 2. С. 278). Но акмеизм, как символизм, как футуризм, скоро скончался, не оставив, кроме названия, особого следа, но осталась тонко передающая переливы чувств поэзия.

Два месяца Гумилёвы путешествовали по Северной Италии, беременная Анна Андреевна ни в чём не уступала любопытному Николаю Степановичу, а вернувшись из Италии, Анна Андреевна уехала в имение Слепнёво, и 18 сентября 1912 года у Николая Гумилёва и Анны Ахматовой родился сын Лев. Но это ничуть не уменьшило активности молодой поэтессы, почувствовавшей свой дар. Она выступала в различных творческих объединениях, таких как кабаре «Бродячая собака», во Всероссийском литературном обществе, на Высших женских (Бестужевских) курсах. Красота, непосредственность, манера выступать, поиски откровенной правды и справедливости привлекли к ней внимание молодёжи, которая её и бранила, и ею восхищалась: «Все мы бражники здесь, блудницы, / Как невесело вместе нам! / На стенах цветы и птицы / Томятся по облакам. / Ты куришь чёрную трубку, / Так странен дымок над ней. / Я надела узкую юбку, / Чтоб казаться ещё стройней…» и «Да, я любила их, те сборища ночные». «Затянутая в чёрный шелк, с крупным овалом камеи у пояса, – вспоминал Бенедикт Лившиц Анну Ахматову и Николая Гумилёва в «Бродячей собаке», – вплывала Ахматова, задерживаясь у входа, чтобы по настоянию кидавшегося ей навстречу Пронина вписать в «свиную» книгу свои последние стихи, по которым простодушные «фармацевты» строили догадки, щекотавшие только их любопытство.

В длинном сюртуке и чёрном регате, не оставлявший без внимания ни одной красивой женщины, отступал, пятясь между столиков, Гумилёв, не то соблюдая таким образом придворный этикет, не то опасаясь «кинжального» взора в спину» (Лившиц Б. Полутораглазый стрелец. Л., 1923. С. 261—263). Художник Юрий Анненков с той же тщательностью подчёркивает необыкновенную гибкость юной красавицы: «Застенчивая и элегантно-небрежная красавица со своей «незавитой чёлкой», прикрывающей лоб, и с редкостной грацией полудвижений и полужестов читает, почти напевая, свои ранние стихи. Я не помню никого другого, кто владел бы таким умением и такой музыкальной тонкостью чтения, каким располагала Ахматова» (Анненков Ю. Анна Ахматова // Возрождение. Париж, 1969. Сентябрь. № 129. С. 43).

Не только молодых слушателей привлекла Анна Ахматова, но и художников-живописцев, таких как К. Петров-Водкин, Ю. Анненков, Н. Альтман, А. Модильяни, Г. Верейский, Н. Тырса, А. Тышлер, О. Дела Вос-Карбовская, А. Зельманова-Чудновская. Откликнулись своими стихами и поэты, прославляя её величавость, обаятельность, достоинство. В эти годы, 1913—1914, Анна Ахматова печатала свои стихи в журналах «Гиперборей», «Аполлон», «Северные записки», «Русская мысль», «Ежемесячный журнал», «Нива». Бывала в Обществе поэтов, где познакомилась с организатором этого общества Н.В. Недоброво, который всячески поддерживал её стихи, особенно стихи о любви, и в статье об Ахматовой упрекал тех, кто критиковал поэтессу за узость её увлечений, за якобы однотонность её любовной лирики (Русская мысль. 1915. № 7. Отд. 2. С. 68).

В марте 1914 года вышел второй сборник стихотворений «Чётки» (СПб.), который приветствовали её современники В. Ходасевич, В. Маяковский, Б. Пастернак, М. Цветаева, О. Мандельштам, обратили на неё внимание А. Блок и В. Брюсов.

В это время Н. Гумилёв и Анна Ахматова разошлись. Николай Степанович увлекся артисткой «Старинного театра» и Студии Мейерхольда Ольгой Николаевной Высотской (1885—1966), в 1913 году у них родился сын Орест Николаевич Высотский. Анна Андреевна знала об этом увлечении Гумилёва и предложила ему разойтись. «Мы прожили с Николаем Степановичем семь лет, – вспоминала А. Ахматова. – Мы были дружны и внутренне многим обязаны друг другу. Но я сказала ему, что нам надо расстаться. Он ничего не возразил мне, однако я видела, что он очень обиделся. Вот это стихотворение о лесе, что я вам прочитала, это обо мне… (А.А. Ахматова достала стихи Гумилёва «К синей звезде» и прочитала строчки: «Я женщиною был тогда измучен». – В. П.) Тогда он только что вернулся из Парижа после своей неудачной любви к Синей Звезде. Он был полон ею, – и всё-таки моё желание с ним расстаться уязвило его… Мы вместе поехали в Бежецк к бабушке взглянуть на Лёву. Мы сидели на диване, Лёвушка играл между нами. Коля сказал: «И зачем ты всё это затеяла». Это было всё… Я нахожу, что мы слишком долго были женихом и невестой. Я в Севастополе, он в Париже. Когда мы поженились в 10-м году, он уже утратил свой пафос…» (Чуковская Л. Записки об Анне Ахматовой. С. 197—198).

Анна Ахматова духовно сблизилась с О. Мандельштамом, М. Лозинским, актрисой О. Глебовой-Судейкиной, Ф. Сологубом, Г. и Н. Чулковыми, Б. Анрепом, Г. Адамовичем, с актрисами, художниками, о ней много говорили, спорили, писали критические статьи. Привлекали её незаурядный талант и необыкновенное обаяние, простота и полная правдивость.

Открывшийся у неё туберкулёз заставил её уехать лечиться в Финляндию, потом в Крым.

Начавшиеся революционные перемены, житейские трудности и неудобства не затронули её духовного богатства, напротив, закалили, она стала мужественней, стала глубже осознавать себя как русскую национальную поэтессу. И, наблюдая, как лучшие силы России уезжают за границу, она со скорбью написала:

Когда в тоске самоубийства
Народ гостей немецких ждал,
И дух суровый византийства
От русской Церкви отлетал,
Когда приневская столица,
Забыв величие своё,
Как опьянённая блудница,
Не знала, кто берёт её,
Мне голос был. Он звал утешно,
Он говорил: «Иди сюда,
Оставь свой край глухой и грешный,
Оставь Россию навсегда.
Я кровь от рук твоих отмою,
Из сердца выну чёрный стыд,
Я новым именем покрою
Боль поражений и обид».
Но равнодушно и спокойно
Руками я замкнула слух,
Чтоб этой речью недостойной
Не осквернился скорбный дух.

1917. (Воля народа. 1918. № 1 (12 апреля). Затем: Подорожник. Пг.,

1921. Без строфы «Когда приневская столица…» и пр.)


Блок, прочитав это стихотворение, сказал: «Ахматова права – это недостойная речь. Бежать от русской революции – позор» (Чуковский К. Александр Блок как человек и поэт // Блок А. Стихи. Пг., 1925. М. 34—35). Некоторые с ним согласились, другие возмутились и продолжали уходить.

24 декабря 1917 года Д. Выгодский писал:

«В нашей поэзии сегодняшнего дня есть два полюса, два направления. Одно – пытающееся воскресить классическую точность выражения и художественную законченность построения – то, которое нашло своё наилучшее выражение в поэзии Анны Ахматовой. Другое – то, в основании которого лежат футуристические теории, то, которое ныне возглавляется Маяковским. И почти все современные молодые поэты, выявляя в большей или меньшей степени свою индивидуальность, подчиняются сознательно или бессознательно одному из этих направлений.

Подобно тому как пятнадцать лет назад все писали как Бальмонт, так и теперь они пишут либо как Ахматова, либо как Маяковский» (Выгодский Д. О новых стихах // Новая жизнь. 1917. 24 деккабря).

В сентябре 1917 года в Петрограде вышел сборник «Белая стая», в котором известные поэты и критики обнаружили, что в стихах Ахматовой твёрдо наметилась верность русскому классическому стиху. Некоторые отметили явное влияние Е. Баратынского и А. Пушкина. В. Жирмунский, Б. Эйхенбаум, К. Чуковский заговорили о поэзии А. Ахматовой как явлении национальном, историческом, прославляющем величие России (см.: Вестник литературы. 1921. № 6—7; Куранты. 1918. № 2; Эйхенбаум Б. Ахматова. Опыт анализа. Пг., 1923; Виноградов В. О поэзии Ахматовой. Стилистические наброски. Пг., 1923 и др.).

Корней Чуковский в лекции «Две России» лишь талантливо подтвердил, что русская поэзия развивается в двух направлениях: одно – это Ахматова, второе – это Маяковский: «Ахматова и Маяковский столь же враждебны друг другу, сколь враждебны эпохи, породившие их. Ахматова есть бережливая наследница всех драгоценнейших дореволюционных богатств русской словесной культуры. У неё множество предков: и Пушкин, и Баратынский, и Анненский. В ней та душевная изысканность и прелесть, которые даются человеку веками культурных традиций. А Маяковский в каждой своей строке, в каждой букве есть нарождение нынешней революционной эпохи, в нём её верования, крики, провалы, экстазы. Предков у него никаких. Он сам предок и если чем и силён, то потомками. За нею многовековое великолепное прошлое. Перед ним многовековое великолепное будущее. У неё издревле сбережённая старорусская вера в Бога. Он, как и подобает революционному барду, богохул и кощунник. Для неё высшая святыня – Россия, родина, «наша земля». Он, как и подобает революционному барду, интернационалист, гражданин всей вселенной… Она – уединённая молчальница, вечно в затворе, в тиши… Он – площадной, митинговый, весь в толпе, сам – толпа» (Чуковский К. Ахматова и Маяковский // Дом искусств. 1921. № 1. С. 23—42). Но эта объективная точка зрения вскоре резко изменилась, как только возникла критика журнала «На посту». Критик Г. Лелевич, не согласившись с теми, кто прославлял Ахматову как величайшую поэтессу современности, писал: «Поэзия Ахматовой – небольшой красивый осколок дворянской культуры… Круг эмоций, доступных поэтессе, чрезвычайно невелик. Общественные сдвиги, представляющие основное, важнейшее явление нашей эпохи, нашли в её поэзии крайне слабый и к тому же враждебный отклик. Ни широты размаха, ни глубины захвата в творчестве Ахматовой нет» (Лелевич Г. Анна Ахматова // На посту. 1923. № 2—3. С. 178—202). И эти мысли через двадцать лет почти дословно повторит в своём докладе А. Жданов.

А в 1922 году Анна Ахматова вновь обратилась к осуждению тех, кто в тяжкую минуту для России бросил её, сбежал за границу:

Не с теми я, кто бросил землю
На растерзание врагам.
Их грубой лести я не внемлю,
Им песен я своих не дам.
Но вечно жалок мне изгнанник,
Как заключённый, как больной.
Темна твоя дорога, странник,
Полынью пахнет хлеб чужой…
(Anno Domini. Берлин, 1923)

Это стихотворение в эмиграции тоже заметили, И. Бунин, не называя Ахматову по имени, ответил на эти стихи. Были и другие отклики, но А. Ахматова осталась верной своей родине.

Уже в эти годы заговорили об Анне Ахматовой как о выдающемся поэте, то и дело переиздавали сборники её стихов «Чётки», «Белая стая», художники писали портреты.

В 1918 году Ахматова второй раз вышла замуж за Владимира Казимировича Шилейко (1891—1930), учёного-ассиролога, у него только что вышла книга «Вотивные надписи шумерийских правителей» (1915), он хорошо знал древнейшую культуру и мёртвые клинописные языки. Но их совместная жизнь продолжалась недолго, в 1921 году они уже разошлись, но В. Шилейко посвятил несколько своих стихотворений Анне Ахматовой, которая в свою очередь несколько стихотворений посвятила Владимиру Шилейко. По воспоминаниям А. Ахматовой, с ним невозможно было жить и писать стихи: если бы она дольше прожила с Владимиром Казимировичем, она тоже бы разучилась писать стихи, ему нужна была жена, а не поэтесса. В это время промелькнула статья Виктора Перцова «По литературным водоразделам», которую запомнила Анна Ахматова: он напомнил, что её стихи далеки от современности, «у языка современности нет общих корней с тем, на котором говорит Анна Ахматова, новые люди остаются и останутся холодными и бессердечными к стенаниям женщины, запоздавшей родиться или не сумевшей умереть…» (Жизнь искусства. 1925. 27 октября). И получалась трагическая ситуация: заграница её проклинала, что она осталась в России, а устами В. Перцова проклинала за то, что не сумела «вовремя умереть». Отсюда и её длительное молчание – что-то принесёт в редакцию, а редакция думает, что это о колхозах. И не печатали, а потом она перестала ходить.

С искусствоведом Н.Н. Пуниным (1888—1953) А. Ахматова прожила пятнадцать лет, с 1923 по 1938 год, 19 сентября 1938 года она ушла от него, оставаясь в той же квартире. Пунин предлагал ей уехать, но уехать было некуда. Пунин готовил дрова только для себя, не оставляя места для дров Ахматовой в том же сарае.

Н.Н. Пунин – сотрудник журнала «Аполлон» – принял революцию, сотрудничал с советской властью. Ещё до революции он написал несколько книг: «Японская гравюра» (1915), «Андрей Рублёв» (1916), после революции – «Татлин», «Современное искусство», «Новейшие течения в русском искусстве». В ранних сборниках Анны Ахматовой есть несколько стихотворений, посвящённых Н.Н. Пунину, появившихся вскоре после женитьбы. А потом начались мрачные дни и переживания. Из тех же «Записок» Л. Чуковской можно узнать, сколько же оскорблений нанёс он Анне Ахматовой, постоянно ей изменяя. Приведу некоторые из её воспоминаний: «Шесть лет я не могла писать. Меня так тяготила вся обстановка – больше, чем горе. Я теперь наконец поняла, в чём дело: идеалом жены для Николая Николаевича всегда была Анна Евгеньевна (первая жена Н.Н. – В. П.): служит, получает 400 рублей жалованья в месяц и отличная хозяйка. И меня он упорно укладывал в это прокрустово ложе, а я и не хозяйка, и без жалованья»; «Шумят у нас. У Пуниных пиршества, патефон до поздней ночи… Николай Николаевич очень настаивает, чтобы я выехала»; «Я многого не понимала бы и до сих пор в Николае Николаевиче, если бы не Фрейд. Николай Николаевич всегда стремится воспроизвести ту же сексуальную обстановку, какая была в его детстве: мачеха, угнетающая ребенка. Я должна была угнетать Иру. Но я её не угнетала. Я научила её французскому языку. Всё было не то – при ней была обожающая мать, вообще всё было не то. Но он полагал, что я её угнетала»; «Странно, что я так долго прожила с Николаем Николаевичем уже после конца. Не правда ли? Но я была так подавлена, что сил не хватило уйти. Мне было очень плохо, ведь я тринадцать лет не писала стихов… Я пыталась уйти в 30-м. Ср. обещал мне комнату. Но Николай Николаевич пошёл к нему, сказал, что для него мой уход – вопрос жизни и смерти… Ср. поверил, испугался и не дал комнаты. Я осталась. Вы не можете себе представить, как он бывал груб… во время этих своих… флиртов. Он должен был всё время показывать, как ему с вами скучно…» (Чуковская Л. Записки об Анне Ахматовой). Можно было бы ещё привести эпизоды из жизни Анны Ахматовой и Николая Пунина, их вполне достаточно в «Записках» Л. Чуковской, но и тех, что приведены здесь, вполне достаточно, чтобы понять, что и этот брак был неудачным.

А долго Ахматова не уходила от Пунина потому, что над ней с 1935 года нависла трагедия: повсюду начались аресты части образованного общества, то одного из знакомых арестуют, то другого, то третьего. 30 октября 1935 года Анна Ахматова приехала в Москву к Булгаковым. Елена Сергеевна записала в свой дневник:

«Приехала Ахматова. Ужасное лицо. У неё – в одну ночь – арестовали сына (Гумилёва) и мужа – Н.Н. Пунина. Приехала подавать письмо Иос. Вис.

В явном расстройстве, бормочет что-то про себя».

На следующий день Е.С. Булгакова и А. Ахматова отвезли письмо Сталину. 4 ноября: «Ахматова получила телеграмму от Пунина и Гумилёва – их освободили» (Дневник Елены Булгаковой. М., 1990. С. 108). В 1938 году вновь арестовали Л. Гумилёва, большие очереди в НКВД, непередаваемые муки и страдания одинокой матери в ожидании любого решения относительно её сына. Он обвинялся в том, что он задумал застрелить Жданова как отмщение за убийство отца. Но ничего подобного не было в замыслах.

Писатели, художники, артисты были напуганы стихами Осипа Мандельштама, которому грозили всякими неприятностями со стороны охранительных учреждений. Возник страх у большей половины образованного общества. Анна Ахматова хорошо знала тех, кто подвергался аресту. Начиная с 1929 года начали арестовывать профессоров, академиков, вплоть до 1931 года арестовали около сотни представителей академических кругов, в том числе академиков С.Ф. Платонова, Е.В. Тарле, Н.П. Лихачёва, М.Б. Любавского, пять членов-корреспондентов. Их вина заключалась в том, что они организовали Всенародный союз борьбы за возрождение свободной России. Арестованным работникам Русского музея предъявили обвинение в том, что они якобы организовали Российскую национальную партию. Арестованы были и сотрудники Эрмитажа. А потом начались политические процессы 1936—1938 годов. Самым распространённым литературным жанром были доносы, письма в вышестоящие органы, указанных в доносах и письмах лиц тут же забирали и предъявляли им чудовищные обвинения. В июле 1937 года состоялось решение руководства партии использовать физические меры воздействия при допросах врагов государства. 10 января 1939 года решением ЦК КПСС после многочисленных протестов это варварское средство достижения нужного результата было отменено.

Много лет, когда не возникало стихов, Анна Ахматова занималась изучением биографии и творчества Александра Пушкина, высказала интересные мысли и наблюдения, советовалась и спорила с известными пушкинистами Б.В. Томашевским и С.М. Бонди.

Особые отношения у Анны Ахматовой сложились с супружеской парой О.Э. и Н.Я. Мандельштам, и, когда О. Мандельштама сослали в Воронеж за известное стихотворение о Сталине, она тут же написала ему:


«Милый Осип Эмильевич, спасибо за письмо и память, – писала А. Ахматова 12 июля 1935 года в Воронеж. – Вот уже месяц, как я совсем больна. На днях лягу в больницу на исследование. Если всё кончится благополучно – обязательно побываю у Вас.

Лето ледяное – бессонница и слабость меня совсем замучили.

Вчера звонил Пастернак, который по дороге из Парижа в Москву очутился здесь. Кажется, я его не увижу – он сказал мне, что погибает от тяжёлой психастении.

Что это за мир? Уж Вы не болейте, дорогой Осип Эмильевич, и не теряйте бодрости.

С моей книжкой вышла какая-то задержка. До свидания.

Крепко жму Вашу руку и целую Надюшу.

Ваша Ахматова» (Мандельштам Н. Об Ахматовой. Три квадрата. М., 2008. С. 25)


И действительно, А. Ахматова не только побывала у О. Мандельштама с 5 по 11 февраля 1937 года, но и чуточку спустя, вернувшись в Москву, напишет стихи «Воронеж» и прочтёт их Мандельштамам в мае 1937 года, когда они приедут в Москву:

А в комнате опального поэта
Дежурят страх и Муза в свой черёд.
И ночь идёт,
Которая не ведает рассвета…

Анна Ахматова хорошо знала судьбу Михаила Булгакова, Николая Эрдмана, Бориса Пильняка, Евгения Замятина, десятков близких ей людей, известных писателей, художников, артистов, режиссёров, ученых, редакционных работников. «Из того, что с нами было, самое основное и сильное – это страх и его производное, – вспоминала Н. Мандельштам в книге «Об Ахматовой», – мерзкое чувство позора и полной беспомощности. Этого и вспоминать не надо, «это» всегда с нами. Мы признались друг другу, что «это» оказалось сильнее любви и ревности, сильнее всех человеческих чувств, доставшихся на нашу долю. С самых первых дней, когда мы ещё были храбрыми, до конца пятидесятых годов страх заглушал в нас всё, чем обычно живут люди, и за каждую минуту просвета мы платили ночным бредом – наяву и во сне» (Там же. С. 111). Страх у Анны Ахматовой вполне объясним: у неё был сын Лёва и неопубликованные стихи. В это время Анна Ахматова сдерживала себя, свой неукротимый характер. «В юности, по её словам, она была очень трудной: раздражительной, нетерпеливой, вечно вспыхивала. Ей стоило больших усилий обуздать свой бешеный характер. Сначала я этому почти что не верила – в те годы она держала себя в узде. Эти свойства прорвались у неё на старости, когда сдерживающие центры ослабевают. В последние годы в ней таинственным образом воскресла молодая и необузданная Анюта» (Там же. С. 127).

Проводив в печальный путь своего сына, вновь арестованного в 1938 году и сосланного в лагерь заключения, Анна Ахматова начала готовить к изданию книгу стихов. За 12 лет, с 1923 по 1934 год, она написала очень мало, а в последние годы написаны новые стихи, но поэтическое кредо её почти не изменилось: эпиграф взят из стихотворения Б. Пастернака «Гамлет», а стихотворение «Надпись на книге», созданное в мае 1940 года, посвящено Михаилу Лозинскому, старому другу и редактору. И в одном из первых стихотворений сборника «Тростник» под названием «Муза» Анна Ахматова снова вспоминает то, что движет её пером: «Когда я ночью жду её прихода, / Жизнь, кажется, висит на волоске. / Что повести, что юность, что свобода / Пред милой гостьей с дудочкой в руке. / И вот вошла. Откинув покрывало, / Внимательно взглянула на меня. / Ей говорю: «Ты ль Данту диктовала / Страницы Ада?» / Отвечает: «Я» (1924). Так Анна Ахматова соединяет год 1940 с 1924. Столько испытаний, мук, страданий выпало на её долю за эти шестнадцать лет, а она по-прежнему правдиво смотрит в глаза своей Музе, которая ещё в XIV веке диктовала блистательные строки великому итальянцу. Продиктует и ей. Так Муза продиктовала ей превосходные стихи «Памяти М.А. Булгакова» в 1940 году: «Вот это я тебе, взамен могильных роз, / Взамен кадильного куренья; / Ты так сурово жил и до конца донёс / Великолепное презренье… /», продиктовала стихотворения «Поэт», посвящённое Борису Пастернаку, «Воронеж», посвящённое Осипу Мандельштаму. То, что согревало её душу, вылилось в поэтические строчки. Но в 1940 году, перед Великой Отечественной войной, Анна Ахматова закончила трагическую поэму «Реквием», начатую в 1935 году, когда впервые арестовали её сына, двадцатитрёхлетнего Льва Николаевича Гумилёва (1912—1992). Произведение хранилось в авторской памяти и в памяти друзей, которым она читала поэму. И лишь после ХХ съезда КПСС, когда началось что-то вроде «оттепели», Анна Ахматова в 1961 году напечатала эпиграф к поэме и «Вместо предисловия». И эпиграф, и «Вместо предисловия» настолько глубоко раскрывают смысл поэмы, что стоит процитировать их полностью:

Нет, и не под чужим небосводом,
И не под защитой чуждых крыл,
Я была тогда с моим народом,
Там, где мой народ, к несчастью, был.

«Вместо предисловия»: «В страшные годы ежовщины я провела семнадцать месяцев в тюремных очередях в Ленинграде. Как-то раз кто-то «опознал» меня. Тогда стоящая за мной женщина с голубыми губами, которая, конечно, никогда в жизни не слыхала моего имени, очнулась от свойственного нам всем оцепенения и спросила меня на ухо (там все говорили шёпотом):

– А это вы можете описать?

И я сказала:

– Могу.

Тогда что-то вроде улыбки скользнуло по тому, что некогда было её лицом».

1 апреля 1957 г.

ПОСВЯЩЕНИЕ
Перед этим горем гнутся горы,
Не течёт великая река,
Но крепки тюремные затворы,
А за ними «каторжные норы» И смертельная тоска…
(Ахматова А.
Собр. соч.: В 2 т. Т. 1. С. 188)

И далее ещё трагичнее: «Звёзды смерти стояли над нами, / И безвинная корчилась Русь / Под кровавыми сапогами / И под машинами чёрных марусь».

Отдельные отрывки создавались начиная с 1935 года, но трагический приговор един: «Звёзды смерти стояли над нами, / И безвинная корчилась Русь / Под кровавыми сапогами / И под шинами чёрных марусь. /…Семнадцать месяцев кричу, / Зову тебя домой, / Кидалась в ноги палачу, / Ты сын и ужас мой. / Всё перепуталось навек, / И мне не разобрать / Теперь, кто зверь, кто человек, / И долго ль казни ждать…» (Там же. С. 190—191).

Текст поэмы Анна Ахматова передала в начале 60-х годов в «Новый мир», но напечатать не удалось, передала за границу, напечатали в Мюнхене в 1963 году, а в России опубликовали журналы «Октябрь» (1987. № 3) «Нева» (1987. № 6).

В мемуарах «К пятидесятилетию лит[ературной] деятельности. Лекции Ахматовой и борьба с ней» Анна Андреевна вспоминала, что её первые стихи попытался в «Новом времени» разгромить Виктор Буренин, в 1919 году Бунин написал эпиграмму «Поэтесса», Брюсов в Москве («Вечер девяти поэтесс»), потом Лелевич, Перцов, Степанов и множество других критиков попытались её очернить в глазах диктатуры пролетариата. «Так продолжалось до 1939 года, когда Сталин спросил обо мне на приёме по поводу награждения орденами писателей, – писала Анна Ахматова. – Были напечатаны горсточки моих стихов в журналах Ленинграда, и тогда из-во Сов. пис. получило приказание издать мои стихи. Так возник весьма просеянный сборник «Из шести книг», которому предстояло жить на свете примерно шесть недель». В примечании Анна Ахматова продолжала: «На судьбу этой книги повлияло следующее обстоятельство: Шолохов выставил её на Стал. Премию (1940). Его поддержали А.Н. Толстой и Немирович-Данченко. Премию должен был получить Н. Асеев за поэму «Маяковский начинается». Пошли доносы и всё, что полагается в этих случаях: «Из шести книг» была запрещена и выброшена из книжных лавок и библиотек. Итальянец di Sarra почему-то считает этот сборник полным собранием моих стихов. Иностранцы считают, что я перестала писать стихи, хотя я в промежутке 1935—1940 написала хотя бы «Реквием» (Хейт А. Анна Ахматова. С. 240—241).

Эта книга стала «событием для старой интеллигенции и совершенно ошеломила студенческую и литературную молодёжь, никогда не читавшую ничего подобного» (Виленкин В.Я. В сто первом зеркале. М., 1990. С. 17). На заседании Комитета по Сталинским премиям А. Толстого поддержали А. Фадеев, Н. Асеев. Но события круто повернулись вспять, как только управляющий по делам ЦК ВКП(б) Д.В. Крупин дал резко отрицательную оценку сборника А. Ахматовой в докладной А. Жданову: «Два источника рождают стихотворный сор Ахматовой, и им посвящена её «поэзия»: бог и «свободная» любовь, а «художественные» образы для этого заимствуются из церковной литературы…

Необходимо изъять из распространения стихотворения Ахматовой». Жданов на этом письме написал: «Тт. Александрову и Поликарпову. Вслед за «стихами» Чурилина «Советский писатель» издает «стихи» Ахматовой. Говорят, что редактор «Сов. писателя» одновременно изд. «Молодая гвардия». Просто позор, когда появляются в свет, с позволения сказать, сборники. Как этот ахматовский «блуд с молитвой во славу божию» мог появиться в свет? Кто его продвинул? Какова также позиция Главлита? Выясните и внесите предложения. Жданов» (Бабиченко Д. Писатели и цензоры. М., 1994. С. 46). 19 октября 1940 года А. Александров и Д. Поликарпов подробно доложили о «виновниках» такого своеволия, когда коммунистическое единомыслие, за которое они боролись, разлеталось в пух и прах. 29 октября 1940 года вопрос «Об издании сборника стихов Ахматовой» обсуждался на Секретариате ЦК ВКП(б) и принято решение наказать всех виновных в выходе в свет этого сборника А. Ахматовой, а сборник «изъять». Не раз А. Фадеев обращался в вышестоящие организации с просьбой помочь А.А. Ахматовой, выделить персональную пенсию, предоставить квартиру или комнату, но все это тонуло в бюрократическом болоте: сын арестован и осуждён.

В первые месяцы войны А. Ахматова жила в Ленинграде, вторжение германских войск в СССР всколыхнуло её патриотические чувства, в июле 1941 года она написала «Клятву»:

И та, что прощается с милым, —
Пусть боль свою в силу она переплавит.
Мы детям клянёмся, клянёмся могилам,
Что нас покориться никто не заставит!

Потом в сентябре 1941 года – «Первый дальнебойный в Ленинграде», «Птицы смерти в зените стоят». В августе 1941 года побывавший у неё фронтовой корреспондент Павел Лукницкий записал: «Она лежала – болеет. Встретила меня очень приветливо, настроение у неё хорошее, с видимым удовольствием сказала, что приглашена выступать по радио. Она – патриотка, и сознание, что она сейчас душой вместе с народом, видимо, очень ободряет её» (Лукницкий П. Ленинград действует. Фронтовой дневник (22 июня 1941 года – март 1942 года). М., 1961).

Часто бывавшая у Анны Ахматовой Ольга Берггольц вспоминала те дни: «Я помню её около старинных кованых ворот на фоне чугунной ограды Фонтанного дома, бывшего Шереметьевского дворца. С лицом, замкнутым в суровости и гневности, с противогазом через плечо, она несла дежурство, как рядовой боец противоздушной обороны. Она шила мешки для песка, которыми обкладывали траншеи-убежища в саду того же Фонтанного дома, под клёном, воспетым ею в «Поэме без героя». В то же время она писала стихи, пламенные, лаконичные по-ахматовски четверостишия: «Вражье знамя встаёт как дым, – правда за нами, мы победим!» (Берггольц О. От имени ленинградцев // Литературная газета. 1965. 10 мая).

Вскоре Анну Ахматову вывезли из почти окружённого немцами Ленинграда в Чистополь, потом в Алма-Ату, где продолжала работать, в том числе продолжала писать и о войне. Её стихи «Мужество», опубликованные в газете «Правда» 8 марта 1942 года, глубоко запали в сердце сражавшихся солдат и офицеров:

Мы знаем, что ныне лежит на весах
И что совершается ныне.
Час мужества пробил на наших часах.
И мужество нас не покинет.
Не страшно под пулями мёртвыми лечь,
Не горько остаться без крова, —
И мы сохраним тебя, русская речь,
Великое русское слово.
Свободным и чистым тебя пронесём,
И внукам дадим, и от плена спасём
Навеки!

Известны и другие стихи Анны Ахматовой, опубликованные во время войны в «Правде», стихи о войне, о философии, о человеке.

Обсуждение журналов «Звезда» и «Ленинград» в 1946 году в ЦК КПСС и жёсткое отношение к её произведениям, а в особенности выступление А.А. Жданова в Ленинграде прервали её литературный путь. Только при встрече с М.М. Зощенко, который подробно об этом рассказал, она поняла своё плачевное положение: Анна Ахматова не знала, что оказалась вроде пешки на шахматной доске в партии, которую в остром конфликте разыгрывали два наследника И. Сталина – Маленков и Жданов. Она была исключена из Союза писателей, два сборника её стихотворений были уничтожены, пришлось заниматься переводами, отказавшись от многих творческих замыслов.

Но главное – она ещё до войны задумала написать «Поэму без героя». Современники вспоминают, как на Анну Ахматову находило желание писать, это происходило непроизвольно, как стихия. Е.К. Гальперина-Осьмёркина вспоминала, как Анна Ахматова, приехав в Москву, остановилась в её доме: «К ней часто приходили гости. Особенно я помню приход Харджиева. Она очень дружила с Харджиевым, очень его любила, он был её большим другом. И вот мы сидели у неё в комнате, о чём-то беседовали, и вдруг она после милой и даже такой остроумной беседы села с ногами на кушетку и приняла свой облик «какаду», как мы говорили. Он на меня посмотрел, легонько так толкнул меня в локоть или взял за локоть и сказал: «Пойдёмте отсюда. Она хочет сочинять». Это было абсолютно точно сказано, он не искал никаких формулировок литературных. «Она хочет сочинять». Очевидно, так это и было… Мы с ним сидели в мастерской, а она довольно долго пребывала в этой комнате» (Мандельштам Н. Об Ахматовой. С. 45).

А. Ахматова по-прежнему страдала из-за сына, вновь арестованного в 1949 году, осуждённого и сидевшего в лагере. Он пошёл добровольцем на фронт, получил несколько медалей, вновь занялся научной работой, защитил кандидатскую диссертацию о древних тюрках. Но его вновь арестовали. Чрезвычайные обстоятельства вынудили её написать стихи «Слава миру». Главный редактор журнала «Огонёк» А.А. Сурков напечатал эти стихи А. Ахматовой (Огонёк. 1950. 2 апреля, 3 сентября, 15 октября), посвящённые борьбе за мир, семидесятилетию И.В. Сталина, с надеждой, что публикация окажет содействие в освобождении сына (Пунин Н.Н. Мир светел любовью: Дневники. Письма. Артист. Режиссёр. Театр. 2002. С. 429). Но дело оказалось гораздо сложнее.

2 октября 1955 года к Анне Ахматовой пришла Эмма Григорьевна Герштейн, которая ещё в августе говорила, что в прокуратуре рассматривают дело о Л. Гумилёве «душевно», и «Анна Андреевна вспомнила своё свидание с Шолоховым, насколько я поняла, уже довольно давнишнее. По поводу Лёвы (см. «Мемуары и факты»).

– Он был совершенно пьян. Ничего не понимал и не помнил. Но я должна быть ему благодарна, он твёрдо помнил две вещи: что я хорошая и что он мне действительно обещал. И обещанное он исполнил, хотя, с пьяных глаз, перепутал всё, что мог» (Чуковская Л. Записки об Анне Ахматовой. Т. 2. С. 170—171).

10 марта 1956 года Анна Ахматова написала письмо А.А. Фадееву:


«Дорогой Александр Александрович!

Сейчас я узнала, что дело моего сына рассматривается в понедельник (12 марта). Трудно себе представить, какое это для меня потрясение.

Вы были так добры, так отзывчивы, как никто в эти страшные годы. Я умоляю Вас, если ещё можно чем-нибудь помочь, сделайте это (позвонить, написать).

Мне кажется, что я семь лет стою над открытой могилой, где корчится мой, ещё живой сын. Простите меня. Ахматова» (цит. по: Литературная газета. 1993. 25 мая).


Только после ХХ съезда КПСС, на котором Н.С. Хрущёв развенчал культ личности И.В. Сталина, Анна Ахматова вздохнула с облегчением. И действительно, вскоре вернулся Л.Н. Гумилёв, но радость была мимолетна, начались новые страдания в связи с его возвращением из лагеря. Ирина Пунина предполагала, что Анна Андреевна напишет завещание на все её творческое имущество своему сыну, как и предполагалось. Надежда Мандельштам хорошо знала эту «гнусную» историю: «И вот, получив эту радостную весть, А.А. бросилась к Ире: он на днях вернётся! Я ещё стояла у телефона, как до меня донеслись вопли и рыдания Иры. Что случилось? Она рыдала, что возвращается Лёва… Ире бы волю, Лёва просидел в лагере до конца своих дней. И не почему-либо, а ради доходов, которые она получала со старухи… Одичавшие дети советских отцов показали себя с самой худшей стороны. Все бумаги А.А. попали в руки Иры – она воспользовалась тем, что живёт с ней в одной квартире, и сейчас она торгует ими, возмещая себе за потерю наследства. И первый вопрос, который Ира мне задала, когда мы очутились вдвоём – тело А.А. ещё стояло в церкви и шла панихида, – был про наследство: что я знаю про завещание, есть ли завещание в её пользу, получит ли она наследство, неужели оно достанется Лёве, с какой стати?! Почему Анна Андреевна давным-давно не отреклась от Иры, не выгнала её, возилась с ней и терпела всё её хамство? Не знаю…» (Мандельштам Н. Об Ахматовой. С. 199). Из воспоминаний Надежды Мандельштам можно узнать, что Анна Ахматова осталась без сына, «Ира его не выносила». И далее: «Ира держала её в ежовых рукавицах: не удастся получить достаточно денег со старухи, уйдёт из дому и забудет накормить… А зимой посылала в Москву, чтобы не возиться с ней. И одну зиму за другой А.А. переезжала от одной подруги к другой – у каждой по две-три недели, чтобы не надоесть: Любочка, Ника, Нина Ардова, Маруся, вдова Шенгели, какой-то Западов и даже раз Алигер… Но к Ире до весны она возвращаться не смела… В ту самую квартиру, которую она получила от Союза писателей…» (Там же. С. 198).

Л.Н. Гумилёв, вернувшись из заключения, недолго оставался с матерью, он был уверен, что она не сделала всего того, чтобы поскорее выпустить его из заключения. «Реквием» и «Поэма без героя» не дали ей прощения с его стороны. Он так измучился в заключении, столько времени прошло для него даром, а мать, думалось ему, мало что сделала для него. С Ириной были сложные отношения, был суд, приговор… Л.Н. Гумилёв был, конечно, не прав: Анна Ахматова делала всё, чтобы освободить его, но это оказалось для неё делом невозможным, ведь она привлекла Фадеева, Шолохова, других… И ничего… Это была трагедия и для матери и для сына.

Печальная судьба в старости заставила Анну Ахматову довести свою литературную судьбу до завершения: «Реквием» опубликован в 1963 году в Мюнхене товариществом русских писателей за границей, «Поэма без героя» – тоже за границей.

В 1961 году по рекомендации А.А. Суркова в издательстве «Советский писатель» вышел небольшой сборник стихотворений Анны Ахматовой, который не удовлетворил её.

В начале 60-х годов Анна Ахматова обратила внимание на молодого талантливого поэта и переводчика Иосифа Александровича Бродского и поэта и переводчика Анатолия Генриховича Наймана, которые бывали у неё и читали свои стихотворения. В 1963—1964 годах началось преследование Бродского за «тунеядство», а представленные стихи и переводы с английского, испанского, польского и сербско-хорватского языков не считались «трудовыми». Бродский был арестован. Началось следствие. Ахматова, Чуковский, Паустовский, Маршак и десятки известных писателей писали в Прокуратуру СССР, ЦК КПСС, в районный суд письма с характеристикой Бродского как талантливого поэта.

Ф. Вигдорова записала ход следствия и судебный процесс, составив «Белую книгу» и издав её в Нью-Йорке. К этому протесту присоединились европейские и американские деятели искусства. Суд присудил И. Бродскому пять лет принудительного общественного труда. Через полтора года И. Бродского освободили, и он вернулся в Ленинград. Расцвет его дарования и Нобелевская премия – итог творчества за границей.

После этих бурных дней Анна Ахматова начала работу над сборником стихов, вскоре сдала в издательство «Советский писатель» сборник «Бег времени». Но в итоге получилась совсем иная книга: сдала одно, а получила совсем не то, что предлагала. Анна Ахматова составляла сборник «Бег времени» с Л. Чуковской, подробно рассказавшей об этом эпизоде её жизни в «Записках». Предполагали включить три поэмы: «Путём всея земли», «Реквием», «Поэма без героя». Наконец Анна Ахматова сообщает Лидии Корнеевне Чуковской, что в издательстве «Советский писатель» «Бег времени» редактирует Минна Исаевна Дикман, которая предложила выкинуть из сборника 700 строк, и она согласилась. Только в феврале 1965 года Анна Ахматова сообщила Лидии Чуковской о «Беге времени»: «Реквиема» не дают совсем, а из «Поэмы» – только первую часть» (Чуковская Л. Записки об Анне Ахматовой. Т. 3. С. 283). Л. Чуковская в сноске комментирует: «Этот сборник сильно отличался от того «Бега времени», который вышел в свет в 1965 году. В нём было двенадцать стихотворных циклов, поэма «Путём всея земли» и тогдашний вариант «Поэмы без героя». Отличался он от всех сборников Ахматовой почти совершенным отсутствием стихов из первых книг. Подзаголовок «Седьмая книга». Никаких «Чёток», «Anno Domini», «Подорожника», «Белой стаи» – любовные стихи задвинуты на второй план. Открывается книга четверостишием 1961 года «Что войны, что чума…». В сборник введены и отрывки из «Реквиема», и «Венок мёртвым», и антисталинские стихи тридцатых годов. Шёл 62-й, еще «оттепельный», солженицынский год. Ахматова хотела предстать перед читателем в своём истинном, а не замурованном в десятые годы виде. Сборник был уничтожен Н. Лесючевским с помощью Е. Книпович» (подробнее об этом: Глен Н. Вокруг старых записей // Воспоминания: Сборник. С. 633).

И снова возвращалась к «Поэме без героя», шлифуя и редактируя отдельные эпизоды и строфы. И признавалась: «Моя бедная поэма, которая началась с описания встречи Нового года и чуть ли не домашнего маскарада, смела ли надеяться, к чему её подпустят… Она не только с помощью музыки дважды уходила от меня в балет. Она рвалась обратно куда-то в темноту, в историю («И царицей Авдотьей заклятый: Быть пусту месту сему»), в Петербургскую Историю от Петра до осады 1941—1944 гг., или вернее, в Петербургский Миф (Петербургская Гофманиана)» (РГАЛИ. Ф. 13. Цит. по: Жирмунский В. Анна Ахматова. С. 165).

Подробно анализируя творческий путь Анны Ахматовой, В. Жирмунский даёт оценку и «Поэме без героя»: «Поэма без героя» достигает такого жанрового синкретизма иными внешними и внутренними поэтическими средствами, более сложными и современными, чем народная по своему происхождению баллада или «романтическая поэма начала ХIХ века». Подобно «Ленинградским элегиям», она представляет монолог автора, свидетеля и участника изображаемых событий, – монолог, окрашенный глубоким лирическим чувством, эмоционально взволнованный и в то же время инсценированный драматически. Как автор, поэт является в этой инсценировке «ведущим» (конферансье): он ведёт действие, представляет нам своих героев, с которыми говорит на «ты», как со старыми друзьями; он показывает нам последовательный ряд драматических эпизодов, разыгрывающихся на бале призраков (в новогоднем сне!), – вплоть до трагического финала на Марсовом поле и гибели на наших глазах влюблённого корнета. Поэту принадлежит и моральная оценка людей и происшествий, сквозящая в их воображении. Тем самым он является перед нами и как автор и как герой поэмы, как современник и «совиновник» людей своего поколения и в то же время и как судья, произносящий над ними исторический приговор» (Жирмунский В. Творчество Анны Ахматовой. Л., 1973. С. 177).

В эти годы А.А. Ахматова побывала в Италии (международная премия «Этна-Таормина»), в Лондоне, в Париже. Выдвигалась кандидатом на Нобелевскую премию. Но было поздно.

5 марта 1966 года Анна Ахматова скончалась в Домодедове, под Москвой.


Ахматова А. Бег времени. Стихотворения. М., 1965.

Ахматова А. Собр. соч.: В 2 т. 2-е изд., испр. и доп. М., 1990.

Ахматова А. О Пушкине. Статьи и заметки. Л., 1977.

Хейт А. Анна Ахматова. Поэтическое странствие. М., 1991.

Александр Трифонович Твардовский
(21 июня (8 июня) 1910 – 18 декабря 1971)

Родился в деревне (хуторе) Загорье Смоленской области в семье зажиточного крестьянина-кузнеца, в 1930 году, во время коллективизации, раскулаченного и сосланного на поселение в Вятскую область. Твардовский очень рано увлёкся литературной работой, рано начал писать стихи, стал селькором, писал очерки, заметки. В своей «Автобиографии» А. Твардовский вспоминал:

«В газете «Смоленская деревня» летом 1925 г. появилось моё первое напечатанное стихотворение «Новая изба». Начиналось оно так:

Пахнет свежей сосновой смолою,
Желтоватые стены блестят.
Хорошо заживём мы с весною.
Здесь на новый, советский лад.

После этого я, собрав с десяток стихотворений, отправился в Смоленск к М.В. Исаковскому, работавшему там в редакции газеты «Рабочий путь». Принял он меня приветливо, отобрал часть стихотворений, вызвал художника, который зарисовал меня, и вскоре в деревню пришла газета со стихами и портретом «селькора-поэта А. Твардовского». Было это в 1926 году. М. Исаковскому было двадцать семь лет, а А. Твардовскому – лишь шестнадцать. В той же «Автобиографии» А. Твардовский признавался: «Михаилу Исаковскому – земляку, а впоследствии другу, я очень многим обязан в своём развитии. Он, может быть, единственный из советских поэтов, чьё непосредственное влияние я всегда признаю и считаю, что оно было благотворным для меня. В стихах своего земляка, уже известного в наших краях поэта, я увидел, что предметом поэзии может и должна быть окружающая меня жизнь советской деревни, наша непритязательная смоленская природа, собственный мой мир впечатлений, чувств, душевных привязанностей».

А. Твардовский много читал, в том числе и стихи С. Есенина, но повлиял Есенин на его поэзию только через поэзию М. Исаковского.

А. Твардовский поступил в Смоленский педагогический институт, но учёба не оторвала его от деревенской жизни. Как корреспондент областной газеты А. Твардовский бывал в колхозах и писал о том, что происходило в деревне в этот сложный и противоречивый период. «То, что я знаю о жизни, – казалось мне тогда, – знаю лучше, подробней и достоверней всех живущих на свете, и я должен об этом рассказать. Я до сих пор считаю такое чувство не только законным, но и обязательным в осуществлении всякого серьёзного замысла», – вспоминал А. Твардовский (Твардовский А.Т. Собр. соч.: В 4 т. М., 1959. Т. 1. С. 14).

Огромное влияние на поэзию А. Твардовского оказали народные песни, сказки, пословицы и поговорки, весь богатый быт и обычаи смоленской деревни, постоянное общение с родными, соседями и соседками, хранителями русского народного языка.

А. Твардовский печатает свои сочинения в смоленских газетах «Юный товарищ», «Смоленская газета», «Рабочий путь», печатает не только стихи, но и очерки о колхозной деревне.

В поэме «Путь к социализму» (1931) А. Твардовский, показывая успех коллективизации, во многом упростил образы крестьян, их трудную судьбу, их сложные и противоречивые характеры.

В начале августа 1932 года А. Твардовский обращается к Исаковскому с письмом, в котором просит его прочитать поэму «Путь Василия Петровича», опубликованную в майском номере местного журнала «Наступление», поэму хотелось бы опубликовать в Москве, возможно в журнале «Земля Советская», который редактировал М. Исаковский. Но начавшаяся перестройка во время подготовки съезда советских писателей многое меняла в журнальной структуре. Поэму «Путь Василия Петровича» заметил заведующий критическим отделом журнала «ЛОКАФ» (журнал Литературного объединения Красной армии и флота) А.К. Тарасенков и порекомендовал её напечатать в своём журнале под названием «Вступление» (1932. № 10).

В 1932 году А. Твардовский собрал свои деревенские наблюдения и издал повесть «Дневник председателя колхоза», в которой рассказал о трудном психологическом вхождения крестьянина, привыкшего к свободе, в колхозное общежитие.

Если в первых поэмах «Путь к социализму» и «Вступление» А. Твардовский экспериментировал, писал упрощённым деловым языком и в этом легко обнаружились художественные их недостатки, то вскоре поэт понял, что так писать нельзя: «Такие стихи – езда со спущенными вожжами, утрата ритмической дисциплины стиха, проще говоря, не поэзия» (Твардовский А.Т. Собр. соч. Т. 1. С. 13).

Осенью 1934 года А. Твардовский приступает к поэме «Страна Муравия». Сначала она захватила его, но потом наступил длительный перерыв. Отмечал пятилетие колхоза «Память Ленина», общался с колхозниками, с председателем колхоза, вечер длился больше восьми часов. В письме к М. Исаковскому 26 января 1935 года А. Твардовский, подробно рассказывая о вечере в колхозе, писал: «Приступаю снова к Никите (главный герой поэмы «Страна Муравия». – В. П.). Был порядочный перерыв из-за всяких хозяйственных дел» (Из переписки двух поэтов / Дружба народов. 1976. № 7. С. 250). В письме от 18 февраля 1935 года А. Твардовский сообщает М. Исаковскому печальные новости:

«…Пишу поэму, дальше всё трудней, но в общем как будто ничего. Стремлюсь закончить первую часть. С Новосельским (вообще с Гизом) – возня. Есть там Маковский, политредактор. Безнадёжен. Есть такие строчки в старой моей поэме «Вступление»:

Колхоз – понимаю – нужно…
Против сказать не могу…
А сам, соглашаясь наружно,
Душой – на своём берегу.

– Это двурушничество, – заявил полит, – и я не могу в момент, когда… и т. д., позволять протаскивать двурушничество.

Потребовал зарезать это место. Новосельский вступился, не знаю, чем кончится. Тяжело…

Есть у меня сейчас серьёзная неприятность. Горбатенков (смоленский поэт, главный организатор выступлений против «Муравии», назвавший поэму кулацким произведением. – В. П.), находясь на курсах молодых писателей, распространяет среди людей, знающих меня, лживые и мерзостные слухи. Будто бы меня исключили из института, будто бы я хлопочу о возвращении родителей из ссылки и т. п., чего я и во сне не видел. Ну что с ним делать!.. Хуже всего то, что от всякой сплетни остаётся известный осадок, если даже сплетня и опровергнута» (Там же).

В совместной поездке по родным местам Исаковский и Твардовский собирали частушки для поэмы «Страна Муравия», собирали их вместе, один запишет первые строчки, второй – окончание, Твардовский редактировал весь текст. Пришло время идти в военные лагеря на десять дней, получил обмундирование у старшины роты, но не дали обуви, пришлось ходить в своих рваных ботинках. «Миша! Я – босиком, – писал Твардовский Исаковскому 30 мая 1935 года. – Хожу в тапочках, как Павел Васильев ходил в Иркутске. В Смоленске никаких образцов современной обуви, ничего кожаного, просто ни одной подмётки, ни в одном магазине нет. Если бы ты совершил подвиг и, направившись в Мосторг по вопросам, связанным с поездкой, завернул бы в обувной отдел и купил бы жёлтые или чёрные ботинки, или полуботинки 43 размера (ношу обычно № 42, но за глаза лучше взять 43), я бы тебя озолотил…» (Там же. С. 253—254).

Всё это вроде бы «мелочи», «ботинки», «беспорядок в комнате», «бесполезные переговоры с Облитом» и др., но все эти мелочи составляют жизнь двадцатипятилетнего талантливого поэта, работающего над очень важной поэмой. И этим мелочи интересны.

Твардовскому, работавшему над поэмой, сначала приходит в голову дать в поэме пожар, но вскоре он от этого отказывается и решает завершить первую часть поэмы свадьбой. «Свадьба пишется очень трудно, – сообщает он Исаковскому 10 июля 1935 года. – Опасно впасть в тот легкогазетный тон описания этого торжества, который есть уже в литературе (у Безыменского)» (Там же. С. 256).

Получив поэму М. Исаковского «Четыре желания», А. Твардовский обстоятельно отметил достоинства и недостатки поэмы. Читал своим друзьям, которые, слушая, прослезились, сообщает, что очень устал от поэмы, написал новую главу о Фролове, удачно раскрывающую образ «положительного героя», осталось подчистить «Свадьбу», вряд ли в ближайшее время будет писать «что-нибудь длинное».

А. Твардовскому очень хотелось получить отзыв А.М. Горького, и он его получил, отзыв о поэме был совершенно уничтожающий. Горький обвинил Твардовского в том, что он в поэме подражает то Некрасову, то Прокофьеву, то даёт набор частушек. Всё написанное – это черновик.

А. Твардовский отнёсся к отзыву Горького серьёзно, многое принял и начал дорабатывать поэму. Но тут же высказывает и опасения: «Я только чувствую, что если А.М. вдруг стукнет меня в статейке, то я буду обращён в пепел и прах» (Там же. С. 262). 20 ноября 1935 года А. Твардовский писал М. Исаковскому: «Живётся и мне тоскливо. Замучила меня Муравия. Надоела страшно, а бросить без конца (недоволен я концом) нельзя. Обсуждение поэмы проводить будет областной сектор Союза писателей совместно с «Красной новью»… «Красная новь», хотя и заключила договор и дала в общей сложности руб. 800 аванса (это ещё не всё, конечно), всё же, говоря откровенно… Это я тебе подробно объясню на словах. Грустные вещи мне хочется писать тебе, ибо этим ты и сам богат. А весёлых – мало…» (Там же. С. 266). В конце 1935 года поэма «Страна Муравия» была завершена, в апрельском номере журнала «Красная новь» за 1936 год опубликована.

В это время, в 1935 году, вышел сборник стихов (1930—1935) А. Твардовского в Смоленске.

А пока поэма не напечатана, А. Твардовскому тяжело, он не уверен в её художественной силе, не обманул ли он весь читающий народ, который поэму хвалит, а вдруг снова попадётся поэма в руки Горькому и объявит он его «на всю Россию шелкопёром и мазуриком». Но потом А. Твардовский надеялся, что успех поэмы даст ему возможность получить квартиру, ведь у него семья, которая ждёт его успеха. Полегче стало на душе, когда он прочитал рецензию В.Ф. Асмуса на сборник его стихов в газете «Известия» 12 декабря 1935 года: «Рецензия мне очень нравится, и не тем, что хвалит меня (в этом она как раз «перегибает»), а тем, что уж очень она искренняя и серьёзная. Я хотел бы такую рецензию иметь на «Муравию» (Дружба народов. 1976. № 8. С. 254).

Сталин обратил внимание на поэзию Твардовского, правительственные чиновники разрешили ему поехать в Вятскую область навестить родителей и сестер, Исаковского просил выслать деньги, если они понадобятся ему по адресу: Кировский край, Русский Турек, до востребования. Вскоре семья Твардовского вернулась из ссылки.

Первой рецензией на «Страну Муравию» была рецензия А. Адалис в «Литературной газете» от 24 мая 1936 года, рецензия, по словам Твардовского, «ничего», но ему не нравится, что его всё ещё называют «молодой поэт».

Никита Моргунок – обобщающий образ, он твёрдо знает, что крестьянин на своей земле хозяин, он никому не подвластен в своём хозяйстве, он достойно обрабатывает свою землю:

Земля в длину и в ширину
Кругом своя.
Посеешь бабочку одну,
И та – твоя.
И никого не спрашивай,
Себя лишь уважай.
Косить пошёл – покашивай.
Поехал – поезжай…

Вот идеал свободного крестьянина, а коллективизация в деревне ограничивает свободу работника, делает его рабом начальства, он делает то, что велят. А здесь возможны ошибки. И вот в поисках свободной крестьянской доли Никита Моргунок запрягает своего Серого и отправляется в путь-дорогу, встречается со многими людьми, крестьянами, коммунистами, хорошими и не очень, видит разное по своей природе, он видит коллективные хозяйства, видит и единоличные, сравнивает. Глядя на нищету единоличной деревни, где «ни крыши целой, ни избы. Что угол – то дыра. И ровным счётом три трубы. На тридцать три двора», он приходит к убеждению, что лучше всего жить ему в родной деревне, здесь он будет хозяином, как и весь коллектив крестьян-работников. В фантастическом сюжете не обошлось без преувеличений и выдумки. Так и здесь, но Никита вернулся, он принял перемены в своей жизни, он за коллективизацию.

15 июня 1936 года вернулись в Смоленск его мать и сёстры.

В сентябре 1939 года А. Твардовского призвали в Красную армию для участия в освободительном походе в Западную Белоруссию и Западную Украину. Работал в армейской газете «Часовой Родины», писал заметки, очерки, делал переводы украинских и белорусских поэтов, в ноябре, когда поход завершился, получил благодарность от политуправления.

Продолжая разрабатывать крестьянскую тему, А. Твардовский писал стихи, которые потом сложились в сборники стихотворений: «Стихи» (1937), «Дорога» (1938), «Сельская хроника» (1939), «Загорье» (1940). В этих сборниках и поэме «Страна Муравия» Александр Твардовский неотделим от крестьянской массы в самый трудный, может быть, период жизни, он видит трудности, он верит в неиссякаемую правду жизни, в справедливость, в надежду на всё лучшее. Всё это вместе выделяло А. Твардовского из поэтической массы стихотворцев, делало его одним из ведущих поэтов времени. Весной 1941 года по указу правительства поэма «Страна Муравия» получила Сталинскую премию второй степени.

После войны с Финляндией он начал писать поэму о Василии Тёркине. С началом Великой Отечественной войны А. Твардовский был направлен в газету «Красноармейская правда». В центральных газетах были опубликованы его стихи о войне, главы из поэмы «Василий Тёркин». Замысел становился объёмнее и глубже, Василий Тёркин приобретал черты не только положительного героя войны, он становился обобщающим символом русского национального характера:

То серьёзный, то потешный,
Нипочём, что дождь, что снег, —
В бой, вперёд, в огонь кромешный
Он идёт, святой и грешный,
Русский чудо-человек.

В поэме «Василий Тёркин» много комических эпизодов, философских размышлений о фашизме и социализме, есть удаль и храбрость, мужество и терпение, много присказок и прибауток, есть песни, пляски, есть народный фольклор, без которого просто невозможна жизнь русского человека, особенно в такое напряжённое время, как битва с фашизмом.

4 декабря 1943 года А. Твардовский в письме М. Исаковскому писал: «Живу я, Миша, скудной трудовой жизнью, очень похожей на твою чистопольскую… Пишу, но мало радуюсь написанному. Порой очень одиноко на душе, кажусь иной раз себе таким умным, что и поговорить не с кем: все дураки вокруг. Вроде того получается. А проще сказать – устал. В сущности, третий год я пишу, как линотип, ничего, кроме неприятностей от начальства, не последовало за сей период. Не то, говорят. А я знаю, какое «то» требуется, да не выходит у меня то «то». Однако дух мой бодр и готов к новым длительным испытаниям» (Дружба народов. 1976. № 9. С. 248).

Поэма «Василий Тёркин» получила Сталинскую премию первой степени в 1945 году за произведения 1943—1944 годов.

Затем А. Твардовский получил Сталинскую премию второй степени за поэму «Дом у дороги» (1946), поэму, в которой отразились трагические впечатления и переживания о разрушенной стране после победоносной войны. Вернувшийся с войны солдат, испытавший все невзгоды войны, увидел, что дом его разрушен, и начал восстанавливать родной дом. Главное, что не разрушена его семья, всё это можно восстановить, но нельзя забыть то, что было разрушено фашистами:

Я начал песню в трудный год,
Когда зимой студёной
Война стояла у ворот
Столицы осаждённой…
Нет, мать, сестра, жена
И все, кто боль изведал,
Та боль не отмщена
И не прошла с победой…

В 1950 году Александр Твардовский был назначен главным редактором журнала «Новый мир». В 1954 году снят. В 1958 году был вновь назначен, а в 1970 году вновь снят с этой должности. Об этом подробно говорится в обзорных главах этой книги. За то время выходили книги «Василий Тёркин» (1945), «Дом у дороги» (1948), «За далью – даль» (1960), «Тёркин на том свете» (1963), «Книга лирики» (1967), Собрание сочинений в пяти томах (1966—1971). О поэзии А. Твардовского писали А. Турков, В. Лакшин, А. Кондратович, К. Ваншенкин, В. Аксёнов, Е. Сидоров, С. Чупринин.

Но очень мало и поверхностно писали о том, что А. Твардовский обладал талантом и прозаика.

Лишь в последние годы жизни А. Твардовский в полушутливой форме напомнил литературоведу А. Македонову: «Я в сущности – прозаик» (Македонов А. Черты его личности // Советская культура. 1980. 20 мая). А. Кондратович, присутствовавший здесь же, писал, что был «в этой шутливой самохарактеристике ещё и тот смысл, что Твардовский в поэзию смело вводил прозу жизни, деревенский и фронтовой быт, разговорный язык. Потому прежде всего он и называл себя, поэта, прозаиком» (Кондратович А. О прозе Твардовского // Новый мир. 1974. № 2). Позднее критик и литературовед В.М. Акаткин написал книгу «Александр Твардовский: стих и проза» (Воронеж, 1977). Естественно, критики и литературоведы обратили внимание и на одно из первых прозаических произведений Твардовского «Дневник председателя колхоза», уже упоминавшееся, и на книгу «Родина и чужбина. Страницы записной книжки», вышедшую в начале 1947 года. Критик В. Ермилов в статье «Фальшивая проза» обвинил Твардовского в том, что он «в привлекательном виде изобразил людей, у которых преобладает собственническое, эгоистическое, потребительское отношение к жизни» (Литературная газета. 1947. 20 декабря), В. Субоцкий в статье «Заметки о прозе 1947 года» назвал книгу Твардовского «плодом политической ограниченности и отсталости автора» (Новый мир. 1948. № 2). Лишь в 1958 году П. Выходцев в книге «Александр Твардовский» дал высокую оценку этой книге А. Твардовского.

Может быть, впервые о таланте А. Твардовского-прозаика подробно заговорила профессор Н.Д. Котовчихина в своей кандидатской диссертации, частично опубликованной в журнале «Русская литература» (1985. № 4). «Очерки и рассказы, входящие в книгу «Родина и чужбина», – писала Н.Д. Котовчихина, – внешне просты и непритязательны, действительно напоминают страницы записной книжки. Вместе с тем это целостное, строго продуманное произведение, не случайно имеющее общее название «книга». В ней отражено личное восприятие автором войны, нарисованы портреты людей, встреченных на военных дорогах и оказавших существенное влияние и на формирование у автора таких коренных понятий, как «Родина» и «чужбина». Книга одновременно связана и с военным эпосом, и с лирикой поэта. Лирические переживания автора становятся жанрообразующим центром произведения, где «я» рассказчика звучит иногда сильнее и открытее, чем во многих его стихах. Сравним для примера одно из стихотворений Твардовского «Земляку» и очерк «На родных пепелищах», в которых описаны одни и те же события. Оба произведения имеют своеобразную лирическую композицию, построенную на ассоциативном переплетении времен, на двух психологических состояниях. В первой части стихотворения «Земляку» память возвращает Твардовского из оккупированного немцами Загорья в далёкие годы детства:

Где мальчиком ты день встречал когда-то,
Почуяв солнце заспанной щекой,
Где на крыльце одною нянчил брата
И в камушки играл другой рукой.

Вторая часть стихотворения резко противопоставлена первой. Со слов «И там теперь сидит солдат немецкий, И для него огонь горит в печи…» автор говорит о том, что принесла родному краю оккупация:

И что ему, бродяге полумира,
В твоём родном, единственном угле?
Он для него – не первая квартира
На пройденной поруганной земле.
Он гость недолгий, нет ему расчёта
Щадить что-либо, всё как трын-трава:
По окнам прострочит из пулемёта,
Отцовский садик срубит на дрова.
(Твардовский А.Т.
Собр. соч. М., 1966. Т. 1. С. 313)

Это стихотворение относится к разряду тех, где нет объективированного героя и почти нет событий, оно заполнено внутренним миром автора, хотя вряд ли можно сказать, что оно написано о себе. То, что в нём рассказано, имело в годы войны отношение к любому советскому человеку… Главное отличие поэтики очерка «На родных пепелищах» от стихотворения «Земляку» – в большей многоплановости, в бытовой конкретности, в более глубокой индивидуализации главного героя-рассказчика, в большем разнообразии поведенческих, бытовых и языковых деталей, интонаций» (Русская литература. 1985. № 4. С. 91—92).

Вместе с конкретными деталями деревенского и военного быта в мир произведений Твардовского вошёл образ Родины, России, возможность показать своё личное к ней отношение, сказать то, что думаешь о времени и о себе.

И в прозе А. Твардовский, владея богатым народным языком, испытывая кровную близость с народом, с простыми строителями всего того, что было разрушено войной, создаёт правдивое и честное произведение художественной литературы.

Александр Твардовский – писатель редкостной широты и гуманности духа, огромной силы народный поэт, владеющий всеми богатствами русского народного языка, со всеми его шутками, прибаутками, пословицами, поговорками, писатель свободной души, писатель редкий и честный.

О творческом пути Александра Твардовского написано много книг, статей, воспоминаний, опубликован его дневник, писавшийся в пору редактирования журнала «Новый мир», вместивший много интересного и значительного материала. Но за последнее время, уже в ХХI веке, то и дело появляются непродуманные статьи и воспоминания, искажающие сложный и противоречивый облик великого русского поэта. И здесь необходимы уточнения – чаще всего пишут о том, что в могилу его свели острые критические замечания по поводу его руководства журналом «Новый мир».

В письме «Об одной спекуляции» литераторы и учёные Смоленска писали в журнал «Молодая гвардия»:

«Критик Наталья Ильина в статье, публикованной в журнале «Огонёк» № 2, 1988 г., определила «убийцами» А.Т. Твардовского ряд известных советских писателей: Михаила Алексеева, Сергея Викулова, Сергея Воронина, Виталия Закруткина, Петра Проскурина, Анатолия Иванова, Сергея Малашкина, Александра Прокофьева, Сергея Смирнова, Владимира Чивилихина, Николая Шундика, в своё время написавших письмо «Против чего выступает «Новый мир»?», опубликованное в журнале «Огонёк» № 30, 1969 г. Нам, землякам великого поэта, как, уверены, и всем советским людям, далеко не безразлично, с какой целью и в каком контексте употребляется его имя.

Стоит непредвзято прочитать ту давнюю публикацию, которая ныне именуется «письмом одиннадцати», и тотчас обнаружится, что она направлена не против главного редактора «Нового мира» (имя поэта не упомянуто авторами письма ни разу!), а в основном против конкретных критических выступлений в тогдашнем «Новом мире» В. Лакшина, A. Дементьева, Ю. Буртина и некоторых других, обвиняющих в псевдопатриотизме и даже национализме авторов журнала «Молодая гвардия», что, естественно, не соответствовало действительности. В то время журнал «Молодая гвардия», как и прежде, печатал содержательные и глубоко патриотические произведения, воспитывающие в молодых читателях самые высокие чувства.

Если попытаться восстановить подлинную правду, то объективно против Твардовского выступали не авторы «огоньковского» письма, а как раз ближайшие «помощники» главного редактора «Нового мира». Они протаскивали на страницы популярного издания произведения весьма сомнительного содержания… Мы глубоко убеждены, что никому не удастся исказить правду о жизни, творчестве и редакторской деятельности великого сына земли Смоленской! Нельзя использовать гласность, перестройку для удовлетворения корыстных амбиций и сведения личных счётов с лучшими представителями советской литературы!» (Молодая гвардия. 1988. № 7. С. 245—246).

В этом же номере «Молодой гвардии» напечатана и статья Станислава Куняева «Клевета всё потрясает…», в которой дан точный и глубокий анализ целой кампании об «убийцах Твардовского». В Калуге С. Куняев был на встрече с главным редактором журнала «Огонёк» В. Коротичем, который, отвечая на вопрос, сказал, что он не знает, кто убил Есенина, но знает, кто убил Твардовского, и тут же перечислил фамилии одиннадцати известных писателей. Затем С. Куняев заметил, что не только В. Коротич знал об «убийцах Твардовского», но и критик Ю. Буртин в журнале «Октябрь» дважды называет всё те же имена (1987. № 8, 12), затем В. Лакшин по телевидению называет всё те же имена, затем «Огонёк» (1988. № 2 – критик Н. Ильина, через полтора месяца читатель Е.Г. Вал) дважды требует от этих писателей набраться мужества и «публично раскаяться в содеянном». «Через неделю (!) в том же «Огоньке» появляется письмо, подписанное вдовой А.Т. Твардовского. Та же волна: «Со дня появления в печати «Письмо одиннадцати» «Против чего выступает «Новый мир»?» (опубликованное в «Огоньке» № 30 за 1969 г.) не подвергалось пересмотру со стороны лиц, его подписавших…» (Молодая гвардия. 1988. № 7. С. 248—249). Затем выступили критик С. Рассадин в «Огоньке», B. Оскоцкий в «Книжном обозрении», А. Стреляный, потом трижды – «Советская культура»; это напоминало какую-то «массированную артподготовку». «Сначала мне, – писал С. Куняев, – была смешна своей наивной, назойливой истеричностью эта версия «убийства Твардовского»: литературная борьба – дело своеобразное… Но потом я пришёл к выводу, что все эти публикации сознательно скрывают по меньшей мере два факта.

Первое. В «письме одиннадцати» даже не упоминается Твардовский, нет никакого разговора ни о его поэзии, ни о его мировоззрении, ни о его редакторстве, ни о его личности. Есть резкая полемика со статьёй, опубликованной в «Новом мире» критиком А. Дементьевым. В своей статье А. Дементьев в духе рапповской критики шельмовал журнал «Молодая гвардия», издеваясь над стремлением авторов этого журнала начать разговор о национальном сознании русской литературы тех лет. Он иронизировал над статьями В. Кожинова, А. Ланщикова, В. Чалмаева, М. Лобанова… Его оценка последнего совершенно совпала впоследствии с разносом, учинённым Лобанову за его статью «Освобождение» критиками В. Оскоцким, П. Николаевым, Ю. Суровцевым, разносом, о котором сейчас даже стыдно вспоминать… Статья эта изобилует вульгарными проработочными формулировками об угрозе «догматических извращений марксизма-ленинизма», пропаганды «идеологического разоружения», «национализма», об идеологии, «которая несовместима с пролетарским интернационализмом», и т. д. … А. Дементьев был одним из многих, кто рубил этот сук, и его статья была русофобской и антикрестьянской одновременно…» (Там же. С. 249—250).

А заканчивает свою статью С. Куняев (о многих проблемах, которые нашли отражение в статье, здесь не упоминается) красноречивым отрывком из статьи С. Чупринина (Вопросы литературы. 1988. № 4), в которой он даёт оценку раздела критики журнала «Новый мир» 60-х годов: «Листаешь сегодня чуть выцветшие с годами серовато-голубые томики – и любуешься… И той непререкаемой уверенностью в своей правоте и в своих правах, с какой авторы «Нового мира» вершили свой суд и над литературой и над действительностью. И даже той величественной, чуть не жреческой безапелляционностью и многозначительностью, с какой журнал не только просвещал читателей, развеивал разного рода иллюзии и предрассудки, но ещё и вразумлял всех жаждущих веры, наставлял и возвращал всех заблудших на путь истинный»… Речь идёт всего лишь о статьях, рецензиях и фельетонах В. Лакшина, Ю. Буртина, И. Саца, А. Туркова, Б. Сарнова, Л. Лазарева, С. Рассадина, Н. Ильиной, А. Дементьева, уехавших за рубеж Г. Владимова и А. Синявского и других критиков помельче калибром.

Но, спасибо С. Чупринину, он уловил главное в их творчестве: «непререкаемая уверенность», «жреческая безапелляционность»… Именно они и были главным пафосом пресловутой статьи А. Дементьева. Ещё раз спасибо Чупринину за точную формулировку. Поистине, как говорит пословица, «услужливый друг опаснее врага» (Молодая гвардия.

1988. № 7. С. 262). А.Т. Твардовский – человек эмоциональный и совестливый, а жизнь его была непредсказуемой и нелёгкой, отсюда и ранняя смерть.


Твардовский А.Т. Собр. соч.: В 6 т. М., 1976—1983.

Твардовский А.Т. Новомирский дневник: В 2 т. М., 2009.

Михаил Васильевич Исаковский
(19 января (6 января) 1900 – 20 июля 1973)

Родился в бедной крестьянской семье в деревне Глотовке Ельинского уезда Смоленской губернии. С детства познал не только все трудности тяжёлой крестьянской жизни, но и любовь к природе, людям, его окружающим, познал их беды и радости, познал их песни, сказки, стихию народной души, их природную смётку, трудоспособность, их полную отдачу жизни. Мать и отец хорошо знали русские народные песни, отец рассказывал сказки. И вся деревенская жизнь была пропитана народным творчеством. С детства писал стихи, 28 ноября 1914 года московская газета «Новь» опубликовала первое стихотворение М. Исаковского «Просьба солдата» (учительница была подписчицей газеты). У него не было сомнений, какую часть народа поддержать в революции и Гражданской войне, в 1918 году М. Исаковский стал членом РКП(б). Первая книжка стихов была опубликована в 1919 году в Ельне, потом четыре небольшие книжечки вышли в Смоленске в 1921 году. Повзрослев, стал журналистом, редактировал уездную газету в Ельне, работал в газете «Рабочий путь» в Смоленске, где кроме статей и фельетонов напечатал и многие стихи, такие как «Докладная записка» (1924), «Радиомост» (1925), «Хутора» (1925), «Двенадцать трав» (1924), «Подпаски» (1924), «Молебен» (1925), «Большая деревня» (1925, с. Оселье), которые, как и другие, вошли в сборник «Провода в соломе». Вышла первая книга стихов (М.; Л., 1927). По-разному встретила эти стихи литературная общественность: так, известный критик А. Лежнев неодобрительно отозвался о стихах Михаила Исаковского, но высказывались и другие мнения, например, А.М. Горький поддержал эту книгу, отметил, что поэзия Исаковского сродни творчеству таких русских поэтов, как Кольцов и Некрасов. За первым сборником стихов вышли книги «Провинция» (Смоленск, 1930); «Избранные стихи» (М.; Л., 1931); «Мастера земли» (М.; Л., 1931); «Избранные стихи» (М., 1936); «Стихи и песни» (М., 1938)…

В стихотворении «Докладная записка» (Деревенская быль. М., 1924) автор вспоминает, сколько несправедливостей происходило на свете во время революции и Гражданской войны: во власть вошли одни богачи, «У них во всем – своя рука, / Они везде найдут основу. / И сельсовет у бедняка / Забрал последнюю корову…». Солдат написал письмо Ленину об этой обиде. Долго ждали ответа, но вдруг прискакал ночью нарочный из сельсовета: «Ленин прислал приказ – / Строгий, короткий, точный: / «Корову вернуть тотчас, / И донести мне срочно».

В первых стихотворениях М. Исаковский вспоминал о своём нищенском детстве, особенно в неоконченной поэме «Минувшее» (1926—1927). Рассказывал о тяжести времени: «В нашей местности – ни весною, ни летом – / По вечерам не увидишь огней», «В нашей местности – песни на зорях редки», «Нужда, нужда нас режет без ножа», «И каждый год у нас одно и то ж: / Мы нищи, как бродячие собаки», «Кого просить? Кого в беде винить? / За лучший день никто не даст поруки. / И некуда нам головы склонить, / И не к чему приткнуть незанятые руки…» (Исаковский М.В. Собр. соч.: В 5 т. М., 1981. Т. 1. С. 113). Но самое печальное в этой поэме – прощание детворы с коровой, кормилицей и другом всей семьи: «Голод глух и голод слеп, / Он не верит слову. / И приходится на хлеб / Разменять корову. / Под осенним холодком, / В сумрачном рассвете, / Попрощаться с молоком / Молча вышли дети…» (Там же. С. 117—118). Пронзительные строчки Исаковского во многом напоминают стихи Сергея Есенина, и по содержанию, и по форме, без коровы «стриженое детство» закончилось, горько родителям, «Мать корову обняла / С горестною речью», «А хозяин, словно вор, / Пойманный в дороге, / Всё рассматривал в упор / Собственные ноги…».

М. Исаковский давно думал о музыке для своих стихов. Почему стихотворение «Где ты, лето знойное?..» не стало песней? Оно, опубликованное в «Рабочем пути» в 1926 году как «Песня», не привлекло композиторов… Потом, в статье «Работа над песней», М.В. Исаковский, приведя четыре первые строчки стихотворения («Где ты, лето знойное, / Радость беспокойная, / Голова курчавая, / Рощи да сады?..»), написал: «Казалось бы, что слова эти самые песенные. Я долго не мог понять, почему они не «приглянулись» ни одному композитору. А потом понял, что хорошей песни из этих стихов не выйдет по той причине, что уж очень много здесь деталей, подробностей. Ведь одних эпитетов три…»

В 1927 году М. Исаковский написал стихотворение «Песенка» с трагическим концом, но уже после этой «Песенки» чётко определилось главное направление его творчества – вскоре его песни сделали его имя всенародным. А пока он сотрудничает с рапповцами, печатает некоторые свои статьи и очерки в журнале «На литературном посту», активно включается в общественную работу.

Во время коллективизации М. Исаковский пишет о тех недостатках, которые наблюдались в новом трудоустройстве. Так, о стихотворении «Песня о картошке» Исаковский вспоминает: «В 1931—1932 гг. я пытался написать шуточную и в то же время лирическую поэму под названием «Любовь и картошка». В этой поэме по замыслу, кроме любовной ситуации, была и другая: ставился вопрос о том, что в колхозах нельзя делить плоды урожая поровну (тогда было именно так: одни работали больше, другие лентяйничали, а когда подходила осень, требовали – мол, давай всем поровну, нынче все равны). Вред уравниловки я желал показать на примере некоего картофельного поля: картошка оставалась невыкопанной, она начинала погибать, никто не хотел идти работать и т. д. Но потом нашёлся парень-комсомолец, который сумел повернуть всё это дело по-своему, и картошку убрали» (Там же. С. 414—415). А другое стихотворение, «География жизни» (Рассказ колхозного сторожа. 1935), было посвящено колхозному сторожу Илье Григорьевичу Манченко, увидевшему, что горит его хата, но не оставившему свой пост. Его хата сгорела, жена и дети не пострадали, а колхозники решили ему построить новую хату.

Уже на первых порах своего поэтического творчества М. Исаковскому приходилось сталкиваться чуть ли не с запретами на свободу слова. В одном из стихотворений, «Мы, поэты, на судьбу не ропщем», посвящённом Сергею Памфилову (1926, Смоленск), он прямо говорит о том, что есть среди руководителей агитпропа Смоленского губкома партии люди прямолинейные, которые от поэтов ждут только сиюминутной пользы («А дружил ли раньше с агитпропом / Хоть один лирический поэт?»), они требовали от поэтов активного вмешательства в жизнь: «Коль в стихах – заводы-великаны, / Да вагранки, да болванки тож, / Да к тому ж грохочут барабаны, – / Значит, стих действительно хорош. А если поэт описал ельник, вечер и весну, то поэт, конечно же, бездельник, / Медный грош стихам его цена»:

Я ж любил под этим небом чистым
Шум берёз и мягкую траву.
И за то отсталым коммунистом
До сих пор в ячейке я слыву.
(Там же. С. 106—107)

Эти стихи посвящены Сергею Дмитриевичу Памфилову, «главному агитпропщику» Смоленского обкома партии, который «полюбил поэмы и стихи».

В «Письме другу» (1927) М. Исаковский отказывается писать стихи «по поводу нахлынувших событий»: «Страна уже сказала свой ответ, / И мне его лишь повторить пришлось бы», есть Ворошилов, есть люди, есть журналисты, которые постоянно отвечают на злободневные вопросы, «Быть может, я / на многих не похож, – / Не очень злободневен, может статься… / Но здесь такая / поспевает рожь, / Что с мирной темой / трудно мне расстаться». Но всё-таки М. Исаковскому пришлось писать ответ лорду Чемберлену (Смоленская деревня. 1927. 16 сентября. Под заглавием «Ответ»), в котором, опираясь на разговоры мужиков, он высказал мнение о причинах «сногсшибательной славы» лорда Чемберлена:

Таких вещей ещё не видел свет,
Такого света
Не было по хатам.
Нет, мы не зря
Учились десять лет
Давать ответы
Наглым дипломатам!

Но М. Исаковского тянут к себе родные фигуры, которые верят в него и которые ждут от него творческих успехов, пишет и о родственниках, далёких-дальних, которые приезжают когда хотят и тем самым мешают ему работать, так он написал стихотворения «Матери», «Об отце», «Родственники» (1932): «…И снова день погиб. Ушёл, растаял, канул, / И я ничем не мог спасти его: / Есть средство против блох, клопов и / тараканов, / Но против родственников – нету ничего» (Там же. С. 352).

Во вступительной статье к Собранию сочинений А. Твардовский, вспоминая, какое значительное влияние поэзия и личность М. Исаковского оказали на него, писал: «Откуда-то из задних рядов мимо меня, сидевшего близко к проходу, прошёл к трибуне высокий, узкоплечий и чуть сутулый человек в очках, державший коротко остриженную тёмноволосую голову как-то немного набок. Часто литературная слава или известность сопровождается отличительными чертами индивидуальной внешности, даже одеждой, становящейся образцом для подражания. В Исаковском решительно ничего не было похожего на русокудрость есенинского типа, подчёркнутую элегантной манишкой и галстуком. Была на нём не то суконная, не то шерстяная, как и брюки, тёмно-синяя гимнастёрка или блуза с глухим отложным воротничком и свободным пояском из той же материи. Высокий, очень белый лоб и узкая белая кисть руки, поднятая к очкам с некоторым даже изяществом для привычного жеста, как-то неожиданно сочетались с простецкими крупными чертами смуглого лица и были совсем не крестьянскими. Но всё это вместе представлялось мне таким, каким и должно быть, и даже большие, в роговой оправе очки казались мне тогда решающей принадлежностью облика поэта… Новизна и нешумливая оригинальность поэзии Исаковского, сразу принятая читателем, заключалась в том, что его печатавшиеся в газете стихи были в то же время стихами «для души», для себя, были тем заветным и главным лирическим словом поэта, за которым не может таиться в запасе слово иное, не имеющее выхода к читателю лишь по внешним условиям» (Там же. С. 11—12).

М. Исаковский прекрасно видел, какие перемены происходят в жизни, пытался эти перемены уловить и отразить в своём творчестве. Уже в стихотворении «Старик со скрипкой» (Рабочий путь. 1927. 11 сентября) М. Исаковский отметил, что некогда Старик радовал своими песнями: «Он был везде, где только есть народ, – / На праздниках, на свадьбах, на базарах», но наступили новые времена, нужны новые песни, а петь о «грустной старине» никому не нужно «Теперь не время нагонять тоску, – Давай-ка нам чего-нибудь похлеще!» М. Исаковский ещё в 1927 году вспомнил поговорку: «Новое время – новые песни». В 1933 году композитор В. Захаров увидел, что стихотворение М. Исаковского «Вдоль деревни» (Рабочий путь. 1926. 21 ноября; с подзаголовком «Песня»): «Вдоль деревни, от избы и до избы, / Зашагали торопливые столбы…») легко ложится на музыку, и родилась песня, которая вскоре стала популярной. У М. Исаковского появились стихи, опубликованные в различных газетах и журналах, композиторы попробовали переложить их на музыку, и вскоре вся страна стала петь песни на слова Исаковского – «Прощание» («Дан приказ: ему на запад…»), «Шёл со службы пограничник», «Катюша», «И кто его знает…», «Любушка», «Морячка», «Что за славные ребята…», «Колыбельная», «Провожанье». В 1942 году М. Исаковскому была присуждена Сталинская премия первой степени за стихи и песни этого времени. Биографы Исаковского вспоминают, что он песен не писал, писал стихи, которые вскоре становились песнями. Да и сам М. Исаковский признавался: «За очень редкими исключениями, я никогда не писал песен. Я писал просто стихи» (Исаковский М. О поэтах, о стихах, о песнях. М., 1968. С. 66). И во время войны и после войны появились песни М. Исаковского, которые стали всенародными. В 1948 году М. Исаковский получил Сталинскую премию первой степени за военные и послевоенные стихи и песни.

Во время войны М. Исаковский с семьей был эвакуирован в Чистополь, где оказались и другие известные писатели – К. Федин, Л. Леонов, Б. Пастернак, П. Павленко, Н. Асеев, К. Тренев, В. Боков, много литературных критиков, переводчиков, поэтов. В записной книжке под заголовком «О городе Чистополе» М.В. Исаковский писал: «Я благодарен городу Чистополю за то, что в суровые годы Отечественной войны он приютил меня, дал мне кров и хлеб, предоставил возможность работать. Я прожил в Чистополе с начала августа 1941 по май 1943 года… Я должен сказать, что и для меня «чистопольский период» в творческом отношении не пропал даром… Я написал довольно большое количество произведений и среди них такие, которые получили потом весьма широкое распространение как на фронте, так и в тылу («В прифронтовом лесу», «Ой, туманы мои, растуманы…», «Огонёк» и другие)» (Чистопольские страницы. Казань. 1987. С. 35). Здесь же напечатаны два письма М. Исаковского и «чистопольские» стихи: в одном из писем он благодарит Ш.Ш. Сидаева, одного из руководителей города, за тёплый приём, а во втором, 12 июля 1943 года, В.Д. Авдееву, с которым по дружились в Чистополе, сообщает подробности переезда в Москву: «На пристани оркестра, правда, не было, но зато был Твардовский с грузовой машиной, который и помог мне очень быстро перебросить свой багаж на квартиру, а это куда лучше оркестра. С квартирой же пришлось повозиться основательно: была она в таком состоянии, что трудно себе и представить – всё загрязнено, обшарпано, поломано, поковеркано. Всё, что можно было утащить, утащено. Но в конце концов, это нас не очень огорчило…» (Там же. С. 90—91). Тут же приступил к работе над книжкой для Гослитиздата. В это время у М. Исаковского вышли книги в Смоленске – «Здравствуй, Смоленск! Стихи и песни» (Смоленск, 1944) и чуть позже в Москве – «Избранные стихи и песни» (М., 1947).

Глубокое впечатление на критиков и читателей произвело стихотворение М.В. Исаковского «Враги сожгли родную хату» (1945):

Враги сожгли родную хату,
Сгубили всю его семью.
Куда ж теперь идти солдату,
Кому печаль нести свою?

Для радостной встречи он взял бутылку, чтобы «выпить за здоровье», а оказалось – надо «пить за упокой»:

Он пил – солдат, слуга народа,
И с болью в сердце говорил:
«Я шёл к тебе четыре года,
Я три державы покорил…»
Хмелел солдат, слеза катилась,
Слеза несбывшихся надежд,
И на груди его светилась
Медаль за город Будапешт.

После войны М. Исаковский задумал написать поэму «Сказка о правде» обо всём, что видел и пережил, но «Сказка о правде» появилась только в 1987 году, когда ослабла цензура.

В статье А. Твардовского говорится об одном из главных качеств М.В. Исаковского: его поэзия – правдивая и искренняя. «Михаил Исаковский – один из самых наглядных примеров верности этим принципам. Он искренен и правдив, приветствуя радостной песней советскую новь деревни ещё на самой заре этой нови, ещё в самых первоначальных её осуществлениях, так же как искренен и правдив, показывая прежнюю деревенскую жизнь во всей её тоскливой неприглядности. На старую деревню он смотрит непрощающим взглядом своего детства и юности, с особой остротой переживавших все ущемления и унижения бедняцкой доли.

Он правдив и искренен, когда в заглавном стихотворении книги «Мастера земли» от страстного желания видеть родную, скупую на урожай землю преображённой трудом её мастеров, поёт славу их золотым рукам, их радости при виде картины, которая в годы создания колхозов была, конечно, больше поэтической проекцией будущего, чем непосредственным отражением настоящего.

Он искренен и правдив в своей неизменной любви к людям как старой, так и новой деревни, старым и молодым, – обо всех у него находятся слова, иногда оттенённые незлобивой шуткой… Лирика Исаковского свидетельствует о цельности его душевного склада, о скромности и достоинстве, о добром, отзывчивом сердце, не склонном, однако, к сентиментальности, вернее, защищённом от неё враждебным чувством юмора. Личный облик поэта представляется в органическом единстве с его творчеством. И поэтому голос его всегда искренен, даже тогда, когда он служит преходящему, газетно-публицистическому назначению» (Т. 1. С. 46—47).

Последние годы М. Исаковский почти не писал стихов, он полностью отдался своим воспоминаниям о детстве и юности, но довёл свои воспоминания только до того времени, когда ему исполнилось двадцать лет. Прочитав несколько глав воспоминаний Исаковского, Твардовский заявил, что это «интересно и нужно». «Я на корню покупаю всё, что уже выросло и что мы ещё вырастим на своём поле, и буду печатать в «Новом мире», – твёрдо пообещал Твардовский. И действительно, воспоминания «На Ельнинской земле» были опубликованы в «Новом мире» (1969. № 4, 5, 8). После болезни и смерти А. Твардовского публикация воспоминаний Исаковского продолжалась в журнале «Дружба народов» (1971. № 11, 12; 1972. № 8).

И прав оказался А. Твардовский: М. Исаковский правдиво, искренне и непредвзято рассказал о своём детстве и юности, о родителях, а он был двенадцатым ребёнком в семье из тринадцати. Жили очень бедно, занимались крестьянской работой, только потом отец стал почтарём. Каждый вторник ездил на почту, а в доме собиралось полдеревни, ждавших весточек из Ельни, Смоленска, Москвы. Много односельчан уезжало на заработки, потому что своя земля почти не кормила. Подробно узнали о болезни глаз, о врачах, которые обрекали поэта на полную слепоту, лишь Михаил Иванович Погодин, внук известного писателя и историка, помог ему лечь в больницу, где его немножко подлечили. Потрясает рассказ М. Исаковского о выпускном экзамене земской школы, когда босой (в лаптях было неудобно предстать перед богатой публикой) Михаил Исаковской прочитал свои стихи о Ломоносове; экзаменаторы подивились его таланту, опасных вопросов не задавали, так он сдал экзамены. А какие умные, тонкие, сердечные преподаватели были в этой земской школе, каким обаятельным был Василий Васильевич Свистунов, каким отзывчивым оказался земский начальник Яновский! Михаил Исаковский учился в гимназии, стал учителем, постоянно писал стихи. И конечно, голодал. Поехал за хлебом в казачьи места, был арестован и доставлен в Новочеркасск. Потом стал активистом укома, какое-то время был чекистом, вступил в РКП(б). Но всегда оставался поэтом-лириком.

«В прозе Исаковского виден не только поэт, – писала Н. Котовчихина, – поведавший читателю о своих творческих муках, о самом процессе осмыслении творчества, о своём понимании сущности художественного творчества, но и лирик, умеющий и в стихах, и в прозе говорить просто и вместе с тем поэтично, по-народному ёмко и образно» (Русская литература. 1985. № 4. С. 101).


Исаковский М.В. Собр. соч.: В 5 т. М., 1981—1982.

Воспоминания о М. Исаковском. М., 1986.

Борис Константинович Зайцев
(10 февраля (29 января) 1881 – 28 января 1972)

«Универсализм, эрудиция, отзывчивость Бориса Константиновича Зайцева, широкий круг знакомств в литературном мире (он встречался едва ли не со всеми крупными русскими литераторами начала ХХ в.), необычайно долгий период его творческой активности, продолжавшийся семь десятилетий, а также прекрасная память и дар мемуариста – всё это определяет высокую значимость зайцевского наследия для постижения историко-культурных достижений как в России, так и в Европе. Зайцев фиксировал, осмыслял и оценивал взаимодействие различных культурных потоков начала и середины ХХ столетия и сам являлся организатором и участником многих культурных инициатив. Счастливое сочетание чуткости художника и трезвого аналитического дара дало ему возможность объективно оценивать исторические явления и процессы, способность видеть их глубинный смысл и перспективу», – писал А.М. Любомудров в предисловии к книге «Дневник писателя Б.К. Зайцева: Диалог времен, культур и традиций» (М., 2009. С. 5).

В 60-х годах прошлого века Олег Михайлов, друг автора этой книги, выдающийся знаток русской литературной эмиграции, много сделавший для её популяризации в Советской Росиии, много раз рассказывал о полученных им из Парижа письмах, в которых Борис Зайцев высказывал умные и тонкие замечания о своих современниках-эмигрантах. В то время вся образованная часть молодёжи увлекалась творчеством Владимира Набокова, передавали друг другу его книги, постоянно вели о нём разговоры. Но вдруг Олег Михайлов показал мне письмо Б. Зайцева о Набокове, и восторг наш постепенно стал угасать. Вот это письмо:

«Дорогой Олег Николаевич, – писал Б. Зайцев 29 июня 1964 года, – насчёт Набокова скажу вам так: человек весьма одарённый, но внутренне бесплодный. «Других берегов» я не читал, но знаю его ещё по Берлину 20-х гг., когда был он тоненьким изящным юношей. Тогда псевдоним его был: Сирин. Думаю, что в нём были барски-вырожденческие черты. Один из ранних его романов «Защита Лужина» (о шахматисте) мне очень нравился. Но болезненное и неестественное и там заметно – и чем дальше, тем больше проявлялось. Он имел успех в эмиграции, даже немалый. И странная вещь: происходя из родовитой дворянской семьи, нравился больше всего евреям – думаю, из-за некоего духа тления и разложения, которые сидели в натуре его. Это соединялось с огромной виртуозностью.

В своё время мы с Алдановым собирали ему деньги на отъезд в Америку. Он и отъехал. Материально процвёл там. Приезжал он и сюда, уже «Набоковым», а не «Сириным». В Nouvelle Litteraire (или Figaro Litteraire, точно не помню) было интервью с ним. Говорил он чушь потрясающую, а в растолстевшем этом «буржуе» никак уже нельзя было узнать приятного худенького Сирина.

У Данте сказано:

Non ragioniamo di lari
Ma guara e passa.
(Не будем говорить о них:
Взгляни и проходи.)

Бунин, как человек здорового склада, с трудом выносил его. На меня его облик наводит «метафизическую грусть»: больших размеров бесплодная смоковница.

Пишу это Вам, лично. Для энциклопедии пишите своё, что Вам кажется и видится…» (Архив О.Н. Михайлова). Возможно, мы ошибались в оценке В. Набокова, восхищаясь и отрицая, но слова «больших размеров бесплодная смоковница» остались в памяти навсегда.

В 1957 году в журнал «Вопросы литературы» Олег Михайлов сдал статью о раннем Бунине, а я – статью «Трагическое в «Тихом Доне» («Два Григория Мелехова»). До выхода в свет статьи Олег Михайлов послал Б. Зайцеву сборник студенческих работ о Л.Н. Толстом, в том числе и свою «Бунин и Толстой», одновременно попросив прислать воспоминания о Бунине. И тут же получил ответ:

«Многоуважаемый Олег Николаевич, – писал Б. Зайцев 17 апреля 1959 года, – охотно исполнил бы Вашу просьбу, но сделать это невозможно: никакой книги воспоминаний о Бунине я не выпускал и не писал никогда. Это недоразумение.

Писем Бунина у меня было много. Подавляющая часть их ушла в архив Колумбийского университета (Нью-Йорк), а недавно я послал 4 письма В.И. Малышеву в Академию наук в Ленинграде, он получил их и пишет, что они будут напечатаны в Бюллетене рукописного отдела Пушкинского Дома. Письма его – и эти, и те, что в Америке, – больше домашнего, семейного характера. Общих высказываний вряд ли много найдёшь. Но его облик отражается и в манере письма, и в отдельных словечках. Он замечательно рассказывал. Вообще в нём был артист – недаром Станиславский предлагал ему даже сыграть небольшую роль в какой-то постановке Художественного театра. Но театра он не любил. «Нет, дорогой мой, я не дурак, чтобы быть актёром!» (Букву «г» выговаривал по-южному, очень напирая на неё. Но вообще русский язык его был наш, среднерусский, нашей Тоскании российской, давшей всю нашу великую литературу.)

Благодарю Вас за книгу статей о Толстом. Пока прочел Вашу – с интересом. Настаивая на связи Бунина с Толстым, Вы правы, связь есть, конечно, даже в самом складе описания, но есть и огромная разница, о которой Вы не упоминаете: духовный мир – совесть, человеколюбие, сочувствие обездоленным, сострадание, чувство греха и ответственности перед Богом – этого у Бунина почти нет, а у Толстого, в его душе, как раз и занимало громадное место. (Да и вся наша великая литература ХIХ в., «золотого века» искусства русского, была полна этим, в этом и величие её.) Поэтому Толстого и раздражал бунинский «дождик».

Во всяком случае хорошо, что Вы Буниным занимаетесь с любовью и вниманием, писатель выдающийся, внешняя изобразительность его очень велика, язык прекрасный, темперамент большой (он был очень страстный человек) – но внутренне, по душе, он не наследник великой традиции нашей литературы (ХIХ в.)» (Архив О.Н. Михайлова).

Б.К. Зайцев написал О.Н. Михайлову десятки писем, высказывал свои мысли и наблюдения об Иване Шмелёве, «писателе сильного темперамента, страстном, бурном, очень одарённом и подземно навсегда связанном с Россией», он «очень мучительная натура, сверхнервная», «дарование большое, несколько исступлённое и собою мало владеющее», называет лучшими его произведениями «Лето Господне» и «Богомолье», но понимает, что в Советской России они не пройдут цензуру.

В письмах Б. Зайцева, содержанием которых щедро делился в своих разговорах Олег Михайлов, были рассыпаны суждения, разбивавшие литературно-эстетические догмы популярных критиков и литературоведов социалистического реализма, открывавшие нам пути к справедливой науке о литературе.

Борис Константинович Зайцев родился в дворянской семье Константина Николаевича (директора Московского металлического завода Гужона) и Татьяны Васильевны Зайцевых в городе Орле, детство прошло в одном из сёл Калужской губернии. Получил хорошее домашнее образование, учился во многих гимназиях, окончил Калужское реальное училище, но высшее образование так и не получил, хотя учился в Московском техническом училище, Горном институте, на юридическом факультете Московского университета. Страсть к литературному творчеству победила, он познакомился с Чеховым, Короленко, с Андреевым, Чулковым, Блоком, Вячеславом Ивановым. Но все эти знакомства и первые литературные опыты отошли на второй план, как только он побывал в Италии, которая его просто покорила и своей природой, и своими городами, и богатством и разнообразием культуры. Итальянским языком он владел блестяще, «Божественная комедия» Данте не оставляла его почти всю жизнь. Он прочитал «Образы Италии» в трёх томах П.П. Муратова, познакомился с автором. В 1922 году Б. Зайцев закончил исследование «Данте и его поэма», перевел «Ад» из поэмы.

В 1906 году в издательстве «Шиповник» вышел первый сборник Б. Зайцева «Рассказы. Книга 1-я», который поддержали критики в разных газетах и журналах, затем второй сборник рассказов, третий сборник рассказов (1909—1911), роман «Дальний край» (1913—1915). В этих сборниках и романе автор рассказывает преимущественно о московской интеллигенции, в образах которой угадываются черты автора и его жены Веры Алексеевны, герои испытывают тревожные волнения во время революции, хоронят близких друзей, единственная ценность в жизни – это их любовь. «Дальний край» попал под обстрел критики. «Его герои – вовсе не «русская интеллигенция», но лишь московская богема; они действуют на фоне русской революции, и этот фон окончательно губит их», – писал Р. Иванов-Разумник (Заветы. 1913. № 6), а другие критики, А.Б. Дерман, В.Л. Львов-Рогачевский, Л.Н. Войтоловская, А.А. Бурнакин, В.П. Кранихвельд, на разные лады объясняли причины этой неудачи: Б. Зайцев – мастер короткого рассказа, роман ему не по плечу. А. Бурнакин в рецензии «Засахаренная революция» (Новое время. 1913. 4 октября) подвёл итог идеологическим спорам вокруг этого романа Б. Зайцева.

В 1916—1919 годах в «Книгоиздательстве писателей в Москве» вышло первое Собрание сочинений в семи томах. В одном из интервью литературоведу Венгерову Борис Зайцев вспоминал о начале творческой работы: «Начал с повестей натуралистических; ко времени выступления – увлечение т. н. «импрессионизмом», затем выступает элемент лирический и романтический. За последнее время чувствуется растущее тяготение к реализму». В автобиографическом очерке «О себе» Б. Зайцев называл близких ему по духу писателей – Гоголя, Чехова, Пушкина, Данте, Гёте, Флобера: «Для внутреннего моего мира, его роста Владимир Соловьёв был очень важен… Соловьёв первый пробивал пантеистическое одеянье моей юности и давал толчок вере» (Возрождение. Париж, 1957. № 70). «Духовное развитие З. шло от неопределённого мистич. ощущения божественности мира к твёрдому православию, переломным на этом пути оказалась революция, к-рую он решительно не принял. Потрясения, связанные с рев. событиями (гибель племянника – офицера, убитого толпой в февр. 1917; арест З. в 1921; тяготы разрухи и голода, болезнь) вызвали в З. религ. подъём и окончательно определили его путь к Церкви», – писала Е.В. Воропаева (Воропаева Е. Русские писатели. 1800—1917: Биографический словарь. М., 1992. Т. 2. С. 312).

В 1922 году заболел брюшным тифом, для лечения выехал за границу, жил в Германии, потом в Италии, в 1924 году переехал в Париж, активно сотрудничал с «Современными записками», «Возрождением», «Русской мыслью», «Новым журналом».

Сборник рассказов «Улица св. Николая» (1923), сборник рассказов и новелл «Рафаэль» и сборник очерков «Италия» (1922) надолго определили творческие искания Бориса Зайцева – религиозная тема и полный уход от современности в мир европейской культуры.

Б. Зайцев написал несколько романизированных биографий «Жизнь Тургенева» (Париж, 1932), «Жуковский» (Париж, 1951), «Чехов» (Нью-Йорк, 1954) и две книги мемуаров «Москва» (Париж, 1939) и «Далёкое» (Вашингтон, 1965).

«Дневник писателя» Борис Зайцев опубликовал в 1929—1932 годах в парижской газете «Возрождение»; в нём поведано о злободневных проблемах культурной, общественной и религиозной жизни русского зарубежья. «Бесстыдница в Афоне», «Иоанн Кронштадтский», «Оптина пустынь», «Сын Человеческий», «Памяти погибших», «Вновь об Афоне», «Об интеллигенции», «Итальянский друг России», «Крест», «Новые книги Муратова», «Дела литературные» – здесь множество ярких, колоритных портретов русских людей проходит перед глазами читателей. Иоанн Кронштадтский не был оценен официальными кругами, но народ, простые люди, ломился на его богослужения. Многих людей спасал он от болезней, о чём рассказал в своей книге о нём отец Василий Шустин. «Русская народная природа очень сильно была в нём выражена, эти голубые, совсем крестьянские глаза, полные ветра и полей, наверно, действовали неотразимо – особенно когда горели любовью и молитвой. О. Иоанн являлся своего рода «Николой Угодником», ходатаем и заступником, к нему можно обратиться в горе, беде, в болезни – он поможет. Недаром всюду, где он появлялся, собиралась толпа – так было и всегда с существами, как он» (Зайцев Б. Дневник писателя. М., 2009. С. 65). Не обошёл своим вниманием Б. Зайцев и событие в Париже, когда утром 26 января 1930 года сотрудники ОГПУ украли генерала Кутепова, руководителя Русского общевоинского союза (РОВС), ведшего борьбу с большевиками. Сообщение своё Б. Зайцев назвал «Крест» (Возрождение. 1930. 6 февраля). «Мне не важно знать, – писал Б. Зайцев, – такой или этакий был Кутепов, сколько у него врагов, сколько друзей. Сейчас он – знамя мученичества, знамя России распинаемой, он не может, не может не быть своим каждому русскому, каких бы взглядов тот ни был. Горе сближает, но и проводит грань. Кто с тобой, тот свой. Кто против тебя, от того отойду. Пусть он отличнее, он уже не мой» (Зайцев Б. Дневник писателя. С. 98).

Огромное впечатление сейчас производит имя Павла Петровича Муратова (1881—1950), писателя и искусствоведа, о котором Б. Зайцев не раз писал ещё в 1912 году, когда вышла книга П. Муратова «Образы Италии» в двух томах. А сейчас, когда вышла в свет и третья книга «Образов Италии» (Берлин, 1924), Б. Зайцев дал многогранную характеристику деятельности П.П. Муратова, отметив, как искусствовед от «образов Италии» перешёл к русской иконе: «Изучение итальянского Ренессанса, византийской и эллинистической живописи привело к русской иконе. В этой области довелось ему многое сделать. Как раз начало нашего века ознаменовано новым подходом к искусству древнерусскому: зодчеству, фресковой живописи, иконе. Имена Муратова, Остроухова, Анисимова навсегда связаны с этим возрождением старой Руси в огромных художнических её делах… Много тут помогла так называемая «расчистка» икон и фресок – высвобождение их от позднейших записей… В связи с этим движением, опираясь на него, появилась «Древнерусская иконопись» Муратова, установившая прямую связь нашего иконного художества с Византией… Но и не просто Византия дала нам нашу иконопись – а Византия лучшего своего, неоэлинистического расцвета (ХII в.)» (Возрождение. 1931. 30 мая).

В «Дневнике писателя» Б. Зайцев упрекает Леонида Леонова, который так хорошо начал свой творческий путь, но потом в романах «Барсуки» и «Соть» начал сдавать: «Почти за десять лет работы лучшая вещь – тот же «Петушихинский пролом», «Барсуки» сумбурны, многословны, в них есть аляповатость, но это можно читать. «Вора» уж просто не дочитаешь (я, по крайней мере, не мог, до такой степени длинно, фальшиво, лубочно)… И вот у меня на столе «Соть». Это ещё новый поворот. Самое в ней, пожалуй, интересное (но и страшное) – это: как за десять лет сумели обработать и сломить человека даровитого, настоящего, может быть, даже крупного писателя…» (Зайцев Б. Дневник писателя. С. 135).


Зайцев Б. Избр. произв.: В 3 т. / Вступ. ст. и коммент. Е. Воропаевой. М., 1991.

Зайцев Б. Дневник писателя. М., 2009.

Василий Макарович Шукшин
(25 июля 1929 – 2 октября 1974)

Родился в селе Сростки Бийского района Алтайского края в крестьянской семье. Учился в сельской школе, работал в колхозе, в 1944—1947 годах учился в Бийском автомобильном техникуме. Отца, Макара Леонтьевича Шукшина, помнил плохо, он был арестован в 1933 году органами ОГПУ, но, по словам близких, это был огромный мужик, работящий и неразговорчивый. В 1956 году был реабилитирован. Мать, Мария Сергеевна Шукшина (в девичестве Попова), религиозная, сохранила в душе богатый народный русский язык, полный диалектизмов, пословиц и поговорок; она была любительницей песен, сказок. Многое передалось от неё сыну.

До службы на флоте в 1949 году В. Шукшин перепробовал много рабочих профессий, трудился в Калуге на строительстве турбинного завода, во Владимире на тракторном заводе, на стройках Подмосковья. Был, по его словам, попеременно разнорабочим, слесарем-такелажником, учеником маляра, грузчика. После службы на флоте в 1952 году в селе Сростки работал директором вечерней школы, преподавал русский язык и литературу. В 1953 году сдал экстерном экзамены в средней школе, 31 августа 1953 года желанный аттестат зрелости был на руках. В том же году он поехал в Москву и поступил на режиссёрский факультет ВГИКа. Хотя сначала пробовал поступать в Литературный институт, не прошёл. Вплотную столкнувшись со студентами ВГИКа, понял, что образования недостаточно. «Мне было трудно учиться, – писал В. Шукшин. – Знаний я набирался отрывисто и как-то с пропусками; кроме того, я должен был узнать то, что знают все и что я пропустил в жизни» (Статьи и воспоминания о Василии Шукшине. Новосибирск: Новосибирское книжное изд-во, 1989. С. 199).

Первый рассказ «Двое в телеге» был опубликован в журнале «Смена» (1958. № 15). Но после этого Шукшин никому несколько лет не предлагал написанное. Только в 1961 году журнал «Октябрь» опубликовал сразу несколько рассказов: «Правда», «Светлая душа», «Степкина любовь» (№ 3), а затем рассказ «Экзамен» (1962. № 1). Первый сборник прозы «Сельские жители» вышел в издательстве «Молодая гвардия» в 1963 году.

Одновременно В. Шукшин играет в ряде фильмов эпизодические роли. Как-то показали в Сростках фильм, в котором Шукшин в форме матроса выглядывает из-за плетня и скрывается. «И это вся роль?» – разочарованию односельчан не было предела. Но вскоре В. Шукшин исполнил главную роль в фильме «Два Фёдора», затем получил роль Андрея Низовцева в кинофильме «Золотой эшелон» (1959), роль Ивана Лыкова в кинофильме «Простая история» (1960), роль Степана Ревуна в кинофильме «Алёнка», роль председателя колхоза в кинофильме «Когда деревья были большими», роль Геннадия Николаевича в кинофильме «Мишка, Серёга и я». Односельчане другими глазами посмотрели на Василия Шукшина. В декабре 1960 года он получил диплом кинорежиссёра.

Одновременно с этим В. Шукшин продолжал писать рассказы. Несколько рассказов предложил редакции «Нового мира»; «Гринька Малюгин», «Классный водитель», «Игнаха приехал», «Одни» были опубликованы в журнале «Новый мир» (1963. № 2). «Гринька Малюгин» и «Классный водитель», вошедшие в сборник «Сельские жители», послужили материалом для сценария фильма «Живёт такой парень» (1964), рассказ «Игнаха приехал» лёг в основу киносценария «Ваш сын и брат» (1965).

Гринька Малюгин прослыл в совхозе, «по общему мнению односельчан», человеком придурковатым. Он был «здоровенным парнем», но смотрел на жизнь «бездумно и ласково». Девки любили его, а все думали, что жалели его. По воскресеньям он не работал и прослыл «чудиком». Как-то послали его за бензином для совхоза. Пристроился в длинную очередь, получил бензин, стал оформлять документы, неожиданно возник пожар на одной из машин, через мгновение вся база могла взорваться от вспыхнувшего бензина. Гринька бросился к горящей машине, направил её к реке и с обрыва бросил её в воду, а выпрыгивая на ходу, повредил ногу. А в «Классном водителе» разбитной Пашка Холманский с ходу влюбился в местную красавицу Настю, но у неё есть жених, московский инженер, в итоге ухаживаний за Настей он ночью отвёз её к жениху, и они объяснились. Фильм «Живёт такой парень» многим зрителям пришёлся по душе.

Так три популярные профессии слились воедино в одном человеке – Василии Шукшине.

Многочисленные критики увидели в этом многогранность таланта актёра, писателя, режиссёра. Однако вспомним слова самого Василия Шукшина о том, что эти три профессии раздирали его душу. Он стал знаменитым и популярным, ему постоянно звонили, приглашали, обещали, заставляя думать о том, о чём, впрочем, ему не обязательно было думать. В одном из последних интервью, после разговоров с М. Шолоховым, Шукшин признался:

«И вот, ещё раз выверяя свою жизнь, я понял, что надо садиться писать. Для этого нужно перестраивать жизнь, с чем-то расставаться. И, по крайней мере, оградить себя, елико возможно, от суеты.

Суета ведь поглощает, просто губит зачастую. Обилие дел на дню, а вечером вдруг понимаешь – а ничего не произошло. Ничегошеньки не случилось! А весь день был занят. Да занят-то как-прямо «по горло», а вот – чёрт-те, ничего не успел. Ужас. Плохо. Плохо это.

И вдруг я в мыслях подкрадываюсь к тому, что это же чуть ли не норма жизни, хлопотня такая – с утра дела, дела, тыщи звонков. Но так, боюсь, просмотришь в жизни главное. Что же делать? Может, не бывать одновременно в десятках мест? Ведь самое дорогое в жизни – мысль, постижение, для чего нужно определённое стечение обстоятельств и прежде всего – покой… Надо, наверное, прекращать заниматься кинематографом…» (Статьи и воспоминания о Василии Шукшине. С. 309—310).

Шукшин писал урывками, в больнице, во время отпуска, в минуты свободного от киносъёмок времени. Так появились на свет многие рассказы, так появился первый роман «Любавины», начатый и законченный в общежитии ВГИКа в 1959—1961 годах. Во время студенческих каникул Шукшин бывал в родном селе, расспрашивал стариков о Гражданской войне, о коллективизации, многое рассказала мать: об отце, о его друзьях и недругах, многое прочитал и вскоре начал писать роман об алтайском селе 1922 года. В центре – старик Любавин и четыре его сына, приехавшие из города Кузьма и Платоныч, и целый ряд интересных характеров односельчан, в районе действует банда, поимкой бандитов заняты чуть ли не все действующие лица романа.

С публикацией романа возникли обычные для молодого писателя сложности. Чаще всего Шукшин печатал свои рассказы в журналах «Новый мир» и «Октябрь». «Новый мир», куда Шукшин передал рукопись романа, не решился печатать, передали в издательство «Советский писатель», рецензенты Георгий Радов, Евгений Белянкин, Николай Задорнов и Ефим Пермитин высказали ряд жёстких замечаний по доработке рукописи. Шукшин кое-что исправил, но творческий замысел был для него неприкосновенным. Возникает вопрос о публикации романа в журнале «Сибирские огни», снова читают рецензенты А. Иванов, Л. Чикин, А. Никульков, А. Высоцкий, снова возникают вопросы о переработке романа. И тут нашла коса на камень: Шукшин кое-что сделал, но решительно отказался перерабатывать роман. В этом отношении любопытно письмо Н.Н. Яновскому, который вёл переговоры о публикации романа в журнале:


«Дорогой Николай Николаевич!

Я ещё раз прочёл рукопись (с замечаниями) и ещё раз (честно, много-много раз) рецензии на рукопись и понял: мы каши не сварим. Надо быть мужественным (стараться, по крайней мере). Я признаю, что довольно легкомысленно и несерьёзно кивал Вам головой в знак согласия. А когда подумал один – нет, не согласен. Кроме одного – времени… Меня особенно возмутил тов. Высоцкий (я его тоже возмутил). Так прямо и махает красным карандашом: хошь не хошь – клони грешную голову… Он у меня хочет отнять то, что я прожил, то, что я слышал, слушал, впитал и т. д. Я не в обиде, я просто хочу сказать, что так не размахивают красным карандашом. Да ещё и безосновательно… Николай Николаевич! Прошу наш договор перечеркнуть, – я в тех размерах делать исправления, какие предлагает редакция, не согласен. Смалодушничал, простите, – согласился. Не надо всего этого. Я начну исправлять – угодничать: кому это надо?

Простите, ребята, что морочил вам голову» (Там же. С. 685—686).


Но в ходе работы над рукописью автор и редакция нашли общий язык, и роман «Любавины» был опубликован в журнале «Сибирские огни» в 1965 году (№ 6—9). Вскоре вышел и в издательстве «Советский писатель». Отдавая отрывок из романа в «Литературную Россию», Шукшин рассказал о своём замысле: «Отдавая роман на суд читателя, испытываю страх. Оторопь берёт… Я подумал, что, может быть, я, крестьянин по роду, сумею рассказать о жизни советского крестьянства, начав свой рассказ где-то от начала двадцатых годов и – дальше… Мне хотелось рассказать об одной крепкой сибирской семье, которая силой напластования частнособственнических инстинктов была вовлечена в прямую и открытую борьбу с Новым, с новым предложением организовать жизнь иначе. И она погибла… Думаю года через два приступить к написанию второй части романа «Любавины», в которой хочу рассказать о трагической судьбе главного героя – Егора Любавина… Главная мысль романа – куда может завести судьба сильного и волевого мужика, изгнанного из общества, в которое ему нет возврата. Егор Любавин оказывается в стане врагов – остатков армии барона Унгерна, которая осела в пограничной области Алтая, где существовала почти до начала тридцатых годов. Он оказывается среди тех, кто душой предан своей русской земле, может уйти за кордон, а вернуться нельзя – ждёт суровая расплата народа. Вот эта-то трагедия русского человека, оказавшегося на рубеже двух разных эпох, и ляжет в основу будущего романа» (Там же. С. 686—688).

После смерти В.М. Шукшина была издана и вторая часть романа (М.: Дружба народов, 1987).

Шукшину много раз приходилось говорить о том, что такое нынешний крестьянин, что такое нынешний интеллигент, писать, спорить с коллегами. Этим во многом полемическим вопросам были посвящены некоторые его статьи и интервью в газетах: «Вопросы самому себе», «Монолог на лестнице», «Нравственность есть Правда», «Вот моя деревня…», «Книги выстраивают целые судьбы», «Слово о «малой родине», написанные и опубликованные в разных журналах, газетах и сборниках в 1966—1974 годах, полностью раскрывают отношение В. Шукшина к деревенским и городским людям, с которыми ему приходилось встречаться и о которых он писал в своих произведениях и фильмах. На один из вопросов корреспондента «Комсомольской правды» Шукшин ответил, что такое быть интеллигентом и что такое псевдоинтеллигентность: «Это ещё не интеллигентность – много и без толку говорить, так и сорока на колу умеет. Интеллигентность – это мудрость и совестливость, я так понимаю интеллигентность. Это, очевидно, и сдержанность и тактичность… Человеческое достоинство прямо относится к интеллигентности» (Там же. С. 640). В статье «Нравственность есть Правда» (1969) В. Шукшин неожиданно заявляет: «Герой нашего времени – это всегда «дурачок», в котором наиболее выразительным образом живёт его время, правда его времени…» И далее рассуждает о том, что ему пишут письма, в которых его ругают за грубость его героев, требуют красивого героя. «В общем, требуют нравственного героя, – признаётся В. Шукшин. – В меру моих сил я и пекусь об этом. Но только для меня нравственность – не совсем герой. И герой, конечно, но – живой, из нравственного искусства, а не глянцевитый манекен, гладкий и мёртвый, от которого хочется отдёрнуть руку… Философия, которая – вот уж сорок лет – норма моей жизни, есть философия мужественная. Так почему я, читатель, зритель, должен отказывать себе в счастье – прямо смотреть в глаза правде? Разве не смогу я отличить, когда мне рассказывают про жизнь, какая она есть, а когда хотят зачем-то обмануть?.. Нравственность есть Правда. Не просто правда, а – Правда. Ибо это мужество, честность, это значит – жить народной радостью и болью, думать, как думает народ, потому что народ всегда знает Правду…» (С. 618—620). И далее В. Шукшин пишет о том, что Печорин и Обломов – правдивые герои, «они так же правдивы и небезнравственны, как правдивы и небезнравственны мятежники-декабристы».

В. Шукшину приходилось полемизировать со многими критиками и учёными, доказывать, что он вовсе не стремился к апологии «дикой, злой «самобытности» в фильме «Ваш сын и брат» (Литературная газета. 1966. 10 марта), он лишь хотел показать своих героев правдивыми и нравственными. И в большей своей части его герои – «дурачки» и «чудики», которые чаще поступают вопреки «житейской мудрости», но которые воплощают в себе правду своего времени, истинный характер русского человека, порой эти персонажи мечтают о несбыточном, не устоявшемся в жизни, порой их действия и раздумья импульсивны, нет в них строгости и обдуманности, но в них – живая жизнь, живой характер. Один рассказ так и назывался «Чудик» («Новый мир». 1967, № 9). Непосредственная душа, простой киномеханик в селе, Василий Егорыч Князев совершает ряд непростительных промахов: не заметив, потерял пятьдесят рублей, потом, укладывая в чемодан покупки, вдруг обнаружил, что недалеко от него лежат пятьдесят рублей, он с гордостью объявил, что магазинную находку передал продавщице. Потом вышел из магазина, полез в карман и обнаружил, что его пятидесяти рублей в кармане не было. Пришлось ехать домой и снова брать пятьдесят рублей. А в магазин не пошёл, мало ли что подумают… У брата на Урале он надеялся отдохнуть, в благодарность разрисовал детскую коляску, надеясь порадовать жену брата своим народным творчеством, но не тут-то было, пришлось уходить из дома брата: «Чтоб завтра же этого дурака не было здесь», – кричала Софья Ивановна» (Шукшин В.М. Собр. соч.: В 3 т. М., 1984—1985. Т. 2. С. 298).

Опубликована повесть «Там, вдали» (1966), десятки рассказов в «Новом мире» и других изданиях, вышли сборники «Там, вдали» (1968), «Земляки» (1970), «Характеры» (1973), «Беседы при ясной луне» (1974).

В 1969 году в селе Сростки Шукшин написал сценарий фильма «Печки-лавочки», в 1971 году доработал сценарий в повесть. В 1972 году снял фильм «Печки-лавочки», который вызвал большой интерес у зрителей и критики. Иван Расторгуев и его жена Нюра – новые характеры в кино. В их характерах много наивного, но в столкновениях и разговорах со спутниками проявляется их гордость, совестливость, достоинство, умение вести разговор и в поезде, и на университетской трибуне, и с директором санатория; выглядело несколько необычно, но свежо.

Но все эти годы Василий Шукшин мечтал поставить двухсерийный фильм о Степане Разине. Любовь к личности легендарного атамана возникла в детстве, хорошо знал слова знаменитой песни «Из-за острова на стрежень». В 1962 году Шукшин написал и опубликовал рассказ «Стенька Разин» (Москва. 1962. № 4). В 1966 году написал заявку на фильм «Конец Разина», а в 1968 году написал сценарий фильма. Собрал исторический материал, бывал в московских архивах, в Астрахани, Волгограде, Загорске, в Новочеркасском музее. Эти документы подсказали Шукшину увидеть Степана Разина «иначе». «Написано о Разине много, – писал Шукшин в заявке на фильм. – Однако всё, что мне удалось читать о нём в художественной литературе, по-моему, слабо. Слишком уж легко и привычно шагает он по страницам книг: удалец, душа вольницы, заступник и предводитель голытьбы, гроза бояр, воевод и дворянства. Всё так. Только всё, наверно, не так просто… Он национальный герой, и об этом, как ни странно, надо «забыть». Надо освободиться от «колдовского» щемящего взора его, который страшит и манит через века. Надо по возможности суметь «отнять» у него прекрасные легенды и оставить человека. Народ не утратит Героя, легенды будут жить, а Степан станет ближе. Натура он сложная, во многом противоречивая, необузданная, размашистая. Другого быть не могло. И вместе с тем – человек осторожный, хитрый, умный дипломат, крайне любознательный и предприимчивый. Стихийность стихийностью… В ХVII веке она никого не удивляла. Удивляет «удачливость» Разина, столь долго сопутствовавшая ему. (Вплоть до Симбирска.) Непонятны многие его поступки: то хождение его в Соловки на богомолье, то через год – меньше – он самолично ломает через колено руки монахам и хулит церковь. Как понять? Можно, думаю, если утверждать так: он у м е л в л а д е т ь толпой (позаимствуем это слово у старинных писателей). Он, сжигаемый одной страстью «тряхнуть Москву», шёл на всё: таскал за собой в расписных стругах «царевича Алексея Алексеевича» и «патриарха Никона»… (один в это время покоился в земле, другой был далеко в изгнании). Ему нужна была сила, он собирал её, поднимал и вёл. Он был жесток, не щадил врагов и предателей, но он и ласков был, когда надо было… Почему «Конец Разина»? Он весь тут, Степан: его нечеловеческая сила и трагичность. Его отчаяние и непоколебимая убеждённость, что «тряхнуть Москву» надо. Если бы им двигали честолюбивые гордые помыслы и кровная месть, его не хватило бы ни до Симбирска, ни до Москвы. Его не хватило до Лобного места. Он знал, на что он шёл Он не обманывался. Иногда только обманывал во имя святого дела Свободы, которую он хотел утвердить на Руси…» (Шукшин В.М. Собр. соч. Т. 1. С. 691—692). Сценарий фильма был опубликован в журнале «Искусство кино» (1968. № 5, 6). Рецензировали сценарий фильма историки В. Пашуто и С. Шмидт, в основном согласившиеся с исторической концепцией сценария и трактовкой образов.

Роман о Разине «Я пришёл дать вам волю» Шукшин закончил в 1969 году, сначала передал «Новому миру», но там дело застопорилось, послали рукопись в издательство «Советский писатель», а Шукшин передал рукопись журналу «Сибирские огни» с напоминанием, что рукопись лежит и в «Новом мире». Но это не смутило редакцию, начавшую готовить её к публикации. В «Советском писателе» роман рецензировали историки А. Зимин и А. Сахаров, которые тоже согласились с авторской трактовкой темы и образов. 4 ноября 1970 года в «Литературной газете» В. Шукшин, отвечая на вопросы корреспондента, говорил: «Успокаивает и утверждает меня в моём праве вот что: пока народ будет помнить и любить Разина, художники снова и снова будут к нему обращаться, и каждый по-своему будет решать эту необъятную тему. Осмысление этого сложного человека, его дело давно началось и на нас не закончится. Но есть один художник, который создал свой образ вождя восстания и которого нам – никогда, никому – не перепрыгнуть, – это народ. Тем не менее каждое время в лице своих писателей, живописцев, кинематографистов, композиторов будет пытаться спорить или соглашаться, прибавлять или запутывать – кто как скажет – тот образ, который создал народ…» Роман «Я пришёл дать вам волю» был опубликован в журнале «Сибирские огни» (1971. № 1—2), в издательстве «Советский писатель» вышел в 1974 году.

И снова рассказы – «Раскас», «Случай в ресторане»… Угрюмый и молчаливый Иван с горя начал писать «раскас» о том, как и почему от него ушла жена. И он не думал, что его молчаливость и угрюмость могут стать причиной его собственной драмы. Добрый, милый, немного смешной чудак всегда стремился сделать как лучше, а получалось, наоборот, попадал в смешное положение. Он принёс «раскас» в газету к редактору, с которым обычно ловили рыбу. Но редактор ответил ему, что этот «раскас» он напечатать не может, и предложил написать в газету письмецо о том, что жёны много уделяют внимания «репетициям», а не дому. Иван ушёл от него недовольный, хватил водки и заплакал. Или вот «Случай в ресторане». Сидит за столиком старичок, «крупный интеллигент», сейчас пенсионер. К нему подсаживается бригадир лесорубов, громадный детина с огромными кулаками, и заказывает себе коньяк, закуску и прочее. Действуют здесь два героя: Семён и пенсионер. Семён живёт в полную меру отпущенных ему сил. Во всём сказывается широкая и непосредственная натура, склонная больше к действию, чем к размышлению. Пенсионер же прожил свой век с оглядкой, жизнь подталкивала его к определённости, к поступкам, а он скрывался от неё в скорлупу спокойствия и тишины. В Семёне он увидел хозяина жизни, человека, способного действовать смело и самостоятельно, вот, к примеру, он женат, но не прочь и увлечься красивой певицей в ресторане…

После исторического романа В. Шукшина вновь увлекла идея создания фильма о современных событиях, снова повлекло к герою, вышедшему из колхозной деревни и брошенному в жёсткие объятия городской жизни. Егор Прокудин стал вором, имел большие деньги, в привольной жизни многое позволял себе, стал жить жизнью «малины», получил пять лет тюремного заключения, случайно получив письмо Любы, ответил ей, так завязалась переписка, которая длилась долго, он писал то, что шло из его души, писал талантливо и захватывающе. Люба предложила после тюремного срока приехать к ней в деревню и познакомиться. Так оно и вышло. И с первых страниц сценария и с первых кадров фильма мы видим, как совершенно незнакомые люди узнают друг друга, доброта, человечность, отзывчивость и многие другие качества сближают их. Сорокалетний Егор Прокудин, выходя из тюрьмы, показал начальнику фотографию Любови Фёдоровны Байкаловой, на свидание с которой он едет, взял «Волгу» и шоферу «Волги» прочитал стихи Сергея Есенина «Мир таинственный, мир мой древний» («Волчья гибель», 1922), прочитал не полностью, кое-что забыл, но то, что прочитал, отвечало его душевному состоянию: волчья гибель грозила ему, предчувствует он, если он не расстанется с «малиной», пойдёт по старому пути («Здравствуй, ты, моя чёрная гибель, / Я навстречу к тебе выхожу»).

К тому же, судя по всему, Егор Прокудин обладал литературными способностями, своими историями, рассказанными в письмах, увлёк он сердце деревенской женщины, несчастной в семейной жизни. А далее вроде бы всё пошло по старому сценарию, Егор в ресторане заказал официанту устроить праздник, «знаете, вроде такого пикничка», «небольшого бардака». Дал денег, накрыли стол, было много шампанского и коньяка, но пришли одни пенсионеры мужского и женского рода, Егор произнёс речь, но праздника не получилось. Егор вернулся в село Ясное, где его ждала семья Байкаловых. Он много за это время передумал, но его опять потянуло в город. Перед отъездом в город он сказал Любе: «Мне всю жизнь противно врать… Я вру, конечно, но от этого… только тяжелей жить… я вру и презираю себя. И охота добить свою жизнь совсем, вдребезги. Только бы веселей и желательно с водкой.

Поэтому сейчас я не буду врать: я не знаю. Может, вернусь. Может, нет… останусь один и спрошу свою душу. Мне надо, Люба» (Шукшин В.М. Собр. соч. Т. 3. С. 416). Любе жалко его отпускать, у неё брызнули слёзы, «но худого слова не скажу». А подруге Верке призналась: «Присохла я к мужику-то… Болит и болит душа – весь день… А знала – сутки. Правда, он целый год письма слал… Так напишет – прямо сердце заболит» (Там же. С. 417—418).

И вот, погуляв таким постыдным образом, «Егор опять вернулся к своим мыслям, которые он никак не мог собрать воедино, – всё в голове спуталось из-за этой Любы» (Там же. С. 428).

Вроде началась нормальная жизнь Егора Прокудина, он вернулся к Любе, они идут на ферму, директор пригласил его поехать в Сосновку, а потом сидит в президиуме, к нему подходит вернувшийся из Сосновки Егор и отказывается водить директорскую машину. Почему? Он больше не может возить директора. А причина проста – «Не могу возить. Я согласен: я дурак, несознательный, отсталый… Зэк несчастный, но не могу. У меня такое ощущение, что я вроде всё время вам улыбаюсь. Я лучше буду на самосвале…» А потом задумался, почему он вроде бы извинялся… «Горько было Егору. Так помаленьку и угодником станешь. Пойдёшь в глаза заглядывать… Тьфу! Нет, очень это горько» (Там же. С. 434).

А ещё задумался Егор о матери, которая народила много детей, они разлетелись по всему свету, а о двоих ничего не знает. Он послал ей деньги, попросил Любу съездить к ней, как инспектора из райсобеса. Люба была у старушки Куделихи, а Егор молчаливо сидел у матери, но ничего не сказал. «Егор встал и вышел из избы. Медленно прошёл по сеням. Остановился около уличной двери, погладил косяк… Господи, хоть бы уметь плакать в этой жизни – всё немного легче было бы. Но ни слезинки же ни разу не выкатилось из его глаз, только каменели скулы… Откровенно болела душа, мучительно ныла, точно жгли её там медленным огнём…» (Там же. С. 439). Вот таким сложным, многогранным и противоречивым предстал в «Калине красной» Егор Прокудин, вор-рецидивист, возмечтавший начать новую жизнь, полюбивший Любу. Он пообещал ей, что голову свою положит, чтоб ей жилось хорошо. Но за измену «малине» Губошлёп убил его.

Сценарий фильма был написан в больнице 27 октября – 15 ноября 1972 года. Переработанный в повесть, опубликован в журнале «Наш современник» (1973. № 4).

Проницательный Сергей Залыгин в статье «Герой в кирзовых сапогах», говоря о поисках писателем своего героя, писал:

«Иногда мне думается, что именно этот поиск общественного если уж не признания, так понимания даёт нам повод полагать, что Егор Прокудин – первый и наиболее выразительный в том разнообразном ряду типов, которых создал, а одновременно и открыл для нас Шукшин.

Первый – по значительности, по остроте постановки вопроса, доведённого в этом образе до своего апогея, до той границы, за которой этот тип – Егор Прокудин – действительно оказался бы уже уголовником, но на этой границе – он всё ещё фигура больше ищущая и трагическая, чем элементарно-уголовная.

Егор непоследователен: то умилённо-лиричен и обнимает одну за другой берёзки, то груб, то он ёрник и забулдыга, любитель попоек «на большой палец», то он добряк, то бандит. И вот иных критиков опять смутила эта непоследовательность, и они приняли её за отсутствие характера и «правды жизни». Критика не сразу заметила, что такой образ до сих пор не удавалось, пожалуй, создать никому – ни одному писателю, ни одному режиссёру, ни одному актёру, а Шукшину это потому и удалось, что он – Шукшин, пронзительно видящий вокруг себя людей, их судьбы, их жизненные перипетии, потому что он и писатель, и режиссёр, и актёр в одном лице…» (Шукшин В.М. Собр. соч. Там же. Т. 1. С. 13).

Шукшин тоже полемизировал со своими критиками, но гораздо жёстче, когда в начале 1974 года «Калина красная» появилась на экранах. В журнале «Вопросы литературы» состоялось обсуждение фильма «Калина красная». В обсуждении фильма принимали участие Б. Рунин, Г. Бакланов, С. Залыгин, В. Баранов, Л. Аннинский, К. Ваншенкин и В. Кисунько. Высказывались разные точки зрения, справедливые и несправедливые. С. Залыгин сказал, что В.М. Шукшин уникальное явление нашего искусства, при оценке его произведений надо отходить от привычных мерок, которыми мы оцениваем обычные фильмы. В. Шукшину дали материалы этой дискуссии, и он написал статью «Возражения по существу», которая была опубликована вместе с другими материалами в журнале «Вопросы литературы» (1974. № 4). В комментарии Л. Аннинского «Возражения по существу» приводятся полностью (Шукшин В.М. Собр. соч. Т. 3. С. 661—664), здесь же дадим самые существенные из них:

«Думаю, мне стоит говорить только о фильме, а киноповесть оставить в покое, потому что путь от литературы в кино – путь необратимый. Не важно, случилась тут потеря или обнаружены новые ценности, – нельзя от фильма вернуться к литературе и получить то же самое, что было сперва. Пусть попробует самый что ни на есть опытный и талантливый литератор записать фильмы Чаплина, и пусть это будет так же смешно и умно, как смешны и умны фильмы, – не будет так. Это разные вещи, как и разные средства. Литература богаче в средствах, но только как литература; кино – особый вид искусства и потому требует своего суда. Что касается моего случая, то, насколько мне известно, киноповесть в своё время не вызвала никаких споров, споры вызвал фильм – есть смысл на нём и остановиться.

Меня, конечно, встревожила оценка фильма К. Ваншенкиным и В. Барановым, но не убила. Я остановился, подумал, – не нашёл, что здесь следует приходить в отчаяние. Допустим, упрёк в сентиментальности и мелодраматизме. Я не имею права сказать, что Ваншенкин здесь ошибается, но я могу думать, что особенности нашего с ним жизненного опыта таковы, что позволяют нам шагать весьма и весьма параллельно, нигде не соприкасаясь, не догадываясь ни о чём сокровенном у другого. Тут ничего обидного нет, можно жить вполне мирно, и я сейчас очень осторожно выбираю слова, чтобы не показалось, что я обиделся или что я хочу обидеть за «несправедливое» истолкование моей работы. Но все же мысленно я адресовался к другим людям. Я думал так, и думал, что это-то и составит другую сторону жизни характера героя, скрытую.

Если герой гладит берёзки и ласково говорит с ними, то он всегда делает это через думу, никогда бы он не подошёл только приласкать берёзку. Как крестьянин, мужик, он – трезвого ума человек, просто и реально понимает мир вокруг, но его в эти дни очень влечёт побыть одному, подумать… Увидел берёзку: подошёл, погладил, сказал, какая она красивая стоит, – маленько один побыл, вдумался… Такая уж привычка, но привычка человека изначально доброго, чья душа не хочет войны с окружающим миром, а когда не так, то душа – скорбит. Надо же и скорбь понять, и надо понять, как обрести покой…»

В интервью Г. Кожуховой «Самое дорогое открытие» (Правда. 1974. 22 мая) В. Шукшин, в сущности, повторил то, что он уже высказывал, возражая К. Ваншенкину и В. Баранову: «Перед нами – человек умный, от природы добрый и даже, если хотите, талантливый… Вся судьба Егора погибла – в этом всё дело, и не важно, умирает ли он физически. Другой крах страшнее – нравственный, духовный… К гибели вела вся логика и судьбы и характера. Если хотите, он сам неосознанно (а может, и осознанно) ищет смерти… Это ведь он не сумел воспользоваться, застраховать себя от трагической случайности».

Общение с М. Шолоховым летом 1974 года во время съёмок фильма «Они сражались за Родину» поразило В. Шукшина. Отвечая корреспондентам «Литературной газеты» и «Народна култура» (Болгария), он признался:

«– Я тут сказал бы про своё собственное, что ли, открытие Шолохова. Я его немножко упрощал, из Москвы глядя. А при личном общении для меня нарисовался облик летописца.

А что значит – «я упрощал его»? Я немножечко от знакомства с писателями более низкого ранга, так скажем, представление о писателе наладил несколько суетливое. А Шолохов лишний раз подтвердил, что не надо торопиться, спешить, а нужно основательно обдумывать то, что делаешь. Основательно – очевидно, наедине, в тиши… И если ответить на этот основной вопрос, который вы задали вчера вечером: «Что для вас сейчас главное?» – то так: передо мной теперь вот эта проблема стоит – что выбрать? Как дальше строить свою жизнь? Охота её использовать… ну, результативнее. Но сейчас такое время, когда я никак не могу понять, что же есть точный результат? И, может быть, я дорого расплачусь за эту неопределённость… Я под обаянием встречи с Шолоховым всё вам говорю… Когда я вышел от него, прежде всего, в чём я поклялся, – это: надо работать. Работать надо в десять раз больше, чем сейчас.

Вот ещё что, пожалуй, я вынес: не проиграй – жизнь-то одна. Смотри не заиграйся…»

Шукшин долго отказывался давать интервью корреспондентам: «Я выступлю – опять напишут…», его упрекали в том, что он слишком много даёт интервью, а на этот раз вспомнил, какую трудную жизнь он прошёл, чтобы чего-то достигнуть в искусстве: «В институт я пришёл глубоко сельским человеком, далёким от искусства. Мне казалось, всем это было видно. Я слишком поздно пришёл в институт – в 25 лет, – и начитанность моя была относительная. Мне было трудно учиться. Чрезычайно… я подогревал в людях уверенность, что – правильно, это вы должны заниматься искусством, а не я. Но я знал. Вперёд знал, что подкараулю в жизни момент, когда… ну, окажусь более состоятельным, а они со своими бесконечными заявлениями об искусстве окажутся несостоятельными…» (Статьи и воспоминания о Василии Шукшине. С. 199).

Полемизируя с Шукшиным, критики часто показывали его этаким безграмотным мужичком, который, дескать, взялся не за своё дело. Но вот слова Виктора Астафьева: «Во время съёмок «Калины красной» он бывал у меня дома в Вологде. Сидел он за столом, пил кофе, много курил. И меня поразило некоторое несоответствие того, как о нём писали… Его изображали таким мужичком… Есть такое, как только сибиряк – так или головорез, или мужичок такой… И сами сибирячки ещё любят подыгрывать… Так вот, за столом передо мной сидел интеллигент, не только в манерах своих, в способах общения, но и по облику… Очень утончённое лицо… В нём всё было как-то очень соответственно. Он говорил немного, но был как-то активно общителен… У меня было ощущение огромного счастья от общения с человеком очень интересным… Вот такой облик во мне запечатлелся и таким запечатлелся навсегда…» (Там же. С. 139).


Шукшин В.М. Собр. соч.: В 3 т. М., 1984—1985.

Статьи и воспоминания о Василии Шукшине. Новосибирск: Новосибирское книжное изд-во, 1989.

Коробов В. Василий Шукшин. М., 1984.

Константин Дмитриевич Воробьёв
(16 ноября 1917 – 2 марта 1975)

«Кардиограмма сердца» – так определил Константин Воробьёв смысл одной из своих повестей, но, в сущности, так можно обозначить творческое устремление писателя вообще, во всех повестях, рассказах и романах, которые он успел написать.

А роман «Друг мой Момич», вышедший в издательстве «Современник», представил, может быть, самые-самые искренние в своей достоверности, самые-самые откровенные в своём автобиографизме признания. Словно каждый изгиб, каждое движение души, вплоть до едва уловимых, отражаются на страницах помещённых здесь произведений, повестей.

Вроде бы бедны повести внешними событиями, но бесконечно многообразны по содержанию и глубине душевных переживаний действующих лиц – «Это мы, Господи!..», «Почём в Ракитном радости», «Друг мой Момич», «Вот пришёл великан…», «…И всему роду твоему».

Довольно часто автор говорит о компромиссах совести, о борениях в человеке разноречивых чувств и устремлений, о природе вечного конфликта добра и зла, о диалектике смены в человеке этих непримиримых нравственных переживаний. И тогда нас волнуют уже не отдельные человеческие судьбы, а общий трепет человеческой живой жизни, клокочущей на страницах повестей Константина Воробьёва.

Жизнь, противоречивая, многогранная, где любят, стонут от ненависти, стреляют от трусости и страха за собственную жизнь, иронизируют, чтобы скрыть душевную пустоту и равнодушие к окружающему, где мучаются от невозможности быть самими собой, от невозможности отстоять собственное «я», своё предназначение в этом мире, – такая жизнь, полная глубоких человеческих переживаний, и стала объектом художественного исследования для Константина Воробьёва.

В «Дневнике» К. Воробьёва есть запись: 600 военнопленных срывали бугор и строили железнодорожную насыпь. Немец-конвоир выдернул морковь и дал Воробьёву, и вокруг него сразу возникла толпа из военнопленных. Через несколько минут Воробьёв ножом на маленькие части разделил морковь, оставив себе часть у корня. «Всем дал, а мне?» – с ненавистью спросил оставшийся. Воробьёв отдал то, что было предназначено ему самому. Пленный всё понял и закричал: «Не надо мне». «В первый раз в плену я заплакал почему-то и разделил с этим пленным грязный кусочек морковки» (Воробьёв К. Собр. соч.: В 3 т. М., 1991. Т. 2. С. 436).

Когда была напечатана повесть «Убиты под Москвой», К. Воробьёв написал письмо А. Твардовскому, высказав ему «великое спасибо за Вашу голубиную чистоту, мужество, заботу и тревогу о всех тех, кому дорога честь русского писателя и судьба Родины» (Там же. С. 475). 8 сентября 1971 года, когда мы уже познакомились и о многом поговорили, он записал в «Дневнике»: «В этом месяце в октябре должна появиться в «Нашем современнике» моя обглоданная там, оглуплённая повесть «Вот пришёл великан». А писать невозможно. Как только я сажусь за стол, за спиной незримо встаёт редактор, цензор, советский читатель. Этот «простой человек», пишущий на меня жалобы в ЦК. Жить давно надоело. Я уже с трудом переношу сам себя. Я мне противен, а порой жалок. Так и не уничтожил раба в себе… Я утратил вкус к жизни и не могу писать. Чтобы не «соглашаться», я взял черновик «Великана» и долго читал. Хорошо. А на душе всё равно тяжесть, тревога и тоска. Надо бы писать «Крик». Как хочу, как надо» (Там же. С. 438).

Драматическая судьба Константина Воробьёва привлекла наконец внимание издателей, критиков, читателей. В одной из телепередач прозвучало, что К. Воробьёва извлекли из небытия в 1986 году, когда узнали его лишь после публикации повести «Это мы, Господи!..», написанной в 1943 году и опубликованной «Нашим современником» в 1986-м. Нет, многие писатели и издатели хорошо знали творчество Константина Воробьёва. Его бесстрашный талант заметили давно. Его сборник рассказов «Гуси-лебеди», выпущенный издательством «Молодая гвардия» в 1960 году, поддержали в «Неве» (главный редактор С. Воронин) и «Новом мире». А на повесть «Крик», опубликованную также в «Неве», откликнулся Ю. Бондарев. «Эта маленькая повесть почти вся написана с той суровой и вместе с тем щемяще-горькой интонацией, которая сразу же придаёт чёткую реалистическую окраску короткой истории фронтовой Любви», – писал он в «Новом мире» (1962. № 10. С. 236).

Вместе с тем Ю. Бондарев отметил, что в повести «отчётливо видно несколько существенных просчётов»: «Беллетристичность (я называю так «лёгкие» сюжетные «хода») порой разрушает неторопливую реалистическую манеру письма, снижает пронзительно-щемящую ноту, с которой вещь начата; иногда отсутствие мотивировок рождает ощущение заданности, вообще-то чужеродной стилю Воробьёва». В своём творчестве Константин Воробьёв не раз задумывался о предназначении писателя, ставил его в центр повествования, его глазами вглядывался в окружающий мир, проводил художественное исследование этого мира.

«Почём в Ракитном радости» – это рассказ о том, как писатель Константин Останков возвращается в родное село Ракитное и вспоминает эпизоды своего давнего детства, вспоминает о прошлом, «тёмном и нелюбимом». В голодный 1937 год он, четырнадцатилетний селькор, «стал бичом родного колхоза», писал сатирические стишки, а то и поэмы о плохом ремонте сельхозинвентаря, о воровстве: «На муки и горе его становления (колхоза. – В. П.) газета то и дело призывала через меня десницу прокурора и меч райотдела милиции…»

С мешком на спине родной дядя главного героя повести, мирошник колхозного ветряка Мирон, напоролся на беспощадного селькора, который не замедлил сообщить об этом в газету. А после этого родной дядя отбывал долгий срок где-то на Севере.

И вот об этом «тёмном и нелюбимом» прошлом всё чаще вспоминал писатель Константин Останков – пора бы повиниться перед людьми за те «деяния», пришёл срок, уж слишком много в то время накопилось вранья. И вот встреча с дядей Мироном, которой так опасался писатель Останков. Ничего, давно простил дядя Мирон: «Ну что ты означал тогда в моей беде? Ты ж был… ховрашок, вот кто!..»

Долго разглядывал дядя Мирон книги Константина Останкова, долго вслушивался в слова автора, рассказывавшего о том, о чём он написал эти книги. Но дядя Мирон всё-таки сказал племяннику: «Ты вот чего… Ты не признавайся тут, будто служишь писателем, слышь? Коли кто спросит, скажи, что по учёной линии насчёт леса, дескать. И машинка, мол, своя… Ладно?»

«Вот пришёл великан» – тоже о роли писателя в этой жизни: главный герой повести, Антон Кержун, только что закончил повесть, сдал её в издательство и поступил работать редактором в то же издательство. Конечно, он читает рукописи, размышляет о писательском труде, встречается и с настоящими писателями, и с теми, кто тужится походить на них. И не раз К. Воробьёв выскажет свои мысли о роли писателя в обществе. Пожалуй, каждому писателю хотелось бы покойно работать и «ни грубой славы, ни гонений от современников» не ждать (В. Ходасевич). Но мало кому из талантливых писателей удаётся избежать и грубой славы, и гонений.

Константин Воробьёв ставит порой своего героя в такое положение, когда тот, не выдержав напора обстоятельств, «срывается». Сначала прикидывается послушным, сдержанным, хотя всё «бурлит» в нём, но ничего не поделаешь, надо… А потом срывается с тормозов, которые сдерживали истинную сущность его как человека.

Антон Кержун рассказывает о своей внезапной любви, об извечном «треугольнике», в жизнь которого вмешивается коллектив и всё разрушает. Вроде бы давным-давно известное, но с каким душевным волнением следим мы за событиями повести…

Вот пришёл великан – и всё изменится, уйдут из жизни скука, пошлость, низость, ложь повседневной жизни, когда нужно прятаться, таиться, изменять самому себе ради покоя ближнего, который оказался скованным брачными узами. Что он, Антон Кержун, сделал Певневу, который тут же, как только переступил порог комнаты, его невзлюбил? И почему он должен приспосабливаться к хаму, даже неспособному любить женщин? В Антоне Кержуне растёт протест, бунт против низости повседневности, когда в жизни начинают господствовать подлые человеческие натуры. Возмущают его Верыванны, Певневы как воплощение мелкой, мещанской души и ограниченности. Тут уж он беспощаден, но одиноким, затерянным среди людей предстаёт герой К. Воробьёва… Он выбивается из ряда, из коллектива и, предоставленный самому себе, мучается от невозможности поступать так, как все. Он хочет на виду у всех пройти с любимой, чтоб знали, но эта отвага дорого ему обойдётся и будет наказана. И возникает страшная картина состояния человеческой души, когда под внешней благопристойностью скрываются мучительные, трагические противоречия, душевные муки…

Конечно, приметы внешнего мира интересуют К. Воробьёва, и он внимательно живописует обстоятельства, события, обстановку, воссоздавая звучащий, красочный, предметно-осязаемый мир, с дорогими ему и близкими людьми. То, что можно оглядеть, и то, что можно потрогать. Но тайное, духовное, мысли, чувства, переживания, острые противоречия больше влекут его как живописца. И он находит горькие, полынно-крепкие слова, чтобы передать драматические переживания людей, оказавшихся в критическом положении, когда человек как на ладони, весь тут, без прикрас.

После крушения своей мечты о счастливой жизни вместе с любимой Антон Кержун с беспощадной откровенностью рассказывает в своей повести о всех драматических обстоятельствах этой истории. Он ушёл с работы, затаился в глухомани и писал, вспоминая всё прекрасное и отвратительное, что произошло с ним совсем недавно. Чем жив человек? Почему ему приходится обманывать, врать, ловчить? На эти и многие другие вопросы пытается ответить в своей исповеди Антон Кержун.

А Константин Останков вновь и вновь возвращается к своему детству и пытается понять, почему взрослые так легко поверили, что родной его дядя мог напасть на него с ножом, чтобы якобы отомстить за газетный фельетон? Ну ладно, он, мальчишка, увлечённый догматическими словесами о скором приближении лучезарного будущего, с чистой совестью разоблачал бесчестье, воровство. Ему действительно тогда казалось, что своими разоблачениями он приближает лучезарное будущее. Но почему же взрослые – журналисты, партийные работники – без суда и следствия поверили в эту прямую ложь? Нашлись ведь даже и свидетели, будто видевшие то, чего никогда не было. Врали, чтобы осудить невиновного? Зачем? И вот, вспоминая минувшее, оставаясь наедине со своей совестью, когда особенно нелегко смотреть в глаза правде, Останков признаётся, что так нельзя было поступать, ложь тут же обрастает легендами, мифами и некогда реальное становится фантастическим придуманным. А в придуманное легче верить, тем более и мать уговаривала – подтверди вымысел негодяев, так будет лучше всем, пусть уж один пострадает. Так и сказал, как велели, а сейчас казнит себя беспощадным нравственным судом.

Один за другим проходят чередой герои Константина Воробьёва. В них – автобиография целого поколения, автобиография тех, кто ушёл на фронт, вынес плен, сражался в партизанском отряде, а потом в тяжких преодолениях искал своё место в мирной жизни. Пусть не все оказались такими стойкими и бескомпромиссными, как Белоголовый, Антон Кержун, но в этих судьбах раскрылись судьбы тех, кто остался верен себе, кто не подстраивался в поисках удобного местечка. Да, бывали моменты, когда пресс жизни беспощадно давил на человека, склоняя его к компромиссу, но герой К. Воробьёва всегда делал правильный выбор, всегда в нём побеждал человек чести и собственного достоинства.

Вроде бы повести, собранные в сборнике, разрозненны – они о разном и написаны в разное время. Но книга получилась цельная, как будто создана на одном дыхании. Объединяет эти повести позиция героев-рассказчиков (за ними легко угадывается сам автор), одинаково не приемлющих фальшь, ложь, самодовольство, особенно духовное самодовольство, всякую искусственность и позу, надуманную игру в значительность. Честность, бескорыстие, подлинность в проявлении чувств, чистота и благородство помыслов – вот истинные ценности, которым поклоняются герои Константина Воробьёва. И достойны презрения те, кто не может ради собственного благополучия устоять перед соблазном житейских компромиссов.

Повести расположены в хронологическом порядке, действие в них начинается в 1943-м и завершается в 70-х годах.

Война и коллективизация – вот два крупных исторических события, которые формировали душу и характер главных героев К. Воробьёва. И пусть в одном случае героя называют Антон Кержун, в другом – Константин Останков, в третьем – Родион Сыромуков, но все они, столь разные по своим индивидуальным характерам, сливаются как бы в один человеческий образ – образ поколения, когда возникают главные вопросы жизни: отношение к нравственным ценностям русского народа. Писатель с горечью устами Сыромукова из повести «…И всему роду твоему» говорит о своём современнике, перечисляя его отрицательные черты: «Он чересчур торопится заглянуть в любой финал. Скажем, в конец своей дружбы, любви, в конец книги, в конец своего пути. Кроме того, он изрядно и повсеместно обнаглел, требуя и получая от жизни больше, чем ему причитается… У человека должно быть недосягаемое в жизни… потому что убеждённость любого и каждого во вседоступности в конечном итоге сведёт на нет творческое усилие таланта, просвещённость, честь, доблесть, трудолюбие и тому подобные высшие достоинства разума и воли!»

В 1975 году, когда К. Воробьёв работал над повестью «…И всему роду твоему», он откровенно признался, что в книгах современных беллетристов нет мудрости: «Возможно, дело в том, что большинство нынешних писателей представляется мне чересчур резвыми и здоровыми, извините, мужиками, и поэтому чужая человеческая жизнь в их сочинениях похожа не на кардиограмму сердца, а на прямой воронёный штык».

Воспринимать чужую человеческую жизнь как кардиограмму сердца… Только в этом случае писатель создаст нужное для своего народа и времени произведение, откроет тайные глубины человеческой души.

Таким предстаёт и Константин Воробьёв в сборнике «Друг мой Момич».

Повесть, давшая название сборнику, напечатана впервые, хотя написана ещё в 1965 году. С историей создания этой вещи связаны и некоторые личные воспоминания автора этой книги, которому довелось познакомиться с Константином Воробьёвым в тяжёлое для него время. С газетных и журнальных страниц, в выступлениях и докладах постоянно сыпались упрёки по его адресу за его повесть «Убиты под Москвой», опубликованную в «Новом мире» (1963. № 2). Упрекали за искажённое изображение великой битвы под Москвой в ноябрьские дни 1941 года, за отбор «лишь самого плохого, самого трагичного», «за вольное или невольное сгущение красок», за «настроение безысходности, бессмысленности жертв, принесённых на алтарь Отечества, которое навевает произведение»… Эти упреки, конечно, самые безобидные, а ведь говорили и писали слова похлеще: «Да, из неглубокого колодца черпали материал для своих повестей К. Воробьёв и Б. Окуджава. И дно этого колодца покрывал отнюдь не чистый песок. Вот и всплыла у них на поверхность всякого рода слизь да липкая грязь. А всё чистое, мужественное, святое, что характеризовало нашего человека на войне, оказалось погребено под густым слоем этого ила» (Урал. 1963. № 9).

Так что в выражениях не стеснялись. И всем было ясно – почему. Только что прошли знаменитые встречи Н.С. Хрущёва с деятелями литературы и искусства, на которых всесильный генсек раздавал тумаки и «пышки». А на июньском 1963 года Пленуме ЦК КПСС Д.Ф. Ильичёв прямо сказал: «Для советских людей священна память воинов, отдавших жизнь за свободу отечества. Нельзя вдохновить на подвиг, не уважая подвигов уже совершённых. Однако в некоторых художественных произведениях, посвящённых Великой Отечественной войне, на первый план выступают не подлинные герои войны, а бессмысленно погибающие страдальцы…»

«Бессмысленно погибающие страдальцы» – это кремлёвские курсанты Константина Воробьёва.

Уж после этих слов откликнулись почти все газеты и журналы, уничтожающих слов не жалели. Складывалась такая обстановка, когда становилось просто невмоготу. Правда, в 1963 году в Вильнюсе вышла книга «Не уходи совсем», а в Москве «У кого поселяются аисты», но это положение К. Воробьёва не улучшило. В письме Виктору Астафьеву 22 мая 1964 года К. Воробьёв писал: «Мне что-то сейчас не работается: наверное, втуне, ожидаю хулу и брань разных бровманов… (Г.А. Бровман – литературный критик, резко отозвавшийся о творчестве Воробьёва в печати. – В. П.) Сволочи, вышибают недозволенными приёмами перо из рук, никак не могу привыкнуть к оскорблениям, хоть на мне уже и места нету живого! Казалось бы, ну чего киснуть, я ж на своей земле – родной, пуховой, а вот поди же ты! Это, наверно, оттого, что нету пятачка, аренки, где я мог бы стать в позицию с кулаками…»

И вот как-то в узком коридорчике издательства «Советский писатель», где автор этой книги в то время работал заместителем заведующего редакцией русской прозы, к нему подошла Нина Дмитриевна Костржевская – сердобольная душа – и спросила, читал ли он «Убиты под Москвой» и нельзя ли что-нибудь сделать для автора, которого так повсюду избивают. «Напиши ему письмо и предложи прислать заявку, а лучше всего – рукопись нового романа, говорят, у него есть новый роман или повесть…»

Вскоре пришёл ответ, привожу его полностью:


«Уважаемый Виктор Васильевич!

Спасибо за письмо, за добрые слова, за изъявление дружбы. Этому чувству я знаю цену и умею ценить его.

Я и в самом деле пишу роман. Сюжет его – просто жизнь, просто любовь и преданность русского человека Земле своей, его доблесть, терпение и вера. Роман будет из трёх небольших частей, объёмом весь листов в 20. Начало его – тридцатые годы, конец – шестидесятые нашего, как говорят, столетия. Наверное, что-то будет в нём и о так называемом «культе». Я не боюсь того, что темы этой чуждаются издатели, хотя и не все. Причина их «оторопи» мелка и недостойна серьёзного внимания. И она преходяща. Ведь если говорить правду, то тема «культа» по существу ещё совершенно не тронута. Она лишь печально скомпрометирована и опошлена различного рода скорохватами и конъюнктурщиками – бездарными к тому ж – т. е. теми самыми «мюридами», которые в своё, «культовское», время создавали и охраняли этот «культ» с кинжалами наголо.

Нет, я не собираюсь поражать, устрашать, холодить и леденить. Я хочу по возможности русским языком рассказать о том, на чём стояла, стоит и будет стоять во веки веков Русь моя вопреки всему тому, что пыталось и будет ещё пытаться подточить её, матушку. Роман будет ясен, прост, спокоен, правдив и жизнеутверждающ, поскольку мы с Вами живы, здоровы и боевиты. Кажется, я наговорил полный короб комплиментов ему, роману; но сам я тут ни при чём: я строитель, любящий свою работу и наученный понимать толк в «стройматериале». И если я иногда отступаю от желания «заказчика» приделать «балкончик» к зданию, то это ж на пользу зданию. Дольше стоять будет.

На всякий случай я посылаю Вам начальные главы из романа, тиснутые в республиканской газете. Конечно, из них Вам трудно будет разглядеть даль его, но кое-что Вы постигнете, и если Вас (я разумею издательское начальство) заинтересует роман, я с удовольствием отдам его Вам – мне здорово бы помог договор на время работы над книгой.

Черкните мне, пожалуйста, пару строк о том, как легло Вам на душу начало «Момича».

Шлю Вам сердечный привет. Мне тоже хочется повидать Вас. У меня уже «накопилось» в «Сов. писателе» несколько друзей, да будут благословенны их имена, как говорил Моисей.

20.6.64.

К. Воробьёв».


В пакете, кроме письма, было шесть вырезок из газеты «Советская Литва» за 25—26 февраля и 1—2 июня 1964 года, в которых опубликованы начальные главы романа «Друг мой Момич». Начало «Момича» легло мне на душу. С первых строк роман захватил моё воображение – автор вспоминал своё нелёгкое деревенское детство как раз накануне коллективизации… Вроде бы обычные истории происходят здесь, каких уже рассказано бессчётное число раз: сидит на тёплой раките десятилетний Санька и вырезает «дудку-пужатку, как ни у кого». Прекрасное настроение у мальчишки, правда, живут они голодно, дядя, брат его покойной матери, «шелопутный, тронутый, и от того мы, может, самые что ни на есть бедные в селе – работать-то некому и не на чем». От имени повзрослевшего Саньки и ведёт повествование автор, поставив перед собой ответственную цель – разобраться в событиях, которые происходили в драматический год «великого перелома». В сущности, и начинается-то повествование с того, что много десятилетий спустя встречаются постаревший Момич и повествователь и вспоминают былые дни: «Узорно-грубо и цепко переплелись наши жизненные пути-дороги с Момичем. Сам он – уже давно – сказал, что они «перекрутились на смерть», и пришло время: не скрывать нам этого перед людьми». И вот первое воспоминание – Санька сидит на тёплой раките, вырезает дудку, тётка Егориха зовёт его, а он вовсе не торопится на её «звонкий, протяжно-подголосный зов», но тут появляется «большой-большой мужик» с жеребцом в поводу и бросает в сторону Саньки всего лишь одно слово: «Кшше!»

«Так гоняют чужих курей с огорода, и я мигом съезжаю по стволу ракиты и бегу к хате.

Это незначительное происшествие врезалось в мою память необычно ярким видением, и с него мы оба ведём начало нашего «перекрута», – мне тогда было десять, а Момичу – пятьдесят. Тогда мы как бы одновременно, но в разных телегах въехали с ним на широкий древний шлях, обсаженный живыми вехами наших встреч и столкновений. Момич громыхал по этому шляху то впереди меня, то сбоку, то сзади, и я никак не мог от него отбиться, вырваться вперёд или отстать…»

И всплывают перед нами одна за другой картины сельского быта, где в центре событий всегда оказывается Момич. Сначала Санька издали наблюдает за своим соседом, а потом уже не отходит от него, набираясь житейского опыта…

То вместе с ним огород пашет, то строит с Момичем новую клуню вместо сгоревшей, и каждый раз что-то привлекательное открывалось для Саньки в этом суровом на вид человеке: «Всё в нём покоряло и приманивало моё ребячье сердце». Дружба с Момичем многое открыла для Саньки, обогатила его душевный мир, но он ждал ещё большего: «Я маялся и ждал, когда Момич покличет меня в ночное, – должно же было наступить такое время, от предчувствия которого у меня заходился дух. Но он всё не брал и не брал…»

И вскоре нам стало ясно – почему: стеречь такого красавца – опасное занятие. Конокрады, видно, не раз покушались на жеребца. И вот Момичу удалось их поймать, связать и привезти на расправу односельчанам – таков был давний закон: «Нет, не всякий вор, а только конокрад – человек, в одну ночь пускавший по миру потомство семьи, у которой он уводил кормилицу-лошадь, подпадая под обряд сельской саморасправы».

Не выдержало Санькино сердчишко всенародного истязания конокрадов, бросился он к Момичу, и тот действительно спас от гибели знаменитого камышинского конокрада Сибилька и его помощника —

Зюзю. Не только вырвал из рук остервеневшей толпы, но и дал восковую глыбу застаревшего мёда: «Мёд все хворобы и обиды лечит», – сказала тётка Егориха, передавая Зюзе мёд Момича.

В июньских отрывках романа тоже много было интересного, и не было сомнений в том, что эти главы могут послужить добротной заявкой на роман. Уж очень привлекала фигура Момича – этакого могучего русского человека, доброго, несокрушимого, сильного, трудолюбивого… Да и время, когда столько сложного и противоречивого возникало и всё ещё нуждалось в исследовании, было притягательным для писателей.

В этом духе был составлен ответ Константину Воробьёву.

28 июля 1964 года он откликнулся письмом:


«Виктор Васильевич, здравствуйте!

Конечно, Вы правы: мне следовало бы приехать в Москву, но сейчас, по-моему, это преждевременно, так как рукопись далеко не готова. Где-то в сентябре – октябре будет готова первая книга, тогда я повезу её Вам. Очевидно, роман пристроится в «Советской России», – там меня более или менее знают как вполне «благонадёжного» автора. Возможно, они мне дадут и договор с авансом, так что всё, я думаю, образуется, главное – не терять упрямства, веры в ближних своих и в себя.

Спасибо Вам за готовность оказать мне приют. Наверное, это мне понадобится.

На всякий случай, а также для совета, прямой критики посылаю Вам продолжение «Момича». Сейчас я сижу в нём в полосе коммуны. Это нужно сделать грустно-впечатляюще, правдиво-точно и тепло.

Конечно, если бы не необходимость отрываться от работы на побочные поделки для хлеба насущного, то книга продвигалась бы успешнее. Я как-то дерзнул своротить сценарий. И, знаете, своротил. И даже напечатал его во втором номере «Невы» за этот год (правда, там его сильно попортили), но никакая даже самая захудалая киностудия не откликнулась на мой затаённо-вожделенный призыв. Видно, на эту кухню я постучался не в те двери: кажется, нужно было с «чёрного хода», а я по этим путям не ходок.

У нас тут сушь, жара. Появились уже кусачие августовские мухи. Конец лету. Вы были уже в отпуске? Куда вы ездите? Валяйте в Литву, в Палангу. Говорят, что здесь хорошо. Я ни разу там не был. Я даже Чёрного моря не видел ещё, вот ведь незадача.

Будьте здоровы и благополучны. Крепко жму руку.

Ваш К. Воробьёв».


И в пакете – ещё три вырезки из «Советской Литвы» за 24—26 июля 1964 года, отрывок из романа под названием «Первые радости».

И снова вроде бы о простом и давно известном говорится на страницах «Советской Литвы»… Ну что тут особого, когда тётка Егориха рассказывает о том, как вызывали её в сельсовет и «назначили делегаткой от всей Камышинки», как она два дня заседала в Лугани, а потом, возвращаясь в повозке Момича, «жарким шёпотом» сообщила: «…Скоро мы с тобой в коммуну пойдём жить…» в барский дом, что в Саломыковке… «Ох, Сань, если б ты знал… И всё, Сань, под духовые трубы, всё под музыку – и ложиться, и вставать, и завтракать, и обедать…»

Всё так казалось заманчиво, а как только стали собираться, так и «смутно» стало на сердце у Егорихи. А главное – до слёз обидно, что в коммуну вместе с ними едут побирушка Дунечка и её сын – конокрад Зюзя, совсем недавно спасённый Момичем от ярости рассвирепевшей толпы односельчан. Грустно и тоскливо было читать строки, которыми описывает рассказчик своё знакомство с коммуной: такая же бедность и убогость, какие были и в их доме: «Нас было девятнадцать человек – одиннадцать мужчин и я, шестеро баб и тётка… Председатель коммуны Лесняк в счёт не входил. Он жил отдельно, на втором этаже… По отлогим каменным ступенькам коммуны мы с тёткой втащили сундук в сумрачно-прохладный зал, разгороженный двумя рядами витых мраморных колонн. За ними, по правую и левую стороны, под окнами, заколоченными фанерой и жестью, впрорядь низенькие железные койки. На них сидели и лежали люди – за левым рядом колонн мужчины, а вправо женщины…»

Казалось, что всё будет «хорошо и сладко» в коммуне…

Таковы были первые радости тётки Егорихи и Саньки, совсем чужого ей, если помнить только о кровных узах, но такого близкого и любимого, родного, если говорить о душевной близости.

И вот наконец «Друг мой Момич» вышел в свет – роман, о котором мы говорили в те далёкие дни так много и обстоятельно…

С предельной остротой и достоверностью К. Воробьёв рассказывает о том, что увидели Санька и тётка Егориха, сорокалетняя крестьянка, которой так и не удалось вырваться из когтей бедности. Как только поманили её лучезарной жизнью, она тут же согласилась. Нет, бедность не мучает её, она легко относится к ударам судьбы – муж-то её помешанный… Надо ж и его как-то содержать. Она легко поверила, что в коммуне им будет легче, душевнее. Но то, что она увидела в коммуне, ужаснуло её. Всё та же бедность, убогость, да ещё в условиях, когда не распоряжаешься своей судьбой, полностью зависишь от других, от их приказов, характеров, от их неумения хорошо работать: «Коммунары окучивали картошку. На саломыковских огородах она давно цвела, а эта не собиралась даже. В глинистом месте, на берегу ручья потому что росла, а тут пырея полно. Да и навоза в коммуне нету. Кто ж его у нас наделает!»

Нет, уж лучше бедность на свободе, чем всё та же бедность в условиях чудовищного подавления личности в так называемой коммуне, коммуне рабов. И тётка сразу же стала думать о спасении. Впервые она почувствовала, что значит быть свободной, быть личностью. Пусть голод и холод терзают её тело, но она свободна и независима в своих желаниях и стремлениях, её не подавляет душевный мир коммуны.

И Санька, выросший в свободном мире природы, начинает ценить всю мощь и красоту свободы, стремится уединиться, остаться наедине с природой. Здесь, в коммуне, они почувствовали тяжёлый пресс стадной жизни, фальшивый смысл её лозунгов («Придёт время, товарищ Бычков, и на всём земном шаре раскинется цветущий сад одной великой коммуны!» – сурово и раздельно выговаривает председатель коммуны товарищ Лесняк), нивелирующее влияние толпы на личную жизнь человека, ведь в коммуне подавляют личность, а представляют этот отвратительный процесс как благо человеку. Делают его механизированным, лишённым индивидуальных желаний, свойств, а догматически утверждают, что это акт высокого гуманизма.

И вот убежали из коммуны, конечно с помощью Момича, который просто-напросто приехал за ними ровно через столько, через сколько, как ему показалось, эксперимент должен исчерпать себя. Бежали от унижений и подавления собственной личности. И тут же вздохнули с облегчением. Санька увидел, как счастливы Момич и тётка Егориха, сидят на телеге Момича и поют – эта песня и эта сцена вообще, может, самое прекрасное место в повести. Они ещё ничего не знают, даже не догадываются, что страшные силы распада устоявшейся жизни уже начинают свою всё уничтожающую работу, приведшую к катастрофе…

Тётка Егориха – отважный человек в своей чистоте и бескомпромиссности. Вроде ничего отважного и нет в её поведении. Но это только на первый взгляд…

А всё началось вроде бы с самого незначительного эпизода. Сколько уж раз описывали романисты тот момент, когда уполномоченные приходили в дом крестьянина и агитировали «за колхоз». Пришли и в дом тётки Егорихи. Но главное – кто пришёл: бывший конокрад Сибилёк, его подручный Зюзя, неизвестные в деревне городские. Из их разговора стало ясно, что тётку Егориху и Саньку осудили за то, что они дезертировали из коммуны. «Степенно и ладно» она ответила на осуждающий жест учительницы:

«– Мы, милая, не в солдатах служили там. Хотелось – жили. Не понравилось – возвернулись домой.

– Не понравилось? В коммуне? Вам? – с нарастающим гневным удивлением спросила учительница.

– То-то что нам, красавица, а не Сидорову кобелю! – распевно сказала тётка…»

Эта «странная для сельского пролетария концепция» нуждалась в объяснении, и Зюзя сразу же всё «уличающе» объяснил: «Их Мотякин сманил. Сусед ихний, подкулачник».

А уж после того, как тётка Егориха на вопрос «Чего в колхоз не пишетесь?» ответила, что «у нас поборов нету… ни по денной должности, ни по ночной охоте», всем собравшимся стало ясно, что тётку Егориху не уломать идти в колхоз, хотя она по всем статьям «сельский пролетарий».

Гордая, независимая, не сломленная даже своей бедностью, тётка Егориха, по мнению Сибилька и Зюзи, представляла собой опасность своей прямотой и памятливостью.

Ещё недавно Зюзя был в «кожаной тужурке и будёновке», а теперь ходил в «богатой одёже»: Санька признал и кожанку, и полосатый шарф, и галифе, и сапоги с калошами, всё это принадлежало Роману Арсенину, уже раскулаченному и высланному на Соловецкие выселки.

В Камышинке уже господствовали такие, как Зюзя и Сибилёк, помогал им устанавливать колхозную диктатуру милиционер Голуб. Уводил под конвоем всех тех, кто хотел проявить самостоятельность и рассудительность. Их тут же объявляли кулаками, а тех, кто победнее, – подкулачниками, сразу всё упрощалось и выходило «по-ихнему». Уводили, выселяли, разоряли хозяйство, делили между собой.

Всё шло как обычно. Но вот бабы взбунтовались тогда, когда увидели, что «скинули с церкви крест». Они потребовали, чтобы «поставили его обратно на своё место». Но как? Никто не знал, «сверзить-то его легче», «оттого и галдели все и не видели, как от сельсовета прямо на корогод помчался Голуб…». И произошло самое страшное – бабы, увидев милиционера, разбежались, а тётка Егориха осталась одна: «Тётка не отступила и даже не присела, она только вскинула руки к морде голубовского коня, и он встал на дыбы, а Голуб…» А Голуб выстрелил и убил тётку Егориху.

Момич хотел найти управу на убийцу, но ничего не вышло: председателем сельсовета стал к тому времени Зюзя, а Момич слыл опасным элементом, подкулачником. Да и его самого вскоре раскулачили.

Сначала, как только замелькали драматические события в Камышинке (аресты непокорных, отречение попа от веры и др.), Момич пытался оказывать сопротивление течению событий: «Дай чёрту волос – а он и за всю голову…», но потом увидел, как набирают силу такие, как Зюзя и Сибилёк, и сокрушённо говорил: «Ох, Александр, не дай бог сукину сыну молоньёй владеть. Ох, не дай!»

А «сукины сыны» уже владели «молоньёй» и безнаказанно разоряли крепкие хозяйства, в том числе и хозяйство Момича. Зюзя и Сибилёк увозили из дома Момича и кадушку мёда, и перину, за которую беспомощно хваталась Настя, дочь Момича: это ж её приданое. Но сила была на стороне Зюзи, у него наган, он и выстрелил, но промахнулся, уже второй раз «стал жмурить глаз и хилиться на бок», когда «Момич шагнул к крыльцу и в трудном борении с чем-то в себе сказал:

– Слышь, ты… Спрячь пугач! Ну?!».

Казалось, что только вмешательства Момича и ждали, чтобы объявить этот мужественный поступок «прямым покушением» на сельского активиста и составить акт. «Ночью его забрали. Вместе с Настей».

Так на глазах Саньки рушилась привычная, такая сказочно-прекрасная устойчивая жизнь, которую уже никому и никогда не вернуть.

Как-то захотелось ему всё начать сначала: вот так же сидел он на тёплой раките, как и тогда; так же он стучал по срезанному черенку и делал дудку-пужатку, но не окликнул его родной голос тётки Егорихи, не крикнул ему предостерегающе «Кшше» такой близкий Момич, как ни пытался Санька хоть мысленно вернуть то, что было «утешного и радостного» в его прежней жизни, ничего не получалось, мир раздваивался в его душе: то представала в его глазах тётка в красной косынке, весёлая, умная, задорная, независимая и стойкая, то являлась чужой, обряженной для похорон; то возникал перед его глазами Момич, яростный в своей целеустремлённости, мужественный супротивник «ударникам» колхозного движения, таким как Зюзя и Сибилёк, но тут же этот несгибаемый Момич вдруг превращался в слабого, квёлого, каким увидел его Санька на своём дворе во время раскулачивания, когда он собирал разорённых пчел, – и этот, второй Момич, сгребавший в подол рубахи снег вместе с полудохлыми пчелами, казался чужим, незнакомым… Не догадывался Санька, что и он уже изменился, стал другим, кончилось его детство и никогда его не вернуть, как не вернуть и тётку Егориху, и Момича…

Но Момич ещё раз пришёл на своё подворье, проведать Саньку, узнать о его житье-бытье… А потом снова пропал… Мир колхозный отвернулся от Саньки, каждому было недосуг в это тревожное время. Что ж оставалось делать, как не искать Момича: дядя Иван помер… Нашёл Санька Момича, но и за собой привёл хвост: крались за ним Голуб и Зюзя. Увидел их, когда они были совсем близко. И Момичу оставалось только стрелять: Голуба убил, а Зюзя сбежал.

На том и разошлись дороги Саньки и Момича: «Моей бедой ты сыт не будешь… Уходи один», – подвёл Момич неутешительный итог «перекрута» жизни.

И вот много лет спустя, на войне, повзрослевший Александр сам оказался в таком положении, когда его рука невольно начала поднимать пистолет, а тот, в кого направлена была эта страшная рука, привставал на носках сапог и омертвело оправдывался. Саньке и самому страшно стало: «Вот тогда-то я и понял, почему слабые и несправедливые люди, незаконно или по ошибке поставленные у власти над другими, неизменно и в первую очередь стремятся обвинить в чём-нибудь самого сильного и правого – этим они устраняют из жизни опасность примера и сравнения и утверждают себя в праве на произвол…»

В этом, конечно, главный вывод всего драматического повествования. Значительна и другая информация: Момич не затаил обиды на советскую власть, погиб как солдат: его казнили немцы за связь с партизанами.

Константин Воробьёв написал своего «Момича» в 1965 году, впервые показав коллективизацию как первую катастрофу, потрясшую души людей и поставившую человека перед выбором – оставаться самим собой и поплатиться за это естественное желание трагическими испытаниями или словчить, приспособиться, выдавая себя совсем не за того, кем ты на самом деле являешься… Перед человеком встал соблазн уйти от подлинной жизни и затаиться, для этого нужно всего лишь забиться в глушь, сказаться лесником, сменить фамилию. Так обстоятельства вынудили Максима Евграфовича стать Петром Васильевичем Бобровым. Но духом он остался прежним, при встрече успокаивает «расквасившегося» лейтенанта Александра: «Под ножку на момент и лошадь валят… А на Расеи яства много, коли гостям брюха не жаль!» Только что сдали Минск, только что лейтенант вышел из трудной переделки, и слова Момича, как и прежде, одиннадцать лет назад, подействовали на Саньку-Александра ободряюще.

В «Момиче» К. Воробьёв показывает, как устойчивое, благополучное представление о мире сменяется тревогой, сомнениями, показывает, как твёрдая почва крестьянской жизни утрачивает свои вековые черты, начинает сначала колебаться под ногами таких, как Момич, а потом и совсем рушится под их ногами. Случайные, залётные люди стали командовать жизнью крестьян, распоряжаться на их земле, на их подворье. Положение в привычном мире изменилось, человек перестал быть свободным и независимым, и горько, тяжко приходится тем, кто этого не понимает и продолжает жить по старинке, оставаясь верным самому себе, привычным идеалам, духовным ценностям.

Самое страшное, что столкнулись две силы, силы добра и силы распада, и в неравной борьбе одерживают верх Зюзя и Сибилёк, конокрады, поддерживаемые властью в городах. И силы оказались не равны: такие, как тётка Егориха, были расстреляны; такие, как Момич, вынуждены были скрываться; третьих выселили на Соловецкие выселки, а оставшиеся покорились силе, которая, словно пресс, выжимала из них все соки.

Константин Воробьёв, русский по рождению и по душе, всю свою творческую жизнь прожил в Литве, так сложилась его послевоенная судьба. Здесь он познал много счастливых мгновений, и он с благодарностью и любовью говорил о своей второй Родине, приютившей его и регулярно издававшей его книги. Но всеми помыслами он был с Россией, рвался к нам, чтобы каждый день и каждый миг чувствовать и знать, чем живёт и дышит его Родина, разделить с ней её скупые радости и чудовищно разраставшуюся боль, которая с беспощадной методичностью терзала её. Константин Воробьёв стремился коснуться матушки-земли, чтобы, как некогда Антей, почувствовать и набраться новых творческих сил.

Сейчас К. Воробьёв, как Ю. Бондарев, В. Белов, В. Астафьев, В. Распутин, Е. Носов, С. Викулов, по праву был бы во главе российской отечественной литературы… Не удалось. Только сейчас мы понимаем глубину и жажду писать правду, и только правду и мучительно переживать оттого, что иной раз на страницах его публикаций представала какая-то «обглоданная правда», будь то на страницах «Нового мира» или «Нашего современника».


Воробьёв К. Убиты под Москвой // Новый мир. 1963. № 2.

Воробьёв К. Это мы, Господи!.. // Наш современник. 1986. № 10.

Воробьёв К. Собр. соч.: В 3 т. М., 1991.

Юрий Валентинович Трифонов
(28 августа 1925 – 28 марта 1981)

Родился в семье крупного партийного работника, участника революций 1905 и 1917 годов, известного политработника времен Гражданской войны, позже отец писателя занимал крупные должности в топливном хозяйстве, был на дипломатической и военной службе. В 1937 году арестован и по суду расстрелян.

Юрий Трифонов помнил своего отца, ему было одиннадцать, когда отца взяли, а потом, поврослев, начал изучать биографию двоих братьев Трифоновых, донских казаков, родившихся в станице Новочеркасской, на хуторе Верхне-Кундрюченском. После смерти родителей Валентин Андреевич с семи лет жил в Майкопе, где учился в ремесленном училище, потом рабочие вовлекли его в революционную работу, он стал членом партии, начались суды и ссылки. Изучив материалы революции и Гражданской войны, Юрий Трифонов написал документальную повесть «Отблеск костра» (Знамя. 1965. № 2), рассказывающую об участии Валентина Трифонова в Гражданской войне как члена Реввоенсовета. По письмам и документам здесь восстановлен ряд острых моментов руководства Красной армией. Обычно организатором и руководителем Красной армии, вдохновителем её побед называют Льва Троцкого. На самом деле это было не так. Троцкий лишь возвещал о победах, а руководили совсем другие люди. Валентин Трифонов, наблюдая разворот событий Гражданской войны, писал своему другу А.А. Сольцу: «Прочитай моё заявление в ЦК партии и скажи своё мнение: стоит ли его передать Ленину? Если стоит, то устрой так, чтобы оно попало к нему. На Юге творились и творятся величайшие безобразия и преступления, о которых нужно во всё горло кричать на площадях, но, к сожалению, пока я это делать не могу. При нравах, которые здесь усвоены, мы никогда войны не кончим, а сами быстро скончаемся – от истощения. Южный фронт – это детище Троцкого и является плотью от плоти этого… бездарнейшего организатора. Публике нашей надо серьёзно обратить внимание. Армию создавал не Троцкий, а мы, рядовые армейские работники. Там, где Троцкий пытался работать, там сейчас же начиналась величайшая путаница. Путанику не место в организме, который должен точно и отчётливо работать, а военное дело именно такой организм и есть. Ведь только сказать, что из одного эвакуационного пункта отправлено 32 тысячи тифозных больных, – страшно становится. В каких невероятных условиях должны жить солдаты, чтобы дать такое количество тифозных. Воистину солдаты Красной армии – величайшие герои…» (Трифонов В. Собр. соч.: В 4 т. Отблеск костра. Т. 4. С. 116—117).

Это письмо написано 3 июля 1919 года. А Юрия Трифонова интересовало письмо Валентина Трифонова в ЦК партии. «Мне удалось разыскать в архиве то, что я искал, – писал Ю. Трифонов. – Это оказалось не заявление, а подробный доклад в Оргбюро ЦК, и действительно в нём были факты. Конкретность, предложения. Но тон был тот же, что в письме к Сольцу: гневный и резкий.

Речь в докладе идёт не о штабных безобразиях, а о политике Донского бюро по отношению к казачеству и о причинах Вёшенского восстания» (Там же. С. 121). Ю. Трифонов почти полностью процитировал этот доклад, а потом написал: «И надо отдать должное мужеству Шолохова, который сумел в трудные времена культа личности Сталина, когда искажались и история, и назначение литературы, изобразить картину восстания достаточно правдиво» (Там же. С. 125).

«Отблеск костра» Юрий Трифонов написал уже сложившимся художником. А начинал он свой творческий путь рассказами в 1947 году, в 1950 году написал роман «Студенты», за что получил Сталинскую премию третьей степени. И после этого долго молчал, перечитывать роман не было сил, столько в нём было общеизвестного, банального, слабого во всех отношениях, и в композиции, и в языке, и в характеристиках.

Затем одна за другой выходят его повести и романы – «Утоление жажды» (1963), «Обмен» (Новый мир. 1969. № 12), «Предварительные итоги» (Новый мир. 1970. № 12), «Долгое прощание» (1973), «Нетерпение» (1973), «Другая жизнь» (Новый мир. 1975. № 8), «Дом на набережной» (Дружба народов. 1976. № 1)…

О произведениях Ю. Трифонова писали многие критики и писатели. И в частности, многие писали о том, что Трифонов чрезмерно увлекается описанием быта, дескать, он бытовой писатель. А Шолохов ещё в начале 30-х годов писал, что лестно быть бытописателем. И Ю. Трифонов посвятил одну из своих статей – «Нет, не о быте – о жизни!» (1976) – в защиту бытописателя. Да, он согласен, что литература есть выражение и отражение современной нравственности. В произведениях Гомера нет описания кораблей, его военных приключений, его путешествия, «но навсегда отпечаталась нравственная суть Одиссея, его товарищей, его жены Пенелопы. Это оказалось вечным. Всю историю Одиссея и Пенелопы с женихами современные критики называли бы, вероятно, бытовой. Вообще Гомера можно было бы очень серьёзно критиковать за бытовизм» (Там же. С. 541). Ю. Трифонов, полемизируя с критиками, вообще не знает, что такое бытовизм и что такое быт: «В русском языке нет, пожалуй, более загадочного, многомерного и непонятного слова. Ну что такое быт? То ли это – какие-то будни, какая-то домашняя повседневность, какая-то колготня у плиты, по магазинам, по прачечным. Химчистки, парикмахерские… Да, это называется бытом. Но и семейная жизнь – тоже быт. Отношения мужа и жены, родителей и детей, родственников дальних и близких друг другу – и это. И рождение человека, и смерть стариков, и болезни, и свадьбы – тоже быт. И взаимоотношения друзей, товарищей по работе, любовь, ссоры, ревность, зависть – всё это тоже быт. Но ведь из этого и состоит жизнь!» (Там же. С. 541—542).

Здесь Трифонов, в сущности, определил тематику своих повестей – через быт раскрыть особенности нравственного мира живущих рядом с ним рядовых интеллигентов, когда вместе с честными живут и бесчестные, для которых христианская, православная нравственность просто не существует, между ними возникают драматические конфликты, которые для них чаще всего заканчиваются победой нечестных людей.

В повести «Обмен» Виктор Дмитриев вдруг узнал, что жена, услышав о серьёзной болезни его матери, вдруг предложила обмен. Это поразило Дмитриева: как так – четырнадцать лет жена не хотела обмена, хотя он предлагал, но она решительно заявляла, что со свекровью жить не может. Дмитриев оказался в драматическом положении, он любил и мать и жену. Бывали жестокие перепалки с женой, а вот сейчас она – за обмен. Дмитриев прекрасно понимал, что лучше всего покой, он видел, что то же самое – «у всех, и все – привыкли» (Там же. Т. 2. С. 8). Неожиданно он узнал от Лены, что обмен нужен матери, и тут он взорвался: «Ей-богу, в тебе есть какой-то душевный дефект. Какая-то недоразвитость чувств. Что-то, прости меня, н е д о ч е л о в е ч е с к о е…» (Там же. С. 10). Он не понимал, почему две интеллигентные женщины, мать – библиограф, жена – переводчица с английского, не могут найти общий язык. И эта «недоразвитость чувств» прослеживается во всей повести. Приехал на дачу дед, старик, и он видит, как Елена и её мать, Вера Лазаревна, говорят сорокалетнему рабочему, чинившему кушетку, «ты». Дед также удивился, когда Дмитриевы дали пятьдесят рублей за то, что продавец отложил для них приёмник. Елена – женщина-бульдог, всегда добивалась желаемого, а на Дмитриева смотрела «синими ласковыми глазами ведьмы» (Там же. С. 50). Мать сначала сразу после больницы отказалась от обмена, а уж накануне смерти согласилась. После обмена и смерти матери «у Дмитриева сделался гипертонический криз, и он пролежал три недели дома в строгом постельном режиме» (Там же. С. 64). В повести «Предварительные итоги» сорокавосьмилетний переводчик, перебирая в памяти все несовершенства жизни, думает: «Можно болеть, можно всю жизнь делать работу не по душе, но нужно ощущать себя человеком. Для этого необходимо единственное – атмосфера простой человечности… Ну, что за ветошь: возлюби ближнего своего? Библейская болтология и идеализм. Но если человек не чувствует близости близких, то, как бы ни был он интеллектуально высок, идейно подкован, он начинает душевно корчиться и задыхаться – не хватает кислорода» (Там же. С. 73). И вдруг после всех этих благородных рассуждений вспомнил сына, его дневник, в котором он свою тётю назвал «кикиморой», а принимая от нее подарки, говорил ей ласковые слова. А потом вспомнил свою жизнь, жену Риту, сына, Рафика, Гартвига, всех-всех и понял, какое двуличие процветает в нашем обществе, где нет внешних конфликтов, внутри же общество разъедено гнилостной интеллигентностью, фальшью, цинизмом, лицемерием, презрением к тем, кто не может иметь самого необходимого, а для этого нужен блат, нужны близкие люди, которые служат тебе, а ты служишь им.

В повести «Долгое прощание» – иная атмосфера, артисты, режиссёры, театральная жизнь со всеми её интригами, причудами и нелепостью. На молодую актрису Лялю «положил глаз» исполняющий должность главного режиссёра Смурный, но она отвергла его приставания. А он не давал ей роли. Наконец она сошлась с драматургом, сыграла в его пьесе одну из главных ролей, бросила своего пишущего мужа Реброва. Прошло время, изменилась жизнь главных персонажей повести, драматург перестал писать, Ляля перестала играть в театре, а Ребров процветает, сценарии его пользуются успехом, машина, дважды женат, Ляля радовалась за него. «Не знала одного: он часто думает о своей жизни, оценивает её так и сяк – это его любимое занятие повсюду, особенно в путешествиях, – и ему кажется, что те времена, когда он бедствовал, тосковал, завидовал, ненавидел, страдал и почти нищенствовал, были лучшие годы его жизни, потому что для счастья нужно столько же…» (Там же. С. 216).

В начале 70-х годов «Политиздат» предложил В. Трифонову написать биографию Андрея Ивановича Желябова (1851—1881), русского революционера из крепостных крестьян, редактора «Рабочей газеты», организатора ряда покушений на Александра II, по приговору суда повешенного 3 апреля 1881 года. Писатель окунулся в документы XIX века. Не только революционные декларации привлекли автора к исследованию революционного движения, его привлекли нравственные отношения между действующими лицами. Юрий Трифонов согласился написать роман «Нетерпение» (1973). Вот Гришка Гольденберг, убивший губернатора Кропоткина, вернулся в Москву и в шутку потребовал от Софьи Перовской вознаграждение, обещанное после громкого дела. Мол, дело совершил, а вознаграждения не получил. А Сонечка, юная, почти подросток, отец – знаменитый сановник, ушла из дома от царившего здесь деспотизма отца, обладала «какой-то скрытой, необычной силой». Гришка полюбил её, а она отшучивалась, отказываясь от «обещанного лобзания». Ю. Трифонов не раз задумывался над этим «странным сочетанием: детскость и сила» (Там же. Т. 3. С. 176). «Нет, по-видимому, слухи о том, что женщина в ней не то что не проснулась, но даже и не ночевала, были, как ни грустно, справедливы. Остаться равнодушным к такому парню, как Гришка! Он и герой, и ростом высок, и выпить может, как русский извозчик, и песни поёт, и на любое дело удал. Говорили, что она фанатик. Да ведь все фанатики» (Там же).

Андрей Желябов в центре всех исторических событий, бывает на съездах, совещаниях, выступает, формулирует параграфы политической программы, произносит громовую речь перед морскими офицерами, предлагая верховенство народа в правительстве, национализацию земли и Учредительное собрание. Некоторые из офицеров согласны, они во время службы увидели чудовищное казнокрадство, безграничную жадность высших офицеров, наглость, высокомерие, они готовы что-то изменить в управлении страной. Но терроризм, покушения на губернаторов, убийство императора – это они отвергали.

Член Государственного совета Победоносцев в письмах внушал наследнику Александру Александровичу: «От всех здешних чиновных и учёных людей душа у меня наболела, точно в компании полоумных и исковерканных обезьян. Слышу отовсюду одно натверженное, лживое и проклятое слово: конституция… Повсюду в народе зреет такая мысль: лучше уж революция русская и безобразная смута, нежели конституция. Первую ещё можно побороть вскоре и водворить порядок в земле, последняя есть яд для всего организма, разъедающий его постоянной ложью, которой русская душа не принимает… Народ убеждён, что правительство состоит из изменников, которые держат слабого царя в своей власти. Все надежды на Вас! Валуев – главный зачинщик конституции…» (Там же. С. 208).

Из этого следует, что не только революционеры-социалисты, но и чиновный мир тоже думает о конституции. На одном из совещаний Андрей Желябов сказал, что он в Комитете – единственный из крестьян. И, отвечая Соне Перовской, он сказал: «Как же: Дворник из дворян, ты из дворян, Семён из дворян, Марья Николаевна то же самое, Михайло – сын фельдфебеля, Тигрыч – военного фельдшера, Кот-Мурлыка, Фигнер, Корба, Суханов – все из дворян, Баска, Кибальчич – дети священников… Богданович из дворян…» (Там же. С. 311).

После взрыва динамита в Зимнем дворце, подготовленного и осуществлённого Степаном Халтуриным, всю революционную организацию выдал полиции Гришка Гольденберг («Человек неуравновешенный, вздорный, с самомнением, но – предать?»), он назвал и описал сто сорок три человека, сначала написал восемьдесят страниц обо всех, начиная с Веры Засулич, потом на ещё семидесяти четырёх страницах охарактеризовал всех известных ему революционных деятелей, «их взгляды, заслуги, особенности характера и даже внешность», Желябова назвал «личностью необыкновенною и гениальною» (Там же. С. 272). Гольденбергу было известно, что Александр II, назначив графа Лорис-Меликова председателем Верховной распорядительной комиссии проводить государственные реформы, обещал выполнить многое из того, что предлагалось на революционных сходках. «Молодёжь должна себе уяснить, что страна сворачивает на новую колею. Если не будет понято – тогда катастрофа», – сказал граф Лорис-Меликов в разговоре с Гольденбергом. И после этого Гольденберг поверил в святость своих признаний, его товарищи должны быть в неприкосновенности. «И в результате – примирение всех сословий, успокоение, труд во имя счастья и процветания России», – слова графа Лорис-Меликова прозвучали как итог прошедшей беседы. «Молодёжь готова понять, граф!» – это признание Гришки Гольденберга закончилось трагедией.

Но ожидаемые реформы не состоялись, революционеры подготовили и совершили убийство Александра II, убийцы были осуждены и повешены.

После повести «Отблеск костра» Юрий Трифонов почувствовал и осознал, что в этом произведении он только наметил сложности и противоречия Гражданской войны, а надо идти дальше, художественно исследуя хотя бы самые крупные из них. Один из стариков, участников революции и Гражданской войны, которых он хорошо знал (его бабушка, Т. Словатинская, была членом партии большевиков с 1905 года), получил письмо от своей современницы, которая отчётливо помнила и его самого, и трагические конфликты того времени. Таково было начало романа «Старик» (Дружба народов. 1978. № 3). По бумагам своего отца, Валентина Трифонова, по архивным документам, по воспоминаниям стариков Юрий Трифонов попытался восстановить масштабные фигуры времён Гражданской войны. Пусть действие развивается в наши дни и перед нами проходит целая вереница не очень-то симпатичных персонажей, собранных на небольшом участке дачного кооператива, спорят об Иване Грозном, недовольны Стариком, который не думает о будущем своих детей и внуков, но весь интерес сосредоточен на поисках истины, которыми занимается Старик – Павел Евграфович Данилов. Он был одним из тех, кто хорошо знал комкора Миронова, кто хорошо знал Дыбенко, был участником событий на Дону, где разворачивались трагические конфликты. Старик, оглядываясь вокруг себя, приходит к неутешительным выводам: дети несчастны, жизнь у них не сложилась, он так и не смог им внушить то, чем жил, чем страдал и мучился всю жизнь. Дети упрекают его в том, что он старый эгоист, думающий только о своих «болячках». А дело-то всё заключалось в том, чтобы пойти к председателю кооператива и поговорить с ним о возможности приобрести для детей какой-то освобождающийся домик. В эту борьбу включается и сосед по даче Олег Васильевич Кандауров. И вот это лицо, пожалуй, самое живое и удачное. Его теория всё доводит до упора – «хочешь чего добиться – напрягай все силы, все средства, все возможности, всё, всё, всё… до упора. И в большом, и в малом, везде, всегда, каждый день, каждую минуту» – эта теория производит сильное впечатление, напоминая о персонажах бытовых повестей.

И даже он терпит крушение. Безжалостный автор сначала показывает его стальное здоровье, а потом как бы вскользь бросает, что Кандауров смертельно болен, и вместо Мексики, куда он собирался на несколько лет в командировку, герой попадает в больницу.

Так вот всё это сегодняшнее, со всеми маленькими и большими удачами и неудачами, отходит в романе на десятый план, как только автор переносит Старика из наших дней в его молодость, когда он участвовал в Гражданской войне… И не столько в боевых действиях, сколько в нравственных конфликтах…

В сегодняшнем мире Старик плохо разбирается, всё кажется ему запутанным, одни хотят получить домик, другие не хотят, ничего не поймёшь. Но полученное письмо от старой знакомой заставило его вновь вернуться к дням его молодости. Автор даёт то картины современности, то картины Гражданской войны. Неужто и в событиях своей молодости герой так же запутается, как и в современном быте своих родственников? Обычно говорили, что старики ни черта не помнят, путают, врут, им верить нельзя… Неужто и он ничего не помнит – так размышляет Старик. И всё казалось, что он честно ищет Истину, но, увы, в самом конце романа мы узнаём, что и он, неподкупный и честнейший человек, оказался, мягко выражаясь, вруном. Уже после смерти Старика молодой аспирант подводит итог его жизни: «Истина в том, что добрейший Павел Евграфович в двадцать первом на вопрос следователя, допускает ли он возможность участия Мигулина в контрреволюционном восстании, ответил искренне: «Допускаю», но, конечно, забыл об этом, ничего удивительного, тогда так думали все или почти все, бывают времена, когда истина и вера сплавляются нерасторжимо, слитком, трудно разобраться, где что, но мы разберёмся» (Трифонов Ю.В. Собр. соч. Т. 3. С. 605—606). И вот в этом – «мы разберёмся» – весь пафос романа…

В произведении очень много действующих лиц. Некоторые из них только упоминаются, иной раз только для того, чтобы вложить в их уста какие-то важные мысли. Так возникают старый каторжанин Шигонцев, Наум Орлик, Грибов, Кирик Насонов… Бесцветные, они запоминаются только несколькими фразами или авторскими характеристиками.

Весь интерес сосредоточен вокруг фигуры Сергея Кирилловича Мигулина. Был ли он контрреволюционером или погиб случайно? Ясно нам одно, что Мигулин «погиб понапрасну», «заговора не было». И об этом чётко говорится в конце романа. И самые умные и глубокие мысли связаны как раз с попытками реабилитировать Мигулина, с попытками разобраться, в чём он был прав, а в чём ошибался, почему Время тогда не давало ему свободы действий. Из Центра поступила директива, подписанная Я. Свердловым. Как и все казаки, Мигулин был против. Он был против расказачивания на Дону, он писал об этом, говорил об этом в Кремле, яростно сражался с политкомиссарами, которые проводили политику расказачивания. Автор передаёт Мигулину факты биографии Миронова, его славный путь из бедняков в образованного и яркого офицера. Он чувствует, что правды нет ни у красных, посылающих директиву о расказачивании, ни у белых. На казацкой земле командует председатель ревкома Бычин. Учитель Слабосердов уговаривает Бычина не слушаться приказа о расказачивании, нельзя заниматься реквизицией повозок, сёдел, конской упряжи: «Всё казацкое богатство, без которого жизни нет… Он вам скорее жену отдаст, чем сёдла и упряжь…» (Там же. С. 465).

Впечатляюще показано появление Шигонцева (Донревком) и Браславского (Гражданупр Южного фронта). Их явно не удовлетворило количество заложников, арестованных Бычиным, это «жалкое, гнилое головотяпство», чуть ли не преступление. Количество расстрелянных выросло в несколько раз. Расказачивание пошло в бешеном темпе. Эта директива – «ошибка, если не хуже! Будем раскаиваться. Но будет поздно», – говорит один из честнейших коммунистов, Александр Даниленко, Шура, как часто называет его рассказчик, Старик… И стоит здесь напомнить слова Шигонцева: оказывается, Браславский сильно пострадал от казаков, во время екатеринославского погрома в 1905 году мать убили, сестёр изнасиловали. «Лучшего мужика на эту должность и придумать нельзя», – с радостью сказал Шигонцев.

И стоит вспомнить один эпизод: Браславский нажал на Бычина и на Шуру Данилова. Шура возражает, ничего не боится, а Бычин струхнул: «Удивительно, такой здоровенный, могучий, с бугристыми кулаками и, чуть на него надавил, этот маленький, с сонными глазками, сейчас же отрекается и выдаёт!» (Там же. С. 470).

Браславский всех врагов революции хочет расстрелять, свести «под корень»: «По этому хутору я пройду Карфагеном». Ему возразили: «Пройти К а р ф а г е н о м нельзя… Можно разрушить, как был разрушен Карфаген…» На это возражение Браславский ещё громче повторил свою фразу. И он успел пройти «Карфагеном» по хутору Михайлинскому. Успел породить ненависть к советской власти в сердцах сотен, тысяч казаков. Браславского расстреляли, но сколько горя принесли подобные ему, которые в своём желании пройти «Карфагеном» по Дону подтолкнули казачество на вооружённое восстание. Старик, вспоминая директивы о расказачивании, горестно вздыхает: «Бог ты мой, и как мало людей ужаснулись и крикнули! Потому что лава слепит глаза…» На многое раскрыло глаза Старика письмо от Аси, бывшей до конца с Мигулиным, которому постоянно присылали «проверяльщиков» один хуже другого.

Мигулин кричал: «Беда идёт», но голос его не был услышан. Нарочно шлют железного Шигонцева, ведь Мигулин не уступит. Автор приводит стенограмму суда над Мигулиным, который рвался в бой с белыми, а ему не разрешали; приведены все выступления – и Мигулина, и свидетелей, и судей. Остро и драматично написан роман. А дачный посёлок понадобился правительственным службам, в связи с этим и дачные конфликты сами по себе устранились.

О Филиппе Кузьмиче Миронове (1872—1921) – участнике Русско-японской, Первой мировой и Гражданской войн сейчас написано много статей, воспоминаний, монографий. По ложному обвинению был арестован и расстрелян в Бутырской тюрьме.

Последний роман «Время и место» Юрий Трифонов закончил в декабре 1980 года, а столько было ещё планов, но всё это осталось незавершённым.

Юрий Трифонов оставил талантливый след в русской литературе ХХ века.


Трифонов Ю.В. Собр. соч.: В 4 т. М., 1985—1987.

Юрий Павлович Казаков
(8 августа 1927 – 29 ноября 1982)

Биография Юрия Казакова поражает своим разнообразием: родился в семье рабочего, в семнадцать лет пошёл в строительный техникум, но, обладая музыкальными способностями, поступил в консерваторию в 1946 году и закончил её в 1951-м, несколько лет работал в оркестре. Интерес к литературе пробудился рано, он почувствовал, что может что-то и сам написать. В 1953 году поступил в Литературный институт, учился и продолжал писать рассказы.

Ю. Казаков ещё учился в институте, когда начали выходить его рассказы в различных журналах и издательствах: сборники «Арктур – гончий пес» (1957), «Манника» (1958), «На полустанке» (1959), «По дороге» (1961). Рассказы Ю. Казакова сразу выделили его из толпы начинающих писателей. Сначала писали о нём как о продолжателе творчества И. Бунина и А. Чехова, поругивали за несамостоятельность, находили заимствования из творчества К. Паустовского, его преподавателя в Литературном институте. Потом всё чаще узнавали в его рассказах подлинную жизнь, неподдельные характеры, с их нравственной чистотой и благородными устремлениями. Наконец, в издательстве «Советский писатель» вышло переиздание его рассказов массовым тиражом 100 тысяч экземпляров под названием «Голубое и зелёное» (1963) с превосходной аннотацией:

«В эту книгу Юрия Казакова вошли лучшие его рассказы, напечатанные в 1959 и 1961 годах в сборниках «На полустанке», «По дороге» (издательство «Советский писатель»).

В большинстве своих рассказов Ю. Казаков предстаёт перед читателем как поэт родной природы, как писатель, которого волнуют проблемы счастья, смысла жизни, простого трудового подвига. Наряду с рассказами, в которых преобладает светлое начало, которые повествуют о скромных и самоотверженных людях, в книгу вошли и рассказы, бичующие пошлость, лицемерие, ханжество и другие отрицательные явления, оставшиеся в наследство от прошлого». Возможно, эта аннотация дала толчок к признанию творчества Юрия Казакова как одного из лучших русских писателей 50—60-х годов.

С первых рассказов 1954—1956 годов герои Юрия Казакова привлекают своей непосредственностью, простотой, искренностью переживаний. Пусть он и рассказывает о каком-то бытовом пустяке, но его герои тут же оживают, становятся словно реальными личностями, их или любишь, или презираешь, таково истинное влияние талантливого художника. В одном из ранних рассказов Юрий Казаков описывает настроение Яшки, который проснулся, как только «прокричали сонные петухи». Позавтракал: молоко с хлебом – и бросился к риге, где начал копать землю и вытаскивать оттуда червей. Присыпал червей землёй, побежал будить Володьку, с которым договорились вместе идти на рыбалку. Но Володька начал сомневаться, не рано ли собрались. И тут Мишка пришёл в ярость, «вся прелесть утра была уже отравлена» (Казаков Ю. Голубое и зелёное. М., 1963. С. 6). Володька – москвич, уговорил его взять на рыбалку, Мишка согласился, а сейчас готов дать Володьке по шее за то, что тот идёт на рыбалку в ботинках. Так два мальчугана, недовольные друг другом, идут на рыбалку. А потом, потянувшись за удочкой, Володька шлёпнулся в речку и начал тонуть, Мишка хотел побежать за помощью, а потом раздумал, прыгнул в речку и спас Володьку, и оба разрыдались. «Вода в омуте давно успокоилась, – заканчивает этот удивительный рассказ Юрий Казаков, – рыба с Володиной удочки сорвалась, удочка прибилась к берегу. Светило солнце, пылали кусты, обрызганные росой, и только вода в омуте оставалась всё такой же чёрной» (Там же. С. 16). А в рассказе «На полустанке» всё та же простота в описании драматического конфликта между влюблённой когда-то парой: оба угрюмы, он, выполнив норму мастера по штанге, получил приглашение из области, понял, что в области его ждёт удача, а она просто поняла, что он не вернётся: «В лице её, бледном и усталом, не было уже ни надежды, ни желания; оно было холодным, равнодушным. И только в тоскующих тёмных глазах её притаилось что-то болезненно-невысказанное». До отъезда поезда парень всё время твердил, что он вернётся за ней, но на подножке отъезжающего поезда, двинув свой чемодан наверх, крикнул, что он не приедет. Девушка, поняв всю неотвратимость происходящего, «как-то согнулась, опустила голову», а потом, когда нашла свою лошадь, «легла в телеге ничком» (Там же. С. 21).

Ночью идёт охотник уток на озере пострелять и слышит вдали песню, подошёл к костру, увидел певца, потом его брата, ещё через какое-то время к костру подошёл знакомый охотник, завязался интереснейший разговор о рыбалке, об охоте, а потом Пётр Андреевич похвалил Семёна за выступление в клубе. Сначала отнекивался Семён, а потом признался, что действительно играет на баяне и сочиняет музыку: «Верно, играю. А только у меня мечта есть, такая мечта! Как песня раскрывается? Ведь песню-то, её можно всяко повернуть, и сыграть её можно, как никто не играл. Правильно я говорю? Я как играю? Беру мелодию и прибавляю к ней ещё голос, и вот песня сама по себе, а голос вроде бы сам по себе… Ну, сыграю и вижу: не то! Схватит меня за сердце, не могу я, ну, совсем не могу – и начинаю по-своему перекладывать… У меня мечта есть… Сочинить одну вещь, чтобы вот такую ночь изобразить. А что? Лежу ночью у костра, и вот в ушах так и играет, так и мерещится. А сочинил бы я так: сперва, чтобы скрипки вступили тонко-тонко. И это была бы вроде как тишина. А потом ещё и скрипки тянут, а уже заиграет этот… английский рожок, таким звуком – хриповатым. Заиграет он такую мелодию, что вот закрой глаза и лети над землёй куда хочешь, а под тобой все озёры, реки, города и везде тихо, темно. И заиграет весь оркестр необыкновенную музыку…» (Казаков Ю. Ночь. 1955. С. 30). Охотник ушёл от костра, ушёл далеко, и снова его настигла песня лебёдчика Семёна:

«И снова не разобрать было слов, не уловить мелодии, но я знал теперь, что песня эта прекрасна и поэтична, потому что рождена чистым талантом, красотой меркнущих звёзд, великой тишиной и ароматом увядающего лета» (Там же. С. 34). Семён понимает, что нужно учиться, сейчас он работает лебёдчиком, но во сне он сочиняет музыку – «часто такая музыка играет!». И Казаков не прошёл мимо такого парня.

Или вот рассказ «Дом под кручей» (1955). Блохин приехал на практику в глухой районный городок, долго искал, где остановиться на месяц, наконец нашли комнату. Не столько поразила его комната, сколько девушка, которая открыла ему дверь. Он был молод, двадцать шесть лет, мечтал о взаимной любви, а Татьяна была из тех, кто нравится с первого взгляда. Скучно ей здесь, пыталась поступить в институт, но не прошла по конкурсу, здесь работает учётчицей. Мать Татьяны заметила их разговоры, почувствовала их взаимную симпатию, но, когда узнала, сколько он будет получать, когда начнёт работать, тут же холодно стала к нему относиться. Словом, поссорились. За ночлег он готов заплатить 10 рублей, а хозяйка требует двадцать пять. А вся вина его в том, что он уговаривал Татьяну уходить отсюда, а хозяйка всё слышала. Отсюда эта неприязнь к чужаку, который хотел её разлучить с дочерью: «Не стыдно вам, глаза ваши не лопнут на свет божий глядеть! В чужом дому свои порядки заводите? Свой заимейте раньше! Голь беспортошная, прости, царица небесная! Опоганил ты мой дом, нехристь проклятый, иди отседа, иди, иди-и!..» Блохин ушёл, проклиная староверов, а сердце «его бурно билось от стыда, от ярости, от любви к нежной, робкой девушке» (с. 47).

«Голубое и зелёное» (1956) – тоже рассказ о любви. Он в десятом классе, Лиля в девятом, но, как только их познакомили, они сразу почувствовали тягу друг к другу. Юрий Казаков находит глубокие слова и эпизоды, которые сначала показывают любовь, а потом годы спустя полное разочарование со стороны Лили. Она увидела другого, опытного и красивого. Как-то на свидание она пришла с другим, а его попросила проводить их до Большого театра, а потом пригласила проводить её на вокзале – она вышла замуж за того, красивого, едет работать на Север, а когда они отошли от провожающих, вспоминали их первый поцелуй на станции. Герой честно вспоминает первую встречу во дворе, где есть окна голубые и зелёные, вроде бы он повзрослел, Лилю забыл, вокруг так много красивых девушек, которые влюблялись в него, а он в них. «Но иногда мне снится Лиля, – пишет Казаков. – Она приходит ко мне во сне, и я вновь слышу её голос, её нежный смех, трогаю её руки, говорю с ней – о чём, я не помню. Иногда она печальна и темна, иногда радостна, на щеках её дрожат ямочки, иногда маленькие, совсем незаметные для чужого взгляда. И тогда вновь оживаю, и тоже смеюсь, и чувствую себя юным и застенчивым, будто мне по-прежнему семнадцать лет и я люблю впервые в жизни» (с. 88). Раза четыре в год ему снятся такие сны. Какие непрошеные сны. Он любит джаз, он мечтал стать певцом, у него хороший бас, он любит, когда ему снится музыка. «Ах, господи, как я не хочу снов!» – с горечью заключает свой рассказ Юрий Казаков.

Юрий Казаков был беспокойным человеком, он много ездил по стране, бывал в колхозах, ловил рыбу в море, бывал на Востоке, любил охоту, рыбалку. Поездки давали ему темы для рассказов. Рассказ «Манька» Юрий Казаков посвятил К.Г. Паустовскому. Он тоже про любовь. Манька, сирота, почтальон, по тридцать километров в день она разносит письма и газеты. Ей восемнадцать – девятнадцать лет, приглянулся ей Перфилий, рыбак, гармонист, сам-то он ухаживал за Ленкой, но безуспешно. А тут в шторм принесла Перфилию газеты, вместе с ним она поехала на баркасе снимать ловушки, да чуть не утонули. А когда вернулись, Перфилий вытащил бутылку водки и начали лечиться. Тут-то Перфилий и разглядел Маньку, потянулся к ней, но она вырвалась из его цепцих рук и заявила, что она «нецелованная». Она ушла, а Перфилий долго смотрел ей вслед, пообещав ей непременно встретиться.

В рассказе «Трали-вали» Юрий Казаков рассказал о Егоре и Алёнке. Приучила его лёгкая, стариковская работа бакенщика к лени, к безделью, приучила к пьянству. Напьётся, но как затянет песню, все содрогаются от мощи и красоты его голоса. Сердечный парень, добрый, он мечтает куда-нибудь уехать, по-настоящему работать, но не удаётся. Он и здесь получает деньги, приедут, заночуют, вот и деньги. «Идёт мимо него жизнь! Что за звон стоит в его сердце и над всей землёй? Что там манит и будоражит его в глухой вечерний час? И почему так тоскует он и немилы ему росистые луга и тихий плес, немила лёгкая, вольная работа, редкая работа?.. И смутно и знобко ему, какие-то дали зовут его, города…» (с. 175). Но придёт час, садится с Алёнкой в плоскодонку, берёт бутылку водки, хлебнёт из горлышка, вздохнёт и «начинает заунывно и дрожаще чистейшим и высочайшим тенором:

Вдо-о-оль по морю…

А когда кончают, измученные, опустошённые, счастливые, когда Егор молча ложится головой ей на колени и тяжело дышит, она целует его бледное, холодное лицо и шепчет, задыхаясь:

– Егорушка, милый… Люблю тебя, дивный ты мой, золотой ты мой…

«А! Трали-вали…» – хочет сказать Егор, но ничего не говорит. Во рту у него сладко и сухо» (с. 180—181).

Рассказы Юрия Казакова быстро завоевали читающую публику. Критики приняли их сначала холодно, а потом оценили как яркое воспроизведение основных черт современного человека, его бескорыстие, прямоту, любовь к природе и юную безгрешную любовь.

Поразил читателей своей искренностью и непосредственностью и очерк «Северный дневник» (1960). «Пишу в носовом кубрике при свете ламп и зеленоватых потолочных иллюминаторов. Мы выходим сейчас из устья реки Мезени в море… я слушаю и смотрю вокруг – на лица, на одежду, на койки, на трап, на потолочные иллюминаторы, стараясь всё это запомнить, – мысли мои гуляют далеко, пока наконец я не потрясаюсь радостью и удивлением, что я здесь, на Белом море, в этом кубрике, среди этих людей» – так начинает свой «Северный дневник» Ю. Казаков. Вот радист, вот капитан Юрий Жуков, вот моряки на футбольном поле, а капитан стал судьёй… Так страница за страницей переворачивал читатель «Северный дневник» и многое увидел в людях, о которых здесь рассказано. Лоцман Малыгин, капитан Поташев, судовой механик Попов… «– Пиши, пиши, – быстро и несколько пренебрежительно говорит мне Игорь Попов. – Пиши всё по правде, а то писатели всё про морюшко пишут дак… Вот такие-то дак всё и пишут: морюшки, поморушки… А про то не знают, что как в море уйдёшь в Атлантику да на семь месяцев, да зимой, да тебя штормит, да руки язвами от соли идут, да жилы рвутся, да водой тебя за борт смывает, да другой раз по пять суток на койку не приляжешь – это да! А то морюшки, поморушки…» (с. 248—249). Вот такую правду о Севере и моряках и написал в своём очерке Юрий Казаков, который жалеет, что о многом не написал, многое пропустил, но Север только начинает жить, и он, автор, непременно поедет туда вновь.

И действительно, поехал и увидел новых людей и новые сюжеты для своих рассказов и повестей – «Адам и Ева» (1962), «Двое в декабре» (1962), «Ночлег» (1963), «Плачу и рыдаю…» (1963), «Проклятый север» (1964), «Свечечка» (1973), «Во сне ты горько плакал» (1977), «Нестор и Кир» (1961), «Какие же мы посторонние?» (1967), «Белуха» (1963—1972). Здесь выведены разные персонажи и севера и юга, с характерами сложными, противоречивыми, работящие, сильные и благородные. А главное – Юрий Казаков открыл для себя и своих читателей удивительную биографию ненца Тыко Вылки, талантливого художника, организатора, доброго и отважного человека. О нём много писали, ведь он родился в 1886 году, его заметил знаменитый полярный путешественник Владимир Александрович Русанов. Сначала Тыко Вылка был проводником у Русанова, исследовавшего Новую Землю, но потом, проявив большие познания в топографии Новой Земли, стал полноправным участником всех последующих экспедиций Русанова. Юрий Казаков нашёл тех, кто общался с Тыко Вылкой, тех, кто помогал людям уйти от беды. Андрей Миллер рассказал о том, как, узнав о трагическом положении его семьи, отец уже готов был облить всех бензином и сжечь семью от безысходности, много километров Тыко Вылка мчался на собаках, отыскал заваленный снегом дом и спас всю семью от гибели. «Жить надо, терпеть надо, детей спасать надо!» – ободряюще говорил Тыко Вылка. А потом поехал на факторию и приказал обеспечить семью Миллера продуктами. И таких случаев было не перечесть.

«Один современный журналист сердится на дореволюционных рецензентов, – писал Юрий Казаков, – которые, оценивая картины Тыко Вылки, называли его «дикарём», «выдающимся самоедом», «уникальным явлением» И, как бы отвергая эти давнишние, покрытые уже пылью восторженные оценки, журналист пишет: «Лишь те, кто хорошо знал и любил Илью Константиновича, говорят о нём без удивления, с теплотой и уважением».

Насчет «теплоты и уважения» я согласен, но почему «без удивления»? Как раз удивление, изумление – вот первые чувства, которые испытываешь, знакомясь с жизнью Тыко Вылки. Что же касается «дикаря», то и в этом слове я не вижу ничего оскорбительного для представителя тогдашних ненцев. И думаю, что человек, написавший это слово, отнюдь не хотел унизить Тыко Вылку. Это слово всего-навсего констатация факта, ибо кем же, как не дикарями (не в смысле низменности инстинктов, а в смысле социальном!), были тогдашние ненцы?.. Нет, передовое русское общество горячо приветствовало талант Тыко Вылки. Его сразу и по достоинству оценили не только как художника, но и как человека. «Вылка несомненно талантливый человек, – писал о нем В. Переплётчиков, – он талантлив вообще».

Русанов, убедившись, что Тыко Вылка не только проводник, не только живописец и составитель новой карты Северного острова, понял и то, что ему надо учиться. Устроил ему выставку картин в Архангельске, потом везёт его в Москву и отдаёт его в руки В. Переплётчикова учиться живописи, находит ему бесплатных преподавателей русского языка, арифметики, географии и топографической съёмки.

Проза Юрия Казакова – неотъемлемая часть русской литературы ХХ века.


Казаков Ю. Голубое и зелёное. М., 1963.

Казаков Ю. Избранное. М., 1985.

Часть третья
Русская литература 60-х годов. Правда и истина

После ХХ съезда КПСС, после публикации доклада Н.С. Хрущёва о культе личности и его разоблачении, после того, как всем показалось, что наступила свобода слова, столь долго ограниченная, в интеллигентской среде стало твориться что-то невообразимое: в Ленинской библиотеке, особенно в курительной, читатели часами стояли и спорили обо всём, о Ленине и Троцком, о Сталине и гибельных 30-х годах, о лагерях, о ГУЛАГе, о невинно убиенных соратниках Ленина, о жестоком и немилосердном Сталине… Вокруг балюстрады старого здания Московского университета, там, где была Коммунистическая (Богословская) аудитория, тоже ходили толпы горячо спорящих студентов и аспирантов всё по тем же темам и вопросам. И, по воспоминаниям о тех же временах, эти споры происходили повсюду. По всему чувствовалось, что и в современной литературе произойдут какие-то серьёзные тематические сдвиги, дающие давно желанную свободу от указаний идеологических наставников.

На первых порах ослабла цензура и контроль руководящих идеологией органов, появились некоторые необычные статьи и очерки. И многие из спорящих вспоминали статьи «Об искренности в литературе» Владимира Померанцева (Новый мир. 1953. № 12) и «Люди колхозной деревни в послевоенной прозе» Фёдора Абрамова (Там же. 1954. № 4), осуждённые Союзом писателей СССР и, естественно, ЦК КПСС, думали о возможности возвращения к свободе слова, как в то время.

В разных журналах появились первые стихотворения о страданиях и муках во время Великой Отечественной войны, в том числе стихи Ольги Берггольц в «Новом мире». Возникли и размышления известных литературоведов о правомерности существования некоторых устаревших толкований.

31 декабря 1956 года в «Правде» был напечатан рассказ М.А. Шолохова «Судьба человека», 1 января 1957 года – его завершение. Рассказ у нас и за границей привлёк всеобщее внимание, его не только хвалили, но и бранили за неполноту изображения человеческой судьбы.

Хотя военное время давно миновало и уже, казалось бы, ничто не напоминает о тех испытаниях, которые вытерпел народ, это далеко не так. Прошедшая война оставила неизгладимый след в народном сознании. Война была очень трудной, кровавой, истребительной для фронта и тыла. Победа досталась нелегко. И гордость от победы над злейшим врагом человечества не должна заслонять огромные усилия, неисчислимые муки и страдания народа, на своих плечах вынесшего и вытерпевшего всю тяжесть военных лет. События войны оставили нестираемый след. В дни тяжелых бедствий народных судьбы отдельных людей складывались трагически. Эта мысль с предельной отчётливостью и полнотой выражена в рассказе М.А. Шолохова «Судьба человека».

Однажды, в 1946 году, М. Шолохов, возвращаясь с рыбалки, дожидался парома. К нему подошёл прохожий с мальчиком и спросил дорогу; сели покурить, разговорились. И прохожий рассказал Шолохову страшную историю своей жизни, в том числе и фронтовой. Десять лет эта встреча не давала покоя Шолохову, а потом, прочитав рассказ Хемингуэя «Старик и море», он сел и за несколько дней написал «Судьбу человека».

В образе Андрея Соколова М.А. Шолохову удалось воплотить лучшие черты русского национального характера. Вспоминая о том, что в первые годы Великой Отечественной войны немецкие фашисты называли солдата «русским Иваном», вкладывая в эти слова оскорбительный смысл, Шолохов в одной из своих статей в публицистической форме раскрыл те психологические, эмоциональные особенности, тот неповторимый склад характера, которым обладает символический русский Иван:

«Что ж, хорошее имя Иван! Иванов миллионы в нашей многонациональной Советской стране. Это те Иваны, которые сейчас беззаветно трудятся на благо и процветание своей Родины, а в прошлую войну, как и на протяжении всей истории своей страны, с непревзойдённым героизмом сражались с захватчиками.

Это они прижимались к дулам немецких пулемётов, спасая товарищей по оружию от губительного вражеского огня, это они шли на таран в воздухе, прикрывая от бандитских налётов родные города и сёла, это они тонули в солёной воде всех морей и океанов, омывающих нашу Родину, и в конце концов спасли человечество от фашистской чумы, распростёршей над миром чёрные крылья. Не щадя ни крови, ни самой жизни, они делали своё святое и благородное дело…

Символический русский Иван – это вот что: человек, одетый в серую шинель, который не задумываясь отдавал последний кусок хлеба и фронтовые тридцать граммов сахару осиротевшему в грозные дни войны ребёнку, человек, который своим телом самоотверженно прикрывал товарища, спасая его от неминучей гибели, человек, который, стиснув зубы, переносил и перенесёт все лишения и невзгоды, идя на подвиг во имя Родины» (Шолохов М.А. Собр. соч.: В 10 т. Т. 8. М., 2005.

С. 234). А восемь лет спустя в своей речи перед избирателями в Таганроге Шолохов снова возвращается к прежним размышлениям, развивая их, давая обобщённую характеристику «русскому Ивану», богатство души которого не всякому удаётся понять. Загадочным и странным кажется итальянскому офицеру поведение русского солдата, взявшего его в плен: «Этот парень подбежал ко мне, ударил прикладом автомата, снял краги, встряхнул меня, посадил на завалинку. У меня дрожали руки. Он свернул свой крепкий табак – махорку, послюнявил, сунул мне в зубы, потом закурил сам, побежал сражаться опять». «Слушайте, – восклицает Шолохов, рассказывающий этот эпизод, – это здорово: ударить, снять краги, дать покурить пленному и опять в бой. Чёрт его знает, сумеем ли мы раскрыть его душу?» (Там же. С. 338).

И в каждом своём произведении М. Шолохов стремится раскрыть во всей полноте и многогранности душу русского человека. Как всякий крупный художник, глубоко проникая в человеческий характер своего времени, открывая существенные его стороны, Шолохов создаёт национальные типы во всём разнообразии их индивидуальной психологической характеристики. Шолоховский взгляд всегда устремлён к самому лучшему, что есть в душе русского человека, – его национальной чести, гордости, бесстрашию, удали, милосердию, самоотверженности, доброте и сердечности.

В трагическом образе Андрея Соколова Шолохов увидел человека-борца, обладающего титаническими силами, много испытавшего и пережившего, надломленного мучительными страданиями, оставившими нестираемый след в его душе. Но и после этих нечеловеческих испытаний из него «ни оха, ни вздоха не выжмешь, хотя иной раз так схватит и прижмёт, что белый свет в глазах меркнет». Особенно тяжело было вспоминать Андрею Соколову последнее прощание с женой, когда он с силой разнял её руки и легонько толкнул её в плечи. Эта грубость страшно тяготит Андрея Соколова: «До самой смерти, до последнего моего часа, помирать буду, а не прощу себе, что тогда оттолкнул!» (Там же. С. 40).

М. Шолохов обладает замечательной способностью схватывать и подмечать сложные внутренние переживания человека, передавая их через внешнее – подчас малозаметный жест, слово. Этот приём он использует всякий раз, когда тому или иному герою хочется утаить свои подлинные чувства и мысли. Вот Андрей Соколов попытался скрыть вдруг охватившее его волнение. До какой-то степени это ему удалось: «Он сидел, понуро склонив голову, только большие, безвольно опущенные руки мелко дрожали, дрожал подбородок, дрожали твёрдые губы… Пытался свернуть папиросу, но газетная бумага рвалась, табак сыпался на колени» (Там же).

В умело подобранных деталях сказалось огромное психологическое чутьё писателя, его умение проникать в «тайное тайных» человека. Движения, жесты, интонации, более непосредственные, чем слова, точно и правдиво передают внутреннее волнение героя. Особенное значение для психологической характеристики Соколова имеет выражение его глаз. Шолохов «не единой слезинки не увидел в его словно бы мёртвых, потухших глазах». В них, «словно присыпанных пеплом», наполненных неизбывной смертной тоской, отразилось столько накопившейся боли, затаённой скорби, невыплаканных слёз, что взгляду трудно было встретиться с ними.

Как-то Лев Толстой писал Фету о Тургеневе: «Одно, в чём он мастер такой, что руки отнимаются после него касаться этого предмета, – природа» (Л. Толстой о литературе. М.: Гослитиздат, 1955. С. 159). А об изобразительной силе Шолохова-художника можно сказать, перефразируя это выражение: «Две-три черты, и человек живёт». Благодаря этому свойству художественного дара Шолохова все изображённые им персонажи приобретают такую яркость, жизненность, рельефность, что вымышленные им лица как бы теряют свою нереальность, выдуманность и приобретают свойства живой человеческой личности. Вот почему мы как бы становимся соучастниками всех событий, о которых рассказывает Андрей Соколов, вместе с ним переживаем все страдания, горести, выпавшие на долю этого простого русского человека. Трагическое стечение обстоятельств, в итоге которых у него погибают жена, дети и всё, что «лепилось годами», значительно подрывает его силы. У него «сердце раскачалось». «И вот удивительное дело, днём я всегда крепко себя держу… а ночью проснусь, и вся подушка мокрая от слёз…» – эти признания человека «несгибаемой воли» делают его ещё более близким и дорогим, «заставляют» читателя забыть о том, что перед ним литературный, то есть «вымышленный», герой.

И Андрей Соколов, когда его вызвали к коменданту, тоже предполагал, что идёт «на распыл». «Что-то жалко ему стало Ирину и детишек, а потом жаль эта утихла и стал я собираться с духом, чтобы глянуть в дырку пистолета бесстрашно, как и подобает солдату, чтобы враги не увидали в последнюю мою минуту, что мне с жизнью расставаться всё-таки трудно» (Там же. С. 52).

Всё время чувствуется моральное превосходство русского солдата, его непревзойдённая сила духа, неистребимые чувства человеческого достоинства, национальной чести, ответственности за свои поступки, никогда не покидающее его чувство юмора. Во всём, в самой, казалось бы, незначительной детали, раскрывается его недюжинный характер, несгибаемая воля, бесстрашие, мужество. И в том, что он, голодный как волк, давно отвыкший от человеческой пищи, при виде здоровенной бутыли со шнапсом, хлеба, сала, мочёных яблок, открытых банок с разными консервами сумел задавить тошноту и оторвать глаза от стола; и в том, что не стал отнекиваться, когда комендант повторил его слова, брошенные вгорячах накануне, за которые положено расстреливать, как за призыв к саботажу, а мужественно, с достоинством подтвердил сказанное; и в том, как он выпил три стакана водки, стремясь хоть таким способом продемонстрировать силу и мощь русского солдата; и в том, что только после третьего стакана водки он «откусил маленький кусочек хлеба, а остаток положил на стол»; и в том, что, получив за смелость небольшую буханку хлеба и кусок сала, он, повернувшись к выходу и представляя собой хорошую мишень, прежде всего пожалел, если комендант выстрелит в него в этот момент, что не донесёт «ребятам этих харчей»; и в том, что эти харчи по его требованию были поделены «всем поровну», – во всем этом раскрылись лучшие черты русского национального характера.

Для большинства читателей этот рассказ был как праздник, тысячи бывших пленных перестали называть изменниками, отношение общества к ним переменилось; но были и те, кто, испытав все ужасы немецкого плена, после освобождения и расследования обстоятельств их пленения оказывались в советских лагерях. М.М. Шолохов, сын писателя, узнал об этом рассказе мнение своего школьного товарища, бывшего офицера, прошедшего ужасы немецкого и советского лагерей; тот спрашивал: почему М.А. Шолохов не показал Соколова в советском лагере? Сын передал этот разговор отцу. М.А. Шолохов долго разговаривал с сыном, объясняя ему, что нет одной правды, есть и «вредоносная правда». «Это страшная правда», «А вот настоящая правда всегда – возвышающа», «Писатель писателю – рознь. Иной с таким наслаждением смакует всякую пакость. И ведь не замечает даже, что сам-то уже – грязнее грязи… И не задумается даже, что от его убогого понимания правды до настоящей художественной правды дистанция – как до звезды небесной… А когда пером начинает водить злость и обида, это уже не писатель, а вредоносный для общества тип. Таких изолировать надо» (Шолохов М.М. Разговор с отцом… // Дон. 1990. № 5. С. 158—161).

Открытое письмо М.А. Шолохову в связи с «Судьбой человека» написал, а затем и опубликовал писатель Олег Волков, много лет отсидевший в лагере, а потом в ссылке, тоже упрекнувший автора в том, что тот не показал героя своего рассказа в советском лагере. Но все эти «мелочи» ничуть не заслонили огромного нравственного заряда, что получило от произведения общество, этот рассказ как бы открыл такие темы, которые писатели обходили, опасаясь идеологического давления со стороны контролирующих органов и потери авторитета с их стороны.


А за два года до этого, напоминаю, бурные события развивались вокруг рукописи романа «За правое дело» Василия Гроссмана, который был представлен автором в редакцию журнала «Новый мир» в 1949 году. Рукопись три года редактировали, и только накануне II съезда советских писателей, в 1954 году, роман вышел в свет. Роман острый, о Сталинградской битве на Волге, вызвал серьёзные разногласия в среде читавших его писателей, в том числе генерального секретаря СП СССР А.А. Фадеева.

В архиве В. Гроссмана сохранился «Дневник прохождения рукописи», начатый 2 августа 1949 года и законченный 26 октября 1954 года сообщением, что роман продаётся в книжных магазинах.

С 1946 года «Новый мир» возглавил Константин Симонов. В одном из номеров был напечатан рассказ Андрея Платонова «Возвращение», но вскоре после в «Литературной газете» появилась жёсткая и хлёсткая статья главного редактора Владимира Ермилова «Клеветнический рассказ А. Платонова». Через год «Новый мир» напечатал десять рассказов Михаила Зощенко, конечно, Симонов обращался за разрешением к Жданову, наконец, Сталин не возражал, если рассказы хорошие. Так что к роману Василия Гроссмана отнеслись положительно, прочитала редколлегия, прочитал К. Симонов, сделал несколько серьёзных критических замечаний, обсудили на редколлегии, где тоже были высказаны замечания, с которыми автор согласился. В итоге обсуждения К. Симонов написал резолюцию: «Роман готовится к январскому номеру, форсировать редактирование». В январский номер роман не пошёл, а в феврале 1950 года К. Симонов и А. Кривицкий уходят из «Нового мира» в «Литературную газету», главным редактором становится А. Твардовский, а новым членом редколлегии – М. Бубеннов.

Новому руководству нужно было время, чтобы решить этот вопрос. Твардовский обещал прочитать роман быстро, пока его читает Бубеннов. В марте 1950 года Бубеннов высказался о рукописи романа резко отрицательно. Твардовский принял только военные главы, а «против остального резко и грубо возражал». Гроссман категорически отказался от требований Твардовского и готов был снять вопрос о публикации. Через десять дней после этого к Гроссману пришли Твардовский и Тарасенков, «договорились». За две недели роман отредактировали, на редколлегии журнала роман принят единогласно, 19 апреля 1950 года рукопись была сдана в набор. 28 апреля – вёрстка, а 29 апреля – обсуждение на Секретариате, где было решено отложить публикацию на два месяца, отредактировать рукопись полностью и сдать её на консультацию в ЦК ВКП(б). За это время автор написал две дополнительные главы о Верховном главнокомандующем. И снова молчание в ЦК. 6 декабря Василий Гроссман написал письмо Сталину, но в январе 1951 года Фадеев, побывавший в ЦК, пригласил Гроссмана, Твардовского, Тарасенкова и Смирнова в Переделкино и сообщил, что надо «снять главу о ПБ, дать главы о рабочем классе и крестьянстве, дать главу о немцах, верных демократии, прочертить яснее об англо-американцах, снять Штрума. «Я в ответном слове согласился со всем, – говорилось в дневнике, – кроме Штрума. Спорили…» Гроссман все указания принял, доработал, но заведующий Агитпропом ЦК В.С. Кружков потребовал дать ему рукопись романа.

Не станем пересказывать записи «Дневника» В.С. Гроссмана, постоянные мелкие и крупные замечания от различных руководящих работников. Фадеев был у Суслова, 30 октября послал письмо Маленкову. 11 января 1952 года Фадеев сделал ещё ряд замечаний Твардовскому о сокращении рукописи романа. 22 мая 1952 года Фадеев позвонил Гроссману: «Из вашего доброго духа я превратился в вашего злого духа». Сколько же раз Фадееву приходилось читать рукопись романа, сколько раз он высказывал свои предложения по переработке романа, сколько же раз автору приходилось внимательно выслушивать предложения и чаще всего переделывать роман! Вскоре роман в журнале «Новый мир» был опубликован, начало в седьмом номере журнала, окончание в десятом. 4 ноября 1952 года появилась первая положительная рецензия в «Московской правде», затем – в журналах «Коммунист», «Огонёк», «Молодой коммунист», в газете «Вечерний Ленинград». «Роман обсуждался на Президиуме ССП, – писал Гроссман в «Дневнике», – и был выдвинут на Сталинскую премию».

Решительно всё изменилось после того, как 13 февраля 1953 года «Правда» напечатала отрицательную статью М. Бубеннова «О романе В. Гроссмана «За правое дело». 15 февраля «Коммунист» опубликовал статью «Роман, искажающий образы советских людей», «Литературная газета» дала редакционную статью «На ложном пути», 26 февраля в «Красной звезде» – «В кривом зеркале». И выяснилось – тяжёлая судьба у писателя…

М. Бубеннов, как новый член редколлегии журнала «Новый мир», прочитал рукопись романа и решительно возражал против её публикации в журнале. Проходила длительная авторская доработка романа, автор что-то добавлял, что-то снимал, но творческий замысел оставался неизменным. Твардовский на первых порах решительно отказался печатать роман, только военные главы, «против остального резко и грубо возражал», но потом изменил свою точку зрения и стал внимательно прислушиваться к тому, что говорил Фадеев, консультировавшийся с лидерами ЦК ВКП(б). И как только роман вышел в журнале, он тут же напечатал свою статью в «Правде». Некоторые читатели и критики называют её разгромной, «доносительской», но ведь писатель здесь высказал то, что он всегда говорил в своих рецензиях и выступлениях. А по какому указанию статья была напечатана в «Правде» – по указанию Сталина, Маленкова, Суслова, – достоверных источников нет. И почему те, кто в печати хвалил роман, вдруг отказались от своих слов, звучит уж просто удручающе. Уж не говоря о том, что редколлегия «Нового мира» напечатала в «Литературной газете» своё «покаянное письмо», от своих хвалебных слов о романе на заседании Президиума ССП отказались Фадеев, Г. Николаева, Катаев, Твардовский, Злобин, Толчёнова, резко критиковали роман Первенцев, Ермилов… 28 марта 1953 года А.А. Фадеев «опубликовал в газете доклад с уничтожающей критикой романа, полный беспощадно тяжёлых политических обвинений». Так В.С. Гроссман подвёл итоги своей изнурительной драмы с публикацией романа «За правое дело» (Бочаров А. По страдному пути // Гроссман В. Жизнь и судьба. М., 1990).

Такова была цензура того времени, от редактора до Сталина, слова которого почему-то боялись. А ведь были и умные, толковые слова. К. Симонов вспоминает один эпизод из литературной жизни в книге «Глазами человека моего поколения». К. Симонов присутствовал на обсуждении кандидатур на Сталинскую премию, на заседаниях иногда присутствовал Сталин, высказывался о произведениях, претендующих на Сталинскую премию.

Симонов записал то, что Сталин говорил о романе Эммануила Казакевича «Весна на Одере»: «В романе есть недостатки. Не всё там верно изображено: показан Рокоссовский, показан Конев, но главным фронтом там, на Одере, командовал Жуков. У Жукова есть недостатки, некоторые свойства его не любили на фронте, но надо сказать, что он воевал лучше Конева и не хуже Рокоссовского. Вот эта сторона в романе товарища Казакевича неверная. Есть в романе член Военного совета Сизокрылов, который делает там то, что должен делать командующий, заменяет его по всем вопросам. И получается пропуск, нет Жукова, как будто его и не было. Это неправильно. А роман «Весна на Одере» талантливый Казакевич писать может и пишет хорошо. Как же тут решать вопрос? Давать или не давать ему премию? Если решить этот вопрос положительно, то надо сказать товарищу Казакевичу, чтобы он потом это учёл и исправил, неправильно так делать. Во всяком случае так пропускать, как он пропустил, – значит делать неправильно».

…Я встретился с Казакевичем и рассказал ему от слова до слова всё как было. Он был в бешенстве и в досаде – и на других, и на самого себя и, взад и вперёд расхаживая по фадеевскому кабинету, скрипел зубами, охал и матерился, вспоминая редакционную работу над своей «Весной на Одере», как на него жали, как не только заставляли убрать фамилию Жукова, но и саму должность командующего фронтом. «Конечно, – с досадой говорил он, – Сталин правильно почувствовал, совершенно правильно. Половину того, что делает Сизокрылов, делал у меня командующий фронтом, а потом меня просто вынудили всё это передать Сизокрылову. Как я согласился, как поддался? А как было не поддаться – никто бы не напечатал, даже и думать не желали о том, чтобы напечатать до тех пор, пока я этого не переделаю. А как теперь переделывать обратно? Как вставлять командующего фронтом, когда роман уже вышел в журнале, уже вышел двумя изданиями, уже переведён на другие языки, как я могу теперь его исправлять, заменять одного другим?» (Симонов К. Глазами человека моего поколения. М., 1988. С. 198—199).

В 1947 году Сталин задал вопрос Симонову, хорошие ли рассказы М. Зощенко, которые тот готов напечатать в «Новом мире». Получив утвердительный ответ, сказал: «Ну, раз вы, как редактор, считаете, что их надо напечатать, печатайте. А мы, когда напечатаете, почитаем» (Там же. С. 140).

Вот честная позиция руководителя государства: почитаем и выскажем своё отношение к опубликованному материалу.

А Фадеев и Твардовский заняли странную позицию, скорее двурушническую, нежели принципиальную. Отсюда и редактура «Весны на Одере»: только что Жуков был понижен в должности, так решено было выбросить его из романа, где он действительно командовал фронтом.

Такова была общественно-литературная обстановка, писатель был почти начисто лишён свободы слова, при этом чаще всего из-за собственной трусости, не только сам себя редактировал, но и поддавался нажиму редактора, заведующего редакцией, главного редактора, цензора, высших идеологических учреждений. Но ХХ съезд КПСС, принявший Постановление о культе личности И.В. Сталина, вроде бы коренным образом изменил обстановку. Однако цензура продолжала свой гнёт, свои идеологические установления.


С приходом к власти Н.С. Хрущёва мало что изменилось, положение творческих союзов скорее ухудшилось. То, что заявили напостовцы и налитпостовцы в 20-х годах, окрепло, идеологически оформилось в различных партийных установлениях. В.Н. Шевелёв в талантливо написанной книге «Н.С. Хрущёв», цитируя отрицательные и положительные отклики после его отставки в 1964 году и приводя многочисленные факты биографии, пришёл к выводу, что «добро и зло были уравновешены в нем»: «Это был человек больших страстей и великих заблуждений» (Шевелёв В.Н. Н.С. Хрущёв. Ростов н/Д, 1999. С. 2). Считая себя специалистом по сельскому хозяйству, он при Сталине написал статью «О строительстве и благоустройстве в колхозах», в которой прямо говорил, что необходимо сселить мелкие колхозы в крупные и благоустраивать их (Правда. 1951. 4 марта). Были и серьёзные просчеты в формах переустройства укрупнённых колхозов. Сталин был недоволен статьей Хрущёва, и 2 апреля 1951 года ЦК ВКП(б) распространил письмо «О задачах колхозного строительства в связи с укрупнением мелких колхозов». В письме говорилось и об ошибочной статье Н.С. Хрущёва, который тут же признал свои ошибки. «Дорогой товарищ Сталин, – писал Н.С. Хрущёв. – Вы совершенно правильно указали на допущенные мною ошибки…» Сталин простил его, но тут же сказал: «Хрущёв болен манией вечных реорганизаций, и за ним следует внимательно следить» (Там же. С. 78—79). Маленков, пользуясь близостью к Сталину, помог Хрущёву поменять Киев на Москву, принять непосредственное участие в политических интригах после смерти Сталина в борьбе за власть. Маленков был председателем Совета Министров и секретарём ЦК КПСС, обладал той же властью, что и Сталин, но эту власть через год, используя партийную номенклатуру, отобрал у него Н.С. Хрущёв.


На ХХ съезде КПСС коммунисты и весь народ узнали много фактов из истории страны, о репрессиях и о культе личности И.В. Сталина.

На ХХ съезде КПСС Михаил Шолохов, продолжая критическую оценку современной литературы, которую он высказал ещё два года назад на писательском съезде, коснулся и личности Фадеева как генерального секретаря Союза писателей СССР, погубившего себя и как писателя, и как человека: «Фадеев оказался достаточно властолюбивым генсеком и не захотел считаться в работе с принципом коллегиальности. Остальным секретарям работать с ним было невозможно.

Пятнадцать лет тянулась эта волынка…» Шолохов сожалел, что немалые творческие силы у Фадеева уходили на решение бытовых писательских проблем, которых было множество, так потеряли талантливого писателя, автора «Разгрома» и «Молодой гвардии». «Творческих работников литературы нужно избавить от излишней заседательской суеты, от всего того, что мешает им создавать книги. Мы и так понесли немалый урон от того, что такие крупные художники слова, как Леонов, Тихонов, Федин, потратили уйму драгоценного времени на всяческие заседания, вместо того чтобы на воле изучать жизнь и писать книги. Пора с этим кончать! Читатели ждут от нас книг, а не речей на заседаниях» (ХХ съезд КПСС: Стенографический отчёт. М., 1956. С. 585—586).

Шолохов говорил не столько о Фадееве, сколько о той бюрократической системе деятельности Союза писателей, которая изматывала руководящих писателей, не давала им возможности писать. К сожалению, литературные обыватели этого не заметили.

Не только речь старого друга, но и извращённые слухи об этой речи больно задели члена ЦК КПСС А. Фадеева, даже не избранного на съезд. А размашистый и неблаговидный доклад Н.С. Хрущёва о деятельности Сталина, о котором он знал много хорошего и вредного, к тому же постоянные недомогания, жизнь в лечебницах и санаториях, постоянные болезненные срывы, а главное – трагические раздумья о своей деятельности в 30-х годах окончательно сломили его силы. 13 мая 1956 года Александр Фадеев покончил жизнь самоубийством, застрелился, оставив предсмертное письмо:

«В ЦК КПСС:

«Не вижу возможности дальше жить, т. к. искусство, которому я отдал жизнь свою, загублено самоуверенно-невежественным руководством партии…» (Текст полностью приведён выше. – В. П.)

13/5.56. Ал. Фадеев» (Известия ЦК КПСС. 1990. № 10. С. 147—151. И пять страниц автографа письма А.А. Фадеева для сверки).

В писательском посёлке Переделкино, где покончил с собой А. Фадеев, в ЦДЛ, в Москве и во всех городах России ходило много слухов о содержании письма, чаще всего эти слухи совпадали с его сутью. Современники знали о трагическом состоянии души писателя, но ничего не сделали, чтобы предотвратить трагический конец.

27 июля 1956 года в «Записке Отдела культуры ЦК КПСС «О некоторых вопросах развития современной советской литературы», поступившей поочередно Д.Т. Шепилову, Л.И. Брежневу, М.А. Суслову, А.А. Аристову, П.Н. Поспелову, Н.И. Беляеву, Е.А. Фурцевой, руководители Отдела Б. Рюриков, В. Иванов и И. Черноуцан, отметив некоторые успехи советской литературы, появление таких произведений, как повести В. Тендрякова, С. Антонова, автобиографических книг «Повесть о жизни» К. Паустовского, «Хуторок в степи» В. Катаева, «Берёзовый сок» С. Щипачёва, автобиографической трилогии Ф. Гладкова, резко заговорили о том, что ХХ съезд партии даёт им возможность остро критиковать прежние партийные решения, особенно постановления о журналах «Звезда» и «Ленинград», вернуть доброе имя М. Зощенко, А. Ахматовой и «Серапионовым братьям». «Все это используется для критики постановлений ЦК КПСС по вопросам идеологии, – говорится в «Записке», – которые объявляются иногда порождением и выражением культа личности. В некоторых выступлениях дело доходит до огульного шельмования всех постановлений и попыток изобразить их препятствием на пути развития советского искусства.

Так, например, выступая на совещании писателей в Москве, О. Берггольц заявила:

«Считаю, что одной из основных причин, которые давят нас и мешают нашему движению вперёд, являются те догматические постановления, которые были приняты в 1946—1948 гг. по вопросам искусства… Неудобный камень, положенный вышеуказанным постановлением и докладом Жданова на русское искусство ХХ века, на его историю, на историю советской литературы, необходимо сдвинуть в ближайшее время и во что бы то ни стало» (17 января 1957 года О. Берггольц вынуждена была написать заявление в ЦК КПСС о том, что со всеми решениями ХХ съезда КПСС она согласна, а выступала лишь потому, что хотела «опротестовать» «наслоения культа личности, те элементы личной вкусовщины, произвольных оценок», «упрощённых взглядов на искусство» и т. п. со стороны Сталина и Жданова…) В последнее время, как реакция на лакировку действительности, сложилось у некоторых писателей и деятелей искусств стремление изображать прежде всего «горькую правду», привлекать внимание к трудности и неустроенности быта, к тяжёлым лишениям и к обидам невинно пострадавших. Подобные тенденции проявились, например, в выпущенном недавно сборнике «Литературная Москва», где ряд авторов рисует прежде всего теневые стороны нашей жизни, прибегая для этого подчас к нарочитым ситуациям (рассказы С. Антонова, стихи Рождественского и Алигер). Показательна в этом отношении и опубликованная в последнем номере «Нового мира» повесть С. Залыгина «Соседи» (Новый мир. 1956. № 7. – В. П.). Некоторые писатели берут под сомнение саму задачу создания положительного героя и мысль о том, что наша литература должна воспитывать народ в духе бодрости и революционного оптимизма. Редактор журнала «Знамя» сообщил, что буквально завален рукописями, в которых наша действительность рисуется черными красками. Отклонение таких произведений вызывает упреки в «консерватизме» и «зажиме критики», в приверженности «старой линии» и т. д.

Подобное шараханье из одной крайности в другую ничего хорошего принести не может, а сам тезис о том, что писать правду – значит, прежде всего, изображать отрицательные и теневые стороны действительности, основан на таком же одностороннем, искажённом представлении, как и тенденция к лакировке, и также ведёт к извращению социалистического реализма…» (Культура и власть. С. 519, 521).

Это как раз одно из тех писем, деловых партийных сообщений, против которых так яростно и непосредственно протестовал А.А. Фадеев.

* * *

Достаточно сейчас сравнить эти произведения с трактовкой процитированного материала, как увидим – ничего общего, словно говорят и пишут о разных вещах.

В начале 1956 года в Москве заговорили о необходимости издать сборник литературных произведений, которые никак не попадали в журналы и книги. Особенно оживились эти разговоры и намерения после того, как узнали, что в некоторых журналах готовятся к публикации такие произведения, как роман В. Дудинцева «Не хлебом единым» (Новый мир. 1956. № 8—10). Судьба вроде бы предвещала успешное развитие этой идеи. Только что в «Новом мире» был опубликован роман А. Бека «Жизнь Бережкова» (1956. № 1—5), одновременно с этим повести В. Тендрякова «Саша отправляется в путь» (Новый мир. 1956. № 2—3) и С. Залыгина «Свидетели» (Новый мир. 1956. № 7), повеяло чем-то новым, непривычным для жизни советского общества, появились новые герои, новые конфликты, новая философия в человеческом общении. Действительно, возникало нечто вроде «оттепели», о которой сказал в своей повести «Оттепель» проницательный Илья Эренбург. «Русская литература не может жить без правды» – этот лозунг был неотъемлемой частью эстетической философии русской литературы ХIХ – ХХ веков и не раз повторялся в душе истинно русского писателя. Этой правдой повеяло в писательских кабинетах.

В. Каверин подробно рассказывает о том, как возник альманах «Литературная Москва». Сначала А. Бек и В. Рудный вели переговоры с Отделом культуры ЦК КПСС. Убедили заведующего Отделом Д. Поликарпова, что сборник будет полезным изданием, обсудили и утвердили даже членов редколлегии, таковыми стали Э. Казакевич, М. Алигер, А. Бек, К. Паустовский, В. Рудный, В. Тендряков, А. Котов, директор издательства «Художественная литература», В. Каверин. И пригласили Зою Александровну Никитину, собирательницу русских литераторов ещё в 20-х годах, вести деловую часть альманаха.

Естественно, приходилось отчитываться о работе над альманахом на писательских собраниях, одни одобряли работу, другие ехидно называли этот альманах «футбольной командой государства Израиль». Возникали и трудности, о которых с горечью говорил Э. Казакевич: «Что же делать, нам всё равно не обойтись без социалистического реализма». И. Эренбург, ознакомившись с содержанием альманаха, сказал В. Каверину, что альманах «мало отличается от хорошего номера «Нового мира». В. Каверин не согласился с ним и дал высокую оценку первого альманаха «Литературная Москва»: «Ни с «Новым миром», ни с любым другим журналом нельзя было сравнивать «Литературную Москву». Мы впервые напечатали шедевры Н. Заболоцкого «Журавли», «Лебедь в зоопарке», «Уступи мне, скворец, уголок» и др. Мы впервые опубликовали новые главы поэмы Твардовского «За далью – даль».

И перемен бесповоротных
Неукротим победный ход.
В нём власть и воля душ несчастных,
В нём страсть, что вдаль меня зовёт.

Глава, в которой он протягивает руку другу юности через пропасть семнадцатилетней разлуки:

– Ну, вот и свиделись с тобою.
Ну, жив, здоров?
– Как видишь, жив.
Хоть непривычно без конвоя…

После «Литературной Москвы» А. Ахматова и Л. Мартынов стали печататься часто – обет молчания, недоверия был нарушен, и это относилось не только к ним. «Заслонённые» произведения открылись перед читателем, показывая, что наша литература богаче, значительнее, чем это могло показаться» (Каверин В. Эпилог. М., 1988. С. 335).

В первом альманахе «Литературной Москвы» была напечатана глубокая статья Б. Пастернака «Заметки к переводам шекспировских трагедий», рассказ Василия Гроссмана «Шестое августа», а также произведения Пришвина, Федина, Мартынова, Симонова, Слуцкого, Розова, Антонова и др.

Второй альманах «Литературной Москвы» тоже вышел в 1956 году. В него вошли большой цикл стихов Марины Цветаевой, статья о ней и её творчестве Ильи Эренбурга, цикл стихов Н. Заболоцкого, интересные «Заметки писателя» А. Крона, рассказы Юрия Нагибина «Свет в окне» и Александра Яшина «Рычаги», статья М. Щеглова «Реализм современной драмы». Два года назад А. Яшин послал «Рычаги» в «Новый мир». Секретарь редколлегии «Нового мира» А. Кривицкий вызвал Яшина и посоветовал: «Ты, говорит, возьми его и либо сожги, либо положи в письменный стол, запри на замок, а ключ спрячь куда-нибудь подальше». Яшин спросил: «Почему?», тот отвечает: «Потому что тебе иначе 25 лет обеспечены». В. Каверин, которому Яшин рассказал этот эпизод, написал, что «Рычаги» прославили Яшина» (Там же. С. 339). В то время, сразу после войны, А. Яшин увидел, побывав в родных деревнях, что всю полноту власти в районе взяли райкомы, которые приказывали председателям колхозов и секретарям партячеек, что сеять, как собирать, как отчитываться в районе, главное, чтобы был хороший отчет. Крестьянин, колхозник перестал быть хозяином на земле, он слушает только приказы из района. «Я так понимаю наши дела… Пока нет доверия к самому рядовому мужику в колхозе, не будет и настоящих порядков, ещё хлебнём горя немало. Пишут у нас: появился новый человек. Верно, – появился! Колхоз переделал крестьянина. Верно, – переделал. Мужик уже не тот стал. Хорошо! Так этому мужику доверять надо. У него тоже ум есть». Откровенно говорили мужики о своей бедственной жизни, но, как только началось партсобрание, тут же все переменились – и заговорили то, что от них требовали райкомы: «Они тебе дают совет, рекомендацию, а это не совет, а приказ. Не выполнишь – значит, вожжи распустил. Колхозники не соглашаются – значит, политический провал» (Литературная Москва: Сборник второй. М., 1956. С. 506). Но как только началось официальное заседание партячейки, все вдруг изменились: «Лица у всех стали сосредоточенными, напряжёнными, скучными, будто люди приготовились к чему-то очень давно знакомому, но всё же торжественному и важному. Всё земное, естественное исчезло, действие перенеслось в другой мир, в обстановку сложную и не совсем ещё привычную и понятную для этих простых, сердечных людей» (Там же. С. 510). Безмерны страдания людей, возвращались после тюремной отсидки реабилитированные писатели (Н. Заболоцкий), а тут ещё и после войны будь послушным, покорным. Такая писательская позиция не могла быть одобрена официальной критикой.

Но альманахи принимали неплохо, лишь «Литературная газета» во главе с Вс. Кочетовым была недовольна, это ещё можно терпеть. Но во втором сборнике была опубликована статья М. Щеглова «Реализм современной драмы», в которой критик анализировал пьесу А. Корнейчука «Крылья», находя в ней существенные недостатки. Статья М. Щеглова не понравилась А. Корнейчуку, привыкшему к тому, что критики писали лишь так называемые парадные статьи, а тут в полный голос заговорили о провалах пьесы: «Никто из написавших о «Крыльях» до сих пор не обошёл упоминанием недостатков пьесы. Но никто в полный голос и не назвал их… Как будто этому драматургу дана на все времена некая индульгенция в защиту от критики! Что, на мой взгляд, вероятно, не только удручающе для совести талантливого художника, но и подаёт дурной пример всей нашей драматургии. Ведь и не зоркий глаз обнаружит, что идейно-художественные качества «Крыльев» не соответствуют смыслу и значению тех вопросов, которые эта пьеса пытается осветить перед народом… Пьеса рисует не действительно сложное историческое продвижение нашего общества, а мнимое, парадное, уже, так сказать, по готовым рецептам и означенным дорожкам» (Там же. С. 691—692). Н. Погодин слышал разговор А. Корнейчука с Н.С. Хрущёвым на даче, рассказал об этом В. Каверину, будто А. Корнейчук сравнивал «Литературную Москву» с «кружком Петёфи», это было тогда, когда разразились венгерские события.

5 марта 1957 года Д. Ерёмин напечатал свои «Заметки о сборнике «Литературная Москва» в «Литературной газете», а И. Рябов – фельетон «Смертяшкины» в «Крокодиле».

Авторов сборника обвиняли в нигилизме, мелкотемье, пессимизме. С резкой критикой этих статей выступил на III пленуме московских писателей В. Каверин, предварительно показав своё выступление больному Казакевичу. 19 марта «Литературная газета», информируя о пленуме московских писателей, критически отнеслась к выступлению В. Каверина. Потом выступила «Правда», поддержавшая пафос статьи Д. Ерёмина, а затем «Московская правда», «Вечерняя Москва» и другие газеты – все в один голос поддержали статью Д. Ерёмина. Группа В. Каверина, Э. Казакевича и И. Эренбурга уговорила К. Федина и Вс. Иванова поддержать «Литературную Москву». Вс. Иванов, как член редколлегии, тут же написал в «Литературную газету» о выходе из редколлегии и осудил действия Вс. Кочетова, напечатавшего статью Д. Ерёмина, который не имеет права, «критикуя, становиться в позу судьи и бездоказательно бросать политические обвинения». 11 июня 1957 года, вспоминает В. Каверин, К. Паустовский и В. Рудный навестили К. Федина, «и он сказал с запомнившейся твердостью: «Литературную Москву» я в обиду не дам».

На другой день он не только воспользовался личным разговором между ним и Казакевичем, но и бессовестно солгал, утверждая, что на пленуме не нашлось защитников критикуемой книги альманаха.

Можно ли сомневаться в том, что он думал одно, а говорил и писал другое? Нет» (Каверин В. Эпилог. С. 350). Это была особая категория писателей, которые не забывали о карьере, о своих собраниях сочинений в будущем.

Маршак, Чуковский, Щипачёв, Иванов, Эренбург, Светлов, Антокольский написали в «Литературную газету» протестующее письмо против статьи Д. Ерёмина, но оно не было напечатано.

Под нажимом партийных органов писатели-коммунисты покаялись в своем «грехе», а такие, как Федин, угодившие властям, сделали карьеру, получив высокое должностное литературное назначение.

Составители сборника «Литературная Москва» напечатали роман Э. Казакевича «Дом на площади», воспоминания старого писателя П. Замойского «Владыка мира», стихи Л. Мартынова, М. Луконина, А. Суркова, А. Ахматовой, басни С. Михалкова, представили в сбор нике и молодых (Р. Рождественский, Е. Евтушенко), и известных прозаиков и поэтов (М. Алигер, В. Инбер, С. Маршак, В. Тендряков, С. Ан тонов).

Не буду перечислять произведения второго сборника «Литературная Москва» (1956), отмечу лишь превосходную статью И. Эренбурга «Поэзия Марины Цветаевой», написанную тонко и изящно, к однотомнику стихов Марины Цветаевой, который вскоре должен был выйти в Гослитиздате. Среди точных биографических данных Марины Цветаевой, которая покинула Россию в 1922 году, жила в Берлине, в Праге, в Париже, писала стихи, но посюду была одинокой, И. Эренбург отмечает особенность её поэзии:

«Два глубоких чувства она пронесла через всю свою сложную и трудную жизнь: любовь к России и завороженность искусством. Эти два чувства были в ней слиты.

Когда я думаю о русском характере её поэзии, я меньше всего обращаюсь к её сказкам или к тому, что она взяла от народной песни. Внешние приметы как бы говорят о другом: о знании и любви к самым различным сторонам – к Древней Греции, к Германии, к Франции. В отрочестве Цветаева увлекалась «Орлёнком» и всей условной романтикой Ростана. Потом её увлечения стали глубже: Гёте, «Гамлет», «Федра». Она писала стихи по-французски и по-немецки. Однако повсюду, кроме России, она чувствовала себя иностранкой. Всё в ней было связано с родным пейзажем – от «жаркой рябины» молодости до последней кровавой бузины. Оновными темами её поэзии были: любовь, смерть, искусство, и эти темы она решала по-русски, верная не только традициям великих предшественников, но и душевному складу своего народа. Любовь для неё тот «поединок роковой», о котором говорил Тютчев. Любовь – это либо разлука, либо мучительный разрыв… Будучи часто не в ладах со своим веком, Марина Цветаева много сделала для того, чтобы художественно осмыслить и выразить чувства своих современников. Ее поэзия – поэзия открытий…» (Литературная Москва. С. 713—714).

И тут же публикуются стихи Марины Цветаевой. И в первом же, «Моим стихам, написанным так рано», М. Цветаева предрекает свою поэтическую судьбу:

…Разбросанным в пыли по магазинам
(Где их никто не брал и не берёт),
Моим стихам, как драгоценным винам,
Настанет свой черёд!
Коктебель, май 1913
(Там же. С. 715)

Любопытна судьба рассказа А. Бека «Письмо», который он предложил опубликовать в «Литературной Москве». 24 января 1956 года главный редактор Госиздата А. Пузиков просит согласия ЦК КПСС опубликовать рассказ А. Бека «Письмо» в «Литературной Москве». П. Поспелов согласился с этим предложением, но, пока рассказ дожидался этого разрешения (Агитпроп на письмо Сучкова дал отрицательный отзыв – № 123. С. 483), сборник «Литературная Москва» уже вышел в свет. Рассказ А. Бека был опубликован в журнале «Знамя» в 1956 году (№ 4) под названием «Письмо Ленина».

Но был здесь эпизод, о котором обычно умалчивают. Б. Пастернак дал Казакевичу и Каверину свой роман «Доктор Живаго», роман Казакевичу не пришёлся по душе, и он отказал Пастернаку в публикации: дескать, роман великоват для альманаха, а Пастернак потом удивлялся, ведь Казакевич в альманахе опубликовал роман «Дом на площади», по размеру ничуть не меньше «Доктора Живаго», а во втором сборнике альманаха В. Каверин опубликовал роман «Поиски и надежды», чуть меньше по объёму «Доктора Живаго». Об этом не следует забывать, вспоминая творческую историю романа «Доктор Живаго».


Москва, различные художественные организации, Союз писателей, Союз художников, Союз киноматографистов, были в постоянной зависимости от различных писем и постановлений Отделов ЦК КПСС, от решений Суслова, Поспелова, от цензуры, которая тоже писала о неблагополучии жизни художников, властителей дум народа.

Долго готовилось Всесоюзное совещание работников издательств и полиграфических предприятий, было принято решение Президиума ЦК КПСС, писались доклады, выступления, на совещание пригласили писателей. Присутствовали секретарь ЦК КПСС П.Н. Поспелов, заведующий Отделом пропаганды и агитации ЦК В.С. Кружков, заведующий Отделом науки и культуры ЦК А.М. Румянцев. 17 февраля 1955 года на совещании выступил В.М. Молотов. С докладом выступил министр культуры СССР Г.Ф. Александров. С острой критикой доклада выступила М.С. Шагинян, которая увидела, что в докладе почти ничего не говорится об издании художественной литературы, не только современной, но и классической. В частности, М. Шагинян 16 февраля говорила, возражая министру против «четырёх моментов», которые министр наметил для редактора и издателя: «Надо со всей чёткостью сказать с этой трибуны, что работа советского писателя совсем не такова. Творчество советского писателя не регламентируется издательством, темы ему не заказываются издателем. Тема книги – это внутреннее творческое дело каждого советского писателя, и я обращаю внимание на это место в докладе министра потому, что оно может чрезвычайно обрадовать недругов, утверждающих на сотню ладов, что советский писатель не обладает свободой творчества и пишет по заказу…» На следующий день, 17 февраля, М. Шагинян написала письмо В.М. Молотову, в котором сообщила, что после её выступления «тов. Александров встал и сказал залу, что моя речь выразила тенденцию «некоторых» писателей «увести советскую литературу из-под партийного и государственного контроля». Это обвинение – клеветническое… Когда же я, доведенная до крайнего негодования, во всеуслышание сказала Александрову, что считаю его заявление, брошенное в залу, клеветническим, а за клевету отвечают у нас все граждане, в том числе и министры, то кто-то из президиума вызвал охрану, которая предложила мне выйти из президиума. Такой беспрецедентный в нашей советской общественной жизни случай пришлось пережить в Министерстве культуры…» (Культура и власть. С. 358).

В.М. Молотов написал на письме М. Шагинян резолюцию: «Разослать членам Комиссии по руководству совещанием работников издательств и полиграфической промышленности. В. Молотов. 19.02.1955».

2 марта 1955 года А.П. Потоцкая-Михоэлс обратилась к В.М. Молотову с просьбой разрешить проведение вечера памяти С.М. Михоэлса в день его 65-летия и издать его книгу статей и выступлений. Письмо пошло по очереди всем ответственным лицам ЦК КПСС. Через пять лет книгу статей С.М. Михоэлса издали, а проведение вечера памяти режиссёра и артиста сочли «нецелесообразным»: «65-летие не является юбилейной датой» (Там же. С. 374). 17 марта 1955 года в «Литературной газете» была напечатана статья М.И. Ромма «Кино и зритель». Отдел науки ЦК тут же направил «Записку» П.Н. Поспелову о «грубой ошибке, допущенной газетой, выразившейся в опубликовании материала без должной его проверки» (Там же. С. 375). В 1955—1957 годах Отдел науки и культуры ЦК КПСС пишет «Записки» о положении в изобразительном искусстве, о VIII пленуме Правления Союза советских композиторов, о гастролях эстрадного оркестра Эдди Рознера, «Об оживлении нездоровых тенденций в творчестве художников», «О ХV пленуме Оргкомитета Союза советских художников СССР», о творческих трудностях в МХАТе, «О серь ёзных недостатках в репертуаре драматических театров», «О серьезных недостатках в советском киноискусстве», «О подготовке Всесоюзного совещания литераторов, пишущих о колхозной деревне» (состоялось 26—31 октября 1955 года в Москве. – В. П.), «о серьёзных идейных пороках» пьесы Л.Г. Зорина «Алпатов», «о необходимости критической оценки пьесы Н.Ф. Погодина «Мы втроём поехали на целину» (Новый мир. 1955. № 12. – В. П.). Хвалебные статьи 13 декабря 1955 года в «Комсомольской правде», 22 ноября 1955 года в «Советской культуре», критическая в «Правде» (1950. 5 января), «О серь ёзных недостатках в деятельности секретариата правления Союза писателей СССР», «О несовместимости взглядов И.Г. Эренбурга с идеологией и политикой КПСС в области литературы и искусства», «Об итогах закрытого партийного собрания Московского союза художников», «О вредном влиянии» на творческую молодёжь Давида Бурлюка не обосновано», «О необходимости внесения уточнений в оценку творческой деятельности В.Э. Мейерхольда», «О серьезных идеологических недостатках в современной советской литературе», «О нецелесообразности восстановления звания народного артиста РСФСР Ф.И. Шаляпину» (решение П. Поспелова, М. Суслова, А. Аристова, Е. Фурцевой. 05.10.1956), «О выступлениях против партийного и государственного руководства искусством в журнале «Вопросы философии» и в других периодических изданиях» (статья Б.А. Назарова и О.В. Гридневой «К вопросу об отставании драматургии и театра» в журнале «Вопросы философии» (1956. № 5), «О запрещении постановки в театрах страны пьесы Н.И. Дубова «Семья Барсуковых» (сначала пьеса была принята к постановке, а потом запрещена во всех театрах страны) – в этих письмах и решениях отмечались реальные и мнимые недостатки развития современной литературы и искусства.


В это время, 60-х годах, наступил словно перелом в русской литературе… Словно прорвалась плотина, и в русскую литературу хлынул целый поток первоклассной литературы о войне и деревне: сразу обратили на себя внимание вышедшие одна за другой повести Юрия Бондарева «Батальоны просят огня» (1957) и «Последние залпы» (1959), «Южнее главного удара» (1958) и «Пядь земли» (1960) Григория Бакланова, «Живые и мёртвые» (1960) Константина Симонова, «Братья и сёстры» (1959) Фёдора Абрамова, первые повести Виктора Астафь ева «Перевал» (1959) и «Солдат и мать» (1961), сборник рассказов «Подснежник» (1956) и повесть «Убиты под Москвой» (1963) Константина Воробьёва, «Владимирские просёлки» (1957) и «Капля росы» (1960) Владимира Солоухина, «Дневные звёзды» (1958—1959) Ольги Берггольц, «Память земли» (1961) Владимира Фоменко, «Люди не ангелы» (1962) Ивана Стаднюка, первые произведения братьев Стругацких «Страна багровых туч» (1959) и «Путь на Амальтею» (1960)… Прорвавшаяся плотина продолжала выдавать поток давно не издававшихся писателей, таких как Михаил Булгаков: в 1955 году был издан небольшой сборник пьес, в 1962 году сборник пьес вышел в более полном составе, поставили пьесу «Дни Турбиных», наконец, журнал «Новый мир» опубликовал в 1965 году «Театральный роман», а «Москва» – роман «Мастер и Маргарита», в 1966 году издательство «Художественная литература» издала его «Избранное»; появились первые сборники стихотворений Анны Ахматовой и первые публикации рассказов и повестей Андрея Платонова. Заметной публикацией был роман «Костёр» К.А. Федина (Новый мир. 1961. № 8—12), а также книга воспоминаний И.Г. Эренбурга «Люди, годы, жизнь», книга третья (Новый мир. 1961. № 8—11). С цензурой у Твардовского были сложности, пришлось бороться за текст, ведь то, что пережил в своей жизни И. Эренбург, никто повторить не может, у него индивидуальная судьба. И Твардовскому легче было пробивать сложные труднопроходимые вещи. Ослабевала догматическая цензура и идеологические шаблоны, которые долгое время сковывали развитие литературы и искусства, ограничивая простор и фантазию культуры. Человек во всех его возможных сложностях и противоречиях предстал перед читателем, не всем удаётся представить его во всей глубине психологической наполненности, но интерес к нему всё больше и больше возрастал, особенно учитывая опыт классических предшественников.

Оживился интерес к новым проблемам и среди критиков, литературоведов. Острее стали их выступления в печати, в курительных комнатах, в студенческих аудиториях, особенно на филологическом факультете МГУ имени М.В. Ломоносова, где не щадили фундаментов литературоведения, в частности социалистический реализм как основной метод современной русской литературы. Блестяще начал свою литературную деятельность аспирант филологического факультета МГУ Марк Щеглов (1926—1956), опубликовав к 125-летию со дня рождения Л.Н. Толстого в журнале «Новый мир» статью «Особенности сатиры Льва Толстого» (1953. № 9). В 1953—1956 годах Марк Щеглов в различных журналах опубликовал статьи «Очерк и его особенности», «Реализм современной драмы», «Верность деталей», «Спор об А. Блоке», «Есенин в наши дни», «Всеволод Иванов», «Русский лес» Леонида Леонова», «Что случилось в Пенькове», «Жизнь замечательного человека», задумал написать диссертацию о традициях Льва Толстого в советской литературе, книгу «Баратынский – Тютчев – Фет», но не успел: осенью 1956 года скончался от тяжкого недуга. Вокруг Марка Щеглова, как только он появлялся на Моховой (старое здание МГУ), сразу возникал круг его друзей и единомышленников – это Станислав Лесневский, Олег Михайлов, Виктор Петелин, Владимир Лакшин, Вадим Кожинов, Пётр Палиевский, Сергей Бочаров, которые позднее своими статьями способствовали разрушению фундамента социалистического реализма.

Характерен в этом отношении эпизод на филологическом факультете осенью 1956 года. В научном студенческом обществе четвёртого курса факультета возникла мысль провести научное обсуждение о художественном методе в литературе. Устные выступления аспиранта В. Петелина обратили на себя внимание резкостью и бескомпромиссностью. Председатель НСО Борис Бугров подошёл к нему с просьбой сделать доклад на эту тему. Аспирант закончил диссертацию «Человек и народ в романах М.А. Шолохова», сдал её научному руководителю профессору А.И. Метченко, был свободен и охотно взялся за эту тему. Слухи широко разошлись по факультету, и профессор А.И. Метченко пригласил аспиранта на беседу. То, что он услышал от докладчика, профессора потрясло, и он начал уговаривать аспиранта отказаться от доклада: «Ну кто ты сейчас? 15 октября у тебя закончился срок пребывания в аспирантуре. Ты уже не аспирант, но ещё и не преподаватель… так, ни то ни сё… А лезешь на рожон». В этот же вечер состоялось партийное бюро факультета, на котором тезисы доклада были обсуждены и запрещены, в выступлении постановили отказать, предложили выступить с докладом профессору А.И. Метченко. Но и В. Петелину слово было предоставлено председательствующим Борисом Бугровым, больше часа он остро критиковал социалистический реализм, опираясь на творческую историю романов «Тихий Дон» и «Хождение по мукам», на историю литературы 20-х годов ХХ века.

В.В. Петелин подверг острой критике основные положения Устава советских писателей, гласящие, что писатели должны изображать жизнь в её революционном развитии, что советские писатели при создании образов должны отбирать «лучшие чувства и качества советского человека, раскрывая перед ним завтрашний день», показать его таким, «каким он должен быть, осветить его завтрашний день», процитировал и А. Фадеева: «Это не только не умаляет силы реализма, а это и есть подлинный реализм. Жизнь надо брать в её революционном развитии. Приведу пример из области природы. Яблоко, выращенное в саду, особенно в таком саду, как сад Мичурина, – это яблоко такое, «как оно есть», и одновременно такое, «каким оно должно быть». Это яблоко больше выражает сущность яблока, чем дикий лесной плод. Так и социалистический реализм» (Проблемы социалистического реализма. М., 1948. С. 12). Вот все эти положения были раскритикованы докладчиком и сделан вывод, что развитию современной литературы мешает, тормозит догматический метод социалистического реализма.

Об этом эпизоде в литературной жизни того времени через тридцать с лишним лет вспомнил профессор Дмитрий Урнов, главный редактор журнала «Вопросы литературы», тогдашний студент четвёртого курса. В 1956 году четвёртый курс филфака предложил аспиранту В. Петелину выступить в Коммунистической аудитории на учёном диспуте «О художественном методе». «Что с той трибуны услышали от Виктора Петелина, не шло ни в какое сравнение с этюдом на ту же тему, опубликованным лишь три года спустя, и то за границей. Я имею в виду эссе о социалистическом реализме, вышедшее в 1959 г. в Париже под именем Абрама Терца и принадлежавшее А.Д. Синявскому. Вот это эссе, ныне широко известное, рядом с петелинским выступлением следовало бы считать апологией названного метода. Следовало бы… однако… Спрашивается, почему А.Д. Синявского (Абрама Терца) как подхватили сразу, так по сию пору и носят на руках, а слово истинного смельчака критика, в самом деле первого и поистине во весь голос сказавшего, что такое социалистический реализм, забыто?» (Урнов Д. «Кто создаёт иллюзии?» в рубрике «Поминки по советской литературе» // Литературная газета. 1990. 26 сентября).

В журнале «Новый мир» была опубликована статья А.И. Метченко «Историзм и догма», в которой говорилось об упрощённо-социологическом подходе к явлениям искусства. Среди всего прочего он писал: «Прав молодой исследователь творчества М. Шолохова В. Петелин, критикуя некоторые последние работы о Шолохове за схематическое освещение в них функции пейзажа в «Тихом Доне»…» (Новый мир. 1956. № 12. С. 227). Конечно, речь тут шла не только о пейзаже, но и портрете, а в общем-то о переоценке сущности романа, о переоценке его образной системы, о новой трактовке гуманизма и шолоховских героев.

Естественно, статью прочитали и на факультете, ведь не часто учёные факультета удостаивались такой чести быть опубликованными в «самом» «Новом мире». И на первом же заседании учёного совета профессор Н.А. Глаголев, конармеец в Гражданскую, рапповец в 20-х, выходец из Института красной профессуры в 30-х, не защитивший ни кандидатской, ни уж тем более докторской, типичный представитель вульгарно-социологического направления в литературоведении, в своём выступлении обратил внимание коллег на противоречивость А.И. Метченко в отношении к своему аспиранту: с одной стороны, на трибуне резко критикует антипартийную, порочную позицию В. Петелина, отвергающего основополагающие принципы теории социологического реализма, а с другой – поддерживает его публично же в «Новом мире».

– Что же получается, Алексей Иванович? – ехидно спрашивал Н.А. Глаголев. – Публикация в «Новом мире» перечёркивает ваше выступление в Коммунистической аудитории. Нехорошо получается, Алексей Иванович… Мы, красногвардейцы, в Гражданскую войну немало порубали вот таких, кто порочит нашу идеологию и кто выступает против марксизма-ленинизма… Что подумают студенты, аспиранты, молодые преподаватели, которые должны брать с нас, старых коммунистов, пример для подражания в отстаивании наших идеологических основ. Нехорошо, Алексей Иванович, вы недавно получили орден Ленина…

Можно представить себе самочувствие непогрешимого до сей поры профессора Алексея Ивановича Метченко. Но написанное пером не вырубишь и топором. Как не забыть и того, что произошло в Коммунистической аудитории в декабре 1956 года.

Лишь через два года, в 1958-м, была напечатана статья В. Петелина «Два Григория Мелехова», а защита кандидатской диссертации произошла только в июне 1961 года.

Многие из друзей и коллег В.В. Петелина соглашались с ним, обещали поддержать, выступить на дискуссии в Коммунистической аудитории. Но поддержали только через тридцать лет. Почему? Этот вопрос спустя несколько лет возник и перед недавними выпускниками Московского университета М. Хитровым и В. Лакшиным: «Думал после разговора с М. Хитровым, рассказавшим, как живётся ему, в «Известиях»: в нашем мире кажущейся железной необходимости и регламентации, – записал В. Лакшин в начале июня 1963 года, – в жизни, расписанной и предопределённой сверху до мелочей, построенной на ожидании «указаний» и «накачек», огромное значение, как ни парадоксально, приобретает малая, казалось бы, частная инициатива, добрый личный порыв, благое начинание. Думаешь: можно ли пробить эту стену – и немеешь в обречённом бездействии. А оказывается, только попробуй: стена пробивается довольно легко, если твоё движение идет по ходу жизни. Сопротивление не так уж мощно, поскольку среда инертна. А сколько энергии дремлет и пережигается из-за жалких опасений: «ничего сделать невозможно», «что я могу» и т. п.!» (Лакшин В. Новый мир времён Хрущёва. М., 1991. С. 130). Надо проявить частную инициативу, и можно пробить стену официальной идеологии, а не сидеть «в обречённом бездействии» – вот пафос честных писателей, но как поздно пришёл этот здравый смысл в эти думающие головы.

Марк Щеглов одним из первых в «Новом мире» (1954. № 5) опубликовал яркую и обстоятельную статью о романе «Русский лес» (1953), центральный герой которого Иван Вихров верит в идеалы русского народа, верит в незыблемость русского леса, верит в «чистого и гордого человека, которого, как свечечку, пронёс в непогоду»; критик занял правильную позицию в толковании романа, вокруг которого поднялись разные толки. «Величание лесу воспринимаешь у Л. Леонова, – писал М. Щеглов, – как хвалу всему хорошему на земле: благоденствию, мудрости, родине, самой жизни. Именно поэтому в отношении к проблеме леса с особой остротой решаются вопросы «положительности» или «отрицательности» героев. Карьерист и вредитель профессор Грацианский, промышленник-лесоистребитель Кнышев, маклак Золотухин-старший, помещица Сапегина, «петербургская» дворянская Россия, окутанная дымом лесных пожарищ, заморские грабители русского леса – всё это вражьи, чёрные силы в романе. И, наоборот, лесной заступник и мудрец Вихров, добрый леший – старец Калина, комсомолка Поля Вихрова и другие – это друзья леса, и читатель романа должен в свою очередь стать им другом… В произведении Л. Леонова лес вместе есть основа, из которой развивается общефилософская и моральная идея вечной новизны, возобновляемости жизни, идея оптимизма и человеческой чистоты. Она с особенной чёткостью звучит и в философском споре в салоне Грацианских и в ночном разговоре Чередилова с Вихровым» (Щеглов М. Литературно-критические статьи. М., 1965. С. 272). М. Щеглов не только рукоплещет роману Л. Леонова, но и высказывает критические замечания:

«К сожалению, в романе «Русский лес» в историю Поли Вихровой внесено немало напрасного вымысла. Стараясь привести конфликт «отцов и детей» в соответствие с широким морально-философским замыслом романа, Л. Леонов поступается известной долей психологической и художественной правды.

Поля Вихрова ненавидит своего отца. За что?..» (Там же. С. 283). И Марк Щеглов развёртывает подробный анализ эпизодов романа, чтобы показать, как Л. Леонов даёт неточную оценку поступкам и размышлениям своих персонажей, особенно Поли и Серёжи, что, естественно, снижает значение романа, особенно это касается некоторых глав, изображающих войну.

В это время партия и правительство решило создать новый Гимн Советского Союза: Георгий Свиридов – музыку, слова – Исаковский, Твардовский, Грибачев, Смирнов, Бровка. На первых порах получалось разномастно, к словам Исаковского что-то стали добавлять, но возникло столько противоречий и различных вариантов текста, что единого по мыслям Гимна в этом составе не получилось. Гимн Советского Союза попросили написать и С.В. Михалкова.


1 декабря 1956 года была написана «Записка» Отдела культуры ЦК КПСС «О некоторых вопросах современной литературы и о фактах неправильных настроений среди части писателей», подписанная Д. Поликарповым, Б. Рюриковым, И. Черноуцаном. В «Записке» говорилось о больших задачах, которые поставил ХХ съезд КПСС, между тем как ряд таких крупных писателей, как В. Катаев, Ф. Панфёров, С. Щипачёв, В. Кожевников, пишут о событиях сорокалетней давности, в пьесах нет больших проблем, сборники «День поэзии» чаще всего «выражают настроения пессимизма и растерянности». «Одним из наиболее острых в литературной среде является сейчас вопрос об отношении к роману Дудинцева «Не хлебом единым». Среди руководителей Союза писателей высказываются резко противоречивые суждения о романе. Одни считают его значительным произведением, написанным в духе решений ХХ съезда КПСС, другие – явлением вредным, идейно-порочным.

В романе Дудинцева с большой остротой разоблачаются типы дельцов и карьеристов, озабоченных только своим мещанским благополучием и подправляющих творческую инициативу новаторов (Дроздов, Шутиков, Авдиев, Невраев). Эти персонажи нарисованы писателем сильно и выразительно.

Главный недостаток романа Дудинцева состоит в том, что этой сплочённой группе хищников и карьеристов противостоят в качестве положительных героев люди душевно надломленные, занимающие, как правило, оборонительные позиции. Образ Галицкого, воплощающего, по замыслу автора, здоровые партийные силы, ведущие бой против рутинёрства и косности, нарисован художественно слабо. Основной положительный персонаж книги – изобретатель Лопаткин – не отделяется достаточно убедительно от отчаявшихся и разочаровавшихся во всём изобретателей Араховского и Буська. Тяжёлые, подчас трагические перипетии травли новаторов изображены смело, сильными художественными мазками, а победа Лопаткина описана бегло, невыразительно и выглядит случайной.

Всё это дает возможность нездоровым элементам использовать роман для клеветнических измышлений о том, что социалистическая система якобы не способствует творчеству и новаторству, порождает косность и бюрократизм. Эти элементы пытаются доказать, что выведенные в романе отрицательные герои будто бы воплощают в себе типичные черты руководящих кадров всего нашего государственного и партийного аппарата.

Тон такому клеветническому истолкованию задал на обсуждении в Союзе писателей К. Паустовский, заявивший, что роман зовёт в бой против чиновников, которые захватили управление всей нашей жизнью и душат всё честное, смелое и творческое. «У нас в стране безнаказанно существует и даже в некоторой мере процветает совершенно новая прослойка, новая каста обывателей. Это новое племя хищников и собственников, не имеющих ничего общего ни с революцией, ни с нашим строем, ни с социализмом. Это циники и мракобесы… Это маклаки и душители талантов… Таких Дроздовых тысячи, и не надо закрывать глаза».

Выступление Паустовского послужило как бы сигналом для различных нездоровых и озлобленных элементов, которые пытались в таком же духе комментировать книгу Дудинцева в выступлениях на дискуссиях и читательских конференциях. Показательно, что выступление Паустовского было полностью перепечатано в стенгазете филологического факультета МГУ, что способствовало разжиганию нездоровых настроений среди студенческой молодёжи.

Речь Паустовского на обсуждении романа Дудинцева выходит за рамки литературного спора, это выпад против советского и партийного аппарата, направленный на то, чтобы посеять в народе недоверие к государственным органам» (Культура и власть. С. 571—572). В «Записке» авторы критикуют армянского писателя Н. Зарьяна за статью «Правдиво отображать жизнь» (Коммунист (Ереван). 1955. 24 декабря), в которой он критикует Г. Николаеву за слабое изображение районного начальства, Д. Гранина за рассказ «Собственное мнение», который в инструкторе горкома Локтеве видит «только черты бездарного и мстительного чиновника», В. Овечкина за статью «Писатели и читатели» (Литературная газета. 1956. 2 октября) «за крикливость и не оправданную грубость», за стихи в сборниках «День поэзии» и «Ли тературная Москва», в журналах «Новый мир» (№ 8, стихи Ольги Берггольц), «Октябрь» (№ 11, стихи М. Алигер),

«Знамя» (№ 9, стихи Б. Пастернака), Б. Пастернака за роман «Доктор Живаго», сданный в журнал «Новый мир», в Гослитиздат и в итальянское издательство. «Это произведение проникнуто ненавистью к советскому строю» (Там же. С. 573—577).


Эта «Записка» обсуждалась в Союзе писателей как руководящие указания партии. Много лет спустя В. Дудинцев дал интервью газете «Труд»: «Помню, когда я написал «Не хлебом единым», роман вызвал мощную волну народного отклика. В Центральном доме литераторов состоялось обсуждение романа. В зале сидели даже на полу. Но несколько кресел в первом ряду оставались незанятыми. Потом появились солидные люди, которым бравые ребята расчищали дорогу. Они сели в эти кресла, вынули блокноты, ручки с золотыми перьями и приготовились слушать. Для человека, имеющего глаза и уши, этой картины было достаточно для того, чтобы в его душе зазвучал сигнал тревоги, призывавший к максимальной осторожности.

На трибуну один за другим выходили Тендряков, Овечкин, Каверин, Вс. Иванов, Михалков. И все они говорили, что «Не хлебом единым» – партийный роман и критичность его выработана XX съездом. Хотя прекрасно знали, что писался он задолго до съезда. Сидящие впереди одобрительно кивали головой: правильно, мол, хорошо. И вдруг на трибуну вышел горячо любимый мною Константин Георгиевич Паустовский и сказал примерно следующее: роман, безусловно, хорош, но съезд тут ни при чём, да это и не важно, а главное – как верно схвачен тип Дроздова (главный противник Лопаткина. – В. П.), в них-то, дроздовых, всё зло и заключено… Молодёжь, сидящая на галерке и скроенная по той мерке, что вы мне предлагаете, подняла одобрительный шум. Люди из первого ряда лихорадочно заработали перьями.

А в это время в «Роман-газете», уже набранный, лежал «Не хлебом единым», не хватало только подписи для выхода в свет. И тогда два с половиной миллиона читателей смогли бы сопоставить клевету, которая вскоре хлынула с газетных полос, с текстом и спросить: где же тут очернительство? Где ненависть к Родине? Тактически, стратегически было важно, чтобы роман опубликовали. И я, и Симонов это понимали. Поэтому Константин Михайлович, сидевший рядом со мной в президиуме, посоветовал мне выступить и попробовать погасить этот страшный эффект. Что я и сделал, подтвердив версию о благотворном влиянии съезда на моё творчество. Ну, тут уж молодые люди с галёрки засвистели, закричали: «И это ты, Дудинцев?!»

А дальше случилось совсем уж непредвиденное. Вообще, должен отметить, что, когда политические события достигают своей высшей остроты, особенно свирепствует случайность. Непознаваемая закономерность, и от государственных деятелей в такие моменты требуется повышенная бдительность и осторожность (это, если хотите, тактическая рекомендация). В моём же случае произошло вот что: умер директор Гослитиздата Котов и до назначения преемника выход романа приостановили. За это время блокноты были пущены в ход, началась дикая реакция на события в ЦДЛ. Роман запретили. Был наказан и Симонов. Вот к чему привела выходка крыловского медведя, из лучших вроде бы побуждений убившего комара на лбу пустынника при помощи булыжника. Нельзя быть медведем, когда вторгаешься в область политики, тем более во времена острейших общественных катаклизмов» (Дудинцев В. Добро не должно отступать // Труд. 1989. 26 августа).


14 мая 1957 года Н.С. Хрущёв выступил на встрече с членами Правления Союза писателей СССР, где были даны новые указания и оценки, в которых наметился серьёзный откат от известного доклада о культе личности И.В. Сталина на ХХ съезде КПСС. Хрущёв говорил, что среди творческой интеллигенции «нашлись отдельные люди, которые начали терять почву под ногами, проявили известные шатания и колебания в оценке сложных идеологических вопросов, связанных с определением последствий культа личности. Нельзя скатываться на волне критики к огульному отрицанию положительной роли Сталина, выискиванию только теневых сторон и ошибок в борьбе нашего народа за победу социализма». Начавшийся 14 мая 1957 года пленум Союза писателей прошёл в том же духе. Но 19 мая 1957 года на встрече писателей с партийными и государственными руководителями Н.С. Хрущёв, используя обстановку собственного «культа личности», полностью раскрыл свою точку зрения. Об этой встрече написал Владимир Тендряков:

«Крепко захмелевший Хрущёв оседлал тему идейности в литературе – «лакировщики» не такие уж плохие ребята… Мы не станем цацкаться с теми, кто нам исподтишка пакостит». Он неожиданно обрушился на хрупкую Маргариту Алигер, активно поддержавшую альманах «Литературная Москва»:

– Вы – идеологический диверсант. Отрыжка капиталистического Запада!

– Никита Сергеевич, что вы говорите? – отбивалась ошеломлённая Алигер. – Я же коммунистка, член партии.

– Лжёте! Не верю таким коммунистам! Вот беспартийному Соболеву верю!

– Верно, Никита Сергеевич! – услужливо поддакивал Соболев. – Верно! Нельзя им верить!» (Шевелёв В.Н. Н.С. Хрущёв. С. 168—169).

Этой же темы обстоятельно касается и американский учёный Уильям Таубман в книге «Хрущёв» (ЖЗЛ. М.: Молодая гвардия, 2005), серьёзной и глубокой биографии известного руководителя, не без перехлёстов, но основанной на огромном материале опубликованных источников. Анализируя причины первого конфликта Хрущёва с творческой интеллигенцией, У. Таубман напоминает, что только закончился трагический конфликт с Венгрией, возникли серьёзные осложнения почти со всеми странами Восточной Европы – это произошло после секретного доклада на ХХ съезде партии, далеко пошли беспочвенные заявления о подъёме целины, почти неразрешимые трудности в сельском хозяйстве, а возгласы Хрущёва о том, что в самое ближайшее время догоним и перегоним Соединенные Штаты по мясу на душу населения и через двадцать лет будем жить при коммунизме, вызывали иронические улыбки в кругу его соратников, не говоря уж о творческой интеллигенции. У. Таубман называет повесть «Оттепель» И. Эренбурга, в которой жёстко говорилось о представителях правящей элиты не как о «пережитках гнилого прошлого», а как о настоящих властителях, со всеми их кричащими противоречиями. «Идеологическая дисциплина, – писал У. Таубман, – на которой настаивал Хрущёв, вызывала у творческих людей естественное отторжение; неудивительно, что отношения были напряжёнными с самого начала. Люди искусства не понимали, что их нескрываемая свобода подрывает не только партийную линию Хрущёва, но и его самооценку. Вот почему столкновения с «творческой интеллигенцией» заставляли буквально набрасываться на аудиторию, разражаться гневными оборонительно-наступательными речами, грубыми и бессвязными; таким поведением он, естественно, не только не достигал цели, но и ещё более отталкивал от себя образованных и культурных людей» (Таубман У. Хрущёв. С. 337). Хрущёв, выступая перед писателями, почти ничего не читал из их произведений и допустил множество ошибок. Признавая свои ошибки, он решил устроить для творческой интеллигенции нечто вроде творческого праздника, на котором и были произнесены погромные речи против Маргариты Алигер. Молотов, Каганович, Микоян в своих воспоминаниях резко отозвались о выступлении Хрущёва во время этого праздника, всем было ясно, что Хрущёва одолел алкоголь.

И. Эренбург тоже заметил перемены в политике государственной власти, он увидел, что повсюду воцарились прежние опасения, особенно после выступления Н.С. Хрущёва на юбилейной годовщине Великой Октябрьской социалистической революции в 1957 году, когда тот высказал прямые указания, что, «критикуя неправильные стороны деятельности Сталина, партия боролась и будет бороться со всеми, кто будет клеветать на Сталина… Как преданный марксист-ленинец и стойкий революционер, Сталин займёт должное место в истории».

Эти зигзаги серьёзно отразились на политике в восточноевропейских государствах, особенно в Венгрии, где верный Ракоши был заменён Кадаром, после чего начались брожения в Польше и Чехословакии.

Не прошло и полугода, как в июне 1957 года Маленков, Молотов и Каганович заговорили о том, что Хрущёв становится как руководитель нетерпим, допускает много промахов и ошибок, ни с кем не советуется, на всех конференциях выступает только сам, полностью отрицая коллективность в руководстве партией и страной. 18 июня 1957 года большинство членов Президиума ЦК КПСС настояло на открытии внеочередного заседания. Место председательствующего занял Н. Булганин, сказав:

«– Товарищи, ну о чём здесь говорить – все факты вы знаете. Невыносимо. Мы идём к катастрофе. Всё стало решаться единолично. Мы вернулись в прежние времена.

В числе других выступил и Шепилов:

– Советский народ и наша партия заплатили большой кровью за культ личности. И вот прошло время, и мы снова оказались перед фактом формирующегося нового культа. Хрущёв «надел валенки» Сталина и начал в них топать, осваивать их и чувствовать себя в них всё увереннее. Он – знаток всех вопросов, он – докладчик на пленумах и совещаниях по всем вопросам. Промышленность ли, сельское ли хозяйство, международные ли дела, идеология – всё решает он один. Причём неграмотно, неправильно.

– Сколько лет вы учились? – перебил его Хрущёв.

Шепилов ответил, что он закончил гимназию, десятилетку, четыре курса университета и Институт Красной профессуры.

– А я у попа учился одну зиму за мешок картошки, – обронил Хрущёв.

– Почему же тогда вы претендуете на всезнание?» (Шевелёв В.Н. Н.С. Хрущёв. С. 185).

На узком заседании Президиума Н.С. Хрущёв был снят с должности первого секретаря ЦК КПСС, 7 против 4. Вместе с Микояном Хрущёв потребовал собрать весь Президиум. 13 членов Президиума проголосовали за Хрущёва, 6 против. 22 июня 1957 года собрали внеочередной пленум ЦК, на котором с жёсткой критикой обрушились на Молотова, Маленкова и Кагановича за их репрессивную деятельность во времена Сталина, что окончательно решило вопрос. Молотов, Каганович и Маленков не раз выступали на пленуме, но повернуть ход заседания не удалось. «В итоге Хрущёв обрёл безраздельную и никому не подконтрольную власть, – писал В.Н. Шевелёв. – Безоговорочно встав на сторону первого секретаря ЦК, пленум, по сути дела, вывел его из-под критики. Лишившись противодействия своих более умеренных оппонентов, Хрущёв начинает быстро «леветь». Именно отсюда берут своё начало «скачки» и кампании, впоследствии охарактеризованные как «субъективизм и волюнтаризм» и ставшие отличительной чертой второй половины «великого десятилетия» (Там же. С. 191).

Подробно описывает события заговора членов Президиума ЦК КПСС против Хрущёва в июне 1957 года и У. Таубман. Он делает вывод о полной победе Н.С. Хрущёва.

Попытки реформ продолжались, но безуспешно. Хрущёв предложил разделить партию на индустриальную и сельскохозяйственную. Лишь К. Мазуров возразил Хрущёву, и они поругались. Никто против такого глупого решения не выступал, началась перестройка. В идеологии то обострялся антисталинизм, то вновь возникал откат от этой темы. По-прежнему возникали необъяснимые противоречия между журналами «Новый мир» и «Октябрь», между Твардовским и Кочетовым. Повесть Э. Казакевича «Синяя тетрадь» (о В.И. Ленине) была подготовлена для публикации в «Новом мире» (1959. № 4), послали в ИМЛ, который потребовал много купюр и исправлений, а «Октябрь» напечатал повесть Э. Казакевича, одобренную ИМЛ, без всяких исправлений. Такова была цензура, так вершились литературные дела в то время.

Особенно острые дискуссии возникли вокруг романа Вс. Кочетова «Братья Ершовы», в котором автор показал образы рабочих и разложение либеральной интеллигенции. Всё это происходило во время подготовки III съезда советских писателей и Учредительного съезда русских писателей. Ряд документов, собранных в книгу «Культура и власть от Сталина до Горбачёва. Аппарат ЦК КПСС и культура. 1958—1964», передаёт остроту этой борьбы. Прежде всего анонимная группа писателей в письме Н.С. Хрущёву от 28 июля 1958 года попыталась разоблачить А.В. Софронова как писателя и как личность: «Это – Маленков в литературе, – холодный, злой, корыстный интриган и карьерист, для которого ничего не стоит растоптать любого, чтобы повыше залезть». В письме напомнили о его роли в разоблачении антипатриотической группы критиков в 1949 году, о том, что он до сих пор в своих статьях размахивает как дубинкой, обвиняет Е. Евтушенко, Б. Слуцкого, Я. Акима, В. Кардина, А. Крона, Е. Холодова в крупнейших идейно-художественных провалах, называет их именем Грацианского, одного из отрицательных персонажей романа Л. Леонова «Русский лес» (см.: Софронов А. Во сне и наяву. Литературные заметки // Литературная газета. 1957. 7, 10, 14 декабря). «Мы хотим, чтобы ЦК знал – серьёзные писатели не верят ни на грош Софронову… Такие вносят в литературу самые растленные нравы, одних убирают, других подкупают» (Аппарат ЦК КПСС и культура. 1958—1964. М., 2005. С. 85). М. Суслов письмо отправил Д. Поликарпову. Таких писем было очень много.

Как преддверие к дискуссии в «Литературной газете» была напечатана статья С. Васильева «Надо сметь!» (1958. 15 июля), в которой дана критическая оценка поэмы А. Твардовского «За далью – даль»; Л. Лазарев в статье «О времени и о себе» (1958. 19 июля) напомнил читателям, что признание писателя приходит только после его смерти; в газете «Литература и жизнь» вышла статья Ф. Гладкова «Самое насущное» (1958. 23 июля) о том, что и роман о том, что происходило 60 лет назад, тоже современен: «Важна точка зрения, то, как он смотрит на прошлое».

В «Записке» Отдела культуры ЦК КПСС о дискуссии на страницах печати о романе Вс. А. Кочетова «Братья Ершовы» (Нева. 1958. № 6—7) от 6 сентября 1958 года говорилось о том, что о романе «высказываются противоположные суждения», М. Соколов, М. Алексеев, В. Друзин, Г. Марков, В. Сытин, М. Гус, А. Васильев «высоко оценивают роман В. Кочетова как произведение остропроблемное, актуальное, написанное с правильных партийных позиций, другие литераторы считают его идейно ошибочным, политически вредным» (Сурков, Симонов, Погодин, Штейн, Овечкин, Твардовский же назвал роман Кочетова «разбойным явлением в литературе», Б. Лавренёв обвинил Вс. Кочетова в «невежественном и мещанском взгляде на драматургию», выступили критики и литературоведы Дементьев, Озеров, Сучков, Книпович, Чичеров).

Положительные рецензии о «Братьях Ершовых» написали И. Денисова – «Революция продолжается» (Комсомольская правда. 1958. 10 августа), А. Эльяшевич – «Ершовы и Орлеанцев» (Ленинградская правда. 1958. 9 августа), М. Алексеев – «Братья Ершовы ведут бой» (Литература и жизнь. 1958. 3 сентября), Ю. Жданов – «Третьего не дано!» (Литературная газета. 1958. 6 сентября). «Отдел культуры ЦК КПСС считает, что в романе В. Кочетова созданы яркие и впечатляющие образы кадровых рабочих – гвардии рабочего класса, составляющей главную цементирующую силу советского общества. Заслуживает поддержки и направленность романа, бичующего приспособленцев и демагогов, обращённого против неверных, ревизионистских тенденций, проявившихся в нашем искусстве за последние годы.

Однако в изображении интеллигенции В. Кочетов допускает явную односторонность…»

25 сентября 1958 года в «Правде» была опубликована статья В. Михайлова «Братья Ершовы», в которой дана оценка романа «Братья Ершовы», отмечены как положительные его стороны, так и недостатки.

Затем обсуждения романа состоялись в журнале «Вопросы литературы» (главный редактор А. Дементьев), на совместном заседании секций прозы и критики Союза писателей СССР, в котором принимали участие около четырёх сотен писателей. И. Падерин, М. Шкерин, А. Хватов, Д. Стариков дали положительную оценку роману, А. Дементь ев высказал ряд критических замечаний, с чем не согласились Л. Соболев и И. Астахов. С критическими замечаниями выступили К. Горбунов, С. Смирнов, А. Казанцев, А. Васильев, критики Дорофеев, Войтинская.

В отчёте, опубликованном в «Литературной газете» 30 сентября 1958 года, было многое недосказано, пропущены некоторые существенные детали в полемике, некоторые писатели, прочитав отчёт, говорили о нём как о «лживом и подлом».

27—29 ноября 1958 года состоялось заседание Секретариата Союза писателей СССР, на котором поднимались всё те же актуальные вопросы литературной жизни – обсуждали работу «Литературной газеты». Докладчик М. Алексеев дал общую характеристику работы, Б. Полевой подверг редакцию газеты острой критике за публикацию статьи И. Шевцова «Эпос народного подвига» (1958. 20 февраля), в которой автор дал оценку всего двум произведениям в канун праздника Красной армии – роману «Солдаты» М. Алексеева и роману Е. Поповкина «Семья Рубанюк», получившему Сталинскую премию в 1952 году. Затем Б. Полевой критиковал газету за публикации захваливавших роман «Братья Ершовы» рецензии М. Алексеева, статей сотрудников газеты Д. Старикова и В. Друзина. А. Калинин в статье «Не в обороне, а в наступлении. На литературные темы» (Там же. 1958. 16 ноября) несколько похвальных слов сказал о «Братьях Ершовых», и тут же «Литературная газета» сообщила, что только так, как А. Калинин, надо писать о романе В. Кочетова. Одновременно с этим подверглись разносной критике романы Д. Гранина «После свадьбы» (Октябрь. 1958. № 7—9) и В. Пановой «Сентиментальный роман» (Новый мир. 1958. № 10—11) в статьях Д. Старикова (Литературная газета. 1958. 22 ноября) и В. Друзина (Там же. 25 ноября).

В полемику писателей вмешались и учёные-литературоведы. На межвузовском совещании преподавателей русской (классической и советской) литературы в Москве выступили с докладами «О состоянии и задачах изучения истории русской советской литературы» профессор А.И. Метченко, «Проблемы и задачи изучения русской литературы конца ХIХ – начала ХХ в.» – профессор Б.В. Михайловский, «Закономерности становления новой русской художественной литературы» – профессор Д.Д. Благой. Дискуссия продолжалась остро, высказывались разные точки зрения, но большинство преподавателей соглашались с тезисами докладов известных профессоров.

Год тому назад профессор А. Метченко предоставил К. Симонову высказать свою точку зрения о разных тенденциях в развитии современной литературы, а потом сожалел: он вовсе не ожидал, что К. Симонов, опытный политик, так резко обрушится на постановления ЦК ВКП(б) 1946 года и потребует их отмены, вовсе не ожидал и того, что после этого К. Симонов будет снят со своих постов и отправлен в Ташкент работать над книгой. Поэтому сейчас Метченко был крайне осторожен, хотя партийная, «цековская» точка зрения была явственно высказана в тезисах доклада: «Вместо объективного изучения живого процесса развития явлений – тенденционное противопоставление литературы 20-х годов последующим периодам. Предпочтение литературе 20-х оказывается прежде всего потому, что в те годы существовали различные декадентские, натуралистические и формалистические течения, которые вопреки их действительной, как правило отрицательной, роли, расцениваются положительно, последующие же периоды освещаются как периоды застоя, порождённого культом личности. В предвзятой отрицательной оценке более зрелых в идейном и художественном отношении периодов литературы социалистического общества с особой силой проявился антисоциалистический характер ревизионистской критики, отказ от добросовестного анализа явлений и подмена его клеветническими измышлениями. Вместо изучения действительной роли тех или иных писателей в духовном развитии советского общества – попытки дискредитировать авторитет таких писателей, как Горький, Маяковский, Серафимович, Фурманов, А.Н. Толстой и др., выдвинуть на первое место таких прозаиков, как Б. Пильняк, и таких поэтов, как В. Хлебников, О. Мандельштам, А. Ахматова, М. Цветаева, Б. Пастернак, находившихся в стороне от главного пути развития советской литературы и в ряде случаев враждебных социализму. Все эти нехитрые операции, совершаемые под предлогом «борьбы с догматизмом», преследуют цель сбить литераторов социалистических стран с единственно плодотворного и подлинно новаторского пути на избитый путь эпигонства, бесплодного формалистического трюкачества, натуралистического копания на мусорных свалках истории, оказать своё разлагающее влияние на молодёжь» (Тезисы докладов на межвузовском совещании преподавателей русской (классической и советской) литературы. М.: Филологический факультет МГУ, 1958. С. 6).

Сразу после ХХ съезда КПСС вышли два сборника «Литературная Москва», потом К. Симонов, опередив время, обрушился на постановления ЦК ВКП(б), на философском и филологическом факультетах МГУ в полный голос заговорили о положительном отношении к Ф. Достоевскому и отрицательном отношении к методу социалистического реализма, а межвузовское совещание преподавателей вновь откатилось к устаревшим принципам преподавания русской литературы ХVIII – ХХ веков.

6—13 декабря 1958 года состоялся учредительный съезд писателей РСФСР, на котором председателем Союза писателей Российской Федерации избрали Л.С. Соболева.

Обсуждая проект Устава Союза писателей СССР, который должен будет принять съезд писателей в Москве 18—23 мая 1959 года, ЦК КПСС подчеркнул, что в уставе нечётко дано определение метода социалистического реализма: «Ленинская партийность названа в уставе как один из принципов социалистического реализма наряду с правдивым изображением действительности. Между тем важно подчеркнуть, что коммунистическая партийность является основой, душой социалистического реализма и что подлинная правдивость в творчестве советского художника может быть достигнута только при изображении жизни с позиций коммунистической партийности, исходя из интересов борьбы за победу коммунизма (Аппарат ЦК КПСС и культура. 1958—1964: Документы. М., 2005. С. 216—217). Подписали документ 28 апреля 1959 года Д. Поликарпов, В. Баскаков, И. Черноуцан, согласилась с этим секретарь ЦК КПСС Е. Фурцева.

На III Всесоюзном съезде писателей с докладом выступил Г. Марков, указав на большие достижения советской литературы и её недостатки. Последовали выступления Н.С. Хрущёва, единодушное негодование писателей, осудивших Б. Пастернака за антисоветский роман «Доктор Живаго», получивший Нобелевскую премию. Было отмечено, что писатели Гранин, Тендряков, Казакевич признали свои ошибки и написали новые произведения, появились новые актуальные произведения Г. Николаевой, Вс. Кочетова, Ф. Панфёрова, Д. Гранина, М. Жестева, А. Чаковского, А. Корнейчука, В. Розова, молодых писателей А. Кузнецова, Н. Дементьева, но журнал «Новый мир» по-прежнему публикует произведения Е. Ржевской (1958. № 8), Н. Адамян (1958. № 9), Д. Стонова (1958. № 4—5), А. Письменного (1958. № 7), которые чаще всего подвергаются острой критике.

Первым секретарём Правления Союза писателей СССР был избран К.А. Федин.

После съезда А.А. Сурков написал Н.С. Хрущёву письмо о праздновании 70-летия А.А. Ахматовой, которая подвергалась партийной критике, но потом написала много интересных стихотворений, она по-прежнему в поэтическом строю. «Ещё задолго до прошлогодней свистопляски с присуждением Нобелевской премии Б. Пастернаку, – писал А.А. Сурков, – я слышал от А. Ахматовой слова резкого осуждения художественной слабости и политической тенденции романа «Доктор Живаго», который она читала в рукописи, переданной ей Пастернаком лично».

23 июня 1959 года в «Литературной газете» Лев Озеров опубликовал положительную статью «Стихотворения Анны Ахматовой» к её 70-летию (Аппарат ЦК КПСС и культура. 1958—1964. С. 260).

Обратили внимание читателей и критики такие произведения, как роман «Туманность Андромеды» (Техника – молодёжи. 1957. № 1—6, 8, 9, 11) и «Сердце Змеи» (Юность. 1959. № 1) И. Ефремова, стихотворения Б. Слуцкого («Я строю на песке, а тот песок…», «А нам, евреям, повезло…», «Современные размышления», «Бог», «Лакирую действительность»), М. Алигер, Е. Евтушенко. 10—14 декабря 1959 года в Ленинграде состоялась встреча-дискуссия русских поэтов и критиков на тему «Поэт и современность», в которой приняли участие 135 поэтов и критиков из разных городов России. Совещание открыл Л. Соболев, с докладами выступили Л. Ошанин и А. Эльяшевич. В дискуссии приняли участие А. Прокофьев, С. Баруздин, Н. Рыленков, Н. Доризо, М. Дудин, М. Шестериков, Е. Долматовский, Н. Тихонов. Ряд дискуссионных предложений высказал Алексей Марков, указав, что метод социалистического реализма «поняли как метод восхваления», поэзия 30—40-х годов – это «подхалимская» поэзия. С А. Марковым полемизировали В. Друзин, С. Баруздин, А. Турков. На дискуссии обратили внимание и на стихи Б. Слуцкого «Физики и лирики», опубликованные в «Литературной газете» (1959. 13 октября): «То-то физики в почёте. / То-то лирики в загоне. / Это самоочевидно. / Спорить просто бесполезно. / Так что – даже не обидно, / а, скорее, интересно / наблюдать, как, словно пена, / опадают наши рифмы / и величие степенно / отступает в логарифмы». Б. Слуцкий, защищая смысл своего стихотворения, возражал А. Эльяшевичу, в замечаниях которого он увидел нечто «доносительское, вызывающее отвращение». О творчестве Е. Евтушенко критически говорили П. Выходцев, Л. Ошанин, М. Дудин, А. Прокофьев (см.: Правда. 1959. 11 декабря; Аппарат ЦК КПСС и культура. 1958—1964. С. 320—325).

Дискуссия о поэзии продолжалась и в газетной полемике: С. Калашников напечатал резкую статью «Любимая мозоль» о сборнике молодых поэтов, студентов Литературного института, «По первопутку» (Молодая гвардия. 1959), в которой критик заметил много недостатков (Литературная газета. 1959. 28 ноября). Через два дня после этой статьи появилась хлёсткая полемическая статья А. Ёлкина «С кистенём по «первопутку» (Комсомольская правда. 1959. 1 декабря), в которой критик защищает этот сборник молодых поэтов от разгрома, «рецидива заушательской, несправедливой критики», отмечая, что есть в сборнике и штампы, но молодые поэты «нуждаются в обстоятельном разговоре о своём творчестве».

С большим шумом вошли в литературу молодые поэты Е. Евтушенко, А. Вознесенский, Б. Ахмадулина, они часто выступали на вечерах, заполонили своими стихами журналы и газеты. Были у них и интересные стихи, но в поисках новых форм молодые поэты впадали в формалистическую вычурность и фрондёрство. Критически отнеслись к стихам Е. Евтушенко и А. Вознесенского Александр Твардовский и Анна Ахматова.

18—20 января 1960 года состоялось заседание Секретариата Правления СП СССР, посвящённое литературной критике (Литературная газета. 1960. 23 января).

О литературной критике и поэзии В. Иванов написал обстоятельную статью «Принципиальность и объективность – неотъемлемые качества литературной критики» (Коммунист. 1960. № 2).


Накануне XXII съезда партии собрался партком Союза писателей СССР, и Д. Поликарпов упрекнул собравшихся в том, что они плохо участвуют в обсуждении программы КПСС и материалов съезда. А. Твардовский решил выступить на съезде. Положение его было сложным, противоречивым, среди партийных руководителей среднего звена он считался неустойчиым, колеблющимся, за «Новым миром» следили все сверху донизу, напомним, что Кочетову разрешили печатать «Синюю тетрадь» Э. Казакевича, а «Новому миру» – нет. Несколько дней работы съезда партии, слушая «краснословие и недоговорённость в докладах», Твардовский терзался сомнениями, «выступать – не выступать», но потом пришёл к твёрдому убеждению: «А выступать – не миновать, если уж сидеть здесь три недели. Окончательно ещё не решил, но чувствую, не миновать, иначе буду себя тиранить за трусость, лень, нерешительность» (Твардовский А. Новомирский дневник. М., 2009. Т. 1. 1961—1966. С. 58—59). 28 октября 1961 года А. Твардовский выступил на XXII съезде партии с развёрнутой речью, в которой, ссылаясь на искренний «Деревенский дневник» Е. Дороша, на «Районные будни» В. Овечкина и на роман «Память земли» В. Фоменко, высказал то, что наболело на душе: писатель должен стремиться воплотить всю полноту правды в своих произведениях, правду, исследованную и объективную, совестливую, не ограниченную никакими требованиями, откуда бы она ни исходила; резко осуждать половинчатую правду, иллюстративность, приспособленчество, указания сверху. 29 октября 1961 года «Правда» почти полностью напечатала эту речь. Писатели восприняли выступление как литературную программу. Точно так же речь А. Твардовского восприняли в аппарате ЦК КПСС: в «Справке», подготовленной в Отделе культуры в Секретариат ЦК КПСС, отрицательно отнеслись к призыву Твардовского требовать «правды жизни в искусстве, ничем не ограниченной», «раскрывающей всю сложность действительности», этот призыв назван односторонним и ошибочным, «главная линия развития литературы» – в партийности творчества (Аппарат ЦК и культура. 1958—1964: Документы. М., 2003. С. 475—479).

Выступали на съезде М. Шолохов, Вс. Кочетов. К удовольствию Твардовского, выступление Вс. Кочетова в «Правде» только упомянули, а это тоже была своего рода удача в литературном противостоянии.

4 февраля 1962 года писатель Вс. А. Кочетов в связи с 50-летием со дня рождения был награжден орденом Ленина (Правда. 1962. 4 февраля). Автор романов «Журбины» (1952) и «Братья Ершовы» (1958), главный редактор «Литературной газеты» (1955—1959), главный редактор журнала «Октябрь» (1961—1973), острый полемист и стойкий борец за партийную линию в искусстве по заслугам получил высокую оценку своей деятельности. А чуть позднее, когда был опубликован его роман «Чего же ты хочешь?» (1969), поднялась шумная кампания против этого романа, ходили различные анекдоты, насмешки, язвительная критика. «По литературным делам, – писал М.А. Шолохов 11 ноября 1969 года Л.И. Брежневу, – мне хотелось бы сказать об одном: сейчас вокруг романа Вс. Кочетова «Чего же ты хочешь?» идут споры, разноголосица. Мне кажется, что не надо ударять по Кочетову. Он попытался сделать важное и нужное дело, приёмом памфлета разоблачая проникновение в наше общество идеологических диверсантов. Не всегда написанное им в романе – на должном уровне, но нападать на Кочетова вряд ли полезно для нашего дела.

Я пишу об этом потому, что уже находятся охотники обвинить Кочетова во всех грехах, а по моему мнению – это будет несправедливо. Ваш М. Шолохов» (Шолохов М.А. Собр. соч. Т. 10. Письма 1924—1984. С. 597—598).

Вернёмся чуточку назад во времени. В середине мая 1954 года А. Твардовский, вернувшись из длительной поездки, собрал в редакции своих сотрудников и поэтов и прочитал поэму «Тёркин на том свете». Слух о поэме широко распространился по московским кругам. Позвонили из редакции «Правды», а вскоре курьером вернули текст поэмы. Писали письма в ЦК, а скорее доносы. Вокруг поэмы сложилась мрачная обстановка. Нашлись заметки Валентина Катаева, члена редколлегии «Нового мира», с уничтожающими вопросами и заметками в тексте, А.А. Сурков поехал к секретарю ЦК КПСС П.Н. Поспелову и высказал свои опасения по поводу содержания поэмы. В июне 1954 года на заседании Правления Союза писателей было принято постановление осудить статьи В. Померанцева, Ф. Абрамова, М. Лившица, М. Щеглова и освободить А. Твардовского от должности главного редактора «Нового мира» в связи с переходом на творческую работу (Литературная газета. 1954. 11 августа). Естественно, в основе этого решения – постановление ЦК КПСС. В июле 1958 года А. Твардовский вернулся в «Новый мир», в литературном мире вновь возникли серьёзные разногласия. А. Твардовский много времени уделял созданию поэмы «За далью – даль», особенно гордился разоблачительной главой о Сталине: «Когда кремлёвскими стенами / Живой от жизни ограждён, / Как грозный дух он был над нами, / Иных не знали мы имён…» Разные толки о поэме были развеяны резолюцией Н.С. Хрущёва: «Прочитал с удовольствием». «Правда» тут же напечатала главы из поэмы. Отдельное издание поэмы «За далью – даль» вышло летом 1960 года, а в 1961 году получило официальное признание – Ленинскую премию.

В начале 1960-х годов в литературной жизни России вновь царило оживление. В «Литературной газете» К. Буковский напечатал критическую статью о романе Бабаевского, Е. Сурков выступил с критикой романа В. Кочетова. Главным редактором газеты был В.А. Косолапов. Заведовал отделом литературы Юрий Бондарев, известный своими фронтовыми повестями и романом «Тишина» (Новый мир. 1962. № 3—5), в газете работали Ф. Кузнецов, В. Лакшин, Булат Окуджава, Б. Сарнов, С. Рассадин, И. Борисова, в газете часто бывали и печатались Борис Балтер, Лев Кривенко, Владимир Максимов, Наум Коржавин, Ф. Искандер, В. Аксёнов, А. Вознесенский, Е. Евтушенко, молодые, но вскоре ставшие известными писателями, многие из них участвовали в альманахе «Тарусские страницы» (1961. Составитель К. Паустовский), возбудившем оживление в московских кругах. Резкой критике альманах подвергся в «Литературной газете» (1962. 9 января). В альманахе были напечатаны 42 стихотворения Марины Цветаевой, 16 стихотворений Наума Коржавина, стихотворения Н. Заболоцкого, Б. Слуцкого, Д. Самойлова, Е. Винокурова, Н. Панченко, автобиографическая повесть Б. Окуджавы «Будь здоров, школяр», повесть Б. Балтера «Трое из одного города», три рассказа Юрия Казакова, документальная проза Ф. Вигдоровой, К. Паустовский напечатал главы из второй части «Золотой розы» – о Бунине, Ю. Олеше, А. Блоке, В. Луговском.

В. Лакшин, работавший в «Литературной газете» и знавший все интриги, противоречия и обстановку, вспоминал: «Между тем Косолапов ведёт себя бесцеремонно, Барабаш твердит, что наш отдел даёт какие-то раздражённые, брюзгливые статьи. Снимают критическую статью о Бабаевском, держат мою рецензию на «дамскую повесть», статью Т. Трифоновой против романа Сартакова. Зато печатают через голову отдела к юбилею Кочетова подхалимский «всхлип» Чалмаева. Мы вычеркнули всё же у него полемику со статьей А. Марьямова в «Новом мире» – и вообще восторги по поводу «Секретаря обкома».

Чалмаев нажаловался на меня Косолапову; тот ещё попытался взять мою сторону – сказал, что я прав, вычеркивая «общие слова». «Нет, Валерий Алексеевич, – сказал со смешком Чалмаев, – есть такие общие слова о партийности и народности, которые надо не уставать повторять», и намекнул, что весь этот эпизод будет сегодня же известен Кочетову. (А Косолапов боится его и Грибачёва – до дрожи.)» (Лакшин В. «Новый мир» во времена Хрущёва. Дневник и попутное (1953—1964). М., 1991. С. 54). Но эти свидетельства были лишь одной стороной бурной полемики в процессе литературной борьбы 60-х годов.

А. Твардовскому очень понравился очерк Александра Яшина (1913—1968) «Вологодская свадьба», цензурой высказывались кое-какие замечания, но в процессе прохождения журнала они были сняты, очерк напечатан в журнале «Новый мир» в номер двенадцатом за 1962 год.

Как автор этого очерка и другого – «Рычаги», Александр Яшин стал бесспорным пролагателем новых путей в современной литературе. У А. Яшина открылись глаза, проснулась совесть, и он описал только то, что увидел своими глазами. Он следовал лишь традициям русской литературы ХIХ – ХХ веков, традициям М. Шолохова, Ивана Бунина, Сергея Есенина. Но тут же появилось «Открытое письмо А. Яшину» под названием «Свадьба с дёгтем» (Комсомольская правда. 1963. 31 марта), которое начисто перечеркнуло все тягостные раздумья писателя о бедности колхозников, которые много лет жили под властью райкома партии. Перечеркнуло живые народные обряды, традицию вологодских свадеб, то малое, что ещё сохранилось в народе. А ведь отовсюду шли поздравления с творческим успехом «Вологодской свадьбы». Целый год А. Яшин не мог писать после резкой критики в партийной печати. Он далеко ушёл от поэмы «Алёна Фомина», за которую получил Сталинскую премию, он пришёл к честному сборнику лирических стихотворений «Совесть» (1961), а оказывается, по мнению официальных критиков, пришёл к «очернительству советской действительности», стал недругом своих поильцев и кормильцев.


В ноябре 1962 года Хрущёв качнулся влево. Ему передали письмо А. Твардовского от 6 августа 1962 года, в котором поэт писал о «поистине исключительном случае», заставившем его обратиться к Хрущёву: «Речь идёт о поразительно талантливой повести А. Солженицына «Один день Ивана Денисовича». Имя этого автора до сих пор никому не было известно, но завтра может стать одним из замечательных имён нашей литературы… Но в силу необычности материала, освещаемого в повести, я испытываю настоятельную потребность в Вашем совете и одобрении» (Континент. 1993). Вскоре помощник Хрущёва прочитал ему повесть А. Солженицына, и она Хрущёву понравилась. Но перед тем как отдать разрешение на публикацию в журнале «Новый мир», повесть была обсуждена на Президиуме ЦК КПСС и рекомендована к печати. Среднее звено партийных руководителей не одобряло решение. Сдавая повесть Солженицына в набор, А. Твардовский написал предисловие к публикации запретной лагерной повести. Только что начальник Главлита П.К. Романов направил в ЦК КПСС докладную записку о запрещении публикации очерка «Белые пятна» В. Каверина, в котором в полемическом тоне говорилось о писателе М. Зощенко и осуждались постановления ЦК ВКП(б) 1946 года, и о нецелесообразности публикаций стихотворений М. Цветаевой, и Твардовский брал ответственность на себя за все «грехи» «Нового мира».

Сергей Михалков, бывая на всех важных встречах писателей с Н. Хрущёвым, как-то заметил, что Хрущёв, выступая, ничего не сказал о сатире (к Михалкову подошёл чиновник и заметил, что Хрущёв ничего не сказал о сатире). Так что, сатира не нужна?

«Я понимал: положение надо исправить. И немедленно.

Поэтому на приёме в Георгиевском зале по случаю писательского съезда подошёл к Хрущёву и сказал:

– Вы не упомянули о сатире.

– Что такое? – удивился Хрущёв. – А почему я должен был ещё о чём-то упоминать.

– А потому, – ответил я, – что вы же знаете, что каждое ваше слово будут теперь цитировать, изучать. И если вы ничего не сказали о сатире, то, значит, вы, Никита Сергеевич, к этому жанру плохо относитесь, и это может иметь роковые последствия не только для литературы…» (Михалков С. Что такое счастье. М., 2007. С. 214—215).

Поразительно, но факт.

Это была, может быть, самая счастливая пора, скорее даже миг, литературы и искусства при Н. Хрущёве, особенно для публикаций ярких художественных произведений. В журнале «Новый мир», в частности, были в 1962—1963 годах напечатаны: роман «Тишина» Юрия Бондарева (1962. № 3—5), повести «Тропы Алтая» Сергея Залыгина, «Семь пар нечистых» и «Косой дождь» Вениамина Каверина, «Один из нас» Василия Рослякова, «Один день Ивана Денисовича» Александра Солженицына (1962. № 11), «Вологодская свадьба» Александра Яшина (1962. № 12), «Убиты под Москвой» Константина Воробьёва (1963. № 2), «Чёрный Яр» (1963. № 3) Виля Липатова, рассказы «Брянские» Виктора Лихоносова, «Новичок» Виктора Некрасова (1963. № 11), «Случай в Кречетовке», «Матрёнин двор», «Для пользы дела» (1963. № 7) Александра Солженицына, произведения Владимира Тендрякова, Василия Шукшина, стихи Е. Евтушенко, А. Жигулина, Риммы Казаковой, Самуила Маршака, Новеллы Матвеевой, Эдуарда Межелайтиса… Поднялось немало талантливых имён поэтов, публицистов, критиков, мемуаристов, отдельные их произведения проходили легко, другие снимались цензурой и потом долго обсуждались в различных идеологических инстанциях, выходили с большими потерями для творческого воплощения.

Между тем в «Новом мире» была опубликована речь Н.С. Хрущёва «Высокая идейность и художественное мастерство – великая сила советской литературы и искусства», произнесённая на встрече руководителей партии и правительства с деятелями литературы и искусства 8 марта 1963 года (1963. № 3). Затем передовая статья в «Новом мире» – «За идейность и социалистический реализм» (1963. № 4), словно в развитие речи Н.С. Хрущёва.

В 1963 году в издательстве «Советский писатель» вышла книга Льва Любимова «На чужбине», которая была напечатана в журнале «Новый мир» в 1957 году (№ 2—4) с большими потерями, а в книжном издании многие сокращения были восстановлены. В тот год, 1957-й, тоже было счастливое время, прошёл ХХ съезд КПСС, писатели и вся страна вздохнули с облегчением, Хрущёв с молодым задором качнулся влево, и многое можно было напечатать. Снова вернусь к журналу «Новый мир» 1957 года, в котором была представлена часть современной литературы: «Владимирские просёлки» Владимира Солоухина (№ 9—10),

«Кавказская повесть» Петра Павленко (№ 2—4), рассказы Николая Тихонова, Софьи Виноградской, Елизаветы Драбкиной, стихотворения Маргариты Алигер, Николая Асеева, Константина Ваншенкина, Евгения Евтушенко, Николая Заболоцкого, Инны Лиснянской, Владимира Луговского, Леонида Мартынова, Александра Прокофьева, Ярослава Смелякова, Степана Щипачёва. И вот среди известных произведений деятелей литературы были напечатаны и воспоминания о русской эмиграции известного парижского журналиста и писателя Льва Любимова.

В юном возрасте Лев Любимов, выходец из родовитой дворянской семьи, проучившись несколько лет в Александровском лицее, получив прекрасное образование, прежде всего – знание европейских языков, вместе с матерью и братом эмигрировал из революционной России и больше четверти века провёл в Париже. После победоносной Великой Отечественной войны группа русских эмигрантов во Франции создала Союз русских патриотов (а ранее, в ноябре 1943 года, начала выходить газета «Русский патриот»). В 1946 году, после решения советского правительства от 14 июня 1946 года о предоставлении права на советское гражданство бывшим подданным Российской империи, живущим во Франции, многие приняли решение возвратиться на родину. Вскоре Союз русских патриотов стал Союзом советских патриотов. А газета «Русский патриот» получила название «Советский патриот».

В одну из первых своих поездок в Ленинград Лев Любимов пришёл в Русский музей и залюбовался свежестью репинских красок на картине «Государственный совет», но не только этим – в левом углу, над стариками в раззолочённых мундирах, художник Репин поместил фигуру секретаря Государственного совета Дмитрия Любимова, камергера императорского двора, – отца Л.Д. Любимова. Это начало мемуаров. И далее Лев Любимов в лёгкой свободной форме рассказывает о своём деде Николае Алексеевиче Любимове (1830—1897), двадцать восемь лет проработавшем профессором физики в Московском университете, принимавшем активное участие в литературной работе журнала «Русский вестник» и газеты «Московские ведомости», который был в дружеских отошениях с редактором Катковым, разделял взгляды Победоносцева и Делянова, написал ряд очерков «Против течения», в которых резко говорил о Французской революции и о тех, кто в России проповедовал революционные взгляды на французский манер. Встречался и переписывался со Львом Толстым, Фёдором Достоевским, через Н. Любимова проходили некоторые их сочинения, со многими видными писателями того времени он не только встречался, но и переписывался. Отец, Дмитрий Николаевич Любимов (1864—1942), занимал крупные государственные должности, был камергером, губернатором, но между делами собирал автографы выдающихся деятелей литературы и искусства, коллекция сохранилась, доступна для знакомства широкой публике. Мать, Людмила Ивановна, дочь Ивана Яковлевича Туган-Барановского, род которого начинался с Чингисхана, занималась благотворительной деятельностью, во время Первой мировой войны снарядила санитарный поезд, как хозяйка принимала участие в поездках на фронт, была заметной фигурой в императорском обществе. Вся семья Любимовых занимала устойчивое положение в образованном свете. Так что ничего не было удивительного в том, что Лев Любимов поступил в Александровский лицей и проучился здесь до его закрытия во время революции.

С 1926 года, окончив философский факультет Берлинского университета, Лев Любимов стал работать журналистом в газете «Возрождение». В очерках открывается целый мир эмигрантского Парижа. Любимов брал интервью у Шаляпина, у балерины Анны Павловой, Рахманинова, Коровина, даёт превосходную биографию хозяина газеты Абрама Осиповича Гукасова (Гукасьяна), много раз встречался и разговаривал с Иваном Буниным, описал его характер и его положение в Париже, брал интервью у Куприна, общался с Ходасевичем и Адамовичем, показал сильные и слабые стороны крупных деятелей русской эмиграции, много лет мечтавших о возвращении в Россию после победы над большевиками. Не забыл упомянуть Лев Любимов и о том, что Гукасов платил нищенские гонорары и многие писатели, такие как Бунин, Иван Шмелёв, уходили к Милюкову в газету «Последние новости», который платил гораздо больше.

Как парламентский корреспондент газеты, Лев Любимов освещал и политические новости. Однажды Лев Любимов ринулся к толпе, окружившей русского эмигранта, стрелявшего во французского президента. «Крепко избитый при аресте, – писал Любимов, – ещё в угаре только что совершённого им злодеяния, Павел Горгулов высказывал своё политическое кредо, найдя наконец аудиторию, жадно ловящую каждое его слово.

Он стрелял в президента Поля Думера не из личной вражды. Своим поступком хотел разбудить совесть мира, стрелял, чтобы протестовать против сношений Франции с Советами. Стрелял из ненависти к большевикам, во имя России» (Любимов Л. На чужбине / Ред. В.В. Петелин. М.: Советский писатель, 1963. С. 219). Было это 6 мая 1932 года.

В книге автор легко и непринуждённо описывает жизнь буржуазного общества, в котором он постоянно вращался. В главе «Как хорошо быть буржуа!» и других главах Лев Любимов откровенно описывает французского буржуа, его довольство, ресторанную жизнь, сам принимая эту жизнь не без удовольствия. Здесь, в этой книге, много трагического и комического, много политических страстей и неуравновешенных характеров, много блестящих литературных портретов эмигрантов, так и не забывших свою родину и мечтавших вернуться. В ноябре 1943 года многие изменили свою судьбу, вступив в Союз русских патриотов, а Лев Любимов написал первую патриотическую статью в газету «Русский патриот».

При издании в «Советском писателе» возникли противоречия между директором издательства Н.В. Лесючевским и редакцией русской прозы, которая книгу одобрила, и дело вовсе не в том, где этот текст был впервые напечатан, что произведению очень повредило с точки зрения официальной идеологии, к которой, естественно, принадлежал Н.В. Лесючевский, а в том, что книга была яркой, актуальной и просто злободневной. Интерес к эмигрантам в советском обществе был огромен – столько великих талантов покинуло Россию… В 1957 году в журнале «Вопросы литературы» появилась талантливая статья Олега Михайлова о Бунине; он работал над диссертацией, представил книгу о Бунине в «Советский писатель», а «авторитетные» рецензенты её отвергли. А. Твардовский задумал составить и опубликовать собрание сочинений Бунина, письма в ЦК КПСС, хлопоты, так что многие административные деятели, учёные и критики с глубоким любопытством отнеслись к книге Льва Любимова «На чужбине». Вскоре стали выходить одна за другой книги Бунина, Куприна, Шмелёва с предисловиями и комментариями Олега Михайлова, истинного первопроходца и открывателя русской литературы за рубежами Советской России. И с этим официальные круги советского общества ничего не могли поделать – восторжествовали здравый рассудок и мысль об объединении русской советской литературы и русской зарубежной литературы. На это было потрачено немало сил и времени трезво рассуждающих писателей, критиков и литературоведов. Сейчас критиков и литературоведов, пишущих об эмигрантской литературе, – целый «хоровод». Даже Виктор Чалмаев, постоянно писавший о производственной и историко-революционной литературе, о Вс. Кочетове, В. Смирнове, увлёкся эмигрантской литературой и написал статьи о творчестве талантливого прозаика и драматурга А.М. Ремизова.

«На чужбине» – не первая книга Л.Д. Любимова. В Берлинском университете Л. Любимов изучал изящное искусство, посмотрел картины чуть ли не во всех европейских странах. И здесь, в России, у него было несколько публикаций о зарубежной живописи. В книге «Среди сокровищ Эрмитажа», дав общий обзор сокровищ, хранящихся в музее, начиная с древнейшего периода, Лев Любимов подчеркнул, что сокровища не награблены, как, допустим, действовал, собирая художественные коллекции, Наполеон, а собраны в результате обмена или покупки. «Собрания Эрмитажа – это плод культурного общения России с другими народами и государствами, общения, часто выливавшегося в поощрение их национального художественного творчества, плод просвещённого, кропотливого собирательства и упорных археологических изысканий на нашей земле» (Любимов Л. Среди сокровищ Эрмитажа. М.: Изд-во «Знание»; Литература и искусство, 1961. С. 32).


В конце ноября 1962 года в мастерской художника Э. Белютина открылась выставка авангардного искусства, на которую пригласили иностранных корреспондентов и сочувствующих новому направлению в искусстве. Затем выставку перенесли в Манеж для всех желающих её осмотреть. Выставку посетили крупные партийные деятели, художники-реалисты, возникли огромные разногласия в обществе. Уговорили и Хрущёва побывать на выставке. Опираясь на опубликованные источники (Э. Белютин, Э. Неизвестный и др.), У. Таубман писал: «Хрущёв вошёл, обвёл взглядом зал – и выражение его лица (этот момент запечатлён на кинопленке) начало меняться: от усталости – к любопытству, от любопытства – к недоумению и неуверенности в себе, от неуверенности – к раздражению, от раздражения – к ярости. Художники зааплодировали Хрущёву, однако он заставил их потрясённо замолчать первыми же своими словами: «Дерьмо собачье!.. Осёл хвостом мажет лучше!» Затем он набросился на одного молодого художника: «Ты же с виду хороший парень, как ты можешь такое рисовать? Снять бы с тебя штаны да всыпать крапивой, пока не поймёшь свои ошибки. Как не стыдно! Ты пидарас или нормальный мужик? Хочешь уехать? Пожалуйста, мы сами тебя проводим до границы… Мы тебя можем отправить лес валить, пока не вернёшь государству всё, что оно на тебя потратило. Народ и правительство столько с тобой возилось – а ты платишь таким дерьмом!»

«Кто всё это устроил?!» – громовым голосом поинтересовался Хрущёв. Вперёд вытолкнули Белютина вместе с Неизвестным – широкоплечим, кряжистым человеком, в прошлом парашютистом-десантником. Этого богатыря Хрущёв обвинил в нетрадиционной сексуальной ориентации. Повернувшись к министру культуры Екатерине Фурцевой (единственной женщине в свите Хрущёва), Неизвестный извинился перед ней за то, что вынужден сейчас сказать, а затем рявкнул: «Никита Сергеевич, дайте мне сейчас девушку, и я вам докажу, какой я гомосексуалист!»

После такого пришлось замолчать даже Хрущёву. По крайней мере, на несколько секунд. Пока Неизвестный не попытался объяснить премьеру, что его помощники играют на его невежестве в вопросах искусства. Это вывело Хрущёва из себя: «Был я шахтёром – не понимал, был я политработником – не понимал, был я тем – не понимал. Ну вот сейчас я глава партии и премьер и всё не понимаю?! Для кого же вы работаете?» (Таубман У. Хрущёв. С. 636—637).

17 декабря 1962 года во Дворец приёмов на Ленинских горах пригласили около четырёхсот деятелей литературы и искусства для встречи с партийными и государственными руководителями. Столы, как вспоминали участники, ломились от яств и напитков. Все ожидали речи Хрущёва, ведь он получил после выступления в Манеже множество писем, в том числе и от известных людей. То, что услышали от Хрущёва, говорившего часа два, вызвало у собравшихся противоречивые чувства, у либералов – ужас: он повторил в развязной форме то, что, в сущности, говорилось в Манеже. 7 марта 1963 года в зале Кремля состоялась ещё одна встреча деятелей культуры с Хрущёвым и руководителями партии и государства. Выступал Хрущёв, выступали писатели и режиссёры, Хрущёв постоянно вмешивался в разговор, остро критиковал Андрея Вознесенского, Евгения Евтушенко, Василия Аксёнова. Но самое поразительное на этом совещании – выступила Ванда Василевская и сообщила, что два советских писателя в интервью польской газете назвали выдающимся писателем Бориса Пастернака. Из президиума тут же послышались громкие возгласы: «Клевета!.. Клеветник!.. Вам нравится там, за границей, у вас есть покровители – катитесь туда!»

«Речь его (Н.С. Хрущёва. – В. П.) становилась всё более путаной, производила впечатление бессвязного бреда, – писал У. Таубман. – Михаилу Ромму показалось, что Хрущёва «подогревали» напитки, которые ставил перед ним каждые десять минут молчаливый помощник и которые Хрущёв опрокидывал в себя одним глотком. С тяжким недоумением слушали своего былого кумира либеральные интеллигенты; и даже на лицах консерваторов, у которых были все основания для радости, отражалось нескрываемое отвращение и презрение к Хрущёву» (Там же. С. 644).

То, что увидел американский учёный глазами Михаила Ромма, передано в одностороннем, чисто негативном виде. А правда живой жизни всегда многогранна. Перед Н.С. Хрущёвым лежал подготовленный помощниками текст выступления на совещании, но Хрущёв то и дело отвлекался от текста. Скорее всего, этот текст был опубликован миллионным тиражом под названием «Высокая идейность и художественное мастерство – великая сила советской литературы и искусства. Речь на встрече руководителей партии и правительства с деятелями литературы и искусства 8 марта 1963 года»: сдано в набор 11 марта 1963 года, подписано в печать 12 марта 1963 года (М.: Госполитиздат, 1963). Здесь говорилось о «тошнотворной стряпне» Эрнста Неизвестного, о недостатках фильма «Застава Ильича», о грубых ошибках И. Эренбурга, об односторонности стихотворения Е. Евтушенко «Бабий Яр», в котором упоминается как жертвы фашистских злодеяний только еврейское население, а в этом Бабьем Яре были замучены и русские, и украинцы, и люди других национальностей, о полемике Р. Рождественского с Н. Грибачёвым, о роли Сталина как борца с Троцким, Зиновьевым, Бухариным и другими заговорщиками. Сталину были присущи крупные недостатки и ошибки, «…и при всём этом партия отдаёт должное заслугам Сталина перед партией и коммунистическим движением. Мы и сейчас считаем, что Сталин был предан коммунизму, он был марксистом, этого нельзя и не надо отрицать… Когда хоронили Сталина, то у многих, в том числе и у меня, были слёзы на глазах. Это были искренние слёзы. Хотя мы и знали о некоторых личных недостатках Сталина, но верили ему» (Там же. С. 21—22).

Это был откат от решений ХХ съезда КПСС, а поэтому многим собравшимся на этой встрече Хрущёв не понравился, о чём не замедлили сообщить в своих воспоминаниях.

Но одна из главных мыслей в выступлении Н. Хрущёва была в другом: он вспомнил на основе подобранных документов о том, что в 1933—1938 годах Михаил Шолохов писал Сталину жёсткие письма, в которых защищал вёшенских коммунистов, попавших под каток обкомовских репрессий, резко критиковал сложившуюся обстановку, «не мирился с вопиющей несправедливостью, он восставал против творившихся в ту пору беззаконий». Хрущёв призывал к правдивому изображению жизни, он осуждал И. Эренбурга за мрачные картины увиденного, за односторонность и приспособленчество «Бабьего Яра» Е. Евтушенко, поддержал романы М. Шолохова «Тихий Дон» и «Поднятая целина» за многогранное правдивое изображение жизни.

Анна Ахматова тоже включилась в оценку происходящего в литературе. Как-то во время беседы с коллегами её спросили, почему такой бешеный успех имеют Вознесенский, Евтушенко и Ахмадулина. «Надо признать, – сказала Анна Ахматова, – что все трое – виртуозные эстрадники. Мы судим их меркой поэзии. Между тем эстрадничество тоже искусство, но другое, к поэзии прямого отношения не имеющее. Они держат аудиторию вот так – ни на секунду не отпуская. (Она туго сжала руку и поставила кулак на стол.) А поэзия – поэзией. Другой жанр. Меня принудили прочесть «Озу» Вознесенского, какое это кощунство, какие выкрутасы…» (Чуковская Л. Записки об Анне Ахматовой. М., 2007. Т. 3. С. 304—305). В связи с этим Л. Чуковская вспоминает и её беседу с поэтом Г. Адамовичем, который задал всё тот же вопрос:

«В разговоре я назвал имя Евтушенко, Анна Андреевна не без пренебрежения отозвалась об его эстрадных триумфах. Мне это пренебрежение показалось несправедливым: эстрада эстрадой, но не всё же ею исчерпывается! Ахматова слегка пожала плечами, стала возражать и наконец, будто желая прекратить спор, сказала:

– Вы напрасно стараетесь убедить меня, что Евтушенко очень талантлив. Это я знаю сама» (Л. Чуковская. Воспоминания. С. 75).

Что касается поэмы А. Вознесенского «Оза» (см.: Молодая гвардия. 1964. № 10), то кощунственным, вероятно, представлялось Анне Андреевне восклицание «Аве, Оза» (Чуковская Л. Записки об Анне Ахматовой. Т. 3. С. 494).

Это было время мощных волн истинно русской поэзии, когда одна за другой появлялись книги высокой народности и патриотизма. Иван Лысцов (1934—1994) в первом своём сборнике стихотворений «Золотёна», вышедшем в 1962 году, заявил о себе как о первопроходце в поисках ёмкого поэтического слова, а в последующих сборниках, особенно в сборнике «Доля» (1969) с предисловием А.К. Югова, «Стезя», «Узы» (1971), «Страда» (1974), ярко определился как известный русский поэт патриотического направления, со своими языковыми находками и образами. Критик и литературовед Е.И. Осетров поддерживал И. Лысцова, находя в его сборниках «всё новые и новые сокровища русского языка». В 1969 году И. Лысцов написал критическую статью об альманахе «День поэзии 1968», которая вызвала недовольство либеральных кругов, зачисливших поэта в чёрный список «русофилов». Выходит первый сборник стихотворений Новеллы Матвеевой «Лирика» (1961), «Кораблик» (1963), потом «Душа вещей» (1966), «Ласточкина школа» (1973), одна за другой идут публикации стихов Владимира Соколова: «Трава под снегом» (1958), «На солнечной стороне» (1961), «Смена дней» (1965),

«Снег в сентябре» (1968), «Четверть века» (1975), «Спасибо, музыка» (1978, Государственная премия СССР за 1983 год), книги стихов Глеба Горбовского: «Поиски тепла» (1960), «Спасибо, земля» (1964), «Косые сучья» (1966), «Тишина» (1968), «Возвращение в дом» (1974), сборники стихов и поэм Михаила Луконина: «Рабочий день» (1948, Сталинская премия за 1948 год), «Признание в любви» (1960), «Необходимость» (Государственная премия СССР за 1973 год), возобновилась публикация сборников философской лирики Леонида Мартынова «Первородство» (1965), «Гиперболы» (1973), «Земная ноша» (1976), «Лицом к солнцу» (1977), «Узел бурь» (1979), «Черты сходства» (1982), сборники Сергея Наровчатова, Анатолия Передреева, Марии Петровых, Николая Рыленкова, Ярослава Смелякова, Владимира Солоухина, Владимира Луговского, Валентина Сорокина и др.


У М.А. Шолохова не раз возникали конфликты с руководством Союза писателей СССР и ЦК КПСС, особенно обострились эти отношения после глупейшего исключения Бориса Пастернака из Союза писателей за публикацию за рубежом романа «Доктор Живаго». Это сразу напомнило ему давние годы конца 20-х, когда Евгения Замятина и Бориса Пильняка рапповцы «прорабатывали» за публикацию их произведений за рубежом, при этом зная, что это сделано без ведома авторов.

Во время пребывания в апреле 1959 года в Париже (см.: Правда. 1959, 17, 24 апреля) Шолохов высказал своё отношение к «делу Пастернака»: «Коллективное руководство Союза советских писателей потеряло хладнокровие. Надо было опубликовать книгу Пастернака «Доктор Живаго» в Советском Союзе вместо того, чтобы запрещать её. Надо было, чтобы Пастернаку нанесли поражение его читатели, вместо того чтобы выносить его на обсуждение. Если бы действовали таким образом, наши читатели, которые являются очень требовательными, уже забыли бы о нём. Что касается меня, то я считаю, что творчество Пастернака в целом лишено какого-либо значения, если не считать его переводов, которые являются блестящими. Что касается книги «Доктор Живаго», рукопись которой я читал в Москве, то это бесформенное произведение, аморфная масса, не заслуживающая название романа».

Интервью Шолохова, опубликованное во французской газете «Франс суар», переполошило высших чиновников не только Союза писателей, но и ЦК КПСС. Заведующий Отделом культуры ЦК КПСС Д. Поликарпов высказывает своему руководству предложения: «Считал бы необходимым в связи с этим поручить советскому послу во Франции проверить достоверность сообщения «Франс суар» и, если такое интервью имело место, обратить внимание М. Шолохова на недопустимость подобных заявлений, противоречащих нашим интересам. Если сообщение газеты ложное, рекомендовать т. Шолохову опровергнуть его публично». Одновременно с этим сотрудники Отдела культуры подготовили текст телеграммы советскому послу во Франции. А между тем Союз писателей уже исключил Бориса Пастернака из своих рядов, а ему самому под давлением «общественности» пришлось отказаться от Нобелевской премии за 1958 год. Эта глупость литературных чиновников лишь подогрела интерес к роману, его перевели на восемь европейских языков и издали чуть ли не миллионным тиражом (подробнее см.: Российский гос. архив новейшей истории (РГАНИ). Ф. 5. Оп. 36. Д. 93. Л. 25—31. Здесь хранятся перевод из «Франс суар», проект телеграммы послу в Париже, письмо Д. Поликарпова и др. (Аппарат ЦК КПСС и культура. 1958—1964. С. 205—206).

М.А. Шолохов изложил лишь внешнюю сторону литературного конфликта между писателем и Правлением, между писателем и издателем. 27 февраля 1959 года в форме строгой секретности было принято Постановление Президиума ЦК КПСС «О Пастернаке Б.Л.»: «Поручить Генеральному прокурору СССР т. Руденко принять меры в соответствии с обменом мнениями на заседании Президиума ЦК» (Президиум ЦК КПСС. 1954—1964. Т. 3. Постановления 1959—1964. М., 2008. С. 15. В комментарии по этому вопросу говорится: «Речь идёт о допросе в Генеральной прокуратуре СССР выдающегося русского поэта и писателя Б.Л. Пастернака в связи с опубликованием романа «Доктор Живаго» и его стихотворений в английской газете «Дейли мейл» (11 февраля). Подробнее см. фундаментальную публикацию источников: «А за мною шум погони…»: «Борис Пастернак и власть. 1956—1972 гг.: Документы. М., 2001). На допросе публикация этих литературных произведений за рубежом характеризовалась как «действия, нарушавшие законы Советского государства», «образующие состав особо опасного государственного преступления», влекущего за собой «уголовную ответственность» (Там же. С. 965).

История издания романа «Доктор Живаго» была неоднозначной. В воспоминаниях В. Каверина есть любопытный эпизод в главе о Б.Л. Пастернаке:

«В «Докторе Живаго» около сорока листов – уже поэтому он не мог появиться в нашем сборнике, для которого мы с трудом выбивали из Гослита в лучшем случае пятьдесят. Но была более серьёзная причина: роман не понравился Казакевичу, который отозвался о нём очень резко.

– Вы можете себе представить Пастернака, который пишет о колхозах? – с раздражением спросил он меня.

– Не без труда.

– Ну вот. А он пишет – и очень плохо. Беспомощно. Есть прекрасные главы, но он не отдаёт их нам.

– Как вы думаете, почему он встретил нас так сурово?

– Потому что «Литературная Москва» для него – компромисс. Ему хочется, чтобы завтра же была объявлена свобода печати.

Впоследствии, когда я прочёл «Доктора Живаго», мне стало ясно, что Казакевич оценил роман поверхностно, что, кстати сказать, было на него совсем не похоже. Действительно, в романе есть много неловких и даже наивных страниц, написанных как бы с принуждением, без характерной для Пастернака свободы. Много странностей и натяжек – герои часто появляются на сцене, когда это нужно автору, независимо от внутренней логики сюжета. Так, в конце романа точно с неба падает Лара – конечно, только потому, что невозможно представить себе её отсутствие на похоронах Живаго. Многое написано о неувиденном, знакомом только по догадкам или рассказам. Но, читая «Доктора Живаго», невольно чувствуешь, что Борис Леонидович всей своей жизнью завоевал право шагать через эти неловкости и недомолвки. Можно понять Грэма Грина, который, по словам Чуковского, не понимал, почему такой шум вокруг этого нескладного, рассыпающегося, как колода карт, романа. Но для нас «Доктор Живаго» – исповедь, повелительно приказывающая задуматься о себе, о своих незаслуженных страданиях, о растоптанном праве на счастье. Книга удалась, потому жизнь Пастернака, растворённая в ней, превратила её в историю поколения. Другой такой книги о гибели русской интеллигенции нет и, думается, никогда не будет» (Каверин В. С. 363—364).

Напоминаю, что и Анна Ахматова была нелестного мнения о романе.

В сущности, мнения Э. Казакевича, В. Каверина, Анны Ахматовой и М. Шолохова почти совпадают в оценке романа Б. Пастернака, чуть ли не буквально, только М. Шолохов оценивал роман как претендента на Нобелевскую премию в 1956 году, а Казакевич и Каверин как исповедь поколения.

К сожалению, эта давняя глупость литературных и партийных чиновников аукнулась и в сегодняшних литературных баталиях: одни превозносят «Доктора Живаго», включают в проект стандарта для старшей школы, внушают во всех «демократических» СМИ у нас и за рубежом, что это произведение чуть ли не единственное правдивое о революции и Гражданской войне; другие упорно утверждают, что «Доктор Живаго» – «слабенький роман», «который критики», «как ни пытались, так и не раскрутили». И действительно, сколько бы исследователи ни пытались прочитать этот роман, они застревали на половине, выдыхались, как будто несли непомерную тяжесть, да ещё и на крутую гору: настолько банально развитие сюжета, настолько сухи и безжизненны образы, претенциозны философские рассуждения, скучны лирические описания, да и события широко известны по произведениям выдающихся мастеров русской классики. Б. Пастернак задумал вещь «о всей нашей жизни от Блока до наших дней», роман «в десяти главах должен охватить сорокалетие 1902—1946 гг.», «дать прозу реалистическую, понять московскую жизнь, интеллектуальную, символистскую, но воплотить её не как зарисовку, а как драму или трагедию» (Пастернак Б. Материалы к биографии. М., 1990. С. 582, 591). Конечно, М. Шолохов сгоряча недооценил роман, назвав его «бесформенным произведением, аморфной массой». Это полноценный роман о противоречиях доктора Живаго с обществом, особенно во время революций, когда «со всей России сорвало крышу», а революционеры занимаются «ребяческой арлекинадой незрелых выдумок». Для доктора Живаго «существование солнечной системы» важнее «интересов революции», «человек рождается жить, а не готовиться к жизни». В романе много наивного и странного, как говорят Казакевич и Каверин, но есть и талантливые страницы и эпизоды, но это не даёт права сегодняшним критикам и читателям считать роман «гениальным» воспроизведением эпохи от Блока до наших дней.

Любопытна и предыстория публикации романа «Доктор Живаго». В 1956 году Б. Пастернак предложил роман к публикации в журнале «Новый мир», который редактировал К. Симонов, всегда державший своё ухо востро. Журнал отказал, сопроводив отказ длинным редакционным письмом, подписанным Б. Агаповым, Б. Лавренёвым, К. Фединым, К. Симоновым и А. Кривицким (позднее письмо было опубликовано в «Литературной газете»): Б. Пастернак якобы оклеветал народ и революцию. 7 января 1957 года Б. Пастернак заключил договор об издании романа с Государственным издательством художественной литературы, а перед этим передал рукопись романа в миланское издательство Дж. Фельтринелли, который известил 10 июня 1957 года Гослитиздат о том, что в Италии роман будет издан после советского издания в сентябре 1957 года. 1 августа 1957 года заместитель заведующего Отделом культуры ЦК КПСС Б. Рюриков написал «Записку» о мерах по предотвращению издания романа «Доктор Живаго» Б.Л. Пастернака в Италии в ЦК КПСС, в которой говорилось:

«В 1956 г. писатель Пастернак Б.Л. передал по своей инициативе, без ведома Союза писателей СССР или каких-либо других советских организаций рукопись своего романа «Доктор Живаго» итальянскому издателю Д. Фельтринелли. Этот роман содержит большое количество клеветнических и даже антисоветских высказываний. Редакция журнала «Новый мир», которому автор также предложил свой роман, признала невозможным публиковать это произведение в настоящем его виде и направила автору развёрнутое письмо, дающее резкую критику романа.

В своё время Отдел ЦК КПСС принимал через друзей меры, чтобы предотвратить издание за рубежом этой порочной книги, а рукопись её вернуть в Советский Союз в связи с необходимостью дополнительной работы автора над текстом. Однако издатель Фельтринелли заявил, что он будет ждать поправок автора до сентября 1957 г., но рукопись не вернул.

Б. Пастернак сообщил издательству художественной литературы, что он согласен переработать роман, учтя замечания редакции «Нового мира». Однако реально к настоящему времени автором ничего не сделано для доработки произведения.

Издатель Д. Фельтринелли в своём письме в Гослитиздат уведомляет, что издательство намерено по истечении обусловленной отсрочки опубликовать роман» (Культура и власть. С. 688). Ведущие партийные деятели СССР вели переговоры с лидерами Коммунистической партии Италии, но так ничего и не добились. Роман был издан в ноябре 1957 года. В октябре 1957 года А.А. Сурков был в Италии и разговаривал с издателем, упоминая о просьбе Пастернака, изложенной в телеграмме от 21 августа и письме от 23 октября 1957 года. Но Д. Фельтринелли заявил: «Я знаю, как такие письма делаются». И в интимных письмах друзьям Б. Пастернак жаловался, какое жуткое давление на него было оказано, и радовался тому, что его не послушались. И только потом последовали удивительные события, о которых говорилось в постановлении Президиума ЦК КПСС.

По письмам и воспоминаниям можно представить себе душевные переживания Б.Л. Пастернака, да и смерть его в 1960 году была преждевременной, но вместе с тем думаешь о реплике Ю. Нагибина в его воспоминаниях: «…не существуют рыцари без страха и упрёка (даже Пастернак скиксовал в истории с Мандельштамом)» (Нагибин Ю. Дневник. М., 2009. С. 328. Имеется в виду разговор Сталина и Пастернака о Мандельштаме в 30-х годах. – В. П.).

Но в либеральных кругах нашего общества роман «Доктор Живаго» по-прежнему считают одним из классических произведений русской литературы.

6 марта 1957 года В. Дудинцев выступил на пленуме Правления Московского отделения Союза писателей СССР с критикой тех статей, которые были опубликованы о его романе «Не хлебом единым» (см.: Культура и власть. С. 626—629).


М.А. Шолохов решил во что бы то ни стало закончить роман «Они сражались за Родину», – несколько глав романа было опубликовано в 1949 году, он писал новые главы, а потом дело застопорилось. Появившиеся в годы войны главы были приняты с восторгом. И в первые годы после войны Шолохов работал над романом, свежи были в памяти события, страницы ложились за страницами, он побывал в Сталинграде, был приглашен к Калинину, где рассказывал об успешной работе над романом. В 1949 году были опубликованы новые главы романа, картина войны становилась шире, характеры героев приобретали редкие черты индивидуальности. Но со всех сторон в адрес М. Шолохова посыпались различные советы о том, как продолжать роман, о необходимости показать роль Сталина как Верховного главнокомандующего. А это не входило в творческий замысел художника. Он хотел показать трудную долю солдат. Он поторопился, ограничил свой замысел, а корни войны уходили в 30-е годы, в годы репрессий, когда пострадали генералы и адмиралы, выигравшие войну с Гитлером.

Неблагополучная судьба романа заставила его подумать о том, что он ещё не завершил вторую книгу романа «Поднятая целина». Шолохов всё лето 1953 года с увлечением писал вторую книгу, осенью послал несколько глав романа в газету «Правда» с просьбой напечатать, главы тут же, в ноябре 1953 года, переслали Н.С. Хрущёву. 3 января 1954 года М.А. Шолохов передал 126 страниц романа главному редактору газеты «Правда» Д.Т. Шепилову с просьбой напечатать в газете.

Эта история с публикацией готовых глав «Поднятой целины» имеет свою, так сказать, предысторию, которую Н.С. Хрущёв хорошо знал. В 1951 году вышел 13-й том Собрания сочинений Сталина, в котором было опубликовано письмо Сталина Ф. Кону, дескать, Шолохов в «Тихом Доне» допустил ошибку в освещении Подтёлковского движения. Прошло с тех пор больше двадцати лет, но ошибка есть, ошибку надо исправлять. Переиздание «Тихого Дона» было приостановлено, редактором был назначен сотрудник «Правды» К. Потапов. В ЦК КПСС предупредили его, что в романе надо найти место для освещения роли Сталина под Царицыном. Шолохов не нашёл этого места в романе, но над редактированием готового романа задумался. Написал Сталину письмо с просьбой разъяснить ему, в чём он ошибся. Целый год Шолохов ждал ответного письма, но ответа так и не получил. О революции и Гражданской войне было написано много фальшивых книг, мифы выдавались за подлинные события. Устоять было трудно, и Шолохову пришлось подписать в печать «испорченный» «Тихий Дон» в апреле 1953 года: материальные трудности, а семья большая, кроме того, у Шолохова был огромный долг Управлению ЦК КПСС за постройку дома в Вёшенской – старый дом сгорел во время немецкой бомбежки станицы. А имя Сталина по-прежнему господствовало в стране. Однажды Шолохов пригласил своих московских друзей в номер Гранд-отеля и в ходе застолья рассказал, как Сталин освободил пленного белого казака из плена, а тот отошёл от окопа недалеко и вернулся, а сейчас он армией командует. Конечно, этот рассказ Шолохова разошёлся по Москве. Советовали Шолохову написать рассказ на эту тему, но он отказался.

«Посидел он за столом как бы в раздумье, и не мне, – вспоминал Федор Шахмагонов, – отвечая своим советникам, как бы про себя, произнёс: «Индульгенции на прощение грехов я не покупаю».

А мне пора было понять, какой пролёг водораздел между советскими писателями и «советским» писателем Шолоховым. Ушли на это понимание годы. Горная вершина между холмиками, да и холмики ныне с землёй сравнялись…» (Шахмагонов Ф. Бремя «Тихого Дона» // Плата за страх: Сборник. М., 1998. С. 159). Этот рассказ Шолохова о Сталине заинтересовал службы безопасности, вызвали на допрос Ф. Шахмагонова, который пересказал свою беседу в службе безопасности Шолохову, а Шолохов, выслушав, сказал, что и его в ЦК КПСС спрашивали: «– От Сталина вопрос?» Шолохов покачал головой. «– Нет, не от Сталина. Кто-то боится нарушения равновесия. А ну как и в самом деле напишу этот рассказ? Литературной славы это мне не прибавит, а вот политический вес как бы не перевесил Сашу Фадеева и все иные писательские авторитеты. Большая драка затеется в писательском мире. Мне она не нужна» (курсив мой. – В. П. Там же. С. 165). Осенью 1952 года Шолохов позвонил Сталину и попросил о встрече. Сталин назначил время этой встречи. По свидетельству Ф. Шахмагонова, в день встречи Шолохов на кремлёвской машине заехал в Гранд-отель, взял у метрдотеля две бутылки коньяка «КС» и разлил по стаканам. Когда стрелки часов подвинулись к роковому часу, в кабинет метрдотеля вошел Поскрёбышев:

«Едем, Михаил. Я на час передвинул твою встречу! Хозяин не будет тебя ждать!

– Я год ждал…

Не так-то громко были произнесены эти слова, а прозвучали как гром. Невозможные, вне логики того времени…

Лицо Поскрёбышева ничего не выразило, однако почувствовалось, что в душе он содрогнулся.

Шолохов, странно посмеиваясь, извлек из кармана галифе вторую бутылку и поставил её на стол. Не простившись, ни слова не молвив, Поскрёбышев задернул занавески и ушёл» (Там же. С. 168). Так трагически закончилась «ошибка» Шолохова в «Тихом Доне».

Эта «ошибка» Шолохова и вся история вокруг неё насторожили Хрущёва, когда ему доложили о главах нового романа, и Маленков познакомил его с Шолоховым, рассказавшим ему о запрете Суслова печатать эти главы. Хрущёв решил ознакомиться с главами «Поднятой целины». Во время отпуска читал эти главы Хрущёву помощник по идеологическим вопросам В.С. Лебедев. Хрущёву главы романа понравились, «Тихий Дон» он читал до войны, а «Поднятую целину» так и не прочитал. Прочитали и первую книгу «Поднятой целины». А потом, по воспоминаниям Ф. Шахмагонова, Хрущёв спросил Лебедева, надо ли печатать эти главы второй книги романа в «Правде». Надо, ответил Лебедев, ничто из текущей литературы и рядом не стоит с шолоховским талантом. Хрущёв согласился, действительно, в «Правде» «не зазорно печатать Шолохова». «В марте 1955 года, – вспоминал Ф. Шахмагонов, – «Правда» возобновила публикацию глав из романа «Поднятая целина». Сделано это было по прямому указанию Хрущёва.

Шолохов счёл возможным упрекнуть Суслова. Он позвонил ему и спросил:

– Как вы полагаете, Михаил Андреевич, «Правда» как общеполитическая газета уронила себя, публикуя «Поднятую целину»?

Суслов не ответил и положил трубку» (Там же. С. 197).

1954 год был периодом острой партийной борьбы против Г.М. Маленкова за абсолютную власть Н.С. Хрущёва в партии и государстве, столько было интриг, тайных и явных, что забота о романе М.А. Шолохова казалась мелочью, отвлекающей от главной линии. В самое ближайшее время нашлось столько явных «ошибок» Г.М. Маленкова, что он сам попросил отставки с поста председателя Совета Министров СССР.

Работа над романом двигалась медленно, то, что Шолохов написал до войны, пропало. Но память у него была поразительная, он помнил дух того времени. Шолохова разочаровало отношение Шепилова и Хрущёва к роману, именно в «Правде» нужно было опубликовать эти главы про любовь и неотвязные раздумья о судьбах женщин. Но не получилось, Алексей Аджубей вспоминал, что Хрущёв предлагал внести в романе поправки. Так что Шепилов и Хрущёв оказались такими же проводниками социалистического реализма, как и люди помельче, сидевшие в идеологических отделах ЦК КПСС.

То, что было напечатано в «Литературной газете» и «Огоньке», привлекло внимание критики и читателей, полностью роман был напечатан в журналах «Октябрь» и «Нева» в 1960 году. И это заставило многих читателей и критиков вновь взглянуть на роман как на единое целое.

А сейчас вновь возникают дискуссии вокруг М. Шолохова и «Поднятой целины», зачастую извращая суть романа и обвиняя его чуть ли не в лакировке процессов.


В последние годы участились высказывания об исторической правде в освещении сложных и противоречивых проблем прошлого. Об этом говорят в руководстве страны, бойкие журналисты подхватывают этот призыв, создаются комиссии, один состав комиссии даёт руководство страны, другой состав даёт разнородное общество. Возникают противоречия, споры, разные точки зрения. А разные точки зрения чаще всего возникают от неподготовленности сошедшихся в споре. Нужны документы, тщательный анализ этих документов, дискуссия, в ходе которой можно наметить какие-то предварительные решения. Последние темы, вокруг которых поднялась в обществе острая дискуссия, были – «Катынское дело» и «Сталин-преступник». Не раз об этих проблемах писали в газетах, журналах, книгах. Упоминали о достоверных фактах, приводили цитаты из дневника Геббельса, говорили о ненависти немцев к полякам и о формировании польской армии, ставшей частью Красной армии и сражавшейся против Германии. Но поляки настаивали на своём, а мы покорно с ними согласились. И о Сталине было много дискуссий и в газетах, и на телевидении, и в правительственных выступлениях.

Но не менее запутанна история с коллективизацией, здесь нас интересуют русское крестьянство, донское казачество, «Тихий Дон» и «Поднятая целина» Михаила Александровича Шолохова (по авторскому замыслу роман назывался «С кровью и потом», а то, что вёшенские коммунисты предложили, вызывало у него иронию, раздражение и недовольство). И конечно, самая острая, самая трагическая история коллективизации развёртывалась на Дону.

Абсолютной властью в государстве владели чекисты во главе с Генрихом Ягодой; в 20-х годах и до середины 30-х он был генеральным комиссаром государственной безопасности, наркомом внутренних дел СССР (1934—1936). Он был организатором и главным исполнителем массовых репрессий в Советском Союзе. Наркомом по земледелию с 1929 года был назначен главный редактор «Крестьянской газеты» и «Бедноты» Яков Аркадьевич Яковлев (Эпштейн), автор нескольких книг, в том числе «Деревня, как она есть» и «Наша деревня». Казалось бы, специалист по деревенским вопросам. Деревня мучилась над вопросами коллективизации, идти или воздержаться, а вокруг деревни уже выстроились такие опекающие организации, о которых блестяще пишет Александр Солженицын: «С конца 1929 года по начало 1931 произошёл тот самый «Великий Перелом». Предстояла палаческая коллективизация – и в этот решающий момент Сталин наметил для неё зловещего исполнителя Яковлева-Эпштейна, портреты его – и фото, и рисованные И. Бродским – тогда, и затем из года в год воспроизводились в газетах. Вместе с уже известным нам М. Калмановичем он даже входил в высший правительственный Совет Труда и Обороны (где – Сталин, Молотов, Микоян, Орджоникидзе, Ворошилов и мало кто другой). В марте 1931 года на VI съезде Советов Яковлев делает и доклад о совхозном строительстве, и доклад о колхозном строительстве (губительстве всей народной жизни). На этом славном пути разорения России среди сотрудников Яковлева мелькают и фамилии замнаркома В.Г. Фейгина, и членов коллегии Наркомзема М.М. Вольфа, Г.Г. Рошаля, как и других знатоков по крестьянскому делу. – В важную помощь Наркомзему – придан Зернотрест (выкачивать зерно для государства), председатель правления – М.Г. Герчиков, его портреты публикуются в «Известиях», ему поощрительно телеграфирует сам Сталин. – С 1932 отделили от Наркомзема Наркомсовхоз – на него двинут М. Калманович. – А председатель всесоюзного Совета колхозов с 1934 – Яковлев же. А председатель Комитета заготовок – И. Клейнер (награждён орденом Ленина). – М. Калманович тоже побыл в грозные месяцы коллективизации замом наркомзема – но в конце 1930 его переводят в замы наркомфина и председателем правления Госбанка, ибо в денежном деле тоже нужна была твёрдая воля. Председателем правления Госбанка поставят в 1934 Льва Марьясина, в 1936 году Соломона Кругликова» (Солженицын А. Двести лет вместе. Ч. 2. М., 2002. С. 284—285). Автор книги тут же упоминает Наркомвнешторг, Главконцесском, Центрсоюз, Наркомпрод, во главе которых лица с еврейскими фамилиями. Все эти руководители не знали крестьянской жизни, всех её сложностей и противоречий, они применили командный способ управления, насилие, совершили грубые ошибки, приводившие к голодомору (см. письма М.А. Шолохова И.В. Сталину), за что и поплатились, представ перед судом.

В этом была и крупная стратегическая ошибка И.В. Сталина, которую ему приходилось исправлять все последующие годы, 1936—1938. Но он знал о приближающейся войне, ему нужен был хлеб в закромах государства, продовольствие, чтобы кормить армию. Еврейская писательница Соня Марголина, объективная и во многом справедливая, на которую А. Солженицын не раз сошлётся, писала: «В конце 20-х годов впервые немалое число еврейских коммунистов выступило в сельской местности командирами и господами над жизнью и смертью. Только в ходе коллективизации окончательно отчеканился образ еврея как ненавистного врага крестьян – даже там, где до тех пор ни одного еврея и в лицо не видели» (Там же. С. 272).

М. Шолохов, работая над «Поднятой целиной» (авторское название – «С кровью и потом»), видел эти процессы, видел и в очерке «По правобережью Дона» под хохот казаков на колхозном поле выразил, в каком смешном положении оказываются те, кто приезжает из района командовать казаками. Белоусый немолодой казак рассказывает М. Шолохову в мае 1931 года (работа над романом была в самом разгаре): «Надысь был я в Боковской, там уполномоченный райкома из городских. Приезжает он на поля, колхозники волочат. Он увидал, что бык на ходу мочится, и бежит по пахоте, шумит погонычу: «Стой, такой-сякой вредитель! Арестую! Ты зачем быка гонишь, ежели он мочится?» А бычиной техники он не одолел, не знает, что бык – это не лошадь и что он, чертяка, по часу опорожняется. А погоныч и говорит: «Один начнёт – останавливай, потом другой; а ежели у меня их в плуге будет четыре пары? Когда я буду пахать? Так круглые сутки и сиди возле них?» Животы порвали, а Кальман-уполномоченный не верит, пошёл к агроному спрашивать…» (Шолохов М.А. Собр. соч.: В 8 т. М., 1960. Т. 8. С. 87). Вроде бы крошечный эпизод, но точно бьёт в цель.


Критики, литературоведы, политические деятели постепенно восприняли роман «Поднятая целина» как образец социалистического реализма В 1933 году один из идеологических лидеров ВКП(б) Карл Радек так и назвал свою статью – «Поднятая целина» – образец социалистического реализма», а через два года появилась статья в «Правде», которая утвердила это признание и для «Тихого Дона», и для «Поднятой целины». Столь же упрощённо поступила и киностудия со сценарием М. Шолохова и режиссёра Николая Шенгелая. Сценарий прочитал В. Кирпотин, один из идеологов социалистического реализма, и подверг острой критике: многое надо переделать. Сначала М. Шолохов следил за сценариями, а потом отказался, чаще всего от Шолохова оставались только имена персонажей, а сложность конфликта исчезала. Так возникло это упрощённое представление о романе и о творческом замысле писателя. Можете вспомнить первые сцены романа – раскулачивание кулаков. Приходит Размётнов к Фролу Дамаскову и вытаскивает из папки маленький листок о решении бедняков раскулачить, описать имущество и выселить из дома. «Таких законов нету! Вы грабиловку устраиваете!» – крикнул Тимофей. И он абсолютно прав. Он хотел в рик поехать, но давление местных коммунистов было беспощадным и несправедливым. Ещё описи имущества не завершили, а коня уже обобществили. Ведь и на самом деле – это грабиловка! Действительно, никаких законов не было – ни политических, тем более нравственных, гуманных. И Шолохов пишет Евгении Григорьевне Левицкой 18 июня 1929 года, что «жмут на кулака, а середняк раздавлен. Беднота голодает, имущество, вплоть до самоваров и полостей, продают у самого истового середняка, зачастую даже маломощного. Народ звереет, настроение подавленное, на будущий год посевной клин катастрофически уменьшится. И как следствие умело проведённого нажима на кулака является факт (чудовищный факт!) появления на территории соседнего округа оформившихся политических банд» (Шолохов М.А. Письма. М., 2003. С. 126). У писателей довольно часто бывает так, что вроде бы отрицательный персонаж высказывает справедливые мысли автора.

Так получилось и с трагическим конфликтом Александра Половцева с семейством Островнова.

В первой книге романа Яков Лукич, как послушный сын, попросил у восьмидесятилетней матери благословения на борьбу с советской властью. Она его благословила. Но уже в конце первой книги говорила старухам, что у них живут два офицера, которые готовят восстание против безбожников. В начале второй книги пришли к матери Островнова четыре старухи и попросили их познакомить с офицерами, но та отказалась. Жена сказала об этом Якову Лукичу, который распорядился не давать ей еды и воды. Жена возмутилась, ведь он ей сын. И родная мать, услышав шаги Якова Лукича, думала только о хорошем, вспоминая его маленьким, повзрослевшим, хозяином. А теперь она зовёт его, он не отвечает. Так она и умерла от голода и без воды, «старая кожаная рукавица была изжевана её беззубыми дёснами». Больше всех плакал Яков Лукич. «И боль, и раскаяние, и тяжесть понесённой утраты – всё страшным бременем легло в этот день на его душу…» (с. 17). И плакал от боли, что трагическая жизнь заставила так бесчеловечно с матерью поступить. И он не раз осудит себя как человека, пошедшего под давлением не тем путем. А его сын? Если в первой книге романа Семён Островнов показан поверхностно, как эпизодическое лицо, только упоминавшееся как помощник Якова Лукича, то во второй книге он действует уже как индивидуализированное эпизодическое лицо, самостоятельно мыслящее и чувствующее. Распоряжения Якова Лукича он воспринимает остро критически, особенно за завтраком, когда Яков Лукич упрекнул всех, мол, напрасно оскаляетесь, «а скоро, может, плакать будете!». Яков Лукич даже замахнулся на сноху, когда она включилась в обсуждение хозяйственных вопросов. «Отцовская несдержанность развеселила Семёна: он скорчил испуганно-глупую рожу, подмигнул жене, а та вся затряслась от беззвучного смеха». Потом Яков Лукич опрокинул на себя миску с борщом. «Сноха, закрыв лицо руками, метнулась в сени. Семён остался сидеть за столом, уронив на руки голову; только мускулистая спина его вздрагивала да ходуном ходили от смеха литые лопатки» (с. 12).

В январе 1930 года в Гремячий Лог прибыл верховой и остановился у Якова Лукича Островнова. Когда узнал в верховом есаула Половцева, «испуганно озирнулся по сторонам, побледнел». Островнов вместе с Половцевым «всю германскую вместе сломали, и в эту пришлось», в Новороссийске расстались. После того как гостя угостили, начался серьёзный разговор. «Считался Яков Лукич в хуторе человеком большого ума, лисьей повадки и осторожности, а вот не удержался в стороне от яростно вспыхнувшей по хуторам борьбы, коловертью втянуло в события. С того дня и пошла жизнь Якова Лукича под опасный раскат…» Яков Лукич рассказал Половцеву, что «жизня никак не радует, не веселит», в 1926 и 1927 годах налоги были «относительные», казаки стали богатеть, «а теперь опять пошло навыворот», «от этой песни везде слезьми плачут». Яков Лукич вернулся из отступа в 1920 году, оставив там всё своё добро, «работал день и ночь», а потом продразвёрсткой замучили, «и за дым из трубы платил, и за то, что скотина живая на базу стоит… Хоть и не раз шкуру с меня сымали, а я опять же ею обрастал… Стал я к агрономам прислухаться, начал за землёй ходить, как за хворой бабой… Я и зерно протравливал, и снегозадержание делал. Сеял яровые только по зяби без весновспашки, пары у меня завсегда первые. Словом, стал культурный хозяин и об этом имею похвальный лист от окружного ЗУ, от земельного, словом, управления… Первые года сеял пять десятин, потом, как оперился, начал дюжей хрип выгинать: по три, по пять и по семь кругов сеял, во как! Работал я и сын с женой. Два раза толечко поднанимал работников в горячую пору. Советская власть энти года диктовала как? – сей как ни мога больше! Я и сеял, ажник кутница вылазила, истинный Христос». И красный партизан Андрей Размётнов тоже советовал сеять как можно больше, советской власти «хлеб зараз дюже нужен», а сейчас могут обкулачить за семь кругов. Никто пока в колхоз не вписался: «Кто ж сам себе лиходей?» – такова позиция Якова Лукича, изложенная Половцеву, который призывает объединяться и бороться с властью. Но Островнов сразу не решается на борьбу. После колебаний соглашается быть участником антисоветской боевой организации Союз освобождения родного Дона. Половцев посоветовал Якову Лукичу вступить в колхоз, после его «разумной, положительной» речи казаки сразу подали «тридцать одно заявление». А на другой день Яков Лукич угощал на деньги Половцева надёжных хозяев и говорил совсем «иное»: колхоз – это ярмо. Навербовал Яков Лукич около тридцати казаков. Но не учли Яков Лукич и кулацкий штаб одного: Никита Хопров хотя и входил в это число, но решительно возразил подыматься против власти, «в вашем деле я не участник», и ушёл. Перепуганный Яков Лукич позвал Тимофея Рваного и сразу пошёл к Половцеву, который, обозвав Якова Лукича «подлецом», решился на убийство Хопрова. С ужасом Яков Лукич смотрел на всё происходящее, хватал за руки Половцева, чтобы он не убивал жену Хопрова: «Мы ей пригрозим, не скажет!», но Половцев убил жену Хопрова. «Яков Лукич, шатаясь, дошёл до печки, страшный припадок рвоты потряс его, мучительно вывернул внутренности» (с. 92). 4 февраля 1930 года Яков Лукич стал членом правления колхоза. Как раз в это же время Яков Лукич начал убой скота, из семнадцати овец зарезал четырнадцать: «Советская власть Якову Лукичу и он ей – враги, крест-накрест», «Он не хочет, чтобы мясом его овец питался где в фабричной столовой рабочий или красноармеец». Одновременно с этим к Якову Лукичу приходит Давыдов и радуется словам Якова Лукича, он предлагает по-новому вести хозяйство, показывает «похвальный лист» и «агрономовский журнал», который с радостью берёт с собой Давыдов: «Вот с такими бы можно в год перевернуть деревню! Умный мужик, дьявол, начитанный. А как он знает хозяйство и землю! Вот это квалификация! Не понимаю, почему Макар на него косится. Факт, что он принесёт колхозу огромную пользу!» – думал он, шагая в сельсовет» (с. 106).

Доверчивый Давыдов поверил Якову Лукичу, узнав только одну сторону его характера и его деятельности. Вскоре узнает и о второй черте его характера и его деятельности, как только Яков Лукич, как завхоз, велел посыпать песком воловню, после этого двадцать три быка не смогли встать с пола, «некоторые поднялись, но оставили на окаменелом песке клочья кожи, у четырёх отломились примёрзшие хвосты, остальные передрогли, захворали». Дежуривший на конюшне Молчун сказал о песке в воловне: «Выдумляет, сукин сын!», а Любишкин просто разъярился, узнав про песок. Но Давыдов уговорил его, дескать, надо по-новому хозяйствовать, «Островнов правильно сделал. Безопасней, когда чисто: заразы не будет». Узнав о последствиях выдумки Островнова, Давыдов приказал ему сдать дела, судить грозился за вредительство, а потом отмяк: «Нет, Островнов – преданный колхозник, и случай с песком – просто печальная ошибка, факт!» (с. 161). И виноватый Давыдов просто просил прощения у Островнова и продолжал своё дело. «Раздвоенной диковинной жизнью жил эти дни Яков Лукич. С утра шёл в правление колхоза, разговаривал с Давыдовым, Нагульновым, с плотниками, бригадирами. Заботы по устройству базов для скота, протравке хлеба, ремонта инвентаря не давали и минуты для посторонних размышлений. Деятельный Яков Лукич неожиданно для него самого попал в родную его сердцу обстановку деловой суеты и вечной озабоченности, лишь с тою существенной разницей, что теперь он мотался по хутору, в поездках, в делах уже не ради личного стяжания, а работая на колхоз. Но он и этому был рад, лишь бы отвлечься от чёрных мыслей, не думать. Его увлекала работа, хотелось делать, в голове рождались всякие проекты. Он ревностно брался за утепление базов, за стройку капитальной конюшни, руководил переноской обобществлённых амбаров и строительством нового колхозного амбара; а вечером, как только утихала суета рабочего дня и приходило время идти домой, при одной мысли, что там, в горенке, сидит Половцев, как коршун-стервятник на могильном кургане, хмурый и страшный в своем одиночестве, – у Якова Лукича начинало сосать под ложечкой, движения становились вялыми, несказанная усталь борола тело…» (с. 158). Яков Лукич оказался в драматическом положении, о котором мало кто догадывался.

Не понравился Островнову новый жилец, Вацлав Августович Лятьевский, нахальный, смелый, который тут же стал приставать к снохе. Сноху он поучил ременными вожжами в сарае, а Лятьевского стал опасаться. Лятьевский прямо сказал Островнову, что ему и Половцеву деваться некуда, «мы идём на смерть», а зачем ему-то восставать: «Эх ты, сапог!», «Хлебороб и хлебоед! Жук навозный!», по словам Лятьевского, Островнов в ответ сказал:

«– Так житья же нам нету! – возражал Яков Лукич. – Налогами подушили, худобу забирают, нету единоличной жизни, а то, само собою, на кой вы нам ляд, дворяны да разные подобные, и нужны. Я бы ни в жизню не пошёл на такой грех!

– Подумаешь, налоги! Будто бы в других странах крестьянство не платит налогов. Ещё больше платит!

– Не должно быть.

– Я тебя уверяю!»

После этого Яков Лукич, «взалкав одиночества», думал: «Проклятый морщенный! Наговорил, ажник голова распухла. Или это он меня спытывает, что скажу и не пойду ли супротив их, а потом Александру Анисимовичу передаст по прибытию его… а энтот меня и рубанет, как Хопрова? Или, может, взаправди так думает? Ить что у трезвого на уме, то у пьяного на языке… Может, и не надо было вязаться с Половцевым, потерпеть тихочко в колхозе годок-другой? Может, власти и колхозы-то через год пораспущают, усмотрев, как плохо в них дело идёт? И опять бы я зажил человеком… Ах, боже мой, боже мой! Куда теперь деваться? Не сносить мне головы… Зараз уж, видно, одинаково… Хучь сову об пенек, хучь пеньком сову, а все одно сове не воскресать…» Полузакрытыми слезящимися глазами он смотрел на звёздное небо, вдыхал запах соломы и степного ветра; все окружавшее казалось ему прекрасным и простым…» (с. 167—168). Яков Лукич после беседы с Лятьевским вновь почувствовал себя в трагическом положении, ни дворяне, ни Советы со своими чудовищными налогами ему не нужны, он хочет быть самостоятельным и независимым, а он постоянно в чьих-то цепях.

Яков Лукич почтительно относился к своим постояльцам. Иной раз он высказывал своё неудовольствие их пребыванием, но всё-таки надеялся, что они изменят власть в стране и он снова беспрепятственно сможет самостоятельно жить, работать, независимо от колхозов, наживать своё имущество. В колхозе он многое делает, нарезает землю выходцам, но по-прежнему принимает дворян, вспоминая Первую мировую войну. В его доме дворяне убили Нагульнова и Давыдова. Образ Островнова и образы всей его семьи изображены сурово и объективно как трагические, и страдания Якова Лукича, особенно после смерти матери, в которой он был повинен, больно отдаются в сердце читателей: «Подруги покойницы обмыли её сухонькое, сморщенное тело, обрядили, поплакали, но на похоронах не было человека, который плакал бы так горько и безутешно, как Яков Лукич» (Кн. 2. С. 17).

Ничего другого Шолохов не мог сказать об Островнове, но и без этих авторских заметок ясно, что в этом образе М. Шолохов хотел показать тяжкую долю хозяйственного крестьянина, оказавшегося между двумя жерновами власти, белогвардейской и советской.

Предстал вместе с сыном как рядовые участники заговора перед судом и сослан был по приговору в места заключения.

С первых слов у Якова Лукича Половцев чётко поставил задачу – организация колхозов вызвала недовольство казаков, не только кулаков, но и зажиточных середняков. Тут можно воспользоваться недовольством и поднять восстание, мятеж, а заграница поможет. «Приезжий снял башлык и белого курпяя папаху, обнажив могучий угловатый череп, прикрытый редким белёсым волосом. Из-под крутого, волчьего склада, лысеющего лба он бегло оглядел комнату и, улыбчиво сощурив светло-голубые глазки, тяжко блестевшие из глубоких провалов глазниц, поклонился сидевшим на лавке бабам – хозяйке и снохе… Гость, хлебая щи со свининой, в присутствии женщин вёл разговор о погоде, о сослуживцах. Его огромная, будто из камня тёсанная, нижняя челюсть трудно двигалась; жевал он медленно, устало, как приморённый бык на лёжке. После ужина встал, помолился на образа в запылённых бумажных цветах и, стряхнув со старенькой, тесной в плечах толстовки хлебные крошки, проговорил:

– Спасибо за хлеб-соль, Яков Лукич! А теперь давай потолкуем» (с. 7—8). Половцев рассказал Якову Лукичу, что в Новороссийске их предали союзники и добровольцы, он вступил в Красную армию, командовал эскадроном, но какой-то станичник сказал, что он участвовал в казни Подтёлкова, по дороге бежал, долго скрывался, потом пришёл в станицу, показал документ о службе в Красной армии, много лет учительствовал. А сейчас наступило время действовать. Якову Лукичу пообещал, что, вступив в колхоз, «крепостным возле земли будешь». В его организации «уже более трёхсот служивых казаков» (с. 22). Как только узнал про Хопрова, тут же накричал на Якова Лукича, как в прежние есаульские времена: «Па-а-адлец! Что же ты, твою мать, образина седая, погубить меня хочешь? Дело хочешь погубить? Ты его уже погубил своей дурьей неосмотрительностью… А ты – как бык с яру!» (с. 86). Половцев мгновенно оценил обстановку, взял наган, велел Островнову, побледневшему от страха и смятения, взять топор, вместе с Тимофеем Дамасковым отправились к Хопровым. Убийство Хопровых Половцев провёл умело и бесцеремонно: «В нём внезапно и только на миг вспыхивает острое, как ожог, желание, но он рычит и с яростью просовывает руку под подушку, как лошади, раздирает рот женщины». А вернувшись в горницу Островнова, мыл руки и отфыркивался, а уже ночью пил взвар, «достал разваренную грушу, зачавкал, пошёл, дымя цигаркой, поглаживая по-бабьи голую пухловатую грудь» (с. 93).

Потом Половцев деятельно готовился к восстанию, что-то писал, чертил какие-то карты, тяжко думал о перспективах своего дела. В станице его уже искали, пора, казалось бы, начаться восстанию. Однажды ночью Половцев прибыл к Островнову: «Голос Половцева был неузнаваемо тих, в нём почудились Якову Лукичу какая-то надорванность, большая тревога и усталь…» Переговорив с Яковом Лукичом о текущих делах, Половцев сказал, что будем начинать восстание с хутора Войскового. «Половцев помолчал, долго и нежно гладил своей большой ладонью вскочившего ему на колени чёрного кота, потом зашептал, и в голосе его зазвучали несвойственные ему теплота и ласка: – Кисынька! Кисочка! Котик! Ко-ти-ще! Да какой же ты вороной! Люблю я, Лукич, кошек! Лошадь и кошка – самые чистоплотные животные… У меня дома был сибирский кот, огромный, пушистый… Постоянно спал со мной… Масти этакой… А вот кошек чертовски люблю. И детей. Маленьких. Очень люблю, даже как-то болезненно. Детских слёз не могу слышать, всё во мне переворачивается… А ты, старик, кошек любишь или нет?

Изумлённый донельзя проявлением таких простых человеческих чувств, необычным разговором своего начальника, пожилого матёрого офицера, славившегося ещё на германской войне жестокостью в обращении с казаками, Яков Лукич отрицательно потряс головой» (с. 197—198).

В хуторе Войсковом, куда Половцев прибыл с Яковом Лукичом, казаки ему разъяснили, что они не поддержат идею восстания и выходят из Союза освобождения Дона. В марте появилась статья Сталина «Головокружение от успехов», в которой резко говорилось о погоне за стопроцентной коллективизацией, местные коммунисты буйствовали, загоняя казаков в колхозы, а теперь наступило время свободного выбора для казаков, хочет – вступает, а хочет – воздерживается. А вернувшись в Гремячий, Островнов «впервые увидел, как бегут из глубоко запавших, покрасневших глаз есаула слёзы, блестит смоченная слезами широкая переносица.

– О том плачу, что не удалось наше дело… на этот раз… – звучно сказал Половцев и размашистым жестом снял белую курпяйчатую папаху, осушил глаза. – Обеднял Дон истинными казаками, разбогател сволочью: предателями и лиходеями… Переманил их Сталин своей статьёй. Вот бы кого я сейчас… вот бы кого я… Ккка-ккой народ! Подлецы! Дураки, богом проклятые!.. Они не понимают того, что эта статья – гнусный обман, маневр! И они верят… как дети. О, мать их! Гнусь земляная! Их, дураков, большой политики ради водят, как сомка на удочке, подпруги им отпускают, чтобы до смерти не задушить, а они всё это за чистую монету принимают… Мы ещё вернемся, и тогда горе будет тем, кто отойдёт от нас, предаст нас и дело… великое дело спасения родины и Дона от власти международных жидов! Смерть от казачьей шашки будет им расплатой, так и скажи!» (с. 204—205).

Шолохов не раз использует такой литературный приём, доверяя противнику советской власти собственные мысли, пусть не такие прямолинейные, но и Шолохов почувствовал, что статья Сталина – это «гнусный обман, маневр», колхозная действительность вскоре это и подтвердила, отвели выходцам из колхоза дальние земли, не выдали быков и лошадей, всё хозяйственное снаряжение не вернули. А как жить? Пришлось нехотя вновь вступать в колхоз, как Атаманчуков, и пахать в дождь на быках, план выполнять, хотя с хозяйской точки зрения это преступление.

В конце первой книги Лятьевский, «насмешливо и едко», дал точную оценку Половцеву: «А я скажу вам, кто вы такой… Патриот без отечества, полководец без армии и, если эти сравнения вы находите слишком высокими и отвлечёнными, – игрочишка без единого злотого в кармане» (с. 328). Когда стало известно, что мать Островнова привлекла внимание своих подруг, рассказав, что у них в доме живут офицеры, Половцеву пришлось перебраться в курень Атаманчукова. Но потом снова вернулся в дом Островнова, переписывался со своими единомышленниками, но надежды у него не осталось, когда Половцева и Лятьевского навестил полковник Никольский, скрывавшийся под псевдонимом Седой. При атаке куреня Островновых Нагульновым и Давыдовым успел скрыться, затаился недалеко от Ташкента под фамилией Калашников счетоводом, но и там его чекисты нашли. Арестован, в его доме нашли двадцать пять томов сочинений В.И. Ленина. Когда его спросили об этих томах, он «нагловато усмехнулся:

– Чтобы бить врага – надо знать его оружие» (с. 253).

Половцев, Никольский, Ротмистров и другие арестованные, их было более шестисот, признались во всех своих злодениях и намерениях. Островнов с сыном были арестованы и приговорены к разным срокам заключения. Половцев, Никольский, Казанцев, подполковник Саватеев и два его помощника, девять человек белогвардейских офицеров были приговорены к расстрелу. «Так закончилась эта отчаянная, заранее обречённая историей на провал попытка контрреволюции поднять восстание против Советской власти на юге страны» (с. 354).

Критики, литературоведы, писатели тоже обратили внимание на образ Половцева, которого Шолохов рисует сложным, противоречивым и многогранным. Половцев – один из трагических персонажей романа, он задумал освободить казаков от насильственной коллективизации, показать, что местные коммунисты по-прежнему будут давить на казаков, что совершается большая политика, где человек используется как винтик в огромном общественном механизме, а свободы выбора казаку не будет. Известный писатель Владимир Максимов написал, что «Поднятая целина» – это не апология коллективизации и беспощадная правда в том, что не в размышлениях Давыдова и Нагульнова, а в размышлениях Половцева выражена авторская позиция тех лет. В этом чувствуется некая упрощённость: авторская позиция выражена и в размышлениях Давыдова и Нагульнова, и в размышлениях трагедийного Половцева. Пусть у них разные политические позиции, но они гибнут ради блага простого казака; нравственные позиции их сближаются, но они не достигают своих целей. Половцев – трагический герой, высказывающий порой интересные мысли. Его судьба чем-то похожа на судьбу Григория Мелехова, столь же прямодушна и трагична. После участия в Белом движении и поражения Половцев вступил в Конную армию, сражался, но кто-то донёс, что он участвовал в суде над Подтёлковым и его отрядом. Он бежал, скрывался, а потом стал школьным учителем.

Работая над двухтомником «Михаил Шолохов в воспоминаниях современников», автор этой книги часто думал о гуманизме писателя (напоминаю, что в 1965 году у меня вышла книга «Гуманизм Шолохова»), не о пролетарском гуманизме, когда чаще всего говорят: «Если враг не сдаётся, его уничтожают», а о христианском, милосердном, православном гуманизме, когда провозглашают любовь к ближнему, даже если он совершил преступления, а потом раскаялся в своих ошибках. «Повинную голову меч не сечёт» – вот одна из формул этого великого человеческого общежития.

В 1930 году Шолохов в одном из журналов опубликовал главу «Тихого Дона», в которой автор описывает гибель Петра Мелехова от рук Михаила Кошевого. Некоторые из партийных работников почувствовали, что Шолохов не так написал её, с «излишним гуманизмом», что, читая её, хотелось заплакать вместе с Григорием Мелеховым.

«– Расстрелян белый бандит, матёрый враг, один из главарей контрреволюционного мятежа, – сказал этот партийный деятель. – Читатель должен радоваться, что одним гадом стало меньше. А мы смерть Петра воспринимаем глазами его родного брата, Григория, тоже контрреволюционера. Так ли должен писать пролетарский писатель?

Ответил Михаил Александрович только двумя словами:

– Так написалось.

Когда мы остались втроём, Михаил Александрович с горечью сказал о руководящем товарище:

– Он не понимает или не хочет понять главного: смерть есть смерть. Враг умирает или наш человек, всё равно это смерть» (Михаил Шолохов в воспоминаниях… М., 2005. С. 266).

В мае 1930 года Михаил Шолохов в Рабочем дворце имени Ленина встретился с читателями «Тихого Дона» и прочитал несколько неопубликованных глав романа, а затем состоялось обсуждение романа. Выступившая преподаватель втуза отметила, что все поступающие читали «Тихий Дон» и считают роман «хорошим произведением, но беспартийным».

«– Эта оценка совершенно правильная, – утверждает Берковская. – Какими чувствами заражает «Тихий Дон»? Надо сказать, что не теми, которые были бы для нас желательны. Особенно это относится к прочитанному здесь отрывку о смерти белого офицера Петра Мелехова. После этого вечера меня спросят рабочие:

– Ну, как дальше, что пишет Шолохов?

Что ж ответить? Придётся сказать, что Шолохову было жаль убитого офицера…» (Там же. С. 270). В трактовке гуманизма Шолохов разошёлся с выступавшими, отстаивавшими идеи пролетарского гуманизма. В дискуссии о «Тихом Доне», которая была опубликована в журнале «На подъёме» в декабре 1930 года, Михаил Никулин так и назвал своё выступление «М. Шолохов как гуманист»: «Мне кажется, главное, что интересует здесь читателя не нашего круга, так это своего рода гуманизм, который пронизывает всё произведение Шолохова. Гуманизм присущ Шолохову и тогда, когда он показывает страдающего большевика и очутившегося в несчастьи революционера…» Заражённый рапповским пониманием гуманизма, Николай Сидоренко в споре с Янчевским бросает по поводу одного из эпизодов в романе: «Это место вообще плохо сделано… Гуманизм подкачал». И завершает своё выступление прямым осуждением гуманизма Шолохова: «Но этот гуманизм! Пролетарским писателям не стоит им грешить. Представьте, сейчас классовая борьба в деревне, а мы с гуманизмом тут как тут, на первом плане. Кого читатель будет жалеть? Кулака. Он ликвидирован, он страдает. И будет ненавидеть строй, коммунистическую партию. Ведь они обижают и надругаются» (так в тексте. – В. П.).

С гуманистических позиций написан и роман «Поднятая целина» («С потом и кровью»), но не в духе пролетарского гуманизма, а в духе христианского, православного, милосердного гуманизма, как Шолохов написал и о гибели Петра Мелехова. В это время была написана почти половина «Поднятой целины» о классовой борьбе в хуторе Гремячий Лог, написана в духе антирапповского, антипролетарского гуманизма. Шолохов снова поставил пролетарскую общественность в трудное положение.

Шолохов внимательно следил за бурными событиями начавшейся коллективизации и сразу понял, что события будут развиваться в трагических тонах: партия давит, а казак сопротивляется и колеблется. «Я писал «Поднятую целину» по горячим следам, в 1930 году, когда ещё были свежи воспоминания о событиях, происходивших в деревне и коренным образом перевернувших её: ликвидация кулачества как класса, сплошная коллективизация, массовое движение крестьянства в колхозы», – откровенно говорил Шолохов в 1934 году (Правда. 1934. 16 октября).

На первых страницах романа появляется бывший белый офицер Александр Анисимович Половцев и напоминает Якову Лукичу Островнову о далёких днях, когда расстались в Новороссийске под ударами Красной армии. Прототипом Половцева Шолохов, как известно, взял в основном жизнь Александра Степановича Сенина из потомственных казаков, который в 1918 году принимал участие в поимке и расстреле экспедиции Подтёлкова, а в июле 1930 года был арестован со своими подельниками как руководитель контрреволюционного комитета Союз освобождения Дона.

Первая книга романа заканчивается 15 мая 1930 года, до ареста задумавших идти против коллективизации в деревне. Первое время Шолохов и не думал продолжать, но жизнь заставила продолжить роман, он начал собирать материалы и узнал, что в Ростове сидит в тюрьме Сенин и ждёт приговора. Шолохову захотелось повидать его, поговорить с ним, посмотреть его судебное дело.

О Сенине как прототипе Половцева писали много. Лежнев, Гура, Якименко, Литвинов, Евграфов, но чаще всего с чужих слов. А научные сотрудники музея Шолохова в Вёшенской Л. Чеплянская и И. Ковешникова изучили материалы уголовного дела в четырёх томах и в статье «Реабилитирован посмертно» подробно изложили биографию Сенина и его мысли во время коллективизации в 1930 году. Прежде всего они узнали, что 25 декабря 1932 года областное начальство выдало районному начальству четыре тома уголовного дела Сенина, 10 января 1933 года Шолохов принял это дело «для ознакомления».

Михаил Обухов вспоминает ещё один разговор с Шолоховым:

«Обычно Михаил Александрович был скуп на слова, предпочитая слушать других, и, надо сказать, на разговор умел вызвать. Но как-то, с трудом сдерживая волнение, он сказал:

– Только что был в окружном управлении ОГПУ на свидании с бывшим есаулом Сениным…

Сенин, которого Шолохов под собственным именем вывел в «Тихом Доне», в дни коллективизации пытался организовать контрреволюционный мятеж среди казаков на Верхнем Дону… Правда, как мне рассказывали очевидцы из Вёшенского района, когда его арестовали, он не успел сделать ни единого выстрела, совсем не так, как в «Поднятой целине». Но ведь это же Сенин, а не шолоховский персонаж Половцев!

– Разговаривая с ним в тюремной камере, – продолжал Шолохов, – смотрел на него и думал: скоро этого человека не будет. И Сенин отлично знает, что в ближайшие дни его ждёт расстрел.

Весь вечер Михаил Александрович, видимо, находился под впечатлением своего свидания с бывшим есаулом. Он всё время сосал трубку, был молчаливей, чем даже обычно. Лишь изредка вставлял фразы в оживлённую по обыкновению речь Бориса Озимого. И в этих скупых репликах не было характерного, так свойственного Шолохову разящего остроумия. Больше того – отдельные фразы были сказаны без всякой видимой связи с тем, о чём шла речь. А в конце вечера он коротко всё же сказал нам:

– Не хотели разрешать мне свидания с Сениным, но я настоял на своём, доказывая, что это один из персонажей «Тихого Дона»…

Я привёл здесь несколько хорошо запомнившихся мне высказываний Михаила Шолохова, касающихся, в сущности, одного, для всего его творчества, быть может, самого коренного вопроса…» (Михаил Шолохов в воспоминаниях… С. 267).

А коренной вопрос всё тот же – о человеколюбии, о гуманизме Шолохова.

Нам неизвестно, о чём Шолохов спрашивал Сенина накануне его расстрела, но в январе 1933 года из четырёх томов уголовного дела Шолохов узнал подробную биографию Сенина, выходца из среднего казачьего сословия. Учился в школе, в Усть-Медведицком реальном училище, в Новочеркасском политехническом институте, но через год за неимением средств пришлось оставить институт и поступить в Новочеркасское военное училище. В чине хорунжего принял участие в Первой мировой войне, в октябре 1917 года занимал должность старшего адъютанта при штабе дивизии в городе Миллерово. После расформирования дивизии несколько месяцев занимался хлебопашеством в родной станице Боковской, в которой после мобилизации Донским правительством обучал молодых казаков. На допросе в ОГПУ Сенин не скрывал, что участвовал в поимке и расстреле экспедиции Подтёлкова и Кривошлыкова. В 1919 году был ранен, лежал в госпитале. Эмигрировать из Новороссийска не удалось, оказался в плену Красной армии. Сменил фамилию, служил рядовым, потом опознали, судили, приговорили к расстрелу, но потом помиловали, дали пять лет тюремного заключения. Через четыре года Сенин вернулся в хутор Евлантьевский. Несколько лет преподавал математику в Боковской семилетней школе.

Сплошная коллективизация в начале 1930 года, перегибы в отношении более или менее зажиточных слоёв казачества резко изменили настроение Сенина, о чём он сам честно и правдиво признаётся на допросах в ОГПУ:

«…в момент разгара проведения в районе сплошной коллективизации у меня возникли серьёзные сомнения в правильности проводимых мероприятий, связанных с коллективизацией Советской властью. Эти колебания особенно укрепились после моих разговоров с гр-ном Багровым Т.С., который в беседе со мной на политические темы сообщил, что Советская власть разоряет крестьянство, что выхода у казаков, как вести борьбу с Советской властью, нет. Причём Багров политическую обстановку рассматривал так, что почва для нового восстания назрела, что массы готовы принять участие в вооружённом восстании против Советской власти, но нужно только возглавить это движение и взять руководство на себя… В конце января месяца я приступил к созданию контрреволюционной организации, ставящей своей целью вооружённую борьбу с Советской властью. С этой целью я поделился своими политическими настроениями с целым рядом лиц…

Я не согласен с принудительной административной коллективизацией крестьянских хозяйств, особенно не согласен с перепрыгиванием от сельскохозяйственной артели непосредственно к коммуне, как это имело место в целом ряде случаев при проведении сплошной коллективизации.

Я являюсь сторонником развития индивидуального хозяйства, предоставления полной инициативы и свободы хозяйственной деятельности хлеборобу. А отсюда, совершенно естественно, я не согласен с целым рядом практических мероприятий, связанных с проведением сплошной коллективизации… Я не был ни в коей мере согласен с ликвидацией кулака как класса, считая, что кулака нужно ограничивать, ибо это приведёт к упадку сельского хозяйства и разорит вконец хлебороба.

По моему мнению, кулак приносил пользу, продавая государству свой хлеб…» (курсив мой. – В. П.).

Статья Сталина «Головокружение от успехов», признавшая и осудившая перегибы в ходе коллективизации, спутала все планы нелегальной организации: «Политическая обстановка в районе стала разряжаться, а отсюда, как следствие, не было благоприятной почвы для дальнейшей деятельности нашей организации», – признавался Сенин в ходе допроса в ОГПУ.

28 декабря 1930 года по приговору суда восемь человек, в том числе А.С. Сенин, были расстреляны, 56 приговорены к различным срокам тюремного заключения, некоторые заговорщики были сосланы в Западную Сибирь. В ноябре 1989 года по Указу Верховного Совета СССР А.С. Сенин посмертно реабилитирован.

И ещё одна характерная в связи с изложенным подробность: «При ликвидации организации всего было изъято оружия: револьвер – 1, берданок – 2, шашек – 1, охотничьих руж. – 2. Итого: 6 единиц» (Вёшенский вестник. Ростов н/Д, 2001. С. 200—201).

Естественно предположить, что эта встреча с А.С. Сениным в какой-то степени изменила творческий план создания романа «Поднятая целина» («С кровью и потом»), а потом, через два года, ход допросов и чтение биографии многое открыли Шолохову в душе казачьего интеллигента, судьба которого сложилась трагически. Ведь Шолохов видел, с каким остервенением шло уничтожение кулака как класса, пять тысяч зажиточных семей было выслано с Дона, а ведь многое происходило на его глазах, с жалобами приходили к нему обиженные, он писал письма в различные инстанции… Сначала Шолохов поддержал идею коллективизации, поддержал и статью Сталина, однако перегибы с началом колхозной жизни не закончились…

И разве только один «Кальман-уполномоченный» приезжал на колхозные поля, их было тысячи, и все учили крестьян хозяйствовать на земле! И Шолохов видел всё это и чувствовал, как уверенность в правоте коллективизации уходит из его души. Не раз писал он своим друзьям в 30-х годах, что счастливой колхозной жизни так и не наступило.

Много раз Шолохов обещал в своих интервью закончить вторую книгу «Поднятой целины» через два-три месяца, в конце того или иного года, журналы давали объявления, что будут печатать вторую книгу, но так и не удалось это сделать. Не было времени, а может быть, Шолохов думал о трагической судьбе Сенина, никак не мог забыть его в тюрьме, не мог забыть его трезвых мыслей о драматических событиях недавних месяцев? Вторую книгу романа «Поднятая целина» в 30-х годах М. Шолохов так и не написал. Не буду перечислять писателей, с которыми Шолохов был знаком и которые резко отзывались о коллективизации. В скором времени Шолохов познакомился с художником Сергеем Корольковым, который делал иллюстрации к «Тихому Дону». В 1933 году Сергей Корольков был арестован органами ОГПУ. В ходе следствия и допроса Корольков написал: «Чистосердечно признаюсь перед органами ОГПУ, что советскую власть я рассматриваю как неприемлемую для народа, и в первую очередь для себя, власть. Особенно возмущала меня политика правительства по коллективизации».

После долгих и неутешительных месяцев работы над романом «Они сражались за Родину» Шолохов вновь вернулся ко второй книге «Поднятой целины».

Летом 1954 года ленинградский лингвист М. Привалова приехала на Дон изучать творчество М.А. Шолохова. Стояла засуха, она побывала в нескольких хуторах и на полевых станах и увидела страшные картины – люди живут на грани голода. Шолохов знал об этом.

«Наступила тяжёлая пауза, после которой я спросила:

– Михаил Александрович, значит, нелегко вам заканчивать вторую книгу «Поднятой целины»?

– Ну, почему нелегко? Я закончу. Ведь рамки романа у меня ограничены тем же тридцатым годом. (С улыбкой.) Это новая, своеобразная форма романа: все содержание ограничено одним годом. Будут ещё одна-две смерти и никаких свадеб… А вообще-то дальше о колхозах писать почти невозможно… (курсив мой. – В. П.).

– Вы полагаете, Михаил Александрович, что, может быть… так много было ошибок при проведении коллективизации?

– (После паузы.) А что такое ошибка? Ошибка – это отклонение, непреднамеренное отклонение от правильного, прочно установленного, а кто же знал, где это правильное, как надо правильно? Понятно и ясно было только одно: старая деревня на всей огромной территории нашей страны, та старая деревня, которую с таким надрывом оплакивал Сергей Есенин, – она не могла не только дальше развиваться, она просто не могла существовать в своих старых формах… И дело не только в том, что она продолжала бы порождать злейшие капиталистические элементы – кулачество, она не могла развиться в крупные, мощные хозяйства, которые только и могли бы приобретать и применять машины для обработки земли. Та старая деревня неизбежно стала бы трагическим тормозом в развитии всей экономики нашей страны…

После длительного молчания Шолохов продолжал:

– …Индустриализация страны требовала огромного количества рабочих рук… Так что без коллективизации сельского хозяйства, как и без индустриализации, без крупной промышленности, мы не смогли бы выстоять и победить в минувшей чудовищной войне! Мы не смеем этого забывать! Да, этого мы не смеем забывать ни на одну минуту!» (Михаил Шолохов в воспоминаниях… С. 212—213).

Михаил Шолохов взялся за роман «Поднятая целина» («С кровью и потом») как за предвестие счастливой крестьянской жизни, когда все равны – сколько заработаешь, столько и получишь… Но романтические представления тут же рассыпались, когда он увидел, что городские уполномоченные Кальманы вторглись в устройство колхозной жизни и всё разрушили, нарушив Устав коллективного устройства сельского хозяйства, возникли трагические события 1932—1933 годов, голодомор, и на этом все мечты закончились. Давыдов, как уполномоченный города, постепенно узнавал казачью жизнь, узнавал, как пахать на быках, сколько с плугом можно вспахать, узнавал характеры людей и свой собственный характер, узнавал сильные и слабые стороны жизни хутора и особенности человеческого характера во всём его возможном разнообразии, менялась и его точка зрения на партийную власть в районе, округе, в центре. С Давыдовым и Нагульновым погибли и надежды на романтическую счастливую жизнь. А это было летом 1930 года.

После начала сплошной коллективизации ЦК РКП(б) не раз принимал решения об уточнениях способа коллективизации: 20 июля 1931 года было решено прекратить массовое выселение кулаков, ограничив «выселения в индивидуальном порядке». 25 июня 1932 года было принято решение «О революционной законности» – слишком много было решений по «инициативе снизу», то есть по доносам, которые возникли ещё после решений Троцкого во время расказачивания. По архивным данным, опубликованным в различных исследованиях, было раскулачено 366,5 тысячи семей (1,68 миллиона человек). В судебных заседаниях были рассмотрены дела всех виновных в проведении сплошной коллективизации, было много недовольных крестьян запретительными мерами: А. Яковлев, М. Калманович, В. Фейгин, М. Фольф, Г. Рошаль, М. Герчиков, И. Клейнер, Л. Марьясин, С. Кругликов, А. Розенгольц, Л. Хинчук, И. Зеленский, как «бессмертные удавщики крестьянства», по мнению А.И. Солженицына, были осуждены и приговоры приведены в исполнение.


После появления и обсуждения произведений Василия Гроссмана, Бориса Пастернака, после публикации рассказа «Судьба человека» и романа «Поднятая целина» М. Шолохова, повторяю, картина литературной жизни и настроений стала коренным образом меняться.

Всё чаще писатели обращаются с письмами к Хрущёву, Кириченко, в отделы ЦК КПСС. Читаешь эти письма, документы постановлений и диву даёшься, насколько тяжела была обстановка. Хрущёв слабо разбирается в литературе и искусстве, раздаёт беспомощные советы талантливым писателям, деятелям искусства. Мрачная картина возникает при анализе судьбы романа «Жизнь и судьба» В. Гроссмана. Василий Гроссман продолжал работу над романом о Сталинградской битве, над второй книгой романа «Жизнь и судьба», законченного в 1960 году. Передал рукопись романа в редакцию журнала «Знамя». Здесь её прочитали В. Кожевников, Г. Марков, С. Сартаков, С. Щипачёв и отказали в публикации, пояснив, что это сочинение «политически вредное, даже враждебное», и «о зловредном, «подрывном» сочинении ревнители идейной безупречности тотчас донесли «наверх» (Л. Лазарев). «Пришли с ордером на обыск и забрали всё до последнего листочка, – писал Л. Лазарев в послесловии к роману, – сейчас трудно поверить, что было это в 1961 году, уже после ХХ съезда партии, накануне ХХII». В. Гроссман, предполагая такой исход, передал копию рукописи романа своим друзьям, которые и сохранили роман, вышедший сначала за границей в 1980 году, а позже в журнале «Октябрь» (1988. № 1—4); отдельное издание романа выпущено издательством «Советский писатель» в 1990 году с предисловием А. Бочарова и послесловием Л. Лазарева. (Далее ссылки на указ. изд. – В. П.)

«Жизнь и судьба» – это вторая книга произведения, Василий Гроссман развивает основные темы романа «За правое дело»; тот же Сталинград, та же ожесточённая борьба двух бескомпромиссных сил – фашизма и социализма, те же основные персонажи, за удивительными судьбами которых автор внимательно следит. Роман честный и противоречивый, что-то писателю удаётся лучше, что-то похуже, бледнее художественными красками… Твардовский и Фадеев, решая судьбу романа «За правое дело», прямо говорили автору, что военные главы нужно оставить, а все философские главы либо «выкинуть», либо решительно сократить. И во втором романе этот спор может быть продолжен: военные главы чаще всего написаны талантливо, виден зоркий глаз художника, наблюдательность, точно выбранные эпизоды, но стоит автору взяться за описание психологических переживаний, за философские размышления того или иного персонажа, как перо теряет и точность, и яркость. Лишь один пример из книги… Штрум – интересный персонаж, крупный учёный-физик, человек со сложным и противоречивым характером, он накануне великого открытия, к которому так долго шёл. И вся глава 6 второй части романа посвящена рассуждениям об этом открытии: «Мысль, внезапно поразившая ночью на улице Штрума, легла в основу новой теории. Уравнения, выведенные им за несколько недель работы, совершенно не служили расширению принятой физиками классической теории, не стали дополнением к ней. Наоборот, классическая теория сама стала лишь частным случаем в разработанном Штрумом новом, широком решении; его уравнения включали казавшуюся всеобъемлющей теорией в себя». «Штрум не сомневался в своих результатах. Подобная уверенность никогда не была присуща ему. Но именно теперь, когда он формулировал самое важное научное решение, найденное им в жизни, он ни разу не усомнился в его истинности. В те минуты, когда мысль о системе уравнений… он почему-то ощутил… что мысль эта верна». И дальнейшее развитие мыслей не убедило читателей в гениальности этого открытия: «Голова его была полна математических связей, дифференциальных уравнений, правил вероятности, законов высшей алгебры и теории чисел… И в то же время голова его была полна иных связей и законов, – квантовых взаимодействий, силовых полей, констант, определявших живую суть ядерных процессов, движения света, сплющивания и растяжения времени и пространства…» (с. 260—261). Совершенно непонятные описания творческого процесса учёного Штрума. Близкие коллеги и друзья хвалят его открытие, в Москве, куда он и его семья переехали из Казани, тоже не устают хвалить, но директор Института физики академик Шишаков и его близкие сослуживцы увидели, что Штрум «тащит физиков в талмудическую абстракцию» (с. 447). Штрум в это время затосковал: «такой высокий и смелый учёный и такая несмелая душа». И Штрум не знает, что делать, то он собирается выступить на учёном совете и покаяться, то он рвёт своё покаяние и не идёт на учёный совет, где его резко критикуют и речь заходит об отставке. И тут звонок Сталина, который исправляет положение. Работа Штрума – «событие в науке», «это самое значительное событие за десятилетия в советской физической теории», а в чём смысл этого открытия, мы так и не знаем. Сталин знает, звонит Штруму, желает ему успехов, считает, что он идёт в правильном направлении. Маленков тоже знает о сути работы Штрума, а мы, читатели, так и не знаем.

Очевидно, что нужно, чтобы и читатель понял, в чём смысл новизны этого открытия. И дело не только в характеристике учёного-физика Штрума. В характеристиках других персонажей та же самая неопределённость. Вот Евгения Николаевна встретилась наконец со своим любимым полковником Новиковым, о котором давно мечтала, связала себя с ним навеки, полковник называет её «Евгения Николаевна Новикова», но Евгения Николаевна тут же говорит Новикову, что «если с Крымовым что-нибудь случится, его искалечат или посадят, я вернусь к нему. Имей это в виду». Евгения Николаевна любит Крымова, он такой талантливый, ведь о его статье Троцкий сказал: «Мраморно». И тут же через две-три странички повествования ей приходят мысли: «Раздражение против Крымова охватило её. Нет, нет, не принесёт она в жертву своё счастье… Жестокий, узкий, непоколебимо фанатичный. Она никогда не могла примириться с его равнодушием к чужим страданиям. Как это всё чуждо ей, её матери, отцу…» А ведь Евгения Николаевна не только что пришла к выводу, что Крымов такой, каким она его знала. Она часто вспоминала свои чувства к Новикову, ждала его приезда. Видно, и о душевных противоречиях надо отчётливее сказать. В. Гроссман неожиданно напишет: «Голова её была полна мыслей, она думала о будущем, о сегодняшнем дне, о прошедшем, она млела, радовалась, стыдилась, тревожилась, тосковала, ужасалась…» Здесь вроде бы автор показывал её многогранный мир, полноту её переживаний. А на самом деле всё это пустота, очерковый, приобретённый за годы войны журналистский опыт. Надо показать полноту переживаний, а не перечислять её полноту, которой мы не видим, не ощущаем. Вдумчивый критик Л. Лазарев в послесловии к роману написал: «Проза Гроссмана внешне суховата, ей чужды яркие краски, она чурается подробных описаний. Гроссман повествует, рассказывает, а не рисует, не изображает, но его повествование отличается высоким внутренним лирическим напряжением – в этом он следует за Чеховым, который с юных лет был его любимым писателем» (с. 670). А.П. Чехов, прочитав несколько рассказов А.М. Горького и признав в его сочинениях «настоящий, большой талант», написал ему: «Вы пластичны, т. е. когда изображаете вещь, то видите её и ощупываете руками. Это настоящее искусство». Порой, и чаще всего, этой «пластичности» в романе В. Гроссмана нет. Евгения Николаевна, как только узнала, что Крымов арестован, на Лубянке, тут же приехала в Москву. Она поступила так, как и предполагала, она готовит и передаёт посылку Крымову, который просто растерялся, когда следователь предъявил ему обвинение, вспомнив то, что было десять – двадцать лет тому назад. Следователь, а потом сменивший его капитан грубы, невоспитанны, необразованны. И автор не скрывает своих чувств по отношению к этим лицам: «Не надо быть ни идиотом, ни мерзавцем, чтобы подозревать в измене жалкое, грязное существо. И Крымов на месте следователя не стал бы доверять подобному существу. Он знал новый тип партийных работников, пришедший на смену партийцам, ликвидированным или отстранённым и оттеснённым в 1937 году. Это были люди иного склада. Они читали иные книги и по-иному читали их, – не читали, а «прорабатывали». Они ценили в жизни материальные блага, революционная жертвенность была им чужда либо не лежала в основе их характера. Они не знали иностранных языков, любили в себе своё русское нутро, но по-русски говорили неправильно, произносили: «пр?цент», «пинжак», «Б?рлин», «выдающий деятель». Среди них были умные люди, но, казалось, «главная, трудовая сила их не в идее, не в разуме, а в деловых способностях и хитрости, в мещанской трезвости взглядов» (с. 584). И тут же автор приводит диалог следователя со своей женой: следователь говорил с ней о чисто материальных вещах, «словно рядом не человек сидел, а четвероногое двуногое» (с. 585).

Роман «Жизнь и судьба» Василий Гроссман посвятил своей матери Екатерине Савельевне Гроссман, попавшей в немецкий лагерь и расстрелянной фашистами; обо всех ужасах немецкой оккупации Анна Семёновна рассказывает в длинном письме к сыну Виктору Петровичу Штруму: «Витя, я уверена, моё письмо дойдет до тебя, хотя я за линией фронта и за колючей проволокой еврейского гетто…» Немцы ворвались в город, когда немцев никто не ждал, они кричали: «Juden kaputt!» Но не только немцы говорили эти слова, но и соседи заявили: «Вы вне закона». Анна Семёновна оказалась «в каморке за кухней», «там ни окна, ни печки». Её уволили из поликлиники, а заработанные деньги не выдали: «Новый заведующий мне сказал: «Пусть вам Сталин платит за то, что вы заработали при советской власти, напишите ему в Москву». Многие люди поразили её, перестали здороваться, отворачивались при встрече. Немцы приказали всем евреям с поклажей в 15 килограммов переселиться в район Старого города. Там её, Анну Семёновну, врача-окулиста, и расстреляли немцы, как и мать В. Гроссмана, Екатерину Савельевну.

В немецком лагере военнопленных оказалось много интересных людей. И вот один из них, Иконников-Морж, подошёл к Михаилу Сидоровичу Мостовскому, участнику II конгресса Коминтерна, человеку образованному, знающему несколько европейских языков, и рассказывает, что 15 сентября прошлого года он «видел казнь двадцати тысяч евреев – женщин, детей и стариков», в этот день он понял, что Бога нет, раз это произошло. Вот о чём рассказывает писатель: «Во время всеобщей коллективизации он увидел эшелоны, набитые семьями раскулаченных. Он видел, как падали в снег измождённые люди и уже не вставали. Он видел «закрытые», вымершие деревни с заколоченными окнами и дверями. Он видел арестованную крестьянку, оборванную женщину с жилистой шеей, с трудовыми, тёмными руками, на которую с ужасом смотрели конвоиры: она съела, обезумев от голода, своих двоих детей» (с. 22). В то, что говорил Иконников-Морж, не верится, краски сгущены до того, что всё это кажется путаным воображением больного Иконникова.

Михаил Шолохов писал Сталину в 30-х годах об ужасных перегибах во время коллективизации, он видел в станицах и хуторах трупы лошадей, павших от бескормицы в январе 1931 года: «Горько, т. Сталин! Сердце кровью обливается, когда видишь всё это своими глазами, когда ходишь по колхозным конюшням мимо лежащих лошадей; когда говоришь с колхозником и не видишь глаз его, опущенных в землю». Шолохов писал Сталину о том, как уполномоченные отбирали коров, единственных кормилиц в деревне; о том, как колхозники во время сева расхищали огромное количества зерна; о том, как уполномоченные выкидывали колхозников из собственных домов на мороз, эти колхозники жгли костёр и грелись у костра: «Детей заворачивали в лохмотья и клали на оттаявшую от огня землю. Сплошной детский крик стоял над проулками. Да разве же можно так издеваться над людьми?» Умирали от холода и голода, Шолохов перечисляет способы, к которым прибегали уполномоченные, чтобы «выбить» из колхозников хлеб» (Шолохов М.А. Письма. С. 150—152 и др.). Но то, что увидел Иконников-Морж, просто поразительно, такого чудовищного поступка представить себе просто невозможно. Были газетные сообщения о подобном во время голода в 1921—1922 годах, но, если говорить о времени коллективизации, пожалуй, такой информации не было.

В романе много говорят и думают об арестах 1937 года, о судебных процессах, о расстрелах и виновнике всех этих трагедий – Иосифе Сталине. В произведении действует не только Сталин. Весь роман построен как эпопея, выведены немцы, евреи и русские, Сталин и Гитлер, Чуйков и Паулюс, показаны их характеры и деяния, есть учёные, академики, доктора наук, есть генералы, полковники и другие офицеры, показаны их действия и размышления, есть верные жены и любовницы, они думают, говорят, размышляют обо всём, что их окружает, есть бои за Сталинград, есть научные дискуссии, но время действия в романе – микроскопическое, всего лишь несколько месяцев 1942/43 года. Здесь нет эпического развития событий, нет крупных личностей, вобравших в себя все тяготы и радости своего времени, как в «Тихом Доне», в «Хождении по мукам» и в «Жизни Клима Самгина». И многие эпизоды романа воспринимаются как неправдивые и бестактные. Вся поездка Людмилы Николаевны в госпиталь к сыну Анатолию кажется неправдоподобной, финал этой поездки можно было предвидеть, особенно возмутителен эпизод со слепым, которому не удаётся попасть в трамвай. «При посадке в трамвай молодые женщины с молчаливой старательностью отпихивали старых и слабых, – писал В. Гроссман. – Слепой в красноармейской шапке, видимо, недавно выпущенный из госпиталя, не умея ещё одиноко нести свою слепоту, переминался суетливыми шашками, дробно постукивая палочкой перед собой. Он по-детски жадно ухватился за рукав немолодой женщины. Она отдёрнула руку, шагнула, звеня по булыжнику подкованными сапогами, и он, продолжая цепляться за её рукав, торопливо объяснял:

– Помогите произвести посадку, я из госпиталя.

Женщина ругнулась, пихнула слепого, он потерял равновесие, сел на мостовую… Слепой бил палкой по воздуху, и в этих круговых взмахах выражалась его ненависть к безжалостному, зрячему миру» (с. 106). В этой ненависти слепого была выражена и авторская ненависть к собравшимся на остановке, к тому, что происходит на глазах Людмилы Николаевны. Трудно себе представить подобную сцену в России, в сердобольном Саратове…

Трудно не согласиться с В. Гроссманом, когда он пишет о правде: «Правда одна. Нет двух правд. Трудно жить без правды либо с осколочками, с частицей правды, с обрубленной, подстриженной правдой. Часть правды – это не правда. В эту чудную тихую ночь пусть в душе будет вся правда – без утайки. Зачтём людям в эту ночь их добро, их великие трудодни…» (с. 496). Но на какое-то мгновение В. Гроссман «забывает» великие дела сталинградских полководцев, «когда одни лишь человеческие владели ими», и тут же напишет об «античеловеческих»: «Нужно ли продолжать рассказ о Сталинградских генералах после того, как завершилась оборона? Нужно ли рассказывать о жалких страстях, охвативших некоторых руководителей сталинградской обороны? О том, как беспрерывно пили и беспрерывно ругались по поводу неразделённой славы. О том, как пьяный Чуйков бросился на Родимцева и хотел задушить его потому лишь, что на митинге в честь сталинградской победы Никита Хрущёв обнял и расцеловал Родимцева и не поглядел на рядом стоявшего Чуйкова… О том, как утром после этого празднества Чуйков и его соратники едва все не утонули мертвецки пьяными в волжских полыньях и были вытащены бойцами из воды. Нужно ли рассказывать о матерщине, упрёках, подозрениях, зависти?» (с. 496—497). Нужно, если ты художник! И виноват в этом трагическом конфликте не пьяный Чуйков и не пьяный Родимцев, они совершили великую Победу, а ничтожно малый человек – Н.С. Хрущёв… Но здесь чистая журналистика, не раскрывшая человеческих характеров после великой Победы в величайшем сражении, когда за какие-то мгновения, пусть и длившиеся несколько дней, полководец испытал всё, что может испытать человек за всю свою жизнь. И при чём здесь рассуждения о божественной правде, к которой так стремится истинный художник? Этой правды автору не удалось добиться, хотя есть удачные, талантливо написанные эпизоды.

В 1946 году И. Эренбург и В. Гроссман написали «Чёрную книгу» о репрессиях фашистов в лагерях против евреев, подсчитали даже, что число уничтоженных евреев в газовых камерах было шесть миллионов. Ту книгу не напечатали. И вот в романе «Жизнь и судьба» В. Гроссман возвращается к этой теме и описывает чудовищный процесс. Главы о страданиях евреев вызывают боль. В главе 32 автор исследует тему антисемитизма, высказывает много справедливого, спорного и неверного. Немецкий солдат Розе из зондеркоманды, обслуживавшей газовую камеру, устроился неплохо: хорошее общежитие, прекрасная столовая, где солдат кормили по ресторанной системе, они почти втрое больше получали денег и пр. «Ничего привлекательного не было в том, чтобы наблюдать, как корчатся в камере евреи», но он внимательно наблюдал, как работали дантисты, собирая золотые коронки при уборке камеры: два килограмма золота он уже передал жене, «ничтожную долю драгметалла, поступавшего в управление лагеря». Начальник зондеркоманды Лисс, разговорившись с оберштурмбаннфюрером Эйхманом, спросил его:

«– Скажите, можно примерно иметь представление, о каком количестве евреев идёт речь?..

Эйхман ответил.

Лисс, поражённый, спросил:

– Миллионов?

Эйхман пожал плечами». А через несколько минут Эйхман сказал:

«– Представляете, через два года мы вновь сядем в этой камере за уютный столик и скажем: «За двадцать месяцев мы решили вопрос, который человечество не решило за двадцать веков!» (с. 363—364).

Начальник зондеркоманды Лисс – палач, за свою деятельность в лагере он уничтожил в газовых камерах 590 тысяч евреев. Эту цифру, как и число 6 миллионов евреев, убитых в газовых камерах, историки и исследователи подвергают сомнению (см.: Исследование холокоста. Глобальное видение. Материалы международной Тегеранской конференции 11—12 декабря 2006 года. М., 2007).

Сомнительна и фраза, что в сентябре 1942 года имперское правительство приняло ряд бесчеловечных законов: «Руководство партии и лично Адольф Гитлер вынесли решение о полном уничтожении еврейской нации» (с. 146). Исследователи приводят многочисленные доказательства, что Гитлер не произносил этой фразы. Всё было гораздо сложнее, противоречивее, глубже.

И ещё одно естественное замечание о романе В. Гроссмана… То, что происходит со Штрумом и его теоретическим открытием, с академиком Шишаковым, его окружением, с письмом «Всегда с народом» в Институте физики, с учёным советом в институте и пр., скорее всего, могло происходить после 1946—1948 годов, когда возникла и нанесла непоправимый вред борьба с космополитами чуть ли не во всех областях науки и искусства, а не в 1942—1943 годах. Звонок Сталина Штруму действительно мог быть в это время, когда СССР задумал атомную бомбу и привлёк многих специалистов.

Жаль, роман «Жизнь и судьба», получается, «арестовали» военные люди. Огорчительно, что опытный критик Л. Лазарев назвал эту вещь «выдающимся произведением, отличающимся мощью авторской мысли, силой правды и таланта». Это произведение многогранное, охватившее очень много проблем и судеб, но слишком часто в него врывается чистая публицистика и очерковая журналистика. Хорошо было бы опубликовать роман, когда он был написан, без вторжения идеологических и государственных влияний, без вторжения редакторов, особенно таких, как А. Твардовский и К. Симонов…

В романе В. Гроссмана сделана попытка философски осмыслить удачи Красной армии на фронте:

«Московская победа в основном послужила изменению отношения к немцам. Мистическое отношение к немецкой армии кончилось в декабре 1941 года.

Сталинград, сталинградское наступление способствовало новому самосознанию армии и населения. Советские, русские люди по-новому стали понимать сами себя, по-новому стали относиться к людям разных национальностей. История России стала восприниматься как история русской славы, а не как история страданий и унижений русских рабочих и крестьян. Национальное из элемента формы перешло в содержание, стало новой основой миропонимания… Основой же нового уклада являлся его государственно-национальный характер… И именно в пору сталинградского перелома, в пору, когда пламя Сталинграда было единственным сигналом свободы в царстве тьмы, открыто начался этот процесс переосмысления.

Логика развития привела к тому, что народная волна, достигнув своего высшего пафоса во время сталинградской обороны, именно в этот, сталинградский период дала возможность Сталину открыто декларировать идеологию государственного национализма» (с. 499—500).

Кое-что спорно и даже неверно в этих рассуждениях В. Гроссмана, но ясно одно – отойдя от космополитической интернационалистической идеологии, русское правительство встало на рельсы русского государственного национализма. В русской литературе тоже многое изменилось. Если в 20—30-х годах преимущественно господствовали космополиты и интернационалисты, остро критиковавшие Есенина, Маяковского, Горького, Пришвина, Алексея Толстого, Клюева, Клычкова, Заболоцкого, Сергеева-Ценского и др., то в послевоенное время ориентиры изменились. С упоением писала Аделина Адалис в 1934 году о власти, которой писатели-интернационалисты добились после 1917 года: «Мы чувствовали себя сильными, ловкими, красивыми. Был ли это так называемый мелкобуржуазный индивидуализм, актёрская жизнь воображения, «интеллектуальное пиршество» фармацевтов и маклеров? Нет, не был. Наши мечты сбылись. Мы действительно стали «управителями», «победителями», «владельцами» шестой части земли» (А. Адалис).

Станислав Куняев в статье «Лейтенанты и маркитанты», подробно анализируя творчество Д. Самойлова и вспоминая ИФЛИ и ифлийцев, детей «пламенных интернационалистов», широко цитирует книгу воспоминаний поэта, в которой отчетливо выразились мечты и надежды его поколения: «Чего мы хотели? Хотели стать следующим поколением советской поэзии, очередным отрядом политической поэзии, призванным сменить неудавшееся, на наш взгляд, предыдущее поколение». Д. Самойлов полагает, что Твардовский, Исаковский, Симонов, Смеляков, Павел Васильев – «неудачники», Мартынова, Прокофьева, Тихонова, Заболоцкого вообще не вспоминает. «Все они для нас были одним миром мазаны. Их мы собирались вытолкнуть из литературы, – вспоминал Д. Самойлов. – Мы мечтали о поэзии политической, злободневной, но не приспособленческой…» Об этом поколении поэтов Б. Слуцкий убийственно сказал: «Готовились в пророки товарищи мои». Но С. Куняев возражает против этого вывода: Б. Слуцкий «вольно или невольно задним числом согрешил против исторической истины: в большинстве «товарищи» готовились не к тому, чтобы пророчествовать, а чтобы управлять и властвовать» (Куняев С. Лейтенанты и маркитанты // Наш современник. 2007. № 9. С. 122—123 и др.).

23 февраля 1962 года В.С. Гроссман написал откровенное письмо первому секретарю ЦК КПСС Н.С. Хрущёву:


«Дорогой Никита Сергеевич!

В октябре 1960 года я отдал рукопись моего романа «Жизнь и судьба» в редакцию журнала «Знамя». Примерно в то же время познакомился с моим романом редактор журнала «Новый мир» А.Т. Твардовский.

В середине февраля 1961 года сотрудники Комитета государственной безопасности, предъявив мне ордер на обыск, изъяли оставшиеся у меня дома экземпляры и черновики рукописи «Жизнь и судьба». Одновременно рукопись была изъята из редакций журналов «Знамя» и «Новый мир».

Таким образом закончилось моё обращение в многократно печатавшие мои сочинения редакции с предложением рассмотреть десятилетний труд моей писательской жизни.

После изъятия рукописи я обратился в ЦК КПСС к тов. Поликарпову. Д.А. Поликарпов сурово осудил мой труд и рекомендовал мне продумать, осознать ошибочность, вредность моей книги и обратиться с письмом в ЦК (беседа состоялась 1 марта 1961 года. – В. П.).

Прошёл год. Я много, неотступно думал о катастрофе, произошедшей в моей писательской жизни, о трагической судьбе моей книги…»

В. Гроссман написал пронзительное и тоскливое письмо, в котором изложил всю трагедию художника, писавшего правду, а ему говорят, что это ложь.

«Я прошу Вас вернуть свободу моей книге, я прошу, чтобы о моей рукописи говорили и спорили со мной редакторы, а не сотрудники Комитета государственной безопасности.

Нет смысла, нет правды в нынешнем положении, – в моей физической свободе, когда книга, которой я отдал свою жизнь, находится в тюрьме, – ведь я её написал, ведь я не отрекался и не отрекаюсь от неё. Прошло двенадцать лет с тех пор, как я начал работу над этой книгой. Я по-прежнему считаю, что написал правду, что писал я её, любя и жалея людей, веря в людей. Я прошу свободы моей книге…»

22 марта 1962 года Президиум ЦК КПСС принял решение: «Поручить т. Суслову принять писателя Гроссмана и провести с ним беседу в духе состоявшегося обмена мнениями на заседании Президиума ЦК». Примечание привожу полностью: «Краткую запись обсуждения вопроса см.: Президиум ЦК КПСС… Т. 1. С. 551. Секретарь ЦК КПСС М.А. Суслов принял В.С. Гроссмана 23 июля 1962 г. и, сославшись на мнение своих референтов, заявил, что публикация романа «Жизнь и судьба» нанесёт вред коммунизму и советской власти и что о возвращении изъятой сотрудниками КГБ СССР рукописи автору не может быть речи. Беседа продолжалась около трёх часов. Гроссман записал её по памяти. Впоследствии вдова писателя передала эту существующую в единственном экземпляре запись в Центральный государственный архив литературы и искусства СССР (ныне РГАЛИ)» (см.: Липкин С.И. Жизнь и судьба Василия Гроссмана. М.: Книга, 1990. С. 68).

В октябре 2012 года показали фильм «Жизнь и судьба». В русской критике снова вернулись к судьбе Василия Гроссмана и его роману «Жизнь и судьба». В рекламе об этом фильме говорилось, что экранизирован лучший роман ХХ века, автора сравнивали со Львом Толстым. Но ничего подобного не произошло. В статье «Советский писатель. О жизни, судьбе и книгах Василия Гроссмана» Владимир Бондаренко дал подробнейшую характеристику Василия Гроссмана как писателя и проанализировал роман и фильм «Жизнь и судьба»:

«Оказывается, как уверяют ежедневные анонсы, сериал снят по самому великому произведению русской литературы ХХ века! Оказывается, сравнить «Жизнь и судьбу» можно лишь с «Войной и миром» Толстого. Больше не с чем. Расчищается всё литературное пространство для великой эпопеи ХХ века. Ради этого забыты, естественно, такие мелочи, как «Тихий Дон» Михаила Шолохова, «Доктор Живаго» Бориса Пастернака, «Чевенгур» Андрея Платонова, «Пётр Первый» Алексея Толстого, «Вор» Леонида Леонова и даже «Мастер и Маргарита» Михаила Булгакова. Оказывается, всё это – ничто в сравнении с «Жизнью и судьбой» Василия Гроссмана… И вдруг, после нынешнего сериала «Жизнь и судьба», все либеральные критики как с цепи сорвались, спустя 30 лет заметили «великую книгу».

Попутно поминают трагическую жизнь и судьбу самого Василия Гроссмана в ненавистное советское время…» (Литературная газета. 2012. 24—30 октября). А Олег Пухнавцев в статье «Задние мысли. Состоялась премьера фильма Сергея Урсуляка по книге Василия Гроссмана «Жизнь и судьба». Стоило ли экранизировать это произведение?» камня на камне не оставляет от этого фильма, лишь актёры хорошо сыграли некоторые роли (Там же).

Здесь говорилось о судьбе четырёх русских писателей – А.Т. Твардовского, М.А. Шолохова, Б.Л. Пастернака и В.С. Гроссмана. Как удивительно похожа их литературная судьба, горькая судьба запрещённых и нереализованных произведений…


И ещё об одной драматической судьбе, о произведении, которое сыграло известную роль в становлении подлинной Истории русской литературы ХХ века. В начале 60-х годов «Новый мир» начал публикацию воспоминаний И. Эренбурга «Люди, годы, жизнь». Первые две части вышли отдельным изданием, в кулуарах заговорили об уникальности произведения, о новых больших именах, которые совершенно напрасно выбросили из контекста истории литературы. Начальник Главного управления по охране военных и государственных тайн в печати при Совете Министров СССР тов. Романов обращает внимание ЦК КПСС на то, что в публикации мемуаров И. Эренбурга много субъективного, личного, а наша критика вроде бы вообще не обращает внимания на этот субъективизм и не даёт объективной критики мемуаров. В связи с тем, что в дальнейшем И. Эренбург коснётся в своих воспоминаниях важнейшего периода литературной деятельности нашей страны, не лучше ли признать нецелесообразность дальнейшей публикации?

14 июня 1962 года Отдел культуры ЦК КПСС – заведующий Отделом культуры ЦК КПСС Д. Поликарпов, заведующий сектором Отдела И. Черноуцан и инструктор Отдела А. Михайлов – подготовили «Записку» об «ошибочных положениях» в мемуарах И.Г. Эренбурга «Люди, годы, жизнь» и направили в Президиум ЦК.

«В мемуарах «Люди, годы, жизнь», публикуемых частями с 1960 года в журнале «Новый мир», – говорится в «Записке», – И. Эренбург не только рассказывает о своей жизни на протяжении полувека, но и стремится охарактеризовать и оценить многие явления и события общественной, политической и литературной жизни, современником которых он был. Эти оценки, как правило, весьма тенденциозны и субъективны, явления общественной жизни характеризуются в мемуарах И. Эренбурга односторонне, а подчас и явно неверно. Тенденциозность воспоминаний особенно наглядно сказывается в освещении фактов истории советской литературы и искусства, в оценках, которые даются различным деятелям советской культуры. И. Эренбург последовательно выдвигает на первый план в истории советского искусства тех писателей и художников, которые были далеки от главной линии развития, допускали в своём творчестве заблуждения и ошибки. Апологически оценивая таких писателей, как Мандельштам, Цветаева, Пастернак, автор воспоминаний столь же последовательно стремится приуменьшить значение тех писателей и деятелей искусства, в творчестве которых утверждались важнейшие принципы социалистической культуры.

Субъективизм и тенденциозность И. Эренбурга сказываются, однако, не только в оценке творческой деятельности литераторов и работников искусства, но и в подходе к событиям общественной и политической жизни. Он допускает явную односторонность при освещении жизни Советской страны 30-х годов, сосредоточив всё внимание на репрессиях и других злоупотреблениях эпохи культа личности и совершенно не упоминая об успехах в области социалистического строительства и культурной революции, достигнутых советским народом в эти годы. В разных частях воспоминаний И. Эренбург, тенденциозно группируя факты, стремится создать представление о неравноправном положении в нашей стране лиц еврейской национальности. При этом многие оценки фактов и событий И. Эренбург даёт не прямо, а завуалированно, ссылаясь на мнения и оценки людей, которые погибли и не могут поэтому подтвердить или опровергнуть то, что им приписывается в мемуарах.

В связи с напечатанием первых частей мемуаров И. Эренбурга, в которых содержались неверные оценки и субъективные характеристики, внимание редколлегии «Нового мира» было обращено на необходимость более ответственного отношения к публикации подобных материалов. Главный редактор журнала «Новый мир» т. Твардовский А.Т. поставил перед автором вопрос об исключении из текста явно тенденциозных оценок и характеристик. В текст было внесено много поправок…»

Отдел культуры предложил дать развёрнутую характеристику мемуаров И. Эренбурга. По указанию ЦК КПСС 11 января 1963 года в «Литературной газете» была опубликована статья о мемуарах И. Эренбурга, 23 января, 5 и 15 февраля ряд откликов был напечатан в «Известиях», в журналах «Октябрь», «Знамя».

Критический дух в связи с мемуарами И. Эренбурга Н.С. Хрущёв привнёс в свою речь «Высокая идейность и художественное мастерство – великая сила советской литературы и искусства» (Правда. 1963. 10 марта). И. Эренбург написал письмо Н.С. Хрущёву с просьбой о встрече. В начале августа 1963 года Н.С. Хрущёв принял И. Эренбурга, который в ходе беседы просил Н.С. Хрущёва прочитать его мемуары, использованные им цитаты из мемуаров искажают главные мысли мемуаров. Н.С. Хрущёв прочитал мемуары И. Эренбурга. «Прочитав книгу, он изменил своё мнение о ней», – говорилось в примечаниях к публикации этих материалов (Президиум ЦК КПСС. 1954—1964. Т. 3. Постановления 1959—1964. С. 434, 1039).

В 1963 году мемуары И. Эренбурга «Люди, годы, жизнь», третья и четвёртая книги, с критическим предисловием вышли в издательстве «Советский писатель».

И. Эренбург написал множество «средних» романов в 20—50-х годах, а эти мемуары, скорее всего, останутся в памяти читателей. Многие факты и оценки убедительны, а некоторые предложения и трактовки так и остались полемическими и скоропроходящими, часть из них вошла в Историю русской литературы ХХ века.

Но А. Твардовскому и редакции «Нового мира» пришлось серьёзно поработать над книгой. Мемуары И.Г. Эренбурга «Люди, годы, жизнь» были опубликованы в журнале «Новый мир» (1960. № 8—10; 1961. № 1—2, 9—11; 1962. № 4—6; 1963. № 1—3; 1965. № 1—4); в Собрании сочинений в девяти томах, т. 8, 9; полностью в трёх томах в 1991 году.

И каждый раз в редакции и цензуре возникали вопросы о субъективизме и односторонности автора. Он мог давать восторженные оценки творчества Бальмонта и Волошина, мог утверждать то, что отрицало советское время, но он мог высказывать и неверные, приблизительные суждения, на которые сразу обращали внимание.

На первую публикацию воспоминаний И. Эренбурга сразу откликнулись А. Дымшиц статьей «Мемуары и истории» (Октябрь. 1961. № 6), В. Гречнев – «Писатели о писателях» (Нева. 1961. № 8), «Об истинности мемуаров» (Литература и жизнь. 1961. 17 сентября), В. Назаренко – «Кстати о «формализме». Об одной неточности мемуариста» (Звезда. 1961. № 9). Так что на публикацию «Нового мира» тут же ответили «Октябрь», «Нева», «Звезда», «Литература и жизнь». И всё вошло в свои берега.

26 января 1961 года «в связи с семидесятилетием со дня рождения и за заслуги в развитии советской литературы» И.Г. Эренбург награждён орденом Ленина, а в Центральном доме литераторов состоялся его литературный вечер. Но работа над публикацией мемуаров продолжалась: 14 июня 1962 года ответственные сотрудники Отдела культуры ЦК КПСС приняли решение о доработке рукописи: «Субъективизм и тенденциозность И. Эренбурга сказываются, однако, не только в оценке творческой деятельности литераторов и работников искусств, но и в подходе к событиям общественной и политической жизни…» (см. выше. Документ приведен практически полностью. – В.П.) (Аппарат ЦК КПСС и культура. 1958—1964. С. 522).

Начальник Главлита П.К. Романов упрекнул И. Эренбурга при чтении следующих частей в том, что он защищает Б. Пастернака, показывая его как большого поэта; значительное место в воспоминаниях отводит тем, кого общество не принимает: Бальмонту, Сологубу, Волошину, превозносятся Цветаева, «сомнительное творчество поэта Мандельштама». П. Романов в таком виде воспоминания не пропустит в свет, надо показать работникам ЦК КПСС. 30 декабря 1960 года ЦК КПСС в свою очередь предлагает «Новому миру» внести необ ходимые исправления, в сущности повторяя то, что написал П. Ро манов.

Наконец, февральский номер «Нового мира» за 1963 год был остановлен, от И. Эренбурга потребовали доработки воспоминаний. По документам известно, что И. Эренбург, описывая события 1943—1944 годов, когда победа была очень близка, много внимания уделяет отрицательным явлениям и тенденциям, что вызывает решительные возражения. В годы войны началось социальное перерождение, «возвращение к дореволюционному прошлому», «стал насаждаться великодержавный шовинизм, получили поддержку антисемитские настроения». Приводится ссылка на А.С. Щербакова, сказавшего, что «фронтовикам Бородино теперь ближе, чем Парижская коммуна». «Особенно много внимания И. Эренбург уделяет «еврейскому вопросу», – писали ответственные сотрудники Идеологического отдела ЦК КПСС, – намекая при этом, что лица еврейской национальности подвергались гонениям по обе стороны фронта: с ними зверски расправлялись фашисты в оккупированных областях (автор приводит много таких фактов, называя точные цифры жертв), с ними обращались несправедливо и в советском тылу: писателей травили в печати, журналистов и дипломатов не жаловали на работе, самому Эренбургу запрещали писать о боевых делах евреев – воинов Советской армии…

При подготовке к печати первой части пятой книги мемуаров (она была опубликована в январском номере «Нового мира») автору указывалось на его предвзятость, на недопустимость утверждений о будто бы существующей в нашей стране национальной нетерпимости по отношению к евреям. Эти замечания он частично учёл и внёс некоторые поправки в журнальный текст…» (Там же. С. 576—577). Документ подписали А. Романов, Д. Поликарпов, А. Галанов. Но в это время И. Эренбург отправил рукопись в Италию и просил соответствующие органы посылать все возможные поправки именно туда, зарубежному издателю.

Возникла ещё одна проблема в литературной борьбе за качество произведений. 27 ноября 1962 года известный кинорежиссёр М.И. Ромм выступил на конференции в Институте истории искусств на тему «Традиции и новаторство в искусстве социалистического реализма» с жёсткой критикой по адресу писателей Н. Грибачёва, А. Софронова и В. Кочетова: «…Кочетов, Софронов, Грибачёв и им подобные возглавляют ныне журналы и газеты и совершают диверсии на всё передовое, на всё новое, что появляется в советской кинематографии. По-моему, это компания хулиганов, которая ведёт непартийную линию, которая резко противоречит установкам нашей партии». Узнав об этом выступлении М.И. Ромма, Н. Грибачёв, А. Софронов и В. Кочетов 8—10 декабря обратились с письмом в ЦК КПСС с просьбой разобраться с обвинениями в их адрес: Н. Грибачёв – кандидат в члены ЦК, В. Кочетов – член Ревизионной комиссии, А. Софронов – главный редактор журнала «Огонёк». М.И. Ромм вынужден был покаяться, принести свои извинения.

Иван Михайлович Шевцов, встретивший войну как командир заставы на границе и прошедший вместе с войсками много военных дорог, начинал свою литературную карьеру как журналист, он увидел много изъянов в послевоенной структуре. В 1950 году написал роман «Тля», но по субъективным обстоятельствам вещь долго пролежала в портфеле писателя. В 1964 году Военное издательство напечатало роман Ивана Шевцова «Семя грядущего», а издательство «Советская Россия» – роман-памфлет «Тля», которые тут же подверглись критике: «Комсомольская правда» объявила военный роман «не художественным», а «Голос Израиля» назвал его «антисемитским». «Я знал, – вспоминал И. Шевцов, – что ярлык «антисемита», как правило, приклеивают тому, кто неодобрительно или непочтительно отзывается о сионизме. В те годы о сионизме у нас говорили шёпотом. Произносить это слово вслух было небезопасно, как и слово «еврей» во времена Бухарина. Но в «Тле» нет слова «сионизм», как нет и слова «еврей». А литературный персонаж, художник Яков Канцель, – человек положительный во всех отношениях. Самый же отрицательный персонаж – критик-искусствовед – носит двойную фамилию – Иванов-Петренко Осип Давыдович… Казалось, не было в стране печатного органа, который бы не счёл своим долгом ужалить автора, увешанного ярлыками «антисемит», «черносотенец», «фашист» и т. д. Каждый старался уязвить побольней, оскорбить, растоптать, уничтожить. Особенно изощрялись «Литгазета» и «Огонёк» (Шевцов И. В борьбе с дьяволом. М.: Энциклопедия русской цивилизации, 2003. С. 545—546).

Вместе с тем множество – десятки, сотни тёплых читательских писем, поддержавших его направление мыслей, хлынули в адрес Ивана Шевцова. Вскоре И. Шевцов и его покровители поняли, что «среди руководства ЦК нет единого мнения о «Тле». Что всю эту свистопляску затеяли главный идеолог и «серый кардинал» М. Суслов с Пономарёвым с подачи сионистов» (Там же. С. 549). Роман прочитал А.Н. Косыгин и критически отнёсся к материалам З. Паперного в «Юности» и М. Синельникова в «Комсомольской правде». Газета «Советская Россия» решила опубликовать статью известного поэта Игоря Кобзева, статью набрали и послали её по «цековскому» кругу, одни запрещали, другие поддерживали. 24 апреля 1970 года были опубликованы статья Игоря Кобзева и несколько читательских писем в поддержку романа «Тля».

Публикация романа имела историческое значение как свидетельство о настроениях в обществе и как одно из направлений в русской литературе. Сегодня чувствуется, что роман был написан в 1948—1949 годах в разгар борьбы с «космополитизмом», со всеми достоинствами и недостатками этой борьбы, со всеми её «перехлёстами» и недоброжелательностью к группе Льва Барселонского и Осипа Давыдовича Иванова-Петренко, в которую входил и Винокуров, для которого «национальные особенности не имеют никакого значения, они противоречат интернационализму искусства», «к чёрту искусство, которое воспитывает патриотизм» (Шевцов И. Тля. М., 2000. С. 41, 126), а также художник Борис Юлин, поэт-сценарист Ефим Яковлев и др. Для многих из них «Маяковский, Глиэр, Прокофьев, Шостакович» – «это детский лепет», персонажи негодуют, что «господствует псевдонародная поэзия Исаковского», призывают запретить баталистам писать о войне. А противостоят этой группе художники-реалисты, бывшие фронтовики, не забывшие радость побед и горечь поражений, раскрывающие в своём творчестве и батальные сцены, и подвиг Зои Космодемьянской, и будни великой России. Академик живописи Михаил Герасимович Камышев – это вождь социалистического реализма, он с пренебрежением относится ко всем направлениям живописи, противостоящим социалистическому реализму, он иронизирует над «снобствующим купчишкой Щукиным», который открыл «музей эстетско-формалистического кривлянья». И. Шевцов резко осуждает статью «Об искренности искусства», картины Льва Барселонского и Бориса Юлина, Люся Лебедева разоблачает знаменитого художника Николая Пчёлкина, а потом благополучно выходит замуж за талантливого Владимира Мешкова.

Только сложное время, когда этот роман был написан, оправдывает незамысловатый, даже примитивный замысел происходящих событий да признание самого автора-журналиста в том, что это было первое его крупное произведение, а потому, дескать, перо его скатывалось к «незамысловатому, банальному сюжету» (с. 5). Но борьба за патриотическое направление, борьба за реалистические, правдивые полотна художников многое оправдывает в романе, в том числе прямолинейность автора и другие художнические слабости.


Одно из первых мест на страницах газет и журналов у нас и за рубежом заняли стихи Е. Евтушенко, А. Вознесенского и Беллы Ахмадулиной, песни и стихи Владимира Высоцкого и Булата Окуджавы. Отовсюду пошли в руководящие органы идеологической работы критические письма и статьи об этих стихах. На устах этих поэтов не смолкали хвалебные эпитеты о каждом из них: в иностранной печати опубликованы слова А. Вознесенского о Б. Ахмадулиной, что «Белла является самым большим талантом в советской поэзии… Белла не догматическая поэтесса. Она хочет и в поэзии ездить по-своему, наперекор всем существующим правилам». Б. Ахмадулина в интервью сказала, что «Андрей – наиболее интересный советский поэт, он смело развивает форму, звуковую и графическую сторону стиха и он современен каждой своей строчкой». В том же интервью о Е. Евтушенко говорилось, что «он стал факелоносцем идей ХХ и XXII съездов КПСС». Е. Евтушенко, А. Вознесенский, Б. Ахмадулина поклялись в верности поэзии Пастернака. У Б. Ахмадулиной в это время вышла первая книга «Струна» (1962), чуть позднее «Метель» (1967), у А. Вознесенского – «Парабола» (1960), «Треугольная груша» (1962), «Антимиры» (1964), позднее «Соблазн» (1978), у Е. Евтушенко – «Яблоко» (1960), «Взмах руки» (1962), «Нежность» (1962), «Братская ГЭС» (1965), «Идут белые снеги» (1969). Но с особым вниманием относились к публикациям в зарубежных изданиях, таких как «Грани».

Известность к Е. Евтушенко пришла после того, как 19 сентября 1961 года «Литературная газета» опубликовала его стихотворение «Над Бабьим Яром памятников нет», которое пользовалось популярностью не только в России, но и широко раскрыло перед поэтом двери на Запад. Западные корреспонденты и читатели осудили Е. Евтушенко за то, что он согласился переработать своё стихотворение «по требованию коммунистических начальников»: «Это один из многих примеров несовместимости идеи гуманности с политикой КПСС». В России это стихотворение получило разные оценки. Д.Д. Шостакович задумал написать музыку о «Бабьем Яре». 8 марта 1963 года журнал «Давар Гашавуа» («Слово недели») написал, что «своим стихотворением против антисемитизма – «Бабий Яр» – Евтушенко завоевал дружбу всех евреев мира». Критик Д. Стариков в статье «Об одном стихотворении» написал, что «…источник той нестерпимой фальши, которой пронизан его «Бабий Яр», – очевидное отступление от коммунистической идеологии на позиции идеологии буржуазного толка» (Литература и жизнь. 1961. 27 сентября). На встрече с деятелями литературы и искусства Н.С. Хрущёв резко осудил это стихотворение, как и другие ошибочные, с его точки зрения, произведения.

Молодых поэтов стали приглашать на выступления, на западные конференции в Германию, Францию, Италию, Израиль, США, где Е. Евтушенко, А. Вознесенский, Б. Ахмадулина, В. Аксёнов, В. Высоцкий, Б. Окуджава и многие другие допускали резкие высказывания о Стране Советов, а потом просили прощения у Страны Советов за свои ошибки:

«Творческие работники, допускавшие ошибки и подвергнутые критике, отнеслись к ней, как правило, ответственно и серьёзно. В. Аксёнов по своей инициативе принес в «Правду» выступление, в котором он, признавая правильной критику своего поведения, говорит о том, что встречи помогли «укрепить свой шаг в общем строю и свою зоркость, по-новому и гораздо шире понять свои задачи».

С подобными заявлениями выступили в «Правде» Р. Рождественский, А. Васнецов, Э. Неизвестный. На пленуме Правления Союза писателей СССР А. Вознесенский заявил, что он «своим трудом докажет правильное отношение к партийной критике его ошибок… Е. Евтушенко… выступил недостаточно самокритично», дескать, «попался в ловушку буржуазной печати и пропаганды» (Аппарат ЦК КПСС и культура. 1958—1964. С. 635).

Особенность этой группы популярных литераторов была в том, что они часто ошибались, но тут же каялись, набивая себе цену у западных читателей и издателей. На Западе они выступали реформаторами-авангардистами, а в России писали чаще всего верноподданнические произведения. Двуличие их произведений привлекало внимание некоторых читателей, а вершители судеб России усматривали покорность их идеологической воле. Многие учёные, критики и литературоведы заметили эти противоречия талантливых поэтов и резко осудили их творчество. Любопытный случай приводит Алексей Аджубей, напоминая пример такой критики. В «Известиях» Андрей Вознесенский читал свои новые стихи, в том числе и «Антимиры». Присутствовал и академик Петр Александрович Ребиндер. «Вдруг негодующая тирада академика: «Молодой человек! У вас в стихах всё неправильно. Какая отметка у вас в школе по физике?» – вспоминал А. Аджубей. – И язвительный академик начал критиковать «Антимиры» за «несоответствие» законам физики. «Нельзя же так буквально», – кипятился Андрей. «Нет, именно буквально и надо», – настаивал Ребиндер. Пётр Александрович не лишён был юношеской запальчивости, азарта в споре, любил поэзию, но не мог простить Андрею неточностей» (Знамя. 1988. № 7. С. 93). И таких «неточностей» было много в различных поэтических книгах поэта, моральных, нравственных, социальных, общечеловеческих. А поиски формы при таких «неточностях» мало привлекают, как не привлекает форма без правдивого содержания.

Не раз спрашивали и М.А. Шолохова об оценке этой поэтической «элиты». Шолохов был прям и требователен к их «новаторству», к «новым течениям» в литературе: «…Я никогда не выступал как противник чего-то нового и обновляющего, хотя сам я чистокровный реалист. Однако недостаточно произнести магическое слово «модерн», чтобы произведение стало художественным, и темнота – ещё не доказательство глубины… В последние годы велась некая духовная борьба между старым и новым искусством. Страсти разгораются. Каждый имеет право высказывать своё мнение – как сердитые молодые люди, так и писатели, успевшие завоевать определённое положение. Такую свободу совести я считаю подлинной свободой искусства. Во всяком случае, будущее покажет, чьи произведения останутся, сохранят свою ценность, а чьи отойдут вместе с модой…» (Шолохов М.А. Из интервью, взятого финским писателем Марти Ларни для литературного журнала // Шолохов М.А. Собр. соч.: В 8 т. С. 285—286).

«В чём сила Русского искусства, русской литературы (кроме таланта самого по себе)? Я думаю, она – в чувстве совести», – записал в своих дневниковых набросках Георгий Свиридов «Музыка как судьба» (М., 2002. С. 126). Георгий Свиридов, гениальный композитор, внимательно читал современную прозу и стихи. Давал свои оценки Есенину, Блоку, Андрею Белому, Николаю Клюеву, считал их гениальными национальными поэтами, истинно русским, народным поэтом считал Николая Рубцова, это – «тихий голос великого народа, потаённый, глубокий, скрытый» (Там же). Два великих русских художника, писатель и композитор, сказали о свободе совести как главном законе подлинной свободы искусства. Отсюда их жёсткие оценки современного искусства.

«Прочитал стихи поэта Вознесенского, целую книгу (у Свиридова было много книг поэта, в данном случае предполагают, что он имел в виду книгу «Витражных дел мастер» (М., 1976). – В. П.). Двигательный мотив поэзии один – непомерное, гипертрофированное честолюбие. Непонятно, откуда в людях берётся такое чувство собственного превосходства над всеми окружающими. Его собеседники – только великие (из прошлого) или по крайней мере знаменитые (прославившиеся) из современников, не важно кто, важно, что «известные».

Слюнявая, грязная поэзия, грязная не от страстей (что ещё можно объяснить, извинить, понять), а умозрительно, сознательно грязная. Мысли – бедные, жалкие, тривиальные, при всём обязательном желании быть оригинальным… Пустозвон, пономарь, болтливый глупый пустой парень, бездушный, рассудочный, развращённый».

Досталось и Б. Пастернаку, который был известен как учитель Вознесенского: «Почему-то противен навеки стал Пастернак, тоже грязноватый и умильный» (Там же. С. 98).

О Б. Пастернаке и всей «элитной» площадной поэзии его последователей и учеников Георгий Свиридов высказал свои глубокие и серьёзные размышления, которые определяют их место в истории русской литературы. «Судьба коренной нации мало интересовала Пастернака, – писал Г. Свиридов. – Она была ему глубоко чужда, и винить его за это не приходится, нельзя! Он был здесь в сущности чужой человек, хотя и умилялся простонародным, наблюдая его как подмосковный дачник, видя привилегированных людей пригородного полукрестьянского, полумещанского слоя (см. стих. «На ранних поездах»). Россию он воспринимал, со своим психическим строением, особенностями души, не как нацию, не как народ, а как литературу, как искусство, как историю, как государство – опосредованно, книжно. Это роднило его с Маяковским, выросшим также (в Грузии) среди другого народа, обладающего другой психикой и другой историей.

Именно этим объясняется глухота обоих к чистому русскому языку, обилие неправильностей, несообразностей, превращение высокого литературного языка в интеллигентский (московско-арбатский!) жаргон [либо жаргон представителей еврейской диктатуры, которая называлась] диктатурой пролетариата. Пастернак был далёк от крайностей М[аяковского] – прославления карательных органов и их руководителей, культа преследования и убийства, призывов к уничтожению русской культуры, разграблению русских церквей. Но по существу своему это были единомышленники – товарищи в «литературном», поверхностном, ненародном. Оба они приняли как должное убийство Есенина.

Ныне – этот нерусский взгляд на русское, по виду умилительно-симпатичный, но по существу – чужой, поверхностный, книжный и враждебно-настороженный, подозрительный, стал очень модным поветрием. Он обильно проник в литературу, размножившись у эпигонов разного возраста. Популяризацией его является проза Катаева, поэзия Вознесенского, Ахмадулиной и Евтушенко (Гангнуса). По виду это – как бы противоположное Авербаху, Л. Либединскому. А по существу – это мягкая, вкрадчивая, елейная, но такая же жестокая и враждебная, чуждая народу литература… И пробуждения национального создания они боятся – панически, боятся больше всего на свете.

Они восприняли исторические события книжно, от культуры, через исторические ассоциации, параллели, которые давали возможность лёгких поверхностных выводов. Это делало их слепыми и глухими к жизни.

Первым из них прозрел и увидел катастрофичность своей ошибки Клюев потому, что он ближе всех был к жизни, к глубине её, вторым был Блок (см. Дневники, речь о Пушкине, «Пушкинскому дому» и т. д.). Третьим был Есенин. Маяковский же и Пастернак были «своими» людьми среди представителей еврейской диктатуры. Маяковский же был официальным поэтом этой диктатуры, и он пошёл до конца, пока не возненавидел всех на свете: злоба его, и раньше бывшая главенствующим чувством, достигла апогея» (Свиридов Г. Музыка как судьба. С. 310—311).

Литература должна быть правдивой, искренней, только в этом её общественная польза. В статье «В борьбе неравной двух сердец» Станислав Куняев, анализируя поэтические процессы, упоминает Анну Ахматову, которая внимательно следила за появлением молодых поэтов. О популярности среди либеральной интеллигенции имён Евгения Евтушенко и Андрея Вознесенского она скромно сказала, что они «эстрадники», а не поэты (Чуковская Л. Записки об Анне Ахматовой. Т. 3. С. 21). А «Струна» Беллы Ахмадулиной вызвала у неё резко отрицательный отзыв: «Полное разочарование. Полный провал. Стихи пахнут хорошим кофе – было бы гораздо лучше, если бы они пахли пивнухой. Стихи плоские, нигде ни единого взлёта, ни во что не веришь, всё выдумки, и мало того: стихи противные» (Там же. Т. 2. С. 496). В статье С. Куняева много современных мыслей об Анне Ахматовой, которая оказала огромное влияние на молодую женскую поэтическую струю, он приводит также высказывания её современников, которые резко отзываются о поэтическом «нутре» Ахматовой, называют её «вавилонской блудницей и разрушительницей», напоминают о глубоком высказывании А. Блока: «Она пишет стихи как бы перед мужчинами, а надо писать как бы перед Богом». Истоки поэтических увлечений молодой поэзии в том, что слишком приукрасили литературу Серебряного века и последовали за ней. С. Куняев говорит о «болезнях» многих его творцов. Первая болезнь – это тяга к самоубийству, и он перечисляет многих талантливых поэтов, покончивших жизнь самоубийством. Вторая болезнь – однополая любовь. С. Куняев пишет о «богохульстве», «экзальтированном кощунстве Серебряного века» как о «свидетельстве его богооставленности».

«Иногда мне кажется, – писал С. Куняев, – что на переломе двух веков в жизни просвещённых сословий Российской империи пышным цветом расцвели все человеческие пороки, накопленные в толщах истории. Революции, как волны, накатывались на страну одна за другой: антихристианская, антисемейная, антигосударственная, сексуальная, экономическая… И, конечно же, феминистская… Отнюдь не пресловутый «заговор большевиков» (и «заговор» тоже. – В. П.) разрушал социальные и нравственные основы жизни, а труды и лекции высоколобых интеллектуалов того же Серебряного века – С. Булгакова, А. Богданова, А. Луначарского, Н. Бердяева. Стены канонического православия начали обваливаться не только от богохульства Емельяна Ярославского и Демьяна Бедного, и во многом и от деятельности модных реформаторов христианства – Л. Толстого, В. Розанова, Д. Мережковского. Врубель с мирискусниками и Скрябин со Стравинским расшатывали традиционные основы русской живописной и музыкальной культуры.

Основы семейной нравственности и естественного узаконенного свыше отношения полов подвергались поруганию усилиями не только А. Коллонтай, И. Арманд, Л. Рейснер и прочих «пламенных фурий» (это, кстати, случилось позже), но и творческими изысками знаменитых поэтов и писателей обоего пола, чьи имена навечно вписаны в историю Серебряного века, который отнюдь не был продолжением и развитием века золотого, а, наоборот, был во всех своих ипостасях смертельным его врагом – «ущербным веком», как называл его Георгий Свиридов» (Наш современник. 2012. № 2. С. 207). А через несколько страниц С. Куняев приводит конкретный пример из жизни поэтов этого века, которые, естественно, не вошли в эту книгу: «Георгий Иванов и его друг Георгий Адамович («жоржики», по словам Анны Ахматовой) в 1921—23 годах снимали роскошную квартиру в центре Петербурга на Почтовой, 2, которая быстро превратилась в кабак, в притон для карточных игроков, спекулянтов и педерастов. В конце концов на квартире произошло убийство одного из завсегдатаев. Труп был расчленен и сброшен в Мойку, после чего Адамович, участвовавший в расчленении, срочно сбежал за границу. Где в это время был другой «жоржик», ЧК так и не выяснила. Скандал в нэповском Питере стоял страшный, о чём писала в марте 1923 г. «Красная газета». Всю последующую жизнь между двумя «жоржиками» шёл спор о том, кто и насколько замешан в этой мерзкой истории» (Там же. С. 217). Традиции Серебряного века стали путеводной «звездой» многих писателей.

Е. Евтушенко, А. Вознесенский, Б. Ахмадулина и группа талантливых поэтов-эстрадников, считавшие себя «элитой» общества, на какое-то время оттеснили из первых рядов маститых поэтов, пострадавших и в концлагерях, и перенёсших фронтовые муки. Как-то в писательском доме творчества «Малеевка» собрались на товарищеские посиделки Светлов, Межиров, Алигер, Смеляков, Асеев, Уткин и начали читать стихи, свои и чужие. Принимал участие в этих посиделках и В. Солоухин, который оставил воспоминания об этом вечере: «Звучали профессиональные крепко сколоченные строфы, исторгая у слушателей разные степени одобрения и восторга. Причём, как это бывает, когда стихи знают и могут читать все собеседники, шла своеобразная эстафета… Надо полагать, что читались лучшие стихи и лучшие строфы». И приводит цитаты из этих стихов почти на две страницы своей книги. А потом, прочитав «проходной стишок Блока», делает заключение: «Но вот всё, что читалось, чудесным образом померкло, сникло и уничтожилось, словно электрическая лампочка, забытая с вечера, когда в окно уже ударило настоящее солнце.

Мишура, латунная фольга по сравнению с полноценным, глубоко мерцающим золотом. После этих строк эстафета чтения, естественно, прекратилась… и мы разошлись тихие, очарованные ими, не вспоминая больше ни Светлова, ни Асеева, ни Уткина, ни Гудзенко…» (Солоухин В. Последняя ступень. М., 1995. С. 155—157). К этому ряду поэтов, о которых упоминает В. Солоухин, можно добавить Безыменского, Жарова и десятки других поэтов, занимавших третьестепенное место в русской литературе ХХ века.

Вся эта группа поэтов хорошо помнила завет литературы начала эпохи революции – отказаться от традиций русской и мировой литературы, мирового искусства, когда повсеместно кричали: «Пушкина – с корабля современности». Десятки статей было написано на эту тему. В частности, К. Малевич призывал:

«Мы предсказываем в своих выступлениях свержение всего академического хлама и плюнули на алтарь его святыни.

Но чтобы осуществить факты наших революционных поступей, необходимо создание революционного коллектива по проведению новых реформ в стране.

При такой организации является чистая кристаллизация идеи и полная очистка площадей от всякого мусора прошлого.

Нужно поступить со старым – больше чем навсегда похоронить его на кладбище, необходимо очистить их сходство с лица своего» (Искусство. 1919. № 1—2).

Многое из того, о чём декларировал К. Малевич, было усвоено либеральной группой поэтов. При этом эта группа поэтов очень любила власть, нет, она не угождала властям, но очень любила получать дары от властей, тиражи книг, поездки за границу, которая тут же замечала, что здесь, за границей, поэты-эстрадники говорят совсем иное, то, что утверждают за границей. Так двойственная жизнь поэтов не способствовала укреплению их таланта, а, наоборот, расшатывала то, что дано было от Бога. Посмотрите, как Вознесенский воспевал личность Ленина в поэме «Лонжюмо» (1962—1963):

…из спешной повседневности
мы входим в Мавзолей,
в кабинет рентгеновский,
вне сплетен и легенд, без шапок, без прикрас,
и Ленин, как рентген, просвечивает нас…
…И Ленин
Отвечает.
На все вопросы отвечает Ленин.

А потом как яростно отрицал всё, что им было написано по этому поводу.


Но в это время один за другим появилась большая группа русских поэтов, которая через несколько лет определила поэтическую платформу русской литературы. О появлении стихотворений Юрия Панкратова начиная с 50-х годов написал Юрий Кузнецов: «Его дебют был поистине ошеломляющим. Его стихотворение «Страна Керосиния» (сатира на соцсистему, ещё тогда!) стремительно обошло огромную читательскую массу вплоть до лагерей. Людям хотелось свежего слова, и они его услышали. Правда, за свою лихую сатиру поэт сильно получил по шапке от властей предержащих, но, однако, устоял. Порвал со своим окружением (Евтушенко, Ахмадулина) и стал держаться особняком, отдавшись целиком поэзии… Его маленькое стихотворение «Пастух» выдерживает сравнение с античной классикой. Слово он чувствует на вкус, на звук, на запах, он как бы осязает слово» (Панкратов Ю. Стихотворения. М., 1995. С. 3). О Ю. Панкратове много писали, много спорили, ему прислали много писем, в том числе и Борис Пастернак, предсказавший, что его вкус и его смелая, «до конца договариваемая искренность, единственный источник настоящего творчества, – тому залогом». Печально то, что Ю. Панкратов также не выдержал испытания временем, стихи утратили боевой дух, а сам он опустился до того, что написал донос на главную редакцию издательства «Современник» в ЦК ПК КПСС, о чём немало было разговоров в литературной среде, резко критически оценившей этот поступок.

Существовала негласная и отвратительная система составления поэтических сборников: в это время, например, В. Костров, составляя антологию «Русская поэзия. ХХ век», включил в неё четыре стихотворения Владимира Фирсова (1937—2011), патриота, яркого лирика, влюблённого в Россию, на первых порах его опекал А. Твардовский, он издал много книг, и в молодости он много сделал в поэзии, занимал твёрдую позицию в литературной борьбе, а Е. Евтушенко, составляя антологию русской поэзии «Строфы века», В. Фирсова вообще не включил. Такой неистовой была литературная борьба.

О красоте природы, о любви, о преданности своей родине, о милосердии, о богатстве человеческой души, о мире романтической мечты и реалистической трезвости взгляда на окружающий мир написаны поэтические книги (добавляю к тому, что уже перечислял чуть ранее) Владимира Цыбина – «Медовуха» (М., 1960), «Пульс» (М., 1963), «Глагол» (М., 1970), Анатолия Передреева – «Судьба» (М., 1964), «Равнина» (М., 1971), Алексея Прасолова – «День и ночь» (1966), «Земля и зенит» (1968), «Во имя твоё» (1971), Владимира Семакина – «Лён колоколится» (М., 1971), Анатолия Поперечного – «Ярость-жизнь» (М., 1973), Анатолия Жигулина – «Костёр – человек» (1961), «Полярные цветы» (М., 1966), «Калина красная – калина чёрная» (М., 1979), «Соловецкая чайка» (М., 1979), Станислава Куняева – «Звено» (М., 1962), «Ночное пространство» (М., 1970), «Свиток» (М., 1976), «Путь» (М., 1982), Виктора Старкова – «Горы не любят слабых» (М., 1965), Николая Рубцова – «Звезда полей» (М., 1965), Валентина Сорокина – «Разговор с любимой» (Саратов, 1968), «Голубые перевалы» (М., 1970), «За журавлиным голосом» (М., 1972), «Огонь» (М., 1973), Владимира Туркина – «Секунды века» (М., 1966), Виктора Кочеткова – «Отзывается сердце» (М., 1975), «Моё время» (М., 1980), «Крик ночной птицы» (М., 1981), «Материнское окно» (М., 1983), Виктора Каратаева – «Славянка» (М., 1972), «Перекаты» (Архангельск, 1980), Владимира Фирсова – «Горицвет» (М., 1965), «Избранное» (М., 1975), – в стихах этих талантливых поэтов предстаёт полноценный мир России, природа её различных областей: тут и «глухая степь кагульская», тут и «полевые целинные станы», тут слышатся и журавлиные голоса, тут и озёрная Русь… Тут слышится и «раскалённое слово», тут глядят и вспоминают «материнское окно» и материнские слова, тут думают о чести, совести, долге, непримиримости к врагам и о преодолении слабости в горькие минуты, тут вспоминают и великих русских людей, исполнивших то, что завещано их талантом, то, что завещано им Судьбой. Олег Чухонцев начал свой творческий путь с публикации стихотворений в журналах «Юность» и «Молодая гвардия» в 1962 году. Острой официальной критике подверглись его стихи «Повествование о Курбском» (Юность. 1968. № 1) и «Кончина Ивана»… После этого скандала стихи печатались изредка лишь в журналах, первая книга стихов «Из трёх тетрадей» вышла лишь в 1976 году, в конце ХХ века он опубликовал сборники «Ветром и пеплом» (1989) и «Стихотворения» (1989). В предисловии «Лицо на групповом портрете» к сборнику «Стихотворения» Олег Чухонцев писал о начале своего творческого пути: «Представьте двадцатидвухлетнего автора с рукописью первой книги, медленно поднимающегося в скрипучем довоенном лифте… где этажом выше располагалось в начале 60-х годов издательство «Советский писатель»… представьте долгое, мучительное, бесконечное ожидание потом, ожидание, ставшее для молодого, а потом и не молодого автора бессрочным, потому что сигнальный экземпляр своего злополучного сборничка он получит через семнадцать лет, чуть ли не к сорока годам, а следующий – ещё через семь, и к своим пятидесяти – две тощие книжки – итог, прямо скажем, невпечатляющий, так что, говоря объективно, такого автора надо признать неудачником» (с. 12—13). Два последних сборника стихов, в которые вошло всё лучшее из его творчества, и сделало Олега Чухонцева ярким поэтом, и имя его вошло в историю литературы ХХ века.

Особое место в русской поэзии занимают стихотворения Ольги Фокиной как певца Русского Севера, мира вологодской деревни. В 60-х годах одна за другой выходят её книги «Реченька» (1965), «А за лесом – что?» (1965), «Алёнушка» (1967), «Островок» (1969), «Маков цвет» (1978), «Буду стеблем» (1979) – и повсюду, в каждой книге – истоки образности – в народном творчестве, живой язык северорусского края, частушки, пословицы, поговорки. Борис Шергин и Сергей Викулов высоко оценили уже первые книги стихотворений Ольги Фокиной, преданной Русскому Северу.

Заметным явлением в русской поэзии ХХ века были стихи и поэмы Вячеслава Богданова (1937—1975). Родился он в деревне Васильевка Тамбовской области в крестьянской семье. Отец погиб на фронте в 1942 году. Окончил четыре класса, семилетка была далеко, за десять километров от деревни, поехал учиться в школу ФЗО в Челябинск, пятнадцать лет проработал слесарем по ремонту оборудования на металлургическом заводе, ходил в литературное объединение, всё время писал стихи. Первый сборник стихотворений «Звон колосьев» вышел в 1964 году, второй, «Голубой костёр», – в 1968-м, третий, «Гость полей», – в 1969-м. На одном из семинаров познакомился с Василием Фёдоровым, который, прочитав его стихи и услышав выступления, повсюду поддерживал его. Стихи В. Богданова – обо всём, что тревожит сердце русского человека:

…И кланяюсь я прошлому опять,
Родной земле за все крутые были.
Я в мир пришёл – творить,
А не рыдать,
Века и так к нам на слезах приплыли…
Нам прошлое сегодня,
Как броня,
И в нас живут его земные боли…
(Русь. 1973)

Два истинных знатока русской поэзии Олег Михайлов и Вадим Кожинов дают приметы развития поэтического слова в это время. Олег Михайлов в книге «Верность. Родина и литература» (М., 1974) рисует обширную картину в именах и цитатах, выделяя В. Соколова, А. Передреева, Н. Рубцова, Б. Примерова как носителей русского самосознания: «В поэзии В. Соколова непрестанно ощущается ясность нравственной позиции, что, однако, никогда не становится нравоучением… Именно глубина – «земная, родимая» – сокрыта в поэзии В. Соколова. Благодаря этому и выразил он в своих стихах то особенное, характерное для нашей поэзии начало, имя которому – национальное, русское… Не случайно к нему сегодня обращается новое поэтическое поколение со словами уважения и выражением чувства преемственности…

В атмосфере знакомого круга,
Где шумят об успехе своём,
Мы случайно заметим друг друга,
Не случайно сойдёмся вдвоём…

Автор стихотворения («Поэту». – В. П.) А. Передреев близок В. Соколову школой стиха, традицией, подчас даже – тематикой. Но сегодня можно уже говорить о целой плеяде поэтов, которые вправе повторить слова А. Передреева. Ощущение связи времен, любовь к минувшему, вера в духовные ценности, простые и бесспорные, объединяют А. Передреева, О. Чухонцева, Н. Рубцова, Б. Примерова и многих других поэтов… У Рубцова ощущаешь способность поэта истинного: от какой ни на есть жизненной малости, памятного эпизода вдруг возвыситься до широкого, очень важного, оправданного обобщения. И то малое, что тревожило только его душу, заставляет и наши сердца биться с его сердцем в унисон. Память о родной деревне становится мыслью о России, напряжённым раздумьем и поисками духовности:

Россия! Как грустно! Как странно поникли и грустно
Во мгле над обрывом безвестные ивы мои!
Пустынно мерцает померкшая звёздная люстра,
И лодка моя на речной догнивает мели…

Откуда рождается это впечатление света и величия? Очевидно, одной мысли ещё мало, мысль о Родине ведёт Рубцова к какому-то глубинному источнику лиризма… В сиюминутном, мгновенном, как бы в столпе света возникает обобщённый образ России, где воедино слились её вчера, сегодня и завтра. Таковы стихи Рубцова «Видения на холме», «Звезда полей», «Старая дорога», «Над вечным покоем» (с. 128—134).

Вадим Кожинов, представляя своего друга Станислава Куняева, писал, что Куняев, входя в литературу, дал увлечь себя громкой лирикой, пошёл за некоторыми популярными певцами, вошёл в круг Е. Евтушенко, А. Вознесенского, написал стихотворение «Добро должно быть с кулаками», ставшее весьма популярным в этом кругу, но годы спустя Куняев в одной из статей сказал, что эти стихи совершенно неинтересные, что здесь он пошёл за модной «словесно лихой, но абстрактной и безличной манерой». И вскоре отошёл от этого круга «эстрадной поэзии». Он вошёл в круг В. Соколова, Н. Рубцова, А. Передреева, в его стихах стала господствовать «тишина полуночная», когда поэт перебирает всё им написанное, что-то отбрасывает, что-то переделывает, обдумывает новую философию стиха. Он становится одним из ведущих поэтов «тихой лирики» (так условно было обозначено это направление, в отличие от «громкой лирики»). В его стихах появилось гражданское чувство, гражданские страсти, он занимался полезным общественным делом. «Открытая гражданственность целого ряда зрелых стихотворений Станислава Куняева, – писал Вадим Кожинов, – напротив, была лично пережита всем существом, была поистине выстрадана на долгом пути поэта. Это ярко выразилось в творческой истории стихов «Листья мечутся между машин»… Вначале оно было опубликовано со следующей концовкой:

Вам спасибо, что вы сберегли
эти песни. А мы – растеряли.
Но зато в окруженье полей,
на своей бесконечной равнине
мы узнали всю цену потерь
и смиренье, что паче гордыни.

В первом разделе этой книги читатель найдёт стихотворение в его окончательной редакции. Финал звучит здесь иначе, пожалуй, даже совсем иначе (приведём эти переделанные строки: «Вам спасибо, что вы сберегли, / нам спасибо, что мы растеряли. / Но зато на просторах полей, / на своей беспредельной равнине / полюбили свободу потерь / и смиренье, что пуще гордыни. – В. П.). И авторская правка в данном случае означала не просто «улучшение» стихов, но своего рода «доживание» их смысла – точнее выразиться трудно… В последнем варианте эта горечь никуда не исчезла, но поэт нашёл в себе силу и смелость поверить в ту – очень непростую и очень нелёгкую – правду, во имя которой его народ терял свои древние песни, и взять на себя ответственность за эту правду. Ещё резче тот же круг мыслей выразился в более позднем стихотворении «Реставрировать церкви не надо…» (Куняев С. Путь. Стихи разных лет / Предисловие В. Кожинова «Путь поэта». М., 1982. С. 7). Из «тихого поэта» С. Куняев становится значительным представителем гражданской лирики своего поколения. «Разумеется, – писал В. Кожинов, – зрелая поэзия Станислава Куняева не сводится к непосредственно гражданским стихотворениям. Но творчество поэта обладает замечательной цельностью, и на его стихах, посвящённых так называемым вечным темам природного и человеческого бытия, всегда лежит отсвет той гражданской ответственности, которая со всей открытостью выразилась только в сравнительно немногих его произведениях… В равновесии или, вернее, в напряжении между двумя полюсами – ничем не прикрашенной прозой быта и высоким смыслом Бытия – нерв поэзии Станислава Куняева. И в заключение хочу выразить свою уверенность в том, что энергия, рождаемая этим напряжением, не только не исчерпана, но даже не высвободила главный свой заряд. Лирические стихотворения и хроники Станислава Куняева представляются мне подступами (с разных сторон) к поэме, сплавляющей в творческое единство самые разнообразные стороны и черты того времени – или, если выразиться торжественней, той эпохи, сквозь которую проходил путь поэта» (с. 8—10).


В июле 1963 года был арестован К.Н. Архипов, при обыске у него обнаружены 14 экземпляров сборника стихов Гумилёва «Забытое», 12 экземпляров книги Цветаевой «Приключение»… В мае 1964 года за тунеядство арестован И.А. Бродский и по суду отправлен на пять лет в ссылку. А поводом для ареста явились «упаднические, идеологически вредные стихотворения». Возникло «дело Бродского». В его защиту выступили члены Союза писателей СССР А. Ахматова, К. Паустовский, Л. Чуковская, Р. Орлова, Л. Копелев, С. Маршак, К. Чуковский, Н. Грудинина, Е. Евтушенко, Д. Шостакович, который прислал в суд телеграмму: «Я очень прошу суд при разборе дела поэта Бродского учесть следующее обстоятельство: Бродский обладает огромным талантом. Творческой судьбой Бродского, его воспитанием должен заняться Союз. Думается, что суд должен вынести именно такое решение» (Якимчук Н. Как судили поэта (Дело Бродского). Л., 1990). О «деле Бродского» и о нём самом написано несколько книг и статей. В 1972 году И. Бродский уехал в США, писал стихи на русском и английском языках. Выделяется среди этого цикл стихотворений «Осенний крик ястреба» (1973—1987), впервые опубликованный в издательстве «Ардис» в 1987 году. В 1987 году получил Нобелевскую премию по литературе. «Присуждая премию, Нобелевский комитет лаконично формулирует, в чём состоит главная заслуга лауреата, – писал Л.В. Лосев в книге «Иосиф Бродский». – В дипломе Бродского стояло: «За всеобъемлющую литературную деятельность, отличающуюся ясностью мысли и поэтической интенсивностью». Представляя лауреата, постоянный секретарь Шведской академии профессор Стуре Аллен начал речь словами: «Для нобелевского лауреата Иосифа Бродского характерна великолепная радость открытия. Он находит связи (между явлениями. – Л. Л.), даёт им точные определения и открывает новые связи. Нередко они противоречивы и двусмысленны, зачастую это моментальные озарения, как, например: «Память, я полагаю, есть замена хвоста, навсегда утраченного в счастливом процессе эволюции. Она управляет нашими движениями…» Краткая речь Стуре Аллена отразила перемены, начавшиеся на востоке Европы. В прошлом, присуждая премию писателям из Советской России, шведские академики с наивной тщательностью подчёркивали аполитичность своего решения. Премия Пастернаку (1958) была присуждена «за важные достижения в современной лирической поэзии», и тогдашний постоянный секретарь Шведской академии Андерс Остерлинг в своём выступлении подчёркивал, что «Доктор Живаго» «выше партийно-политических рамок и, скорее, антиполитичен в общечеловеческом гуманизме». Шолохова в 1965 году наградили за «художественную силу и целостность, с которой он отобразил в своём донском эпосе историческую фазу в жизни русского народа». Солженицына в 1970-м наградили за «нравственную силу, с которой он продолжил бесценные традиции русской литературы». В конце 1987 года в СССР набирала силу горбачёвская перестройка и гласность, что сделало более «гласными» и шведов. Стуре Аллен упомянул конфликт Бродского с советским режимом («Сквозь все испытания – суд, ссылку, изгнание из страны – он сохранил личную целостность и веру в литературу и язык»), не стеснялся представитель академии и в характеристике этого режима («тоталитарный») (Лосев Л.В. Иосиф Бродский. Опыт литературной биографии. М., 2006. С. 252—253. ЖЗЛ).

По приезде в Нью-Йорк И. Бродский не стал скрывать своего отношения к Советскому Союзу, высказал резко отрицательные суждения о своей бывшей стране, к примеру, вспоминает, как он вбегает в класс, «кладёт на парту тетрадь и ручку, поднимает лицо и приготавливается слушать ахинею». Сначала это было напечатано по-англий ски, а вскоре перевели и на русский (Бродский И. Меньше единицы: Избранные эссе. М., 1999. С. 33). Вызывает уважение то, что И. Бродский сохранил «личную целостность», не последовал за популярными поэтами, которые не отказывались от двуличия – у себя и за границей.

Здесь уместно вспомнить о деятельности критиков и литературоведов, сыгравших плодотворную роль в развитии русской литературы ХХ века. При каждом журнале был свой критический актив, десятки, сотни критиков и литературоведов участвовали в литературном процессе: В. Бушин, М. Щеглов, В. Лакшин, Д. Стариков, Е. Осетров, Ю. Барабаш, Д. Марков, А. Анастасьев, Л. Лазарев, А. Бочаров, Л. Якименко, Д. Затонский, В. Озеров, Б. Сарнов, С. Лесневский, И. Виноградов, Ю. Андреев, Л. Вуколов – всех невозможно перечислить. Остановлюсь лишь на нескольких именах.

Михаил Петрович Лобанов начал свою литературную деятельность со статей о творчестве Леонида Леонова, затем защитил кандидатскую диссертацию и издал книгу «Роман Л. Леонова «Русский лес» (М.: Советский писатель, 1958). Затем М. Лобанов публикует статьи в журнале «Молодая гвардия» «Чтобы победило живое» (1965. № 12), «Внутренний и внешний человек» (1966. № 5), становится членом редколлегии журнала и продолжает публикацию статей «Творческое и мёртвое» (1967. № 4), «Просвещённое мещанство» (1968. № 4), которые определили смысл и тональность всех его критических выступлений. В последовавших книгах «Мужество человечности» (М., 1969), «Внутреннее и внешнее» (М., 1975), «Надежда исканий» (М., 1978) М. Лобанов продолжал развивать и уточнять свои «молодогвардейские» идеи и замыслы.

Острой критике подверглась его статья «Освобождение» (Волга. 1982. № 10), в которой, подробно анализируя роман М. Алексеева «Драчуны» (1981), критик походя говорит об ошибках коллективизации и мимоходом о романе «Поднятая целина» М.А. Шолохова, так и не разобравшись в трагической сущности этого романа. О «полностью запретной теме», как вспоминал впоследствии М.Н. Алексеев, о голоде в 1933 году, М.А. Шолохов в острой форме писал в письмах И.В. Сталину (Шолохов М.А. Письма. С. 187): «В этом районе, как и в других районах, сейчас умирают от голода колхозники и единоличники; взрослые и дети пухнут и питаются всем, чем не положено человеку питаться, начиная с падали и кончая дубовой корой и всяческими болотными кореньями». Это письмо написано М.А. Шолоховым 4 апреля 1933 года. Вот почему «Поднятая целина» заканчивается осенью 1930 года —

Н. Хрущёв и идеологические наставники не позволили коснуться следующих годов, когда развернулась настоящая трагедия крестьянства.

М. Лобанов обладал не только критическим, литературоведческим талантом, он обладал и талантом беллетриста-документалиста, что воплотилось в его замечательных книгах «А.Н. Островский» (ЖЗЛ, 1979) и «С.Т. Аксаков» (ЖЗЛ, 1987), вызвавших длительные споры в литературных кругах.

Пётр Васильевич Палиевский (1932), выпускник МГУ (1955), начал в ИМЛИ с теоретических работ: «Внутренняя структура образа», «Стиль», «Художественное произведение как целое» для сборника «Теория литературы» (М., 1962—1968). В ходе этой теоретической работы П.В. Палиевский выступил с рядом статей «О структурализме в литературоведении» (1963), «Мера научности» (1965), «К понятию гения» (1969). Обладая знанием европейских языков, П. Палиевский создаёт статьи не только о Пушкине, Льве Толстом, Розанове, Чехове, Шолохове и Булгакове, но и глубоко анализирует творчество Грэма Грина («Фантомы», 1968), Фолкнера («Открытия Уильяма Фолкнера», 1965), Маргарет Митчелл (1982). Громко прозвучало выступление П. Палиевского в дискуссии «Классика и мы» (ЦДЛ, 1977), где он был основным докладчиком. Большое значение для развития литературного процесса в России имели его книги «Литература и теория» (М., 1979), «Русские классики» (М., 1987), «Шолохов и Булгаков» (М., 1999). Много лет он работает над книгой о Пушкине и принимает участие в академическом издании многотомного Собрания сочинений Л.Н. Толстого.

Вадим Валерианович Кожинов, выпускник МГУ (1954), ведущий научный сотрудник ИМЛИ, начал свою научную деятельность с теории литературы, написав статьи «Происхождение романа» и «Роман Ф.М. Достоевского «Преступление и наказание». Во время критической деятельности не раз признавался, что его путь в литературу был крайне непрост. «Скажу со всей откровенностью, – писал В. Кожинов, – что в университете я довольно быстро стал, если угодно, искренним, убеждённым «сталинистом». Это отнюдь не означало безумного приятия всего, что я видел, слышал, знал… Если говорить, по крайней мере, о людях этого, молодого тогда поколения, о них, по сути дела, нельзя судить в зависимости от их отношения к Сталину. Но это отношение – что очень важно – было, так сказать, «надмирным», а каждый из нас непосредственно сталкивался с вполне конкретными земными явлениями. И вот с этой точки зрения люди и тогда достаточно резко различались» (Русская литература. М., 2004. С. 522). Потом он ещё не раз вернётся к этой теме в полемических статьях. Вышли его книги «Стихи и поэзия» (М., 1980), «Книга о русской лирической поэзии ХIХ века» (М., 1978), «Размышления о русской литературе» (М., 1991), а главной книгой В. Кожинова стала интереснейшая биография великого русского поэта Ф.М. Тютчева «Тютчев» (М., 1988).

В последующие годы ярко развернулся талант В. Кожинова как историка, публициста, назову лишь некоторые его работы: «Судьба России. Вчера, сегодня, завтра» (М., 1997), «История Руси и русского слова» (М., 1997), «Россия. Век ХХ. В 2 ч.» (М., 1999), «Великое творчество и великая победа» (М., 1999), «Победы и беды России» (М., 2000).

Олег Николаевич Михайлов, выпускник МГУ (1955), начал свою литературную деятельность с отличной статьи «Проза Бунина» (Вопросы литературы. 1957), которая положила основы публикации чуть ли не всех выдающихся писателей русского зарубежья: Шмелёва, Куприна, Аверченко, Мережковского, Гиппиус, Замятина… Вышли книги «И.А. Бунин. Очерк творчества» (1967), «Верность. Родина и литература» (1974), «Страницы русского реализма» (1982), «Страницы советской прозы» (1984), «Куприн» (1981), «Юрий Бондарев» (1976), «Мироздание по Леониду Леонову» (1987), «Литература русского зарубежья» (1995).

Но литературоведение и критика – это только начальная пора творчества О.Н. Михайлова, он часто подумывал о деятельности художника-беллетриста, набрасывал заметки будущих рассказов, романов, вскоре его захватило желание написать биографическую книгу о Суворове, ведь несколько лет он учился в Суворовском училище, хорошо знал военную историю. В 1973 году вышла книга «Суворов» (ЖЗЛ), затем «Державин» (ЖЗЛ, 1977), «Генерал Ермолов» (ЖЗЛ, 1983), «Кутузов» (ЖЗЛ, 1987), «Забытый император» (М., 1996), об Александре III.

Как прозаик О. Михайлов в 1978 году издал роман «Час разлуки», в котором он передал духовный мир городского интеллигента, сборники рассказов «Маленькая Наташа» (1981), «Особняк с фонариками» (1987).

Виктор Андреевич Чалмаев (1932), выпускник МГУ, рано погрузился в литературный процесс, с 1955 года увлёкся рабочей темой в литературе, сблизился с группой В. Смирнова и В. Кочетова, работал в журнале «Дружба народов», написал книги о Вячеславе Шишкове (1969) и Евгении Носове (1972). Значительным событием в судьбе В. Чалмаева стали две статьи – «Великие искания» (Молодая гвардия. 1968. № 3) и «Неизбежность» (Там же. № 9), в которых критик откровенно пишет об извечных ценностях русского народа, о национальном характере, о величии России в литературе и культуре. Статьи подверглись недоброжелательной критике со стороны официальных органов. И острому перу В. Чалмаева пришлось искать прибежища в биографическом жанре («Серафимович. Неверов» (ЖЗЛ. М., 1982).

Беда была в том, что В.Чалмаев легко приспосабливался к текущему идеологическому процессу: так, после одной отрицательной рецензии на сборник В.И. Белова «За тремя волоками» (1968) автор этой книги направил сборник В. Чалмаеву в надежде, что он поддержит своей рецензией талантливую рукопись, но глубоко ошибся: тот дал рецензию, в сущности, тоже отрицательную (1967), а спустя годы написал юбилейную статью о В. Белове, восхищаясь повестью «Привычное дело» (2002); он резко отрицательно оценил суть творчества А. Солженицына (1973—1974), а через двадцать лет написал книгу о Солженицыне как о пророке, великом художнике (1995); вышла книга В. Чалмаева с положительной оценкой творчества Петра Проскурина (1983), а через десяток лет он дал писателю отрицательную оценку (1998); умело и ловко отделил В. Чалмаев «Донские рассказы» М. Шолохова от его же гениального «Тихого Дона» (1994), а между тем текстологи установили тесную, текстологическую, связь между рассказами и романом, но и от этих грубейших ошибок он успел отказаться. Менялось время, менялся и В.А. Чалмаев, обладавший несомненным литературным даром, но тяга к успеху была превыше всего, а это сулило ему и материальный успех, и благополучие.

Юрий Иванович Селезнёв, выпускник Педагогического института в Краснодаре, начал свою литературную деятельность как учёный, опубликовав статьи «Постигая Достоевского» (Вопросы литературы. 1973. № 8), «Роман без любви» (Там же. 1975. № 4), вскоре вышла его фундаментальная книга «В мире Достоевского» (М., 1980), затем «Достоевский» (ЖЗЛ. М., 1981, 1984). Словно предчувствуя близкий свой конец, Юрий Селезнёв очень много работал, писал статьи, участвовал в общественной жизни, стал одной из центральных фигур возрождения русского национального движения, стал заведующим отделом «Жизнь замечательных людей» в издательстве «Молодая гвардия», потом первым заместителем главного редактора журнала «Наш современник». По глупой нелепости, идущей от официальных идеологических кругов, Ю. Селезнёв вынужден был уйти с этой должности за публикацию яркой статьи В. Кожинова «И назовёт меня всяк сущий в ней язык» и неординарной повести В. Крупина «Сороковой день» (Наш современник. 1981. № 11). Одна за другой выходили его книги «Мысль чувствующая и живая» (М., 1982), «Василий Белов» (М., 1983). Много было творческих замыслов, планов, но неожиданная смерть в Берлине оборвала их, а из русской литературы ушёл крупный критик, глубокий учёный.

В 1969 году К. Симонов опубликовал вторую часть трилогии «Солдатами не рождаются», затем третью часть «Последнее лето» в 1971 году, о которых в читательской среде говорилось как о посредственных романах второго сорта. «Они являются политическим барометром предельной отметки дозволенного партией либерализма» (Казак В. Лексикон русской литературы ХХ века, М., 1996. С. 381).

В 1968—1974 годах вышла «Блокада» А. Чаковского, в 1969 году – «Горячий снег» Юрия Бондарева, последовали «Пастух и пастушка» (1971) Виктора Астафьева, «Сотников» (1970) Василя Быкова, «За тремя волоками» (1968) Василия Белова, «Сотворение мира» (1968) Виталия Закруткина, «Во имя отца и сына» (1970) и «Любовь и ненависть» (1970) Ивана Шевцова, о которых высоко отозвался М.А. Шолохов, главы романа «Они сражались за Родину» (1969) М. Шолохова, «Вечный зов» (1970) Анатолия Иванова, «Межа» (1970) Анатолия Ананьева, «Белый пароход» (1970) Чингиза Айтматова, «Билет по истории» (1970) Мариэтты Шагинян, «Ивушка неплакучая» (1970) М. Алексеева, «Две жёрдочки через реку» (1970) А. Блинова, «Млечный путь» (1970) А. Борщаговского, «Зазимок» (1970) М. Годенко, «Годы молодые» (1970) Б. Дьякова, «Таврида в огне» (1970) Н. Камбулова, «Землетрясение» (1969) Л. Карелина, «Все ураганы в лицо» (1969) М. Колесникова, «Чего же ты хочешь?» (1969) В. Кочетова, «Лейтенант Артюхов» (1970) С. Крутилина, «Петроград» (1969) С. Малашкина, «Календарь природы» (1970) А. Первенцева, «Шестая ночь» (1970) П. Проскурина, «Философский камень» (1970) С. Сартакова, «Северная корона» (1969) О. Смирнова, «Война» (1970) И. Стаднюка, «Земля в беде» (1969) В. Чивилихина, «Село Андросово: пошёл отсюда род Ульяновых» (1970) С. Шуртакова и др.

Заметный след в океане русской литературы оставили книги Семёна Шуртакова, начавшего печататься в 50-х годах: «Трудное лето» (1956), «Зерно жизни», «Человек растит хлеб» (1961), «Золотые ворота» (1968), «Село Андросово: пошёл отсюда род Ульяновых» (1970), «Где ночует солнышко» (1983), роман «Одолень-трава». К одному из последних сборников С. Шуртакова Валентин Распутин написал предисловие, в котором, назвав себя учеником, «с какой-то даже радостью и редким дружелюбием» кланяется «замечательному русскому человеку, талантливому пером и сердцем, который не знал и не знает иной службы, кроме служения литературе и Отечеству»: «Двадцать лет назад за роман «Одолень-трава» Семен Иванович Шуртаков был удостоен старой Россией Государственной премии. Сегодня не новая, а вечная Россия, которой он с лихвой послужил, вызывает его на почетный круг и приветствует словами, стоящими любых наград» (Распутин В. Сошлись трое русских. М., 2008. С. 10).

Собирая лучшие современные рассказы в сборник рассказов 1965 года, издательство «Советский писатель», просмотрев сотни опубликованных в журналах и сборниках, включило и рассказ талантливого Георгия Семёнова, независимого и яркого писателя, о произведениях которого позитивно писали критики разных направлений В. Кожинов, В. Цыбин, И. Гринберг, С. Георгиевская, Е. Степанян, В. Курбатов, С. Селиванова, Л. Лехтина. Г. Семёнов публиковался в журналах «Новый мир» и «Наш современник», выпустил несколько книг – «Сорок четыре ночи» (1964), «Распахнутые окна» (1966), «Кто он и откуда» (1968), «Вечером, после дождя» (1969) и др.

У Сергея Андреевича Крутилина судьба тоже сложилась нелегко, родился в селе Делехово Рязанской губернии в крестьянской семье, учился в ремесленном училище, работал на стройках Дальнего Востока, а потом – фронтовые будни. В 1947 году окончил филологический факультет МГУ, работал в деревне учителем, начал писать. В первой повести «Подснежники» (1961) изображает молодых людей на освоении целинных земель в Казахстане, создаёт образ положительного партийного работника по газетным лубочным штампам, но потом, вникая в современную жизнь, прежде всего в жизнь крестьянства в колхозах, начинает осознавать глубинную правду современности, видит серьёзные конфликты. «Липяги» (1963—1965) написаны в форме записок деревенского учителя, здесь появляются живые люди с их разнообразными интересами и индивидуальными характерами. Крестьянская и фронтовая жизнь – это темы его повестей и романов «Лейтенант Артюхов» (1970), «Кресты» (1975), «Окружение» (1976), «Прощальный ужин» (1977), «Грехи наши тяжкие» (1982).

Роман «Грехи наши тяжкие» (Современник. 1983) – не только проблемный, острый, но и талантливый, где каждому слову веришь, настолько правдивы и достоверны картины и человеческие характеры, которые разворачиваются перед нами. А главное – писатель будто предугадал, что в ближайшие времена будет самым острым и актуальным, и вокруг этих проблем сосредоточил своё художественное внимание.

Некоторые колхозы не получают доходов от урожаев, от надоев, от выращенного скота. Порой председатели колхозов соглашаются организовать у себя мастерские, производящие тот или иной ходовой товар, а выручку от этого товара пускают и на зарплату колхозников, и на развитие колхозного хозяйства. Хорошие люди, Варгин, колхозные и районные руководители, получали премии за перевыполнение плана мастерской, думали уже создать животноводческий комплекс, но постепенно люди переродились, грешат самодовольством, перестали прислушиваться к критике. Хороший человек Варгин попал в сети жулика и махинатора Косульникова. «Село – это грех тяжкий!.. Запущено село – вот в чём беда… Надо строить в сёлах современное жилье, новые фермы. Надо благоустроить быт. Тут сомнений быть не может…» (с. 102).

Но эти преобразования так и не успели совершить, по-прежнему наше село – «это грех тяжкий», по-прежнему вокруг села происходят острые конфликты.

Нужно здесь упомянуть и о творчестве Г.Б. Пациенко, создавшего ряд рассказов и повестей, крепким звеном вошедших в русскую литературу. Родился в деревне Зубани Витебской области, учился в Литературном институте, первые его рассказы появились в 60-х годах, потом один за другим стали выходить сборники «Шуршание сена» (1970), «Колесо на берёзе» (1973), «Высокий день» (1976), «Зал ожидания» (1979), «Дерево в поле» (1983), «Кольцевая дорога» (1983).

В 1979 году Георгий Семёнов о книге «Зал ожидания» сказал: «Прочтите – и вы явственно услышите запахи войны». Точные слова, передающие одну из сильных сторон дарования Геннадия Пациенко: умение раскрывать в мире, его окружающем, точные подробности, характерные детали быта и человеческого поведения в острые минуты жизни. Георгий Семёнов говорил об одном рассказе Геннадия Пациенко – «Дым за деревней», – но эти же слова можно сказать обо всех лучших произведениях, написанных талантливым писателем, много и плодотворно работавшим в эти годы. Небольшая рецензия Владимира Санина даёт дополнительную характеристику прозаику: «В своих произведениях, посвящённых и городской, и сельской теме, Геннадий Пациенко пишет о том, что знает и видел, что вольно или невольно пережил. В Егоркином возрасте пережил он войну, с юных лет работал, отслужил действительную танкистом, стоял у станка… Его путь в литературу – от жизни, которая так богата впечатлениями и раздумьями» (Новый мир. 1980. № 6).

В одной из центральных газет в 1971 году была напечатана рецензия об удачном продолжении творческого пути молодыми писателями, выступившими с добротными вторыми книгами: это В. Распутин – «Последний срок» (Наш современник. 1970. № 7—8), Б. Васильев – «Иванов катер» (Новый мир. 1970. № 8), В. Лебедев – «Наследник» (Звезда. 1971. № 1), А. Жуков – «Надежда» (Советский писатель, 1970), В. Волков – «Только бы верить вместе» (Тула, 1969), В. Потанин – «Шальная весна» (Советская Россия, 1970), Виктор Петелин – «Нравственный компас писателя. Заметки критика» (Правда. 1971. 23 июня). В книгах молодых писателей отразились глубокое понимание сущности своего призвания, яркая гражданственность, чуткое понимание художественного языка, неповторимые образы.

Нечего греха таить, нередки случаи, когда ярко дебютировавший писатель, написавший талантливую книгу, так и остается в нашей памяти автором единственного произведения. Но оказалось, что все эти «первокнижники» за несколько лет творческой работы стали известными писателями.

По-прежнему скромно живёт в Кургане Виктор Потанин, работает неторопливо и добротно. Проза Виктора Потанина самобытна, глубоко трогает читателя своей непосредственностью, доверительностью интонаций, обращением к самым затаённым уголкам человеческого сердца, честными и мужественными человеческими характерами, бескомпромиссными, неподкупными.

Чаще всего его художнический взгляд застигает людей в самый, может быть, тяжёлый момент их жизни, когда сталкиваются в жёстком конфликте люди различных жизненных представлений. Его герои живут в этот момент жизни напряжёнными духовными поисками, стараясь объяснить и себе и другим, почему наступил и разразился конфликт. И всегда именно неожиданный, кажущийся случайным. А на самом деле обстоятельства давно уж складывались так, что этот скандал становился неминуемым, только люди по своей слабости оттягивали его, делая вид, что не замечают его приближения.

В самый тяжёлый момент своей жизни люди становятся самими собой. Ничто внешнее не скрывает от художника подлинного лица. Виктору Потанину нужна только правда о человеке, а правду о нём можно узнать, когда он на пределе своих нравственных переживаний, на пределе своих нравственных возможностей.

Вот четыре повести Виктора Потанина: «Над зыбкой», «Ожидание моря», «Тихая вода» и «На чужой стороне».

В подзаголовке к повести «На чужой стороне» автор дал как бы жанровое уточнение: «Из цикла «Сельские монологи». Сядут где-нибудь на лавочке или на берегу реки герои и неторопливо разговаривают, вызывая друг друга на «монологическую» откровенность, применяют все свои дипломатические способности, накопленные за долгие годы тяжёлой крестьянской жизни. А порой этих дипломатических способностей оказывается недостаточно или не выдерживает сердце, и срывается неосторожное или грубое словечко, и рушится сразу с таким трудом достигнутое миролюбие двух конфликтующих сторон.

В повести «На чужой стороне» сталкиваются молодой Веня Китасов и семья Клементьевых, за которой стоит и весь деревенский люд, с его здоровой психологией, нравственной чистотой, духовной крепостью. Венька посчитал себя избранным, возомнил, что у него большой талант художника. Деревенские заботы – это не для него, как и все другие человеческие заботы. Смутила его покой учительница рисования и пения, когда он ещё учился в школе. С тех пор и пошло и поехало. Смерть любимой матери, которая хоть чуть-чуть сдерживала его гордыню, окончательно развязала ему руки. Продал оставшееся после неё и уехал, стал метаться из города в город, смотреть жизнь, изучать, так сказать, натуру. Однако его картины недоступны пониманию простых смертных: куда уж им понять «сложный» мир Вениных представлений. Его ничуть не смущали критические отзывы, он живёт мечтами о будущем, когда наконец станет знаменитым, великим художником и все его деревенские знакомые так и ахнут от удивления…

Была у него одна отдушина: он часто приезжал в родную деревню. Здесь у него сохранился большой дом, правда, он постепенно разрушался, но всё ещё сохранял былую степенность и внушительность. Веня мечтал оборудовать в этом доме мастерскую. Поэтому и в этот приезд он с любовью развешивает на стенах дома свои картины. Развешивает и любуется. «Ему казалось, что вся комната – это его мастерская, а по стенам висят шедевры, а сам он – великий, смелый, почти что гений. Скоро об этом узнают люди, узнает вся его деревня, и тогда прекратятся злые слова и насмешки, люди будут считать за счастье попасть в его мастерскую и наконец признают, что рядом с ними живёт великий Вениамин Китасов». Вот в этом и причина его будущих неудач, смешных и драматических положений, в которые он попадает. Средненький ум, «ровный, пологий, даже немного сонный, неприхотливый», каким обладал Веня, неожиданно под влиянием безответственных слов учительницы возомнил себя исключительным явлением природы. А поэтому стал ждать славы, богатства, особых наград и отличий. Но откуда ж им взяться? Веня в ожидании этих наград и отличий приезжал в родную деревню. Уйдёт в лес, который он с детства знал, раскинет палатку, немного порисует, потом выпьет бутылку водки, включит транзистор и станет мечтать о своём великом будущем. И на душе бывает так хорошо, что лучше и не надо. Сегодня он так же задумал провести свои выходные дни. Не хочется ему только встречаться с кем-нибудь из деревенских, особенно с соседями. Катя Клементьева ходила к нему перед этим, а теперь они поссорились, он не желает и вспоминать о ней. Она ему не ровня: простая доярка, от которой всё время пахнет молоком и скотным двором, и будущая знаменитость – что между ними может быть общего? Правда, она хвалила его картины, что он принимал как должное.

Как он ни старался избежать встречи с тёткой Анной Клементьевой, это ему не удалось. Они встретились у колодца. Теперь уж никуда не денешься, пришлось разговаривать.

Быстро меняется человек у Потанина. Как ни хотел Веня разговаривать с тёткой Анной, как ни боялся с ней встречи, а вот уж сидит с ней и беседует. Наговорила Веньке всякого, обидного, дерзкого, поиздевалась над ним, над его мечтой о славе и богатстве, над его сегодняшним стремлением поездить, посмотреть мир, а потом вдруг, неожиданно для себя, посмотрела на него, худого, длинного, беспомощного, и стало ей по-бабьи жалко его. Почему его так острогало на чужой сторонушке? – печально думает она. И в её голосе появляется ласка, её лицо так и светится добром. Ведь он как прутик: согни его посильней, и сломится. Лаской, добром пытается она образумить его, наставить на путь истинный. Нельзя быть туристом на родной земле. Кто ж работать-то будет? Он злится, досадует, делает что-то вопреки своим намерениям, лишь бы вывести из себя эту спокойную и сильную женщину. Потом его досада стихает, он становится самим собой, хорошим и добрым парнем. Особенно когда она напоминает ему о матери, которую он действительно любил. Так они и сидят и беседуют: то мирно, по-доброму, то вспыхивают оба, то снова наступает между ними мир и согласие. Но всё это оказывается временным перемирием. Когда тётка Анна вспомнила о гибели своего Степанушки на глазах у отца Веньки, он сразу обрушился на неё: зачем наговаривает она на его отца? Попросил подробнее рассказать об этом трагическом случае и тут же пожалел: не любил он своих детских воспоминаний, а Степанушка был его сверстником, за одной партой сидели.

Эта обнажённость внешних и внутренних движений человека, полная его раскованность заставляют верить в подлинность происходящего на наших глазах. Злятся, страдают, досадуют, испытывают горечь и муку – всё это подлинно и правдиво. Как правдива и картина у реки, когда Веня столь же неожиданно попадает под обстрел самого Клементьева. Столь же правдива и подлинна картина, когда он выбрался наконец в лес, растянул палатку, поудобнее улёгся, предварительно выхлестав бутылку водки, и начал слушать транзистор. Художник всегда должен удивлять – вот что ему запомнилось из наставлений учительницы. Вот он и удивляет односельчан своим образом жизни. Правда, не он его придумал, этот образ жизни. Насмотрелся он на городских.

Учительница внушила средненькому деревенскому пареньку, что он художник; а другие показали ему, как надо весело и беззаботно отдыхать, он потянулся за ними и отошёл от своего, родного, но и к городским не пристал. Вот и болтается между городом и деревней.

Мало того что городские погубили парня. Они ещё и ягодники погубили: «В последние годы такие ягодники умирали и чахли – наезжали туристы и забрасывали все эти пространства банками, старой бумагой, и хлам этот сильно глушил цветение». Презрительно говорят о туристах Клементьевы, да и все в деревне. Город, чужая для него сторона, погубил парня, довёл его до преступления (сжёг свой дом), а потом до вытрезвителя.

«Мы прогусарили парня», – говорит на пепелище Венькиного дома мудрый Иван Митрофанович. Но «прогусарили» ещё не окончательно: «Живы фундаменты-то. Поправить можно». И верят в деревне, что вернётся Веня в деревню навсегда, покуролесит-покуролесит и одумается.

Превосходна повесть «Над зыбкой». Повесть «Тихая вода» тоже производит хорошее впечатление. Слабее «Пристань», особенно в сопоставлении с повестью «На чужой стороне». Много злобы разливается в этой повести, как и в последней. Много страданий, много негатива, порой ничем не оправданного.

Виктор Потанин – прекрасный рассказчик, запечатлевший разные стороны нашей современной действительности. Превосходны рассказы «Русская печка», «Чудо», «Белые яблони», «Приезд к матери», «На вечерней заре», «Подари мне сизаря», «В полях»…

Вроде бы незаметно входил в русскую литературу Вячеслав Горбачёв, одна за другой появились его книги, быстро замеченные рецензентами, а после выхода в свет его романа «За далью непогоды» (1977, 1981) его творчество вошло в основной фонд русской литературы. Читаешь и думаешь, а сколько времени он провёл в тех далеких восточных краях, сколько захватывающих событий пришлось ему пережить вместе с его героями, старым охотником-нганасаном Касенду Вантуляку, его внуком Вовой Токко, который покинул стойбище и ушёл работать на строительстве ГЭС… Здесь, на промплощадке, писатель знакомится с главным инженером управления строительства Анивской гидроэлектростанции Никитой Басовым, начальником строительства Гатилиным. Так один за другим входят в развитие сложного и многослойного сюжета герои романа с неповторимыми характерами и судьбами. И конечно, писатель касается непорядков на строительстве, конфликтов между людьми.

Литературный портрет

Николай Михайлович Рубцов
(3 января 1936 – 19 января 1971)

А в это время Николай Рубцов, студент Литературного института, принёс в редакцию журнала «Знамя» свои стихи, принял их как самотёк Станислав Куняев, оставивший об этом эпизоде воспоминания. Летом 1962 года в редакцию журнала вошёл «молодой человек с худым, костистым лицом, на котором выделялись большой лоб с залысинами и глубоко запавшие глаза. На нем была грязноватая белая рубашка; неглаженые брюки пузырились на коленях. Обут он был в дешёвые сандалии. С первого взгляда видно было, что жизнь помотала его изрядно и что конечно же он держит в руках смятый рулончик стихов… Молодой человек протянул мне странички, где на слепой машинке были напечатаны одно за другим вплотную – опытные авторы так не печатают – его вирши. Я начал читать.

Я запомнил, как диво,
тот лесной хуторок,
задремавший счастливо
меж звериных дорог…

…Словно бы струя свежего воздуха и живой воды ворвалась в душный редакционный кабинет…

С каждой избою и тучею,
С громом, готовым упасть,
Чувствую самую жгучую,
Самую смертную связь.

…К концу рабочего дня в «Знамя» заглянул мой друг Анатолий Передреев. Я показал ему стихи. Он прочитал. Удивился.

– Смотри-ка! А я слышу – Рубцов, Рубцов, песни поёт в общаге под гармошку… Ну, думаю, какой-нибудь юродивый…

С того дня и началось наше товарищество с Рубцовым вплоть до несчастного часа, когда январской ночью 1971 года меня разбудил звонок из Вологды.

– Станислав – ты? Это Василий Белов. – Он с трудом выговаривал слова. – Коли Рубцова… больше нет… Напиши срочно некролог в «Литературку»…» (Куняев С. Свободная стихия. М., 1979. С. 181—182).

Во время ядерных испытаний получил большую долю радиации. Рано облысел, но душа у него от этого осталась такой же глубокой и гуманной, лишь ожесточилась и закалилась; он часто думал о смерти. Первое стихотворение «Май пришёл» было опубликовано 1 мая 1957 года в газете «На страже Заполярья» города Североморска, потом стали появляться стихотворения в центральных газетах и журналах.

Станислав Куняев цитирует в своём очерке письмо Николая Рубцова от 18 ноября 1964 года, полное глубоких раздумий о своём творчестве и о тех, кто помогал ему жить и писать стихи:

«Я опять пропадаю в своём унылом далеке в селении Никольском, где я пропадал целое лето. Это, как я тебе уже говорил, один из самых захолустных уголков Вологодской стороны, – в прелестях этого уголка я уже разочаровался, т. к. нахожу здесь не уединение и покой, а одиночество и такое ощущение, будто мне всё время кто-то мешает и я кому-то мешаю, будто я перед кем-то виноват и передо мною тоже.

Все это я легко мог бы объяснить с психологической стороны не хуже Толстого (а что! В отдельных случаях этого дела многие, наверно, могут достигнуть Льва Толстого: и мелкие речки имеют глубокие места. Хотя в объёме достигнуть его, Толстого, глубины – почти немыслимое дело), повторяю: мог бы и объяснил бы, если бы я не знал, кому пишу это письмо… Моё здесь прозябание скрашивают кое-какие случайные радости, на которые я не только способен, но ещё и люблю их, и иногда чувство самой случайной радости вырастает до чувства самой полной успокоенности. Ну, например, в полутёмной комнате топлю в холодный вечер маленькую печку, сижу возле неё – и очень доволен этим, и всё забываю.

Я проклинаю этот божий уголок за то, что нигде здесь не подработаешь, но проклинаю молча, чтоб не слышали здешние люди и ничего своими мозгами не думали. Откуда им знать, что после нескольких (любых: удачных и неудачных) написанных мной стихов мне необходима разрядка – выпить и побалагурить?» (Там же).

Станислав Куняев вспомнил, как Николай Рубцов снял в Литинституте, когда его никто не видел, портреты Пушкина, Лермонтова и Некрасова и принёс в комнату общежития. Комендант, с ног сбившаяся в поисках портретов, вдруг обнаружила их у Рубцова рядом с початой бутылкой вина: «– Не с кем поговорить было, – оправдывался наутро Рубцов».

Николай Михайлович Рубцов писал в автобиографии: «Я, Рубцов Н.М., родился в 1936 году (3 января. – В. П.) в Архангельской области в с. Емец. В 1940 году переехал вместе с семьей в Вологду, где нас и застала война. Отец ушёл на фронт и погиб в том же 1941 году. Вскоре умерла и мать, и я был направлен в Никольский д/д Тотемского района Вологодской области, где окончил 7 классов Никольской НСШ в 1950 году. В том же 1950 я поступил в Тотемский лесотехнический техникум, где окончил 2 курса, но больше не стал учиться и ушёл. Подал заявление в Архангельскую мореходную школу, но не прошёл по конкурсу. В настоящий момент подаю заявление в Тралфлот. Н. Рубцов. 12.09.52 г.».

Отец, Михаил Андриянович, работал начальником ОРСа леспромхоза; мать, Александра Михайловна, занималась детьми; Николай был четвёртым ребенком в семье Рубцовых.

Рубцова принимают на работу подручным кочегара на тральщик «Архангельск» Северного флота. В Североморске он стал ходить в литературное объединение, читал свои стихи, там же была первая публикация. Там же Рубцов проходил и воинскую службу. В минуты отдыха играл на гармошке, читал стихи, а иногда и пел их, но главное – очень много читал. 2 февраля 1959 года, в последний год службы на флоте, Николай Рубцов писал Валентину Сафонову:

«Да и невозможно мне забыть ничего, что касается Есенина. О нём всегда я думаю, чем о ком-либо. И всегда поражаюсь необыкновенной силе его стихов. Многие поэты, когда берут не фальшивые ноты, способны вызвать резонанс соответствующей душевной струны у читателя. А он, Сергей Есенин, вызывает звучание целого оркестра чувств, музыка которого, очевидно, может сопровождать человека в течение всей жизни.

Во мне полнокровной жизнью живут очень многие его стихи» (Викулов С. На русском направлении. М., 2002. С. 308).

В Ленинграде Рубцов работал на Кировском заводе, ходил в литературное объединение «Нарвская застава», где познакомился с оригинальным русским поэтом Глебом Горбовским (4 октября 1931 года), отец которого был репрессирован, а сам поэт испытал бездомность, бродяжничество, полную поэтическую независимость, писал «блатные» песни, изредка печатался, почувствовал в нём и тягу к Богу. Все эти чувства были близки и Николаю Рубцову. Как-то Горбовский прочитал стихотворение «Поле» (1961): «Свернуть с раздавленной дороги, / Перешагнуть кювет и лечь… / Эй вы, ромашки, как здоровье? Букашки, слышу вашу речь. / Земля, а как твоё лежанье? / Тебе – тепло? А муравей? / Когда наступит отдыханье / Смешной коллекции твоей?» Запросто он обращается к природе, как равный говорит с ней. И эта простота, такая же естественная, как у Есенина и Тютчева, покоряла поэтическую душу Николая Рубцова.

В 1962 году Н. Рубцов составил сборник «Волны и скалы», куда вошли и стихи на морские темы, и заводские, и на сельские темы, есть и «Жалобы алкоголика», есть и те, которые покорили будущих читателей своей любовью к России, глубиной проникновения в современную жизнь. В стихотворении «Видения на холме» Н. Рубцов признаётся:

Россия, Русь —
Куда я ни взгляну!
За все твои страдания и битвы
Люблю твою, Россия, старину,
Твои леса, погосты и молитвы…

Одним из первых Глеб Горбовский почувствовал рождение национального поэта: «Николай Рубцов – поэт долгожданный. Блок и Есенин были последними, кто очаровывал читающий мир поэзией – непридуманной, органической. Полвека прошло в поиске, в изыске, в утверждении многих форм, а также – истин. Большинство из найденного за эти годы в русской поэзии легло на её дно интеллектуальным осадком, сделало стих гуще, эрудированнее, изящней. Время от времени в огромном хоре советской поэзии звучали голоса яркие, неповторимые. Но всё же – хотелось Рубцова. Требовалось. Кислородное голодание без его стихов – надвигалось… Долгожданный поэт. И в то же время – неожиданный».

Николай Рубцов сдал экстерном экзамены за среднюю школу, представил сборник «Волны и скалы» в ректорат Литературного института, сдал вступительные экзамены и был зачислен в институт. О первых шагах по московским журналам рассказал Станислав Куняев. В. Кожинов, внимательно следивший за современной поэзией, писал: «В моей памяти Н. Рубцов неразрывно связан со своего рода кружком, в который он вошёл в 1962 году, вскоре после приезда в Москву, в Литературный институт. К кружку этому так или иначе принадлежали С. Куняев, А. Передреев, В. Соколов и ряд более молодых поэтов – Э. Балашов, А. Черевченко, И. Шкляревский и др. Нельзя не подчеркнуть, что речь идёт именно о кружке, а не о том, что называется литературной школой, течением и т. п. Правда, позднее сложилось уже собственно литературное течение, которое в критике получило название или, вернее, прозвание – «тихая лирика». Более того, течение это, вместе с родственной ему и тесно связанной с ним школой прозаиков, прозванной тогдашней критикой «деревенщиками», определило целый этап в развитии отечественной литературы». В том же 1964 году, о котором упоминал С. Куняев, в августе, Николай Рубцов писал А. Яшину: «Здесь за полтора месяца написал около 40 стихотворений. В основном о природе, есть и неплохие, и есть вроде бы ничего. Но писал по-другому, как мне кажется. Предпочитал использовать слова только духовного, эмоционально-образного содержания, которые звучали до нас сотни лет и столько же будут жить после нас». Стихотворение «Тихая моя родина!» посвящено Василию Белову:

Тихая моя родина!
Ивы, река, соловьи…
Мать моя здесь похоронена
В детские годы мои…

«Тихая моя родина!», «Звезда полей», «Взбегу на холм и упаду в траву!..», «Русский огонёк» были опубликованы в журнале «Октябрь».

В 1964 году Николай Рубцов принял участие в семинаре молодых писателей в Вологде, читал стихи, которые получили высокую оценку и были рекомендованы «Северо-Западному издательству», через год, в 1965 году, в Архангельске вышла первая книга стихов «Лирика». Автору было уже двадцать девять лет, а книга, «тонюсенькая, невзрачная», ничуть не отражала поэтическую мощь талантливого поэта. Вскоре после этой книги в издательстве «Советский писатель» в 1967 году вышла книга Николая Рубцова «Звезда полей», которую восторженно встретили и критики, и читатели. В 1969 году в Архангельске вышла книга «Душа хранит», а в 1970 году в том же «Советском писателе» – сборник стихотворений Николая Рубцова «Сосен шум».

Вологодский писатель Александр Романов, вспоминая, писал: «Николай Рубцов стихи читал прекрасно. Встанет перед людьми прямо, прищурится зорко и начнёт вздымать слово за слово: «Взбегу я на холмы и упаду в траву…» Не раз я слышал из уст автора эти великие «Видения на холме», и всегда охватывала дрожь восторга от силы слов и боль от мучений и невзгод Родины. А потом – «Меж болотных стволов красовался восток огнеликий», – воображение моё уносилось вместе с журавлиным клином в щемящую синеву родного горизонта. А затем – «Я уеду из этой деревни», – и мне приходилось прикрываться ладонью, чтобы люди, сидевшие в зале, не заметили моих невольных слёз… Вот какими были выступления Николая Рубцова!»

Николай Рубцов становится популярным, его стихи передают по радио, композиторы пробуют писать песни на его стихи. С. Куняев опубликовал рецензию на сборник стихотворений Николая Рубцова (Литературная газета. 1967. 22 ноября). Композитор А.С. Лобзов написал музыку на стихи Рубцова.

В Вологде Рубцову дали сначала комнату в общежитии, потом однокомнатную квартиру. Вроде бы кончилась бездомная жизнь. Весной 1968 года Николай Рубцов побывал в селе Константинове, на родине Сергея Есенина. Потом месяц прожил в деревне Тимонихе у Василия Белова и писал стихи, а главное – сказку-поэму «Разбойная Ляля».

Печатает стихи в журналах «Молодая гвардия» и «Наш современник». В спорах с современниками его позиция давно определилась. Глубоко и точно определил её сущность М. Лобанов в статье «Сила благодатная» в журнале «Молодая гвардия» (1972), подводя итоги выхода в свет всех трёх прижизненных сборников Николая Рубцова: «В отличие от многих молодых стихотворцев, которые с лёгкостью необыкновенной к месту и не к месту рифмуют слово «Россия», Николай Рубцов говорит о самом дорогом для него сдержанно, со скрытой и оттого более значительной эмоциональностью. Между прочим, патриотизм, вернее, глубина его непосредственно связана в литературе с качеством выражения его, с мерою вклада в культурную сокровищницу народа. Одни напыщенные восклицания ещё не означают святой любви, не дают и согражданам права гордиться ими как творческой ценностью. Любое поэтическое слово, пусть самое скромное, но выношенное в душе, облечённое в своё «видение», неповторимое именно выразительностью личной связи с «общим», – такое слово находит отклик».

«До конца», «Вологодский пейзаж», «У церковных берёз», «Скачет ли свадьба…», «Под ветвями больничных берёз», «Конец», «Философские стихи», «Старая дорога», «Русский огонёк» – эти и другие стихотворения становятся более глубокими, пропитанными христианским видением мира и человеческих отношений. И вспоминается его заветное:

Не жаль мне, не жаль мне растоптанной
царской короны,
но жаль мне, но жаль мне разрушенных
белых церквей!
(«Я буду скакать по холмам…»)

На его глазах безлюдели деревни, распадались семьи. «Город село таранит», – не раз говорил он и писал горькие стихи, заглядывая в «родное захолустье в тощих северных лесах», где бродил он «прежде с грустью, со слезами на глазах» («Наслаждаясь ветром резким…»).

В письме С. Викулову в 1964 году Николай Рубцов писал: «Все последние дни занимаюсь тем, что пишу повесть (впервые взялся за прозу), а также стихи, вернее, не пишу, а складываю в голове. Вообще я никогда не использую ручку и чернила и не имею их. Даже не все чистовики отпечатываю на машинке – так что умру, наверно, с целым сборником, да и большим, стихов, «напечатанных» или «записанных» только в моей беспорядочной голове» (Викулов С. На русском направлении. С. 314).

В 1970 году Рубцов написал словно роковое стихотворение: «Я умру в крещенские морозы…» И действительно, смерть наступила от удушья 19 января 1971 года.

О Николае Рубцове написано очень много статей, рецензий, монографий. Слава к нему пришла уже после его кончины, но и при жизни ему воздавали должное, Викулов, Кожинов, Куняев, Лобанов, Оботуров, Коротаев, Калугин, Коняев составляли посмертные сборники, собирали и издавали воспоминания о нём, в Вологде именем Рубцова назвали улицу, поставили два памятника – в 1985 году в Тотьме, в 1998-м – в Вологде. В 1975 году вышла книга В. Кожинова «Николай Рубцов», В. Астафьев дал высокую оценку Николаю Рубцову в «Затесях» (Новый мир. 2000. № 2), в 2001 году в серии «Жизнь замечательных людей» издана книга Н. Коняева «Николай Рубцов».

«Особенно удивительно, – писал В. Кожинов, – не сам по себе стремительный рост славы поэта, а тот факт, что росла она как бы стихийно, по сути дела без участия средств массовой информации – словно движимая не зависящей от людей природной силой».

Это была всенародная слава Николая Рубцова как русского национального поэта.


Рубцов Н. Собр. соч.: В 3 т. М., 1999.

Вологодская трагедия: Стихотворения. Письма.

Воспоминания… / Составитель Н. Коняев. М., 1998.

Часть четвёртая
Русская литература 70-х годов. Русский национальный характер

Проза о русской деревне

Истинный художник всегда в пути, беспокойное сердце ведёт его по разным дорогам необъятной России. Чаще всего, повзрослевший, он оказывается в родной деревне, ведёт разговор с теми, кто помнит его, отца, мать, родных. Здесь он родился и вырос, здесь он познал первые человеческие радости, слёзы, обиды. Здесь он научился смеяться и плакать, впервые подрался, отстаивая свои убеждения. Все здесь было впервые, если не с ним, то с отцом, дедом, прадедом.

Очень точно удалось передать свои чувства от встречи с родной стороной Юрию Сбитневу в книге «Своя земля и в горсти мила» (М., 1969): «Сладко пахнет занявшейся в печах березовой корой. Запах этот поднимает в душе какие-то сокровенные чувства. Будит память о далёком теперь уже детстве, о песнях, что слышал с колыбели, о сырых грибных местах, о румяном жаворонке с глазами-изюминками, что уместился на плоской ладони бабушки, готовый вот-вот вспорхнуть, о санках-леточках, о всем том, что вписано в наши сердца большими, очень большими буквами – Родина».

Восстановить связь времён, органическую преемственность поколений – вот задача, которая встала перед художниками того времени.

В те годы всё чаще говорили о творчестве таких писателей, как Виктор Астафьев, Василий Белов, Евгений Носов, Борис Можаев, Виктор Лихоносов, Валентин Волков, говорили как о новой волне в прозе, о формирующемся новом литературном направлении.

В чём была сила этих писателей? В искренности, бескомпромиссной правде. Истоки их творчества – в деревне. Прошлое и настоящее современной деревни – в центре идейно-художественных исканий представителей новой волны в прозе. Вот почему художник уходит в своё детство: он старается понять самого себя через познание своих отцов и дедов. Но художник, раскрывая образы своих предков, не застывает в умилённости и не склоняется в восхищении перед ними, а воссоздаёт их образы во всей возможной полноте и многогранности. Да, они не запускали спутники, не руководили фабриками и заводами, не совершали исключительных подвигов. Но они рожали героев, воспитывали командиров производства, художников, писателей, наконец, сеяли, косили, собирали урожай, кормили всю страну и тогда, когда она воевала, и тогда, когда запускала спутники и космические корабли.

В своё время (1967—1968) на страницах «Литературной газеты» развернулась дискуссия о новой прозе. В размышлениях некоторых критиков сквозь камуфляж «серьёзных» и «продуманных» советов писателям ощущалось опасение, что простой русский мужик становится настоящим героем современной литературы. Тут же, как и сто лет назад, заговорили о том, что молодые художники канонизируют в образах стариков немало косного и отсталого. Напрасно писатели, мол, восхищаются стариками – ведь они неграмотные, далёкие от мудрости века. Они – это прошлое. «Не странно ли, если он и сегодня почитает свою малограмотную бабушку за высший эталон морали и мудрости? – восклицает маститый критик. – Найдём ли мы ответ у этих бабушек и дедушек на сложнейшие вопросы, стоящие перед нашим обществом, вопросы социальные, философские, нравственные?»

Вместо ответа на этот риторический вопрос хочется напомнить слова Белинского: «Мужик – человек, и этого довольно, чтобы мы интересовались им так же, как барином. Если мужик не учён, не образован, – это не его вина… Ломоносов родился мужиком… Образованность – дело хорошее – что и говорить, но, бога ради, не чваньтесь ею перед мужиком: почем знать, что при ваших внешних средствах к образованию он далеко бы оставил вас за собою» (Белинский В.Г. Полн. собр. соч.: В 12 т. М.; Л., 1960. Т. X. С. 464—465).

Да и разве не доказала наша советская действительность правоту Белинского? Сколько вышло из деревни славных имён в науке и в искусстве после того, как хлебороб получил самый широкий доступ к образованию.

Казалось, критика освободилась от догматизма и односторонности, а тут, пожалуйста, появился свежий образчик такой односторонности, граничащей с крикливым эпатажем: вот смотрите, вы все увлекаетесь прозой Виктора Астафьева, Василия Белова, Виктора Лихоносова, Юрия Сбитнева, а я считаю, что эта проза всего лишь канонизация отсталого и косного быта.

Казалось, что герои этой прозы полнокровно вошли в обиход современности со всеми особенностями их характера. Однако кое-кому захотелось противопоставить тип «современного совестливца», тип русского мужика, русским академикам Курчатову и Королёву.

Надо бы радоваться тому, что молодые литераторы припадают к истокам, уж тут-то они и могут напиться незамутнённой, свежей водицы; но нет, именно это и встречает возражение – как бы не получилось перепроизводства персонажей, в которых бы воплощались такие черты, как чуткость сердца, простодушие, кротость, причём незаметно происходит подмена качества: простота, а не простодушие, мягкость, а не кротость.

Что и говорить, в русском человеке и посейчас много простодушия, но это, как и прежде, идёт от неумения притворяться, ловчить, от прямоты характера.

В. Белов, Е. Носов, В. Астафьев ослабели бы как художники, если бы не касались матери-земли, не ходили бы по местам своего детства, юности, где каждый кустик, каждый предмет о чём-то напоминает. Какая уж тут ностальгия! Это мудрёное словцо здесь ни при чём. Как наивно разделять поэзию на интеллектуальную и неинтеллектуальную, так и прозу наивно разделять на лирическую и аналитическую. Принять такое разделение – значит оказаться в таком же смешном положении, как и один из критиков, взявший Виктора Астафьева в двух «ипостасях» – лирической и аналитической. Как будто художника можно разделить на части!

Доброта, совестливость, сердечность, простота – это как гены, они передаются из поколения в поколение, создавая традиционные национальные свойства, черты, особенности русского характера, русской души. Некоторые критики ратовали за активного героя современной прозы. При этом из числа активных героев современности выбрасывали таких, как беловский Иван Африканович, Екатерина Петровна у Астафьева, Власьевна и тётка Ариша у Сбитнева. Но чтобы прийти к такому выводу, нужно было упростить характеры этих персонажей, сделать их односторонними, неглубокими в глазах читателей. Зачем нужно было некоторым критикам так обеднять нравственную программу этой прозы? Эта программа критиком сведена «всего лишь об один пункт» (скажем, «кротость», или «чуткость сердца», или «простодушие»). Нужно многое не заметить в образах Лихоносова, Сбитнева, Астафьева, чтобы вот так поверхностно прочитать их произведения.

Мы тоже, как и Астафьев, Лихоносов, Сбитнев, желаем видеть современника личностью духовно значительной, обладающей зрелым гражданским сознанием. Но разве личность современника будет граждански значительной, если исконные черты нашего народа, такие как «беспримерная доброта и душевность», совестливость, простота, не войдут органически составной частью духовного его облика? Вовремя поняли художники, что нашему современнику просто необходимо побывать в их родных местах и поклониться благодарно человеку земли, действительно «безупречно усвоившему её моральные уроки». Некоторые критики во всём этом увидели только лирическое повествование «во славу простых, не тронутых цивилизацией душ». Но это неверно. Все эти герои – люди ХХ века. И всё, что было в этом веке, прочно вошло в их жизнь: революция, строительство социализма, война против фашизма, послевоенная страда. В жизни каждого человека, как и каждого народа, есть глубинные черты, свойства и есть временные, наносные, преходящие. Художник раскрывает душу своих героев, раскрывает их неповторимость, воплощая особенности русского национального духа. Казалось бы, бесспорная истина. И всё же на страницах некоторых журналов и газет оспаривается это положение.

А стоит ли забывать, что проблеме национального характера, выявлению национального духа в искусстве много внимания уделял А.М. Горький?

«На вопрос, что наиболее характерно и выгодно для Франции, что отличает дух её от духа других наций? – я ответил бы: мысль француза почти совершенно чужда фанатизма, и точно так же ей чужд пессимизм» (Горький М. Собр. соч.: В 30 т. Т. 24. М., 1950. С. 249). Почти в то же время в статье о Лескове он писал: «Нам снова необходимо крепко подумать о русском народе, вернуться к задаче познания духа его» (Там же. С. 235).

Белинский высоко отзывался о тех явлениях литературы и искусства, в которых художнику удавалось выявить «русский дух». Такими художниками были Пушкин, Гоголь, Лермонтов. В частности, о «Песне про царя Ивана Васильевича…» он писал: «Здесь поэт от настоящего мира неудовлетворяющей его русской жизни перенёсся в её историческое прошедшее, подслушал биение её пульса, проник в сокровеннейшие и глубочайшие тайники её духа, сроднился и слился с ним всем существом своим…» (Белинский В.Г. Избр. филос. соч. М., 1948. С. 284).

Оказывается, не только по страницам статей М. Лобанова и Вл. Солоухина «разгуливают духи, духи, духи» (как могут духи разгуливать – это уж на совести критика из «Юности»), но и по страницам Белинского, Чернышевского, Добролюбова, Горького.

Белинский, говоря о национальных различиях, утверждал: «И это различие не внешнее, но внутреннее; оно замечается в самом духе, а не в одних формах» (Там же. С. 341).

«Что же до хорошего, которое составляет основу и сущность нашего национального духа, оно вечно, непреходяще, и мы не могли бы от него отрешиться, если б и захотели» (Там же. С. 344). Нам дороги эти слова.

Молодые писатели 60—70-х годов пошли в деревню и обнаружили там алмазные россыпи русского народного языка (вспомните прекрасную статью К. Паустовского в «Литературной газете» (1955. 9 апреля): «Простые эти слова открыли мне глубочайшие корни нашего языка. Весь многовековой опыт народа, вся поэтическая сторона его характера заключались в этих словах (родник, родина, народ) – эти слова как бы родня между собой»; цельность и глубину нравственного облика русского мужика. Не восхищаясь, не умиляясь виденным, а показывая русского человека таким, каков он есть на самом деле, художники стремились тем самым ещё выше поднять его самосознание, дают ему понять, что он собой представляет в данный момент и что ему надлежит делать для собственного самоусовершенствования.

Ещё во времена Белинского находились такие критики, которые национальное противополагали всему человеческому. «Национальность, – утверждали они, – выражает собою всё, что есть в народе неподвижного, грубого, ограниченного, неразумного». Но «разделить народное и человеческое на два совершенно чуждых, даже враждебных одно другому начала, – говорил Белинский, – значит впасть в самый абстрактный, в самый книжный дуализм» (Белинский В.Г. Избр. филос. соч. С. 301).

Привожу эти слова не случайно. Авторам журнала «Юность» пришли в голову те же мысли, которые великий критик относил к разряду «фантастического космополитизма». Стоило М. Лобанову вспомнить о русском национальном духе, пронизывающем многие произведения последних лет, как иные критики тут же начали упрекать его в пристрастии к «застывшему, ушедшему в прошлое деревенскому укладу». Иронически заговорили о «неизменных», «исконных», «корневых» нравственных устоях, от века присущих русскому народу. Стоило одним сказать о современном русском мужике как хранителе искони присущих ему высоких нравственных качеств, как им тут же напомнили, что Королёв и Курчатов тоже воплощают в себе лучшие черты сегодняшнего народного сознания. Как будто последнее опрокидывает первое!

Можно упрекнуть М. Лобанова разве только в том, что он разделяет взгляды Белинского на русского мужика, но упрекать его в «эпигонско-славянофильском представлении о народе и народности» – это, по крайней мере, показывать плохое усвоение университетской программы.

«Россию нужно любить на корню, в самом стержне, основании её», корень же, стержень России – «простой русский человек, на обиходном языке называемый крестьянином и мужиком…» (В. Белинский).

В индивидуальности различных персонажей резко проглядывают черты, которыми национальности отличаются друг от друга. Художник должен улавливать эти национальные особенности своего народа и воплощать их в художественные образы, что и делает их своеобразными, неповторимыми.

Д.Н. Овсянико-Куликовский замечал, что «национальные типы» может воспроизвести только художник слова путём «тонкого психологического анализа», потому что он располагает «всей роскошью красок речи и образных приёмов творчества» (Овсянико-Куликовский Д.Н. Психология национальности. Пг., 1922. С. 5), он передаёт путь исторического развития, который определяет своеобразие быта, нравов, привычек, обычаев, и всё это определяет национальные традиции.

Великий русский художник Крамской писал Репину, критикуя его картину на сюжет, чуждый ему (разговор идет о «Парижском кафе»):

«Что ни говорите, а искусство не наука. Оно только тогда сильно, когда национально.

Вы скажете – а общечеловеческое? Да, но ведь оно, общечеловеческое, пробивается в искусстве только сквозь национальную форму» (Репин И.Е., Крамской И.Н. Переписка 1873—1885 гг. М., 1949. С. 109) (курсив мой. – В. П.).

В письме к Н. фон Мекк от 9 февраля 1877 года П.И. Чайковский замечал:

«Как бы я ни наслаждался Италией, какое бы благотворное влияние ни оказывала она на меня теперь, а всё-таки я остаюсь и навеки останусь верен России…

Стихотворение Лермонтова «Родина» превосходно рисует одну сторону нашей родины, то есть неизъяснимую прелесть, заключающуюся в её скромной, убогой, бедной, но привольной и широкой природе.

Я иду ещё дальше.

Я страстно люблю русского человека, русскую речь, русский склад ума, русскую красоту лиц, русские обычаи. Лермонтов прямо говорит, что «тёмной старины заветные преданья» не шевелят души его. А я даже и это люблю…» (Чайковский П.И. О народном и национальном элементе в музыке. М., 1952. С. 67—68).

Можно привести немало высказываний писателей, композиторов, художников других стран, в которых выражена общая мысль, что творец не может не отражать в художественных образах национальные особенности проявления чувства своего народа. Это настолько очевидная истина, что её не стоило бы и доказывать, если бы в нашей литературе не распространились на этот счёт ложные взгляды. Ошибка некоторых критиков заключается в том, что они не понимают, что характер русского советского человека своими корнями уходит в великое прошлое народа.

Характер каждого народа формировался в течение десятков веков и имеет определённые, устойчивые свойства и особенности. Русский национальный характер формировался в условиях многовековой, исключительно острой и напряжённой борьбы народа за своё существование, за сохранение своей независимости и свободы. Именно эти условия способствовали выработке тех черт национального русского характера, которые проявились и в войнах с Наполеоном, и в трёх русских революциях, и в годы Великой Отечественной войны.

Поэтому, когда писатели, психологи, критики подчёркивали (каждый по-своему, конечно) только новые черты, возникшие в результате революции, совершенно не улавливая в современном им русском человеке того общего, что навсегда останется у людей определённой нации, то в их работах получались абстрактные, схематичные люди, похожие друг на друга, без крови и плоти.

Дух своего времени, дух своего народа можно глубоко и полно передать только тогда, когда писатель имеет возможность получать от жизни точные и конкретные наблюдения. И эта определённая физиономия народа должна отразиться в художественных образах. Любопытно в связи с этим мнение главного тренера сборной России по фехтованию Кристиана Бауэра «Русские спортсмены не могут идти к цели ровно»: «К сожалению, русским спортсменам не хватает одной вещи: они не могут идти ровно. То тут, то там возникают ямы и подъёмы. Не думайте, что я за это время работы не пытался бороться с этим. Просто сломать психологию невероятно сложно, ведь эта проблема живёт не в российском спорте, а в глубинах человеческой личности. Я работал на Востоке. Знаете, почему у них в спорте всё хорошо? Да просто потому, что они не рефлексируют. Никогда! У них нет мотивации. Их просто заставляют выходить на дорожку. Я этого раньше не знал и, признаться, очень удивился» (Московский комсомолец. 2012. 3 августа).

О национальных особенностях своих народов писали известные английские, французские, итальянские, китайские, японские, американские писатели и художники.

Всеми признано, что Фауст, Гамлет, Дон Кихот, герои Достоевского и Толстого – гениальные «общечеловеческие» типы, но разве можно забывать, что и Фауст, и Гамлет, и Дон Кихот, и герои Достоевского, и герои Толстого – это воплощение социальных, национальных, исторических особенностей человеческого характера, того конкретного времени, которое пришлось изображать этим писателям.

После Октябрьской революции много нового вошло в жизнь наших народов. Новые исторические условия каждый раз вносят свои коррективы, но национальный дух по-прежнему живёт в каждом народе, в том числе и русском. И не только в годы, когда нависает страшная угроза иноземного нашествия, но и в сегодняшней повседневности. И если писатель не улавливает особенностей национального характера своего героя, то, значит, он действительно изобразил и характер, и обстоятельства его жизни поверхностно, внешне. И спорить об этом всё равно что ломиться в открытую дверь. Чаще всего эти споры возникают вокруг так называемой деревенской прозы.

Отношение к деревне всегда служило мерилом нравственных ценностей. По отношению к деревне будущие поколения станут судить об успехах нашего времени, о моральном и нравственном облике нашего поколения.

Какие проблемы, вопросы интересуют современных крестьян? Что происходит с душой крестьянина, какие нравственные процессы протекают в ней?

Литература о деревне – очень сложное и противоречивое явление. И разобраться в ней – нелёгкая задача. Было так: вчера ругали писателя за то, за что его сегодня хвалят. Ругали те, кто своё газетное знание о деревне сравнивает с тем, что получилось в очерке, повести, романе. Ругали за этот отрыв от газетного знания.

Вспомним очерк Фёдора Абрамова «Вокруг да около», опубликованный в журнале «Нева» в 1963 году. В оценке этого очерка проявился особенно наглядно тот принцип, который получил очень точное определение: субъективизм и волюнтаризм. Партия всегда говорила писателям: пишите правду, только при полном знании всех сторон жизни можно выработать правильное отношение ко всему происходящему. Ф. Абрамов не претендовал на обобщение. Он только описал конкретный факт, дал некоторые эпизоды из жизни своего родного села. Его остро ругали за публикацию этого очерка.

В известных решениях, постановлениях партии прямо говорилось о тех ошибках, порочных методах руководства сельским хозяйством, которые были в период субъективизма и волюнтаризма. Вот что говорил А.Н. Косыгин на сессии Верховного Совета СССР в 1966 году: «В руководстве сельским хозяйством допущены серьёзные ошибки: нарушение принципа материальной заинтересованности колхозников, увлечение администрированием, непрерывными организационными перестройками – всё это пагубно отражалось на состоянии сельского хозяйства».

В очерке Ф. Абрамова как раз и сказано о том, что увидел писатель в родной деревне, и сказано обо всём без утайки, поставлен тем самым диагноз некоторых болезней.

Глубоко дан образ председателя колхоза Анания Егоровича Мысовского. Он бескорыстно предан колхозному делу. Хорошо разбирается в людях, в земле. Умеет ладить с людьми. Не без труда ему удалось уговорить молоденьких девчонок стать доярками. В 30-х годах он сам организовывал колхозы. Но в послевоенный период мелочная опека различных организаций ставила колхозников, и особенно председателей, в глупейшее положение. Ведь как бывало: выдалась погода – нужно скорее косить траву, убирать сено, а в это время из района следует грозное указание – заготавливать силос, хотя колхозники лучше знают, что им делать в данное время: косить траву или заготавливать силос.

Ананий Егорович прав, когда в отчаянии думает об этом противоречии: «Положено или нет хоть изредка и колхозникам шевелить мозгами». И колхозники на общем собрании решили, что силос и в сырую погоду взять можно, а сено не возьмёшь. Но это решение пришлось отменить под нажимом района, взяться за силос, а результат плачевный: ни силоса, ни сена. «Нет, он не оправдывал себя. Это он, он отдал распоряжение снять людей с сенокоса, когда ещё стояла сухая погода. А надо было стоять на своём. Надо было ехать в город, в межрайонное управление, драться за правду – не один же райком стоит над тобой! Но, с другой стороны, и колхознички хороши. Они-то о чём думают? Раз с сеном завалились, казалось бы, ясно: жми вовсю на силос – погода тут ни при чём. Так нет, упёрлись, как тупые бараны, – хоть на верёвке тащи». Как видим, многое и председателю непонятно. Проклятые вопросы так и лезут ему в голову. Если посмотреть внешне, то правда на его стороне: действительно, раз с сеном не удалось, надо за силос браться. И вот он в тяжком раздумье смотрит на деревню. Там жизнь идёт своим чередом, «сейчас уже по всему косогору тянулся дым», значит, отсиживаются дома, обогреваются. Можно ли с таким народом поднять колхоз? И председатель идёт взывать к совести людей. Пропадёт колхоз без человечьей силы, без человечьих рук. А чем зажечь потухший интерес к земле? Решения ЦК КПСС по этим наболевшим вопросам глубоко и точно вскрыли причины создавшегося положения в деревне, восстановили в своих правах принцип материальной заинтересованности, что незамедлительно сказалось на благосостоянии деревенского люда. Поиски талантливого писателя, идущего от каких-то конкретных наблюдений, порой очень личных, субъективных, способных отразить некоторые существенные явления своего времени. Об этом написал Г. Радов в статье «Вся соль – в позиции», приветствуя очерк, подчеркнув, что очерк блеснул «правдивым, мужественным» изображением колхозной жизни, показав, как крестьяне небескорыстно работали на уборке в поле (Литературная газета. 1963. 5 марта). Но праздник длился недолго, позицию Г. Радова не разделили в верхах и назвали очерк «очернительским». Тут же появился и ряд статеек, в которых была дана исправленная позиция: Колосов В. Действительно, вокруг да около… // Советская Россия. 1963. 13 апреля; Беляев Н. Нет, это не правда жизни! // Ленинградская правда. 1963. 28 апреля; Минин Н., Семнина В., Фролова Н. и др. К чему зовёшь нас, земляк? // Правда Севера. 1963. 11 июня.

Но задача писателя ведь не только в обнаружении жизненных противоречий. Поставить серьёзные экономические проблемы можно и в очерке, и в газетной статье. «Искусство начинается там, – писал Горький, – где читатель, забывая об авторе, видит и слышит людей, которых автор показывает ему».

«Братья и сёстры», «Две зимы и три лета» Фёдора Абрамова воссоздают жизнь северной русской деревни в тяжёлые военные и послевоенные годы. Сложные проблемы – социальные, экономические, политические – решаются в столкновениях различных людей. Своё сердце автор отдал таким, как Мишка Пряслин, Лукашин, Анфиса Минина. Да и сколько чудесных, душевных, стойких, мужественных характеров создано Фёдором Абрамовым – художником!

Но если ранее писатели остро ставили вопросы политической и экономической жизни деревни – здесь были свои недостатки, свои трудности, – то в 70-х годах проблематика меняется. Художник приводит нас в деревню не за этим. Внешнее видно всем. Художник создаёт образы людей, которых мы принимаем или не принимаем. Верим или не верим в подлинность происходящего перед нашими глазами. Он приводит нас в деревню затем, чтобы мы увидели полномерный мир, где экономическая сторона жизни лишь внешняя оболочка, скрывающая глубины духовных исканий и нравственных переживаний. И этот мир художник старается запечатлеть, воссоздать во всех красках бытия, со всеми трудностями, поисками и радостями.

В эти годы в русскую советскую литературу вошла плеяда молодых талантливых прозаиков, вошла без шума и треска, без скандальных ошибок. Василий Белов, Виктор Лихоносов, Евгений Носов, Пётр Проскурин, Владимир Чивилихин, Валентин Волков, Юрий Сбитнев, Виктор Астафьев, Валентин Распутин – вчера ещё ничего не слышали о них. Но они уже где-то бегали босоногими мальчишками… Один из них уже слушает шум леса, шёпот трав, прислушивается к журавлиной перекличке, всматривается в то, что другие не замечают и не заметят никогда. Никто ему не говорил, что всё это может войти потом в книгу составным звеном его исследования мира, ему это просто интересно – все эти звуки, запахи, краски формируют его представление о жизни.

«Глядеть на зори, следить за их началом и угасанием, воспроизводить их и пересказывать другим; с самого детства гонять в ночное лошадей, сначала бояться каждого чёрного куста, а потом привыкнуть; ходить от дерева к дереву, пробуя листья на вкус; опускаться с головою в глубокие низинные туманы, подниматься из них на бугор, чувствуя, как меняется с каждым шагом прохлада воздуха, – это всё ведь и есть начало творчества, пока не умеешь читать и писать». В этих словах Валентина Волкова – сущая правда об истоках поэзии в сердце писателя.

У каждого из писателей – своя жизненная тропа, своя человеческая судьба, но все они – и Астафьев, и Носов, и Белов, и Лихоносов, и Волков, и Распутин – были едины в своём неистребимом желании рассказать подлинную правду о своих современниках, о тех, кто запомнился своей человечностью, бескорыстием, мужеством, добротой, истинно русской простотой.

Перед нами проходит столько непохожих судеб, столько непохожих деревень и сёл, по стольким лесам мы бродили вместе с героями, со столькими людьми спорили, соглашались, любили, плакали, смеялись. Огромный мир, населённый разными людьми, предстал перед нами в его историческом и социальном движении.

Временное и вечное в жизни общества всегда находились в тесной взаимозависимости. Временное всегда было формой проявления вечного.


Вот об этой органической связи старой и новой России, выраженной в преемственности всего лучшего в народе, и повели разговор Виктор Астафьев, Пётр Проскурин, Борис Можаев, Василий Белов, Виктор Лихоносов, Юрий Сбитнев, Евгений Носов и др.

У Валентина Волкова не так уж много опубликовано: повесть «Последняя невеста», два сборника рассказов «Только бы верить вместе» (Тула, 1969) и «Ивановские косогоры» (М., 1974). Но уже по этим публикациям можно увидеть в нём многообещающего прозаика со своим видением мира, со своим индивидуальным лицом.

Вот Никитка наткнулся на огромную круговину ягод. Может, первые противоречия в своей душе преодолевает маленький человек: хочет ягодку бросить на язык, но тут же вспоминает о больной матери. «Ему стало радостно от ожидания той минуты, когда он протянет матери ягоды и она обрадуется, улыбнётся, погладит его по голове». Но не радость его ожидала, а слёзы. В то время как он собирал ягоды, гуси, которых он должен был пасти, забрели в капусту соседа и попортили её. Мать, когда он, возбуждённый и радостный, влетел к ней с ягодами, накричала на него и ударила.

Всё бывает в детской жизни: и подзатыльники, и пощёчины. Но здесь выбран как раз такой момент, когда два противодействующих чувства столкнулись в душе мальчишки: радость и обида. Конфликт между матерью и сыном был тут же ликвидирован, но чувство горечи прочно въедается в читательское сознание. Обычный случай – мать наказывает сына. Но сколько здесь грустных деталей: два года назад она потеряла мужа и только вчера была на кладбище, наревелась, пришла домой, расстроенная, больная, слегла, измученная своим горем. И так тяжело, а тут новая неприятность… Не выдержала и сорвала обиду на сыне; но тут же, винясь перед ним, приласкала, долго целовала его солёные от слёз глаза, попеняла за измазанную в ягодах рубашку, а он деловито отдавал ей оставшиеся ягоды. Всё просто, буднично, обыкновенно, но рассказ В. Волкова вызывает какое-то тоскливое, щемящее чувство, хотя обида мальчонки прошла.

Доброта – это одно из важнейших человеческих качеств. И здесь доброта разлита во всех: и Никитка, и мать, и дедушка-сосед – три поколения людей, выросшие в деревне, и все они добры.

А вот другой эпизод. Всю жизнь, не зная отдыха, работала Настасья Ивановна. Только годов до семи или восьми играла в куклы, а потом началась трудовая жизнь. «И пряла, и жала, и скородила верхом на лошади, и пахала, и сеяла. А как война подошла, мужика забрали с ребятами – тут и плотничала, и мазала, и корм, и дрова, и одежду – всё добывала одна». И после войны то же самое. «…Только пахала да скородила не на лошадях, а на коровах. Подоишь её, поведёшь её запрягать, а она ревёт, валяется, слёзы возьмут. Потом лошади появились, потом, вот уже недавно, машины. Ну, тут полегчало, а то всё руками делали: и лён плели, и пеньку, и картохи терли, крахмал сдавали». И так почти каждый день шестьдесят лет. Если только захворает, не пойдёт. «Весь долгий век спешила она, суетилась, трудилась, а теперь как-то сразу успокоилась, притихла, словно сделала самое большое в жизни». Она просто женила сына, и невестка переложила домашние её обязанности на свои плечи. И Настасья Ивановна не знала, что делать со свободным временем. Так оно было непривычным: она испугалась своей праздности. Оказавшись как-то в лесу, куда часто приходила косить, собирать гнилушки, она, может быть впервые за свою жизнь, увидела красоту окружающего её мира, насладилась приятной, ласковой тишиной. «Здесь, в лесу, становилось как-то легко, словно душа попросторнела и дыхания стало больше. Словно всё, что было в ней смято, подавлено целой жизнью, выпрямилось теперь, поднималось и росло, обновляя сознание». Ничего особенного и здесь не происходит, но возникает то же чувство горделивости за человека, преодолевшего все невзгоды и трудности, сохранившего в своей душе место для ощущения прекрасного. Красота эта повсюду, она разлита в лугах, в озёрах, на водной глади которых живописно пестрят гуси, утки, в зелени трав, в шелесте деревьев, во всём, что окружает человека…

Лирический герой Виктора Лихоносова – временный житель деревни, он – горожанин. Он приехал сюда и скоро уедет. Но он глубоко и остро переживает всё, что здесь происходит. Восхищается вечерним небом, лугами, лесом, закатом, тишиной. Много здесь доброго, хорошего, заметна сердечность, душевная щедрость, привязанность к земле.

При чтении рассказов В. Лихоносова не покидает мысль, что всё это написано человеком искренним, с болью переживающим все беды и несчастья, которые выпадают на долю его героев. У него всё пронизано удивлением и преклонением перед этой жизнью, такой простой и безыскусственной. Один из первых рассказов, «Брянские», был опубликован в журнале «Новый мир» (1963. № 11).

На Брянщине «туго» жилось. Только на Кубани жизнь полегчала. Но и здесь Терентий Кузьмич постоянно, с утра до позднего вечера, в трудах и заботах, «до сих пор не выпускает из рук бича, до сих пор пасёт колхозных коров, гоняет их весь день по лучшим местам». Всё в них нравится рассказчику: и то, как они обедают у речки, и то, как «старуха» процеживает в крынку вечерошник, изредка замолвит про день, про письма, то посмеётся, то попечалится, то удивит словцом брянским». На все эти такие мирные, идиллические картины рассказчик «благодарно-радостно» глядит. Ему радостно смотреть, как хлопочут старики, когда к ним заглядывают гости. «В такие утра я был с ним не раз и очень радовался пробуждению до света, когда ждёшь, пока не забелеют сквозь зелень стены хат, когда все запахи леса и поля отстоялись и свежо, неповторимо терпко пахнут на тропах…» Всё здесь радует В. Лихоносова: и родниковая вода с привкусом листьев, и запахи пробуждающейся ото сна деревни, и разнообразие цветовых оттенков, которые образуются при столкновении ночи и дня…


Подлинный талант всегда многогранен: столько вбирает он в себя от окружающей действительности, что выразить все свои впечатления, мысли, чувства в одной из литературных привычных форм ему просто невозможно. Признанный поэт становится прозаиком, а драматург переходит на прозу. И чаще всего бывает так, что наиболее значительные вещи писатель создаёт совсем в другом жанре, чем ожидалось.

Талантливый поэт, яркий публицист Николай Матвеевич Грибачёв «вдруг» обнаружил себя глубоким и сильным прозаиком. Прозу он писал о войне, которую прошёл от начала до конца, о деревне, в которой родился и вырос, но все эти рассказы как бы спаяны одним – сыновней любовью к России, к родной земле, к тем, кто своим трудом украшает Русскую землю: лучшая проза в сборнике «Любовь моя шальная».

Вот рассказ «Журавли скликаются». Тоскует земля без журавлей, безмолвствует, обиженная на людей, лишивших её голоса – журавлиной переклички. Кажется, много земли в России, а поди ж ты, находятся люди, готовые и озерцо на луг подсушить, так что не только журавлям негде расположиться, но и синице негде напиться. Вот и приходит в запустение земля, лишённая своего привычного убора. Не обижай землю, на которой живёшь, – таков лейтмотив многих рассказов Николая Грибачёва. Крепко оберегай её, где бы ты ни был и с какими бы трудностями ты ни встретился. Нельзя человеку жить в сторонке от того, что происходит на земле. В противном случае такого человека постигнет участь Кирилла Земенюшина – его совесть заела, и он повесился. А всё началось с того, что ради спасения собственной жизни во время войны перебежал к власовцам. Отбыл положенный за это срок. Казалось бы, снял свою вину, а встретив давнего знакомца, который видел его за пулемётом, направленным в сторону своих, снова затосковал, снова душу его бередили воспоминания. Ведь он же стрелял в небо, он не стрелял в своих, а кто поверит… И нет ему покоя на родной земле, потерял он уверенность, отошёл от привычного крестьянского труда, стал работать на железной дороге, в районном городке, а живёт по-прежнему в деревне. Вот и мотается между асфальтом и землёй – и на асфальте не привился, и от земли отошёл. Словно из него корень вынули, основу жизни подорвали. Жизнь перестала интересовать его. Всё время оглядывайся, как бы ещё кого не встретить, как бы кто не вспомнил его грехи перед своими. Хотел бежать из родных мест, но убежать от своей совести, от самого себя ему не удалось. Так и покончил свою бесславную жизнь Кирилл Земенюшин.

Человек перестаёт быть человеком, если в нём жажда жизни заслоняет всё человеческое – гордость, мужество, презрение к смерти, если в нём бьётся только одно подленькое – выжить, выжить любой ценой, даже ценой отказа от нравственных и моральных принципов своего народа.

У Грибачёва такой человек сам на себя накладывает руки, у Чивилихина такой персонаж (в одном из вариантов повести «Ёлки-моталки») погибает от руки Родиона Гуляева, героя положительного. Ситуация поучительна. Встретились два разных человека, столкнулись две разные морали. Родион убивает в аффекте, безрассудно, нарушая, естественно, человеческие законы. Какой будет приговор – неизвестно, пусть рассудят сами люди. Одни жалеют Гуляева, представшего перед судом, другие – Авксентьевского, ничтожного человека, сожравшего птенцов копалухи из страха голодной смерти. Земля, живой мир имеют свои законы. Авксентьевскому чужды эти законы. Он пожирает птенцов, лишь бы выжить. Ничтожен этот человек, он не нужен земле.

Обычный случай на наших дорогах – застряла машина в непролазной грязи. Разожгли костер, уселись вокруг, каждый со своими думами. И прошло-то несколько часов, а узнали друг о друге больше, чем в обычные, «нормальные» дни, узнали, кто чём живёт. Есть такие положения, когда раскрывается душа человеческая, всё скрытое, тайное становится явным, выходит наружу. Много затаённого высказывают люди у костра. Горечь, обида, тревожная заботливость о будущем слышатся в их словах: что ж останется в лесу, если человек выбьет вальдшнепа? Останутся мыши, расплодятся в невероятном количестве, сожрут хлеба, плоды земли…

Рассказ «Кто умрёт на рассвете» на первый взгляд традиционный – о позорной смерти струсившего человека, бросившего своих товарищей в самую опасную минуту и погибшего от руки одного из них. Но только на первый взгляд. Это только внешняя канва рассказа. А суть в том, что гибнет тот, кто не прикреплён к земле, кто думает только о себе. Внешне он ярок, даже красив, остёр на язык. Наивному деревенскому парню Поздняку он кажется умным, начитанным, бывалым. Но все это внешнее превосходство исчезает, как только над ним нависла опасность потерять жизнь. С этого момента он думает только о спасении своей шкуры любой ценой, даже ценой предательства. А Поздняк совсем другой. Он первый раз в бою. В нём много наивного, но он завоёвывает симпатию сыновней любовью к земле: отрывая себе окопчик, он с любовной задушевностью думает о земле – «ей попить бы». Здесь раскрывается его характер. Он не случайно сюда пришёл – он пришёл защищать мать-Родину. Два человека – два характера, два отношения к земле: один, оторвавшись от земли, погиб как трус и предатель; другой, окопавшись в земле, стойко встретив врага, выжил, поберегла его земля, укрыла от вражеских пуль и снарядных осколков.


Что такое правда жизни, как она отражается в искусстве – этот основной вопрос всегда вставал перед художником. Разное понимание соотношения между правдой жизни и художественной правдой – краеугольный камень всех противоречий и столкновений среди художников разных методов. Реалист Бальзак писал, что «правда природы не может быть и никогда не будет правдой искусства. Гений художника и состоит в умении выбрать естественные обстоятельства и превратить их в элементы литературной жизни». В «Письмах о литературе, театре и искусстве» Бальзак высказывает и такую мысль: «Талант проявляется в описании причин, порождающих факты, в тайных движениях человеческого сердца, которыми историки пренебрегают. Персонажи романа должны высказывать больше разума, чем исторические персонажи. Первые притязают на жизнь, последние – жили. Существование одних не нуждается в доказательстве, как бы ни были причудливы их поступки, тогда как существование других должно опираться на всеобщее признание… Литературная правдивость состоит в выборе фактов и характеров и в таком же их изображении, чтобы каждый, увидев их, счёл правдивым, ибо у каждого своё особое мерило правдивости и каждый должен распознать оттенок своего в общем колорите типа, выведенного романистом» (Бальзак об искусстве. М.; Л., 1941. С. 84).

Чтобы правильно определить сущность того или иного явления, события в неразрывной цепи исторического процесса, писатель должен знать со всех сторон этот предмет, характер, событие, не отбирая только лучшие или только худшие его стороны, – сущность такого отбора одинаково вредна: она искажает его, представляет читателю только с одной его стороны. Такой принцип отбора нарушает закон правдивого, многостороннего отражения действительности.

Широко известны два романа: «Кавалер Золотой Звезды» С. Бабаевского и «От всего сердца» Е. Мальцева. Писались эти книги в то время, когда советские люди, испив горькую чашу страданий во время войны с гитлеровскими полчищами, тосковали по жизни лучезарной, благополучной, мечтали о быстрейшей ликвидации разрухи, о порядке на полях, на фермах. И авторы названных романов старались утолить эту мечту, подсказать пути этим человеческим устремлениям. И всё-таки, хотя жизнь советского человека после войны, в разруху была далеко не лучезарной, не сладкой, она, в сущности, оказалась куда богаче, полнокровнее, чем в этих произведениях. Правда о ней в шолоховском понимании куда больше взволновала бы читателей, помогла бы им осмыслить свою эпоху, самих себя.

Вполне закономерной оказалась борьба с этой, как мы её нынче называем, пресловутой теорией бесконфликтности. Только вот по-разному с ней боролись. Постепенно возникала другая крайность – очернительство, отбор в жизни нашего общества лишь уродливых явлений. Эта крайность ещё более удручающа; персонажи, изображённые в таких произведениях, могут внушить только отвращение к жизни, неверие в правоту и справедливость, бессилие перед трудностями.

Повесть В. Каверина «Школьный спектакль» вызвала резкую критику. М. Синельников в статье «С неверных позиций» (Литературная газета), Д. Гранин в отчётном докладе на собрании ленинградских писателей, два учителя в «Письме в редакцию» журнала «Огонёк» дали ей отрицательную оценку. Однако об этой повести ещё не всё сказано. Вполне возможны и другие оценки этого произведения.

В центре повести – два главных героя: учитель и ученик. В откровенном рассказе учителя и дневниковых записях ученика передаются одни и те же события, но, естественно, с разных позиций, под разным углом зрения. В. Каверин сознательно подчёркивает, что и учитель и ученик откровенны, у них нет повода к извращению фактов. И тот и другой пытаются разобраться в одном и том же событии своей жизни.

Андрей Данилович, заслуженный учитель, много лет преподававший литературу в средней школе, столкнулся с неожиданными для себя трудностями. Он вернулся к преподаванию после длительного перерыва, жизнь за это время ушла вперёд, и он «должен был найти в себе некий душевный рычаг, чтобы на добрых шестьдесят градусов повернуть свой многолетний опыт». Андрей Данилович, приступая к работе «в сложном» классе, исходил из того, что «никакой» «константы» юности, её постоянной величины, не существует… Подростки 30-х годов поразительно не похожи на подростков 60-х годов. «Новаторство» Андрея Даниловича сводилось к тому, что он «потребовал отвечать не по учебнику, поскольку они как-никак не попугаи», потребовал читать стихи наизусть, а о шпаргалках забыть. Двадцать двоек, поставленных за первое же сочинение, вызвали бурю протеста: «Добрых полчаса весь класс гремел крышками парт, свистел, ревел, пел и мяукал. Сбежалась вся школа». После этого Андрей Данилович рассказывает о своих попытках «перекинуть психологический мост между собой и своими учениками», но «они этот мост преспокойно взрывали». Андрей Данилович поставил перед собой задачу – «отучить класс от равнодушия к литературе». Читает им Блока, Есенина, Ахматову. Рассказывает о книжных редкостях, о литературных мистификациях. Наконец класс литературой заинтересовался. О программе, заметим, школьный учитель не упоминает ни полслова. Получается, что всё интересное – помимо программы.

Разумеется, Андрей Данилович высказывает здесь взгляды самого В. Каверина. В статье «Собеседник» (Новый мир. 1969. № 1) В. Каверин рассказывает о том, как к нему пришли «студенты и аспиранты, работающие (по своему почину) над выработкой совершенно новых современных школьных программ». «Они доказали мне, что нынешняя программа в иных случаях соответствует методике и объему знаний начала XIX века, что вместо изучения научного факта как элемента конструкции он изучается как таковой и одновременно как элемент истории науки. Понятие конструкции подменяется понятием инвентаря. Они привели мне десятки примеров должной методики в преподавании литературы, физики, математики. Неверие в умственные силы школьника лежит в самой структуре школьного урока. Здоровые интуитивные представления сначала ломаются, а потом складываются на новой, приблизительной основе».

Такова теоретическая основа повести «Школьный спектакль», таков, так сказать, творческий замысел и побудительные причины, толкнувшие В. Каверина к написанию этой вещи. Вот эта «заданность», видимо, и явилась причиной творческой неудачи писателя.

«Школьный спектакль» производит странное впечатление: как будто В. Каверин сознательно поставил перед собой задачу показать такую школу, в которой нет ничего светлого, где крайне низок нравственный уровень и учителей, и учеников.

Может быть, всё обошлось бы благополучно, продолжает свой рассказ Андрей Данилович, но вот беда: Володя Северцев увлёкся Варей Самариной. Весь класс последовал их примеру, девочки и мальчики разбились на пары, перестали заниматься, увлеклись сплетнями, пересудами. Успеваемость катастрофически падала. Андрею Даниловичу грозили серьёзные неприятности: ведь на будущий год школа отмечает столетний юбилей, а его класс будет выпускным. Нужно было срочно придумать что-то интересное, чтобы отвлечь школьников от любовной игры. А что, если поставить спектакль, в котором ребята будут играть самих себя? «Как-то само собой получилось, что спектакль стал готовить весь класс. Подобно Тому Сойеру, я занялся торговлей. Он продал мальчишкам право красить забор за бумажного змея, свистульку, пару головастиков и т. д. А я продавал ребятам право участвовать в спектакле за приличные (более или менее) оценки, за самообслуживание и вообще за соответствующее «выпуску века» поведение».

Только Косте Древину и Варе Самариной затея со спектаклем с самого начала показалась безнравственной. Варя отказалась участвовать в спектакле, потому что для неё отношения с Володей носили серьёзный характер. Но тайное, глубокое, личное, что возникало между ними, могло стать явным. Она побоялась преждевременной огласки, которая способна разрушить и опошлить их отношения. (Так оно и случилось.) Затея Андрея Даниловича кончилась тем, что Варя перешла в другую школу, Костя Древин подрался с Володей Северцевым, а Андрей Данилович до сих пор не может понять, почему всё так странно закончилось.

Кто действует в «Школьном спектакле»? Директор Иван Яковлевич Белых – «человек благожелательный, но глупый»; бывшая преподавательница литературы – «бабуся», которая воспитывала в своих учениках неискренность, очковтирательство и другие отрицательные качества; Андрей Данилович, от имени которого ведётся повествование, и, наконец, Костя Древин, дневник которого используется для того, чтобы дать подлинное, «правдивое» описание школьной жизни, раскрыть внутренние причины всех странных и необъяснимых, с точки зрения учителя, поступков, которыми наполнена эта история.

Так и построена повесть: Андрей Данилович даёт внешнюю сторону происходящего в школе, Костя Древин раскрывает внутреннюю, психологическую, так сказать, подоплёку всех событий, всех поступков и действий.

Без сомнения, Костя Древин ко многому относится иронически, он «критически мыслящая личность». Из дневника мы узнаём отношение ученика к своему учителю. Беда Андрея Даниловича в том, что он человек редкостной душевной слепоты и эмоциональной глухоты. «Школьный спектакль» – это суд ученика над учителем, суд со всеми последовательными действиями: ведением следствия, обвинением, судебным разбирательством и вынесением приговора. «Что касается Андрея Даниловича, так он просто старый осел, который не видит дальше своего носа» – в этом суть приговора, который устами Кости Древина выносит автор своему случайному знакомому. Андрей Данилович по своей глупости, душевной чёрствости заставил весь класс принимать участие в спектакле, в котором каждый должен был сыграть самого себя, раскрыв свой характер, свои мысли и чувства. Однако все принимавшие участие в спектакле «просто мололи», только Володя Северцев «действительно играл самого себя». Объясняясь в любви госпоже Бонасье (для постановки выбрали сюжет «Трёх мушкетеров»), Володя говорил «то же самое, что он лично говорил Варе». Взрослые и подростки поняли, что Володя в этой сцене признаётся в любви не госпоже Бонасье, а Варе. Все знали об их встречах, но не предполагали, насколько это серьёзно. И, узнав об этом, никто не сообразил, что Володя совершает тем самым подлое предательство. Удивительная глухота и слепота!

Внутренний мир подростка остаётся наглухо закрытым для школьных учителей, занятых только тем, чтобы в школе внешне всё выглядело благополучно. Ученики не интересуются учителями, а учителя не способны понять своих учеников. И чтобы у читателей не было сомнений относительно типичности этого явления, автор резюмирует: «Я побывал в этой школе, познакомился с директором, встретился с десятым классом, и – как это уже случалось в других школах (курсив мой. – В. П.) – на меня пахнуло дыханием сложного мира, в котором, как в глухом лесу, бродят, перекликаясь, взрослые, слыша только собственные невнятные голоса».

Таким образом, мир взрослых существует изолированно от мира подростков. Они, эти различные поколения людей, не в состоянии понять друг друга, настолько противоположны их интересы, подход к одним и тем же явлениям жизни. Их интересы нигде не соприкасаются.

В. Каверин прав только, пожалуй, в одном: десятиклассники – это действительно «целый мир, такой же сложный и запутанный, как мир взрослых, да ещё находящийся в состоянии неустойчивого равновесия». Видимо, таков был и замысел повести – показать этот мир во всей сложности и запутанности. Но этого не получилось. На редкость односторонне, однобоко представлены в повести как ученики, так и учителя.

Особенно карикатурным выглядит во всей рассказанной здесь истории Андрей Данилович Соловьёв. В роли же главного судьи, следователя и обвинителя выступает Костя Древин.

Каков же его моральный и нравственный уровень? Может ли он выступать в навязанной ему автором роли? Нет ли здесь противоречия между этой ролью и сущностью его личности? Думается, Костя Древин – не тот человек, за которого автор выдаёт его. Герой предстаёт перед читателем завистливым, мелким, расчётливым. Он не хочет врать перед самим собой, враньё без определённой цели он отвергает. Другое дело – вранье с целью. Все врут: «Говорят, есть какой-то «детектор лжи». Если пристроить его в наш класс, машинка работала бы бесперебойно. Даже Андрей Данилович, который очень любит говорить об искренности, тоже задал бы ей работёнку». Костя Древин во всём видит враньё, ложь, неискренность: «…у нас комсомольская работа завалилась давно, потому что она нужна главным образом директору и ещё кое-кому для карьеры… Мне, между прочим, неприятно, когда Пелевин (лучший ученик класса. – В. П.) с восторгом говорит об Олеге Кошевом, или Рогальская, у которой выщипаны бровки, лепечет, что её любимая героиня – Любовь Шевцова… Считается, например, что мы не знаем жизнь, а мы знаем её и научились ей, между прочим, в школе. Мы знаем, что не надо говорить и что надо и чем можно воспользоваться, а чем нельзя. Если бы старый большевик заглянул, например, нашему Пелевину в душу, он в два счёта загнул бы копыта. Если в жизни придётся хитрить и ловчить – мы что, этого не умеем? Нам даже приходится изворачиваться, чтобы они, то есть взрослые, думали, что мы ничего не понимаем и не замечаем». Костя Древин ни во что и никому не верит, всё подвергает ироническому осмеянию: нравственные и моральные законы нашего общества, школу, семью, товарищей. Он ни с кем не дружит, он всё отрицает.

В повести отношение к школьной программе излагает всё тот же Костя Древин: литературой вообще не нужно заниматься, «девяносто процентов литературы – чтение, а для чтения программа вообще не нужна и практически не существует. В школе мы читаем «Что делать?», а дома – «Звёзды смотрят вниз», где как раз написано, что делать, например, с бабами и вообще как надо в жизни добиваться успеха… Из школьных предметов надо оставить только те, которыми невозможно заниматься дома, а из литературы – книги, которые могут пригодиться в жизни с исторической точки зрения».

Человек бессилен что-либо изменить, тем более свою собственную природу. Корыстолюбие, злоба, ненависть, полнейшее отсутствие идеалов, мечтаний, стремлений, подсиживание друг друга, наушничанье – вот черты персонажей «Школьного спектакля» В. Каверина. Очевидно, идея повести возникла как результат нарочитого, раздражённого отношения писателя к тем или иным явлениям жизни. При таком отношении художник начинает подыскивать факты, явления, события, которые бы подтверждали законность его идеи. Он коверкает реальную действительность, многое преувеличивает, выдавая исключительное за типическое. Коверкая жизнь и понимая это, художник боится, что ему не поверят и тот случай, который он описывает, не примут за что-то органическое, типическое, характерное, и поэтому он и каждому или почти каждому действующему лицу привешивает ярлык, который уже не снимается до конца произведения. Здесь мы всё время чувствуем присутствие автора, всё время чувствуем его холодный расчёт и постоянное подчёркивание своих намерений. Утверждение такой тенденции приводит писателя к разрыву с жизненной правдой, так как влечёт за собой преувеличения, замалчивания, неточности.

Надо ли закрывать глаза на то, что подобный художнический опыт показался привлекательным для некоторой части молодых писателей? Возьмём, к примеру, рассказ А. Кургатникова «На факультете» (Новый мир). Прочитаешь такое – и невольно вспомнишь гоголевского Собакевича, по мнению которого порядочных людей на свете нет. Диву даёшься, как могло «уместиться» в небольшом рассказике столько непорядочных людей. И откуда такая злоба и ненависть к людям? Ни одного настоящего человека, одни сплошные уродливые маски. Отвратительная Камилла Анатольевна, «ненавистная» Моханова, «тихая, милая и неизбывно скучная» Людочка, равнодушный к делам кафедры Олег Алексеевич Бухвалов, нахальный, бездарный студент Сорокин – вот действующие лица этого рассказа.

Вспомним мысль М.А. Шолохова о пагубности самоцельного заострения произведения, когда автора нисколько не волнует, куда направлено такое заострение. Видимо, таким самоцельным заострителям кажется: чем они «критичнее», тем ближе к реальному, тем больше у них шансов быть замеченными, признанными. Какое глубокое заблуждение! Невольно хочется процитировать строки из письма Льва Толстого молодому писателю Ф. Тищенко: «Сейчас вновь перечёл ваш рассказ, и очень внимательно. Вся его первая часть совершенно невозможна. Всё это так неестественно, преувеличенно и выдуманно, что ни одна редакция, по моему мнению, не решится его напечатать. Судья, берущий взятки чаем и виноградом, который он с такой жадностью поедает со своей женой, становой с тесаком на боку… и т. д. неверные и, очевидно, в одном умышленно мрачном свете выставляемые выдуманные персонажи».

И это пишет великий реалист, который в жизни дореволюционной России видел так много безобразного. Есть, есть над чем задуматься тут тем, кто питает ложные иллюзии войти в литературу, прокрадываясь через задворки жизни, с превеликим вниманием заглядывая по пути в выгребные ямы.


Коренные разногласия между писателями разных направлений открыто проявились после смерти Сталина, возникшая немногим позже «оттепель» породила свободу критики прошлого России, без фактов и документов, оболгание царей-реформаторов, Ивана Грозного, Петра I, Александра II. Развернулись острые дебаты по отдельным фактам, в частности встречи писателей с Н.С. Хрущёвым в 1963 году. В писательской среде прогрессировала принципиальная разноголосица. Работая над докладом ко II съезду Союза писателей России, председатель Союза писателей Л. Соболев пришёл к столь неутешительным выводам о положении в Союзе писателей, что решил обратиться в Президиум ЦК КПСС с официальным письмом, в котором рассказал о своих внутренних противоречиях и о противоречиях в современной русской литературе. Он подчеркнул, что в Московской писательской организации по-прежнему существует «известная группа литераторов, не очень многочисленная, но весьма влиятельная в своей среде», которая весьма активно действует против «россиян», особенно во время выборов делегатов на съезд. «То, что до этого обсуждалось и обговаривалось по квартирам и дачам в «литературных салонах», теперь стало обсуждаться открыто, – с горечью писал Л. Соболев. – В Доме Творчества в Переделкине образовался своего рода штаб движения, деятельность которого бросается всем в глаза. Первейшей задачей стала организация московского перевыборного собрания и выбора делегатов на Второй съезд с провалом на них всего руководства СП РСФСР и близко стоящих к нему по своим взглядам московских писателей – подобно тому, как это было разыграно в апреле 1962 г. на выборах нового правления МО… Дело идёт о самом существовании Союза писателей РСФСР… В такого рода борьбе здоровые кадры Союза не сильны. Эта возня живо напоминает давние рапповские времена, когда искусство «организовать собрание», «подготовить выборы», «провести резолюцию» было доведено до совершенства, включительно до тщательного распределения ролей: кому, когда, где и с чем именно говорить. Противопоставить современным мастерам закулисной борьбы мы ничего не можем. У нас нет ни опыта, ни испытанных ораторов, и войско наше рассеяно по всему простору России, его не соберёшь ни в Переделкине, ни в Малеевке для разработки «сценария» съезда, плановой таблицы и раздачи заданий.

Таким образом, мы выходим на ринг без тренера и без разработанной тактики боя. Единственное, чем мы сильны, – это уверенностью в правоте своих суждений о судьбах советской литературы и в том, что суждения эти отвечают ленинскому принципу партийной литературы.

Так строится доклад, и таковы, по-видимому, будут выступления здоровой части Союза» (Прошу одобрения Центрального Комитета: Письмо Л.С. Соболева в Президиум ЦК КПСС // Источник. 1998. № 3. С. 104—105).

Современному читателю печально читать письмо Л. Соболева, в котором он напоминает о «всех штормах, течениях и туманах, сквозь которые прошёл наш корабль»:

«Могу ли я умолчать о них в докладе? Можно ли строить его, обходя те серьёзные явления, какими изобиловали годы существования СП РСФСР? Нужно ли опять и опять говорить о том, о чём мы всё время твердили, и если нужно – то как, с какой мерой беспощадности?

Идеологическая работа сложна и трудна. Она требует точной дозировки упрёков и похвал, точного знания – до каких тканей может доходить скальпель, вскрывающий нарыв, чтобы гной не разлился внезапно по всему организму. Есть и другой способ – припарки. Первый способ, конечно, болезненнее, но второй иногда способствует рассасыванию гноя по здоровым тканям. А мы за эти годы то клали вежливые припарки, то брались за скальпель, не вскрывая, впрочем, нарыв до конца.

Конечно же я вполне понимаю, что и двадцатой доли тех мыслей, какими я хочу поделиться с Центральным Комитетом, с трибуны съезда высказать невозможно. Эти мои – буквально кровоточащие – мысли годятся лишь для такого письма, доклад же может только в известной степени коснуться острых граней, быть может – только скользнуть по ним» (Там же).

Огромный вред принесла литература журнала «Юность», «насаждение в прозе «аксёновщины», такая литература приводит к огромным духовным потерям: к утрате патриотизма, скромности, к снижению нравственного уровня, к этической безнравственности. «Зато такого рода литература прививает дешёвый и безответственный критицизм, скепсис, разрушение авторитетов во всех областях, тяготение к западной цивилизации, свободу половых отношений, напускной цинизм, опасно переходящий в органический» (Там же. С. 106), – писал в письме Л. Соболев, но не в докладе к съезду. (Кстати, напомним записку И.В. Сталина В.П. Ставскому о Л.С. Соболеве: «Тов. Ставский! Обратите внимание на т. Соболева. Он, бесспорно, крупный талант (судя по его книге «Капитальный ремонт»). Он, как видно из его письма, капризен и неровен (не признает «оглобли»). Но эти свойства, по-моему, присущи всем крупным литературным талантам (может быть, за немногими исключениями). Не надо обязывать его написать вторую книгу «Капитального ремонта». Такая обязанность ниоткуда не вытекает. Не надо обязывать его написать о колхозах или Магнитогорске. Нельзя писать о таких вещах по обязанности. Пусть пишет, что хочет и когда хочет. Словом, дайте ему перебеситься. И поберегите его» (Источник. 1998. № 3).

Вредное влияние оказывала на читателей поэзия Евтушенко, Вознесенского, Рождественского, Ахмадулиной и Окуджавы, некоторые публикации в журнале «Новый мир» и в других журналах.

В итоге парижская газета «Монд» подвела итоги литературной борьбы: «Соболев не получил голосов по трём причинам: он разгромил лучший роман сезона «Звёздный билет», поддерживает юдофобскую газету «Литература и жизнь» и защищает реакционера Кочетова». В сущности, Л. Соболев написал письмо в Президиум ЦК КПСС всё о том же, что началось в начале века, продолжалось в первые годы после Октябрьской революции, в годы борьбы с «космополитизмом», в 60-х же шла открытая борьба между русскими патриотами и либералами-интернационалистами, полностью ориентированными на западную культуру.

* * *

Съезды, ссоры, полемика, подсиживания и прочая и прочая продолжались, и часто бывало так, что московских писателей не принимали в Московской писательской организации, а через какое-то время Союз писателей России единогласно принимал их в Союз писателей, Москва ведь была всего лишь частью России. Это вызывало злость и раздражение у руководителей Московской организации. Ну а русские книги выходили.

У каждого писателя был свой круг излюбленных тем; Анатолия Иванова привлекают глубинные социальные процессы, которые происходят в недрах нашего общества.

В своем первом романе «Повитель» (1958) писатель вскрыл корни частнособственнической психологии. Здесь гибнут люди, если они отравлены неизлечимой жаждой накопительства, а советское общество уберегает и спасает от гибели тех, кого эта страшная язва не успела прожечь насквозь. Затем вышли его романы «Тени исчезают в полдень» (1963), «Вечный зов» (1977), сборники рассказов и повестей «Жизнь на грешной земле» (1971), «Вражда» (1980), «Печаль полей» (1983), Собрание сочинений в пяти томах (1979—1981), выходили фильмы по его произведениям. Он был главным редактором журнала «Молодая гвардия», депутатом Верховного Совета, а сейчас на Новодевичьем кладбище во весь рост стоит ему памятник.

В романе «Тени исчезают в полдень» (1963) А. Иванов показывает нам людей, строй мыслей и поступки которых враждебны благородным идеалам и целям нашего общества. Под воздействием социалистической действительности гибнут, разлагаясь и смердя, «последние могикане» старого мира, всякими правдами и неправдами дожившие до наших дней.

Одной из сильных сторон романа является обличение религии, в частности религиозного сектантства как рассадника антигуманизма, античеловечности и прямых антисоветских идей. Тени прошлого ещё бродят по нашей земле. О тех, кто забился от революции в самые тёмные и узкие щели и долгие годы не осмеливался оттуда выползать, надеясь, что снова придёт время, когда они смогут обрести утерянную власть над людьми, господство над жизнью, Анатолий Иванов пишет сурово и беспощадно. Это отмечалось критикой. Но ведь не только об этом роман. Замысел сложнее, глубже, тоньше.

Действительно, А. Иванов много внимания уделяет изобличению религиозного сектантства, исследованию его социальных корней. Писатель создаёт целую галерею сложных, глубоких характеров скрытых врагов.

Демид Меньшиков – умный и тонкий враг. Как и его верная союзница Пистимея, он умело использует ошибки, соучастие в преступлениях, вовлекает, затягивает в свои сети людей, совершивших некогда неблаговидные поступки. Всеми средствами они пытаются растлить души людей, погасить в них радость жизни. Слёзы на глазах, огорчение в сердце – это для них радость, значит, человек меньше будет полезен обществу.

Роман построен на материале колхозной деревни. Жизнь в деревне идёт своим чередом; люди работают, думают, грустят. Запоминаются ярко выписанные образы: Иринка Шатрова, председатель Захар Большаков, Фрол Курганов, многие другие сельчане.

За это время окреп талант публициста и очеркиста Ефима Яковлевича Дороша, опубликовавшего в 1958 году «Деревенский дневник», затем продолжавшего бывать в одном и том же районе Ростова Великого и наблюдать происходившие процессы колхозного строительства, борьбу, как говорится, старого и нового, борьбу с бюрократами.

К этому времени относятся лучшие произведения Владимира Фёдоровича Тендрякова – «Падение Ивана Чупрова» (1954), «Тройка, семёрка, туз» (1960), «Суд» (1961), «Кончина» (1968), «Апостольская командировка» (1969), «Расплата» (1979). К этому можно добавить повести «Ночь после выпуска» (1974), «Затмение» (1977), «Шестьдесят свечей» (1980), «Чистые воды Китежа» (1986), большая часть которых была опубликована в журнале «Новый мир» и раскритикована официальной критикой за «очернительство», в то время как другие критики пытались защитить эти произведения, в частности И. Виноградов (Новый мир. 1958. № 9) и И. Соловьёва (Новый мир. 1962. № 7). Одни и те же произведения В.Ф. Тендрякова подвергались разноречивой критике, что подчёркивало разные идейно-эстетические взгляды пишущих.

В прозе В. Тендрякова прослеживается множество тем и проблем, интересных человеческих характеров, перед которыми встаёт выбор поступка, чаще всего писателя волнует тема совести: в повести «Суд» горько звучит последняя фраза: «Нет более тяжкого суда, чем суд своей совести». А начало повести вовсе и не предвещает такого тяжкого испытания. Точный глаз художника видит, насколько примечательны собравшиеся на охоту три человека: Семен Тетерин, опытный охотник, всю жизнь провёл в лесах; рядом с ним начальник строительства Дымковского деревообделочного комбината Константин Сергеевич Дудырев – «всемогущая личность», от которого всё зависело в глухой деревушке Дымки: и фельдшер Митягин, совершенно неопытный охотник, но уговоривший Тетерина взять его на охоту. Перебравшись через речку, они с удовольствием растянулись на густой траве. В этот миг они почувствовли себя свободными людьми: «Нет забот, не о чем думать, просто живёшь, ловишь лицом лучи солнца, вдыхаешь запах грибов…» Но это только на первых порах, а эта охота оказалась с трагическим исходом: пробирался глухим лесом тракторист Семён с гармошкой в руках на вечёрку в соседнее село, а рано утром возвращался, когда охотники выследили медведя и открыли по нему огонь – и случайно убили парня. Кто убил? Приехали следователь, врач… И не могли решить. Легче всего обвинить фельдшера Митягина, но это невозможно было сделать – у него столько детей, жена сварливая и сам бесконечно трусоват. А как можно обвинить начальника Дудырева? Мучительные раздумья всё это время не отпускали Семёна Тетерина. Вскоре, проведя сравнительный анализ пуль, Тетерин убедился, что пуля Митягина убила медведя, а, значит, пуля Дудырева сразила тракториста. Мучительный разговор состоялся и с Дудыревым: «Перед законом как я, так и Митягин одинаковы», – сказал Дудырев. «Перед законом, а не перед людьми», – подвёл итог разговора Тетерин. Но следователь всё повернул по-своему, для Тетерина это был «пугающий его человек». И после тяжких раздумий Тетерин выбросил пулю в лесу: «Спохватись сейчас Семён, примись искать, навряд ли бы нашёл её среди кочек в высоком мху, – писал В. Тендряков. – Кусок свинца, хранящий в себе правду, исчез для людей». Дудырев – честный человек. А Семён Тетерин думал о том, что лучше не связываться с образованными, ему казалось, что «за его спиной против него страшное, тайное, непонятное, против которого не попрёшь… Бессильным чувствовал себя Семён, впервые в жизни бессильным и беспомощным, словно младенец». В лесу лучше, чем столкнуться с образованными людьми, сразу могут поставить тебя в ложное положение. Дудырев произнёс речь на суде, мол, готов разделить вину с фельдшером, если признают его виноватым, а вину его доказать невозможно. А Семён Тетерин горько размышлял о том, что ничем не помог восторжествовать справедливому делу. Дудырев же, вспоминая поведение Тетерина, «удивляется, что Семён Тетерин, оставив лес с его пусть суровыми, но бесхитростными законами, теряется, путается, держит себя не так, как подобает». Поистине: «Нет более тяжкого суда, чем суд своей совести» (Тендряков Вл. Повести. М., 1986).

А в повести «Апостольская командировка» – совсем другая проблема, другие персонажи, другой сюжет, но тот же самый конфликт между людьми – вопрос совести. Это история о специалисте, который вдруг пришёл к выводу, что на работе занимается не тем, что нужно, неинтересна стала ему жизнь, жена, семья, работа. Много лет в молодости он был счастлив, когда ему и его жене удалось снять шестиметровую комнату, потом родилась дочь, за которой нужен уход, а у него не было даже своего угла, потом им дали двухкомнатную квартиру, а счастья не прибавилось. Он работал в популярном журнале, писал статьи, очерки, но и это стало обычной жизнью, а писать книгу почему-то не хватало сил, а главное – прилежности: «Я обрёл благополучие, а вместе с ним терял себя. Я перестал испытывать сильные желания радоваться и огорчаться, как-то не всерьёз, суетно», – итожил своё состояние рассказчик, от имени которого написана повесть. Много лет тому назад он влюбился в Инночку, она казалась ему из породы Софьи Ковалевской, «на физмат тогда она прошла в числе первых», а после рождения дочери она стала такой же, как все. И вдруг рассказчик оказывается на Казанском вокзале, покупает билет в совершенно незнакомое место, выходит на станции Новоназываевка. Устроился в колхозе, а дома, разбирая чемодан, признался тётке Дусе, что верит в Бога, вытащил Библию и прочитал из Откровения Иоанна: «Пятый Ангел вострубил, и я увидел звезду, падшую с неба на землю, и дан ей ключ от кладезя бездны…» Председателю колхоза Густерину объяснил, почему он, физик-теоретик, заведующий отделом в популярном журнале, сбежал из города:

«– Разошёлся с общепринятыми взглядами на религию.

– Верующий?

– Да».

Так наш рассказчик стал землекопом, копал землю под навозохранилище. Познакомился с отцом Владимиром, сестрой Анной, разговаривал с ними, а потом будто проснулся и увидел «перед собой тёмные бревенчатые стены, паклю в пазах, щели, где прячутся тараканы, серую печь с разверстым зевом, щербатые горшки, ухваты, тётку Дусю в замусоленной бумазейной кофте», а где-то далеко – «неправдоподобно прекрасный мир: асфальтовые прямые улицы, людская сутолока на тротуарах, потоки машин». И ежедневно, в перерывах от работы, пошли разговоры о вере, о нравственных законах, о дружбе… Но вскоре землекопы во главе с Пугачёвым пришли к выводу, что Рыльников какой-то «странный, вроде лошади с рогами», а Гриша поддакнул: не только странный, но «опасный»: «Заразу несёт, мы эту заразу хлебаем!»

Только что Юрий Рыльников написал письмо жене Инге, он просит у неё прощения за свой вроде бы глупый поступок, но он не может жить той жизнью, которой живёт, он не может славить науку, которую до сих пор славил, Инга довольна своей жизнью, а он – нет, в его жизни произошёл духовный скачок, и никто не может это разделить с ним. И вот только отправил Юрий Рыльников письмо жене, как его вызывает председатель сельского совета Красноглинки и предъявляет обвинения, что он «за Господа Бога агитировал». Рыльников признаётся, что он верит в Бога, в нашей стране разрешена свобода вероисповедания. Но председатель неумолим: «Старухам тёмным разрешена эта свобода – несознательны, спрос с них невелик, а вы сознательный, Рыльников, образованный, – значит, злостный мракобес, вас общим аршином мерить нельзя!.. Ежели каждый будет думать во что горазд, глядеть куда заблагорассудится, то получится – кто в лес, кто по дрова. Не держава, а шарашкина фабрика. Дисциплина должна быть во всём!» Тут слышится критика не только председателя Ушаткова, но и критика самых верхних слоев власти, а это недопустимо. И все поведение Ушаткова не вызывало сомнений – будет суровый приговор. Председатель колхоза Густерин тоже пытается доказать, что Рыльников – «или человеконенавистник, или путаник».

Так ничего и не добился Юрий Рыльников в деревне Красноглинка, не завоевал доверия односельчан, не сумел доказательно выступить против лектора, говорившего о мракобесия религии и веры в Бога, не завоевал признания у власти, а верившая в Бога тётка Анна назвала его «бесом». В трагическое положение попал герой повести, он много размышляет, ему снятся сны, сновидения чему-то его учат, но снова встаёт вопрос: «Есть ли Бог?.. Но есть Он или нет Его, одно бесспорно – этот Бог мне нужен».

Столь же трагические коллизии возникают и в других повестях: в повести «Кончина» умирает руководитель крупного колхоза, у него многое оставалось лишь в планах, а на смену себе он никого не подготовил – и в этом трагедия; а в повести «Расплата» сын убивает отца, и в событиях после этого трагического случая автор объясняет всё происходящее. Отсюда и возникают различные критические оценки как повестей, так и психологические оценки происходящего. А ведь в партийных документах и в средствах массовой информации по-прежнему звали к построению коммунизма в нашей стране, по-прежнему считали, что возникший образ советского человека воплощает в себе лучшие черты и свойства настоящего человека.


Обострившаяся литературная борьба шла между «либеральным» журналом «Новый мир» и «консервативным» журналом «Октябрь», занимавшим сложную и противоречивую, но скорее умеренную патриотическую позицию. Борьба шла постоянно, упорно, бескомпромиссно, что, естественно, разделяло всю культуру как бы по двум руслам: с одной стороны, повесть «Оттепель» (1954) и «Люди, годы, жизнь» (1961—1965) Ильи Эренбурга, «Будь здоров, школяр» Булата Окуджавы, произведения Валентина Овечкина и др., с другой – сочинения Михаила Шолохова, Леонида Леонова, Александра Прокофьева, Александра Твардовского и др.

В октябре 1961 года на ХХII съезде КПСС А. Твардовский решил определить свою творческую позицию. Он долго колебался, выступать или отказаться, но борьба была непримиримой, официальная критика утомила своей предвзятостью. 20 октября 1961 года в «Новомирском дневнике. 1961—1966» А. Твардовский записал свои наблюдения от пребывания на съезде: «Впечатления – смесь истинно величественного, волнующего и вместе гнетущего, томительного… Краснословие и недоговорённость в докладах при сей их монументальной обстоятельности и сверхполноте. А выступать – не миновать, если уж сидеть здесь три недели. Окончательно ещё не решил, но чувствую, не миновать, иначе буду себя тиранить за трусость, лень, нерешительность» (Твардовский А. Новомирский дневник. 1961—1966: В 2 т. М., 2009. С. 59). И тут же изложил тезисы своей будущей речи:

«1. Изображать ли жизнь, как она есть, или «приподнимать» её.

2. Каким должен быть положительный герой (тогда возникает вопрос, каким должен быть отрицательный).

3. Писать ли хорошо или похуже. В искусстве понятие «долженствования» несостоятельно. Мне не интересен роман, спектакль, если они сделаны по схеме долженствования» (Там же. С. 60). «В «Правде» речь моя занимает целую полосу – до чего дожил! Усталость, недосып и напряжение этих дней сменились чувством удовлетворения – долг выполнен – и некоторым тщеславным чувством. Впечатление от речи действительно большое и серьёзное». Речь А. Твардовского была напечатана в «Правде» 29 октября 1961 года.

На XXII съезде выступали М.А. Шолохов, Вс. А. Кочетов, но критике Отдел культуры ЦК КПСС в письме в Секретариат ЦК в декабре того же года подверг только речь А. Твардовского – за ошибочность и односторонность, подчеркнув, что главная линия развития литературы определяется не правдой, ничем не ограниченной и раскрывающей всю сложность действительности, а партийностью творчества (Аппарат ЦК и культура. 1958—1964. Документы. М., 2003. С. 475—479).

В первом номере журнала «Новый мир» за 1962 год была опубликована статья А. Марьямова «Снаряжение в походе» на роман Вс. Кочетова «Секретарь обкома», в которой остро критиковались устаревшие принципы украшательства жизни.

А. Твардовский навестил в гостинице «Москва» Валентина Овечкина, оставшегося без глаза во время попытки самоубийства после серьёзного конфликта с Курским обкомом КПСС.

Примечателен был и второй номер «Нового мира» за 1962 год, в котором были напечатаны военная повесть «Один из нас» Василия Рослякова и повесть В. Каверина «Семь пар нечистых», роман Юрия Бондарева «Тишина» (№ 3—5). Василий Петрович Росляков сделал надпись на новомирском издании повести: «Дорогому мне человеку Александру Трифоновичу Твардовскому, с оглядкой на коего пишет нынче вся честная Россия, а не только мы, маленькие росляковы. 27.1.63».

В декабре 1961 года А. Твардовский получил рукопись повести «Щ-854» («Один день Ивана Денисовича»), подписанную псевдонимом, но вскоре всем стало известно, что написал повесть А.И. Солженицын. Повесть на запрещённую «лагерную» тему понравилась, наметили номер в журнале, А. Твардовский написал предисловие к повести, взяв на себя ответственность за публикацию неизвестного автора. Вскоре А. Твардовскому пришлось идти к В.С. Лебедеву, помощнику Н.С. Хрущёва, с просьбой прочитать повесть Солженицына и рекомендовать её Н.С. Хрущёву. А. Твардовский передал повесть К.И. Чуковскому, С.Я. Маршаку, К.Г. Паустовскому, К.М. Симонову с просьбой дать письменные отзывы. К.А. Федин и И.Г. Эренбург отказались дать отзыв о повести. Первые отклики от В.С. Лебедева: «талант баснословный», но «советская власть без коммунистов». Эти отклики не обрадовали А. Твардовского.

Как член Комитета по Ленинским и Государственным премиям, А. Твардовский принял участие в голосовании кандидатуры К.И. Чуковского за книгу «Мастерство Некрасова», выдержавшую к 1962 году четыре издания, зная о том, что в ЦК КПСС не рекомендовали давать ему премию. Машина в Барвиху за А. Твардовским не пришла, он добирался на электричке и проголосовал (см.: Чуковский К.И. Дневник 1930—1969. М., 1994. С. 310; Аппарат ЦК КПСС и культура. 1958—1964. С. 514).

А в это время В. Кочетов в интервью «Время больших надежд» говорил: «В 10-м номере мы опубликовали повесть Владимира Максимова «Жив человек». Повесть яркая, оригинальная по форме и острая, глубокая по содержанию. Открыли мы или не открыли новый талант в лице В. Максимов, и мы ли это сделали – пусть судят читатели. Но одно достоверно, что путь молодого писателя был нелёгким. С повестью «Жив человек» его выпроводили за порог не одной редакции. И не от избытка внимания к себе вынужден был молодой писатель пойти печататься в сборнике «Тарусские страницы» (Комсомольская правда. 1962. 16 ноября).

Так по двум руслам и шло обогащение великой русской литературы ХХ века.


В те дни, когда Н.С. Хрущёв говорил о построении коммунизма в 80-х годах ХХ века, 1 июня 1962 года, повысили цены на продукты, на мясо на 30 процентов, на масло на 25 процентов, и снизили заработную плату рабочим. Чуть ли не повсеместно проявилось недовольство рабочих. В книге Т. П. Бочаровой «Новочеркасск. Кровавый полдень» (Ростов н/Д, 2002) подробно рассказано о том, как возникла забастовка на Новочеркасском электровагоностроительном заводе имени Будённого, когда рабочие узнали о повышении цен на продукты и о снижении расценок в цехах завода. Сначала лишь немногие оставили свои станки, начальнику цеха не удалось уговорить их приступить к работе, директор завода бросил унизительные фразы в сторону рабочих, в сквере, рядом с заводом, собралась уже толпа в пятьсот человек. Забеспокоились в обкоме партии, прислали милицию, прибыли внутренние войска, прибыл генерал-полковник Плиев. Вскоре в Новочеркасске обсуждали создавшееся положение Ф.Р. Козлов, второе лицо в государстве, руководители партии и правительства А.И. Микоян, А.П. Кириленко, Д.С. Полянский, А.Н. Шелепин, Л.Ф. Ильичёв. Возобладала жёсткая точка зрения Ф.Р. Козлова о подавлении бунта силой. На следующий день, в субботу, рано утром у завода собрались огромная толпа рабочих, повсюду были военные, танки, к рабочим НЭВЗа присоединились рабочие электродного, Нефтемаша и других заводов. Автор приводит многочисленные свидетельства о растерянности политических властей и командующих войсками генералов. Активные события происходили в горкоме партии, в горкоме комсомола, в городском отделении милиции. Прозвучали одиночные выстрелы, появились первые убитые, потом по собравшейся толпе демонстрантов открыли огонь из автоматов, сначала холостыми, потом боевыми патронами, в итоге погибли 23 человека, 60 раненых. В ходе последующего следствия было установлено, что армия не принимала участия в подавлении демонстрации, приказ Ф. Козлова стрелять в демонстрантов выполнили части МВД и КГБ. Потом активные участники новочеркасских событий были осуждены, семеро из них были расстреляны по приговору суда, а десятки человек приговорены к различным срокам тюремного заключения.

Жестокость расправы с демонстрантами и осуждение самых активных деятелей этого бунта зависели от партийного и государственного руководства страной, Н.С. Хрущёв давал указания Ф. Козлову, а тот жёстко выполнял эти указания.

Но тот бунт в Новочеркасске словно не заметила художественная литература, многие об этих событиях знали, резко осуждали, но были безмолвны, настолько неумолимой была цензура сверху донизу. Вспомним и грозные предупреждения М. Шагинян на партийном собрании московских писателей: вот о чём нам надо писать.

А между тем Н.С. Хрущёв и весь правительственный аппарат работал над программой КПСС, принятой XXII съездом, на котором он выступил с докладом, призывавшим через 20 лет жить при коммунизме:

«Чаша коммунизма – это чаша изобилия, она всегда должна быть полна до краёв. Каждый должен вносить в неё свой вклад и каждый из неё черпать.

– Мы руководствуемся строго научными расчётами. А расчёты показывают, что за двадцать лет мы построим в основном коммунистическое общество».

В это время было решено навсегда покончить с культом Сталина, об этом писали Хрущёву Казакевич и Гроссман, на съезде предложили вынести тело Сталина из Мавзолея и похоронить его у стен Кремля. Это было сказано и сделано в октябре 1961 года, а события в Новочеркасске произошли в июне 1962 года.

И, несмотря на эти гибельные противоречия, в творческой среде продолжались споры, возникали разные мнения, появились новые художественные произведения, которые обозначили новое направление в искусстве. Хрущёв убедил членов Президиума ЦК КПСС в том, что в «Новом мире» надо печатать повесть «Один день Ивана Денисовича» А. Солженицына. И у творческой интеллигенции складывалось впечатление, что власти не будут «сечь, шельмовать, высмеивать», а будут помогать творческим работникам. Но практика показала другое: в ноябре вышла повесть А. Солженицына, а в декабре 1962 года Хрущёв, оказавшись в сопровождении своей свиты на художественной выставке в Манеже, резко отозвался о работах художников-модернистов, грубо говорил о работах Р. Фалька, Э. Белютина, Э. Неизвестного. Очевидец события Б. Жутовский писал в воспоминаниях: «Как только Хрущёв увидел работы Эрнста, он опять сорвался и начал свою идею о том, что ему бронзы на ракеты не хватает. И тогда на Эрнста с криком выскочил Шелепин: «Ты где бронзу взял? Ты у меня отсюда не уедешь!» На что Эрнст, человек неуправляемый, вытаращил чёрные глаза и, в упор глядя на Шелепина, сказал ему: «А ты на меня не ори! Это дело моей жизни. Давай пистолет, я сейчас здесь, на твоих глазах застрелюсь». Но и этим дело не окончилось. 8 марта 1963 года на встрече в Доме приёмов на Ленинских горах с творческой интеллигенцией азартный самодержец Н.С. Хрущёв не раз срывался в спорах с молодёжью. Особенно жёстко Хрущёв говорил о Вознесенском и Евтушенко, ставших наиболее популярными в определённой среде: «Предатель! Посредник наших врагов! Ты не член моей партии, господин Вознесенский! Ты не на партийной позиции. Для таких – самый жестокий мороз… Обожди ещё, мы тебя научим. Ишь ты какой Пастернак!.. Получайте паспорт и уезжайте к чёртовой бабушке. К чёртовой бабушке!»

В воспоминаниях А. Аджубей писал: «К 1963 году, когда идеологическая ситуация особенно обострилась, Хрущёв был «заведён» до предела. Ему всюду мерещились происки абстракционистов, обывательщина, мелкотравчатость. На его мироощущение явно давил внутренний цензор, заставлявший проверять себя: не слишком ли отпущены вожжи, не наступил ли тот самый грозный паводок? В нём жили два человека. Один осознавал, что необходима здравая терпимость, понимание позиции художника, предоставление ему возможности отражать реальную жизнь со всеми её действительными противоречиями. Другой считал, что имеет право на окрик, не желал ничего выслушивать, не принимал никаких возражений» (Аджубей А. Те десять лет. М., 1991).

После всех этих бурных событий А. Твардовский не мог вновь предлагать свою доработанную поэму «Тёркин на том свете» (в 1954 году он был снят с поста главного редактора «Нового мира» за идейно-порочную и вредную линию, а «Тёркин на том свете» отвергнут), это было просто немыслимое дело. Стали остро критиковать за пессимизм и безысходность публикации журнала «Новый мир», воспоминания И. Эренбурга, «Вологодскую свадьбу» А. Яшина, путевые заметки В. Некрасова, «На полпути к Луне» В. Аксёнова, «Матрёнин двор» А. Солженицына, «Хочу быть честным» В. Войновича. Критический пафос Н.С. Хрущёва подхватил первый секретарь ЦК ВЛКСМ Сергей Павлович Павлов (1929—1995), – рупором его идей и наставлений была газета «Комсомольская правда», особенно это касается номера от 22 марта 1963 года. Оживились все проводники коммунистической идеологии и обрушились на главного редактора «Нового мира». Виктор Васильевич Полторацкий, в прошлом фронтовой журналист, главный редактор газеты «Литература и жизнь» (1958—1962), редактор отдела литературы «Известий» (1964—1967), написал острую статью «Матрёнин двор» и его окрестности» (Известия. 1963. 29 марта), в которой упрекнул А. Солженицына за узость его авторского взгляда: автор «не заметил в сегодняшней деревне черт нового времени».

После такой критики А. Твардовский спросил Л.Ф. Ильичёва, не пора ли ему уходить в отставку. Но Л.Ф. Ильичёв заверил его, что он может работать спокойно. А. Твардовский отложил свою поездку в Красноярск: 26—28 марта пройдёт IV пленум Правления Союза писателей СССР в Кремле, атака на «Новый мир» задумана именно к этому отчёту на пленуме. А. Твардовский не мог себе представить, чтобы кто-то смог, ни А. Кондратович, ни А. Дементьев, только он, лауреат Сталинской и Ленинской премий (полученной в 1961 году за поэму «За далью – даль»), защитить то, что было опубликовано за последние три года, в том числе и сочинения А. Солженицына. «Публикация повести «Один день Ивана Денисовича», – писал А. Твардовский накануне пленума в «Новомирском дневнике», – это удар неотвратимой силы одновременно и по «модернизму с абстракционизмом», и по той условной, «идейно выдержанной» «традиционности», которая до сих противопоставляла себя только «модернизму с абстракционизмом». Конечно же сегодняшний разговор об искусстве во всём его обострении, переборах и кособокости, так или иначе обязан своим происхождением «Ивану Денисовичу» – это несомненно, хотя разговор этот, по возможности, избегает упоминания источника» (Твардовский А. Новомирский дневник. 1961—1966. С. 168—169). На пленуме А. Твардовский, выслушав критику журнала «Новый мир», промолчал. Только тогда, когда особенно яростно критиковал «Новый мир» главный редактор журнала «Дон» М. Соколов, старый большевик, автор историко-революционных пухлых романов, и требовал привлечь новомирцев к ответу за ошибки, А. Твардовский «непроизвольно рассмеялся», а за ним весь пленум. Этим смехом А. Твардовский сразу снял напряжение на пленуме. Другое заботило А. Твардовского – четвёртый номер «Нового мира» за 1963 год почти полностью запрещён цензурой: запрещён роман А. Камю «Чума», рассказы Е. Ржевской, Е. Габриловича, воспоминания И. Эренбурга, статья И. Виноградова об очерке Фёдора Абрамова «Вокруг да около» (Нева. 1963. № 1). А статья Ю. Буртина о А. Твардовском была изъята из пятого номера журнала «Дружба народов» потому, что все ожидали, что А. Твардовского снимут, а тут хвалебная статья. Этого нельзя допустить.

В «Новомирском дневнике» напечатаны письмо К. Воробьёва и стенограмма выступления В.А. Смирнова, главного редактора журнала «Дружба народов», на пленуме СП РСФСР 3 апреля 1963 года: 11 апреля 1963 года К.Д. Воробьёв писал А. Твардовскому: «В эти дни смуты и разврата в нашей литературе я испытывая глубокую потребность обратиться к Вам вот с этим письмом и сказать Вам великое спасибо за Вашу глубинную чистоту, мужество, заботу и тревогу о всех тех, кому дорога честь русского писателя и судьба Родины…»; В.А. Смирнов на пленуме удивлялся, «почему журнал «Новый мир» называется органом Союза писателей. Он не выражает линию Правления Союза писателей, почему же он называется его органом?.. Я понимаю, что, может быть, нам в нашей стране нужен такой журнал, как, извините, сточная труба для нечистот, чтобы что-то проходило туда. Но при чём тут Союз писателей?» (Твардовский А. Новомирский дневник. 1961—1966. С. 174—177).

Н. Сергованцев напечатал в апреле 1963 года в журнале «Октябрь» критическую статью о повести «Один день Ивана Денисовича», что возмутило А. Твардовского: как понимать такую позицию, одобрил Хрущёв, одобрил Президиум, а нашёлся критик и напечатал такую столь критическую статью о выдающемся произведении? И с Твардовским бывало такое, что он безосновательно отвергал чужие мения.

Два выступления – два разных толкования задач развития русской литературы.

В это время А. Твардовский работал над своим интервью американскому корреспонденту Генри Шапиро, постоянно показывая текст Л.Ф. Ильичёву, который что-то одобрял, что-то отклонял. Л.Ф. Ильичёв просил выбросить упоминание очерка «Вологодская свадьба», его резко критиковали. Твардовский парировал: а у нас, в «Новом мире», десятки писем из Вологды, в которых одобряют очерк Яшина. Но их запретили давать. Ильичёв разрешил ему оставить «Вологодскую свадьбу», но сказать, что её критиковали в печати. Интервью А. Твардовского было опубликовано 12 мая 1963 года в газете «Правда», оно никогда, как свидетельствуют комментаторы, не перепечатывалось. Конечно, А. Твардовский говорил о важности принципов социалистического реализма и партийности в литературе, подчеркнул важность встречи писателей с партийными лидерами. Л.Ф. Ильичёв принимал участие в подготовке текста, вместе с тем Твардовский, вспоминая превосходную мысль Льва Толстого о том, что писатель должен быть ищущим, вредно думать, будто он всё нашёл и только поучает, назвал всех авторов журнала «Новый мир» последних лет, И. Эренбурга, А. Яшина, В. Некрасова, а повесть «Один день Ивана Денисовича» отнёс к «явлениям особо значительным и принципиальным», «всем своим художественным строем она утверждает непреходящее значение традиций правды в искусстве». «Новый мир» публикует писателей, ищущих правду действительности, на них нападают критики, но это их право.

Аркадий Райкин, К. Чуковский, многие писатели поддержали А. Твардовского, но 9 июня 1963 года Отдел культуры ЦК написал записку «О положении дел и настроениях в творческих союзах», где между прочим говорилось: «Разумеется, не со всеми положениями и оценками, содержащимися в интервью, можно согласиться, но несомненно, что в целом оно имеет положительное значение и для нашей, и для зарубежной интеллигенции» (Аппарат ЦК КПСС и культура. 1958—1964. С. 634—638).

Но главная беда – поэма «Тёркин на том свете». Твардовский передал её В.С. Лебедеву, тот хвалит, но Н.С. Хрущёву читать поэму некогда, нет у него времени. И вдруг, неожиданно, А. Твардовского пригласили в Пицунду, где отдыхал Н.С. Хрущёв, и прочитать поэму иностранным и русским писателям. В присутствии гостей у Н.С. Хрущёва А. Твардовский прочитал поэму, А. Аджубей согласился её напечатать, и 17 августа 1963 года поэма была напечатана в московском выпуске «Известий», а 18 августа – пятимиллионным тиражом в газете «Известия». На чтении поэмы М.А. Шолохов сидел рядом с А. Твардовским и с одобрением слушал поэму.

А чуть ранее, 13 июня 1963 года, Твардовский попросил В. Лакшина поехать на совещание к председателю нового Комитета по кинематографии А.В. Романову, который произнёс речь, «ошеломившую» собравшихся: «Надо покончить с разнобоем в оценке фильмов. А то что происходит, товарищи? Открываешь одну газету, например «Труд», там дана одна оценка новому фильму. Смотрю другую газету, например «Литературную», – совсем другая оценка… Это дезориентрует зрителей, и с этим надо кончать… Общая оценка должна быть единой, расхождения возможны в частностях». «Когда я рассказывал Александру Трифоновичу и другим нашим о том, что услышал, изумление их было велико. Открыто говорится, что думать никому не следует, существует система – и амба! Это уже напоминает практику 1946—1948 гг.» (Лакшин В. «Новый мир» во времена Хрущёва. Дневник и попутное (1953—1964). М., 1991. С. 133).

4 июля 1963 года «Известия» опубликовали письмо земляков Ф. Абрамову с критикой очерка «Вокруг да около». В архиве «Нового мира» хранилось письмо пяти председателей колхозов о действиях властей, разрушающих колхозное хозяйство: люди из деревень убегают, техника простаивает без запасных частей. «Больше вести так хозяйство невозможно» – это вывод письма. Твардовский распорядился послать это письмо А. Аджубею для равновесия с письмом против Ф. Абрамова со своей врезкой. Пусть подумает.

В начале августа 1963 года в Ленинграде состоялась конференция Европейского сообщества писателей о судьбах романа, в которой принимали участие и известные писатели России. Докладчики – Б. Рюриков и В. Новиченко. Европейские писатели доказывали, что роман как жанр исчезает, нужны какие-то другие формы, которые возникают в Европе, русские писатели возражали, особенно М. Шолохов, сказавший веские слова в пользу романа как объёмного и правдивого способа передать многогранную противоречивую жизнь общества. Выступали А. Твардовский, И. Эренбург…

В «Новом мире» ждал своей публикации роман М.А. Булгакова «Записки покойника», против публикации возражали цензура и Отдел культуры ЦК: «Это пасквиль, плевок и памфлет, оскорбление, нанесённое Художественному театру и системе Станиславского. Никакие резоны, что это юмористическое произведение, дружеский шарж, не помогают. Вёрстку передают в ЦК, Черноуцану» (Там же. С. 151). А. Твардовский ездил в цензуру и пробовал отстоять роман М. Булгакова, но цензура была непробиваема. После публикации в «Известиях» поэма А. Твардовского «Тёркин на том свете» вышла и в «Новом мире» (1963. № 8). Отношение к поэме разное: одни критики пишут положительные рецензии, другие отрицательные, «Знамя» во главе с Б. Сурковым считает, что это неудача А. Твардовского, писать о поэме журнал вообще не будет.

В статье «О различных мнениях и объективности критики» А. Сергеев, обозревая отклики на поэму читателей, положительно оценивает замысел поэмы и Тёркина, который ненавидит «всяческую дрянь» и имеет мужество бороться против «сильных культовских приверженцев» (Известия. 1963. 5 октября). Известный литературовед В.Н. Орлов высоко оценил поэму в статье «Вторая встреча с Тёркиным» (Литературная газета. 1963. 12 сентября). Не остался в долгу и журнал «Октябрь», выступив со статьёй «Тёркин против Тёркина» Дмитрия Старикова, высоко оценив «Тёркина» во время войны и по возможности снизив «Тёркина на том свете» (Октябрь. 1963. № 10). Вс. Кочетов в статье «Не всё так просто» резко критиковал «Новый мир» и А. Твардовского за противопоставление общечеловеческих ценностей ценностям социалистического реализма, намекая, что в общечеловеческих ценностях проглядывает и кулацкая идеология (Октябрь. 1963. № 11).

В это время Вс. Кочетов, после широкоизвестного романа «Журбины» (1952), издал романы «Братья Ершовы», «Чего же ты хочешь?».

31 августа 1963 года в «Литературной газете» Юрий Барабаш в статье «Что есть справедливость» выступил против рассказа А. Солженицына «Для пользы дела» (Новый мир. 1963. № 7). Мало того, 19 октября 1963 года «Литературная газета» в статье Н. Селиверстова «Сегодняшнее – как позавчерашнее» вновь обрушилась на этот рассказ.

И идеологические сотрудники ЦК КПСС не раз говорили А. Твардовскому и главным сотрудникам журнала, что линия журнала расходится с линией партии. Особенно в этом упорствовал Д. Поликарпов, в дружеской компании не раз говоривший, что Солженицын и Твардовский – это позор советской литературы. Чуть сдержаннее был Василий Иванович Снастин (1913—1976) – заместитель заведующего Идеологическим отделом (1962—1965).

11 февраля 1964 года в Московском отделении Союза писателей состоялось обсуждение журнальной критики за 1963 год. Многие критики обратили внимание на статью В. Лакшина «Иван Денисович, его друзья и недруги» (Новый мир. 1964. № 1). На этом совещании столкнулись сторонники «Нового мира» и сторонники «Октября». Предоставим слово В. Лакшину:

«Всё было разыграно как по нотам. Забыли все другие журналы и прочие статьи и целый вечер выли по-волчьи вокруг одной, посвящённой «Ивану Денисовичу».

Председательствовал Д. Ерёмин. Выступала фаланга кочетовцев – А. Дрёмов, В. Назаренко, С. Трегуб, И. Астахов, а потом ещё главные специалисты по лагерной теме – Б. Дьяков и генерал Тодорский. Это было самое неприятное – они говорили эмоционально, со слезой, что я оскорбил их, оскорбил всех коммунистов, оказавшихся в лагере. Тодорский начал забавно: «Я не знаю всех этих распрей «Октября» и «Нового мира», для меня это ссоры Монтекуки (!) и Капулетти». Но, разойдясь, говорил жёстко… Об Иване Денисовиче и таких, как он, за весь вечер никто и не вспомнил.

А. Дымшиц, заключая, говорил, что я холодными руками коснулся святой и трагической темы. И вообще всё обсуждение напоминало коллективный донос: я узнал, что я ревизионист, идеалист и одновременно напоминаю китайских догматиков… Это был, что я не сразу понял, хорошо срепетированный спектакль. Клака «Октября» вся была в зале и что-то выкрикивала с места, шумно аплодировала Дьякову и др.» (Лакшин В. «Новый мир» во времена Хрущёва. С. 193). Но самое скверное было в том, что В. Лакшина почти никто не поддержал, подходили, жали руку Феликс Кузнецов, Эмиль Кардин. «Всё ждал, что кто-то выступит, хоть полслова доброго скажет. Напрасно» (Там же. С. 194). И снова возникает всё тот же вопрос – почему?

Журнал «Огонёк» (1964. Февраль. № 8) напомнил В. Лакшину на его упреки, что журнал не раз выступал в защиту А. Солженицына (см.: Кружков Н. // Огонёк. 1962. № 49; Макаров А. Там же. 1962. № 52;

Сучков Б. Там же. 1963. № 5), так что почтенный критик напрасно вводил в заблуждение читателей «Нового мира». Подвела итоги этому обсуждению в Московской писательской организации редакционная статья в «Литературной газете» (1964. 20 февраля): «Повесть «Один день Ивана Денисовича» дорога нам всем – не одному только В. Лакшину. Тем более нельзя превращать это произведение в предмет размежевания литераторов, нельзя делать из книги некий «феномен», выводить за пределы естественно развивающегося процесса, насильственно догматизируя и регламентируя всякую творческую мысль о данном произведении».

В апреле 1964 года в печати, на радио, на телевидении развернулись выступления о кандидатах на Ленинскую премию, среди них – известные писатели, а главное – Солженицын. Выступает как член Комитета А. Твардовский, на телевидении – В. Лакшин, но слова Н.С. Хрущёва о Солженицыне уже не имеют силы, многие почувствовали, что власть его тает. И перед самым голосованием Комитета 11 апреля 1964 года со статьёй «Высокая требовательность» выступила «Правда»; в статье, отдав должное таланту А. Солженицына, признавалось, ссылаясь на полученные письма читателей, что оценка повести А. Солженицына явно завышена и «эта справедливая поддержка никак не означает, что всё в повести безоговорочно хорошо, что она может служить высоким образцом, чуть ли не эталоном литературного творчества». Высшие круги власти, ЦК КПСС не рекомендовали Комитету давать А. Солженицыну Ленинскую премию, что и подтвердило голосование членов Комитета по Ленинским премиям.

В четвёртом-пятом номерах «Нового мира» за 1964 год были опубликованы повесть Ю. Бондарева «Двое», повесть «Хранитель древностей» Ю. Домбровского (№ 7—8), но с прозой в журнале становилось всё хуже и хуже. А. Твардовский, прочитав повесть Г. Бакланова, отказался её печатать: «Это кино»; отказал печатать воспоминания И.С. Соколова-Микитова, отказывал и другим авторам, но однажды, по воспоминаниям В. Лакшина, «пришёл с пачкой чужих стихов и просил «малую редколлегию» собраться у него в кабинете – послушать» (Лакшин В. «Новый мир» во времена Хрущёва. С. 232). Стихи были настолько хороши, что А. Твардовский, читая их, завидовал некоторым строчкам, настолько образны и живописны. «Автор – некто Прасолов из Воронежа – осужден на четыре, кажется, года за то, что с похмелья разбил стекло на соседней веранде и закусил лежавшими там сырыми яйцами…» С увлечением читая стихотворение за стихотворением, Твардовский комически сердился на скептическое ворчанье Закса: «Не «ничего», а превосходно. Разве наши эстрадные мальчики так умеют писать? Тут культура видна, автор и Пушкина, и Тютчева знает, а пишет по-своему…» (Там же). Десять стихотворений Алексея Тимофеевича Прасолова были опубликованы в «Новом мире» в № 8 за 1964 год. Вскоре А. Прасолов издал книги «День и ночь» (1966), «Лирика» (1966), «Земля и зенит» (1968).

В шестом номере журнала «Новый мир» за 1964 год Е. Дорош опубликовал очерк «Дождь пополам с солнцем», продолжающий анализ событий, о которых писатель начал публиковать в «Новом мире» целую серию очерков: «Два дня в Райгороде» (1957. № 7), «Сухое лето» (1961. № 7), «Райгород в феврале» (1962. № 10). Тут же в газете «Сельская жизнь» появилась острая статья Л. Лебедева «Не видя солнца…», по поводу очерков Е. Дороша «Дождь пополам с солнцем» (1964. 7 ок тября).

Были и другие критики, которые спокойно и объективно оценили очерки Е. Дороша, в частности, можно назвать статью Ю. Буртина «Целеустремлённость правды» («Ефим Дорош и его «Деревенский дневник») (Вопросы литературы. 1965. № 2).

Причиной противоречивого отношения к очеркам Е. Дороша была «Записка» Идеологического отдела ЦК КПСС по сельскому хозяйству РСФСР об ошибочной публикации в журнале «Новый мир» очерка Е.Я. Дороша «Дождь пополам с солнцем» от 23 сентября 1964 года, в которой совершенно справедливо было сказано о недостатках в жизни современной деревни. В «Записке» говорилось о натурализме, грубом искажении действительности, о преувеличении некоторых отрицательных явлений. «Писатель, не желая замечать огромных перемен, – писали в «Записке», – происшедших в последние годы в жизни села, старательно изыскивает всё отрицательное в сельском хозяйстве, с нездоровым смакованием преподносит это читателю. Современник представлен в очерке ограниченным умственно и духовно обеднённым человеком, живущим узкопотребительскими интересами, мелкими страстишками. Показанные в очерке колхозы влачат жалкое существование, колхозники разоряются…» (Аппарат ЦК КПСС и культура. 1958—1964. М., 2005. С. 768). «Записка», осуждающая очерк Е. Дороша, была написана при Н.С. Хрущёве, до октябрьского Пленума написана и отрицательная статья Л. Лебедева, а с назначением нового партийного руководства произошли и перемены в оценке очерка: статью Ю. Буртина из одиннадцатого номера «Вопросов литературы» сняли, а во втором номере журнала за 1965 год статью опубликовали. Такова была литературная борьба.

А. Солженицын не раз говорил, что он работает над романом, А. Твардовский поехал в Рязань, прочитал роман, понял, что надо его готовить к изданию. Прочитали и в редакции, и возникли опасения, что без помощи Н.С. Хрущёва напечатать его не дадут ни цензура, ни Идеологическая комиссия. А. Твардовский попросил почитать роман В.С. Лебедева, не раз помогавшего А. Твардовскому. Но на этот раз тот решительно отказался помогать: «А вам роман нравится, скажите откровенно?» – спросил в свою очередь Лебедев, – восстанавливает В. Лакшин недавний разговор. – «Я считаю, как и мои товарищи по редакции, что это вещь очень значительная», – отвечал Твардовский. «А я не советую вам эту рукопись даже кому-нибудь показывать, – заметил Лебедев. – Я прежде говорил Ильичёву, что Твардовский собирается мне дать кое-что почитать, и он заранее просил его познакомить, но я не сказал, что рукопись уже у меня».

Самое тяжёлое в разговоре – это слова Лебедева об «Иване Денисовиче»: «Прочтя «В круге первом», я начинаю жалеть, что помогал публикации повести». Это он дважды повторил. «Не жалейте, Владимир Семёнович, не жалейте и не спешите отрекаться, – отвечал ему Твардовский. – На старости лет ещё пригодится» (Лакшин В. «Новый мир» во времена Хрущёва. С. 247—248).

В «Новомирском дневнике», т. 1, А. Твардовский тоже рассказал об этом эпизоде (Твардовский А. Новомирский дневник. 1961—1966. С. 280).

А бывший главный редактор «Нового мира» К. Симонов публиковал свои романы в журнале «Знамя»: «Живые и мёртвые» (1959. № 10—12), «Солдатами не рождаются» (1963. № 8—11), «Последнее лето» (1970. № 6—8), «Случай с Полыниным» (1969. № 8).

Иван Стаднюк напечатал острый роман «Люди не ангелы» (М., 1963), в котором касался судьбы крестьян во время коллективизации.

На материале многочисленных поездок Д.И. Зорин создаёт своё первое крупное произведение – роман «Перелом» (1931). В 1963 году Д.И. Зорин представил для переиздания доработанный вариант романа «Перелом». Он хотел всего лишь подготовить этот роман для переиздания, чуть-чуть подредактировать его, но вскоре понял, что нужно писать новую вещь на материале тех же самых событий.

Так началась работа над романом «Русская земля». «На праздник пятидесятилетия, когда мы подводим полувековой итог нашим усилиям, я приношу свой многолетний труд – роман «Русская земля». О первом районе сплошной коллективизации, о так называемых Еланских событиях, когда-то взволновавших страну, мною в конце двадцатых годов написано несколько очерков. В какой-то мере я коснулся этой темы и в романе «Перелом». И вот теперь, много лет спустя, думая о судьбах нынешнего поколения, я целиком посвятил свой самый большой труд именно Еланским событиям, поднявшимся из глубин народной жизни и всё ещё таящим бесценный опыт борьбы за человека, за лучшую долю для него» – так писал Д. Зорин в неопубликованной статье «Что же такое современность?».

Человек он был сложный, противоречивый. То он был прекрасным собеседником, умным, начитанным, остро и глубоко мыслящим, великолепным рассказчиком, то представал прямолинейным в своих неожиданных причудах и суждениях. Все эти черты составляли пёструю, но благородную мозаику его характера.

Д.И. Зорин часто вспоминал родную Самарскую губернию, хутор Кузьминовский, где он родился и вырос, крестьянское прошлое, родных, друзей. И когда однажды зашёл разговор о его родном дяде, несправедливо, как оказалось впоследствии, раскулаченном, слёзы блеснули на его глазах, но тут же, несколько минут спустя, он закатисто расхохотался, вспомнив смешной эпизод с тем же дядей. А ещё через несколько минут, суровый и неприступный, он уже погрузился с головой в работу над очередной главой.

Его раздражало мещанское мелкотемье, дегероизация современной действительности. В полемических заметках «Нива и сорняки» (Советская культура. 1963. 24 сентября) Д. Зорин писал:

«Наша критика «просмотрела», что некоторые драматурги и режиссёры стали ориентироваться на так называемого «маленького человека», на семейно-бытовую камерную пьесу, вследствие чего двери театров широко открылись не только «нашенскому» мелкотемью, но и западным коммерческим поделкам…

Плакатно-примитивные, крикливые подделки под некий «модерн» порой выдавались за перлы века. Модные приёмы переносились на бесценную классику, с которой стали было обращаться неуважительно. Более того, классику пытались перевести на некий «эзопов язык», навязывая зрителям сомнительные ассоциации. В одном случае выхолащивают всё значительное, низводя высокое, творческое до пустяка; в другом – героя, будившего гражданские чувства у поколений русского общества, постановщик переделывает в современного никчёмного стиляжку».

Талантливый драматург и романист неустанно призывал своих коллег к созданию образа нашего современника: «Надо искать в каждом деле таких людей, которые прокладывают новые, звёздные трассы для человечества… Это и будет ответ на насущную потребность народа – увидеть воплощёнными в искусстве лучшие черты современного человека, современной личности, неразрывно связанной с самим народом» (Там же).

«Матушка, русская земля…» – так с сыновней преданностью начинает одну из глав своего романа Дмитрий Зорин. В романе – и боль, и радость, и слёзы, и героические свершения, требовавшие невероятных человеческих усилий, и вражеские выстрелы, и поиски лучшей доли, и раздумья о славном пути русского народа, и философские искания. После «Поднятой целины» М. Шолохова, пожалуй, впервые в русской литературе с таким художническим бесстрашием, гражданской бескомпромиссностью, человеческой искренностью этот писатель поднимает большие проблемы общественного развития нашей страны и разрешает их в духе подлинного историзма, в духе социалистического гуманизма. Поразительно, но факт, что наша критика не заметила этого обстоятельства и значительных достоинств романа.

«Русская земля» – роман остросюжетный, широкого эпического плана. Это произведение насыщено непреходящими острыми проблемами грандиозного строительства. Автор словно бы разрушает временной барьер между опытом недавнего прошлого и нашими, сегодняшними поисками нового.

Трагедия вожака коммуны Федотова, в прошлом заслуженного героя революции, в том, что он впоследствии запутался в тенётах анархо-синдикалистских уравниловских идей. В острых столкновениях ищут коммунары решения новых морально-этических проблем, новые формы и научную методологию организации справедливого труда, наиболее справедливого распределения благ.

В основе романа – исторические события 20-х годов. Тогда ещё молодой журналист Дмитрий Зорин (в Митьке Огневе много автобиографических черт) по командировке «Правды» был направлен в Еланскую степь, где впервые начали появляться районы сплошной коллективизации. Без подсказки сверху, без нажима возникали в Еланской степи один колхоз за другим. Много здесь было ошибок, много сумятицы, неразберихи, но само по себе явление приобретало огромный общественный интерес. Командировка Дмитрия Зорина увенчалась успехом: его статья «Опыт исключительного значения» была опубликована как редакционная.

«Перелом» и «Русская земля» – два романа, созданные на одном и том же материале, но какая огромная разница между этими произведениями!

Роман Д. Зорина «Перелом» несёт в себе многие черты этого времени.

Первые страницы «Перелома» напоминают картины Ван Гога. Яркими, резкими контрастирующими красками воссоздаются драматические эпизоды. Чёрное небо, неожиданный удар грома, ослепительный, синий, хрустальный столб света, эсерская расправа с мирными жителями, смерть «синеглазки», дочери атамана Прохора Сидоркина, от рук его же бандитов, порыв отчаяния, чуть не приведший Сидоркина к самоубийству, – всё здесь наполнено столкновениями и парадоксальными случайностями, всё резко, неожиданно.

Дмитрий Зорин говорил о себе как об экспрессионисте в русской прозе. Его образность действительно шла от словесной экспрессии. Густая, порой причудливая метафоричность придаёт образной структуре романа неповторимость и оригинальность. Северный ветер может протереть хмарное небо, нависшее «над грязной землей синим хрустальным куполом»; озеро может тихо кипеть «расплавленным оловом»; «густой мохнатый лес» может чернеть «непроглядной мутью»; звёзды могут блестеть «волчьими глазами»; «водная гладь» может быть «рябая, точно изрытая оспой»; мороз, как «гигантский конь», может придавить озеро «синим, блестящим копытом».

Короткие главки «Перелома», как куски мозаики, склеивались в одну яркую картину. И то, что было эпизодами в «Переломе», в «Русской земле» стало широким полотном. Отдельные мысли, словечки, эпизодики разворачивались вширь и вглубь картинами, полными психологических и философских обобщений.

«Русская земля» начинается, казалось бы, так же, как и «Перелом». В родное село с путевкой рудкома приезжает бывший вожак сибирских комсомольцев, молодой коммунист Сергей Чертков. Здесь похоронен его отец – комиссар партизанской армии. Возвращается Сергей с твёрдой уверенностью, что именно здесь люди нуждаются в нём больше, чем где бы то ни было.

И сразу – первая встреча молодого коммуниста с кулаком Бобровым. «Нелюдимыми мутными глазами» всматривался богатый чалдон в проходившего мимо комиссарского сына. Приглашая его к себе на «хлеб-соль», богатей и не подозревал, что с приездом Сергея всё перевернётся в Чёрной Курье.

На первых же страницах романа появляются почти все главные герои: Ерошич, Вадька, Горев, Мирон Ермолаевич Парасюк. Разговоры с ними помогают Сергею понять многое. Кто бы мог подумать, что богатый урожай, нагрянувший в этом году, станет для крестьян великим бедствием? С болью и тоской смотрят они, как мокнет под осенним дождём необмолоченный хлеб. Стоял хлеб на нивах, казался золотым богатством, а свезли на гумно – чёрной золой обернулся. «Пойдёшь на гумно, смотришь: дымятся мокрые клади. Кислыми дрожжами воняют. А копнёшь вилами – пустым балаганом ухнет, тестом, как дрянью, ползет… И затоскует сердце свиньёй на дождике. Хоть ложись да помирай». В этих словах Ерошича слышится боль, тоска, желание найти выход и спасение из подлинно трагической ситуации. Ладно уж неурожай, голод, к этому как-то привыкли, но сердце крестьянина кровью обливается при виде гибнущего хлеба, а обмолотить такое количество нет сил: нет крытых токов, нет лабазов и, главное, молотилок. И опять крестьянин вынужден идти на поклон к кулакам. А кулацкие молотилки «круглыми сутками ревут», забирая половину урожая за обмолот. Кто бы мог подумать, что Вадька Горев, «за силу свою и душу верную» ставший телохранителем командующего партизанской армией во время Гражданской войны, сейчас по округе слывёт как беспробудный пьяница, лентяй и забияка? Почему он бросил коммуну и ушёл от людей, живёт в одинокости и запустении? Неужели действительно незадачливая любовь к Марье так подточила его нравственную силу, что всё ему стало безразлично? А что означают его обличительные слова против односельчан, против коммунаров, Мирона Ермолаевича, против всего белого света? Ещё ничего не понимает Чертков в страшной трагедии Вадьки Горева, уж больно не вяжется сегодняшний Вадька с тем, которого в детстве полюбил за добродушие, бескорыстие, силу.

Герои романа предстают перед нами в острых драматических сценах. Льются слёзы, сходятся в драке по пустяковому поводу друзья, серьёзные раздумья прерываются беззаботной пирушкой, радость встречи сменяется тихой грустью расставания. Мы ещё мало знаем о них, но что-то уже начинаем угадывать по вскользь обронённым фразам, словечкам. Нет, не из-за Марьи ярится на Мирона Ермолаевича Вадька Горев. «Он идею коммуны запакостил! Идею! Он чуть волю у меня не отнял. Тут я хоть свободный». Вот, оказывается, почему Горев так ненавидит Мирона Ермолаевича. Но словно наперекор Вадьке Гореву Мирон Ермолаевич коммуну называет «зрячей головой всей тёмной Сибири», «завтрашним лучезарным днём». И действительно, с кем бы из коммуны Чертков ни говорил, все довольны жизнью в коммуне. Все живут лучше окрестных крестьян и намного лучше того, как жили прежде. Коммунарских женщин можно сразу узнать – так выделяются они богатыми нарядами.

В идейно-художественной ткани романа образу Мирона Ермолаевича отведена особая роль. Он вовсе не перерожденец, он по-своему честен, искренен, он свято верит в «коммунистичность» своих идеалов. Разные дороги испробованы, а ни одна из них не привела к счастью. Он выбрал ту, которую подсказала ему обстановка, нэповская обстановка, где принцип «завоевал – держи. Один раз живём» казался наиболее верным. После голода, разрухи и обнищания человеку хотелось пожить вольготнее. Цель есть, а средства все хороши, лишь бы вели к этой «лучезарной» цели – к накоплению. Ни одного случая старается он не упустить. Завозно на мельнице – и Ермолаевич тут же предлагает брать на один гарнец больше с пудовки. Ничего, что мужики будут роптать, зато коммуне выгодно. Эта наценка вызвана желанием как можно быстрее создать накопление, поскорее поставить паровую мельницу. А паровая мельница для их же, крестьянской выгоды, а то век будут на ветрянке хлеб портить. Всё в ходу у Мирона Ермолаевича – демагогия, лицемерие, прижимистость, хитрость, а то и прямой обман. Пришлось ведь однажды прикинуться погорельцем. Люди добрые посчитались с его сиротскими слезами, выручили, взяли у него «молотягу» втридорога.

Нет, Мирон Ермолаевич не обыкновенный человек. Нельзя себе представить жизнь коммуны без Мирона Ермолаевича. Кажется, всё, что здесь есть, – дома, мастерские, вот эти сотни приезжих сельчан, молотильный привод, крылья мельницы – всё, решительно всё бешеным мучным вихрем вертится вокруг него. А он стоит на мостике привода и тихо улыбается лисьими глазами. И кажется ему: он «жизнь непреклонною ловкостью и талантом своим завертел, завертел и положил вот этим удобным мостиком». Носит себя Мирон Ермолаевич «короткими ногами в сапогах с широкими голенищами легко. Внутри чувствует силу неистощимую и уверенность. Потому – знает себе цену». Коммунары тоже поверили в Мирона Ермолаевича, приняли новый хозяйственный порядок, суливший им большие материальные выгоды. Вот и мастер Хряков, принимая заказы, в первую очередь оказывает внимание зажиточным крестьянам, хозяевам жнеек, молотилок. От ремонта молотилок больше выгоды, чем от ремонта топоров и кос. Оптовые и крупные заказы – это принцип всей хозяйственной политики, принятой в коммуне.

И кто бы мог подумать, что такой железный порядок скоро рухнет. Неожиданное и никем не предвиденное случилось как раз тогда, когда Мирон Ермолаевич уже подсчитывал прибыль от новой хозяйственной идеи: зачем соблюдать простую очередность, ведь сначала можно смолоть всем хозяйственным, приехавшим с большим обозом, и гарнца больше, и останавливаться мельница будет меньше, а беднячки со своими жалкими торбочками подождут, а если и пропадёт у них хлеб (дождь-то не перестаёт!), и то не беда – была бы выгода коммуне. Но тут чаша крестьянского гнева переполнилась, и всё, что накопилось в сердцах мужицких, вылилось в «голоштанном» бунте против коммуны.

Впервые, может быть, Вадим заметил неравенство в коммуне, «увидел, что многие выгадывают, ловчат проехать на другом. Ничем не отличавшиеся от других устраивались на выгодные места. Над работающими появились старшие мастера, доверенные в амбарах, складах. Они отказались есть в общей столовой, требовали себе почёта и уважения… Вадька понимал, что и в коммуне должны быть начальники и порядок. Но принятая, несовместимая с честью Вадьки, чересчур большая разница заработков хозяйственных и простых перевернула всю его душу, и он возненавидел всех коммунаров как чёрных изменников».

Гордый, непокорный, так и жил бы он «с тоской, как с камнем горючим», если б не начавшийся бунт однолошадников. Вадька сразу повеселел, сразу обрёл «весёлое молодечество и лихость». Эта умная, весёлая сила Вадьки вселяла в хозяев тощих лошадей сознание своей правоты, создавала в их рядах организованность и целенаправленность. Без сговора избрав Вадьку своим верховодом, они чувствовали себя «бойцами его войска». Угомонились бы «голоштанники», не добившись никакого послабления, если бы Вадька Горев всему этому стихийному порыву не придал форму идейного протеста. «Вадька Горев решился родную идею братства коммуны освободить». Коммуна свою неправедную жизнь прикрывала словами братства, справедливости, свободы. И «злодейство» в том, что коммуна прикрывает свою кулацкую сущность прекрасными пролетарскими словами.

Весь последующий ход событий подтверждает бескорыстие и правоту Вадьки Горева. Все его мысли, действия, мечтания связаны с этим главным в его жизни – вернуть братство коммуны. С момента бунта мы ни разу не видим его в драках, пьянках, в безделье. Он словно заново родился. Особенно по сердцу пришлось ему разоблачение Мирона Ермолаевича.

Другое дело – Сазоний Петрович Федотов, искатель справедливого мужичьего царства, бывший командир партизанской армии, организатор коммуны, вожак. Честный, преданный народу, верой и правдой служивший революции в годы Гражданской войны в Сибири, Федотов не разобрался в сложностях и противоречиях нового времени. Он покорил людей своей справедливостью, своим бескорыстием, пониманием человеческих нужд и страданий. В него поверили. О нём говорили как о единственной «зрячей голове на всё стадо мужичье», как о мудром вожаке, слова которого ждут как откровения. И в этот раз, когда всем стало очевидно, что жизнь стоит накануне каких-то перемен, когда «столько вопросов накопилось, когда мечутся, дуреют люди, перемены чуют, как перед революцией», многого ждали от вожака коммуны, и никто не подозревал, что это последнее собрание, на котором присутствовал вожак. Никто не понял, кроме Черткова, что за душой Федотова уже ничего нет – ни новых идей, ни уверенности в справедливости мужичьего царства, о котором всю жизнь мечтал вожак. Остыла его некогда горячая душа. «В тяжёлых седых глазах холод». Суров и одинок он стал среди людей. Замкнулся в себе, отстранился от народа в тягостном предчувствии расплаты за свои ошибки, за то, что не знал, куда вести людей, а делал вид, что знает. Плачет старый вожак на сходе, горько переживает свою слабость: не признался он народу в своём бессилии, не повинился своевременно. И только в свой последний час признался, какая неслыханная беда его постигла. «У тайных партизанских троп вес зайца угадывал по первому следу, а в раздорожье души своей мужицкой след волка не заметил… и зверь увёл… Вы ждёте от меня слова, дороги… А я уже давно не знаю, куда вести. Скрывал беду».

По природе своей Дмитрий Зорин – романтик. Он не боится преувеличений, гиперболизации. Его не страшат упреки в сгущении страстей, в идеализации человеческих характеров. Верность исторической правде двигала пером писателя. И он пишет о своём родном народе, который совершил невиданный революционный переворот, построил новое общество на новых общественных отношениях так, как подсказывает ему совесть. Не упуская из виду отрицательного, Д. Зорин создаёт полную и яркую картину жизни того времени, большое внимание уделяя положительным сторонам действительности. В этом проявляется его исторический оптимизм и чувство перспективы.

Сколько крови, пота и слёз пролилось, сколько терпения понадобилось и понадобится ещё людям, чтобы сделать землю прекрасной и обильной. Всегда надо помнить только, что то, что берём у неё, надо и возвратить, а то заболеет земля, перестанет родить, измается от истощения. Вот, думается, главная мысль «Русской земли».

В заключение – цитата из письма Григория Коновалова, в котором даётся оценка этого романа Дмитрия Зорина:

«Только что прочитал в № 11 («Волги». – В. П.) кусок «Русской земли» и радуюсь тому, что родила земля русская могучий талант. И отошли на задний план мои заботы об «Истоках…», потому что появилась та самая книга, которую жаждет жизнь, – «Русская земля».

Прежние впечатления о ней ещё больше укрепились.

Какое мощное течение жизни, какая ёмкость мысли, какое обобщение нашей тягчайшей и великой истории. А саморазвивающиеся характеры, сильные и самобытные, наделены художником столь надёжными моральными плечами, что они выдержат весь груз нашей прекрасно-трагической эпохи… Даже в одном этом куске столько именно русской земли с её запахами, движением соков, с её удивительными людьми, с её всемирно-исторической, пророческой для человечества, весомостью, что, кажется, вся-то наша литература только и делала, что детскими совочками ковыряла землю, пересыпала прах-пыль с места на место, не тревожа глубинных пластов – основы основ нашего бытия.

Колоссальный заряд, философский и нравственный, несут в себе вылепленные до немеркнущей зримости характеры».

Навсегда останутся в русской литературе произведения Дмитрия Ивановича Зорина…


5 ноября 1964 года в «Правде» появилась редакционная статья «Революционная теория освещает нам путь», в которой глубоко говорилось о правдивости любой информации, о реализме как призыве видеть жизнь такой, какая она есть, со всеми плюсами и минусами.

Все эти годы шла бурная полемика между журналами «Новый мир» и «Октябрь», между А. Твардовским и В. Кочетовым, о правде жизни и правде искусства, о реализме и социалистическом реализме, о новаторстве и псевдоноваторстве, продолжалась полемика вокруг произведений М. Шолохова, И. Бунина, о славянофилах, почвенниках и о западных либералах, весь спектр теоретических проблем был в центре внимания критики и литературоведения. Одна за другой выходили книги О. Михайлова, М. Лобанова, В. Кожинова, В. Петелина, Д. Жукова, П. Палиевского, В. Чалмаева, П. Выходцева, Л. Ершова, после чего возникали бесконечные споры в литературном обществе.


Поначалу Октябрьский переворот, смещение Н.С. Хрущёва и назначение Л.С. Брежнева руководителем государства, мало что обещал, предполагали, что это фигура временная. И в руководстве КПСС развернулась активная борьба за власть, в которой обозначились группы «сталинистов» и «антисталинистов», твёрдо, однако, знавшие, что в политике партии нужны перемены. Председателем Совета Министров СССР стал Алексей Николаевич Косыгин. На мартовском Пленуме ЦК от обязанностей секретаря ЦК по идеологии освободили Л. Ильичёва как приверженца политики Н. Хрущёва. Сейчас можно представить себе, что сотрудники Ю.В. Андропова («антисталинисты») и сотрудники Шелепина («сталинисты») яростно боролись при составлении ответственных выступлений Л. Брежнева. Особенно это проявилось при подготовке выступления на 20-летии Победы в Великой Отечественной войне. Историки и участники этих событий вспоминают, как подготовленный доклад Л. Брежнева, разосланный членам руководства государства, собрал разные мнения по поводу И.В. Сталина: одни были за продолжение хрущёвской критики, за ХХ съезд, другие – против. Но в докладе Л.И. Брежнева осталась лишь одна фраза: мол, в ходе сражений с фашизмом сыграл свою роль председатель Государственного Комитета Обороны Иосиф Виссарионович Сталин. И эта фраза обошла весь мир. А когда в зал заседаний вошёл маршал Георгий Жуков, все делегаты стоя громом аплодисментов приветствовали его. Эти два эпизода о многом заставили задуматься Л. Брежнева.

Осенью 1965 года развернулось судебное дело вокруг мало кому известных тогда писателей Синявского и Даниэля, которые передавали свои сочинения за границу и там их печатали под псевдонимами. Шелепин и Семичастный со своими сотрудниками привели доказательную базу, суд приговорил Синявского к семи годам, Даниэля – к пяти. Но это оказалось делом не просто судебным, не просто литературным, но политическим. За границей развернулось целое сражение в защиту осуждённых, и в России рассылали подписные листы с подписями в их защиту.

Много сил редакция «Нового мира» потратила на то, чтобы «пробить» публикацию шестой книги мемуаров И. Эренбурга, в январе 1965 года идеологический контроль ЦК был снят, и мемуары вышли в журнале (1965. № 1—4).

В июне 1965 года А. Твардовский и К. Симонов (председатель комиссии по литературному наследию М.А. Булгакова) написали письмо в Отдел культуры ЦК с осуждением позиции Главлита в оценке «Театрального романа» как «злобной клеветы на коллектив МХАТ», указав, что эта оценка «неквалифицированная и безосновательная», а судьба романа – это цензурный произвол. Д. Поликарпов просил забрать письмо, ходил к К. Федину, но письмо так и не забрали. В разговоре с П. Демичевым А. Твардовский решил вопросы и с публикацией «Театрального романа» (Новый мир. 1965. № 8), и с переездом Валентина Овечкина из Ташкента в один из приволжских городов России.

В августе 1965 года на заседании Идеологической комиссии П. Демичев говорил о политическом воспитании молодёжи. Секретарь ЦК КП Украины А.Я. Скабе подверг острой критике публикации в «Новом мире». Первый секретарь ЦК ВЛКСМ С.П. Павлов критически упомянул в докладе повесть А. Солженицына, выдвижение её на Ленинскую премию, как и выдвижение на премию повести С. Залыгина «На Иртыше». «Нельзя человеку с замутнённым алкоголем сознанием руководить журналом», – говорил секретарь МГК Кузнецов. «В каком государстве издаётся этот журнал, раз мы на него не можем найти управы?» – таков был пафос многих членов Идеологической комиссии (Твардовский А. Новомирский дневник. 1961—1966. Т. 1. С. 374). Многие в то время думали, что А. Твардовский будет снят с поста главного редактора «Нового мира». Но обошлось. В руководстве партии происходили перемены, приходили новые люди, Ю. Барабаш, В. Куницын, Ю. Мелентьев, получали новые инструкции. «Новому миру» всё чаще говорили: «На ваше усмотрение». Так прошёл «Театральный роман» М. Булгакова, затем «Белые пятна» В. Каверина.

Но уже 12 июля 1965 года Ю. Лукин выступил с критической рецензией «Видимость правды» на повесть В. Сёмина «Семеро в одном доме», опубликованной в «Новом мире».

В сентябре 1965 года арестован Андрей Дмитриевич Синявский, научный сотрудник ИМЛИ, автор «Нового мира», за публикацию за границей под псевдонимом Абрам Терц статей антисоветского содержания. «Новому миру» пришлось снимать с полосы девятого номера рецензию А. Синявского на поэму Е. Евтушенко «Братская ГЭС».

Одновременно с этим Секретариат СП СССР и Отдел культуры ЦК КПСС выдвинули А. Твардовского для участия на конгрессе Европейского сообщества с докладом по теме «Европейский литературный авангард вчера и сегодня». А. Твардовскому говорили, что выдвигают его как крупного поэта, а не редактора журнала, он колебался, но потом твёрдо сказал, что он не собирается переделывать себя, будет таким, каков он есть. В Риме А. Твардовский был 4—10 октября 1965 года. В заключение доклада А. Твардовский сказал: «Искусство мстительно. И жестоко расправляется с теми художниками, которые вольно или невольно изменяют его законам – законам правды и человечности» (Твардовский А. Собр. соч.: В 5 т. М., 1966. Т. 5. С. 382—388). На заседании Европейского сообщества А. Твардовский был избран вице-президентом.

В 1966 году вновь возникла дискуссия о романе А. Солженицына «В круге первом». Автор драматизировал события, прятал рукопись романа в России, а Запад уже готовился его издать. В обществе вновь прозвучало прозвище А. Солженицына «власовец», вновь С. Павлов в журнале «Юность» произнёс разоблачительную речь о А. Солженицыне. Союз писателей СССР поручил Чаковскому, Кожевникову, Маркову, Воронкову, Федину, Симонову прочитать роман А. Солженицына и высказать своё мнение.

А. Солженицын написал письмо А. Твардовскому о полном разрыве с «Новым миром».

Секретариат Союза писателей СССР 19 февраля 1966 года опубликовал в «Литературной газете» письмо, в котором резко осуждает А. Синявского за публикации материалов за границей. А. Твардовский это письмо не подписал.

А в журнале «Октябрь» то и дело находят то, к чему можно прицепиться в журнале «Новый мир». А. Пластинин в статье «Литература – школа – учебник» резко заговорил о том, что в учебнике по литературе слишком много места отводится А. Твардовскому, слишком «расточительно», а вот А. Жарову и А. Безыменскому слишком мало: «По программе (и действующей, и предполагаемой на будущее) на изучение всей темы отводится три часа; текстуально изучается только поэма «За далью – даль». Авторы же пособия сочли возможным отвести освещению творческого пути поэта целых двадцать шесть страниц. Одной лирике Твардовского посвящено шесть страниц, хотя по программе не предусмотрено изучение каких-либо стихотворений поэта» (Октябрь. 1966. № 8). Затем критическому разбору подверглась книга А.Г. Дементьева «На новом этапе» (М., 1965) в статье Д. Молдавского «А литературная критика – творчество!» (Октябрь. 1966. № 10). Тут же с разоблачительными обвинениями выступал и журнал «Огонёк», опубликовавший статью А.Л. Дымшица «Литературная критика и чувство жизни», в которой автор разоблачал «Новый мир» в «издевательстве над воспитательными образами литературы» (1966. 9—16 октября). Выступали против «Нового мира» Г. Бровман, Д. Стариков, Н. Сергованцев…

23—25 октября 1966 года в Кремле состоялось Всесоюзное идеологическое совещание. Возникли два главных вопроса: что делать с «Новым миром», в котором есть и ошибочные произведения, но есть и хорошие. «Мы не хотим администрировать, это дело Союза писателей, съезда – пусть они решают»; и что делать со спектаклем «Тёркин на том свете». А. Твардовский – крупный поэт, но он был кандидатом в члены ЦК КПСС, потом его не выбрали, был депутатом, не выбрали (см.: Источник. 1996. № 2).

А вопросов с журналом было очень много: К. Симонов принёс «Сто суток войны», набрали в десятом и одиннадцатом номерах «Нового мира», задержали в цензуре, с радостью узнали, что прошла цензуру острая повесть Б. Можаева «Из жизни Фёдора Кузькина» (1966. № 7); много сложностей возникло из-за попыток опубликовать роман А. Бека «Сшибка»… Но всё громче стали раздаваться голоса о том, что «Новый мир» – это главное зло в развитии советской литературы. То, что могло пройти в других журналах, в «Новом мире» задерживалось, становилось гласным, вплоть до Политбюро.

10 ноября 1966 года состоялось заседание Политбюро ЦК КПСС, одной из тем которого был вопрос об идеологической работе. Председательствовавший Л. Брежнев напомнил, что в области идеологической работы партия сделала очень мало, есть недостатки, серьёзные ошибки: «Всю сложность этого вопроса мы отчётливо понимали и понимаем… Особую тревогу вызывает то обстоятельство, что некоторые средства идеологической работы, такие, например, как некоторые научные труды, литературные произведения, искусство, кино, да и печать, нередко используются у нас, я бы сказал прямо, для развенчивания истории нашей партии и нашего народа. Преподносится это под всякого рода благовидными предлогами, благими якобы намерениями. И это тем хуже, тем вреднее. Вот на днях, например, меня познакомили с новым произведением Константина Симонова. Оно, кажется, называется «Сто дней войны». В этом произведении Симонов заводит нас в какие-то дебри. Подвергается критике в некоторых произведениях, в журналах и других наших изданиях то, что в сердцах нашего народа является самым святым, самым дорогим. Ведь договариваются же некоторые наши писатели (а их публикуют) до того, что якобы не было залпа «Авроры», что это, мол, был холостой выстрел и т. д., что не было 28 панфиловцев, что их было меньше, чуть ли не выдуман этот факт, что не было Клочкова и не было его призыва, что «за нами Москва и отступать нам некуда». Договариваются прямо до клеветнических высказываний против Октябрьской революции и других исторических этапов в героической истории нашей партии и нашего советского народа. Разве это не может не вызывать серьёзной тревоги у нас… Ведь на самом деле, товарищи, никто до сих пор не выступил с партийных позиций по поводу книги об Иване Денисовиче, против некоторых концепций Симонова, против огромного количества мемуаров, издаваемых у нас, в которых допускаются серьёзные ошибки. У нас до сих пор гуляют книги, в которых показывается, какую выдающуюся роль сыграл в Отечественной войне Хрущёв».

Демичев поддержал Брежнева, отметив, что «эти неверные взгляды» «пропагандирует журнал «Новый мир», вторая группа интеллигенции формируется вокруг журнала «Октябрь», а третья группа «высказывает точку зрения о том, что ХХ, XXI и XXII съезды – сплошные ошибки». Подгорный, Суслов, Андропов, Полянский поддержали Л. Брежнева, но речь идёт не о персональных ошибках коммунистов Твардовского и Симонова, а о том, что пора браться за неотложные вопросы идеологической работы (Источник. 1992. № 2. С. 111).

* * *

А между тем новые романы, повести, рассказы, статьи постоянно выходили в разных журналах и издательствах. Жизнь ставила перед современными художниками множество вопросов, множество проблем. Одни художники обращаются к сегодняшним дням, другие – к недалёкому прошлому. Да это не так уж важно. Как и прежде, самым острым остаётся вопрос о личной ответственности художника за всё, что делается в стране, о гражданской ответственности перед народом.

Сразу же после Октябрьской революции перед советскими писателями встала совершенно новая задача, подготовленная всем ходом исторического развития, накалом революционных битв, – правдиво показать человека в его взаимоотношениях с народом, с революцией, с новой эпохой, показать духовное рождение нового человека и его непростой, а порой мучительный путь к пониманию правды века. Эта же проблема по-новому осмысливалась советскими писателями с позиций полувековой истории социалистического государства.

В романах С. Залыгина «Солёная падь» (Новый мир. 1967), Вл. Карпенко «Красный генерал» (Волга. 1967), В. Смирнова «Открытие мира» (Знамя. 1967) освещены новые стороны, явления, эпизоды революции и Гражданской войны. Различны манера писателей, стиль, различны характеры изображённых персонажей, но эти произведения роднят страстная заинтересованность художников в правдивой передаче привлёкших их эпизодов Гражданской войны, желание открыть такие явления исторической действительности, которые до них были недостаточно известны.

«Красный генерал» Вл. Карпенко – роман о герое Гражданской войны Борисе Думенко, который был одним из организаторов красной кавалерии, талантливым командиром крупных конных соединений, беззаветно преданным революции и трудовому пароду. По клеветническому доносу он был обвинён в предательстве и в 1920 году по приказу Троцкого расстрелян вместе со своими помощниками.

Борис Думенко – сложная историческая личность. В нём наряду с ярким организаторским талантом, бесстрашием и мужеством, энергией и волей, то есть такими чертами, которые во время революции выдвинули его как руководителя трудовых народных масс, были и такие качества, как вспыльчивость, нетерпимость по отношению к инакомыслящим, приводившие его порой к анархичности в поступках, к субъективным решениям. В Борисе Думенко концентрированно воплотились многие черты крестьянской массы – и положительные, о которых уже говорилось, и отрицательные: отсутствие опыта политической борьбы, образования и др. Сложность его личности, сложность его отношений с людьми, яркость его дарования как полководца, не знавшего поражений, порождали зависть и злопыхательство мелких людишек, использовавших карающий меч революции в корыстных целях. Это и привело к трагической гибели легендарного полководца.

В своём романе Карпенко и поставил перед собой нелёгкую задачу – восстановить облик подлинного Бориса Думенко, рассказать о нём объективно и беспристрастно. Автор собрал большой фактический материал о жизни и героической деятельности Бориса Думенко, встречался с людьми, лично знавшими командира Красной армии, тщательно изучил все архивные документы, касающиеся описанных событий Гражданской войны. В результате получился интересный, талантливый роман, в центре которого яркая, самобытная личность Бориса Думенко.

Если Вл. Карпенко идёт от факта, от документа, любое действие Бориса Думенко, его поступки, мысли мотивированы документальными данными, то для Сергея Залыгина документ – только повод для художественных построений (в романе «Солёная падь», например, нет ни одного исторического лица). Ему важно в своих персонажах передать дух времени, создать типических представителей вольной партизанской армии.

Сергея Залыгина как художника больше всего занимают общественные вопросы, публицистические проблемы, он стремится разбудить мысль современников. Роман насыщен философскими спорами. Ефрем Мещеряков и Брусенков выявляют собой два отношения к революции, два взгляда на человека – участника этого движения. Между ними идёт бесконечный спор. Мещеряков видит во Власихине, Глухове своих возможных союзников, Брусенков же – только врагов. Он крайне подозрителен. Во всех действиях Мещерякова он усматривает нечто скрытое.

Мещеряков угадал главную особенность Брусенкова: он может управлять только бессловесными исполнителями, которые во всём соглашаются с ним, повинуются. «…В том-то и дело – тебе такие нужны», – говорит ему Мещеряков.

По замыслу автора Мещеряков должен предстать сложным, многогранным, противоречивым. В нём ум, талант полководца, преданность народу и революции органически должны сливаться с чертами обыкновенного, рядового мужика; он самолюбив, обидчив, бесконтрольно распоряжается властью; словом, Мещеряков такой же «пегий», как и большинство его окружающих. Но создать цельный человеческий характер С. Залыгину не удалось. Разные стороны этого характера не сливаются органически в одно целое.

В третьей книге широко известного романа Василия Смирнова «Открытие мира» (журнал «Знамя») рассказывается о духовных сдвигах в русской деревне после Февральской революции. Здесь тоже много спорят, мечтают, загадывают. Тяжёлые раздумья вошли в жизнь русского мужика. Время настойчиво потребовало от него самостоятельного определения своей позиции в развернувшейся острой борьбе.

На наших глазах взрослеет Шурка, главный герой романа, познаёт, открывает для себя мир. И не только познаёт, не только открывает радости и прелести человеческого бытия, но и начинает разбираться в характерах, познавать людские взаимоотношения.

Роман построен так, что на какое-то время в центре нашего внимания оказывается чуть ли не каждый его персонаж – то пастух Сморчок, то Ося Бешеный, то учитель Григорий Евгеньевич. Искрошить помельче старое – тогда, «глядишь, люди и загорятся звёздами». Эти слова Оси Бешеного особенно запомнились Шурке. Сразу после Февральской революции люди и загорелись звёздами, стали сильными, смелыми, перестали быть скрытными, говорили обо всём громко, не хитрили, «были какие-то постоянно ласково-хмельные, добрые, немного шумные, надеявшиеся на хорошие близкие перемены в жизни». Потом-то мужики отрезвеют, поутихнет в них бесшабашность шумного раздолья, снова зажжётся злоба в глазах: барские поля так и остались барскими.

В романе много прекрасных эпизодов, сцен. Картины волжской природы, детали деревенского быта, историзм в описании давних событий, психологическая достоверность в передаче душевных переживаний, любовь к родной Русской земле – всё это присуще художнической манере Василия Смирнова.

Слова о связи с землёй, с малой и большой Родиной всё чаще и чаще звучат на страницах русской прозы. Можно говорить о новом направлении в современной прозе, где тема патриотизма, разработки национального характера становится центральной.

«Что значит национальная форма в искусстве? – спрашивал А. Фадеев. – Это значит прежде всего родной язык. Это значит также своеобразный для каждого народа дух и строй речи, вобравший в себя в течение столетий народный фольклор. Это значит – традиции национальной классической литературы, что особенно важно в поэзии. Это значит, наконец, тот неповторимый национальный склад характера, психологические, эмоциональные особенности народа, которые и создают неповторимый цвет и запах каждого национального искусства».

В 1967 году Виктор Астафьев опубликовал несколько рассказов – «Синие сумерки», «Ясным ли днём», «Ангел-хранитель» – и повесть «Где-то гремит война» (журнал «Молодая гвардия»). Нет в этих вещах ни завлекательного сюжета, ни быстрой смены событий, ни героических подвигов, нет внешних эффектов, а оторваться от рассказов совершенно невозможно: их обаятельная притягательность – в правде, простой, будничной, нешумливой. Говорится ли здесь об охотниках, солдатах, о невзрачном на вид паромщике, о безусом юнце и много испытавшей на своём веку бабке Катерине, говорится ли здесь о войне или далёком-далёком детстве, когда крестьяне жили ещё единоличниками, – везде и всюду проявляется настоящий художник, близкий нам по своему взгляду на мир, на людей, на природу. В. Астафьев так умеет передать характер интересующего его человека, что хороший человек становится другом читателя, а плохой – недругом. На несколько часов встретились мы с Сергеем Митрофановичем («Ясным ли днём»), а с какой горечью и тоской расстаёмся с ним; надолго, а может быть, и на всю жизнь останется в нашей памяти этот озорной и весёлый до бесшабашности, мужественный и смелый до беспамятства, добрый, бескорыстный, мудрый человек. И вообще В. Астафьев умеет своим цепким, художническим взглядом ухватить то, что до поры до времени скрыто в человеке. И то, что открывает в этом человеке художник, вдруг меняет к нему наше отношение. Все рассказы В. Астафьева написаны превосходно, с подлинным знанием жизни, с глубоким проникновением в душу своего современника.

Близок В. Астафьеву литературной школой, ясностью стиля, верностью национальным традициям Василий Белов. Прочитаешь его «Бобришный угор» (еженедельник «Литературная Россия») и ещё раз подивишься его искусству создавать у читателя такое же душевное настроение, какое охватывает и его самого. Всё прекрасно в этом рассказе: и непоседливые лесные птицы, и набухающие темнотой ёлки, и сухая, ещё не опустившаяся наземь роса. И весь этот отрадный, дремотный лес, добрый, широкий, попятный и неназойливый, врачевавший своим покоем смятённые души двух забравшихся в него горожан и вселявший в эти души уверенность и радость сближения со своей на время покинутой малой Родиной, – весь этот лес, и вся эта счастливая тишина, и сам Бобришный угор, и невидимая и неслышимая река, и даже крик затаившегося коростеля, и даже муравьи, заботливо снующие по угору взад и вперёд, и даже… Словом, всё это таким близким и дорогим становится, что хочется самому побывать в этом белом домике и пожить хоть какое-то время в этой счастливой тишине.

Простота, глубокий взгляд на современность, лиричность и трогательная человечность – всё это, несомненно, ставит «Бобришный угор» в ряд лучших рассказов нашего времени.

В русскую современную литературу вошла плеяда молодых талантливых прозаиков, которые привлекли к себе внимание своим художественным талантом, состраданием к горю народному, умением раскрыть в полнокровных образах страсти и мысли современника. И хорошо то, что все они очень разные.

Читаешь, например, рассказы В. Лихоносова, и всё время не покидает мысль, что всё это написано человеком искренним, с болью переживающим все беды, несчастья, все болезни, которые выпадают на долю его героев. Это боль горожанина, словно впервые увидевшего деревенских людей, деревенскую жизнь. У него всё пронизано удивлением и преклонением перед этой жизнью, такой простой и безыскусной. Ясна направленность его творчества, главные и любимые темы. Можно сказать, что его неудержимо влечёт к себе нелёгкая судьба русской женщины со всеми её горестями, радостями, тревогами, обидами.

Вот его рассказ «Родные» (журнал «Новый мир»).

Человек уехал из деревни. Давно уж у него другая профессия, сложилась семья, обзавёлся друзьями, а его тянет к родной земле. Тянет посмотреть на страну своего детства.

Кажется, уж совсем самостоятельно зажил Митя, внук Арсеньевны. Годы бежали. Незаметно для себя он стал взрослей и спокойней. Так же незаметно стал дорожить Митя всем, чему он обязан был своей жизнью, своими успехами и весёлой молодостью. Стал дорожить он родными. И дело здесь не только в родственных узах. Каждый человек должен осознавать ответственность за судьбы своего народа. «Не было уже на свете ни матери, ни отца, не будет скоро и бабушки, и время постепенно сделает его хранителем и бывшего и нынешнего». Уходит в прошлое целое поколение русских крестьян, и нужно сохранить для будущих поколений всё то лучшее, что было в их обычаях, нравах, характерах. И вот Митя затем и едет, чтобы встретиться с родными, вспомнить прошлое и унести навсегда дорогие ему образы родных, чтобы навсегда запомнить, что есть у него родная сторона, где он родился и вырос.

В повести «На исповедь» В. Марченко («Молодая гвардия») Антонин поехал в родные места, чтобы «исповедаться», чтобы издали посмотреть на себя и проверить, правильно ли живёт. В разговорах с дядей, председателем колхоза, с Настенькой и Пелагеюшкой многое выясняется для него.

Он всё время чувствует себя чужим в чужом деле. Он забыл деревню, забыл её обычаи, нравы, порядки. Он пытается всё делать как они, помогает стоговать, вместе с ними садится вечерять, слушает их бесконечные споры на международные и внутренние темы, но всё, что он делает, приходит в противоречие с их нравами, с их давно устоявшейся жизнью.

Наша литература, исследуя текущую действительность, постоянно обращается к историческому опыту пройденного и извлекает много поучительного.

Воистину глубокое постижение закономерностей развития вчерашнего общества может дать ответ на многие сегодняшние вопросы. Там многое зачиналось! Единство прошлого, настоящего и будущего – вот итог, к которому вновь подошли в своих исканиях многие художники в юбилейном, 1967 году. Истина, прямо надо сказать, старая, но каждый художник к ней приходит по-своему. Вся русская проза в юбилейном году, несмотря на разнообразие тем, проблем, событий, характеров, билась, в сущности, над одним и тем же – показать человека в его исторических, социальных связях с окружающим его многоцветным миром, раскрыть прошлое, настоящее и будущее современного человека.


Высокое литературное начальство было крайне озабочено существенным противоречием между политикой партии и главным редактором «Нового мира». А. Твардовский был за полную правду в искусстве, а партия не нуждалась в полной правде.

Готовясь к обсуждению «Нового мира» на Секретариате Союза писателей СССР, А. Твардовский вспомнил последние годы журнала, высоко оценивая «Районные будни» В. Овечкина, опубликованные в журнале ещё в 1952 году, это начало «линии» журнала, затем мемуары И. Эренбурга, генерала А. Горбатова, повесть «На Иртыше» С. Залыгина, повесть «Из жизни Фёдора Кузькина» Б. Можаева, «Один день Ивана Денисовича» А. Солженицына, повесть В. Быкова «Мёртвым не больно», которую подвергли острой критике, – вот литературный багаж журнала за последние годы. Но Секретариат не был готов принять решение, подсказанное Демичевым; «на ваше усмотрение» не помогло К. Федину и другим секретарям, они ждали конкретного решения ЦК КПСС. Всё окунулось в интриги Союза писателей с ЦК КПСС (Демичев, Шауро, Мелентьев, Беляев).

Шауро предложил для спасения журнала освободить А. Дементьева и Б. Закса «по собственному желанию», но А. Твардовский решительно отказался последовать совету, потом колебался, а в декабре 1966 года пришлось уступить требованию ЦК КПСС.

В «Новомирском дневнике» (Т. 2) А. Твардовский подробно передаёт эпизоды давления на него со стороны ЦК КПСС и Союза писателей СССР. Постоянно откладывали заседание Секретариата. Чтобы смягчить неуступчивое сердце А. Твардовского, было решено, чтобы «Правда» напечатала несколько его стихотворений со ссылкой, что они будут опубликованы в «Новом мире». В ноябре 1966 года «Правда» отказалась давать ссылку, и А. Твардовский отказался от публикации. «Литературная газета» напечатала стихи А. Твардовского с этой ссылкой (Новый мир. 1966. № 12).

Партийные работники среднего звена хорошо знали о том, что Л. Брежнев и большая часть членов Политбюро с неприязнью относятся к «Новому миру», а поэтому тут же появляется редакционная статья в «Правде» с резкой критикой опубликованных в журнале произведений, в которых подчёркиваются «теневые стороны жизни», обиженные судьбой, с изломанной психологией персонажи (1967. 27 января).

В издательстве «Советский писатель» вышел сборник А. Твардовского «Из лирики этих лет» (1959—1967). Происходила какая-то нелепая игра: поддерживали А. Твардовского как крупного поэта и резко критиковали его как главного редактора «Нового мира».

24 февраля 1967 года «Правда» опубликовала сообщение, что звание Героя Социалистического Труда получили М.А. Шолохов, К.А. Федин, А.Е. Корнейчук, Л.М. Леонов, М. Турсун-заде, П. Тычина, А. Упит.

15 марта 1967 года состоялось расширенное заседание Секретариата Правления СП СССР, на котором обсуждались материалы «Нового мира». От журнала присутствовали А. Твардовский, В. Лакшин, А. Кондратович, А. Марьямов, Е. Дорош (стенограмма заседания опубликована в журнале «Октябрь» (1990. № 8).

На Секретариате В. Озеров, Н. Грибачёв, Л. Новиченко дружно критиковали повесть «Дома» А.С. Макарова, одну из последних публикаций в «Новом мире» (1966. № 8), в которой показана «беспросветная картина жизни» провинциальной России, подчёркивалось, что в повести нет «поступательного движения вперёд». А. Чаковский и Л. Соболев упрекали редакцию, что они не осудили А. Синявского как автора «Нового мира». В «Правде» и «Литературной газете» дана информация об этом заседании Секретариата, полная недомолвок и искажений (Правда. 1967. 27 марта; Литературная газета. 1967. 29 марта). А. Твардовский выступил с подробным анализом своей работы как главного редактора «Нового мира», но об этом – ни одного слова, он лишь благодарил собравшихся за критику и пожелания.

На Секретариате утвердили новую редколлегию «Нового мира»: ввели Е. Дороша, М. Хитрова, Ч. Айтматова, убрали А. Дементьева и Б. Закса.

22—27 мая 1967 года состоялся IV съезд Союза писателей СССР, который подвёл итоги развития советской литературы за последние годы. Ничего особенного на съезде не говорили, чаще всего писатели читали по тексту, проверенному цековскими сотрудниками. Лишь В. Кетлинская вспомнила повесть «Один день Ивана Денисовича» А. Солженицына, а так всё шло по отлаженному регламенту. Да А. Твардовский, явившийся на съезд в предпоследний день, обратил на себя внимание: П. Демичев спросил, почему пришёл с опозданием, а Твардовский ответил: «Ослабел… Многомесячная психологическая бомбёжка – сорвался». И многое узнал из последних событий. Главная новость – письмо А. Солженицына в количестве 250 экземпляров, в котором он призывал своих коллег бороться за отмену цензуры: «Я предлагаю съезду принять требование и добиться упразднения всякой – явной или скрытой – цензуры над художественными произведениями, освободить издательства от повинности получать разрешение на каждый печатный лист». А. Твардовский так поступал ещё с 1950 года, когда его только назначили главным редактором «Нового мира», так он поступал и с 1958 года. Но А. Солженицын единолично продекларировал события.

29 мая на Секретариате, на первом заседании после съезда, письмо А. Солженицына оказалось в центре обсуждения. С октября 1965 года А. Солженицын оказался под опекой КГБ, при обыске у близкого знакомого А. Солженицына изъяли рукопись романа «В круге первом», пьесу «Пир победителей» и другие произведения. Н. Грибачёв предложил опубликовать «Пир победителей», пусть писатель сам отвечает перед народом за её содержание (подробнее стенограмму заседания см.: Октябрь. 1990. № 9).

В Секретариате СП СССР и Московской писательской организации обсуждали вёрстки двух романов А. Солженицына «Раковый корпус» и «В круге первом», набранные в «Новом мире», но уже переданные А. Солженицыным на Запад. А. Твардовский говорил по телефону с А. Солженицыным, но его уже не интересовал «Новый мир», он уже связал свою судьбу с Западом, где ждёт его, как он предполагал, мировая слава. Решено, что все сорок два секретаря должны прочитать романы А. Солженицына и высказать своё мнение (подробнее см.: Кремлёвский самосуд: Секретные документы КГБ о писателе А. Солженицыне. 1962—1974. М., 1994). Среди отзывов о произведениях А. Солженицына выделяется письмо М.А. Шолохова в Секретариат Союза писателей СССР, в котором резко отрицательно говорится о пьесе «Пир победителей» и романе «В круге первом»:

«Прочитал Солженицына «Пир победителей» и «В круге первом».

Поражает – если можно так сказать – какое-то болезненное бесстыдство автора. Свои антисоветские взгляды Солженицын не только не пытается скрыть или как-то завуалировать, он их подчёркивает, выставляет напоказ…» Скорее всего, М.А. Шолохов и прочитал только эту пьесу. И на этом основании М.А. Шолохов предлагает исключить А. Солженицына из Союза писателей СССР. В свою очередь А. Твардовский, не разобравшись, в письме К.А. Федину 7—15 января 1968 года написал, что М.А. Шолохов «уронил себя в глазах своих читателей и почитателей», предлагая исключить А. Солженицына из Союза писателей СССР за художественные произведения, не выражающие советские взгляды. Здесь отразились разные точки зрения о служении партии и народу. Но кажется, что А. Твардовский поторопился, осудив великого М.А. Шолохова (Там же. С. 304). А. Кондратович писал в связи с этим: «Я знаю, что Солженицын ко всему прочему и маниакальная натура. Об этом мы не раз говорили. И в комплекс этой маниакальности натурально входит мания преследования (она всегда помножается на манию величия и из последней вытекает). Это А. Т. тоже стал понимать, но взять в толк никак не мог». В другом месте А. Кондратович пишет: «У А. Т. какие-то странные подозрения: «По-моему, он уже немножко…» – и он покрутил пальцем у виска» (Кондратович А. Новомирский дневник. М., 1991. С. 53, 136).

22 сентября 1967 года состоялось заседание Секретариата Правления СП с приглашением А.И. Солженицына для обсуждения его письма съезду и его творчества. А. Солженицын в самом начале заседания предупредил, что пьесу «Пир победителей» он просит не обсуждать, как незрелую вещь. Мнения на Секретариате резко разделились, большинство секретарей высказали антисолженицынские оценки, но малая часть секретарей, в том числе А. Салынский, высказалась за публикацию «Ракового корпуса», а Л. Новиченко – за публикацию, но с доработкой. И завертелось вокруг солженицынского дела целое головокружение: А. Солженицыну предъявили некоторые условия публикации его романов, а он весьма гордо их отрицал; когда А. Твардовский дал указание набирать «Раковый корпус», всполошились в ЦК КПСС, звонят К. Воронкову, а тот говорит, что Союз писателей такого решения не принимал. А. Твардовский был за то, чтобы опубликовать романы в «Новом мире», а перед этим дать главу из романа и небольшое предисловие к этой публикации в «Литературной газете». Не дали, допустив ошибку. Так возникла книга воспоминаний А. Солженицына «Бодался телёнок с дубом» (Париж, 1975) и «Письмо вождям Советского Союза» (Париж, 1974) с описанием всех подробностей этих событий.

А.Т. Твардовский оказался среди награждённых к 50-летию Октябрьской революции орденом Ленина.

А летом 1967 года, накануне юбилея, А. Твардовский бескомпромиссно осуждал партийную цельность, в ходе которой идут бесконечные литературные дискуссии:

«Ныне в интересах цельности травят Солженицына втихомолку, как травили, загоняли в гроб и просто убивали столько талантливых людей, за которыми теперь листочки подбираем. Это у нас как-то на купанье же был разговор о том, что литература очень живуча, неистребима. Проходят годы, и в её строй возвращаются преданные анафеме, обозванные «врагами народа» и т. п. Утешительно, но это чаще всего происходит посмертно.

Вот и партия добивалась цельности, монолитности, истребляла инако– и мнимоинакомыслящих, распознавала стёршиеся знаки какой-нибудь замешанности, «связей» и т. п. и на наших глазах, на нашей памяти перестала быть партией в смысле коллективной мысли и воли, а превратилась в «аппарат», подающий остальной инертной массе членов её готовые «тексты», выводы, решения. Боже мой, это совсем-совсем не то, что мы представляли себе, вступая в ряды партии…» (Твардовский А. Новомирский дневник. 1961—1966. Т. 2. С. 56). Это звучит приговор брежневской системе управления государством от имени человека, оказавшегося в ситуации трагического и безвыходного положения: либо остаться писателем, либо превратиться в послушного ЦК КПСС секретаря, такого как К. Федин, Л. Соболев и др.

В самое бурное для журнала время, в начале 1968 года, в «Новом мире» вышел талантливый роман Ф. Абрамова «Две зимы и три лета» (№ 1—3). У Ф. Абрамова остались глубокие впечатления от общения с А. Твардовским, он не раз вспоминал его яркую личность («Зёрна памяти» (Литературная газета. 1985. 19 июня); «Объединял таланты» (Советская Россия. 1985. 20 июня); «На ниве духовной» (Наш современник. 1986. № 7).

В январе 1968 года А. Твардовский закончил письмо К. Федину, которому он придаёт большое значение. «Сколько у меня уже накопилось неопубликованных писем! 30 страниц Брежневу… Недавно мне попалось на глаза первое письмо Хрущёву о Солженицыне. И в письме Брежневу страницы 4 о Солженицыне. Хотят того или не хотят, но Солженицын – это действительно крупное явление» (Кондратович А. Новомирский дневник. С. 167).

Уже несколько лет «Новый мир» не мог опубликовать роман Александра Бека «Новое назначение», объявили о его выходе ещё в 1965 году (№ 11), но цензура задержала, долго работали над текстом. А. Бек ходил в Отдел культуры, где ведущие работники ЦК А. Беляев и Галанов старались ему помочь, но А. Бек просто не понимал, что они хотят. Потом говорил в редакции журнала, что в ЦК требовали выбросить сцену «Сталин – Орджоникидзе», говорили что-то непонятное о металлургии, но оказалось, что цензура передала рукопись вдове министра Тевосяна, о котором идёт речь в романе, она, дескать, выразила недовольство. А как быть ему, Александру Беку, роман которого уже известен на Западе? Что он будет говорить об икажениях творческого замысла? Роман был опубликован после смерти А. Бека в 1986 году в журнале «Знамя», отдельное издание вышло в 1988 году.

И сколько таких «неудачников» скопилось в редакции «Нового мира»: талантливых рукописей много, а печатать нечего, почти все рукописи – «непроходимые» в цензуре.

В январе 1968 года Л.И. Брежнев принял К.А. Федина, три часа продолжалась беседа, слухи о ней широко разошлись по Москве и Союзу Советов. Ясно, что в этой беседе обсуждалась судьба А. Солженицына – и публикация его романов, и отношение к его письму съезду, и отношение к литературе вообще.

27 января 1968 года скончался Валентин Овечкин. А. Твардовский написал статью об Овечкине, но ни «Известия», ни «Правда», ни «Литературная газета» не решились её напечатать. Между тем вместе с В. Овечкиным ушла целая эпоха. В. Овечкин – создатель образа Борзова, выразитель резкого осуждения его хамства, волюнтаризма, наплевательского отношения к народу. И странные были похороны в Ташкенте: сначала похоронили, а потом дали сообщение о его смерти. И всплыли подробности о его попытке застрелиться: В. Овечкин говорил о том, что в России строятся потёмкинские деревни, а секретарь обкома яростно возражал.

«Дух анализа и исследования – дух нашего времени. Теперь всё подлежит критике, даже сама критика» – этими словами В. Белинский начинает свою «Речь о критике», в которой говорится о задачах и целях литературной критики. «Критика всегда соответственна тем явлениям, о которых судит: поэтому она есть сознание действительности». Эти слова Белинского и сейчас выражают нравственные цели любого принципиального критика.

Но всегда ли тогдашняя литературная критика соответствовала тем явлениям, о которых она судила? К сожалению, не всегда, и отсюда временами происходило возникновение тех странных дискуссий на страницах отдельных органов печати, которые ни к чему не приводят, то есть не приводят к открытию объективной истины.

Тот, кто прочитал в «Новом мире» статьи и рецензии Ф. Светова, Г. Берёзкина, И. Роднянской, Н. Ильиной, М. Злобиной и рецензируемые ими вещи, не мог не заметить поражающего несоответствия, огромной пропасти, которые образуются между критиком и писателем в результате предвзятого истолкования художественного произведения.

Принято считать, что критик выступает в качестве посредника между писателем и читателем, помогая последнему понять подлинный, объективный смысл художественных произведений. Постепенно в литературном движении всё чаще и чаще стали звучать со страниц различных изданий мысли о том, что у каждого из нас свой Шекспир, свой Достоевский, свой Шолохов. Такое допущение приводит к серьёзным теоретическим и практическим ошибкам. Если у каждого свой Гёте, свой Булгаков, свой Шолохов, то почему же не может быть своей правды, своей народности, своего понимания идеалов, своего понимания совести, долга перед отечеством, своего толкования подвига и героического в жизни и искусстве? Если пойти по этому пути, то всё объективное можно подменить субъективным, произвольным.

Нередко случается, что в различных изданиях одни и те же литературные явления трактуются и оцениваются совершенно по-разному. Чему же удивляться, если у каждого из рецензентов, критиков может быть свой писатель, своё истолкование того или иного произведения, хотя в итоге порождается произвол в оценках, субъективизм и волюнтаризм в характеристике большого ряда произведений литературы и искусства! В те годы всё реже и реже вспоминались слова Белинского, Добролюбова, Плеханова, Горького об ответственности критика, о его роли в укреплении морально-нравственных устоев человека, в пробуждении усилиями критика патриотических и гражданских мыслей и чувств.

Критик – посредник между книгой и читателем. Вот почему он должен быть человеком высокой нравственности, с высоким чувством гражданской ответственности…

Редакция «Нового мира» в двух статьях – «По случаю юбилея» (1965. № 1) и «От редакции» (1965. № 9) – «высказала свои взгляды на принципы и практику журнальной работы». В журнале, например, писали: «Критику, выступающую на страницах нашего журнала, мы хотим видеть лишённой мелочных пристрастий и кружковой ограниченности вкусов, озабоченной существенными интересами литературы и жизни общества. Она призвана вести борьбу за глубокую идейность, реализм, народность художественного творчества, против убогой иллюстративности, конъюнктурной скорописи, формалистического «извития словес» и просто серятины. Наша критика, как и прежде, будет оценивать литературные произведения не по их заглавиям или «номинальному» содержанию, а прежде всего по их верности жизни, идейно-художественной значимости, мастерству, невзирая на лица и не смущаясь нареканиями и обидами, неизбежными в нашем деле».

Прекрасные слова! Но, к сожалению, нередко бывает так, что слова остаются только словами, а самые лучшие декларации не осуществляются на деле. Так получилось и со многими статьями «Нового мира». Нельзя сказать, что в этом журнале не было интересных, высоких по своему профессиональному мастерству литературно-критических статей, рецензий. Но их было не так уж много. А преобладали статьи и рецензии, в которых отчётливо выражены и «мелочные пристрастия», и «кружковая ограниченность вкусов», а случалось и так, что «просто серятина» высоко возносилась на поверхность современного литературного потока.

Широкие читательские круги «Нового мира» не могли не заметить, что в журнале были опубликованы интересные повести и рассказы В. Белова, В. Астафьева, Е. Носова, Б. Можаева, В. Лихоносова, но вот в критике чаще всего господствовали предвзятость, заушательство, групповые пристрастия. Именно отсюда ошибочные и несправедливые оценки некоторых произведений последнего времени. «Мы убеждены, что читатель ждёт от критики, – читаем в редакционной статье «Нового мира» (1965. № 9), – не робкой уклончивости, а внятной, громкой поддержки всего яркого, идейно значительного, талантливого, смелого в литературе и бескомпромиссного осуждения любой бездарности и поделки – под чьим бы именем она ни явилась на свет». Эти хорошие слова внушали надежды. Однако журнальная практика не оправдывала предполагаемых надежд.

Обратимся к фактам.

«Книга иллюстративная, не только не даёт эстетического удовлетворения, она, разрабатывая заранее заданную идею, извращает жизненную правду, тщится оправдать то, что оправдать невозможно, и выдаёт чёрное за белое. Причём одно дело, когда нам рассказывают историю о молодом человеке, пляшущем в лесу или оскорбляющем ни в чём не повинную девушку, а другое – когда автор, пользуясь теми же приёмами, берётся за освещение вопросов истории и политики, затрагивающих жизнь всего народа, всей страны.

Работа в художественной литературе – дело ответственное, предполагающее нравственные цели. Задачи же произведения иллюстративного совсем иные, и роман «Сотворение мира», к сожалению, ещё одно подтверждение этой общеизвестной истины» – так Ф. Светов заканчивает свою рецензию на вторую книгу В. Закруткина «Сотворение мира» (Новый мир. 1968. № 2). Эта рецензия весьма характерна по своей профессиональной ограниченности и предвзятости.

Всё дело в том, что В. Закруткин правдиво, без излишнего нажима на теневые стороны реальной действительности 30-х годов, но и не избегая о них разговора в своей целостной художественной картине, ведёт повествование о событиях значительных, серьёзных. Если бы В. Закруткин рассказал историю «о молодом человеке, пляшущем в лесу или оскорбившем ни в чём не повинную девушку», если бы писал о малозначимых подробностях деревенской жизни, о мелочах, о драках, о любовных треволнениях молодого человека, столь уничтожающего отзыва могло бы и не быть… Уверен в этом. Но В. Закруткин осмелился «ещё и ещё раз напомнить о заслугах Сталина», «выдать чёрное за белое», осмелился взяться «за освещение вопросов истории и политики, затрагивающих жизнь всего народа, всей страны». И этой художнической смелости и откровенности В. Закруткину не простили в «Новом мире».

Нельзя сказать, что вторая книга романа «Сотворение мира» в художественном смысле абсолютно безукоризненна, она среднего уровня, но сам В. Закруткин и его книга заслуживают честного и доброжелательного разговора.

В. Закруткин особенно ярко пишет о том, что близко ему, что пережил сам, что хорошо знает, знает во всех подробностях и деталях; социальные преобразования в деревне, природа родного края, полевые работы, люди труда, переживания молодости и зрелости – всё это удаётся ему выразить в своих произведениях в полной мере.

Во второй книге больше внимания уделяется старшему сыну Дмитрия Ставрова, Андрею. Учёба, работа на Дальнем Востоке, быстрое возмужание, женитьба – вот эпизоды, в которых раскрывается его беспокойный характер. Одна из главных особенностей Андрея Ставрова – любовь к земле, к деревне, деревенским людям. Об этом много говорилось и в первой книге. А вот рецензент «Нового мира» не «заметил» этого: «Андрей Ставров втягивается в крестьянскую работу, он любит её, любит землю и поэтому идёт в сельскохозяйственный техникум и хорошо там учится. Правда, больше ничем эта его любовь не подтверждается, а только неоднократно декларируется: непосредственно в работе мы Андрея увидеть не успеваем. Он показан главным образом в любви». Вот уж поистине поразительный пример профессиональной близорукости – не заметить таких эпизодов, где Андрей Ставров действительно показан и в работе, в учёбе и в отношениях с другими!.. Можно спорить с писателем, с его манерой изображения, с его вкусом, с отбором эпизодов, понадобившихся для выявления характера героя, но делать вид, что в романе ничего нет, кроме любовных эпизодов… Поистине за деревьями критик не увидел леса.

В этом отношении интересна и рецензия Г. Берёзкина на поэму Сергея Смирнова «Свидетельствую сам» (Москва. 1967. № 11). Несколько неловких, может быть, выражений поглотили всё внимание критика «Нового мира», и поначалу кажется, что именно против этого, столь мало занимающего места в поэме рецензент направляет свои критические стрелы. Но только поначалу…

В поэме – биография обыкновенного русского паренька, которого судьба в чём-то обделила и одновременно одарила поэтическим песенным талантом. И вся его жизнь – это преодоление своих недостатков, как доказательство мужества, стойкости, большого дара любить всё прекрасное на земле. Лирический герой поэмы не может смириться с одним: он освобождён от воинской повинности, но всё время рвется на войну, чтобы вместе со всеми мужчинами защищать свою отчизну. Если нельзя с оружием в руках, то и перо поэта может активно служить на благо отечеству. Всё испытал, что мог испытать солдат передовой, и ему приходилось «рыть траншеи и готовить пищу, не теряться в трудные часы…». Приходилось видеть, «что такое пепелища и огонь передней полосы». Герой поэмы всюду, где нужны люди крепкой кости. Он всегда вместе с народом – работает в шахте, учится в институте, эвакуирует завод, а во время войны – в армейской газете, с концертной бригадой много раз бывал на передовой, поэтическим словом поднимая боевой дух солдат. Вместе со всем народом герой поэмы прошёл тяжелый, полный испытаний и героических свершений трудовой путь. Весь народ он славит, отдавая дань восхищения его трудолюбию, самоотверженности, мужеству, бескорыстию. С особой симпатией пишет поэт о колхозном крестьянстве:

Где найдёшь подобного
кормильца?
Вот он, молчалив и крутогруд,
Встал, водой колодезной
умылся,
Посидел и – вновь за тот же
труд —
Тяжкий, ненормированный,
вечный,
Кое в чём – солдатскому сродни,
Где плоды – высокочеловечны,
Окромя плодов на трудодни.

С. Смирнов объявляет своими личными врагами «тех, немногих, кто у нас порой – / по своей охоте и программе / хает мой и наш советский строй», тех, кто, пороча нашу страну, пользуется скандальной известностью по ту сторону баррикад, тех, кто своими действиями формирует «пятую колонну». «И пока смердят сии натуры / и зовут на помощь вражью рать, / дорогая наша диктатура, / не спеши слабеть и отмирать!» – вот гвоздь всей поэтической программы Сергея Смирнова. Но А. Кондратович в своём «Новомирском дневнике» раскрывает подоплёку этой полемической рецензии. Рецензию о С. Смирнове надо написать «по-другому», её хотели снять: «Да не в этом дело, как написано, – возражаю я. – Поэма сталинистская, и, как бы ни написал Берёзкин, вы всё равно снимите эту рецензию, потому что мы пытаемся критиковать сталиниста» (Кондратович А. Новомирский дневник. С. 234).

Так что здесь решён вопрос просто: С. Смирнов и В. Закруткин – сталинисты.

Автор этой книги, давний читатель «Нового мира», ко всему привык, даже к таким статьям, о которых говорил выше. Но когда прочитал статью Натальи Ильиной «Литература и «массовый тираж» (1969. № 1), в полном удручении задумался над тем, где же предел необъективности и цинизму новомировских критиков, чем объяснить столь издевательский, снисходительный тон по отношению к чистой, светлой повести В. Матушкина «Любаша», напечатанной в «Роман-газете»?

Горе и страдания великие испытывал наш народ в годы войны. От мала до велика без стенаний и лишних слёз встал народ на защиту отечества. И подвиг Любаши – в ряду тех неисчислимых деяний, незаметных, будничных, которыми люди наши вправе гордиться. И сколько нужно бестактности, духовной черствости, непостижимого озлобления, чтобы вот так, как Н. Ильина, кощунственно иронизировать над мужеством юной девушки, которая переносила вместе со всем народом трудности и лишения.

Создавая образ Любы, В. Матушкин словно бы хотел этим сказать: даже такая молоденькая девчонка, не закалённая житейскими превратностями, сумела понять детским сердцем свою основную гражданскую задачу.

Весьма любопытно то место в статье, где автор не выдерживает тона «объективности» и начинает наставлять писателя, как следовало бы ему писать о Любаше: «Попроще, попроще говорил бы автор о Любаше, это было бы лучше для неё и для нас! Но автор почему-то не говорит просто». И здесь Н. Ильина иронизирует над описанием топки печи. Видно, никогда не приходилось Н. Ильиной топить печь. Или хотя бы наблюдать, как это делается. Нет, это не только «будничное занятие». Это действительно праздник, особенно для детей. И не понять этого – значит не понять всего настроя уходящей в прошлое деревенской жизни и не понять того великого отцовского чувства, которое помогло В. Матушкину создать образ чудесной Любаши. Уж больно нехитры приёмы, которыми пользуется критик «Нового мира». Разыскала две-три небрежные фразы в объёмистом романе – значит, и весь роман написан небрежно.

Особенно «убедительно» Н. Ильиной удалось критически обработать роман А. Черкасова «Хмель». Ничего, оказывается, хорошего нет в романе, одни глупости да исторические ошибки и нелепости. Вот так легко и беззаботно перечёркнута большая и серьёзная работа писателя.

Одним из главных положительных героев романа «Хмель» является Тимофей Боровиков. Да, в десять лет он взбунтовался, срубил вершину тополя, «в мелкие щепы искромсал икону «Благовещенья» и ушёл в город. А ведь из-за этой иконы стекались к старому Боровикову единоверцы со всей округи, да не с пустыми руками.

Возвращение Тимофея в Белую Елань – «прибыл по этапу… как политический преступник» – один из центральных эпизодов второй части романа.

Тимофей спокоен. В нём чувствуется сила, выдержка, уверенность в своей правоте. Отца прежде всего интересует вопрос, «кто надоумил его, «несмышлёныша», свершить пакостное святотатство в молельной горнице». И сам же отвечает на мучивший его вопрос: «С каторжанином Зыряном про што разговор вёл?» Догадался отец, кто посеял в «смышлёном парнишке» дух протеста и безверия. Действительно, большевик Зырян повинен в том, что Тимофей ушёл из родительского дома.

«Жизнь в Белой Елани, как хмель в кустах чернолесья, скрутилась в тугие узлы. Идёшь и не продерёшься в зарослях родства и староверческих толков и согласий.

В дикотравье поймы Малтата и днём сумеречно. Кусты черёмухи, ивняка, топольника заслоняют солнце… Хмелевое витьё, перекидываясь с куста на куст, захлёстывает, как удавками.

Так и жизнь в Белой Елани. Запуталась, очерствела, шла, как муть в подмытых берегах. Редко кто из приезжих мог прижиться на стороне кержаков-староверов». Вот одна из главных мыслей, которая выявляется в романе А. Черкасова.

Н. Ильина недоумевает: «В восемь лет, значит, читал «Писание», а в десять сжёг всё, чему поклонялся. Как же совершился этот перелом в душе ребенка?» И тут же сокрушается: «Но процесс превращения тихого отрока в бунтаря, бросившего вызов семье и обществу, остался за кулисами повествования».

Действительно, в романе нет «процесса превращения тихого отрока в бунтаря». Но что ж из этого следует? Разве автор не волен в отборе событий, эпизодов? Волен. И А. Черкасов, не показав «процесса превращения», в то же время нашёл достаточно убедительные психологические мотивировки той душевной перемены, которая совершилась в тихом отроке. Бывший каторжанин Зырян, «тот самый, про которого в Белой Елани говорят: «Без Бога в раю проживает», – вот кто позаботился о том, чтобы Тимофей Боровиков стал настоящим человеком.

Критика вправе требовать от художника психологических мотивировок каждого поступка, каждого действия своих персонажей. Но какие средства для этого изберёт художник – даст ли «процесс превращения» со всеми психологическими подробностями, противоречиями, деталями, или об изменениях в человеке автор расскажет устами других действующих лиц? Это воля автора.

Лаконично и мотивированно говорится в романе о причинах психологического взрыва в душе Тимофея. Видимо, Н. Ильина недостаточно внимательно читала роман. Прежде всего сам Тимофей рассказывает об этом периоде своей жизни: «…Я ушёл из тьмы. Просто сбежал. Добрые люди помогли… Заездили бы, если бы не подсказал человек, что делать. Рубанул я тут тополь, а потом иконы пощепал, и был таков. Понимаешь? Туго было первое время в городе. Мастеровой взял к себе в семью, кузнец. От него в люди вышел».

Далее читаем в статье Н. Ильиной следующее: «Началась война. В селе общая растерянность. Не растерян лишь Тимофей, ибо он твёрдо знает, что надлежит об этой войне думать…»

Действительно, в романе есть слова, которые будто бы подтверждают мысль критика, но в контексте они приобретают несколько иной смысл. Тимофей только что перед этим спас от жестоких побоев Меланью, сноху старого Боровикова. И видел, как после этого Меланья, набожная, покорная, снова готова терпеть измывательства над собой. Темнота, невежество, покорность, терпеливость – вот что возмущало Тимофея Боровикова. «И это тоже называется жизнью? – спрашивал себя Тимофей, остервенело вонзая трезубые вилы в шуршащее, пересохшее луговое сено. – Ни света, ни радости у них. Кому нужна такая жизнь? И вот ещё война! За кого воевать? За такую каторгу? За царя-батюшку? За обжорливых жандармов и чиновников?» И Дарье он говорит, что «за царя и жандармов воевать» не пойдёт. А что пропустила Н. Ильина – всего лишь две строчки. «Какое соображение имеешь насчёт войны?» – спрашивает Головня. «Тимофей и сам не ведал, какое он имеет соображение. Война налетела неожиданно». Да и многие большевики оказались в таком же положении.

Вот почему он упоминает в разговоре с Дарьей о письме, которое он ждёт из города. «Вот жду, что напишут». Разве это ясность?

Но всё-таки ему пришлось пойти на войну. Через несколько месяцев в Белую Елань пришёл запрос из жандармского управления – разыскивают Тимофея как «сицилиста». А вот что рассказывает сам Тимофей: «В октябре четырнадцатого меня могли расстрелять военно-полевым судом, а нашёлся полковник Толстов, который прервал заседание суда, а через день я был уже в маршевой роте…»

Потом другое: урядник Юсков сообщает своему брату о том, что Тимофей Боровиков получил Георгиевский крест за спасение знамени Сибирской стрелковой дивизии, а также и генерала Лопарёва, которого Боровиков отбил от немцев. «Предписание указует выдать денежную пособию семье Боровикова».

В письме к Зыряну сам Боровиков описывает «сражения, за которые кресты получил». И только потом о подвигах Тимофея рассказывает полковник Толстов на приёме у своей сестры. Зачем же понадобилось Н. Ильиной сообщать своим читателям заведомо неверные сведения, будто «об этом важном этапе его жизни (о периоде войны. – В. П.) читатель узнаёт на этот раз из уст не урядника, а полковника, некоего князя Толстова…»? И ещё любопытно бы выяснить: за какие доблести наш герой получил остальных «Георгиев», если считать, что «за расправу (почему же за расправу? Он застрелил «изменщика» и вывел из окружения свою часть. – В. П.) с командиром был награждён одним крестом?» Представьте, что автор внял укорам критика и рассказал бы ещё о шести подвигах своего героя. Зачем? Получилось бы однообразно и скучно. «Чудеса здесь не кончаются… – продолжает критик. – Мало того что Боровиков – доблестнейший воин. Он, оказывается, ещё и оратор…» Н. Ильина ссылается на рассказ генерала, слушавшего выступление Тимофея, который призывал покончить с войной. И снова критик замечает: «Вот какие убеждения сложились у нашего героя, и складывались эти убеждения опять где-то за кулисами». Да нет же! Только предвзятое отношение к роману А. Черкасова не позволило заметить Н. Ильиной тех эпизодов, где Тимофей довольно отчётливо выявляет своё отношение ко многим принципиальным вопросам своего времени. Тимофей разговаривает с отцом, с Меланьей, Дарьей, Зыряном, Головнёй, работает в поле, в кузнице, испытывает на себе все ужасы старообрядческого изуверства и фанатизма; отец проклинает его, и кержаки набрасываются на дом Зыряна, где Тимофей хотел укрыться.

Во всех этих эпизодах Тимофей раскрывает своё жизненное кредо: он принадлежит к партии большевиков и воля партии – это и его воля. Да, он не хотел воевать за царя и жандармов, он вёл пропагандистскую работу среди солдат и офицеров, а чуть позднее этого совершал подвиги, заслужил кресты, получил офицерское звание. Что ж тут удивительного? Так поступали сотни, тысячи большевиков. Это явление типичное. И об этом уже неоднократно говорилось в русской литературе.

Показательно взять несколько эпизодов романа А. Черкасова и сравнить их с тем, как эти же эпизоды выглядят в интерпретации «Нового мира». Недоброжелательно, предвзято истолкованы эти, как и другие, эпизоды романа, извращена суть героев. Вот так на деле выглядит критика «Нового мира», «лишённая мелочных пристрастий и кружковой ограниченности».

«Новый мир» не только, конечно, ругает, но и одобряет. Среди, так сказать, положительных рецензий есть рецензия В. Соколова на сборник рассказов А. Борщаговского «Ноев ковчег». Любопытная рецензия! Лишь один эпизод… Посмотрим один чисто «деревенский» рассказ этого автора. Вот рассказ «Без имени».

Несчастный случай произошёл в деревне: наступив на оголённый провод, погибла кобыла, оставила жеребёнка. Только Лёша Сапрыкин да профессор-дачник приняли участие в дальнейшей судьбе жеребёнка, остальные безжалостны, равнодушны. И это не простой случай. Он понадобился А. Борщаговскому для того, чтобы показать, что люди в деревне жестоки, черствы. Прекраснодушный профессор-дачник высказывает надежду, что жеребёнка «нужно выкормить», «это же так просто».

«– На деньги? – спросил кто-то.

Поить его молоком… Хлебом. Сахаром.

– Троих пацанов легче профуражить, – строго сказал босой мужик».

Смешная деталь. Профессору всё виделось в бело-розовом свете, потому что он был без очков. «Надев очки, профессор увидел жизнь несколько иной, чем минуту назад: более трезво, отчётливо, с той суховатостью и точностью подробностей, которые вызывали и более строгую работу мысли». Кончилось всё тем, что люди отвернулись от той беды, которая нависла над жеребёнком; профессор, сказавший много слов о «принципах, о сердце», сломленный трезвыми аргументами мещанки жены, так и не смог пойти в правление и договориться о спасении жеребёнка; конюх тоже сочувствует, но это сочувствие равно пассивному состраданию. «Мир погрузился в дремотное, томительное состояние». И при этой дремотности, равнодушии фельдшер Федя разделал и жеребёнка, так же как и убитую током кобылу, а жена его продала жене профессора какую-то часть туши жеребёнка на котлеты. Жена профессора уверена, что муж примирится с этим и будет есть котлеты.

Только Лёша Сапрыкин выражает положительные идеалы Борщаговского. Он добр, бескорыстен, трудолюбив. Устами конюха автор раз и навсегда определяет судьбу деревенского мальчика Лёши: «…вот Лёша добился своего, бегал на подхвате, а теперь в должности (конюха. – В. П.), ему и плата будет, и открытая дорога, и он по ней пойдёт далеко, потому что взялся за своё дело, за то именно, для которого он, Лёша Сапрыкин, и родился. Ему теперь жить и жить…» Ни на что другое деревенский мальчик Лёша, по мнению А. Борщаговского, и не годится. Вот его предназначение, вот его место в жизни. И ни о чём больше не мечтай, это для других институты, путешествия, космос, а ты знай паси коров, сей и паши. Здесь ты на месте.

Несчастна Люба Ермакова; брошенная заезжим старшиной, осталась с малолетним сыном (рассказ «Ночью»). Несчастен киномеханик Николай, женившийся на нелюбимой, несчастна Катя. Все персонажи этого рассказа несчастны, напуганы, обманывают друг друга.

В рассказе «Ноев ковчег» – того же пещерного уровня люди. Те, кто обманывает, ворует, остаются безнаказанными, добиваются «тёплых» местечек; те, кто выдвигается автором в качестве положительных, заняты своими узкокорыстными заботами. По рассказам А. Борщаговского получается так, что деревня населена людьми жестокими, равнодушными к чужой беде, корыстными, эгоистичными. Какая неправда!

В наши дни, как никогда, остро перед всеми писателями мира встаёт вопрос об ответственности перед своим временем. И потому именно в наши дни художник должен быть правдивым, обладать чувством особой ответственности перед народом, перед читателем.

Время властно входит в мир художника, проникает в его философские, эстетические воззрения, формирует его морально-этические взгляды. Каждый художник – сын своего времени. Вместе со всеми он несёт груз своей эпохи, попадает в зависимость от своей среды, от традиций своей семьи: он тысячами нитей связан с окружающими его людьми, связан со всей своей нацией.


В начале 1969 года отдел критики «Молодой гвардии» провёл совещание писателей, критиков, литературоведов и искусствоведов, на котором обсуждали вопросы текущей литературной жизни: что у редакции получается, а что нет, какие материалы журналу нужны, чтобы оказывать реальное воздействие на молодые умы и души. В информационной статье «Собрались критики» (1969. № 3) редакция журнала сообщила, что участники, а их было девятнадцать, единодушно поддержали трактовку и оценку «ключевых проблем современной художественной жизни, проблем социальных». Среди выступавших – Олег Волков, Михаил Лобанов, Виктор Петелин, Олег Михайлов, Вадим Кожинов, Юрий Иванов, Владимир Дробышев, Анатолий Ланщиков, Виктор Чалмаев, Святослав Котенко, Александр Байгушев… Радостно перелистывать страницы «Молодой гвардии» за 1969—1970 годы: превосходны Дмитрий Балашов, Николай Ершов, Борис Куликов в разделе «Берегите святыню нашу», блестяще написал Василий Фёдоров «Слово о Сергее Есенине». А «Думы о Волге» Григория Коновалова (1969. № 4), раздумья перед съездом писателей, просто потрясли редакцию, а затем и читателей. А с каким удовольствием перечитываешь давние статьи Михаила Лобанова – «Блестинка наследия», «Боль творчества и словесное самодовольство», «Вечность красоты», Олега Михайлова – «Здесь русский дух, здесь Русью пахнет…», «Из океана народного», «Весёлое имя – Блок», «Подари мне неспешную русскую речь», «Песнь о родной природе», Анатолия Ланщикова – «Осторожно – концепция», «Через правду характера…», Александра Байгушева – «Силуэт идеологического противника», Сергея Семанова, Дмитрия Жукова, Андрея Сахарова… Давние друзья, но такие близкие и дорогие, как будто снова поговорил с ними о самом заветном, любимом – о России, исторической памяти, русском национальном характере. Но тут произошло событие чрезвычайной важности: в «Новом мире» (1969. № 4) была опубликована статья Александра Дементьева «О традициях к народности». Автор резко обрушивался на позицию журнала «Молодая гвардия», упоминая и отдельные статьи, в которых с любовью говорилось о России и русском национальном характере. Автор этой книги позвонил Михаилу Лобанову, Олегу Михайлову, Виктору Чалмаеву, Николаю Сергованцеву и другим с просьбой дать свои замечания о статье А. Дементьева. Согласовали, перепечатали, показали Анатолию Никонову и Анатолию Иванову, которые тут же поехали к Анатолию Софронову, в «Огонёк».

Письмо под громким и точным названием «Против чего выступает «Новый мир»?» было опубликовано в «Огоньке» (1969. № 36), оно вошло в историю русской литературы как «письмо одиннадцати». Конечно, наше «письмо» было тоньше, глубже, без грубого социологизма и неточностей, но попало оно в руки маститых литераторов, у которых свои счёты – и напечатано, ничего не поделаешь… А. Кондратович делится своими впечатлениями после выхода в свет этой статьи: «Громадная статья «Против чего выступает «Новый мир?»… Она не только против Дементьева. Но начиная с самого заголовка, против «Н. м.», статья Дементьева лишь повод для кампании против журнала. Наши предчувствия сбываются… Такого, что написано в «Огоньке», я ещё не читал. О Дементьеве пишут как о враге, сравнивают его фактически с троцкистами и пр. Подписей 11. Удивительнее всего подпись Прокофьева. Они же были с Дементьевым когда-то друзьями». Это написано по горячим следам в дневнике, а после размышлений, годы спустя, А. Кондратович дал более объективную картину: «О чём была статья Дементьева. Об усилившихся в то время неославянофильских тенденциях, давших знать себя, как ни пародоксально на первый взгляд, в молодёжном журнале «Молодая гвардия». Всё русское – прекрасное, всё не русское – гниль, Запад, оттуда добра не жди. Старая-престарая песенка. Однако в официальных кругах её слушали поощрительно. Квасной патриотизм всегда был у нас в чести <…>».

Дементьев осторожно, но внятно сказал, что это увлечение стариной не так уж безвредно и что помимо национальных чувств бывают и интернациональные и т. п. Высказал то, что считается прописями.

Но нет ничего опаснее, чем трогать любезный нам патриотизм. Вот повод и пища для демагогии. Многие подрывались на этом минном поле.

То же произошло и с Дементьевым» (Кондратович А. Новомирский дневник. С. 424—425). Нам, подготовившим проект письма, даже и в голову не приходило писать о Дементьеве как о враге, троцкисте и пр. А уж тем более конкретизировать фамилии авторов «Нового мира», там были прекрасные фамилии писателей, о которых здесь уже говорилось.

Писательский союз раскололся на части, одни поддерживали огоньковцев, другие жёстко критиковали, третьи сохраняли нейтралитет. А. Твардовский, прочитав статью в «Огоньке», просто рассвирепел, назвав статью – «такого ещё не бывало – по глупости, наглости, лжи» – «антиновомирским, фашиствующим манифестом мужиковствующих» (Твардовский А. Новомирский дневник. 1961—1966. Т. 2. С. 354). И действительно, подписали письмо в «Огоньке» писатели, происходившие из мужицкого рода. Разгорелась борьба за овладение истиной, писали учёные, писали рабочие, писали писатели, в каждой реплике была вроде бы правда. Но где истина? «Новый мир» подготовил статью «От редакции». Руководители идеологической работой были в растерянности. Но «От редакции» позволили напечатать: «…Такой поворот разговора, грубая демагогия и развязный тон «письма одиннадцати» исключает возможность спора по существу. Мы уверены, что читатели, сопоставив текст коллективного письма с текстом статьи А. Дементьева, сами по достоинству смогут оценить приёмы полемики, к каким прибегли одиннадцать литераторов…» (Новый мир. 1969). Такова была обострённая полемика. От нашего письма остался лишь пафос борьбы, а всё остальное решительно изменилось, и тон письма, и аргументы, и фамилии. Мы превосходно знали богатые возможности журнала «Новый мир» в публикации прозаических произведений, но резко протестовали против некоторых публикаций в критическом отделе. В связи с этой полемикой хочется выразить надежду, что такие книги, как книга Николая Митрохина «Русская партия. Движение русских националистов в СССР. 1953—1985 годы» (М.: Новое литературное обозрение, 2003), книга, полная односторонности и небрежности, могла появиться только во время торжества либерализма и предвзятости: автор называет всех русских политических деятелей, писателей, художников, священников и др. «русскими националистами», якобы участвовавшими в противоправной борьбе. Это просто недоразумение. Русские, которых в Советском Союзе было больше ста сорока миллионов, политические деятели, писатели, художники, артисты, и выражали мнение своего народа в оценках различных политических и общественных событий и явлений. Русские жили в своей стране и имели на это право. Русские националисты могли быть в Париже, Берлине, Вашингтоне, но почему русские должны быть «националистами» в России?

Обстановка была настолько обострившаяся, что Николай Шундик, главный редактор «Волги», признался, что не может напечатать статью «Два мира Михаила Булгакова» В. Петелина: набрал, переносил из номера в номер, но обком, цензура, университетская общественность были против публикации. В. Петелин тут же с согласия Анатолия Иванова, первого заместителя главного редактора, направил статью в набор в очередной номер журнала в надежде, что своя рука – владыка. Вскоре Анатолий Никонов сказал своему заведующему отделом, что его вызывают в цензуру по поводу его статьи о Булгакове. В. Петелин попросил взять его с собой в цензуру, ведь Михаил Булгаков – русский патриот, а не внутренний эмигрант, как утверждают. Ведь в марте «Огонёк» напечатали его статью «М.А. Булгаков и «Дни Турбиных», он дважды был в ЦК, дважды подробно говорил о Булгакове с Иваном Петровичем Кириченко, человеком далёким от Булгакова, наконец-то материал напечатали.

Нельзя, сказал Никонов, они не снимают, они только обратят внимание на несвоевременность такой-то публикации, а снимать-то будет редколлегия…

Вернулся Никонов из Главлита – туча тучей. Сняли статью, нужно искать замену.

В начале 1970 года уже чувствовалось что-то неладное: атмосфера сгущалась… Придирки цензуры, выговоры ЦК ВЛКСМ следовали один за другим. Работать стало невмоготу, а критика раздавалась со многих сторон: не говоря уже о критических статьях в газетах и журналах, порой и на партийных собраниях жёстко прорабатывались материалы из «Молодой гвардии». Даже журнал «Коммунист» выразил удивление, что в нашем издании много раз упоминаются Сергий Радонежский, другие святые люди, разрушенные исторические памятники…

И всё-таки темы Родины, русских национальных чувств, национальных ценностей и памятников старины постоянно звучали на наших страницах. В статье кандидата исторических наук А.Н. Сахарова, ныне члена-корреспондента РАН, «История истинная и мнимая» (Молодая гвардия. 1970. № 3) привлечён обширный материал, но больше всего полемика обращена против статей журнала «Новый мир», где были сосредоточены самые сомнительные версии русской истории. А.Н. Сахаров написал статью как продолжение разговора М.А. Алпатова, начатого в «Письме историка писателю» (Там же. 1969. № 9). Автор полемизирует с А. Формозовым (Новый мир. 1969. № 4), который выразил взгляды историков и литераторов, увидевших «главное назначение истории лишь в разоблачении мерзостей феодально-крепостнического прошлого России», а также с Н. Крамовым, который в статье «В поисках сущности» (Новый мир. 1969. № 8), посвящённой А. Платонову, «видит русскую историю первой четверти XVIII века лишь сквозь свист кнута и насилие над личностью». «И нет в отечественной истории ни одного просвета» – вот один из выводов А.Н. Сахарова в полемике с критиками «Нового мира».

В то время, да и сейчас часто говорят, что «Молодая гвардия» воевала против А. Твардовского. Нет, мы ему сочувствовали, видели в нём крупного поэта, но он оказывался беспомощным в борьбе с теми, кто возглавлял Союз писателей СССР и ЦК КПСС, иногда на длительное время уходил от дел журнала, но вновь всё читал, подписывал в набор, боролся с цензурой, ходил к Поликарпову, Суслову, к Шауро и Демичеву – и во многом добивался справедливости. Но В.В. Дементьева, автора книги «Александр Твардовский» (М., 1976), скептически называл «национал-патриотом».

Писатели, журналисты, политические и общественные деятели – словом, русская интеллигенция обратила внимание на статью академика А.Д. Сахарова «Размышления о прогрессе, мирном сосуществовании и интеллектуальной свободе», которая передавалась по зарубежному радио и была напечатана в зарубежной прессе в 1968 году. Это были серьёзные раздумья о демократическом прогрессе и пожелания о переустройстве нашей государственной системы. Но грянул август 1968 года в Чехословакии, перечеркнувший даже слабые надежды на демократизацию общества. Бунт в Чехословакии был жестоко подавлен, свободолюбивые группы и клубы были распущены. «Более мрачного года, чем 68-й, я не знаю, – писал в своих воспоминаниях заместитель главного редактора журнала «Нового мира» А.И. Кондратович. – Был 37-й, но он был скрыт для многих. Был 52-й, но 53-й унес Сталина, и забрезжила надежда. 68-й – крах последних иллюзий и надежд» (Кондратович А.И. Новомирский дневник. С. 344).

Не менее трагическим был и год 1969-й. «Кто я? Что я? – Редактор «НМ»? – писал А. Твардовский в дневнике 13 апреля 1969 года. – Почти в такой степени, как Рыбаков «Театра» – не могут найти замену – продолжает подписывать.

Лежат мои три последние послания в столе у Воронкова (или у Мелентьева – Беляева). Ни звука» (Твардовский А. Новомирский дневник. 1961—1966. С. 314). Воронков предлагал А. Твардовскому написать заявление об уходе из «Нового мира», настаивали в ЦК; сотрудники журнала готовы были уйти вслед за ним, но никто не решался. Потом снова возникала эта проблема: Союз писателей предложил А. Твардовскому новую редколлегию: Чивилихин, Рекемчук, Л. Фоменко, Якименко, Д. Ерёмин, но А. Твардовский, назвав их «одиозными фигурами», на это не согласился, в свою очередь назвал свою редколлегию: В. Лакшина – вторым заместителем главного редактора, членами редколлегии – А.Г. Дементьева и К.М. Симонова. И снова – раздумье. В это время А. Твардовский закончил новую поэму «По праву памяти», её набрали, отправили в цензуру, а главный цензор заявил, что он поэму не подпишет. Там прямо говорилось о судьбе поэта и его поколения: «А мы, кичась неверьем в Бога, / Во имя собственных святынь / Той жертвы требовали строго: / Отринь отца и мать отринь. / Забудь, откуда вышел родом, / И осознай, не прекословь: / В ущерб любви к отцу народов – / Любая прочая любовь, / Ясна задача, дело свято, – / С тем – к высшей цели прямиком. / Предай в пути родного брата / И друга лучшего тайком…» (Твардовский А. Поэмы. М., 1991. С. 289).

В эти дни А. Твардовский читал рукопись нового романа К. Симонова «Последнее лето». Он знал романы К. Симонова «Живые и мёртвые» и «Солдатами не рождаются» (1964), «Последнее лето» – это продолжение военных и личных событий середины войны, это третья часть романа «Живые и мёртвые». К. Симонов так и не определился с отношением к Сталину, то он мудрый руководитель, то совершает чудовищные ошибки. И вообще романы К. Симонова показались ему серыми, посредственными произведениями, как бы произведениями второго сорта, которые не оказывают влияния на читателей и на литературу. «Вчера же Симонов дал начало своего романа, – писал в дневнике А. Твардовский 18 июня 1969 года, – опять Серпилин, теперь командарм. Неплохо, но первое же впечатление – растянутость, многословие, излишество комментариев и положений и без того ясных или таких, каким лучше бы оставаться в недосказанности. И это при скудости языка, где ни одного слова своего – все готовые. – Авторская речь бедна, не подтянута, перенасыщена обиходными словечками и оборотами… М. б., главное – беллетристические соблазны: расстановка влюблённых пар – одна молодая, другая пожилая. Натягивание любовной нуди на авторский возраст, несвобода его от собств[енного] возраста – нечто в духе «Сонета Петрарки» Н. Погодина. Это не то, что Мазепа и Мария, – дай Мазепе 40-летнюю любовницу, сразу всё гаснет. Серпилин голубеет в своей положительности, распространённой и на «пистон», просится на пародию, а это никак не входило в расчёты автора» (Твардовский А. Новомирский дневник. 1961—1966. Т. 2. С. 333). Роман К. Симонова «Последнее лето» был напечатан в «Знамени» (1970. № 6—8).

Полемика вокруг статьи А. Дементьева и «письма одиннадцати» вроде бы затихала, особенно после появления в «Новом мире» (1969. № 7) заметки «От редакции», в которой, поддержав А. Дементьева, авторы подчеркнули «вред всякой национальной исключительности». Лишь 27 августа 1969 года «Литературная газета» в статье «Литературные споры и чувство ответственности», полемизируя с «Новым миром», напомнила, что статья А. Дементьева «вызвала справедливые протесты писателей» и что редакция «Нового мира» «игнорирует любые мнения, кроме собственного».

В «Новом мире» (1969. № 8) вышла повесть Василия Белова «Бухтины вологодские завиральные в шести темах», которую цензура «пощипала», но подписала в свет, как бы подводя итоги бурной литературной борьбы. Но не смолчала и «Советская Россия», напечатав статью «На переднем крае: По страницам журнала «Октябрь» (1969. 7 августа), подчеркнув, что в журнале публикуются яркие материалы о В.И. Ленине, о пролетариате, отстаивая идеалы «нашей боевой, кипучей советской жизни». 12 сентября 1969 года в редакционной статье «Ленинская партийность – знамя революционного искусства» «Правда» в основном поддержала статьи в «Литературной газете» и «Советской России» в полемике с «Новым миром». А «Комсомольская правда» напечатала статью Б. Панкина «Живут Пряслины!» о романе Фёдора Абрамова «Две зимы и три лета» (Новый мир. 1968. № 1—3), выдвинутом на соискание Государственной премии СССР.

В это время был опубликован роман Вс. Кочетова «Чего ж ты хочешь» (Октябрь. 1969. № 9), ставший популярным в читательской среде. Здесь – свои задачи.

4 ноября 1969 года Рязанское отделение Союза писателей России исключило А.И. Солженицына из состава членов СП, а он уже закончил роман «Август Четырнадцатого». И это было неудивительно по тогдашним обстоятельствам. Л.И. Брежнев не любил журнал «Новый мир», вокруг которого кипели такие страсти, его помощник В.А. Голиков (1964—1982) и заведующий Отделом науки ЦК КПСС С.П. Трапезников были яростными сталинистами, поддерживавшими журналы «Октябрь» и «Молодая гвардия». А.И. Солженицын, судя по документам, полностью отдался на волю западным идеологам. Ничего удивительного не было и в последующих событиях. Первый номер «Нового мира» за 1970 год подписал А. Твардовский, а второй номер – уже новая редколлегия во главе с В.А. Косолаповым, руководителем издательства «Художественная литература». Сначала об изменениях в редколлегии «Нового мира» почти ничего не знали, но потом все выяснилось. Идеологические лидеры с первым заместителем главного редактора «Нового мира» предполагали назначить бывшего главного редактора «Советской культуры» Д.Г. Большова, который в 1966 году вместе со своими коллегами написал письмо в Президиум ЦК КПСС о постановке Театра сатиры «Тёркин на том свете», характеризуя её как спектакль, оскорбляющий «гражданские и патриотические чувства советских людей», как издевательство над «политическими ценностями, составляющими суть коммунистической идеологии». Первоисточнику этого спектакля – поэме А. Твардовского «Тёркин на том свете» – не дана партийная оценка в печати.

А. Твардовскому решено было предоставить работу в Союзе писателей с высоким окладом, с предоставлением «кремлёвки» и других благ, членам редколлегии также были предоставлены хорошие рабочие места. Но возникла и другая проблема: ряд зарубежных журналов и издательств напечатали поэму А. Твардовского «По праву памяти» в переводах и на русском языке, некоторые с искажениями. А. Твардовского попросили разрешения напечатать ответ зарубежным издателям. Написал. Поэма была издана в 1970 году.

В день 60-летия А.Т. Твардовский, имея три ордена Ленина и три Сталинские премии, был награждён орденом Трудового Красного Знамени.

Вспоминая о развернувшейся литературной полемике вокруг «Нового мира», «Огонька», «Молодой гвардии», «Литературной газеты», «Советской России», «Комсомольской правды» и других средств массовой информации, включившихся в эту битву, думаешь о святости этой борьбы: в каждой публикации есть что-то ценное и справедливое. В правящей верхушке партии, в Президиуме ЦК КПСС во главе с Л.И. Брежневым, видели раскол литературного движения на две партии: А. Твардовский со своими сторонниками и М. Шолохов, Вс. Кочетов, Союз писателей СССР во главе с К. Фединым и Г. Марковым. Были в этих партиях колеблющиеся, двуличные, они пытались сделать всё, чтобы эта борьба не нанесла удар по коммунистической идеологии. Наверху знали, что А. Твардовский выходец из кулацкой семьи, отец его был сослан с семьёй. Знали, что А. Твардовский помог их освободить из ссылки ещё в 1936 году, материально поддерживал их, всю жизнь его точила судьба сына раскулаченного отца. В 1935 году В. Горбатенков, И. Кац и Н. Рыленков написали статью «Стих – это бомба и знамя», в которой прямо говорилось, что «Твардовский начал с откровенно кулацких стишков», с «утверждения кулачества в жизни, извращённо показывая бедноту» (Большевистский молодняк. 1935. 14 апреля). И в середине 30-х годов Смоленская писательская организация не раз напомнит обществу, что А. Твардовский классово чуждый пролетариату поэт. Знали и о том, что писатели «Огонька», «Октября», «Молодой гвардии» и их сторонники боролись за утверждение национальных ценностей русского народа, за процветание России и за утверждение богатых классических традиций отечественного искусства. Но партия – за единомыслие, за мысли, высказанные на партийных съездах, она против А. Солженицына, против А. Дементьева, против академика Сахарова, призывавшего к демократическим преобразованиям. Наконец в октябре 1970 года «Молодая гвардия» предстала перед Секретариатом ЦК КПСС. Отчёт Анатолия Никонова заслушали Брежнев, Суслов и другие партийные руководители. Решение было суровым – Никонова и Петелина обвинили во всяческих «неославянских грехах», постановили Никонова перевести главным редактором журнала «Вокруг света», а Петелина – оставить до прихода нового главного редактора журнала. «Славянофильство», – подвёл убийственный итог обсуждению всезнающий Суслов. Как только пришёл главным редактором «Молодой гвардии» Ф. Овчаренко, В. Петелину пришлось уйти на «вольные хлеба». Историки и критики, исследуя это явление, допускают явную ошибку, смягчая режим Л. Брежнева: «Рассказы молодогвардейских ветеранов о том, как их «разобрали» тогда, рисуют ужасающе убогий оппортунизм брежневской команды. Но всё же дело свершилось, в конце 70-го Никонов был довольно мягко убран из «МГ» и переведён на почётную должность редактора «Вокруг света». Больше в журнале никого не тронули. Это было менее сурово, чем обошлись недавно с «новомирцами»…» (Семанов С. Леонид Брежнев. М., 2005. С. 193. Курсив мой. – В. П.). Эта неточность возникла из-за того, что С. Семанов жил в Ленинграде и не знал всех последствий разгрома «Молодой гвардии»: ушли из журнала заведующие отделами поэзии В. Сорокин и очерка и публицистики И. Захорошко, два отдела ЦК КПСС настаивали на том, чтобы заведующего отделом критики и библиографии В.В. Петелина уволить по собственному желанию. Так и произошло, но единомышленники не дали В. Петелину пропасть: Воениздат, «Московский рабочий» и «Молодая гвардия» заключили три договора на будущие книги и В.В. Петелин уехал работать в Коктебель. Вскоре вышел очередной номер журнала «Коммунист», в котором B. Иванов в статье «Социализм и культурное наследие» (1970. Декабрь) подвёл итоги литературных дискуссий, покритиковал и А. Дементьева, и В. Чалмаева («Молодая гвардия»), и Вл. Воронова («Юность»), и C. Семанова («Молодая гвардия»), то есть выступления, в которых наблюдается «явно ошибочный крен». Но и эта идеологическая проработка не успокоила литературную общественность, все оставались на своих позициях. Неожиданно для всех 15 ноября 1972 года в «Литературной газете» появилась статья доктора исторических наук А. Яковлева «Против антиисторизма», в которой автор, по выражению некоторых историков и критиков, чуть ли не дословно повторяет статью А. Дементьева (см.: Кондратович А. Новомирский дневник. С. 424), конечно используя другие слова и другие факты, но суть оставалась всё та же. Он пользуется авторитетными именами Маркса, Энгельса, Ленина, цитирует постановления партийных съездов, классиков литературы, но лишь для одной цели – подвергнуть «критике статью «Ноль целых шесть десятых» (1971. Октябрь. № 7), истерические писания И. Шевцова, книгу И. Дроздова «Подземный меридиан» и некоторые другие». К «некоторым другим» относятся М. Лобанов, автор книги «Мужество человечности» и статьи «Вечность красоты» (Молодая гвардия. 1969. № 12), В. Яковченко, В. Кобзев, А. Ланщиков, М. Кочнев, В. Кожинов, Л. Ершов, А. Хватов, О. Михайлов, С. Семанов, В. Петелин. Всё раздражает А. Яковлева, но особенно те мысли, которые откровенно сформулировал М. Лобанов: «Вытеснение духовно и культурно-самобытной Руси, её национально-неповторимого быта Россией новой, «европеизированной», унифицированной, как страны Запада, – этим болели многие глубокие умы России. Быть России самобытной, призванной сказать миру своё слово или стать по западному образцу буржуазно-безликой». «Партийная и литературная печать уже критиковала отдельные статьи в журнале «Молодая гвардия», в которых культурное наследие рассматривалось в духе теории «единого потока», причём дело доходило, по сути, до идеализации и восхваления таких реакционных деятелей, как В. Розанов и К. Леонтьев, с одной стороны, и до пренебрежительных суждений о представителях революционной демократии – с другой» (Литературная газета. 1972. 15 ноября).

Сегодня эти догматические суждения канули в Лету, оставив после себя горький след.


Так называемая диссидентская литература распространялась подпольно и всё больше и больше захватывала умы части образованного общества; публиковалась она на Западе, но пользовалась успехом и в СССР.

На партийных и писательских съездах постоянно звучала мысль о необходимости более глубоких связей с деревней, о политической ответственности писателя, который должен рассматривать свои сочинения как острейшее идеологическое оружие, не забывать об острейшей борьбе с Западом, не забывать, что у нас нет противоречий по национальному вопросу, что наше советское общество – это единый советский народ, у которого есть свои, коренные задачи построения социалистического общества, где все равны. Ничего страшного не произойдёт, если правительство от российского бюджета для национальных республик даст больше ресурсов для укрепления их национального благосостояния. Так и поступали. А главное – все газеты, журналы твердили, что советская литература достигла такого единства, что в современных книгах действует единый советский характер, только разговаривающий на разных языках.

В это время участились обращения в партийные и правительственные органы с просьбой о выезде из Советского Союза для воссоединения своей семьи, преимущественно от лиц еврейской национальности. Не получая положительного ответа, некоторые евреи выходили на Красную площадь для демонстрации своего протеста. Наконец в декабре 1966 года в «Известиях» была напечатана статья, в которой говорилось о принятии решения о выезде из России соотечественников для «воссоединения семей», то есть те получают право на законных основаниях покинуть СССР.

А после победоносной Шестидневной войны Израиля против арабских государств Сирии, Иордании и ОАР в 1967 году, в итоге которой Израиль увеличил свою территорию в четыре раза, советские евреи укрепились в своих помыслах покинуть Советский Союз, несмотря на большие трудности в связи с эмиграцией. Этот процесс активизировался. И не только покидали, но и с удивительной неприязнью стали писать о своём нелицеприятном отношении к России, к русским, к их истории, к политическим деятелям, с особой ненавистью они писали о Сталине, о судебных процессах 1936—1938 годов.

В монографии «Власть и оппозиция. Российский политический процесс ХХ столетия» (М., 1995) в главе седьмой «Диссидентский вызов» приводится подробный анализ возникновения этого общественного движения и перечисление всех групп: Всероссийский социально-христианский союз освобождения народа, в 1964 году сформирован, в 1967 году разгромлен, 60 человек арестовано, 17 из них осуждены; в 1965 году арестованы Андрей Синявский и Юлий Даниэль за публикации за рубежом своих сочинений под псевдонимами Абрам Терц и Николай Аржак, первый получил семь лет лагерей, второй – пять лет; выступивший на суде доцент МГУ В. Дувакин был уволен из МГУ за выступление в поддержку своего ученика А. Синявского; известные писатели Л. Чуковская, Л. Копелев, Р. Медведев, П. Якир, А. Сахаров, В. Турчина, Л. Алексеева резко выступили против реабилитации И.В. Сталина; в январе 1968 года были осуждены А. Гинзбург (5 лет), Ю. Галансков (7 лет), А. Добровольский (2 года), В. Лашкова (1 год); в феврале 1968 года П. Якир, П. Литвинов, Л. Богораз обратились к представителям коммунистических и рабочих партий в Будапеште с письмом, в котором говорилось о репрессиях против инакомыслящих в СССР; в августе 1968 года арестован А. Марченко, в мае 1969 года арестован генерал-майор П.Г. Григоренко, затем В. Тарсис, В. Буковский, А. Есе нин-Вольпин; затем писателей, артистов, художников стали исключать из творческих союзов и высылать за границу, так поступили с А. Галичем, В. Максимовым, Н. Коржавиным, В. Войновичем, В. Аксёновым, артисткой Большого театра Г. Вишневской и дирижёром и виолончелистом М. Ростроповичем; в 1967 году был создан Всероссийский социал-христианский союз освобождения народов во главе с И. Огурцовым; затем возник центр русского национального движения славянофильского направления во главе В. Осиповым («Вече»), журналы «Земля» и «Московский сборник» под руководством Л. Бородина. Диссиденты протестовали против насилия над инакомыслящими, к какой бы общественной или национальной группе они ни принадлежали. Заметную роль в движении инакомыслящих сыграли представители еврейской нации.

Еврейская эмиграция из России была тщательно изучена и представлена Игорем Шафаревичем в книге «Русофобия» и Александром Солженицыным в книге «Двести лет вместе». И не только они занимались указанной темой.

В опубликованных ныне документах подробно говорится об этой эмиграции.

Накануне поездки первого секретаря ЦК КПСС Л.И. Брежнева летом 1973 года в США руководство Штатов и прежде всего государственный секретарь Г. Киссинджер потребовали от СССР урегулировать еврейский вопрос. В «Вестнике Архива Президента Российской Федерации» опубликованы материалы под названием «Как выпустить из кармана еврейский вопрос», в которых имеются записка КГБ и МВД СССР в ЦК КПСС от 17 января 1973 года, справка МВД СССР «О выезде из СССР лиц еврейской национальности на постоянное жительство в Израиль» от 26 февраля 1973 года и документы «Из рабочей записи заседания Политбюро ЦК КПСС» от 20 марта 1973 года. В этих материалах подробно освещён этот вопрос: «Когда читаешь материалы, а я их читаю все, – сказал Брежнев, открывая обсуждение этого вопроса на Политбюро, – то видишь, что всё-таки создался серьёзный тормоз в ходе завершения официального визита в США по причине сионизма. В последние месяцы разгорелась истерия вокруг так называемого образовательного налога на лиц, выезжающих за границу». Брежнев предложил отменить налог, но Щёлоков и Андропов почему-то продолжали собирать эти налоги. «Вот что стоят наши общие разговоры, – продолжал упрекать Брежнев Андропова и Щёлокова. – Поэтому сионисты воют, Джексон (сенатор. – В. П.) на это опирается, а Киссинджер приходит к Добрынину (посол СССР в США. – В. П.) и говорит, что мы понимаем, что это внутреннее дело, что мы не можем вмешиваться, у нас тоже законы есть. В то же время он говорит: помогите как-нибудь, Никсон не может пробить законопроект, он работает среди сенаторов. Зачем нам нужен этот миллион… Сионизм нас глупит, а мы деньги берём со старухи, которая получила образование. Раз у неё высшее образование – плати деньги Щёлокову. Он тебе даст бумажку, тогда ты поедешь в Израиль. Вот такова политика. Я, конечно, не забываю при этом, что отпускать не только академиков, но и специалистов среднего звена не следует, не хочу ссориться с арабами… Вы извините, что я так темпераментно говорю. Но я говорю потому, что Политбюро было такого мнения, а практических решений нет…» (Источник. 1993. № 1).

При всей слабости и противоречивости высказываний крупных политических деятелей СССР заметно, как тяжело решался один из главнейших вопросов внутренней жизни страны, который постепенно стал определяющим. В журнале приводятся цифры эмиграции с 1945 по 1972 год, всего выехало 42 234, из них только в 1972 году – 21 816 человек. И конечно, не только в Израиль, но и в США, и в Европу. Эмиграция во многом зависела от политической конъюнктуры СССР: официальный визит Брежнева в США – и цифры эмиграции сразу высоко поднялись. Но этот вопрос нас интересует попутно. Главное для нас – положение в современной русской литературе.

Игорь Шафаревич, Александр Солженицын, Владимир Бородин и другие историки и писатели заметили, что как раз в это время, в «эпоху Исхода», как вскоре еврейские публицисты стали называть начало массовой эмиграции из СССР, появились книги, статьи, очерки о России и русской истории… Начали свою деятельность журналы «Синтаксис» и «Континент» в Париже, «Время и мы» в Тель-Авиве, множество западных журналов и газет предоставляли свои страницы русским эмигрантам преимущественно еврейской национальности.

Русские и еврейские публицисты, журналисты, философы активно заговорили о русско-еврейских отношениях в культуре, в политике, в научных сферах. Если полузапретную тему обсуждали втихомолку, шёпотом, между собой, не выплёскивая на страницы газет и журналов напряжённые отношения между русскими и евреями, то в 60—80-х годах об этом заговорили в открытую. К сожалению, в открытую заговорили только в свободной от цензуры прессе, в зарубежных журналах, в частности в журнале «Вече». Скрывшись под псевдонимом А.Б. Б., автор прислал в «Вече» (1988) статью «Русско-еврейские отношения: вчера, сегодня и предвидимое», в которой сформулировал несколько принципиальных положений. Вот одно из главнейших: «Те, кто нашёптывал советы в ухо бровастому полудурку, все эти Арбатовы, Замятины, Цукановы и прочие Иноземцевы-Агентовы, все они были происхождения отнюдь не вологодского. Но именно с их молчаливого благословения, а то и с прямой подачи обрушивали на головы «русофилов» свои марксистские громы всесильные идеологи – Чаковский, Озеров, Суровцев и Оскотский (тоже ведь не вологжане отнюдь). Словом, получилось так, что начавшееся русское возрождение встретило ожесточённый натиск не столько даже от официально-партийных верхов, а именно из кругов советского привилегированного еврейства. Особенно это выявилось в эмиграции, где некоторые озлобленные люди договорились до таких пределов, что и вспоминать неприятно. По их осатанелым выкладкам получалось, что не Мардахей Маркс с Лафаргом и Либкнехтами, вместе с Троцким, Свердловым и Дзержинским, а сам русский народ и его культура породили колхозы, концлагеря и соцсоревнование… Кажется, в русско-еврейских отношениях не проглядывается ничего обнадёживающего. Но выход-то надо искать, не может человечество нравственно мириться с растущим злом, грозящим взрывом. Есть ли какие-нибудь пути для взаимопонимания, какие-либо половинчатые, частичные меры для снятия растущей напряжённости? Не может быть, чтобы их не было!» (Вече. 1988. С. 61—62). Автор статьи высказывает свою точку зрения на «четыре болезненных вопроса русско-еврейских дел в Советском Союзе», «но говорить о них вслух публично – значит нарушить жесточайшее табу с обеих сторон»: 1. «Советские евреи очень любят говорить о своем неравноправном положении, о притеснениях и даже «преследованиях»… Напротив, среди русских, украинцев и белорусов, как в народе, так и среди интеллигенции, глубоко бытует убеждение, что евреи в СССР – привилегированное сословие». 2. Некий «темноватый гешефтмахер, возглавлявший в 70-х годах «Литературную газету», шутливо призывал своих присных: «Давайте мне евреев с русскими фамилиями!» Вопрос об именах и псевдонимах стоит очень остро в кругах российской интеллигенции» (как-то автор записки познакомился с писателем, который назвал себя – Даль Орлов, а вскоре узнал, что это – Гедали Магазинер, а ведь его должность утверждали в Секретариате ЦК КПСС, как и должности Алексина, Ананьева, Полевого, Рождественского); специалист по Блоку Орлов, оказывается, имеет фамилию совсем другую – Шапиро, также певец Октября Шатров, вот почему удивляет наименование «государственный антисемитизм», которое прилепили к руководителям КПСС. 3. «В последние годы русский язык обогатился двумя неологизмами: «полтинник» и «женатик». Речь идёт, само собой, о русско-еврейских полукровках и лицах, состоящих в браке с евреями… Судьба полукровок вызывает ревнивое внимание с обеих сторон, каждая сторона претендует на преобладание. Видимо, это глубоко безнравственная установка, порожденная мелочным и пошлым «патриотизмом». 4. «Споры о том, насколько «марксизм-ленинизм» является еврейским по своему происхождению, совсем ещё недавно вызывали потрясения, доходившие чуть ли не до поножовщины… Во времена еврейской эмансипации в Западной Европе в прошлом веке способные и деловые евреи породили финансистов, учёных, деятелей культуры и т. п., а вот неудачники, озлобленные на весь мир, потянулись за Марксом и Лассалем, которые были сами типичными озлобленными неудачниками. Основа «учения» Маркса есть ненависть, опрокинутая на весь мир, – в том числе и на еврейство, из недр которого он, внук раввина, вышел: его суждения о евреях таковы, что иной антисемит (без кавычек) и цитировать их постесняется… Участие евреев в создании «ленинской России» очень велико, это ясно, но никто ещё, кажется, не задумался над вопросом: а какие это были евреи?.. Итак, в разрушительных оргиях «марксистов-ленинцев» не участвовало еврейство в целом, а – просим прощения! – отбросы еврейства, евреи-неудачники, которые в своих неустройствах винили всё человечество (включая, разумеется, собственных сородичей). Именно они, полуобразованные еврейские молодые люди, порвавшие с тысячелетней традицией предков, именно они, в сущности, дали Гитлеру материал для антисемитской (опять без кавычек) пропаганды. Именно они, в кожаных своих куртках, опоясанных маузерами, разогнали синагоги и молитвенные дома, ссылали, а потом казнили российских сионистов. По высшим партийным указаниям, закрытия синагог должны были производиться в 20-х и 30-х годах исключительно евреями – комсомольцами, партийцами, чекистами». И автор статьи задаётся лишь одним вопросом после всего сказанного: возможно ли улучшение русско-еврейских отношений. И отвечает: «Видится только один выход в затянувшейся распре: доброжелательное и гласное обсуждение вопросов и елико возможно – понимание друг друга. Путь будет сложным и долгим, но ведь и спешить нам всем некуда» (Там же. С. 63—72).

Но выход оказался трагическим: Горбачёв и Ельцин, захватив власть, не сумели её поделить, Ельцин со всем своим окружением, преимущественно еврейским, захватили всю полноту власти, разделили между собой почти всё государственное имущество, земли, деньги, заводы и фабрики, газ, нефть, золото, банковские счета и пр. и пр., создали антинародную Конституцию…

В связи с этим необходимо указать ещё на одну статью, опубликованную накануне трагических событий, – на статью «Мысли и факты» (Земля. М.; Таруса, 1988. № 5. Редактор В.Н. Осипов), перепечатанную в журнале «Вече» (1988) и составленную из обращений В. Брюсовой, доктора искусствоведения, члена Союза художников, лауреата Государственной премии РСФСР, Г. Литвиновой, доктора юридических наук, и члена СП СССР Т. Пономарёвой в высшие партийно-правительственные инстанции: «В последние месяцы некоторые органы печати, как по команде, начали кампанию против русского «шовинизма» и русского «национализма». Речь идёт о «Московских новостях», «Известиях», «Огоньке», «Вечерней Москве», «Советской культуре». Все статьи направлены против патриотического объединения «Память». До этого были нападки на наших писателей – В. Белова, В. Астафьева, на режиссёра и актёра Н. Бурляева, на историка А. Кузьмина, критика В. Кожинова и на многих других… Невольно возникает вопрос, с чего это вдруг русские люди, видные деятели нашей культуры, впали в один порок: национализм, шовинизм, антисемитизм и даже фашизм. Искони одной из черт русского национального характера было ярко выраженное чувство народолюбия. Это неопровержимо подтверждает история» (Там же. С. 178). И тут же последовал вывод из обращения: «Но русские никогда не смирятся с тем, что их превратили в послушных исполнителей чужой воли, в «гоев» – те, кто ставит это своей целью, – жестоко просчитаются» (Там же. С. 182).

Так что острые национальные отношения по-прежнему волновали русское общество, шла полемика между писателями, художниками, режиссёрами, учёными. Выходили многочисленные публикации русских эмигрантов, преимущественно еврейской национальности, полные ненависти к России, её настоящему и её прошлому.

Игорь Шафаревич, академик РАН, тщательно изучивший эти публикации (книги и статьи Г. Померанца, А. Амальрика, Б. Шрагина, А. Янова, Р. Пайпса и др.), изложил в «Русофобии» основные положения этих книг, статей и очерков. Они сводились к следующему:

«Историю России, начиная с раннего Средневековья, определяют некоторые «архетипические» русские черты: рабская психология, отсутствие чувства собственного достоинства, нетерпимость к чужому мнению, холуйская смесь злобы, ненависти и преклонения перед чужой властью.

Издревле русские полюбили сильную, жестокую власть и саму её жестокость; всю свою историю они были склонны рабски подчиняться силе. До сих пор в психике народа доминирует потребность во власти, «тоска по Хозяину».

Параллельно русскую историю ещё с ХV века пронизывают мечтания о какой-то роли, или миссии России в мире, желание чему-то научить других, указать какой-то новый путь или даже спасти мир. Это «русский мессианизм» (а проще – «вселенская русская спесь»), начало которого авторы видят в концепции «Москвы – Третьего Рима», высказанной в ХVI веке, а современную стадию – в идее всемирной социалистической революции, начатой Россией.

В результате Россия всё время оказывается во власти деспотических режимов, кровавых катаклизмов. Доказательство – эпохи Грозного, Петра I, Сталина.

Но причину своих несчастий русские понять не в состоянии. Относясь подозрительно и враждебно ко всему чужеродному, они склонны винить в своих бедах кого угодно: татар, греков, немцев, евреев… только не самих себя.

Революция 1917 г. закономерно вытекает из всей истории. По существу, она не была марксистской, марксизм был русскими извращён, переиначен и использован для восстановления старых традиций сильной власти. Жестокости революционной эпохи и сталинского периода объясняются особенностями русского национального характера. Сталин был очень национальным, очень русским явлением, его политика – это прямое продолжение варварской истории России. «Сталинизм» прослеживается в русской истории по крайней мере на четыре века назад.

Те же тенденции продолжают сказываться и сейчас. Освобождаясь от чуждой и непонятной ей европеизированной культуры, страна становится всё более похожей на Московское царство. Главная опасность, нависшая сейчас над нашей страной, – возрождающиеся попытки найти какой-то собственный, самобытный путь развития, – это проявление исконного «русского мессианства». Такая попытка неизбежно повлечёт за собой подъём русского национализма, возрождение сталинизма и волну антисемитизма. Она смертельно опасна не только для народов СССР, но и для всего человечества. Единственное спасение заключается в осознании гибельного характера этих тенденций, в искоренении их и построении общества по точному образцу современных западных демократий.

Некоторые же авторы этого направления высказывают бескомпромиссно-пессимистическую точку зрения, исключающую для русских надежду на какое-либо осмысленное существование: истории у них вообще никогда не было, имело место лишь «бытие вместо истории», народ оказался лишь мнимой величиной, русские только продемонстрировали свою историческую импотенцию, Россия обречена на скорый распад и уничтожение» (Шафаревич И. Русофобия. М., 2005. С. 22—24). Автор изложил лишь «самую грубую схему» того, что в своих очерках и книгах воссоздали представители того литературного направления, которое И. Шафаревич отнёс к так называемому «Малому народу», вспомнив меткое определение этому направлению, которое дал ему Огюстен Кошен, изучавший историю Французской революции и выделивший «Малый народ», господствовавший над «Большим народом». И. Шафаревич приводит цитаты из этих ужасающих книг, пропитанных отвращением к русскому народу… «По-видимому, в жизни «Малого народа», обитающего сейчас в нашей стране, еврейское влияние играет исключительно большую роль: судя по тому, насколько вся литература «Малого народа» пропитана идеями еврейского национализма, естественно думать, что именно из националистически настроенных евреев состоит то центральное ядро, вокруг которого кристаллизуется этот слой… Однако категория «Малого народа» шире: он существовал бы и без этого влияния, хотя активность его и роль в жизни страны была бы, вероятно, гораздо меньше» (Там же. С. 100).

И. Шафаревич легко и доказательно опроверг все эти досужие домыслы.

Александр Солженицын, изучавший все эти вопросы и проблемы, высказывает поразившее его наблюдение: «Во многих голосах пробуждённого еврейского самосознания – удивляли, резали слух и сердце – противорусские чувства и доводы» (Солженицын А.И. Двести лет вместе. Ч. 2. М., 2002. С. 484).

Но «противорусскими чувствами и доводами» никого не удивишь, этими чувствами и доводами пронизаны чуть ли не все еврейские публикации на Западе или в самиздате в России. Другое потрясло Александра Солженицына:

«Это было, конечно, целое историческое движение – отворот евреев от советского коммунизма.

В 20-х и 30-х казалась необратимой сращённость советского еврейства с большевизмом. И вдруг – они расходятся? Да радость же!

Разумеется, – как и вообще всегда у всех людей и у всех наций, – нельзя было ждать, что при этой переоценке будут звучать сожаления о прежней вовлечённости. Но я абсолютно не ожидал такого перекоса, что вместо хотя бы шевеления раскаяния, хотя бы душевного смущения – откол евреев от большевизма сопроводится гневным поворотом в сторону русского народа: это русские погубили демократию в России (то есть Февральскую), это русские виноваты, что с 1918 года держалась и держалась эта власть!» (Там же. С. 454). А. Солженицын, как и И. Шафаревич, приводит ужасающие цитаты из сочинений этих публицистов, которые выросли в России, воспитывались в русской среде, получили образование, много лет работали в популярных русских изданиях, а потом легко и просто утверждают, что «в огромных глубинах душевных лабиринтов русской души обязательно сидит погромщик… Сидит там также раб и хулиган», «Россия – помойная яма», «русский национализм неизбежно примет агрессивный, погромный характер», «заменив вакуум, образовавшийся после исчезновения русской интеллигенции, евреи сами стали этой интеллигенцией»… «Этой интеллигенцией» евреи просто не могли стать, они или создали свою интеллигенцию, или стали частью русской интеллигенции.

Продолжая диалог между русской и еврейской интеллигенцией, Владимир Хазан в книге «Особенный еврейско-русский воздух (К проблематике и поэтике русско-еврейского литературного диалога в ХХ веке)» вспоминает строчки русско-еврейского поэта Давида Кнута и высказывается по поводу многолетнего русско-еврейского диалога вполне оптимистически:

…Особенный еврейско-русский воздух…
Блажен, кто им когда-либо дышал.

Владимир Хазан (1952), эмигрант, уехал из России в 1992 году, преподает на кафедре русских и славянских исследований Еврейского университета в Иерусалиме, автор нескольких книг по русской литературе, в том числе «Проблемы поэтики С. Есенина» (1988), «Тема смерти в лирических циклах русских поэтов ХХ века» (1990), «О. Мандельштам и А. Ахматова: наброски к диалогу» (1992). «Особенный еврейско-русский воздух» – итог его многолетних наблюдений и размышлений над русско-еврейскими литературными связями, представляющими интереснейший и отнюдь не до конца осмысленный культурно-исторический феномен. «Собранные под одной обложкой материалы написаны в разных жанрах – от научной статьи до научно-популярного очерка – и предлагают читателю некоторые аспекты этой полифонической темы», – говорится в аннотации к этой книге. И в предисловии «От автора» читаем: «Солидный кусок еврейской истории, связанный с Россией, не может быть однозначно сведён к ненависти и погромам, нелепым подозрениям и наветам, насилию и преследованиям. Вопреки всему этому, века исторических связей русских (в широком смысле – как россиян) и евреев привели к возникновению подлинных культурных ценностей, обладателями которых в общей и равной степени являются и те и другие… В книге раскрываются некоторые новые аспекты русско-еврейского диалога в области изящной словесности. Контакты и касания, а подчас противоречия и столкновения – словом, то, что и составляет понятие диалога, независимо от того, осознается ли он ведущими его сторонами как целенаправленный, – образуют явления, требующие пристального внимания и анализа, – в целом ряде случаев ни то ни другое их в нужной степени не коснулось…» (Хазан В. Особенный еврейско-русский воздух. М.; Иерусалим, 2001. С. 7—8).

В этом – основы русско-еврейского диалога в области изящной словесности, диалога научного, объективного, беспристрастного.


Еле приметной точкой мелькало на литературном горизонте имя молодого прозаика Василия Белова: «Деревня Бердяйка» (Наш современник. 1961. № 3), на которую мало кто обратил внимание, сборник стихов, сборник рассказов «Речные излуки», вышедший в издательстве «Молодая гвардия» в 1964 году. И неожиданно – повесть «Привычное дело» в журнале «Север», в первом номере за 1966 год. В центре повести – рядовая крестьянская семья, живущая на не слишком щедрой к человеку вологодской земле.

А незадолго до В. Белова пришёл в издательство «Советский писатель» Евгений Иванович Носов со сборником своих рассказов и повестью «Моя Джомолунгма». Такого Носова никто в издательстве не знал, подшучивали: не хватит ли нам одного Носова – Николая Николаевича? И действительно, Евгения Носова знали только в Курске, здесь вышли первые сборники его рассказов – «На рыбачьей тропе» и «Дом за триумфальной аркой», а печатался в курских газетах и журналах, изредка – в журналах «Молодая гвардия» и «Наш современник». В 1961 году вышел сборник рассказов «Тридцать зёрен» в издательстве «Молодая гвардия» и «Где просыпается солнце?» в Курском книжном издательстве.

Чаще всего молодой писатель, повзрослевший, оказывается в родной деревне, ведёт разговор с теми, кто помнит его отца, мать, родных. Здесь он родился и вырос, здесь он познал первые человеческие радости, слёзы, обиды. Здесь он научился смеяться и плакать, впервые подрался, отстаивая свои убеждения. Всё здесь было впервые, если не с ним, то с отцом, дедом, прадедом.

Очень точно удалось Юрию Сбитневу передать свои чувства и впечатления от встречи с родной стороной: «Сладко пахнет занявшейся в печах берёзовой корой. Запах этот поднимает в душе какие-то сокровенные чувства. Будит память о далёком теперь уже детстве, о песнях, что слышал с колыбели, о сырых грибных местах, о румяном жаворонке с глазами-изюминками, что уместился на плоской ладони бабушки, готовый вот-вот вспорхнуть, о санках-леточках, о всём том, что вписано в наши сердца большими, очень большими буквами – Родина».

На секунду прервём своё повествование и предоставим выписку из дневниковых записок одного из внимательных читателей:

«5 марта 1976 года. Читаю журнал «Наш современник» № 3 за 1974. Валентин Волков. «Три деревни, два села». Записки библиотекаря. Дивная, прекрасная повесть.

За последнее время появилась целая новая Русская литература. «Деревенщики» (все почти из провинции). Но это совсем не «деревенщики». Это очень образованные, тонкие, высокоинтеллигентные, талантливые как на подбор люди. Читал – часто плачу, до того хорошо.

Правда, свободная речь, дивный русский язык. Это лучше, чем Паустовский, Казаков и др., которые идут от Бунина. А в Бунине уже слишком много от «литературы». Больше, чем надо. Это скорее от Чехова, но непохоже, да и по духу – другое. Как и у Чехова – гармонично, т. е. и жизнь, и искусство слиты, соединены, не выпирает ни одно, ни другое. Дай Бог, чтобы я не ошибался, так сердцу дорого, что есть подлинная, истинно русская, народная литература в настоящем смысле этого слова» (Свиридов Г. Музыка как судьба. М., 2002. С. 96). Автор записки упоминает Василевского, Астафьева, Белова, Носова, Абрамова, «чудесного, лиричного Лихоносова», Солоухина. «Господи! Я счастлив!» – завершает свою запись великий композитор, упрекая попутно Паустовского, Нагибина и Казакова, что они «сбиваются на беллетристику», когда нет ощущения самой жизни, хотя это и придумано умело, с фантазией.

Виктор Астафьев близок Василию Белову, Евгению Носову, Валентину Распутину ясностью национального стиля, литературной школой и верностью традициям русского и мирового реалистического искусства. Начинал он свою творческую деятельность в провинции, первые его рассказы были опубликованы в газете «Чусовский рабочий» в 1951 году, в 1953 году вышла его первая книга. Осенью 1959 года Виктор Астафьев поступил на Высшие литературные курсы при Литературном институте, почти одновременно с Евгением Носовым, в это же время, с 1959 по 1964 год, учился в Литературном институте Василий Белов, жили в общежитии института, здесь они познакомились и подружились, читали сочинения друг друга, о чём свидетельствует их опубликованная большая переписка.

Выходят книги В. Астафьева «Стародуб» (1959), «Кража» (1966), сборник рассказов «Синие сумерки» в издательстве «Советский писатель» в 1968 году, в который вошли лучшие рассказы, в том числе и «Ясным ли днём», опубликованный в седьмом номере «Нового мира» в 1967 году.

В 1969 году В.П. Астафьев переехал в Вологду, иной раз заглядывал сюда и Евгений Носов для встречи с Беловым и Астафьевым.

В повести «Пастух и пастушка» (1971) остро и бескомпромиссно показана война, в которой В. Астафьев принимал участие.

Повесть В. Астафьева «Царь-рыба» (1976), опубликованная в журнале «Наш современник», была в 1978 году отмечена Государственной премией СССР.

Много лет писатель работал над многоликой повестью «Последний поклон» (1968—1975), отдавая дань тем, кто воспитал и сформировал его как личность, кто передал ему нравственные ценности деревенской жизни, и вырастает под его пером символический образ русской женщины, бабушки Катерины, мудрой, тонкой носительницы лучших черт русского национального характера.

Затем последовали драмы «Черёмуха» (1978), «Прости меня» (1980), всю жизнь писал «Затеси», «Посох памяти» (1980), повесть «Печальный детектив»…

Все сочинения Виктора Астафьева написаны превосходно, с подлинным знанием жизни, с глубоким проникновением в душу своего русского современника, писатель без утайки говорит о его сильных и слабых сторонах.

В 1981 году вышло Собрание сочинений в четырёх томах.

В последние годы жизни долго и трудно писал роман о войне, о том бескомпромиссном горе человека, оказавшегося на фронте.

Темы Виктора Астафьева – все те же: война, деревня, город. И герой всё тот же – русский человек, оказавшийся в тяжелейших жизненных обстоятельствах, но не утративший своих человеческих достоинств и благородных устремлений, выпутываясь из сложных жизненных перипетий.

На вручении Государственной премии РСФСР в 1976 году Евгений Носов прямо заявил, что он по-прежнему будет писать о деревне – «тема «человек – земля» самая любимая, самая волнующая для меня, являющаяся чутким исследовательским инструментом социальных и нравственных проблем». А выступая на V съезде писателей России, Евгений Носов подвёл некоторые итоги литературных дискуссий о так называемой деревенской литературе:

«Как вам известно, меня и ещё некоторых писателей причисляют к так называемой «деревенской прозе». Получается так, что существуют просто и просто поэты, свободные граждане нашей литературы, которые вольны избирать любую тему или же вовсе не избирать никакой. И никто с них ничего не спросит. И существуем мы, «деревенщики», с которых спрашивается многое. Правда, говорят, что назвали нас так вроде бы не совсем удачно, обещали чем-то заменить это название, но оно так и присохло. Ходить в «деревенщиках» уже тем неудобно, что за провинность одного из нас критики секут всю деревенскую прозу оптом. Окончилась Великая Отечественная, страна поднималась из руин, восстанавливали фабрики и заводы. Но именно это время стало страшным, губительным для русской деревни. Нищало, вымирало, уничтожалось российское село, брошенное за неперспективностью, в угоду «грандиозным» планам «сращивания города и деревни». Всё более зыбкими становились связи человека с родной землей, с корнями как основой всего сущего. Тогда, на изломе 50—60-х годов минувшего столетия, в русскую литературу пришли писатели, громко и открыто сказавшие о бедах родины – большой и малой.

«Деревянные кони» и «Две зимы и три лета» Фёдора Абрамова, «Последний поклон» Виктора Астафьева, «Привычное дело» Василия Белова, «Из жизни Фёдора Кузькина» Бориса Можаева, «Живи и помни» Валентина Распутина… Все эти произведения стали классикой, и нелепым кажется ныне стремление иных ревнителей отторгнуть их от великой русской национальной литературы. Просто и точно выразил суть устремлений всех писателей – радетелей об отчей земле – В.П. Астафьев в своей повести «Пастух и пастушка»: «Одна истина свята на земле: материнство, рождающий жизнь труд хлебопашца, вскармливающий его. И вот стали деревенщиками… Так сказать, для профилактики. Так что писателя названного профиля украшают не только книжицы и книжки, но и не проходящие синяки и шишки. Однако надо полагать, что это придаёт им определённый запас прочности…»

Евгений Носов в своей речи напомнил о Валентине Овечкине, о его повестях «С фронтовым приветом» и «Районные будни», которые вызвали огромный общественный подъём, сотни современников писали Овечкину письма: «Ежедневно на крыльцо его льговского дома поднималась замотанная почтальонша, грохая на стол тяжеленную сумку, – так рукоплескала страна мужеству и несгибаемой отваге писателя». Воздал Носов мужеству Гавриила Троепольского, Василия Пескова, которые боролись за сохранение равновесия между человеком и природой, призывая не губить чрезмерными усилиями и постановлениями святость земли. «Подобные попытки, – продолжал Евгений Носов свою речь, – выправить творческое русло писателя не единожды предпринимались по отношению к таким зрелым и глубоко мыслящим художникам, как Александр Яшин, Фёдор Абрамов, Василий Белов и Виктор Астафьев, Василий Шукшин и Сергей Залыгин. В чём только их не обвиняли: и в упоении патриархальщиной, и в искажении правды, и в незнании психологии современного крестьянина, и вообще в отрыве от современности. Как тут не вспомнить былые рапповские замашки, когда вот так же обвиняли во всех смертных грехах первого нашего «деревенщика» Михаила Шолохова!»

Только что прошла литературная дискуссия о «деревенской» прозе, снова критики высказали ряд советов прозаикам. Сначала выпускают «юнца», который отпускает оплеухи самым талантливым писателям, иронизирует по поводу того, что «наша «деревенская проза», почитающая себя народной, демократической и стихийной, проявляет некий снобизм, аристократизм, пренебрежение к «чёрной» стороне жизни, не связанной с хрестоматией», а во-вторых, задаёт, с его точки зрения, сокрушительный вопрос: «Почему не помнят ревнители «элитарно-деревенской» школы, что путь искусства, скажем толстовского, проходил через политику и экономику тоже?»

«Вот такие две пощёчины! – восклицает Евгений Носов. – И лишь потом до вас вдруг доходит, что тут, в этих цитатах, что ни слово, то возвышающая ложь, что ни поворот мысли, то оскорбительное извращение.

Во-первых, это что же за этакое чучело – народная стихийно-демократическая проза? Ничего себе ярлык! Так и чудится за этакими словесами патлатая, расхристанная фигура батьки Махно.

И я даже мысленно не могу себе представить в рядах этой расхристанно-стихийной литературы таких последовательных борцов за общенародное и общегосударственное дело, какими являлись и являются писатели Валентин Овечкин, Гавриил Троепольский, Леонид Иванов, Сергей Крутилин, Фёдор Абрамов, Сергей Викулов, Михаил Алексеев, Анатолий Калинин, Виталий Закруткин, Сергей Залыгин, Пётр Проскурин, Василий Шукшин, многие, многие другие почтенные писатели-«деревенщики».

Вот она, подлинная полевая гвардия! Других школ я не знаю… И вышеупомянутые писатели тем и завоевали всеобщее признание, что постоянно и непременно окунались в самую гущу, в самую «черноту» повседневной жизни и труда своего народа… Что же касается советской литературы, в том числе и деревенской, то можно с гордостью сказать, что мы сегодня оставляем потомкам такое художественное наследие, по которому, как по самым достоверным источникам, можно изучать и нашу историю, и нашу политику, и экономику, и духовную культуру» (Литературная газета. 1980. 17 декабря).

…Вся жизнь Еремея Ивановича Бисеркина, героя рассказа Н. Родичева «Будет день…» (Москва. 1968), прошла на шахте, на людях. Ничего не таил он от людей – ни своей смелости, ни своего мужества, ни своей силы. Честен и бескорыстен его жизненный путь. Почётный шахтер Еремей Иванович Бисеркин давно вышел на пенсию, а на всех собраниях по-прежнему его продолжают выбирать в президиум, тепло отзываются о нём. Память о его подвиге в годы Гражданской войны неистребимо живёт в сердцах его земляков. Из поколения в поколение передавалась людская молва о том, как в давние времена Еремей Иванович, прозванный Ярёмой, рискнул своей жизнью, спустился под землю, прошёл несколько километров забытыми ходами к основанию шурфа, поднялся по тёмному колодцу вверх и обрушил пробку на себя. Только чудо спасло его да человеческая смекалка.

В этом рассказе Н. Родичев славит обыкновенного человека, сошедшего в подземелье для того, чтобы люди могли заняться привычным трудом, для того, чтобы «возвратить» этому миру его реальные черты, а людям – надежду. До поры до времени был маленьким, незаметным, рядовым. Но пробил его час, благородное сердце его повело на подвиг, «мысль возвышенная» окрасила все его поступки.

«Ради всех нас Ярёма опустился в заброшенный рудник. Каждый шахтер поймёт, что это значит. Ярёма постоял за наше дело, как первый воин стоит в битве за отечество».

«Бухтины вологодские» Василия Белова (Новый мир. 1968) привлекли внимание читателей необычностью жанра и новизной человеческого характера. Образ Барахвостова – весёлого, неунывающего деревенского фантазёра – во многом явление новое в нашей литературе. Его «бухтины вологодские» – побасенки, выдумки – полны неподдельного юмора, точных и метких наблюдений над самим собой, над окружающим его миром. Много серьёзного и забавного, комического и трагического найдёт читатель на страницах повести «Бухтины вологодские». Над чем-то задумается, о чём-то погорюет, а над чем-то весело посмеётся.

Своеобычно складывается литературная судьба Ивана Антоновича Ефремова, одного из виднейших представителей русской прозы и современной фантастики. Он начал свою творческую карьеру в 1942 году публикацией сборника «Рассказы о необыкновенном», в который вошли и приключенческие, и научно-фантастические рассказы. Рассказы понравились. И одна за другой стали выходить его книги «Встреча над Тускаророй» (1944), «Пять румбов» (1944), «Белый рог» (1945), «Алмазная труба» (1946), «Звёздные корабли» (1948), «На краю Ойкумены» (1949), «Путешествие Баурджеда» (1953). Затем профессор палеонтологии, известный путешественник и исторический романист опубликовал теперь уже переведённую на многие языки научно-фантастическую утопию «Туманность Андромеды» (1957), которую посвятил коммунистической цивилизации в ХХХ веке. Утопия эта как бы предвосхитила последующую глубокую метаморфозу фантастического жанра: описание проблемы техники и технологии стало уступать место изображению нравственных проблем будущего.

Эти животрепещущие проблемы проецированы в будущее в новом произведении И. Ефремова – романе «Час Быка» (Молодая гвардия. 1969).

Роман «Час Быка» – прекрасное свидетельство того, что лишь художник, владеющий цельным, гармоническим мировоззрением, способен в наш век создавать высокохудожественные произведения. Все произведения И. Ефремова – убедительнейшее подтверждение его давнего высказывания о том, что мир не должен дать себя запугать грядущими сложностями. Пренебрежение к нуждам и чаяниям простых людей, эгоизм, культ сверхутончённых переживаний – вот качества, которые будут чужды нашим потомкам. Роман «Час Быка» – художественное исследование высшей справедливости, первоосновы грядущего духовного бытия, здесь острой критике подвергается зло, ложь, неумелые правители, которые ведут фантастическое государство к неизбежной гибели. Многие официальные критики подвергли роман беспощадному разносу, увидев актуальность романа, разоблачающего сегодняшних властителей.

А от «Часа Быка» И. Ефремов шагнул в далёкое прошлое, во времена Александра Македонского, где надо строить сюжет по незначительному количеству документов и воспоминаний, назвав свой последний исторический роман «Таис Афинская» (1973).

«Роман «Таис Афинская», – писал И. Ефремов в предисловии к роману, – основан на известном по античным источникам историческом эпизоде: сожжении Персеполиса – одной из столиц персидского царства – знаменитой афинской гетерой, участвовавшей в походе Александра Македонского. Эпизод этот одно время отрицался буржуазными историками, в том числе и столь крупным знатоком эпохи Александра, как В. Тарн.

Современные исследователи – а среди них и такой авторитет, как М. Уилер, – восстанавливают достоверность эпизода. М. Уилер в своей недавно опубликованной и только что вышедшей в русском издании книге «Пламя над Персеполисом» даёт не лишённое юмора объяснение замалчивания роли Таис Тарном и ему подобными учёными. Пуританские взгляды Тарна, ханжеская буржуазная мораль не позволили ему придать столь большое значение «жрице любви», как в его время рассматривали греческих гетер… В превосходной художественно-исторической биографии Александра Македонского, написанной Г. Лэмбом, в монографии А. Боннара Таис отводится надлежащее ей место, нет оснований сомневаться в правдивости Плутарха, Арриана, Диодора и других древних авторов, сообщающих о ней» (Ефремов И. Таис Афинская: Исторический роман. М.: Молодая гвардия, 1973. С. 3).

Таис на первых же страницах романа связала свою судьбу с великим Александром, будущим флотоводцем Неархом, могучим Гефестионом и Птолемеем, основателем царствующего рода правителем, и прошла с ними весь путь эллинов и македонцев к великим победам над персами и народами Востока. Юная, умная, образованная, красивая и обаятельная Таис покорила сердца своих друзей и участвовала во многих приключениях жителей Древнего мира. Она неотразимая актриса, певица, она хорошо знает философию Аристотеля и других древних философов, чувствует красоту и талантливо говорит о значении красоты в окружающем мире, её интересуют дворцы и храмы, ваятели и живописцы, она участвует в экспедициях, которые опасны для её жизни, она учит великого Александра любить женщин и их красоту. Она многое может, но один эпизод покоряет её отвагу и гуманизм. В походе Александра против персов она увидела толпу бредущих эллинов, македонцев и людей других национальностей, попавших в плен к персам и искалеченных пытками. И вот во дворце Ксеркса, Петрополисе, при Александре и воинах-победителях она исполняет торжествующий победный гимн, знаменующий поражение персов, а в заключение, отказываясь от наград, которые ей пообещал Александр за исполнение гимна, она просит у него разрешения произнести речь, «и не гневайся, если она тебе не понравится». И вот что она сказала: «Этот город – сердце и душа Персии. К моему великому удивлению, кроме сокровищ и дворцов, здесь нет ни храмов, ни собрания учёных и философов, ни театров, ни гимнасионов. Не созданы статуи и не написаны картины, прославляющие красоту и подвиги богов в образе людей и божественных героев. Кроме надменных толстомордых быков-царей, принимающих дары, и процессий раболепствующих и пленных, здесь нет ничего. Чаши колонн по сорок локтей на платформе в тридцать локтей высоты – всё это лишь для того, чтобы возвысить владык унижением подданных. Ради этого здесь трудились искалеченные эллины, ионийцы, македонцы и фракийцы, толпу которых мы встретили? Ради этого Ксеркс со своим злым сатрапом принёс кровь и смерть в Элладу, дважды сжигал мои родные Афины, увёл в плен тысячи и тысячи искусных мастеров нашей страны? Я здесь одна с вами, герои-победители, повергшие в прах могущество недобрых владык. Я служу богине красоты и знаю, что нет хуже преступления, чем поднять руку на созданное человеком прекрасное. Разве может красота служить злой власти? Разве есть красота без добра и света? Завтра вы уходите, оставляя в неприкосновенности обиталище сокрушённой вами деспотии! Неужели я одна ношу в своём сердце пожарище Афин? А мучения пленных эллинов, длившиеся до сих пор, слёзы матерей, хотя бы это и было восемь – десять лет назад?! Неужели божественный Александр нашёл удовольствие усесться на троне разорителя Эллады, будто слуга, забравшийся в покои господина?» Все притихли, оцепенели. Александр вскочил, услышав несколько обидных слов в свой адрес.

– Чего же ты хочешь, афинянка? – спросил царь таким львиным рыком, что закалённые воины вздрогнули.

– Огня! – звонко крикнула она на весь зал.

– Возьми! – Он снял факел и подал гетере, сам взял второй… Два факела мгновенно подожгли занавеси на окнах, подвески и шнуры, лёгкие деревянные переплёты для цветов.

Безумие разрушения охватило сподвижников Александра. С воплями восторга и боевыми кликами воины хватали факелы и разбегались по дворцам…» (Там же. С. 315—317).

Смерть Александра, рождение детей Таис от Птолемея, развал завоёванных царств – таково продолжение этого увлекательного исторического романа.

А роман Дмитрия Зорина «Русская земля» (1965) переносит нас совсем в другое время. Здесь есть слова, в которых философски оформилась одна из ведущих тенденций современной литературы – память о великой истории нашего народа, уходящей своими корнями в тысячелетнее прошлое. «Иди вперёд, не оглядываясь назад», – говорят нам только злейшие враги, духовные слепцы, желающие казаться зрячими. Сражающийся человек, страдающий и радующийся, независимо от своего желания в минуту важного решения оглядывается назад, на свою жизнь, потому что его жизнь светит из глубины, как солнце издали. Разумно увидел прошлое, наш внутренний светоч, в едином целом – значит, жизнь человека отгадана в будущем; не проник на всю глубину пройденных троп или испугался несладкой правды минувшего – человек искажён; беспамятный, он мытарит без дороги, как перекати-поле, не зная радости веры в красоту жизни». Вот такую внутреннюю связь нынешнего с минувшим закрепляют в сознании своего читателя такие разные по своей творческой манере художники, как Георгий Марков, Григорий Коновалов, Николай Шундик, Анатолий Ананьев. Читаешь их романы и будто совершаешь увлекательное и вдумчивое путешествие по сегодняшней и вчерашней России. Перед читателем оживают цельные, необычные характеры, раскрывается щедрая природа сибирской тайги и трогательная красота среднерусского пейзажа. Предстают сложные моральные, политические, экономические проблемы, а события развиваются в различных уголках нашей необъятной Родины. Многое отличает названных писателей друг от друга как художников: выбор темы, характеров, композиция, стиль, отношение к языку, но каждый из них проводит, естественно по-своему, одну и ту же глубокую мысль, высказанную ещё Белинским: у прошлого мы испрашиваем своё будущее.

Роман Георгия Маркова «Сибирь» (журнал «Знамя») посвящён изображению предреволюционных событий в Сибири. Уже по первой части произведения можно было сказать, что роман задуман как эпическое повествование, в центре которого стоят образы большевиков – организаторов революционных событий в Сибири. С побега из ссылки одного из видных большевиков, Ивана Акимова, и начинается роман «Сибирь». По решению комитета Акимов должен пробраться в Стокгольм, «явиться к Лихачёву, быть возле него, спасти материалы научных изысканий учёного от расхищения зарубежными коршунами, сберечь их для отечества, которое скоро, совсем-совсем скоро станет царством рабочих и крестьян…». Заблудился бы он, пропал в непроходимой тайге, если бы не счастливый случай, в результате которого он оказался под присмотром хороших людей, близких большевикам.

Особенно привлекателен старый рабочий Федот Федотович, с которым Акимову пришлось провести много дней. Трудная жизнь выпала Федоту Федотовичу. Десять лет каторги и вечное поселение получил он за самосуд над предателем, выдавшим руководителей забастовки. Внимательно слушает Иван Акимов рассказ старого рабочего, и чувство настороженности постепенно исчезает. Такой не подведёт.

Роман Григория Коновалова «Былинка в поле» (журнал «Москва») переносит нас в 20-е годы, в одно из сёл Пермской губернии. Казалось бы, традиционная разработка традиционной для нашей литературы темы. Но удивительное дело – Григорий Коновалов ни в чём не повторяет в романе своих литературных предшественников, настолько своеобразны характеры главных действующих лиц, настолько крепок и индивидуален язык художника. Роман Григория Коновалова привлекает внимание не только острыми событиями и драматическими положениями, с описания которых он начинается, – действие потом замедляет свой первоначальный бешеный темп, входит в свои спокойные берега, становится даже чуть-чуть замедленным, а интерес к роману всё увеличивается. Оно и понятно: в экспозиции наметились действующие персонажи, а потом зажили своей полнокровной, самостоятельной жизнью, уже не подвластной художнику.

Григорий Коновалов, разумеется, много внимания уделяет социальным преобразованиям на селе, его герои готовятся к новой жизни в колхозе, но всё-таки главный интерес художника привлечён к исследованию душевных переживаний, к тому человеческому в человеке, что наиболее точно раскрывает истинную суть действующего лица. Вот почему Григорий Коновалов часто оставляет человека наедине с самим собой, наедине со своей совестью.

Кто бы мог подумать, что в Автономе Чубарове столько дикой ярости, безрассудства, какой-то отвратительной накипи, непостижимо откуда взявшейся! Ведь до женитьбы на Марьке он слыл весьма добропорядочным молодым человеком, завидным женихом, а тут словно подменили, настолько стал он неузнаваем.

Внимательно и чутко художник исследует его душу, тонко мотивируя все его поступки, порой противоречащие друг другу.

Брат Автонома Влас во время Гражданской войны так и не выбрал себе правильную дорогу. Запутался, живёт под чужим именем, пока мучительно не приходит к нему понимание невозможности прежнего, затравленного существования. Качался Влас, как былинка в поле, из стороны в сторону, так и погиб беззащитным и одиноким от рук своего атамана.

Драматична судьба Василисы и Кузьмы Чубаровых. Сильные, умные, добрые, смелые люди, а жизнь не удалась им: два сына, и оба с какими-то вывихами. Любят друг друга, а душевности в их отношениях нет. Особенно интересен, оригинален образ Кузьмы. Он мог остаться дома, с семьёй, если бы не признал за собой вины в содеянном преступлении. Но нет, Кузьма сам объявился, пошёл на каторгу страданием искупать свой грех. А вернувшись, спокойно, какими-то отрешёнными глазами смотрел на всё происходящее вокруг. Внешне он ничем не проявляет своей заинтересованности в жизни, словно надломилось в нём что-то, а между тем голова его была полна раздумий о смысле жизни, сердце его билось в тревоге и волнении за своих близких и родных.

«Былинка в поле» – роман о судьбах наших отцов, о том, как трудно зачиналась новая жизнь, как люди жестоко ошибались и всё-таки находили свой путь в ней, как в болезненной ломке старого быта рождался иной уклад человеческих взаимоотношений.

В романе Анатолия Ананьева «Межа» (журнал «Октябрь») берётся совсем другой жизненный материал – в центре его работники милиции, подполковник Богатенков и следователь Егор Ковалёв. Но в своих мыслях и переживаниях им часто приходится возвращаться к своему крестьянскому прошлому, к 30-м годам.

Сын Богатенкова Николай приехал на каникулы к отцу. Приехал не с пустыми руками, привёз рукопись под громким названием «К истории крестьянства». Прочитали её отец, школьный учитель и профессор экономики, и все в один голос отвергли несостоятельность исходных позиций её автора: молодой историк делает серьёзные обобщения на основе фактов жизни одного села Фёдоровка, да к тому же истолкованных однобоко. Тяжело переживает отец заблуждения сына, казня самого себя за то, что, видно, пожалел в своё время сына, оберегал его от сложностей и противоречий жизни, с которыми самому приходилось сталкиваться. Вот и возмездие: другой рассказал его сыну о том времени, когда бушевали классовые бои, но рассказал со своей точки зрения, всячески затушёвывая остроту классовой борьбы в период коллективизации.

Николай писал историю Фёдоровки со слов раскулаченного Минаева, в подвале которого со времён Гражданской войны хранились винтовки и патроны, припрятанные белогвардейцами. И получилось, разумеется, однобоко и неверно. Он не увидел главного в деревне – героическую её сторону. Описывая страдания одного маленького человека, он упустил из виду движение и развитие всего народа. «Нужно по крайней мере пересечь Россию вдоль или пройти её поперек, – советует ему школьный учитель, – и посмотреть, и увидеть, и записать тысячи фактов: нужно совершить подвиг… Если вы пройдёте по России, вы напишете нечто другое…»

Сам же Богатенков-отец стремился к спокойствию и размеренности, он достиг того возраста и положения, когда, казалось, ничто не сулит ему неожиданных случайностей. Особенно большую душевную разладицу стал он испытывать после того, как прочитал рукопись сына. Неужели между ним и сыном пропасть? Как же он просмотрел самое главное – духовное развитие сына? Мучительно раздумывает Богатенков над случившимся, предельно откровенен он с сыном, говорит ему жёстокую правду.

Впервые в жизни Богатенков отступил от своего духовного принципа и научил сына распознавать лицо классового врага. Долго потом Николай будет вспоминать отцовские советы и извлекать из них житейские уроки. В романе «Межа» развенчивается ложное отношение к крестьянину, к деревне как понятию внеисторическому и внеклассовому.

Новый роман Николая Шундика «В стране синеокой» (журнал «Волга»), безусловно, примечательное литературное явление. Он внушительно масштабен по охвату событий недавних лет, значителен и серьёзен по существу жизненного материала, подкупает смелостью, остротой осмысления вопросов государственной важности, хотя и есть в нем, к сожалению, свои заметные художественные просчёты, слабые сцены, скорописью заполненные страницы.

В своём «Признании автора» Н. Шундик не называет место действия романа, считая, что события, происходящие в романе, могли происходить «и в центре России, и в Сибири, и на Дальнем Востоке». Он только подчёркивает, что «сложность событий, с которыми встретится читатель в романе, быть может, оказалась больше всего примечательной для одной из областей России».

С уважением отнесёмся к этому авторскому признанию и не будем отыскивать на карте России его страну синеокую, хотя место её нахождения можно определить довольно точно. Зато времени действия автор не скрывает: в 1967 году, когда развёртываются события романа, герои его всё ещё возвращаются в своих мыслях к драматическому 59-му году. Именно тогда вся страна, затаив дыхание, внимательно следила за ходом выполнения невероятных с точки зрения здравого смысла обещаний: область взяла на себя обязательство дать три годовых плана по заготовке мяса.

Теперь-то мы знаем, чем кончилась вся эта грандиозная затея. Есть на этот счёт соответствующие решения и постановления. Но Н. Шундика, разумеется, интересует не внешний ход событий, который вполне можно установить по газетам. Его увлекают прежде всего внутренние процессы, происходящие в душах участников этого рискованного эксперимента, и социально-нравственные коллизии, возникшие в обстоятельствах, быть может из ряда вон выходящих.

Писатель Евгений Браташ, секретарь обкома Соколов, председатели колхозов Денис Денисович Ганин и Надежда Калинкина, режиссёры, актёры, животноводы, колхозники – представители всех слоёв населения проходят перед нами, высказывают свои мысли, раскрывают свои чувства и переживания. Хотя действие происходит недавно, главный интерес писателя сосредоточен на дне вчерашнем: как же так получилось, что область, взяв на себя непосильные обязательства, все-таки «выполнила» их? Как чувствовали себя люди, получая незаслуженные награды? Особенно интересен образ председателя колхоза Митягина. Фронтовик, Герой Советского Союза, умный, честный, талантливый организатор, он оказывается в таком драматическом положении, когда, думается, трудно найти выход, не нанеся ущерба собственному достоинству.

Трагична судьба первого секретаря обкома Буянова. В романе раскрыт образ человека умного, глубокого, талантливого, со сложным, противоречивым характером. В молодости он был бесшабашно смелым, о его безудержной храбрости ходили легенды среди чоновцев, вместе с которыми он сокрушил не одну банду. В мирной обстановке такая бесшабашность была неуместна: другие качества выдвигали людей на первые роли. И бывший командир засиделся на вторых ролях, почти смирился с этим, когда вдруг «судьба» выдвинула его в первые секретари обкома. В области его полюбили за редкую душевность, умение найти подход к людям, признать свои собственные ошибки, за честность и бескорыстие, правдолюбие. Это прирождённый вожак, способный проявить жёсткую власть и ограничить тем самым свободу действия разгильдяям и подлецам, выступить блестящим организатором, увлечь широкие народные массы на выполнение рискованно смелых обязательств. Но сложность его характера этим не исчерпывалась. В нём было и такое, что привело его к бесславному концу. Ему хотелось прогреметь, сил для этого хватало, не хватило только терпения. Ему казалось, что одним волевым наскоком можно добиться того, что возможно только при скрупулёзном научном учёте всех объективных экономических законов. Он понял свою ошибку слишком поздно, когда не было возможностей для отступления. Всё как будто шло удачно: область награждена, многие работники области отмечены орденами, – а первый секретарь обкома мрачно сидит за банкетным столом, зная, какими нечестными путями удалось выполнить свои обязательства перед государством. И не только он – об этом знали и все здесь собравшиеся. Радовались своим наградам только самые бесчестные и бессовестные люди типа младшего Ганина. Вся эта сцена пронизана истинным драматизмом.

Н. Шундик особенно остро ставит вопрос об ответственности художника перед своим временем и перед теми людьми, с которыми сталкивает его жизнь. Мысленный спор Браташа с заезжим литератором Завягиным – спор принципиальный, спор о художественной правде и о правде жизненной. Браташ видит, «как глубоко задумалась умная, серьёзная молодёжь, кто не желает ни физической, ни нравственной расправы без суда и следствия над кем бы то ни было. Такие хотят понять доподлинно и кем был Буянов, и многое другое… Этим подай, художник, исчерпывающее исследование фактов, людских поступков по строжайшим законам исторической объективности, им воздух подай, взаимосвязь событий». Ради этих читателей мучительно постигает Браташ драму Буянова.

В повести Ивана Петрова «Сенечка» (журнал «Волга») исследуются, в сущности, те же проблемы, что и в «Стране синеокой». Колхозная земля и хозяйское, разумное отношение к ней – вот центральная проблема повести. Новый секретарь райкома Катков рекомендует Семёна Васильевича Смирнова – Сенечку, как любовно прозвали его на селе, – заместителем председателя колхоза. Казалось, кончились теперь житейские злоключения Сенечки, о которых мы узнали из первой части повести. Теперь и его жена вздохнёт спокойно: твёрдая зарплата даст ей возможность сводить концы с концами. Но не тут-то было. Не таков характер Сенечки. Беспокойство охватило его, когда он увидел, как грубо, по-барски обращается председатель Агафонов с рядовыми колхозниками. Не смолчал он. В первый же день работы в новой должности много «вопросиков» встало перед ним: почему царит такая бесхозяйственность кругом, почему лишают огорода старую колхозницу, отдавшую свои трудовые тридцать лет колхозу? Сенечка ходит по деревням, присматривается к людям, понемножку наводит порядок.

Семён Васильевич был из тех русских людей, которых называют одержимыми. Ради дела, ради исполнения своих замыслов он не жалел себя, все дни пропадал в бригадах, на фермах, вникая в каждую мелочь колхозной повседневности. И понял основное: устала земля, сколько уж лет не дают ей отдыха, а только пашут и берут, пашут и берут, ничего не давая ей взамен. Склонился Семён Васильевич над землёй, вдохнул грудью её запахи, и словно повеяло от неё «мёртвым холодом, глиной и металлом. Разве так пахнет и так волнует настоящая земля, которая родит?». Семён Васильевич понимал, что «у земли, как и у людей, жизнь была не менее трудная и самоотверженная, и говорить с землей, выслушивать и понимать её жалобы было так же мешкотно, как и говорить с людьми».

Вскоре колхозники на общем собрании порешили: пусть «доброта ходит в председателях, строгость в заместителях», то есть избрали Сенечку председателем, а Агафонова понизили до заместителя. Но самое серьёзное жизненное испытание только, оказывается, наступило. Разумные времена быстро прошли, началось лихорадочное время «модных новинок». То внедряли овёс, то изничтожали его под корень, то ратовали за прогрессивное круглогодовое стойловое содержание коров и предавали анафеме луга и пастбища и т. д. и т. п. Тогда-то и началась духовная драма Сенечки. За свою жизнь он привык уважать слово и законы высшей власти, науки, государственной необходимости, но сейчас, когда от председателя требовали то одного, то другого, то третьего, кончилось его терпение. Он по характеру своему не мог приспосабливаться к неразумному, думать одно, а говорить и делать другое. Его поражало, что другие, например председатель райисполкома Мамаев, могли делать то, во что не верили. Что это – страх за себя, трусость? Семён Васильевич твёрдо решил быть хозяином земли, не слушать «глупых назиданий из района». «Перестраивайтесь в конторах, гремите табуретками, ежели зудит, никто не против, но землю – не трожьте!» Но вышло не так, как думалось. Сняли с председателей, исключили из партии. Приходили мысли оставить родную деревню, заняться каким-нибудь другим делом, но сердцем он был связан с землёй. Хотел рядовым колхозником поработать, ведь «без дела колхозного сгаснуть можно». Но стыдно было бригадиру поручить ему что-либо, потому что в колхозе верили, что справедливость восторжествует и восстановят его и в колхозе и в партии. И народ оказался прав. Не чувствуя своей вины ни перед колхозом, ни перед партией («Поспорил я не с партией, а с теми, кто жизнь корежит, линию искажает»), Семён Васильевич добился восстановления в партии, а колхозники снова избрали его своим председателем. Так закончилось это драматическое повествование о Сенечке – честном, мужественном человеке, завоевавшем народное доверие своим бескорыстием и преданностью земле, всему колхозному делу.

В таких острых противоречиях развивалась литературная жизнь 70-х годов. В литературных событиях, в острейших столкновениях писателей и партийных постановлений, во всей цепи исторического процесса нужно увидеть со всех сторон сущность его, не впадая в обедняющие литератора крайность и однобокость. Писатели через сложные судьбы своих героев раскрывают причинную обусловленность происходящих событий. Мысли и чувства, поступки и действия, влечения и страсти человеческие представлены в их произведениях как результат объективных условий общественного развития, есть удачные художественные произведения, а есть и неудачные, но главное – в их персонажах отразились ведущие черты русского национального характера.

Проза о войне

27 января 1967 года в «Правде» появилась редакционная статья «Когда отстают от жизни», в которой резко говорилось о двух крайностях, наметившихся в журналах: одни скептически относятся к достижениям прошлого, другие сомневаются в достижениях настоящего. И «Правда» вновь напомнила об Уставе советских писателей, о социалистическом реализме, который диктует изображать жизнь правдиво, конкретно-исторически, в её революционном развитии. В соответствии с этими указаниями и развивалась теория социалистического реализма. Десятки книг и монографий, сотни статей были посвящены этому актуальному вопросу, потому что на Западе тоже были написаны десятки статей и монографий, в которых всерьёз и по-научному говорилось о ложном, фальшивом фундаменте метода социалистического реализма. Споры западных и отечественных критиков и литературоведов были абсолютно бесполезны, никто из спорящих не верил друг другу. Утвердилась холодная война не только между государствами, но и между людьми, между специалистами в идеологической области, в области литературы и искусства. Во всех постановлениях Союза писателей СССР было принято решение бороться с буржуазной идеологией, активнее сражаться за коммунистические идеалы, острее и глубже писать о человеке больших страстей и коммунистического пафоса. Но принимать постановления гораздо легче, чем претворить их в жизнь. А писатели, каждый по-своему, в меру сил и способностей, делали своё дело.

Много лет прошло с тех пор, как завершилась победой русского и других народов СССР Великая Отечественная война. И чем дальше отходим мы, тем острее и глубже интерес к тем дням, когда ковалась победа. Уже несколько поколений молодых людей о военном лихолетье знают только из художественной и мемуарной литературы.

Как тут не вспомнить прекрасное произведение Михаила Исаковского «Слово о России», в котором глубоко и точно говорится об исторической миссии нашей Родины, которая «заслонила от гибели весь мир». И все народы мира

Поклонятся всем сердцем
За все твои дела,
За подвиг твой бессмертный,
За всё, что ты снесла;
За то, что жизнь и правду
Сумела отстоять,
Советская Россия,
Родная наша мать!

Любовь к Родине и беспощадность к врагу – вот основные чувства, которые постоянно развивались советскими писателями. Русскому народу, как и другим народам Советского Союза, было что защищать. От имени «разгневанной России», поднявшейся на своего смертельного врага, Алексей Толстой писал: «На нас всей тяжестью легла ответственность перед историей нашей Родины. Позади нас – великая русская культура, впереди – наши необъятные богатства и возможности… Родина – это движение народа по своей земле из глубин веков к желанному будущему, в которое он верит и создаёт своими руками для себя и своих поколений. Это вечно отмирающий и вечно рождающийся поток людей, несущий свой язык, свою духовную и материальную культуру и непоколебимую веру в законность и неразрушимость своего места на земле».

Литература о войне всегда была остро современной, злободневной. Немало споров возникало на страницах периодики. Но вот проходит какой-то срок, и снова появляется художественное произведение, трактующее тему героического подвига нашего народа в период Великой Отечественной войны односторонне, что приводит к искажению художественной правды о войне. И снова возникает дискуссия, снова высказываются правильные мысли, пожелания.

В иных произведениях заметна попытка принизить героический подвиг советского народа, сосредоточивается внимание на таких событиях и фактах, которые были малохарактерны для того времени. Читаешь такие сочинения и совершенно теряешь представление о времени, о людях, о конфликте. Выходит, что не фашизм и социализм ведут ожесточённую борьбу между собой, а извечные категории добра и зла, свойственные человеку «вообще».

«Неправдивые, односторонние произведения о Великой Отечественной в той или иной степени, – как отмечал Кожевников, – задевают историческое достоинство советских людей… В нашей печати не однажды разоблачалась ложность концепции «дегероизации» жизни, особенно такого периода истории, как Великая Отечественная война. Полезно ещё раз подчеркнуть, что эта концепция ошибочна и в идейном, и в философском, и в художественно-психологическом отношении».

Отвергая ходульность в показе воинского подвига, приукрашивание того, что принадлежит к самым высоким проявлениям человеческого духа, мы не можем согласиться и с той односторонностью, которая выражается в уклонении художника от изображения цельных натур, в нарочитом «приземлении» их».

Некоторые литераторы дошли до того, что стали открыто говорить о том, что «таран – это азиатчина, это варварство, к такому прибегают те, кто не умеет драться». Генерал-лейтенант Ф. Мажаев и Е. Зазерский в своём письме в газету «Советская Россия» дали отповедь этим попыткам развенчать бессмертный подвиг тех, кто своим тараном уничтожал врагов: «С чисто военной точки зрения писания Семёна Гершберга – плод элементарной безграмотности. С точки зрения политической – это кощунство». А некоторых писателей такие частности, как таран, совсем не интересуют. Они готовы подвергнуть насмешкам, сарказму, иронии самые светлые чувства народные. «Этот Полифем, – пишут братья Стругацкие в повести «Второе нашествие марсиан», – жить не может без патриотизма. Без ноги он жить может, а вот без патриотизма у него не получается».

«Литераторы, – говорил М. Алексеев на III съезде писателей РСФСР, – должны были бы знать, что вкладывать такие святотатственные слова в уста даже крайне отрицательных героев весьма рискованно и что надо не потешаться по такому поводу, а сказать себе и другим людям: без патриотизма вообще ничего не получится, не напишется без этого возвышающего чувства и хорошая, честная и нужная народу книга!»

Возвышающее чувство патриотизма обусловило взлёт русской советской литературы в годы войны: вспомним произведения Шолохова, А. Толстого, Леонова, Платонова, Фадеева…

«Одухотворённые люди» А. Платонова, в частности, примечательны именно тем, что герои этого очерка совершают бессмертные подвиги, сознательно жертвуя собой. Патриотизм, любовь к Родине пронизывали все их деяния, все их чувства. Комиссар Поликарпов видел в бинокль, как падают люди, его родные люди, с которыми он не раз ходил в атаку. Бросился вперёд. Заметил убитого: «У комиссара тронулось сердце печалью». Вместе с этой печалью в нём живёт самое неукротимое чувство – чувство долга перед Родиной и людьми. Смертельно раненный комиссар до конца исполняет свой долг:

«Надо было спешить, потому что жизни осталось немного. Комиссар Поликарпов взял свою левую руку за кисть и встал на ноги, в гул и свист огня. Он поднял над головой, как знамя, свою отбитую руку, сочащуюся последней кровью жизни, и воскликнул в яростном порыве своего сердца, погибающего за родивший его народ:

– Вперёд! За родину, за вас!

Но краснофлотцы уже были впереди».

Он «открыл им тайну жизни, смерти и победы». Одинцов говорит о комиссаре: «Такие люди долго не держатся на свете, а свет стоит на них вечно».

Таких людей, как комиссар Поликарпов, и воспевает А. Платонов в своих военных очерках и рассказах. В качестве военного корреспондента «Красной звезды» он побывал на многих фронтах Отечественной войны, видел, с какой самоотверженностью и мужеством простые люди защищали свою Родину от захватнических «рук палачей человечества». Все эти рассказы и очерки, собранные в книгах «Смерти нет!» и «Одухотворённые люди», дают наглядное представление о весомой доле Андрея Платонова, внесённой им в развитие советской литературы в годы войны.

Виктор Полторацкий в предисловии к сборнику «Андрей Платонов на войне» писал: «Мне довелось бывать на войне рядом с Андреем Платоновым. Мы были вместе летом 1943 года на Курской дуге и весною 1944 года во время наступательных боёв нашей армии на Украине… На войне, встретившись, а потом и сблизившись с Платоновым, я увидел в нём человека, пронзённого чувством безмерной любви к людям, как бы аккумулировавшего в душе своей накапливавшуюся веками нравственную силу народного духа». В. Полторацкий цитирует письмо Андрея Платонова, написанное им с фронта жене о бессмертном подвиге защитников Севастополя: «Помнить о тех, которые, обвязав себя гранатами, бросились под танки врага. Это, по-моему, самый великий эпизод войны, и мне поручено сделать из него достойное памяти этих моряков произведение. Я пишу о них со всей энергией духа, какая только есть во мне. У меня получается нечто вроде Реквиема в прозе. И это произведение, если оно удастся, самого меня хоть отдалённо приблизит к душам погибших героев».

В 1946 году Андрей Платонов напечатал рассказ «Семья Ивановых», в котором просто и бесхитростно рассказал о ломке семейных отношений, последовавшей после четырёх лет войны. Вернулся солдат с фронта в свою семью. Многое изменилось здесь, не только внешние перемены увидел он в жене, сыне, дочери, – жена постарела, дети подросли, – но что-то неуловимое долго мешало ему почувствовать себя, как и прежде, хозяином в доме, почувствовать себя самим собой. Что-то чуждое разделяло его и его семью. И Андрей Платонов со всей бескомпромиссностью, издавна присущей ему, исследует нравственный мир своих героев, заставляет их раскрыться друг перед другом. И вдруг в «Литературной газете» (1947. № 13) появилась статья В. Ермилова, в которой Андрей Платонов обвиняется во всех смертных грехах: «Здесь, в семье Иванова, всё придавлено мраком, холодом, отец вернулся пустой, чужой, и даже праздничный обед выглядит вынужденным, мертвенным». В словах жены, правдиво и честно объясняющих, почему она всего лишь один раз изменила мужу, критик увидел «чудовищную пошлость, которая приобретает характер злобной издёвки», увидел только кощунство. «Так обнажается гнуснейшая клевета на советских людей, на советскую семью, лежащая в основе всего рассказа», дескать, «все так живут» и «семья Иванова – это, мол, и есть типичное явление».

Заканчивает Ермилов такими словами: «Надоела читателю любовь А. Платонова ко всяческой душевной неопрятности, подозрительная страсть к болезненным – в духе самой дурной «достоевщины» – положениям и переживаниям, вроде подслушивания ребёнком разговора отца с матерью на интимнейшие темы. Надоела вся манера «юродствующего во Христе», характеризующая писания А. Платонова. Надоел тот психологический гиньоль в духе некоторых школ декаданса, та нездоровая тяга ко всему страшненькому и грязненькому, которая всегда отличала автора «Семьи Ивановых». Советский народ дышит чистым воздухом героического упорного труда и созидания во имя великой цели – коммунизма. Советским людям противен и враждебен уродливый, нечистый мирок героев А. Платонова».

Рассказ Платонова, как и всё его творчество, прочно вошёл в золотой фонд советской литературы.

Но это совсем не значит, что в литературе о войне всё обстоит благополучно. Можно отметить несколько, так сказать, приливов и отливов в так называемой теории «дегероизации».

Очень точно определил ошибки и упущения в развитии темы «Человек на войне» Н. Грибачёв:

«В связи с излишними, несоразмерными с политическим разумом эмоциями в разоблачении культа личности и вспышкой негативизма во взгляде на прошлое, на историю – кое-кто стал надевать тёмные очки даже при слабом вечернем освещении – некоторые уважаемые писатели стали подправлять свои новые произведения о войне с оглядкой на требования моды, хотя литература не салон причесок. И начали появляться романы вполне серьёзные, реалистические, но с одной странностью: все главные их герои и хорошие люди – из репрессированных. Что у нас были командиры из репрессированных и что эти командиры хорошо воевали – правда, и тут из песни, как говорится, слова не выкинешь. Но правда и то, что подавляющее большинство командиров самых различных рангов пришли на войну без всяких репрессий за спиной и воевали отлично. Так для чего же серьёзному художнику игнорировать всеобъемлющую правду, для чего играть в поддавки с модой? На этом утрачиваются и историзм, и художественность одновременно…

Половина буханки хлеба – всё хлеб, половина правды – уже ложь. А потерять для художника историческую правду во взгляде на события и человека – значит потерять всё, потерять ощущение народного духа».

Вот почему тема нравственного облика человека на войне для нас особенно волнующа и актуальна. А. Калинин в письме к автору этой книги отмечал:

«Давно и глубоко убеждён, что никакой, собственно, военной литературы в России не было, а всегда была литература о том, как русский народ вынужден был утверждать себя, свою страну и навсегда заложенные в русском человеке основы, устои (а ныне говорят: «принципы») добра и любви, правды и справедливости силой оружия, испытывая всегда в душе чувство отвращения к войне. Но уж если он вынуждаем был к ней, то шёл до конца.

И писать сегодня только собственно о бойне и «переправах», «плацдармах» и «рейдах», не опираясь на переправы, по которым этот человек переходил с берега старой (и столь дорогой ему) России на берег новый, столь возвысивший себя после 1812 года, в 1941—1945 годах, на «плацдармы» всегда живущего в его сердце духа высокой нравственности, столь возмужавшего в минувшей войне, и наконец забывая о том, что нет и не было чисто военных «рейдов», а всегда были и будут взлёты духа и минуты особого просветления, когда в одном человеке выражается вдруг весь народ, вся его страна, – не писать – обо всём этом, а только делать так называемую военную прозу, это всё равно что совершать военную карьеру в литературе, могущую быть лишь отражением тех карьеристов на войне, для которых она была службой тщеславия, эгоизма и измены заложенному в человеке чувству добра… Вообще-то военная проза… тем у нас ещё и слаба, что она остаётся чисто военной прозой. За редчайшими исключениями, к которым я, разумеется, отношу «Судьбу человека» и «Молодую гвардию»: она ведь тоже часть (партизанская часть) нашей литературы о войне».

До чего же прав Анатолий Калинин! И в военной прозе на первом плане должен быть человек. Шолохов, Леонов, Толстой, Фадеев, Платонов, а вслед за ними Грибачёв, Астафьев, Закруткин, Калинин, Алексеев, Проскурин, Носов, Воробьёв, Бондарев и другие показывают человека на войне всесторонне, со всей индивидуальностью его характера.

Литература о войне не раз впадала в крайности, продиктованные модными поветриями. Сразу после победы о войне писали как о сплошном торжестве, где не было слёз и стенаний, где торжествовали радость и фанфары. А если появлялись такие вещи, как рассказ Андрея Платонова «Семья Ивановых», то обычно встречались штыковой атакой критиков. Жизнь, многообразная и противоречивая, стала изображаться тогда крайне односторонне: раскрывалась только часть фактов и явлений реальной действительности, а отсюда возникала неполнота, недоговорённость, полуправда, а порой и ложное истолкование важных общественных проблем. Большинство критиков того времени сочиняли идеал человека и требовали его прямолинейного воплощения. И горе тем писателям, которые больше верили своим глазам, своему разуму и сердцу и показывали жизнь на войне такой, какой она была, а не такой, какой виделась критикам из их «прекрасного далёка». Вместо человека большого, сильного, яркого, желающего жить, борющегося со смертью, побеждённого, но и победившего, требовали шаблонно сконструированный манекен, действия и поступки которого продиктованы не умом и сердцем, а авторской прихотью, угождающей литературной моде.

В те годы написал свои «Кавказские записки» и некоторые другие произведения о войне Виталий Закруткин. В них нет ни приукрашивания человека, ни приукрашивания обстоятельств войны. «Кавказские записки» – это эпизоды войны, увиденные глазами очевидца. Но как раз в этом-то и была их безусловная ценность в ту пору.

Всё приходилось видеть В. Закруткину: и беспримерные подвиги, и мужество, и бесстрашие, и самопожертвование, и подлую трусость, растерянность перед трудностями, и слёзы, и радость, и уныние, и бесчеловечную жестокость.

…Казалось, всё пришло в движение – люди, лошади, овцы, даже у хат такой настороженный вид, будто они готовы уйти из этих страшных мест. И люди пошли на восток со всем, что можно захватить, – лишь бы это не досталось врагу. И в этом людском потоке, который движется неудержимо на восток, В. Закруткин выделяет не трусов, не подлецов, не шкурников (а они тоже были), но людей героической души, мужественно переживающих мучительное отступление.

В людском водовороте В. Закруткин заметил и выделил героическую фигуру полковника Аршинцева. В сумбуре растерянности и неразберихи, когда даже смелый мог дрогнуть, а то и струсить, полковник Аршинцев под грохот разрывающихся бомб мужественно руководил боем, стоя во весь свой немалый рост на газике. Решительность, умение ориентироваться в самой сложной обстановке, способность отыскать правильное решение в тот момент, когда, казалось, положение уже безвыходно, – все эти черты сразу приковали внимание Виталия Закруткина. С этих пор он уже не упускал из виду этого удивительного человека.

Жанр «Записок» не сразу определишь: тут и зарисовки с натуры, и точный анализ стратегических планов гитлеровских и советских генералов, и репортажи с места сражений, и невыдуманные рассказы, в которых проявляется художническая зоркость писателя. Всё В. Закруткину удалось сплавить в единое целое, органичное, не поддающееся расчленению. И главное – художнику удалось запечатлеть в «Записках» невиданный по своему размаху героизм советского человека. Вся книга пронизана светлым оптимизмом, преклонением перед великим подвигом солдат и командиров.

В. Закруткин был среди тех, кто защищал Ростов, кто с горечью покидал его, чтобы затем снова его штурмовать.

Уже там, на полях сражений, В. Закруткин определил своё отношение к человеку. В статье «Честь своей земли» он писал: «Есть в человеке самое красивое, самое благородное чувство – любовь к своей земле, гордость за свою землю, готовность жизнь свою отдать за счастье отчизны. Глубину этого чувства определяет облик человека, его характер, личные качества…»

С особенной любовью Закруткин говорит о мужестве, доблести, героических подвигах, о мягкости и доброте, о подлинном гуманизме русского человека на войне. В статье «Русский человек» он писал: «Неотразим и страшен в бою русский человек. Нет на земле такой силы, которая смяла бы и подавила его неизбывную волю к победе или угасила его священную ненависть к врагу. Но не было и нет в русском человеке расчётливо-холодного стремления к низкой, безнравственной и жестокой мести».

Некоторые литераторы сосредоточили внимание только на наших поражениях в ходе войны, только на слабостях и ошибках советского солдата, зачастую показывая его трусливым приспособленцем. Но наряду с этими крайностями всегда существовала литература, которая во время войны помогала бить врага, а после войны способствовала осмыслению героического подвига нашего народа.

* * *

Прежде всего хочется назвать произведения Михаила Шолохова. Правдиво, глубоко показан шолоховский человек на войне. Звягинцев, Стрельцов, Лопахин – какие бы героические поступки они ни совершали – всегда, в любой момент своей жизни они предстают людьми, полными разных чувств и страстей. Шолохов показывает сложные пути, по которым проходят его герои.

В начале 1969 года в «Правде», а затем отдельной книжкой в библиотечке «Огонька» были опубликованы новые главы романа «Они сражались за Родину». Всего лишь два с половиной печатных листа, а сколько мыслей и чувств порождают они в наших читательских сердцах. Настоящая русская проза, глубокая по мыслям, бескомпромиссная по своему гражданскому звучанию, светлая, как родниковая вода, по языку.

Действие в первых главах романа развивается так, словно ничто не предвещает трагических событий исторического перелома. Личная драма одного из главных героев романа Николая Стрельцова, казалось бы, надолго захватила внимание художника, увела его в мир интимных переживаний и нравственных противоречий.

В первой главе романа Шолохов описал раздумья Николая Стрельцова о своей нескладно сложившейся жизни, показал, «как медленно и неудержимо покидает его тихая радость», когда он глядит «с любовью и ненавистью на затенённый профиль жены». И если до этого мгновения всё радовало старшего агронома: и хлынувший дождь, и порывистые всплески ветра, и курлыканье журавлей, то теперь «что-то было отравлено в его сознании за тот короткий миг, когда смотрел в родное и в то же время отчуждённое лицо жены. Иначе выглядело сейчас всё, что окружало Стрельцова. Иным казался ему и весь необъятный, весь безбрежный мир, проснувшийся к новым свершениям жизни…» Настолько спокойно, просто и мудро ведёт Шолохов повествование о нахлынувшей беде Николая Стрельцова, настолько точны и ёмки детали его душевных переживаний, что невольно начинаешь принимать участие в его судьбе, как будто перед нами разворачиваются перипетии родной, реальной человеческой жизни.

2 июня, то есть за двадцать дней до начала войны, Александр Стрельцов, только что освобождённый из тюрьмы, приезжает в Сухой Лог отдохнуть, поохотиться и порыбачить, подышать степным вольным воздухом. И Николай Стрельцов, и Иван Степанович, директор МТС, серьёзно задумываются над тем, что так глубоко и остро волновало народ, – о законности и справедливости государственных деяний последних лет. Почему генерал Стрельцов безвинно просидел «без малого четыре с половиной года», почему такое могло случиться? – вот над чем думают Николай Стрельцов и Иван Степанович: «А я так своим простым умом прикидываю: у товарища Сталина помаленьку глаза начинают открываться… Раскусил же товарищ Сталин Ежова? А почём ты знаешь, может, он и Берию начинает помаленьку разгрызать?»

Короткие странички, а этот Иван Степанович надолго западает в душу, родным и близким становится в эти несколько минут общения с ним. Простой русский человек, участник Гражданской войны, со всей чистотой и непосредственностью радуется радостью своего товарища по работе. Более того: «Приезд твоего брата и для меня праздник. Может, следом за ним и другие, кто зазря страдает, на волю выйдут, а?» Так вот отсюда, снизу, начинает выясняться отношение к создавшемуся положению в стране накануне войны. Здесь и тревога, и наив ность, и простота, и трезвое умение дать оценку положению в стране, и вера в справедливость верховной власти, и многое другое слышится в этих озабоченных раздумьях вслух: «Он в Москве был, он должен знать, что там, в верхах, думают. Походи возле него на цыпочках, осторожненько, с подходцем, а всё, как есть, разузнай, выведай». Ему не терпится правду узнать, тогда спокойней будет, знаешь, к чему готовиться. «Мне надо знать, что в Москве происходит, что там, в верхах, думают и чем дышат. Неужели в войну с фашистами влезем, а до этого в доме своём порядка не наведём?» – вот что тяготило Ивана Степановича.

Полны глубокого смысла и брошенные им слова: «Ты меня весной как-то на собрании принародно попрекнул, что вот, мол, Иван Степанович трусоват, он, мол, робкого десятка, и пережога горючего боится, и начальства побаивается, и всего-то он опасается… Может, ты и прав: трусоват стал за последние годы. А в восемнадцатом не трусил принимать бой с белыми, имея в магазинной коробке винта одну-единственную обойму патронов! Не робел на деникинских добровольческих офицеров в атаку ходить. Ничего не боялся в тех святых для сердца годах. А теперь пережога горючего боюсь, этого лодыря Ваньку-слесаря праведно обматить боюсь, перед начальством трепетаю… Пугливый стал. Но эта одесская шпана сделала смешными наши слова: «За что боролись!» Я знаю, за что я боролся!»

М. Шолохов обладал редким даром, умением сочетать серьёзное и смешное, мелкое, бытовое и крупное, масштабное. И в этих главах это дивное, чисто шолоховское проявляется с прежней силой. Неповторимое шолоховское мастерство проявляется и при создании образа генерала Александра Михайловича Стрельцова. Над его образом Шолохов долго работал, мучительно доискиваясь правильной тональности в передаче сложнейших обстоятельств его горестной судьбы. В октябре 1965 года, узнав о присуждении Нобелевской премии, Шолохов признавался: «…с рассветом я хорошо потрудился над главою из первой книги романа, главой, которая мне чертовски трудно давалась (приезд к Николаю Стрельцову его брата-генерала, прототипом для образа которого мне послужили жизнь и боевые дела генерала М.Ф. Лукина), вечером узнал о присуждении премии…» А чуть раньше, в апреле 1965 года, Шолохов подробно рассказал о судьбе генерала Лукина: «Мою работу над романом «Они сражались за Родину» несколько подзадержало одно обстоятельство. Я встретился в Ростове с генералом в отставке Лукиным. Это человек трагической судьбы.

Он в бессознательном состоянии попал в плен к гитлеровцам и проявил мужество и стойкость, до конца остался патриотом своей великой Родины. К нему подсылали изменника Власова, который предал Родину и пытался перетащить его на свою сторону. Но из этого ничего не вышло. Лукин мне рассказал очень много интересного, и часть из этого я думаю использовать в своём романе». Работая над романом о войне, встречаясь и подолгу беседуя с бывалыми воинами, Шолохов поддерживает тесную дружбу и с современной армией, переписывается с солдатами и моряками, бывает в воинских частях.

«Меня интересует участь простых людей в минувшей войне, – говорил Шолохов о первоначальном замысле романа «Они сражались за Родину». – Солдат наш показал себя в дни Отечественной войны героем. О русском солдате, о его доблести, о его суворовских качествах известно миру. Но эта война показала нашего солдата в совершенно ином свете. Я и хочу раскрыть в романе новые качества советского воина, которые так возвысили его в эту войну…»

Чем дальше отодвигались события войны, тем шире и глубже разветвлялся сюжет романа: «Роман я начал с середины. Сейчас у него уже есть туловище. Теперь я приживляю к туловищу голову и ноги. Это трудно», – признавался Шолохов в 1965 году.

Генерал Стрельцов поначалу раскрывается в общении с маленьким племянником. «Добродушный и весёлый», «общительный и простой», «умел старый солдат подобрать ключик к каждому сердцу». Понимаем, конечно, что в этих главах только начинается лепка образа, но уже и из этого ясно, насколько интересен, глубок, содержателен генерал Стрельцов, много страшного и мучительного перенёсший за свою жизнь, но не потерявший способности радоваться и наслаждаться. В его раздумьях содержится ответ на многие сегодняшние наболевшие вопросы, которые решались у нас порой чересчур поспешно, однобоко. Стоит, пожалуй, напомнить здесь рассказ генерала Стрельцова и о событиях Гражданской войны, и о демонстрации в Ростове, которую он наблюдал из зарешечённых окон, и его мысли о верховной власти в стране. Сколько бы жизнь ни трепала его по дорогам испытаний и невзгод, сколько бы ни наносила обид, он остался таким же стойким, нравственно чистым, каким и был.

«– До чего ж неистребим ты, Александр! Я бы так не мог…

– Порода такая и натура русская. Притом – старый солдат. Кровь из носа, а смейся!..»

В своём монологе Александр Стрельцов поднимает много больных вопросов, острых проблем. Хочется подчеркнуть, что после знакомства с этими главами бледнеют некоторые скороспелые произведения, авторы которых с поразительной односторонностью трактовали серьёзные проблемы нашего исторического прошлого: подлинная, объективная правда истории, всесторонняя оценка деятельности Сталина, где есть не только признание его заслуг, но и осуждение его ошибок («Он, безусловно, крупнейшая после Ленина личность в нашей партии, и он же нанёс этой партии такой тяжкий урон»), глубокий анализ морально-политического настроя советского народа накануне войны, нравственная готовность к защите своего отечества, к выполнению своего гражданского долга.

Генерал Стрельцов с восхищением говорит о людях, с которыми ему приходилось встречаться: «И какой же народище мы вырастили за двадцать лет! Сгусток человеческой красоты! Сами росли и младших растили. Преданные партии до последнего дыхания, образованные, умелые командиры, готовые, по первому зову, на защиту от любого врага, в быту скромные, простые ребята, не сребролюбцы, не стяжатели, не карьеристы… Да разве только в армии вырос такой народище? А гражданские коммунисты, а комсомольцы? Такой непробиваемый стальной щит Родины выковали, что подумаешь, бывало, – и никакой чёрт тебе не страшен. Любому врагу рога свернём и хребет сломаем!»

Генерал Стрельцов участвовал в Первой мировой войне, командовал полком Красной армии в Гражданскую, воевал в Испании, много повидал на своём веку и научился разбираться в людях. А вот Сталин остаётся для него загадкой: война с фашистами на носу, а он санкционировал арест многих армейских работников. «Да что же с ним произошло? Для меня совершенно ясно одно: его дезинформировали, его страшнейшим образом вводили в заблуждение, попросту мистифицировали те, кому была доверена госбезопасность страны, начиная с Ежова. Если это может в какой-то мере служить ему оправданием». Но и после тяжких испытаний Александр Стрельцов не потерял веру в свою партию, по-прежнему готов верой и правдой служить своему отечеству. Вот почему так понятна его радость, его нескрываемое волнение, прорвавшееся в скупых солдатских слезах после прочтения им приказа Г.К. Жукова о его возвращении в армию.

Пока мы ничего не знаем об Александре Стрельцове как воинском начальнике, но сколько в нем простого человеческого обаяния, задушевности, теплоты, веры в торжество правды и справедливости! Стоит посмотреть на его заблестевшие от восхищения глаза при виде мирной картины природы; стоит вспомнить, с какой откровенностью и чистотой начинает он разговор с незнакомым ему пастухом; стоит вспомнить все эти эпизоды, чтобы понять творческий замысел художника: в образе Александра Стрельцова Шолохов показывает «сгусток человеческой красоты», человека умного, смелого, мужественного, несгибаемого, настоящего патриота, беззаветно преданного России. Новые шолоховские главы построены так, что на какие-то мгновения в сюжетном развитии на передний план выдвигается то Иван Степанович, то Александр Стрельцов, то дедушка Сидор – старик овчар, и каждый в меру своих нравственных сил строго, мудро судит о самом главном, основном, решающем в жизни. Три человека – три взгляда на жизнь, и многое после этого становится яснее в отшумевших, но неотболевших сложностях. Не поблекла и палитра художника. По-прежнему она богата своей многокрасочностью. Стоит только посмотреть, с какой детской непосредственностью и самозабвением отдаётся генерал Стрельцов рыбалке, чтобы убедиться в этом:

«Жара не спадала. Из-под полей старенькой соломенной шляпы по лбу, шее Александра Михайловича беспрерывно катился пот. Капельки его щекотали раковины ушей, холодили под рубашкой спину, но упрямый рыбак только головой встряхивал, а правой руки с комля удилища не снимал.

Не было ни малейшего дуновения ветерка. Редкие тучи еле двигались в накалённой бледной синеве небес. Зеленоватая вода казалась густой, как подсолнечное масло, лишь медленно проплывавшие соринки указывали на слабенькое течение. Пряно пахло нагретыми водорослями, тиной, прибрежной сыростью…

Леска на правой удочке выпрямилась, чуть-чуть зашевелилась, пошла книзу, и следом медленно, страшно медленно стал клониться к воде кончик удилища. Собрав всю волю, Александр Михайлович дождался, когда кончик удилища уткнулся в воду, и только тогда плавно, но сильно подсёк. И мгновенно пришло такое ощущение, будто крючок на дне намертво зацепился за корягу. А уже в следующий миг мощная потяжка заставила Александра Михайловича вскочить на ноги, взяться за комель удилища обеими руками. Неподвластная сила, чуть ли не равная его силе, гнула удилище с нарастающим тяжелым упорством.

Николай бежал к лодке, преодолевая свалившиеся с обрыва груды земли саженными прыжками. В левой руке его развевался поднятый над головой подсак.

– Удилище! Удилище отводи назад! Не давай ему вытянуть лесу напрямую! – кричал он.

Но Александр Михайлович не слышал его. Он упёрся левой ногой в сиденье на корме, откинулся назад, противоборствуя дикой силе, вырывавшей из его рук удилище, и слышал только один пугающий звук: по удилищу, от середины до самой Чакановки, шёл сухой треск, будто сквозь дерево пропускали электрический ток. Этот треск он не только слышал, но и ощущал побелевшими от напряжения стиснутыми пальцами, мускулами рук и предплечья».

Как живые встают герои Шолохова перед нами: столько в них непосредственности, горячности, азарта, свежести чувств. В такие мгновения всё забывается и отходит в неоглядные глубины человеческого существа, и человек живёт только непосредственным, сиюминутным. Шолохов умеет передавать такие мгновения, когда человек, остро переживающий какое-то увлечение, раскрывается целиком, полностью.

Казалось бы, почему не напечатать роман М. Шолохова так, как он задумал. Но вмешались политические наставления Хрущёва и Брежнева, и роман погубили.


Тема родины – центральная в повести Виктора Курочкина «Двенадцать подвигов солдата» (журнал «Молодая гвардия»). Виктор Курочкин пишет в шолоховской традиции: человек на войне остаётся таким же человеком – он испытывает столь же глубокие чувства, что и в мирной жизни, волнуется, страдает, радуется, но главное – подвиги солдата не одноминутный порыв, а труд, будничный и каждодневный.

Рассказы Богдана Сократилина относятся к той поре войны, когда наши войска отступали на всех фронтах. Некоторые литераторы, описывая этот период, словно бы испытывают злорадство от наших неудач, только на них и сосредоточивают своё «художническое» внимание. Курочкин относится к тем художникам, которые пытаются представить реальную действительность в разных её гранях… Факты не стоит обходить. С первых дней войны немцы встретили упорное сопротивление наших войск. Да, была распылённость в действиях, разобщённость, но много было и «брестских крепостей», павших только после того, как немцам был нанесён большой урон.

Сюжет повести Курочкина прост. В заштатный городишко приезжает начинающий журналист и будущий писатель, снимает комнату, а через некоторое время узнаёт, что рядом с ним, в той же квартире, живёт самый настоящий герой Великой Отечественной войны – Богдан Сократилин, который за годы своей солдатской жизни удостоен двенадцати боевых наград, из них восемь медалей «За отвагу».

Начало повести настораживает, но потом интерес начинает возрастать, привычная форма помогает следить за развитием событий и развёртыванием характера героя. Как раз событийная сторона повести малооригинальна: бегство из плена, выход из окружения на захваченном у немцев танке и связанные с этим драматические эпизоды и переживания уже не раз были предметом изображения. Весь интерес повести – в личности Богдана Сократилина. В. Курочкину удалось создать образ человека запоминающегося. И грубость, и нежность, стыдливость и храбрость, мужество и отвратительное чувство безысходного страха – всё это и многое другое, переплетаясь, создаёт многогранный мир простого русского солдата Богдана Сократилина. И очень своевременны, думается, слова Богдана Сократилина: «Есть люди, которые всячески поносят армейскую службу за то, что она якобы тяжёлая, грубая, оскорбляющая человеческое достоинство. Должен вам заметить, что это бред сивой кобылы, жалкие слова маменькиных сынков, разгильдяев. Воинская служба – дело лёгкое и даже приятное. Надо только выполнять устав и беспрекословно слушаться командиров. Тогда всё пойдёт как по маслу».

Богдан Сократилин вместе с героями Виктора Астафьева и Ивана Акулова прочно становится в ряды защитников Отечества. Все эти герои, созданные разными по своей творческой индивидуальности художниками, воплощают в себе лучшие черты национального характера.

В 1971 году в «Нашем современнике» появилась повесть Виктора Астафьева «Пастух и пастушка». Повесть эта, по словам автора, «о войне, о земле, политой кровью тех, кто отстоял право на жизнь, кто трудится нынче для мира и по-солдатски верно и вечно хранит память о павших на поле боя». Сразу скажу, что эта повесть для Виктора Астафьева несколько необычна: и по замыслу, и по манере исполнения.

В. Астафьев взял один из драматических эпизодов войны: немецкая группировка войск, почти задушенная советскими войсками, отказалась принять ультиматум о безоговорочной капитуляции и с отчаянием обречённых бросилась в контратаку в надежде прорваться под покровом беспросветной ночи. Как живые встают перед нами две яркие человеческие фигуры: командира взвода советских солдат Бориса Костяева и старшины Мохнакова. Оба не щадят себя, устремляясь каждый раз туда, где возникает самая ожесточённая рукопашная схватка во время ночного боя. Но командир ещё чересчур молод, неопытен, его бесстрашие порой переходит в сумасбродство. И если бы не старшина Мохнаков, не остаться бы ему в живых. Старшина Мохнаков спокоен в своём бесстрашии, он прекрасно видит поле боя. «Он не палил куда попало, не суетился. Он и в снегу, в темноте видел, где ему надо быть. Он падал в сугроб, зарывался, потом вскакивал и делал короткий бросок, рубил лопатой, стрелял и отбрасывал кого-то с пути.

– Не психуй! Пропадёшь! – рычал он Борису. Дивясь его собранности, этому жестокому и верному расчёту, Борис и сам стал видеть бой отчётливей и понимать, что взвод его жив и дерётся…»

Читаешь эту батальонную сцену, описанную Астафьевым, и веришь, что в таком бою вместе с героическим вполне могут быть и растерянность, и суетливость, и неверные командирские поступки. Особенно характерен один эпизод. Командир взвода Борис Костяев нащупал у себя на поясе единственную противотанковую гранату в тот момент, когда вражеский танк нахально утюжил наши окопы. В ярости бросился он за танком, «а ноги, ровно бы вывернутые в суставах, не держали взводного, и он падал, запинался за убитых, раздавленных людей. Он утерял где-то рукавицы, наелся земли, но держал гранату, как рюмку, боясь расплескать её, и плакал оттого, что не может настичь танк и ноги не владеют у него». Он совершает подвиг, но столько ещё нелепого, ребячьего видится в его жестах, движениях («приподнялся и, ровно в чику играя, кинул…»). И рядом с ним спокойный, уверенный, мужественный, бывалый воин – старшина Мохнаков. Всюду, где он появляется, он делает то, что больше всего нужно людям: «увидел девушку-санинструктора без шапки, снял свою и небрежно насунул ей на голову», а потом раздобыл ей меховые офицерские рукавицы; слазил в немецкий танк, отыскал там флягу с водкой, распределил раненым. В каждом его поступке – уверенность, спокойствие, мужество и доброта.

Эта простая по замыслу и глубокая, серьёзная по исполнению повесть неожиданно для автора и для его читателей получила различное истолкование. Одни считают её чуть ли не откровением, находя в ней «бездну» совершенства, другие начисто её перечеркивают: «Военные события, о которых рассказано в повести В. Астафьева «Пастух и пастушка», мы наблюдаем с необычной позиции. Впечатление такое, словно автор поместил нас на гигантские качели, то взмывающие к небу, то круто идущие к земле. Скольжение вниз – и перед нами подробности рукопашной схватки в траншее: богатырь старшина, бросающий через себя тощих немцев, «ощеренные лица», снеговая пороша в свете ракет… Мах ввысь – и взгляду открывается усеянное техникой снежное поле, «стволы пушчонок, торчащие из снега, длинные спички петээров. Густо, как немытая картошка, насыпанные на снег… солдатские головы в касках и шапках», машина, которая «болотной лягушкой расшеперилась середь дороги». Быть может, уподоблением солдатских голов картошке, а петээров – спичкам мы обязаны кому-то из персонажей, наблюдающему бой с возвышения? Нет. Участники боя здесь держатся кучно, бьют врага в траншее и ни зги не видят за снежной порошей… Причём взводный Борис Костяев, центральное лицо повести, видит ничуть не больше других. Все оптические маневры и смещения находятся в прямом ведении автора, который, активно монтируя планы, приучает читателя к обобщённому восприятию фактов (сперва рассмотри вблизи, затем, отдалившись, абстрагируйся от единичного)» и т. д.

Критик совершенно не понял авторского замысла. Надёргал цитат, сделал из них вроде бы убедительный монтаж, на самом же деле в тексте повести все эти слова звучат иначе. Критика совершенно не интересует, что хотел сказать своей повестью автор. Он увлечён своими собственными домыслами, ничуть не вытекающими из художественной ткани повести.

Художник, внимательно исследующий мир человеческих взаимоотношений, не может проходить мимо проблем, остро волнующих его современников. Но и те должны быть внимательны к его творческому замыслу, не навязывать ему то, что он не хотел сказать своим произведением, что не вытекает из его системы художественных образов. В связи с этим вспоминается творческая история его «Звездопада», рассказанная им самим, рассказанная с юмором, весело, но всё время чувствовалась какая-то затаённая горечь и грусть. Так вот, приехал он на Высшие литературные курсы в Москву. Приехал как раз с рукописью «Звездопада». Принёс в столичный журнал. Одобрили, пообещали напечатать. Казалось бы, обогрели молодого автора. Но когда он увидел «Звездопад» опубликованным, то чуть не отказался от своего детища, так много было искажений в авторском тексте после редакторского вмешательства. Как часто вкусовые требования редактора искажают авторские намерения… Потом он, конечно, восстановил подлинный текст своей повести, но горечь от встречи с такими редакторами долго давала о себе знать.

Однажды автор этой книги уговорил Виктора Астафьева побывать на его семинаре по современной русской литературе на филологическом факультете МГУ. До Астафьева здесь уже рассказывали о своих книгах, о себе, высказывали свои мысли о роли художника в обществе и о его месте в формировании мировоззрения молодого поколения такие писатели, как Пётр Проскурин, Владимир Чивилихин, Олег Михайлов, Владимир Максимов, Валерий Осипов и др. Почти все они начинали журналистами, много ездили по родной земле, им было что рассказать. Но вот Виктор Астафьев, пожалуй, наиболее пришёлся по душе студентам. В нём не было и тени стеснительности, он говорил то, о чём думал… Ему не нужно было искать правильного тона: он просто оставался самим собой. Он ничуть не изменился, только стал более серьёзным, сосредоточенным. Он заговорил о том, как пришёл в литературу, как написал свой первый рассказ… Трудное детство, трагические эпизоды войны, послевоенные поиски своего собственного места в жизни – всё это захватило студентов. Им подобного испытать не довелось. И сразу стало ясно, что такой человек имеет право писать не только о житейских радостях, удачах, но и о страданиях, горестях. Установились доверительные отношения. Стали задавать вопросы…

– А как, Виктор Петрович, вы создаёте свои рассказы? Какие побудительные толчки, что ли, заставляют вас взяться за тот или иной сюжет?

– Это сложный вопрос. Я не критик, не учёный. Это скорее по вашей части. Я могу рассказать только о том, как возникают замыслы, что действительно служит порой толчком к написанию того или иного рассказа. Человеческая память как зарница: вспыхнет и выхватит из глубины прожитых годов кусочек жизни. Чаще всего вспоминается то, что потрясло когда-то, что тяжёлым свинцовым зарядом вошло в мозг… Дневник не веду, а делаю затеси – есть такое хорошее сибирское слово. Когда человек идет по тайге, он делает затеси. Придёт срок возвращения, человек находит их, идёт и по затесям находит тропинку, потом дорогу. По этим затесям, бывает, очень ярко вспомнишь какой-нибудь эпизод из своей жизни, думаешь, мучаешься, чувствуешь, что он не оставит в покое, пока не изложишь всё это пережитое на бумаге. Меня часто спрашивают: как возник замысел рассказа «Ясным ли днём». Трудно ответить, трудно объяснить этот сложный процесс. Помню только, что в то время много было суеты, встреч, разговоров, содержательных, а больше пустых, никчёмных, с шумной выпивкой, с размолвками и примирением, много ходил в театры, в кино, – словом, вел, так сказать, «светский» образ жизни. И очень издёргался. Нужно было сосредоточиться, разобраться, что к чему. И уехал в тайгу к знакомому охотнику в избушку. Там отдохнул душой. И хоть правы те, кто утверждает, что не единым хлебом жив человек, но за продуктами, когда они кончились, мне всё-таки пойти пришлось. Решил сократить путь, пошёл незнакомой целиной. Заблудился, и короткая, как казалось, дорога стала длинной. Долго шёл, оказался в овраге, куда сбрасывали нечистоты всякие. Выбираюсь из этого не очень приятного места, про себя тихонько ругаюсь, проклиная всё на свете, и вдруг недалеко, чуть ли не под самым ухом раздался удивительный по своей мелодичности и красоте голос итальянского мальчика Робертино Лоретти. Я очутился у стен колонии для мелких воришек. Пошёл вдоль проволоки, увидел будку с часовыми. Неприятное и угнетённое состояние. А голос чистый, звонкий, радостный, просто какой-то неземной всё ещё звенел надо мной. Я был потрясен: сапоги в назьме, а тут такая песня!

На мгновение Виктор Астафьев умолк, словно снова переживая этот давний эпизод в своей жизни, а потом опять заговорил, отвечая на вопрос:

– Можно было бы так и рассказать, как было. Уверен, что обработка этого эпизода могла бы дать что-то интересное. Но это не в моём ключе. Меня это не устраивало. От всего мерзкого, гнусного нужно очистить человека. Ведь задача моя заключается не в том, чтобы довести человека до повешения, убедить его в том, что он живёт в мерзком, отвратительном мире. Пусть человек страдает, мучается, пусть его окружают самые неблагоприятные жизненные обстоятельства, но я всегда стремился, чтобы душа человеческая, душа моего героя была привлекательна. Жизнь доказала, что даже на войне настоящий человек не теряет своего облика. У меня никогда, например, не поднимется рука написать плохо о фронтовых женщинах. Все воевали. И вот мы, мужчины, будем задним числом описывать не всегда ангельское их поведение. А ведь находятся же такие писатели… Я очень не люблю злых писателей. В моей жизни много было хороших, добрых людей, а за это нужно платить добром. Когда я пишу о войне, я всегда помню, что мы плохо её начали, долго отступали, во всём были нехватки, ото всего этого человек уставал, быстро изнашивался, на какое-то время мог на всё махнуть рукой, опуститься, стать ко всему равнодушным, мог желать себе смерти как избавления от страданий и мук, но пройдёт это временное состояние, и человек снова обретёт стойкость, мужество, уверенность в своих силах. Так о каком же состоянии человека написать? Некоторые писатели избирают первое, некоторые – второе. Мне хочется писать о человеке в разных его проявлениях – и в минуты слабости, и в минуты духовной стойкости и силы. Если быть густопсовым реалистом, то можно всё оплевать. В толковании даже самых скверных эпизодов должно быть что-то одухотворённое. Это не значит, что своего героя нужно украшать ёлочными игрушками и бубенчиками. Вот с такими примерно мыслями я и пришёл к рассказу «Ясным ли днём»…

Мысли Астафьева об изображении человека на войне – в минуты слабости и в пору духовной стойкости, о сочетании трезвого реализма с романтическим, возвышенным изображением нашего современника – обо всём этом невольно вспоминаешь, когда знакомишься с лучшими произведениями современных русских советских писателей о Великой Отечественной войне. Среди них роман Ивана Акулова «Крещение».

Интересен он уже тем, что писатель показывает, как постепенно, исподволь входит война в жизнь солдата. Уже гремят бои на Смоленщине и Днепре, враг обложил мёртвым кольцом Ленинград, а где-то в тылу, на Каме, готовятся к фронту солдаты. И автора интересует не столько боевая их выучка, сколько моральное состояние. Моральное состояние людей, знающих, что ждёт их великое испытание, а может, и смерть. По-разному ведут себя люди, по-разному думают, но нет ни у кого бахвальства, показной удали. Зато есть великое сознание своей значимости: мы, и только мы можем отстоять Отечество. Больше это сделать некому. Герои Ивана Акулова хотят жить, потому что все они молоды, порой у них возникают робкие мысли, смятение. Когда с ними познакомишься поближе, то овладевает нетерпение узнать: а как эти простые солдаты встретят первый бой? Выстоят ли они? Не дрогнут ли? А не покатятся ли они из-под Брянска на Орёл, а из-под Орла на Оку и Рязань? Ведь война. Фашистская военная машина ломит и ломит на восток. Как поведут себя в бою Николай Охватов, Пётр Малков, два друга из одного посёлка, столь разные и не похожие характерами и поведением? Колька, «костлявый, неуклюжий», вовсе не рвётся на фронт: у него мать, невеста, только-только начал работать и какой-то достаток вошёл в его дом. Его чутким и тонким рукам только бы работать. В романе есть эпизод, когда он, уже будучи на фронте, ловко смастерил солдатский котелок и сделал из кровельного железа трубы для бани. А сколько умного и добротного он сделал бы, если бы не война. Тяжело уходит он в армию, всё время тоскует, вспоминая беспомощную мать, последний вечер с Шурой, незатейливый, но такой близкий своей привычностью быт родного Ирбинска. Печальны его мысли и чувства. Только на Каме, куда их привезли на подготовку для фронта, глядя на таких же, как и он, одетых в армейскую форму, занятых обычной нормальной жизнью военного лагеря: надо работать – работают, надо маршировать – маршируют, а в минуты отдыха с увлечением отдаются играм и забавам, тренируют свою силу и ловкость, сноровку и быстроту, «словно забывая всё на свете, дико кричат, свистят, хохочут», – он вдруг увидел себя словно со стороны и обнаружил, что он безучастен ко всему происходящему, «какая-то неведомая ему сила словно отключила его от общей жизни». Он огляделся: только человек пять таких же, как и он, безучастно смотрят на весёлые игры бойцов: «Как я же, поди, домом болеют, точно от материнской груди отняты». И противен Колька стал сам себе, не знал, куда уйти и спрятаться от глухой тоски.

Иван Акулов развёртывает перед читателями жизнь Николая Охватова.

Психологически достоверно и убедительно показывает писатель, как люди в шинелях постепенно становятся воинами, а потом и героями, хотя порой и не сознают свой героизм. Иван Акулов создал в романе ряд прекрасных и запоминающихся образов, которые радуют своей человечностью, простотой. Командир полка подполковник Заварухин и рядовой Николай Охватов, может быть, и не совершат выдающихся подвигов, но они готовы к ним. Крещение, говорит автор всем строем романа, надо понимать как внутреннюю, нравственную готовность солдат к подвигу. Нравственную зрелость!

Большой внутренней скромностью отмечены герои романа Акулова. Вспомним хотя бы пулемётчика Алексея Колосова. Эпизодическая фигура, действующая всего лишь в нескольких сценах, но забыть его трудно. Совсем молоденький, костлявенький, в чём только душа, как говорится, держится, а сколько ярости в нём, какая ненависть клокочет в его душе. Накануне боя он случайно поранил себе ногу, но стыдно ему идти в санчасть. А тут ещё тот же Минаков спиртом протёр ему рану да и посоветовал самую малость принять внутрь.

Алексей Колосов в бою показал несгибаемую силу, воинское мастерство, мужество. В самую тяжёлую минуту дрогнул даже Пётр Малков, не боявшийся ни пули, ни смерти, Колосов только крепче сжал рукоятки своего «максима», метким огнём беспощадно поливал врагов.

В ходе ожесточённых боев непосредственно сталкиваясь с вооружёнными до зубов немецкими фашистами, все они начинают осознавать свою личную ответственность за судьбу своего отечества, за судьбу своего народа.

Немцы, обращаясь к русским бойцам и командирам в самом начале войны, советовали им сложить оружие, вернуться к своим заводам и пашням: «Вы, русские, – храбрые воины, и мы уважаем вас… Свободные немцы хотят видеть свободными великий русский народ и его прекрасную Родину». А в это время Геббельс обращался к солдатам: «Дикий фанатизм, с которым сопротивляются русские, очень дорого обойдётся им. Мы всё больше и больше ожесточаемся, и надеяться России решительно не на что: милость и великодушие, свойственные победителям, вряд ли заговорят в сердцах немецких солдат. Но это обстоятельство во многом и облегчит нам проведение и военных и административных мер на Востоке, так как каждый немец будет сознательным и стратегом и судьёй в завоёванной России. Жестокость наших войск в России неизбежна и оправданна. Война для солдата – это время мужания и подвигов. И отныне доблесть вашу Германия измеряет количеством убитых русских».

В самом начале романа тема России звучит несколько приглушённо. Со знанием всех обстоятельств того времени писатель развивает эту тему в романе. Сначала только командиры говорили: нужно внушить каждому солдату, что он и есть та сила, которая способна решить судьбу России. Рядовые вначале мало ещё говорят об этом. Только всерьёз столкнувшись с грозным противником и ощутив на себе всю силу его удара, задумались бойцы о судьбе России и всего русского народа, а вместе с этим почувствовали ответственность и за великое содружество советских наций.

Во второй части романа тема отечества развивается, крепнет, становится центральной. Всего лишь несколько месяцев проходит, а бойцов и командиров не узнать, так они изменились, окрепли духом, научились не только воевать, бить фашистов, но научились и думать. На процессе духовного пробуждения писатель останавливается так подробно не случайно: если уж такие, как Охватов, стали активными, смелыми, сноровистыми, думающими, то нет оснований беспокоиться о победе над фашизмом. Значит, весь народ осознал свою ответственность за всё происходящее.


Приведём любопытный эпизод из жизни литературной критики. О только что рассказанной выше литературной жизни автор этой книги подготовил сборник статей «Россия – любовь моя», из издательства «Московский рабочий» в середине 1972 года сборник ушёл в цензуру, автор отправился в Крым, в Коктебель. Но беспокойство о книге не оставляло его. Вскоре выяснилось, что у Главлита есть претензии, заставили убрать несколько страниц текста. Какие это страницы? Может, как раз эти 3—4 страницы и содержали в себе то, ради чего создавалась книга… Горькие переживания автора, который ничего не может сделать для спасения своей литературной позиции… Но 3—4 утраченные страницы – это, оказалось, мелочи… Редактор сборника Николай Далада сообщил, что цензура убрала статью «Два мира Михаила Булгакова», многострадальную, снятую из журналов «Волга» и «Молодая гвардия».

Автором книги тут же была отправлена телеграмма директору издательства Н.Х. Еселеву и главному редактору Мамонтову: «ВОЗРАЖАЮ ПРОТИВ СНЯТИЯ СТАТЬИ ДВА МИРА МИХАИЛА БУЛГАКОВА», одновременно послав телеграмму секретарю ЦК КПСС Демичеву:


«Секретарю ЦК КПСС П.Н. Демичеву:

ПРОШУ ВАШЕГО ВМЕШАТЕЛЬСТВА НЕМОТИВИРОВАННО СНЯЛИ СТАТЬЮ ДВА МИРА МИХАИЛА БУЛГАКОВА МОЁМ СБОРНИКЕ СТАТЕЙ ПОДГОТОВЛЕННОМ ИЗДАТЕЛЬСТВОМ МОСКОВСКИЙ РАБОЧИЙ ПЬЕСЫ БУЛГАКОВА ИДУТ ТЕАТРАХ КНИГИ ЕГО ЧИТАЮТ ТЫСЯЧИ СОВЕТСКИХ ЛЮДЕЙ ЗАЧЕМ ЖЕ ЛИШАТЬ МОИХ ЧИТАТЕЛЕЙ СТАТЬИ РАСКРЫВАЮЩЕЙ СЛОЖНЫЕ ТВОРЧЕСКИЕ ПОИСКИ ТАЛАНТЛИВОГО РУССКОГО ПИСАТЕЛЯ = ЧЛЕН СОЮЗА ПИСАТЕЛЕЙ СССР ВИКТОР ПЕТЕЛИН».


Наивная попытка защитить свой сборник ни к чему не привела. Н. Далада пытался успокоить: хорошо, что весь сборник не запретили, а теперь, дескать, пойдёт в печать, не горюй, сборник получился… Так что пребывание в Коктебеле – не без горечи…

Владимир Степанович Семёнов, сменивший автора этой книги в журнале «Молодая гвардия», рассказывает некоторые подробности о юбилейном праздновании «молодогвардейцев»:

«Дорогой Виктор Васильевич!

Как ты, наверное, уже слышал, наш журнал наградили орденом Трудового Красного Знамени. Так как в этом заслуга есть и твоя, то я тебя и поздравляю. Недавно у нас были празднества: 31 мая – в ЦДЛ, доклад Ан. Иванова серьёзный и точный о всём пути журнала; 2-го – банкет в Архангельском. Был известный тебе Закруткин, он неплохо поёт казачьи песни. Кстати, вечер в ЦДЛ прошёл отлично, зал был полным. Выступали В. Чуйков, Ан. Софронов, А. Караваева и многие-многие другие…»

Всего лишь год тому назад два отдела ЦК КПСС были озабочены тем, что Ю.В. Никонов и В.В. Петелин работали в журнале «Молодая гвардия», на Секретариате ЦК КПСС Л.И. Брежнев и его секретари согласились, что «Молодая гвардия» совершила ошибки идеологического характера, поддерживая патриотические и славянофильские позиции, а теперь, словно позабыв об этом решении, награждают журнал «Молодая гвардия» орденом. Пути Господни действительно неисповедимы, никто сегодня не знает завтрашнего дня. Таковы у нас были руководители страны и правящей партии.

* * *

В конце 50-х годов Константин Воробьёв написал повесть «Убиты под Москвой» – о роте кремлёвских курсантов, оказавшихся осенью 1941 года в окружении, «о преодолении ими курсантских иллюзий, отрывавших воина от действительности. Эта моя рота дралась, как я понимаю, не только мужественно и самозабвенно, но и рыцарски красиво», – писал К. Воробьёв в своих воспоминаниях «Вызывает Твардовский» (1973). Почти два года К. Воробьёв пытался напечатать свою повесть, в редакциях журналов и издательствах отказывали, утверждая, что такой войны, как она описана в повести, не было. А К. Воробьёв описал такую войну, в которой сам участвовал. После всех мук и страданий К. Воробьёв послал повесть в журнал «Новый мир». Через семнадцать дней из журнала пришла телеграмма: Твардовский вызывал в журнал, командировочные оплатят в журнале. «Меня обнадёживающе поразила в редакции атмосфера сосредоточенной вдумчивости и задушевности в обращении с авторами, – вспоминал К. Воробьёв, – какая-то прочная литературная порядочность в доверии к ним со стороны рядовых сотрудников… Александр Твардовский принял меня в два часа дня… Он поздоровался со мной сдержанно и даже чуть-чуть важно, и я обратил внимание, что ладонь у него узкая, длинная, аристократическая. На нём был элегантно просторный тёмно-коричневый костюм с депутатским значком на лацкане пиджака, и это, его депутатство, окончательно рассеяло все мои иллюзии, ибо я подумал, что государственный человек должен быть строг вообще. У нас тогда выдалась небольшая пауза: я внутренне напрягся, готовясь к последнему и уже непоправимому горю, а Александр Трифонович, возможно, просто ждал звука моего голоса. Я, однако, глупо молчал, и тогда он, оставаясь строгим и важным, сказал сам:

– Константин Дмитриевич, в своей повести вы сказали несколько новых слов о войне. Повесть мы решили печатать в одном из ближайших номеров…

Я тогда позорно оконфузился. Я заплакал, стыдясь и пытаясь спрятать глаза от Твардовского. Александр Трифонович молчал, глядя мимо меня в окно, – давал мне возможность, как я понимаю сейчас, привести себя в порядок, – но тогда мне почему-то подумалось, что он уважает мои слёзы, раз молчит, и от этого они были горше и отрадней.

«Убиты под Москвой» появились в «Новом мире» в феврале 1963 года» (Воспоминания об А. Твардовском: Сборник. М., 1978. С. 271—272).

Слёзы К.Д. Воробьёва незабываемы и напоминают, как трудно было талантливому писателю писать то, что видел, то, что чувствовал и переживал, вспоминая ту войну.

Г. Бакланов тоже трудно входил в литературу. На фронт пошёл солдатом, стал офицером, на долю которого выпало немало фронтовых невзгод. После войны – Литературный институт, вышедшие одна за другой повести «Пядь земли» (1960) и «Мёртвые сраму не имут» (1962), которые принесли ему известность. Ещё не раз возвращался он к теме Великой Отечественной войны, писал о героизме, о трусости, страхе и ужасах на войне. Не раз Г. Бакланов задумывался о причинах войны, об ошибках руководства страной: «Июль 41-го года» (1965), «Карпухин» (1967).

Совсем вроде бы о другом рассказывает в своих военных произведениях Юрий Гончаров. Он прошёл фронт, в 1943 году был тяжело ранен, вернулся в Воронеж, опубликовал сборник рассказов, был принят в Союз писателей. Но тема войны постоянно тревожила его. Повесть «Неудача», опубликованная в журнале «Подъём» (1964. № 5), своей неповторимостью и новизной сразу привлекла внимание не только читателей, но и партийный идеологический контроль; повесть явно не укладывалась в поставленные рамки. Вроде бы тот же Сталинград, только что к городу подошла новая дивизия, а навстречу им шагали раненые, отвечали сбивчиво, чувствовалось, что им досталось лиха от немцев. Вот лейтенанта полковых связистов Ивана Платонова позвали на поляну, где собрались старшие офицеры, командир дивизии Остроухов, майоры, полковники. «Надо всеми возвышалась рослая, массивная фигура генерала в полной генеральской форме – с красными лампасами на брюках, с витым золочёным шнуром на малиновом околыше фуражки и золотыми же, ярко блиставшими в свете солнца, нагонявшими невольную робость звёздами на угольниках воротника. Это блистание золотом, могущее только демаскировать, привлечь внимание немецких наблюдателей, этот парад, – здесь, вблизи передовой, выглядели совершенно неуместными, даже нелепыми, исключительно как проявление неумеренного тщеславия или как неумная, ни для чего не нужная бравада, демонстрация пренебрежения опасностью» (Гончаров Ю. Дезертир. Повести. М., 1966. С. 73).

И в дальнейшем описании портрета и разговора с Остроуховым автор столь же прямодушен и смел, характеризуя командующего армией генерал-лейтенанта Мартынюка, который приехал на поляну, чтобы встретить дивизию и тут же послать её на штурм города. Полковник Остроухов недоумевает, почему он должен с двумя полками идти на немцев. А разведка? А пушки, которые ещё не подошли? А танки? Остроухов готов был вступить в оборонительный бой, но наступать с двумя полками – это безумие. А Мартынюк настаивал: «Не тяни резину, – самый момент… Упустим – потом пожалеем…»

Автор бескомпромиссно сталкивает двух командиров, разных по характеру, по взглядам на войну. Остроухов «бледен и явно растерян», он не ожидал такого напора от командующего армией, привыкшего к грубому, как человек из «низов», обращению с подчинёнными, он вызвал начальника штаба дивизии, но, увидев интеллигентного подполковника Федянского с его бородкой, тут же спросил его, согласен ли он с командиром дивизии. Федянский решил угодить Мартынюку, но Остроухов потребовал сутки на подготовку к штурму. Собравшиеся на поляне поняли, что сейчас Мартынюк взорвётся, они хорошо знали, «каким свирепым может быть генерал, какое ослепление может на него нападать, на что бывает он способен в припадках своего дикого, несдерживаемого гнева…» Недавно, в бою, немцы убили всех офицеров полка, Мартынюк увидел лейтенанта и приказал тому возглавить полк, а лейтенант отказался, он не умеет руководить полком. Мартынюк приказал автоматчикам расстрелять лейтенанта, как труса. Но взрыва не произошло, командующий армией сам подчинялся Верховному командованию, не раз его вызывали в Москву и давали распоряжения. Он только что был назначен сюда, где прежний командующий позволил немцам прорвать фронт, а его прислали как бы на укрепление фронта. Так сложились обстоятельства, дело здесь вовсе не в его воинском таланте. А ему самодовольно казалось, что наконец-то оценили его как полководца. Трагическая ошибка войны. И на самом деле в истории Сталинградской битвы было так, что командующий фронтом бросил свежую дивизию в бой и она вся полегла в тяжком бою. И эта кровь не имела никакого оправдания. Отсюда потери. Юрий Гончаров как раз и взял эту историю для своей повести. Мартынюк делал что мог. Он принял армию потерявшей на три четверти людского состава, израсходованы все зимние запасы. Мартынюк лично вникал во всё, был беспредельно крут, носился по фронту армии в бронированном вездеходе, получил лёгкое ранение в шею, но армия продолжала отступать. Из Москвы ему постоянно звонили, недавно звонил ему Верховный главнокомандующий и потребовал, чтобы армия выполняла его директивы – перейти в наступление, занять город любой ценой, Москва даже не поинтересовалась, в каком состоянии армия. Должна – и всё. «Закончив разговор и опомнившись, он понял, каким гибельным для себя и своих солдат обещанием себя связал. Но сделать было уже ничего нельзя. Оставалось только выполнять. И Мартынюк, раскаиваясь и казнясь в душе, принялся выполнять», – писал Ю. Гончаров, представляя трагическое положение командующего армией Мартынюка, оказавшегося в безвыходном положении. Мартынюк, не снижая своего грозного тона, перевёл разговор с Остроуховым на бытовые дела дивизии. Потом, достав карту, повели разговор о предстоящем наступлении на следующий день «около полудня». Остроухов выиграл словесную битву, но вскоре был тяжело ранен, и командование принял начальник штаба дивизии подполковник Федянский, которому было стыдно, что в обсуждении плана действий с Мартынюком он «скриводушничал», согласился с его никудышным планом, подставил Остроухова.

В развитии событий автор показал много героического, наивного, смелого и трусливого, сибиряки в войну только вступали, только редкие фронтовики, идущие в наступление, являлись опытными бойцами. Изображая немецких офицеров и солдат, укрывшихся в больнице, как в мощной и безопасной крепости, Ю. Гончаров бросает такие фразы – всего лишь через несколько часов «в этих стенах, которые выглядели как самое надежное, самое безопасное место на всём восточном германском фронте – этому предсказанию просто-напросто никто бы не поверил, таким показалось бы оно каждому неправдоподобным и невозможным…». Здесь развернулся бескомпромисснный бой, в котором особенно отличились лейтенант Зыков, младший лейтенант Губанов, старшина Боков, все они вскоре были убиты, и возглавил группу бывший сержант Алексей Копытин, случайно отставший от своего полка, возвращавшегося в тыл на переформирование: сократили стоянку на станции, а Алексей Копытин не услышал команды. Он выпил купленную им водку, пошёл к коменданту, который сытно обедал, и на ругань плешивого коменданта бросил его мордой в кашу. Суд, сняли сержантские лычки и отправили на фронт. Героический бой свежей дивизии окончился неудачей, два полка в бою были уничтожены, почти вся дивизия была истреблена, и героический подвиг Алексея Копытина мало что мог сделать.

Федянский с горечью размышляет, почему так бесславно закончился бой – неудачей. Сначала всё вроде бы получалось, и он успел почувствовать себя полководцем, но потом все его команды стали восприниматься как пустые и бессильные, всё происходило не так, как было задумано. «Все чувства, бывшие в нём, в конце концов соединились в одно – в полностью парализовавшую его растерянность и самый обыкновенный эгоистический страх, страх за себя, страх, что с него спросят за этот день и он должен будет давать ответ… Мартынюку на его командном пункте тоже было ясно, что дивизия израсходована зря… Но произошла н е у д а ч а, противник оказался сильнее…»

Мартынюк сделал всё, что ему приказали из Москвы, «директив он не нарушил, не отступил от них, а исполнительно и пунктуально держался их линии, их буквы и духа, и не щадил ни себя, ни других для их выполнения» (Там же. С. 206—207).

Повесть «Неудача» попала под идеологический пресс ЦК КПСС, партийные работники были недовольны тем, с какой полновесной свободой автор осветил давние события, повесть вышла за пределы дозволенного.

В следующей повести «Дезертир» Юрий Гончаров с такой же страстью и беспощадностью описал жизнь сорокапятилетнего Игната Полудина, побывавшего на Гражданской войне и опять призванного на фронт. С поезда, во время остановки, он пошёл к ручью напиться, но ушёл домой, к Фросе, молодой и желанной, а потом скрылся в лесу. Фрося приходила в условленное место, приносила продукты, а то и он возвращался домой, мылся в бане, дня три отдыхал на мягкой перине и вновь возвращался в лес. Однажды Фрося долго не приходила, он пошёл в деревню и обнаружил, что дом его закрыт на замок, оказалось, Фрося забеременела, доверилась сделать аборт нелепой старухе и умерла. Долго мыкался в лесу Игнат Полудин, умер в землянке. «И ничего, никакой зарубки не осталось от Игната Полудина на том месте, где протянулись два его страшных, мученических года, – никакой памяти, никакого следа…» (Там же. С. 66).

А вот совсем иная фронтовая биография Владимира Осиповича Богомолова (1926—2010), который, прибавив себе два года, пошёл добровольцем, как только началась война. «Начало войны я воспринял по недомыслию с мальчишеским оживлением и подъёмом, – писал В. Богомолов в «Эпилоге». – Отправиться в армию меня подбили двое приятелей, оба были старше меня, они и надоумили прибавить себе два года, что сделать при записи добровольцем было просто. Спустя три месяца, в первом же бою, когда залёгшую на мёрзлом поле роту накрыло залпом немецких минометов, я пожалел об этой инициативе. Оглушённый разрывами, я приподнял голову и увидел влево и чуть впереди бойца, которому осколком пропороло шинель и брюшину; лёжа на боку, он безуспешно пытался поместить в живот вывалившиеся на землю кишки. Я стал взглядом искать командиров и обнаружил впереди – по сапогам – лежавшего ничком взводного, у него была снесена затылочная часть черепа. Всего же во взводе одним залпом из 30 человек убило 11. Эта картина живёт во мне уже шестое десятилетие – такого страха и ощущения безнадёжности, как в эти минуты, я никогда больше не испытывал». С таким же бесстрашием и совестливостью написаны все его книги о войне: «Иван» (Знамя. 1958), «Зося» (1963), «В августе сорок четвёртого…» (1973, второе издание – «Момент истины»). Переиздавался, как свидетельствуют биографы, более ста раз, переведён более чем на 30 языков. Один эпизод в конце войны определил судьбу успешного офицера: он вступился на офицерском собрании за одного сослуживца, допустившего какие-то военные грехи. Начальство требовало его осудить, а Богомолов, процитировав высказывание Маленкова, что не только коммунист, но и каждый человек должен поступать так, как подсказывает его совесть и его убеждения, стал защищать виноватого, с точки зрения начальства, офицера. На четвёртый день В. Богомолов был арестован, просидел без суда и следствия 13 месяцев и освобождён без всякого извинения за арест и тринадцатимесячную тюрьму.

В. Богомолов писал в прокуратуру, требуя извинения за арест, но получил формальную отписку полковника юстиции. «На следующий день я написал рапорт об увольнении, дав себе слово больше никогда нигде не служить и не состоять, эту клятву я неукоснительно держал, что во многом предопределило анахоретский образ моей жизни и занятие литературой. Я решил, также по возможности, дистанцироваться – свести до минимума контакты с государством и всеми его учреждениями, эта линия соблюдается мною уже пятое десятилетие. Я разделял и разделяю понятия Отечество, Россия и государство, и когда относительно последнего у меня неоднократно возникало сомнение: а правильно ли я выстроил с ним свои отношения? – я доставал справку прокуратуры, и сразу всё становилось на свои места».

В заключение процитирую ещё один фрагмент из «Эпилога»: «С июня 1959 года в течение более двух десятилетий меня много раз письменно и устно приглашали вступить в Союз писателей – Г. Берёзко, С. Щипачёв, Л. Соболев, Ю. Бондарев, С.С. Смирнов, К. Симонов, С. Наровчатов, В. Карпов и др… Трижды меня вербовали в Союз кинематографистов… Опыт мой свидетельствует – для того, чтобы быть в литературе… совершенно не обязательно ни какое-либо членство… она десятилетиями сводилась и сводится к обслуживанию, поддержке и, более того, восславлению правящего режима, – совершенно не обязательны ни подмахивание конъюнктуре, ни пресмыкательство перед власть имущими, ни мелькание в средствах массовой информации, ни элементы паблисити – всё это ненужная корыстная суета…»

А знаменитым Владимир Богомолов стал после того, как А. Тарковский экранизировал его повесть «Иван» и показал фильм «Иваново детство», который давно признали классикой русского кинематографа.

Одним из лучших произведений о войне иные исследователи называют роман Дмитрия Гусарова «За чертой милосердия» (1977). По комсомольскому призыву Дмитрий Гусаров добровольцем ушёл на войну, попал в Карелию, где вместе с партизанским отрядом совершил двенадцать героических походов по тылам финской армии. В марте 1944 года был тяжело ранен. После войны окончил Ленинградский университет, начал писать. «Плечом к плечу» (1949), роман «Боевой призыв» (1957), «Цена человеку» (1963), «Три повести из жизни Петра Анохина» (1968). Но всё время думал о главном романе о войне – показать поход партизанской бригады Григорьева по финским тылам. Ушло в поход более шестисот партизан, а вернулось чуть больше сотни. Роман Д. Гусаров так и назвал – «За чертой милосердия». И бесстрашно показал все ужасы войны и героизм свершённого бригадой И. Григорьева, погибшего, как и многие другие, в сражении с войсками фашистов. Гусаров писал документальный роман о реальных людях.

«В романе «За чертой милосердия» писатель использует перехваченные радиограммы, – писал В. Бондаренко, – боевые донесения и, что немаловажно, свидетельства о походе финской стороны. Значение финской документации оказалось даже больше, чем предполагал автор… Только сегодня мы узнаём, благодаря финским источникам, что Маннергейм лично следил за развитием операции по уничтожению партизанского соединения, ежедневно требовал докладов по этому вопросу, что общая численность соединений, брошенных на разгром бригады в шестьсот человек, составляла более трёх тысяч опытных финских егерей. Значит, эти тысячи финнов не пошли под Ленинград, где в 1942 году было самое тяжёлое положение. Финны подтвердили – поход не был напрасен» (Бондаренко В. Серебряный век простонародья. М., 2011. С. 76). Ужасы войны, страх столкновения с врагами – всё это отходит на третий план, когда решается главное в романе – высшим нравственным смыслом окрашены поступки положительных героев в эти мгновения событий.

После выхода в свет романов «Тля», «Во имя отца и сына» и «Любовь и ненависть» Иван Шевцов продолжал разрабатывать тему о борьбе русских патриотов в годы Великой Отчественной войны. Первая книга романа «Набат» вышла в 1975 году в издательстве «Современник», обе книги в том же издательстве в 1978 году, почти одновременно с этим был издан роман «Бородинское поле» в 1977 году. «Набат» начинается с военных эпизодов 1942 года, когда сталкиваются два мнения – ефрейтора Тихона Морозова и рядового Револьда Мелкова, призванного со второго курса института. И дело тут не в сражении против танков и самолетов, а в поведении двух бойцов: Тихон Морозов, «спокойный, уравновешенный, даже стеснительный», для сражения готовит окоп, осматривает бронебойное оружие, а Мелков думает только о том, как бы уклониться от боя, Россия как родина для него ничего не значит: по разговору Тихон понял, что Револьд Мелков «чужой» для него человек. Да и сам Иван Шевцов не выдерживает и заговорил о Мелкове как публицист: «А между тем это был тщеславный самонадеянный юноша из числа тех, которые с детства усвоили, как истину, что самой судьбой им начертано осчастливить человечество каким-нибудь изобретением или открытием. Он привык везде быть первым, всегда находиться на виду…» (Шевцов И. Набат. М., 1978. С. 19—20).

Тихон Морозов оказался в плену, бежал, вместе с ним из поезда с военнопленными бежали Иван Слугарёв и Ермак Михеев, вся дальнейшая судьба их была связана с польским подпольем, с партизанским движением в Польше. Среди немецких офицеров выделяется оберфюрер Шлегель, который в начале второй книги романа излагает будущее человечества в ходе победы немецких фашистов в России и победы над остальным человечеством: все мы, солдаты фюрера, мечтаем о победе, а для этого необходимо многих истребить, а многих превратить в двуногих рабов, «если интересы Германии потребуют уничтожить миллион, десять, пятьдесят миллионов наших врагов – вы не задумываясь исполните свой долг. Рука у вас не дрогнет. И совесть вас не будет мучить… Я считаю, что всякий гуманизм, либерализм мы должны искоренять как заразу… Гуманизм ведёт к предательству…». Это Шлегель говорил доктору Хасселю, который тут же его поддержал: немцы будут жертвовать китайцами, неграми, немцы пошлют их воевать против Америки, «а всех славян, евреев, коммунистов, цыган, всех этих французов, англичан и разных шведов мы просто истребим, уничтожим» (Там же. С. 393—394).

Потом действие романа переносится в Москву, в кабинет подполковника Дмитрия Ивановича Бойченко, занимавшего довольно высокий и ответственный пост в Министерстве государственной безопасности: он отвечал за разведывательные группы, переброшенные в тылы фашистской армии. В группе Гурьяна есть Адам Куницкий, врач-биолог, знает польский, немецкий, но слабоват характером, «интеллигент». Всю группу посылают разведать, чем занимается врач-психиатр Хассель, работы которого вызывают большой интерес у советской разведки. Но группа провалилась, Адама Куницкого завербовала немецкая разведка, дала ему пароль, помогла ему бежать, а партизаны отправили его в Советский Союз, где он продолжал учиться и работать.

И здесь вновь включается в повествование Эдмон Дюкан, западный журналист, который, пребывая на фронтах Кореи и Америки (Трумэн, захватив остров Тайвань, приказал американским войскам оккупировать Корею), сообщает Элеоноре Дюкан чудовищные факты об американской агрессии и беспощадности американцев к корейскому солдату и мирному населению, в своих репортажах, признается он, пишет «только правду, объективную, беспристрастную правду» (Там же. С. 481). Сюжет романа довольно сложный, героям ещё не раз предстоит встретиться – в разные времена, в разных странах, отстаивая интересы противоборствующих сторон.

В финале описан островок в Карибском бассейне, на котором есть глубоко засекреченный научно-исследовательский центр, занимающийся тайным оружием, опасным для всего мира. Этот секрет надобно разгадать. Вот об этом правдиво вещает «Набат» Ивана Шевцова, произведение во многом журналистское, но пророческое в главной мысли.

В романе «Бородинское поле» первая книга посвящена сражению под Москвой. Майор Макаров ранен, после госпиталя возвращается в родной дом, обнимает мать, здоровается с отцом, с сестрой и её мужем, но постоянная тревога волнует его: жена с дочкой возвращалась на поезде, а поезд был уничтожен самолётами фашистов. Неужели погибли? Быстро сменяются события, возникают всё новые герои, Сталин, Шапошников, Ворошилов, Лелюшенко разрабатывают план мощной атаки против немцев. Через двадцать лет генерал-лейтенант Макаров – доктор военных наук, профессор, у него сын полковник, дочь студентка…

Генерал Макаров предостерегает: «Ты говоришь: жестокость, вероломство, цинизм… наглый вызов ООН и мировому общественному мнению. Нечто подобно уже было в истории – гитлеризм…» (Шевцов И. Бородинское поле. М., 1981. С. 326).

Вторая книга романа описывает жизнь четы Раймон – Нина Сергеевна из России, она не любит города, живёт на вилле, подаренной ей мужем Оскаром Раймоном. Оказывается, во Вьетнаме воюет её сын. Так внезапно в сюжете романа появляется бывшая жена майора Макарова: после бомбёжки она с дочкой Наташей оказалась в лагере военнопленных, в Гамбурге она познакомилась с Оскаром Раймоном, таким же военнопленным, бывшим ювелирных дел мастером, который по совету своего компаньона Исаака Блюма, как только гитлеровцы подходили к Амстердаму, спрятал «камешки» в тайник. После освобождения в тайнике Оскар Раймон обнаружил «камешки» в целости и сохранности, а семья Блюм была полностью уничтожена. С этим миллионом долларов Раймоны уехали в США.

В Америке кипят события: в ООН был поставлен вопрос о сионизме как идеологии еврейского народа. На это обсуждение пошли герои романа, два брата Виктор и Бенджамин. «Там сегодня решается судьба… Судьба великого народа и судьба самой ООН. Там будет грандиозная битва», – говорил Бенджамин. Автор делает вывод общего плана: «После принятия в ООН резолюции, объявляющей сионизм формой расизма и расовой дискриминации, подонки из «Лиги защиты евреев» решили, не откладывая в долгий ящик, завтра же, то есть на другой день, наказать аккредитованных в США представителей тех стран, делегации которых голосовали за резолюцию… На первый случай наметили нападение на посольства Ливана, Сирии, Египта, Уганды, Чехословакии, Кубы, Ливии, а также на советскую миссию в ООН» (Там же. С. 549).

На русской земле побывали Наташа с мужем, Нина Николаевна, а Флора, американская родственница, с гордостью заявила, что она «богатая»: «У меня три дедушки: Генри, Оскар и Глеб» (Там же. С. 607). Нина Сергеевна твёрдо сказала, что все люди на земле – большая родня, должны жить в ладу и в мире.

Так заканчивается этот большой многоплановый роман (1971—1975, 1977—1980).

Завершали художественные поиски Ивана Шевцова роман «Остров дьявола», над которым он работал в 1978—1984 годах, и милицейский детектив «Грабёж» (1979—1983), отмеченный точными характеристиками образов работников милиции.

В романе Ивана Шевцова «Остров дьявола» снова появляются известные читателю герои. Становится ясно, чем заняты те, кто работает на острове: доктор Дикс – нацист высшего класса, Штейнман, Веземан – «отпетые нацисты, палачи-профессионалы». Уже на первых страницах романа автор раскрывает суть исследований бактериологической лаборатории: «И вот этот самой природой созданный рай для блаженства человека силами исчадия ада, цинично именующие себя поборниками свободы совести и демократии, был превращён в злотворный гадючник, где самые омерзительные двуногие твари изобретали для человечества тлетворный яд» (Шевцов И. В борьбе с дьяволом. М., 2003. С. 15).

Снова на страницах произведения появляются наши разведчики во главе со Слугарёвым, его словами в итоге выражен творческий замысел автора романа: «Человечество нравственно больно. Тип страшной болезни – сионизма. Вирусы этой болезни поражают прежде всего мозг человечества – интеллигенцию и власть имущих, руководителей государства и государственных структур, лидеров политических партий. В былые времена роль иммунитета выполняла религия. Католицизм, православие, ислам, буддизм ревностно оберегали свои паствы от проникновения в них тлетворных сионистских вирусов, суть которых – разрушение: нравственное, духовное». Его собеседник добавляет цитатой из Корана: «…их целью будет сеять на земле разлад… Когда они будут разжигать факел войны, Бог будет тушить его. Их цель – вызвать раздоры на земле, но Бог не любит сеятелей раздора». И тут же приводит ещё и цитату из еврейского поэта Мориса Самуэля: «Мы, евреи, разрушители… Что бы ни делали другие народы для нашего блага, мы никогда не будем довольны».


Продолжался тяжёлый цензурный гнет. В качестве примера борьбы писателя за право на собственную позицию здесь уместно будет привести историю, приключившуюся с автором этой книги. Текст даётся в том виде, в котором был опубликован ранее.


Письмо секретарю ЦК КПСС М.В. Зимянину в августе 1976 года

В середине 1996 года позвонил мне главный редактор журнала «Источник», успевший привлечь наше внимание острыми и очень серьёзными публикациями «Из Архива Президента Российской Федерации», и спросил:

– Виктор Васильевич, вы помните своё письмо в ЦК КПСС в августе 1976 года?

– Конечно! Ещё бы мне его не помнить! Оно написано в один из самых тяжелейших периодов моей литературной деятельности.

– Так вот мы его хотим опубликовать, если вы не возражаете.

Я не возражал. И тут же вспомнились события тех лет после выхода книги «Родные судьбы» в 1976 году. Несколько раньше, в 1974 году, «Родные судьбы» вышли в обескровленном и урезанном виде: цензура сняла статью-очерк «Герои Булгакова», примерно пять с половиной листов, можно сказать хребет книги, на котором всё держалось. Вспоминаю, что я очень волновался за сборник, цензура слишком долго держала в своём плену, я постоянно спрашивал Валентина Сорокина о судьбе сборника, он постоянно утешал меня, уговаривал не беспокоиться, всё идёт нормально, скоро, скоро… И вот его телефонный звонок в редакцию «Литературной России», где я в то время работал зав. критикой, попросил приехать в издательство. Зачем? Он не сказал. Я что-то почувствовал, тревожно забилось сердце, тут же собрался, приехал, он очень внимательно, даже ласково поздоровался со мной. Как больного, осторожно усадил меня, предложил кофе. Тут не до кофе, я уже не сомневался в том, что он скажет, но всё ещё надеялся, что мои мрачные предчувствия не сбудутся.

– Ты мужайся, Витя, цензура сняла твоего Булгакова, но мы дадим массовый тираж, ты ничего не потеряешь.

Я с ужасом смотрел на него.

– В деньгах по крайней мере, – тут же добавил Сорокин.

Я поднялся и отошёл к окну, и слёзы невольно покатились по щекам, как я ни старался сдержать свои чувства. Мне стыдно сейчас вспоминать о своей слабости, неловко и писать об этом, но такой силы был удар, что и до сих пор при воспоминании об этом драматическом для меня эпизоде сердце моё учащённо начинает биться. Столько возлагалось надежд на эту статью.

– Витя, – понимая моё состояние, тихо произнёс Валентин Сорокин, – клянусь тебе, что мы переиздадим твою книгу с этой твоей работой. Я ничего не мог сделать на этот раз. Дошло до главного цензора, он-то и приказал снять.

Да, было такое время, что против цензуры никто не мог выступить.

Но время шло, разговоры о вмешательстве цензуры широко разошлись по нашим литературным кругам, началась борьба за восстановление книжки в полном объёме. И книжка вышла в 1976 году, как и замышлялась. И на этом настояло издательство благодаря Валентину Сорокину.

И что тут началось – просто трудно сейчас представить. Меня трепали, как только могли. Я чуть ли не предатель, знал, что подкидываю гнилой материал, и молчал. Предлагали писать объяснительные записки, в которых нужно только признать свои ошибки. Какие ошибки? В чём я ошибся? Ну что тебе стоит, Виктор Васильевич, уговаривал меня главный редактор Главной редакции художественной литературы Комитета по печати РСФСР Пётр Александрович Карелин, написать, что ты не знал о Слащове всей правды, что он действительно повесил в Краснодаре нескольких рабочих…

Ну что я мог возразить? Не в Краснодаре, а в Симферополе… А дело приобрело столь острый драматический разворот только потому, что Воронцову, помощнику Суслова, доложили, что в такой-то книге реабилитировали Слащова. Ну, Суслов просто пришёл в ярость и приказал уничтожить весь тираж книги. Свиридов, председатель Комитета по печати РСФСР, попросил дать письменное распоряжение; тогда Воронцов позвонил председателю Комитета по печати СССР и предложил ему распорядиться об уничтожении тиража, но он тоже отказался! И тут я написал письмо Н.В. Зимянину, которое и опубликовано в «Источнике»:


«ДУХ ОСТАЁТСЯ, КАК И МЕТОДЫ ПОЛЕМИКИ»

О книге В. Петелина «Родные судьбы»

№ 1


Уважаемый Михаил Васильевич!

Недавно в издательстве «Современник» вышла моя книга «Родные судьбы», в которой касаюсь некоторых сложных и спорных вопросов современного литературного движения. И вдруг разразилась гроза: кому-то показалось, что в книге допущены серьёзные ошибки; меня начали вызывать для объяснений, поступил даже запрет продавать книгу, посыпались беды на голову руководства издательства, и кому-то пришла в голову мысль лишить издательство вполне заслуженного им в ходе социалистического соревнования призового места за то, что оно выпустило «вредную» книгу.

Подобным нападкам меня подвергают не впервые. В конце 1972 года в издательстве «Московский рабочий» вновь назначенный директор тов. Борисов М.А. чуть ли не пустил под нож вышедшую в свет мою книгу и «заморозил» на какое-то время её тираж только за одно её название: «Россия – любовь моя», усмотрев в этом проявление национализма и шовинизма. В 1974 году в издательстве «Современник» из первого издания книги «Родные судьбы» по независящим от издательства соображениям была изъята статья о творчестве Михаила Булгакова, чем книга была обескровлена, а мне, как критику, нанесена моральная травма.

Сейчас книга «Родные судьбы» увидела свет в том виде, как она задумывалась, но на неё, повторяю, обрушились гонения. Главный редактор издательства «Современник» укоряет меня в том, что я недостаточно ответственно отнесся к выпуску своей книги, что в ней есть неточности, неверные формулировки, которые якобы могут дать пищу моим недоброжелателям, а таковых предостаточно у каждого критика. Причём с каждым днём упрёков в мой адрес становится всё больше. Вначале упрекали только в том, что в статье о Михаиле Булгакове я недостаточно разоблачаю самого Хлудова, делаю его этаким «ангелочком с крылышками»; и наконец вроде бы я допускаю политический перекос в оценке некоторых болезненных явлений, происходивших во время коллективизации и после неё.

С предъявленными мне обвинениями я согласиться не могу, хотя допускаю, что, может быть, можно было некоторые мысли сформулировать более чётко и глубоко. Может быть, нелишним было б ещё раз сказать о том, что фигура Слащова – сложная и противоречивая и оценка его исторической роли не однозначна. Но я полагал, что достаточно здесь его собственной самооценки: «Много крови пролито… Много тяжких ошибок совершено. Неизмеримо велика моя историческая вина перед рабоче-крестьянской Россией…» – эти слова принадлежат генералу Слащову, которые я цитирую в книге «Родные судьбы». Конечно, я мог бы сказать и от своего имени, что его историческая вина неизмеримо велика, но это было бы топтанием на месте, а книжная страница должна быть как можно крепче уплотнена, нести новую информацию, а не повторять уже известное из предыдущего. Только эти, чисто литературные соображения удержали меня от дальнейшего цитирования предисловия Д. Фурманова к книге Слащова «Крым в 1920 году» (М.; Л., 1923), в котором даётся очень точная характеристика этого белогвардейского генерала, вернувшегося в Россию, амнистированного советским правительством, много сделавшего для возвращения на родину тысяч эмигрантов и немало потрудившегося на ниве подготовки кадров для Красной армии (см.: Большая советская энциклопедия. 3-е изд. 1976. Т. 23. С. 555).

Ко всему этому я должен добавить, что Слащов, со всеми его сложностями и противоречиями, совершенно меня не интересовал в данном случае, Слащов меня интересовал только как прототип литературного персонажа, который сеял зло, расстреливал, вешал, много пролил невинной крови, а когда наступило прозрение, то ужаснулся от содеянного им, мучительно страдая от неправоты своего дела, в котором играл заметную роль.

Если взглянуть на все эти страницы, посвящённые Слащову и Хлудову, непредубеждённым взглядом, то можно легко понять, что автор вовсе не оправдывает деятельность и того и другого, а старается лишь высветлить исторический смысл как возвращения на родину самого Слащова, так и этапы нравственного кризиса и переосмысления всей своей деятельности во время Гражданской войны Хлудова как литературного героя.

В своей книге я стремился по возможности правдиво и точно рассказать о личности и творчестве одного из талантливых мастеров русской советской литературы – о Михаиле Афанасьевиче Булгакове, которого до сих пор за рубежом противопоставляют другим советским писателям, стараясь представить его неким оппозиционером, тогдашним диссидентом. Моя позиция иная. Возможно, именно эта позиция кое-кого раздражает, и поэтому на некоторые страницы книги взглянули с предубеждением, в надежде отыскать что-то «крамольное». И пошли звонки, разговоры, слухи, распоряжения…

Всё это наводит на грустные размышления: кому-то, видимо, не хочется, чтобы в нашем литературном движении царила деловая, рабочая атмосфера, кто-то искусственно отыскивает кажущиеся им ошибки и противоречия, кто-то нагнетает озлобление и разлад в литературной среде, как это произошло, скажем, после появления печально известной статьи бывшего ответственного работника ЦК КПСС тов. Яковлева А.Н. Нигилистическое отношение к работе большого отряда советских критиков, верных патриотическим традициям русской классической литературы и искусства, которое довольно отчётливо выразилось в этой статье, всё ещё даёт о себе знать. Хорошо, что тов. Яковлева перевели на другую работу, но беда в том, что «дух» его остаётся, как и его методы полемики: выхватить из большой работы фразочку и обвинить автора в каких-нибудь прегрешениях против марксистско-ленинской эстетики. Такое цитатничество никогда не приносило пользы, тем более в методах руководства литературным движением.

Создаётся впечатление, что к так называемым диссидентам, которые всё ещё нет-нет да и дают о себе знать, в некоторых партийных и литературных руководящих кругах отношение складывается куда лучше, чем к тем, кто верой и правдой служит своему народу, внося свой посильный вклад в строительство нового общества.

Совершенно убеждён, что если бы в моей книге вовсе не было Слащова, то эти «кто-то» нашли бы другие места в книге: или полемические заострения, или шероховатости стиля, или недостатки композиции, – и выдали бы все эти вполне возможные недостатки в любом творческом труде за какие-то политические «ляпы».

При всей многосложности нашего общесоюзного процесса, биение его пульса чётко и постоянно ощущается всеми нами, кто принимает в нём участие.

И можно с уверенностью сказать, что в советской литературе существует здоровая творческая обстановка. Союз писателей – монолитный творческий коллектив, который творит для народа, во имя народа, под руководством ленинского Центрального Комитета партии.

Я бы не обратился в ЦК КПСС с этим письмом, если бы дело касалось только литературной полемики вокруг оценки упомянутой книги. Я уже привык с этими вопросами справляться самостоятельно. Но дело, чувствуется, разрастается несколько шире, затрагивая меня не только как литератора, но и как гражданина и коммуниста. Вот почему эта полемика вокруг книги, я боюсь, может отразиться не только на моей судьбе, но и на судьбе моих близких.

Дело в том, что вот уже пять с половиной лет я стою в списках остро нуждающихся в улучшении жилищных условий в Московской писательской организации: семья моя из пяти человек (престарелая мать, двое маленьких детей, жена и я) живёт в двухкомнатной малогабаритной квартирке 28 м2). И после того как на меня опять вешают «ярлыки», я не убеждён, что будут улучшены мои жилищные условия: ведь за дом, который только что построила писательская организация, сейчас разворачивается, как говорят, большое сражение. А тут хороший повод проявить бдительность…

И ещё. Недели две тому назад, то есть незадолго до вышеизложенного, меня буквально уговорили пойти на работу в «Роман-газету». А после этих событий я почувствовал какое-то иное отношение, во всяком случае приказа о зачислении на работу до сих пор нет.

Вот обстоятельства, которые вынудили меня обратиться с этим письмом.

2 августа 1976 года. Виктор Петелин, член КПСС


4 августа М. Зимянин направил письмо Севруку В.Н.


№ 2


ЦК КПСС

Справка на № 277298/762

(Имеется виза: «Ознакомился 14.Х.76. М. Зимянин»)


Тов. Петелин (г. Москва) пишет о своём несогласии с замечаниями, которые ему были высказаны в издательстве «Современник» по книге «Родные судьбы».

Книга В. Петелина «Родные судьбы» выпущена в 1976 году издательством «Современник», подчинённым Госкомиздату РСФСР и Союзу писателей РСФСР. Она состоит из статей о творчестве В. Шукшина, М. Шолохова, Ю. Бондарева, И. Стаднюка и других писателей. Как показало ознакомление с книгой, в ней содержится ряд правомерных суждений о своеобразии творческой манеры и принципах образного раскрытия характеров в произведениях некоторых советских писателей.

Вместе с тем в книге выдвигаются положения, противоречащие фактам истории, некоторые выводы автора идут вразрез с партийными оценками. В книге проявляются также групповые пристрастия В. Петелина, его склонность к односторонним суждениям о сложных явлениях советской литературы.

Так, в статье «Герои Булгакова» автор во многом односторонне трактует творчество известного советского прозаика, не раскрывает противоречивости его идейно-творческих позиций.

В связи с анализом драмы М. Булгакова «Бег» автор книги даёт хвалебную характеристику белогвардейскому генералу Я. Слащову, который, по мнению критика, явился прямым прототипом героя пьесы генерала Хлудова. По В. Петелину, Я. Слащов – это «человек чести и высокого долга. Солдаты его любили. В Крыму он достиг большой популярности. Его полюбили за храбрость, геройскую удаль» (стр. 188). Я. Слащов представлен человеком идеи, обременённым «моральной ответственностью за судьбы вверенных ему людей» (стр. 189).

В действительности Я. Слащов, бывший полковник царской армии, стал генералом в белой армии. Получил известность своей жестокостью при подавлении революционных выступлений трудящихся в городах Екатеринославе, Николаеве и в Крыму. По его личным приказам были казнены свыше шестидесяти подпольщиков Николаева, сожжено село Баштанка и расстреляно несколько сот его жителей. Впоследствии он отошёл от Врангеля. Осенью 1921 года с разрешения Советского правительства вернулся на родину и был амнистирован. Как сообщается в справке Института военной истории МО СССР, 11 января 1929 года Слащов был убит по мотивам личной мести.

Предисловие Д. Фурманова к книге Я. Слащова, выпущенной в 1924 году, начинается со следующих слов: «Слащов – это имя, которое не мог никто из нас произносить без гнева, проклятий, без судорожного возбуждения. Слащов – вешатель, Слащов – палач: этими чёрными штемпелями припечатала его имя история. В каждой статейке, очерке, рассказе, воспоминаниях о крымской борьбе 1920 года вы встретите имя Слащова только с этими позорными клеймами. Перед «подвигами» его, видимо, бледнеют зверства Кутепова, Шатилова, да и самого Врангеля – всех сподвижников Слащова по крымской борьбе. Даже сами белогвардейские писатели в первую очередь аттестуют нам Слащова именно с этой стороны».

Эта оценка хорошо известна В. Петелину (он неоднократно ссылается на данную книгу), тем не менее он умалчивает и о ней, и о многих других отрицательных фактах биографии Я. Слащова, о которых пишет Д. Фурманов.

В. Петелин односторонне говорит о судьбе Я. Слащова и, стремясь уподобить его герою пьесы М. Булгакова «Бег» генералу Хлудову, искажает это известное произведение, в котором, по оценкам ведущих советских критиков, выразилась обречённость белогвардейского движения. Вопреки М. Булгакову, В. Петелин поэтизирует образ Хлудова, произвольно приписывая ему «благородство, честь, порядочность, любовь к солдатам, любовь к России и стремление отстоять её величие» (стр. 190). В этой связи в книге подвергается критике кинофильм «Бег» (сценарий и постановка А. Алова и В. Наумова) за недостаточно полное, по мнению критика, раскрытие нравственной трагедии людей, боровшихся против революции, за то, что авторы фильма якобы смеются над гибелью русских офицеров.

В. Петелин выступает против критиков, в частности против А. Луначарского, считавших, что в пьесе М. Булгакова «Дни Турбиных» не раскрыта классовая природа действующих лиц. Он утверждает, что подобное требование заставляет литературу и искусство быть «лишь иллюстрацией к газетным откликам на темы дня», приводит к «шаблону и трафарету» (стр. 179).

Неверные, а иногда прямо противоречащие партийным взглядам суждения встречаются и в других статьях книги. Например, при анализе романа И. Стаднюка «Люди не ангелы» В. Петелин, говоря о действительных просчётах и ошибках, допускавшихся в определённый период в руководстве сельским хозяйством, видит их не в том, на что указывала партия, а в том, что «в стремлении сделать крестьянина похожим на рабочего, пошли дальше – в крестьянине было поколеблено чувство хозяина своей земли. Он перестал быть собственником, и началась трагедия земли, которая никому не принадлежала» (стр. 263).

В предисловии к книге автор утверждает, что в советской литературе есть целая группа писателей, которые «всё дальше и дальше отходят от жизни народа» (стр. 4) и даже «изменяют реализму». Этим неназванным литераторам он противопоставляет относительно небольшое число советских литераторов, не называя в их числе многих ведущих писателей.

Статья о М. Булгакове из сборника В. Петелина в сокращении была перепечатана в журнале «Москва» № 7. В связи с этим в МГК КПСС состоялась беседа с главным редактором журнала т. Алексеевым, который согласился с критикой статьи и признал допущенную ошибку.

Как сообщили Госкомиздат РСФСР (т. Свиридов) и Союз писателей РСФСР (т. Михалков), предполагается обсудить на коллегии Госкомитета и на заседании правления Союза писателей РСФСР вопрос о повышении идейно-научного уровня книг по литературоведению и критике, выпускаемых издательством «Современник».

По вопросу о предоставлении квартиры т. Петелину секретарь Правления Союза писателей СССР т. Верченко сообщил, что он значится в списке очередников и соответствующее решение будет принято на общих основаниях. Никаких намерений исключить В. Петелина из списков в Союзе писателей не было.

Относительно предоставления В. Петелину работы председатель Госкомиздата СССР т. Стукалин сообщил, что никаких предложений по данному вопросу перед Госкомиздатом СССР ни сам т. Петелин, ни издательство «Художественная литература» не выдвигали. В случае возникновения подобных предложений они будут решены в установленном порядке.

Тов. Петелин приглашался для беседы в Отдел пропаганды и Отдел культуры ЦК КПСС, в которой ему были даны необходимые разъяснения. Тов. Петелин выразил удовлетворение результатами беседы.


Зам. зав. Отделом пропаганды ЦК КПСС В. Севрук

Зам. зав. Отделом культуры ЦК КПСС А. Беляев

12 октября 1976 года ЦСХД. Ф. 100. Подотдел писем общего отдела ЦК КПСС. Подлинники. Машинопись.

Подписи-автографы. Источник. 1997. № 1. С. 88—91.

Публикация Ивана Шевчука.


Самое наивное и смешное в этом документе – фраза: «Тов. Петелин выразил удовлетворение результатами беседы» по поводу тех «необходимых разъяснений», которые дали мне сотрудники ЦК КПСС. Не помню дату, когда состоялась эта беседа, но ничего хорошего эта беседа мне не сулила. Позвонил мне инструктор ЦК КПСС Алексей Алексеевич Козловский, мой старый товарищ по факультету, он работал в издательстве «Художественная литература», участвовал в подготовке сочинений С.А. Есенина, а теперь вот приглашал меня на беседу в Отдел культуры. Накануне беседы я встретился с ним у Ленинской библиотеки, и мы долго и откровенно беседовали о возникшей ситуации: у него дочь, а у меня двое маленьких сыновей. А вызов в ЦК – серьёзное дело… Кроме Козловского, в беседе принимали участие В. Севрук и К. Долгов, который довольно настойчиво говорил о недостатках моей книги, упоминалось о Стаднюке, о котором нельзя было мне писать как о родственнике, но особое место в своих обвинениях К. Долгов уделил генералу Слащову и его пагубному влиянию на события в Крыму, говорил о том, что Слащов расстреливал и вешал большевиков, оказал сопротивление Красной армии в Крыму. И правильно, дескать, поступил слушатель красноармейских курсов, у которого в Крыму повесили брата, что расстрелял Слащова прямо в аудитории, когда он читал лекцию. Естественно, я возражал, приводил факты и документы, цитату из Энциклопедии, в которой объективно говорилось о генерале, о его трагических ошибках и возвращении на родину как искупление своих ошибок. К. Долгов сообщил также и о том, что он звонил Верченко, который заверил его, что В. Петелин стоит в списке первоочередников на получение квартиры, а дом сдают в самое ближайшее время.

Вот это сообщение ответственного работника ЦК КПСС о квартире я выслушал действительно с удовлетворением. А так был спор, обоюдная полемика, которая, естественно, не дала положительных результатов.

Но эти проблемы были в центре литературных событий, и на беседу в ЦК тут же откликнулись официальные критики и руководители Союза писателей СССР.

«Нужны ли нам Хлудовы?» – строго вопрошал в своём критическом разносе моей книги «Родные судьбы» критик Борис Галанов (Борис Ефимович Галантер) в журнале «Литературное обозрение» (1977. № 1). Эта статья появилась сразу после беседы в ЦК КПСС, естественно написанная по заказу и с полной информацией о беседе.

Та же критика раздалась и со страниц «Правды»: секретарь Правления СП СССР Виталий Озеров в статье «На новых рубежах. Заметки литературного критика» вновь напомнил читателям об ошибках Виктора Петелина в книге «Родные судьбы» (Правда. 1977. 21 января). Так что линия ЦК КПСС была строго соблюдена, а извлёк автор уроки из этой критики или нет – это уж его дело.


После решений январского Пленума ЦК КПСС 1987 года критика продолжалась всё в том же духе. На этот раз «Советская культура» – профессор С. Калтахчян, вспоминая события 60-х годов, в статье «Куда стремится «единый поток». О ленинской концепции «двух культур…» и её извращениях» подверг острой критике Владимира Солоухина, Михаила Лобанова, Вадима Кожинова и других за то, что они стали рассматривать развитие культуры как «единый поток», как «целостность каждой национальной культуры», объясняемой «генетической памятью» каждой нации. «Положим, литературный критик В. Петелин писал, что «доброта, совестливость, сердечность – это гены, они передаются из поколения в поколение, создавая традиционные национальные свойства, черты и особенности русского характера, «русской души». Вместо Марксовой формулы о том, что сущность человека (а следовательно, и различных общностей людей) «есть совокупность всех общественных отношений», В. Петелин предложил нечто идеалистическое: главное в человеке то, что он «является представителем нации».

«Существует как бы дух народов, – размышляет Владимир Солоухин, – на протяжении веков узбек остается узбеком… русские русскими».

«Словно бы и не было ленинской концепции «двух национальных в каждой национальной культуре» с её отрицанием существования некоей единой, цельной культуры в классово-антагонистическом обществе. Ведь Ленин дважды повторил слово «национальная», так как обе культуры существуют в национальных формах, создаются людьми одной национальности, но имеющими социально противоположную идеологию и психологию. Так под видом новаций началось возвращение к весьма состарившимся теориям». С. Калтахчян критикует М. Лобанова за то, что тот в книге «Островский» не увидел «тёмного царства», которое якобы Островский разоблачил и осудил в своих пьесах. Полемизирует против статей В. Кожинова и А. Кузьмина, ругает за извращение взглядов В.И. Ленина, за упрощённое толкование литературной борьбы 20-х годов и пр. (Советская культура. 1987. 17 марта).

Полемика вокруг этих острых вопросов продолжается и до сих пор.


В это же время, в 1976 году, Владимир Солоухин работал над книгой «Последняя ступень», которая не умещалась ни в какие «рубрики», это и о деревне, и о войне, о революции и Гражданской войне, о колхозах и о грубых нарушениях человеческой этики, о Сталине, Хрущёве, Ленине – словом, обо всём, о чём думала, писала, мучилась и страдала русская литература ХХ века, – о великой тайне ХХ века, которая в конце книги полностью становится явной. В одной из заключительных глав В. Солоухин рассказывает, как за прекрасным грузинским столом, объединивших разных литераторов, начали читать любимые стихи, свои и чужие. Многие читали А. Блока, С. Есенина, Н. Гумилёва, грузинских поэтов, а Сергей Смирнов прочитал стихи Демьяна Бедного о рождении Ленина, которые назвал «шедевром». Почти все, Тихонов, Прокофьев, Боков, Доризо, закивали в знак одобрения, лишь прозревший Владимир Солоухин, переступивший «последнюю ступень», «насупился над своим бокалом, не поднимая глаз», сказал о Демьяне Бедном как о «жалкой шавке», который в 1927 году «грязными и словоблудными устами» клеветал на величайшего русского писателя Льва Толстого в дни его 100-летнего юбилея. «Как же надо ненавидеть Россию, – думал он, слушая стихотворение Демьяна Бедного, – свою родную мать, чтобы собрать в одно стихотворение всё наиболее грязное и мерзкое, да и не просто собрать, а клеветнически преувеличить и даже выдумать и преподнести эту вонючую жижу, чтобы мы её нюхали… способны ещё и восхищаться этой гадостью сорок лет спустя после её написания!»

Другой случай: в ЦДЛ Безыменский прочитал свою поэму, в которой были «чудовищные строки о том, что храм Христа Спасителя вскочил на теле Москвы, как белый волдырь»; услышав эти строчки, В. Солоухин ушёл, хлопнув дверью (Солоухин В. Последняя ступень. Исповедь вашего современника. М., 1995. С. 326—329).

В эти годы В. Солоухин резко выделялся среди литературной массы необычностью своих взглядов: он монархист, носит перстень с ликом Николая II, иронически относится к Хрущёву и Брежневу, он видит чудовищные противоречия в политической и хозяйственной жизни своей страны, в узких кругах партийной элиты Брежнев сетует по поводу полного экономического провала, а в газетах и на съездах говорится только о грандиозных достижениях во всех областях. Двуличие Солоухин замечает повсюду, в том числе и в своей, писательской среде. Но высказать свои мысли нигде не может. Неумолимая цензура подавляет всякое инакомыслие. А ведь несколько лет тому назад он был почти такой же, как все. После первых же публикаций на него обратили внимание, предлагали возглавить отдел прозы и стать членом редколлегии «Нового мира», заместителем проректора Литературного института, но он выбрал лишь одно предложение – стал членом редколлегии «Литературной газеты». Но и здесь начались конфликты: утром в газете была напечатана разгромная статья «Снимите чёрные очки», в которой подвергались острому разносу проза А. Яшина и статья «Об искренности в литературе» Владимира Померанцева, а вечером в ЦДЛ, встретившись с Яшиным, он по-дружески предложил поэту свои стихи в «Литературную газету». Возмущению А. Яшина не было предела. Но сначала эти недоразумения шли от искренности его наивной натуры, а потом конфликты всё обострялись, становились всё трагичнее. И Солоухин посвятил целую книгу своему пробуждению.

Несколько лет тому назад В. Солоухин познакомился со знаменитым фотографом Кириллом Бурениным и его женой Лизой Сергеевной, часто стал бывать у него в мастерской, встречался с иностранцами, бывал у них в гостях, всегда заводили разговоры на самые животрепещущие темы. А главное – бесконечные разговоры с Кириллом и Лизой Бурениными, которые касались буквально всего, от революции и Гражданской войны до Хрущёва и Брежнева. Говорилось, что Россия была одной из могущественных и богатейших держав в мире, а Столыпин великим реформатором, что произошла не революция, а государственный переворот во главе с Лениным и большевиками, которые, управляя страной, вывезли за рубеж чуть ли не все её богатства, золото, картины, захватили военные склады и снаряжение и победили белых царскими же припасами. А то, что приписывали советским инженерам, давно было разработано профессором Вернадским. Из этих разговоров, из прочитанных книг дореволюционная России перед Солоухиным представала могучим государством: «Было вдолблено с детских книг, да так и закостенело в извилинах, – писал В. Солоухин, – что Россия – самое отсталое и самое жалкое государство в мире, самое нищее и самое бестолковое, невежественное. И вот из разных выписок, вырезок, из разных книг, которые мне буквально всовывал в руки Кирилл, я уже через несколько дней явственно увидел огромное и могучее, технически оснащённое, культурное, процветающее государство, причём настолько сильное и спокойное за свою судьбу, что не боялось собственных промашек, не держало их в тайне от народа, подобно тому как наша современная информация тотчас же набирает в рот воды, если дело касается ошибки, неприятности, а тем более поражения» (Там же. С. 51).

Много говорили о революции. «Власть в России 25 октября 1917 года захватил Интернационал… для совершения государственного переворота в России группа революционеров-экстремистов была привезена из Швейцарии в Германию в запломбированном вагоне. Германия ведь была заинтересована в ослаблении России… Возьми составы первых ВЦИКов, первых Совнаркомов, имена первых вождей… Там же нет, почти нет русских людей, если раскрыть, конечно, псевдонимы вроде Свердлова, Литвинова, Войкова, Троцкого, Зиновьева, Каменева, за которыми и скрывались первые захватчики власти.… Председатель ВЦИКа Свердлов, главнокомандующий армии, второе лицо в в государстве Троцкий. Председатели ЧК, последовательно Урицкий, Дзержинский, Менжинский. Ну, представьте себе: все три основных очага власти и подавления – ЦК, ЧК и армия – находятся в нерусских руках…» К этим словам Кирилл Буренин добавил всю последующую безрадостную картину развития событий: «Стреляли без суда и следствия. Не надо было никакого преступления, чтобы быть пущенным в расход. Русский, университетское образование (не говоря уже о дворянском происхождении) – и разговор окончен. Крупный деятель тех времен Лацис учил своих подчинённых: «Не ищите доказательств того, что подсудимый словом или делом выступил против советской власти. Первым вопросом должно быть, к какому классу он принадлежит. Это должно решить вопрос о его судьбе. Нам нужно не наказание, а уничтожение» (Там же. С. 103). Буренин вспоминает вопиющие письма В. Короленко наркому А. Луначарскому о необходимости остановить террор; вспоминает проклятых палачей, убивших царскую семью; вспоминает о том, что в Ленине не было ни одной капли русской крови; вспоминает, как, издав указ о помощи голодающим, Ленин разрешил ограбить все лавры, храмы и церкви, а тех, кто бунтует, кто не подчиняется распоряжению правительства, приказал беспощадно расстреливать: «Чем большее число реакционной буржуазии и реакционного духовенства удастся нам по этому поводу расстрелять, тем лучше.

Надо именно теперь проучить эту публику так, чтобы на несколько десятков лет ни о каком сопротивлении они не смели и думать…» (Там же. С. 118). Изъятием церковных драгоценностей, золота, серебра, жемчугов, рубинов должен был заниматься Калинин и ни в коем случае – Троцкий, Каменев, Зиновьев. Так продолжалось много лет. Вывезли из России 5000 картин выдающихся художников мирового икусства, больше 450 храмов и церквей ограблено, ограблены дворянские усадьбы, частные коллекции… «Монгольское нашествие – светлый сон по сравнению с тем, что обрушилось на Россию», – пришёл к выводу В. Солоухин, проходя от ступени к ступени познания революционной России. Сталин через несколько лет после прихода к власти закрыл Интернационал, отстранил от власти старых большевиков, обвинил крупных большевиков-интернационалистов, захвативших власть в 1917 году, в заговоре против советской власти. И В. Солоухин в связи с этим рассуждает на любимую тему: «Когда говорят о репрессиях, сразу называют тридцать седьмой год. А собственно, почему? Чем тридцать седьмой хуже (или лучше, не знаю уж, как сказать), скажем, года 1919-го? Думаете, в тридцать седьмом году уничтожено больше людей, нежели в девятнадцатом? Или думаете, в период коллективизации меньше уничтожено людей, чем в тридцать седьмом году? Потому же никто не твердит нам про страшные 1918, 1919, 1920, 1921 и т. д. годы, а все твердят про тридцать седьмой? Потому что в 1937 году Сталин сажал носителей власти, нанося последний, решительный удар по силам Интернационала и окончательно отбирая у них власть в захваченной и оккупированной ими стране… но за этим внешним благополучием шёл активный процесс очищения основных государственных учреждений, основных рычагов власти от евреев, и они это прекрасно знали. Именно про этот год и сказала Надежда Яковлевна Мандельштам в своих воспоминаниях в том смысле, что, мол, «могли ли мы знать, отменяя всякую законность в 1917 году, что мы отменяем её и для себя». Да, им начинало отмеряться той же мерой. Начали отливаться кошке мышкины слёзы» (Там же. С. 168).

Так к В. Солоухину пришла последняя ступень познания России в ХХ веке. Большевики, по признанию В. Ленина, завоевали Россию. Большевиков поддерживают интернациональные бригады, сознательные рабочие, которые едут в деревню отбирать «излишки хлеба, продуктов». Москва и Петроград, ограждённые отрядами, голодают. Мужики сопротивляются, они знают, сколько труда вложено в этот хлеб и продукты, сопротивляются, возникают даже восстания, которые жестоко подавляются. А в это время Лариса Рейснер устраивает вечера, купается в ванне из шампанского; тощий Зиновьев приехал в Россию и за несколько месяцев превратился в откормленного судию. Улицы, проспекты, площади были срочно переименованы, Царское Село получило название Детское имение товарища Урицкого, Дворцовая плащадь в Петербурге стала площадью Урицкого, Воскресенская площадь в Москве стала площадью Свердлова. И этим переименованиям не было конца.

На ХII съезде партии Троцкий говорил: «Кто считает, что социализм и принуждение – это разные вещи, тот ничего не понимает в социализме. Со стихийной Русью пора покончить. Мы должны организовать население в трудовые армии, легко мобилизуемые, легко управляемые, легко перебрасываемые с места на место. Эти армии должны работать по методу принуждения. А чтобы принуждение было для них не столь тягостным, мы должны быть хорошими организаторами. Сопротивляющихся принуждению мы должны карать, а подчиняющихся поощрять системой премиальных, дополнительной оплатой, повышенной пайкой хлеба». Яснее как будто уж и не скажешь. Заметим также, что всё это говорилось в присутствии Ленина и, надо полагать, с его ведома. Так что сваливать теперь на позднейшие перегибы по крайней мере наивно. Эта идея трудовых армий, работающих по принуждению, вскоре обрела две формы: лагерей и колхозов» (Там же. С. 133—134). В первые годы после революции было запрещено слово «Россия». Характерна в этом смысле позиция Осипа Брика, критика и сотрудника ЧК, когда он оценивал стихи Анатолия Кудрейко: «Этим стихам для того, чтобы быть полностью белогвардейскими, не хватает одного только слова – Родина». Итак, Родина – «белогвардейское слово. России нет и как бы не было… Всё начинается с 1917 года. До этого была тьма, хаос, невежество» (Там же. С. 111). Ссылаясь постоянно на статьи и выступления В. Ленина по продовольственной программе, В. Солоухин приходит к выводу, что Ленин обвинял не кулаков, не деревенскую буржуазию, а простого крестьянина: «Если вы будете называть трудовым крестьянином того, кто сотни пудов хлеба собрал своим трудом и даже без всякого наёмного труда, а теперь видит, что может быть, что если он будет держать эти сотни пудов, то он может продать их не по шесть рублей, а дороже, такой крестьянин превращается в эксплуататора, хуже разбойника». Вот теперь всё по-ленински ясно. Все крестьяне, которые трудом вырастили хлеб и хотели бы его продавать, а не отдавать его бесплатно, – все они разбойники. Не те разбойники, оказывается, кто с оружием в руках пришёл в деревню отнимать хлеб, а те разбойники, кто не хочет его бесплатно отдавать. «Потому что, распределяя его, мы будем господствовать над всеми областями труда» (Там же. С. 279). Потом взялись за искоренение всего русского, национального. Москва была самым ярким городом с точки зрения национального своеобразия. А поэтому было решено уничтожить это своеобразие. Некий Заславский вместе с секретарём ездил по Москве и тыкал пальцем, указывая, что нужно было уничтожить. Уничтожили церкви, «златоглавые церкви и злагоглавые московские монастыри», 427 храмов и монастырей (Там же. С. 127). В начале революции были запланированы такие акции: «Из окончивших Московский и Петербургский университеты надо уничтожить девяносто процентов; высшего духовенства надо уничтожить девяносто семь процентов; выпускников гимназий надо уничтожить до восьмидесяти процентов; бывших офицеров русской армии, не ушедших в эмиграцию, – девяносто процентов; бывших воспитанниц пансионов благородных девиц – семьдесят пять процентов; бывших купцов – девяносто пять процентов; бывших генералов и адмиралов – девяносто пять процентов; бывших лесничих и агрономов – шестьдесят восемь процентов; бывших дипломатических работников – девяносто девять процентов…» (Там же. С. 225—226). В. Солоухин видел своими глазами то, что происходило в деревне. Кукуруза заполонила все самые черноземные земли. Хрущёв провёл кампанию по отбору частных коров. Колхоз скупил этих коров. У деревенского хозяина забот убавилось. Решено было также запретить городскому жителю содержать всякую живность. «Хрущёв зачеркнул Сталина, Брежнев зачеркнул Хрущёва, а что ждёт повышения цен, какие крупноблочные дома-скороспелки, какие закручивания гаек?» (Там же. С. 240) – так со всей беспощадностью писатель оценивает управление страной со стороны Генеральных секретарей КПСС, так ничего путного и не придумавших после смерти Сталина, после победы в Великой Отечественной войне.

Наконец, Кирилл Буренин заговорил о тайне времени и напомнил фразу, которую произнесла недавно Голда Меир: «Никогда не наступит такого момента, когда Соединённые Штаты сказали бы: «Нам не нравится то, что вы делаете» (Правда. 1976. 31 мая). Кеннеди высказался против помощи Израилю, высказался против разжигания ненависти против арабов, и его тут же убили. Никсон тоже попробовал затормозить какое-то дело и тут же был скомпрометирован и ушёл из президентов. «Израиль, – сказал Буренин, – это болезнь всего человечества, это рак крови. Болезнь началась давно, ещё в древности, а теперь выходит на финишную прямую… Ты только представь себе: все религии мира твердят с небольшими вариациями – «люби ближнего, не убей, не укради, все люди братья». И только одна религия из всех человеческих религий твердит евреям: отними, презирай, покори, заставь служить себе, уничтожь. Деньги, находящиеся не у евреев, – это твои деньги, они только временно находятся в других руках, поэтому при первой возможности отбери любыми средствами… Многие думают, что на земном шаре происходит борьба классов, борьба философии и идей. Нет! На земном шаре происходит только одна борьба: последовательная, многовековая борьба евреев за мировое господство. Другое дело, что они используют в этой борьбе и философию, и искусство, и всевозможные средства, а классовая теория – это их отмычка к любому народу» (Там же. С. 295—299). К. Буренин ссылается на Достоевского, на историю всех мировых революций, в которых главную роль, прежде всего финансовую, играли евреи.

Неожиданно В. Солоухину позвонил отец Алексей из Троицко-Сергиевой лавры. Встретились, поговорили. И отец Алексей сказал В. Солоухину, что К. Буренин «со всех сторон окружен чекистами и провокаторами… Поэтому мы после долгих колебаний и решили вас предупредить, чтобы не допустить вашей гибели. Если ещё не поздно.

Я онемел. В глазах у меня потемнело. Появилось полное впечатление, что я рухнул, провалился сквозь тонкий лед и падаю, падаю в бесконечную бездну, в бездну, у которой даже нельзя представить дна, настолько глубока она и ужасна» (Там же. С. 348). Отец Алексей, кроме того, ещё и сообщил, что в Ленинграде недавно были арестованы участники молодой организации Союз христианской молодёжи во главе с Огурцовым.

В конце концов после мрачных раздумий В. Солоухин пришёл к выводу, что встреча с К. и Л. Бурениными заставила его во многом измениться, стать живым и настоящим человеком: «В тебе струится русская кровь. Ты видишь вещи такими, какие они есть на самом деле, а не такими, как тебе внушали, чтобы ты их видел. В сущности, он сделал реанимацию. Он оживил тебя. Вместо послушного, нерассуждающего, безмозглового и слепого, слепо повинующегося, подстриженного под общую гребёнку, талдычащего общие слова и лозунги советского робота, вместо обкатанной детальки в бездушном государственном механизме ты превратился в живого человека, в единицу и в личность. Сложна и трудна будет теперь твоя жизнь. Но как бы она ни была сложна и трудна, ты должен благодарить человека, сделавшего тебя живым и зрячим» (Там же. С. 350—351).

Многие современники В. Солоухина называли прототипов Бурениных – это знаменитый художник Илья Глазунов, написавший и издавший в том же, 1995 году двухтомную летопись своей жизни и творческой деятельности – «Россия проклятая» (2-е изд.: В 2 т. М., 2006). Книга удивительная по своему мировоззрению, по пересмотру многих имён, односторонне изображённых нашими официальными историками в духе марксизма-ленинизма. В книге много субъективного, порой на первый взгляд вздорного, но весь пафос книги искренний и неподдельный: «Я не мог не написать эту книгу. Мне иногда кажется, что я прожил сто жизней, но все они – и счастливые, и кошмарно-трагические – объединены одним моим понятием – моя жизнь в жестоком ХХ веке» (Там же. С. 5).

Илья Глазунов почти дословно повторяет то, что писал Солоухин о фотографе К. Буренине, о его квартире, о его картинах, о встречах с иностранцами и пострадавшими в ходе революции дворянами и многое-многое другое. Ненависть к Ленину и Троцкому вошла в юную душу Ильи Глазунова после разговора с людьми, знавшими этих строителей нового мира. «За 450 последних лет, – писал И. Глазунов, – мир видел три главные революции – каждая из которых была разрушительнее предыдущих. Эти три революции – Английская, Французская и Русская – очень близки друг к другу как ступени одной и той же лестницы, ведущей к мировой революции… Истинное предназначение революции – это разрушение во имя мирового господства избранного меньшинства… все европейские революции были тщательно подготовлены и осуществлены с железной последовательностью масонскими ложами разных систем обрядов и послушания, деятельность которых, однако, направлялась из единого центра, скрытого от глаз человечества в течение многих веков. Ныне никто не отрицает, что Временное правительство русской февральской революции полностью состояло из масонов» (Там же. С. 13). Гитлер видел свою задачу в том, чтобы расширить свои границы за счёт русских земель, завоёванных «иудо-масонским большевистским интернационалом» (Там же. С. 15). Илья Глазунов вспоминает, как жена Ельцина, Наина Иосифовна, уговаривала его не говорить «русские», а говорить «россияне», он с горечью пишет, что русский народ превратился в «демос, обессиленный многолетним геноцидом, доведённый до демографического вырождения, лишённый права на национальное самосознание» (Там же. С. 50).

Илья Глазунов подробно фиксирует ход Февральской и Октябрьской революций, описывает их активных участников и даёт им современную оценку. Илья Глазунов цитирует заявление вождя 2-го Интернационала Эдуарда Бернштейна, которое он опубликовал в газете «Форвертс», о том, что Ленин и его товарищи получили от кайзеровской Германии крупные суммы, около 50 миллионов золотых марок, на ведение в России своей разрушительной агитации. Об этом стало известно ещё в декабре 1917 года (Там же. С. 204—205). Автор «России проклятой» подробно описывает красный террор, описывает многочисленные казни священников, перечисляет всех губителей русской державы (Там же. С. 263). Подробно останавливается на влиянии Чаадаева, «масона и предателя Отечества», посвящённого в «тайну времени», оказанном на Пушкина, который в юности увлекался масонскими «шалостями», а потом решительно отказался от всякого участия в тайных обществах и масонских ложах (Там же. С. 644). И. Глазунов напомнил в книге разговор Пушкина с англичанином тридцати шести лет, который сравнивал русского крестьянина и английского и делал вывод, что в русском крестьянине поражает «его опрятность и свобода» (Там же. С. 650). И здесь же Глазунов подчеркнул, «что яд масонского либерализма, разлагающий нацию, сделал своё дело, как бактерии и вирусы поражают здоровый организм, приводя его к болезни и смерти. Либерализм – это «свобода от», право на измену идеалам, право видеть жизнь и культуру «полифонично», без точных понятий добра и зла, это право на забвение национального самосознания» (Там же. С. 652—653). И. Глазунов щедро цитирует книгу Б. Башилова «История русского масонства», изданную в эмиграции. Подробно, опираясь на цитаты Б. Башилова и других русских пушкинистов, И. Глазунов приходит к выводу, что убийцами Пушкина были масоны – Бенкендорф и Дантес – и вся интрига против Пушкина была организована масонами, графиней Нессельроде и княгиней Белосельской, которая посоветовала Бенкендорфу послать «жандармов в другую сторону» (Там же. С. 705). Многие исследователи утверждают, что П. Чаадаев был учителем Пушкина. И. Глазунов, ссылаясь на своих предшественников, утверждает, что это очередная ложь. П. Чаадаев стал весьма популярным у западных и либеральных историков в России за свой антирусизм: «Во всё продолжение нашего существования мы ничего не сделали для общего блага людей:

ни одной полезной мысли не возросло на бесплодной нашей почве; ни одной великой истины не возникло среди нас. Мы ничего не выдумали сами и из всего, что выдумано другими, заимствовали только обманчивую наружность и бесполезную роскошь» (Чаадаев П.Я. Сочинения. М., 1989. С. 514). На публикацию «Письма» П. Чаадаева ответил профессор Московского университета Н.И. Надеждин: «Так называемое «Философическое письмо», помещённое в 15-й книжке «Телескопа» за нынешний год, возбудило самое сильное и самое естественное негодование…» (Глазунов И. Россия проклятая. Т. 1. С. 749).

Во второй книге «Россия проклятая» И. Глазунов повествует обо всем, что коснулось его, что он прочитал, что он услышал, что он написал, сообщает, где проходили выставки его картин, он упоминает о дружбе со многими выдающимися деятелями культуры, со многими политическими деятелями. Во второй книге И. Глазунов исследовал происхождение славянских племён, ушёл на полторы тысячелетия до Рождества Христова, рассказал о происхождении венедов, об острове Рюген и некогда знаменитой Арконе, святыни религиозной жизни прибалтийских славян, о короле славян Одоакре, который 14 лет правил Римом. Во второй книге И. Глазунов в главе «Партбилет и Николай II» рассказывает о знакомстве и дружбе с Владимиром Соло ухиным, рассказывает чуть иначе, чем Солоухин в романе «Последняя ступень». Илья Глазунов и Нина, прадедом которой был архитектор Леонтий Бенуа, сделали из «партийного босса от литературы» человека «ошарашенного» тем, что он увидел в квартире Глазуновых. И. Глазунов услышал: «Ты пробил броню равнодушия партийно-общественного превосходства», – сказала Нина, обращаясь к своему мужу» (Там же. Т. 2. С. 683). А в заключение этой главы И. Глазунов сообщает:

«Народная крестьянская мудрость истинна: в этом суть нашей жизни. Для меня самый страшный грех человеческий – предательство и двуличие. Как больно, когда тебя предаёт любимая женщина. Но несравнимо больнее, когда предаёт друг…

Чем дольше живу, тем больше убеждаюсь: того, кто предаёт и творит зло, так или иначе наказывает Всевышний. И потому особенного смысла для меня полны финальные строки последней книги В.А. Солоухина «Последняя ступень», где он на смертном одре обещает «прошептать слова благодарности другу» за то, что «оживил» его, сделал «живым и зрячим». Так хочу верить, что Бог услышал эти слова…» (Там же. С. 6).


После первой книги рассказов и повестей «Зёрна» (1974) Владимир Крупин, отдававший все свои симпатии деревенской прозе и сам родившийся в деревне (1941), написал интересную повесть «Живая вода», опубликованную в журнале «Новый мир» (1980. № 8), и повесть «Сороковой день», увидевшую свет в журнале «Наш современник» (1981. № 11). Обе вещи вызвали серьёзные споры в руководстве партии и Союза писателей России.

Сергей Викулов, отправляясь в отпуск, подготовил одиннадцатый номер журнала «Наш современник», прочитал повесть «Сороковой день», повесть не понравилась ему: «Написанная в эпистолярном жанре, повесть к прозе имела весьма условное отношение. В ней не было ни сюжета, ни «героев», если не считать «героем» автора писем – журналиста, уехавшего в командировку в провинцию и там тоскующего по молодой жене. Впрочем, чувства в этих письмах – дело десятое, так… для антуража. Главным в них было описание того, что видел молодой журналист вокруг себя, и его раздумья по поводу увиденного или услышанного… Не устраивали меня также язык и стиль сочинения. Небрежность письма оборачивалась подчас удручающим косноязычием. Крупин чуть позже сам признал это в «Литгазете». Да, вещь недоработанная, сырая, писал он, но что ему было делать, если «НС» и такую принял к печати. Очень понравилось «Литгазете» такое откровение: дескать, вот он, уровень этого журнала…» (Викулов С. На русском направлении. Записки главного редактора «Нашего современника» (1970—1980 годы). М., 2002. С. 120). Ю. Селезнёв, недавно взятый в журнал первым заместителем главного редактора, пообещал С. Викулову довести повесть до приемлемого уровня. Номер вышел. Позже А. Беляев, заместитель заведующего Идеологическим отделом ЦК КПСС, показал С. Викулову журнал с многочисленными «серьёзными ошибками», о чём свидетельствовали закладки в текстах журнала. Повесть В. Крупина «была квалифицирована как очернительская, злонамеренная. Антисоветская» (Там же. С. 121). В своё оправдание Ю. Селезнёв сообщил, что повесть рекомендовали в печать В. Белов и В. Распутин. Но кроме «антисоветской» повести в номере журнала были напечатаны статьи А. Ланщикова «Великие современники (Достоевский и Чернышевский)» и В. Кожинова «…и назовёт меня всяк сущий в ней язык (Заметки о своеобразии русской литературы)». У А. Беляева лежали листки его консультантов, «Ю. Суровцев, В. Оскоцкий и иже с ними…», в которых была дана оценка этим литературоведческим статьям. Скорее всего, по мнению С. Викулова, консультанты обратили внимание на слова В. Кожинова, который писал: «Все великие русские писатели прекрасно сознавали, что пафос всечеловечности, оторванный от народной основы, порождает тенденции космополитического характера, о которых со всей резкостью (курсив. – С. В.) говорил и Достоевский… И если происходит разрыв, распад единства всечеловечности и народности, первая вырождается в космополитизм, а вторая – в национализм… Стоит подчеркнуть для большей ясности, что космополитизм и национализм по-своему также взаимосвязаны: национализм, утверждая одну нацию за счёт всех других, в сущности требует от всех этих других стать на космополитические позиции (это в высшей степени характерно, например, для такой крайней формы национализма, как сионизм)». Указал А. Беляев и на ошибочную рецензию С. Семанова на роман Марка Еленина «Семь смертных грехов», опубликованный в журнале «Нева» в 1981 году (Там же. С. 122).

Вскоре состоялось обсуждение одиннадцатого номера «Нашего современника» на Секретариате Союза писателей РСФСР. С. Викулов приводит фрагменты выступлений секретарей по сохранившейся стенограмме: «Е. Носов: «Получив 11-й номер, я был не то что разочарован, я был оскорблён этой вещью Крупина». Ю. Бондарев: «Вещь художественно не состоялась». Ф. Кузнецов: «Как можно было печатать Крупина? Ведь даже невооружённым глазом видно, что эта вещь должна была остаться в лаборатории молодого писателя. Она совершенно не готова для публикации… Это просто какой-то глупый вызов при той тяжёлой ситуации, в которой находится журнал «НС», притом что после романа Пикуля очень много пристальных глаз следят за каждым номером журнала» (Там же. С. 124—125).

Собравшиеся секретари высоко оценили публикации журнала «Наш современник» и огромную роль в собирании таких материалов со стороны С.В. Викулова.

А В. Крупин, переполненный замыслами, продолжал свою творческую работу, появились повести «На днях или раньше» (1982), «От рубля и выше» (1989) и роман «Спасение погибших» (1988). «Лучшие произведения Крупина питаются корнями малой родины, вятской земли, светлыми и горькими воспоминаниями детства и юности, – писал Алексей Любомудров. – В прозе писателя преобладают рассказы-исповеди, истории, свидетелем или участником которых был сам автор. Судьба России, душа русского человека – вот темы, которые волнуют писателя в первую очередь. Излюбленные персонажи Крупина – деревенские чудаковатые мужики, доморощенные философы. В их на первый взгляд наивных, порой косноязычных суждениях проступает точное и глубокое понимание народом происходящего со страной. Это Евланя («Повесть о том, как…»), отец («Сороковой день»), Костя («Прощай, Россия, встретимся в раю» (1991), земляки писателя («Во всю Ивановскую», «Боковой ветер», 1985). В книгах Крупина постоянно звучат частушки, остроумные афоризмы, песенные куплеты, стихотворные цитаты, присловья и поговорки; яркими гранями сверкает вятский фольклор, живое и образное слово. История родного края запечатлена Крупиным в цикле исторических очерков «Вятская тетрадь» (1987)… С 1990 по 1992 год Крупин – главный редактор журнала «Москва». В эти годы журнал стал большое внимание уделять духовным корням России, был введён раздел «Домашняя церковь», знакомящий читателя с православным вероучением. Кредо писателя выражено в его словах: «И теперь, уже насовсем, литература для меня – средство и цель приведения заблудших (и себя самого) к свету Христову» (Русская литература: Большая энциклопедия русского народа. М., 2004. С. 549).

В 1991 году лучшие произведения В.Н. Крупина вошли в «Избранное» в двух томах, были высоко оценены критиками и литературоведами.

Здесь уместно вспомнить любопытный факт литературной жизни… Только что опубликована книга В. Крупина «Книга для своих» (М., 2012), в которой автор вспоминает о выходе своего первого сборника «Зёрна» (1974). Нужна была в издательстве «Современник» рецензия о рукописи, дали Олегу Михайлову. Он, перегруженный делами, долго держал рукопись. В. Крупин ему позвонил, О. Михайлов ему ответил: «Да, давно лежит, да, пора. Я тут из неё читанул что-то. Неплохо, неплохо… Ну что ж, на днях намолочу, отошлю». Как-то О. Михайлов попросил В. Крупина «подскочить к Ермоловскому». «Я подскочил, – пишет В. Крупин в главке «Как сам себя наказал». – Олег Николаевич достал из портфеля мою рукопись. Но рецензии при ней… не было.

– Слушай, – хладнокровно сказал он, – некогда мне читать. Ты же лучше знаешь свою рукопись, напиши рецензию сам. За моей подписью. Смело рекомендуй. Давай! Ну, конечно, не взахлеб хвали, сделай там для виду пару замечаний. Позвони, как будет готова.

– Завтра будет готова!

– Что ж, на том же месте, в тот же час.

Через сутки, у Ермоловского, Олег Николаевич, не читая, что там написано за его подписью, подмахнул рецензию, и я понёсся с нею в издательство.

А дальше? А дальше… мою рукопись снова не включили в планы. Ужас! Почему?

– Начальство сказало, – огорчался вместе со мной редактор, – что в рецензии говорится: рукопись нуждается в доработке…

– Но ты-то знаешь, что я сам писал эту рецензию.

– Вот и не надо было себя ругать» (В. Крупин. Книга для своих. М., 2012. С. 214—218).

Об этом эпизоде не раз рассказывал сам О. Михайлов, трактуя событие совсем по-другому. Конечно, он был очень занят, но ему в тот период позвонили 7—8 коллег по Союзу, напоминая о В. Крупине, и он написал положительную рецензию о его сборнике. Это о бытовой стороне литературного мира.


Но развитие истории русской литературы ХХ века невозможно представить себе без повседневной массовой литературы, которая выходила стотысячными тиражами, её печатали издательства «Советский писатель», «Советская Россия», «Молодая гвардия», «Современник», областные издательства. Трудно представить литературный процесс без романов «Александровский сад» Екатерины Шевелёвой («Советский писатель», 1977), романа «Голодная степь» Ивана Уксусова («Советский писатель», 1977), повестей «Зелёная крыша», «Первый приезд», романа «Знакомое лицо» Владимира Мирнева («Советский писатель», 1981), повестей «Двенадцатая буровая» и «Трассы» Валерия Поволяева, романов «Перевал» и «Ивановский кряж» Юрия Антропова, романа «Станица» Семёна Бабаевского (Октябрь. 1976. № 7—9), повести «Мы уже уходим, мама…» Валерия Мурзакова (Наш современник. 1979. № 6), романа «Рождённый на рассвете» Василия Гришаева («Советский писатель», 1979), романа «Варианты Морозова» молодого Святослава Рыбаса («Советский писатель», 1979), повестей и рассказов Анатолия Курчаткина и Льва Конорева, романа «Дорога в гору» Михаила Барышева («Московский рабочий», 1979), романа «В огне повенчанный» Ивана Лазутина (Воениздат, 1979), романа «Крутая Марина» Валентина Солоухина (1978), романа «Вдаль непогоды» Вячеслава Горбачёва («Советский писатель», 1978), романа в повестях и рассказах «Три куля чёрных сухарей» Михаила Колосова, романов «Школа министров» и «Индустриальная баллада» Михаила Колесникова («Московский рабочий», 1979), романа «Директор Томилин» Аркадия Первенцева (Профиздат, 1979), повести «Скрытая работа» Гария Немченко (Профиздат, 1979), романа «И дольше века длится день» Чингиза Айтматова (Новый мир. 1980. № 11), романа «Кологривский волок» Юрия Бородкина, повести «В ожидании счастливой встречи» Леонида Кокоулина, романа «Командировка» («Московский рабочий», 1981) и «Последний воин. Книга надежды» (Москва. 1988. № 8—10) Анатолия Афанасьева, романа «Внутренний рынок» Виталия Маслова (Север. 1985. № 7—9), романа «Пять жизней в одной» Леонида Огневского («Современник», 1979; Восточно-Сибирское книжное изд-во, 1984), романа «Красное лето» и повести «Город не кончается» Василия Андреева, двух книг романа «Гатов» Павла Степового («Современник», 1978, 1981), повести «Три невесты для нашего бати» Анатолия Димарова (Знамя. 1981. № 6), романа «Поколение» Владимира Ерёменко («Современник», 1981; Октябрь. 1981. № 7—8), сборника повестей и рассказов «Ворчливая моя совесть» Бориса Рахманина («Советский писатель», 1981), повести «Коробейники» А. Каштанова (Новый мир. 1981. № 6—7), повести «Подготовительная тетрадь» Руслана Киреева (Знамя. 1981. № 4—5). Время властно диктует свои художественные задачи, отсюда многочисленные постановления ЦК КПСС и Союза писателей СССР. Порой писатели следовали этим указаниям в ущерб своему художническому инстинкту. Но чаще всего – опережали время, талантливо отображая виденное собственными глазами. Жаль, порой художник сам выступал в качестве внутреннего цензора и что-то искажал в угоду сиюминутности, а порой издательские и государственные цензоры «ухудшали» произведение…

Приведу в связи с этим любопытный случай. Роман «Запретная зона» Анатолия Калинина был завершён в 1962 году, но текст все эти годы не удовлетворял автора из-за цензурного вмешательства. И в 1988 году в журнале «Дон» (№ 1—2) «Запретная зона» вновь появляется в законченном виде. Во главе гигантского строительства искусственного моря на Дону поставлен Автономов, волевой, напористый, жестковатый человек, для которого задание построить плотину – святой закон, а какими средствами – это уж другое дело, для выполнения своего долга перед страной он не посчитается с судьбами отдельных людей. Неожиданно возникает проблема с переселением жителей станицы Приваловской, все уж переселились, а станица Приваловская всё ещё задерживает завершение строительства: ведь уж вода подходит к их холмам, а они всё ещё ждут каких-то послаблений. Сюда, в Приваловскую, приезжает Греков, несколько дней он пожил в станице, встречаясь и разговаривая с людьми, и целый мир драматических обстоятельств раскрылся перед ним, трагические судьбы людей о многом заставляют его задуматься. И ещё один случайный попутчик, полковник, с орденами, воевал и в Гражданскую, и в Отечественную, неожиданно выступил против затопления Дона, донских станиц: «Да ты знаешь, какая тут рыба ходила на займища нерестовать?! Какие бродили табуны?!»

Многие участники этих событий смотрели на события и на людей «глазами долга», автор и некоторые персонажи – «глазами совести». Роман заканчивается тем, что Автономов получает Звезду Героя, он готовится огласить большой список зэков, которым дарована амнистия. Вдали показалась большая группа с конвойными, но всё рухнуло, заранее запланированная торжественная операция по расконвоированию не удалась: «Две волны людей, ещё минуту назад разделённые непроницаемой преградой, хлынув навстречу друг другу, смешались вместе». Так и кончилась запретная зона на строительстве донской плотины.

Но невольно возникает вопрос: а как сейчас Дон? Оправданна ли была та жертва, которую принесли казаки Дона? Или это была ещё одна попытка раздавить «вандецев», как вроде бы в шутку называет казаков станицы Приваловской Автономов? Эти великие стройки нарушали невидимые законы, проводили к необратимым процессам, которые ухудшали положение станицы, села, района, области, страны.

Любопытна статья Ольги Ипатовой «С холодным сердцем. Заметки критика» (Правда. 1979. 10 января), в которой весьма снисходительно говорилось о самобытных произведениях того времени: «Читаем новые книги: В. Марченко – «Год без весны», Ю. Галкина – «Беглецы», А. Проханова – «Время полдень», и материал каждой книги по-своему интересен, и своеобразие повествовательной манеры – налицо, но закрыта последняя страница, и остаётся у читателя смутное чувство неудовлетворённости». Критик сообщает, что В. Марченко «лихо разворачивает события», «ситуация «Беглецов» драматична, материала для исследования серьёзной нравственно-этической проблемы достаточно», проза А. Проханова «нетерпелива, напряжённа, объёмность видения сочетается в ней с неожиданностью сравнения», а в итоге Ольга Ипатова совершенно беспомощна доказать своё «смутное чувство неудовлетворённости», а уж заключительные строки статьи полностью опровергают этот первоначальный вывод: «А. Проханов, В. Марченко, Ю. Галкин – ищущие писатели, их творчество трудно свести к какой-либо однозначной оценке. Критика справедливо настроена к ним благожелательно, но необходим более серьёзный и вдумчивый разговор о профессиональном мастерстве, увы, далеко не всегда подкреплённом страстным творческим импульсом, хорошим вкусом».

Здесь, в этих книгах, «смутно» ощущается чуть ли не полная свобода от метода социалистического реализма, отсюда «неудовлетворённость» партийного критика.

Многие критики, выступая по проблемам текущей литературы в газетах и журналах, чаще всего подчёркивали то, что соответствовало требованиям метода социалистического реализма. Лишь в конце ХХ века наиболее дальновидные исследователи заметили, что в основном потоке романов и повестей чего-то главного не хватает.

Один из тонких критиков того времени Валентин Курбатов заметил после ряда интересных мыслей, высказанных в статье «Честность ощущений»: «А ведь не зря Тургенев в пушкинской речи спрашивал с русского художника не только «отсутствия лжи и фразы», не только «простоты и откровенности», но и – прежде всего! – «честности ощущений». В переходные эпохи это, может быть, наиболее сложная и вернее всего обнаруживающая истинного художника черта – «честность ощущений»… Поучительное благо происходящего сейчас в литературе оказалось и в том, что свобода суждений и череда вызванных из насильственного забвения книг вновь напомнили нам о генетических чертах нашего народа, среди которых Достоевский отмечал «чрезвычайную стойкость… в своей идее, сильный и чуткий отпор всему, что ей противоречит», и вековечную «благодарную, ничем не смущаемую веру в справедливость и в правду». Напомнить напомнили, но погордиться стойкостью и силой отпора не дали, потому что «ничем не смущаемая вера» оказалась всё-таки смущена, и, понимая необходимость строительной крепящей идеи, которая могла бы упорядочить хаос и заместить отменённые опоры, мы не можем рассмотреть очертания этой идеи, словно вышли в открытое поле и не знаем, за что ухватиться беспокойной мыслью. И чем более мы говорим обо всём, тем вернее обнаруживается мировоззренческая расслабленность. Оказалось, что в частностях мы достигли глубокой полноты и разносторонности, но оттого, что всё время были вынуждены решать основные этико-интеллектуальные вопросы, утратили инструментарий объединительного анализа» (Курбатов В. Честность ощущений // Литературная газета. 1987. 2 сентября).

Часть пятая
Лагерная Литература. Погружение во тьму в поисках света

С 30-х годов в истории русской литературы появилось ещё одно направление – пребывание писателя в советских лагерях, в тюрьмах, в местах ссылок, на допросах, в общении со следователями, в одиночках, испытание порой пыток и издевательств лагерной жизнью. Эта литература существовала давно, ещё в годы Гражданской войны у белых и у красных были следственные органы, ЧК у красных, Особый отдел – у белых. Но то была война, когда следственные мероприятия вели чаще всего с врагами, а после войны в следственные отделы попадали просто инакомыслящие. Пролетарская диктатура выработала свою «мораль», свой «гуманизм», свою «нравственность», которые расходились с общепринятыми традиционными, христианскими, православными формулами этих понятий. После выхода в свет книги А. Солженицына «Архипелаг ГУЛАГ» (1973—1975), впервые увидевшей свет в Париже, всю эту систему наказания так и стали называть – Архипелаг ГУЛАГ.

Одним из первых об Архипелаге ГУЛАГ рассказал Иван Солоневич в своей книге «Россия в концлагере», изданной в Софии в 1936 году, за ней последовали книги Бориса Ширяева «Неугасимая лампада» (1954), Олега Волкова, Александра Солженицына, Юрия Домбровского, Варлама Шаламова. В этих книгах и во многих других освещены все интересующие читателей вопросы – причины и обстоятельства ареста, следственные действия, пытки и интеллектуальное насилие, признания и отказы, то есть приведена вся процедура насилия, которая исходила от следственного отдела.

Удивительна судьба Даниила Андреева (1906—1959). Художник-шрифтовик, он работал санитаром в блокадном Ленинграде, писал стихи и прозу, в 1947 году был арестован с женой, десять лет провёл во Владимирской тюрьме. А сейчас о нём говорят как об одном из выдающихся писателей России, авторе главной его книги «Роза мира» (1958). Это произведение опубликовано была сначала в журнале «Новый мир» (1989. № 2), в книжном виде вышло в 1991 году. Или судьба книги «Крутой маршрут» Евгении Гинзбург, которую считают одной из лучших книг о лагерной жизни и которая была напечатана в 1990 году, а за границей в 1967 и 1979 годах. В конце 80-х годов разные журналы начали публикацию «Колымских рассказов» Варлама Шаламова, частично опубликованных за границей.

Олег Волков в книге «Погружение во тьму» глубоко и точно освещает сложившуюся морально-нравственную атмосферу в руководящем большевистском обществе, а отсюда следуют вопросы и проблемы, которые встают перед подследственным во время допроса:

«Над просторами России с её церквями и колокольнями, из века в век напоминавшими сиянием крестов и голосами колоколен о высоких духовных истинах, звавшими «воздеть очи горе» и думать о душе, о добрых делах, будившими в самых заскорузлых сердцах голос совести, свирепо и беспощадно разыгрывались ветры, разносившие семена жестокости, отвращавшие от духовных исканий и требовавшие отречения от христианской морали, от отцов своих и традиций.

Проповедовалась классовая ненависть и непреклонность. Поощрялись донос и предательство. Высмеивались «добренькие». Были поставлены вне закона терпимость к чужим мнениям, человеческое сочувствие и мягкосердечность. Началось погружение в пучину бездуховности, подтачивание и разрушение нравственных устоев общества. Их должны были заменить нормы и законы классовой борьбы, открывшие путь человеконенавистническим теориям, породившим фашизм, плевелы зоологического национализма, расистские лозунги, залившие кровью страницы истории ХХ века.

Как немного понадобилось лет, чтобы искоренить в людях привычку или потребность взглядывать на небо, истребить или убрать с дороги правдоискателей, чтобы обратить Россию в духовную пустыню! Крепчайший новый порядок основался прочно – на страхе и демагогических лозунгах, на реальных привилегиях и благах для восторжествовавших янычар. Поэты и писатели, музыканты, художники, академики требовали смертной казни для людей, названных властью «врагами народа». Им вторили послушные хоры общих собраний. И неслось по стране: «Распни его, распни!» Потому что каждый должен был стать соучастником расправы или её жертвой.

Совесть и представление о грехе и греховности сделались отжившими понятиями. Нормы морали заменили милиционеры» (Волков О. Погружение во тьму. Из пережитого. Париж, 1987. С. 10).

Перелистывая страницы лагерной литературы, особенно протоколы следствия, допросы, признания, отказы от предыдущих признаний, письма к властям, чудом сохранившиеся, воссоздающие будничную лагерную жизнь, описанную с разных сторон, встречи, разговоры, всё время чувствуешь, как много сходного и различного в этих признаниях. Очевидцы резко осуждают неправдивые признания, фальшивые мысли и переживания, осуждают книги Б. Дьякова и А. Алданова-Семёнова за схематичность, лакировку и фальшь в передаче многих свидетельств, о «верноподданной стряпне», осуждают А.М. Горького за участие в сборнике «Беломоро-Балтийский канал им. Сталина» (1934), за положительное отношение к принудительному труду.

В последние годы чрезвычайно возвысили в общественном мнении России «Архипелаг ГУЛАГ» А.И. Солженицына. Вдова писателя Н.Д. Солженицына подготовила сокращённый вариант книги и предложила В.В. Путину включить книгу в школьное обучение. В.В. Путин вызвал министра образования Фурсенко и попросил найти место в школьной программе. В средствах массовой информации началось обсуждение этого предложения. Мнения разделились. В статье «Уроки ГУЛАГа в школьном расписании» в «Литературной газете» (2010. 8—14 декабря) приведены разные точки зрения о книге. «Несмотря на все вышесказанное, я убеждён, что рано или поздно всякий думающий человек в России должен прочитать «Архипелаг ГУЛАГ», – писал А. Полубота. – Но до этого надо дорасти, приобрести духовный и культурный иммунитет от пренебрежения ко всему отечественному, которого нет сейчас у большинства молодых людей. В противном случае прочтение сокращённой версии одного из самых знаменитых романов ХХ века может лишь усилить среди молодёжи настроение, выражаемое разбитной фразой: «Валить надо из этой страны!» Н.Д. Солженицына, отстаивая необходимость изучения книги «Архипелаг ГУЛАГ», напоминает своим юным читателям, что А. Солженицын, не зная официальных цифр о репрессиях, признавался: «…и замысел свой, и письма, и материалы я должен был таить, дробить и сделать всё в глубокой тайне». Жестко возражает ей историк Юрий Жуков, который напомнил, что А. Солженицын безответственно сыпал цифрами направо и налево: испанскому телевидению он заявил, что во время Гражданской войны Россия потеряла 66 миллионов, а в годы Великой Отечественной – 44 миллиона. «Такой «гигантизм», – писал Ю. Жуков, – вообще в духе «Архипелага ГУЛАГ». Наталья Дмитриевна заблуждается, когда говорит о безошибочном чутье Солженицына… Солженицын работал на основе легенд и мифов. Нас же пытаются заставить воспринимать «Архипелаг ГУЛАГ» как документальный труд.

У школьников сегодня нет времени толком изучить «Мёртвые души» Гоголя, «Войну и мир» Толстого, многие из них не читали Салтыкова-Щедрина, Лескова… Внедрение в неокрепшие умы школьников «Архипелага ГУЛАГ» вряд ли способствует воспитанию патриотизма» (Литературная газета. 2010. 8—14 декабря).

Вот несколько судеб писателей, отдавших дань лагерной теме.


Иван Лукьянович Солоневич (1 (14) ноября 1891– 24 апреля 1953) – журналист, писатель. Родился в семье народного учителя в Белоруссии. Оба деда и пятеро дядьёв, как свидетельствуют биографы, были священниками, получил хорошее образование. В Гражданскую войну служил в Белой армии. Остался в Советской России, жил в Салтыковке, двадцать вёрст от Москвы, в просторной мансарде, занимался литературной работой «в области спорта и туризма», получал приличные деньги. «Внешне наша семья жила в последние годы спокойной и обеспеченной жизнью, – писал И. Солоневич, – более спокойной и более обеспеченной, чем жизнь подавляющего большинства квалифицированной интеллигенции» (Солоневич И. Россия в концлагере. М., 1999. С. 16). Вспоминая «страшные московские зимы 1928—1930 гг.», И. Солоневич без всякого юмора сообщает, что его семья питалась «картошкой и икрой». Действительно, в Москве открылись магазины для иностранцев, а у Солоневича же было «сногсшибательное английское пальто и «неопалимая» сигара, специально для особых случаев сохранявшаяся». Русских в эти магазины не пускали, а Солоневич с независимым видом проходил мимо охранника, не предъявляя каких-либо документов. Вот тут он и покупал «честную пролетарскую икру». Резко осуждает он карточную систему, очереди, нехватку продуктов, а в итоге и бесполезность карточной системы: «Я с треском рвал карточки и шёл в какой-нибудь «инснаб» (Там же. С. 19). И. Солоневич с беспощадной точностью описывает давление государственного аппарата на права человека: «Семнадцать лет накапливалось великое отвращение. И оно росло по мере того, как рос и совершенствовался аппарат давления… Когда у вас под угрозой револьвера требуют штаны – это ещё терпимо. Но когда от вас под угрозой того же револьвера требуют, кроме штанов, ещё и энтузиазма, жить становится вовсе невмоготу, захлёстывает отвращение. Вот это отвращение и толкнуло нас к финской границе» (Там же. С. 22).

Дважды побег к финской границе пришлось отложить, наконец собрались, сели в поезд, в последний вагон, набитый сотрудниками Комитета безопасности. Оказывается, за ними давно следили, заранее всё знали, у Солоневича в Салтыковке бывали иностранцы, да и в Москве он с ними общался, знал языки. Вот почему следователь доброжелательно просил сознаться в шпионаже, которым, естественно, журналист Солоневич не занимался. Он лишь мечтал вырваться из холода, голода, различных бытовых неудобств, бежать от вранья в газетных статьях, он мечтал о честной жизни. Однако следователи, вплоть до следователя с «двумя ромбами», ничего от него не добились, он ни в чём не сознался. Но вот в камеру входит надзиратель и читает ему «Выписку из постановления чрезвычайной судебной тройки ОРПУ ЛВО от 28 ноября 1933 г.», в которой по 58-й статье он признан виновным и должен быть заключён на восемь лет в исправительно-трудовом лагере. А дальше следует подробное описание встречи с братом Борисом, которому тоже дали восемь лет, и сыном Юрием, осуждённым на три года, а ведь ему исполнилось только восемнадцать лет. По пути в лагерь Солоневич знакомится с рабочими, крестьянами, высланными из деревни во время раскулачивания, с беспризорниками-урками, с которыми Борис чуть не подрался.

За пять суток доехали до Свирьстроя, совсем недалеко от границы. Это обрадовало Ивана Солоневича, снова мечтавшего о побеге. А в лагере – обычная суета, урки воруют, крестьяне и рабочие жестоко за воровство наказывают, вплоть до убийства, лагерное начальство держит нейтралитет. Юрист Иван Солоневич, врач Борис Солоневич и Юрий Солоневич – заметные фигуры в концлагере, сильные, тренированные, грамотные. А лагерем нужно управлять, нужны умные и образованные люди. Им посоветовали не ходить в лес на работу, а поискать надёжной и интеллигентной работы. Борис стал служить врачом, Юрий стал «машинистом», то есть печатал на печатной машинке, а Иван Солоневич пришёл в УРЧ – учётно-распределительную часть в лагере, «он учитывает всех заключённых, распределяет их на работы, перебрасывает из пункта в пункт, из отделения в отделение, следит за сроками заключения, за льготами и прибавками сроков, принимает жалобы и прочее в этом роде» (Там же. С. 97), его с охотой, как юриста, назначили распоряжаться канцелярией. Управлявший всем этим хозяйством товарищ Наседкин показал своих помощников, которые переходили в распоряжение Солоневича, Солоневич же пришёл в ужас от их внешности: «Из махорочного тумана на нас смотрят жуткие кувшинные рыла – какие-то низколобые, истасканные, обалделые и озверелые. Вся эта губерния неистово пишет, штемпелюет, подшивает, регистрирует и ругается» (Там же. С. 98). Но вскоре эти «помощники» куда-то исчезли, а в ящиках и на полу остались валяться тысячи дел и жалоб, а за каждой жалобой – «чья-то живая судьба» (Там же. С. 99). На страницах книги И. Солоневича возникает много интересных и любопытных фигур: начальники, редакторы, доносчики, урки, профессора, Стародубцев, Якименко, Маркович, Непомнящий, Медовар, Михайлов, Батюшков, Радецкий… Вот Маркович, «благодушный американизированный еврей из довоенной еврейской эмиграции», приехал в Россию «пощупать» «кусочек социалистического рая», привёз 27 тысяч долларов, их обменяли на рубли: «Ну, вы понимаете, тогда я совсем баран был. Словом, обменяли, потом обложили, потом снова обложили так, что я пришёл в финотдел и спрашиваю: так сколько же вы мне самому оставить собираетесь… Или мне, может быть, к своим деньгам ещё и приплачивать придется…» Маркович редактирует газету «Перековка», и Солоневич заглядывает к нему, чтобы хоть чуть-чуть потеплело у него на душе. А чекисту Богоявленскому говорит, что очень сожалеет, что не он вёл следствие по его делу. Так ужасное в лагере переплетается с общечеловеческим. Хорошо принял чекист Якименко «трёх мушкетеров» Солоневичей, а чекист Чекалин сказал о нём как плохом человеке и карьеристе, который карьеры не сделает. Якименко отправляет из Свирьлагеря эшелоны с заключёнными, Чекалин их перед отправкой на БАМ принимает. Иван Солоневич не хочет отправлять на БАМ своего сына Юрия, и он идёт к совершенно незнакомому Чекалину и предупреждает об опасности, которая ожидает его в пути, но главное – лишь бы сына ему спасти, здесь граница недалеко, легче убежать. В тот же вечер Иван Солоневич увидел поразившую его картину: рядом с лагерем находилась некогда зажиточная деревня, но во время коллективизации и голода разорилась, приходили голодные дети, их заключённые подкармливали, отрывая от своего скудного пайка. Солоневич выносил кастрюлю с остатками щей, когда на его пути встретилась голодная девочка с мольбой отдать ей эти щи. Солоневич только что Чекалину сказал, что прошедшие революции – это сумасшествие, а тут увидел результаты этого сумасшествия. И эта встреча с голодной девочкой навсегда осталась в его памяти. «Я стоял перед нею пришибленный и растерянный, полный великого отвращения ко всему в мире, в том числе и к самому себе, – писал он. – Как это мы, взрослые люди России, тридцать миллионов взрослых мужчин, могли допустить до этого детей нашей страны? Как это мы не додрались до конца? Мы, русские интеллигенты, зная ведь, чем была «великая французская революция», могли бы себе представить, чем будет столь же великая у нас!.. В какой-то очень короткий миг вся проблема Гражданской войны и революции осветилась с беспощадной яркостью… И вот на костях этого маленького скелетика – миллионов таких скелетиков – будет строиться социалистический рай…» (Там же. С. 184—185). (Напомним читателям, что автор служил у белых.)

Искренно и беспощадно вели разговор чекист Чекалин и Иван Солоневич за выпивкой двух литров коньяку, закусывая репой, икрой и капустой в хилом бараке чекиста. Глава «Последние из могикан», в которой ведут откровенный разговор красный чекист Чекалин и монархист Солоневич, запечатлела разговор о настоящем и будущем России. Чекист расхваливает строительство социализма в России, а монархист расхваливает монархию, когда царь при короновании, по древнему обычаю, трижды кланяется земле и народу, что он будет честно исполнять законы страны (Там же. С. 188—210). Вспоминают Ленина, Сталина, Кагановича, Бухарина и многих других большевиков, которые взялись за строительство социализма в России. Чекалин признаётся, что во время революционной борьбы, которую он ведёт с шестнадцати лет, был трижды ранен, один брат погиб от белых, другой брат от красных, отец умер от голода, была жена, но за восемнадцать лет не было ни дня человеческой жизни. Ему тридцать четыре года, а Солоневич дал ему сорок пять, он истерзан противоречиями, он отдал всё, чтобы добиться счастливой жизни для людей, а не получается, он презирает таких, как Якименко, удивляется словам Солоневича, когда узнал, что царь трижды кланяется при короновании, он достаточно образован, но не знает, кто такой Макиавелли. Солоневич со всей беспощадностью разоблачает то, что строится сейчас, он – типичный антисоветчик, антисталинист, и в разговоре с Чекалиным он откровенно высказывает свои взгляды. В итоге разговора Чекалин почти соглашается с заключённым Солоневичем, который откровенно говорит о нём: «Но во мне вместо сочувствия подымалась ненависть – чёрт их возьми совсем, всех этих идеалистов-энтузиастов-фанатиков. С железным и тупым упорством, из века в век, из поколения в поколение они только тем и занимаются, что портят жизнь – и себе и ещё больше другим… Все эти Торквемады и Савонаролы, Робеспьеры и Ленины… С таинственной силой ухватываются за всё, что только ни есть самого идиотского в человеке, и вот сидит передо мною одна из таких идеалистических душ – до пупа в крови (в том числе и в своей собственной)… Он, конечно, будет переть. Он будет переть дальше, разрушая всякую жизнь вокруг себя, принося и других и себя самого в жертву религии организованной ненависти… Конечно, Чекалин жалок – с его запущенностью, с его собачьей старостью, одиночеством, бесперспективностью. Но Чекалин вместе с тем и страшен, страшен своим упорством, страшен тем, что ему действительно ничего не остаётся, как переть дальше. И он – попрёт…» (Там же. С. 208).

Его партия послала работать в концлагере, и он, разлив остатки второго литра коньяку, сказал, что когда партия выкорчует остатки капитализма, то ничего не останется: «Пустая земля… Вот жизнь была – и пропала. Как псу под хвост. Крышка» (Там же. С. 209). А провожая Солоневича, Чекалин сунул ему остатки чёрной икры в карман – для сына.

Иван и Юрий Солоневичи, как привилегированные заключённые, накануне побега ловят рыбу и признаются друг другу, что жизнь здесь не так уж плоха, но свобода лучше. Иван Лукьянович, как инструктор физкультуры, получил командировку в Мурманск для проведения грандиозного праздника, пригласили центральные газеты, высоких гостей. Он собрал вещи (в лесу накануне закопали основной багаж в четыре пуда) и пешком, минуя посты, пошёл якобы на поезд, а на самом деле в побег. 125 километров до Финляндии нужно пройти за восемь дней, а рядом Юрий с таким же рюкзаком. Шли гораздо дольше, было шесть – восемь переправ, гнались за ними пограничники с собаками, но все препятствия были преодолены, и они оказались в Финляндии, которая встретила по-доброму, хлебосольно и приветливо.

Так после годичной жизни в концлагере, во время которой Солоневич высказывает много правильных и неверных сведений и мыслей, он бежал в Финляндию, потом прибыл в Софию и, работая над книгой «Россия в концлагере» (1936), написал: «Не лагерные, а общероссийские переживания толкнули меня за границу». Почти всё заграничное творчество И.Л. Солоневича было направлено, по его мнению, на борьбу с внутренним врагом в России – коммунизмом.

В Софии до 1938 года он издавал русские газеты, в 1945 году уехал в Аргентину, работал над книгой «Народная монархия», статьями. Скончался в Уругвае.


Борис Николаевич Ширяев (7 ноября (27 октября) 1889 —17 апреля 1959), как сын крупного помещика-землевладельца, получил хорошее образование, окончив историко-филологический факультет Московского университета, учился в Германии, в России окончил военную академию. В качестве офицера участвовал в Первой мировой войне, а в послереволюционное время, опасаясь ареста, скрывался на Кавказе. В 1920 году был арестован, предан суду и отправлен в Соловецкий концлагерь на десять лет, затем в 1929 году был сослан на три года в Среднюю Азию, где мог работать журналистом. В 1932 году он вернулся в Москву, но снова был арестован и на три года сослан в Россошь. В 1932—1942 годах жил в Ставрополе. При немцах редактировал местную газету на русском языке. Из немецкого лагеря Борис Ширяев попал сначала в Берлин, затем в Белград, где редактировал газету на русском языке. 12 февраля 1945 года, по сведениям биографов, вермахт направил Б. Ширяева в Италию для организации газеты на русском языке. Какое-то время Б. Ширяев жил в лагере для перемещённых лиц, потом, освободившись, жил в Италии, работал журналистом, писал художественную прозу, печатался в журналах «Возрождение» и «Грани», книги его выходили в различных странах.

Среди книг, написанных за рубежом, выделяется «Неугасимая лампада» (Нью-Йорк, 1954; в Москве книга вышла в издательстве «Столица» в 1991 году) о заключённых на Соловках в 1922—1927 годах.

Сотрудники издательства имени Чехова в Нью-Йорке в своём предисловии написали: «Неугасимая лампада» состоит из серии рассказов о наиболее ярких событиях и встречах автора на Соловецкой каторге. Страшна окружающая действительность («Первая кровь»), но автор больше всего останавливается на моментах, в которых и на каторге находит своё выражение неистребимое стремление людей к красоте и добру. К ним относится организация театра на Соловках («И мы – люди», «Зарницы с Запада», «Хлам»). «Нигде так не любят, не ценят своего театра, как на каторге, – замечает автор, – нигде так не гордятся им и актёры и зрители. Театр на каторге – экзамен на право считать себя человеком. Восстановление в этом отнятом праве…» К серии таких светлых эпизодов относятся описание новогодней ёлки и единственной пасхальной заутрени, которая была отслужена на острове со времени превращения его в концлагерь.

Среди глав, посвящённых наиболее запомнившимся автору встречам, хочется отметить главу об «Утешительном попе», о «Мужицком царе», о «Фрейлине трёх императриц», победившей сердца своих соузниц на Заячьем острове» (Ширяев Б. Неугасимая лампада. Репринтное воспроизведение с издания 1954 года. М., 1991. С. 8).

Книгу «Неугасимая лампада» Б. Ширяев начал писать ещё на Соловках в 1925 году, а закончил на Капри в 1950-м, сначала он был православным христианином, потом католиком: «Он писал о слезах и крови, о страданиях и смерти, а потом уничтожал написанное. Попав в Среднюю Азию в ссылку, он снова принялся писать и потом зарывал написанное в горячий песок… Соловецкая каторга была для него, как и для каждого, прошедшего через неё, «страшной, зияющей ямой, полной крови, растерзанных тел, раздавленных сердец… над навсегда покинутым святым островом только смерть простирала свои чёрные крылья» (Издательство имени Чехова).

Пребывание на Соловках началось с кошмарной сцены: полковник Генерального штаба Даллер по перекличке начальника лагеря идёт к будке, а там сидит с карабином Ногтев, следует выстрел, полковник убит, его оттаскивают, обирают, вызывают следущего, но выстрела нет:

«Вся Россия жила под страхом такой же бессмысленной на первый взгляд, но дьявольски продуманной системы подавления воли при помощи слепого, беспощадного, непонятного часто для его жертв террора. Когда нужда в Ногтеве миновала, он сам был расстрелян, и одним пунктом обвинения были эти самочинные расстрелы.

Через 15 лет так же расплатился за свою кровавую работу всесоюзный палач Ягода. Вслед за ним – Ежов.

Участь «мавров, делающих своё дело» в СССР предрешена» (Там же. С. 36—37).

В первые годы на Соловки ссылали тех, у кого не было так называемых судебных разбирательств, ни суда, ни адвокатов, каждого судили «тройки» по своему усмотрению, был в Белой армии – виновен, но с такими быстро управились, посадили всех на посудину и потопили. Ногтев во время Гражданской войны был помощником знаменитого харьковского чекиста Саенко, опыта в жестокостях ему не занимать. Но с приездом на Соловки актёра Сергея Арманова жизнь стала меняться, многие увлеклись театром, несмотря на двенадцатичасовой тяжёлый труд. Вскоре после приезда С. Арманова состоялось первое представление Соловецкого театра драмы и комедии.

Однажды в сентябре, возвращаясь из командировки, Б. Ширяев заблудился в лесу и набрёл на луч света, идущий из землянки. Он заглянул во тьму и увидел, что горит лампада, на коленях стоит монах, а рядом с ним раскрытый гроб. До рассвета Б. Ширяев стоял у землянки, «не в силах уйти, оторваться от бледных лучей Неугасимой лампады пред ликом Спаса…

Я думал… нет… верил, знал, что, пока светит это бледное пламя Неугасимой, пока озарён хоть одним её слабым лучом скорбный лик Искупителя людского греха, жив и Дух Руси – многогрешной, заблудшейся, смрадной, кровавой… кровью омытой, крещённой ею, покаянной, прощённой и грядущей к воскресению Преображенной Китежской Руси» (Там же. С. 133). И тут же задаёт самому себе вопрос: почему он так много страниц уделяет театру? На смену Арманову приходит известный комик Борин, появляется известный беллетрист и актёр Глубоковский, выходит газета, библиотека насчитывает 30 тысяч книг. Создан симфонический и духовой оркестр. Все играют, поют, сочиняют. И Б. Ширяев вспомнил бессмертного «Дон Кихота», созданного в тюрьме Сервантесом. «Казалось, что угасла приглушённой Неугасимая лампада – душа России», но только казалось.

В книге появляются Глеб Бокий, заместитель Менжинского, он «был убийцей многих тысяч», и Натан Ааронович Френкель, «оформитель и главный конструктор системы концлагерей победившего социализма», он «может смело претендовать на звание убийцы многих миллионов» (Там же. С. 137). Натан Френкель во время революции и Гражданской войны «образовал трест контрабанды с размахом поистине американским», «пограничная охрана, уголовный розыск, суды и даже само ГПУ было закуплено. Френкель был коммерсантом действительно большого стиля и человеком своей эпохи в истинном её значении» (Там же. С. 139). Но одновременно с Френкелем действовал член коллегии ОГПУ Дерибас: «Очень маленького роста, почти карлик, с огромными оттопыренными ушами, шелушащейся, как у змеи, кожей и отталкивающими чертами лица, он вызывал среди окружавших чувство отвращения, гадливости, смешанной со страхом, какое испытывают обыкновенно при взгляде на паука, жабу, ехидну… Он знал это и не старался замаскировать своего уродства, но, наоборот, бравировал, подчёркивая его крайней неопрятностью, бесстыдством, грубостью и презрением к примитивным правилам приличия. Столь же уродлива была и его психика… Дерибас был более чем обычным садистом: он был каким-то концентратом зла всех видов… Он ненавидел всё и всех… Он никогда не пропускал возможности причинить боль или иной вред каждому, даже бывшему в его лагере» (Там же. С. 139—140).

Френкель при всём своём богатстве не помогал еврейской общине, а Дерибас этим воспользовался, собрав против Френкеля обличительные документы. Из Москвы прибыл отряд чекистов и арестовал Френкеля. Смертный приговор заменили концлагерем. И здесь он раскрылся как блистательный организатор, Соловецкий лагерь показался ему слишком малым полем для деятельности. Требовались рабочие. Сначала закрылась газета, остановились литературная и театральная работа. Но Б. Ширяев по-прежнему копил материал для будущей книги: интересны были рассказы Нилыча о начале революции в селе Уренгой. Фрол утвердил себя в роли начальника комбеда, обложил богатеев непосильным бременем, а когда пришла Красная армия, начался настоящий грабёж всего населения. Появляются отец Никодим, Владимир Шкловский, брат «литератора-коммуниста Виктора Шкловского», появляются другие персонажи – Василий Иванович, «русский интеллигент в полном и лучшем значении этого слова» (Там же. С. 266), шпана прозвала его – «Василёк – Святая душа», баронесса, аристократка, фрейлина трёх императриц, автор не называет её фамилию, она слишком популярна была в России, – баронесса пошла старшей медсестрой в тифозный барак, заразилась и скончалась от тифа, поручик Давиденко, генерал Краснов, Тарусский, Зыков…

«Я не художник и не писатель. Мне не дано рождать образов в тайниках своего духа, сплетать слова в душистые цветистые венки. Я умею только видеть, слышать и копить в памяти слышанное и виденное. Претворят это скопленное те, кто вступит в жизнь позже.

Люди, о которых я рассказал, прошли перед моими глазами, их слова запали мне в сознание. Большая часть этих людей уже ушла из жизни, иные ещё в ней. Ушедшие оставили след; одни – тёмный, смрадный и кровавый; другие – ясный, светлый, радушный, как крылья серафима» (Там же. С. 399).

Значение всей «лагерной литературы» – в этих искренних и честных словах.


Олег Васильевич Волков (наст. фам. Осугин; 21 января (8 января) 1900 – 10 февраля 1996) родился в Санкт-Петербурге в дворянской семье. Отец, Василий Александрович, директор правления Русско-Балтийских заводов, мать, Александра Аркадьевна, по свидетельству биографов, из рода Лазаревых. О. Волков, правнук знаменитого адмирала М.П. Лазарева, главнокомандующего Черноморским флотом, получил хорошее домашнее воспитание, а затем дополнял своё образование в Тенишевском училище, где обучали не только наукам, но и ремеслу, был одноклассником В. Набокова. Превосходно знал языки, особенно французский. В 1928 году был арестован и по 1955 год находился в лагерях и ссылке. В 1957 году по рекомендации С.В. Михалкова был принят в Союз писателей и проявил себя как яркий реалист-художник и публицист, написавший статьи и книги в защиту погибающей природы. По свидетельству биографов, много переводил, в его переводах вышли книги Бальзака, Золя, Боннара, Ренара. В 60-х годах написал автобиографическую книгу «Погружение во тьму», отдал её в журнал «Новый мир», когда повесть А. Солженицына уже была напечатана, но А. Твардовский эту книгу отложил «до лучших времён», и впервые она вышла в Париже в 1987 году.

Начал свою литературную деятельность сразу после освобождения из лагеря, в 1951 году вышла первая книга «Молодые охотники», затем в 1959 году – повесть «В тихом краю», в 1963 году – «Клад Кудеяра», в 1970 году – «Родная моя Россия», в 1974 году – «Тут граду быть…», в 1976 году – «Чур, заповедано!», в 1978-м – «В конце тропы»…

Нелегко складывалась его судьба, писательская и человеческая, но всегда бодрый, лёгкий, высокий, подтянутый, несмотря на свой почтенный возраст, брызжущий энергией и неиссякаемым юмором, он поражал, бывая в издательствах, своей бесстрашной готовностью работать и работать: словно все эти тяжёлые для него годы он всего лишь накапливал энергию, чтобы сейчас, когда пришло его время, безоглядно её тратить. О. Волков тратил энергию только на творчество, всё подчиняя этой безудержной страсти, копившейся в нём столь долго. Появились повести, рассказы, очерки, журнальные и газетные выступления. А зачинщиком скольких дискуссий он был всё это время! После многих его выступлений в печати принимались государственные решения, направленные на искоренение тех ошибок и недостатков, о которых говорилось в статьях и очерках Олега Волкова. И сколько он сберёг этими выступлениями – памятников старины, лесов, озеро Байкал и многое другое. Некоторые его статьи и очерки порой долго лежали в редакциях журналов и газет, но потом, напечатанные, вызывали дискуссии по затронутым вопросам, бесконечные споры и разговоры в писательских и читательских кулуарах. А государственным служащим, занимавшим высокие должности, приходилось отвечать перед народом за те «грехи», которые они допускали в своей повседневной деятельности, подчас бесконтрольной.

Но Олег Волков – не только страстный, глубокий и острый публицист и очеркист: в повести «В тихом краю» он прежде всего тонкий и вдумчивый художник, умеющий создавать живые человеческие характеры. Неторопливо, обстоятельно вводит своих читателей Олег Волков в собственный мир, созданный его художественным словом. Вот в повести «В тихом краю» Олег Волков воспроизводит свою дворянскую жизнь, Авдотья Семёновна, а три года назад бывшая для всех телятницей Дуней, осматривая себя, дивилась тому, как быстро она располнела, «уже в грудях жмёт», «кнопки сами отскакивают», а в это время Александр Александрович, младший сын Балинских, стоя у рояля, наигрывал одной рукой отдельные музыкальные фразы. А потом насмешливо объяснил своей жене, что её предки постоянно занимались молотьбой, стиркой, «рожали с серпом в руках». И вскоре мы узнаём, что Александр Александрович – блестящий выпускник консерватории, мечтал написать виртуозное музыкальное произведение, готовился к концертам, а потом пошла рюмка за рюмкой, отселили его из богатого дома в домик из трёх спален, где пытался играть и писать, давал уроки музыки, но тоже разочаровался. И как-то, возвращаясь домой во хмелю, заснул, а проснулся у Дуни в пристройке телятника с котлом. Он бы ушёл к себе, но Дуня была «цветущей стройной девушкой с маленькими жёсткими, но красивыми руками, не умей это простодушное большеглазое создание так мило поглядывать, поводить плечами или откидывать голову, словно подставляя лицо для поцелуя. Словом, ушёл бы, не будь всего этого очарования» (Волков О. В тихом краю: Повесть и рассказы. М., 1976. С. 29). Всё это происходит до Первой мировой войны. Рассказчик, юноша, вспоминает о своих близких родственниках, он очень любил ходить с Александром Александровичем на охоту, внимательно наблюдал за жизнью взрослых, видел, как приехал в имение Вольский, как много наговорил он о своей революционной деятельности, опасаясь, что за ним следят; девятнадцатилетняя Лиля, дочь заслуженного адмирала, мечтавшая о революции как о романтической тайне, увлеклась этим Вольским, призналась, что мечтает участвовать в революции. События так и мелькали в повести: Первая мировая война, Февральская революция, Октябрьская, когда большевики взяли власть в свои руки…

Чуть раньше Александр Александрович, только что восхищавшийся концертом Рахманинова, одумался, ведь Рахманинов всего лишь двумя годами раньше окончил консерваторию, а гляди, что сделал! Из дома Александр Александрович сбежал, предчувствуя огромные перемены в жизни, а брат ничего не понимает, «брат со своим оптимизмом не видит, не хочет видеть». Дуню он заберёт, как устроится на новом месте, «там сейчас переполох, ведь я выдержал – никому не сказал, куда еду. Боялся, что отговорят». «На лице его возникла прежняя, добрая и застенчивая улыбка, такая миролюбивая и сочувственная – та самая, за которую, я уверен, моего несчастного дядю любили все, кто его сколько-нибудь близко знал… Дядя Саша уже больше никогда не вернулся, он как в воду канул. Много спустя прошёл слух, что его зарезали и ограбили в селе на большой дороге. Но в те смутные времена проверить это было уже некому» (Там же. С. 265—266). Вскоре усадьба опустела, Пётр Александрович Балинский вызвал доверенных лиц, они, в том числе и наш рассказчик, смазали охотничье и военное оружие и спрятали в надежде, что вскоре всё успокоится и начнётся обычная усадебная жизнь. Но началась новая революция.

Художник прожил большую жизнь, и, работая и вспоминая её, он словно перебирает в памяти увиденное и запомнившиеся встречи. Удивительнее всего, что в рассказах и повестях Олега Волкова почти нет плохих людей. Почему-то его память удерживает только благородные человеческие личности, замечательные характеры людей, с которыми некогда столкнула, пусть и не надолго, его жизнь. Один писатель запоминает одно, другой – другое. Один запоминает то, что его покоробило, а Олег Волков то, что его возвысило, порадовало, а может быть, вызвало сожаление. Поражает рассказ Олега Волкова «Таиска». Сколько уж таких сюжетов появлялось в литературе, сколько уж женщинам не советовали влюбляться в женатого человека – пройдёт миг, он вспомнит о жене, о своей семье, уедет к ней. Вот Таиска не послушалась здравого смысла, связала свою судьбу с геологом. И настолько точно и психологически тонко ведёт автор по перипетиям любовных переживаний своих героев, что рассказанному нельзя не поверить. Нет, разум тут был подавлен нахлынувшим потоком чувств, и Таисия осталась одна растить своего сына…

Олега Волкова тянет к тем, кто добр, совестлив, бескорыстен, терпим к иным обычаям, к иным мыслям и мнениям. «Ярцевские далёкие дни» – так называется рассказ о далёких днях, проведённых в глухой сибирской тайге. В подавленном состоянии (на рассказчика обрушились несчастья, выбившие его из привычной колеи) он мог бы озлобиться на весь мир, на людей. А О. Волков создал в этом рассказе замечательный образ хирурга Михаила Васильевича Румянцева, учёного-ботаника Владимира Берга и его любовницы Зульфии Ибрагимовой, которая не решилась поехать вместе со своим любимым в Ленинград: там заболела мать учёного. Он уехал, а она осталась и потом всю жизнь была несчастлива, а он умер в одиночестве. И сколько глубоких раздумий возникает от размышлений об этих судьбах. Писатель не раскрывает душевных глубин своих далёких друзей, но ясно одно: он горько скорбит, что два таких хороших человека не получили от жизни того, что она могла бы им дать.

Превосходен и рассказ «Случай на промысле», написанный тоже как воспоминание о давно прошедших молодых годах, когда автор только начинал свою жизнь в Сибири, познавая её трудности и сложности.

Олега Волкова восхищает готовность человека жертвовать своим временем и покоем ради других людей. Потому-то он так поддерживает легенду ярцевцев о том, что хирург Румянцев был чуть ли не гениальным хирургом, творившим чудеса. А ведь дело-то не в искусстве хирурга, а действительно в безотказном и самоотверженном служении людям, которые полюбили его за это. Но есть и другие люди, которые думают только о себе, только об удовлетворении своих гнусных страстей. Вот таких Олег Волков яростно ненавидит, хоть и не вводит их самостоятельными фигурами в своё повествование. Особенно яростную войну Олег Волков ведёт против тех, кто своим беспробудным пьянством калечит жизнь других людей. Сколько раз на жизненных дорогах ему приходилось видеть, как пьяница-отец терзает детей своим бесшабашным поведением! Отсюда бедность в доме, неуверенность в будущем, боязнь матерей, что дети пойдут по стопам отца. Гневные слова О. Волков высказал в рассказе «Огненная вода».

С не меньшим интересом читаешь «Очерки Подмосковья», «Деревенские судьбы», «Московские очерки», читаешь их как «записки охотника»: Волков приезжает из года в год в одно и то же место в Волоколамском районе Московской области, чтобы отдохнуть от тяжких писательских трудов – поохотиться. Но какой там отдых писателю, некогда жившему на селе и хорошо знавшему труд хлебороба, то и дело натыкается он на бесхозяйственность, на беспорядки, на нетребовательность со стороны руководителей. И всякий раз пытается выяснить, почему так получается. Почему на приусадебных участках картошечка стоит окученная, выполотая, любо посмотреть, а на колхозном поле что-то чудовищно мрачное виделось ему. Говорят, что пропала любовь к земле. Нет, не пропала, на своём клочке земли люди стараются. Не будет картошки, дети будут голодать. А вот на совхозной земле работают совсем по-другому. И никто ничего с этим поделать не может. А сколько земли пропадает из-за отсутствия дорог, сколько людей застревает на этих раскисших дорогах, которые становятся всё шире и шире, а земли под полезными культурами всё меньше и меньше. Какой чудовищный урон несёт наша земля из-за бесхозяйственного отношения к дорогам.

Нет порядка в лесу, нет егерей, а если есть, то оклады уж очень низкие. Горько сжимается сердце художника при виде заброшенных деревень. «При виде этих поглощаемых травами, навсегда исчезающих следов жизни длинной чреды поколений крестьян меня охватывает чувство обиды за их безвестность: не стало многовековой деревни и напрочь отсеклась память о тысячах русских людей, строивших мою землю. И не найти о них никаких справок, ни самых обрывистых сведений ни в архивах, ни в родословных. Поле и лес поглотили скромные мужицкие усадьбы, время развеяло имена хозяев…» – размышляет много испытавший писатель. Пожалуй, эти очерки напоминают не только «Записки охотника» И. Тургенева, но и очерки Глеба Успенского, столько в них точных расчётов и выкладок: автор подробно, с цифрами в руках, анализирует хозяйственную деятельность некоторых колхозов и совхозов. Эти очерки О. Волкова можно назвать и «Нравы Теряевой слободы». Жестокая и беспощадная правда раскрывается здесь, всему этому веришь, потому что и сам не раз сталкивался с подобными людьми и нравами. Дядя Гриша, с которым подолгу разговаривал писатель, размышляя о бедах крестьянина, нарисовал нелёгкую и даже жёсткую картину: «Оно конечно, вокруг того, как это мужик прежде был хозяином своей земли, а ныне у неё в работниках, можно невесть чего хитрого измыслить и нагородить. Тут большая разница знаешь в чём получилась? Техника мчит да гонит, за ней не поспеваешь. Прежде мужик приступал к делу не торопясь: прикинет, примерит, на солнышко взглянет, а там и начнёт… А нынче всё давай и давай, бегом да вскачь…»

Олег Волков хорошо знал Москву, любил бродить по её старым переулкам и улицам. Много написал статей и очерков о Москве и старых русских городах, о русских архитекторах, о скульпторах, о художниках. О бережении русской старины, о красоте архитектурных памятников, о лесе и земле, о неразрывной связи времён и поколений, о бережливом отношении друг к другу и о многом другом высоком и значительном в сердце русского человека писал Олег Волков в своих книгах. Но главная цель оставалась невысказанной – «Погружение во тьму» повсюду получала отказы. Небольшие отрывки проскальзывали в печать, но глубокая боль от невысказанного печалила душу. Лишь однажды душа оттаяла в ожидании счастливого конца: «Помню день, когда, окрылённый публикацией «Ивана Денисовича», положил на стол Твардовскому свою повесть «Под конём», – вспоминал Олег Волков.

– Ну вот, – сказал, прочтя рукопись, Александр Трифонович, – закончу публикацию Солженицына, напечатаю и вас. Только не сразу, а то обвинят в направлении…

Но оттепель прекратилась раньше, чем ожидал редактор «Нового мира». Он, однако, оставался оптимистом и, возвращая рукопись, обнадёжил меня:

– Видите, я написал на папке «до востребования»: мы к вашей повести вернёмся».

После этого я её не единожды переделывал, изымая оттуда один острый эпизод за другим, менял название, пока не удостоверился окончательно, что никакие лагерные воспоминания напечатаны не будут, если не говорить о верноподданной стряпне Дьяковых и Алдан-Семёновых и прочих ортодоксов. Кремлёвские архонты дали команду считать выдумками и россказнями толки о лагерях, раскулачивании, бессудных казнях, воздвигнутых на костях «стройки коммунизма», – упоминание о них приравнивалось к клевете и враждебной пропаганде» (Волков О. Погружение во тьму. Париж, 1987. С. 440).

Олег Волков был освобождён из мест заключения в апреле 1955 года: «За плечами почти двадцать восемь лет тюрьмы, лагерей, ссылок, отсиженных ни за что. У меня в архиве пять уже ветхих бумажонок со штампами и выцветшими печатями. Я их собрал ценой двухлетних хлопот в Москве. Это по-разному сформулированные справки трибуналов, судов и «особых совещаний» о прекращении дела по обвинению имярек в том-то, по статье такой-то, ЗА ОТСУТСТВИЕМ СОСТАВА ПРЕСТУПЛЕНИЯ. Я собирал их не ради коллекционирования, а для представления в жилищное управление Мосисполкома: чтобы получить квартиру и быть прописанным, надо было привести доказательства, что длительное отсутствие из Москвы было вызвано не вольным бродяжничеством по свету, а занявшими весь период репрессиями» (Там же. С. 435—436).

В самом начале повествования О. Волков описывает мрачное место заключения в Архангельской тюрьме, в которой просидел около года. И молодой человек в двадцать восемь лет, перед которым открывалась блестящая карьера журналиста и переводчика, вдруг понимает, что он оказался в «пылающей бездне», понимает, как «неодолимы силы затопившего мир зла»; «калёным железом выжигаются из обихода понятия любви, сострадания, милосердия – а небеса не разверзлись…» (Там же. С. 8). Вроде бы прав О. Волков, почти всё так и было, но небеса не разверзлись потому, что в русской литературе сохранились и понятия любви, и сострадание, и милосердие, но за живые голоса в литературе нужно было биться и страдать. И такая литература была.

О. Волков рассказывает о своих родителях, о мыслях, которые возникали с началом Февральских событий 1917 года, о том, как приходил к отцу банкир Шклявер, главный акционер и распорядитель Русско-английского банка, и уговаривал отца перевести деньги за границу: «Отрешитесь от иллюзий, дорогой Василий Александрович, – убеждал он его. – Россию я люблю не меньше вашего, хотя вы родились в древнерусском городе, а я в местечке Могилёвской губернии! Она дала мне положение, деньги, дружбу благороднейших русских людей – всё, что у меня есть… Но, мой милый идеалист, той России, какую вы надеетесь увидеть, не будет и через триста лет: народ не способен управлять своей судьбой. Он выучен слушаться только тех, кто присвоит себе право ею распоряжаться, не спрашивая о согласии, кто обходится с ним круто…» (Там же. С. 33—34). Шклявер уже тогда назвал германский Генеральный штаб главным финансистом всех российских преобразований, начиная с Февральских событий.

Но отец не соглашался на бегство из России, считал, что роль «крысы, покидающей обречённый корабль», для русского интеллигента неприемлема. Это и решило судьбу всего семейства Волковых: «Мы русские или нет? Недалёк конец войны. А тогда сам собой устроится порядок. Даже смешным покажется, что из-за каких-то демагогов, вроде Троцкого и Ленина, мы поддались панике. Все эти агитаторы и понятия не имеют о России! Жили себе за границей, высасывая из пальца теории, а русского народа и в глаза не видели. Да все их схемы ещё Достоевский развенчал…» (Там же. С. 35).

Но всё это вскоре рухнуло, к власти пришли «какие-то демагоги» и порядок устроили по-своему. О. Волков перечисляет тех, с кем пришлось увидеться в тюрьме и лагерях. Всех невозможно назвать поимённо, настолько много их было за эти годы, чуть ли не представители различных социальных слоёв: священники, дворяне, крестьяне, рабочие, они были арестованы за попытку высказать собственное мнение. «Вдумываясь в жизнь рядовых советских людей, угадываешь истоки их поведения, бросающего вызов общественным устоям, постоянной раздражённости, резких вспышек по ничтожному поводу, какие частенько наблюдаешь в очередях или при давке на транспорте. Это всё, как и пьянство, коренится в разительном контрасте между тем, что людям сулят и говорят, и тем, что происходит и они видят на самом деле… И если присовокупить ко всему этому шесть десятилетий запрета на собственное мнение, лишение права высказывания, отучившее людей мыслить и поощрявшее лакейскую психологию, то надо ещё подивиться вскормленной вековыми традициями нравственной силе русского народа, не давшей ему одичать окончательно, встать на четвереньки и благодарно захрюкать у корыта со скудным кормом, возле которого его обрекли топтаться…

Словом, нужно мыслящему человеку – гомо сапиенс – пожить в шкуре советского контроля, чтобы понять, какой силы протест исподволь копится в душах против порядков, заставляющих немо и бессильно мириться с ложью и лицемерием, безнаказанно расцветших в обстановке, не допускающей, чтобы прозвучало правдивое слово» (Там же. С. 443).

Конечно, как у всякого талантливого и правдивого произведения, и здесь есть высказывания, с которыми не все читатели согласятся. Трудно понять О. Волкова, когда он прямолинейно заявляет, что «Сталин – злой гений России, растливший сознание народа, присвоивший себе славу и подвиг в войну, похоронивший – навеки! – надежды на духовное возрождение… Сталин лишь продолжил политику и приёмы, перенял принципы (вернее, беспринципность!), завещанные основоположником. Он лишь недрогнувшей рукой расширил и углубил кровавые методы, разработанные Лениным для удержания власти в руках партии» (Там же. С. 434).

Сталин – историческая фигура, сложная и противоречивая, и эти противоречия не только личного порядка, эти противоречия общественно-политические.

Прямолинейна и примитивна мысль О. Волкова: «И кто, подбирая галерею тиранов, не поставит рядом Адольфа Гитлера и Иосифа Сталина!» (Там же. С. 435).

Понять душевное состояние О. Волкова можно, но сопоставить эти две исторические личности нельзя – карательные органы были многоличностны, во многом действовали самостоятельно, о многом Сталин просто не знал, учитывая его занятость.


Волков О. Избранное, М., 1987.

Волков О. Погружение во тьму. Из пережитого. Париж, 1987.


Юрий Осипович Домбровский (12 мая (19 апреля) 1909 – 29 мая 1978) родился в обеспеченной семье юриста-адвоката. Рано увлекся литературой, учился на Высших литературных курсах Союза писателей. Писал стихи, но первым художественным произведением был роман «Державин» (1937—1938), который был напечатан в Алма-Ате в 1939 году, где Домбровский работал научным сотрудником в музее. Впервые арестовали в 1936 году, потом отпустили, в это время Домбровский написал роман «Державин», первую часть, а продолжение не успел. Второй раз взяли в 1939 году, в третий раз – в 1949 году, в общей сложности он провёл в тюрьмах и лагерях около пятнадцати лет, в 1956 году освобождён за отсутствием состава преступления и продолжал свою литературную деятельность, работая над романом «Обезьяна приходит за своим черепом». Роман-памфлет имел успех. «Роман с интригующим названием «Обезьяна приходит за своим черепом», – писал Ю. Давыдов, – держал за горло с первого абзаца до последнего. Такие главы, как «Рассказ Курта», потрясали почти физически. Однако главное заключалось не в изображении зверств, а в рассмотрении нагло-изворотливой демагогии нацизма, удушения человека в человеке, бесовской практики в мороке лжеучений… Трижды прав писатель Степан Злобин, подпольщик лагерей смерти: страстный философско-этический роман; книга сражается, а не декларирует; умная и талантливая, она нужна всем народам; роман будит тревогу, и не учебную, а боевую» (Домбровский Ю. Смуглая леди: Повесть, роман и три новеллы о Шекспире. М., 1987. С. 5). В «Прологе» Ю. Домбровский рассказывает о журналисте-юристе Гансе Мезонье, который работает в газете и от имени которого ведётся повествование. В мирное время, после войны, он случайно увидел начальника гестапо, который всего лишь пятнадцать лет тому назад командовал отрядом, который преследовал неблагонадёжных людей. Именно он убил профессора Мезонье, отца Ганса, и это журналист хорошо помнил, зная о многочисленных фактах произвола и убийства невинных людей. Но, оказалось, гестаповец не прикидывался другим человеком, он носил свою фамилию, состоялся суд, но министерство юстиции пришло к выводу, что по состоянию здоровья он не может сидеть в тюрьме. И Отто Гарднер открыто заявляет Гансу Мезонье и полицейскому, проверявшему его документы, что его от наказания освободили: «И если меня освободили, то опять-таки потому, что эти же самые авторитетные и высокочтимые круги вдруг решили, что теперь для их безопасности и спокойствия нужно, чтоб я именно гулял по Берлину и Парижу, а не сидел за решёткой» (Там же. С. 184). И Ганс подробнейшим образом рассказывает о том, что происходило в его родном городе пятнадцать лет тому назад, как при фашистской диктатуре христианские мотивы жизни были преданы забвению. Вспомнил Ганс Мезонье беседу Ланэ, Ганки и профессора Мезонье о первых повешенных во время оккупации. Когда отец в знак протеста заговорил о том, что новые антропоиды дерзнули поднять руку на человека, Ланэ спросил: «Профессор, пора бросить разговаривать и клеймить презрением. Слова словами, всё это очень красиво и правильно, но вот если откроется дверь и в столовую войдёт самый настоящий питекантроп и потребует у вас свой череп, который хранится у вас в сейфе, что вы тогда будете делать?» «И дальше вы сказали, – методически продолжал я, – «И вот обезьяна приходит за своим черепом, а три интеллигента сидят и ведут идиотский разговор о Шиллере и Гёте – так чёрт бы подрал, – так сказали вы, – эту дряблую интеллигентскую душонку с её малокровной кожицей!» Но, к сожалению, ни один из интеллигентов, сидящих в зале, вас тогда не послушал, и вы знаете, чем это кончилось. И вот я весь последний год думаю: да полно, стоит ли тот мир, который мы создаём с вами, хотя бы наших покойников?» (Там же. С. 205). Ганс Мезонье не хочет жить в одной стране с гитлеровским палачом, он написал статью, проклиная фашистское отродье, а Ланэ сомневается, надо ли печатать эту статью, ведь министерские чиновники простили его, по состоянию здоровья начальник гестапо Гарднер не может сидеть в тюрьме, хотя может занимать высокий пост в своей стране. Тот же Гарднер во время оккупации сказал профессору Мезонье, ученик которого уже арестован: «Мы живём в такое – уж что поделаешь! – жестокое и несправедливое время, когда великая Германия не может позволить себе роскошь щадить своих врагов из лагеря гуманистов и демократов, и раз я сегодня имею честь разговаривать с вами у вас на квартире, значит, совсем не всё так просто» (Там же. С. 276). Гуманисты и демократы не могли покорно существовать в фашистской Германии, а сопротивлялись, отсюда столько безвинных жертв.

После этого романа Ю. Домбровский работал над своим, может быть, самым лучшим сочинением, романом «Хранитель древностей», опубликованным в журнале «Новый мир» (1964. № 7, 8), отдельное издание в Москве в 1966 году, полностью в Париже в 1978 году. Настораживают в романе слова эпиграфа из «Жизни Агриколы» римского историка I века Тацита, что «таланты легче задушить, чем породить или даже оживить», «мы, немногие уцелевшие, пережили не только себя, но и других: ведь из нашей жизни исторгнуто столько лет, в течение которых молодые люди молча дошли до старости» да фраза журналиста, у которого «простецкое лицо хорошего деревенского парня», сказавшего: «Сами знаете, какое сейчас время, как смотрят на паникёров» и авторский ответ: «Знаю, знаю, ох как знаю». Повествование идёт от имени лирического героя, приехавшего в Алма-Ату и поражённого красотой новых домов и широких улиц, построенных замечательным архитектором и строителем Андреем Павловичем Зенковым. А в газету наш повествователь попал по вызову редакции: в редакцию пришло письмо, в котором описывают, что в городе и в окрестностях его появился удав, которых пожирает яблоки, кур, цыплят, наводит страх на окружающих. Люди трезво мыслящие, как наш повествователь, с ходу отрицают такую возможность, но письма в газету – это тоже факты, мимо которых журналисты не могут пройти. В сущности, с этого и начинается роман, удививший нас многими необычными происшествиями и человеческими характерами. Старик Родионов поразил героя своими рассуждениями о том, что в районе Алма-Аты жили римляне с Александром Македонским, что греки и римляне одной нации… Таких встреч и неожиданных высказываний множество в романе. «Так академик смотрит на шарлатана, выдающего себя за профессора», – порой рассуждал наш повествователь, попадавший в подобные сложные ситуции (Домбровский Ю. Факультет ненужных вещей: Роман: В 2 кн. 1989. С. 26—29). И вот ещё один эпизод: сотрудники НКВД арестовали завхоза музея, а рассказчика вызвали в три часа ночи в качестве понятого. Нашли у завхоза книгу Сталина «Вопросы ленинизма», всю подчёркнутую и с какими-то пометками, с восклицательными и вопросительными знаками. «Мне показалось, что у штатского даже пальцы дрогнули и глаза загорелись охотничьим огнем, когда он увидел, что такое ему попалось… Я взял ручку и понял, что кто бы эту книжку ни читал, что бы он здесь ни отчёркивал или ни подчёркивал, а отвечать за всё и на всё придётся завхозу. «А что вы хотели сказать, – спросят его, – подчёркивая вот именно это место? А почему именно здесь у вас восклицательный знак? Объявите следствию».

И попробуй-ка объясни! Понял это и завхоз. Когда я взял ручку, он заскрипел и закричал:

– Да это не моя, не моя. Это я на чердаке нашёл. Здесь раньше студенты жили…» (Там же. С. 114).

Завхоз был «не особенно хороший человек», «но эта покорная обречённость, молчанье это – они были попросту ужасны» (Там же. С. 116).

И спустя много лет Ю. Домбровский написал докладную записку члену ЦК КПСС А.Г. Аристову, в которой сообщил, как происходило следствие по делу о политических заключённых, вспоминая чуть ли не этот эпизод, когда сформулировал один из пунктов обвинения:

«Безличность в формулировке преступления.

Обвиняемый уличается в «опошлении советской действительности», «охаивании мероприятий партии и правительства», «восхвалении капиталистических порядков», в том, что он «пытался доказать (доказывал) преимущества капиталистического строя перед советским», «распространял антисоветские измышления»… Для осуждения и этого в ту пору было достаточно… По-моему, самое появление в листах дела такой обвинительной туманности показывает, что у следователя в руках ровно ничего не было» (Там же. С. 685). И далее в этой же докладной записке Ю. Домбровский перечисляет и другие пункты осуждения, которые не имели судебного права: «Самооговоры», «Произвольная запись», «Навязывание свидетелю криминальной характеристики личности подследственного», «Фальсификация материалов очных ставок», «Выбор свидетелей». Подробно излагая свои отношения с карательными органами, Ю. Домбровский писал: «За эти двадцать лет я ни разу не был виноват даже в простой неосторожности или оговорке – меня отучили их делать! – но и доказать следствию за эти 20 лет я ничего не сумел, да и что, по существу, было доказывать? Даже и говорить было нечего, потому что следователи знали всё лучше меня и старались только, чтобы я не мешался при оформлении ещё одного пункта 10, ещё одного дела. Но я мешал, и меня пытали – я ничего и никого не оговорил, и меня, как неисправимого («он никогда не сознается!»), засунули в самые дальние и чёрные углы: так, я был на Колыме, на Дальнем Востоке и под конец – в страшном Тайшетском Озерлаге…» (Там же. С. 688). В этом признании Ю. Домбровский, в сущности, изложил творческий замысел второй книги романа «Факультет ненужных вещей». Так вот, из музея пропало золото, старший научный сотрудник предупреждал, что золото нужно охранять, но проявили беспечность, и учёный был задержан, его допрашивают, и наконец лейтенант Аникеева говорит ему: «Назначение следствия – выявить истину. Вы ведь тоже кончали юридический? Да? По истории права. Так вот, ваш факультет был в то время факультетом ненужных вещей – наукой о формальностях, бумажках и процедурах. А нас учили устанавливать истину» (Там же. С. 256). Возникает спор о том, как устанавливать истину. Герой говорит о том, что если арестуют его жену, то он согласится со всеми предъявленными обвинениями, лишь бы её отпустили. Но это не способ найти истину. Словом, Ю. Домбровский только напомнил о том, что только что высказал в докладной записке А.Г. Аристову. И весь роман – это полемика Георгия Николаевича Зыбина со следователями НКВД и КГБ, которые его допрашивают, пытаясь установить истину. А Зыбин ни в чём не признался, никого не оговорил, не допустил ни одной неосторожности. Чем всё это закончилось, известно из той же докладной записки Аристову.

Фазиль Искандер в коротком послесловии «Рукописи не горят, когда они напечатаны» высказывает главные мысли романа:

«Герои романа рассуждают охотно, много и заразительно. Их интересно слушать, даже если порой мы с ними не согласны. Мы от этого отвыкли, но это было естественным свойством великой русской классической литературы, и это даёт очаровательное чувство возвращения в родной дом.

Чем опасней становится думать, тем напряжённее размышляет главный герой романа Зыбин. При всех своих человеческих слабостях Зыбин – это культура, это мысль, это память, это дух России. Мысль сама по себе есть источник милосердия. Тирания Сталина сужала, коверкала, уничтожала мысль не потому, что она правильная или неправильная, а потому, что мысль – величайшее препятствие расчеловечению человека.

В те времена дефицит мысли как бы оправдывался необходимостью сначала решить материальные проблемы. И мало кому приходило в голову, что дефицит мысли будет вечно приводить к товарному дефициту.

Зыбин мыслит, следовательно, борется с тиранией, и потому в высшем смысле он действительно враг машины уничтожения – задолго до того, как она его в себя втянула.

Право – часть культуры, которую человечество вырабатывало тысячелетиями. Когда Зыбин напоминает следовательнице о том, что она нарушает правовые нормы, та с лёгкостью необыкновенной отвечает ему, мол, всё это факультет ненужных вещей. Там, где нарушено право, всё превращается в факультет ненужных вещей: совесть, жалость, любовь, честный труд, традиции народа.

Там, где право заменено зыбкой категорией классовой целесообразности, никто не чувствует себя в безопасности. Вчерашний всесильный палач сегодня может стать жертвой. Что-то пошатнулось в карьере самоуверенного хама – следователя Неймана. Его ещё не тронули, но он уже охвачен смертной тоской и страхом. За спиной ничего нет – кровавая пустота…» (Там же. С. 692).

Вторая книга романа «Факультет ненужных вещей», над которой Домбровский работал с 1964 года, была закончена в 1975 году, но ни один журнал, ни одно издательство не напечатало её. Как раз в это время государство только что вытолкнуло за рубеж А. Солженицына, в средствах массовой информации поднялась литературная дубина против «лагерной литературы». Роман был опубликован за рубежом в 1978 году, в России – в 1988 году.

И совсем в другой мир переносила нас повесть Ю. Домбровского «Смуглая леди» – повесть о Шекспире. Превосходный знаток европейской культуры, знаток английской и немецкой литературы, автор отлично знал легенды о происхождении Шекспира, знал легенду о Фрэнсисе Бэконе, легенды о Ретлинде, графе Дерби, но в своей повести создал своего – живого, глубокого и талантливого Шекспира.

В одной из новелл автор рассказывает, как Шекспир по дороге домой, прощаясь со своей многолетней любовницей Джен, говорит, что он возвращается к самым близким людям, жене и дочерям, «а любить в жизни – это всё-таки, наверно, не самое главное». «И оба мы с тобой с этих пор будем жить честно и лежать только в своих кроватях, ибо, – он криво улыбнулся, – должны же исполниться наконец слова того попа из соседнего прихода, который обручил меня с Анной. – Он улыбнулся. – Этот поп был хоть куда – пьяница, грубиян, но людей видел насквозь. Он сказал тогда: «Парень, ты женишься на богатой девке, которая старше тебя на семь лет. И я вижу уже, куда у тебя глядят глаза, – ты гуляка, парень, и человек лёгкой жизни, но сейчас ты, кажется, уже налетал порядком, ибо у меня тяжёлая рука, и кого я, поп, соединил железными кольцами, того уже не разъединят ни люди, ни Бог, ни судьба». И вот так и получилось» (Домбровский Ю. Смуглая леди. С. 601).


Домбровский Ю. Собр. соч.: В 6 т. М., 1992—1993.


Владимир Николаевич Осипов (род. 1938, август), историк, общественный деятель, ставший русским националистом за семь лет пребывания в концлагере, – «один из самых светлых людей, которых мне приходилось встречать в своей жизни, – писал О. Платонов в предисловии к книге В. Осипова «Корень нации. Записки русофила». – Его замыслы и поступки не имели личной заинтересованности, а преломлялись через интересы и идеалы России… По многим вопросам наши позиции были очень близки. Меня он тогда особенно остро интересовал как человек, сумевший сохранить себя в условиях советско-еврейского террора» (Осипов В. Корень нации: Записки русофила. М., 2008. С. 5).

Со всеми подробностями В. Осипов описывает события, которые одно за другим последовали в его жизни, приведшие к тому, что он оказался в тюрьме сначала «за антисоветскую агитацию и пропаганду», а затем ещё на восемь лет за подготовку, редактирование и выпуск в свет девяти номеров журнала «Вече», в котором ничего антисоветского не было, но были статьи и материалы «о Православии, Церкви, о взглядах славянофилов, Достоевского, К. Леонтьева, других русских мыслителей, об охране окружающей среды, об охране памятников, о демографических проблемах русского народа… Обо всём, только не о КПСС и советской власти. Исключение составила одна статья – «Русское решение национального вопроса» (к 50-летию СССР) в шестом номере от 19 октября 1972 года. Писалась она коллективно, хотя наибольший вклад, пожалуй, внесла С.А. Мельникова, едва ли не самый усердный из моих помощников. Чекисты приписали статью мне, и за неё я тоже получил срок, но я никаких показаний на следствии не давал, ничего не «уточнял», и версия гэбистов вошла в текст приговора» (Там же. С. 86—87). Неожиданно для В. Осипова в 1993 году в газете «Русский вестник» (№ 6) появилась заметка А.М. Иванова «Вношу уточнения!», прежнего друга В. Осипова, в которой он утверждает, что автором статьи является он, А.М. Иванов. А ведь А.М. Иванов присутствовал на оглашении приговора, мог бы заявить, что В. Осипова напрасно обвиняют в авторстве этой статьи. Но видимо, осмелел только в 1993 году, однако и после этого заявления В. Осипов продолжал утверждать, что эта статья коллективная. «Член редколлегии «Нашего современника» С.Н. Семанов чудом не сел через несколько лет после меня, – вспоминал В. Осипов. – В конце срока ко мне в зону прибыл чекист из Москвы и часов пять (конечно, не щипцами) силился хоть что-то вытянуть о Семанове. Я упорно лгал, заявляя, что лично не знаком с Сергеем Николаевичем и что свидетель А.М. И., давший показания о его, Семанова, сотрудничестве с «Вече», возводит напраслину. «Мы вас посадим в третий раз – теперь за дачу ложных показаний!» – рассвирепел следователь. «Сочту за честь сесть по такой благородной статье!» – парировал я» (Там же. С. 89).

Александр Байгушев, близкий к Политбюро журналист, написал: «28 марта 1981 года Андропов (подл. фамилия – Файнштейн) написал «закрытую записку» и разослал членам Политбюро, в которой жёстко описывал деяния патриотов, написал «про ужасных», «заядлых русистов», подрывающих «все устои советской власти», указал, что лидер «русской контрреволюции» С.Н. Семанов в иностранных посольствах якобы произносит антисоветские речи. «Спасибо Брежневу, – писал В. Осипов, – что он не клюнул на гнусную мякину Файнштейна, иначе бы в мордовские политлагеря попали десятки «молодогвардейцев». Андропов включил бы туда и Куняева. Проеврейское ЧК не успокаивалось: андроповский прихвостень В. Федорчук 4 августа 1982 г. накатал записку КГБ СССР в Политбюро «об антисоветской деятельности Семанова!» (Там же. С. 89—90).

Одновременно с этим МГК КПСС и райком партии потребовали рассмотреть персональное дело коммуниста С.Н. Семанова на бюро прозаиков и на парткоме Московской писательской организации СП Российской Федерации. 12 октября 1982 года состоялось заседание парткома, обсудившее персональное дело С.Н. Семанова: девять членов парткома приняли решение вынести С.Н. Семанову строгий выговор с занесением в личное дело, пятеро голосовали за исключение из членов КПСС (об этом см.: Петелин В. Мой ХХ век: Счастье быть самим собой. М., 2009. С. 396—404). За это решение секретарь парткома В.И. Кочетков, накануне заседания смотревший новую квартиру, так нужную ему, эту квартиру так и не получил: в КПСС была очень строгая дисциплина.

Так соединились решения КГБ и парткома МПО России в судьбе С.Н. Семанова, как видим, давление чекистов было преодолено гуманной и разумной критикой писателей.

Когда над В.Н. Осиповым, как редактором журнала «Вече», вновь нависла угроза ареста, с протестующими письмами в его поддержку выступили академики Андрей Сахаров, Игорь Шафаревич и десятки друзей и единомышленников, но суд в сентябре 1975 года приговорил В.Н. Осипова к восьми годам тюремного заключения. «Я как профессионал читал все номера «Вече», – писал А. Байгушев, – и могу с полной ответственностью сказать, что это был чисто православный журнал – в нём не было ни грана политики, никакой антисоветской пропаганды» (Байгушев А. С. 241).

В. Осипов встречался и разговаривал с теми, кто два года тюрьмы получил за хранение романа Б. Пастернака «Доктор Живаго», а «лесной брат» из Таллина, получивший двадцать пять тюремного заключения, рассказал Осипову поразившую его историю: «Он поведал мне в ярких красках рассказ об одном сражении на советско-финском фронте во время «незнаменитой», как сказал Твардовский, войны с Финляндией 1939—1940 гг. В лоб, на хорошо укреплённые доты и дзоты наступали советские солдаты. Финские пулемётчики косили их цепь за цепью. Вот полегла одна шеренга, другая, третья, четвёртая… А солдаты прут и прут волна за волной. У пулемётчиков от раскалённого металла слезает кожа на ладонях, а красные командиры всё гонят и гонят на убой крестьянскую молодёжь из русской глубинки. Советы не применяют артиллерию, танки, не пытаются обойти укреплённую полосу противника, а следуют одному-единственному правилу – бросать людей в лоб, во фронт, завалить трупами «белофиннов». Этот рассказ произвёл на меня непередаваемое впечатление. Я оцепенел, онемел, сжался в комок. Невыразимая боль за русских ребят, за русский народ, за моё родное племя, за мою единственную и неповторимую нацию пронзила меня насквозь. Горечь за мой народ, который никому не нужен и за который никто не болеет. В первую очередь не болеет власть, начальство. Я едва доковылял до жилой зоны, до своей камеры, плюхнулся на нары, но почти не спал эту главную ночь в моей жизни, ночь с 21 на 22 сентября 1963 года. Утром я проснулся русским националистом, каковым остаюсь и по сей день» (Осипов В. Корень нации. С. 43).

В.Н. Осипов рассказывает о многих событиях в своей жизни, в заключении он вёл себя почти всегда выбиваясь из строгих правил лагерной жизни, протестовал, голодал, сидел в карцере за различные нарушения, а когда 27 ноября 1982 года его освободили из-под стражи и он приехал в Тарусу к своей семье, ему тут же «оформили ГЛАСНЫЙ АДМИНИСТРАТИВНЫЙ НАДЗОР» (без права передвижения и если не под домашним арестом, то под «местным», тарусским арестом) и только после этого выпустили на свободу. «С рюкзаком и чемоданом, полным книг и конспектов, я зашагал по улицам Тарусы» (Там же. С. 145).

Осенью 1987 года В. Осипов начал издавать третий номер русского патриотического журнала «Земля» (два номера были изданы в 1974—1975 годах), напечатал выступление В. Распутина, очерк Вл. Крупина о похоронах Ф. Абрамова, Льва Лебедева, свою статью «По поводу пересмотра законодательства о культах», до 1991 года вышло 14 номеров, но такого успеха у журнала уже не было, появилось слишком много самиздатовских журналов, в которых публиковали и о. Александра Меня, и черносотенца Осипова.

В. Осипов принимал участие в начавшейся полемике по самым различным вопросам. Но это не успокаивало. 23 июля 1988 года под руководством В.Н. Осипова была создана Инициативная группа «За Духовное и биологическое спасение народа». И.В. Огурцов, отбыв 20-летний срок тюрьмы, лагерей и ссылки, из-за границы торопил В. Осипова и его единомышленников с созданием христианско-патриотической организации. 30 июля 1988 года группа обратилась с воззванием к русскому народу, в котором изложила свою программу борьбы за сохранение русского народа, перечислив все проблемы: сиротство, пьянство, продовольственный, жилищный, демографический, политический кризисы…

Когда произошли необратимые процессы развала великой державы СССР, В.Н. Осипов принял участие в предвыборной кампании начала 1990 года, опубликовав свою программу в газете «Московский строитель» (№ 8. 1990. 27 февраля – 6 марта):

«За возрождение отчизны!

Сегодня мы оказались на краю пропасти. Кризис политический, экономический, социальный, демографический, экологический, продовольственный, жилищный – это чудовище с несколькими головами. Дракон, нависший над Родиной. Но среди всех кризисов главным, решающим и определяющим всё и вся является кризис НРАВСТВЕННЫЙ. Горько перечислять все наши беды: распад семьи, чума алкоголизма.

Оскудение милосердия и человечности (миллион сирот при живых родителях!), поголовная матерщина, преступность. Всё это, на мой взгляд, явилось следствием 70-летнего искоренения религии, прежде всего Православия, исконной веры наших прадедов… Бедственное положение РСФСР, самой обездоленной и самой понукаемой республики, республики с самым низким прожиточным уровнем, общеизвестно. У нас пустые деревни (геноцид коллективизации прошёлся по славянам особенно свирепо), бездорожье, кошмар общежитий, где живут до старости, отвратительное здравоохранение, у нас 56% семей в этих условиях имеют одного ребёнка, и через поколение нас будет вдвое меньше…» (Осипов В. Корень нации. С. 173).

Как глава Союза «Христианское Возрождение» В.Н. Осипов пишет письма патриарху и генеральному прокурору о разжигании национальной розни, о преследовании русских в национальных республиках, против шквала русофобии. Но ответа не последовало.

А уже всем соотечественникам была видна предательская роль Горбачёва, Ельцина и их единомышленников, действующих под американскую диктовку. В это время, в ночь с 30 на 31 августа 1992 года, в Доме писателей России в Хамовниках В. Осипов подписал «Заявление русских репрессированных писателей» с призывом: «В стране рождается новое чудовище: тоталитарный режим с демократической личиной. Призываем всех честных людей предотвратить опасное развитие событий, ведущих к Гражданской войне». Заявление, кроме В. Осипова, подписали Олег Волков, Евгений Кутузов, Борис Споров, Леонид Бородин.

В книге В.Н. Осипова, кроме «Мордовского дневника», девяти журналов «Вече», выступлений, обращений, заявлений, есть интересные статьи об академике И. Шафаревиче, о Вадиме Кожинове, о художнике Глазунове, о расстреле генерала Л. Рохлина, о генералах Макашове и Родионове, статьи «Есть ли совесть у «Московского комсомольца», «Остановить геноцид русских в Чечне», «Христоненавистники рубят иконы», «Банду Ельцина – под суд!», «Патриоты России – объединяйтесь!», «Богохульство в Центре Сахарова», «Задачи национальной власти в России».

В строительстве Русского государства В.Н. Осипов опирается на блестящие труды современников и историков С. Глазьева, А. Уткина, И. Ильина, Л. Тихомирова, М. Каткова.


К этому циклу современной литературы примыкает и Василий Гроссман со своей повестью «Всё течёт…» (1955; в 1961 году конфискована, в 1970-м опубликована во Франкфурте-на-Майне; в 1989-м в Москве). Задача её в том, чтобы показать суть репрессивного режима, установившегося в СССР, лишившего человека свободы выбора своих действий и свободы выбора своих мыслей. Иван Григорьевич возвращается из лагеря, в котором просидел около тридцати лет. Он не совершал никаких преступлений, но он обладал «безжалостной резкостью» и прямотой. «Неудачная, горькая судьба Ивана зависела от Ивана, – сообщает автор. – В университете он в кружке по изучению философии вёл жестокие споры с преподавателем диамата. Споры продолжались, пока кружок не прикрыли. Тогда Иван выступил в аудитории против диктатуры – объявил, что свобода есть благо, равное жизни, и что ограничение свободы калечит людей подобно ударам топора, обрубающим пальцы, уши, а уничтожение свободы равносильно убийству. После этой речи его исключили из университета и выслали на три года в Семипалатинскую область. С тех пор прошло около тридцати лет…» Обычно о нём говорили: «Быть Ивану теперь академиком», другие говорили: «Всё он, сумасшедший». Иван Григорьевич приехал к двоюродному брату Николаю Андреевичу, который, вспоминая печальную судьбу брата, думал о своей судьбе, не менее драматической: Николай Андреевич достаточно обеспечен, карьера его сложилась, он доктор наук, но сколько ему пришлось подписывать «нехороших» писем, пугаться чудовищных слухов, распространявшихся по Москве, про евреев, про врачей, про космополитов, об артисте Михоэлсе, совершивших «чудовищные преступления». Николай Андреевич выступил на митинге и осудил врачей-убийц, говорил «о бдительности, о ротозействе и благодушии» (Гроссман В. Всё течёт… М., 1989. С. 275). И сколько ещё Николай Андреевич совершал неблаговидных поступков, чтобы добиться успешной карьеры и благополучия! И это беспокоило его совесть при встрече с пострадавшим братом: «Правильно ли он жил? Действительно ли, как все вокруг считают, был он честен? В душе всё слилось, росло покаянное, томящее чувство» (Там же. С. 279). При встрече с Иваном Григорьевичем всё сразу выяснилось: он не смог исповедаться во всех своих «страданиях совести, со смирением рассказать о горькой и подлой слабости своей», а Иван оказался «чужим, недобрым, враждебным» (Там же. С. 285). Иван Григорьевич ушёл из благополучного дома и ночевал в поезде, направлявшемся в Ленинград. Но и вторая столица оказалась ему чужой. По дороге он думал о своём одиночестве, думал о великих исторических событиях в России. «Лишь одного не видела Россия за тысячу лет – свободы» – этот вывод Ивана Григорьевича подвергся в русской литературе острой критике. Иван Григорьевич поклонялся свободе, «светом и силой лагерных душ была свобода. Свобода была бессмертна» (Там же. С. 316). Он много размышляет о судьбах своей страны, о голоде 30-х годов, о фанатизме первых разрушителей: «Они разрушали старый мир и жаждали нового, но сами не строили его. Сердца этих людей, заливших землю большой кровью, так много и страстно ненавидевших, были детски беззлобны. Это были сердца фанатиков, быть может, безумцев. Они ненавидели ради любви» (Там же. С. 345. Курс мой. – В. П.). И такие по-детски беспомощные мысли часто посещали несчастного Ивана Григорьевича, так и не нашедшего самого себя, хотя у него были возможности для полезной жизни. Особенно нетерпимы размышления Ивана Григорьевича о Ленине, о «неумолимом подавлении личности» в «тысячелетней истории русских», о «холопском подчинении личности государю и государству» (Там же. С. 358), он подмечает: «Особенности русской души рождены несвободой», «русская душа – тысячелетняя раба». «Что даст миру тысячелетняя раба, пусть и ставшая всесильной?» (Там же. С. 359) – вопрошает Иван Григорьевич, с которым полностью согласен и В. Гроссман: «Великая раба остановила свой ищущий, сомневающийся, оценивающий взгляд на Ленине… он обещал ей златые горы и реки, полные вина…» (Там же. С. 360).

Многое упрощает Иван Григорьевич, размышляя о Ленине, и о Троцком, и о Сталине, и о русском народе как «загадке», русский народ – «тысячелетний раб», не умеет работать, во всём подчиняется своему хозяину. К таким неутешительным выводам о России и русском народе приходит Иван Григорьевич в тяжких раздумьях после тридцатилетней лагерной жизни. Так думает и его создатель, В. Гроссман.

Много разных суждений произносилось на этот счёт. Приведу лишь мнение критика и поэта Татьяны Глушковой. Напоминая о снижении уровня современной прозы, а главное – о снижении уровня требований к её качеству со стороны критики, Т. Глушкова вспоминает прозаика В. Гроссмана, о котором не устают твердить, что он великий: «Это может «работать» разве что на читателя-неофита… А критики, лгущие о «величии» по существу б е з ъ я з ы к о г о журнализма В. Гроссмана-прозаика, напоминают министров из сказки Андерсена «Новое платье короля»… И именно этот придворный хор приходит на ум, когда вспоминаешь состязание в апологии В. Гроссмана между А. Бочаровым и, скажем, И. Золотусским… Духовная предводительница их – отборных этих людей, – как известно, Т. Иванова. Её непосредственность, младенческая простота особенно покоряет на фоне многодумных, отягчённо-духовных размышлений того ж И. Золотусского. «А восхищаться повестью Василия Гроссмана «Всё течёт», – щебечет она, – я уж и не буду. После «Жизни и судьбы» мне ясно (!), что это писатель великий. Всё, что публиковалось потом, я так и воспринимала, как прозу великого писателя». Как видим, это лишь одна из точек зрения, простая и вдумчивая точка зрения о русском языке писателя, о «безъязыком журнализме» прозаика, которого считают великим» (Москва. 1990. № 2. С. 192).

Часть шестая
«Классика и мы», или Дискуссия о традиции и о литературном патриотизме
(П. Палиевский, В. Кожинов, С. Куняев, Е. Евтушенко, А. Эфрос и др.)

21 декабря 1977 года на заседании секции критики и литературоведения Московской писательской организации состоялась острая дискуссия о современном отношении к классическому наследию, тому самому наследию, которым и восхищались, и безжалостно топтали, искажая в статьях и театральных постановках православную суть этого наследия. Ещё в 1970 году журнал «Молодая гвардия» (№ 1) напечатала несколько статей о 100-летии романа «Война и мир», в которых были высказаны разные мысли о неповторимой мощи и романа, и огромного его значения в мировом процессе. И вот, открывая дискуссию, Евгений Сидоров предоставил вступительное слово известному критику и литературоведу Петру Палиевскому, почти не принимавшему участия в современных острых дискуссиях. Его выступление поразило своей откровенностью. Он напомнил, что классика, начиная от Пушкина и кончая Чеховым, возникла в период могучего освободительного движения в мире и создавала «ценности, по которым будут развиваться будущие поколения… Мы можем найти у классиков множество подтверждений сознательности этой тенденции, независимо даже от тех разных явлений, в которых они представляли себе это будущее». Вспомнив знаменитую статью Гоголя «В чём же, наконец, существо русской поэзии…», П. Палиевский выделил ту мысль Гоголя, что современная литература создаётся не для наших дней, а для того счастливого будущего, «когда мысль о внутреннем построении человека станет наконец всеобщей, всеми любимой и всеми признанной в России». «Но всё это говорит нам, – продолжает П. Палиевский, – что классика, стоящая за нашими плечами, конечно, не может рассматриваться как некий простой источник, нечто такое, чем мы вольны распоряжаться по своему усмотрению: скорее – существует некая несоизмеримость масштабов благодаря тем колоссальным историческим возможностям, которые были представлены нашей классике, обобщившей в себе опыт многих веков, почти тысячелетий, – и нами, которые только начинают этот новый мир и нуждаются во всех тех огромных духовных ценностях, которые были созданы ранее и для этого мира предназначены.

Существует очень всё-таки большая диспропорция, которую необходимо сознавать, – между прочим, между уровнем, высотой и силой классических произведений и тем, что, увы, иногда создаётся современниками. И в этом смысле, конечно, не столько мы интерпретируем классику (хотя это очень часто случается, является одним из любимых мотивов нашей критики, нашей режиссуры), сколько классика интерпретирует нас. И взаимоотношения: мы очень часто показываем просто своё место в этом огромном историческом движении, высоту которого постоянно указывает нам классика, создавая тот образ человека, – известно высказывание Гоголя и Достоевского о Пушкине, что Пушкин – это русский человек, который появится через двести лет «в его развитии» (Москва. 1990. № 1. С. 184. Публикуется по стенограмме дискуссии по магнитофонной записи, без сокращения).

Второе предположение П. Палиевского: нельзя рассматривать этот вопрос «вне борьбы современных художественных течений и направлений», «которое заключено в словах «реализм – модернизм», «реализм – авангардизм», «реализм и новое художественное течение» (Там же. С. 185).

И третье предположение. У классики в годы пролетарской революции, когда русская интеллигенция схлынула за рубеж, «появился могучий противник, достаточно серьёзно претендовавший на своё понимание тех путей, которыми должна пойти культура, искусство и даже, если хотите, человеческий образ. Это было искусство авангарда – левое искусство, сложившее свои нормы и понятия и попытавшееся в этот момент, когда культура находилась в состоянии жесточайшего потрясения, когда выдающиеся представители этой культуры, будучи выразителями этой народной культуры высоких образцов… в этот момент в образовавшееся пространство вошли в качестве активной действующих сил представители левых авангардных течений, попытавшиеся занять руководящее положение в культуре в нашей стране» (Там же).

П. Палиевский отметил одну «новаторскую» особенность левого искусства: «Принцип умелого захвата общественного мнения – совершенно новый для классического произведения, классических авторов, классического искусства». Не только захвата общественного мнения, но и уничтожения классики. «Борьба на уничтожение» шла очень просто, они предприняли попытку «уничтожить классические принципы и заместить их собою». «Они решили интерпретировать классику. И взять это положительное начало оттуда… Страшная сила всегда притягивала их к подлинному. Им всегда очень хотелось иметь прежде всего материал для переработки» (Там же. С. 186).

П. Палиевский остро говорит о репертуаре Большого театра, о почти полном исчезновении из репертуара опер Римского-Корсакова, о фальшивых предложениях, о «новаторстве» некоторых исполнителей классических опер, не раз ссылается на авторитет Ф. Шаляпина, мхатовцев при постановке новых пьес классиков, иронически отзывается о тех, кто хвастается своим «новаторством», искажающим смысл произведения. Приводит переписку Мейерхольда и Булгакова, напоминает о том, что блестящий учёный и критик Михаил Лившиц не может напечатать статью, в которой остро возражает К. Симонову, расхваливающему авангардное искусство. И в заключение приводит фрагмент из фантастической сказочки В. Шукшина, в которой бесы разместились в храме и диктуют монахам, что им надо переписать иконы и вместо святых написать их, бесов.

Затем выступил С. Куняев – о личности и поэзии Э. Багрицкого. В 1973 году в издательстве «Советский писатель» вышла книга воспоминаний об Э. Багрицком, прочитав которую С. Куняев осудил некоторых авторов воспоминаний за недостоверные факты и произвольные мысли. В статье к 80-летию поэта «Литературная газета» внесла его имя в число поэтов-классиков, его имя должно стоять рядом с Блоком, Маяковским и Есениным. Но с этим С. Куняев, указав на авторов воспоминаний, решительно не согласен.

Приводя многочисленные ссылки на произведения Э. Багрицкого, используя многочисленные оценки авторов воспоминаний, С. Куняев приходит к выводу: «Сложность посмертной судьбы этого поэта в том, что легенду о нём как классике требуется всё время обновлять и подтверждать. Но, как мне кажется, ни в одном из главных планов – гуманистический пафос, проблема совести, героическое начало, осмысление русского национального характера, связь души человеческой со звеньями родословных, историей, природой, поэзия этого поэта не есть продолжение классической традиции» (Там же. С. 195). Анатолий Васильевич Эфрос выступил против П. Палиевского и С. Куняева, против тех критиков, которые пишут, «что я сосу Тургенева». «Вот у нас часто говорят: нужно сделать охрану классики! – говорил А. Эфрос. – Это очень опасная вещь! А вот я представил себе, а что, если бы кто-то придумал бы сделать охрану человеческих лиц от того, как их рисуют. Не было бы ни Петрова-Водкина, не было бы ни Модильяни – никого. Охраняли бы человеческие лица от того, как их рисуют современные художники. Мне кажется, что иногда охранители делают гораздо больше вреда, чем так называемые браконьеры. И потом, слушайте, какие мы, к чёртовой матери, браконьеры? Да мы с утра до вечера трудимся, влюблённые в эту классику, желая что-то сказать про неё вам!! Ведь я думаю, что люди огульно обо всем судят. Люди, способные выступать так, они просто мало видят, мало знают и чисто кабинетно рассуждают про что-то!! Они просто не знают, не анализируют этого». Во время выступления А. Эфроса была подана ему записка, которую он тут же прочитал: «Вы ничего не можете интерпретировать в русской классике. Организуйте свой национальный театр – и валяйте!» (Шум.) «Я хочу товарища спросить, – ответил А. Эфрос, – какой он хочет, чтобы я организовал национальный театр? Я организую. (Шум.) (Там же. С. 198).

«Я пожалел, что во время выступления Палиевского в зале не было Маяковского, – начал своё выступление Евгений Евтушенко. – Уж он нашёл бы, что ему ответить на некоторые его положения… Но мне кажется, что сегодняшний его разговор о традициях и о авангарде был несколько зашифрован. А расшифровать его по-настоящему он побоялся. А я в этом увидел замаскированные, но довольно прозрачно просвечивающие нападки на линию Маяковского… А когда Палиевский сказал фразу, что у авангардовцев всегда была идея примыкания к какой-то политической идеологии, то я вот о чём вспомнил. Вспомнил, в какое сложное положение попал Маяковский. Потому что, с одной стороны, тогдашние догматики его упрекали в том, что он был недостаточным большевиком; слишком, по их мнению, был анархистом, индивидуалистом; а в то же время снобы, эстеты, не желавшие сдавать своих позиций, обвиняли Маяковского в том, что он примкнул – это ещё вежливое выражение – к контридеологии, а просто его обвиняли в том, что он продался большевикам. Как мог Маяковский «продаваться большевикам», если он был убежденным человеком, он с ранней своей юности б ы л большевиком?» (Там же. С. 199). Е. Евтушенко не понравилось и выступление С. Куняева, который зачем-то Мандельштамом бил Багрицкого. Е. Евтушенко был против «разъединительных» дискуссий, он – за «соединительные» дискуссии. Вот почему он вспомнил Чаадаева, который ратовал за патриотизм с открытыми глазами, Е. Евтушенко – за «патриотизм правды, свободолюбия, революционности» (Там же. С. 200).

А. Борщаговский, полемизируя с П. Палиевским, сказал, что если послушаться его призывов, «то в качестве идеального мира предстанет мир мёртвый». А между тем мы знаем, говорил А. Борщаговский, что Герцен и Тургенев по-разному воспринимали «Гамлета» Шекспира, МХАТ Станиславского и МХАТ сегодняшний – это во многом разные театры. Но разве мы откажемся от журнала «Мир искусства», от Шостаковича и Прокофьева – а ведь это авангард. Вот почему он не принимает «мрачный, пессимистический, как бы вызывающий уже этот некий «SOS», такой философско-литературоведческий «SOS», брошенный в зал» (Там же. № 2. С. 170).

Остро и ярко говорил Вадим Кожинов, он хотел выступить «академически», но только что прочитал в книге Бориса Анашенкова «Литература и НТР» фразу Леонида Жуховицкого, сказавшего в какой-то дискуссии, «что каждая вторая десятиклассница чувствует во сто раз богаче, чем пушкинская Татьяна». И тут В. Кожинов не удержался в рамках «академической дискуссии» и сказал, что это «плод чудовищного невежества» прежде всего. Потому что конечно же пушкинская Татьяна – это грандиозное творение Пушкина… Достоевский в своей знаменитой Пушкинской речи значительную часть посвятил выяснению глубочайшего смысла этого образа, в котором он увидел «чуть ли не вселенский смысл русской жизни…». В. Кожинов вспомнил о Мейерхольде, вокруг которого шла полемика, а Мейерхольд ненавидел русскую классику, в своих постановках так переиначивал её содержание, что пьесу «Лес» Островского невозможно было узнать.

В дискуссии, кроме того, принимали участие Ф. Кузнецов, А. Битов, И. Золотусский, С. Ломинадзе, С. Машинский, М. Лобанов, И. Ростовцева, И. Роднянская. В дискуссии затрагивались многие проблемы того времени, была острая полемика, шум в зале, когда зрители порывались принять участие в дискуссии. Но этот вечер оставил больше неразрешённых вопросов, которые пытались решить в последующие годы и которые и сегодня остаются в повестке дня.

Вопросы, поднятые в дискуссии, попытались расшифровать в своих записках авторы многих воспоминаний.

Среди многочисленных мемуарных книг, вышедших в последнее время, обратили на себя внимание и читателей, и общественности мемуары Станислава Куняева «Поэзия. Судьба. Россия» в двух книгах (М.: Наш современник, 1999. № 1—9, 11, 12; 2000. № 1, 3, 11; 2001. № 2; Наш современник, 2001).

Проще и легче всего похвалить эту книгу, как это сделали десятки читателей журнала «Наш современник», где печатались мемуары, наградить Большой литературной премией, как это сделал Валерий Ганичев от имени Союза писателей России, желчно отозваться в газетах и журналах, где чаще всего по-прежнему господствуют однобокие в своей убогости пристрастные отзывы и оценки, и гораздо труднее дать этой книге объективную и беспристрастную оценку, настолько сложен, противоречив, многопланов и многомерен тот мир, который здесь умно и талантливо воплощен, мир, который «объемлет более шестидесяти лет сегодняшней истории России», как говорится в издательской аннотации…

В воспоминаниях С. Куняева много интересного и значительного – университетские годы, вхождение в литературу, бытование в ней, симпатии, антипатии, литературные адреса, журналы, издательства, символы времени, любимые писатели-классики… Сложный, извилистый творческий путь писателя предопределило прежде его происхождение – Станислав Куняев выходец из интеллигентской семьи врачей не одного поколения. Вернувшись в Москву после журналистской практики в Сибири, он в 1961 году поступил на работу в редакцию журнала «Знамя».

Книга Станислава Куняева заставила многое вспомнить… как наяву возникли давние картины, во всей их многомерности, сложной и противоречивой борьбы известных деятелей, устремлённых к разным целям: одни, быстро усвоив идеологические задачи и трафареты своего времени, легко и просто входили во властные литературные органы, получали премии и ордена, дачи и квартиры, в свою очередь начинали диктовать свою волю в журналах, газетах, издательствах, выдвигая и издавая только тех, кто усвоил принципы социалистического реализма; другие, ощутив в себе потребность высказаться, писали то, что думали и чувствовали, поступали так, как повелевала им совесть, что, естественно, оставляло их на обочине официального литературного движения, их не упоминали в докладах на литературных съездах, не жаловала официальная критика, а самых неугодливых время от времени подвергали разносной травле, чтобы неповадно было выделяться нестандартностью своего художественного мышления из общего литературного потока, привычно управляемого сверху.

Удачно сложилась судьба Станислава Куняева в Москве под «крылышком» авторитетной редакции журнала «Знамя», он сразу стал заметной фигурой в московской поэтической среде. И долгие годы был под опекой влиятельного в литературных кругах Бориса Слуцкого, сблизился с Александром Межировым, Евгением Винокуровым, вошёл в круг своих сверстников. Судьба Станислава Куняева полностью ук ладывалась в прокрустово ложе, уготованное временем для всех талантливых писателей, входящих в ту пору в русскую литературу. В редакции «Знамени» друзья и единомышленники, столь же благополучно вписавшиеся в своё время прозаики и поэты, научили молодого поэта зарабатывать, то есть публиковать свои стихи в газетах и журналах, издавать книги, а главное – наладить связи с поэтами братских республик, приезжавшими в Москву в поисках переводчиков на русский язык, – опубликованные переводы открывали широкие возможности для безбедного существования, уж не говоря о поездках, как правило, в столицы республик, царские приёмы у них и пр. Уже в 1962 году – поездка в Швецию, пусть и «за свой счёт», немалые деньги для только что приехавшего из провинциальной газеты. Это и другие факты уже свидетельствуют о том, что Станислав Куняев успешно встроился в Систему, заинтересованную, естественно, в благоприобретении своих сторонников и певцов. И действительно, творчество Станислава Куняева вполне соответствует духу своего времени, прославляя то лучшее, что действительно было, воплощалось в жизнь, в том числе и знаменитое «добро должно быть с кулаками». В своих сочинениях автор мемуаров остаётся в рамках дозволенного, а без этого не сделаешь карьеры… А судя по всему, о карьере и мечтал молодой поэт. После первого сборника стихов «Землепроходцы», вышедшего в Калуге в 1960 году, был принят в Союз писателей. Один за другим выходили сборники его стихов и прозы, за один из сборников – «Огонь, мерцающий в сосуде» – С. Куняев получил звание лауреата Государственной премии России. Как секретарь Московского союза писателей, С. Куняев принимал участие в дискуссии «Классика и мы», в острых дискуссиях о «Метрополе».

С удивлением можно прочитать в мемуарах Станислава Куняева о том, что одним из источников формирующейся русской партии был отдел поэзии журнала «Знамя», естественно только с приходом нашего героя и под его руководством. О других источниках он сообщает весьма снисходительно, как о чём-то малозначащем и не сыгравшем своей роли: «…в 1961—1963 годах, за моим столом и на диване, что стоял в дальней половине нашей журнальной комнаты, сложился некий небольшой, но очень любопытный духовный центр того, что позже стало называться Русской партией, такие очаги были во многих уголках Москвы», были в так называемом Русском клубе, в журналах «Октябрь» и «Молодая гвардия». «Но нас не устраивали «молодогвардейский» или «октябрьский» кружки, поскольку и тот и другой находились под мощным присмотром государственной денационализированной идеологии – «Октябрь» опекался цековскими чиновниками, а «Молодая гвардия» – комсомольской верхушкой; нам же хотелось жить в атмосфере чистого русского воздуха, полного свободы, и некоего лицейского царскосельского патриотического и поэтического содружества…» (Там же. С. 116—117).

Понятно желание мемуариста предстать перед читателем – перед сегодняшним, а особенно перед будущим – в облике несгибаемого и последовательного защитника светлых национальных ценностей, организатора «патриотического содружества». Но факты, даже извлечённые из его собственной книги, не подтверждают этих заявлений.

В начале 60-х годов в издательство «Советский писатель» пришли талантливые писатели-фронтовики Егор Исаев, Гарольд Регистан, Николай Родичев, Владимир Туркин, Василий Росляков, конструктивную позицию заняли руководители издательства Николай Лесючевский, Валентина Карпова, Борис Соловьёв, и в издательство хлынули настоящие русские писатели, преимущественно из провинции, – Михаил Алексеев, Иван Стаднюк, Анатолий Иванов, Григорий Коновалов, Николай Шундик, Пётр Проскурин, Василий Шукшин, Василий Белов, Виктор Астафьев, Евгений Носов… Здесь при участии патриотически настроенных сотрудников издательства возникло новое литературное направление, с явлением которого приходилось считаться всем идеологическим центрам. Конечно, рукописи названных писателей приходилось «пробивать» в план, спорить и доказывать, но процесс уже невозможно было остановить.

А в это время со страниц множества газет, журналов, с трибун съездов, партийных и писательских, во все голоса трубили, что у нас, в Советском Союзе, сформировался единый советский народ и одно из требований коммунистической идеологии ко всем художникам (писателям, художникам, театральным деятелям, композиторам) – показывать героический советский характер, раскрывая в нём неповторимые качества и свойства своего времени. В это прокрустово ложе не умещалось написанное талантливыми русскими писателями. И началась литературная борьба…

Станиславу Куняеву очень нравится предмет воспоминаний – собственная жизнь, свои стихи, поведение, позиция, иной раз из рассказанного получается, что Николай Рубцов и Анатолий Передреев не состоялись бы, если б не мудрая руководящая рука Станислава Куняева. А между тем первые книжки в столице Рубцова и Передреева вышли в «Советском писателе» и нужно было Егору Исаеву не раз вступиться за них, никому не известных в то время, чтобы сборнички их увидели свет и покорили русских читателей.

Но тут уж ничего не поделаешь, только действительно крупным личностям удается избежать главной опасности, подстерегающей повествователя о времени и о себе, – преодолеть субъективизм в изложении исторических фактов и дать объективную картину минувшего. Трудно осуждать за то, что каждый рассказывает о времени со своей точки зрения и рассказывает то, что видел, пережил, совершил.

Но так порой хочется выглядеть получше, позначительнее, а дело, которое совершил, представить, так сказать, судьбоноснее… С этим ничего не поделаешь, привычное дело.

Допустим, через много лет историк литературы будет описывать этот период и сошлётся на мемуары Станислава Куняева как на правдивый источник современника и очевидца. И ошибётся, если не проверит здесь сказанное по другим источникам, подлинным документам того времени, не возьмёт ещё десятки свидетельств и только тогда создаст многомерную картину прошедшего… Тогда историк напишет, что, несмотря на тотальный идеологический контроль, и в «Октябре», и в «Молодой гвардии» пробивались повести, романы, стихи, статьи, которые выходили за рамки дозволенного и становились центром споров и дискуссий, прекращаемых постановлениями ЦК КПСС и решениями писательских органов управления, и не «Знамя» подверглось острой идеологической критике на страницах конформистской печати, а журнал «Молодая гвардия», и не «Знамя» предстало в октябре 1970 года с отчетом перед Секретариатом ЦК КПСС, а именно «Молодая гвардия», после чего были сняты с должности главного редактора Анатолий Никонов, а с должности заведующего критикой Виктор Петелин как главные «виновники» патриотической направленности журнала. И не авторы «Знамени» подверглись жесточайшей критике в печально известной статье А. Яковлева (1972), а авторы именно «Молодой гвардии»: Олег Михайлов, Сергей Семанов, Михаил Лобанов, Виктор Петелин, Анатолий Ланщиков, Пётр Выходцев, Леонид Ершов…

Новое литературное направление уже оформилось в острых литературных спорах и дискуссиях, а Станислав Куняев всё ещё выбирал, став членом правления, секретарём Московской писательской организации. И только в декабре 1977 года, принимая участие в дискуссии «Классика и мы», сделал окончательный выбор: произнёс несколько критических замечаний по адресу Эдуарда Багрицкого, удививших его учителей Бориса Слуцкого и Александра Межирова, как и их единомышленников. Правда, мало что нового сообщил Куняев: задолго до этого выступления Олег Михайлов опубликовал книгу «Верность» (1974), в которой даётся точная характеристика писателям одесской школы – Бабелю, Катаеву, Олеше, в том числе и Э. Багрицкому.

В книге С. Куняева много интересного о минувшей жизни, хорошо написано о Георгии Свиридове, Фёдоре Сухове, Эрнесте Портнягине, Игоре Шкляревском, Ярославе Смелякове. Станислав Куняев вспоминает острейшие конфликты, споры, тяжелейшие перемены в человеческих судьбах, вспоминает всё горячее, что и до сих пор обжигает наши души. Но не почувствуется в этих страницах скорби, нет во всех этих описаниях трагедийности нашей истории последних лет. Зато чрезмерно выпирает самолюбование своей смелостью, отвагой, подчёркивается самопожертвование, когда он идёт на «ковёр» к Альберту Беляеву с видом Джордано Бруно, восходящего на костёр. А кто такой Альберт Беляев? Всего лишь заместитель заведующего Отделом агитации и пропаганды ЦК КПСС.

Мелочь, но тогда он – один из воинствующих русофобов, «заклинатель змей». «Наш первый бунт», «Моё выступление с трибуны», «Жребий брошен», «Зал и ораторы», «ЦК и КГБ в ужасе», «Русско-еврейское Бородино», «На ковре у Альберта Беляева» и др. – так называет автор некоторые главки своего повествования о своём выступлении на дискуссии «Классика и мы» и о своём «Письме в ЦК КПСС» о сборнике «Метрополь».

Всё это производит чуть ли не комическое впечатление, особенно когда автор чересчур драматизирует события, потому что автору этой книги самому не раз приходилось бывать в ЦК КПСС и выслушивать назидательные приговоры блюстителей идеологической чистоты, что не смущало, а заставляло лишь подробнее и простодушнее высказывать свои суждения о Шолохове, Булгакове, о русской литературе вообще. Помню, как прорабатывали за Булгакова в 1974 году, на всех собраниях того времени находились ораторы, напоминавшие об «ошибках В. Петелина», а В. Озеров ещё в 1977 году в «Правде» напоминал, что В. Петелин и Л. Аннинский допустили ошибки в своих очередных книгах. Конечно, ничего хорошего не было в таких свиданиях с работниками ЦК, но помню также и то, как после одной из таких встреч, где особенно остро встал вопрос о моей дальнейшей судьбе, состоялся разговор с Олегом Михайловым, где сначала всерьёз, а потом «под пивко» с юмором подверглась обсуждению «проработка», и вдоволь было смеха над замечаниями, исходившими от работников ЦК, которые удивили невежеством, пустозвонством и приспособленчеством. Но таковы были условия нашего существования в литературе, и ничего с этим невозможно было поделать, единственное, что оставалось, – быть самим собой.

Станислав Куняев относит себя к «легковоспламеняющимся», но как долго созревало его национальное самосознание в 70-х годах, можно проследить по его дневниковым записям 1971—1977 годов. И только в конце 1977 года произошло событие, «властно повлиявшее» на его «чувства»: погиб Эрнст Портнягин. «Когда мы хоронили его в запаянном цинковом гробу на Хованском кладбище, я подумал: «Вот так и со мной может произойти. Несчастный случай – и все годы, которые ты готовил себя к большому делу, к борьбе за судьбу русской культуры и, может быть, за судьбу России, – всё пойдёт псу под хвост. Надо действовать, пока есть силы, пока не поздно» (Там же. С. 192).

По всему чувствуется, что автор даже не понимает, что эти размышления ставят его в смешное положение: мужику сорок пять лет, семнадцать из них он прожил в Москве, эпицентре бушующих литературных страстей, а только сейчас он понял, что нужно выступить на дискуссии «Классика и мы», устроенной секцией критики Московской писательской организации, где председательствовали Евгений Сидоров и Феликс Кузнецов. И секретарю Московской писательской организации Станиславу Куняеву не нужно было дожидаться звонка от Вадима Кожинова, чтобы принять участие в дискуссии. Другое дело – «я решил бросить этой мафии в лицо всё, что думаю о ней». И что же Станислав Куняев бросил в лицо этой «мафии»? Прочитал сборник «Воспоминания о Багрицком», в котором авторы воспоминаний сравнивают Эдуарда Багрицкого с Тургеневым, Фетом, Буниным, называют его «классиком», «гением», продолжателем русской классической литературы. И что же? Друзья покойного говорят, что «Багрицкий преданно любил Пушкина – как и подобает русскому поэту», сравнивают Незнакомку Багрицкого с «Незнакомкой другого великого лирика», находят, что «Багрицкий в своём подходе к животному миру» «сродни» «безымянному автору «Слова о полку Игореве». Станислав Куняев тоже считает, что Багрицкий – яркий, талантливый поэт, но его отношение к труду, к «маленькому» человеку, к природе совсем иное, чем у Пушкина, Лермонтова, Льва Толстого… «Мемуаристы пишут, – говорил Станислав Куняев, – что по чувству природы стихи Багрицкого равны лучшему, что было в русской поэзии, от автора «Слова» до Фета и Бунина. Но ведь это не совсем так…» И далее оратор «осторожненько» приводил строчки из Багрицкого, из которых делал вывод: Багрицкому природа «была совершенно чужда», «не любил Толстого»…

Речь Станислава Куняева в Большом зале Центрального дома литераторов слушали сначала с интересом, как и речи всех выступавших, но потом смертная скука разлилась по залу, всё-таки собрались здесь преимущественно люди грамотные, писатели, учёные, а тут слышим скучнейший анализ стихов Багрицкого, в итоге которого оратор приходит к выводу, что в творчестве Багрицкого есть такие мотивы, которые «не просто не в традиции русской классики, но и вообще литературы», а поэма «Февраль» «никоим образом не соприкасается с пафосом русской классики. Это поистине авангардизм, но уже в нравственной сфере» (Там же. С. 206).

Председательствующий Евгений Сидоров резонно напоминал оратору, что люди собрались не на обсуждение творчества Багрицкого, но Станислав Куняев, преодолевая сопротивление президиума и зала, дочитал своё выступление до конца. И вроде бы выступление как выступление, умно и тонко проанализировал творчество Багрицкого и показал, что некоторые мотивы Багрицкого как бы не соответствуют гуманистической традиции русской классической литературы. Ведь Олег Михайлов в статье «В исканиях гуманизма», уже упомянутой здесь, «безгуманным поветрием», «эдаким моральным релятивизмом» назвал появление целого ряда произведений выходцев из Одессы, где «полюса» добра и зла смещены. Олег Михайлов противопоставляет этому «безгуманному поветрию» произведения А. Неверова и А. Платонова, пронизанные «нежностью и состраданием к человеку». Есть у О. Михайлова и о Багрицком. Признавая его немалый поэтический дар, Олег Михайлов утверждает, что «многие стихи» Багрицкого «буквально перенапитаны неодухотворённым сексом», «неудовлетворённостью вожделений», «весеннее чувство воспринимается поэтом как тотальный половой инстинкт». И приводит убедительные примеры…

В статье Олега Михайлова говорится и о том, что Багрицкий, как и Бабель, Олеша и другие писатели, выходцы из Одессы, свирепо призывали, следуя за Троцким, искоренить черты «старой» России, «в которой им виделось только вырождение, зверство погромов и беспросветный мрак религии», упоминает об их неприятии есенинского творчества, его будто бы «подберёзной, бабье-сарафанной, иконописной старообрядческой музы».

Юрий Олеша был «кумиром моей юности», признаётся Олег Михайлов. Покоряла метафоричность, меткость уподоблений. Всё это «казалось верхом совершенства». И только в зрелом возрасте возник вопрос: «Во имя чего?» И к чему всё это привело – «самоцельная метафоричность», «литературная изощрённость», «книжная опытность» «эстетизация предметов»? К забвению гуманистических традиций русской литературы, к отказу от таких понятий, как «совесть», «добро и зло», «человечность», «мораль». Отдавая должное литературной одарённости писателей – выходцев из Одессы, Олег Михайлов с горечью констатировал, что их искусство «на деле оказывалось лишь слегка перелицованным декадансом, осколками богемно-анархических школ и школок» (см.: Михайлов О. Верность. Родина и литература. М.: Современник, 1974).

Книга вышла массовым тиражом 25 тысяч и вскоре стала библиографической редкостью. А перед этим вышла книга В. Петелина «Россия – любовь моя» («Московский рабочий», 1972) 40-тысячным тиражом и «Родные судьбы» («Современник», 1974, 1976) массовыми тиражами и тоже быстро разошлась. Выходили книги М. Лобанова, В. Кожинова, Петра Палиевского, Анатолия Ланщикова, Виктора Чалмаева и других авторов – все эти книги как бы подводили итоги литературной борьбы за новое литературное направление. На страницах книг писателей этого направления, писателей-прозаиков, возник образ русского человека во всей неповторимости его национального характера и судьбы.

Так что Станислав Куняев, принимая участие в дискуссии «Классика и мы», не высказал ничего нового, нет здесь никаких прозрений и откровений, особенно таких, за которые могли бы преследовать опричники из ЦК КПСС – блюстители идеологического порядка в то время. Брешь была уже пробита многочисленными предшественниками Станислава Куняева, в том числе и авторами «Молодой гвардии» и «Советского писателя», где в конце 60-х годов вышли книги Евгения Носова, Василия Белова, Виктора Астафьева…

Нет нужды сейчас говорить о том, прав или не прав оратор. Хочется только сказать, что Станиславу Куняеву не следует делать вид, что, принимая участие в дискуссии, он словно бы выходил на эшафот, понимая чудовищные последствия для своей жизни. Другое дело, что он, выступая, обозначил таким образом переход из одной группы в другую, противоборствующую с выпестовавшей его как поэта, с группой Бориса Слуцкого, Александра Межирова, Евгения Винокурова, с которыми он дружил, о которых он писал, которые его поддерживали в редакциях газет, журналов, в издательствах. И напрасно Станислав Куняев говорит о том, что рабочим секретарём Московской писательской организации он стал «случайно». Нет, в такие «кресла» случайно не попадают… Ясно, что в это «кресло» он попал под давлением той группы, к которой он принадлежал в то время.

Напрасно Станислав Куняев драматизирует реакцию зала на его выступление: «сидящие в полутёмном зале впадают в шок от моих слов и мыслей», «вдруг тишина взрывается рокотом возмущения, а через минуту возгласами отчаянного восторга», «волна ненависти, сменяясь в следующее мгновение тёплой волной восхищения», «еврейка зарыдала после моего жестокого и объективного приговора позиции Багрицкого»… Как очевидец, свидетель этого выступления, сообщаю: выступление было очень скучным, наукообразным, удручающим по своей наивности и банальности. А шестьсот слушателей нетерпеливы, отсюда выкрики, которые Куняеву действительно могли показаться «рокотом возмущения» и «возгласами отчаянного восторга».

Повторяю, Станислав Куняев сделал свой выбор в пользу Русской партии, сознательно «сжёг корабли», дабы уже не отступать. И это действительно вызвало отклики в печати и по «радиоголосам». Только и всего, только этим и можно объяснить негодование его прежних друзей и единомышленников и задумчивое приятие его в лагерь русской партии.

Вспоминаю, как Станислав Куняев приходил в журнал «Молодая гвардия», мы знакомы были с университетских лет, что-то действительно хвалил, с чем-то спорил, но это были 1968—1971 годы, годы яростной борьбы, многие соотечественники искали выбора, и Куняев был среди них. Но книга мемуаров говорит о том, что и он был в стане русских воинов с 1961 года. Это вызывает недоумение у тех, кто не колебался.

Ещё более комично звучат сейчас страницы книги Станислава Куняева о «Метрополе», сборнике литературных сочинений, вышедшем за рубежом и представленном СМИ как выступление организованной оппозиции. Всё это было задумано как политическая акция и блестяще разыграно опытными игроками из ЦК и МК КПСС, предложивших Московской писательской организации обсудить этот сборник.

Станислав Куняев сам описывает обстоятельства появления этого сборника в России, признаёт, что мало кто из русских писателей заинтересовался этим сборником, «просто» брезговали «заниматься этим грязным делом». Но сборник резко осудили «распорядитель фонда Сороса, нынешний патриарх либерально-еврейской интеллигенции Г. Бакланов», «перестройщица Р. Казакова», «будущий министр культуры ельцинского правительства критик Евгений Сидоров», «ныне покойный и забытый В. Амлинский», «пострадавший во время гонений на «космополитов» А.М. Борщаговский», «ныне живущий в Израиле А. Алексин» – «все они страстно, убеждённо, со знанием дела – что самое пикантное, на мой взгляд! – по существу справедливо критиковали альманах…» (Куняев С. Поэзия. Судьба. Россия. Кн. 1. С. 287—288). И так далее… Признаюсь, эти и другие страницы, связанные с повествованием Куняева о «Метрополе», читать было неприятно (конечно, можно бы подобрать более интеллигентное словечко, но это точнее передаёт ощущение от этих страниц).

Станислав Куняев отважно и смело бросился в атаку на метропольцев, обвиняя их в «завуалированных и явных русофобских и сионистских мотивах», написал «Письмо в ЦК КПСС по поводу альманаха «Метрополь» «и пустил своё сочинение по белому свету», конечно, пустил по белу свету небескорыстно: «Я верил: мои действия подвигнут русскую интеллигенцию на решительные шаги. После выступления в конце 1977 года на дискуссии «Классика и мы», когда меня всё-таки не смяли, мне уже было легче рисковать собой» (Там же. С. 289). Куняев признаётся, что он не мог говорить прямо, ему пришлось «использовать обкатанные штампы, в которых основным термином было слово «сионизм».

Содержание «Письма», сетует С. Куняев, не привлекло серьёзного внимания. «Лишь Аксёнов один глухо, сквозь зубы упомянул о нём в «Огоньке» конца восьмидесятых, как о «политическом доносе», и молчок». А так хотелось скандала… А скандала не было. Да и не могло быть – решительно ничего смелого и рискованного не было в «Письме»: надо ли упрекать Семёна Липкина за то, что его стихотворение «В пустыне», «об очередном еврейском исходе», как и его «Союз И», не соответствует «сущности советского патриотизма»; надо ли упрекать Андрея Вознесенского за то, что он в стихотворении «Васильки Шагала» прямо пишет: «Родины разны, но небо едино. Небом единым жив человек». В сущности, Станислав Куняев выступает здесь не против сионизма, а против свободы творчества, против стремления человека, особенно творческого, быть самим собой, искренним, честным. Плохо, конечно, что трусливые издатели издавали Блока и Достоевского с купюрами, но сионизм тут не виноват, сочинения Блока, Чехова, Достоевского, Гейне и других классиков мировой литературы просто необходимо было издавать без купюр, а купюры вносили редакторы-издатели.

А «Письмо» не привлекло внимания потому, что за год до этого, 14 марта 1978 года, Михаил Шолохов писал Генеральному секретарю ЦК КПСС Л. Брежневу, в сущности, о том же:

«Одним из главных объектов идеологического наступления врагов социализма является в настоящее время русская культура, которая представляет историческую основу, главное богатство социалистической культуры страны. Принижая роль русской культуры в историческом духовном процессе, искажая её высокие гуманистические принципы, отказывая ей в прогрессивности и исторической самобытности, враги социализма тем самым пытаются опорочить русский народ как главную интернациональную силу советского многонационального государства, показать его духовно немощным, неспособным к интеллектуальному творчеству. Не только пропагандируется идея духовного вырождения нации, но и усиливаются попытки создать для этого благоприятные условия… Особенно яростно, активно ведёт атаку на русскую культуру мировой сионизм, как зарубежный, так и внутренний. Широко практикуется протаскивание через кино, телевидение и печать антирусских идей, порочащих нашу историю и культуру, противопоставление русского социалистическому. Симптоматично в этом смысле появление на советском экране фильма А. Митты «Как царь Пётр арапа женил», в котором открыто унижается достоинство русской нации, оплёвываются прогрессивные начинания Петра I, осмеиваются русская история и наш народ. До сих пор многие темы, посвящённые нашему национальному прошлому, остаются запретными. Чрезвычайно трудно, а часто невозможно устроить выставку русского художника патриотического направления, работающего в традициях русской реалистической школы. В то же время одна за одной организуются массовые выставки так называемого «авангарда», который не имеет ничего общего с традициями русской культуры, с её патриотическим пафосом. Несмотря на правительственные постановления, продолжается уничтожение русских архитектурных памятников. Реставрация памятников русской архитектуры ведётся крайне медленно и очень часто с сознательным искажением их изначального облика.

В свете всего сказанного становится очевидной необходимость ещё раз поставить вопрос о более активной защите русской национальной культуры от антипатриотических, антисоциалистических сил, правильном освещении её истории в печати, кино и телевидении, раскрытии её прогрессивного характера, исторической роли в создании, укреплении и развитии русского государства. Безотлагательным вопросом является создание журнала, посвящённого проблемам национальной русской культуры («Русская культура»). Подобные журналы издаются во всех союзных республиках, кроме РСФСР…»

Брежнев поручил Секретариату ЦК КПСС рассмотреть это письмо и подготовить вопрос для обсуждения на Политбюро. Отделы ЦК подготовили справки, в итоге было принято решение: «Разъяснить товарищу М.А. Шолохову действительное положение дел с развитием культуры в стране и в Российской Федерации, необходимость более глубокого и точного подхода к поставленным им вопросам в высших интересах русского и всего советского народа», в «Записке» же, подготовленной для обсуждения, был отмечен «бурный рост русской советской культуры», приведены многочисленные цифры и факты этого роста, указано, что письмо Шолохова, продиктованное заботой о русской культуре, «отличается, к сожалению, явной односторонностью и субъективностью оценки её современного состояния, как и постановки вопроса о борьбе с нашими идеологическими противниками» (см.: ЦХСД. Ф. 89. Д. 16. С. 1—18 и др.).

Так что С. Куняев, как обычно драматизировавший свою участь после передачи «Письма» в ЦК КПСС, особо ничем не рисковал, но с этим автор воспоминаний явно не согласен: «Я не играл. Это была борьба за жизнь, это было отчаянным шагом, поскольку я предчувствовал, что ежели мы не выиграем сражение сейчас, в выгодных для нас условиях, то впереди нас ждут худшие времена» (Куняев С. Поэзия. Судьба. Россия. Кн. 1. С. 300).

Хочется, хочется автору воспоминаний предстать перед своими читателями этаким борцом, героем, страдальцем и мучеником. Но мы, его современники, помним, что пребывание его в группе Бориса Слуцкого и Александра Межирова доставило ему должность рабочего секретаря Московской писательской организации, а после перехода в противоборствующую с ней и за активное участие в борьбе с сионизмом Куняев получил тоже неплохую должность – главного редактора журнала «Наш современник», направление которого полностью не может быть принято по разным соображениям: из-за яростного субъективизма и предвзятости в отборе публикуемых сочинений в 90-х годах из редколлегии выходили один за другим яркие писатели, русские патриоты и державники.

Любопытны страницы воспоминаний о Татьяне Глушковой, которая никак не могла определиться в острой литературной борьбе. Ещё в 1976 году, напоминает Куняев, кумирами Глушковой были Сарнов, Урбан, Аннинский, Роднянская. «Однако к концу 70-х годов Глушкова совершила дрейф, уплыла из объятий Сарнова и Роднянской в «патриотический лагерь» (Там же. Кн. 2. С. 424). Куняев описывает один из ночных разговоров с Межировым в квартире Татьяны Глушковой: «Словно посланцы двух потусторонних сил, мы сражались с ним за её душу, а Татьяна, ещё колебавшаяся, стоит ли ей прибиваться к русскому стану, ждала исхода поединка». Куняев и Межиров сражались за душу, а Татьяна «всю ночь сидела почти молча и непрерывно курила, не зная, в чьи руки – русские или еврейские – попадет её судьба» (Там же. С. 165).

Несчастная женщина, печальна её судьба и как литератора… Стоило Вадиму Кожинову однажды напомнить её колебания и «дрейфы», как она набросилась на него с обвинениями, порой справедливыми, порой несправедливыми. И прав был Александр Межиров в ту ночь, сказав о Татьяне Глушковой:

– Не радуйтесь… Она и от вас когда-нибудь уйдёт, как сегодня ушла от меня…

Татьяна Глушкова – человек одарённый, самостоятельный в творчестве. Однажды ей показалось, что Вадим Кожинов в чём-то не прав, она попросила Куняева дать ей возможность высказаться по этому поводу на страницах «Нашего современника». «Я отказал ей в этой прихоти, – вспоминает Куняев. – Наступил конец отношений, а за ним началась эра бесконечных статей и интервью Глушковой в «Русском соборе» и в «Молодой гвардии» против Кожинова, Шифаревича, Бородина, Казинцева, Распутина, против «Нашего современника» вообще» (Там же. С. 425). А почему отказал? Не умещалась в прокрустово ложе идеологии главного редактора журнала, который раз и навсегда определил, что думать каждому из «Русской партии»? И не моги выходить из этих рамок?

Удивительна нетерпимость к инакомыслящим… Работая в «Молодой гвардии», автор этой книги однажды затеял дискуссию, напечатал две-три статьи, Феликс Кузнецов, тогда ещё не определившийся в своей творческой позиции и ходивший в «либералах», предложил свою статью. Она была с радостью принята, но главный редактор её «зарубил»: не «наш». А ведь это давняя традиция русской журналистики – давать высказаться на страницах журнала разномыслящим творческим лицам.

Или вот недавно Владимир Бушин совершенно справедливо покритиковал Вадима Кожинова (см.: Патриот. 2001. Июль – август. № 30—31), так его тут же обругали, а вслед за этим отлучили от изданий, в которых он до этих пор был желанным автором.

Вот эта нетерпимость, далеко не русская черта, сказывается на многих страницах воспоминаний Станислава Куняева – и по отношению к Сельвинскому, и по отношению к Виктору Астафьеву, и по отношению к Александру Межирову, и к другим.

Многие годы дружил с Межировым, в 1968 году даже сочинил восторженную рецензию о его поэзии, «уставший к тому времени от постоянного комиссарского надзора Слуцкого, с готовностью прислонился к Александру Петровичу и даже стишок о нём написал».

Куняев дарил Межирову свои книги с надписью – «одному из немногих близких», «с любовью», но писал, оказывается, зная, что Межиров – «не просто мистификатор», но и изощрённый интриган, «светский сплетник и просто лжец»: «Шурик-лгун» – под этим прозвищем он был известен всей литературной Москве – и еврейской, и «антисемитской» (Куняев С. Поэзия. Судьба. Россия. Кн. 2. С. 162—163). Не могу понять, как можно знать, что Межиров – «Шурик-лгун», и дарить ему книги «с любовью»? Видимо, для Куняева того времени – это нормально: «посредник и маркитант, предлагающий свои услуги, помог нашему ратоборцу наладить «связи с грузинскими и литовскими поэтами», «получать заказы на переводы их книг», «зарабатывать деньги». Ну как же после этого не подарить книгу «с любовью»? А потом, когда Межиров перестал быть полезным, можно и написать о нём, что «последние годы его жизни в нашей стране были постыдны, смешны и унизительны». Ничего смешного и унизительного в том, что он трагически пережил наш трагический беспредел, нет. Он честно пытался быть русским поэтом, «почвенником», восторженно писал о социализме, коммунистах, а при виде крушения всего того, чему верил, он разочаровался и уехал в США доживать свой век. Что ж тут постыдного и унизительного?

Столь же нетерпимо Станислав Куняев пишет и о Викторе Астафьеве, одобряет его выступления в конце 80-х годов, его письма Эйдельману: «Он вёл себя по-русски бесстрашно, размашисто, дерзко», но резко осуждает «необъяснимые перемены» в его творческой позиции: выход из редколлегии журнала «Наш современник» – «пришли в журнал другие люди, незнакомые мне, да и далёкие во многом»; участие вместе с Владимиром Солоухиным, Владимиром Крупиным и Сергеем Залыгиным в подписании «Римского обращения»; его статьи и интервью, резко осуждающие коммунистов и советскую власть. Автор этой книги знал Виктора Астафьева в то время, когда он, никому ещё не известный, пришёл в издательство «Советский писатель» со сборником рассказов «Синие сумерки», вышедшим в свет в 1969 году. Мы близко сошлись в то время, бывали вместе в гостях, ресторанах и кафе, подолгу разговаривали, а чаще спорили, он в то время уже был ярым антисоветчиком, резко осуждал коллективизацию, много негативного рассказывал и о войне… Он, как и каждый на белом свете, мог ошибаться, не так думать, как Куняев и Распутин, но его творческая и гражданская позиция однозначна – он был русским и не мог быть «перебежчиком и ренегатом», «не на ту лошадку ставить», «давать задний ход и начиная с 1989 года постепенно разыгрывать еврейско-демократическую карту». Автор этих строк тоже, как и Куняев, и писатели-единомышленники, не приемлет его поцелуй с Ельциным, как и Ельцина и все его геростратовские разрушительные действия, но Виктор Астафьев в это время принимал гостя и, как хозяин, должен быть гостеприимным. Только этим можно объяснить этот злополучный поцелуй. Может, он после этого тщательно вытер губы… Кто знает… Но никто не имеет права упрекать Виктора Астафьева в старческом слабоумии, винить его в том, что он продался за тридцать сребреников. Время рассудит…

Если и виноват в чём-то Виктор Астафьев, то только в том, что он, как совершенно правильно пишет ему Н. Эйдельман, порой нарушал «главный закон российской мысли и российской словесности»: «Закон, завоёванный величайшими мастерами, состоит в том, чтобы, размышляя о плохом, ужасном, прежде всего для всех сторонних объяснений винить себя, брать на себя; помнить, что нельзя освободить народ внешне больше, чем он свободен изнутри (любимое Львом Толстым изречение Герцена). Что касается всех личных, общественных, народных несчастий, то чем сильнее и страшнее они, тем в большей степени их первоистоки находятся изнутри, а не снаружи. Только подобный нравственный подход ведёт к истинному, высокому мастерству. Иной взгляд – самоубийство для художника, ибо обрекает его на злое бесплодие» (Там же. С. 58). И напрасно Виктор Астафьев отвечал Н. Эйдельману в свойственной ему манере – в манере «отчаянной храбрости», как квалифицировал Станислав Куняев его ответ Н. Эйдельману.

Поторопился с ответом Виктор Астафьев – и проиграл. Здесь полезнее ум, знания, а не отчаянная храбрость…

В своих воспоминаниях известный человек по тем или иным соображениям обеляет себя, свои действия и поступки кажутся ему чуть ли не героическими, высказывания – провидческими. Не избежал этого обычного в таких случаях поветрия и Станислав Куняев. Путь его – внимательный читатель это может заметить и по этим двум книгам воспоминаний – был непростым, извилистым, не стоит его сейчас выпрямлять. Умный Александр Межиров очень точно угадал характер Станислава Куняева: «…я чувствовал, как Ваша кровь единоборствует с холодным расчётом, ясным разумом. Это единоборство надо воплотить в слове, сохранив равенство двух великих сил». Воспоминания Станислава Куняева и есть описание этого «единоборства двух великих сил», русская кровь победила в нём холодный расчет, но радоваться ли нам этой победе… Кто знает. Во всяком случае, из «Нашего современника» один за другим ушли Евгений Носов, Виктор Астафьев, а позже и Василий Белов…

А если учесть ещё упрощённый образ Олега Михайлова, доведённый на некоторых страницах воспоминаний чуть ли не до карикатуры (Там же. С. 316—317 и др.), то, естественно, отношение к воспоминаниям Ст. Куняева неоднозначно, вопреки тому, как это представлено в приложении к двум томам – в письмах благодарных читателей. В одном из писем Ст. Куняева сравнивают с американским адмиралом Коллэхэном, разгромившим японскую эскадру: «Ваш подвиг сродни подвигу адмирала Коллэхэна. Осветив сражения на литфронте, раскрыв роль пачкунов типа Мориц в борьбе против русских писателей, Вы показали себя истинным героем. Хвала и Слава Вам, Поэт-паладин!» (Там же. С. 428).

В воспоминаниях Станислава Куняева много страниц отведено русско-еврейским отношениям в современной жизни, прежде всего в литературной. Описывает, как он готовил себя к «большому делу», к борьбе «за судьбу России». А «большое дело» свелось к двум его выступлениям, о которых здесь уже говорилось, – выступлении на дискуссии «Классика и мы» и «Письме в ЦК КПСС о сборнике «Метрополь». Все эти страницы звучат обыденно нормально, но с примесью фальши и претенциозности.

Взять хотя бы несколько фраз Станислава Куняева… В январе 1978 года, то есть после выступления на дискуссии «Классика и мы», Александр Межиров «предпринял титанические усилия, чтобы не дать мне уйти из-под его влияния»… Межиров «со страхом понимал, что такие люди, как я, хотят сделать советскую действительность более русской настолько, насколько позволит история» (Там же. С. 161). Или можно ли всерьёз воспринимать следующие фразы, описывающие душевное состояние нашего героя, решившего написать «Письмо в ЦК КПСС» или выступить на дискуссии… «Русско-еврейское Бородино» – уже само название этой главы звучит кощунственно. Мелкий эпизодик, раздутый средствами массовой информации и самими участниками «Метрополя», превращается на страницах воспоминаний в крупное событие в жизни России. Но автор просто любуется самим собой: «После выступления в конце 1977 года на дискуссии «Классика и мы», когда меня всё-таки не смяли, мне было уже легче рисковать собой»; «Слишком велик был риск», «На Западе мне житья не было»; передавая «Письмо» в окошко, наш герой размышляет: «…постоял немножко, собираясь с духом, понимая, что как только девушка в приёмном окошке возьмёт у меня конверт, то корабли будут сожжены, Непрядва перейдена, и для меня начнётся неведомая жизнь с неведомыми последствиями» (курсив мой. – В. П.).

«Неведомая жизнь с неведомыми последствиями» тут же и последовала – года через два-три издали «Избранное», потом последовали премии, ордена… Расчёт полностью оправдался, обратил на себя внимание инакомыслием, а значит, нужно было улестить пряником – работники ЦК КПСС были опытными государственниками, знали, как в таких случаях действовать.

О русско-еврейских отношениях сейчас пишут много и открыто. Александр Солженицын, Виктор Топоров и многие другие… Виктор Топоров – государственник, русский патриот, еврей, никогда не скрывавший своего происхождения, своих симпатий и антипатий, пьяница, бабник, скандалист (привык говорить правду в лицо), переводчик, критик, открыто говоривший и писавший то, к чему общество ещё не привыкло, – словом, незаурядный талантливый писатель, писал: «Меня часто обвиняют в антисемитизме (хотя применительно ко мне речь может идти только о национальной самокритике)… Меж тем совершенно ясно, что разговор о еврейском преобладании (или о еврейском засилье) в определённых сферах деятельности и о специфических, не всегда безобидных формах утверждения этого преобладания, разговор, в годы советской власти с её неявным и ненасильственным, но несомненным государственным антисемитизмом абсолютно недопустимый, – сегодня, когда евреи перестали скрывать или хотя бы микшировать своё еврейство, не отказавшись, однако же, от методов и стилистики неформального тайного сообщества, – такой разговор сегодня необходим и неизбежен – и вести его надо в форме честного диалога с теми, кого презрительно аттестуют или шельмуют антисемитами» (Топоров В. Двойное дно. Признания скандалиста. М., 1999. С. 330).

Виктор Топоров с присущей ему беспощадной откровенностью признаёт, что за последние годы создаётся «всё более и более благодатная почва» для государственного антисемитизма: «Вторая еврейская революция (как и первая – в 1917) грозит обернуться трагедией – и для всей страны, и для торжествующего сиюминутную победу еврейства» (Там же. С. 331).

Однажды, выступая как критик, Виктор Топоров «подверг уничижительной критике очередную повесть Даниила Гранина» и после этого получил «мешок писем»: «Примерно половина слушателей обвиняла меня в том, что я посягнул на великого русского и советского писателя. Другая половина – благодарила за то, что я наконец размазал по стенке грязного жида. Несколько обомлев от второго потока писем, я вернулся к первому и обнаружил, что все, в которых речь шла о великом русском советском писателе, подписаны выразительными еврейскими фамилиями. Айсберги, Вайсберги, Айзенберги, всякие там Рабиновичи – именно и только так. И тут я обомлел вторично» (Там же. С. 334).

Вспоминается в связи с этим 1954 год. В Большом конференц-зале МГУ на Ленинских горах состоялось обсуждение первого романа Даниила Гранина «Искатели», студент третьего курса филфака Владимир Лакшин превознёс его до небес, а аспирант первого года обучения Виктор Петелин, взявшийся написать диссертацию на тему «Человек и народ в романах М.А. Шолохова», мерил каждое произведение по этому «гамбургскому счету» и, помнится, разнёс этот роман в пух и прах.

Тем более хотелось покрасоваться своей смелостью, что только что в «Литературной газете» Виталий Озеров, ведущий в то время партийный критик, расхваливал этот роман. Аспиранту Петелину и дела не было до того, еврей Гранин или русский, просто роман-то был «серый», «он и писал-то на специфическом советском канцелярите с окказиональными заимствованиями из пейзажной лирики того сорта, что попадает в хрестоматию «Родная речь», – так определил В. Топоров стиль современного Гранина (Там же. С. 334).

Много спорного и справедливого в рассуждениях Виктора Топорова о русско-еврейских отношениях вчера и сегодня. И предлагаемый им открытый и честный разговор будет ещё продолжен…

Виктор Топоров деликатно предупредил, что и «вторая еврейская революция», как и первая в 1917 году, «грозит обернуться трагедией», если уже сегодня «торжествующее сиюминутную победу еврейство» не одумается: после 1917 года, как известно, наступил 1937-й, после Троцкого – Ленина пришли Сталин – Молотов – Жданов, после Ельцина с его «семейкой», раздавшей всю российскую собственность в руки преимущественно еврейские, пришёл… Нет, пока не пришёл, но непременно придёт. Таков закон исторической справедливости.

Литературные портреты

Михаил Александрович Шолохов
(24 мая (11 мая) 1905 – 21 февраля 1984)

24 (11 по ст. ст.) мая 1905 года в семье зарайского мещанина, владельца галантерейной лавки, Александра Михайловича Шолохова и его экономки Анастасии Даниловны Кузнецовой, состоявшей в законном браке с казаком Кузнецовым, родился сын Михаил. Событие состоялось в хуторе Кружилин, станицы Вёшенской, бывшей Области войска Донского. В связи с тем, что документы крещения не сохранились (церковь в Кружилине при советской власти была разрушена, а метрические книги сожжены), на основании Свода законов гражданского права того времени можно лишь предположить, что новорождённый Михаил был окрещён и записан как Михаил Кузнецов. Некоторые биографы и литераторы воспользовались этими фактами для сочинения досужих домыслов: «Кузнецов – фамилия родного отца писателя, а свою всесветно известную в будущем фамилию он унаследовал от отчима, второго мужа своей матери» (Семанов С. Восстановленный «Тихий Дон» // Наш современник. 1998. № 1).

По сохранившимся документам исследователи установили, что корни Михаила Александровича Шолохова – в старинном городе Зарайске, переходившем в результате переделов то к Москве, то к Рязани: здесь в начале ХVIII века в Пушкарской слободе жили прапрапрадед Сергей Фёдорович Шолохов, затем прапрадед Иван Сергеевич, прадед Михаил Иванович. В первой половине ХIХ века в станице Вёшенской поселился купец 3-й гильдии Михаил Михайлович Шолохов, дед писателя, открывший торговлю в мануфактурной лавке. Он близко сошёлся с семейством богучарского купца 3-й гильдии Василия Тимофеевича Мохова и вскоре женился на его дочери Марии. У Михаила Михайловича и Марии Васильевны родились восемь детей, в том числе и Александр Михайлович Шолохов (1865—1925). Но вскоре в торговом деле, разделённом между сыновьями, начались беспорядки, закончившиеся развалом и банкротством. Старый и больной отец уже не мог остановить развала торгового дела.

Михаил Александрович Шолохов в своих автобиографиях, вспоминая отца, писал: «Отец – разночинец, выходец из Рязанской губернии, до самой смерти (1925) менял профессии. Был последовательно «шибаем» (скупщиком скота), сеял хлеб на покупной казачьей земле, служил приказчиком в коммерческом предприятии хуторского масштаба, управляющим на паровой мельнице и т. д.»; в другой автобиографии говорится: «Отец смолоду работал по найму… Недвижимой собственности не имел и, меняя профессии, менял и местожительство. Революция 1917 года застала его на должности управляющего паровой мельницей в х. Плешакове, Еланской станицы». «Мать – полуказачка, полукрестьянка. Грамоте выучилась, когда отвезла меня в гимназию, для того чтобы, не прибегая к помощи отца, самостоятельно писать мне письма. До 1912 года она и я имели землю: она как вдова казака, а я как сын казачий, но в 1912 г. отец мой, Шолохов, усыновил меня (до этого он был не венчан с матерью), и я стал числиться сыном мещанина», – писал Михаил Шолохов.

Анастасия Даниловна Черникова (1871—1942) в двенадцать лет пошла в услужение к старой помещице Анне Захаровне Поповой, жившей в богатом имении с сыном Дмитрием Евграфовичем Поповым. Повзрослев, стала горничной, обратила на себя внимание Дмитрия Попова, забеременела, уговорили её выйти замуж за одинокого вдовца, пожилого казака-атаманца Кузнецова в станицу Еланскую, а родившаяся дочь через полгода умерла. И однажды Анастасия Кузнецова собрала вещички и ушла к матери, а потом вновь ушла в панский дом на прежнюю работу. В это время и увидел Александр Шолохов, приезжавший по делам к Дмитрию Попову, статную и красивую горничную Анастасию Кузнецову, сноровисто и умело подававшую блюда за гостевым столом. Вспыхнуло взаимное влечение. Сначала встречались в хуторе Чукарин, где Александр Михайлович снимал комнату для свиданий, а потом под видом экономки молодая жена поселилась в доме Александра Михайловича в хуторе Кружилин, здесь и родился Михаил Александрович Шолохов. «По отцу Черниковы происходили из русских, по матери – из татар. Между собой всех Черниковых ясеновцы называли по-уличному – татары (Сивоволов Г. Михаил Шолохов. Страницы биографии. Ростов н/Д, 1995. С. 78).

В шолоховском курене Михаил рос и воспитывался не в одиночестве. К старшему брату после смерти мужа-ветеринара Ивана Сергина переехала на жительство Ольга Михайловна с сыновьями Александром и Владимиром и дочерью. Старшие двоюродные братья приглядывали за младшим, Михаилом.

В детстве Михаил Шолохов мало чем отличался от своих сверстников. Вместе с казачатами пропадал все дни на Дону, во все глаза смотрел на казачьи свадьбы, весёлые, удалые, с песнями, плясками, любил слушать сказки, которые с большим мастерством рассказывала Ольга Михайловна.

Учился Михаил Шолохов у местного учителя Тимофея Тимофеевича Мрыхина, потом во втором классе хуторской начальной школы, год учился в Московской частной гимназии, четыре года, до 1918-го, – в восьмиклассной мужской гимназии в городе Богучаре Воронежской губернии, где преподавали русский язык и литературу, греческий и латинский, французский и немецкий, физику, историю, географию, природоведение, рисование, лепку, пение, гимнастику, Закон Божий. В 1919 году учился в Вёшенской гимназии, но события на Дону круто изменили жизнь…

Биографы и исследователи давно заметили у Шолохова раннюю тягу к писательству, особенно в Богучарской гимназии, где учитель Тишанский случайно прочитал рассказ Шолохова о Петре I и был восхищён ловким подражательством юного сочинителя.

А на каникулы Шолохов приезжал к родителям, жившим на Плешаковской мельнице, в завозчицкой, в небольшом каменном доме, и часто вслушивался в то, что говорили взрослые, стоявшие в больших очередях на мельнице. Можно представить, сколько людей побывает за это время на мельнице, сколько разговоров, событий, конфликтов пронеслось перед глазами юного Шолохова. Заходили казаки, иногородние, тавричане, шибаи, купцы. Возвращались с фронта раненые казаки и в долгих очередях рассказывали и о подвигах на войне, и о её невзгодах, тяжком фронтовом быте, о конфликтах, которые неизбежно возникали между рядовыми и офицерами, между казаками, стойко служившими царю и отечеству, и большевистскими пропагандистами, стремившимися разрушить эту веру, расшатать верность старым традициям. А когда Донская область стала ареной Гражданской войны, Михаил Шолохов вынужден был прервать учёбу и остаться в Плешаках. Предоставленный самому себе, Шолохов отдался самостоятельному чтению, учебные программы дали ему основное направление в выборе книг, а теперь он читал без всяких программ. За эти годы, с 1915 по 1919, он прочитал Пушкина, Лермонтова, Гоголя, Некрасова, Достоевского, Льва Толстого, читал всё, что попадалось и что можно было достать по тем нелёгким временам. К тому же и отец с детства очень любил книги, собирал домашнюю библиотеку.

Обладая уникальной памятью, Михаил Шолохов многое запоминал наизусть и впоследствии полюбившиеся книги мог цитировать целыми страницами. А оторвётся от книг, выйдет на улицу, и целый круговорот событий и лиц – на его глазах. Тоже происходила подспудная внутренняя работа: он моментально схватывал то, что удавалось узнать от сверстников, невольно подслушать то, что обсуждали взрослые, гуртуясь у мельницы, в госпитале, где он лечил глаза; подросток запоминал характерные лица, подробности быта, времени, обронённые словечки, прибаутки, пословицы. До поры до времени всё услышанное и увиденное несметными богатствами откладывалось в его душе.

Долгие месяцы юный Шолохов был свидетелем небывалых сражений на Дону, видел, как хозяйничали белые и красные, отступали, наступали, приходили со своими приказами и указами, одинаково ломая жизнь и быт казаков и иногородних, отбирая коней, фураж, продукты. Он видел Вёшенское восстание, приход белых, видел, как генерал Сидорин вручал награду жене убитого Павла Дроздова, видел и убитого Павла Дроздова, а рядом с ним плачущего младшего брата, от которого в будущем он взял некоторые черты и детали образа Григория Мелехова. Он не знал и не думал о «Тихом Доне», но душа его была готова к восприятию этой жизни во всех её подробностях, сложностях, со всеми необузданными противоречиями столкновений множества людей.

С наступлением мирной жизни талант Шолохова проявился во всём блеске, он был учителем, ярким рассказчиком и забавником, наконец стал артистом и до упаду веселил публику на спектаклях в станице Каргинской. А когда кончились подходящие пьесы, которые ставил учитель Тимофей Мрыхин, приносил свои, якобы найденные и переписанные им для сцены.

В конце февраля 1922 года Шолохов после собеседования с окружным продкомиссаром В.М. Богдановым был зачислен на курсы продработников, в здании Донпродкома слушал лекции ростовских профессоров и ответственных работников. Двухмесячные курсы продработников были успешно завершены, сданы экзамены, Шолохов получил диплом специалиста по продовольственной работе на селе – налогового инспектора. В составе группы инспекторов Михаил Шолохов прибыл в станицу Вёшенскую. У каждого инспектора был мандат, денежно-вещевые и продуктовые аттестаты.

Шолохов был назначен продкомиссаром в станицу Букановскую. Через месяц работы Шолохов написал доклад окрпродкомиссару Верхне-Донецкого округа тов. Шаповалову, в котором показал трудности работы по выявлению «правильного количества посева». Количество посева установлено, но «в настоящее время смертность, на почве голода и по станицам и хуторам, особенно поражённых прошлогодним недородом, доходит до колоссальных размеров. Ежедневно умирают десятки людей. Съедены все коренья, и единственным предметом питания является трава и древесная кора. Вот та причина, благодаря которой задание не сходится с цифрой фактического посева» (Шолохов М.А. Письма. 1924—1984. М., 2003. С. 557). Сначала Шолохов ретиво взялся за исполнение своих обязанностей, но при виде безмерных страданий, которые открывались перед ним в каждом курене, при виде голодных стариков и детей, при виде бессильных сделать что-либо для своей семьи взрослых казаков сердце юного Шолохова наполнялось трагическими переживаниями… С 25 июля 1922 года все продовольственные работники были объявлены военнослужащими, а вся продовольственная работа милитаризована. Шолохов получил военное обмундирование, вооружение, в станице была организована тройка с его участием… Вся эта система была выстроена для сбора Единого продовольственного налога… Помощницей Шолохова стала Мария Громославская, учительница местной школы.

За четыре месяца работы налоговым инспектором Шолохов увидел столько горя, злобы, боли, страданий, перед ним открылось столько душевных бездн и глубин человеческих переживаний, что душа его переполнилась чужими бедами и мучениями и просто требовала какого-то исхода… Можно пожар души заливать самогонкой, как это делали вернувшиеся с различных фронтов казаки, как это делал его отец, Александр Михайлович, тонкий, умный, легко ранимый, так и не сумевший приспособиться к новым порядкам; можно было найти утешение в жарких женских объятиях, столько молодых красивых вдов жадными глазами смотрели на его ладную, крепкую фигуру… Но ни стакан самогона, ни лёгкие свидания и увлечения не приносили Шолохову облегчения – душа по-прежнему стонала от боли при виде того, что творилось в донских хуторах и станицах…

А в это время Шолохов «за превышение власти» был отдан под суд и отстранён от должности. Он уменьшал налог потому, что хлебороб с семьёй в 6—8 человек не может выполнить продналог в полном объёме, даже если у него под метлу из амбара выгрести всё зерно. Об этом написали донос. По суду Шолохову дали год условно. И он вновь вернулся в родительский дом, пропадал на речке, что-то писал, а в октябре 1922 года Шолохов прибыл в Москву, которая давно манила своими литературными возможностями.

Первые месяцы Шолохов работал чернорабочим в артели каменщиков, потом получил должность счетовода в одном из жилищных управлений на Красной Пресне, а жил в квартире Ермоловых. В свободное от работы время ходил по молодёжным редакциям, познакомился с Георгием Шубиным, Василием Кудашевым, Марком Колосовым, Юрием Либединским, Михаилом Светловым, вошёл в литературную группу «Молодая гвардия», где господствовали Безыменский, Светлов, Голодный, Авербах… В конце 1923 года Шолохов вернулся в станицу Каргинскую, сделал предложение Марии Громославской, 11 января 1924 года состоялась свадьба, а вскоре молодожёны отправились в Москву. «Я буду писать, а ты будешь переписывать», – заявил Шолохов. Так и получилось… «Позднее Мария Петровна вспоминала, как работал молодой Шолохов: «Не знаю, был ли ещё такой человек, как он. Вот так сидишь – он всё работает, ляжешь уснуть – работает, работает, проснёшься – всё сидит… Лампа керосиновая, абажур из газеты – весь обуглится кругом, не успевала менять. Спрошу: «Будешь ложиться?» – «Подожди, ещё немножко». И это «немножко» у него было – пока свет за окнами не появится» (Дон. 1987. № 5). Один за одним стали выходить рассказы Михаила Шолохова в различных газетах и журналах, сначала в «Юношеской правде», потом в «Молодом ленинце», в «Журнале крестьянской молодёжи», «Огоньке», «Смене», «Прожекторе» – сплошной триумф молодого писателя в первой половине 1925 года. Одновременно с этим публикуются небольшими книжечками рассказы: «Пастух» (Библиотека батрака. М., 1925. № 12), «Алёшкино сердце» (М.: Госиздат, 1925), «Против чёрного знамени» (М.; Л., 1925), «Путь-дороженька» и «Нахалёнок» (М.; Л.: Госиздат, 1925), «Красногвардейцы» и «Коловерть» (М.; Л.: Госиздат, 1925), «Двухмужняя» (М.; Л.: Госиздат, 1925).

В эти дни Шолохов отошёл от «Молодой гвардии», где основным наставником был Лев Троцкий, а все «молодогвардейцы» ему поклонялись, и сблизился с редакцией «Журнала крестьянской молодёжи», с Николаем Тришиным, Иваном Молчановым, Андреем Платоновым, Николаем Стальским, Василием Кудашевым, Серафимом Огурцовым, Георгием Шубиным, Владимиром Ряховским…

Молодой Шолохов жадно следил за всеми бурными событиями партийной и литературной жизни. Авербах, Безыменский, Шкловский, Осип Брик, Юрий Либединский, Михаил Светлов, Михаил Голодный и многие другие знакомые писатели полностью на стороне Троцкого, Каменева, Зиновьева, Радека. Но такова была жизнь. И чуть ли не во всех издательствах, газетах и журналах очень много лиц нерусской национальности… Многие из них помогают Шолохову, хвалят его сочинения, печатают, но всё-таки их подсказки и редакционная правка вызывали у Шолохова протест: плохо знают русский язык во всём его объёме и многообразии словарного запаса.

По предложению Николая Тришина Шолохов собрал сборник «Донских рассказов», и в 1926 году они вышли в издательстве «Новая Москва» с предисловием А. Серафимовича. «Как степной цветок, живым пятном встают рассказы т. Шолохова, – писал Серафимович. – Просто, ярко, и рассказываемое чувствуешь – перед глазами стоит… Все данные за то, что т. Шолохов развернётся в ценного писателя». Вскоре вышел и второй сборник «Лазоревая степь».

«Донские рассказы» и «Лазоревая степь» написаны по горячим следам событий и вполне заслуживают внимания как документы истории. Уже в этих рассказах можно угадать большого художника: его бесстрашие, смелость в разработке сложных тем, его мужество, с котором он рассказывает о самом ужасном, трагическом в жизни того времени – о кровавом столкновении двух борющихся национальных сил. В рассказах много смертей, много крови, страданий, нечеловеческих мук и горестей. Только что кончилась Гражданская война. Её участники не успели ещё снять шинели, пропахшие порохом и дымом, в их руках неуместно выглядит какой-нибудь мирный деревенский инструмент. А смерть всё ещё гуляет по хуторам и станицам, выбирая самых отважных, неустрашимых. Шолоховские персонажи – это люди норовистые, упрямые. Они не смолчат, когда увидят несправедливость, они встанут на защиту прав человека даже и тогда, когда смерть глядит им в лицо, когда они одиноки и бессильны что-либо изменить в привычном укладе казачьей жизни. Их характер, убеждения таковы, что они не могут равнодушно пройти мимо зла, грязи, неправды.

Великое, трагическое время не вытравило в человеке простых человеческих отношений с их простыми житейскими тревогами и волнениями. Живая, повседневная жизнь во всей её многогранности и противоречивости по-прежнему остаётся главной заботой писателя-реалиста. Уже в донских рассказах Михаил Шолохов ратовал за православный гуманизм, направленный против скудоумного гуманизма, который насаждался большевистской идеологией: «Если враг не сдаётся, его уничтожают».

Свои «Донские рассказы» с точки зрения художественного мастерства, накопления писательского опыта Шолохов назвал «пробой пера, пробой литературных сил» (Советский Казахстан. 1955. № 5). И в то же время много ли можно назвать произведений, где с таким высоким гуманизмом и теплотой был бы обрисован образ молодого современника, где человек с такой последовательностью боролся бы со злом, расчищал дорогу к свету, где люди были бы полны духовной силы, стойкости, энергии, душевной красоты, где любовь ко всему человеческому соединялась бы с жестокой правдой о низменных побуждениях людей, скованных путами прошлого.

За последние годы и «Донские рассказы» стали предметом спора, а порой и сознательного искажения их идейно-творческой сущности. И всё это во имя того, чтобы «доказать», что слабые «Донские рассказы» принадлежат действительно Михаилу Шолохову, а гениальный «Тихий Дон» мог написать кто-то другой, но только не автор «Донских рассказов», что между этими произведениями существует непроходимая пропасть: в «Тихом Доне» торжествует высокий гуманизм и запечатлены различные формы народолюбия, а в «Донских рассказах» воплотилась примитивная психология «чоновца».

Эту тему вслед за А. Солженицыным добросовестно развивает Виктор Чалмаев, действуя по привычной упрощённой схеме: он заносит Шолохова в разряд пролетарских писателей, «молодогвардейцев», писавших «о счастье идти вперёд «сквозь револьверный лай», «когда гремела атака и пули свистели», а герои не испытывали «никакой тоски, раздвоенности, красок сострадания». «Сострадание было областью невозможного, опасного, заранее осмеянного», – писал В. Чалмаев (Русская литература ХХ века: Очерки. Портреты. Эссе. М.: Просвещение, 1994. С. 190 и др.). «Образ и атмосфера жизни в «Донских рассказах», по мнению В. Чалмаева, в том, что Шолохов испытывал «комсомольский авангардизм», был одержим «свирепым классовым насилием, поисками врагов даже в родном доме»; «с каким-то азартом юности, со свирепой резвостью, провоцирующей революционную нетерпеливость, Шолохов раздувает угольки гаснущего костра…».

«То, что сделал молодой Шолохов, поражает до сегодняшнего дня глубиной и смелостью. Битву за обновление реализма он разыграл, как Наполеон Аустерлиц», – писал польский критик Р. Пшибыльский (Новая культура. Варшава, 1958. № 48). И большинство учёных согласны с этим.


Но публикация «Донских рассказов» ещё продолжалась, а Михаил Шолохов уже задумал масштабный роман, в котором бы воплотились все его помыслы о недавно минувшей схватке в период войны, о революции и Гражданской войне… Он вспомнил то, что слышал в московском госпитале от раненых солдат, озлобленных этой войной, разговоры на мельнице в Плешаках, вспомнил всю свою жизнь, встречи, беседы о революции, о войне, о Вёшенском восстании, о безобразном поведении красноармейцев на Дону, о сложных, малопонятных чужаку путях казачества – и осенью 1925 года начал писать роман о казачестве, начиная его действие с того, что казачий полк, в котором действует Абрам Ермаков, должен присоединиться к отряду генерала Корнилова и восстановить порядок в Петрограде: «Разнузданные рабочие и солдаты под влиянием большевистско-жидовской агитации угрожают спокойствию республики… Мы должны надеть узду на разнуздавшихся рабочих… – призывал командир полка. Мы должны довести войну до славного конца, а не поддаваться лживым нашёптываниям тех, кто куплен на германские деньги…» Абрам Ермаков – член полкового ревкома – выступил против этого решения, и полк его поддержал… Ни главный герой романа Абрам Ермаков, ни время действия, ни избранная тема не удовлетворили Михаила Шолохова, многого он просто не знал, получалось грубо, прямолинейно и примитивно, а задумывалось совсем другое. Герой задуманного романа должен быть тоньше, противоречивее, жизнь-то новая и во многом непонятная, он герой войны, полный кавалер Георгиевского креста, человек отважный, мощный, храбрый, честный и справедливый, воспитан в духе казачьей доблести и удали, но малограмотный, плохо разбирается в политической борьбе, сложные политические течения враждующих между собой сил непонятны ему, он мечется, то геройски сражается с немцами, то охладевает, чувствуя несправедливость этой войны, он метнулся к красным, но красные занимают Дон и устанавливают свои, во многом чуждые порядки, устанавливают насилием и несправедливостью… И не слишком ли фотографически переносит он своих героев из жизни в роман, оставляя даже фамилии своих героев – Ермаков, Сердинов, Чукарин… Нет, рано он взялся за такое полотно, столько ещё нужно узнать, столько ещё нужно изучить, побывать в архивах, столько ещё раз нужно встретиться с тем же Ермаковым, которого, кажется, изучил вдоль и поперёк… Надо вновь собирать материал: «Человек есть тайна. Её надо разгадать…» – сказал Достоевский. И разве только один Ермаков – тайна…

Лишь через год, осенью 1926-го, Михаил Шолохов приступил вновь к роману «Тихий Дон», начав его действие накануне Первой мировой войны, с молодости своих героев, которые занимаются мирными делами, работают в поле, устраивают скачки. Проходят военные сборы, а на этом фоне показана драматическая история грешной любви Григория Мелехова с замужней соседкой Аксиньей Астаховой, а потом свадьба главного героя…

В это время Шолохов написал своим издателям, Павлу Посвянскому и Алексею Стасевичу, о задуманном романе, о его объёме и сроках представления. 22 июля 1927 года Шолохов сообщил, что «с высылкой первых частей романа» запаздывает, задерживает машинистка, «раньше средины августа» прислать не может. В конце сентября – в начале октября 1927 года Шолохов приехал с рукописью в Москву и читал друзьям первые части своего романа. 13 октября 1927 года В.М. Кудашев писал В.Д. Ряховскому: «У меня сейчас живёт Шолохов. Он написал очень значительную вещь» (РГАЛИ. Ф. 422. Оп. 1. Ед. хр. 176. Л. 13). По совету друзей Шолохов отнёс первые части романа в Гослитиздат, но там решительно отказались печатать: «Не проходит! Замахали руками, как черти на ладан: «Восхваление казачества! Идеализация казачьего быта!» И всё в этом роде. Куда ещё тащить?» – сетовал Шолохов после посещения Гослитиздата (Тришин Н. У истоков. К 55-летию М.А. Шолохова // Комсомольская правда. 1960. 22 мая). Друзья передали роман А. Серафимовичу, который, прочитав, написал заключение: «Немедленно печатать роман без всяких сокращений» (Стасевич А. Так было // Комсомольская правда. 1980. 24 мая). И в журнале «Октябрь», где главным редактором был А.С. Серафимович, были опубликованы две книги романа «Тихий Дон», с первого номера по девятый-десятый за 1928 год. А 19 апреля 1928 года в «Правде» появились заметки А.С. Серафимовича, в которых он высоко оценил это произведение:

«Вспомнил я синеюще-далёкое, когда прочитал «Тихий Дон» Михаила Шолохова. Молодой орёлик, желтоклювый, а крылья распахнул. И всего-то ему без году неделя. Всего два-три года чернел он чуть приметной точечкой на литературном просторе. Самый прозорливый не угадал бы, как уверенно вдруг развернётся он.

Неправда, люди у него не нарисованные, не выписанные, – это не на бумаге. А вывалились живой сверкающей толпой, и у каждого свой нос, свои морщины, свои глаза с лучиками в углах, свой говор. Каждый по-своему ходит, поворачивает голову. У каждого свой смех; каждый по-своему ненавидит, и любовь сверкает, искрится и несчастна у каждого по-своему.

Вот эта способность наделить каждого собственными чертами, создать неповторимое лицо, неповторимый внутренний человеческий строй, – это огромная способность сразу взмыла Шолохова, и его увидели…» (Правда. 1928. 19 апреля).

Огромный успех романа определился сразу. Не только Серафимович, Луначарский, но и Горький, живущий в Италии, в Сорренто, заметил, что Шолохов, «судя по первому тому, талантлив». Первые отклики на «Тихий Дон» появились в «Вечерней Москве», «Учительской газете», в журнале «На литературном посту». Однажды в Доме Герцена, куда Луначарский заходил, спросили его мнение о «Тихом Доне». Не задумываясь, он ответил: «Бриллиант» (см.: Комсомольская правда. 1960. 22 мая).

Книжная публикация обеих книг романа в «Московском рабочем» последовала тут же за журнальной. Особенно внимательна к молодому писателю была Евгения Григорьевна Левицкая, пообещавшая при знакомстве писать ему письма, помогая с подбором литературы, с отзывами критиков о романе (переписка между М.А. Шолоховым и Е.Г. Левицкой – ценнейший документ литературоведения. – В. П.). 4 июля 1928 года Шолохов писал Левицкой: «Прочтите в № 6 «Октября» продолжение «Тихого Дона» – черкните мне Ваше мнение. Там меня начинает душить история, и соответственно с этим меняется и характер» (Дон. 1989. № 7).

«Душить история» стала в четвёртой и пятой частях романа. Здесь появляются крупные исторические деятели, сыгравшие немалую роль в ходе недавних событий: Первая мировая война, Февральская и Октябрьская революции. И Шолохов сразу почувствовал, что его писательское воображение должно непременно опираться на документальные свидетельства. В изложении хроники событий должна быть точность, правдивость, живые детали и подробности, передающие дух времени. И, работая на этими частями, Шолохов постоянно вспоминал «Войну и мир» Льва Толстого, статьи и книги о его творчестве, в которых подробно излагалась творческая история романа, говорилось о том, с какой дотошностью он изучал документы того времени, письма современников, очевидцев тех лет. Конечно, современники Льва Толстого всё равно упрекали его за то, что он что-то не показал и что-то истолковал по-своему, но все говорили, что писателю удалось передать дух эпохи, нарисовать живые картины и резко индивидуальные характеры действующих лиц. К этому стремился и Михаил Шолохов в своём романе «Тихий Дон».

М.А. Шолохов вступил в Российскую ассоциацию пролетарских писателей (РАПП), принимал участие в совещаниях, съездах, заседаниях, но чаще сбегал с этих заседаний, ходил по редакциям журналов и издательств, встречался с друзьями, питаясь от них фактами литературной жизни, слухами, анекдотами… Во второй половине 20-х годов резко обострилась политическая и литературная борьба. Всё чаще одерживали верх те, кто призывал изображать классового человека, изображать своего героя как «продукт известной общественной среды».

Третью книгу романа Шолохов начал печатать в первых номерах журнала «Октябрь» за 1929 год, но было опубликовано только двенадцать глав… Затем должны были следовать главы о Вёшенском восстании казаков, но в «Октябре» сменилась редколегия, Серафимович ушёл из журнала, и писателю предложили коренным образом переделать эти главы, но Шолохов отказался.

В эти годы страна перестраивалась, переходила на путь коллективизации, крестьяне стонали от продовольственного налога. Шолохов в эти дни бывал в хуторах и станицах. И то, что он увидел, потрясло его душу. 500 вёрст Шолохов проехал на лошадях, две с лишним недели мотался в поездке, втянулся «в водоворот хлебозаготовок». То, что пишут в газетах, сплошная неправда. 18 июня 1929 года Шолохов в письме Левицкой дал оценку всего увиденного: «…А Вы бы поглядели, что творится у нас и в соседнем Нижне-Волжском крае. Жмут на кулака, а середняк уже раздавлен. Беднота голодает, имущество, вплоть до самоваров и полостей, продают в Хопёрском округе у самого истого середняка, зачастую даже самого маломощного. Народ звереет, настроение подавленное, на будущий год посевной клин катастрофически уменьшится… Верно говорит Артём: «Взять бы их на густые решета…» Я тоже подписываюсь: надо на густые решета взять всех, вплоть до Калинина; всех, кто лицемерно, по-фарисейски вопит о союзе с середняком и одновременно душит этого середняка… Не работаю. Уезжаю завтра в Ростов. Подавлен. Все опротивело…» (Знамя. 1987. № 10).

Утешает только то, что «Тихий Дон» стал одной из самых популярных книг, переводят на иностранные языки, пишутся рецензии, читательским письмам нет конца. Но вместе с тем в Москве и Ленинграде пошли слухи о том, что Шолохов не мог написать этот роман. Особенно яростно говорилось об этом в научной среде Ленинграда и среди московских писателей. Вызвали Шолохова с рукописью романа, подробно вчитались в беловики и черновики и пришли к выводу, что автор романа – Михаил Шолохов.

29 марта 1929 года «Правда» опубликовала «Письмо в редакцию», в котором Серафимович, Фадеев, Ставский, Авербах и другие начисто опровергли эту обывательскую клевету:

«Мелкая клевета эта сама по себе не нуждается в опровержении. Всякий, даже не искушённый в литературе человек, знающий изданные ранее произведения Шолохова, может без труда заметить общие для тех его ранних произведений и для «Тихого Дона» стилистические особенности, манеру письма и подход к изображению людей.

Пролетарские писатели, работающие не один год с т. Шолоховым, знают весь его творческий труд, его работу в течение нескольких лет над «Тихим Доном», материалы, которые он собрал, работая над романом, черновики его рукописей…» (Эти черновики и беловики «Тихого Дона» много лет спустя обнаружил Лев Колодный у вдовы В.М. Кудашева.) Однако тема «Кто написал «Тихий Дон»?» ещё долго витала вокруг Михаила Шолохова…

Продолжая работать над третьей книгой «Тихого Дона», Шолохов всё острее чувствовал, как острейшая борьба вокруг коллективизации входит в его душу. Приходили казаки и расспрашивали его о выгодах и невыгодах коллективного труда, а он сам ещё не всё продумал, но внимательно следил за событиями в хуторах и станицах. Начал писать небольшую повесть о современных событиях на Дону. Две недели провёл в Германии по дороге в Сорренто, к Горькому, но визу вовремя не дали, и Шолохов вместе с Кудашевым вернулись в Россию: «В Москве задержусь, – писал Шолохов Э. Цесарской в конце 1930 года из Берлина. – А потом в район сплошной коллективизации. Страшно хочется посмотреть, как там и что. Дико и немыслимо жить здесь после того, как половину сознательной жизни прожил в условиях Дона советского. Так крепка эта пуповина, соединяющая меня с ним, что оборвать её – не оборвешь» (Шолохов М.А. Письма. 1924—1984).

Поездил по хуторам и станицам, получил новый заряд бодрости и впечатлений… И сел за рабочий стол – «С кровью и потом» – так назвал он свой будущий роман о сплошной коллективизации. Всю зиму и весну работал над романом, ограниченный строгими рамками замысла – показать рождение колхоза в хуторе Гремячий Лог, время действия тоже ограничено: январь – сентябрь 1930 года. И первые месяцы колхозной жизни радовали Шолохова, мучительные раздумья отошли на второй план, нужно было думать о будущем урожае, о формах совместной работы… И колхозники постепенно втягивались в коллективную жизнь, покрикивая друг на друга, когда видели лень и беззаботность.

У Шолохова в это время выработалась своя философия жизни, в корне отличавшаяся от официальной. В одном из журналов Шолохов опубликовал главу из «Тихого Дона» о гибели Петра Мелехова от рук Михаила Кошевого. Некоторые из партийных работников почувствовали, что Шолохов не так написал её, с «излишним гуманизмом», и, читая её, хотелось заплакать вместе с Григорием Мелеховым.

«– Расстрелян белый бандит, матёрый враг, один из главарей контрреволюционного мятежа, – сказал этот партийный деятель. Читатель должен радоваться, что одним гадом стало меньше. А мы смерть Петра воспринимаем глазами его брата, Григория, тоже контрреволюционера. Так ли должен писать пролетарский писатель?

Ответил Шолохов двумя словами:

– Так написалось» (М. Шолохов в воспоминаниях современников… М., 2005).

«Шолохову было жаль убитого офицера», а это противоречило казённой философии, «гуманизм присущ Шолохову и тогда, когда он показывает страдающего большевика и очутившегося в несчастии реакционера…» «Представьте, сейчас классовая борьба в деревне, а мы с гуманизмом тут как тут, на первом плане. Кого читатель будет жалеть? Кулака. Он ликвидирован, он страдает…» – вот слова, в которых упрекали Шолохова за гуманизм. Но Шолохов отверг эти притязания пролетарских руководителей и читателей и пошёл своей дорогой…

Непомерные трудности с коллективизацией не проходили. Радужное настроение от первых шагов коллективной жизни испарилось, как только Шолохов узнал о том, как распределяли выращенный колхозниками урожай. Правительство распорядилось оставлять колхозникам только 25 процентов урожая, а остальное сдать государству. Те, кто сдал, остались без хлеба, без кормов, а некоторые даже без семенного фонда. Если единоличный крестьянин мог что-то припрятать на чёрный день, то колхозники при такой системе вообще перестали быть хозяевами своего труда. И Шолохов твёрдо решил действие в своем романе закончить сентябрём 1930 года.

16 января 1931 года Шолохов написал Сталину письмо об угрожающем положении в ряде районов Северо-Кавказского края: массовый падёж скота от бескормицы, ежедневно дохнет по 3—4 и больше лошадей. «Так хозяйствовать нельзя! – писал Шолохов. – Горько, т. Сталин! Сердце кровью обливается, когда видишь всё это своими глазами, когда ходишь по колхозным конюшням, мимо лежащих лошадей; когда говоришь с колхозником и не видишь глаз его, опущенных в землю» (Шолохов М.А. Письма. С. 151).

В июне 1931 года Шолохов послал телеграммы и письма Александру Фадееву и Максиму Горькому о судьбе третьей книги «Тихого Дона», в которой изображается в полном объёме трагическое восстание казаков на Верхнем Дону. В письме к Горькому Шолохов подробно описал требования издателей к автору, обвинявших его в том, что он будто бы оправдывает восстание: «Занятно то, что десять человек предлагают выбросить десять разных мест. И если всех слушать, то 3/4 нужно выбросить».

Горький обратился к Сталину и послал ему рукопись третьей книги «Тихого Дона». Вскоре состоялась встреча Сталина и Шолохова на даче у Горького, в итоге которой Сталин твёрдо сказал: «Третью книгу «Тихого Дона» печатать будем!» «И сейчас вижу, – вспоминал Шолохов этот эпизод творческой истории романа в сентябре 1972 года в разговоре с К. Приймой, – это давнее летнее утро, длинный стол в гостиной, на нём – сияющий самовар, стаканы с чаем, Максима Горького, который сидит на торце стола и молча жжёт спички, и Сталина – с дымящейся трубкой…

– А как вы себя чувствовали при встрече?

Михаил Александрович ответил:

– Несомненно, я волновался… Решалась участь моей книги, решался вопрос, который я в письме Горькому назвал «проклятым вопросом». Однако Сталин был очень корректен и объективен, а я отвечал ему точно и убеждённо…» (см.: Прийма К.И. С веком наравне: Статьи о творчестве М.А. Шолохова. Ростов н/Д, 1981. С. 146—149).

Третья книга «Тихого Дона», начиная с главы 13, опубликована в журнале «Октябрь» за 1932 год в номерах 1 по 10, с искажениями, против которых категорически возражал Шолохов. Полностью роман вышел в 1933 году.

Шолохову ещё раз пришлось обратиться к Сталину, когда издатели «Поднятой целины» потребовали выбросить некоторые сцены раскулачивания. И здесь Сталин помог Шолохову, и «Поднятая целина» полностью вышла сначала в журнале «Новый мир» в 1932 году, в номерах с 1 по 9, затем, в книжном виде, – в издательстве «Федерация» в 1932 году.

Но самое тяжкое ещё предстояло Шолохову пережить… То, что в прошлом году происходило на Украине, явственно обозначилось и на Дону – голод. Хлеб чуть ли не весь забрали в государственные заготовительные пункты, то есть шло массовое нарушение колхозного устава, в сущности, вернулись к продразвёрстке в ещё более изощрённой в своей демагогичности форме. Положение становилось безвыходным. Громили Вёшенский район за всё – за плохой урожай, за падёж скота… К Шолохову заходили работники райкома партии и жаловались на произвол областного начальства. О произволе начальства Шолохов 13 февраля 1933 года написал письмо Петру Луговому, в котором яростно рассказал о том, что происходило в хуторах и станицах: «События в Вёшенской приняли чудовищный характер. Петра Красюкова, Корешкова и Плоткина исключили из партии, прямо на бюро обезоружили и посадили… Короче, все мы оказываемся контрами… Выходит, вы разлагали колхоз, гробили скот, преступно сеяли, и я знал и молчал… Арестовано около 3000 колхозников, более 1000 хозяйств по району выкинуто из домов. У 3500 хозяйств изъят картофель…» (Советский Казахстан. 1955. № 5).

Шолохов побывал в Москве, но здесь как раз 15—19 февраля проходил I Всесоюзный съезд колхозников-ударников, о встрече со Сталиным не могло быть и речи, ему предложили написать письмо на имя Сталина.

4 апреля 1933 года Шолохов писал Сталину о чудовищных перегибах областного начальства по отношению к работникам партии районного звена, о насилиях по отношению к крестьянству, о поборах и пытках.

16 апреля 1933 года Сталин послал Михаилу Шолохову телеграмму: «Ваше письмо получили пятнадцатого. Спасибо за сообщение. Сделаем всё, что требуется. Сообщите о размерах необходимой помощи. Назовите цифру».

Второе письмо Шолохов отправил Сталину 16 апреля 1933 года: «…После Вашей телеграммы я ожил и воспрял духом. До этого было очень плохо. Письмо к Вам – единственное, что написал с ноября прошлого года…» И в письме дан подробнейший и правдивый анализ того, что происходило в хуторах и станицах: «Сейчас на полевых работах колхозник, вырабатывающий норму, получает 400 гр. хлеба в сутки. Но те из его семьи, которые не работают (дети, старики), ничего не получают. А много ли найдётся таких, с закаменевшими сердцами, которые бы сами съедали эти разнесчастные 400 гр., когда дома – пухлая семья…» (РГАСПИ. Ф. 558. Оп. 11).

Сталин и его ближайшие соратники активно обсуждали письмо Шолохова. В частности, сохранилось письмо Сталина Молотову: «Вячеслав! Думаю, что надо удовлетворить просьбу Шолохова целиком, т. е. дать дополнительно вёшенцам 80 тысяч пудов и верхнедонцам 40 тысяч. Дело это приняло «общенародную» огласку, и мы после всех допущенных там безобразий – можем только выиграть политически» (Письма И.В. Сталина В.М. Молотову. 1925—1936 гг. М., 1995. С. 245).

22 апреля 1933 года Сталин дал телеграмму Шолохову: «Ваше второе письмо только что получил. Кроме отпущенных недавно сорока тысяч пудов ржи, отпускаем дополнительно для вёшенцев восемьдесят тысяч пудов, всего сто двадцать тысяч пудов. Верхне-Донскому району отпускаем сорок тысяч пудов. Надо было прислать ответ не письмом, а телеграммой. Получилась потеря времени. Сталин» (РГАСПИ. Ф. 558. Оп. 11).

Вскоре после этих событий в район выехала комиссия под руководством М.Ф. Шкирятова, которая рассмотрела более 4 тысяч дел. Самое деятельное участие в этой сложной работе принимал М.А. Шолохов. К нему десятками и сотнями поступали заявления, жалобы и просьбы. Он их пачками приносил в райком и райисполком. Скот, коров, овец, свиней, птицу приходилось брать с ферм колхозов, а одежду, какая не находилась, пришлось оплачивать деньгами. Комиссия возвратила несколько тысяч голов скота, выдала несколько миллионов рублей за вещи, которые были изъяты и не оказались в наличии.

Об итогах работы комиссии Шкирятов доложил на заседании Политбюро в присутствии Шолохова и руководителей Северо-Кавказского края. Два дня продолжалось разбирательство, строго были наказаны виновные в перегибах, строгий выговор получили и председатель колхоза Андрей Плоткин, и секретарь крайкома Зимин, упоминавшийся в письмах Шолохова.

4 июля 1933 года Политбюро приняло решение «О Вёшенском районе», в котором резко осудили крайком за перегибы, в частности второго секретаря крайкома Зимина, который не только не прекратил творившиеся там безобразия, но и поощрял их.

Только в конце декабря Шолохов начал работу с кинорежиссёром…

А читатели, издательские, писательские и широкие партийные круги писали М.А. Шолохову, что ждут от него продолжения «Тихого Дона», их заинтересовала необычная судьба Григория Мелехова, его высокие нравственные качества, его простота, искренность переживаний, мужество, правдивость, его героизм во время войны, драматическая любовь к Аксинье, казачество хутора Татарского, в котором виделась трагедия всего русского народа в недавнем прошлом.

Трагические обстоятельства, начавшиеся с убийства первого секретаря Ленинградского обкома партии С.М. Кирова, с ареста вёшенских районных руководителей и неоднократных писем и встреч со Сталиным, надолго выбили Шолохова из творческой колеи. Иногда удавалось писать…

Седьмая часть «Тихого Дона» была напечатана в «Новом мире» в 1937 году в № 11 и 12, а в 1938 году – в № 1—3; восьмая часть, заключительная, – в 1940 году, в № 2—3. Отдельное издание романа в четырёх книгах – «Тихий Дон» (М.: Гослитиздат, 1938—1940).

Шолохов и сам мучился над последней книгой романа, со всех сторон ему подсказывали, что Григорий Мелехов должен прийти в стан большевиков, Панфёров, Фадеев и говорили, и писали в своих письмах об этом, но Шолохов написал так, как подсказала ему правда истории и правда жизни.

Тяжело и мучительно выковывались новые человеческие взаимоотношения, новый человеческий характер. Этот процесс формирования нового мира и нового человека глубоко, правдиво и всесторонне раскрывает Шолохов в своих романах «Тихий Дон» и «Поднятая целина». Его герои оказались в центре сложнейших исторических событий, когда происходила ломка веками устоявшегося быта, когда создавались непривычные обстоятельства, возникающие при созидании новых форм жизни, в которых сущность человека раскрывается гораздо быстрее, правдивее и глубже, чем в привычной обстановке, где заранее всё взвешено и рассчитано. Пролетарская революция разбила старый порядок и указала новые пути всему человечеству. Но отказ от старых форм жизни и приобщение к новым порождали мучительную внутреннюю борьбу в душе крестьянина, ему было нелегко понять в это напряжённое время, что является правильным и необходимым, а что противоречит его интересам. Особенно сложен, извилист и противоречив был путь верхнедонского казачества. В нём колебания крестьянина (казака) получили наиболее заострённую и резкую форму. Но конец этих колебаний был почти везде одинаков: меньшинство уехало в эмиграцию, в западные и восточные страны, а большинство участвовало в мирном строительстве первой страны социализма. Мысли и чувства, поступки и действия, влечения и страсти главных героев изображены писателем как результат объективных условий общественного развития. «Тихий Дон» и «Поднятая целина» – это художественное выражение целой эпохи с её социальными и психологическими противоречиями и конфликтами. Эпоха здесь предстаёт во всей возможной сложности, пестроте и разнообразии человеческих судеб, напряжённости классовых столкновений, трагичности заблуждений. Революционное и контрреволюционное, случайное и закономерное, стихийное и сознательное, трагическое и комическое, прекрасное и безобразное, возвышенное и низменное – всё это получило в романах яркое художественное воплощение.

Шолохов внимательно читал критические статьи, с чем-то соглашался, с чем-то спорил, многое удавалось критикам и учёным разгадать, следуя текстам романов, но кое-что существенное так и оставалось для них тайным.

Удивило Шолохова выступление партийных деятелей, академиков, профессоров, военных работников, артистов и критиков «Наше слово о литературе» (1933), в котором Карл Радек опубликовал статью «Роман Шолохова «Поднятая целина» – образец социалистического реализма», написал о «Поднятой целине» и Н.И. Бухарин. Вот почему авторы либретто и музыки опер о «Тихом Доне» и «Поднятой целине» братья Дзержинские так старательно переделывают и перестраивают его романы в духе прославленного социалистического реализма, где социализм и революция торжествуют, герои выходят на правильный путь.

Среди разнообразнейших человеческих судеб, раскрытых в «Тихом Доне», внимание читателей и критиков приковывает к себе незаурядная личность Григория Мелехова, его сложная, противоречивая жизнь, его трагическая судьба. Как живой встаёт перед нами Григорий со своим индивидуальным темпераментом, со своим, только ему присущим характером, со всеми его сильными и слабыми чертами. С неослабевающим вниманием следим мы за судьбой героя, испытываем чувство симпатии, сострадания, горечи, сожаления. При всех ошибках, совершаемых им, при всех его противоречиях, в нём даже в самые критические моменты не иссякают душевные силы, вызывающие наше сочувствие, – честность, искренность, мужество, правдивость, благородство, прямота. Такова уж сила художественного слова: гениальный писатель целиком и полностью завладевает сердцем читателя и заставляет любить того, кого сам любит, ненавидеть того, кого сам ненавидит, сочувствовать тому, кому сам сочувствует. В конце романа, мучительно размышляя о нескладной своей судьбе, часто думая о смерти как единственной возможности ухода от этих нечеловеческих страданий, Григорий всё же снова тянется к родному хутору, к детям. И это ещё резче подчёркивает крах иллюзий Григория остаться в стороне от жестокой реальности, от истории.

Финал романа подводит итог большому периоду в жизни героя. Что с ним будет, мы не знаем. Этот итог не успокаивает в отношении дальнейшей судьбы Григория. Он заставляет тревожиться о ней. Но хотя в романе нет прямого указания на то, что дальнейший путь Григория совпадает с устремлённостью всего трудового народа, начавшего строить новую жизнь, вполне можно утверждать: Григорий вернулся в родной хутор, чтобы работать, чтобы жить. Из всего повествования видно, что он твёрдо решил вернуться к казачеству, что это не капитуляция врага народа, а решение человека, заблудившегося и убеждённого всем ходом событий в неизбежности и правоте нового пути. В конце романа, в период самых мучительных нравственных страданий, мы ни разу не слышим от Григория жалоб, он не пытается обелять свои поступки и оправдываться. Чем интенсивнее страдания Григория, тем богаче и содержательнее его духовная жизнь: в этих страданиях обнаруживается благородство души героя.

Отвечая на вопрос болгарских читателей, какова дальнейшая судьба людей типа Григория Мелехова, Шолохов сказал:

«Люди типа Григория Мелехова к советской власти шли очень извилистым путём. Некоторые из них пришли к окончательному разрыву с советской властью.

Большинство же сблизилось с советской властью, принимало участие в строительстве и укреплении нашего государства, участвовало в Великой Отечественной войне, находясь в рядах Красной армии» (Литературен фронт. София, 1951. 12 июля).

В «Донских рассказах», «Поднятой целине» и «Тихом Доне» Шолохов, как он сам об этом писал, стремился «не только показать различные социальные слои на Дону за время двух войн и революций, не только проследить за трагической судьбой отдельных людей, попавших в мощный водоворот событий в 1914—1921 годах», но и отобразить народ в годы мирного строительства, запечатлеть «те колоссальные сдвиги в быту, жизни, человеческой психологии, которые произошли в результате войны и революции» (Шолохов М.А. Собр. соч.: В 8 т. Т. 8. С. 103).

Шолоховские творения, страницы которых перелистывает ветер истории, шире проблем, поставленных перед писателем. В этом секрет вечной молодости и жизненности, которые уготованы его произведениям. И рядом с бессмертными образами мировой литературы, обобщающими в себе тысячелетний опыт человечества, – с Гамлетом, Дон Кихотом, Фаустом – мы вправе поставить уже сегодня гениальный художественный монолит – образ русского человека Григория Мелехова.

Эти фразы автор книги использовал давным-давно, в 1958—1965 гг., в статье «Два Григория Мелехова» и в книге «Гуманизм Шолохова». В тексте монографии много страниц уделено и романам «Поднятая целина», «Они сражались за Родину». Здесь, подводя итоги великой судьбы гениального писателя, нельзя не напомнить еще раз не только о «Тихом Доне», но и о редких по отваге и мужеству, обстоятельности и смелости письмах Шолохова Сталину в 30-х годах. Шолохов – величина мирового масштаба, он только что получил Нобелевскую премию, дал десятки интервью. На столе у него задуманная трилогия «Они сражались за Родину», более грандиозная и мощная по охвату злободневных проблем и характеров, чем «Тихий Дон». В тот период Шолохов оказался в трагическом положении. А Л. Брежнев и его подручные в правительстве надеются руководить художественными процессами, как Сталин и Хрущёв. 12 декабря 1968 года Шолохов послал Л. Брежневу письмо, в котором просил его решить вопрос с публикацией глав романа: «Надо с этим кончать». Долго не отвечали, согласовывали. Но договориться ни с Брежневым, ни с Кириленко Шолохову так и не удалось: они так и не решились напечатать то, что взрывало укоренившиеся к этому времени партийные догмы. Один из партийных функционеров А. Беляев, душивших в литературе и искусстве всё талантливое и живое, много лет спустя, подлаживаясь к новому времени, вспоминал: «Мне посчастливилось прочитать эту главу в первозданном виде. В ней с потрясающей художественной проникновенностью рассказывалось о судьбе героя Гражданской войны и войны в Испании генерала Александра Стрельцова, о его аресте в 1937 году по обвинению… в шпионаже, о мытарствах его тюремной жизни. Горький спазм перехватывал горло, когда я читал эпизод о первомайской демонстрации в городе Ростове, где сидели в тюрьме генерал Стрельцов и другие несправедливо арестованные. Мимо стен тюрьмы шли праздничные колонны людей, распевавшие весёлые песни. И тогда арестанты в едином порыве вскочили на подоконники своих тюремных камер и мощно запели «Интернационал»… В праздничных колоннах на воле пение стало затихать, люди, слыша «Интернационал» из-за стен тюрьмы, растерянно затоптались на месте… и тогда охрана тюрьмы повернула на вышках пулемёты и хлестнула очередями по тюремным окнам…» (Беляев А. Писатель века // Советская культура. 1990. 19 мая).

Шолохов «смягчил» эти главы, но всё равно написанное в них вызвало недовольство «вождей». Николай Корсунов, один из близких Шолохову писателей, передал слова Шолохова о встречах с Брежневым и Кириленко. На вопрос после состоявшейся в «Правде» публикации, будет ли печататься продолжение романа, последовало: «Это не от меня зависит, – хмурится Шолохов. – Редактор «Правды» говорит, что газета – не журнал, и она не обязана все печатать последовательно… Еще вопрос: …Вы читали мемуары маршала Жукова? – Да, читал. Если меня покромсали в опубликованных главах, то у него от времён культа личности лишь абзац остался… Странные вещи творятся…»

После публикации глав в «Правде» (12—15 марта 1969 г.) Шолохов продолжал работать над романом в надежде, что придет желанное время отдать его на суд читателям. В 1972 году он говорил: «…Я, очевидно, если не в этом году, то в начале будущего закончу первую книгу, а всего будет три – трилогия. Думаю, что сумею написать и остальные книги» (Советский Дон. 1972. 2 марта).

Но многие страницы не удовлетворяли его, и, по свидетельству Марии Петровны, жены, Шолохов с досадой говорил: «Нет, это не то…» – и бросал листы в камин.

«Отец был из тех, – писала дочь писателя С.М. Шолохова, – кто не мог ни по своему характеру, ни по своим убеждениям «носить камень за пазухой». Он хотел при своей жизни рассказать своему читателю о том, что пережил, передумал вместе со своим народом, со своей страной, а не складывать листки рукописи в стол «до лучших времён», которые для него могли и не наступить… Он не хотел, чтобы после его смерти досужие «идеологи» перекраивали его рукописи по своему усмотрению в угоду конъюнктуре. А издаваться за рубежом ему тоже его убеждения не позволяли: сначала дома, в своей стране, и только потом за рубежом» (Шолохов на изломе времени. М.: Наследие, 1995. С. 105—106).

Только в одном автор этой книги может упрекнуть М.А. Шолохова… Идеологический гнёт ещё более усилился, цензура зорко следила за малейшими проявлениями свободомыслия и малейшей самостоятельности. Господствовали трубадуры и ловкачи. У М. Шолохова был шанс выступить против идеологического гнёта цензуры и поддержать письмо А. Солженицына, которое он прислал IV съезду писателей СССР и в котором говорилось о свободе творчества как главном условии развития литературы и искусства, ведь сам столько страдал от цензуры, от рапповцев, от Фадеева. Но не поддержал, а выступил на съезде с набором официозных обвинений. Это и есть трагедия М.А. Шолохова.


Шолохов М.А. Собр. соч.: В 8 т. М., 1956—1960.

Шолохов М.А. Тихий Дон. М.: Воениздат, 1995.

Шолохов М.А. Собр. соч.: В 10 т. М., 2005.

Петелин В.В. Михаил Александрович Шолохов: Энциклопедия. М., 2011.

Фёдор Александрович Абрамов
(29 февраля 1920 – 14 мая 1983)

Родился в многодетной крестьянской семье в селе Веркола Архангельской области. Среднюю школу окончил в 1938 году и сразу поступил на филологический факультет Ленинградского университета.

В «Воспоминаниях о Фёдоре Абрамове» есть подробности биографии этого периода. М. Москвина, вспоминая школьные годы, отмечала активность Фёдора Абрамова и успешную учебу в восьмом – десятом классах. Однажды он написал ей письмо, предлагая дружить, и, как искусной вышивальщице, вышить ему что-нибудь на память; она в ответ подарила ему вышитый носовой платок. «Думаю, что этот маленький эпизод связан в романе с платком Михаила Пряслина» (Воспоминания о Фёдоре Абрамове. М., 2000. С. 32).

«Фёдор Абрамов пришёл в нашу школу в середине учебного года, – написала в своих воспоминаниях классный руководитель одного из классов Карпогорской средней школы Павла Фёдоровна Фофанова. – Попал ко мне в класс. Был он маленьким, худеньким, очень скромным мальчиком. Одевался так же, как все. Но его сразу заметили, так как он учился хорошо. Фёдор активно участвовал в пионерских и комсомольских делах. Любил читать стихи со сцены, много увлекался художественной литературой» (Там же. С. 34). В десятом классе увлекался уроками литературы и особенно уроками немецкого языка, переводил и знал разговорный немецкий язык.

В десятом классе Фёдор Абрамов был груб с некоторыми учителями. А. Абрамова, жена его старшего брата Василия, пояснила эту грубость:

«Я вела у них математику в восьмом и девятом классах временно, ждали учителя с высшим образованием. Прислали к нам бывшего студента АЛТИ, бросившего учёбу в нём, вероятно, из-за материальной необеспеченности. Он понадеялся, что сумеет дать своим ученикам нужные знания. Эта уверенность в себе и подвела его: готовился к урокам недостаточно. Учащиеся это подметили. Федя говорил, что объясняет он то, что сам не знает, выпачкается весь мелом, волнуется, плохо его слушали. А на последнем уроке ему положили в карман всякой дряни в знак «благодарности». Я тогда же спросила у Феди, неужели, если бы я вела последний урок, меня так же «отблагодарили». Федя возразил, он мои уроки оценивал хорошо.

Получив аттестат отличника, он сразу же подал заявление в Ленинградский университет на филологический факультет. Вскоре ему пришёл ответ, что принят без экзаменов» (Там же. С. 42).

Прожив вместе с Фёдором Абрамовым почти тридцать пять лет, Л. Крутикова-Абрамова так очертила его «неуравновешенность и вспыльчивость», приобретённую им за долгие годы жизни:

«Удивительно сочетались в его натуре скромность, доброта, рефлексия, ранимость, неуверенность в себе и бесстрашие, страстность, увлечённость, вспыльчивость, одержимость, питавшие как его творческую целеустремлённость, так и безоглядное, наперекор рассудку, поведение в повседневности.

Он сам немало страдал от своей неуравновешенности и вспыльчивости, но немало страдали и близкие ему люди. Поначалу я даже всерьёз не восприняла его резких, гневных, порой оскорбительных слов» (Там же. С. 94).

На факультете преподавали выдающиеся профессора: древнерусскую литературу – А.С. Орлов, литературу XVIII века – П.Н. Берков и Г.А. Гуковский, русский фольклор – М.К. Азадовский, введение в языкознание – А.П. Рифтин. Особенно выделялся своим ораторским талантом профессор Г.А. Гуковский.

С третьего курса, в 1941 году, Фёдор ушёл на фронт, дважды был ранен, особенно тяжело во второй раз, шрапнельной пулей пробило оба бедра, в госпитале в голодном Ленинграде решали вопрос, отнять или оставить ногу. Несколько месяцев лечился в родной Верколе и увидел «бабью войну» за урожай во имя победы мужиков на фронте. Встал на ноги, направился на комиссию, был признан ограниченно годным и снова мобилизован. Знание немецкого языка и состояние здоровья было учтено на комиссии, и его направили в армейскую контрразведку (Смерш). Но в контрразведке он служил недолго, сразу после окончания войны вернулся в Ленинградский университет, после окончания университета был рекомендован в аспирантуру. Как аспирант, начал готовить диссертацию о творчестве М.А. Шолохова.

Это было время бесконфликтности в драматургии и прозе, торжество положительного героя и всех уникальных догматических требований социалистического реализма. В 1949 году Фёдор Абрамов опубликовал в «Вестнике Ленинградского университета» статью «О «Поднятой целине» М. Шолохова», которую назвал «своим первым, ещё весьма несовершенным литературным трудом». И эти «несовершенства» полностью зависели от «несовершенства» и догматических требований метода социалистического реализма. Ещё в 30-х годах, когда только что вышла «Поднятая целина», в критике заговорили о том, что образы большевиков в романе «недостаточно положительные». Д. Мазнин, например, в статье «Поднятая целина» и так называемое новаторство», отмечая черты, которых недостаёт образу Давыдова, писал, что «задача создания подлинного типа большевика-рабочего не полностью решена Шолоховым» (Красная новь. 1933. № 5). Точно так же рассуждали и в других статьях того же времени, достаточно посмотреть статьи Л. Мышковской (Красная новь. 1933. № 5), Б. Брайниной (Книга и пролетарская революция. 1933. № 6), М. Чарного (Октябрь. 1933. № 7) и др. Если в 30-х годах некоторые критики рассматривали образ Давыдова как «неполноценное отражение типа большевика-рабочего», то и в 40-х годах, и в частности Ф. Абрамов, представили образ Давыдова как «воплощение лучших черт большевика», как носителя «высшей формы партийного сознания». Ф. Абрамов успешно защитил диссертацию: так продиктовал ему метод социалистического реализма, таким должен быть образ Давыдова. Абрамов начал читать лекции на филологическом факультете Ленинградского университета, а сердце его словно навсегда осталось в селе Пекашине, с теми, кого придумал, сделав первые наброски романа, которому так и не дал название. Что-то застопорилось в работе над романом, после чтения журналов возникло впечатление самое унылое… Фёдор Абрамов задумал написать статью о популярных книгах о колхозной деревне. Журнал «Новый мир» принял статью «Люди колхозной деревни в послевоенной прозе», и вскоре она была напечатана (1954. № 4). Болгарский учёный и критик Иван Цветков, учившийся в Ленинградском университете и в аспирантуре Московского университета, хорошо знавший Фёдора Абрамова, встретил его в Москве в 1954 году:

«Фёдор Александрович приезжал из Ленинграда в редакцию «Нового мира» и в Союз писателей на встречу с А. Сурковым. Тогда развернулась ожесточённая полемика вокруг нескольких статей об изображении советской деревни в современной литературе. Вначале была статья В. Померанцева «Об искренности в литературе» и резкие выступления В. Ермилова и других критиков против неё. По своей молодости и неискушённости я рассуждал: почему эти люди так восстают против искренности, кому может быть вредна искренность в литературе? Чувствовался ещё стиль прежних лет, до смерти Сталина, я вспоминал грубые выпады Ермилова против прозы Платонова и Твардовского.

Абрамов рассказал мне о своих хлопотах в связи со статьёй в «Новом мире». Статью я уже знал, читал её с большим удовлетворением и гордился своим другом. С каким гневом отвергал он сусальные картинки о выдуманном благополучии колхозников в некоторых романах! Вот он цитирует пассаж из одного романа, где девушки в венчиках провожают закат солнца, и восклицает:

– Но это же Салтыков-Щедрин называл балетом!

Он говорил о твёрдой поддержке Твардовского, об обсуждении статьи на учёном совете филфака в Ленинграде. Декан факультета профессор Борис Александрович Ларин назвал статью блестящей. Я видел Фёдора Александровича в особом состоянии, в каком-то запале, и что-то аввакумовское проступало в его словах и во взгляде. Он вступил в борьбу за правдивое освещение жизни в деревне и с тех пор ни разу не отступил, хотя и появлялись в печати кем-то заказанные письма-обращения читателей, вроде «Куда зовёшь нас, земляк?». Фальшь оставалась фальшью, но она не имела прежней силы, и мало кто верил уже в подобные выступления» (Воспоминания о Фёдоре Абромове. С. 139).

Иван Цветков чуть-чуть перепутал срок появления письма читателей «Куда зовёшь нас, земляк?», письмо появилось после публикации очерковой повести «Вокруг да около».

Статью начисто отвергли в идеологических официальных кругах, была дана команда критикам в журналах и газетах подвергнуть полному неприятию точки зрения Ф. Абрамова, почти все критикуемые произведения признавались правдивыми, почти все произведения получили Сталинские премии, по ним снимались фильмы, делались инсценировки. «Очернительством» занимается молодой критик – так оценили первое публичное выступление Фёдора Абрамова, который продолжал работать над романом. Л. Крутикова-Абрамова приводит ответ Абрамова на эту огульную критику: «Мой патриотизм отмечен немецкими пулями на моём теле. Только моя правая рука осталась невредимой.

Пулей пробита левая рука, пулями прошиты обе ноги. Так кто же может меня обвинять в антипатриотизме? Кто может меня учить патриотизму? Я свой патриотизм доказал на фронте и в своих писаниях остаюсь верным только правде» (Там же. С. 94).

Художник Фёдор Мельников, знавший о замысле и послушав некоторые страницы рукописи, прочитанные ему Фёдором Абрамовым, приводит предполагаемые названия романа: «Семья Пряслиных», «Мои земляки», «Наши братья», «Большая страда». «В 1955 году, – вспоминал Ф. Мельников, – в письме к Фёдору в Верколу я предложил несколько названий, в том числе «Мои земляки» и «Братья и сёстры». В ответном письме Абрамова, посланном мне в Донбасс, он мне сообщал: «…Друг мой! Какое славное ты написал письмо. Молодчина! Впрочем, зачем хвалить товарища? И всё же мне хочется сказать тебе большое спасибо: ты дал моему детищу имя. «Большая страда», «Невидимая сила» и т. д. – всё это чепуха стандартная, а вот «Мои земляки» – это славно. Да, моя книга будет называться «Мои земляки». Очень умное, оригинальное и лирическое название. Да, люди мои – это именно мои земляки. Не буду больше распространяться, но скажу ещё раз – очень нравится мне имя». 22 августа 1955 года в письме Фёдору Мельникову он сообщил, что закончил последнюю главу романа, но «впереди работы непочатый край»: «Ты думаешь, я рад, что подхожу к финишу? Нет, сегодня я не испытываю никакой радости. Обычный день. К тому же по-прежнему одолевают сомнения, опа сения…»

Фёдор Абрамов отдал роман в журнал «Октябрь» летом 1957 года под псевдонимом Фёдор Верколов, потом показал в журнале «Знамя», но редакция потребовала значительной доработки, от которой Абрамов отказался. С большим упорством и настойчивостью Фёдор Абрамов отстаивал в журнале «Нева» название романа – «Братья и сёстры». И при подготовке книжного издания ему тоже пришлось отстаивать это название: «Всем в Лениздате не нравится название «Братья и сёстры». Просят дать другое. Говорят, отдаёт христианством. В общем, я в смятении… как жаль, что я не застал тебя дома…» – писал он всё тому же Фёдору Мельникову (Там же. С. 87—89).

В романе «Братья и сёстры» (Нева. 1958. № 9) раскрыта главная причина непобедимости советского народа. Патриотизм объединил всех, сблизил, заставил всё личное отбросить и руководствоваться во всех поступках, во всех мыслях и чувствах бескорыстным служением Родине. Даже Степан Андреянович, лелеявший до войны мысль о возврате к единоличности и втайне готовивший пошивни для собственного выезда, отказался от этой мысли, когда понял, что только всем коллективом, всем «миром» можно победить. Он дарит в фонд обороны с такой любовью сделанные пошивни. Все люди следуют его примеру: каждый что мог, то и пожертвовал.

«Братья и сёстры» – сложное и во многих отношениях замечательное произведение – привлекает своей страстностью, глубокой взволнованностью и любовью к простому русскому человеку. В этом романе мы видим подлинно художественное решение важнейшей темы – единства партии и народа. Поистине золотые россыпи человеческих душ обнаруживает Ф. Абрамов в простых тружениках, добрых, умных, сердечных. В романе целая галерея образов людей, индивидуальных по характерам, своеобразных, живущих своей самостоятельной жизнью: Новожилов и Анфиса, Лукашин и Варвара, Марфа и Степан Андреянович, Настя… Не похожие друг на друга, они, однако, живут одной общей мыслью. Все их поступки и чувства определяются одним и тем же общим для всех устремлением: выстоять! Отстоять завоевания Великой России…

В центре внимания Фёдора Абрамова жизнь крестьянина, полная драматизма и острых переживаний. На постепенном нарастании трудностей, в сущности, и построено непрерывное развитие действия в романе, которое начинается в апреле 1942 года и кончается осенью того же года. В эти суровые дни испытаний нужно было преодолеть инерцию мирного времени да ещё и возродить разваленное прежним нерадивым председателем хозяйство и повести решительную борьбу за новый урожай. Когда Лукашин, уполномоченный райкома партии, приехал в Пекашино, он увидел, что в колхозе «творилось чёрт знает что! Сеялки не ремонтированы, плуги, как на слом, свалены в кучу под открытым небом…». Картина запустения и развала в этом колхозе настолько очевидна, что и сам виновник, председатель колхоза Лихачев, признаётся, что «картина эта… ежели говорить критически, табак, а не картина!». Но обстановка военного времени накладывала суровые обязательства, предопределяла новое отношение к труду. Ведь «фронт через каждое сердце» проходил. Не успели пекашинцы отсеяться, а тут кончились семена. И люди из последних сил, отрывая от самих себя, от своих детей, «по горсти, по зерну» несли их на колхозные поля, лишь бы они не пустовали: совесть народная не позволяла в такое время «лес на полях разводить». И хотя «у многосемейных решено было не брать, но мало нашлось таких в Пекашине, которые хоть сколько-нибудь да не оторвали от себя». «Из глотки вынимали да сеяли» – так доставалась победа тружеников в тылу. Поистине невыплаканными слезами и потом была полита пекашинская земля. Но эти героические усилия не пропали даром: хороший созрел урожай.

…Сенокос ещё не закончился, но «к людям взывали уже поля». А тут началась страшная, испепеляющая жара… Суеверный страх стал закрадываться в души людей. А ну сгорит картошка – единственная надежда каждого? Что тогда, живыми в землю ложиться? В это время случилось самое страшное – лесной пожар, который каждую секунду мог перекинуться на созревающие хлеба. «Хлеб, хлеб в опасности!» И люди бросились все, как один, спасать «гектары победы». Нужно было во что бы то ни стало задержать огонь, иначе «всё погибнет: и хлеб, и люди, и деревья». Казалось, что силы неравны. Перед разбушевавшейся стихией выросла небольшая кучка людей – «несколько маленьких чёрных фигурок». Через несколько минут по всей опушке леса яростно застучали лопаты, топоры – это «горсточка женщин, стариков и подростков в беспамятстве билась с разъярённой стихией». И благодаря неимоверным усилиям, самоотверженности, героизму этой горсточке людей удалось победить стихию. Но победа дорого им досталась. Грязными, оборванными, обгорелыми, с чёрными распухшими губами, с бледными, перемазанными сажей лицами, со слезами на глазах начали собираться люди после того, как опасность миновала. Лукашин «смотрел на них, вслушиваясь в их простые, наивные слова, и сердце его изнемогало от любви и ласки к этим измученным, не знающим себе цены людям». Страшная усталость овладела людьми. Им «хотелось тут же пасть на моховину и не вставать. Казалось, что они потеряли всякую способность двигаться, думать, чувствовать.

Но вдруг они заметили на дереве гнездо, вокруг которого кружилась какая-то большая серая птица, как бы взывая к милосердию человеческому. Мишка Пряслин со всех ног бросился к сосне и полез, чтобы спасти птенцов… Тонкая сосна под тяжестью тела выгибалась, качалась… А рядом бушевала разъярённая лава огня. Только когда поняли, какой опасности он подвергается, люди бросились к сосне, чтобы отогнать от неё огонь. И снова рубили, и снова оттаскивали кустарник, и снова затаптывали огонь ногами, сбивали слегами». В тот момент, когда люди, немного успокоившись, восхищённо посматривали вверх, случилось несчастье: загорелась одежда Насти, вожака пекашинских комсомольцев.

Финал этой героической битвы людей с огненной стихией трагичен: «Тихо всхлипывали женщины, Лукашин закрыл глаза и тоже заплакал. А в это время у подножия сосны стоял одинокий истерзанный Мишка. Бледный, без кровинки в лице, он стоял с широко раскрытыми от ужаса глазами и не смел двинуться с места».

Незаурядное умение Ф. Абрамова выразить основную идею в художественной картине, органически слить её с изображением делает сцену одушевленной, и кажется, что искажённое смертельной тоской и страданием лицо Мишки ожило и смотрит на нас со страниц романа…

Мишке Пряслину всего лишь четырнадцать лет, а он уже глава семьи и с молчаливого разрешения матери за столом сидит на месте отца. Матери трудно прокормить семерых детей, и он бросил школу, пошёл работать в колхоз. Война отняла у него детство. Он слишком рано познал горе и страдания. Однажды ночью позвонили из военкомата, и, так как очень плохо было слышно, зачем вызывают мать, у всех возникла надежда, что отец жив. («Да кабы жив отец. Да я бы не знаю… На коленях до Москвы доползла…») Следующий день был радостным днём надежды. Может быть, за многие месяцы впервые в этом доме смеялись. «Ребятишки, проснувшись, были довольнёхоньки. Таким весёлым и возбуждённым они уже давно не видали старшего брата. За столом, обжигаясь картошкой, смеялись, по-ребячьи шутили».

Все пошли встречать мать. Долго стояли, но она не шла. Начало темнеть. Опять заморосило. И тогда детишки, не выдержав, стали плакать. Мишка «ещё раз взглянул на помутневший перелесок и медленно, тяжёлым, старческим шагом побрёл назад». Он уже понял, что их ожиданию не суждено оправдаться. Пришла мать. Радостными криками встретили её малыши. Мишке же без слов всё стало ясно: «Пенсия». «Ноги у Мишки стали подгибаться. Он, не мигая, смотрел на эти… бумажки… и вдруг, не выдержав, упал плашмя на кровать и громко-громко зарыдал.

Одна и та же смерть второй раз переступила порог Пряслиных».

В центре всех событий, происходящих в Пекашине, стоит Анфиса Минина. К ней стягиваются все сюжетные линии. Она выделяется смелостью, энергией, инициативой. Малограмотная женщина, которая и говорить, как она сама выразилась, не умеет, смогла организовать народ на борьбу за урожай, завоевала доверие своих односельчан добротой, сердечностью, вниманием к их нуждам и горю, радостям и страданиям. Не случайно правление колхоза стало местом, куда люди приходили делиться своими надеждами и неожиданными радостями, куда приходили с письмами от фронтовиков и с похоронной из военкомата. Жизнь Анфисы тяжела. И не только потому, что «она моталась с утра до ночи», уговаривая одних, браня других, и наравне со всеми «пахала и сеяла, косила и гребла», а потом поздно вечером, «усталая и голодная, до краёв переполненная людскими печалями и заботами, возвращалась в пустую избу». Но главным образом потому, что изба её пуста и никто её не ждет. Муж, которого она не любила, на фронте, и редкие его письма не согревали её, а детей у неё не было. Она полюбила Лукашина. Сначала «безотчётная бабья жалость» возникла у неё при виде жалкого сгорбленного Лукашина, который, отдавая все свои силы колхозу, не думал о себе, не следил за собой… Потом как-то незаметно для неё самой становилось с ним «легко и радостно», исчезали сомнения и тревоги…

В ненастное для Родины время возникла и огромным пламенем разгорелась любовь Анфисы и Лукашина. Могла ли она быть в это время счастливой и полной? Нет. И здесь Ф. Абрамов проявил глубокое понимание характеров своих героев. Лукашин уходит на фронт, так и не объяснившись с Анфисой. Характер Лукашина развивается вместе с движением жизни, каждая новая черта его, каждая грань подчёркивает цельность этого человека. Он рвётся туда, где решается судьба народа, на фронт. И чем отчётливее осознаёт Лукашин свою малую полезность в тылу (народ и без его агитации работает, не жалея сил), тем отчётливее обнаруживается его борьба с самим собой. Сложные чувства испытывает Лукашин перед отправлением на фронт! Он думает об Анфисе, ругает себя за разрыв с нею, но эти частные, личные мысли и чувства сменяются всепоглощающим чувством любви к Родине: «И постепенно в его воображении встала Россия – израненная, окровавленная, в неимоверном напряжении ведущая гигантский бой на своих просторах… И постыдными и ничтожными показались ему те личные переживания и муки, которыми он жил и страдал последнее время. Одно огромное желание: «Выстоять!» – которым жила вся страна, захватило его целиком и вытеснило все другие желания».

В образе Лукашина Ф. Абрамову удалось показать обыкновенного русского человека, доброго, прямого, честного, искреннего, не лишённого противоречий, но лишённого надрывов, изломов. Это лишний раз свидетельствует о возможности создания образа большого душевного богатства, без нарочитой раздробленности характера. В Лукашине мы видим человека цельного, гармоничного и вместе с тем отличающегося глубиной и сложностью душевной жизни. Мы так прочно вживаемся в жизнь пекашинцев, такими близкими и дорогими они становятся, что вместе с ними мы делим их радости и несчастья, удачи и страдания. Проникнув всем существом своим в душу народа, Фёдор Абрамов раскрывает высоконравственные и благородные черты и свойства русского народа, нравственную его чистоту и духовную мощь. Только поэтому он мог показать народ как решающую силу общественного движения, как победителя в этой мучительной и героической схватке с врагом. Мы видим, как простая русская женщина с честью выдержала все трудности, которые непосильным грузом легли на её плечи. От недоедания и тяжёлой работы, от плача голодных ребят, от рёва голодной скотины она высохла, подурнела, но не пала духом. Она понимала, что фронт требует от неё этих жертв. Не случайно перед этой русской женщиной, восхищаясь её мужеством и героизмом, добросердечием и самоотверженностью, преклоняет колени секретарь райкома партии Новожилов: «Да я перед этой бабой, если хочешь знать, на колени готов стать. Я бы ей при жизни памятник поставил…» И, несмотря на неисчислимые трудности, русская женщина сумела засеять поля, успешно завершить сеноуборку, в смертельной схватке со стихией огня отстоять хлеб и убрать его. В самое трудное для пекашинцев время райком партии направил к ним Лукашина, который переносил и тяжести, и страдания, и радости, и удачи, выпадавшие на долю пекашинцев. За те несколько недель, которые Лукашин был с ними, он успел полюбить пекашинцев. При виде героизма женщин, стариков, подростков, измучившись постоянными укорами совести, он приходит к выводу, что несёт ношу не по себе: уж слишком легко ему живётся. «Признайся честно, сколько раз ты был голоден за последние недели? Ни разу… Нет, коммунист тот, кто может сказать: я умирал столько, сколько и вы, даже больше; мое брюхо кричало от голода так же, как и ваше; вы ходили босые, оборванные – и я. Всю чашу горя и страдании испил я с вами – во всём и до конца».

…В райкоме партии собрались люди, различные по возрасту, по характеру, по уму и образованию. Один из них, общительный конюх Демьян Заварзин, задумчиво говорит:

«Какой лес редкий, страшно взглянуть, лом один остаётся. А в котором дерево к дереву прижато, тому никакая буря не страшна. А что, спрошу вас… все красавцы в том лесу? Да нет! Иное дерево под свет попало, вымахало куда там. И иное дерево всю жизнь в сырости, в тени, так сук на суку, и вся цена-то ему, что на дрова. А ведь дело своё делает. Без него всему лесу беда. Вот как я понимаю.

– Вы это правильно… – неожиданно заговорила старая женщина в чёрном. – У меня три сына на войне погибли. И все три – коммунисты. А чьим молоком выкормлены? Я хоть и не замена им, а всё-таки и мои старые руки помехой не будут».

Ясно, что и старая учительница Пименова, и Катерина, которая «не заметила, как в активы попала», и Анфиса, главная героиня романа, не случайно пришли в райком партии. Их привела сюда та сила, которая не позволяла, чтобы могучий лес коммунистов стал реже в эти суровые дни войны, когда тысячи коммунистов погибли, отстаивая свободу и независимость родного народа. В партию этих людей привела та сила, которая заставляла весь народ работать день и ночь, сила, которая двигала людей на героические подвиги.

Драматические ситуации и комические эпизоды, трагическая смерть и первая юношеская любовь – всё это вливается в главную тему романа «Братья и сёстры», раскрывая мысль о нерушимом единстве всего народа, простых колхозников и коммунистов.

Одна из первых статей о романе «Братья и сёстры» появилась в журнале «Молодая гвардия» под названием «Непобедимые» (1960. № 9). Написал её молодой критик Виктор Петелин. Статья называлась «Невыплаканные слёзы», но в журнале ей дали почему-то другое название.

Потом одна за другой появились статьи и рецензии маститых критиков, одобрение было всеобщим. Роман «Братья и сёстры» вскоре был напечатан массовым тиражом в «Роман-газете», несколько раз переиздавался.

Работая над продолжением романа, Фёдор Абрамов часто бывал в родной деревне, видел всю противоречивость колхозной жизни, недовольство председателя колхозной артели, колхозников, которым ответственные работники из района то и дело давали указания, что им делать в первую очередь. Порой эти указания противоречили погодным условиям, нарушали устав артели, что приводило к драматическим последствиям. Но с этим мало считались: в последние годы правления Н.С. Хрущёва восторжествовали волюнтаризм и субъективизм, увлечение администрированием, что неуклонно вело к нарушению принципа материальной заинтересованности.

Фёдор Абрамов задумал и написал очерковую повесть «Вокруг да около». Пишите правду – это говорили в своих выступлениях лидеры партии, начиная со Сталина и кончая Хрущёвым. Вот эту правду о колхозной жизни и задумал показать в повести Ф. Абрамов.

Председатель колхоза Ананий Егорович Мысовский – опытный работник, сам создавал колхозы, знает устав колхозной артели. Бескорыстно предан колхозному делу, хорошо знает людей, знает природу земли, умеет ладить с людьми. Не без труда ему удалось уговорить молоденьких девчонок стать доярками. Но мелочная опека различных районных организаций ставила колхозников и особенно председателя в глупейшее положение. Ведь как бывало: выдалась погода – нужно скорее косить траву, убирать сено, а в это время из района следует грозное указание – заготавливать силос, хотя колхозники лучше знают, что им делать в данное время: косить траву или заготавливать силос.

Ананий Егорович прав, когда в отчаянии думает об этом противоречии: «Положено или нет хоть изредка и колхозникам шевелить мозгами». А колхозники на общем собрании решили, что силос и в сырую погоду взять можно, а сено не возьмешь. И вот это решение пришлось отменить под нажимом района, взяться за силос, а результат плачевный: ни силоса, ни сена. А виноват председатель колхоза, который прислушался к глупым указаниям из района. В тяжких раздумьях Мысовский: «Нет, он не оправдывал себя. Это он, он отдал распоряжение снять людей с сенокоса, когда ещё стояла сухая погода. А надо было стоять на своём. Надо было ехать в город, в межрайонное управление, драться за правду – не один же райком стоит над тобой! Но, с другой стороны, и колхознички хороши. Они-то о чём думают? Раз с сеном завалились, казалось бы, ясно: жми вовсю на силос – погода тут ни при чём. Так нет, упёрлись, как тупые бараны, – хоть на верёвке тащи». Как видим, председатель оказался в тяжелом положении, многое ему непонятно. Проклятые вопросы так и лезут в голову. Если посмотреть со стороны, то правда на его стороне: действительно, раз с сеном не удалось, надо за силос браться. Он смотрит на деревню, там жизнь идёт своим чередом, «сейчас уже по всему косогору тянулся дым», значит, отсиживаются дома, обогреваются. Можно ли с таким народом поднять колхоз? И председатель идёт взывать к совести людей. Пропадёт колхоз без человечьей силы, без человечьих рук. А чем зажечь потухший интерес к земле? И Мысовский, обращаясь к колхозникам, обещает каждому работнику на сенокосе отдавать по трети скошенной травы. Это выгодное предложение подняло колхозников, тут не до силоса, огромные толпы колхозников вышли на поля, даже старики поднялись и взялись за свои косы. Стоило Мысовскому вспомнить о материальной заинтересованности, и дело пошло.

Повесть «Вокруг да около» была напечатана в журнале «Нева» (1963), главный редактор журнала поддержал Ф. Абрамова, но обком партии Ленинграда резко осудил публикацию. Отовсюду раздавались критические голоса, и из Союза писателей России, и из Союза писателей СССР. В закрытых решениях идеологических отделов ЦК КПСС очерковая повесть Ф. Абрамова подверглась той же критической оценке, а главному редактору журнала предложено было подать в отставку, что он и был вынужден сделать.

Критики и литературоведы отнесли эту очерковую повесть к грубому очернительству нашей славной колхозной действительности, вспомнили и его «очернительскую» статью о бесконфликтности русской деревни во многих художественных произведениях, опубликованную в «Новом мире» в 1954 году. Тогда-то и появилось письмо читателей «Куда зовёшь нас, земляк?».

Е. Клопова, заведующая библиотекой в Верколе, вспомнила подробности появления этого письма земляков и ответа писателя на это письмо через шестнадцать лет: «Не разобравшись в содержании повести, мы громом прошибли писателя, подписавшись под письмом «К чему зовёшь нас, земляк?». А Фёдор Александрович болел за наши недоделки и промахи, подсказывал и добивался, чтобы жизнь Верколы была лучше. А как он хотел видеть родной колхоз передовым!.. Этот удар Фёдор Александрович выдержал с достоинством, мужественно… Он был с нами простым деревенским мужиком. Простота, доброта, честность, справедливость, мужество, внимательность, человечность, любовь к родной земле, трудолюбие – отличительные качества этого человека…» (Воспоминания о Фёдоре Абрамове. С. 113). В 1979 году, часто бывая все в той же Веркольской библиотеке, рассказывая о своих писательских делах и наблюдая жизнь своих земляков, Абрамов написал ответ на то вроде бы давнее письмо своих читателей – «Чем живём-кормимся» (Пинежская правда. 1979. 18 августа), широко известное по столичным изданиям. «Наконец-то нашёлся умный человек, – вспоминала Е. Клопова, – который сказал правду о жизни нашей деревни, – так говорили многие. То в одном, то в другом месте видела я собравшихся людей, обсуждающих письмо. При встрече спрашивали, читала ли я письмо Абрамова, и добавляли: вот здорово, вот молодец, только ещё не всё высказал писатель» (Там же). Письмо Ф. Абрамова обсуждали на сессии Веркольского совета, выступал на сессии и Ф. Абрамов, предложив выдвигать к руководству местных жителей, а не ждать, когда рекомендует их райком партии.

Через год отмечали в Архангельске 60-летие Ф. Абрамова, вручение ему ордена Ленина, слушали выступления В. Белова, В. Солоухина, С. Михалкова, академика Д. Лихачёва, художницы Л. Коротковой, представителей многих театров, которые ставили инсценировки произведений Абрамова. «Фёдор Александрович был самый счастливый, самый богатый в тот день, ведь у него в гостях было столько друзей из всех уголков нашей страны и из-за рубежа, а человек богат друзьями. А сколько было живых цветов!..» – так завершила свои воспоминания Е. Клопова.

Но мы чуточку опередили события. До юбилея ещё очень далеко, писательские муки продолжаются, столько ещё надо сделать, пекашинцы вступили лишь в 1945 год – год, когда кончилась война. Предстояло написать ещё множество тяжких сцен… Фёдор Абрамов решил продолжить роман «Братья и сёстры». Во время тяжёлого ранения Фёдора Абрамова отправили в родную деревню, он видел, как деревенские бабы сражались за урожай, преодолевая выпавшие на их долю трудности, и хотелось ему эту бабью долю показать, те тяжёлые годы, когда они остались без мужей, братьев и женихов. И показал… А послевоенное время, разве оно было легче?

В своём послесловии «Вместо эпилога» к книге «Две зимы и три лета» (Советский писатель, 1969) Ф. Абрамов просил читателей набраться терпения, ведь роман только начинается, ещё он покажет две зимы и три лета, а потом… «Я хотел бы написать ещё не одну книгу о северной деревне, о моём Пекашине, и в них, в этих книгах, история пряслинской семьи, её возмужания и нравственного роста займёт не последнее место… Да, перемены на Пинежье большие, и на них надо посмотреть… Об одном прошу тебя, мой друг, – не ищи людей, с которых списаны мои герои. Это – бесплодное занятие. Ведь даже герои строго документального произведения всегда в чём-то разнятся с реальными людьми. А что сказать о героях моего, как говорили в старину, сочинения?» (Абрамов Ф. Две зимы и три лета. Л., 1969. С. 412—413).

Снова в романе «Две зимы и три лета» возникают герои романа «Братья и сестры», испытывая радость от окончания свирепой и жестокой войны. Анна, повзрослевший Михаил, Лизка, Татьяна, Петька и Гришка ведут степенный хозяйственный разговор, Михаил недавно вернулся в дом, увидел беспорядки в своём домашнем хозяйстве, Анна пытается беспорядки как-то оправдать, но Михаил неумолим. Анна с горечью рассказывает, как Федька залез к учительнице в печь, кашу из крынки выгреб. А все началось ещё в прошлом году – разбойник Федька у почтенного Степана Андреяновича украл 8 килограммов ячменной муки, паёк, выданный на страду. Так начинаются первые сцены романа. Повзрослевший Михаил, без двух недель ему восемнадцать лет, редко жил в доме, пропадал на лесозаготовках, потом сплав, потом страда, потом снова лес. «И так из года в год». Внимательно всмотрелся в обстановку дома, почувствовал хозяйскую руку пятнадцатилетней сестры Лизки, без него она командует в доме. Младшенькая Татьянка капризничает, не хочет утереть слёзы и подойти к старшему в доме Михаилу и поприветствовать его. А Михаил стал разгружать свою корзинку с подарками, привёз он 8 метров голубого ситца на платья, чёрные ботинки Лизке. «– И это мне? – еле слышно пролепетала Лизка, и вдруг глаза её, мокрые, заплаканные, брызнули такой неудержимой зелёной радостью, что все вокруг невольно заулыбались…» Она тут же сняла свои старые сапожонки, «заплата на заплате», а Михаил сказал: «Ботинки-то, наверно, великоваты… не было других. Три пары на весь колхоз дали». А за столом Михаил вытащил буханку хлеба, которую дал ему начальник лесопункта Кузьма Кузьмич на память о погибшем отце, и разделил всем поровну, в том числе и Федьке, в честь праздника Победы. «Мать и Лизка прослезились. Петька и Гришка, скорее из вежливости, чтобы не огорчить старшего брата, поглядели на полотенце с петухами. А Татьянка и Федька, с остервенением вгрызаясь в свои пайки, даже и глазом не моргнули.

Слово «отец» им ничего не говорило» (Там же. С. 23).

Так эпизод за эпизодом возникают повзрослевшие жители села Пекашина: Ставровы, Егорша, Степан Андреянович, Марфа Репишная, Анфиса Петровна, Евсей Мошкин, Варвара, Лобановы… Михаил Пряслин – нарасхват, то «ладил крыши, поднимал двери, подводил всякие подпоры под прогнившие потолочины, отбивал и наставлял косы, рушил постройки на дрова… В общем, его мужские руки нарасхват рвали безмужние бабы» (Там же. С. 42). А на селе мало что изменилось: «В Пекашине по-прежнему не было хлеба и не хватало семян, по-прежнему дохла скотина от бескормицы и по-прежнему, завидев почтальоншу Улю, мертвели бабы: война кончилась, а похоронные ещё приходили» (Там же. С. 47).

Анфиса Петровна направила Пряслина в город. Михаил справил свои дела, достал машинное масло и мазь, встретился с Дуняркой, которая совсем вроде бы недавно подарила ему носовой платочек, и всё говорило за то, что она неравнодушна к нему. Но учёба в техникуме изменила её. Она призналась Михаилу, что один знакомый лейтенант предложил ей руку и сердце. Михаил глухо сказал ей: «Иди», а дарёный платочек сжёг, «железный обруч набил на сердце, но куда деваться от памяти?» (Там же. С. 66).

С особой тщательностью описывает Ф. Абрамов праздник Победы в Пекашине, «пошёл этот праздник вперемежку с горючей слезой». Не забыли вдовы своих погибших мужей, многие не пришли на праздник. После первых рюмок, выпитых за Победу, после того, как бабы навспоминались о своих испытаниях и страданиях, принялись говорить комплименты Михаилу за бесперебойную помощь – ведь стольким бабам помогал наладить работу. Анфиса Петровна не выдержала, поднялась и сказала: «– Вы вот тут, жёнки, сказали: ту Михаил выручил, другую выручил, третью… А мне что сказать? Меня Михаил кажинный день выручал. С сорок второго года выручал. Ну-ко, вспомните: кто у нас за первого косильщика в колхозе? Кто больше всех пахал, сеял? А кого послать в лютый мороз да в непогодь по сено, по дрова?.. – Анфиса всплакнула, ладонью провела по лицу. – Я, бывало, весна подходит – чему больше всего радуюсь? А тому радуюсь, что скоро Михаил из лесу приедет. Мужик в колхозе появится… Да, бабы, за первого мужика Михаил всю войну выстоял. За первого! А чем мне отблагородить его? Могу я хоть лишний килограмм жита дать ему?

Анфиса налила из своей половинки в стакан, протянула Михаилу:

– На-ко, выпей от меня. – И низко, почти касаясь лбом стола, поклонилась парню… На Михаила лавиной обрушилась бабья любовь» (Там же. С. 77—78). Сколько ждали праздника, с горечью пишет автор, «а пришёл праздник – деревню едва не утопили в слезах» (Там же. С. 85).

Непредсказуемыми путями развиваются события и судьбы романа.

Несколько лет спустя, размышляя о проделанной работе, Фёдор Абрамов писал: «Я не стою коленопреклонённо перед народом, перед так называемым «простым народом». Нет, и народ, как сама жизнь, противоречив. И в народе есть великое и малое, возвышенное и низменное, доброе и злое. Более того, злое иногда поднимается над добрым и даже подминает его. Примеры? Да их немало как в мировой истории, так и в нашей отечественной, национальной… Многое в жизни любой нации объясняется особенностями национального характера, в нём таятся как взлёты, так и провалы истории. Я убеждён, что русский характер – самый многогранный, и самый разнообразный, и самый, так сказать, невыделанный, что ли…» (О хлебе насущном и хлебе духовном: Сборник. М.: Молодая гвардия, 1988. С. 41—42).

Среди многочисленных участников книги «Воспоминания о Фёдоре Абрамове» стоит обратить внимание на воспоминания Ю. Оклянского «Мужество», в которых передаётся не только портрет Ф. Абрамова, но и главный его завет: «Надо драться!» Ю. Оклянский, пригласивший в 1971 году Ф. Абрамова принять участие в совещании Всесоюзного совета по критике, с удовольствием описывает его выступление.

Роман «Две зимы и три лета» был напечатан в журнале «Новый мир» (1968. № 1—3). Ф. Абрамов с мудрым восторгом вспоминает свои встречи с Александром Трифоновичем, достаточно посмотреть его посмертные публикации: Абрамов Ф. Зёрна памяти // Литературная газета. 1985. 19 июня; Он же. Объединял таланты // Советская Россия. 1985. 30 июня; Он же. На ниве духовной // Наш современник. 1986. № 7. Настолько увлекла яркая фигура Александра Твардовского, что Ф. Абрамов предполагал даже написать книгу о нём, об этом свидетельствовала Л. Крутикова-Абрамова.

А Твардовский записывает в своём «Новомирском дневнике»: «Абрамов. Отказ Косолапова печатать вещь в «Роман-газете» («поскольку мнения в критике разошлись»). Боже, разделать бы эту «Роман-газету», да где, на каких столбцах или страницах, – давно уже «НМ» отказывал себе (и всё чаще) в роскоши по потребности. А дальше что – невозможно в точности предвидеть, но добра не жду» (Твардовский А. Новомирский дневник, 1967—1970. М., 2009. С. 202).

Содержание романа тревожило официальные круги, а Косолапов был вхож в них.

После войны возникли не менее острые проблемы, райком партии гнул свою линию, не считаясь ни с какими оправданиями, Анфиса Петровна делала всё для того, чтобы выполнить указания райкома, в лес направила столько, сколько смогла, но этого оказалось мало. При молчаливом согласии колхозников её сняли с председателей и назначили Дениса Першина, исполнителя райкомовской воли. Михаил согласился с решением, даже первый выкрикнул одобрение, а потом мучительно размышлял о прожитых годах под управлением Анфисы Петровны, о её доброте, искренности, постоянном внимании к бабьей доле, и горько становилось на душе. Потом выбрали председателем колхоза Лукашина, вернувшегося с фронта. И снова началось давление райкома партии на голодных и измученных войной людей: то добровольная сдача хлеба государству, то заготовка леса, то подписка на заём. «Месячник по лесозаготовкам (их стали объявлять с начала тридцатых годов) означал примерно то же самое, что решающий штурм укреплений врага на фронте» (Абрамов Ф. Две зимы и три лета. С. 232), – бесстрашно писал Ф. Абрамов в романе. Лукашин попытался возразить против такого решения райкома, но получил строгое уведомление райкома, и пришлось согласиться; кузница пусть работает, сев на носу, сам пошёл на лесозаготовки. Месяц провёл на лесозаготовках, вернулся, наступила пора добровольной подписки на заём. Ганичев, уполномоченный района, строго предупредил: «Не ниже контрольной цифры. Выше можно, а ниже нельзя». «Это был старый коняга-районщик, сухой, жиловатый и очень выносливый, один из тех уполномоченных-толкачей, которые из года в год, и зимой и летом, и в мороз и в грязь, колесят по районной глубинке – пешком, на случайных подводах, на попутных машинах, как придётся… Его, Ганичева, теперь власть в Пекашине. Вчера, например, Ганичев отдал распоряжение: завтра, в первый день подписки, никого на работы не посылать… Будто жизнь остановилась в Пекашине» (Там же. С. 277).

Ходит из дома в дом и удивляется сопровождавший Ганичева Лукашин, до какой бедноты и обездоленности докатился трудовой народ за годы войны. «И Лукашин опять заметался в мыслях по своей председательской колее. На носу сев – основа основ деревенского бытия, а что он застал в Пекашине пять дней назад, вернувшись с Ручьёв? Полное запустение, если не считать нетёсовского звона в кузнице. А Михаил Пряслин, его заместитель, чуть ли не при смерти: жесточайшее воспаление лёгких. И так, оказывается, уже десять дней. Десять дней колхоз без хозяина! Весной, накануне сева» (Там же. С. 277—278). Ничего удивительного не было в том, что Пётр Житов, инвалид Отечественной войны, решительно заявил, что он готов подписаться на определённое количество трудодней: «Триста шестьдесят делим на двенадцать – это сколько будет? Тридцать. А за три месяца, стало быть, девяносто. Так? Теперь деньги. В этом году на трудодень ни хрена ещё не выдали. Ладно. Возьмём по прошлогоднему. Одиннадцать, даже пятнадцать копеек для круглого счёта. Пятнадцать множим на девяносто – сколько получится? По-моему, арифметика ясная – тринадцать рублей пятьдесят копеек… Ах, так! Колхозная валюта не годится?.. Вот я тебя спрашиваю: что такое эта самая колхозная валюта?» (Там же. С. 285).

Фёдор Абрамов хорошо знал ранние очерки Михаила Шолохова, знал и очерк «По правобережью Дона» (Правда. 1931. 25 мая), вспомнил и казачий смех по поводу районного уполномоченного, «Кальман-уполномоченного», вспомнил и «белоусового немолодого казака», рассказавшего юмористическую картинку в станице Боковской, знал и с той же беспощадностью написал о добровольном займе в селе Пекашине.

О Лукашине и Ганичеве Фёдор Абрамов написал после того, как они обошли многие дома Пекашина: «Они оба устали, измучились. Хождение от дома к дому, из заулка в заулок, одни и те же разговоры и уговоры – всё это начисто измотало их» (Там же. С. 287).

Но на этом не кончились беды пекашинцев, а следовательно, и всех колхозников страны. После богатого урожая Лукашин, радуясь, сказал колхозникам, что пора готовить мешки для зерна, но райком потребовал перевыполнения плана на 215 процентов, и радость у мужиков поуменьшилась. Но и это ещё не всё. «В двадцатых числах августа в Пекашине собралось сразу пять уполномоченных: уполномоченный по хлебозаготовкам, уполномоченный по мясу, уполномоченный по молоку, уполномоченный по дикорастущим – и на них был план – и, наконец, уполномоченный по подготовке школ к новому учебному году. Плюс к этому свой постоянный налоговый агент Ося, – писал Ф. Абрамов. – И все эти люди с пухлыми полевыми сумками, в которых заранее всё было расписано и рассчитано, с утра осаждали Лукашина. И каждый из них требовал, нажимал на него, ссылаясь на райком, на директивы и постановления. Но, конечно, тон среди них задавал Ганичев, уполномоченный по хлебозаготовкам» (Там же. С. 375).

К тому же по 58-й статье арестовали старовера Евсея Мошкина, который якобы писал молитвы, в которых просматривался дух свободы. А оказалось, что Мошкин мог только читать церковные книги, а писать не мог, он неграмотный.

О романе было много публикаций. Б. Панкин напечатал в «Комсомольской правде» статью «Живут Пряслины» (1969. 14 сентября), и Твардовский тут же написал ему благодарственное письмо от 17 сентября 1969 года, подчеркнув, что порой Ф. Абрамова критикуют ни за что: «Так или иначе, хочу сердечно поблагодарить Вас за доброе дело – статью о Пряслиных. Я так рад за Абрамова, человека – мало сказать талантливого, но честнейшего в своей любви к «истокам», к людям многострадальной северной деревни и терпящего всяческие ущемления и недооценку именно в меру этой честности. Авось, теперь его хоть в «Роман-газете» издадут – до сих пор открыто отстраняли, предпочитая «филёвскую прозу» (Воспоминания о Фёдоре Абрамове. С. 657; см. также: Твардовский А. Собр. соч.: В 6 т. М., 1976. Т. 6. С. 285).

Несколько лет спустя, на совещании Всесоюзного совета по критике, Ф. Абрамов, размышляя о проделанной работе, по словам Ю. Оклянского, «говорил о главном, о коренном – о драматической судьбе русской деревни, о долге литературы и культуры перед нею, говорил так, что каждый сидящий в зале ощутил себя виноватым, обязанным что-то делать. Это была, возможно, первая «обкатка» тех мыслей, которые вылились позже в его известном выступлении на VI съезде писателей СССР – «О хлебе насущном и хлебе духовном» (Воспоминания о Фёдоре Абрамове. С. 511). А на съезде писателей его речь была яркой, при полном зале: «Я не стою коленопреклонённо перед народом, перед так называемым «простым народом». Нет, и народ, как сама жизнь, противоречив. И в народе есть великое и малое, возвышенное и низменное, доброе и злое. Более того, злое иногда поднимается над добрым и даже подминает его. Примеры? Да их немало как в мировой истории, так и в нашей отечественной, национальной… Многое в жизни любой нации объясняется особенностями национального характера, в нём таятся как взлеты, так и провалы истории. Я убеждён, что русский характер – самый многогранный, и самый разнообразный, и самый, так сказать, невыделанный, что ли… кадение народу, беспрерывное славословие в его адрес – важнейшее зло… Они усыпляют народ, разлагают его… Культ, какую бы форму он ни принимал, – всегда опасен для народа» (О хлебе насущном и хлебе духовном. С. 41—42).

Порой маститые друзья упрекали Ф. Абрамова за то, что он передавал свои сочинения в журнал «Новый мир». «Великолепный», по словам А. Твардовского, рассказ «Деревянные кони» был напечатан в этом «гибнущем» журнале (1970. № 3).

Потом снова длительная работа над романами «Пути-перепутья» (1973) и «Дом» (1978), эти два романа завершали тетралогию Фёдора Абрамова, главный смысл которой высказал Евсей Мошкин: «Главный-то дом человек у себя в душе строит. И тот дом ни в огне не горит, ни в воде не тонет».

Тетралогия «Пряслины», повести «Деревянные кони», «Пелагея» и «Алька» и многие другие рассказы и повести – вот главные художественные достижения Фёдора Абрамова.

Верный спутник жизни Л.В. Крутикова-Абрамова подготовила уникальную книгу «В мире Фёдора Абрамова» (СПб., 2005, совместно с Г.Г. Мартыновым), в которой собраны дневники, записные книжки, письма, добрые надписи со множества книг, подаренных ему с нежностью И. Акуловым, В. Беловым, В. Астафьевым, В. Боковым, Ю. Бондаревым, С. Викуловым, А. Вознесенским, С. Ворониным, П. Выходцевым, Ю. Галкиным, Г. Горбовским, Н. Грибачёвым и далее около семисот замечательных писателей, которые отдают дань крупнейшему русскому таланту.


Абрамов Ф.А. Собр. соч.: В 6 т. Л., 1990.

Абрамов Ф.А., Гура В.В. М.А. Шолохов: Семинарий. Л., 1958, 1962.

Виталий Александрович Закруткин
(23 марта (14 марта) 1908 – 9 октября 1984)

На берегу Дона, в станице Кочетовской, много лет жил Виталий Закруткин. Здесь написал он основные свои произведения – «Плавучая станица» (1950), «Сотворение мира» (1955—1967), «Подсолнух» и «Матерь Человеческая» (1969). Лауреат Сталинской, Государственной премии РСФСР (1970), Государственной премии СССР (1982).

Виталий Александрович Закруткин родился 27 марта 1908 года в городе Феодосии в семье народного учителя. Жил на Украине, в Молдавии, на Дальнем Востоке. Окончил Благовещенский педагогический институт. В Ленинграде защитил кандидатскую диссертацию. В Ростове-на-Дону несколько лет заведовал кафедрой русской литературы в Педагогическом институте, откуда в 1941 году добровольцем ушёл на фронт.

Военному корреспонденту Закруткину приходилось не только вести свои «Кавказские записки», но и браться за винтовку – не раз вместе с солдатами ходил в атаки, мёрз в окопах, мок под дождем. И неудивительно, что художнику удалось в «Записках» с яркой выразительностью воплотить невиданный по своему размаху героизм советского человека. Вся книга пронизана светлым оптимизмом, преклонением перед великим подвигом советских воинов.

Не проста судьба Закруткина, не сразу поверил он в свои силы, не сразу понял, в чём его главное призвание. Как талантливый писатель он особенно убедительно заявил о себе романом «Плавучая станица».

В этом романе писатель обрел тех героев, с которыми не расставался всю жизнь, – виноградарей, хлеборобов, простых сельских тружеников.

Закруткин – художник, которому удача сопутствует особенно тогда, когда за каждым созданным им образом стоит реальный прототип, живое человеческое лицо, со всеми его внешними и внутренними особенностями, со сложностью его судьбы, со всеми страстями, противоречиями и гранями человеческого бытия. О чём бы ни писал Закруткин – о войне ли, оставившей неизгладимый след в памяти народной, о преодолении послевоенных трудностей или о «сотворении мира» после Октября, – всюду и во всем на первом плане у него человек, гордый в независимости своего духа, цельный в своей неподкупности, мужественный в преодолении своих противоречий и страстей.

Дважды побывал автор этой книги в Кочетовской. Вместе с Виталием Александровичем был на рыбалке, в совхозном винцехе, на празднике Урожая, в семье рабочего совхоза, наблюдал за писателем в разговоре с людьми разного положения, возраста, профессии – всюду и везде встречали его радостные улыбки, крепкие объятия. Пришлось провести с ним полдня в Ростове. Где мы только не побывали за эти полдня. И всюду он что-то просил, пробивал, требовал для совхоза или для станичников… Весело было в тот вечер в Кочетовской. В разговорах смешное переплеталось с серьёзным, деловое, будничное – с песнями, то грустными, то залихватскими. Не обошлось и без воспоминаний о войне.

Четыре дня, проведённые в Кочетовской, пролетели быстро и незаметно. Горячо и много говорил Закруткин о дорогом его сердцу – о литературе. Лев Толстой и Иван Бунин – его любимые классики. Читал наизусть стихотворения Пушкина и отрывки из его поэм. С особым чувством Закруткин рассказывает о Михаиле Шолохове – своём учителе и добром друге. Читатели хорошо знают его книгу «Цвет лазоревый», его очерки, статьи о великом писателе земли Русской. И, словно бы подводя итог разговорам о Шолохове, Закруткин сделал дарственную надпись на книге «Цвет лазоревый»: «Мне думается, что отношение к Шолохову уже давно должно стать мерилом истинной человечности, художнической честности, любви к людям и своей земле». И после этих бесконечных разговоров о Шолохове оба они стали для автора этой книги ещё ближе, ещё роднее, ещё человечнее.

Эта поездка дала очень многое для понимания творческого облика Виталия Закруткина. Не для изучения жизни переехал он в Кочетовскую, а для того, чтобы жить так просто и естественно, как виноградари, рыбаки, партийные работники и руководители совхозов. И в каждом его произведении – судьбы людские, счастливые и несчастные, полные неожиданных поворотов, падений и подвигов, простые и сложные, как сама жизнь.

Вот хотя бы рассказ «Подсолнух», исполненная высокой поэзии баллада о чабане, о богатстве его души, человечности, доброте, неиссякаемой любви к природе, к миру, к людям. Это взволнованный, мудрый рассказ об отце, скорбящем о погибшем сыне, но не теряющем веру в жизнь.

Из семечка, найденного в кармане куртки погибшего сына, старый отец вырастил подсолнух на диво всем.

Он часами просиживал у лунки, в которую посадил семечко, и земля, словно отогретая взглядом, дала семечку жизнь: «…белёсый стебель, пробивая толщу земли, потянулся вверх, потом пронзил последний слой подсохшей почвы и, наконец, проклюнулся, вышел из подземного мрака и замер, окружённый прохладой бесконечного, наполненного свежим воздухом мира».

Не было ещё такого, чтобы на солонцах подсолнух произрастал. Жизнь для людей приобрела какой-то другой смысл, пришла радость ожидания, любовь к ещё слабому, хилому, беспомощному, но такому живому растению.

Потеплели глаза сурового отца при виде этого чуда. Как за малым ребёнком ухаживал отец за подсолнухом. Подсолнух не был для него экспериментом, как для агронома, который уже, заглядывая в будущее, видел здесь целые плантации подсолнуха. Раз семечко было в кармане тужурки сына, значит, оно хранит прикосновение его рук. Вырастет подсолнух – напомнит о сыне, оставит память в людях о нём.

Дождь ростку нипочём. Хорошо. Но град может истерзать его, уничтожить его силу и красоту. И старик при виде опасности, угрожающей подсолнуху, несмотря на немалые годы, побежал, чтобы прикрыть от града. Он «успел добежать до него в ту самую секунду, когда по травам зашуршал частый крупный град.

– Держишься?! – закричал отец. – Держись, сынок, держись!

Распахнув полы плаща, он прикрыл ими подсолнух. Тяжёлые градины гулко стучали по мокрому плащу, скатывались на траву, прыгали по залитым водой солонцовым западинам… Старик стоял, слегка расставив руки, опустив голову, стараясь не шевелиться, чтобы неловким движением не сломать тугую корзинку подсолнуха, от которой тянулся слабый медовый запах».

А после этого началась испепеляющая засуха, немилосердно пожирающая всё вокруг. Всё поникло под действием жары и суховея. Только подсолнух, наперекор унылой степной серости, гордо и вызывающе поворачивал «к горячему солнцу свою цветущую корзинку». И даже скептики поверили в силу человеческого тепла, которое согрело, взрастило, уберегло от злых сил природы слабую былинку в степи. Люди «перехитрили» степь. Люди вырастили подсолнух. А нездешний прохожий взял да и срезал эту красу и пошёл себе, полузгивая семечки. Не знал он, что значил для людей этот подсолнух.

Как нельзя лучше соседствует с этим рассказом повесть «Матерь Человеческая», история простой русской женщины Марии. Писатель воздал ей должное за её неустанный труд, за любовь к людям и милосердие, за материнское терпение, за пролитые слёзы, за всё, что пережила она и свершила во имя жизни на любимой нелёгкой земле. Мария – и живой человеческий характер, и одновременно символическое воплощение той Матери Человеческой, в образе которой – и наша вера, и наша надежда, и наша любовь. Это гимн женщине, прекрасному символу жизни и бессмертия рода человеческого. Взволнованная романтическая приподнятость, хорошо ощутимая песенность и торжественный пафос утверждения победы добра над злом придают повести своеобразный настрой.

Переезд в станицу Кочетовскую был для Закруткина не началом новой жизни, а всего лишь возвращением к юности, к истокам, питавшим молодость художника, к людям, которые были ему близки и которые формировали его взгляды, мысли, чувства. Ведь годы, самые важные для формирования характера, Закруткин провёл в деревне, подобной Огнищанке из «Сотворения мира».

В «Сотворении мира» наибольшие писательские удачи мы видим в описании семьи Ставровых. И это не случайно: в образах фельдшера Ставрова, его жены Клавдии Васильевны, сыновей Андрея, Романа, Феди, дочери Кали легко угадываются отец, мать, братья и сестра писателя. А уж о том, что образ Андрея Ставрова вобрал в себя много автобиографического, личного, и говорить не приходится – настолько это очевидно и совпадает с фактами биографии самого писателя. Понятно, что он что-то изменял, добавлял, отбрасывал несущественное и неинтересное, но в основе своей это повествование о собственной судьбе и судьбе своей семьи.

Действие романа «Сотворение мира» начинается с 1921 года – именно с того года, который хорошо запомнился автору. Мог бы он начать с революции, показать Гражданскую войну, сложность и противоречивость этого трудного времени? Нет, не мог бы. Без конкретных деталей, увиденных самим художником, талант В. Закруткина бескровен и робок. Другому писателю, возможно, и не нужны такие лично наблюдаемые детали, он обходится без них, с помощью домысла, фантазии. А В. Закруткину эти детали необходимы.

Неторопливо и вместе с тем остро-драматически развиваются события:

«Крест был готов. Он был сделан из дубового бревна, снятого с конских яслей. Кони годами терлись об ясли, годами роняли слюну на крепкое дерево, и потому крест лоснился, как рыжая, в мыльных натеках конская шея.

В середине бревна торчало грубо выкованное, тронутое ржавчиной железное кольцо, к нему когда-то привязывали повоз. Кольцо надо было снять, но у старика, который делал крест, иссякли силы… Шаркая валенками, старик отошёл, прищурил глаза и вздохнул:

– Эхе-хе… Грехи наши тяжкие… Вот, гадал человек, что от голода уйдёт, из-за Волги в нашу Огнищанку прибыли, детей и внуков с собой привёз, в господском дому поселился, а от смерти не ушёл».

Гнетущая атмосфера безысходности, голода, нищеты, непоправимого бедствия народного возникает с первых же страниц романа. Всё привычное рушится, священник на похоронах «говорил с непонятной угрозой, словно не просил, а требовал у Бога».

Так начинается роман – от голода умирает старый Данила Ставров. Все крохи, которые ему перепадали в это лихолетье, он отдавал внукам: лишь бы они выжили, им ещё жить да жить, а он своё отжил.

Обряд похорон совершается в спешке, без соблюдения обязательной формы. Да и как тут соблюдать обряд, когда «мрут люди как мухи». По тридцать человек в день хоронит престарелый священник. Люди испуганы, торопливы, думают только об одном – пережить эту лихую годину. И от конкретного эпизода В. Закруткин идёт к широкому обобщению. Не только эта семья и эта маленькая деревенька, но и вся великая Россия переживает страшную пору – голод косит тысячи людей.

О «Сотворении мира» много писалось. Даже в резко критических статьях отмечалась широта охвата исторических событий, разнообразие типов, созданных художником, стремление через малое раскрыть глубинные процессы, происходившие в то время. Говорили и о недостатках – об излишней детализации, о растянутости и композиционной несогласованности разнородного материала, вводимого в роман.

Здесь появляется Ленин, участвуют крупные политические деятели, авантюристы международного масштаба, разведчики, генералы, дипломаты, рабочие, крестьяне, партийные и советские работники. Каждый, вовлечённый в данное действие ходом событий, либо помогает сотворению нового мира, либо всеми силами старается разрушить его. Этот новый мир складывается не просто, потому В. Закруткин не мог замкнуть своё повествование границами малой Огнищанки из двадцати домов. И совсем не случайно один из персонажей – Долотов на правах старого знакомого приехал к больному В.И. Ленину. В разговоре он обратил внимание вождя на факты, которые внушали ему беспокойство: образовались ножницы между ценами на промышленные товары и ценами на продукты. Крестьянин не хочет задёшево вывозить на рынок плоды своего труда. Так связываются воедино большой, исторический мир и мир малый, огнищанский.

Не только к своим героям привязан художник. Всё, что их окружает, – земля, небо, леса, поля, весеннее цветение черёмухи, запахи луговых трав, – всё это создаёт неповторимый образ матери-Родины, бесконечно дорогой и любимой России.

Закруткин пытается раскрыть движущие пружины социальных процессов, происходящих в мире. В поле его зрения не только Ставровы, огнищанские коммунисты, крестьяне, ищущие новых путей к социальному равенству и справедливости, но и весь большой мир с его политическими столкновениями, международными распрями.

В публицистическом отступлении В. Закруткин проникновенно говорит о смерти Ленина – тяжком горе, которое обрушилось на человечество:

«На земле не оставалось такого уголка, такой страны, где, подобно искрам в ночи, не светили бы призывы коммунистов. Ещё темна была холодная ночь и очень далёким казался рассвет, но посеянные Лениным искры светились везде… По всей земле, во всех странах, с трудом и отчаянием, с верой и надеждой поднимались борцы за свободу. Они умирали в неравных боях, но их становилось всё больше, и объединяло их всех имя – Ленин.

Так, в преддверии весны, когда пригреет солнце и сначала на взлобках степных курганов, на высотах, на гребнях борозд, а потом в низинах, в западинах начнут таять снега, – тихие, бесшумные, ещё неприметные, пробиваются поверх первые струмочки талой воды. С каждым днём солнце греет всё больше и всё быстрее текут разрозненные ручьи. И вот приходит час – ручьи сливаются в один могучий, неодолимый поток, рушат твердыню реки, с грохотом, шумом, звоном уносят тёмные, потерявшие блеск льдины к голубому морю. И никто не может остановить победное движение весеннего потока, никто не может удержать под лучами солнца застарелый, ноздреватый, испещрённый трещинами лёд…»

Зрелость художника сказывается во всём – говорит ли он о заграничных мытарствах огнищанца Максима Селищева или о бурных процессах, происходящих в деревне. Писатель показывает, как после тяжких невзгод, испытаний, голода снова ожила русская деревня, свободно вздохнула и спокойно вышла на свои запущенные поля справиться с голодом. Оттаивала земля после жуткого холода Гражданской войны, оттаивали мужики, почувствовав себя хозяевами земли и своей собственной судьбы.

Идёт весна по Русской земле. Ничто уже не страшит людей. Они смело всматриваются в будущее. В деревне, однако, многое остаётся по-прежнему, бедняки, даже и получившие землю, не могут вырваться из бедности: нет тягла, нет инвентаря. А какие же достатки, если земля плохо обработана, урожай не убран вовремя? Пшеница перезревает, осыпается, вполовину меньше собирает бедный мужик. По-прежнему кулак Антон Терпушный держит в своих руках добрую половину Огнищанки. Но уже побеждает в людях человечность. Недаром старый Силыч говорит: «Хоша и озверел наш народ, а душа-то в человеке осталась…»

Всё чаще огнищанские бедняки поднимают голос за переустройство старой крестьянской жизни. Длугач, председатель сельсовета, много думает, смутно ощущая, что нужен какой-то выход. Ему, как и многим в то время, этот выход видится в коммуне. Но, познакомившись с коммуной Бухвалова поближе, он убеждается в её несвоевременности. Радужные надежды рассыпались в прах при столкновении с реальной действительностью. Крестьянин не пошёл в коммуну. Как человек практичный, сметливый и самостоятельный в своих решениях, крестьянин все время сравнивает собственные результаты труда с результатами труда коммунаров и не хочет жертвовать своим малым, но надёжным сегодня ради безвестного завтра.

В буднях села Огнищанка В. Закруткину удалось раскрыть политическое и экономическое значение Октября – во весь рост распрямляется русский человек. Трезвость, самостоятельность, независимость прочно утверждаются в душе огнищанского мужика. Он уже не тот, кто безропотно гнул спину на богатеев или безвылазно работал от темна до темна на своем кусочке земли «за так» и не мог свести концы с концами. Духовно преобразился русский мужик. И на эту черту обратил внимание художник. Вот хотя бы огнищанский пастух Силыч. Немало горя, страданий, житейских невзгод испытал он на своём веку. И только при советской власти его богатые человеческие возможности раскрылись во всей полноте и многосторонности.

Сколько теплоты, человеческой ласки разлито во всем облике Силыча! Он ведёт в лес детей Ставрова, учит их различать полезные растения и плоды. Силыч твёрдо верит, что «мир не без добрых людей», и сам является как раз тем человеком, который обогащает мир своей добротой и лаской. Ничто не ускользает от зоркого взгляда Силыча. Украдкой, чтоб никто не заметил, жадно принюхивается Андрей к запахам, идущим от сырой, ещё не отмякшей земли. А Силыч уже даёт свои простые и мудрые пояснения: «Земля… тоже живая. Правда, правда! Она ить и воду пьёт, и родит, и спать на зиму ложится, а весной обратно просыпается…»

И эта любовь ко всему живому, пробуждённый интерес к окружающему не прошли даром. Впечатлительным, гуманным, близко к сердцу принимающим любую человеческую беду рос Андрей.

Андрей возвратился в деревню уже повзрослевшим. Многое видится ему по-другому. И снова Силыч входит в его жизнь, на многое открывает глаза: «Народ у нас не одинаково живёт: один, к примеру, работает на совесть, государству рабочему и крестьянскому помогает, а другой злобствует, как волк скаженный, всё норовит за ноги тебя хватануть».

«Андрей с интересом слушал деда Силыча. То, о чём дед говорил, как бы освещало заброшенную среди холмов Огнищанку новым светом». Силыч принимает участие во всех наиважнейших событиях жизни села. Он заступается за Николая Комлева, помогает коммунарам собирать урожай, поддерживает Длугача во всех его нововведениях; после поездки на сельскохозяйственную выставку он просто заболевает новыми идеями, которые там почерпнул: мысль о коллективной организации труда настолько захватила его, что он только об этом говорит и думает.

Замысел романа раскрывается уже в эпиграфе: «И слышал я как бы слово многих народов, как бы шум вод яростных, как бы грохот громов. И увидел я новое небо и новую землю, ибо прежнее небо и прежняя земля миновали». То перед нами проходят картины огнищанских будней – здесь художник создаёт неповторимый мир, полный поэзии труда, с лирической неподдельностью и искренностью воссоздаёт он сцены сева, сенокоса, жатвы, молотьбы, – то возникают страстные, взволнованные публицистические отступления – главы, в которых передана атмосфера политической, экономической жизни страны. Не всё получилось на одинаковом художественном уровне, но, во всяком случае, художнику удалось сцены деревенской жизни пропитать, так сказать, насытить, политикой, раскрыть борьбу за новое в деревне как часть великой политической работы, которую партия вела по всей стране.

Когда речь заходит о конкретных лицах, например о Максиме Селищеве и Юргене Раухе, В. Закруткин заявляет о себе как полнокровном художнике и точно воссоздаёт душевный настрой двоих совершенно разных людей, оказавшихся на чужбине. Немец по происхождению, Юрген быстро обрёл в Германии вторую родину, вошёл в штурмовые отряды Гитлера, принимал активное участие в акциях, учиняемых фашистами. В объятиях мюнхенских проституток он постепенно забывает о своём чистом чувстве – о любви к огнищанской красавице Гане.

А донской казак Максим Селищев мучительно тоскует по родной земле, мечтает увидеться с любимой женой, с дочкой, с земляками. Ему чуждо всё, куда бы ни заносила его злая судьба, – и на турецкой, и на болгарской, и на американской, и на французской, и на польской земле. Днем и особенно ночью, во сне, видятся ему родные поля, родная природа, и чувство горечи и бесприютности с новой силой вспыхивает в нём. Прямой, мужественный, принципиальный, нравственно чистый Максим Селищев много раз делал попытки сблизиться с новой Россией, но трагические случайности каждый раз обрывали открывавшиеся перед ним возможности. По разным странам пронёс он любовь к родной земле, к своим близким. Жизнь пыталась заставить его совершить подлость, предательство по отношению к своему народу, но Максим всегда оставался честным человеком.

Правда, не всегда соглашаешься с писателем. Порой кажется, что уже всё ясно: тяга Селищева на родину, его порядочность, нравственная чистота, – а В. Закруткин ещё и ещё водит нас по кругу, в котором очутился донской казак. Такие подробности излишни, они перегружают ткань произведения бесполезными деталями. Понятно, художнику хотелось столкнуть два разных мира, но в композиции романа эти два мира вряд ли могут претендовать на равное внимание.

В романе много действующих лиц. Одни проходят через весь роман, другие только появляются, чтобы тотчас бесследно исчезнуть, так и не оставив следа в читательской памяти. Конечно, при широте охвата действительности и немыслимо одинаково полное изображение всех действующих лиц.

В романе часто говорят о счастье, о поисках своего места в жизни. Счастлив тот, кто удовлетворяет порывы своего сердца, чем бы ему это ни грозило. Стремление к намеченной цели, борьба, ведущая к ней, – вот что составляет счастье. Потому-то оборванные, голодные, но видевшие великую цель русские рабочие и крестьяне были счастливы.

Часто задумывается о счастье и Андрей Ставров. С детских лет он познал горе, нужду, смерть близких. На его долю выпало немного безоблачных дней. Отец не баловал его. Он рос, как и все деревенские ребята, испытывая те же радости и огорчения.

Закруткин очень строго отбирает факты, эпизоды из деревенской жизни, ограничивает поле художнического наблюдения только сферой социальных столкновений в происходящей борьбе. Перед читателем проходят разные события, факты, эпизоды. В них участвуют разные люди, разные характеры, а нанизывается всё на один стержень – борьбу социально враждующих группировок.

В гуще событий, в массе бытовых деталей и эпизодов автор всё время обращает внимание на те факты деревенской жизни, в которых крупно выявляется дух коллективизма, общность устремлений.

Влияние Шолохова плодотворно ощущается на всём творчестве В. Закруткина. И дело не в том, что Длугач чем-то напоминает Нагульнова, а дед Силыч – Щукаря. В. Закруткин продолжает развивать шолоховский взгляд на мир, который устремлён к лучшему, что есть в душе русского, к его национальной чести, гордости, бесстрашию, самоотверженности, удали, доброте, сердечности, бескорыстию, мужеству и простоте.

О замысле второй книги романа В. Закруткин писал:

«Вторая книга романа «Сотворение мира» посвящена трудному и сложному десятилетию в истории Советского государства – тридцатым годам… На пороге десятилетия, в 1929—1930 годах, началась сплошная коллективизация сельского хозяйства. Десятки миллионов земледельцев навсегда прощались с дедовскими наделами, с чересполосицей, с межами, со своими конями и волами, с плугами и боронами, со всем тем, что столетиями называлось «моё», а отныне должно было стать общим, «нашим». Нелёгким было это прощание с прошлым. При широко распространённых перегибах многие люди переживали тогда глубокую трагедию, уничтожали скот, имущество, уходили из деревни куда глаза глядят. Тысячи кулацких семейств, высланных из сёл и деревень, увозились на Север, в Восточную Сибирь, на Дальний Восток. Трудно было начинать новую, неведомую жизнь только что организованным колхозам.

На примере жителей затерянной в глуши, ни на каких картах не обозначенной деревни Огнищанки в романе будут показаны разные, то радостные, то горестные, судьбы крестьян-земледельцев…

Неприметная, малая капля в океане народном – семья Ставровых, в её истории отразилось всё то, чем жил в это десятилетие советский народ: и радость трудовых побед, и несправедливость, и горечь утрат, и надежды, и неистребимая вера в грядущее…»

Как и в первой книге, В. Закруткин на широком историческом фоне повествует о жизни семьи Ставровых.

События происходят во Франции, Германии, России. Действующие лица прежние – Дмитрий Ставров и его дети, семья Солодовых, Долотов и Длугач, Максим Селищев и Гурий Крайнев. Из новых действующих лиц удачен образ Петра Бармина, молодого отпрыска русских князей, тоскующего по России. Во второй книге тоже выведено много реальных исторических деятелей. Закруткину удалось дать объективную характеристику каждого из них.

Центральное место в развитии сюжета второй книги романа занимают события, связанные с коллективизацией в деревне. Правдиво, без утайки и малейшей фальши В. Закруткин повествует о драматических событиях тех лет. Вместе с враждебно настроенными к советской власти кулаками раскулаченными оказывались и честные труженики, такие как, например, Тимоха Шелюгин из Огнищанки.

Встреча Длугача с Шелюгиным накануне раскулачивания – одно из центральных и, пожалуй, лучших мест во второй книге романа. Длугач по-разному относился к тем, кто подлежал раскулачиванию: «Прижимистого, хитрого и злого Терпужного яростно ненавидел, а смирного, работящего Тимоху Шелюгина втайне жалел». Много общего было у них – оба служили в Красной армии, кровь проливали. Потом дороги их разошлись – Длугач стал председателем сельсовета, коммунистом, Шелюгин «залез по самую глотку в воловье дерьмо и человека в себе убил».

Шелюгин, может, и не хотел быть кулаком, но начатое отцом хозяйство засосало его. Прошлое проявлялось в настоящем. И Тимофей Шелюгин должен был отвечать за своего отца, нажившего кулацкое хозяйство. Его отец, Левон Шелюгин, перед смертью вспомнил «бесконечные годы тяжкой, непроходящей работы». Вспомнил покойную жену. «Ведь это он, жадный до земли, до работы, сгубил её. Вся деревня ещё спала, а он до рассвета уходил с женой в поле. Ещё и заря не занималась, а они пахали, боронили, сеяли, пололи, косили, таскали тяжеленные снопы».

И вот на развилке дорог случайно встретились два человека. Ничего враждебного не чувствуют они друг к другу. Внешне они спокойны, но только внешне. Знает Длугач, что не понадобятся больше дрова Тимофею. Догадывается и Тимофей, но по укоренившейся привычке не может сидеть без дела. Скорбно у Длугача на душе. Завтра Тимофея под конвоем вышлют куда-то в Сибирь. А ведь Шелюгин от самого рождения на земле работал, да так, что «штаны и сорочка… от пота в клочки разрывались». В голодные годы он делился последним куском с неимущими. И Длугач знает, что Тимофей человек честный, «не контра какая-нибудь», но законы классовой борьбы жестоки и беспощадны. Нужно было выкорчёвывать весь класс кулаков. И Длугач, втайне жалея Тимоху Шелюгина, в то же время убеждённо говорит ему, что советская власть карает его, Тимофея Шелюгина, не как огнищанского гражданина, а как предателя. «Тут класс на класс войной пошёл, и замирения промеж них не будет… Тебе ж я совет даю такой: покорись жизни, нутро своё в ссылке переделай и вертайся очищенным, потому что как кулацкий класс тебя ликвидируют, а как человека на свет возродят, на ноги поставят и в семью свою примут». И действительно, оказавшись в «автономной кулацкой республике», Тимофей Шелюгин по-прежнему трудолюбив, своей честной работой заслужил доверие местного начальства, стал бригадиром, получает хорошую зарплату, полон надежд на возвращение домой.

В сюжете второй книги Дмитрий Ставров отходит на второй план. Всё больше внимания уделяется его старшему сыну Андрею. Учёба, работа на Дальнем Востоке, быстрое возмужание, женитьба – вот эпизоды, в которых раскрывается его беспокойный характер. Одна из главных особенностей Андрея Ставрова – любовь к земле, к деревне, деревенским людям. Об этом много говорилось и в первой книге.

«Острый парень с огнём в душе» – так отзывается об Андрее Платон Иванович Солодов. Он не стерпит, не смолчит, когда видит неправду и несправедливость. Он весь на виду, прямой, честный, открытый. Тем, кто привык к изворотливости, хитрости, ловкости, он может показаться грубым, неотёсанным, этаким деревенщиной. Напротив, других он подкупает своей искренней неподдельностью, чистотой помыслов, широтой натуры, бескорыстием. Конечно, не всегда хорошо говорить то, что думаешь. Андрей не сразу познает эту житейскую истину. Он способен прикрикнуть на мать, когда на семейном совете они обсуждают, остаться ли им, Ставровым, в Огнищанке, вступить в колхоз или уехать из деревни. На этом семейном совете Андрей твёрдо высказывает свою мечту: «Будут колхозы, не будут, я всё равно вернусь к земле». Казалось бы, точно сказано. Здесь нет определённого отношения к колхозам, он ещё не знает о них ничего, но зато твёрдо решил вернуться к земле. И эта уверенность ничуть не противоречит смутному отношению к коллективизации, которое у него возникло. Тем более что два любимых преподавателя высказали разные взгляды на коллективизацию. И без того неясное представление о колхозной жизни теперь стало ещё неопределённее. И ничего здесь удивительного нет: в то время не так-то просто было решить этот вопрос. И не такие, как он, путались в поисках ответа.

Но не только раздумьями о сложностях и противоречиях человеческого бытия занят Андрей Ставров. «Особой любовью к деревьям и старательностью в работе» покорил он старого садовода Житникова. Жадно впитывает он всё, что рассказывает старый садовод. Мечта «о море садов с самым лучшим сортовым отбором», по мысли старого садовода, могла осуществиться только тогда, «когда десятки миллионов крестьянских дворов объединятся в колхозы». И эта мечта о «море садов» прочно вошла в сознание юного Ставрова. Её осуществление стало главной целью жизни Андрея.

В. Закруткин стремился раскрыть сложность натуры Андрея Ставрова. Добрый, отзывчивый (вспомним, как он, «охваченный чувством нежной признательности», стал упрекать свою родственницу Таю за то, что она сбежала из дома), искренний, честный, мужественный, сильный – таким предстаёт Андрей Ставров.

Но порой он бывает резок, груб, дерзок. Еля называет его «дикарём», так сумасбродны бывают его поступки.

В Андрее Ставрове некоторые критики не заметили главной черты – сочувствия людям, попавшим в беду, и стремления делиться с ними всем, чем сам располагает. В тайге, где каждый кусочек хлеба на вес золота, Андрей, встретив в охотничьей избе старого гольда, охотно приглашает того разделить трапезу, даёт в дорогу продуктов: «Всматриваясь в морщинистое, тёмное, как древесная кора, лицо старика, в его спокойные, полуприкрытые глаза, Андрей представил его полную трудов и лишений жизнь и подивился силе человеческого духа и стойкости таёжного жителя-гольда».

Пути Андрея Ставрова пересекаются различными людьми. Встречи с гольдом-охотником, сектантами, земляками-кулаками, разговоры с Токаревым и Крапивиным раскрывают перед нами Андрея Ставрова как человека серьёзного, думающего, глубокого. Он не остаётся равнодушным, с болью переживает любую несправедливость, старается понять высокие общественные идеалы, во имя которых идёт перековка целого кулацкого сословия. И вовсе, как видим, не история женитьбы Андрея привлекает художника. В романе герой раскрывается не только в сфере личной, но и, так сказать, идеологической, общественной. Он ищет и находит свою точку зрения, по-своему решает многие из злободневных вопросов. В нём воплощены положительные стороны того поколения, которое в довоенное время прошло настоящую закалку, чтобы во время войны выдержать все неслыханные испытания.

Виталий Закруткин, по выражению Шолохова, произнесённому по случаю его юбилея, познал «пору зрелости и мудрого видения жизни». Он много ездил по стране, много писал о наших замечательных людях, о будничных свершениях нашего века.


Закруткин В.А. Собр. соч.: В 4 т. М., 1977—1980.

Григорий Иванович Коновалов
(1 октября (18 сентября) 1908 – 17 апреля 1987)

Родился в крестьянской семье в селе Боголюбовка Самарской губернии, остался без родителей, рано начал зарабатывать себе на хлеб, учился в Перми, в 1936 году окончил Пермский педагогический институт, завершил образование в Институте красной профессуры в Москве. В юности почувствовал себя литератором, начал писать, «Аист», «Плотник», «Беркутиная гора», «Калмыцкий брод», «Тётка Матрёна» – вот первые рассказы молодого Коновалова. Во время войны служил на Тихоокеанском флоте, а потом преподавал русскую литературу в Ульяновском педагогическом институте, в это время он был уже автором первого романа «Университет» (1947).

Григорий Коновалов из тех, кто становится певцом своего времени. Обладая чутким сердцем и точным глазом, он улавливает изменения, происходящие в жизни, отыскивает такие человеческие судьбы, в которых воплощаются нравственные и моральные идеалы времени.

Роман был задуман и написан в те годы, когда особенно остро и злободневно в произведениях – как о современных, так и об исторических событиях – звучала патриотическая нота. В. Шишков, С. Сергеев-Ценский, А. Толстой, С. Бородин и другие писатели создавали свои лучшие произведения, пронизанные идеями исторической преемственности поколений и любовью к Отечеству.

Молодой Коновалов тоже был захвачен этими идеями. Прослеживая судьбы своих героев: Ильи Кожарова, Еремея Ногайцева, Гульямала, развитие их мыслей и чувств, Коновалов пытался выявить главное: крепко ли связан человек с народной почвой, твёрдо ли придерживается нравственных принципов, выработанных веками.

Илья Кожаров и Еремей Ногайцев – два центральных героя, которые выражают авторские идеи. Оба вышли из народа, крепкими узами связаны с ним, являются носителями народной морали и нравственности. Такой выбор героев – студент-первокурсник и ассистент кафедры философии – позволяет автору захватить все слои университетской жизни. В романе Коновалову удалось передать колорит времени, настроение действующих лиц, их взаимоотношения, страсти, переживания. Борьба Ильи Кожарова с карьеристами и приспособленцами и поиски своего места в жизни Еремея Ногайцева захватывают своей страстностью.

Илья Кожаров – человек прямой, естественный. Он не станет ловчить, приспосабливаться, тем более угождать кому-либо ради личной выгоды, ради карьеры. Вернулся из лагеря, говорят ему, значит, сиди спокойненько, не перечь сильным мира сего, которые могут очень просто воспользоваться твоей подмоченной репутацией для того, чтобы одержать верх. Уверенный в себе, сильный Кожаров ни в чём не уступит, если чувствует и знает, что правда на его стороне.

Кожаров смело заговорил о самобытности русской философии. На спецсеминарах, в лекциях, на заседании редколлегии «учёных записок» Кожаров выдвигает такие проблемы, которые до него не ставились, не обсуждались. Все ответы и решения философских вопросов искали только в западной философии, тем самым принижая значение русской философской школы.

Противостоит Кожарову профессор Богучаров. Нет, это не злодей, написанный чёрными красками; его характер сложный, противоречивый, в нём органически сливаются хорошие и дурные качества.

Изменилось после войны время. Теоретические соловьи на все лады пели одну и ту же песню – «прекрасное – наша жизнь», а «наша жизнь – прекрасна».

И Коновалов, как и некоторые другие писатели, стал следовать в творчестве этой теории, которая впоследствии получила название «пресловутой» теории бесконфликтности.

В 1948—1949 годах Коновалов «подредактировал» роман, а через несколько лет писателю пришлось возвращаться к тому, что было в первых изданиях.

Александр Фадеев, высказавшись за переиздание «Университета» (в письме к Г. Коновалову от 7 мая 1955 года), назвав книгу «интересной», советовал посмотреть «все места, направленные против низкопоклонства, не в том смысле, чтобы изменить их принципиально, – нет, этим-то книга и сильна, – но, может быть, есть излишества? Тогда, естественно, жали в одну сторону, в деталях не разбирались. А не нужно было бы, чтобы вовсе отрицалась необходимость учиться у Запада, тому, чему следует учиться…».

Вот эти теории, теории социалистического реализма, конечно, испортили первозданность романа, его жизненность и подлинность.

Много лет Григорий Коновалов работал над романом «Истоки» (1959—1969) – о семье Крупновых, из которой вышли и воины, и строители, и партийные работники, и дипломаты. За этот роман писатель получил Государственную премию РСФСР.

Большой интерес вызвали и романы «Былинка в поле» (1970), «Предел» (1974), «Благодарение» (1983).

«Былинка в поле» переносит нас в 20-е годы, в одно из сел Пермской губернии. Тема романа традиционная, но Григорий Коновалов ни в чём не повторяет своих предшественников. Своеобразны характеры главных действующих лиц, крепок и индивидуален язык художника. Роман Григория Коновалова привлекает внимание но только острыми событиями и драматическими положениями, с описания которых он начинается, – действие потом замедляет свой темп, входит в спокойные берега, становится чуть-чуть замедленным.

И хотя писатель много внимания уделяет социальным преобразованиям на селе: его герои готовятся к новой жизни в колхозе, думают, спорят, на этой почве происходят и трагические и комические эпизоды, – но всё-таки главный интерес художника – в исследовании душевных переживаний. Вот почему писатель часто оставляет человека наедине с собой, со своей совестью.

Суровой и нелюдимой слывёт в Хлебовке Василиса Чубарова. И никто не догадывается, что именно она «молча, не выдавая себя» помогала людям то куском мяса к празднику, то мукой в самое трудное перед новым урожаем время. Незаметно любовалась работой своего мужа Кузьмы, а если он обернется, «глаза её наливались синим холодом». Председатель сельсовета Острецов, совестливый, умный, преданный революции человек, в чайной неожиданно заиграл на двухрядке «Боже царя храни», два старика встали и хриплыми голосами стали ему подпевать. Оказалось, что этим самым он хотел выявить «всю замаскировавшуюся контру» и строем отвести в милицию. Тимка Цевнев – «парень честный, любопытный» – во время коллективизации чуть ли не на каждого направлял свой обличающий перст: «Один – кулак, другой – подкулачник». И удивительно было, как запросто решал судьбы сельчан этот совсем ещё молоденький паренёк.

Чуть ли не каждый персонаж в романе бьётся над решением жизненно важного вопроса: «Господи, почему нелады в доме моём, – металась в своих думах Василиса. – И когда фальшь-то началась? И почему ныне все такие изнутри разветренные». «И как же получается у меня шиворот-навыворот? Неужели рождён я для такой несуразной жизни?» – думал Автоном. «Все мы, люди, – ветки на одной берёзке. Что же получится, если начнем обрубать друг друга!» – взывал Егор Чубаров в один из самых решительных моментов коллективизации. «Разор семьи Чубаровых, стариков, как отзовётся на хлебовцах?.. Не шагнуть бы туда, где добро в зло превращается. Чуть неверный взмах, и полетит голова свойская», – урезонивал своих горячих единомышленников Максим Отчев. «Развивать надо жажду жизни. Смелый, дерзкий, деятельный должен быть человек… А пока плохо. Человек легко раним, самый банальный случай может его чуть ли не в тоску ввергнуть», – высказывался коммунист Колосков. «Жизнь почему тяжёлая и дикая? Одни выскакивают, других топят. Надо по совести, всё в общий котел. Всех уравнять до единого. Никто чтоб не высовывался, не задирал башку, как пустой колос. А кто сунется – стук его по макушке. Хватит, повысовывались индивидуально, артельно надо шагать», – гнул свою линию жизни бедняк и лодырь Степан Лежачий…

Коновалова интересует прежде всего то, что происходит «внутри» человека. «Слова у всех людей одинаковые, а умыслы несхожие», – говорит Кузьма Чубаров. И для Коновалова внешнее – только форма проявления внутренних процессов. Там, где автор следует своему правилу, он достигает высоких вершин художественности.

Сложными, глубокими и предстают его герои Кузьма Чубаров, его сыновья Автоном и Влас.

Влас в пору Гражданской войны, вместе со своим духовным наставником Угановым, сыном князя Дуганова, «свою борозду норовил резать». Против царя и помещиков шли они со всем народом, с белыми Уганов и Влас тоже люто сражались, а когда началась продразвёрстка, отошли от красных в сторону.

Красным продотрядником вошёл на родной двор Влас Чубаров. Не узнал его тогда отец, возмущённый тем, что пришли к нему выгребать его трудовой хлебушек. «Даже робкая птица бросается на разорителей своего гнезда. Кузьма коршуном залетел в амбар и рубанул солдата скребком. Увез тогда раненого Власа Уганов, и ожила в нём вера в особенную святую судьбину русского крестьянина, кормильца суетного городского племени, хранителя благостной, извечной тайны неподатливой жизнестойкости».

Метался Влас между двух огней: «Сузилось с того дня поле угановской крестьянской правоты до размера овчинки, с неё-то и оступился Влас незаметно для себя». Вечером накануне Нового года после долгих скитаний тайно пришёл Влас в свой родной дом, прятался в хлеву, там-то и нашёл его отец Кузьма Чубаров, ввёл в дом. Обняла своего долгожданного мать Василиса. Восемь лет пропадал Влас в чужих краях. Трудно узнать в этом матёром широкоплечем и большеруком мужике того двадцатилетнего парня, которого провожала она на войну. Вернулся сын, а радость встречи быстро пропала. Влас вынужден скрываться под чужим именем: «Природное имя моё изветшало… Ну, да всё оправдается, только бы с линии не сойти… Сейчас я чуток выныривать начинаю, а то вить на самом дне омута задыхался. Жизнь поверх меня бежала. Как облака над дорогой плывут, а дороге-то ужасно скушно дрогнуть на одном месте вечно». По словам отца, вся его беда в том, что доверился Уганову, сгубил себя. Не по пути крестьянскому сыну с сынком князя Дуганова.

Влас чёрной молвы страшится, а поэтому пусть родители отслужат по нему панихиду. Он им оставит документы о своей смерти, а сам будет где-нибудь недалеко тихо доживать век. Отец протестует: каяться надо, с открытой душой путь короче. Нет, возражает мать: око за око, зуб за зуб – так надо жить среди людей, покуда они-де станут братьями друг другу… Кровь за кровь – на этом жизнь заквашена.

Так и уехал Влас из родительского дома, тяготясь своим раздорожьем. Родители не указали ему правильную дорогу. Поселился он недалеко от родной Хлебовки, стал работать в совхозе кузнецом, началось для него «тяжёлое перелопачивание своего пройденного пути». Казалось, что все скитания и искания позади. Только не суждено его мечтам о тихой, спокойной жизни сбыться. Нашёл его Уганов и снова поманил за собой. Некогда Уганов мечтал быть духовным поводырём всего отборного крестьянского сословия. Отказался в пользу крестьян от унаследованной от отца земли. Надеялся, что со временем крестьяне вступят в равноправные отношения с городом; рабочие дают машины, крестьяне – хлеб, мясо, молоко. Образуются две партии в парламенте – городская и сельская. Хлебороб с оружием зорко станет охранять свои земли. Слабые уйдут в города, на земле останется элита. Редчайший сплав Руси и Азии, певучая скифская кровь. Реки в берегах, океаны в берегах, придающих им глубину и форму. А ну, разлей воды ровным слоем по земле – заболотятся. Так и духовная Жизнь народа самоуглубляется в здоровом; хранит и умножает моральную красоту избранное Богом племя крепкоплечих мужиков и грудастых баб.

Эти мысли Уганов внушает и Власу Чубарову, напоминая, что «опасно терять русское начало, своё издревле единение»: «Европейский коммунизм нам не подходит. Не привьётся, как бы ни старались безродные революционеры-коммунисты. Им бы стереть нашу самобытность попроворнее. Чай, не забыл: в революцию разрушали с безжалостным размахом, как в чужой стране». Влас Чубаров тоже думает о судьбе России: «Россия вот тут, в душе, сидит, а какое ей предназначение – не знаю. Ночами-то иногда места не нахожу, будто гвоздями постель проросла…»

Уганов пришёл к Власу неспроста накануне коллективизации: надеется опереться на него в борьбе с советской властью, настраивает против коммунистов и комсомольцев. Но у самого Власа открылись глаза: «Лучше тюрьма, смерть, чем задыхаться в петле – давит чужое имя». Он признаётся Уганову, что хочет открыться властям, но погибает от руки Уганова, увидевшего, что Влас уходит из-под его подчинения: идея, которой посвятил свою жизнь, не терпит раздвоенности душевной. Качался Влас, как былинка в поле, из стороны в сторону, так и погиб беззащитным и одиноким.

«Характер – целый самостоятельный мир и в то же время живой человек, а не аллегорическая абстракция какой-нибудь черты… Известно, что многосторонность и полнота характера выступают слитно в действиях героя. Но это ничего общего не имеет с разбросанностью, с мнимой широтой и показным разнообразием» – этими мыслями Г. Коновалов делился в период работы над «Былинкой».

В характере Автонома Чубарова как раз нет мнимой широты и показного разнообразия, в его поступках ощущается цельность натуры, сложной и противоречивой.

Сильным, рачительным хозяином обещает стать Автоном. Слов на ветер не бросал. С десяти лет копался в земле, не просыхая от пота. Но как ни бился Автоном в хозяйстве, а всё не мог купить третьего коня. Вот и сейчас пришлось сдать пшеницу в счёт дополнительного обложения, уже второго за эту зиму. Да и быка продавая, продешевил на базаре, где уже стали устанавливать свои порядки люди с обрезами. Трое подошли к нему, пообещали, что если он продаст пшеницу государственным закупщикам, то домой не доедет: посоветовали везти домой пшеницу, зарывать её в яму, лишь бы не досталась советской власти – довольно ей мудровать над хлеборобом, пусть рабочие и все городские «железо гложут, протоколами и постановлениями закусывают». Серьёзно задумывается Автоном. Сплошное раздорожье. На базаре грозят обрезом, а председатель сельсовета Острецов упрекает в том, что он рыло воротит от новой жизни, умнее всех хочет быть. А в чём он виноват перед людьми? В том, что покупал книги, жадно вчитывался в каждую строчку, отыскивая ответы на вопросы: «Кто он такой? Зачем и как живёт?» «На бегу, в работе нащупывал Автоном своё место на земле, сердцем ждал крутых перемен – то опасливо, то томительно-горячо». Новое и старое уживается в его характере. Быть бы Автоному одним из коренников, да Влас перешёл ему дорогу, а пристяжным-то становиться не больно хочется: «Ходил Автоном среди молодёжи, как меченый баран в стороннем стаде, – ни свой, ни чужой. Нехотя, и то лишь благодаря Тимке Цевневу, приняли Автонома в комсомол. А дальше пути заказаны». От этого смутно становилось на душе. Корми их хлебом, думалось Автоному, а командовать будут другие. Ведь даже неграмотный отец и то председательствовал одно лето, потом, правда, сместили его всё за того же Власа. Отец и мать уговаривают его жениться. Какая там женитьба!.. Нет, не работник он сегодня: измаялся душой, постоянно думая о своём будущем. Как жить – вот загвоздка. По старинке не проживёшь. Да и не хочет он. Есть силы в душе, размахнуться охота. Человек же он, хочет свою жизнь прожить открыто, без страха, без двуличия. Отец порешил Марьку сватать, спрашивал его согласия. А что ему думать-то? Все девки в Хлебовке – дикое племя, одна темнее другой. Ясно, Марька ему нравится больше всех. Но уж больно людей робеет. Да и без венца не пойдет, а он, комсомолец, к попу не ходок. А какой у неё голос! Соловьям на зависть, чистый и сильный.

А Марька и не знала, что судьба её решена. Она другого ждала, а тот всё не шёл и не шёл. Горько заплакала Марька на девичнике. Беспокойно было на душе и у Автонома. Глядя на плачущую невесту, он испытывал и жалость, и злое недоумение. Трудно понять, почему она плачет, словно на казнь её ведут. Не хочется замуж – не ходи.

Трудное время, жизнь новая ещё неизвестно как повернется. На третий день после свадьбы исключили из комсомола Автонома за венчание в церкви. Крепкого мужика выбили из седла. С той поры охладел Автоном к жизни, к хозяйству, к родным, к Марьке. Кто бы мог подумать, что в Автономе Чубарове столько дикой ярости, безрассудства. Ведь до женитьбы на Марьке он слыл завидным женихом, а тут словно подменили. Внимательно и чутко художник исследует его душу, тонко мотивируя все его поступки, порой противоречащие друг другу.

Кротостью, лаской, покорством думала Марька угодить мужу и его родне. Вставала раньше всех, пряла, доила коров, топила печь, мыла полы. Марька и окружающие терялись в догадках, почему он дерётся.

Ничего не мог с собой поделать Автоном. Противоречива стала его жизнь после женитьбы: без Марьки тосковал, не находя себе места, а увидит её – разорвать готов.

Тайком вспахал десятину на госфондовских землях. Глядел-глядел на чернозём да и начал пахать. Жалко стало, что такая земля холостой остаётся. Вот и засеял, а на душе беспокойно.

Автоном и Марька испытывали чувство неприкаянного одиночества, замкнувшись в себе и не ища поддержки в окружающих людях, а те дивились, что не слышат голоса редкостной певуньи. До песни ли, если муж своими пудовыми кулаками охаживал ее? Но всё больше укреплялся в ней протест, поднималась женская гордость и сила духа. И наступил такой момент, когда она осмелилась возразить, и все увидели не забитое существо, а гордую от сознания своей правоты и обаятельную женщину. И если раньше Автоном всё время поглядывал на сторону, сокрушаясь, что женился на бессловесной Марьке, а не на развязной Люське, то сейчас, приглядевшись, он меняет к ней своё отношение.

Стал больше понимать её душу: столько нежной кротости было в её плавных движениях, что ему становилось страшно и дико лишь при одном воспоминании, что когда-то бил её. Другое теперь тревожит его: не может понять, в какое время и с какими людьми живёт и чему сам предназначен. В нём всегда жил рачительный хозяин большой земли. «Хочу быть хозяином земли… не только своей. Пусть не гоношатся, не висят надо мной. Кто хлебом кормит страну, у того и права большие», – говорит повзрослевший Автоном Чубаров.

Драматичны судьбы Василисы и Кузьмы Чубаровых. Сильные, умные, добрые, смелые люди, а жизнь не удалась им. Любят друг друга, а душевности в их отношениях нет. Кузьма внешне ничем не проявляет своей заинтересованности в жизни, словно надломилось в нём что-то, а между тем голова его полна раздумий и сердце бьётся в тревоге и волнении за близких и родных. Его высказывания о жизни, о предназначении человека глубоки и интересны, оценки людей точны и оригинальны.

«Былинка в поле» – роман о судьбах наших отцов, без сомнения и страха принявших новую жизнь и много сделавших для того, чтобы эта новая жизнь пошла по глубокому и правильному руслу.

Чётко и ясно выявляются симпатии и антипатии Григория Коновалова. Он любит честных, душевных, бескорыстных. И не любит тех, кто лицемерно угодлив, корыстен, бесчестным путём пытается устроить свою жизнь как можно вольготнее и веселее. Нет счастья тем, кто строит своё счастье на подавлении других, на подавлении их свободы, ущемлении их личности. Неправедно живущие в конце концов терпят крах. А к неправедно живущим относятся и те, кто пытается прикрыть ложно понятым благополучием свои душевные раны и страдания. Человек живёт на земле один-единственный раз. Каждый человек должен выполнить свой долг на земле – своим трудом украсить её, оставить по себе добрую память, отдавая всего себя людям, обществу, народу.

Эти мысли в различных вариациях развиваются Григорием Коноваловым в рассказах и романах. Сама форма романа позволяет художнику дать и объёмный широкий фон, показать столкновение характеров.

Коновалов с жадностью всматривается в окружающий мир, душа его широко распахнута для всех человеческих чувств и переживаний. В статье «Планета щедрая Ямал» он делится своими впечатлениями после поездки по Тюменской области. Он побывал в доме декабриста Муравьёва-Апостола, на могиле Ершова, полюбовался на стене Тобольского кремля портретом из керамики Ремезова, одного из «многосильных работников русской культуры времён Петра Великого». Отсюда убегал в кандалах Устим Кармелюк.

«В Тобольске, – пишет Г. Коновалов, – корневая Система нравственных, духовных подвигов поколений выступает во всей своей драматической и прекрасной могучести, как круто замешенная глава лишь помаленьку создаваемой Поэмы многонациональной Отчизны нашей».

Его влекут к себе люди серьёзных характеров, в которых органически сливаются самые существенные качества народа: пытливость и смелость, нравственная сила с жизненной устойчивостью. Ценит он в человеке и трезвость мысли, нравственную требовательность, душевную тактичность.

Главный итог этой поездки в признании Коновалова: «А ведь мелковато заглядываю в жизнь, не добираюсь до тех духовных богатств народа, до которых доходили отцы и деды наши по литературному делу. Не оскудела же человеческая душа со времён Достоевского и Толстого!» И он ничуть не кокетничал, признаваясь в этом. «Всё, что написал, – это всего лишь разминка. Статьи – впереди».

Как-то он признался: «Настоящая литература не знает запретных тем. Только из-за непонимания природы художественного самоосознания народа пытаются некоторые бойкие расстелить ковровые дорожки перед художником, забывая, что художник босиком идёт по непроторённому. Человек, семья, классы, партии, народы с их философскими, политическими, нравственными системами, с военными потрясениями и миром, с повседневными горестями и радостями, с тайной жизни и смерти, – всё является сферой художественного исследования и изображения. Одно лишь требование предъявляет жизнь к литературе (как и к науке: философии, истории) – искать правду. Новая литература заявляет о себе талантливо, возвращает русскому слову полнозвучие, смысловую значимость. Хочется и мне не отстать от моих молодых современников, написать такое, чтобы мои родные читатели остались довольны».


Коновалов Г. Истоки. Роман: В 2 т. М., 1969.

Коновалов Г. Былинка в поле: Роман. М., 1970.

Иван Фотиевич Стаднюк
(8 марта 1920 – 29 апреля 1995)

Родился в селе Кордышевка в Винницкой области в крестьянской семье. Учился в сельской школе. В 1939 году служил в Красной армии и активно изучал русский язык, потом окончил военно-политическое училище и младшим командиром Красной армии выехал в мае 1941 года в Белорусский военный округ, где его и застала война. Побывал в трудных, трагических условиях войны, когда трудно было предполагать, что останется жить. Вскоре лейтенанта Стаднюка назначают во фронтовую газету, он часто выезжает на передовую, пишет заметки и очерки на героические темы, о подвигах и мужестве солдат и офицеров. В 1943 году стал майором, потом подполковником, не раз был награждён боевыми орденами и медалями.

После войны работал в журнале «Советский воин», в Военном издательстве, вскоре поступил в Московский полиграфический институт на редакторский факультет, который окончил в 1957 году. В это время одна за другой стали выходить сборники его рассказов и повестей «Максим Перепелица» (1952), «Сердце солдата» (1954), «Люди с оружием» (1956), «Место происшествия – фронт» (1960), «Сердце помнит» (1962). Уже в первом сборнике создан неповторимый национальный образ Максима Перепелицы, образы его односельчан, пронизанные острым юмором. Однако повесть при всей её неповторимости страдает приукрашенностью, бесконфликтностью. «Максим Перепелица» привлёк деятелей киноискусства, в 1955 году был снят фильм, в котором образ Перепелицы создал замечательный актёр Леонид Быков. Ленту до сих пор показывают по разным программам телевидения как фильм яркий и оригинальный.

В начале 1960-х годов Стаднюк начал работу над романом «Люди не ангелы» о коллективизации, о своих родных и близких по селу, испытавших все тяготы этого времени. Книга вышла в 1962 году в издательстве «Молодая гвардия», через три года была готова вторая книга романа. В ходе публикации произведения писатель получил множество писем, в которых слышался голос читателей, думающих об остроте поднятых проблем.

Такую книгу давно ждали, книгу, которая бьёт прямо в сердце, столько в ней острых проблем, раздумий о прошлом, настоящем и будущем.

С первых страниц чувствуешь, что роман написан настоящим художником: так зримо, пластично умеет автор передать и детские черты характера (непосредственность, наивность, ребячливость), и переживания взрослых. Мастерски Стаднюк показывает социальные перемены в жизни украинского села накануне коллективизации и бытовые подробности, житейские мелочи, незначительные детали, со всей конкретностью и исторической правдивостью воссоздающие недалёкое прошлое. Платон Ярчук, Степан Григоренко, Христя приковывают к себе внимание резко выраженной индивидуальностью, добротой, человечностью, великодушием, мужеством, с каким встречают выпадающие на их долю страдания и невзгоды. А уж страданий и невзгод предостаточно выпало на долю героев Стаднюка.

Выходит, что это новая книга о коллективизации, о двойстенности середняка, о преимуществах колхозной жизни? А не хватит ли? Ведь есть же «Поднятая целина» М. Шолохова, «Ледолом» К. Горбунова, «Перелом» Д. Зорина, «Бруски» Ф. Панфёрова, «Хроника одной жизни» С. Малашкина и десятки других талантливых романов и повестей, где по горячим следам событий воссоздана грандиозная картина ломки единоличного хозяйства и перестройки его на коллективных началах. Но книга Стаднюка интересна прежде всего новизной подхода, новым осмыслением явлений, которые иной раз рассматривались односторонне, то в радужном, то в чёрном свете, кроме, конечно, «Поднятой целины» М.А. Шолохова.

В романе Стаднюка много лирических, драматических и юмористических сцен. Семилетний Павлик нашёл ружье, думает подстрелить своих недругов, вскоре пришёл отец, а за ним председатель сельсовета и милиционер, ружье арестовали, милиционер составил протокол, и вдруг Платон Ярчук берёт это ружьё и ломает его пополам: это игрушка, а не ружье, и все покатились со смеху:

«Затем взорвался густой, надсадный хохот, от которого со звенью дрогнули стёкла в доме. Председатель сельсовета, ухватившись руками за живот, стонал и корчился от смеха.

– Что же ты дурака столько валял, товарищ Ярчук?! – обозлился милиционер, но тут же и сам залился тонким, бабьим смехом» (Стаднюк И. Люди не ангелы. М., 1968. С. 19).

Заговорили о колхозах, большинство решило посмотреть со стороны: получится – вступят, не получится – вступать подождут. Платон Гордеевич внял совету богатейшей Оляны, сделал тайник и спрятал половину урожая. «И началось непонятное… «Не хочешь записываться в колхоз? Плати деньгами или натурой налог! Уплатил! Вот тебе ещё налог. Нечем платить? Давай сюда избирательные права и пошёл вон из села…» Многих упорствующих середняков причислили к кулакам и во имя святого дела раскулачили неправедно», – со всей беспощадностью писал И. Стаднюк (Там же. С. 55).

Как-то Платон Гордеевич вышел из хаты, а вокруг полно односельчанок: только что он выгнал пятую вдову, на которой он хотел жениться, Павлику нужна мать, а он никак не подберёт себе жену. Оглянулся на хату и увидел: жирными буквами написано, что здесь живёт старый кобель. С ожесточением Платон лопатой стал соскребать этот дёготь. Так бытовые и политические проблемы поочередно встают перед Платоном Ярчуком, мучая его своей кажущейся неразрешимостью. Среди предполагаемых жён Платона Ярчука оказалась и Оляна, но и она не подошла Платону Ярчуку.

Степан Григоренко и Христя давно любили друг друга, но она вышла замуж за Олексу Якименко. А как только начали раскулачивать, Олекса Якименко, крепкий середняк, не выдержал и повесился. Наконец-то Христя, овдовев, вышла замуж за Степана Григоренко.

Года через два колхозной жизни из-за неурожая пришёл в Кохановку голод. «Грозное, холодящее душу чёрное слово. Кто не испытывал голода, тот не в силах вообразить, сколько рождает он человеческих страданий. Ничего нет ужаснее для мужчины – главы семьи, чем сознание своей полной беспомощности перед печальным, умоляющим взглядом жены, которая не знает, чем накормить детей… Первыми умирали от голода мужчины. Потом дети. Затем женщины. Но прежде чем уйти из жизни, нередко люди лишались рассудка, переставали быть людьми.

Недавно Платон Гордеевич увидел такое, что волосы зашевелились под шапкой» (Там же. С. 104).

На три Георгиевских креста, полученных ещё в Русско-японскую войну, Платон Гордеевич из Винницы привёз торбу с ячменной крупой. Платон Гордеевич всё понимал, понимал, что нужно помогать рабочему классу, кормить красноармейцев, нужен хлеб стране. Но разве необходимо при этом разорять село? «Не в силах он был постичь, что у рычагов сложнейшего государственного механизма республики кое-где стояли люди, готовые – одни со злым умыслом, а другие по своему неразумению – пожертвовать и той курицей, которая несёт золотые яйца, лишь бы «дать план», «отчитаться перед центром», «не остаться в хвосте»… Недобитые враги пакостили партии, чтобы посеять беду, вызвать недовольство в народе и ослабить страну, а карьеристы заботились о том, чтобы усидеть в «руководящих креслах»… А тут ещё неурожай…» (Там же. С. 112). Такова была правда времени.

Вскоре после этих раздумий Платона Гордеевича арестовали и предъявили обвинение, что он каким-то образом связан с подозрительными людьми, которые прятались у Оляны Басок и которые приказали ему сформировать сотню повстанцев. Не было этого, всё это выдумки и ложь. Но следователь настаивал и дал ему бумагу и ручку, чтобы он всё подробно описал. «Платон послушно поднялся со стула и уселся на мягкий, обитый чёрным дерматином диван… И потянулись дни и ночи, слитые в единую тусклую боль души, в цепь обжигающих сердце мыслей, – трудных, то и дело наталкивающих на неразрешённые вопросы. Перебирал в памяти, как вещички в мешке, все запомнившиеся события своей жизни. Думал и о том, чего сам не помнил, но о чём слышал от других… Многовато беды выпало на одну его жизнь. Если взболтать беду с радостями и попробовать на вкус, сладости и не уловишь – одна горькая горечь» (Там же. С. 135). Два года просидел в тюрьме Платон Гордеевич, а потом освобождён, доказали, что арестован по ложному обвинению, но получил семь лет за украденный на колхозном поле мешок семенного зерна…

Павел подрос, поступил в военное училище, а вскоре его вызвал полковник и сообщил, что у него полно раскулаченных и осуждённых родственников, а значит, исключается он из училища, но зачисляется рядовым красноармейцем в часть. Павел и Тося должны были вступить в брак, но началась война, перечеркнувшая все планы.

Хорошо знает своих героев Иван Стаднюк. Знает не понаслышке – вместе с ними он рос, переносил первые трудности, переживал взлёты и падения кохановского колхоза. И даже когда судьба разлучила его с родным селом, в думах никогда не расставался он с землёй своих отцов, с той соловьиной Винничиной, которая навсегда осталась в сердце «самой близкой к небу, самой живописной и песенной землей на планете». «Такого мнения придерживаюсь я, наверное, потому, что там, в селянской хате, родился и вырос, что всё там начиналось для меня впервые в жизни – от первого, самого дорогого слова «мама», от первого шага по глинобитному полу, от первой боли, первого радостного сознания, что я человек. Всё, что есть во мне, в моём сердце, – доброе и дурное, – все родилось там, и я не стыжусь восторженности, когда думаю и пишу о родном крае, о дорогих моих земляках» – так писал Иван Стаднюк о родной Винничине в очерке «Любовь моя и боль моя». Эта восторженность – любовь к родной земле – ярко проявилась в романе «Люди не ангелы».

Человек – сын земли, часть мира. Мать-земля для счастья своего сына готова небо пригнуть, если б могла. И человек должен тем же отвечать своей кормилице – любить её, не давать в обиду. Обокрасть землю – «значит поселить в сердце матери бездонную скорбь». В обжигающих мыслях Платона Ярчука: «Помните: выстреленную пулю вернуть нельзя; помните: убивать невинного – значит обеднить мир, посеять человеческую скорбь и хоть клочок земли, но омертвить. Никого пусть не утешает, будто память о человеке в вечности не вечна. Надо знать другое: бессмертна скорбь матери…» – вот философский ключ романа, гуманистический пафос Ивана Стаднюка.

В 70-х годах Иван Стаднюк задумал написать роман о минувшей войне. Сначала он предполагал назвать роман «Генералы видят дальше», под таким заглавием роман анонсировался в журнале «Октябрь». Но потом творческий замысел углублялся, охват героев и событий расширялся до того, что в роман вошли и Сталин, и Молотов, крупнейшие генералы и командующие фронтами. От замысла об «окопной» правде, которую он сам пережил, в которой принимал участие, остались только отдельные эпизоды, связанные с лейтенантом Иванютой. Стаднюк поднял исторические документы, познакомился с Молотовым, с работниками Генерального штаба, изучил воспоминания известных генералов и маршалов Советского Союза и фашистской Германии, наркомов тех лет, порой неопубликованные. Этот длительный процесс освоения документов и личных фронтовых переживаний подготовил большое эпическое полотно с названием «Война». Первую книгу романа Стаднюк закончил в 1969 году, вторую – в 1973 году. Обе книги опубликованы в журнале «Октябрь», позже вышли в Военном издательстве в 1974 году.

В книге «Исповедь сталиниста» Иван Стаднюк подробно рассказывает о встречах с Молотовым, о том, как он сидел в кресле Молотова, в котором сидел Иоахим фон Риббентроп и разговаривал с Гитлером, о том, как 16 октября 1941 года, во время паники в Москве, Хрущёв сообщил Сталину, что Генеральный штаб уехал в Куйбышев, на Ярославском вокзале стоит железнодорожный состав, в который погружена мебель из его кунцевской дачи, Политбюро приняло решение об отъезде Сталина в Куйбышев. Хрущёв потом признавался, что Сталин грубо выгнал его из своего кабинетеа и отдал приказ о проведении военного парада на Красной площади 7 ноября 1941 года, а также в Воронеже и Куйбышеве. И. Стаднюк спросил Молотова: «Как бы развернулись события, если бы Сталин осенью 1941 года покинул Москву?» Ответ Молотова был однозначен: Москва бы пала, рухнул бы Советский Союз, распалась бы коалиция антигитлеровских государств, не появился бы и второй фронт, отвлёкший много фашистских дивизий.

Возникли и сложности с публикацией первой и второй книг романа «Война», «которые прошли сквозь густые сита двух отделов ЦК КПСС, Главного политуправления Советской Армии, Института марксизма-ленинизма, Главлита, военной цензуры» (Стаднюк И. Исповедь сталиниста. М., 1993. С. 349). Когда первую книгу набрали в журнале, Стаднюк отправил вёрстку В.М. Молотову с письмом, которое приводится здесь полностью:


«Дорогой Вячеслав Михайлович!

Посылаю Вам вёрстку 1-й книги романа «Война» (название, возможно, изменится).

К сожалению, мне пришлось пойти на небольшие уступки редактуре в главах, которые вы читали раньше. Но я внёс в них и значительные дополнения.

Роман принят журналом «Октябрь» и планируется к выпуску в свет в январском номере 1970 года. (Роман опубликован в декабрьском номере 1970 года. – В. П.) Времени для работы над вёрсткой – в обрез.

Очень прошу Вас, Вячеслав Михайлович, прочесть в первую очередь подвергшиеся доработке главы: 9, 10, 11-ю (стр. 171—187) и две новые главы – (стр. 187—189) и (стр. 228—234). Буду Вам искренне благодарен за любые замечания.

Ещё раз оговариваюсь, что единолично несу полную ответственность за всю историческую и философскую основу романа, в равной мере как и за всё художественно домысленное. Заранее благодарю Вас!

С глубоким уважением И. Стаднюк. 10 дек. 1969 г.».


И ещё один эпизод из творческой истории романа. Когда была опубликована первая книга романа, Леонид Максимович Леонов пригласил Стаднюка к себе на дачу. «Сделав ряд замечаний по языку и стилю книги, – вспоминал И. Стаднюк, – он вдруг сказал:

– Вы не боитесь говорить о раздумьях, даже колебаниях Молотова, но, кажется, не решаетесь заглянуть, что творилось в душе Сталина в первые дни войны. Почему вы не пишете его «изнутри», не вторгаетесь в его внутренний мир, в его чувства и мысли?

Я ответил Леониду Максимовичу, что Молотова более или менее смело пишу «изнутри», так как встречаюсь с ним, подолгу беседую, ощущаю его характер и, что важно, он потом читает написанное мной и выражает к нему своё отношение. Писать же так о Сталине не решаюсь, а изображаю его через восприятие того же Молотова, Жукова, Шахурина.

– Тогда вы взялись не за своё дело, – жестковато заметил Леонов. – Или бросьте писать роман, или пишите Сталина, как полагается художнику.

Для меня это был великий урок… Затем засел за вторую книгу. Когда она была опубликована, Леонид Максимович позвонил мне по телефону и ободряюще сказал:

– Вот видите! Получается у вас Сталин! Я верю в него.

Урок нашего величайшего мастера пошёл мне на пользу» (Там же. С. 349—351).


Стаднюк И.Ф. Люди не ангелы: Роман: В 2 кн. М., 1968.

Стаднюк И.Ф. Собр. соч.: В 5 т. М., 1985—1986.

Леонид Максимович Леонов
(31 мая (19 мая) 1899 – 8 августа 1994)

Родился в Москве, в Зарядье, в семье Максима Леоновича Леонова (1872, деревня Полухино Калужской губернии, – 1929, Архангельск), непрофессионального поэта, сына купца, вышедшего из крестьян. Максим Леонов подписывал свои стихи как Максим Горемыка и входил в литературную группу И.З. Сурикова (1841—1880). Много лет занимался журналистикой, общался с крупными писателями, издавал сборники стихов, перед рождением Леонида у него вышел сборник «Стихотворения», до этого Максим помогал отцу в торговле, но потом увлёкся рабочим движением, произнёс речь на похоронах Н. Баумана, в 1905 году открыл книжный магазин «крайнего содержания». В 1906 году магазин был закрыт, а Максим Леонов арестован, после суда больше года просидел в Таганской тюрьме.

В воспитании юного Леонида большое значение имел дед – Леон Леонович, который любил литературу, особенно древнерусскую и духовную.

Леонид рано увлёкся литературой, много читал, начал писать стихи, пробовал себя и как прозаик. Учился в Петровско-Мясницком училище (1909), затем окончил 3-ю московскую гимназию (1918). Часто бывал в деревне Полухино Тарусского уезда, полюбил природу, общался с мужиками, познавал жизнь и снова брался за стихи. Во время поездок в Архангельск, к отцу, который возглавлял газету «Северное утро» (1911—1920) и типографию, наблюдал жизнь на Русском Севере. Леонид Леонов читал статьи своего отца, который непримиримо относился ко «всевозможным бурлюкам, северяниным» и с одобрением – к Есенину и Клюеву, читал отцовские стихи, роман-хронику «Разбитая жизнь». Постепенно у Леонида Леонова формировалась эстетическая программа писателя-реалиста, идущего вслед за великими предшественниками. Впервые свои стихи Леонид Леонов напечатал в газете «Северное утро» (1915), затем – статьи и рецензии. Позднее Леонид Леонов критически отнёсся к своим стихам и прозе, увидел в них много подражательного, увлечение символизмом и народничеством. «В гимназические годы Леонов пишет сказку «Царь и Афоня», – сообщает Т. Вахитова, – рассказ «Валина кукла». После окончания гимназии уезжает к отцу в Архангельск, работает в газетах «Северное утро», «Северный день», знакомится с художником С. Писаховым, писателем Б. Шергиным. Встречи с «поэтами севера» открыли перед Леоновым мир русских преданий, нетронутой девственной природы, исконной былинной Руси с её поэзией и символикой» (Русская литература: Большая энциклопедия русского народа. М.: Институт русской цивилизации, 2004. С. 580).

Во время Гражданской войны Архангельск был в подчинении Антанты, там господствовало правительство с белогвардейским направлением. Максим Леонов продолжал заниматься журналистской деятельностью. Когда Красная армия освободила Архангельск, Максим Леонов был арестован, осуждён, получил год принудительных работ. А Леонид Леонов ушёл к красным, как журналист находился на пропагандистской работе. После ухода из Красной армии начал заниматься литературной деятельностью, писал иногда стихи, но всерьёз увлёкся прозой, издал книжки «Петушихинский пролом» (1923), «Деревянная королева» (1923), «Туа-тамур» (1924), «Конец мелкого человека» (1924) в Издательстве братьев Сабашниковых, на дочери одного из них, Татьяне Михайловне Сабашниковой, был женат. И собирал материал о недавних событиях в деревне во время Гражданской войны, собираясь писать о противоречиях, конфликтах, раздорах в одной семье. Роман назывался «Барсуки», опубликован в журнале «Красная новь» (1924. № 6—8), отдельное издание романа вышло в Ленинграде в 1925 году, что сразу поставило имя Леонова в ряд ведущих русских писателей. Ещё в ноябре 1924 года Л. Леонов получил письмо от Максима Горького, узнавшего о публикации «Барсуков» и четырёх небольших книжечек, с приглашением печаться в его берлинском «аполитическом» журнале «Беседа». Л. Леонов послал Горькому роман «Барсуки» и сборник «Рассказы» (М.; Л.: Госиздат, 1926) с тёплыми дарственными надписями.

А.М. Горький сразу выделил Л.М. Леонова как большого русского писателя, особенно его роман «Барсуки». Действие романа происходит в тяжёлое послереволюционное время, в 1920—1921 годах, когда революция вроде бы победила, но возникли экономические и продовольственные трудности, голод поразил многие области России, и правительство вынуждено было послать продовольственные отряды в хлебные районы России. Крестьяне, недовольные продразвёрсткой, поднимают мятеж. Мятеж возглавил Семён Рахлеев, на подавление мятежа был послан большевик «товарищ Антон», Павел Рахлеев. Так в этот критический для революции момент столкнулись два брата, вышедшие из одной деревни, но один так и остался деревенским по образу своих мыслей и поведению, а другой стал городским, прошёл школу революционной борьбы, выбился в красные командиры. Л. Леонов внимательно проследил внутренний мир двоих братьев, занявших противоположные стороны в борьбе. Вместе с тем в романе полнокровно показаны и город и деревня, Семён был приказчиком у купца, а Павел стал рабочим. Так определились их жизненные дороги, их конфликты и противоречия, которые писатель раскрывает безжалостным пером.

Леонов в это время очень много работает: ему заказали пьесу по роману «Барсуки» (премьера спектакля состоялась в Театре имени Евг. Вахтангова 22 сентября 1927 года), написал повесть «Провинциальная история» (Новый мир. 1928. № 1), закончил новый роман «Вор» (Красная новь. 1927. № 2—7), пишет новую пьесу «Унтиловск» (Новый мир. 1928. № 3; премьера спектакля «Унтиловск» состоялась 17 февраля 1928 года на сцене МХАТа).

«В те сроки без отрыву сидел за столом, – писал Леонов в декабре 1927 года Горькому, – по-азиатски, по 12 часов в день – работал. Я свиреп в такие сроки и жесток к ближним: кроме листа бумаги перед собой, я ничего не вижу. Я заболеваю темой и, пока не отшелушусь от неё, не имею воли побороть себя и угрызения совести моей. Может быть, в наше время это и правильно. Я всё время больше (хотя и тоже с запозданием!) прихожу к мысли, что теперь время работы с большой буквы. Работать надо, делать вещи, пирамиды, мосты и всё прочее, что может поглотить у человечества скопившуюся силу. России пора перестать страдать и ныть, а нужно жить, дышать и работать много и метко. И это неспроста, что история выставила на арену людей грубых, трезвых, сильных, разбивших вдрызг вековую нашу дребедень (я говорю об мятущейся от века русской душе) и вколотивших в неё толстую сваю под неизвестное покуда, но, по-видимому, основательное здание, судя по свае. В повести, написанной мною, не совсем развито это положение, но в пьесе непременно разовью. Мучительно, страшно, но как необходимо нам такое вот исцеление от «мечты напрасной» (помните, в «Унтиловске» расстрига говорит об ней) и прозрение для того, чтобы увидеть мир реальный, жестокий, земной, как он есть на деле…» (Горький и советские писатели. Неизданная переписка. М., 1963. С. 252).

Как только вышел отдельным изданием роман «Вор» (М.; Л.: Госиздат, 1928), Леонов тут же послал его А.М. Горькому, который высоко отозвался о романе. О романе высказались многие критики разных направлений. С программной статьёй «Проблема живого человека в современной литературе и «Вор» Леонида Леонова» выступил известный критик РАППа В. Ермилов: «Вор» не где-то на гранях литературы, он движется не по боковым её линиям. «Вор» – в том центральном, узловом пункте, куда, как в Рим, ведут все дороги, где перекрещиваются все вопросы, стоящие перед современной литературой. Таким узловым пунктом является проблема живого человека в литературе – того реального, с плотью и кровью, с грузом тысячелетних страданий, с сомнениями и муками, с бешеным стремлением к счастью, живого человека, начавшего жить на перекрёстке двух эпох, принёсшего в новую эпоху вековое наследие отцов, дедов и прадедов, часто не выдерживающего перенагрузки эпохи, – того живого человека, которого пытается показать в своём романе Леонид Леонов» (На литературном посту. 1927. № 5—6. С. 65). С полемической статьёй о романе «Вор» выступил критик «Перевала» Абрам Лежнев: «Намерение автора пробивается довольно отчётливо, это стремление показать «большого» человека, запутавшегося в противоречиях эпохи. Леонов указывает и на причину, по которой его большой человек запутался: недостаток культуры. Даже в такой трактовке в «Воре» – мало похожего на то, что нашёл в нём Ермилов. Но мы никак не можем признать в Мите Векшине большого человека. Мы вглядываемся в его лицо, сведённое судорогой вечного патетического страдания, и перед нами встают черты хорошо нам знакомого по прежним вещам «мелкого человека», этого центрального образа леоновского творчества. В Мите говорят все старые голоса: от Бурыги и Егорушки до Лихарева. Он надломлен, надорван, и его надрыв отдаёт достоевщиной и психопатологией, он занят устроением своего душевного хозяйства, он замкнут в себе, он корчится под колёсами истории. И мы должны верить, что этот человек, загнанный во мрак душевного подполья, и есть тот «живой», «новый» и проч., и проч. Человек, которого ищет наша литература!» (Лежнев А. Разговор в сердцах. М., 1930. С. 147—148).

На поток критических высказываний Л. Леонов вскоре ответил: «Вопрос психологического анализа – вопрос очень сложный. Я лично думаю, что нельзя заменить психологию рефлексологией. Пока будет жив человек, он будет как-то по-своему, индивидуально переживать, чувствовать, ощущать. Анализ этих переживаний для писателя не только закономерен, но и необходим. Он даёт ключ для понимания человеческой сущности» (Литературная газета. 1930. 24 сентября).

Деревенский мужик Николай Заварихин с первых страниц понимает, что Москва – город не простой, он по-простецки оставил багаж плачущей девушке, а вернулся – ни девушки, ни багажа не оказалось на месте. Точно так же произошло и в кабаке, где собиралось «дно» Благуши, в том числе и Митька Векшин, он захотел «блеснуть» богатством, но ничего из этого не получилось: у собравшихся в кабаке свои порядки и свои законы. Один за за другим появляются персонажи: дядя Николая Емельян Пухов, прозванный Пчховым, писатель Фирсов, собирающий материалы; в пивной Николай увидел чуть ли не всех действующих лиц романа, всю «залётную гулящую публику»: пышная красавица-певица, половой Алексей, скромный Митька, бывший помещик Манюкин, вот вошла сестра Митьки, артистка цирка, Николка сразу захотел с ней познакомиться… Потом Фирсов расспрашивает Митьку, Чикилёва, появляется Маша Вьюга, Зинка… читатель узнает биографию Митьки Векшина, он рабочий, затем – красный командир, потом «медвежатник»… Так драматично, весело и непринуждённо развивались трагические события, раскрывались характеры удивительного «дна» Москвы. Во время милицейской облавы Машка Вьюга вовлекла в свои объятия писателя Фирсова, дескать, любовники, Фирсов готов продолжать эти объятия и после облавы, но Манька тут же пресекла его попытки: «Ну, чем, тетеря, чем ты можешь меня прельстить?.. ни золота на тебе, ни чина. Что ты умеешь, кроме своих глупых писаний?» (Леонов Л. Вор. М., 2010. С. 192—193). У Николки Заварзина с Татьяной, артисткой цирка, которая почувствовала в нём мощь и силу, отношения наладились мгновенно, он взял бричку, отвёз Татьяну в лес, пошли гулять, а тут всё и произошло. Заварзин ремонтирует квартиру для совместной жизни. Татьяна предлагает ему деньги для предприятия, а он обещает платить ей проценты с этого долга: «Как мог ты о процентах заговорить, когда я всю себя без остатка тебе предала?» – «Расчёт дружбы не портит…» И вдруг, в бессознательном расчёте на грубое и действенное средство, привлёк её к себе… Было что-то бесконечно кощунственное в этой властной, стремительной ласке почти рядом с мёртвой девочкой за стенкой, но больше нигде вокруг спасенья не было» (Там же. С. 267). Татьяна решила уходить из цирка, но не получила поддержки от друзей и знакомых. Как-то Татьяна рассказала о Векшине такое, что это неожиданно сняло с его образа романтический ореол. А когда Векшин появляется на одном из торжеств, все сразу почувствовали, что он чем-то болен. И Фирсов предлагает свою разгадку этой болезни. Векшину всё время приходят ночью призраки тех, кого он сгубил во время Гражданской войны, не те, с кем схватился в равном бою, а те, кто был повержен его бессовестной злобой, одному из пленных офицеров он отрубил полруки… Вот они-то и приходят по ночам. За честными деньгами он пришёл к Саньке Велосипеду и видит, как корчится бывший его вестовой от жадности, но всё-таки деньги дал. А потом Векшин пришёл к Пчхову и признался в том, что он болен, и в своем доверительном разговоре они выяснили причины этой болезни. «На самом же деле Векшин в тот раз ко Пчхову вовсе не заходил… а… плутал по городу» (Там же. С. 368). Всё это придумал Фирсов в своей повести о Векшине, который с середины повести становился «почти ненавистной автору личностью»: «Он был вор и отребье своего класса, в походе таких, как он, п у с к а л и в р а с х о д без суда» (Там же. С. 369).

Для многих персонажей романа действие закончилось трагически: погибла артистка цирка Татьяна, заболела Машка Вьюга, рассыпалась фронтовая дружба Векшина и Саньки…

«Несмотря на бесспорный успех романа, – писал Олег Михайлов, – несмотря на отзывы Горького, писавшего о «Воре» и Ромену Роллану, и Стефану Цвейгу, несмотря на то, что роман, как видно, имел определённый – и очень высокий – литературный успех, Леонов через тридцать лет сел за стол и основательно переделал произведение. Летом 1957 года он приступает к переработке «Вора»; новая, вторая редакция завершена лишь в середине 1959 года. В беседе с корреспондентом «Вечерней Москвы» Леонов сообщил:

«В собрание моих сочинений не вошло одно из ранних произведений – роман «Вор», рисующий некоторые явления нэпа. Я всегда помнил о стилевых недостатках и промахах этого романа, который был начат 34 года назад… Мне захотелось уточнить, углубить идею и действие произведения, не нарушая притом сюжетной канвы.

Делать это оказалось трудно. Я думал управиться с этим делом в три недели, а вот сижу над ним уже больше года: фактически потребовалось многое переписать и написать заново. То обстоятельство, что один из персонажей романа является литератором, позволит мне теперь показать писательскую лабораторию на более расширенном опыте, – пишу-то я уже сорок лет.

Может быть, и не удастся сохранить в романе молодую наивность той давней поры… Зато, мне хочется надеяться, роман приобретёт некоторые новые качества, которых у него не было в первой редакции!» (Вечерняя Москва. 1958. 4 октября).

«Вор» в его двух редакциях являет нам пример подвижнической работы большого художника, который возвращается к своему произведению, оттачивая его и добиваясь предельного совершенства» (Леонов Л. Вор. С. 631—632, 634).

Накануне 30-х годов в писательских союзах, по предложению ВКП(б), заговорили о необходимости писать произведения на острую рабочую или сельскохозяйственную тему, повсюду началось строительство заводов и фабрик, началась коллективизация. Л. Леонов поехал в самую глушь, «в Муромские леса людей глядеть», как писал он Горькому 10 января 1928 года (Горький и советские писатели. С. 255), здесь намечалось строительство Балахнинского бумажного комбината. С трудом преодолевая устоявшийся крестьянский быт и суверия, преодолевая веру в монашескую праведность и всесилие, комбинат во главе с Иваном Абрамовичем Увадьевым был построен в кратчайшие сроки. Работая над романом, Леонов не сдерживал себя в описании недостатков при строительстве и излишнем поклонении Увадьеву. Игумен скита несколько раз кланяется Увадьеву, чувствуя в нём начальника.

«– Вы не кланяйтесь, не становой… не люблю.

– Не тебе, а высокому облику, что тебе на подержание дан, поклоняюсь!» (Леонов Л.М. Собр. соч.: В 6 т. М., 1953—1955. С. 11).

И сколько небывалых трудностей приходится преодолевать и начальнику, и инженерам, и строителям: «Рабочие ютились в дырявых сараях в дальнем горелом углу деревни, и убогим очагам не под силу было бороться с весенними холодами. Такие же лапотники, они жаловались на здешних мужиков, которые, вопреки устоявшейся славе сотинского гостеприимства, драли и за молоко и за угол, а вначале приняли чуть ли не в колья. Пока не обсохла апрельская хлябь, работы велись замедленно; ветку успели провести всего на три километра из одиннадцати, назначенных по плану; грунтовая дорога двигалась не быстрей. Не обходилось и без российских приключений; в Благовещенье ходили молодые рабочие в Шоноху и угощались в складчину у прославленных тамошних шинкарей, угощались до ночи, а утром уронили с насыпи подсобный паровичок, подвозивший материалы. Когда добрался туда Увадьев, человек тридцать, стоя по щиколотку в ростепельной жиже, вытягивали на канатах злосчастную машину, но той уже полюбилась покойная сотинская грязь. Тогда люди усердно материли её, как бы стараясь пристыдить, а потом долго, зябкими на ветру голосами пели вековечную «Дубинушку»; пели уже полтора суток, – достаточный срок, чтобы убаюкать и не такое» (Там же. С. 44—45). Персонажей в романе много, тут и председатель, тут и Егор Мокроносов, тут и Геласий, тут и Вассиан, тут и Сергей Потёмкин, заказавший эскизный проект небольшого бумажного предприятия, тут и Жеглов, у которого Потёмкин познакомился с Увадьевым из Бумдрева. Строительство заканчивалось. Увадьев предстал перед комиссией, ему так хотелось сдать комбинат своему заместителю, а на комиссии его спрашивают: «У нас составилось впечатление, что завоеванье социализма стало для вас завоеваньем женщины…» (Там же. С. 258), и ему показали фотографию, где он стоит с машинисткой Зоей, а он-то испугался, будто скажут о Сузанне. Так раскручивался сюжет романа «Соть». В конце романа Увадьев сидит на берегу реки, а вдали светятся огни Сотьстроя. Роман «Соть», написанный в 1928—1929 годах, опубликован в 1930 году.

В начале 1930 года по командировке Госиздата, «Известий», Наркомпроса Туркменистана из Москвы выехала бригада писателей в составе Вс. Иванова, П. Павленко, В. Луговского, Г. Санникова и Л. Леонова для знакомства с республикой, с культурой, с земледелием. Был подготовлен коллективный сборник «Туркменистан весной» (М., 1932), а одновременно с этим Л. Леонов написал повесть «Саранча» (1930).

13 октября 1930 года Горький писал Леонову:

«…вчера прочитал «Соть», очень обрадован – превосходная книга! Такой широкий, смелый шаг вперёд и – очень далеко вперёд от «Вора», книги, кою тоже весьма высоко ценю.

Анафемски хорош язык, такой «кондово» русский, яркий, басовитый, особенно – там, где вы разыгрываете тему «стихии», напоминая таких музыкантов, как Бетховен и Бах, не преувеличиваю, ибо – так воспринял, так гудит в «ушах души»… Имею право думать и утверждать, что «Соть» – самое удачное вторжение подлинного искусства в подлинную действительность и что, если талантливая молодёжь внимательно прочитает эту книгу, она – молодёжь – должна будет понять, как надо пользоваться материалом текущего дня, для того чтоб созидать из этого материала монумент текущему дню» (Т. 30. С. 186). В связи с этим хочется также напомнить читателям интересную мысль, высказанную Леоновым Горькому 21 октября 1930 года: «Мы в очень трудное время живём. Перестройка идёт такая, каких с самого Иеремии не бывало. (Иеремия тут со смыслом!) Всё вокруг трещит, в ушах гуд стоит, и немудрено, что в Вольском уезде, говорят, 65% мужиков страдают сердечными болезнями. Нам уж теперь отступления нет… и вот в этом пункте – о литературе. Время опасное, и о многом нельзя, хотят – чтоб о соцсоревновании, о встречном промфинплане и т. д. Ведь все это вещи – только маневрирование большого корабля. Не то нужно в нашей литературе. Есть особая (тут я очень неточно, ибо ещё не продумал) литературная философия людей, явлений, событий. В некоем величественном ряду стоят – Дант, Аттила, Робеспьер, Наполеон (я о типах!), теперь сюда встал исторически – новый человек, пролетарий ли? Не знаю, новый, это главное. Конечно, истоки в пролетариате… Я помню один разговор с вами, в Сорренто: «А вы будьте художником! (я тогда выл по какому-то невразумительному поводу). Правильно и даже очень, но быть только художником – это значит писать очень (порою!) неприглядный пейзаж действительности. Сейчас главное – хотеть, желать, делать что-то литературой. Ведь не то же главное, что брюк в продаже нет или что фининспектор нашего брата описывает. Итоги нужно делать, и жаль, что никто не понимает этого из тех, кто это понимать обязан…» (Горький и советские писатели. С. 256—257).

В этом же письме Л. Леонов сообщает, что «и дитё у меня разрастается до неслыханных размеров», здесь Леонов вспоминает о романе «Скутаревский», над которым он начал работать (Новый мир. 1932. № 5—9; отд. изд. – 1932).

С первых же страниц романа Скутаревский предстаёт в расцвете своего положения в обществе. В его памяти звенели «благоговенные клятвы юности о свободе, человечности и культуре», на ночь он целовал портрет Эдисона. Он так много сделал в энергетике, что его кандидатуру выдвигали на Нобелевскую премию. После революции его вызывали в Кремль и советовались с ним о возможностях его сотрудничества с новой властью. На английском языке Скутаревский беседует с американским журналистом о работе крупнейшей районной станции. Оба видят много недостатков на станции, однако американец говорит: «Вы идёте гигантскими шагами. Пока у вас только Кентукки, но лет через пятьдесят у вас будет уже свой Бостон». Он был когда-то инженером, а во время безработицы стал журналистом. Скутаревский молчаливо согласился с ним, но душа его «чадила и клокотала», «работу эту проектировал его сын, Арсений Сергеевич Скутаревский», что «заставляло его в этом разговоре конфузиться, раздваиваться и молчать». Но тут же распространился слух, что «суждения экспертизы крайне благоприятны». Скутаревский недоволен, а Черимов радуется тому, что было сделано на станции. Молодому учёному только тридцать, он больше верит графикам, которые «отличались отменным благополучием»: «Минутами, теряя надежду на собственную прозорливость, он уже протягивал руку разбудить учителя и, жертвуя всем, спросить в упор о значении обмолвки, и всякий раз не решался» (Леонов Л.М. Собр. соч. Т. 3. С. 13—16). На этих противоречиях знаменитого профессора и молодого учёного и строится композиция всего романа, от неразрешимых противоречий – и все недостатки развернувшегося строительства заводов, фабрик, всего-всего, в Советском Союзе. И Л. Леонов чуть ли не первым заметил это противоречие, которое сразу после победоносной войны дало о себе знать.

Сергей Андреич Скутаревский вошёл в свою квартиру и сразу услышал, что у жены кто-то разговаривает, он сразу «догадался, что это пресловутый Осип Штруф», который «приволок на продажу какой-то неописуемый шедевр» (Там же. С. 19). Скутаревский, вслушиваясь в разговор, подивился – «какую мошенническую фантазию следовало иметь, чтоб у дурацкого сосуда из-под оливкового масла отыскать плечи и ноги». Тут же вошла жена, которая словами Штруфа объяснила мужу, какую уникальную вазу они могут купить, Осип Бениславич может её продать Петрыгиным, а там, в столовой, «где одиноко выкашливался Штруф, имелись незапертые ящики, а плачевная репутация Осипа Бениславича требовала особого присмотра и осторожности» (Там же. С. 21). Доводы жены не подействовали на Скутаревского, он был мрачен, и она почувствовала беду: «Вокруг рушились инженерские благополучия, ломались карьеры, гибли репутации, распадались семьи…» Скутаревский вдруг увидел, что вместо привычного фагота «висел портрет длинноносого начальственного человека в берете и с выпяченной губой… было ясно, что это сам Штруф и есть, лишь в ненатуральном виде». Скутаревскому Анна говорит, что это портрет Франциска I, а он стоит на своём. Тут вмешался в разговор Осип Бениславович, он не отвергал своего сходства с французским королём, но, спохватившись, тут же отрекся: «Бумаги утеряны, а карточки хлебной за такое родство лишат». В полной зависимости от мнения Скутаревского жена его выставила Штруфа за дверь, а он думал о том, «что недалёк день, когда всё откроется и старинные клиенты, тыча всякими словами, погонят его взашей»… (Там же. С. 25).

В романе Леонида Леонова есть любопытный эпизод, который раскрывает суть произведения. Скутаревский – это крупный учёный старой формации, директор института 20-х годов, который не приемлет новые методы руководства. А эти методы проникают повсюду: «с слихим доносным удальством миражили в газетах у высокого начальства»; «Уж они пролетарскую физику выдумали и под этим соусом Ньютона прорабатывают. Галилея на прошлой неделе так разносили, что и на суде ватиканском так его, поди, не чистили!» – формулирует свои наблюдения один из персонажей романа, кстати не из самых положительных. И вот в эти дни в институт назначают Николая Черимова, бывшего партизана, комиссара, заместителем Скутаревского. Вскоре ему представилась возможность выступить перед коллективом и определить новые задачи, стоящие перед учёными. «Черимов имел достаточно времени и материала для изучения среды, которую ему поручено было перепахивать» (курсив мой. – В. П.). Перед Черимовым выступил один из старых учёных, стремившихся честно приспособиться к законам времени, но его представление о строящемся новом мире было наивным, он «прихрамывал на каждом политическом слове, слишком непривычном для области, в которой он работал». «Горькое и целительное лекарство, которое применила в отношении себя Россия, всё ещё отвергается политической медициной Европы» – эту фразу Леонов вкладывает в уста учёного Ханшина, так наивно пытавшегося приспособиться к новой обстановке.

Все ждали выступления Черимова, с приходом которого в институт связывали начало его разгрома и дисквалификации, начало падения Скутаревского. Но ничего подобного не произошло. Он завоевал доверие собравшихся, его выступление могло бы оказаться триумфальным, и собрание подходило к концу, когда произошёл эпизод, который один мог рассеять весь черимовский успех. «Среди поданных записок оказалась одна, без подписи, и Черимов, торопившийся закончить, с разбегу прочёл её вслух. Анонимный автор просил напомнить ему, где именно у Бебеля сказано, что для построения социализма прежде всего нужно найти страну, которой не жалко. Было так, точно выстрелили вдруг в Черимова из аллегорического букета, который подносили внезапные почитатели его большевистских талантов. С осунувшимся от неожиданности лицом… Черимов предложил анониму назвать себя» (курсив мой. – В. П.). Но конечно, никто не сознался. Скутаревский, злой и сконфуженный, сказал, что этот эпизод «позорит всех нас», а Черимов, также осудив анонима за безграмотность, сказал, что «фраза эта… приведена у покойного врага нашего Бисмарка». Скутаревский предложил найти по почерку автора анонимки, но Черимов, сохранив на всякий случай записку, подытожил этот эпизод: «Просто злоба обывателя никогда не соответствует их грамотности».

Эпизод разработан глубоко, Леонову не так уж важно, кто сказал, что строить социализм нужно в той стране, какой не жалко. Главное в том, что эта мысль возникла много лет тому назад и зажгла сердца сотен и тысяч марксистов.

Этот эпизод романа заставляет вспомнить ту обстановку, которая возникла после Октябрьской революции и укрепилась в 20-х годах.

К. Маркс и Ф. Энгельс тщательно изучали положение России в современном мире, изучали историю, экономику, национальный характер. Маркс изучал русский язык, встречался с русскими революционерами, вступал в противоборство с Бакуниным. Известны слова Ф. Энгельса о том, что он не знает никого, кто бы так хорошо, как Маркс, знал Россию, её внутреннее и внешнее положение. К сожалению, мы слишком привыкли к столь одностороннему взгляду на марксизм.

Не буду приводить высказывания основоположников марксизма о ненависти к России и к русским, ко всему славянскому миру, относивших всех славян, кроме поляков, к реакционным нациям, подлежащим уничтожению. Бакунин в то время призывал к справедливости, человечности, свободе, равенству, братству, независимости всех славянских народов. «Мы не намерены делать этого, – решительно возражает Энгельс на призывы Бакунина. – На сентиментальные фразы о братстве, обращаемые к нам от имени самых контрреволюционных наций Европы, мы отвечаем: ненависть к русским была и продолжает ещё быть у немцев их первой революционной страстью; со времени революции к этому прибавилась ненависть к чехам и хорватам, и только при помощи самого решительного терроризма против этих славянских народов можем мы совместно с поляками и мадьярами оградить революцию от опасности. Мы знаем теперь, где сконцентрированы враги революции: в России и в славянских областях Австрии…»

Среди многочисленных высказываний процитирую лишь известного писателя и учёного Н. Ульянова: «Приведённый букет высказываний интересен как психологический документ, – писал он в статье «Замолчанный Маркс». – Россия должна провалиться в Тартар либо быть раздробленной на множество осколков путём самоопределения её национальностей. Против неё надо поднять европейскую войну либо, если это не выйдет, отгородить её от Европы независимым польским государством. Эта политграмота стала важнейшим пунктом марксистского катехизиса, аттестатом на зрелость. Когда в 80—90-х годах начали возникать в различных странах марксистские партии по образцу германской социал-демократической партии, они получали помазание в Берлине не раньше, чем давали доказательства своей русофобии. Прошли через это и русские марксисты. Уже народовольцы считали нужным в целях снискания популярности и симпатии на Западе «знакомить Европу со всем пагубным значением русского абсолютизма для самой европейской цивилизации». Лицам, проживающим за границей, предписывалось выступать в этом духе на митингах, общественных собраниях, читать лекции о России и т. п. А потом в программах наших крупнейших партий, эсдеков и эсеров, появился пункт о необходимости свержения самодержавия в интересах международной революции… За несколько последних десятилетий корабль марксизма подвергся жестокому обстрелу и зияет пробоинами; самые заветные его скрижали ставятся одна за другой на полку с сочинениями утопистов. Позорная же шовинистическая страница, о которой идёт речь в этой статье, всё ещё остаётся неведомой подавляющему числу последователей и противников Маркса…» (Москва. 1996. № 10).

Так написал русский эмигрант о Марксе и марксистах, хлынувших в Россию в конце ХIХ и в первые десятилетия ХХ века переделывать, «перепахивать» Россию и русских в революционном духе. Леонид Леонов писал роман «Скутаревский» как раз в то время, когда образовался целый книжный поток воспоминаний старых марксистов-революционеров, которые взахлёб и откровенно рассказывали, как им удалось расшатать Россию и совершить революцию, как они постоянно бывали на Западе, как контактировали с марксистами, консультировались с деятелями Интернационала, другими политическими партиями Запада. А потом возвращались и вели свою разрушительную работу в России. С. Лион («От пропаганды к террору»), Вл. Дебагорий-Мокриевич («От бунтарства к терроризму»), В. Дмитриева («Так было»), И. Белоконский («Дань времени»), Лев Дейч («За полвека»), Н. Бух («Воспоминания»), Феликс Кон («Сорок лет под знаменем революции»), Л. Меньшиков («Охрана и революция. К истории тайных политических организаций в России») – эти и многие другие авторы дали обширный материал для истинного понимания обстоятельств, которые привели к событиям 1905 года, к Февральской революции и Октябрьскому перевороту, а те, в свою очередь, завершились трагической ломкой политической и государственной жизни в России, гражданской войной и мрачным экспериментом построения социализма длиной в десятки лет.

От пропаганды к террору, от бунтарства к терроризму, от пропаганды к насилию – вот идеи марксизма, по-своему воплощённые в жизнь эсерами и большевиками, имевшие страшные последствия. Вместо исконных нравственных устоев русскому народу, как и другим народам, навязывалась марксистская революционная мораль, которая способствовала лишь разрушению человеческого в человеке, утверждая, что для победы пролетарской революции все средства хороши. Почти полвека кряду бросали в русскую почву марксистские семена, и наконец они дали ядовитые всходы. И сколько таких марксистов внедрилось в рабочие и крестьянские массы! И как жуки-короеды, обгрызая кору, губят всё дерево, так и они, марксисты, начали точить изнутри Россию, а потом начали её «перепахивать».

Леонов писал свой роман, прочитав или просмотрев десятки книг бывших революционеров, и он понимал значение записки в президиум собрания. Леонид Леонов, один из умнейших и образованнейших людей своего времени, постоянно думал об этом эксперименте, ко торый навязали России западные марксисты, видел положительные стороны новой жизни, глубоко и точно проникал в суть отрицательных перемен.

Много событий мелькает в романе, новые проекты и неудачи, любовь, измены, предательства, доносы… Слухи прошли по институту, что Скутаревского вскоре снимут с должности директора. Пришёл бухгалтер, «услужливый и востренький», вместе с ведомостями и «доносом». По его словам, «какие-то ватаги недоучившихся молодых людей» некую «пролетарскую физику выдумали и под этим соусом Ньютона прорабатывают. Галилея на прошлой неделе так разносили, что и на суде ватиканском так его, поди, не чистили!» После ухода бухгалтера Скутаревский почувствал: «Тоненькая бухгалтерова ложь кое-где припахивала правдой» (с. 311). Скутаревский тут же написал заявление об отставке: «Спешу, пока не выгнали! – говорит он Черимову, только что прочитавшему заявление. – Домов я не нажил, брильянтов не накопил. Гоните меня, гоните, пролетарская физика!» (с. 314). Но Черимов предложил профессору Скутаревскому выступить на заводе, где будут приветствовать ударников. Предоставили слово и Скутаревскому, директору высокочастотного института. Только он начал, как вся огромная аудитория ответила ему «грохотом рукоплесканий». Не было тут «пролетарской физики», не было недоучившихся молодых людей, которые мечтали занять его место, рабочая аудитория и профессор слились воедино, во имя построения социализма.

В предисловии к французскому изданию романа Леонова «Барсуки» А.М. Горький писал: Леонид Леонов – «один из наиболее крупных представителей той группы современных советских литераторов, которые продолжают дело классической русской литературы – дело Пушкина, Грибоедова, Гоголя, Тургенева, Достоевского и Льва Толстого. О силе его таланта – рано говорить, эта сила – как и всякая другая – развивается упражнениями… Однако мне кажется, что талант Леонида Леонова растёт необыкновенно быстро и что от «Барсуков» до «Вора», от «Вора» до повести «Соть» он сделал шаги настолько крупные, что я лично не вижу в старой русской литературе случая столь быстрого и неоспоримого роста. Факт роста подтверждается сложностью тем, которые он разрабатывает смело и уверенно, и всё большей звучностью его языка, своеобразием стиля… если «Вор» иногда кое-где и кажется перегруженным словами, – «Соть» написана симфонически-стройно…» (Горький и советские писатели. С. 262).

Затем Л. Леонов увлёкся драматургией: в 1936—1938 годах написал пьесу в четырёх действиях «Половчанские сады», в 1938 году – пьесу в четырёх действиях «Волк» («Бегство Сандукова»), начал работать над комедией в четырёх действиях «Обыкновенный человек».

Во время Великой Отечественной войны Л. Леонов бывал в воинских частях, писал яркие публицистические статьи, жил в эвакуации, написал пьесу «Нашествие» (1942), повесть «Взятие Великошумска» (1944), в это же время задумал роман «Русский лес» (1953). Но прежде Леонов выступил со статьёй «В защиту друга» (Известия. 1947. 28 декабря), привлёкшей внимание не только лесоводов, учёных и лесников, но и всей общественности. В раздумьях о родине, о великих победах России и мирных свершениях редко кто не вспомнит о берёзе и «всех берёзкиных родичах» (Леонов Л.М. Собр. соч.: В 10 т. М., 1984. Т. 10. С. 303). Биографы Л. Леонова отмечали, что в ноябре 1948 года состоялась встреча писателей с лесоводами в Центральном доме литераторов. И после выхода романа «Русский лес» Л. Леонов не раз выступит в печати со статьями в защиту леса и лесных угодий: «Объединить любителей природы» (1957), «О природе начистоту» (1960), «Снова о лесе» (1963), «О большой щепе» (1965), «Подвиг лесника незаметен» (1966).

Поля приехала в Москву, сошла с поезда, а Вари, самой исполнительной и доброй, которая должна была встретить её, не оказалось на перроне – так начинается «Русский лес», одно из самых глубоких произведений Л. Леонова. Ей помогает «чумазый паренек с комсомольским значком на спецовке», затем спутники по трамваю, и вот она добралась, наконец, «по записанному на бумажке адресу». Потом на страницах романа появляются Наталья Сергеевна, Варя, Елена Ивановна, мама Поли, профессор Иван Вихров, её отец, кроткая и преданная Таиска, сестра Вихрова. В квартире своего отца Поля обнаружила фотографии матери, друзей отца, прозванных в студенческие годы «мушкетёрами». Поля призналась Наталье Сергеевне, что ненавидит своего отца, а побывав в его квартире, поняла, что больше сюда никогда не вернётся, хотя первые четыре года из восемнадцати прожила здесь, в этой квартире, и Таисия Матвеевна хорошо её помнит.

Иван Матвеевич Вихров, по рассказам Таисии, «лес бережёт», вот за это его и «бранят». И разворачивается целое образное повествование о губителях леса промышленнике Кнышеве, Золотухине-старшем, помещице Сапегиной, а им противостоят заступник и мудрец Вихров, старец Калина, комсомолка Поля Вихрова и многие другие друзья леса. «Как же русскому-то близ матушки не поживиться?.. Не жалей, стегай её втрое, трать, руби… хлеще вырастет!» – так провозгласил свою «философию» Василий Кнышев, бывший простой дровотёс, не лишённый обаяния, а современный ученый Грацианский, из духовной семьи, лишь повторяет этот истребительный «философский» тезис. В характеристике Грацианского особое значение имеет его пребывание в лесничестве Вихрова. Этот эпизод приводят десятки исследователей и биографов Леонова, но и здесь повторить его уместно, настолько он ярок и красочен. Только что прошёл ХII съезд партии большевиков (апрель 1923 года), у Вихрова вышла книга о лесе, как лесничий он описал задачи, которые стоят перед человечеством, он по-прежнему работает в Пашутинском лесничестве, своими стараниями доведя его до состояния образцового. К нему зачастила медицинская сестра Елена Лошкарева, оставшаяся в одиночестве в годы революции и Гражданской войны. Таисия Матвеевна прикладывает все силы для того, чтобы женить старого холостяка Ивана Вихрова на Елене. Иван Вихров предчувствует это и ведёт Елену в лес, чтобы показать ей «десятки спрятанных от посторонних глаз маленьких откровений» (Леонов Л.М. Собр. соч.: В 5 т. М., 1955. Т. 6 (дополнительный). С. 259). Вихров с увлечением говорит о лесе: «Лесу не жалость, а справедливость нужна… как и всему живому». Вихров говорит прекрасные слова о крестьянской матери, о крестьянских детях, о тысячелетней воинской закалке нации, отсюда преданность русских своей родине, «у нас в простом народе общенациональные связи прочнее личных и даже родственных» (Там же. С. 266). В этом разговоре с Еленой Вихров упомянул и о студенческом триумвирате, Иван Вихров, Валерий Крайнов, Чередилов и «примкнувший» к ним Александр Грацианский, «сверхштатный в этой тройке». Не успел Вихров объясниться с Еленой, как в лес нагрянули Чередилов и Грацианский. Знали, куда идти, по подсказке Таисии Матвеевны. Зашла речь и о только что выпущенной книге: «Книга большой пробойной силы», – отметил Чередилов. Грацианский, как обычно, пустился в долгие рассуждения, предварительно извиняясь за «непрошеную искренность», сказав, что ему нравится «провинциальный задор, хотя и с оттенком неприятного ригоризма», но промах автора в том, что он, беря под защиту зелёного друга, уподобляет лес «живому существу»; и ещё – «горе твоё в забвении основной роли леса, служившего на протяжении веков не только одним из источников народного существования, но и безответной рессорой государственной экономики России» (Там же. С. 272). Потом Вихров повёл своих коллег на своё любимое место, «в тот потаённый уголок, где на заре жизни повстречался с Калиной». Вихров был хранителем этой святыни, здесь был родничок, «таинственное рождение реки». Чередилов пробурчал что-то неопределённое, а Грацианский, «светоч мышления», в котором происходила «какая-то смертельная борьба чувств», «словно зачарованный, опершись на свой посошок, и сквозь пенсне на шнурочке он щурко глядел туда, в узкую горловину родника, где в своенравном ритме распахивалось и смыкалось песчаное беззащитное лонце.

– Сердитый… – непонятно обнажая зубы, протянул Грацианский и вдруг, сделав фехтовальный выпад вперёд, вонзил палку в родничок и дважды самозабвенно провернул её там, в тёмном пятнышке гортани.

Всё последующее слилось в один звук: стон чередиловской досады, крик Вихрова – я убью тебя! – и хруст самой палки, скорее разорванной надвое, чем даже сломленной в его руках, – причём Грацианский каким-то зачарованным, странным взглядом проследил полёт её обломков. Потом, как после удара грома, все трое стояли, очумело дыша, обессиленные происшедшим, пока сквозь ржавую муть в родничке не пробилась прозрачная жилка воды» (Там же. С. 277).

О «Русском лесе» и о творчестве Л. Леонова написано много книг – Ф. Власова, В. Ковалёва, Е. Стариковой, М. Лобанова, О. Михайлова, о нём писали В. Солоухин и В. Чивилихин, он яростно боролся за сохранение русского слова и за исторические памятники. Много хвалебных слов произнесено о нём, хотя раздавались и критические голоса. Приведу в заключение слова М. Щеглова из статьи «Русский лес» Леонида Леонова»:

«Есть в романе ещё некоторые художественно недостаточные решения частных проблем, неясности в разработке характеров. Но, вопреки всей излишней усложнённости, а во многом и недопустимой упрощённости и в развитии общей идеи романа и в психологической разработке отдельных персонажей, мы можем дать себе отчёт в значении поставленных Леонидом Леоновым вопросов и в том, что смертельное столкновение добра и зла, света и тьмы, счастья и горечи изображено в романе порою с большой силой. Грацианский с его «миметизмом» – это образ яркий и разящий, который поможет людям распознавать некоторые характерные формы реакции, выдающей себя за прогресс, не верить корыстолюбию и эгоизму, выдающим себя за народолюбие и идейную принципиальность. Одного этого было бы достаточно, чтобы признать «Русский лес» произведением незаурядным.

Но, кроме того, есть в романе и привлекательные, светлые образы, которые убеждают в обречённости грацианских и «грацианщины». Это делает новый роман Леонида Леонова произведением оптимистическим» (Щеглов М. Литературно-критические статьи. М., 1965. С. 314).

В 1963 году вышла в свет повесть Evgenia Ivanovna.

Во второй половине ХХ века Леонид Леонов много времени посвящал публицистике, заботился не только о лесе, но и о сбережении исторических национальных ценностей. Вместе с Коненковым и Кориным Леонов написал статью «Берегите святыню нашу», опубликованную в журнале «Молодая гвардия», писал о русском языке, о Москве.

5 июня 1987 года «Литературная Россия» опубликовала интервью с Л.М. Леоновым, ответившим на злободневные творческие вопросы по телевидению. Телеведущая читала письма читателей и слушателей и по ходу спрашивала: «Как вы добиваетесь такой выразительности, ёмкости, точности фразы?», «Как рождались столь глубокие и последовательные публицистические статьи, особенно статьи «О большой щепе» и «Раздумья у старого камня»?», а Леонов отвечал:

«Я повторю то, что в таких случаях писал в своих статьях… В основе всего лежит, думается, тот факт, что когда-то при раскорчёвке предрассудков, как тогда говорилось, проклятой старины были повреждены самые важные корни, которыми тысячелетиями подряд питалась народная жизнь. Дело в том, что нельзя не признаться, наконец, в содеянных тогда многочисленных ошибках и перегибах, как было принято говорить. И перегибы эти, от которых стараемся мы излечиться сейчас, повторяемые нередко скоростным образом, порой отразились генетически на самом важном: они угнездились в каком-то гене… И оздоровление жизни, лечение этой болезни немыслимо без проникновения, без раздумий о самих генах действительности. Поверху здесь ничего нельзя сделать… Те процессы, которые казались нам временными, стали биологическими. И поэтому во имя спасения самых великих идей, спасения жизни, спасения Отечества надо думать о корнях, думать об этом самом важном, неназываемом…

Дело в том, что полезно (и в литературе это уже начато) внимательно проникнуть, взглянуть в самую суть: что таится в душе народной под маской оптимизма и внешнего благополучия? Мне кажется, нам не надо стыдиться здесь искренности и откровенности… Видимо, есть врождённое качество абсолютного слуха на слово… Часто я пользуюсь просто крестьянской речью. А мужики наши как-то не употребляют эпитетов. Он сказал слово «хлеб» или «вечер». И слово звучит абсолютно без дополнительной окраски, ограничительной окраски эпитетом… И этим языком крестьянин достигает иногда поразительной выразительности… и в Москве мне жалко многого. У меня в статье «Раздумья у старого камня» есть намек, что мы должны быть бережны к таким вещам. Придём или не придём к тому решению, от которого будет зависеть судьба этих вещей и от которого будет зависеть очень многое в будущем? Это я заранее говорю, пророчески говорю, уверенно – у меня есть такая способность предвидения. А говорю я о том, что создавалось подвигом и охраняется только подвигом! Нужен каждодневный присмотр. И любовный присмотр. Как старуха-мать приходит и вытирает пыль, которая накопилась за ночь. Иначе нельзя! Поэтому я и говорю о глубоком мышлении. Я ничего не хочу сказать, как это будет сделано, но я приглашаю к очень внимательному и очень ответственному рассмотрению этого вопроса. От этого зависит многое: откажемся мы от тех, кто закопан в земле, или нет? Или – когда начинается наша страна, в каком году она началась, откуда вести отсчёт времени? Это очень решительно надо делать… Это надо выяснить… Пришло время максимальной искренности. И то, что на душе у народа скопилось, надо прочесть и принять как библейскую истину. Нельзя ошибиться в том, что народ чувствует, это и есть та стихийная магистраль. Та лоция, по которой надо идти» (Литературная Россия. 1987. 5 мая).

По этому завету, по этой лоции Л.М. Леонов шёл до последних своих дней.

В последние годы писатель работал над романом «Пирамиды», начатым около сорока лет назад. Фрагменты романа «Мироздание по Дымкову» опубликованы в журнале «Наука и жизнь» (1974. № 11), затем в журнале «Новый мир» (1984. № 11), и «Последняя прогулка» – в журнале «Москва» (1979. № 4). Роман «Пирамида» в двух книгах опубликован в 1994 году.


Леонов Л.М. Собр. соч.: В 6 т. М., 1953—1955.

Леонов Л.М. Собр. соч.: В 10 т. М., 1981—1984.

Владимир Емельянович Максимов (Лев Александрович Самсонов)
(27 ноября 1930 – 25 марта 1995)

Владимир Максимов в детстве и юности испытал все злоключения, которые обычно выпадают на долю тех, кто в двенадцать лет предпринимает попытку начать самостоятельную жизнь, уходит из московского дома в Сокольниках и скитается по всему Советскому Союзу в поисках своего места под солнцем. Во время работы над книгой «Шаги к горизонту» в издательстве «Советский писатель» («Мы обживаем землю», «Жив человек», «Дорога», «За чертой», «Шаги к горизонту». 1967) В. Максимов подробно рассказывал о своём лихом детстве и юности. К повестям В. Максимова, опубликованным в журнале «Октябрь», отнеслись холодно, как и к тому, что в книге «Россия – любовь моя» на нескольких страницах доказывается, что Владимир Максимов – «из тех художников, которые остаются верными заветам великой русской классики, всегда тревоживших своих читателей страстными призывами к совести, добру, свету, справедливости» (Петелин В. Россия – любовь моя. М., 1972. С. 292).

Лев Александрович Самсонов родился в рабоче-крестьянской семье в Москве. В 1933 году отец был арестован.

В двух книгах автобиографического романа «Прощание из ниоткуда» (Кн. 1: Памятное вино греха. Франкфурт-на-Майне, 1974; Кн. 2: Чаша ярости. Франкфурт-на-Майне, 1982) В. Максимов подробно описывает приключения своего героя Влада Самсонова, в котором легко узнаётся автор романа. При всей тяжести жизни маленького героя в его жизни больше добрых людей, чем злых, которые помогают ему «выдюжить» эту нелегкую судьбу. Он побывал и в детских домах, и в колониях, и в диспансерах с психическими расстройствами. Рано почувствовал свой писательский дар, начал писать стихи, иронически относился к официальной публикуемой продукции, потом случайно встретился с Юрием Осиповичем Домбровским, который забраковал то, что Максимов принёс ему, но почувствовал, что этот молодой человек может сделать что-то и более серьёзное, и дал свой московский адрес. И в Москве тоже давал советы. В Черкесске В. Максимов познакомился с журналистской и издательской работой, печатал свои стихи в местной газете, стал бывать в писательской и актёрской среде, местный театр поставил его пьесу. Но независимый характер чаще всего ломал его творческие планы. А главное – он напивался так, что даже близкие ему люди удивлялись количеству им выпитого. В Москве он с написанными им повестями побывал в журналах «Новый мир», «Юность», аванс дали в двух журналах, но печатать отказались. Нелестное воспоминание оставил после посещения «Нового мира» Александр Твардовский – по воспоминаниям Максимова, измельчал как поэт, приспособился к нынешней идеологической политике, почти полностью лишён самостоятельности.

Наконец Кочетов пригласил его в журнал «Октябрь», «по мнению господ либералов, цитадель политической реакции и консерватизма», и после короткого разговора с главным редактором журнал «Октябрь» напечатал повести В. Максимова «Шаги к горизонту» (1964) и «Стань за черту» (1967). В 1967 году в издательстве «Советский писатель» вышла книга В. Максимова «Шаги к горизонту», куда вошли «Мы обживаем землю» (1961), вначале опубликованная в альманахе «Тарусские страницы», подготовленном К. Паустовским и разруганном официальными советскими критиками и СП СССР, «Жив человек» (1962), «Дорога», «За чертой», «Шаги к горизонту».

В. Максимова интересуют прежде всего проблемы нравственного и гражданского становления личности. На что годится человек, если столкнется с несправедливостью, злом, предательством, – этот вопрос больше всего занимает художника.

Герои В. Максимова – люди нелёгких судеб. Много выпадает на их долю испытаний, много горя, страданий. Но и попадая в обстоятельства чрезвычайно для них неблагоприятные, каждый из них находит в себе силы подняться выше своих личных бед и обид.

Победа глубоко человеческого, гражданского начала над преходящими наслоениями времени и среды – такова философская основа художественных исканий талантливого прозаика.

В повести «Стань за черту» – все тот же, пожалуй, вопрос: что делает человека человеком и что должно случиться такого, чтобы человеческое ушло от него.

Здесь много тёмного, мрачного. Достаточно вспомнить образ Степана, который негодует на неугомонное море, неумолимо подтачивающее берег, на котором стоит его сарай, чтобы понять, насколько беспощаден В. Максимов к такого типа людям.

Степан ненавидит море, как можно ненавидеть живое существо, причинившее много недоброго. Море подтачивает берег, каждой волной унося крупицу его земли. Уменьшается кусочек его собственности, и он ничего не может поделать. Это бесит его. Пытаясь удержать падающий сарай, Степан погибает. Туда ему и дорога – словно говорит о нём В. Максимов.

В. Максимов любит острые ситуации, необычные столкновения людей. Жизнь настолько сложна, настолько необычна, люди, порой сами не желая, создают настолько запутанные положения, что много утечёт воды, прежде чем всё войдет в свои нормальные жизненные берега. Люди в таких положениях раскрываются точнее, глубже, полнее. Человек в обычной обстановке, где всё привычно – привычные вещи, люди, привычная работа, дети, любовницы, – мало занимает В. Максимова. Его человек почти всегда не устроен, чем-то не удовлетворён: то ли самим собой, то окружающими его людьми, то ли обстоятельствами, сложившимися неблагоприятно для него, но он всегда в брожении, его чувства обострены, его сердце обнажено – каждое прикосновение к нему отражается острой душевной болью. Человек В. Максимова может жить обычной жизнью, работать как большинство, любить обычной любовью, и это время в жизни героя мало привлекает художническое внимание, но только что-нибудь стрясётся с ним, так сразу характер его открывается с другой стороны, открывается какая-то новая грань, новые черты и чёрточки, интересные для художника.

В. Максимов не любит тех, кто много философствует, много размышляет. Человек Максимова – это человек действия, человек решительных и страстных поступков. Если любить, то со всей полнотой и отдачей, если работать, то не жалея сил, если действовать, то до конца. Ни в чём он не признаёт половинчатости, осторожности, его герои живут в полную силу.

«Стань за черту» – это интересная оригинальная разработка сложнейших проблем современности. В. Максимов подошёл к воплощению эстетических задач, которые ставит жизнь перед художниками, совсем с иной стороны. Казалось бы, в традиционно развивающемся сюжете появляется такая тональность, что придаёт всей вещи новое звучание.

Автор больше внимания обращает здесь на бытовое, он описывает обстановку, не гнушается броскими деталями, подробностями. Художественная ткань этой его вещи прочнее, плотнее, может, поэтому мысль его не кажется такой обнажённой, как в прежних вещах. Он лаконичен, строг в отборе художественных средств. В его палитре по-прежнему преобладают суровые краски и тона. Но при чтении повести не покидает ощущение (или что-то вроде предчувствия), что во В. Максимове происходит ломка прежнего и поиски нового художественного стиля, соответствующего его более зрелым оригинальным творческим замыслам.

Вот сюжет этой вещи. К некогда любимой женщине, к бывшей жене, матери троих детей, после долгих блужданий возвращается Михей Савельич, возвращается «с грехом», возвращается, чтобы спокойно доживать свою незадавшуюся жизнь.

Клавдия его любила когда-то. В нём было что-то такое хорошее, что она пронесла через всю свою жизнь привязанность к нему. Она готова простить Михея за то хорошее, что он дал ей, хотя дурного сделал он гораздо больше. Всеми возможными средствами женщина даёт ему понять, что лучший для него выход, выход, достойный того хорошего, прежнего Михея, которого она любила за силу, бесшабашную удаль, бескорыстие, – это самостоятельно уйти из жизни, стать за черту либо понять новую правду жизни. Клавдия с математической точностью доводит задуманное до логического конца – он кончает жизнь самоубийством, не в силах побороть прежнего в самом себе!

Он пришёл за спокойствием, а спокойной жизни ему не будет, потому что вся его предыдущая жизнь – сплошной обман, предательство, совершаемое из рабского страха перед новизной жизни. Всю жизнь он боится нового, неизведанного и неизвестного. Неизвестность его всегда манит и в то же время страшно отпугивает. В сложном, противоречивом характере Михея эти две взаимоисключающие черты органически уживаются, создавая совершенно неповторимый эмоциональный мир. Но как бы ни сторонился Михей сложных противоречий жизни, они всякий раз настигали его, переводя его душевное спокойствие в состояние смятения. В детстве, начитавшись, он пытается бежать из привычного мира, где всё даёт уверенное спокойствие: отец, мать, быт. И только в последний миг, когда нужно было решительно прыгнуть на борт уже отплывающего парохода, Михей испугался, испугался неизвестности, совершив первое предательство.

Только один шаг отделял его от другого мира, где не будет привычного дома с вечными попреками и подзатыльниками, со скукой будней и ненавистной арифметикой Березанского; стоило сделать этот шаг на заманчивый борт теплохода – и перед ним открывалась жизнь, «полная самых радужных событий и приключений». Но ноги словно приросли к набережной, этого шага он не сделал. А когда понукаемый цыганёнком Михей решился прыгнуть на этот заманчивый борт, «мгновение страха» коснулось его души: нынешнюю прочность своего существования на земле со всеми её попреками и подзатыльниками он предпочёл загадочной неизвестности.

И это «мгновение страха» «оборвало внезапный порыв». И он с завистью, но в то же время с облегчением глядел вслед уплывающей у него из-под ног мечте, которой уже никогда в его жизни не суждено будет сбыться. Вся дорога, оставленная им на житейских перепутьях, была усыпана трупами людей, столкнувшихся с ним. Убивает он безжалостно, и всякий раз спасая самого себя. И после всего злого, что он совершил, он хочет прощения, он хочет тепла и уюта. Он, никогда не знавший жалости, требует к себе сочувствия и сострадания. Но нет у его детей ни жалости, ни сострадания к грешному отцу. С утра до вечера в своей каморке, невидимый для детей, он слушает о себе нелестные высказывания, «с утра до вечера душу грызут» ему, а за что – он не знает. Он осуждает своих детей за то, что они не могут его простить.

«Разве не зло – зло помнить? Да и кто ж его знает, где оно зло, а где добро… Всё на злобе стоит, всё на злобе замешено. Без неё расслабится человек, разомлеет, стечёт в землю». Михей уже не пытается скрыть свою обывательскую философию, он с ожесточением выплёскивает сокровенное своей души. Злобное, ненавистническое так и лезет из него. Он возненавидел своего сына Семёна за одно то, что тот внятно объясняет отцу предназначение человека на земле. Стоит отбросить ложную форму, в которую Семён облекает свои суждения, как перед нами возникнет глубокая философская мысль: в мир приходит человек независимо от своей воли и сознания, но устраивает свою жизнь сам человек, согласно своей совести. И горе тому человеку, который живёт только для себя. Тут обязательно человек творит зло. И сколько бы он ни уходил от расплаты, «зло всегда возвращается к тому, кто его содеял… в любом колене, но возвращается».

В данном случае зло, посеянное Михеем, вернулось к нему же. Нравственная чувствительность Семёна проявляется и в том, что он очень остро переживает возвращение отца «с грехом», в той его «житейской незащищённости», когда он «с мучительно сморщенным веснушчатым лбом – бледный, растерянный, робкий» не знал, что сказать матери, ждавшей от него «твёрдое спокойное слово» относительно судьбы Михея, и в том, что он способен был подняться над всем этим обывательским миром, воплощённым в Михее и его отпрысках, когда он со всей страстью и «былой мятежностью» коноплёвского характера, с его недовольством и стремлением подмять всё вокруг себя размышляет над добром и злом, кидая в лицо отцу жестокие упреки за то, что отец жил для себя, что все его поиски лучшей доли кончились тем, что он последнюю отнял: «И совесть вас гложет, вот вы и злобитесь. И чем больше терзаться будете, тем тяжелее будет. Это всё ваше к вам возвращается». Больнее нельзя ударить Михея, вернее, нельзя было предугадать его человеческую судьбу: «В отрешённом взгляде его беспощадно увиделась Михею собственная участь». В этом случае ни Божьим, ни человеческим законам нельзя осудить его. Только свой собственный суд, суд над самим собой может подвести земные итоги старшего Коноплёва.

«Живите, коли сможете» – вот нравственный приговор, вынесенный Семёном.

Особое место в философской концепции повести занимает Клавдия. В ней много доброго, светлого, много духовной силы, много мужества, сердечности, мягкости, обаяния, доброты. Уж кому, как не Клавдии, затаить злобу против Михея, принёсшего ей столько горя, страданий, мук. Но она готова простить его, твёрдо осознавая, что зло не искоренишь злом; он увидел в ней спокойствие, сдержанность, великодушие сильного человека.

Михей прожил жуткую жизнь. Всю жизнь в крике и на людях. Он больше не хочет такой жизни, он хочет «стиснуться, сжаться, затихнуть, как мышь в своей норе». «Пусть свет колгочет». Он своё отколготал. Он хочет мира и спокойствия. Но в мире человек опутан сложными путами. Он не может быть одиноким, даже если и стремится к одиночеству, обрубая все связи с внешним миром. В мире нет одиночества. Человек не может спрятаться, затихнуть… Нашкодил, а теперь хочет спрятаться, затаиться, не хочет ответ держать за свою жизнь. Клавдия не может видеть в Михее этой слабости, граничащей с трусостью. Любишь кататься – люби и саночки возить. Она хотела бы увидеть его сильным, мужественным, способным признать свои заблуждения, свои грехи и этими признаниями искупить свою вину перед детьми, душевно очиститься перед самим собой и перед миром, чтобы потом обновлённым продолжать жизнь. Занимать легче, чем отдавать, особенно если это касается нравственного долга. Он просит жалости к себе, ещё не ушла жестокость из него, но он повержен, просит пощады. Этого мало. Клавдия стремится пробудить давно заснувшую в нём совесть. Ведь жить без совести нельзя.

В словах Клавдии – философский смысл повести: «Не сжечь тебе душу, а отогреть хочу, до донышка отогреть. И в них – тоже. Коли мы семьёй не уживемся, тогда как же нам с чужими людьми в миру жить? Озлобиться легче, чем сократить себя перед другими, только теплее со зла никому не станет. Они на тебя ярятся, ты – на них, а кому выгода? Тешим нечистого, и больше ничего. Вот и я хочу, чтоб ожили вы от холода». Не только в Михее, но и в детях она хочет отогреть душу, очистить от всего, как ей кажется, наносного, чужого, привитого неправдой прежнего бытия.

Самая большая беда Клавдии, в сущности её трагедия, – разочарование в детях.

В споре за отца она ни у кого из них не получила поддержки. Она ожидала, что сумеет их уговорить, а если не уговорить, то сломить их волю, подчинить своим мыслям и решениям. Она так всегда делала, и всегда всё получалось так, как она предполагала. Но тут получилась осечка. Своей исковерканной жизни никто из них не простил. И дело здесь не во внешне неустроенной судьбе. Если бы так, всё было бы значительно проще. Внешне все они пристроены, у каждого из них своя судьба, своя жизнь, вполне обеспеченная, твёрдая, без каких-либо неожиданностей в будущем.

В этой борьбе за самое главное и сокровенное для неё Клавдия потерпела поражение. Не заметила она в детях своих той порчи, которая коснулась их души, разложила их настолько, что остались они без стержня, как и их отец. Все её попытки вдохнуть в них свою сердечную боль, мягкость, доброту разбивались о тяжкий эгоизм и зачерствевшее сердце её детей. Зло породило зло. Против этого протестует Клавдия. Михея можно спасти, можно отогреть его душу, но только добром, покоем, миром. А мира нет в её семье. Дети остались равнодушными к её мольбам.

Вопросы добра и зла, нравственного самоусовершенствования, человеческого перерождения и переустройства под влиянием жизненных oбcтоятельств постоянно бередят душу Владимира Максимова. Он из тех художников, которые остаются верными заветам великой русской классики, всегда тревожившей своих читателей страстными призывами к совести, к добру, свету, справедливости.

Но всё это было до отъезда В. Максимова в эмиграцию, как вскоре оказалось, временную. Перед отъездом он долго разговаривал с автором этой книги о литературе, о своих замыслах, о рукописном портфеле. Он говорил о рукописи, которую потом назвал «Семь дней творения», кое-что даже процитировал. Были попытки отговорить его от эмиграции. Автор этой книги вспомнил о работе над повестью «Стань за черту», опубликованной в журнале «Октябрь», неприемлемой для многих редакторов в издательстве, вспомнил наши долгие разговоры о Михаиле Булгакове, о первой части романа «Мастер и Маргарита»; о том, с какой настойчивостью он потребовал дать ему прочесть вторую часть: настолько роман поразил его своей необычностью и художественной смелостью. Он читал всю ночь… «Видишь, напечатали даже Булгакова, напечатают и тебя», но этот призыв не помог его остановить, у него были свои планы.

В разговорах с ним жёстко проскальзывала критическая нота по отношению к цензуре, к некоторым решениям идеологических инстанций, хорошо было известно, что Владимир Максимов – яростный антисоветчик, готовый всё отменить и заново построить новый мир. В 1968 году автор этой книги, получив должность старшего преподавателя филологического факультета МГУ, начав читать лекции на первом курсе и вести семинарские занятия, приглашал на семинары своих друзей-писателей, чтобы те поделились своим творческим опытом. Был приглашён и Владимир Максимов, который подробно рассказал о своём творческом пути, о своих книгах и замыслах. Но последние 15—20 минут он говорил о советском обществе, о тоталитаризме, о культе личности Сталина и Хрущёва, о том, что современному писателю нужно пройти семь кругов издательского ада, чтобы получить из рукописи книгу. Последние минуты этого выступления были вне нашей цензуры. Были опасения, что кто-нибудь доложит в деканат, но эти опасения оказались напрасными.

Роман «Семь дней творения», изданный вначале за границей, во Франкфурте-на-Майне в 1971 году, произведение действительно сложное и противоречивое и вряд ли могло выйти в то время; несколько эпизодов просто забраковала бы цензура, не говоря уж об издательской редактуре. Опубликовать роман за границей – это по тем временам было преступлением, повторилась точно такая же ситуация, как в 1929 году, когда напостовцы громили Е. Замятина за публикацию романа «Мы» и Б. Пильняка за публикацию «Повести непогашенной луны», вышедших за границей. В романе «Прощание из ниоткуда» В. Максимов подробно описал прохождение романа через рецензирование, встречу с одним из рецензентов, обсуждение в СП СССР, а затем и исключение из писательского Союза.

Три брата проходят перед нами, Пётр, Андрей и Василий Лашковы, все они участвовали в становлении нового общества и нового государства, все они усвоили заветные слова о господстве социализма, слова о добре, о справедливости, о чести и достоинстве.

Старший, Пётр Лашков, «комиссарствовал» в годы Гражданской войны, усвоил командный стиль в жизни, и в мирной жизни этот стиль пришёлся ему по душе. Много лет Пётр Васильевич строил свой мир, употребляя только два слова – «да» и «нет»: «Да» – это то, что соответствовало его представлениям об окружающем; «Нет» – всё, что тому противоречило. И носил он этот мир в себе, как монолит, его невозможно было ни порушить, ни поколебать. «И вдруг – на тебе! – два-три крохотных события, две-три случайные встречи, и мир, взлелеянный с такой любовью, с таким тщанием, начинал терять свою устойчивость, трещать по швам, разваливаться на глазах» (Максимов В.Е. Собр. соч.: В 8 т. М., 1991. С. 31 и др.).

Оказывается, шла неведомая ему жизнь, она не укладывалась в его «схемы и построения», «тихоня» дочь Антонина проявляет самостоятельность, ходит на моления, ищет здесь правды, смазчик Гупак ходил в пророках, собирал людей и устраивал что-то вроде молельни, читал собравшимся Библию и рассуждал о её содержании. А ведь Бог и Библия давно запрещены. Это поразило Петра Лашкова, заставило его задуматься, оказывается, не всё так просто, как было в годы революции и Гражданской войны. Жизнь идёт по-другому…

Многое раскрылось Петру Васильевичу из рассказов внука Вадима, скромного эстрадного тридцатипятилетнего артиста, читавшего рассказы со сцены. Он приехал на один день, с чемоданом, полным гостинцев для деда, тётки. А из его рассказов почувствовалось, что он – человек, страдающий от жизни, он сломлен, растерян, не знает, что делать. «Не жизнь, а сплошная гонка за призраком… Мне скоро сорок, а у меня ничегошеньки, ни жены, ни детей, ни постоянной крыши над головой… Если я не отработаю свой номер, завтра мне нечего будет жрать, – сокрушается Вадим в застолье с дедом. – Ты знаешь, к примеру, что такое спецдом? Нет? А колония? Тоже нет. И не надо, не советую… Это там, где душу выворачивают наизнанку и дубят, чтобы ничего в ней человеческого не осталось… Эх, дед, дед, всё не так, а как должно, не знаю. Только не могут, не имеют права люди жить подобным образом… Лучше уж тогда на деревья… Чёрствые, злые, одинокие, с глухим сердцем…» (Там же. С. 46).

Побывал Пётр Васильевич у брата Василия Васильевича, занимавшего скромную должность московского дворника, увидевшего столько неправды и несправедливости в своём доме. Он видел, как приехавшие на работу в Москву получали комнаты у богатых людей, их «подселяли» в большие квартиры с ордерами от жилищных контор, с печатями и подписями, но ни одни, ни другие не чувствовали удовлетворения по разным причинам. И чуть ли не все жильцы дома были чем-то недовольны. Василий тоже недоволен своим рабским положением в обществе:

«И каким только ветром нас закружило…

Как начали с меня долги спрашивать, так досе и не рассчитаюсь. Кругом я оказался всем должен: и Богу, и кесарю, и младшему слесарю. Туда не пойди, того не скажи, этого не сделай» (Там же. С. 71).

Неужели всё попусту? – с раздражением думает Пётр Васильевич. Слесарь Гупак читает свои проповеди, жизнь вокруг совершенно неузнаваема. И эти сомнения сменились «прострельной яростью: «Врёшь, лампадная душа, не будет по-твоему, вовек не будет!» (Там же. С. 81).

Пётр Васильевич немало хорошего сделал в жизни, природной тягой к правде и справедливости была полна его душа, но «комиссарство» в Гражданской войне во многом затемнило его душу, и вот эти лозунги, призывы к всемирной революции, победа пролетарской революции… И вот приходилось ему исправлять то, что получалось несправедливо. Он помог Николаю, отсидевшему в тюрьме за грубое оскорбление начальства, и того, когда он вернулся, взяли на работу. А потом Антонина и Николай почувствовали любовь друг к другу и уехали на заработки. И после того, как Пётр Васильевич простился со своей Антониной и зятем Николаем, вдруг осенило его: да, прав старик Илья Махоткин: «Сушь, сухой дух от тебя идёт… Нет в тебе ни одной живой жилы…» И старый Пётр Васильевич, перебирая в памяти свою жизнь, приходит к трагическому выводу, что во многом был не прав, жизнь надо начинать заново: «От них шёл, а не к ним!» И только после этого у него возникло «душевное равновесие». Он думал о детях, которых разогнал по разным углам страны, не признавал их суждений и споров, выгнал одного из них за якобы ложные рассуждения, а им нужен свет, тепло.

«Идя, он думал теперь о детях, которые одарят его внуками, и о внуках тех внуков, и о всех тех, чьими делами и правдой из века в век будет жива и неистребима его земля – Россия» (Там же. С. 88).

Но это только начало долгого и драматического пути Петра, Андрея и Василия Лашковых.

Андрей Васильевич работал в лесничестве и только в лесу чувствовал себя покойно. Стоило ему попасть в какое-либо учреждение, и ему становилось неловко, он не знал, куда девать свои большие натруженные руки. В начавшуюся войну ему с колхозниками ближайших деревень предстояло перегнать на Кавказ огромное стадо домашнего скота. Это было против его воли, но обстоятельства таковы, что кому-то это нужно было сделать. Жребий пал на него. Выдали ему соответствующие документы, пистолет, он выступил перед участниками этого необычного похода. Множество необычных ситуаций возникает в этом путешествии, порой он срывается, то ли от своего фамильного «комиссарства», то ли от неопытности в ведении непредвиденных дел и обстоятельств. Андрей Васильевич и его команда попали под обстрел «юнкерсов», а недалеко от них остановился пульман с заключёнными, жадно смотревшими на воду. Хромоногий Санька Сутырин сложил бутылки с запасённой водой в грибную корзинку и пополз под обстрелом к заключённым, перекинул багром им воду; сам был ранен «юнкерсами», но на выручку ему пополз Андрей Васильевич: «Обратный путь Андрей проделывал и совсем уж в полубеспамятстве. Среди кошмара гибельного столпотворения вокруг ему казалось, что выволакивает он к придорожному кустарнику много большую, чем Санька Кустырин, тяжесть. Тяжесть, какую отныне – а Андрей это знал теперь наверное – ему уже никогда у себя не избыть» (Там же. С. 112). Он ещё совершил один благороднейший поступок: спас от верной гибели мальчика-испанца, доставив его в больницу; сначала сбился с дороги, в отчаянии блуждал, но всё-таки отыскал больницу, в которой помогли несчастному испанцу. По замыслу В. Максимова Андрей Лашков – хороший человек, но весь опутан лозунгами и призывами старшего брата Петра, которого очень любил и во всём старался ему подражать. Старый корниловец Бобошко «тащится сейчас с чужим ему добром к чёрту на кулички, а еле живой несмыслёныш с зелёных берегов сказочной страны бредит в заснеженной кубанской степи за многие тысячи от родной матери. Что же произошло в мире? Что же с ним, наконец, случилось? Что?» (Там же. С. 143). И эти вопросы, вороша душу, всё чаще тревожат Андрея Лашкова, постепенно освобождающегося от лозунгового гнёта старшего брата.

«Двор посреди неба» – здесь исследуется характер и душа Василия Васильевича Лашкова, стряхивающего с себя крепкие следы лозунгового воспитания, представлено всё, чем была богата московская жизнь того времени: заселение богатых квартир подселенцами, аресты царских полковников, повседневная жизнь жильцов этого «Двора посреди неба», где проститутка, вышедшая замуж, но не успевшая расписаться, получает пять лет тюремного заключения за нарушение какого-то постановления. Возникает главный и вопиющий трагический вопрос, раздирающий души людей: «Что же произошло в мире?» Вся мирно текущая жизнь разрушается под давлением различных лозунгов и постановлений, человеческие судьбы ломаются, люди начинают приспосабливаться, что тоже служит только разрушению и личности, и судьбы.

Пётр Васильевич вовремя понял свои революционные, «комиссарские» ошибки, отправил на заработки дочь Антонину с зятем Николаем, и вот она возвращается с сыном, отец её встречает, а потом идёт с внуком, попутно размышляя о том, что «чужое раздать нехитро, ты своим поделись» и что после него останется: «одно пустое сотрясение воздуха». Он твёрдо отказался от давних «комиссарских» лозунгов, поверил в то, что внук его Пётр Николаевич сделает правильный выбор, примет «на себя предназначенную ему долю тяжести в этом вещем и благотворном восхождении» (Там же. С. 507).

Конечно, роман противоречив в своём исполнении… Неудачна любовная история Андрея и Александры: он тянется к ней, только и помышляет о близости с ней, она тоже мечтает только о нём, иной раз они сближаются, но опасаются огласки, так долгие годы и проходят. И только в конце жизни Андрей и Александра становятся мужем и женой, она с пятью детьми от покойного мужа. Конечно, автору хотелось показать нечто подобное жизнеописанию Григория Мелехова и Аксиньи, но ничего даже близкого не получилось. И вообще только первая часть романа оказалась блестяще написанной, последующие – менее удачные, многое повторяется, и в чертах Андрея и Василия, в повторении отрицательных черт советского быта, особенно часто показывается страх советского человека перед арестом и тюрьмой.

Совершенно в другом ключе написан роман «Карантин», полностью заграничный и опубликованный в Париже, когда В.Е. Максимов начал издавать антисоветский журнал «Континент». В нём много реалистической правды об отношениях Бориса и Марии, есть исторические вставные главы, которые служат как бы добавлением к прояснению творческого замысла, а всё пребывание в поезде во время холеры написано в фантастических тонах: появляется некий Иван Иванович Иванов, входящий в жизнь многих действующих лиц, и по его повелению всё происходит так, как хочется публике. Борис и Мария, главные персонажи романа, в конце спрашивают Ивана Ивановича, а не чёрт ли он сам, не какая-либо могущественная таинственная сила, способная приводить в этом реальном мире к исполнению всех желаний его знакомых? Но Иван Иванович отделывался общими фразами. А когда Борис и Мария обрели внутренний покой и взаимную любовь, которую было утратили в самом начале повествования, Иван Иванович Иванов, пролетая над ними, порадовался их взаимному счастью: за этим он и пришёл в этот поезд, остановленный на карантин во время холеры. Это итог творческих усилий романиста, но сколько в романе ещё всего накручено…

Две вставные исторические новеллы точно характеризуют главные политические размышления В. Максимова: одну из них рассказывает «моложавый священник в щегольской шелковой рясе» отец Тигран – «Преображение тихого семинариста», вторую – попутчица Анна в новелле «Адам и Ева», первая – об ужасном палаче Сталине, вторая – об адмирале Колчаке. Отец Тигран даёт беспощадную характеристику семинаристу Сталину: «С того дня сердце его отрешается от мира. Нет преступления, какого он не совершал бы, идя к поставленной цели. Он интригует среди своих и одновременно служит в политическом сыске, продавая единомышленников оптом и в розницу за триста рублей помесячного жалованья. Он не гнушается дружбой воров и насильников, организуя из них банды по экспроприации. Он устраняет со своего пути соперников, не останавливаясь перед клеветой и убийством. Провидение помогает ему избегать случайностей и ошибок. После победы у него почти не остаётся серьёзных противников. В его списке их двое, но один из них смертельно болен, другой же, оглушённый собственным красноречием, сам роет себе яму, раздражая своей болтовнёй только что пришедшую к власти и не обременённую образованием касту. Время работает на бывшего семинариста, и через несколько лет, похоронив одного и выдворив из страны другого, он становится единовластным хозяином огромного государства, устрашившего мир невиданным мятежом. Месть его грозна и неотвратима. Сначала он выбивает из-под ног землю у самой непокорной части народа, натравив на неё безродных люмпенов: такого плача и стона не слышала эта страна со времён монгольского нашествия. Брат грабил брата, сын посылал на заклание отца, сосед оговаривал соседа. Сорной травой зарастали пашни, и в некогда хлебороднейших краях павшие от голода складывались штабелями. Бывших палачей казнили палачи, пришедшие к ним на смену, которых, в свою очередь, уничтожали новые палачи. Но зелье сонного рабства уже текло в их крови, и они, умирая, возглашали ему славу и здравие. Но и этого ему кажется мало. В случившейся вскоре кровопролитной войне он отдаёт на растерзание врагу чуть не четверть государства, устелив эту четверть миллионами брошенных на произвол судьбы жертв, которые, пропадая в концлагерях и братских могилах, всё же не оставляют его своим обожанием. Ложь становится сутью и двигателем человеческой души. Ложь вывернула действительность наизнанку и продиктовала людям способ существования. Ложь пропитала самый воздух, каким всё вокруг жило и дышало…» (Там же. С. 87—88).

И дальнейший монолог отца Тиграна столь же кощунственно неправдив и зловреден своей клеветой: жизнь семинариста представлена лживо, крайне односторонне и нелицеприятно. Здесь можно было бы привести совсем иную биографию семинариста, полную противоречивых поисков и исканий, полную страстной политической борьбы со своими оппонентами, которые метались из стороны в сторону, чтобы удержаться у власти, докатились до заговора против «семинариста», против Сталина, возглавившего большинство в ЦК ВКП(б). «Семинарист» Сталин делал ошибки, порой острые и драматические, но он создал великую Россию, принося в жертву русское крестьянство и крестьянство других республик.

Совсем иным представлен адмирал Колчак в повествовании его любовницы Анны: «Он был как новый Адам после светопреставления, сорокалетний Адам в поношенном адмиральском сюртуке с пятнышком Георгиевского крестика ниже левого плеча. У него никогда ничего не было, кроме чемодана со сменой белья и парадным мундиром, а ведь ему приходилось до этого командовать лучшими флотами России. Теперь им пугают детей, изображают исчадием ада, кровожадным чудовищем с мёртвыми глазами людоеда, а он всю жизнь мечтал о путешествиях и о тайном уединении в тиши кабинета… Он был рождён для любви и науки, но судьба взвалила ему на плечи тяжесть диктаторской власти и ответственность за будущее опустошённой родины… В содоме всеобщего помешательства он сумел сохранить в себе всё, чем щедро одарила его природа: тонкость и великодушие, прямоту и мужество, бескорыстие и душевную целомудренность…» (Там же. С. 324—325).

Две исторические личности, Сталин и Колчак, выведенные в романе разными людьми и с совершенно разных позиций, полностью искажают представление об истории России. Здесь специально подробно процитированы их характеристики, чтобы читатель сам и по-своему дал оценку этим размышлениям, одни могут принять, другие могут отринуть, приведя свои документы и свои соображения. Но у В. Максимова явно отрицательное отношение к Октябрьской революции, к смене власти помещиков и фабрикантов властью рабочих и крестьян. Пусть с ошибками, трагическими противоречиями и жестокостью, но в войне бедных с богатыми бедные победили, большинство богатых и образованных эмигрировало, простым людям пришлось возрождать силу родины. А любимый В. Максимовым Г. Зиновьев расстреливал солдат и офицеров из полков генерала Миллера тысячами: белый офицер Митя говорил Вареньке: «Такого ещё на земле не было, это не люди, это монстры без стыда и совести, им расстрелять человека что выругаться, почти пятнадцать тысяч своего же брата-крестьянина из миллеровского набора в расход пустили, душа от ужаса стынет» (Там же. С. 239). Лев Разгон, написавший очерк об Иване Михайловиче Москвине, вспоминает слова Москвина о Зиновьеве: «Зиновьева он очень не любил. Даже не то что просто не любил, а презирал. Говорил, что он был труслив и жесток. Когда в 1919 году Юденич уже стоял под самым городом и питерская партийная организация готовилась к переходу в подполье, Зиновьев впал в состояние истерического страха и требовал, чтобы его немедленно первым вывезли из Петрограда. Впрочем, ему было чего бояться: перед этим он и приехавший в Петроград Сталин приказали расстрелять всех офицеров, зарегистрировавшихся, согласно приказу… А также много сотен бывших политических деятелей, адвокатов и капиталистов, не успевших спрятаться» (Возвращённые имена: Сборник. М., 1989. Т. 2. С. 9). О злодействах Г. Зиновьева можно привести немало свидетельств.

Очень важные сведения о русском народе сообщает всезнающий Иван Иванович Иванов: «Вы приходите в мир, чтобы прежде всего взять. Отдать, это для вас вопрос побочный, второстепенный и едва ли обязательный… Кстати, нетерпимость – это тоже отличительная черта победителей…» (Там же. С. 155). И таких высказываний – просто множество, всё зло мира соединяется в русском народе – немыслимая жестокость, грубость, злость, ханжество, лицемерие, предательство, очковтирательство… Такова внешняя сторона творческого замысла романа В. Максимова. И ничего удивительного нет в этом замысле: стоит только перечитать автобиографический роман В. Максимова, чтобы понять, что он якшался с самыми беспутными людьми нашего общества, в ком, скорее всего, побеждает злобная философия жизни. Отсюда и выбор человеческих качеств…

Борис был уже полностью равнодушен к Марии, он готов был с ней расстаться, но пришли благодатные дни холерного карантина, когда все шесть дней шло невиданное пьянство, грузины дарили Твиши, ресторан и днём и ночью гудел, Иван Иванович тут же, когда всё уж выпили, доставал вино, коньяк, спирт, самогонку, и всё тут же выпивалось, к тому же совершалось, естественно, повальное прелюбодеяние… А в итоге у Бориса и Марии возобновились крепчайшие узы, которых уже не разорвать. И этому замечательному явлению бессмертный Иван Иванович Иванов безумно радуется: если бы не было карантина, то не было бы превосходных связей между Борисом и Марией… Так что эта любовь, непобедимая и всё побеждающая в людях, коренным образом исправляет характеристику русского человека Иваном Ивановичем Ивановым. Отсюда его весёлое помахивание в небе: зло побеждено добром, правдой, справедливостью, люди снова стали людьми.

Владимир Максимов страдал недельными «выпивонами», накануне критического состояния он запасал десятки бутылок, никуда не выходил, а потом уж опохмелялся, но уже в меру. Так что питие в поезде автор романа описал со знанием дела…

В последних двух романах «Ковчег для незваных» (Франкфурт-на-Майне, 1979) и «Заглянуть в бездну» (Париж, 1986) В. Максимов с реалистической беспощадностью и неуступчивым антисоветизмом заглянул в бездну политических страстей и высказал всё, что он думал о революции, Гражданской войне, о коллективизации и Великой Отечественной войне, с откровенной неприязнью охарактеризовал Ленина и Сталина, с оттенком правдивого добродушия и откровения описал размышления адмирала Александра Колчака, как только началась революционная смута в столицах, на юге и востоке России. Уже в эпиграфе к роману В. Максимов фиксирует жёсткость в определении своего творческого замысла: «Ибо много званных, а мало избранных» (Мф., 22: 14). В притче, рассказанной Иисусом, говорится: «Тогда говорит он (царь. – В. П.) рабам своим: брачный пир готов, а званные не были достойны; Итак пойдите на распутия и всех, кого найдёте, зовите на брачный пир. И рабы те, вышедши на дороги, собрали всех, кого только нашли, и злых и добрых; и брачный пир наполнился возлежащими. Царь, вошед посмотреть возлежащих, увидел там человека, одетого не в брачную одежду, И говорит ему: друг! как ты вошёл сюда не в брачной одежде? Он же молчал. Тогда сказал царь слугам: связавши ему руки и ноги, возьмите его и бросьте во тьму внешнюю: там будет плач и скрежет зубов! Ибо много званных, но мало избранных».

В. Максимов, упрощённо говоря, и представляет себе действующих лиц романов как много званных, но мало избранных в эту русскую смуту, а потому и выкидывает человека, «одетого не в брачную одежду».

Автор располагал большими возможностями показать Сталина больным, беспомощным, беспощадным в своих решениях, «сутулым, но ещё крепеньким старичком в маршальской паре», величаво бестактным, вот он даже не посмотрел на вошедших к нему в кабинет Министра и Золотарёва, разминая в руках папиросу, а потом, банально говоря о Курильских островах, он как бы оборонялся от проникновения внутрь его какого-либо внешнего вмешательства: «Полая необязательность этих слов как бы обеспечивала ему надёжность бесконечной самообороны». А главное, увидев фильм с Чарльзом Чаплином, Сталин, переживая происшедшее на экране, так взволновался, что глаза его были «мокры от слёз».

После этого В. Максимов посвящает Сталину целую главу, в которой исследует его характер и государственные замыслы: теперь его мучают старческие немощи, а ведь раньше он очень много работал, по шестнадцать часов. Он всегда думал о своём долголетии, принимал содовые ванны для омоложения организма, а потом медсестра, которая порекомендовала эти ванны, получила все мыслимые степени и премии, стала «медицинским академиком». Он ограничивал себя в курении и питье, не помогла и гимнастика после сна: «Он разваливался на глазах у самого себя».

Медицина претила ему, «в докторах он презирал их неистребимое чистоплюйство», нужна коренная ломка аппарата, нужны такие, как Золотарёв, «лишённые клановых предрассудков и чрезмерных поползновений, не люди – глина, из которой он вылепит затем всё, что ему вздумается. Только с ними – дала бы ему судьба ещё два-три десятка лет, – этими рослыми парнями с почтительным восторгом в васильковых глазах, он в конце концов поставит мир на колени» (Там же. С. 59). Это действительно нечто придуманное и фантастическое в реалистической прозе В. Максимова. Как и аресты и расстрелы всех, кто хоть как-то портил нравственную репутацию большевиков у власти, тоже приобретали фантастический характер. То, что был заговор против Сталина и партийно-правительственного руководства, – это всем известно. За то и поплатились. В. Максимов беспощаден и к тем, кто окружает Сталина: «О, как он презирал их всех: и тех, кто ещё окружал его, и тех, кого давно уже не было, и этого вот гнома, с собачьей готовностью на пергаментном личике! И вместе, и по отдельности они являли собою ту легко податливую часть человеческой породы, которая при всей своей податливости, а может быть, именно благодаря ей, отзывалась на любую гнусность, если эта гнусность обеспечивала им неиссякаемую кормушку и собственную безопасность. Одушевлённые издержки естественного отбора: он наугад выуживал их из безликого окружения, умело пользовался ими, а затем без раздумий и сожаления сметал их в небытие» (Там же. С. 65). Уж слишком упрощает наш романист сложнейшие и противоречивые проблемы общественного бытия, пользуясь дурной зарубежной дезинформацией. Вспомнил Сталин своё давнее прошлое, своего сына, рождённого уборщицей в ссылке, и пришла в голову такая мысль: «Но прошлое упрямо тянулось за ним, напоминая ему о его собственной бренности, о сходстве своём со всеми другими, о тщете и бессмысленности вокруг. И от всего этого он тосковал и томился…» (Там же. С. 156). А ведь только что кончилась победная и такая кровавая война, столько планов было и столько замыслов! И очень просто разрешился конфликт на Курильских островах, Золотарёв с цунами никак не мог справиться, а потому, между прочим, Сталин бросил мимоходом такую «с сонной ленцой» фразу: «Слушай, Лаврентий, ты этого своего Золотарёва всё-таки шлёпни, стихия стихией, а отвечать кто-то должен» (Там же. С. 241). Словом, Сталин и его окружение показаны в романе слабо, предвзято, односторонне и неверно. Сталин – фигура сложная и противоречивая, В. Максимову проникнуть в душу Сталина не удалось.

Другое дело – семья Самохиных, Тихон и его сын Фёдор, фронтовик, побывавший во многих фронтовых переделках, с медалями на груди, человек хваткий и умный, бригадир Мозговой, врач Полина Васильевна, крупный руководитель Золотарёв, у которого не иссякли карьерные перспективы. С ним беседовал Сталин, определил ему место генерал-губернатора на Курильских островах, а путь его к высокому посту был путём предательства и доноса. Все закончилось гибелью в водах Тихого океана, цунами поглотило его во время чудовищного шторма. Тепло автор описывает набожность противников Золотарёва, «взводного», особенно Матвея Загладина, близкого к священникам, о нём даже в Московской патриархии помнят и ценят, и его соратников – все эти фигуры сочные, прочные, правдивые. И даже на этой, в сущности, чужой земле они станут крепко на ноги. Ибо много званных, но мало избранных – так осуществляется лейтмотив этого романа.

«Заглянуть в бездну» – роман о трагической любви адмирала Колчака и Анны Васильевны Тимирёвой, дочери Василия Сафонова, известного дирижёра, основателя Московской консерватории, друга Шаляпина. У Колчака – жена и сын, Анна Васильевна – тоже несвободна, муж – адмирал Тимирёв, сын, но незадолго до Февральской революции они познакомились, потом начали переписываться, а вскоре не могли жить друг без друга. В. Максимов показал всю драматическую сущность диктаторства адмирала Колчака, которого окружали чаще всего люди бездарные и беспомощные, «множество человеческих теней, в которые он пытался вдохнуть живую жизнь, облечь их в плоть и кровь… Моему Адаму достался не тот материал, из которого создают миры. Печальный и одинокий, сидел он в затемнённом вагоне, невидяще глядя перед собой…» «Гибли народы… а для нас сияло солнце и пели певчие птицы» – так подводила итоги своей трагической любви Анна Васильевна. А в дальнейшем всё происходило по известному сценарию: чехи предали его, захватили золотой запас России, который хранился у Колчака, и передали его и близких ему сподвижников в Иркутский ревком, где господствовали большевики. Чекист Чудновский, после допросов комиссии, зачитал смертный приговор Колчаку «без суда», ему отказали в свидании с Анной, выслушали только его последнюю просьбу передать благословение сыну в Париж – и закурить. И – расстреляли…

Анна Васильевна умерла в Москве в 1975 году, много лет отсидев в лагерях.

В последние годы своей жизни Владимир Максимов часто публиковал свои резкие публицистические статьи о положении в России, о крушении Советского Союза, о реформах Ельцина и его министров, в ходе которых общенародная собственность путём махинаций, подлога и мошенничества перешла в руки частного капитала.


Максимов В.Е. Собр. соч.: В 8 т. М., 1999.

Борис Андреевич Можаев
(1 июня 1923 – 4 марта 1996 года)

Родился в селе Пителино Рязанской губернии в крестьянской по происхождению семье. «Дед мой Иван Можаев был астраханским лоцманом, отец до революции тоже ходил на пароходах и шхунах, готовясь в лоцманы, – писал Борис Можаев в статье «Как же нам жить?». – Да и вырастал я в рязанском селе не только без деда, но и без отца. Дед умер ещё в начале века, а отец мой был посажен в тюрьму в мае 1935 года НКВД, пошёл, как говорят, «по линии врага народа», там в заключении он и погиб. А в 1990 году был «реабилитирован» с публикацией большого списка бывших «врагов народа» в пителинской районной газете. А было в том списке почти триста человек, и все из одного района. Среди них и отец мой, и дядя – Максим Можаев…» (Дон. 1995. № 4. С. 234—235). Пителинское восстание против насильственной коллективизации произошло в начале 30-х годов, были наказы, письма, руководители. Силами НКВД восстание было подавлено, участники его были отправлены в лагеря. Отсюда – число.

Во время войны служил во флоте на Дальнем Востоке, поступил в Высшее инженерно-техническое училище ВМС в Ленинграде, получил звание морского офицера и был отправлен на службу снова на Дальний Восток. Во время службы занимался журналистикой, писал в местных газетах репортажи и очерки. Собрал и издал «Удэгейские сказки» (1955). Но постоянно занимался серьёзными проблемами сельского хозяйства – столько здесь было путаного, неиспользованного, непродуманного, а какие огромные возможности сулила земля… Деревенская тема полностью поглотила писателя.

Повесть «Полюшко-поле» Борис Можаев принёс в издательство «Советский писатель», повесть была прочитана редактором и рекомендована к печати, но это был лишь первый этап, рецензенты и редакторы бились над тем, чтобы издать книгу. Но её рецензировали не только коллеги-писатели, высказавшие немало дельных замечаний, в издательстве возникали сомнения, а следует ли издавать спорные предложения писателя по сельскому хозяйству, ЦК партии ещё не решил, а писатель уже предлагает, потому-то посылали на рецензию и в Министерство сельского хозяйства, и в другие контролирующие организации. А ведь Борис Можаев родился в селе, хорошо знает труд земледельца, на его памяти происходила коллективизация, он помнил Пителинское восстание крестьян в 1930 году и его разгром чекистами.

Повесть о том, как в таёжном селе Переваловское в колхозе замерзло 30 гектаров отменной картошки. Много трудов положили колхозники, чтобы вырастить такой урожай, а приехали уполномоченный райкома Бобриков и директор МТС и вспахали 30 гектаров картошки, «только поспевай собирать», – сказал директор, а Бобриков пообещал: «Шефы приедут, помогут». «Распахали, а шефов нет», – рассказывал позже бригадир Егор Иванович Никитин секретарю райкома Песцову. – Тут и ударил мороз. Бобриков сел да уехал. А колхоз без картошки остался» (Можаев Б.А. Собр. соч.: В 4 т. М., 1989. Т. 1. С. 191). С этого печального эпизода и начались раздумья опытного колхозника и бригадира Никитина. Дела в колхозе ведутся от указания райкома до следующего указания – то отводи лучшие земли и засевай кукурузу, то приедет вот такой уполномоченный райкома, как Бобриков, и приказывает делать так, как совесть хозяина не велит, а ты делай: «Давно уж он понял, что в колхозе у них не та пружина работает: и начальства много, и стараются вроде, а всё вхолостую крутится. Мужик сам по себе, а земля сама по себе. А ведь мужик и земля, как жернова, должны быть впритирку. Тогда и помол будет» (Там же. С. 192). Бригадир Никитин предложил правлению колхоза выделить ему 200 гектаров на кукурузу и картошку, он сам хороший хозяин да два сына, всей семьёй, как колхозное звено будут работать и полностью отвечать за рентабельность своего хозяйствования. И на правлении утвердили не только звено Никитина, но и другие звенья. Так возникла новая форма колхозного бытия. Звенья стали хозяевами и земли, и тракторов, лишь работай. И события развивались стремительно, собрания, решения, горячая работа… В райкоме о колхозных делах беседуют два секретаря, Стогов и Песцов. «А на кой чёрт мы в поле лезем?» – с горечью спрашивает Песцов. А в итоге их беседы, делает вывод писатель, Стогов поучает младшего, что партийные работники, как часовые, должны соблюдать дисциплину, должны соблюдать плановые цифры: «Это не рабство, Матвей, а дисциплина. Контроль и дисциплина – вот два кита, на которых держится государство». – «Поймите, Василий Петрович, люди уже по горло сыты от подобных логических фигур. Им нужна самостоятельность» (Там же. С. 258). В хозяйстве пошли неудачи, «захолонула» кукуруза, которую из райкома потребовали «сеять пораньше», между Никитиным и председателем колхоза Волгиным возникли конфликты. Волгин горько размышляет: «И до чего ж у меня тяжёлая жизнь наступила, – прямо как в тиски я зажатый. И всё-то у меня расписано, всё распланировано. Хочешь не хочешь, а делай. И всем угодить надо. А как? Продать – не смей. Купить – опять не смей. Сей то-то, тогда то… Тут поневоле запьёшь» (Там же. С. 265). Новые формы не прижились в колхозе, Сырцова не избрали председателем колхоза, остался Волгин, всё осталось по-прежнему. Трагедия колхозной жизни продолжалась и в 1963 году, в последний год правления Хрущёва. Вот эти острые проблемы повесть надолго задержали в цензуре и в издательстве. Книга с трудом вышла (1965), хотя и с просчётами, их заметили и Евгений Носов, и Василий Белов, и Виктор Астафьев.

Радостно было узнать, что журнал «Новый мир» опубликовал повесть Б. Можаева «Из жизни Фёдора Кузькина» (1966. № 7), в которой автор глубоко раскрыл противоречия сельской жизни, бедственное положение работящего крестьянина, неспособного прокормить свою семью. Фёдор Кузькин вместе с женой заработали 840 палочек-трудодней, а получили за работу 60 килограммов гречихи. «Как жить? «Чудно теперь платят, – думал Фомич. – Раньше хоть поровну всем давали на трудодень… А теперь – бригадиру оклад больше тысячи, учетчикам да заведующим всяким опять деньги дают, а которые в поле ходят или вот, как я, на посылках, – этим шиш. Кто чего достанет…» (Там же. Т. 3. С. 9). Кузькин – инвалид Великой Отечественной войны, «у него на правой руке два пальца от войны осталось. Не ладонь, а клешня». Б. Можаев записал рассказ Кузькина о своей жизни в тетрадку в 1956 году, а действие в повести начинается осенью 1953 года. После объединения двух колхозов правдивый и острый характер Кузькина поссорил его с новым председателем Гузёнковым. «Был он человеком важным, внушительных размеров и знаменитым на весь район. Кажется, все районные конторы по очереди возглавлял. Гузёнков – и председателем райпотребсоюза был, и заведующим заготскота, и даже директором комбината бытового обслуживания…» Прудковские колхозники ввалились к нему в кабинет гурьбой. Выгнал всех, входили в кабинет по одному, сам сидит, а входящий стоит. Тут и не сдержался Фёдор Фомич, съязвил. Председателю донесли, и тяжкая выпала доля словоохотливому Кузькину. «Словом, обложил председатель Живого, как борзятник русака. Сколько ни беги, а конец один – выдохнешься и упадешь…» (Там же. С. 11). Кузькин решил уйти из колхоза, получит паспорт, куда-нибудь устроится на работу. Но система была отлажена до совершенства. В развитие сюжета вводятся все новые лица. Дед Филат, потеряв двоих сыновей во время войны, как колхозник не имел пенсии, подрабатывал на жизнь чем мог. Мастерил зимой салазки, а летом плёл корзины. Но началась борьба с браконьерами и лодырями. Приехали представители района и забрали наработанное дедом Филатом. Уговорил Кузькина вместе с ним косить делянки, какие выдавал колхоз за сданных телят, трактора там не пустишь, ножи у косилки порвёт, вот и отдавали делянки Кузькину. Фёдор Фомич в душе протестовал против деда Филата, но потом одумался: «Ему ведь тоже кормиться надо» (Там же. С. 20). Вроде бы Кузькин ушёл из колхоза, не хочет задаром работать, но Гузёнков думает по-другому: «Так просто из колхоза не уходят. Мы тебя вычистим, дадим твёрдое задание и выбросим из села вместе с потрохами. Чтоб другим неповадно было…» Так и сделали под напором «важного» председателя.

Фёдору Кузькину прислали повестку из райисполкома. Пошёл он в слякотную погоду, накрывшись мешком, явился в райисполком в таком наряде, секретарша огорчена, кричит на него, а ему всё нипочём. Принял его председатель райисполкома Мотяков холодно, его любимая поговорка: «Рога ломать будем! Враз и навсегда…» Тут и разгорелся спор между двумя сторонами: вольнолюбивым Кузькиным и отъявленным бюрократом Мотяковым. Каждый высказывает свои соображения, но холодный приём в райисполкоме не пугает Кузькина. Так и начались его бесконечные конфликты с колхозом: отобрали огород, который якобы не принадлежал Кузькину, состоялся суд, на котором предстали всё новые лица, решение суда в пользу Кузькина, потом ещё и ещё конфликты, приезжали из обкома, обследовали его хозяйство, но потом наступили добрые времена, обком помог несчастному, но не унывающему Фёдору Кузькину.

Борис Можаев повидал героя своей повести. «В точности получилось, – сказал Фёдор Фомич. – Только конец неинтересный. Хочешь расскажу, что дальше? Дальше полегче пошло… Моей жизни на целый роман хватит…» (Там же. С. 127). Повесть вышла в сборнике «Лесная дорога» (1973) под названием «Живой». Режиссёр Ю. Любимов сделал инсценировку по повести, поставил спектакль, Б. Можаев бывал на репетициях, но руководство КПСС запретило показывать постановку. И только в 1989 году спектакль дошёл до зрителя.

Б.А. Можаев был на редкость интересным человеком, ярким рассказчиком и юмористом, он встречался и дружил с колхозниками, охотниками, агрономами, сплавщиками леса, художниками, милиционерами, которые и становились героями его рассказов и повестей.

В повести «Падение лесного короля» (1975) действие начинается с того, что следователя районной милиции капитана Конькова «ни свет ни заря» вызвали в прокуратуру и дали указание – расследовать коллективную драку, в ходе которой избили бригадира Чубатова, «лесного короля». Коньков знал его, он сам не одну потасовку устраивал, девок с ума сводил, возьмёт гитару, запоет превосходным голосом. «Романтик, а по-моему, бродяга», – припечатал о Чубатове капитан милиции Коньков, сам в жизни испытавший много сложных перемен, так и оставшийся к сорока годам капитаном в глухом таёжном краю. Коньков расследовал сложное дело, в которое оказались втянуты не только сам Чубатов, но и его любовница Дарья, её бывший муж, заведующий лесным складом Боборыкин, бригада лесорубов, все они оказались в связке – работали, а 2 тысячи кубометров заготовленного леса выше Красного переката сели на мель, рабочие остались без зарплаты, пока плоты не придут по назначению. Вот и избили бригадира Чубатова, который непременно хотел загрузить плоты до 2 тысяч. А можно было отправить хотя бы тысячу кубометров. Вот и вся драматическая ситуация, которую расследует капитан Коньков. И тут возникают столкновения характеров и интересов. У Чубатова вместо документов одни расписки от руки, раньше их принимали за документы, а теперь не принимают. Завели уголовное дело, арестовали Чубатова, как только он пришёл в себя. Отстранили капитана Конькова, но на помощь ему приходит партийный начальник, который это дело направляет в правильную сторону. Снова, как и в повести «Живой», выручает присутствие доброго и незаменимого секретаря райкома Всеволода Николаевича, который и решает эту конфликтную ситуацию. Капитан Коньков продолжает своё расследование, выявляя много недостатков в лесном хозяйстве.

В 1976 году Борис Можаев издал первую книгу романа «Мужики и бабы» о крестьянах 20-х годов (сентябрь 1972 – июнь 1973), а в 1987 году издал вторую книгу романа о 30-х годах, о колхозах и раскулачивании (ноябрь 1978 – март 1980). В первой книге ещё вроде бы ничто не сулило драматических событий. Ну что такого произошло у Андрея Ивановича Бородина? Угнали кобылу, да не простую, а уникальную, редкой красоты: «Рыжая кобыла, прозванная Весёлкой, была опорой и отрадой Андрея Ивановича. Высокая, подтянутая как струна, за холку схватишь – звенит… Украли гордость его и славу…» (Там же. С. 294—295). И начались поиски кобылы. Андрей Иванович спрашивает про Васю Белоногого, но он уже с 22-го года не промышляет лошадьми. Так один за другим входят в роман действующие лица, со своим характером, со своими устремлениями. Возвышаев, председатель РИКа, блюститель в политике «линии главного направления», «строительства новой социалистической деревни», «ликвидация кулачества как класса».

Возвышаев указывает Кадыкову, председателю артели, что в его артели укрепились «зажиточные элементы» Успенский и Алдонин. Кадыков возражает: Успенский и Алдонин артель создавали. Но для Возвышаева – это не указ: Успенский – сын попа, «человек религиозного культа», предлагает Успенского «рассматривать как скрытый элемент» и освободить его от должности счетовода. Только что был раскритикован Бухарин с его «правым уклоном», вот и все участники начавшегося процесса, в том числе и Кадыков, страдают «правым уклоном», а Успенский и Алдонин организовали артель «с целью личного обогащения и маскировки» (Там же. С. 353).

Так элементарно и примитивно развиваются события в Тиханове, одной из деревень Рязанской губернии. И как правило, процессом крестьянского переустройства командуют вот такие же примитивные и элементарно образованные люди, усвоившие несколько партийных лозунгов и действующие без учёта нравственных правил православного бытия. Таким оказался и Сенечка Зенин, увидевший, как на его глазах возвысился Тяпин: «Превратился из Митьки-Сверчка в Митрофана Ефимовича» (Там же. С. 573). Сенечка Зенин оказался таким же, как и Возвышаев, он поймал момент выдвижения себя в лидеры хотя бы своего села и полностью потрафил своим угодническим характером («Сенечка хоть и присел в кресло, но на самый краешек, да ещё подавшись туловищем к Возвышаеву, как бы подчёркивая всем существом своим, что не беседовать на равных он пришёл сюда, а выслушать дельный совет, в любую минуту может встать и двинуться в том направлении, куда ему укажут» (Там же. С. 575), и, увидев его готовность всё исполнить, Возвышаев продиктовал ему необходимые действия – подготовить список обложенцев для индивидуального налога. И началось… Зенин составляет списки, присутствует на заседаниях райкома партии, вступает в полемику с опытными коммунистами, выявляет свою готовность опережать события. Озимов, Акимов, Мария Обухова возражают против насильственных мер против крестьян, но Возвышаев и Зенин готовы к любым насильственным мерам. Во второй книге романа действие начинается в середине и конце 1929 года, Сталин назвал этот год «годом великого перелома», вопрос о коллективизации уже поставлен на очередь дня, но в райкомах и обкомах неожиданно заговорили о стопроцентной насильственной коллективизации, не считаясь с мнением крестьянства, очень хорошо, что добровольно, но не вступившие – враги советской власти, враги народа. Так и разворачиваются события в селе Тиханове, во всем районе.

С первых страниц второй книги романа Бородины читают газету «Правда», в которой твёрдо говорится о том, что «по теории классовой борьбы – каждая собственность калечит отношения между людьми». Сначала эта мысль кажется «эдакой чертовщиной», но стараниями Возвышаева и Сенечки Зенина стала повесткой дня. Самые мудрые, как Скобликов, уезжают из села, оставляют дом, всё нажитое, а лодырь и бедняк Якуша Ротастенький наблюдает, как бы чего не взяли из того, что подлежит конфискации, как бы ничего не взяли из того, что может перепасть ему, бедняку. Возвышаев разорил церковь, арестовал священника, Сенечка провёл собрание актива, определили списки кулаков, по его словам, Тихановский сельсовет занизил наши возможности по сдаче ржи, вместо тысячи пудов ржи он назвал новую цифру – 5230 пудов. Словом, многое и в этом романе повторяет ход событий конца 1929 года. Доносы в райком партии, разбор этих доносов, наказание полемистов, подлинный разбой против тех, кто якобы срывает сбор налогов и неплатежей. Но в романе Бориса Можаева интересен разговор между учителем Успенским и Наумом Ашихминым, и «черноволосым худым человечком в защитном френче с накладными карманами» (Там же. Т. 4. С. 87), о русском национальном характере. Наум Ашихмин уже сталкивался в школе с Успенским, «не то монархистом, не то эсером, не то портяночным славянофилом». Ашихмин читал лекцию в школе, развивая мысль о том, «что Клюев, Клычков и Есенин поэты не крестьянские, а скуфейные, религиозные пропагандисты. У них нет описаний трудовых крестьян. Одни праздники религиозные, символы веры, поповщина, одним словом. А он стал доказывать, что символы веры – суть духовные черты русского крестьянства» (Там же. С. 90). И эта встреча Ашихмина и Успенского состоялась. Когда Ашихмин шёл на встречу с Успенским, он с ненавистью продирался через эту слякоть и грязь непролазную, «к глубоким оврагам посреди села, ко всему этому тмутаракановскому распорядку жизни». И он вспомнил статью Михаила Кольцова, «в которой он отстегал заштатный мир окостенелого домостроя и дикости». Наум Ашихмин пришёл сюда устанавливать социализм, а это и «осуждение старого быта» и «беспощадное выколачивание хлебных излишков из потаённых нор двуногих сусликов» (Там же. С. 93). Отец его касимовский татарин, купец, держал отары овец и дубильный завод, в начале века принял крещение, в семье заправляла его жена, «завзятая театралка и даже сочинительница пьес, которых никто не печатал и не ставил». «Наум терпеть не мог этих патриотов… Тезка его и двоюродный брат по материнской линии Наум Кандыба, анархист и боевик, сгинувший потом где-то в Америке, любил говорить: «Кто надёжный патриёт? – Совершенный идиёт». После неудачных попыток прорваться на верх партийной лестницы Наум Ашихмин наконец попал в агитпроп, действовал «решительно и беспощадно» и взял себе псевдоним – Неистовый. В разговоре с Успенским он озвучил главную проблему в крестьянском обществе – пришла «сплошная коллективизация», а «коллективизация есть борьба со всем старым укладом жизни… Подошло время тряхнуть как следует посконную Русь». И Ашихмин процитировал статью Михаила Кольцова, опубликованную в газете «Правда»: «Пусть пропадёт косопузая Рязань, за ней толстопятая Пенза, и Балашов, и Орёл, и Тамбов, и Новохопёрск, все эти старые помещичьи, мещанские крепости! Или все они переродятся в новые города с новой психологией и новыми людьми, в боевые ставки переустройства деревни…» Спор продолжался вяло, это «отдаёт старым головотяпством», пока Ашихмин не заговорил о разрушении уклада жизни. Успенский возразил и Ашихмину, и Михаилу Кольцову: «– Уклад жизни, быт и особенно традиции формируют национальный характер… А национальный характер есть главная сила или, если хотите, центр тяжести нации. Без национального характера любая нация потеряет остойчивость и распадётся как единое целое.

– Ах, вот как! – подхватил Ашихмин, весь оживляясь. – Вот вы и попались! Национальный характер – фикция, вымысел. Его выдумала буржуазия, чтобы одурачивать пролетариат. Удобнее эксплуатировать в эдаком трогательном единстве национальных интересов. Ах, мы русские! Мы одним миром мазаны. У нас одна задача, одна цель, одно отечество. Вы любите своё отечество, свой уклад, свою историю, свой язык, свои города и веси, а мы вас будем потихоньку околпачивать, заставлять вас работать не столько на себя, сколько на нас, блюстителей этого уклада, да языка, да любви к отечеству. А? Что?.. У пролетариата нет отечества! Его отечество – всемирная революция… Вот почему надо разрушать эти затхлые миры и выходить на простор интернационального общения…» (Там же. С. 99—100). Спор ещё долго продолжался, обе стороны обозначили свои позиции, Успенский, как «красный командир», разоблачил Ашихмина в том, что якобы и он воевал в годы Гражданской войны, и с горечью заявил, что он не может равнодушно молчать и смотреть, «как лютуют эти самозванцы, выбрасывают на мороз ни в чём не повинных людей» (Там же. С. 111).

Так и развиваются в романе события: самозванцы Ашихмин, Возвышаев, Зенин лютуют, а крестьяне мучительно страдают от непозволительного давления. «Обыкновенная обдираловка», «разбой», «пинками загонять станут» в колхозы – так пытались приостановить атаку местных коммунистов против мужиков и баб, протестовавших против дополнительного обложения их хозяйств. Озимов в разговоре с Поспеловым вспоминает конференцию, на которой делал доклад Каминский, а Штродах на семинаре заявил: «Лучше, говорит, перегните палку в этой коллективизации. Если и пострадаете, то за дело революции» (Там же. С. 199). Потом Штродах предложил распахать луга и засеять репой. «Нашёл целину на лугах. Зараза…» – решительно оценил деятельность Штродаха Озимов. К тому же Штродах опубликовал статью в газете «Рабочий путь», полную демагогических призывов. Но лучше всех оценили деятельность Штродаха школьники, собравшиеся в гимнастическом зале по поводу объявления о сплошной коллективизации: «На чёрной школьной доске, поставленной посреди сцены, были наколоты большие листы ватмана с нарисованными на них корнеплодами, диаграммой наглядного роста благосостояния будущего колхоза и портретом самого начальника окружного штаба по сплошной коллективизации Штродаха, перенесённого в увеличенном масштабе и живой доподлинности прямо с газетной страницы. Все корнеплоды: и репа, и свёкла, и турнепс – были выкрашены в красный цвет и выставлены под общим заголовком: «Вот они, главные кудесники колхозных полей» (Там же. С. 218—219). Оформляя рисунки, Федька Маклак на всех корнеплодах сделал пометки, которые сразу превратили корнеплоды в комические рисунки, похожие на Штродаха: «Все они были в кепочках, в косовортках и одинаково, прищуркой, смотрели на мир божий. Потом Маклак дорисовал им длинные бороды, а самому Штродаху всунул трубку в зубы и надписал над ним: «кудесник-заправила» (Там же. С. 220). Вся изба-читальня при виде этих плакатов «сотряслась от громового хохота». «Это кулацкая провокация! Мы расследуем это дело…» (Там же. С. 226) – со слезами на глазах произнёс приговор один из устроителей этого собрания Бабосов.

В романе есть всё, что даёт представление о многогранной человеческой жизни: любовь и ссоры, раздумья и полемика, охота и рыбная ловля, работа и безделье, но многое из этого окрашено решениями и постановлениями райкома партии и райисполкома, то и дело в мирную жизнь мужиков и баб врываются то Зенин, то Ашихмин, то Возвышаев, то Штродах и за любое высказывание крестьянина готовы тут же посадить в кутузку для того, чтобы подумал, как поступить – платить двойные налоги или отказаться, вступать в колхоз или повременить. Любое высказывание о добровольности тут же рассматривается как поддержка кулака, которого велено истребить. Ещё февраль 1930 года, коллективизация только началась, а из домов уже выгнаны то двенадцать семей, то двадцать четыре, подлинный разбой уже начался, отбирают коров, лошадей. То, что было заработано тяжким трудом, было объявлено колхозной собственностью, а забирали «чужие» и лодыри типа Якуши Ротастенького. Так было по всему району. И то, что должно было произойти, – произошло: мужики и бабы восстали против непосильных поборов. «Ударная кампания по раскулачиванию в Тихановском районе благополучно завершилась за две недели, – подвёл итоги Б. Можаев. – Всех, кого надо изолировать, – изолировали, кого выслать за пределы округа, – выслали, кого переселить в пустующие теперь уже государственные, а не кулацкие дома, – переселили, которые дома занять под конторы – заняли» (Там же. С. 365). Кадыков, узнав о восстании, ехал на место разбираться в причинах этого восстания. И встретил старика («Здоровый старик – мерина сшибет с дороги»), который рассказал ему, что «веретьевские кормушки поломали. Таперика мы бегим ломать сатанинскую затею». «Да, вот такому деду попадёшься в руки – так натерпишься муки, – подумал Кадыков, провожая глазами этого былинного Микулу Селяниновича, сменившего деревянную сошку на боевой топор. – Кажись, довели мы русского мужика до смоляного кипения. Кабы красного петуха не пустили. Все сёла пожгут…» (Там же. С. 405). Во главе бунта – подрядчик Звонцов и Рагулин. Кадыков приехал на митинг, на котором снова выступал Ашихмин, призывая разрушить старый порядок, уклад жизни. Но мужики не поддержали его. В селе Веретье Звонцов при поддержке мужиков и баб предложил избрать сельский совет по закону 1926 года, потом этот совет был переизбран и в него вошли совсем чужие люди. Ашихмин предложил составить список, мол, потом мы его обсудим и утвердим ваши кандидатуры. Нет, сказал Звонцов, на собрании членов совета изберут крестьяне. Но мирная беседа неожиданно прекратилась, ударили в набат, все побежали, Ашихмин застрелил выросшего на его пути «здоровенного детину». Началась рукопашная схватка. «В Красухине старухи связали Зенина по рукам и ногам, сняли с него портки и выпороли, – рассказал Герасимов Успенскому и Марии. – Он теперь в нашей больнице лежит на животе, стонет и матерится» (Там же. С. 428). Не мотивирована смерть Успенского от руки красноармейца, направившего свой наган на Федьку Маклака. Всё гораздо сложнее и глубже, но и то, что рассказано, поражает своей остротой и правдивостью. События закончились как раз перед тем, как вышла статья Сталина «Головокружение от успехов». По приговору суда Возвышаев получил пять лет исправи тельно-трудовых работ, Чубуков – три года. И на глазах читателей отправились в лагеря те, кто участвовал в бунте против насильственных методов коммунистов. Б. Можаев предполагал продолжить эту историю, рассказать о братьях Бородиных, но житейская судьба автора не позволила это сделать.

Острые и злободневные дела современности увлекли беспокойное сердце писателя. Начались активные действия давления на Солженицына. Б. Можаев резко выступил против преследований А.И. Солженицына и высылки его за границу. Приветствовал его возвращение в Россию. Но главное – это споры о земле.

В 1976 году Борис Можаев написал очерк «По дороге в Мещёру» – о своих родных местах, о селе Пителине, где он родился и вырос, о том, что происходит сейчас и в этом селе, и в округе. Можаев встречается со многими колхозниками, председателями, городскими чиновниками, партийными деятелями и разговаривает о современном положении села, о кормах, о мелиорации, о промыслах, обо всём, чем славилась Рязанская земля, о земельных делах в Литве и о сравнении с Рязанью. Многое изменилось на рязанской земле, но по-прежнему в колхозы шлют указания из райкома партии, что сдерживает инициативу местных руководителей. «Когда-то на этом месте стоял заезжий двор с трактиром; старики рассказывали, что будто хозяин держал патент на распитие русской горькой. И вывеска была по такому случаю: «Пить велено». Оттого и название ближнего села – Пителино. «Сельцо Пителино на черноземах» сказано в древней грамоте»… А родного дома давно уж нету» (Там же. С. 500).

В 1987 году, когда развернулась политика перестройки М. Горбачёва, Борис Можаев написал острую статью «Не взирать!». А суть её сводилась к тому, что на съездах КПСС, на пленумах ЦК КПСС принимались очень хорошие постановления об инициативе и самостоятельности руководящих работников в сельском хозяйстве и в индустрии, но потом проходило какое-то время, появлялись инструкции обкомов и райкомов, в которых чётко и ясно говорилось о том, что эти руководители должны следовать посылаемым инструкциям, что решительно снижало роль постановлений и решений ЦК КПСС.

Автор приводит множество примеров, но один из них приведу здесь. Один из выступавших на июньском совещании в ЦК КПСС прямо заявил: «Я считаю, что как только вышло постановление ЦК и правительства, то не надо дожидаться никаких инструкций, а надо действовать». И Б. Можаев с этим полностью согласен. Но практика меняет дело: «Так и выходит порой, что между законом и его исполнителями стновится нечто вроде бы невидимое, но реально существующее. Имя этому нечто – бюрократизм» (Там же. С. 501). Архангельский мужик создал свой кооператив, вырастил хороший урожай, продаёт килограмм мяса по 74 копеек за кило, а колхозы и совхозы по 4 с лишним рубля. И чиновники закричали, что архангельский мужик их «ограбил». И так происходило повсюду, а «перестройка» самостоятельности не добавила.

Не раз, когда возникали споры о земле, о сельском хозяйстве, Борис Можаев активно вступал в этот спор, проясняя свою линию в этих сложных и противоречивых вопросах. Две статьи обратили внимание Бориса Можаева: статья Ю. Буртина «Александр Солженицын и вопрос о земле» в «Новой газете» и статья А. Ерёмина «Современные аграрные проблемы и реформа П.А. Столыпина» в журнале «Государство и право».

А. Ерёмин отрицательно отнёсся к попыткам П. Столыпина проложить новые пути в крестьянской жизни, а попутно перечеркнул и сорокалетние усилия Б. Можаева что-то дельное высказать о реформе земли и крестьянской жизни: «Всякая положительная оценка столыпинской реформы в последнее время часто встречается на страницах печати. Так, писатель Б. Можаев пишет, что реформа Столыпина «изменила к лучшему весь уклад жизни народа»… «Столыпин и продолжатель дела его А.В. Кривошеин давали крестьянам всё необходимое для нестеснённого ведения хозяйства: ссуды долгосрочные… («под минимальные проценты – эти подчёркнутые слова А. Ерёмин умышленно убрал из моего текста», – замечает Б. Можаев. – В. П.) землю на вечное пользование, инвентарь на льготных условиях, стройматериалы…»

Приведя эти «поправленные» им строки, Ерёмин сделал вот какое заключение: «Это, конечно, чисто субъективное мнение… оно не подтверждается статистикой, ни прошлыми оценками многих буржуазно-либеральных учёных». «Мой оппонент, – продолжает полемику Б. Можаев, – упрекает меня в том, что я не привожу статистику. Значит, он либо ослеп при чтении моих произведений, либо не читал их вовсе…» И Б. Можаев напоминает о том, что в книге «Запах мяты и хлеб насущный. Полемические заметки» (1982) он, опираясь на сведения других писателей, сообщает, что с 1906 по 1916 год сюда, в Южную Сибирь, переселилось больше трёх миллионов человек. «Да как можно говорить о том, – продолжает полемику Б. Можаев, – что там всё было в первозданной дикости каких-нибудь тридцать – тридцать пять лет тому назад? Жили там русские людишки и в те поры, и намного раньше жили. И литераторы туда хаживали. И первым пример показал, проложил туда дорожку не кто иной, как сам Пушкин. За ним Аксаков, Семёнов-Тян-Шанский и многие другие…» Б. Можаев заглянул и в решения об отмене крепостного права 19 февраля 1861 года: «При освобождении крестьян имелось в виду, что население, после того как оно погасит выкупные платежи, вступит в решительное состояние свободных граждан-собственников». Если крестьянин выделит выкупную ссуду, то общество обязано крестьянину выделить участок в одном месте.

Продолжая полемику, Борис Можаев убедительно показал, что «через два-три года после введения реформы Столыпина Россия не просто вышла на первое место по продаже зерна на мировом рынке, а далеко оставила за собой давних соперников своих – США, Канаду, Аргентину…». Приводит Б. Можаев и выписку и из своего очерка «Без шаблона» (1962), чтобы показать, что в старой книжке 1912 года приводятся данные о богатстве Рязанской области, о числе коров и лошадей, которые кормили окские луга, вывозили даже сено в Москву и Петербург. Сравнивает также завидные темпы прироста экономики Японии в 1950– 1960-х годах со столыпинскими и приходит к выводу, что Япония по этим темпам отстаёт от столыпинских.

Интересные мысли высказывает Б. Можаев о статье Ю. Буртина, который анализирует раздумья Солженицына о земельной реформе. Солженицын, как и раньше Столыпин, предлагал создать единый крестьянский банк. Но при Столыпине продавали землю по доступным крестьянам ценам, а сейчас земля недоступна крестьянам; после уничтожения колхозов крестьяне обнищали, чиновники давно лишили их собственности.

«Особенно теперь они лютуют, – пишет Б. Можаев, – при ельцинском «капитализме»: те же чиновники подняли цены до абсурда. Ведь подумать только – один комбайн, стоивший 8—10 тысяч рублей, теперь стоит больше ста миллионов рублей! Цены же на зерно, на мясо увеличились в несколько десятков раз меньше. Как жить крестьянину? Выкупать землю? А на какие шиши?… Так что говорить сейчас о продаже колхозной и совхозной земли крестьянам – значит заниматься маниловщиной, мягко выражаясь, или наводить тень на плетень» (Там же. С. 240).

И Б. Можаев рассказывает историю разорения талантливого фермера: он процветал, завел свиней, но неожиданно по воле чиновников комбикорм подорожал в три раза и цена дошла до 300 рублей, а ячмень отборный – за 80 рублей. Образовалась «вилка», которая и разорила хозйство. И так государство поступало с тысячами крестьян и тысячами хозяйств, а после этого стали покупать западные продукты.

Б. Можаев во всех своих размышлениях о земельной реформе высказывает очень важную мысль о контроле над властью – о земстве. Первый земский собор прошёл ещё при Иване Грозном. Потом полномочия определялись чётче. В земство не допускались «местные губернаторы, вице-губернаторы, члены губернских правлений, прокуроры, стряпчие и чины местной полиции». Земские учреждения должны были осуществлять общую распорядительную власть и координировать исполнительные органы. Земские собрания состояли «из гласных уездов, непосредственно избираемых уездными собраниями и волостными сходами, и губернских, избираемых уездными собраниями из числа гласных». «Вот это-то «равенство в правах» и являлось во все времена камнем преткновения и для властей предержащих, особенно для властолюбцев, – подводил итоги своих размышлений Б. Можаев. – От их произвола и ограждалось общество строгим законодательством. Иными словами, прогрессивное человечество перестрадало и пережило опыт дикого капитализма, а мы с каким-то обезьяньим усердием вляпались в него, позабыв или отбросив всяческие уроки истории, в том числе и собственной» (Там же. С. 251).

Б. Можаев наряду с талантом трагического описания крестьянской жизни обладал и ещё одним из благороднейших качеств художника – юмором. Слушать его рассказы было одно удовольствие.

Не раз автор этой книги призывал его соединить трагическое и комическое вместе, но не получалось. Отдельные его произведения – сплошь юмористические. Стоит взяться за повесть «Полтора квадратных метра» (Дружба народов. 1982. № 4), как позабудешь о всех своих проблемах и будешь решать вопрос: на чью же сторону стать в острейшем коммунальном вопросе. А на самом деле речь здесь идёт об основах общественной системы родного отечества. В иронии Б. Можаева – протест против системы, цензуры.

В критике и литературоведении роман «Мужики и бабы» чаще всего пытаются противопоставить роману М. Шолохова «Поднятая целина», но эти романы исторически нельзя сопоставлять: Шолохов написал роман в 1932 году, а Б. Можаев через пятьдесят лет, Шолохов видел процесс коллективизации своими глазами, а Б. Можаев – изучал по документам и по старым воспоминаниям действующих лиц, а это огромная разница.


Можаев Б.А. Собр. соч.: В 4 т. М., 1989.

Владимир Алексеевич Солоухин
(17 июня 1924 – 4 апреля 1997)

Родился в селе Алепине Владимирской области в зажиточной крестьянской семье, дед Алексей Дмитриевич и отец Алексей Алексеевич, кроме занятий земледелием, были пчеловодами, у них в саду стояло двадцать шесть ульев.

Владимир Солоухин – поэт, прозаик, публицист, коллекционер, был ярким и неординарным русским человеком. Иногда на собраниях ему хотелось подразнить своих недоброжелателей. Об одном из эпизодов он рассказывает в автобиографической повести «Смех за левым плечом» (Франкфурт-на-Майне, 1988; М., 1989): «Дело в том, что мой дедушка Алексей Дмитриевич держал два завода.

…Ну и ахнула вся аудитория, ну и гул пошёл по рядам! А из общего гула оттуда и отсюда из разных углов и рядов прорезались не сочувствующие, нет, восторженно-визгливые реплики: «А я вам что говорил?!», «А я вам что говорила!», «Цацкались, нянчились. Николая Второго на палец надел – простили. Церкви стал защищать – простили. Икон у себя по всем стенам навешал – простили. В Париже с эмигрантами якшался – простили. В Загорске с патриархом и другими попами якшался – простили. Действительность нашу, счастливую, светлую действительность нашу в рассказах, повестях и очерках критиковал – простили. Стихотворение «Волки» написал, казалось бы, теперь-то можно было понять – всё простили. Думали – случайные ошибки, временные заблуждения, а вот оно и открылось!» (Солоухин В.А. Собр. соч.: В 10 т. М., 1995. Т. 1. С. 39). Когда-то мать, наставляя своего сына делать добро, говорила: «У тебя, где бы ты ни был и что бы ты ни делал, всегда за правым плечом стоит Ангел, а за левым плечом – сатана. (Она называла его – Лукавый.) Они видят всё, что ты делаешь, и даже знают о том, что ты думаешь» (Там же. С. 27—28). Делаешь добро, Ангел улыбается, а Лукавый морщится; делаешь недобрые дела, Ангел печалится, а Лукавый смеётся. И в повести «За левым плечом» автор последовательно раскрывает всю правду о своём рождении и происхождении. Дед был великим мастером-пчеловодом. У него был медный котёл, наливали туда воду, насыпали труху старых пчелиных сотов, используя сложную систему, в которой принимали участие отец и брат, получали «каравай чистого воска». Воск шёл на церковные свечи и пр. «Второе предприятие деда тоже было сезонным» – с помощью мастера и двух подмастерьев делали кирпич. Вот какими были два завода деда.

В. Солоухин был членом КПСС, но он чаще всего переступал порог дозволенного.

Юный Солоухин учился в сельской школе, окончил Механический техникум.

Во время войны был призван в армию, до 1945 года служил в войсках, охранявших Кремль, писал стихи, иногда прозу. «Я никого на свете не убил. / Так получилось. Даже мышь не тронул. / Ни из рогатки галку и ворону, / Ни петуха на щи не зарубил. / Так получилось. Не был на войне, / И не успел к охоте пристраститься» (Там же. С. 643), – писал позднее Солоухин.

С 1946 по 1951 год учился в Литературном институте имени А.М. Горького. В 1953 году вышел первый сборник стихотворений В. Солоухина «Дождь в степи», второй сборник «За синими морями» в 1956 году. К этому времени В. Солоухин – уже член КПСС и член Союза писателей СССР. Не раз бывал за границей.

В это время он задумался о том, что так давно не был в родных местах. Слушая друзей и знакомых об их поездках в разные места обширной родины, он решил, что и ему пора посмотреть, что произошло в Алепине, в родных местах, ведь прекраснее этого места ничего на свете нет. Обсудили поездку в ЦДЛ, все разом решили поехать, но потом В. Солоухин остался в одиночестве, доехал до неопределённого места, сошёл с рюкзаком на плечах, но не отошёл он от остановки и несколько сот метров, как его догнала Роза, жена, которая решительно заявила, что она разделит с ним тяготы путешествия. Вскоре вышла книга «Владимирские просёлки» (1958), в которой день за днём описано это путешествие. В первый же день Солоухины случайно встретили московского друга, так что приём и ночлежка были обеспечены, в трудных случаях, когда что-то хотелось посмотреть, а чиновники препятствовали, Солоухин доставал «бумажку», выданную во Владимирском обкоме, и все препятствия на их пути исчезали. В одном доме они пили очень вкусный чай, молодая хозяйка не смогла открыть им секреты приготовления этого чая, пришла старая хозяйка, но и она сказала лишь общие слова: «Даже в дорогу дала нам горсть, вытряхнув остатки из огромного осьминного мешка, а рассказать не захотела» (Там же. С. 39). Так день за днём идут наши путешественники по Владимирской земле, поражаясь её удивительной красоте, встречаются с разными людьми, с колхозниками, с председателями, узнают и горькую правду: «Колхозникам давали на трудодень по двадцать восемь копеек, и они разбегались в города… Там скотный двор до крыши наво зом оброс… Коровы давали по четыреста литров в год… Восемь рублей давало государство колхозу за центнер… Это фактически бесплатно…» (Там же. С. 40). С трудом колхоз поднимается, приезжают люди, стали платить по 3 рубля в день. А на четырнадцатый день Солоухины оказались в селе Варварино, в котором когда-то жил Иван Сергеевич Аксаков, сосланный Александром II за яркую речь против пересмотра Сан-Стефанского договора, по которому в Берлине требовали больших уступок, и русское правительство шло на эти уступки. Как председатель Славянского комитета в Москве, Иван Аксаков выступил, об этом тут же донесли императору, который приказал сослать Аксакова в Варварино. Третьяков тут же послал художника Репина написать портрет Аксакова для галереи. Аксаков был женат на второй дочери Тютчева – Анне Фёдоровне. Уже в Москве Солоухин, работая над книгой, решил уз нать, где может быть портрет Аксакова. Оказалось, что портрет – у профессора Зильберштейна. Солоухин побывал у Ильи Самойловича, посмотрел картину и убедился, что в селе Варварине они стояли на том самом месте, где и сидел художник Репин, работая над картиной. На сороковой день путешественники удивились, как девушка подходила то к одной сосне, то к другой и собирала живицу, но отказалась что-либо говорить о своём ремесле. И затем следует целое повествование о живице, которая заживляет раненую сосну. Вскоре они добрались до конца своего пути – до Вязников. И замечательная лирическая повесть заканчивается песней одолень-траве, которая помогает одолеть злых врагов.

За «Владимирскими просёлками» последовали столь же лирическая повесть «Капля росы» (1960), потом сборник стихотворений «Имеющий в руках цветы» (1962).

Только после этого Владимир Солоухин начал работу над автобиографическим романом «Мать-мачеха» (1964).

Но сборники стихотворений, лирические повести «Владимирские просёлки» и «Капля росы» поставили Владимира Солоухина в ряды профессиональных писателей, сделали его имя известным широкому кругу коллег, обратили внимание руководителей Союза писателей и партийных работников. А широкая известность к нему пришла после того, как в журнале «Молодая гвардия» (1966. № 9—10) были опубликованы его «Письма из Русского музея». Вроде бы ничего удивительного не было в этих письмах, ну что в том такого, что писатель, приехав в Ленинград, восхищается красотой и гармонией Невского проспекта и замечает, что вообще Ленинград «весь как продуманное стройное произведение искусства… Дело в том, что у Ленинграда есть, сохранилось до сих пор своё лицо, своя ярко выраженная индивидуальность… И есть награда: увидишь город, не похожий ни на один из городов, построенных на Земле» (Солоухин В.А. Собр. соч.: В 4 т. М., 1984. Т. 3. С. 11). Самое удивительное в этих первых страницах очерка было то, что москвич Солоухин восхищается Ленинградом, а не Москвой, перед которой свои головы склоняли и Пушкин, и Лермонтов, и Кнут Гамсун, запечатлевший своё восхищение в книге «В сказочной стране», и славянофилы, и Виктор Васнецов, и Василий Суриков, и Александр Островский… И Солоухин перечисляет количество памятников в Москве, которые исчезли за годы советской власти (более четырёхсот), в том числе и храм Христа Спасителя, который строился сорок лет на народные деньги как памятник русского непокорства в годы войны с Наполеоном. «А Ленинград стоит таким, каким сложился постепенно, исторически, – завершает эту часть своих «Писем» В. Солоухин. – И Невский проспект, и Фонтанка, и Мойка, Летний сад, и мосты, и Набережные челны, и Стрелка, и Адмиралтейство, и Дворцовая площадь, и Спас на Крови, и многое-многое другое… Все отдают предпочтение Ленинграду. Они отдают легко и беззаботно… я с болью в сердце. С кровавой болью. Но вынужден. Плачу, а отдаю» (Там же. С. 17).

Но и по отношению к Ленинграду у Солоухина есть претензии. Оказывается, улица, ведущая к Михайловскому дворцу, в которой размещается Русский музей, называется улицей художника Бродского: «Я не против того, чтобы с официальных лиц писали портреты. Я недоумеваю, почему имя откровенно невыдающегося художника носит одна из центральных улиц Ленинграда?» (Там же. С. 19). Удивило В. Солоухина и другое: по всему городу были расклеены не только афиши и реклама американской выставки, но были и лекторы на выставке, которые в популярной форме рассказывали о выдающихся достижениях американской архитектуры. «Спрашиваю: почему мы можем допустить, – писал Солоухин, – чтобы на территории Ленинграда велась организованная и продуманная пропаганда чуждых нам (да и вообще человеку) архитектурных стилей, и боимся хоть на одну тысячную долю популяризировать древнее русское искусство? Американская выставка оказалась здесь в роли самодовольной, откормленной, выхоленной, но в общем-то пошловатой дочки, а наше родное искусство в роли захудалой, затюрканной падчерицы. И вспомнил при этом слова Экзюпери: «Достаточно услышать народную песню пятнадцатого века, чтобы понять, как низко мы пали» (Там же. С. 33—34).

Покорил Солоухина и отдел древней русской живописи – Андрей Рублёв, Феофан Грек, Дионисий, прозванный Моцартом русской живописи: «В зале Дионисия вас окружает такая ясная, такая радостная, такая мажорная красота, что на душе вдруг делается радостно и празднично» (Там же. С. 31). Потом Солоухин переходит в XVIII век, затем в XIX, и душа читателя заполняется картинами, внутренним миром тех давних людей, которых художники запечатлели на своих портретах. «В человеке, кроме потребности есть, пить, спать и продолжать род, с самого начала жило две великих потребности, – рассуждает Солоухин, посмотрев картины. – Первая из них – общение с душой другого человека. А вторая – общение с небом. Отчего возникла потребность духовного общения с другими людьми? Оттого, вероятно, что на земле одинаковая в общем-то, одна и та же душа раздроблена на множество как бы изолированных повторений с множеством наслоившихся индивидуальных особенностей, но с тождественно глубинной первоосновой. Как бы миллиарды отпечатков либо с одного и того же, либо, в крайнем случае, с нескольких, не очень многих негативов.

Отчего происходит человеческая потребность духовного общения с небом, то есть с беспредельностью и во времени и в пространстве? Оттого, вероятно, что человек, как некая временная протяжённость, есть частица, пусть миллионная, пусть мгновенная, пусть ничтожная, но всё же частица той самой беспредельности и безграничности. Что же могло на земле служить самым ярким символом безграничности? Конечно, небо» (Там же. С. 46—47). Солоухин здесь не утверждает, он предполагает, что это так и есть, он пытается втолковать, почему древнейшие иконы созданы не в духе традиционного реализма, а по-своему. Он не только смотрит картины Русского музея, но и идёт к реставраторам, читает биографические книги о художниках и о том времени, и увиденный писателем мир в музее предстаёт многогранным, многозначным и очень современным.

А «Чёрные доски», появившиеся в журнале «Москва» в 1969 году (№ 1), почти сразу после публикации романа М. Булгакова «Мастер и Маргарита» (1966. № 11. 1967. № 1), снова оказались новым словом в русской публицистике – давно уж не писали о том, что в России в заброшенном состоянии находятся подлинные шедевры древней русской живописи – иконы, которые сотнями вывозятся за границу, радуя зрителей и хранителей частных коллекций. Солоухин, побывав на первых порах у знаменитого художника и его жены, узнал, что многие картины были найдены совершенно случайно: одна икона закрывала дверь на колокольню в церкви, когда её разорили в 30-х годах; вторая икона была использована как крышка для бочки солёных огурцов. Писатель наблюдал, как опытные руки реставратора поработали над иконой, которая неожиданно оказалась шедевром. И Солоухин писал: «Тому, кто догадался, кто расчистил самую первую икону, полагался бы памятник, но мы не знаем, кто это был, и теперь, конечно, никогда не узнаем» (Там же. С. 119).

Владимир Солоухин увлёкся собирательством икон, хотя многие ему говорили, что такое собирательство стоит немалых денег. Павел Дмитриевич Корин, известный коллекционер древних икон, говорил Солоухину, что за сорок лет он многое браковал, собирая только «удивительные и прекрасные» иконы. Солоухин, вспоминая эти слова, писал: «Моему собирательству сейчас, когда я заканчиваю эти «Записки», пошёл седьмой год. Состав собрания у меня самый первый, и боюсь, что мне трудно будет пойти по стопам пусть и мудрого, пусть и опытного Павла Дмитриевича. Как я могу расстаться с иконой, хотя бы и средней, если она для меня не просто её качество, её выразительность, но и дождь, под которым промок, пока пробирался по просёлку, и бригадир, с которым разговаривал, и старуха, у которой выпрашивал, а главное – радость, когда вёз находку и привёз домой» (Там же. С. 250).

В эти годы В. Солоухин читает очень много книг о природе, о человеке в природе, читает А. Брема, К. Тимирязева, Н. Золотницкого, и не просто читает, а приходящие ему мысли тут же воплощает в книги – так появились книги «Третья охота» (1967) и «Трава» (1972), в которых он рассказал о «смиренной охоте брать грибы», и об огромном значении травы – и как красоты, и о её лечебных свойствах…

Написал несколько рассказов «Летний паводок», «Зимний день», «Кувшинки», «На лыжне» и повесть «Прекрасная Адыгене» (1973).

В эти дни В. Солоухин в основном работал над романом «Последняя ступень: Исповедь вашего современника». По мнению Солоухина, это была его главная книга, он писал её «без оглядки», без цензуры, писал то, что думал, что приходилось пережить. Сколько раз Солоухин сталкивался с еврейским вопросом за свою общественную и литературную жизнь, сколько раз сталкивался с «еврейским засильем в России», предчувствуя «стремление еврейских вождей к мировому господству». Нужно было высказаться, привлекая в качестве примера личные встречи и разговоры. Прочитав рукопись романа, Леонид Леонов сказал: «Ходит человек по Москве с водородной бомбой в портфеле и делает вид, что там бутылка коньяку». С 1976 года роман пролежал у Солоухина в портфеле до 1995 года. Издан в Москве в 1995 году.

С 1975 по 1978 год Владимир Солоухин написал несколько замечательных очерков, таких как «Посещение Званки», «Аксаковские места», «Большое Шахматово», «Время собирать камни» и «Цивилизация и пейзаж», которые составили книгу «Время собирать камни» (1980).

Время всегда властно диктовало свою волю художникам. Чаще всего они подчинялись этому беспощадному диктату. Только немногим, таким как Булгаков, Шолохов, Платонов, удавалось вырваться из-под власти Времени и написать истинные произведения. Иван Бунин в своей речи после вручения ему Нобелевской премии, обращаясь к собравшимся, выразил одну из своих самых заветных мыслей: о свободе.

В сборнике очерков и рассказов «Время собирать камни» (1980) Владимир Солоухин рассказывает о памятных местах России, где жили замечательные люди и творили красоту природы, дворцов, картин. В очерке «Аксаковские места» он рассказывает о том, что кто-то украл два лебединых яйца, лебеди улетели с аксаковского пруда, а ведь лебеди были бы хорошей памятью замечательному писателю. Или председатель колхоза убедил районное и областное начальство разрушить дом, в котором жил писатель Сергей Тимофеевич Аксаков, а на этом месте построить школу. И так уходят великие памятные места, прекрасные творения человеческого духа, памятники культуры разрушаются, растаскиваются, разворовываются. А к юбилейной дате начальству вдруг пришло в голову, что как-то нехорошо получается: единственное место в Оренбургской области, связанное с именем писателя, усадьба Аксакова, – и та разрушена, запущена, загажена. Срочно нужно было отрапортовать, что принято решение восстановить дом Аксакова, пруд, парки, то есть создать мемориальный памятник Аксакову, замечательному писателю, у которого многие учились любить природу, Родину в целом. Но так и осталось прекрасное решение на бумаге. Юбилей прошёл, наступили новые дела, тут уж не до Аксакова. Кое-что сделали, конечно, отвели комнатку метров в пятнадцать, наклеили кое-какие фотографии, тем всё и ограничилось. Улетели лебеди, их уже не вернуть. Ведь если их возвратить, их надо оберегать от кощунства. А людям не до них…

Читаешь очерки Солоухина, насыщенные большим количеством документов, справок, решений, а скуки вовсе не испытываешь. Очерк за очерком «проглатываешь», как будто читаешь самый увлекательный детектив или приключенческий роман. И всё время думаешь о тайне такой увлекательности. Описывает ли Солоухин «охоту» за «Чёрными досками», охоту за грибами, дорожные приключения – всё выходит у него интересно и увлекательно, всё время чувствуется огромная эрудиция писателя, его большие знания чуть ли не во всех областях человеческого интереса, он отыскивает то, что сейчас наиболее волнует современного читателя.

Владимир Солоухин известен как защитник всего замечательного на Руси. Он выступает в дискуссиях о языке, о телевидении, о картинах в Русском музее, о живописи вообще. Много сил он отдал на защиту многих памятников старины, на защиту от разрушения, от невежественного их использования. И не случайно он был приглашён как почётный гость и участник торжественного заседания Общества по охране памятников, посвящённого Тысячелетию культуры Новгорода.

Давно уж Солоухин собирался посетить Званку, имение Державина, но какие-то случайности каждый раз мешали ему. И вот на этот раз, находясь в 70 километрах от Званки, Солоухин решил съездить туда, но снова всяческие случайности, казалось бы, отодвигали его от посещения одного из памятных мест в России. Уже на «Ракете» – новгородцы устроили прогулку по Волхову для всех участников этих торжеств – Солоухину пришла мысль повернуть эту простую прогулку к Званке, совсем в другой стороне находящейся. Владимир Десятников пустил эту мысль в массы, не прошло и десяти минут, как о Званке заговорили все. Тут же развернули «Ракету» и вскоре оказались в Званке. Но Званки не было. Разрушенное во время войны, это историческое место так и оставалось пустовать, сохранились ещё даже гильзы, осколки от снарядов, окопы…

И в очерке о Блоке, о Большом Шахматове, тоже рассыпано множество современных мыслей, особенно о моральной гибели памятников, пусть формально и не разрушенных, но как бы задёрнутых кисеёй других зданий.

Читаешь эти очерки и поражаешься нашему удивительному невежеству, равнодушию к реликвиям своего народа, к его истории, к его духовным богатствам, так быстро разметённым по свету. Автор психологически тонко раскрыл характеры Гоголя, Достоевского, братьев Киреевских, Льва Толстого… Никакой критик или литературовед не достигал такой точности в исследовании характеров этих великих художников, как на нескольких страничках В.А. Солоухин. «Чувство родной природы всегда входило и входит в такое важное понятие, как чувство родины, наряду с чувством родной истории и народа», – сказал В. Солоухин на Нобелевском симпозиуме «Человек и природа» в Гётеборге. И эта мысль в разных случаях не раз повторялась во всех очерках, как бы скрепляя всё это многостраничное повествование в единое сюжетное действо.

Владимир Солоухин хорошо знал литературную обстановку, знал о делении русской литературы на русскую и российскую, на личное соревнование между двумя этими направлениями. Знали об этом и все главные редакторы и директора издательств. Вспоминается один характерный эпизод издательской деятельности, когда автор этой книги одно время исполнял обязанности заведующего редакцией русской прозы в издательстве «Советский писатель». Редакция составляла план выпуска на следующий год, стремительно входит директор издательства Н.В. Лесючевский и спрашивает, что мы включили в план. Ему перечислили: Василий Белов, Константин Воробьёв… «Что вы перечисляете никому не известных писателей. Включите роман Сельвинского». – «Но рукопись его романа только что пришла, я отдал её на рецензию К. Горбунову». – «Это знаменитый писатель, включайте, без рецензии». Таковы были порядки в профессиональном издательстве.

И вот роман «Последняя ступень»…

Однажды В. Солоухин приходит, по обыкновению, в Центральный дом литераторов. К нему подходит Роза Яковлевна. И после радостных слов, сопутствующих встрече, предлагает Солоухину выступить на конференции «Язык русской прозы»:

«– Кто же будет учить их вместе со мной языку русской прозы?

Этот вопрос, в общем-то обычный (я хотел ведь спросить лишь, с кем вместе мне придётся выступать), прозвучал резко и оголённо. Роза Яковлевна вспыхнула, но сдержалась, ответила спокойно, вежливо:

– Обещали прийти Юрий Нагибин и Юрий Яковлев. Может, придёт Рекемчук» (Солоухин В. Последняя ступень. М., 1995. С. 178).

Солоухин удивился фамилиям выступавших и отказался от участия в литературном вечере.


Солоухин В.А. Собр. соч.: В 4 т. М., 1984.

Солоухин В.А. Собр. соч.: В 10 т. М., 1995.

Солоухин В.А. Последняя ступень. М., 1995.

Евгений Иванович Носов
(15 января 1925 – 13 июня 1999)

Больше сорока лет тому назад, работая в издательстве «Советский писатель», автор этой книги познакомился с Евгением Ивановичем Носовым. В то время в Москве его почти никто не знал как писателя, а хорошо знали Евгения Носова в Курске, здесь вышли первые сборники его сочинений – «На рыбачьей тропе» и «Дом за триумфальной аркой», он печатался в курских газетах и журналах, иной раз в журналах «Молодая гвардия» и «Наш современник»…

Плотный, немногословный, смущённо улыбающийся, по-провинциальному неповоротливый, Евгений Носов принёс в издательство небольшой сборник своих рассказов, и заведующий редакцией Николай Иванович Родичев передал сборник рассказов редактору Петелину:

– Ты любишь провинциалов, вот один из них, Евгений Носов, может, здесь ты найдёшь то, что давно ищешь, – молодого и необыкновенно талантливого, как Михаил Шолохов, писателя.

Действительно, сборник рассказов Евгения Носова покорял с первых страниц… Рассказы Носова просты, бесхитростны, с незатейливым сюжетом и будничными человеческими судьбами. Но за рассказанным на страницах – светлая, благородная, чувствительная душа истинного художника, воспринимающая радости и переживания своих героев как свои собственные. Покорял он своей простотой, за которой легко угадывалось глубокое сопереживание героям, какой бы «мелочи» в их жизни это ни касалось. Покорял и настоящим русским языком, умением лаконичными средствами рассказа или короткой повести лепить характеры, в достоверность которых веришь.

Ничего удивительного нет и в повести Евгения Носова «Моя Джомолунгма», опубликованной в сборнике «Где просыпается солнце?» (М.: Советский писатель, 1965). Шестнадцатилетний парнишка сломал ногу, целыми днями валяется на кровати, ничего особенного не происходит в его жизни, скучное ничегонеделание, только вот книги, учебники… Приходит Тоня, приносит контрольную по алгебре, мол, реши, а потом я проверю. Это скучное описание лежания на кровати превращается в великолепное повествование о том, чем живёт старый дом, какие люди населяют его, какие споры и проблемы беспокоят их, что их волнует… Из единственного окна комнаты виден клочок весеннего неба и верхушка старого тополя, но слух героя обострился, и столько разнообразных звуков услышал он, и за каждым звуком – человеческая судьба, с её тревогами и радостью.

Просыпается герой рано и слышит, как под окном чиркает метла, дворник Никифор убирает снег, и парнишке видится, что он убирает, как будто косит траву в деревне. А почему он ушёл из деревни? «Разве это веселее – скрести метлой асфальт?» – мимоходом возникает у него вопрос, а читатель готов на него ответить. Так и отец автора этой книги с охотой пошёл в колхоз, был бригадиром, любил свою деревню, восемь человек детей было у него, а в 1936 году он с огромной семьей переехал в Москву, на чужбину, работал извозчиком, потом заведующим конторой «Металлотранс». В деревне невозможно было выжить с такой семьей, давили налоги, продали корову, чтобы заплатить налоги. Не выдержал и ушёл из деревни в город… Может, поэтому ушёл из деревни и дворник Никифор? Но привычки деревенского жителя в нём твёрдо сохранились, вот и снег или мусор на асфальте он убирает, как будто косит… Потом парнишка слышит, как бухгалтер Симон Александрович налаживает работу своих стенных часов, потом он слышит, как бухгалтер колет рафинад, неожиданно кусочек выпадает, он ищет его, но иной раз кусочек заваливается в какую-нибудь щель, тогда спустя какое-то время вокруг этого кусочка начинается мышиная возня. Так по звукам парнишка восстанавливает жизнь своего дома. Один за другим проходят жители дома, радуя своим характером или огорчая его героя неумеренным любопытством, как Акулина Львовна: «Что за человек! Всегда сумеет плюнуть в самую душу». Лишь тополь, могучий и непобедимый, как богатырь, бесконечно радовал мальчишку, с малых лет он карабкался на него, знает все его ветки, на самых толстых он лежал, любуясь тем, что происходит внизу. Но тополь попал под бомбёжку, верхушку снесло, тысячи осколков до сих пор хранилось в тополе, парнишка вытащил из тополя десятки осколков, упал с дерева и сломал себе ногу. «Этот тополь – моя Джомолунгма. Я истратил на восхождение на него многие годы»: Джомолунгма – это высочайшая вершина Эверест в Больших Гималаях, самая высочайшая на земле, редко-редко кто взбирался на неё.

По звуку шарикоподшипниковых колёсиков парнишка догадывается, что уходит на работу Иван Воскобойников, бывший минёр. Он хотел вынести тяжело раненного русского солдата, но не знал, что к брючному ремню солдата была привязана проволочка от мины, мина взорвалась, Иван остался без ног, вот и ездит на коляске на работу. Иван приходил навестить парнишку, рассказал о войне, рассказал о тех, кто выживал в это время – «отмобилизованное до последнего нерва. Медицина только ахала. Да и не только медицина… Весь мир ахал».

«– Я ведь тоже когда-то в школе, как и ты, изучал человека, – сказал он, усмехнувшись. – Зубрил всякие позвонки, внутренности. Разбирали всего по косточкам. Малая берцовая, большая берцовая… Всего обшарили на макете. Черта с два! Разве из этого состоит человек! Он, брат, из чего-то другого.

Иван сидел передо мной, как птица, жилистыми пальцами обхватив края стула, и я, размышляя над его словами, вдруг поразился остроте его мыслей: в нём самом не осталось ни большой, ни малой берцовой, а человек в нём остался». А потом вспомнил, как этот безногий солдат, трижды награждённый самыми боевыми орденами Славы за подвиги в Великой Отечественной войне, добирался по узким и крутым ступенькам, чтобы навестить шестнадцатилетнего парнишку за то, что, освобождая тополь от осколков, он свалился и сломал ногу.

А как замечательно Евгений Носов показал первую любовь парнишки, а как…

Словом, сборник рассказов мне был поставлен в план выпуска. Евгений Носов заканчивал ещё два рассказа, пока время шло, а работал он очень медленно, сверяя каждую строку, эти рассказы были прочитаны и включены в сборник. Но написать – одно, а издать сборник в издательстве «Советский писатель» – совсем другое дело. Редакция включала в план, а правление издательства не спешило издавать – Евгения Носова почти никто не знал, а потому и не спешили, конкурс был величайший, претендентов было слишком много…

Естественно, в ходе подготовки рукописи к изданию развернулась переписка, кое-что сохранилось:


«Виктор Васильевич!

Извините, что тотчас не ответил на Ваше письмо. Думал написать, как только закончу новый рассказ, тем более я его уже буквально дописывал, когда мне вручили Ваш конверт. Но непредвиденная переделка немного задержала. Так что не сочтите моё непонятное молчание за непочтительность Собакевича.

Недавно я получил экземпляры договора, подписал и выслал. По наведённым Издательством справкам соотношение новых и переиздаваемых вещей такое: 6,5 л. и 4,5 л.

Мне не хотелось бы такого значительного процента переиздания, и потому посылаемую Вам «Варьку» можно было бы поставить вместо чего-то. Я думаю, следует изъять «Портрет». Я, правда, не очень разбираюсь в тонкостях издательских договоров и не знаю, возможна ли какая-либо перестановка «мебели» в сборнике после подписания договора. Но если это всё же как-то можно сделать, то очень Вас прошу поправить интерьер книжки.

Мне самому трудно судить о своей новой вещи, но хотелось, чтобы «Варька» получила Ваше признание. Мне хотелось создать образ девчонки-подростка, очень непосредственной натуры, внешне некрасивой, неровной характером, подчас грубоватой, но стихийно одарённой чувством красоты и к тому же переживающей период предъюношеских смутных ощущений близкого счастья.

И ещё хотелось бы попросить Вас о весьма прозаическом деле. Подписал договор, и хотя Сидоренко в своём письме уверял, что окон чательно утверждённый экземпляр и перевод будут высланы мне незамедлительно – что-то нет ни того ни другого. Не произошли ли какие-либо неприятные изменения? Все мы верим и надеемся в устойчивость мира сего и сообразно своими упованиями воздвигаем замки. Но иногда эти замки появляются на песке в силу каких-то непредвиденных обстоятельств. Не случилось ли чего и с моим замком? К тому же, уже начиная верить, что всё идёт как следует, я, будучи совершенно безденежным, начал потихонечку занимать под договор. Виктор Васильевич, очень прошу узнать, как там дела, и, если это возможно, поторопить с переводом, в чём буду Вам признателен под самую, как говорят, завязку.

Сообщите также, в какой степени я понадоблюсь Вам в процессе подготовки рукописи к набору. Это мне нужно, чтобы спланировать своё ближайшее время.

Носов».


Конечно, не потребовалось выбрасывать из книжки «Портрет», и «Варька» тоже очень понравилась: есть в образе Варьки и грубость, и непосредственность, но чувствуется в ней такая глубина русского национального характера, такая самоотдача в делах и поступках, что она просто оживает перед вами. Особенно прекрасны страницы, когда героиня соглашается заменить Ленку на работе – Ленке так нужно уйти, что «просто аж душа сохнет». И Варька любуется, как Ленка собирается на свидание: «Ей было любопытно и сладко наблюдать все эти таинства девичьих сборов: как Ленка неспешным движением плавных, красивых рук расчёсывала влажные после умывания во лосы… От всего этого Ленка сразу несказанно похорошела, и никак нельзя было подумать, что совсем недавно она месила утиные отруби… И всё же Варька радовалась за Ленку, радовалась её праздничной нарядности и тому, что ожидает её сегодня в деревне. Ей хотелось, чтобы все у Ленки было хорошо и счастливо». И Варьку ожидает тоже радость и счастье, о чём Носов так неброско сообщает в следующих эпизодах.

Как-то в одном из писем Евгений Носов прислал свой маленький пейзаж, уложенный в конверт, и было принято решение предложить Носову самому сделать оформление книжки. В ответе из Курска значилось:


«Дорогой Виктор Васильевич!

Вы – добрый волшебник! Захожу в кассу – правда! Всё получилось, как по взмаху волшебной палочки. Большое спасибо! Немного можно отпустить свой ремень, а то я уже застёгивал на последнюю дырку и уже собирался прокалывать новую.

Я сейчас дорабатываю тот самый рассказ, который посылал на подвёрстку. Мне там не нравится конец, он как-то недогружен. Если Вам в принципе удастся его вставить в книгу, то я хотел бы, чтобы Вы имели в виду не первоначальный вариант, а тот, который я сейчас доделываю. Кажется, ещё у меня для этого есть время. Поверьте, книжка с ним будет куда лучше, чем без него. Я думаю уже о том, что когда сборник попадёт в цепкие когти критики и она начнет его терзать и расклёвывать, то хотелось придать ему большую защищённость. А нет лучшего способа для обороны, чем более или менее сколоченные вещи. Теперь уже надо считать, что сборник одновременно и Ваше детище и заинтересованность в его собранности обоюдная у нас с Вами. Разумеется, пишу я это не в порядке нажима, а в порядке товарищеской просьбы.

Что касается предложения об оформлении книжки, то для меня оно тоже показалось заманчивым.

Но, поостыв от тщеславия, я всё же решил отказаться. Во-первых, я никогда профессионально не занимался оформлением обложек, делал это от случая к случаю и очень страшусь не угодить. Во-вторых, раньше, когда я это делал, был несколько иной стиль оформления. За последнее время лицо книги намного посимпатичнело, ушли всякие завитушки, появилась строгая красота линий, цветовых пятен и т. д. Ребята сильно поднаторели в этом деле, и досталось это мастерство большим трудом. Так что мне сразу заседлать современного оформительского пегаса вряд ли удастся. И третье. Это уже чисто эмоциональное. Для меня лично гораздо приятнее всякая другая работа, чем своя. Приятнее своей неожиданностью, тогда как, пока я буду возиться с оформлением, утратится прелесть новизны. Взамен всего этого посылаю Вам скромный дар – картиночку. Это путевой набросок. Где-то за Бинском.

Если удастся поставить рассказ – дайте знать.

С приветом и благодарностью

Носов».


«Картиночка» где-то затерялась в моём архиве, а сборник вышел в начале 1965 года в том составе и в той редакции, как задумал Евгений Носов. Он был очень доволен сборником, только оформление чуть-чуть покритиковал, нечто подобное у него уже выходило в Курске.

Как только вышел сборник, Евгений Носов устроил нечто вроде презентации, как любят сейчас говорить, в общежитии Литературного института на улице Руставели, в комнате Игоря Лободина, подававшего большие надежды как писатель для студентов-курян. Пригласили и автора этой книги как редактора. Шел пир, звучали разговоры, тосты, всему этому отдавалось должное, на память о вечере осталась книжка (в этот день Евгений Иванович многих одаривал своей книжкой), которую он надписал:

«Виктору Васильевичу Петелину, перед которым я робею и теряюсь: перед его умной скептической улыбкой, перед его чистой русской интеллигентностью, человеку, который вытащил меня за мои неандертальские уши, с вечной благодарностью.

Бутырки, 10 марта 1965 г.

Женя».


Я тоже был очень рад этому подарку, сборнику рассказов и повестей – «Где просыпается солнце?» – мало кому известный Евгений Носов стал входить в круг писателей, которые вскоре обратили на себя внимание и читателей, и литературной критики, мощный талант его уже проявился в сборнике.

В середине 60-х годов Евгений Носов опубликовал несколько значительных произведений, в которых русский рабочий человек предстаёт широко и многогранно: «Объездчик» (Новый мир. 1966. № 2), в книжных изданиях рассказ получил название: «Потрава», «Пятый день осенней выставки» (Новый мир. 1967. № 8), «Домой, за матерью» (Литературная Россия. 1967. 19 мая), «Храм Афродиты» (Носов Е. В чистом поле за просёлком. Воронеж, 1967)… Евгений Носов бывал в это время в Москве, в Переделкине, в деревнях, в том числе и в своей родной, видел родительскую хату, забитую, с надписью: «Здесь никто не живёт». «А я связался с повестью и чувствую, что очень рисковое это дело по замыслу, – писал Носов Астафьеву в 1965 году. – Пнут меня за неё, а то и просто никуда не возьмут. Но доигрывать повесть надо. Пишу с пробуксовками, застреваю, как худой грузовичишко, да и тема такая – всё больше трясины, а сухие бугорки только кое-где маячат. Уходился я с ней, закурил всю хату, и даже сердчишко стало по ночам давить. А передохнуть, сбегать на речку всё как-то не получается…» (Носов Е. Собр. соч.: В 5 т. М., 2005. Т. 5. С. 102).

У Носова каждый рассказ, каждая повесть идут с трудом, пишет три-четыре раза, не редактирует, а просто переписывает заново, так что сочинение движется очень медленно. Он опасается цензуры, а что ещё хуже – какого-либо обсуждения или осуждения каких-либо его произведений. «Храм Афродиты» сначала предложил в журнал «Молодая гвардия», но главный редактор А. Никонов «зарезал», переслали в «Литературную Россию»: «Пусть там попробуют», но и в «Литературной России» тоже не приняли. «Храм Афродиты» выскочил в воронежском сборнике, – уведомляет Е. Носов В. Астафьева в 1968 году, – так что все мои заботы о его напечатанье автоматически отпали. Сегодня закончил рассказ «Во субботу, день ненастный…». Отдал Зубавину». Конечно, лучше бы в «Новом мире», напечататься в журнале – «великое дело, хороший звон получается – на всю Россию, – отвечает Е. Носов Астафьеву, – уж колокол так колокол, не то что зубавинские бубенцы». «Как знаешь, под Новый год я поехал в Москву, – писал Е. Носов В. Астафьеву в 1966 году. – В «Новый мир». Полгода провалялись у них рассказы. Надо было спасать. Или у них добиваться печати, или где-то ещё. Приехал. Берзер прочитала. Она за «Потраву», но против второго. Потом прочитал Виноградов. Он – за оба. Потом читали Лакшин и другие. Но не было Дементьева. Куда-то уехал. Всё застопорилось. И я уехал. Числа 27-го. Встретил Новый год, прочитал новый рассказ. И вдруг телеграмма из «Нового мира». Поехал. Дементьев – за оба. Сели редактировать. Снимали с меня кучеряшки. Настрогали, думал, что теперь лысый останусь. А они, шельмы, хохочут. При мне заслали в набор (Там же. С. 104). И ещё одно очень важное признание: «А я свою повестуху забросил, – писал Е. Носов в 1964 году В. Астафьеву. – Что-то стало нудно её писать. Я всё лезу в социологию, что-то пытаюсь доказывать, а это вряд ли нужно. Ведь все эти штуки, пусть даже написанные с жаром души, быстро гаснут и покрываются холодным пеплом. Спустя пять – десять лет их читать уже невозможно. Очевидно, надо подумывать о «вечности» творений, об их всегдашней свежести, и в этом смысле лучшее дело, ты прав, – лирический, тёплый и душевный, не обязательно сладкий и благополучный рассказ. Тем не менее, бросив по этой причине повесть (может быть, временно), катаю сейчас опять-таки злой рассказ о деревне, как ты выразился, строю золотой нужник. Уж больно зло берёт. Назвал пока «Потрава». Накатал три главки или четыре. Осталось дописать последнюю. Закончу – покажу. Хотя тебе показывать всегда как-то и стыдно, и боязно» (Там же. С. 101). Но опасения Е. Носова оказались напрасными – писатели, критики и читатели высоко оценили публикацию рассказа в «Новом мире», относя его к классическим, называя его «превосходным», «хрестоматийным», сопоставляя его с «Бирюком» И.С. Тургенева и отмечая в этом типе много современного и злободневного.

В одном из писем или интервью Евгений Носов признаётся, что он знает в средней полосе России чуть ли не каждую травку или цветочек, знает их свойства и целесообразность на лугу. А тут он окунулся в Стрелецкую степь, недалеко от Курска, степь, через которую проходили тысячи людей. И у него возник вопрос: кто ты и зачем существуешь? Может, ответить на этот вопрос и попытался в рассказе «Потрава» Евгений Носов?

Огромная и непаханая степь, «дикая вольница», сохранилась недалеко от Курска, живёт она своими заботами, неприветливо торчат в ней ржаные стебли конского щавеля да чёрные скелеты татарника. «А вскоре падёт снег, степь замрёт, затаится до весны, а там снова – адонис и сон-трава, ирисы и анемоны… И так год за годом, века, а может быть, и тысячелетия в неуёмном и неистощимом круговороте». Пройдут мимо мужики, полюбуются ширью и праздностью этой земли, и пойдут к своим косогорам, «к своим стократ паханным и перепаханным полям…». Но этими же мыслями был переполнен и «сапрыковский мужичок Яшка – маленький, узкогрудый, в сером мешковатом пиджачке с отвислыми карманами…». В деревне его прозвали «дурачком» «за эту детскость» и «за терпеливую безропотность». Однако он женился и наплодил «кучу ребятишек». И вот Яшка с укоризной смотрел «на буйный непроворот степных трав и бормотал:

– Ай-я-я… Зазря как… Ай-я-я…

– Чего уставился? – раздалось вдруг за его спиной».

Это объездчик Игнат Заваров, которому было поручено следить за покоем этой степи. Он тоже был сапрыковский, Яшку признал и нравоучительно посоветовал не любоваться «чужим караваем». Яшка робко сослался на свою «любознательность». Игнат Заваров ответил, что нечего тут смотреть: «Трава – и трава». А Яшка увидел здесь другое: «А трава она ноне тоже хитрость. Не стало-ть трав-то… Вот и любо… Сена-то какие… Ай-я-я…» Два человека, неказистый Яшка и огромный упитанный Игнат, смотрят на одно и то же и видят совершенно по-разному, один видит, сколько добра пропадает, а другой видит, что тому и недоступно, то, что он хозяин всего этого богатства, во всяком случае на этот момент. И когда Яшка, «с его умишком», бросил в суслика камень, Игнат строго запретил это делать: «Науке все нужно… Науке что плохие травы, что хорошие… Нечего мне с тобой попусту брехать. А то схлопочешь соли в штаны». А прогнав Яшку, по-хозяйски зашёл в траву и поймал своего жеребца. «И Яшка, затаясь в жидкой тени тополька, невольно любовался и конём и седоком, завидуя вольному Игнатову делу» (Там же. Т. 3. С. 107).

Игнат с четырьмя медалями на широкой груди, побывав с казаками в Берлине, вернулся в родную Сапрыковку после демобилизации летом 1945 года. И, как он и думал, лежа на кочкарнике, напротив дома, как только он появился, дома и во всей Сапрыковке начался «великий переполох». После этого две недели продолжался этот праздник, а потом «выбился из сил и несколько дней отсыпался». И началось безделье, нагонявшее тоску, чувствовал себя не только демобилизованным, «а выбитым из седла, несправедливо разжалованным». Он был старшиной, у него была власть, чин и привычные привилегии. А на деревне – ничего. Поработал с заезжими плотниками над ремонтом обветшавшей конюшни, потом подался в город, а через год снова появился на родной земле с ружьём и в седле – объездчиком в заповеднике, «дурашливая бесшабашность» ушла, игры с ботаниками, почвоведами, студентами-практикантами тоже, однако вскоре Игнат женился на здешней кассирше, пожил сначала в комнате в коттедже, потом облюбовал глухой лесистый лог и здесь срубил «крепкую дубовую избу», завёл свое хозяйство, «чуб его давно вытерся до звонкой арбузной плеши», мужики почтительно называли его Игнатом Степановичем. Иногда туристы угощали его по одной «стопочке», а так как туристов бывало многовато, то к вечеру «набирался порядком».

Изредка бывал у отца с матерью, видел, как деревня разваливалась, затем началось укрупнение, указы шли за указами, собрали всех лошадей и погнали на «мясо», а мужики привыкли во всём подчиняться «верхам», говорят, «что дармоеды лошади-то. Вот их за это и побоку». Игнат выбрал себе из этого табуна отменного коня, а своего сдал для счёта. Распили перцовку, и только теперь погонщик Иван Чугунов высказал свои тайные мысли: «Говорят, теперича всё машинами будем делать, а конь машине не помеха… И опять же, уж больно жалко лошадей-то. Корову не жалко, свинью. Этих и сами били, и возить возили живым весом. А лошадь в жисть никто не трогал. Лошадь ведь!.. Как бумагу-то получили, чтоб, значит, в распыл, мужики весь день на конюшне колготились: глядели, какую свести, а какую приберечь. Выведем на свет, глядим-глядим, да и опять поставим. Жалко. Этак раза по три каждую выводили и заводили. Поначалу наскребли десятка полтора, каких постарее да если где подшиблена. А теперь вот и до малолеток добрались, потому как звонят, укоряют» (Там же. С. 115—116).

Как тут не вспомнить мужиков 30-х годов, мужиков «Поднятой целины», когда вот такая же бесшабашная жалость рвала сердце, когда они выводили свою скотину и сдавали в колхоз. Вот и разорили «верхи» всю русскую деревню, то одна глупость, то вторая. Об этом и боль Евгения Носова…

В добродушном состоянии Игнат Заваров вдруг услышал звуки, которые не могут обмануть мужика: косят на заповедном лугу. Игната тут же захлестнула ярость, привязал коня и, крадучись, пошёл на шум. Гремел гром, сверкала молния, а потом наступала тьма. Во тьме и столкнулись Игнат с хилым мужичком, который и оказался Яшкой. Игнат связал скулившего Яшку: «Всё равно ведь прахом… Через месяц дожди… Снега покроют… Ежели б я в мае… А где мне косить? Где? Луга позапахали, в колхозе без сенов бедуют. Пасти негде, косить нечего… А у меня их пятеро, окромя самого да бабы… Я и так по болоту по горло с косой… Осоку да хмызу… Оттого и ревматизма… А ты на ноги сел… Да ещё кулаком…»

А у Игната своё: «Не твоё – не тронь!»

Не в траве здесь дело и не в охране этой травы: здесь столкнулись два принципа жизни – Яшка всю жизнь в колхозе, от работы не отказывался, посылали его на невыгодные работы, полол с бабами бураки, сажал капустную рассаду, собирал долгоносиков; Игнат угрожает ему статьёй по закону за потраву, но Яшку эта угроза даже радует, он перед всем людом на суде расскажет, что в колхозе он работал, хорошо ли, плохо ли, но помогал, много его пота пролито в колхозе, а Игнат – паразит, убёг из колхоза, укрылся, в овраг спрятался, но люди видят его паразитическую жизнь, перебёг канаву и спрятался, как серая козюля под закон… «Разве ты степь стережешь? Ты себя стерегёшь… Логово своё в овраге оберегаешь… Волк ты овражный, вот ты к…» Но эти слова Яшки были встречены таким ударом Игната, что в Яшке что-то хлюпнуло, и он упал в траву. Игнат ещё ярился, толкал мужичка, но он даже не шевелился. Осветив спичкой, Игнат узнал в лежащем мужичке сапрыковского дурачка Яшку. Сначала испытал «брезгливый испуг», потом «гадливое чувство, будто нечаянно раздавил клопа и теперь всё время чуял его ядовитую вонь», потом, почуяв опасность: «А что, если пришиб?», «вдруг первый раз не на шутку испугался Игнат», а представив себе окровавленное лицо Яшки, «он, сам того не замечая, вдруг побежал»: «Если что – ничего не знаю… А то – конец… Отказаковался». И в этот раз Игнат Заваров думает только о себе, нравственное чувство не затрагивает его, а ведь у Яшки пятеро детей остались сиротами да вдова, он мог бы помочь Яшке, «кадык-то телепается», но эгоистическое чувство самосохранения побеждает в нём, этому персонажу не грозит нравственная смерть за содеянное.

А в это же время Евгений Носов работал над несколькими деревенскими рассказами «Храм Афродиты», «Домой, за матерью», «Пятый день осенней выставки», закончил небольшую повесть «Шумит луговая овсяница…», в которой столько авторской радости разлилось, столько природной и человеческой красоты, чудесные описания середины лета с сенокосами… «После таких дождей вдруг вымётывала в пояс луговая овсяница… И как только накатывал этот чуткий дымок на луга – днями быть сенокосу», – писал Е. Носов, начиная свою повесть. И на наших глазах раскрывается любовная связь между председателем колхоза Чепуриным и Анфисой. Вроде бы ничего не случилось: закупила в городе чуть ли не два мешка с хлебом, Чепурин подвёз её на машине, и с этого мгновения зародилась между ними любовь, но бывали редко наедине, а всё больше на собраниях, в работе, некогда поговорить, да и стыдно, в сущности, и не видались, а тут сенокос на своей делянке, Чепурин приехал на мотоцикле, помог Анфисе накосить травы, заготовить сено на зиму. И случилось то, что давно должно было произойти. Она ещё стесняется близости с Чепуриным, сажает на мотоцикл своего сына, а сама в одиночку переплывает Десну.

«Мы часто повторяем по делу и без дела: «Любить землю», «Любить Родину», – а может быть, чувствовать, ощущать как самого себя, а? – писал Виктор Астафьев о сборнике Евгения Носова «Берега» (М., 1971), который открывает именно эта повесть. – Если любовь можно привить, укоренить и даже навязать, то чувства и ощущения передаются только по родству, с молоком матери, редкой лаской отца, когда опустит он тяжёлую ладонь на детскую голову, и притихнешь под ней, как птенец под крылом, и займётся сердчишко в частом, растроганном бое, и прежде всего в матери, в отце ощутишь ты Родину свою. А уж какая она – эта Родина – всё зависит от того, какие чувства перенял ты от родителей…» И дальше Астафьев описывает, как Евгений Носов влюблённо смотрит на свою пристепную Русь, «звучные русские слова для него самая сладкая музыка». В одной из статей Виктор Астафьев замечает, что у Евгения Носова чуть ли не все героини – женщины-труженицы. Вот такая удивительная женщина-труженица предстаёт в рассказе «Пятый день осенней выставки» в образе Анисьи Квасовой, – «уже немолодая, с узким сухим лицом, темневшим треугольником из серенького полушалка. Лицо это с костистыми, обтянутыми и поэтому особенно заветренными скулами и со впалыми щеками, на которых ранее всего появлялись беспорядочные морщины, лицо это было замкнуто и даже сурово. Но в светлосерых глазах, затенённых крутым надбровьем, таилась детская робость и доверчивость. Такие женщины обычно молчаливы даже в девичестве, больше слушают других, а при неожиданной и робкой улыбке стараются прикрыть рот концом косынки. Но зато нет рукастее их в работе, и, наверное, не бывает в нашей стороне более хлебосольной хозяйки…». На выставку прислали три коровы Анисьи, и Евгений Носов подробно рассказывает, что делает Анисья на выставке, и постепенно вырисовывается образ этой замечательной русской женщины-труженицы. Как только узнала, что она поедет на выставку, целый день скребла и без того опрятных коров. И все пять дней выставки Анисья всё время была занята коровами, то с утра подоит их, то привезённое сено надо было убрать, то пришедший фотограф начинает снимать её, а губы немели от напряжения и не раскрывались в улыбку, «так что она уже не видела ни коровы, ни фотографа», то нужно было посыпать мокрые места песком, «всякий раз боясь остаться без дела».

Евгений Носов повёл её обедать в ресторан с Донькой, подругой из деревни. Как бережно описывает он Анисью в ресторане, как она «деликатно примостилась на краешке красного изогнутого сиденья» и всматривалась в Доньку, более опытную и разбитную. Анисья только «кивала с удивлением» на выбор Доньки, только «испытывала стыдливую неловкость за своё праздное сидение». И Клаве, которая сбежала из деревни из-за того, что подмешала мел в молоко при отчёте, а сейчас работает в ресторане официанткой, сказала: «Душа свята – свят и день…» (Там же. С. 165).

И Анисья Квасова, и Анфиса, и «неуживчая и упрямая», «не женщина, а председатель» Тоня Яценко, которая возмечтала построить новый Дворец культуры – «целый храм Афродиты», и Варька, и Тоня из повести «Моя Джомолунгма», и многие другие героини рассказов и повестей Евгения Носова являют собой представительниц русского национального характера со всеми их достоинствами и недостатками.

Глубиной характеров и новизной темы покоряет повесть «Усвятские шлемоносцы» (Наш современник. 1977. № 4—5).

Спокойно, неторопливо, с поразительно точными подробностями бытового и психологического характера ведёт автор своё повествование об усвятских крестьянах как раз накануне войны. Ничто ещё и не предвещает её. Как обычно, рано утром собрались колхозники на луга заготавливать сено. Касьян, как и другие колхозники, весь отдаётся радости трудового дня. Солнце только начало подниматься, а плечи от махания косой уже набрякли от тяжести усилий. Трава стояла густая, обильная, не скоро пройдёшь по ней с косой. С удовольствием останавливался Касьян посмотреть на свою работу и позвякать оселком по звонкому полотну косы. «Экие нынче непроворотные травы! И колхоз, и мужики с кормами будут аж по самую новину, а то и на другой год перейдёт запасец». Так думал Касьян, выдавая тем самым свою добрую, чистую душу. Касьян вступил как раз в ту пору, когда особенно хочется какой-то прочности и незыблемости на земле, хочется, чтобы всё это чудесное и прекрасное, что составляет жизнь, продолжалось вечно. Ему тридцать шесть лет, у него мать, двое сыновей и жена, беременная третьим. У него сильные мужские руки, охочие до работы, у него есть колхоз, родная деревня, из которой его никуда не тянет, ему всё дорого и близко вокруг, к этому он с детства привык, сроднился, ничто его не страшит, даже урема, нечистая обитель, которой пугали его в детстве, как каждого маленького усвятца.

С какой-то непередаваемой радостью сопричастности к жизни усвятцев описывает автор трудовое утро Касьяна, описывает, как он в новых невесомых лапотках, обшорканных о травяную стерню до восковой желтизны и глянцевитости, «с лёгкой радостью в ногах притопывал за косой»: «Каждый мускул, каждая жилка, даже поднывающе натруженное плечо сочились этой радостью и нетерпеливым желанием чёрт знает чего перевернуть и наворочать». Потом, уработавшись, с наслаждением отыскивает ключик-бормотун и радуется обжигающей водяной струйке, студёно льющейся ему на ладони, на макушку и за шею. «И было потом радостно и обновлённо сидеть нагишом на тёплом бугре, неспешно ладить самокрутку и так же неспешно поглядывать по сторонам».

Удивительнее всего, что вот всё это будничное, обыденное, такое привычное и простое становится под пером Евгения Носова незаурядно-поэтическим, высоким и торжественным. Не успел Касьян насладиться ключевой водичкой и куревом, как новая радость словно ожгла его: по лугу вместе со всеми деревенскими бабами и ребятишками бежали и его два пацана, а вдалеке завиднелась мешковатая фигура его Натахи: «Вон как пыхает, куда бежит такая, дурья голова, мало ли чего с её положением… Ох и упорна, всё по-своему повернёт – говори не говори…» Побранил Касьян Натаху за своенравие, а у самого меж тем при виде её полыхнуло по душе теплом, мужицкой гордостью: пришла-таки! Потом «буйной и пьяной радостью» вскипело у Касьяна от прикосновения к маленькому тельцу сынишки, утонувшего в большой траве, не одолевшего её на пути к отцу.

Мирные чудесные картины нарисовал Евгений Носов не только для того, чтобы в труде и на отдыхе показать русских людей, но и прежде всего для того, чтобы раскрыть процесс ломки всей душевной жизни, как только они узнали о надвинувшейся беде, о нагрянувшей на их земле трагической войне. А беда пришла на Русскую землю нежданная и страшная. Столько люди ожидали радостей от жизни, а тут всё пошло прахом. Не верят люди, что пришла война, гонят от себя даже мысли о войне, но ничего нельзя поделать с фактами действительности. Неохотно признаются сельчане в том, что нагрянула беда, придётся пойти на многие лишения, чтобы оберечь родную землю от лютого врага: «…Мужики уже и сами нутром почуяли, что посыльный не врал, им только не хотелось в это поверить, потому что от худой этой вести многое, может быть, придётся отрывать, бросать и рушить, о чём пока не хотелось и думать, а потому их наскоки на Давыдку выглядели всего лишь неловкой и бессильной попыткой остановить время, обмануть самих себя…»

Реакция самого Давыдки, яростная, визгливая, да тревожный торопливый звон, донёсшийся из деревни, окончательно отрезвили мужиков, которым так не хотелось верить в то, что привычная жизнь порушена коварным врагом. Только дети недоумевали, почему же так враз все взрослые сделались неузнаваемыми и отчуждёнными. Все стали сосредоточенными, погружёнными в свои собственные заботы и мысли. Лишь старая Махотина заголосила, терзая души и без того встревоженных людей.

Евгений Носов этим подробнейшим показом привычной и радостной сенокосной работы добивается того, что мы как бы становимся соучастниками всего происходящего на этом маленьком кусочке Русской земли, проникаемся думами и заботами колхозников, погружаемся во внутренний мир тех людей, которые через несколько дней пойдут защищать нашу землю от врагов.

Глубокому проникновению во внутренний мир своих героев способствует то, что автор порой показывает их в бессознательных порывах, непроизвольных жестах и движениях. Он не говорит, что переживает Натаха, узнав о войне, она вместе с Касьяном возвращается в деревню. Никто не торопит её, тем более в её положении, но ноги сами несут, она не может ничего с собой поделать. Касьян урезонивает жену:

«– Да не беги, не беги ты так! – в сердцах окорачивал её Касьян. – Чего через силу-то палишься!

– Все же бегут…

– Тебе-то не к спеху.

– Я-то ничего… да ноги… сами бегут… – приговаривала она, хватая воздух. – А тут ещё звякают… Хоть бы не звякали, что ли. Душа разрывается…»

Не только в первые минуты человеку становится как-то не по себе от нагрянувших мыслей и забот, но и потом всё чаще Евгений Носов застаёт человека в такие минуты, когда он не отдаёт отчёта в своих поступках и мыслях. И такое изображение, где наряду с сознательными поступками, продуманными и зрелыми, автор показывает и непроизвольные действия и жесты своих персонажей, способствует более правдивому воссозданию человеческого характера, более живому, «всамделишному».

При виде родного подворья, которое он столько лет охорашивал и укреплял, при виде дорогих деревенских просторов, выгонов и займищ, при виде привычно маячившего вдалеке матёрого леса хорошо и приятно стало на душе у Касьяна. Сколько он себя помнил, всегда радостно становилось у него на душе при виде всего этого привычного и незыблемого. Ведь ещё несколько часов тому назад он и не думал, что в мире существуют такие силы, которые всё это могут поколебать и изменить. «И он ничего не хотел другого, как прожить и умереть на этой вот земле, родной и привычной до каждой былки».

И вот всё это чудесное и прекрасное в один миг ломается при известии о войне, Касьян при слове «война» впервые испытывал «незнакомое чувство щемящей неприютности»: «Слово «война», ужалившее его там, на покосах, как внезапный ожог, который он поначалу вроде бы и не почувствовал, теперь, однако, пока он бежал, начало всё больше саднить, воспалённо вспухать в его голове, постепенно разрастаться, заполняя всё его сознание ноющим болезненным присутствием. Но сам он ещё не мог понять, что уже был отравлен этой зловещей вестью, её неисцелимым дурманом, который вместе с железным звоном рельсового обрубка где-то там в деревне уже носился в воздухе, неотвратимо разрушая в нём привычное восприятие бытия. О чём бы он мельком ни подумал – о брошенном ли сене, о ночном дежурстве на конюшне, о том, что собирался почистить и просушить погреб, – всё это тут же казалось ненужным, утрачивало всякий смысл и значение» (Носов Е. Собр. соч. Т. 4. С. 15).

Потом, испытав отчуждение от всего привычного, мужики, собравшись вместе за одним застольем, начнут обсуждать более широкие проблемы, далеко выходящие за пределы деревенского кругозора. И тут неожиданно для читателей на первый план повествования выдвигается фигура дедушки Селивана. Поначалу он лишь упоминался. То ввернёт какую-либо фразочку на общем собрании, когда лектор из района объяснял причины начавшейся войны, положение на фронте, то «виновато помалкивал», когда люди узнавали из последних известий, что кровь лилась на нашей земле, и кровь великая. А потом вдруг оказалось, что мужиков, получивших повестки, потянуло в убогую избушку деда Селифана, причём все, не сговариваясь, пришли к нему, пришли для того, чтобы подвести итоги мирной жизни и получить напутствие от него в новую жизнь, неотвратимо начинавшуюся.

Никто из собравшихся в его избушке не представлял, что такое война. Только он один был участником Русско-японской войны и Первой мировой. Более того. В Первую мировую войну он получил Георгиевский крест за храбрость. Только не пришлось ему этим крестом погордиться: после Октябрьской революции царские отличия оказались не в почёте, и старики прихоронили их. А сейчас он на склоне лет вытащил из тряпочки этот орден и показал молодым односельчанам, которые с интересом разглядывали его. Нет, не за царя они, русские солдаты, воевали в Первую мировую войну, а «за вас, сопатых, за всё вот это нашенское старался. – Старик пальцем указал в окошко. – Как же было землю неприятелю уступать… Э-э, ребятки, негоже наперёд робеть… Сколько кампаней перебывало – усвятцы во все хаживали, и николь сраму домой не приносили… Гибали мы дугу ветлову, согнём и вязову…» (Наш современник. 1977. № 4. С. 28).

Укрепил дед Селиван дрогнувшие было от незнания своей судьбы души усвятцев, всем напророчив большие дела и счастливую военную жизнь. В частности, по его словам выходило, что Касьяну нужно гордиться своим именем, потому что ему на роду написано совершить славные военные подвиги: «…всякий носящий имя сие суть есьм непобедимый и храбрый шлемоносец». И не только Касьяну, но и другим усвятцам было предопределено быть «запевным человеком», кому не бояться смерти. И поняли мужики, что каждому что-то предназначено судьбой.

Кончилось сидение в избушке деда Селивана, разошлись мужики по домам собираться в ратный путь, снова остались наедине со своими думами, со своими семьями. Надумал было Касьян пойти на призывной пункт в старых сапогах, но тут неожиданно заговорила его покорная Натаха: надевай новые, пригодятся, не стоит ходить на такое дело со «смятой душой»; и он послушал свою верную подругу.

Долго прощались усвятцы со всем дорогим, любимым и привычным. Пронзительны по своей достоверности эти сцены повести. Превосходно описан и «перебравший» Кузьма, заботы о нём всё понимающих мужиков, запоминается и лейтенант Саша, приехавший за усвятцами, строгий, недоступный, который на первом же привале раскроется как добрый и бывалый воин.

И такие ополчения двигались со всех окрестных деревень. Глядя на двинувшиеся с разных сторон к сборным пунктам колонны, всё тот же дед Селиван говорит: «Снег, братка, тоже по капле тает, а половодье собирается. Нас тут капля, да глянь туды, за речку, вишь, народишко по столбам идёт? – Вот и другая капля. Да эвон впереди, дивись-как, мосток переходят – третья. Да уж никольские прошли, разметинские… Это считай, по здешним дорогам. А и по другим путям, которые нам с тобой не видны, поди, тоже идут, а? По всей матушке – земле нашей! Вот тебе и полая вода. Вот и главная армия!» (Там же. № 5. С. 48).

На последних страницах повести Евгений Носов показывает словно уже других людей, переборовших в себе нежелание отрываться от привычного труда, от семьи, от родной деревни и осознавших ту великую истину, что родину надо оборонять, когда независимость и целостность её территории могут сберечь только они, простые русские мужики. И этот процесс ломки человеческого сознания, показанный в повести достоверно и убедительно, выражает героическую суть нашего народа, а Касьян и другие герои повести – лучшие черты русского национального характера.

Повесть «Усвятские шлемоносцы» высоко оценена критикой, появились статьи и рецензии в «Литературной газете», в «Литературной России», высоко отозвался о повести первый секретарь СП СССР Георгий Марков, назвав её в числе лучших произведений 1977 года.

Отвечая на один из вопросов корреспондента «Литературной газеты», Евгений Носов сказал:

«Как вы знаете, я сам фронтовик, участник войны и, значит, наблюдая собственными глазами мой народ в деле этом, видел его глубинную сущность на этой войне. Наши солдаты на полях битв оставались людьми труда. Для них это была работа – суровая, тяжёлая, бессонная. Моя мысль: война чужда человеку вообще. Советскому народу, пережившему ужасы минувшей, потерявшему в ней двадцать миллионов жизней, она ненавистна тем более.

Повесть своевременная для меня и, если хотите, злободневна. Потому что меня глубоко оскорбляют истеричные голоса на Западе о том, что наша страна кому-то угрожает, кого-то устрашает» (Литературная газета. 1977. 6 апреля).


Носов Е.И. Собр. соч.: В 5 т. М., 2005.

Анатолий Степанович Иванов
(1928 – 31 мая 1999)

Родился в селе Шемонаихе Восточно-Казахстанской области, учился в 1946—1950 годах в Казахском университете на факультете журналистики. Много лет работал журналистом в газетах Средней Азии и Сибири, два года сотрудничал с армейскими газетами. Писал стихи и рассказы, первый сборник рассказов «Алкины песни» вышел в 1956 году, роман «Повитель» – в 1958, в том же году стал заместителем главного редактора журнала «Сибирские огни». Роман «Повитель» переиздан в издательстве «Советский писатель» и рекомендован в Иноиздат для перевода на французский язык. А вскоре Анатолий Иванов привёз из Новосибирска рукопись романа «Изуверы», его рецензировал известный критик Александр Макаров, написал положительную рецензию, но вместе с тем высказал немало замечаний, с которыми автор согласился и через год привёз доработанный роман под новым названием – «Тени исчезают в полдень». Доработанный вариант вновь рецензировал Александр Макаров, а прочитал рукопись, как будущий редактор, автор этой книги. И здесь, в этом варианте, не всё удалось в равной степени, были нелепые эпизоды, публицистические рассуждения, мало влияющие на развитие сюжета, на характеристики действующих лиц. Особенно яростное неприятие вызвали страницы, на которых как персонаж романа появляется Луна, и от имени Луны автор даёт оценки некогда происходившим и происходящим событиям. Вот Луна видит с высоты своего положения мальчика и размышляет о его будущей судьбе, вот ещё кто-то возникает в поле зрения Луны, и она опять, как живой человек, раздумывает о том, что ждёт его впереди. Поражало своеволие художника, которому казалось, что он всё может. Да, может, но нужны серьёзные мотивы возникновения той или иной картины или судьбы.

В феврале 1963 года А. Иванов роман доработал, в журнале будет печататься с седьмого номера: «Раньше не получается, потому что идёт очень тусклый и примитивный по мысли роман А. Коптелова о Ленине, который вам так горячо, кажется, рекомендует Г. Марков. После вещей о Ленине Казакевича сей «роман» огромный скачок назад в ленинской теме. Так писали о Ленине 10—15 лет назад… Что касается издания моего романа, то, конечно, мне очень важно, просто необходимо, чтобы он попал в план 1964 года. Если не попадёт, я буду просить у издательства разрешения издать его где-нибудь в другом месте, – иного выхода у меня, к сожалению, не будет», – сообщал Иванов в письме от 20 февраля 1963 года. В марте 1964 года А. Иванов, довольный своевременным выходом в свет романа, писал: «Жалею только об одном – зря мы сократили с тобой кусок о Луне. Ей-богу, зря!»

В апреле 1964 года А. Иванов беспокоится:

«Как там, Лито, не читал ещё роман? Сейчас там драконовские порядки, ох и измучило оно нас! У вас, вероятно, тоже.

Если по этой части что будет – немедленно сообщи мне…»

Среди множества писем есть и письмо о книге критика В. Петелина «Гуманизм Шолохова» (М., 1965):

«Я получил твою книгу, которую сейчас с удовольствием, вечерами, на ночь, читаю, постигаю мудрость шолоховских образов в твоей отличной и глубокой трактовке, и вообще – радуюсь за то, что ты написал такое глубокое исследование. Ей-богу, молодец!

Мне кажется, теперь на тебя некоторые критические, да и чисто литературные круги будут поглядывать косо, потому что ты, вопреки установившимся или, вернее сказать, установленным кем-то мнениям и оценкам некоторых книг, высказываешь своё, далеко не лестное мнение (напр.: о книгах Либединского), споришь со многими критическими светилами. Ну и чёрт с ними, пусть смотрят косо» (письмо от 30 марта 1966 года).

В одном из писем Анатолий Иванов вспоминает один из наших разговоров за обеденным столом у меня в доме, за которым много говорилось о свободе слова и о цензуре, страсти сидевших за столом просто были «кипящими»:

«Ты всё помнишь о той «кошмарной» сцене?! Боже мой, а я уже и позабыл. Многое там говорилось просто в пьяном запале. Причём все, в том числе и я, считают Шолохова великим художником. Мы ведь говорили о другом – о том, что он, при его чудовищном весе и авторитете, мог бы, если захотел, что-то сделать для нас, как-то облегчить нашу (в том числе и нашу с тобой) пис. участь. Ведь нас обложили со всех сторон, порой трудновато приходится даже писателям с солидными именами. Авторское право урезано до минимума. А что делается в некоторых редакциях журналов, в театрах, особенно в киностудиях?

Видишь ли, у нас есть Шолохов, но нет Горького. А ей-богу, он мог бы в какой-то степени оздоровить атмосферу. Он должен хотя бы занимать пост Генерального секретаря СП СССР. Уже одно это многое облегчило бы наше существование, как мне кажется.

Ну – об этом хватит…» (15 августа 1966 года) (Петелин В.В. Мой ХХ век. М., 2009. С. 122—135).

И о свободе слова, о цензуре, о свободе печати столько было разговоров и с Астафьевым, и с Беловым, и с Лихоносовым, чуть ли не со всеми писателями того времени!

Роман «Тени исчезают в полдень» вышел в свет в 1963 году, «Вечный зов» – в 1977 году. В 1968 году А. Иванов переехал в Москву, став заместителем главного редактора журнала «Молодая гвардия», затем – членом Правления и секретарём Союза писателей СССР, с 1972 года – главным редактором журнала «Молодая гвардия», лауреатом Государственной премии имени Горького, лауреатом Государственной премии СССР, депутатом Верховного Совета СССР. О жизни и творчестве А.С. Иванова вышло несколько монографий, десятки положительных, полемических и отрицательных статей. Выходили фильмы по его произведениям, особенно понравился зрителям многосерийный фильм «Вечный зов», ставили пьесы, даже опера по «Алкиным песням», которую Новосибирский театр показывал в Москве.

Действие романа «Тени исчезают в полдень», как и чуть ли не всех произведений Анатолия Иванова, происходит в сибирской деревне в 60-х годах ХХ века. Жизнь в деревне идёт своим чередом: люди работают, думают, грустят. Ничто, кажется, не предвещает драматических событий. Мир и спокойствие здесь. Деревня, залитая радостным солнечным светом, блестит всеми красками. И люди – особенно Иринка Шатрова – словно бы купаются в этом весёлом солнечном свете. Всё как будто хорошо складывается в это утро: люди повеселели, приободрились после долгожданного дождя. Только Захару Большакову – председателю колхоза – как-то не по себе. Стоило ему выглянуть в окно, как лицо его нахмурилось, сделалось озабоченным: он увидел, что жена бригадира Морозова – старая Пистимея, быстро перейдя дорогу, юркнула в переулок, а за ней следом потащилось несколько старушонок. Уж председатель-то знал, куда они пошли, – в той стороне, на краю деревни, стоял баптистский молитвенный дом.

Так вот, по двум руслам, и развивается действие в романе. Одно – сегодняшний день деревни со всеми её крупными и мелкими будничными делами. Другое возвращает нас в прошлое главных персонажей романа: Устина и Пистимеи Морозовых, Захара Большакова и Фрола Курганова.

Захар Большаков словно осокорь, высящийся на крутом берегу Светлихи. Вся его жизнь, его мысли и чувства на виду, ему-то скрывать нечего: ни своих идеалов, ни горечи утраты, ни мук сердца. А есть тут и такие, которые чем-то напоминают кочан капусты: завернулись в листья, и «попробуй раздень его до кочерыжки». Так и прожили почти всю свою жизнь Фрол Курганов и Анисим Шатров: свернулись в кочан, а развернуться уже не могли. Только уж тогда, когда жить осталось недолго, признался Анисим, какой обездоленной и тяжёлой была его жизнь – без любви, без радости, без друзей.

А. Иванов выбрал для событий романа трудное время – неурожайное лето и голодную зиму 1960/61 года. Ежедневно лил дождь. Люди каждый день выходили на работу, косили, а потом ворошили сено, не давая ему окончательно пропасть. И что только не делали: сушили накошенную траву на козлах, смётывая влажное сено в стога, пересыпали его солью, но сено всё равно гнило. Бесплодная работа иссушала души людей, настроение их падало. Этим моментом воспользовались Пистимея и Устин Морозовы. Они подбивали Фрола Курганова затеять «бузу» на лугу, чтобы люди отказались работать, тем более что многим работа казалась бессмысленной. И вот в один из таких дней, когда людям особенно тяжко, Фрол Курганов бросил вилы, отказался «зря спину надламывать». Все перестали работать. Казалось бы, люди сочувствуют Фролу, никто не упрекнул его, только Анисим Шатров чуть насмешливо кивнул в сторону Фрола: «Грех да позор – как дозор: хошь не хошь, а нести надо». «А Фролу, видимо, было бы легче, если бы вместо каждого слова ему вбивали в голову по раскалённому добела гвоздю. Он пошатнулся, обмякнув, сел, как упал, на кошенину, будто его в самом деле ударили по голове. Глянул на балаган, куда скрылся Устин Морозов, и как-то сник, сжался, стал смотреть вниз». Пока это ещё только намёк, пока мы только догадываемся, что Фрол почему-то зависит от Устина, подчиняется его повелениям. Выходка на лугу тяжкой болью отзовётся в его сердце. На драматическом противоречии внешнего и внутреннего разворачивает А. Иванов перед читателем сложный и противоречивый характер Фрола Курганова. На людях он груб, угрюм, нелюдим, зол. Но всё это только внешнее. Душа у него совсем другая. И раньше всех это поняла Клавдия Никулина. Своим по-бабьи чутким сердцем она угадала в нём доброго и сильного человека. В молодости Фрол Курганов случайно оказался соучастником преступления – убийства Марии Вороновой. Он был вдребезги пьян и смутно помнил, как это всё произошло. С тех пор отдалился от людей, стал угрюмым, нелюдимым: вот уже сорок лет казнит самого себя за то, что допустил убийство любимой женщины. Встреча с Устином Морозовым, подосланным Демидом Меньшиковым, круто изменила его жизнь. С тех пор он делал не то, что хотел. И в этом была его трагедия. Он не любил Стешку, а женился на ней, женился только потому, что так хотел Устин Морозов, а в конечном счёте Пистимея Морозова, в прошлом дочь миллионера Аркадия Клычкова. Она мстит людям за то, что они отняли у неё золотые рудники, за то, что лишили её сладостной возможности повелевать, и она выбрала религиозную среду как средство повелевать людьми. Но даже Фрол Курганов, зависимый от неё, порывает с ней, почувствовав внезапно возникшее чувство настоящей, большой любви к Клавдии Никулиной. Не считаясь с условностями, Фрол порывает с семьёй, уходит к любимой женщине.

Действие в романе стремительно нарастает, одно событие сменяет другое. На судьбу старших влияют их дети. Митька Курганов, сын Фрола и Стеши, парень видный, увлёк Зину, она забеременела, а Митьку полюбила Иринка Шатрова. Сложные и противоречивые чувства вызывает весь этот трагический «треугольник». Стыдно Зине, бурно переживает Иринка, лишь Митьке хорошо. Сложные переплетения человеческих судеб приводят к тому, что вроде бы невинные люди трагически переживают свои ошибки. Не уберёг Фрол своего сына Митьку от легкомыслия, каким сам страдал в молодости. И уж он ли не старался сделать Митьку нравственно чистым, всячески изгонял из его ребячьей души принципы и повадки старого, стяжательского мира, насаждаемого в его душе матерью Степанидой. Фрол – полный кавалер орденов Славы, человек храбрый и стойкий, а увидев, как Степанида и Клавдия, встретившись, обнялись, всё простили друг другу, растерялся. И сколько таких сложных переплетений в романе! Вот встретились Устин и Фрол, сцена эта написана превосходно. Устин вызвал Фрола для того, чтобы дать ему наставления, как себя вести в дальнейшем. Ситуация сложная, ловчить стало труднее. Устин спокоен, требователен, деловит, смотрит на Фрола «так, как лесоруб, наверное, смотрит на дерево, прикидывая, с какого боку удобнее и легче его срубить». Даже чуть-чуть насмешлив, ироничен. Он знает свою силу, своё влияние на Фрола. Из его рук вырваться невозможно. Так было много лет. «Много кой-чего» делал Фрол по воле Устина. Но в их столкновении выясняется, что не Устин осилил Фрола, а «другая сила». И как только Фрол дал это понять Устину, тот забеспокоился. От уверенности, что он властвует над Фролом, не осталось и следа. Он становится раздражительным, беспокойство одолевает его. Уж если Фрол, которого он крепко держал в своих руках, выходит из-под его подчинения, значит, дело плохо.

Фрол на этот раз на голову выше своего противника. Он виноват, он совершил ошибку. Страданиями он искупил свою вину и перед народом. И неведома сила, одолевшая его, – это стыд перед народом, перед Захаром, перед своими односельчанами, перед сыном Митькой. Не мог он признаться в своей вине, не мог преодолеть в себе стыд за совершённое. «Грех да позор как дозор – нести надо». Вот всю жизнь он и несёт в себе этот грех, мучается, страдает, а позором смыть его нет сил. Он люто ненавидит Устина и Пистимею, которые «давно мутят воду» здесь… «Только Светлиху вон… не испоганишь ведром помоев». Он всё думал, как не испортить Митьку своим позором, своим раскаянием он боялся навлечь на него беду. А получилось как раз наоборот. Митька пошёл по неверной дорожке, по дорожке нравственного предательства. Все время занятый своими внутренними противоречиями, он и не заметил, что Митька вырос совсем не таким, каким отец хотел его видеть, редко вмешивался он в воспитание сына, всецело передоверив его жене. А Степанида заботой, нежностью незаметно лепила из него человека, способного ради своей корысти и выгоды пойти на подлость и обман. «Выйти в люди» – вот что стало главной мечтой Дмитрия Курганова. В нем все чаще проявляются черты зазнайства, самоуверенности, самодовольства. Митька – противоречивый характер, он то спорит, чтобы ему начислили трудодней, то пойдёт бескорыстно работать в кузницу. Он влюбился в Иринку Шатрову, но, чтобы досадить ей и подчеркнуть свою независимость и молодечество, может обнимать Варьку Морозову, во всех его поступках и действиях проявляется неуёмная, озорная и щедрая натура. Из-за Митьки в Озерках оказалась Зина, впуталась там в секту иеговистов, стала «богородицей» Григория, наложницей Семёна Прокудина, послушным орудием в руках ловких авантюристов. И дальнейшие события – следствие этой роковой ошибки. Братья и сёстры во Христе отомстили Зине за отступничество – украли сына, и она ради спасения сына вернулась в секту иеговистов: «…как же мне тяжело тут и муторно, – писала Зина Митьке, – но это ничего, скоро сойдёт благоденствие на меня. Хоть тело моё сейчас страдает, но умом я понимаю, что скоро… скоро сойдёт. Только бы вытерпеть все Божьи испытания. А послал мне Бог за отступничество моё и хулу на Него распятие на святом кресте. Ничего, Митька, некоторые, кто искренне раскаиваются, выдерживают и такое испытание. И во мне силы прибывают, это я чувствую, потому что раскаялась. И готовлюсь… Пишу тебе только потому, чтобы ты не беспокоился за сыночка. Он жив и здоров. Я поняла, что должна его отдать в служение Господу. Наша святая матерь говорит, что за это мне простится половина грехов…»

Эта весть смяла Фрола, сделала его снова замкнутым, неразговорчивым, отрешённым. Фрол вернулся домой. Трудно, мучительно трудно было ему расстаться с Клавдией, давшей ему впервые в жизни человеческую радость, счастье любви, трудно было привыкнуть к мысли, что счастье, только что забрезжившее, заволокло грозными тучами расставания. Ещё труднее было Клавдии. С этих пор она уже не улыбалась. Фрол понял, что его жизненная ошибка повлекла за собой ошибки сына, приведшие к трагическому исходу: к гибели Зины «на святом кресте».

Группа Пистимеи разоблачена, но сколько она принесла людям горя, страданий, скольких она запутала, вовлекла в свои сети, скольких лишила радости и счастья… Вот почему так настойчиво советовал Устин разорвать отношения с Клавдией. Уход Фрола от Клавдии мог бы и её толкнуть в сети иеговистов, а каждая добыча для них – это удар по советской власти, столь им ненавистной.

По романам Анатолия Иванова «Вечный зов» и «Ермак» были поставлены фильмы. В годы перестройки появились критики, которые подвергли критическому разбору романы Анатолия Иванова, «разбухшие» размеры и оптимистический конец сложной и противоречивой истории, показанной в романах.

Критике Анатолий Иванов подвергся за журнал «Молодая гвардия», где появились новые проблемные статьи, в которых писатели и критики заговорили о возвращении во власть «пятой колонны» во главе с Б. Ельциным.

Памятник А.С. Иванову – на Новодевичьем кладбище как выдающемуся русскому писателю.


Иванов А.С. Собр. соч.: В 5 т. М., 1979—1981.

Николай Иванович Тряпкин
(19 декабря 1918 – 21 февраля 1999)

Лишённый дара публично выступать, страдая заиканием и вследствие скромности своего характера, Николай Тряпкин оказался в итоге мало кому известным. А перебирая в памяти больше двадцати поэтических книг Николая Тряпкина, таких как «Распевы» (1958), «Краснополье» (1962), «Гнездо моих отцов» (1967), «Златоуст» (1971), «Гуси-лебеди» (1971), «Вечерний звон» (1975), «Заповедь» (1976), «Стихотворения» (1977), «Скрип моей колыбели» (1978), «Избранное» (1980), «Огненные ясли» (1985), «Излуки» (1987), десятки стихотворений в газетах «День» и журналах конца века, приходишь к выводу, что эти стихи были неотъемлемой частью великой русской литературы ХХ века, голосом «русского человека на трудных перепутьях нашей эпохи». «Есть книги наполненные живой кровью жизни, – писал Виктор Кочетков, – её радостями и печалями, её надеждами и сомнениями. Портрет нынешнего и вчерашнего дня, нарисованный Николаем Тряпкиным в стихах, весьма убедителен, точен и самобытен.

Лесные загривки. Болота, болота.
Здесь грустно кому-то и жалко кого-то.
Здесь чёрные тряси – лешачьи качели,
И чьи-то во мхи деревеньки засели…

В этом стихотворении-исповеди с особой рельефностью выразились особенности поэтики Николая Тряпкина, поэтики, вбирающей в себя порывистость современности и грустную думу былого, прозаическую усмешку городского знания и лукавое простодушие деревенского чувствования» (Тряпкин Н. Избранное. 1984. С. 3). А талантливый знаток современной русской поэзии Владимир Бондаренко о Николае Тряпкине писал:

«В последний период своего творчества резко выступал против перестройки и разрушения России. Вошёл в редколлегию «День», был её постоянным автором и в каком-то смысле поэтическим символом.

Признанный классик ХХ века» (Бондаренко В. Последние поэты империи. М., 2005. С. 18).

Родился в селе Саблине Тверской области в семье столяра, о занятиях которого впоследствии написал большое стихотворение. Но вспоминается Тряпкину самое главное, что было особенно дорого ему в детстве. В одном из поздних стихотворений, «Бабка», Тряпкин отмечает, какую глубинную роль сыграла бабка Настасья, оставаясь с ним наедине («Мать с отцом уберутся / Куда-нибудь лясы точить»), не обращая внимания на морозы, на ворчанье кота, постоянно рассказывает: «Ну, а ты всё поешь и поешь, / То ли сказки свои родовые, / То ли вирши духовные, / Коим не видно конца. / И плывут на меня до сих пор / Грозовые столетья былые, / И в глаза мои смотрит Судьба, / Не скрывая лица. / И уж если теперь / Мои песни хоть что-нибудь значат, / И уж если теперь я и сам / Хоть на что-то гожусь, – / Ах, всему тому корень / Тогда ещё, бабушка, начат – / Там, у нас на печи, / По которой я нынче томлюсь» (1982).

Вот главный источник богатства русского языка, пословиц, поговорок, несравненных метафор и сравнений, знание былых историй и приключений родового гнезда.

Семья переехала в торговое село Лотошино Московской области, где в 1939 году Тряпкин закончил среднюю школу и, увлечённый русской историей, поступил в Московский историко-архивный институт. Но нахлынула война, и Николай Тряпкин вынужден был эвакуироваться в лесную деревню, недалеко от Сольвычегодска, начал работать на колхозном поле, потом стал счетоводом. И новые волны яркого северного языка, с его афоризмами, образами и меткостью, переполняли творческую душу юноши. Здесь ещё помнили Николая Клюева, Тряпкин хорошо знал творчество Алексея Кольцова, ценил поэтические образы Александра Прокофьева, Александра Блока, Сергея Есенина, уж не говоря о Пушкине, Державине, Тютчеве, многое из поэтического творчества русских гениев он знал наизусть. И полились первые строчки Николая Тряпкина. В 1940 году Тряпкин написал стихотворение «Запев. Русским гармонистам», в котором прославляет русскую гармонь и величавую русскую девицу: «И сошла ты, дивная, с крылечка / Да навстречу песенке моей…» (Тряпкин Н. Избранное. С. 11). С этого стихотворения начала крепнуть крестьянская лира, и до конца жизни Николай Тряпкин совершенствовал своё поэтическое мастерство, публикуя стихи чуть ли не во всех патриотических газетах и журналах.

«В этой маленькой северной деревнюшке и началась моя творческая биография, – писал Николай Тряпкин в автобиографии. – Коренной русский быт, коренное русское слово, коренные русские люди. Я сразу почувствовал себя в чём-то таком, что особенно близко мне и дорого. У меня впервые открылись глаза на Россию и на русскую поэзию, ибо увидел я всё это каким-то особым, «нутряным» зрением. А где-то там, совсем рядом, прекрасная Вычегда сливается с прекрасной Двиной. Деревянный Котлас и его голубая пристань – такая величавая и так издалека видная! И повсюду – великие леса, осенённые великими легендами. Всё это очень хорошо для начинающих поэтов. Ибо сам воздух такой, что сердце очищается и становится певучим. И я впервые начал писать стихи, которые самого меня завораживали. Ничего подобного со мной никогда не случалось. Я как бы заново родился, или кто-то окатил меня волшебной влагой» (Там же. С. 5).

Первое стихотворение было опубликовано в журнале «Октябрь» в 1946 году (№ 11—12), в 1956 году вышел сборник «Белая ночь» в Северо-Западном книжном издательстве, а в 1958 году в книге «Распевы» Николая Тряпкин предстал полностью сложившимся ярким и самостоятельным поэтом, усвоившим и величавую торжественность Гавриила Державина, и обезоруживающую искренность Сергея Есенина. Эта поэтическая самостоятельность резко выделяла его на фоне современной поэзии.

В 1958 году Николай Тряпкин написал стихотворение «Рождение», в котором каждый прочитал гимн наступившей свободе: «Душа томилась много лет, / В глухих местах дремали воды, / И вот сверкнул желанный свет, / И сердце вскрикнуло: свобода!.. / Весь мир кругом – поющий дол, / Изба моя – богов жилище, / И флюгер взмыл, как тот орёл / Над олимпийским пепелищем. / И я кладу мой чёрный хлеб / На эти белые страницы. / И в красный угол севший Феб / Расправил длань своей десницы. / Призвал закат, призвал рассвет, / И всё, что лучшего в природе, / И уравнил небесный цвет / С простым репьём на огороде. / Какое чудо наяву! / А я топтал его! Ногами! / А я волшебную траву / Искал купальскими ночами!.. / Чтоб в каждой травке на земле / Времён подслушать повороты» (Там же. С. 155—156). Талантливый поэт Виктор Кочетков увидел в этих поэтических картинах то, что выделяло Тряпкина в русской литературе: «С этого умения уравнять небесный цвет с простым репьём на огороде, с этой свободы в обращении со словом, с этой непочтительности к привычным, «освящённым» поэтическим правилам «истинной», «высокой» поэзии, начинается настоящий Тряпкин, о котором хорошо сказал немногословный Юрий Кузнецов:

«…в его стихах всегда возникает ощущение ликующего полёта… Бытовые подробности в его стихах отзываются певучим эхом. Они дышат, как живые. Поэт владеет своим материалом таинственно, не прилагая видимых усилий, как Емеля из сказки, у которого и печь сама ходит, и топор сам рубит.

В книгах последних лет своеобразная поэтическая манера соединилась с завидным знанием жизни, с философской углублённостью и гражданской зрелостью. Поэт предстаёт перед нами как певец трудовой жизни и трудового человека, как своеобразный летописец срединной России, прошедшей через столькие перемены и испытания. Всякий раз его картины деревенского мира увидены с какой-то неожиданной, непривычной точки зрения. Это делает поэтический рассказ Николая Тряпкина новым не только по форме, но и по сути своей. Уж кто-кто, а он говорит так самобытно, что у читающего не возникает ни малейшего желания сопоставлять стих Тряпкина с чьим-то другим стихом. Он как бы заново открывает нам мир, как бы заново творит его из хаоса разнородных частей. Есть что-то былинное в его манере приподнимать низкое небо будничности и раздвигать деревенскую околицу так широко, что ею можно опоясать вселенную… Слово Тряпкина, вобравшее в себя шорохи космоса и шелест простой былинки, свет сегодняшнего дня и отблеск вековой дали, полётное слово Тряпкина рождено для того, чтобы звучать под высоким небом Родины, среди тех задумчивых русских далей, которые он так любит и которые так празднично умеет изобразить» (Там же. С. 7—8).

С задумчивой улыбкой Тряпкин написал стихотворение о том, как в селе устроили музей, всё тут есть: «И наши предки в дымных бородах», «И мой отец в будённовских ремнях», «Вот это – парк, а это – бывший храм», «И всё чего-то вроде не хватает… / Ах, чёрт возьми! А где же тут стихи, / Что нынче вся криулинская знает?» А поэта здесь нет, «что в песнях тех поля свои прославил». Хоть бы портрет поэта поставили: «У нас в селе, мол, рос такой поэт, / И вот его, мол, злая образина» (Там же. С. 424). И не раз ещё Николай Тряпкин иронически отзовётся о своей профессии, об отношении крестьян к поэтическому творчеству, да и сам напишет нечто вроде сатиры на самого себя: «Не бездарна та планета, / Не погиб ещё тот край, / Если сделался поэтом / Даже Тряпкин Николай», – написал он «Стихи о Николае Тряпкине» (1973). А значит, район должен поставить ему памятник. «Ты же, Тряпкин Николай, / Заходи почаще в рай. / Только песенки плохие / Ты смотри не издавай. / А не сделаешь такого, / Я скажу, мол: «Ах ты вошь!» / И к Сергею Михалкову / В домработники пойдёшь» (Там же. С. 481—482). И тут же, через несколько лет, читаем: «Чёрная, заполярная, / Где-то в ночной дали, / Светится Русь радарная / Над головой Земли…» (1978).

До перестройки, до прихода Горбачёва к власти, читатели не знали о том, что Николай Тряпкин был верен религиозной теме, не раз его перо касалось библейских тем, Ветхого и Нового Завета, глубо уходил в исторические темы, резко отзывался о душителях творческой свободы, о цензуре. «Эти (частично написанные ранее, но не публиковавшиеся) стихотворения обнаружили подлинную поэтическую силу Тряпкина (например, см. в ж. «Новый мир», 1987, № 4 и ж. «Дружба народов», 1989, № 5). В лучших произведениях нового периода Тряпкин борется за нравственно-духовную чистоту, за законность и человечность, воплощает в поэтическом слове верность рус. традиции, православию, любовь к человеку и к природе. Его исторические стихотворения получили очевидную связь с этическими вопросами современности. Поэзия Тряпкина музыкальна, богата ритмическими повторами, она связана стилистически с русской народной песней» (Казак В. Лексикон русской литературы ХХ века. М., 1996. С. 430).

Вадим Кожинов в своих статьях и выступлениях не раз говорил о Николае Тряпкине как о выдающемся поэте, назвал его творчество самым живым поэтическим явлением века. О творчестве Н. Тряпкина писали Александр Михайлов (Дружба народов. 1969. № 2), Вадим Кожинов (Молодая гвардия. 1969. № 9), Андрей Василевский (Новый мир. 1988. № 3), Станислав Куняев (Москва. 1989. № 4), но потом на Тряпкина почти не обращали внимания. А он становился всё злее и острее: развал СССР, унижение России накаляло его перо, да и драматическая семейная судьба окончательно выбила его из колеи.

«Отверженный поэт» – так назвал свой очерк Владимир Бондаренко. Вряд ли с этим можно согласиться, может, отверженным он был лишь в последние годы своей жизни. Но и это утверждение спорно, ведь и в 90-х годах Н. Тряпкин был энергичен и смел: «День» и «Наш современник» постоянно печатали его стихи и корреспонденции. Владимир Бондаренко тут же рассказывает, как по целым дням Н. Тряпкин, ушедший от жены из своего дома, сидел в редакции газеты «День», читал свои стихи. Скорее пел, чем читал. Такая у него выработалась форма знакомства со своей поэзией. «Его отчаянные, призывающие к бунту и восстанию стихи последних лет не хотели печатать нигде, – писал В. Бондаренко. – Только в «Дне литературы» и «Завтра» отводили мы целые полосы яростным поэтическим откровениям Николая Тряпкина. Только на наших вечерах выпевал он свои гневные проклятия в адрес разрушителям родины и его дома.

И все наши рыла – оскаленный рот.
И пляшет горилла у наших ворот,
Давайте споем…»

В ответ на яростные выступления Николая Тряпкина Александр Межиров, сбежавший в Америку после случайного убийства во время автомобильной катастрофы артиста из Театра на Таганке, обвинил его в антисемитизме в поэме «Позёмка».

«Николай Тряпкин, – завершает Владимир Бондаренко свой очерк, – куда ближе своей поэзией к ведущим поэтам мировой цивилизации, не забывающим о своих корнях… Его крестьянство – это та точка опоры, на которой он воздвиг свою вселенную. В его крестьянских стихах нет сиюминутности. А часто нет и социальности, они идут от изначальной основы человечества в целом и нашего народа в частности» (Бондаренко В. Последние поэты империи. С. 41).


Тряпкин Н. Избранное. М., 1984.

Тряпкин Н. Излуки. М., 1987.

Виктор Петрович Астафьев
(1 мая 1924 – 3 декабря 2001)

Родился в селе Овсянка Красноярского края в крестьянской семье. По признанию самого писателя, детские годы провёл у бабушки и у дедушки, потом рос в детском доме в Игарке. Окончив в школе шесть классов, поступил в железнодорожное училище, осенью 1942 года добровольцем ушёл на фронт, был тяжело ранен, потом жил в городе Чусовом на Урале, где перебрал много рабочих профессий, прежде чем пристрастился к журналистике, напечатал свой первый рассказ «Гражданский человек» в газете «Чусовой рабочий», потом сборник рассказов, роман «Тают снега» (1958), повесть «Стародуб (1959). Имя писателя В. Астафьева становится известным на Урале.

«Кража», «Последний поклон», «Синие сумерки», другие книги – всё это, взятое вместе, своего рода «избранное» Виктора Астафьева, заставляет говорить о нём как об одном из крупных русских писателей.

Художественная автобиография – вот, в сущности, к чему сводится событийная сторона его «Кражи» и «Последнего поклона». Но только событийная, то есть только внешняя, документальная.

Когда читаешь рассказы и повести Виктора Астафьева, возникает много вопросов. Художник, внимательно исследующий мир человеческих взаимоотношений, не может проходить мимо проблем, остро волнующих его современников. А в наши дни, как и прежде, порой зло разливается по земле, порой гнусность и подлость торжествуют свою победу над справедливостью и добром. Пусть эта победа временна, сиюминутна, но какие изменения она вносит в нравственный мир людей, оказавшихся вовлечёнными в этот конфликт!

Природа злого поступка, недоброго дела очень сложна и порой противоречива. Человек может совершить некое действие, которое в конечном счёте окажется нравственным или безнравственным, под влиянием чувства или побуждений интеллекта. Разумеется, и в том и в другом случае безнравственный поступок останется безнравственным. Но если художник установит, что то или иное действие совершено в минуту душевного ослепления, под воздействием острых страстей, а не в минуты холодного раздумья, наше отношение к этому поступку будет несколько иное, в этом случае, как говорится, возникают «смягчающие обстоятельства».

Виктор Астафьев внимательно исследует возникновение тех или иных чувств, тех или иных мыслей, в результате которых совершаются те или иные действия или поступки. И благодаря этому вниманию к внутренней стороне человеческой жизни Виктору Астафьеву удаётся вскрыть истинную сущность побуждений человеческих, подлинные мотивы поведения. Разумеется, это не новость в литературе. Вся подлинно русская литература, верная реалистическим заветам Толстого и Достоевского, верна этим принципам психологизма. Сейчас это особенно дорого и ценно в связи с опасностью тех натуралистических и формалистических тенденций, о которых упоминалось выше. Человек Виктора Астафьева несёт в себе и черты временные, настолько точно дана ему социальная и историческая характеристика, и черты общечеловеческие, настолько жизнь его многогранна, столько приходится ему испытать.

Герои В. Астафьева отличаются резко очерченным индивидуальным характером. Бесшабашный, словно заводной, Генка («Дикий лук») совсем не похож на скромного, милого тихоню Митяя («Митяй с землечерпалки»), а Егор Романович Стрельцов («Восьмой побег») резко отличается от Григория Ефимовича из «Синих сумерек». Сколько персонажей, столько и характеров. И вместе с тем при всём резком различии индивидуальных характеров у героев Виктора Астафьева много общего – того, что обычно называют русским национальным характером.

Чаще всего герои Астафьева внешне неказисты, а то и просто с физическими недостатками – такими их обычно и знают окружающие. В этом узнаётся давний литературный приём. Вспомним «Река играет» Короленко. Таким был и Тюлин в представлении тех, кто его знал внешне. Действительно, ведь бывают такие мгновения в жизни человека, когда он раскрывается целиком, полностью и предстаёт с самой лучшей своей стороны. Когда человек совершает подвиг, разве обращают внимание на его внешность? Во всяком случае, все видят, что не во внешности дело. Такой момент у героев Астафьева чаще всего наступает тогда, когда нужно выявить своё отношение к несправедливости, к житейскому злу, обману, к нравственной нечистоплотности. Здесь не нужно выказывать своё физическое превосходство, игру мускулов, нужно просто вступить в борьбу с этой несправедливостью, отстоять правду и моральную чистоту. Главное – одержать моральную победу, показать окружающим, что нельзя трусливо сносить безнравственные поступки пусть маленького начальства («Синие сумерки»). Не уронить своего человеческого достоинства, быть предельно честным перед самим собой, правдивым и не лукавить ради корысти и служебного преуспеяния, мужественно встречать все удары судьбы, побеждать в себе уныние, страх перед неизвестностью. Доброта, бескорыстие, простота – таковы черты положительных героев Виктора Астафьева. Его герои – не громких биографий, их дела сливаются с делами всего народа. Но и при всей «незаметности» их вклада в дело всего нашего народа герои Астафьева служат примером человеческой порядочности, стойкости, высокой нравственности.


Да, трудно говорить об Астафьеве – таком сложном, глубоком, серьёзном художнике. Не сразу пришла к нему известность. Много лет прозябал на литературной периферии. А потом многие с нетерпением ждали его новые произведения. Знали: обязательно доведётся испытать радость узнавания чего-то нового, неожиданного, то ли новый характер героя, то ли новые, неизвестные грани действительности откроются.

Виктор Астафьев много написал. Разнообразны темы его произведений. Но пожалуй, наиболее чётко оформились три темы: дореволюционное прошлое нашего народа, человек на войне, человек и современный мир в различных его аспектах. А одна из самых главных проблем его творчества – человек и природа.

Его герой – «в муках рождённый» (так называлась его статья). В. Астафьев как корреспондент встречался со многими людьми, писал о них очерки, но каждый раз его охватывало чувство неудовлетворения: «Мне казалось, что бледней, худосочней получались эти герои на бумаге. В жизни они ярче, красочнее, богаче». И это чувство неудовлетворённости привело его к единственно правильному решению: факт, человеческая биография, случай на дорогах – это только строительный материал для лепки художественного образа современника, соединяющего в себе всё духовное богатство и многогранность человеческих черт. Только взяв от каждого главное, можно слепить образ современника – к такому выводу приходит Виктор Астафьев.

Каков же герой Виктора Астафьева?

«Я уже подружился с ним, моим героем, уже могу с ним поговорить откровенно, и он порой открывается мне и доверяет кое-что своё, сокровенное. Мой герой – человек бывалый, с хитрецой и усталостью, проживший нелёгкую жизнь, устоявший перед трудностями и несправедливостями. Он так, запросто, не открывается. К нему ещё ключик надо подбирать».

«Я порой ясно вижу его, а порой он расплывается, бледнеет. А хочется, чтобы он получился живым, настоящим. Не могу я обобрать человека, который с детства начал зарабатывать свой хлеб, который прошёл войну, и не просто прошёл, увидел, победил, а натерпелся и настрадался вдосталь. После войны тоже хватил лиха, ибо уходил на войну здоровым, молодым, а вернулся инвалидом, и всё ему пришлось начинать сызнова: обзаводиться профессией, семьёй, и каждая мелочь, каждый шаг, начиная с чайной ложки и кончая образованием, давались ему с великим трудом. А он от природы человек весёлый, гордый, умеет посмеяться, пошутить, товарищей взбодрить и дрянь за горло схватить…

Словом, мой герой – это тот парень, который не особенно в глаза бросается, который без шума и гама творит новую жизнь…

А таких парней, таких девушек у нас много. Это благодаря их труду, их великому терпению, их выносливости и крепкожилью возмужала и расцвела наша страна».

Любовь, жизнь, красота – неизменные «герои» его произведений. Яростно художник выступает против тех, кто старается «заменить чувства арифметическими формулами или цитатами из нравоучительных плакатов и лозунгов», кто стремится «убить в человеке человеческое». И наоборот, он восторженно говорит о тех произведениях, которые «наполнены глубоким, как правило, поэтическим раздумьем о жизни: добротой к человеку, к красоте его, образным языком, высоким нервущимся «звуком» сыновним, трепетным отношением к родной природе».

«Я часто думаю над тем, – писал В. Астафьев, – как, где найти такие краски и слова, чтобы в полный рост изобразить в муках родившегося нового человека, борца и созидателя. А хочется только в полный рост. И, наверное, есть такие краски и слова. Надо искать».

Повесть «Последний поклон» Виктор Астафьев называет своей лучшей книгой: «самой дорогой книгой о самом дорогом и вечном», «книгой о бабушке и дедушке», а в общем-то о моей единственной и прекрасной Родине, которая исцеляет меня в дни горестей и тревог, а свидание с нею очищает от житейской скверны и окололитературной болтовни». В этих словах – творческий замысел художника.

Кое-что из того, что есть в этой повести, читатель уже знал как отдельные произведения: маленькие повести «Далёкая и близкая сказка», «Монах в новых штанах», «Ангел-хранитель», «Бабушкин праздник», «Где-то гремит война» и др. Но собранное всё вместе действительно составляет единую в своём замысле повесть как «последний поклон» бабушке и всем тем, кто помог ему вырасти и сформироваться настоящим человеком.

Тема родины проходит через всю повесть, скрепляя единым идейным стержнем все эти, казалось бы, отдельно существовавшие произведения.

«Если у человека нет матери, нет отца, но есть родина, – он ещё не сирота. Всё проходит: любовь, сожаление о ней, горечь утрат, даже боль от ран проходит, но никогда-никогда! – не проходит и не гаснет тоска по родине». Так и умер в Чёрном краю Вася-поляк. Навсегда остался он в памяти своей тоскующей музыкой, пробудившей в рассказчике самые горькие и самые тревожные чувства.

Когда он слушал музыку, ему казалось, что в мире нет никакого зла, в мире торжествует добро и ничего дурного не может в нём уместиться. В эти минуты он не боялся кладбища, не боялся одиночества, ночного мира, в обычные дни полного всяческих неожиданностей и странностей. В эту удивительную ночь он не побоялся зайти на кладбище поклониться дорогим могилкам, посидеть на берегу Енисея. И может быть, впервые задуматься над тем, почему «неспокойность» древнее буйство реки не возбуждает, а, наоборот, успокаивает: «Наверное, потому, что была осень, была луна над рекой… И ещё, наверное, потому, что во мне звучала Васина музыка о неистребимой любви к родине. А Енисей, не спящий даже ночью, крутолобый бык на той стороне, пилка еловых вершин над дальним перевалом, молчаливое село за моей спиной, кузнечик, из последних сил работающей наперекор осени в крапиве, вроде бы один он во всём мире, трава, как бы отлитая из металла, – это и была моя родина, близкая и тревожная». Так пробуждается в сознании мальчишки своё понимание родины, чувство сопричастности всему, что делается и творится на его родной земле. И с каждым новым шагом по земле понятие родины будет расширяться, углубляться, но любовь к родному селу, память о родных могилках, о Васе-поляке, пробудившем в нём неизведанные чувства и страсти, останется в его сердце на всю жизнь.

Деревенский мальчишка, он многое узнавал от бабушки. Мир раздвигался, становился шире, он вышел за околицу деревни, в тайгу, впервые услышал Зорькину песню. Бабушка рассказала ему об этой птичке, по голосу которой начинается жизнь леса. И эта песня, «песня пробуждающегося дня, вливалась в моё сердце и звучала, звучала, звучала». И сколько таких «песен» откроется любознательному деревенскому мальчишке, пытливо познающему окружающий его мир. От бабушки он узнал, что «деревья растут для всех». Человек, посадивший дерево, не должен называть его своим. Деревья растут «и для птичек, и для людей, и для солнышка, и для печки».

Так вместе с детскими мыслями и заботами закладывались первые моральные и нравственные основы человеческого бытия.

Бабушкины внушения не прошли даром. Мальчишка совершает первый мужественный поступок, спасая из полыньи замерзающих гусей; рисковать жизнью ради их спасения может только очень добрый человек. От бабушки узнал он о целебной силе различных трав, ведь все деревенские ходили «к ней лечиться от живота, от простуды и ещё от чего-то». К бабушке приходили попросить взаймы, она никогда не отказывала; к бабушке приходили за советом, и она, добрая и умная, находила лучший выход из трудного положения; от бабушки он узнал много сказок, легенд, пословиц, поговорок.

Сколько горя на земле, сколько страданий, несчастий, бед, и всё это видит, чувствует бабушка Катерина Петровна. Она тяжело вздыхает, сочувствуя слепнущему Васе-поляку. Помогала ему, когда он окончательно ослеп и лишился скромного места сторожа на завозне. А сколько дел у бабушки! «Родню надо обойти. Указать всем. Генерал!..» Без нее в селе, как без командира на войне, – разброд и отсутствие дисциплины. Но и бабушка без народа «обходиться не может». Вот сущность её характера! Везде и всюду она оказывается нужна: поможет вытащить внука из трясины, привезёт из города пряник («Конь с розовой гривой»), сошьёт из «свово фартука» сумку с ручками и с кармашком для чернильницы, как городскому, всегда пожалеет, одобрит, даст мудрые советы, и не случайно в те мгновения жизни, когда он делает свои самостоятельные шаги и что-то получается не так, он вспоминает бабушку – и тогда, когда страшно, и тогда, когда одиноко, и тогда, когда больно и обидно.

«Жизнь состоит из сплошных открытий» – эти слова бывалого человека могут служить эпиграфом, настолько точно они передают смысл всех эпизодов повести.

Перед нами постепенно вырисовывается сложный характер деревенского мальчишки. Жизнь потчевала его не только хлебом, была полна добра и света, радостью новых открытий, неожиданными и неизведанными чувствами. Зло, несправедливость тоже встречались на его пути. И своим детским сердчишком он уже понимал, где правда и справедливость, а где грубость и насилие.

Много раз Виктор Астафьев вспоминает войну, которая принесла горе и страдание в каждую семью. И пытается понять, почему же русский человек, вынесший на своих плечах непомерные тяжести, не озлобился, духовно не поистратился, не растоптал в душе своей стремление к добру и справедливости. Почему живут в душе русского человека неистребимая совестливость, простота и какое-то непостижимое спокойствие даже тогда, когда на него наваливается беда, способная растоптать всё лучшее в человеке.

Бабушке и всей её семье пришлось пережить страшный голод, придавивший всё село. «Замолкли песни, заглохли свадьбы и гулянки, притихли собаки, не стало голубей… Сразу захмурели и словно бы состарились дома, углы у них были, как челюсти у голодных людей, сухи и костлявы». Всё, что было, променяли на хлеб, даже бабушкину «смертную одежку», бережно хранимую ею для последнего часа своего. Оставалась только машинка «Зингер», на которой Катерина Петровна обшивала чуть ли не полсела. И до тех пор, пока машинка оставалась в доме, у всех в деревне теплилась надежда, что как-нибудь смогут выкрутиться из тяжёлого положения.

Но «чёрный день» наступил. Золотые серёжки – последнее, что осталось от матери Витьки, – отвезли в торгсин, лишь бы выходить парнишку, спасти его от голодной смерти. Потом дед пошёл пилить дрова в сельсовет, и на заработанные им деньги бабушка купила в городе каравай хлеба, оказавшийся с мякинной начинкой. Горе великое пережили дед и бабушка, и не столько оттого, что оказались обманутыми, а скорее оттого, что есть на свете обманщики, способные наживаться на горе и нужде людской. Лучше бы не дожить до этих дней, чем видеть такое злодейство и жульничество. Но даже и не эта черта бабушкиного характера привлекает здесь внимание. По дороге она подобрала щенка, которого выбросили околевать, ведь голод был по всей округе. А бабушка подобрала. Самим есть нечего, а накормила его. Только что горько плакала, проклиная обманщиков, а через некоторое время с какой-то детской беспомощностью улыбнулась, глядя на щенка, захлопотала, постепенно входя в привычный ритм домашней работы. А маленький полуголодный Витька узнал от бабушки ещё одну святую заповедь русского человека: «Добро человеческое никогда не пропадёт. И человека, и животину жалеть надо».

Горькое, печальное в этой истории сменяется юмором, весёлым смехом, который вызывает у читателя рассказ о Шарике, «лукавой, глупой и преданной собаке».

«Осенние грусти и радости» – это рассказ о заготовке капусты на долгую сибирскую зиму. Труд великий, но радость и веселье сопровождают его. Катерину Петровну в деревне любят за доброту, справедливость, за то, что поделится последней хлебной коркой, за ясный, светлый ум – дурного уж никогда не присоветует, за трудолюбие и мастеровитость в каждом деле, за большое, щедрое сердце, которое обо всех болело и болит. И после каждого трудового дня Катерина Петровна охает, вздыхает, думает о близких и дальних родных, беспокоится о чём-то, переживает. Умаялась старая, да так, что не знает, куда и руки положить. И ещё одну святую заповедь нашего народа узнает маленький Витька в тот тяжёлый трудовой день: «В любом деле не слово, а руки всему голова. Рук жалеть не надо. Руки, они всему скус и вид делают. Болят ночами рученьки мои, потому как не жалела я их никогда…»

С грустью вглядывается Виктор Астафьев в деревенскую «смешную фотографию», смешную, может быть, потому, что уж больно бедновато одеты ребятишки и девчонки, хотя и собирали для них со всей деревни, старались не ударить лицом в грязь перед приезжим фотографом. Эта фотография оживила в памяти и образ первого учителя. Не удалось вспомнить ни имени, ни фамилии, но навсегда запомнилось его доброе, приветливое лицо, его мужество, с которым он бросился на змею, ограждая от опасности ребятишек, когда вышел с ними на лесную прогулку. Таким его запомнил Виктор Астафьев: всегда готовым «броситься вперёд и оборонить своих учеников, помочь им в беде, облегчить и улучшить людскую жизнь». Вспомнилось и другое: бережное и трогательное отношение всего деревенского люда к этой замечательной супружеской паре учителей.

Учитель так и не узнал, кто привёз ему воз дров, хотя вся деревня знала об этом. А бабы принесут то кринку молока, то сметанки, то творогу, да вроде бы у них и «забудут». «Ребёночка доглядят, полечат, если надо, учительницу необидно отругают за неумелость в обиходе с ребёнком. Когда на сносях была учительница, не позволяли бабы ей воду таскать с Енисея».

Глядя на эту «смешную фотографию», Виктор Астафьев представил себе свою деревенскую жизнь, деревенский люд, который его окружал и помогал расти таким же добрым, честным, бескорыстным, трудолюбивым, мужественным и бесстрашным. Даже дядя Левонтий, беспробудный пьяница, предстаёт совсем в другом свете. Он бросил пить и дебоширить после разговора с учителем, который с ним «по-людски» поговорил. Молодой учитель нашёл ключ к сердцу этого человека: давненько на него махнули рукой, и никто с ним обычно не разговаривал «по-людски». Вот причина душевных перемен в дяде Левонтии.

Добрым, сильным, душевным, крепким предстаёт деревенский человек в повести Виктора Астафьева «Последний поклон». Чужая беда становится близкой, обострённое отношение к чужому горю – пожалуй, самая характерная черта Виктора Астафьева. Кеша («Где-то гремит война») точно выражает сущность главного героя: «Всегда ты за всех мучаешься. Оттого жить тебе тяжельше всех нас». Эта черта перешла к нему от бабушки, Катерины Петровны. Вмешиваться в чужие дела, помогать устраивать их, переживать вместе с людьми горе и радости – основная черта бабушкиного характера. И ей было «тяжельше» других, и Виктор Астафьев близко к сердцу принимал чужую беду. Если в первых новеллах главным героем была бабушка, в своих действиях и поступках, со своими мыслями, переживаниями, чувствами, а Витька только рядом с ней, словно воспринимая от неё уроки жизни, то в повести «Где-то гремит война» он чуть ли не впервые выходит на первый план и становится «самостоятельным» героем произведения, словно бы отвечает на вопрос читателей: чему ж, посмотрим, научила тебя бабушка, кого воспитала в тебе, что передала. Раньше если и случалась беда, то он твёрдо знал, что бабушка выручит, она такая, не оставит в беде. А на этот раз ему пришлось всё делать самому, да ещё в такое время, когда во всех уголках нашей страны гремит война. Всюду и везде трудности большие, горе великое испытывал народ. Большое горе вошло и в дом тётки Августы, и она «слёзно молила» Виктора навестить её. И вот он пошёл в родную деревню.

И сразу попал в беду – сбился с дороги. Кругом снег, сурово и беспощадно завывает ветер, да и голод постоянно напоминает о себе, – словом, есть от чего прийти в отчаяние, подумать о смерти. А ведь так не хочется умирать в неполных семнадцать лет, когда переполняют желания отплатить людям добром за то добро, которое они сделали ему, «отрывая от себя последний кусок». Борьба исчерпала его: казалось бы, всё – силы оставили его, сейчас он прислонится к обрыву, заметёт его снежком, и он останется здесь, так и не сделав никакой пользы людям, которые растили его. Еле слышный лай собак пробудил в нём надежды, но ненадолго, слишком отупел, устал бороться со стихией. Но вспомнил про хлеб, вспомнил мастера, который догадливо исхлопотал ему две пайки хлеба. И силы стали прибывать от хлеба, пахнущего пашней, родной землёй, жестяной формой, смазанной автолом. И снова на его пути оказался добрый человек, впустивший его на ночлег и обогревший его теплом, ласковым словом. Откуда берутся вот такие люди, как Дарья Митрофановна, «конюшиха из Собакинской», которые обязательно пустят на ночлег, обогреют, ототрут, спасут и последнее отдадут?! И вот эту Дарью Митрофановну, спасшую ему жизнь, избушку, где он отогрелся, Виктор уже никогда не забудет: «Позднее, гораздо позднее, через много-много лет попробую я разобраться и уточнить, откуда у человека берётся доподлинная, несочинённая любовь к ближнему своему, и сделаю открытие: прежде всего из таких вот избушек, изредка встречающихся на нашей жизни». И ещё одно открытие сделает на этот раз Виктор: так сильно соскучился по родному селу, что даже сердце защемило у него от «такого одинокого, такого сиротливого и чистого, такого родного и близкого села. Как трудно жить вдали от него. Когда показались дома, он заторопился, хотелось поскорее увидеть то, что дорого с детства. Но мало что изменилось здесь… Село стояло на месте: дома, улицы, а значит, и весь мир жили своей неходкой жизнью, веками сложенным чередом. С этой встречи с родным селом-деревушкой останется в душе моей вера в незыблемость мира до тех пор, пока есть в нём моя странная, земная деревушка. Они так и будут вечно жить сообща – деревушка в мире и мир в деревушке».

«Деревушка в мире и мир в деревушке» – с этого мгновения вся его жизнь, все его мысли, действия, поступки, свершения окрашиваются этим неугасимым высоким патриотическим чувством любви к своей Родине. Любовь к своей деревушке питает и любовь к своей стране, формирует и воспитывает патриотическое сознание человека, подобно тому как незаметные родники – великие реки. Любовь человеческая перерастает в любовь всенародную.

«Здесь было всё: и игры, и драки. Здесь меня приучили к труду, заставляли сгребать снег, выпроваживать весенние ручьи за ворота. Здесь я пилил дрова, убирал навоз, ладил трактор из кирпичей, садил первое в жизни деревце». Здесь была тайга, дедушкина заимка. Здесь, наконец, была русская печка, куда забирался он и от бабушкиного гнева, и с различными мальчишескими бедами, огорчениями, секретами. Здесь испытывал голод, нужду. Здесь узнал первые радости, тревоги, счастье, здесь же получил первые уроки нравственного воспитания. Словом, здесь он сформировался как человек, как личность. И то, что он пришёл сюда, к тётке Августе, чтобы разделить с нею горе, обрушившееся на неё – похоронная с фронта пришла, – свидетельствует, что уроки, преподанные бабушкой и дедушкой, близкими и родными, всем деревенским людом, не прошли даром: «Когда снаряжали меня в путь-дорогу, все, по-моему, догадывались, зачем покликала меня тётка, и своей заботой хотели облегчить мою дорогу. А я шёл в ночь, в стужу, в метель, чтоб облегчить горе Августы. И не знал, как это сделать, но всё равно шёл». Таков уж характер русского человека – горе и радость делить пополам со своими близкими, родными, со всем своим народом.

Горе тётки Августы ни с чем не сравнить: похоронная с фронта, а тут голодные, страдающие от многих недостатков и лишений родные дети. Видеть, как они тают на глазах, слышать их требовательные голоса, просящие хлеба, – что может быть страшнее и трагичнее, особенно для матери. А тут дикие козы напали на сено, а без сена коровёнка не перезимует. Без коровы тётке Августе с детьми не выжить. И когда до Виктора дошёл смысл этого нового горя, он в испуге перестал даже есть, холод прошёлся по его спине. Ему хочется заорать на тётку Августу, но он сдерживает себя и своим спокойствием показывает, что нет безвыходных положений. «Хорошо, что ты пришёл… Надумала я удавиться. И верёвку припасла…» Самоубийством надумала она спасти своих детей, ведь их бы забрали в детдом, стали бы кормить и одевать. А вот пришёл Виктор, поплакала, пожалобилась, сердце и отошло. Вернулась к жизни со всеми её тяготами и новыми заботами: «Одну беду над моей тёткой пронесло. Она потянет дальше тяжёлый свой воз, одолевать будет метр за метром тяжкую, многими русскими бабами утоптанную тропу».

И Виктор помог ей в этой беде, выдержав первый экзамен на зрелость. Так рос, мужал, закалялся и формировался как личность Виктор Астафьев – писатель, автор многих рассказов и повестей.

До сих пор казалось, что автор этой книги хорошо знал Виктора Астафьева и как писателя, и как человека, и некоторые основания были к тому: редактировал книгу его рассказов, разговаривал, спорил, слушал его на официальных и дружеских встречах: весь он, беспокойный, ершистый, прямой, беспредельно честный и открытый, был как на ладони. Но созданный им образ простой русской женщины, мужественной в беде и горе, умной, чуткой, бескорыстной, трудолюбивой, открыл какие-то новые стороны и его характера…

Думаю, что надежда Виктора Астафьева оправдается: в образе его бабушки Катерины Петровны и дедушки многие читатели отыщут черты своих бабушек и дедушек, черты своих матерей и отцов, и будет их «жизнь беспредельна и вечна, как вечна сама человеческая доброта».

В какой-то книге Виктор Астафьев вычитал, будто жизнь пахнет розами. В такую жизнь и он сам, и герои его произведений не верят, такую жизнь они просто-напросто не знают. «Мы живём в тяжёлое время, на трудной земле. Наша жизнь вся пропахла железом и хлебом, тяжким трудовым хлебом, который надо добывать с боя» – вот пафос творчества Виктора Астафьева, таков его положительный герой, такова его жизненная позиция.

В 1976 году в журнале «Наш современник» (№ 4—6; отд. изд. – 1980) была опубликована повесть Виктора Астафьева «Царь-рыба», вокруг которой сразу развернулись оживлённые споры…

И в этом произведении Виктор Астафьев остаётся верным себе, своему творческому кредо: ставить героя в тяжкое положение, когда, казалось бы, нет выхода, когда медленно приближается опасность, наступает критическое положение, и всё-таки герой не окажется сломленным. Если он проявит все свои нравственные силы, если он никогда не был белоручкой, если не считает себя этаким сверхчеловеком, если он не жалеет себя и не бережёт себя для каких-то выдающихся дел, а просто работает не покладая рук.

Повествование ведёт сам автор, рассказывая о своём отце, о своих братьях и сёстрах, о своих близких и родных, знакомых, случайно оказавшихся на его житейском пути, но чем-то глубинным и характерным привлёкших его писательское внимание. Жизнь-то у обыкновенного человека состоит из повседневных забот, будничных дел, но чуть ли не в каждой человеческой судьбе наступает какой-то кризисный момент, когда характер человека должен проявиться во всей его глубине и неповторимости. Вот такие кризисные ситуации и привлекают внимание писателя.

Колька, брат повествователя, работал на машине, жил тихо, спокойно, но много дней точила его мечта махнуть в тундру поохотиться зимой, стать промысловиком, авось пофартит. Забурлила в нём отцовская неугомонная кровь, в городе стало скучно, работал без души. Подобрались втроём в артель промысловиков, заключили договор и отправились на всю зиму в одинокую избушку в надежде на хороший фарт. Всё складывалось хорошо, настроение у Кольки и его молодого напарника Архипа было поначалу боевое и даже шаловливое, думалось, что такое будет и всю зиму. И старшой у них был человек бывалый: и войну, и тюрьму прошёл. За много лет работы на Севере привык к опасностям, напряжённым ситуациям: беспокойная душа его требовала движения, просторов, фарта, удачи. Прежде всего ему хотелось уберечь молодых своих напарников от разочарования, которое он первым почувствовал, когда понял, что фарта не будет: мор лемминга в тундре влечёт за собой миграцию песца. А это значит, что вскоре откочует песец в поисках еды в другие места и они останутся ни с чем. «Не будет охоты», – твёрдо упреждает напарников старшой, не будет фарта, ждёт их большая неудача в жизни. И вот это им предстоит перенести. Конечно, можно сделать нарту, погрузить продукты, запрячься в лямки и, пока неглубокий снег, уйти в город. Но пускаться в такой путь чрезвычайно опасно: они-то знали, что такое пройти по тундре много-много немереных километров, без палатки и без упряжных собак. А они даже не могли прикинуть, сколько дней им предстоит идти, чтобы выйти к ближайшему населённому пункту. Тяжёлое положение, ничего не скажешь… И сразу возникает раздражение, отчуждение, некоторая растерянность. Но пока только старшой по-настоящему отчётливо представлял масштабы опасности: прозимовать-то они были готовы, у них есть всё для этого: снаряжение, продукты, дрова, но как зимовать без работы, как поведут они себя в одной маленькой избушке? Сколько слышали они рассказов о том, что зимовщики не выдерживали нервной нагрузки и погибали из-за несовместимости характеров, из-за психологической перегрузки. И старшой прямо им говорит об этом, о том, что они могут перестреляться, потому что если они останутся, то может напасть на них «маята», когда всё становится безразличным, наступает равнодушие, тупость овладевает всем существом, человек перестаёт бороться за жизнь и чаще всего погибает. Колька и Архип сразу переменились, от шаловливости не осталось и следа. Сначала они крепко обиделись на старшого: «Насулил, губы мазнул отравой фарта, подзадорил, растревожил – и что?! Чувство неприязни, желание свалить на кого-то свою пока ещё не беду, всего лишь неудачу забрезжило и во взглядах, и в разговорах молодых охотников. Разъедающая ржавчина отчуждения коснулась парней, начала свою медленную, разрушительную работу… Они готовились к работе, ими двигало приподнятое чувство ожидаемой удачи, охотничьего чуда, но в зимней, одноликой и немой тундре даже удачный промысел не излечивает от покинутости и тоски…» Потом крепко задумались. Что же делать? Промысловики остались. И Виктор Астафьев со всеми подробностями описывает эту драматическую ситуацию, когда три человека, разные по всем своим устремлениям и планам, по всем своим индивидуальным человеческим особенностям, должны были долгие зимние дни и ночи проводить вместе. Сам старшой определил, что им надо «жить союзно», что бы ни произошло, будет или не будет удача. «И помните всякий час, всякую минуту – в тундре заблудиться страшнее, чем в нехоженой тайге». «И потекли часы, складывающиеся в длинные сутки, сутки в более долгие недели. Песец не шёл… Время двигалось еле-еле…» И вот тут-то и произошло то, чего больше всего опасался старшой: не выдержали нервы и передрались между собой старшой и Архип, оба сильные и напористые. Оно и понятно: «Нарушилась душевная связь людей, их не объединяло главное в жизни – работа. Они надоели, обрыдли друг другу, и недовольство, злость копились помимо их воли…» Пришла та самая болезнь, которой больше всего боялся старшой, – ребята стали маяться от безделья, а это жуткая болезнь. Старшой старался занять их, но работы не хватало. И когда приземлился самолёт, прилетевший забрать незадачливых промысловиков, на снегу сидели два здоровенных мужика и плакали, а третий лежал больной. Никаких назиданий не произнёс писатель, однако было ясно: промысловики выдержали экзамен, они не были избалованными, были нормальными парнями.

«Сон о Белых горах» имеет принципиальное значение для выявления творческого замысла «Царь-рыбы». Кто хоть раз взял в руки ружьё, тот обязательно как-нибудь захочет «испытать отраву и сладость промыслового фарта, отметая мудрый совет: человек жив бывает хлебом, а не промыслом». Так Аким, друг Кольки, однажды захотел испытать счастье промыслового охотника и отправился в туруханскую тайгу. Если бы всё было в порядке, то Виктор Астафьев, возможно, и не заинтересовался бы этим обычным жизненным эпизодом. Но всё было необычным. Как только Аким подошёл к избушке, он сразу почувствовал, что там уже кто-то есть. Так оно и оказалось: в избушке находилась умирающая девушка, её совсем недавно поманил один прохвост, возомнивший себя сверхчеловеком и выработавший свои правила жизни, которые коренным образом отличались от привычных в России принципов. Ему всё дозволено, он может быть спесивым, высокомерным, горделивым, потому что он всё умеет лучше других. По крайней мере, так казалось молодому Гоге Герцеву, геологу, самостоятельно бродившему по тайге и делавшему самостоятельные исследования. Он всё мечтал найти золото и разбогатеть, а разве экспедиции этим занимаются… Нет, конечно. «В его молодые годы он знал и умел до удивления много… И во всём старался обходиться своими силами…» А почему? И вот он, этот сверхчеловек, погиб в тайге, оставив беспомощную Эльвиру, доверившуюся ему и обманутую им. Всю жизнь Гога стремился построить так, чтобы служить только самому себе, извлечь из своих знаний и умений как можно больше выгоды для самого себя. Аким тоже всё умеет, но он всё своё умение и ловкость использует для того, чтобы спасти другого человека, оказавшегося в беде по вине этого самого Гоги. Победителем в этом житейском соревновании оказывается Аким. Его сноровка, ловкость, высокое нравственное устремление помогли ему не только выжить, но и многому научить другого человека, до этого несколько снисходительно относившегося к такого рода простым людям. Аким покорил девушку своим бескорыстием, своей самоотверженностью, высокими человеческими качествами, когда он отказывался от многого ради другого человека. Гога только брал от жизни и от людей, ничего не давая им – ни своего тепла, ни душевной гармонии, ничего… Даже свою ловкость и сноровку он использует только для самого себя. Но этого ему однажды не хватило, и он погиб, бессмысленно, как и должно было случиться, рано или поздно. «Чего же не жил ты один-то? Чего толкался локтями, людей ушибал? Быть человеком отдельно от людей захотел! Вариться в общем котле, в клокочущей каше – и не свариться?! Шибко ловок! Нет, тут как ни вертись, всё равно разопреешь, истолчёшься, смелешься. Хочешь жить нарозь, изобрети себе корабль, улети в небо, на другую землю, живи там один себе, не курочь девок…» – так размышляет Аким, наткнувшись на труп этого «сверхчеловека».

Беспощаден Виктор Астафьев к такого рода «сверхчеловекам», которые чаще всего презирают, откровенно и нагло, всё, что их окружает: людей, землю, небо. И приговор этот от имени Природы и Человека произносит невзрачный, кривоногий, небольшой человечек, душевные силы которого неисчерпаемы.

Великолепно Астафьев раскрыл деликатность этого простого человека, его природный ум, глубину нравственных переживаний. Тонко, правдиво художник показал и перемены, которые неизбежно начали происходить в душе Эльвиры, городской девушки, оказавшейся впервые в сложнейшем положении. Сначала ей казалось, что такой невзрачный человечишка, как Аким, должен быть счастлив потому, что она оказалась рядом с ним. Она человек высшей породы, и всё грязное, будничное, тяжёлое должны делать для неё такие, как он. Но потом в ней происходят заметные сдвиги, она стала значительно лучше, человечнее, а потому и женственнее. Сначала она и не хотела укрощать себя, а потом научилась пересиливать себя, ко многому привыкла, многое в себе переборола.

«Сон о Белых горах», «Капля», «У Золотой карги», «Рыбак Грохотало», «Царь-рыба», «Уха на Боганиде», «Поминки», «Летит чёрное перо» и «Туруханская лилия» – все эти повести и рассказы связаны не только позицией и характером самого рассказчика, но и общими героями и общим местом действия, общей проблематикой: как часто мы ещё беспечно расхищаем наши огромные природные богатства, а ведь наши отношения с природой должны быть построены на более человечной основе. Автор показывает различные случаи, когда нарушение гармоничных отношений с природой приводит к трагическим результатам. Беспощадно клеймит Виктор Астафьев хищников, которые наживаются на природе, на её беззащитности.

В последнее время отношение к Астафьеву противоречивое даже в патриотическом стане. Это явление временное, действительно он противоречив в своих поисках Истины, но автор этой книги встречался с ним в самые его лучшие годы, 60-е, когда работали над книгой «Синие сумерки» (1968), переписывались – 12 писем его опубликовано в книге В. Петелина «Счастье быть сами собой» (М., 1999).

Последнее из них написано Виктором Астафьевым 3 марта 1972 года, когда по решению высшей власти автор этой книги был уволен из редакции журнала «Молодая гвардия»:

«Дорогой Витя! Виктор Васильевич, свет!

Был я недавно в Москве и хотел выделить вечер, чтобы поехать к тебе с Валей Сорокиным или одному и попить коньяку вместе с тобой, но настигла меня весть о смерти дорогого мне, и я, больной и потрясённый, скорее полетел домой, да и приходил тут в себя.

…Ну, ни утешать, ни тем более «нацеливать» тебя я не буду и не собираюсь. Пишу просто потому, что тебе, я знаю, сейчас одиноко, на душе темно и ты думаешь: «все гады Время распорядилось Время распорядилось, акромя патретов».

Гады, конечно, да чё поделаешь-то? Гад, между прочим, вещь не такая уж худая, есть хуже его тварь – это обыватель, особенно литературный!..

Ты слышишь, как он шипит, извивается и ползёт, ползёт в глубь нашей горемычной литературы? А вместе с ним ползёт равнодушие ко всему, в том числе и друг к другу, тяга к стяжательству и благополучию, забота о «приличиях» и здоровье. Заметил, многие писатели пить перестали… Этакое благополучненькое опчество, а? Ты хотел такого? Я хотел? Никто не хотел! Время распорядилось, и ведь предупреждал, предупреждал один евреец-молодец лет шесть или восемь назад…

Как твой домашний корабль? Не накренился оттого, что пошатнулись твои дела? Не дай бог! Ты знай работай себе…» Нет, не накренился, писал ему В. Петелин в ответ. И работает.

Виктор Астафьев был человеком безупречной честности, и в переписке с Эйдельманом, и в последнем романе о войне, а то, что он принимал Ельцина в своей деревне, – это в характере русского человека, он давно мечтал о своём полном собрании сочинений, без купюр, без цензуры, без правительственной руки, а покровительство Ельцина открывало ему такую возможность. 15 томов В.П. Астафьева вышли в свет.


Астафьев В.П. Синие сумерки. М.: Советский писатель, 1968.

Астафьев В.П. Последний поклон. М., 1975.

Астафьев В.П. Собр. соч.: В 15 т. Иркутск, 2005.

Пётр Лукич Проскурин
(22 января 1928 – 26 октября 2001)

Родился в крестьянской семье в поселке Косицы Брянской области, учился в сельской школе, рано начал писать стихи. В книге «Порог любви» писатель вспоминает, как бабушка Анастасия Афанасьевна, «в просторечье бабка Настюха, любила в долгие, зимние вечера рассказывать про домовых, ведьм и прочую нечистую силу. Это кроме сказок о несчастных сиротах, о добрых королевичах, о божьих странниках» (Проскурин П. Полуденные сны. М., 1985. С. 265). Во время немецкой оккупации случайно нашёл мешок с книгами, просушил, читал все подряд, познавая литературный мир во всём своеобразии. До армии работал в колхозе, а с 1953 года, отслужив, остался на Дальнем Востоке. Был разнорабочим, работал на лесоповале и на лесосплаве, писал стихи и прозу. В Хабаровске ходил в литературное объединение, читал свои рассказы. Там сразу заметили, что в Петре Проскурине таится большой литературный дар, порекомендовали ему взяться за крупные произведения. Так появились первые романы «Глубокие раны» (1960), «Корни обнажаются в бурю» (1962). Проскурин стал бывать в Москве, новый роман «Горькие травы» он предложил и в «Новый мир», и в «Знамя», но роман по разным причинам был отвергнут. В издательстве «Советский писатель» П. Проскурин познакомился с Анатолием Ивановым, заместителем главного редактора журнала «Сибирские огни», договорились, что Проскурин пришлёт роман в Новосибирск, где вскоре, в 1964 году, он и был опубликован. О романах Петра Проскурина заговорили критики, высказывали и положительные, и спорные, и критические суждения.

К удачным произведениям о войне можно отнести роман Петра Проскурина «Исход» (1967). Автор высказал суровую правду о людях, вовлечённых ходом военных событий в жесточайшую борьбу, о мужчинах в их ратном труде, по воле случая или неумолимой необходимости оказавшихся в немецком тылу и начавших борьбу против фашизма в необычных условиях партизанских отрядов.

Постепенно собирался партизанский отряд. И те, кто приходил, должны были перед всеми, как на духу, на исповеди, рассказать о себе всё. У каждого свои горести, печали, свои дороги и пути. Но всё личное, затаённое, мелкое отступало перед общей бедой: страна в опасности, и, чтобы её спасти от немецких захватчиков, нужны отважное мужское сердце, рыцарская преданность в исполнении долга, бескорыстное мужество, воля к победе… В романе герои предстают перед нами сильными, мужественными, смелыми, умными, решительными, готовыми исполнить долг перед отечеством. Они вызывают гордость в наших сердцах, покоряют своим духовным здоровьем и нравственной силой. Но всё это не сразу раскрывает автор. Человек у него в романе сложен, многогранен, противоречив. Проскурин стремится высказать правду о душе человека, уловить то тайное, скрытое, что происходит в недрах человеческого сердца.

У Проскурина почти нет боёв, стычек, диверсий. Весь интерес Проскурина сосредоточен на психологической и философской сторонах войны. Писатель стремится предельно раскрыть душу человека, показать движения, возникающие во взаимоотношениях между людьми. Те, кто писал книги о войне по своим личным переживаниям, больше внимания уделяли батальным сценам, прямым стычкам с фашистами, больше показывали героику войны. Здесь же, у Проскурина, создан мир, который чаще всего оставался неизвестным, – мир душевных страстей, глубоких нравственных раздумий и жестоких ошибок, мир человеческой души.

В результате стечения ряда обстоятельств командиром партизанского отряда стал Трофимов. От его воли, ума, смётки зависит выполнение заданий с Большой земли, жизнь людей. Это он посылает в бой партизан, зная, что для кого-то из них бой означает верную гибель. Трудно, ох как трудно Трофимову. Особенно на первых порах. Людей не скоро узнаешь. Каждый со своими привычками, представлениями о жизни, о долге. Но идёт выявление истинных ценностей человеческого духа, всё наносное отступает, остаётся сердцевина, время не терпит половинчатости, борьба диктует условия: или – или. Да, Трофимов – обыкновенный человек, и в то же время в нём ощутимо проступает то главное, что навсегда связывается в нашем представлении с образом вожака, бойца и патриота своей земли, – общая значимость победы.

Мир войны жесток и страшен. Каждое мгновение человек подвергается смертельному риску. Внешне Трофимов всегда спокоен, сдержан, расчётлив. Ничто не выдаёт бури раздирающих его эмоций, а он страдает от бремени власти, которая почти непосильна для его характера. Он понимает, что на войне люди всегда погибают, но душа его не может никак с этим примириться, не может к этому привыкнуть, как настоящий врач никогда не привыкает к страданиям своих пациентов и постоянно переживает потери и утраты.

И ещё одно чувство движет ими – любовь. И здесь, на войне, любовь торжествует над всем – над ужасами, страхами, смертью. Любовь всемогуща, она не терпит условностей, преград, которые воздвигает на её пути время. Она торжествует и когда идёт неумолимая война. Но мы видим, как сдерживают свои чувства люди, ставя превыше всего чувство долга: Шура боится быть счастливой, Вере стыдно быть любимой. Не могут они быть счастливыми, когда война сеет кругом ужас и смерть. И война действительно беспощадна к влюблённым: Скворцов и Рогов, их любимые, погибают.

У П. Проскурина человек всегда личность с резко выраженной индивидуальностью, волевой, остро чувствующий жизнь. Каждый человек – это огромный мир, наполненный неповторимыми качествами. Но здесь, на войне, человеческое «я» мало и незначительно с точки зрения происходящего: «Война есть война, здесь не место личным эмоциям. Война – это беспощадное подавление и своего «я», и тысяч, миллионов других «я», война – это вынужденная железная необходимость делать то, чего не хочется, и что в основном противоестественно человеку и его природе». Эти слова принадлежат комиссару отряда Глушеву.

Большое внимание Пётр Проскурин оказывает врагам-фашистам.

Образ Зольдинга – в какой-то мере художественное открытие Проскурина. Это твёрдый, бесстрашный воин. Он слепо подчиняется приказам командования: сжигает деревню, уничтожает людей, хотя втайне осуждает свои действия. Присутствуя при расстреле мирных жителей, он, привыкший к чёткости и ясности, не понимает смысла этой абсурдной акции: ведь люди могли бы работать, приносить пользу рейху. Он проявляет милость, отпуская Павлу на все четыре стороны, не зная, что именно она будет охотиться за ним с топором в руках. Многое не знал полковник Зольдинг, не мог совместить многое, происходящее на Русской земле, с тем, что ему казалось разумным и закономерным. Он не мог поверить, что всего одна женщина может вселить страх в гарнизонные войска Ржанска. Даже тогда, когда Павла побывала у него на квартире, он отказывается в это поверить: настолько всё это несовместимо с его жизненными представлениями. Он не любил неожиданностей. Всё в его мире определено жёсткими рамками инструкций. А в русском городе всё идёт не так. Сначала, например, он доволен, что возобновились службы в русских церквах. Пока это была его единственная удача в большой политике. Но когда он побывал на церковной службе, чужим и непонятным пахнуло на него. Всё было не так: «Он перевёл глаза на настенные росписи и сразу уловил непривычное взгляду непокорство тел, что-то более одержимое и фантастическое, чем он привык видеть в костёлах». Ему не понять непокорство русского человека. Когда Зольдингу удалось разгромить отряд Трофимова, он ощутил, как ранее чужой и враждебный город становится для него привычным и своим. Он навёл здесь относительный порядок. Однако ни логика, ни хладнокровие, ни здравый смысл не помогли Зольдингу, когда он сталкивался с русскими, всё опрокидывалось в его стройной жизненной философии, всё пришлось пересматривать, передумывать, заново осмысливать: «Он верил в силу и превосходство Германии и только теперь начинал понимать, как слепа и ненадёжна была эта вера, и он ненавидел теперь русских за то, что они опрокинули его, Зольдинга, веру и заставили его страдать. Он глубоко продумал план разгрома партизанских соединений Трофимова, учёл все случайности».

Зольдинг два года пытался уничтожить Трофимова, ибо в нём для Зольдинга начинает олицетворяться Россия, непокорный дух чужого народа, собственные неудачи, неудачи Германии. Трофимов вырастает для Зольдинга в роковое «нечто», в «противника номер один». Но Зольдинг не желает, да и не в силах понять, что борется не с одним человеком, а вступает в непосильную борьбу с духом народа, который создал самого Трофимова как героя, необходимого родине в тяжкий час. Он не может понять, что, не будь Трофимова, был бы другой, третий, десятый – так до бесконечности, – и в этом непонимании уже таится зародыш гибели Зольдинга. Здесь борьба не только личностей, но и философий, взаимно исключающих друг друга социальных миров. Вот это и привело в итоге Зольдинга к бесславному концу. Победа в поединке с Зольдингом на стороне Трофимова, несущего в себе нравственную мощь русского народа.

Затем Пётр Проскурин опубликовал романы «Камень сердолик» (1968), «Черта» (1972) и приступил к главным своим произведениям – «Судьба» (1973) и «Имя твоё» (1978). Эти романы, опубликованные, сразу поставили Петра Проскурина в первые ряды современной русской литературы.

Здесь он вернулся к тому времени, когда в характерах персонажей многое формировалось, многие черты и привычки уходили, а многое нарождалось. Захар Дерюгин, Тихон Брюханов, секретарь обкома Петров – эти образы несомненные творческие удачи писателя. Покоряют и женские образы – Ефросиньи, жены Захара Дерюгина, и матери его – бабки Авдотьи. Множество психологически точных и правдивых эпизодов связано с ними. Всё в них просто, естественно и глубоко. Превосходны и образы детей Захара Дерюгина – Ивана, Алёнки и Егора. Главы, в которых описывается жизнь в Густищах после освобождения от немецкой оккупации, особенно убедительны своей достоверностью, глубоким осмыслением народной жизни, пониманием народного характера. П. Проскурин смело идёт на описание сложных состояний человеческой души, когда невозможно сразу однозначно определить суть происходящей душевной борьбы. Люди, порой сами того не желая, создают настолько запутанные жизненные ситуации, что много требуется, чтобы вернуть жизнь в её нормальные берега.

Захар Дерюгин мог бы жить как все. Мог бы растить детей, председательствовать в колхозе. Так и было поначалу. Но в жизни Дерюгина произошло нечто необычное, и художник внимательно стал вглядываться в его характер, обращать внимание на детали и подробности этой необычной жизни. Он находит в своём герое всё новые черты и черточки, которые считает важными и интересными. Захар Дерюгин – человек действия, решительный и страстный. Ни в чём он не признаёт половинчатости, осторожности, жить в полную силу – вот его девиз. Участник Гражданской войны, конармеец, коммунист, молодой Дерюгин во время коллективизации становится председателем колхоза, успешно справляется со сложными делами, хватает ему и напористости, и неуёмности, и настойчивости в достижении цели. Но настигает его любовь к красавице Мане, и вся жизнь превращается в муку. Лишь бы в колхозе всё было в порядке, а в личной жизни он сам разберётся. Но так казалось ему на первых порах. Разворачиваются события, а Захар всё глубже запутывается в сетях, уготованных ему жизнью. Переселиться бы к Мане, а как же четверо детей… Чем выше поднимается человек, тем строже оцениваются его действия. И Захар всё острее чувствует сковывающую власть общества. Возможно ли в таком случае сохранить своё собственное «я»? Возможно, отвечает писатель, хотя это сопряжено с серьёзными испытаниями для человеческого характера. Захару Дерюгину кажется, что его личная жизнь начисто отделена от общественной и никому нет дела до того, что творится в его душе и в его семье. Захар дорожит своей свободой, никогда не идёт на компромисс с совестью. Не побоялся он возразить районному уполномоченному, не побоялся защитить от несправедливого раскулачивания умного и работящего Акима Поливанова. Такие крепкие, хозяйственные крестьяне нужны и колхозу. Зачем же их-то разорять? Два сына Поливанова сражались в Красной армии. Правда, люди могут подумать, что он защитил своего соседа из-за Мани, но эту мысль он отбросил, как мелкую и ничтожную. Он же любит Маню, его любовь большая, истинная. А секретарь райкома Брюханов, его друг, думает по-другому. В романе возникает ещё одна фигура – питерский рабочий Анисимов, председатель совета и скрытый белогвардеец, ему не нравится Захар Дерюгин, прямой, открытый, сильный, бескомпромиссный. Анисимов написал письмо в райком, Брюханов не разобрался в деле, поверил, и на Захара Дерюгина открыли персональное дело.

В разговоре наедине Дерюгин и Брюханов не знали, как правильно поступить в этой драматической ситуации. Брюханов, понимал, насколько все у Захара непросто, представляет дело работникам райкома в несколько искажённом свете, хотя сам гордился своей нравственной безупречностью и считал, что имеет полное право строго относиться к любовным похождениям друга, ибо Захара стали осуждать в деревне, а это косвенно бросает тень на партию, на всех коммунистов. Захар не покаялся в райкоме, ушёл с председательского поста, зажил обычной крестьянской жизнью.

В романе много интересных и глубоких персонажей. Вальцев, Чубарёв, Фома Куделин, Анисимов, первый секретарь обкома Константин Леонтьевич Петров. После ареста Чубарёва Петров считает, что Брюханов не очень-то внимательно разглядел Чубарёва, а он допустил неосторожность, много совершенно секретных данных со строительства моторного завода стало известно в Германии, а в Германии и Испании «разгул фашизма».

Петров, размышляя о надвигающейся войне, о троцкизме и пятой колонне, заключает: «Что такое абсолютная свобода? Возьмём Великого Инквизитора Достоевского и его понимание свободы. Прав ли он, рассуждая об абсолютной свободе? Нет, не прав, потому что абсолютной свободы в человеческой природе вообще не существует. Свободу даст одно только знание, только оно поможет перешагнуть бездны в самом себе, от которых шарахались и шарахаются раньше и теперь… Любая истина изменчива и текуча во времени, даже самый гениальный человек не может вместить всего. В одном я убеждён: знание теперь открыто народу, и это, возможно, главный итог нашей революции» (Проскурин П. Судьба: Роман. М., 1973. С. 247).

Сокольцев, Пекарев, Козев, Фёдор Макашин – сложные и неповторимые характеры, сколько мужественного и безрассудного совершают они, оставаясь звеном в галерее характеров в романе. Но есть и досадные сопоставления с известными произведениями. В частности, сцена персонального дела Захара Дерюгина в райкоме партии заставляет вспомнить соответствующие главы «Поднятой целины», где рассказывается о переживаниях в райкоме партии Макара Нагульнова, обвинённого в левацких загибах.

«Судьба» – сложное, многоплановое произведение о судьбах народа в один из самых драматических периодов нашей истории, а П.Л. Проскурин – один из серьёзных писателей, которые талантливо и искренне воспевают то, что люди совершили в труде и в бою.

«У каждого человека, у каждого события есть особые рубежи в развитии и становлении; бывает так, что живёт человек в душевном и физическом равновесии, молодо и полновесно себя чувствует, но вот случается даже мелочь порой, в сосуд падает последняя капля, и весь устойчивый, длившийся очень долго порядок нарушается… есть такие переломные этапы и в народных движениях, в войнах и революциях, с той только разницей, что, переступив ещё и ещё один рубеж тягчайших испытаний и свалив с плеч очередную беду, народ молодеет в новом, необходимом для полнокровного развития порыве, и в нём хотя ещё и продолжается, до полной завершённости, начатое прежде движение, уже появляется зародыш нового, слегка начинает просвечивать очередной поворот исторической судьбы, и чем жизнеспособнее народ, тем решительнее и быстрее свершаются подобные смены» – так определяет П. Проскурин замысел романа» (Там же. С. 578—579).

Роман «Имя твоё» продолжает события романа «Судьба», коллективизация и война уходят в прошлое, новые бурные события становятся сюжетом романа, тут и новые конфликты, тут и космос, и смерть Сталина, герои становятся весомее, столкновения круче.

П. Проскурин напечатал ряд повестей, вошедших в книгу «Чёрные тучи» (1983), потом «Полуденные сны» (1985), «Порог любви. Повесть встреч и дорог» (1986). Здесь много стихотворений, которые Проскурин продолжал писать, здесь много автобиографических зарисовок, здесь глубокие размышления о Достоевском и его взглядах на природу русского национального характера. «В чём загадка, что, подчёркивая несовместимость, как бы некую роковую особенность русской души и русской культуры в сравнении с пресловутым Западом, западные философы и учёные так ничего толком и не могут объяснить? – спрашивает Проскурин. – Но разве подполье человеческой души, с такой всепроникающей силой высвеченное Достоевским, не русский материк и материал, ставший затем материком и материалом всего человечества? Ещё ведь неизвестно, чья правда выше: правда Достоевского, когда он провозглашает невинную слезу ребёнка превыше и тяжелее всего остального в мире, или правда Гегеля с его мировой гармонией, идеей жертвенности в настоящем для будущего, для какого-то абстрактного абсолюта…» (Проскурин П. Полуденные сны. С. 336—337).

Пётр Проскурин вёл широкую переписку с издателями, редакторами, друзьями, коллегами. Его волновал весь мир, с его причудливыми и постоянно меняющимися событиями. Приведём здесь два письма автору этой книги, с которым он в процессе совместной работы подружился:


«Здравствуй, Виктор!

Несмотря на твоё грозное послание, вот и ещё несколько дней протянулось, не мог сразу ответить – второй месяц очень болен сын, сейчас в больнице, дежурим возле него по очереди. Ты, брат, вольный казак, а у меня – такие дела. Ну, да это, вероятно, тебе не интересно, а меня не извиняет. Ты прав. Давно я хотел написать тебе о твоей книге и всё откладывалось по разным причинам, а прочитал я её ещё весной, после Крыма. Мне понравилось. И особенно твоя трактовка Григория. Молодец! Подписываюсь полностью. Я не читал других критических работ о Шолохове, но вижу, что ты выступил один против всех, и правильно выступил, коль такое вульгарное, примитивное толкование одного из лучших образов русской литературы. И дело здесь даже не в самом образе, а вообще в подходе к истинному в литературе и в жизни, к объективному познанию истины и человека.

Это красной нитью идёт по всей твоей книге, и я хотел бы, как только разгрузятся мои домашние тяжести, поговорить об этом печатно. Очень интересный и нужный вопрос. Некоторые страницы меня не устраивают, но это дело второе, и об этом – при встрече. Разумеется, если ты захочешь. Ведь все учёные мужи чрезвычайно самонадеянны и высокомерны и почти никогда не соглашаются с мнениями других.

Теперь о моем «гениальном» романе. Хотя ты пишешь о Шолохове – большом юмористе, юмор тебе, Витя, мало удаётся, и получается как-то кособоко. Во-первых, не та причина моего молчания, а во-вторых, гениальность вещей определяется спустя много лет после их создания. Близко – мир слеп (в том числе и критика). Слеп, пожалуй, не буквально, а в огромном конгломерате самых различных страстей, чувств; один мозг без чувств легко доходит до абстракций, и в этом страшная слепота человечества, которая ещё неизвестно куда приведёт. Это, конечно, мои, возможно, спорные мысли.

Ну да ладно, Витя, не сердись на меня. Жму твою мужественную лапу. Передавай привет всем друзьям, при встрече поговорим. Я сейчас почти никому не пишу.

Обнимаю.

П. Проскурин. 17.08.66 года. г. Орел»


«Здравствуй, Виктор!

Немного задержался с ответом, но ты уж меня прости, я ведь не всегда сижу в благодушном созерцании, положив ноги на стол, и читаю Булгакова, или ещё кого, не менее знаменитого, приходится иногда и потрудиться для хлеба насущного. Для славы куда уж! Славу распределили окончательно в XIX веке и в первое 30-летие XX. Так что сейчас всё воняет потом, всё ради хлеба, а там, где замешаны столь низменные интересы, бессмертие отступает подальше, до более удобного момента.

Ты великолепно определил свойство таланта Булгакова, и, хотя Гоголь тоже шёл где-то по самой грани реального, это не умаляет Булгакова, хотя и снижает несколько чувство новизны. Но Булгакову было несомненно труднее Гоголя; в этом сомневаться не приходится; вот писатель, который работал больше, чем только для хлеба. Значительно больше!

Ну да ладно, что заниматься не тем, что нужно, ведь всё равно это ничего не исправит.

Сижу я, Витя, больше думаю, чем пишу, воспитываю детей, хотя воспитатель из меня липовый, срываюсь.

Как я и ожидал, в «Правде» статью предложили повернуть в другую сторону, выхолостить именно ту мысль, на которой держалось всё построение. Я вежливо приподнял фуражку и распрощался – так что ещё одно «творение» улеглось плотно в «архив», ожидая своего часа. То же и с «Литературкой». Вечны и мудры слова – «Не садись, ты, невежа, не в свои сани».

В «Октябре» опять что-то крутят с моими рассказами, и я решил их забрать, отдать в другое место – надоело. Одним словом, дел – куча.

Обнимаю твою холостяцкую выю, пиши, коль выпадет минута. Поклон твоей мамаше.

Твой П. Проскурин». <22.04.67.> Орёл. Датируется по штемпелю на конверте.


В последние годы П. Проскурин жил в Москве, с неподдельной ненавистью писал о Ельцине и его сподвижниках. Несколько повестей и рассказов об этом времени останутся свидетелями неподкупной правды, а имя П. Проскурина – в истории русской литературы.


Проскурин П. Судьба. М., 1973.

Проскурин П. Имя твоё. М., 1978.

Проскурин П. Собр. соч.: В 5 т. М., 1981—1983.

Юрий Поликарпович Кузнецов
(11 февраля 1941 – 17 ноября 2003)

Родился в станице Ленинградской Краснодарского края. «Отец, кадровый офицер-пограничник, – писал Ю. Кузнецов в предисловии к его книге «Избранное» (М., 1990), – внезапно был отозван с заставы, лишён звания и прав и брошен на произвол судьбы. Ещё хорошо, что не пошёл по этапу в лагерь. Долго он искал пресловутую «тройку», чтобы дознаться правды. Наконец добился своего: ему показали донос, в котором всё было чудовищной ложью. Отцу удалось оправдаться, и ему вернули звание и права. Но каково было моей матери! От страха за неизвестное будущее она решилась на отчаянный шаг: пресечь беременность. Но, слава богу, было уже поздно. И я родился, вопреки всему» (Кузнецов Ю. Избранное. С. 3). И отца Юрий Кузнецов часто вспоминает в своих стихах. Вот одно из них, юношеское:

Надо мною дымится
пробитое пулями солнце.
смотрит с фото отец,
измотанный долгой бессонницей,
поседевший без старости,
в обожжённой, измятой каске.
Он оставил мне Родину
и зачитанных писем связку.
Я не помню отца,
я его вспоминать не умею.
Только снится мне фронт
и в горелых ромашках траншеи.
Только небо черно,
и луну исцарапали ветки.
И в назначенный час
не вернулся отец из разведки…
Мне в наследство достался
неувиденный взгляд усталый
на почти не хрустящей
фотокарточке старой.
1959

Здесь полностью приведено целое стихотворение не только для того, чтобы показать боль сына, но главным образом для того, чтобы показать, что уже с юношеских вещей пред нами предстал истинный поэт. А чуть позднее в стихотворении «Отцу» поэт вспоминает, что отец не имел права умирать, оставив их «одних на целом свете», а мать, «на вдовьем ложе памятью скорбя, / Она детей просила у тебя», но никто этого не понимает:

…Чего мне ждать?
Летит за годом год.
– Отец! – кричу. – Ты не принёс нам
Счастья!.. —
Мать в ужасе мне закрывает рот.
1969

В стихотворении «Отец в сорок четвёртом» (1965) Юрий Кузнецов описывает последние мгновения отца: «Вот он встаёт, идёт, ещё минута – / Начнётся безотцовщина сейчас!

Начнётся жизнь насмешливая, злая,
Та жизнь, что непохожа на мечту…
Не раз, не раз, о помощи взывая,
Огромную услышу пустоту.

И эта «безотцовщина» со всеми её горестями, одиночеством и мукой окрасит творчество талантливого поэта, создавшего за тридцать лет немало незабываемых образов.

Мать его была то учительницей, по мнению биографов, то администратором гостиницы.

Учился в средней школе, поступил в Краснодарский университет, но был призван в армию, два года служил на Кубе (1961—1963), в 1965 году поступил в Литературный институт имени А.М. Горького, творческий семинар под руководством известного поэта-фронтовика Сергея Наровчатова дал ему и теоретические знания, и серьёзное обсуждение его стихотворений участниками этого семинара. А первые стихотворения его были опубликованы ещё в «Пионерской правде», затем в журналах, в частности в «Новом мире» под редакцией Сергея Наровчатова (1975. № 7; 1976. № 3; 1977. № 6; 1979. № 6; 1989. № 2), и книгах: «Гроза» (1966), «Во мне и рядом даль» (1974), «Дом» (1976), «Край света – за первым углом» (1977), «Стихи» (1978), «Отпущу свою луну на волю» (1981), «Русский узел» (1983), «Ни рано, ни поздно» (1985), «Золотая гора» (1989), «Стихотворения» (1990), «Избранное» (1990).

С первых публикаций критики заметили, что Юрий Кузнецов не только состоявшийся талантливый поэт, но и большой художник, открывающий новые духовные миры. Одним из первых Вадим Кожинов, внимательно следивший за новыми именами в поэзии, написал об этом открытии после выхода в свет первой московской книги стихотворений Ю. Кузнецова в 1974 году (Литературная Россия. 1974. 29 ноября; Литературная учёба. 1982. № 2; затем в книге «Статьи о современной литературе». М., 1982). Острую статью «Призраки силы и вольности» написала Т. Глушкова (Литературное обозрение. 1977. № 6). Ю. Селезнёв поделился своим мнением о Кузнецове в книге «Мысль чувствующая и живая» (М., 1982). Вокруг имени Кузнецова возникли разные суждения, два мнения высказали о поэзии Кузнецова критик Станислав Рассадин и поэт Валентин Устинов (Литературная газета. 1986. 23 апреля), включилась в полемику поэтесса Лариса Васильева (Литературная Россия. 1987. 23 января), а поэт и критик Станислав Куняев словно бы подвёл итоги острого диспута вокруг имени знаменитого поэта (в одном из ранних стихотворений Ю. Кузнецов обещал краснодарцам вернуться «знаменитым поэтом») (Куняев С. Мир с тобой и отчизна твоя!.. Литературное обозрение. 1987. № 8).

Ёмкую характеристику творчества Ю. Кузнецова дали в «Лексиконе русской литературы ХХ века»: «Кузнецов принадлежит к числу поэтов, тесно связанных с русской традицией. Он видит свою задачу в постановке извечных вопросов бытия, а не быта. Наряду с историческими стихотворениями (напр., «Сказание о Сергии Радонежском») у него встречаются стихи о Второй мировой войне, о событиях современности и о трагической судьбе России. Тема жестокого бытия переплетается с мотивом любви как спасительного начала. Стихам Кузнецова свойственна интонация баллады, а конкретные ситуации описаны сжато, скупо. Он часто обращается к снам, мифам, к фантастике, чтобы притчей или намёками высказать волнующие его мысли» (М., 1996. С. 214).

Особенно яростные схватки были вокруг стихотворения «Я пил из черепа отца». Вот оно:

Я пил из черепа отца
За правду на земле,
За сказку русского лица
И верный путь во мгле.
Вставали солнце и луна
И чокались со мной.
И повторял я имена,
Забытые землёй.
1977

В этих строчках таится трагическая любовь к прошлому России, трагическая потому, что многие его современники позабыли о великом прошлом, о великих именах Русской земли, довольствуясь современным мелкотемьем. Как раз в то время разгорелись бурные дискуссии между критиками журналов «Новый мир» и «Молодая гвардия». Лирический герой чем-то своеобразным, неповторимым перекликается с образом Гамлета, вспомним этот образ.

Со временем поэзия Кузнецова становится глубже, обширнее, он заглядывает в далёкие века и в далёкие страны, среди героев его стихов действуют Гомер, Софокл, «мрачный Дант», Мильтон, Франсуа Рабле, Лукиан, Боккаччо, появляются и Христос, и Демоны, происходит борьба добра со злом, и не всегда побеждают в этих конфликтах добрые начала, порой под гнётом неумолимых сил поэт не понимает, о чём говорит с «верной женщиной», почему зовёт в собеседники «время», «свист свистит всё сильней», «вот уж буря ломает деревья», поэт во власти могучего стихийного чувства:

И с тех пор я не помню себя:
Это он, это дух с небосклона!
Ночью вытащил я изо лба
Золотую стрелу Аполлона.
1969

И «золотая стрела Аполлона» чуть ли не всего, что окружает и что хранится в памяти, воплощает во вдохновенные стихи и поэмы. «Сказание о Сергии Радонежском», «Сказка о Золотой звезде», «Сказка гвоздя», «Былина о строке», «Тень Низами», «Рыцарь» (шуточное), «Мужик», «Мне снился сон, когда в меня стреляли…», «Поездка Скобелева. 1881 год», «Возвращение молодца из Персии. 1185 год» – эти и десятки других стихотворений повествуют об исторических фактах, легендах, снах, шутливых историях, мифах, а все вместе передают неповторимый душевный мир поэта, его духовное богатство.

А «Превращение Спинозы» (1988) возвращает нас в Нидерланды, в ХVII век, когда великий философ за вольнодумство получил наказание от Амстердамского еврейского общества, «великое отлучение» (херем), жил в деревне и занимался шлифовкой линз. Вот биографическая основа этого стихотворения: «Смотрел загадочно Барух, / Шлифуя линзы быта, / Как пауки ловили мух / В углах звезды Давида…» Сожрали пауки друг друга, один остался, «Философ не сдержался – И превратился в паука / И в банке оказался».

Остался жив один из двух,
Один пожрал другого.
Но знать, кто был из них Барух,
Нет смысла никакого.

Это ещё одна загадка Юрия Кузнецова.

В последнее десятилетие своей жизни Юрий Кузнецов увлёкся религиозной проблематикой. На библейские темы он написал поэмы «Путь Христа» и «Сошествие в ад», «Детство Христа», «Юность Христа», некоторые из них вызвали недовольство как священников, так и неверующих. Поэт явился ко Христу, а потом вместе с ним спустился в ад, где увидел чуть ли не всех страдальцев – классиков мировой культуры.

Как Н. Клюев и С. Есенин спустили на землю Христа, чтобы Он увидел то, что происходит на земле, так и Ю. Кузнецов идёт ко Христу, который сказал: «Блаженны нищие духом, ибо есть Царствие Небесное»:

«Да» или «нет» – вот исконный язык человека.
…С вами Христос во все дни до скончания века!..
Так Он сказал. И вознёсся средь белого дня
В синюю высь языками живого огня…
…Отговорила моя золотая поэма,
Все остальное – и слепо, и глухо, и немо.
Боже! Я плачу и смерть отгоняю рукой.
Дай мне великую старость и мудрый покой.

Кузнецов Ю. Избранное. М., 1990.

Кузнецов Ю. Путь Христа. М., 2001.

Владимир Васильевич Карпенко
(19 февраля 1926 – 1 мая 2005)

В издательство «Советский писатель» поступила рукопись романа «Отава». Никто в издательстве не мог припомнить, чтобы фамилия автора появлялась в печати. Пошли в Ленинскую библиотеку и по каталогу установили, что Владимир Карпенко только что опубликовал первую часть романа в Астраханском книжном издательстве. Листов десять из тридцати. И всё. А между тем художественная ткань книги не оставляла сомнений, что «Отава» принадлежит перу безусловно талантливого человека. Казалось бы, тема старая, а сколько в ней свежести, непосредственности. Особенно радовал язык писателя – образный, меткий.

В основе сюжета романа история возникновения и роста молодёжной организации, активно действовавшей под руководством большевистского подполья против немецких оккупантов. И вот на этом «старом» материале автор создал яркое, интересное произведение. В романе много действующих лиц, и каждое отличается резко выявленной индивидуальностью, чётко обрисовано психологически.

Надолго запоминаются три друга – Фёдор, Леонид, Михаил. Бескорыстные, самоотверженные, преданные Родине. В их поступках на первых порах много мальчишеского, но потом их характеры мужают. Двое из них погибают в суровой борьбе, третий после освобождения родной станицы вступает в ряды Красной армии.

Словом, роман «Отава» получился вполне зрелым в художественном отношении, интересным, значительным по материалу произведением.

Догадываешься, что автор рассказывает о близком, пережитом. Но тем не менее возникал вопрос, что лежит в основе его романа – вымысел или документ?

…К середине лета Сальская степь выгорает. Из апрельской нежной, зелёной и голубой, превращается в бурую, серую. Корёжится, сохнет трава, трескается земля. Днями над степью колышется раскалённая воздушная зыбь. Стоит одуряющая жара. Нечем дышать. Кажется, всё живое вымерло. А если в эту пору подует извечный враг степи – ветер из далёких горячих пустынь Закаспия, – становится просто невыносимо.

К концу августа жара спадает, утихают и меняют направление ветры. Выпадают дожди. Теплынь, будто снова вернулась весна. Обновляется, молодеет степь – одевается в зелёный наряд, отаву. Нет в ней майских одурманивающих запахов, она скромнее на цвет, крепче на корню, жёстче и суровее. Но радует так же. Растет и тянется к солнцу до самых заморозков.

Картина эта, поэтическая и вместе с тем полная драматизма, помогает понять суть творчества В. Карпенко. Сальская степь взрастила писателя, она, как добрая мать, мудро делилась прожитым.

Весенней грозой прошла Гражданская война. Прошла, казалось пытливому мальчишке, давно. Но гудит, стонет под копытами тысяч коней распластанная степь, стоят перед глазами рвущиеся в бой конские лавы; не утихает пушечная пальба; косые полотнища пулемётных очередей выкашивают людские массы; молодая кобылица, учуяв кровь всадника, тоскливым ржанием оглашает скорбно притихшую степь…

Ночами напролёт мог слушать Владимир Карпенко рассказы бывалых людей. Тёмночубые и седые, с резкими складками на лицах, близкие и дальние, в табачном дыму, за неизменной бутылкой, они вспоминали ушедшую жизнь. Для него не было ни странным, ни удивительным, что эти люди некогда сходились насмерть, ослеплённые сословной ненавистью друг к другу, рубились напропалую, лихо. Теперь победители и побеждённые – за одним столом. Нравственное превосходство сделало победителей великодушными. Прямой наследник отцов и дедов, мальчишка тоже проникался великодушием. Услышанное тревожило его воображение. Чуть свет он бежал на бугор, где белела пирамида, сложенная из ракушечника, обнесённая частоколом; на макушке алела звезда из жести. Похоронили на этом месте казаков-дружинников с Дона. Они уходили из станицы Романовской от повстанцев-белоказаков; пробивались сюда, в Сальские степи, к красным. Человек шестьдесят покоится в братской могиле. Или оказывался парнишка далеко за хутором, задумчиво вглядывался в забурьяневшие окопы, выколупывал позеленевшие стреляные гильзы. Вот канава у дороги. Тут валялся казачий офицер, срезанный с тачанки из пулемета дядькой Гришкой Беркутовым, двоюродным братом отца. За хутором гребля через ерик… Опять Беркут на своей тачанке: валит снопами с сёдел казаков, сумевших уйти от клинков думенковцев…

Детвора, очарованная услышанным, повторяла боевые дела отцов и дедов в играх. Сходились улица с улицей, шли край на край, хутор на хутор.

И вдруг… война! Неокрепшие детские руки, кидая на чердаки самопалы, деревянные шашки, потянулись к настоящему оружию. Мальчишки сразу повзрослели, оставив школьные парты; старшие уходили на фронт, вливаясь в Красную армию.

Знойным летом 1942 года враг вступил в Сальские степи. Заполыхали тесовые курени, колхозные камышовые сараи; со стоном падали в садах яблони и вишни, подмятые гусеницами немецких танков. Гитлеровские стальные колонны, извиваясь по буграм и балкам, вытянулись на десятки километров, рвались к Волге и на Кавказ…

На пороге каждого дома встала беда. Вот он, враг: беловолосый парень в изодранном комбинезоне; лицо загорелое, голубые глаза пытливо оглядывают каждого встречного… Чужая лающая речь, чужой смех скребли душу…

Рушился привычный мир. На глазах происходила переоценка сложившихся уже понятий, душевных качеств, взрослели чувства. От притока духовных сил креп, мужал характер. Чёрная сила не смяла впечатлительную натуру, благодушную, взращённую на добре. В ответ на зло рождалась ненависть…

Вчера вместе сидели за партой, бегали за одной конопатой девчонкой. Нынче сверстник в галифе, хромовых сапогах, снятых с убитого лейтенанта, на левом локте – повязка полицая. Курит, пьёт самогонку, глядит с прищуром… Сосед, незаметный, приветливый человек, с простреленной в Гражданскую кистью правой руки (трое сыновей, окончившие станичную десятилетку, красные командиры, бьют где-то на Волге и на Кавказе фашистов), на базарной площади встречает немцев хлебом-солью. Оказывается, он, сын деникинского офицера, двадцать лет ждёт этого часа, чтобы жизнь развернуть по-старому да по-бывалому. Голубоглазая, стриженная под мальчишку десятиклассница, сводившая с ума всех станичных парней, пошла работать в немецкую комендатуру…

Дико, нелепо! Рассудок отказывается принимать всё происходившее за действительность.

Фронт откатился с Дона на Волгу, на Кубань и Ставропольщину, к предгорьям Кавказа, а в сальских хуторах и станицах, оккупированных врагом, то тут, то там валились под откос товарные составы с зерном, взлетали на воздух баки с горючим, полыхали тревожные зарева – горели хлеба на корню, сено в копнах.

На заборах, на стенах домов забелели комендантские приказы со зловеще распятым чёрным орлом. Полевая немецкая жандармерия, каратели, полицаи с ног сбивались. Кто они, поджигатели? На площадь силой сгонялись люди, спешно крепились к телеграфным столбам перекладины… Кто они, пожилые, угрюмые, с тяжёлыми руками, а больше – угловатые мальчишки?

В южных степных областях партизанская борьба имела иные формы, нежели, скажем, в болотистых дебрях Белоруссии, Смоленщины. На голой, как ладонь, местности партизанскую бригаду не развернёшь. Какую бригаду! Взвод укрыть негде, а борьба была и там; борьба массовая, народная.

Народ не принял «нового порядка», навязываемого фашистами, не хотел подставлять шею уготованному для него ярму.

Партия, отступая, оставляла ветеранов для подпольной работы, к ним примыкала молодёжь, комсомольцы. Зелёная юность без жизненного опыта один на один выходила на бой с жестоким беспощадным врагом. Молодые парни и девушки гибли, но смертью своей утверждали на земле победу добра над злом. Их пытали, расстреливали, вешали, топили, обливали на морозе у проруби водой, сооружая страшные ледяные памятники…

Пятнадцатилетний мальчишка, восьмиклассник, В. Карпенко глядел на эти драматические события в упор – совершались они у него на глазах. Мало того, он не оставался в стороне.

На закате солнца он скачет по степи, чтобы предупредить старшего товарища об опасности. 25 километров – едва не запалил лошадь. Но в хуторе уже немецкий комендант на легковой машине. И товарищ его арестован. Первая жертва… Позже, декабрьской ночью, по этой же степной дороге за ним гналась стая волков; от волков ушёл – угодил в лапы полиции. Его уже искали. Хуторской атаман отправил их с дедом Овчинниковым, бородатым крепким старовером, в станицу – доставить в полицию две пароконные брички и верховую лошадь с седлом. Предназначались они формируемой калмыцкой сотне. Ни брички, ни лошади по назначению не попали. В самые глаза уставилось дуло пистолета разъярённого гильфполицая… Спасла случайность.

Ждали своих. Гремит на востоке, у Котельникова. Уже не надо прислонять на утренней заре ухо к земляному полу – слышно и так. Неожиданно поднялась стрельба за бугром, на западе. Хуторяне теряются в догадках: почему отсюда? кто такие? Трое суток шёл бой в соседнем хуторе Денисовке.

Оказалось, свои. Моряки-дальневосточники. Полгода назад их сняли с кораблей, привезли на Волгу, в Сталинград. В волжском горниле они обрели новое имя – 52-й гвардейский отдельный стрелковый полк. Около месяца, как полк оторвался от железной дороги Сталинград – Тихорецкая – главного направления наступающего фронта. Где-то от станции Котельниково моряки двинулись но бугристому правому берегу реки Сал к Дону, держа курс на Ростов. Под Большой Мартыновкой, в хуторе Рубашкин, перешли на левый низкий берег…

И вот они вдвоём с комиссаром, замполитом. Уже далеко за полночь. Моряки, смертельно уставшие, давно спали; кому не хватило места в хатах, набились в сараи, катухи, зарывались в скирды. Паренёк видит, как замполит мучительно борется со сном, усталостью. Воспалённые глаза уставились в карту. Но сведения важные – не до сна! Он – самый старший начальник.

Два часа назад в эмку угодила бомба; погибли командир полка и начальник штаба. Что же делать? Куда идти? Думал, на восток, навстречу своим. Нет, парень настойчиво твердит своё… В соседних хуторах – немецкие танки. В Мамоне – четыре, в Ермакове – двенадцать… А что дальше?

До железной дороги, в Зимовнике, 60 километров. По гулу – там бои. Один путь – на запад, в хутор Рубашкин, откуда пришли. И уходить немедленно.

В хату ввалились двое. Румяный моряк-лейтенант и коренастый военный кавказского типа, в дублёном полушубке, на животе – автомат ППШ. Докладывает весело: они армейские разведчики, передовые части уже на подходе, утром будут здесь.

Едва закрылась за разведчиком дверь, вспоминает В. Карпенко, он так и вцепился в ожившего от добрых вестей замполита: не верь! Это немецкие диверсанты! Их восемь человек; среди них одна женщина. Командир – кавказец, в полушубке, с автоматом, на белой лошади. Они орудуют уже недели две-три по сальским хуторам под видом разведчиков-красноармейцев. Останавливают днём на дорогах немецкие машины, закуривают и разъезжаются…

Через час взводные силой отрывали ото сна бойцов, ставили в колонны и уводили в предрассветных декабрьских сумерках обратно за Сал. На бугре, за хутором, нашли бесславную могилу предатели-диверсанты. Прождав до полудня своих разведчиков, немецкие танки бросились за моряками в погоню…

За год до конца войны, вернувшись из госпиталя, В. Карпенко продолжал учёбу в школе. Виденное, пережитое не давало покоя. Прошлое – рассказы старших – тесно сплеталось со своим, пережитым.

Над рукописью сидел ночами, после уроков. Летом отвёз в Ростовское издательство десяток толстых тетрадей.

– Роман неважный… – будто извиняясь, заговорил редактор. – И герой сам… оторванный от земли.

Всего ожидал, только не этого. Ведь он же писал о себе и своих сверстниках.

После долго не брался за перо. Другая страсть всецело поглотила его. Пять лет Карпенко не выпускал палитру. Рисунок, живопись, композиция, история искусств… А перед глазами – широкая степь, своя, Сальская, с буграми, балками, буераками, ериками… И – люди. Огромные группы, массы! В движении, экспрессии. Конная атака, рубка… В воображении художника начали уже сливаться в единый сплав события прошлые, услышанные некогда, и своё, пережитое… Так возникал замысел романа о Борисе Думенко, так зарождался роман «Отава».

С неумолимой силой снова потянула литература. Окончил Литературный институт имени Горького. Дипломная работа – роман «Отава»…

Навсегда запомнились молодому писателю слова Всеволода Иванова, сказанные на дипломной защите:

– Роман Владимира Карпепко «Отава» написан в традиционной манере русских реалистических романов, в манере, имеющей уже почти столетнюю традицию. Роман идёт плавно, подробно, – быть может, чересчур подробно; я боюсь, что для читателя он будет несколько утомителен именно своей подробностью и обилием деталей, которые не всегда необходимы. Впрочем, за читателя говорить вряд ли стоит. Персонажи романа, скажем – Лёнька, очерчены выпукло, с большим знанием сельского быта и условий подпольной и неподпольной войны с немецкими фашистами, которую описывает автор. В общем, автор – человек, несомненно, талантливый.

Написать роман об Отечественной войне с немецкими фашистами, – пусть даже на материале быта, ещё не использованном другими авторами, – после ряда выдающихся романов на эту тему – задача нелёгкая. Автор с нею вполне справился, хотя длинноты есть, и длинноты заметные, – особенно во второй части… Постоянно надо твердить самому себе: «Сжато, коротко, без деталей!» В этом залог успеха. Всё же другое у Карпенко есть, и остаётся пожелать ему только работать и работать.

Слова известного писателя укрепили веру в призвание и многому научили. Ещё два года Карпенко работал над рукописью.

Работая над «Отавой», Карпенко часто вспоминал одного из полузабытых героев Гражданской войны – Бориса Мокеевича Думенко. Для многих это имя было совершенно неизвестно. А Карпенко рассказывал о нём как о трагической фигуре, благородном герое Гражданской войны, попавшем в тяжёлое, трагическое, безвыходное положение. Как раз к этому времени стали появляться публикации, в которых заговорили о Думенко как об одном из видных вождей.

В 1967 году Карпенко опубликовал первую книгу романа под названием «Красный генерал» в журнале «Волга», вторая часть появилась в том же журнале в 1969 году. А потом и третья. Вся трилогия получила общее название «Тучи идут на ветер».

Это роман о герое Гражданской войны Борисе Думенко, который был расстрелян в 1920 году в расцвете своей славы и полководческого таланта. Один из организаторов Красной кавалерии, талантливый командир крупных конных соединений, беззаветно преданный революции и трудовому народу, одним из первых получивший высшую награду Республики – орден Красного Знамени. Многие возражали против жестокого приговора, в том числе Сталин и Егоров, но приговор был спешно приведён в исполнение.

В Сальских степях, где прошло детство и юность писателя, помнили Бориса Думенко и свято хранили образ легендарного героя Гражданской войны, с которым судьба обошлась немилостиво. Известно, плохие люди быстро забываются, хорошие надолго западают в сердце. Вот и старые думенковцы в рассказах о Гражданской войне всегда с теплотой вспоминали о нём. Почему всё же так случилось?

Эти мысли одолевали молодого писателя. И он взялся за «дело» Бориса Думенко. Не ограничившись, естественно, изучением архивных документов, В. Карпенко стал разыскивать соратников Думенко, допытываться, каким он был, каков был его характер, в каких событиях приходилось участвовать, как вёл он себя в том или другом случае. Накапливался огромный материал. Автор понял, что характер и личность Бориса Думенко невозможно понять, если не исследовать социальные истоки его участия в революции и Гражданской войне на стороне революционного народа.

В журнальный вариант не вошли главы о детстве и юности, столь необходимые для выявления социальной характеристики облика главного героя. В журнале отсутствуют главы, в которых рассказывается всё, что связано с личной жизнью Бориса Думенко. Всё это необдуманно было выброшено, оставлены только внешние событийные линии, которые повествуют о зарождении на Дону партизанских конных отрядов, о возникновении Гражданской войны, о роли Думенко в формировании Красной конницы и о тех сражениях, в которых он принимал участие. Конечно, это важно и интересно, по слишком односторонне обрисовывает характер главного героя.

Борис Думенко – сложная историческая личность. В нём – наряду с ярким организаторским талантом, бесстрашием и мужеством, храбростью и силой, энергией и волей, то есть чертами, которые во время революции поставили его во главе трудовых народных масс, – были и такие качества, как вспыльчивость, несдержанность, нетерпимость. Качества, приводившие его порой к анархичности в поступках, к субъективным решениям. В Борисе Думенко отразились многие черты крестьянской массы, из которой он вышел: отсутствие опыта политической борьбы, недостаток культуры и др. Вот эта сложность личности, сложность его отношения с людьми, яркость его дарования как полководца, не знавшего поражений, порождали зависть и злопыхательство мелких людишек, использовавших карающий меч Революции в корыстных целях. Это и привело к трагической гибели легендарного полководца.

Сейчас о Борисе Думенко написаны статьи и воспоминания ветеранов-очевидцев, в которых освещается истинное место Думенко в исторических событиях того времени.

В Сальских степях, где вырос Думенко, откуда начинал свой героический путь по революционным шляхам, свято чтили память о нём, свято чтили и верили, что о Борисе Думенко, как и о Чапаеве, Котовском, будут написаны книги, песни, созданы фильмы и картины.

В. Карпенко поставил перед собой нелёгкую задачу – воссоздать облик подлинного Бориса Думенко, рассказать о нём объективно и беспристрастно, раскрыть характер во всей полноте, во всей сложности и противоречивости. Автору удалось проследить рост и формирование Думенко как командира, показать, как из вожака небольшого хуторского отряда постепенно вырос командир многотысячного конного соединения.

Трудную жизнь прожил Борис Думенко. Голодное детство, полное лишений и обид, которые доставались сыну иногороднего на казачьей земле, невесёлая юность, проведённая в непрестанном труде, окопы Первой мировой войны, но потом – два года Гражданской войны, радость полководца, не испытавшего поражений.

В романе Думенко предстаёт талантливым полководцем и организатором, пользующимся доверием высшего военного начальства, человеком, умеющим прощать ошибающихся и жестоко расправляться с врагами, бесконечно преданным революции и трудовому народу, честным, прямым, бескорыстным, мужественным. И вместе с тем Карпенко не скрывает от читателей грубости, излишней прямолинейности, некоторого превосходства перед другими командирами меньшего калибра. Все это было и в реальном Думенко: и неумение сдерживать свои чувства, и заносчивость, что можно понять, если учесть, что ему приходилось командовать не регулярной армией, а крестьянской массой, где уговорами, убеждением не скоро добьёшься желаемого результата: здесь нужен был именно такой командир – прямой и скорый на руку. За короткий срок из полуанархических крестьянских отрядов Думенко создал регулярную Красную кавалерию.

Вместе с Думенко действуют в романе и другие исторические личности, в частности Сталин, Ворошилов, Будённый, Троцкий, Егоров. В. Карпенко нашёл подходящие эпизоды для обрисовки каждого из исторических деятелей, не лакируя положительных сторон личности, не шаржируя отрицательных. Сталин, Ворошилов, Егоров показаны как положительные деятели революции. Но они – живые люди. Они могут быть раздражительными, грубыми и вместе с тем глубокими и дальновидными.

Владимир Карпенко не романтизирует Бориса Думенко, который правду-матку режет в глаза. Ворошилову, например, приходится выслушивать резкие слова Думенко о своём плане разгрома белых, – в плане Думенко больше трезвости и глубины. Троцкого Думенко называет дураком. А Троцкий – человек самолюбивый, жестокий. Вот и завязался калмыцкий узел в их отношениях. А если не показать всего этого, не показать Думенко резким, прямодушным, правдивым, решительным до жестокости, то читателю непонятна будет трагическая судьба героя.

Автор глубоко раскрывает роль революции в формировании донских партизанских отрядов, даёт яркий исторический фон, выдвигая на первый план деятельность красных комиссаров.

Интересным получился образ Ивана Кучеренко, первого комиссара Сальского округа, одного из лучших ораторов-большевиков на Дону. Возвращаясь с фронта, Борис Думенко сталкивается на родной станции с Иваном Кучеренко, рассказавшим ему о положении на Дону.

По первоначальным намерениям автора предполагалось на этом и закончить, а все последующее – болезнь Бориса, формирование нового Конно-Сводного корпуса, взятие Новочеркасска, суд и расстрел – дать коротко, в эпилоге, ограничившись, может быть, теми документами, которые фигурировали в ходе судебного процесса. Такова была цензурная ситуация в России.

Но вскоре писатель понял, что те события, о которых предполагалось рассказать в эпилоге, очень значительны и важны для понимания трагедии Бориса Думенко. Да и в истории Гражданской войны этот период мало освещён. Необходимо было мотивировать гибель одного из любимых командиров Красной армии. Причина гибели Думенко лежит не только в самой его личности, но и в тех обстоятельствах, которые сопутствовали этому трагическому событию. Если дать в эпилоге только стенограмму суда, то читатели не поймут, что это беззаконие совершено по прямому указанию Троцкого, действовавшего через Смилгу и Розенберга. Троцкому нужен был любой, малейший повод для того, чтобы свести личные счёты со своенравным комкором.

И вот во второй книге романа В. Карпенко исследует все факты и обстоятельства, которые подготавливали арест и гибель Думенко. Сюжетная линия Троцкий – Думенко самая напряжённая в романе; для последнего она заканчивается трагически.

События разворачиваются стремительно. 19-й год – самый драматический в гражданской войне. Голодная, оборванная Республика Советов отбивается от врагов на всех фронтах.

Хорошее взаимопонимание складывается у Думенко с командармом Егоровым. Умный, тонкий, интеллигентный комиссар сумел найти ключ к норовистому начдиву. В штабе армии разглядели у Думенко «завидный организаторский талант, знание природы кавалерии» и поэтому назначили его помощником начальника штарма.

Даже собственный кабинет получил Думенко: «Стол огромный, красного дерева, резной, обтянутый зелёным сукном. Мягкие кресла, диван, на весь простенок шкаф, ковёр на полу… С тоской в вольных степных глазах огляделся Борис. Вздохнул, как неук, выхваченный арканом из косяка и доставленный на ремонтные конюшни. Молчком вышел в коридор».

Но не долго пребывал он в кабинете. Боевые задачи, возложенные на армию, потребовали его личного присутствия в кавалерийских частях, которым, как всегда, отводилась особая роль в разгроме противника.

Операция была сорвана Верхнедонским казачьим восстанием. А некоторое время спустя в генеральном сражении с белогвардейской конницей Борис Думенко был тяжко ранен и отправлен в глубокий тыл – в Саратов.

Главы, посвящённые саратовскому периоду в жизни Думенко, очень интересные, потому что здесь Борис раскрывается как личность в разговорах с Егоровым, который был ранен в том же бою, с женой Леей, с доктором и медсёстрами. Едва пошло на поправку, до него стали доходить печальные слухи о поражениях Красной армии летом 1919 года. Не в силах сдержать своего раздражения, Думенко начал срывать злость по-своему:

«В сердцах поубавил подушек из-под боков. Кидая их к порогу, крестил матюком:

– …вашу мать… как буржуя обложили. Башка трещит от этой пуховой благости».

С того момента в палате появилась карта, и два тяжелораненых командира строили свои стратегические планы, мысленно участвуя во всех сражениях. Здесь же и было решено начать формирование нового конного корпуса – конница Думенко уже была под командованием Будённого. Все нужно было начинать сначала. «Свести разрозненные части – полдела… сдавить, спрессовать рыхлую массу бойцов, вселить в неё боевой дух, бесстрашие, закалить в огне и воде…

Поймал себя на том, что на 4-ю глядит со стороны, издали, как чужой. Не испытывал уже того остро сосущего чувства оторванности от неё, душевная боль утихла, но явно не прошла… Отломанную от хлебины краюху не прилепишь. «Корпус Будённого»… Его рук дело. Полтора года ковал».

Конечно, хорошо бы вернуться в свой корпус, где его любят и знают, где всё сходило ему с рук, ибо знали его недюжинные организаторские способности, его храбрость и мужество. Но судьба и начальство распорядились по-другому: корпус возглавил Будённый, а фронту нужен был срочно новый конный корпус. Приказ по армии гласит: «Командиром корпуса назначаю тов. Думенко, лихого бойца и любимого вождя Красной Армии. Своими победами не раз украсившего…» – и т. д. Трудно начинать всё сначала, особенно формировать конницу, во все времена отличавшуюся своенравием, удальством, бесшабашностью. Все эти качества проявляются не только в бою, когда они приносят зачастую победу, но и в мирной обыденной жизни, когда доставляют порой одни неприятности. Со своими новыми конниками Борис знакомится на станции, у цистерны со спиртом: «Запускают на поясах котелки, чайники, вёдра… Тут же пьют на бегу. Кто-то уже затягивает песню… Задрожало всё внутри. Мародёры… Сволочи… Правая рука стиснула кобуру; не осилят пальцы новую неразболтанную кнопку. Потянулась левая, здоровая. Хищными глазами водил, с кого начать? Вот он, топает с полным чайником… Гимнастёрка новенькая, распояской – ремень волочится за чайником от дужки, путается в заплетающихся ногах. Сапоги тоже добрые, хромовые… Да и весь он обличием – не рядовой». Но лучше бы не встречался Думенко с этим человеком… Не простит тот подобного позора, будет внимательно следить за малейшими просчётами комкора и доносить в соответствующие инстанции: и анархист, и политкомов не признаёт, мешает проводить политработу в корпусе. Верно в этих донесениях было только одно: действительно, таких, как Пискарёв, Думенко не любил и презирал, не зная о том, как сильны бывают эти люди, когда пускают в ход демагогию и хитрость.

Во всех этих сценах, эпизодах действует уже несколько другой Думенко. Он уже не так горяч, не так скор на руку. Решения свои обдумывает. Во второй книге автор чаще прибегает к внутреннему монологу как форме передачи мыслей, настроений, отношения своего героя к окружающим людям.

После болезни и ранения Думенко должен был о многом задуматься, не только о текущих событиях, связанных с войной, его душу всё чаще занимают и тревожат мысли и чувства, свойственные любому человеку.

В чём-то он как личность похож на Григория Мелехова, остротой своей натуры, драматизмом и сложностью испытываемых чувств и переживаний.

Борьба против Деникина, разгром его составляют содержание второй книги романа «Тучи идут на ветер». Автор уделил немало места роли Центрального Комитета партии во главе с В.И. Лениным в организации борьбы с южной контрреволюцией.

Автор подмечает какие-то новые черты в облике Бориса Думенко, который становится после болезни мягче, сентиментальнее, добрее.

Во второй книге романа значительным и глубоким получился образ военкома Микеладзе. Да и сам Борис Думенко изображён как-то роднее, человечнее.

О Борисе Думенко высоко отзывался В.И. Ленин. В разгар успешного наступления, 4 апреля 1919 года, В.И. Ленин прислал телеграмму в Царицын, командарму-10, копию в Великокняжескую, начдиву Думенко: «Передайте мой привет герою 10 армии товарищу Думенко и его отважной кавалерии, покрывшей себя славой при освобождении Великокняжеской от цепей контрреволюции. Уверен, что подавление красновских и деникинских контрреволюционеров будет доведено до конца. Предсовнаркома Ленин».

В «Отаве» и первой книге романа о Борисе Думенко у В. Карпенко заметна тяга к пластическому изображению действительности: картины, в которых запечатлены жанровые сценки, быт, подробности обихода. Оно и понятно: художник старается воспроизвести обстановку в одном из казачьих хуторов, широко используется пластическими средствами. В авторе крепко сидит живописец.

Движется панорама жизни, стремительно и звонко. Автор умеет передать разноцветье Сальской степи, находя для этого точные и ёмкие слова, умеет показать человека в действии, в поступках, в чувствах и страстях. Во второй книге художник углубляется во внутренний мир своих героев, старается понять и раскрыть побудительные причины того или иного поступка. Во всём этом – несомненный рост автора как художника-психолога.

В творчестве Владимира Карпенко подлинность событий, документальность являются, пожалуй, самым важным. Писатель сохраняет верность теме подвига, ратным делам отцов и своего поколения. В итоге творчества В.В. Карпенко – подлинные открытия героев Гражданской войны Думенко и Миронова, романы о трагической жизни генерала Врангеля, его поражении в Крыму, о других действующих лицах Истории России.


Карпенко В.В. Отава. М., 1965.

Карпенко В.В. Тучи идут на ветер. Саратов, 1972.

Карпенко В.В. Карпенко С. Исход. М., 1984.

Часть седьмая
Русская Литература 80-Х Годов. Законная свобода духа

Давно известно, что художественные произведения читаются и запоминаются не из-за тех или иных острых, злободневных проблем, поставленных в них, а благодаря созданным характерам. Удастся ли писателю найти новый тип характера и поставить его в новые жизненные условия для того, чтобы полнее и глубже раскрыть его человеческую сущность, или не удастся – вот главная проблема, которая всегда стояла перед подлинным художником. Удастся создать новый запоминающийся образ человека – значит, время не пропало даром, достиг желанной цели. А не удалось – тогда и любые проблемы, даже самые острые и злободневные, не спасут это сочинение от быстрого забвения: время стремительно уходит вперёд, острота проблемы исчезает, а вместе с проблемами и книга теряет своих читателей. И это относится не только к литературе, но и к театру, и к кино, и к спектаклям, особенно на производственную тему, которые в 80-х годах стали наиболее популярными. А что будет завтра с этими злободневными фильмами и спектаклями, в которых бойко рассуждают о премиях, об обратных связях, о социалистических обязательствах, которые оказываются липовыми, о строительствах по устаревшим чертежам? Во многих таких сочинениях, фильмах и спектаклях действующие лица всё время от чего-то отказываются и в этой форме проявляют свою активность, смелость и решительность. Потом приходит человек со стороны и спасает положение. Обычно это персонаж по своему характеру решительный, волевой, умный, дальновидный. И всё становится на свои места. Все читают, радуются смелости и отваге авторов. Получается, что до этой сильной личности здесь ни о чём не думали и ничего не делали. Получается, что авторы лишь свершочку сняли те пласты, которые давно уже ждали разработки и разрабатывались уже в жизни. А кто будет заглядывать в глубины современных человеческих проблем и создавать нетленные художественные образы, которые бы отвечали не только сегодняшнему, но и завтрашнему, а главное – будущему человечеству, как это удавалось Достоевскому, Льву Толстому, Шолохову?

Да, современный мир невероятно сложен, зыбок, противоречив. Да, современный мир быстротекущ, насыщен невероятными скоростями и проблемами. Но можно ли рассчитывать на то, что Время остановит свой стремительный бег, а поступательный ход Истории пойдёт по другим путям и дорогам? Разумеется, нет! Время всегда было стремительным в представлении одного человека: жизнь ведь коротка и мелькает, как летний сполох. А человек успевает за свою жизнь познать многое. Тем более человек творческий, художник слова. И пусть внешний мир, с его огромными комбинатами, высотными зданиями, открытиями нефтяных и рудных месторождений, резко отличается от того, что было в прошлом и позапрошлом веках, но внутренняя-то жизнь человеческая мало в чём изменилась. Точно так же падает снег, точно так же дети рождаются через девять месяцев, точно так же иные начальники любят угодливых подчинённых, пользуясь их не всегда чистоплотной информацией, точно так же есть люди честолюбивые, тщеславные, нормальные, гордые, самолюбивые, гении и злодеи… А главное: как и прежде, человек жаждет мира и спокойствия, жаждет уверенности в завтрашнем дне, так же ненавидит подлость и трусость в себе и в окружающих его людях. И вместе с тем мир меняется, мир человеческих отношений. В нашей жизни возникают новые явления, что-то утрачивается, а что-то появляется такое, что нуждается в художественном познании, вызывают новые характеры, в которых современник плохо разбирется. Только истинный художник помогает их понять, может их изобразить.

Общеизвестна трудность изображения новых явлений: нужно иметь зоркий глаз, острую наблюдательность, чтобы проникнуть в глубины только что возникших явлений. Но в этом – весь интерес писателя. Если писатель идёт по проторённой дороге, не делает художественного открытия, он незначителен как творец. Каждый художник, писал Достоевский, должен открывать новые характеры. Если писатель не может этого сделать, значит, он отстаёт от своего времени. В одном из писем он указывает на пьесу Тургенева «Холостяк» как «на старую торную дорогу»: «Всё это было сказано до него и гораздо лучше его» (Достоевский Ф. Полн. собр. соч.: В 30 т. М., 1972—1990. Письма. С. 127). Неудача Писемского в том, по мнению Достоевского, что он не открыл ни одного нового человеческого характера. Главная заслуга гениев и талантов в том, что они своеременно замечают в жизни появившиеся новые характеры, первыми их изображают, создавая художественные типы: «Только гениальный писатель или уж очень сильный талант угадывает тип своевременно; а ординарность только следует по его пятам, более или менее рабски, и работая по заготовленным уже шаблонам» («Дневник писателя», 1873).

В 80-х годах в русской советской литературе, как и прежде, возникали споры о путях развития современной прозы, поэзии и драматургии. Некоторые молодые прозаики и критики старались отделиться от общего литературного потока, пытаясь выделиться в свою группу писателей с новыми взглядами на жизнь и на творчество, называли себя «тридцатилетними», «сорокалетними», якобы имеющими свои задачи и творческие особенности. Однако единство «сорокалетних» состояло, как писал один из критиков, «в стремлении смотреть современной жизни в глаза, как бы трудно это ни было для изображения». То есть писать правду о современной жизни, какой бы горькой она ни была, – вот к чему сводилась попытка отмежеваться от общего развития современной литературы. Что же случилось впоследствии? Все «тридцатилетние» и «сорокалетние», несмотря на громкие декларации, пошли по старому доброму пути русского классического реализма.

Прекрасным доказательством добротности классического реализма явился роман «Драчуны» Михаила Алексеева. Много возникало разговоров и обсуждений этого искреннего, правдивого романа, смысл которого пробивается до самых глубин человеческого ума и сердца, затрагивая самые тонкие и задушевные струны. Такова уж сила истинного художника, способного «оживить» своих персонажей и сделать своих читателей заинтересованными в их судьбах, в их бедах, тревогах и радостях.

Роман Михаила Алексеева посвящён 30-м годам России, когда крестьянство вроде бы потянулось к колхозам, плохо понимая смысл и суть колхозного движения. Роман автобиографичен, лирический герой, от имени которого ведётся повествование, видит жизнь глазами мальчишки, озорного и смышлёного, не по годам быстро взрослеющего. Он подробно рассказывает о судьбах взрослых односельчан, реконструирует те вчерашние, подлинные события, где весёлое, комическое сплетается с тяжёлым, трагическим в живые картины жизни, обретая под талантливым пером писателя высокую духовную и художественную значимость.

«Драчуны» были опубликованы в журнале «Наш современник» в 1981 году. О голодном 1933 годе почти не упоминали в художественной литературе, а потому роман подвергся острой критике в газетных и журнальных статьях. Журнал «Волга» опубликовал статью критика М.П. Лобанова «Освобождение» в 1982 году в десятом номере. В это время генсеком ЦК КПСС стал Ю. Андропов, который 21 декабря 1982 года в своей речи к 60-летию СССР назвал дореволюционную Россию «тюрьмой народов» и призывал к «слиянию наций» в одну «советскую нацию». И тут же дал указание М.В. Зимянину разгромить статью М.П. Лобанова. На экстренном совещании главных редакторов в ЦК КПСС под председательством М.В. Зимянина «было и произведено судилище над статьёй Лобанова и над главным редактором «Волги» Н. Палькиным», – вспоминал участник совещания М. Алексеев. Н. Палькина сняли с работы, а Лобанова подвергли острой критике в Литературном институте и в Союзе писателей России. Официальные критики П. Николаев, Ю. Суровцев, В. Оскоцкий, узнав о результатах совещания в ЦК КПСС, тут же набросились на статью М. Лобанова в «Литературной газете», «Литературной России» и «Правде». Казалось бы, выхода нет, иди и сдавайся на милость яростных русофобов.

Но были и другие голоса… «Дочитал последние главы «Драчунов». С горьким, щемящим чувством дочитал. Как всё знакомо! И мать умирающая… И дедусь с его «доню»… человек в своём будничном величии, даже не сознающем, что оно велико. Истинно народная книга. Всё ненавязчиво, естественно, с горькой улыбкой… Душа есть. Свет человечности.

Многие, многие скажут тебе спасибо, друже, за эту книгу. Видимо, и в самом деле это идёт главная книга твоей жизни.

По-братски поздравляю тебя. Твой Олесь Гончар».

И ещё: «Дорогой Михаил Николаевич! Только что закончил читать последнюю часть «Драчунов». Что сказать о романе в целом? Я думаю, что неимоверно сильная вещь. Сила в скупой правде, в правде документа жизненного, доведённого силой искусства до большого поэтического обобщения. Великая правда «Драчунов» – это правда истории, переплетённая неразрывно с правдой судеб людей. Я так рад за потрясающий роман. Ион Чобану».

Позднее М. Алексеев признался о трудностях прохождения этого романа: «Это была полностью запретная тема. Но она жила во мне, терзала. Я, выпустивший столько книг, не рассказал о самом главном для моих земляков, для всего народа! О самой большой беде, 33-й год – это был геноцид, никто ещё не назвал истинной цифры погибших… Голод пытались объяснить засухой. Но никогда засуха не могла охватить такие обширные области. Урожай был вполне нормальный. Но всё вымели. Сначала фураж – подохли все колхозные лошади, потом стали умирать люди. Кто-то успел убежать, но немногие. Паспортов нет, куда побежишь без документов?.. За роман пришлось вести самую настоящую войну с цензурой… Во спасение целого я наиболее спорные куски убирал – где про людоедство и т. п. Но всё равно роман получился страшным. У меня на даче в углу огромная стопка писем со всех концов страны. Ни на одну свою книгу я не получал столько отзывов, как на «Драчунов». 10 лет его замалчивали, вычёркивали из списка моих книг…» (Русская литература. М., 2004. С. 74).

Всё это напомнило очерк М. Шолохова «По правобережью Дона» (Правда. 1931. 25 мая), его же письма Петру Луговому и Сталину (1933) об огромных нарушениях Устава колхозного строительства, о грубом вторжении уполномоченных Кальманов в колхозную жизнь, о голоде, о репрессиях против честных коммунистов, о чём уже говорилось в этой книге.

И ещё одно очень важное событие было связано с романом «Драчуны». 12 марта 1982 года «Московский литератор» опубликовал краткий отчёт о выступлениях писателей на расширенном заседании секретариата правления Московской писательской организации, посвящённом обсуждению романа Михаила Алексеева «Драчуны». Выступили Б. Леонов, А. Алексин, В. Поволяев, И. Стаднюк, Г. Бакланов, В. Сорокин, М. Прилежаева, М. Лобанов, Л. Карелин, М. Годенко, И. Стрелкова, О. Михайлов, Я. Козловский, М. Чернолусский, В. Кожинов, В. Шугаев. Правда о великом историческом опыте народа, высокий историзм повествования об одном из самых сложнейших периодов в жизни нашего народа, превосходная степень художественного постижения человеческих характеров, глубокие обобщения, по-современному звучащие сегодня, – таковы особенности романа Михаила Алексеева, которые отмечались в ходе обсуждения. Роман называли «энциклопедией деревенской, крестьянской жизни, где удивительно точно уравновешено вечное и социальное».

Потом появилась статья М. Лобанова и бурные страсти вокруг неё после прихода к власти Ю.В. Андропова. 8 февраля 1983 года состоялось заседание Секретариата Правления Союза писателей России под председательством С. Михалкова, который тут же заявил, что М. Лобанов в «Волге» напечатал статью, «которую Центральный Комитет партии определил как ошибочную». Многие секретари поддержали С. Михалкова, но особенно интересен один. Почти год тому назад на обсуждении романа на Московском секретариате Ф. Кузнецов, подводя итоги, хвалил роман, а тут прямо заявил, что статью М. Лобанова «прочитал внимательно и не принял её внутренне, принципиально и категорически», статья М. Лобанова «реакционно-романтическая», «это продолжение идеологии, которая вошла в русскую общественную мысль после революции 1905 года как попытка отречения от русских революционных традиций и поворота сознания в направлении защиты реакции», но все эти бурные переживания и обвинения быстро улеглись: и Ю. Андропов, и М. Зимянин, и вся их «округа» поняли, что общественное мнение не победить, политическая цензура отступила, и роман и статья М. Лобанова по-прежнему в центре внимания читателей и историков литературы.

И приведу ещё один пример редакционной работы. Речь о рукописи романа Ивана Акулова «Касьян Остудный». Дали В.В. Петелину, по старой памяти, на рецензию рукопись романа Ивана Акулова в журнале «Молодая гвардия». Через несколько дней рецензент принёс восторженную рецензию, которую в редакции не ожидали, думали, напишет отрицательную. Роман Акулова в «Молодой гвардии» не прошёл. Автор давал в другие журналы, но тоже не приняли к публикации. Вышел роман «Касьян Остудный» в издательстве «Современник» в 1978 году. В.В. Петелин тут же написал рецензию в еженедельник «Литературная Россия», где до этого несколько месяцев работал заведующим отделом критики и библиографии. Через какое-то время О. Добровольский, завотделом, прислал ему письмо:


«Уважаемый Виктор Васильевич!

Я звонил Вам домой по поводу Вашей рецензии на роман И. Акулова, но выяснилось, что Вы уже уехали в Коктебель. Наше руководство читало статью, в частности М.М. Колосов. Были сделаны сокращения, связанные главным образом с тем, что в рецензии много говорится о «крепком», «справном» крестьянине, но мало о классовой борьбе в деревне, реакционной роли кулачества, к тому же очень пессимистичен конец рецензии. Ю.Т. Грибов предложил больше вести разговор о художественных особенностях романа.

Так обстоит дело. Посылаю Вам экземпляр сокращённого текста Вашей рецензии. Хотелось бы, чтобы Вы доработали её в соответствии с высказанными пожеланиями.

С уважением О. Добровольский. 4 мая 1979».


Легко предположить, что В.В. Петелин не стал дорабатывать рецензию «в соответствии с высказанными пожеланиями».

Такова была цензура не только политическая, «цековская», партийная, но и «личная», заместитель главного редактора М.М. Колосов и главный редактор «Литературной России» Ю.Т. Грибов действовали в соответствии с этими требованиями. Отсюда и лилось со страниц газет и журналов нечто вроде полуправды, а может, и меньше полуправды.

Роман И. Акулова «Касьян Остудный» посвящён канунам коллективизации и самой коллективизации. В 1928 году И.В. Сталин побывал в Сибири и увидел, что накануне сибиряки получили богатый урожай. Свезли зерно по налогам, но ведь у сибиряков ещё остались запасы. Почему бы их не потревожить ещё? В государстве хлеба нет, многим его недостаёт… И началось давление на крестьян со стороны Сталина и ЦК ВКП(б), со стороны обкома и райкома, крестьянин заволновался, ведь только что расплатились с государством, дайте нам волю распорядиться нажитым и заработанным в тяжких трудах. О трагических противоречиях крестьянства, особенно самых работящих и умных крестьян, «крепких», «справных», которых в нашей печати долго называли «реакционным кулачеством» и разоблачали их «реакционное нутро», и написан роман Ивана Акулова «Касьян Остудный».

Ярким явлением в литературе был Владимир Дмитриевич Цыбин – поэт, прозаик, литературный критик. Родился он в казачьей, крестьянской семье в станице Самсоньевской Фрунзенской области. С юношеских лет покорён был поэзией Павла Васильева, привлекала его яркость, отвага, смелость, бескомпромиссность его судьбы. До первого стихотворения, опубликованного в 1952 году, работал шахтёром, рабочим в геологических экспедициях, потом поступил в Литературный институт, который окончил в 1958 году. Первые его сборники стихотворений «Родительница-степь» (1959), «Медовуха» и «Бессонница века» (1963) принесли ему известность и поставили в первые ряды русской поэзии. Не вызывало сомнения то, что явился поэт, связанный с русской почвой, чудесными описаниями природы, с песней о казаках, поэт нередко вспоминает и о трагических временах Гражданской войны. Он был красив и ярок, когда выступал на эстраде с чтением своих стихов, он ничуть не уступал в популярности Евгению Евтушенко, Андрею Вознесенскому и Роберту Рождественскому. Многие его стихи проникали в душу читателя, испытавшего те же чувства и страсти, что и поэт. Трагедия лет после коллективизации запечатлена в стихотворении «Корова»:

Глаза её доверчиво смотрели —
Мохнатые, большие, как шмели,
И мы семьёю всей осиротели,
Когда её на рынок увели…

И родители автора этой книги, колхозники, тоже рассказывали, как увели корову на продажу за неуплату налогов, а нас было у родителей четверо маленьких детей, так что прекрасно понимаю чувства поэта, сказавшего об этом.

Нас связывала давняя дружба, он был одним из самых образованных писателей, его библиотека была настолько уникальной, что при вселении в новую квартиру ему выделили особую комнату для библиотеки. Вот почему в годы «перестройки» он в журнале «Молодая гвардия» написал десятки очерков о писателях, в то время мало известных широкому читателю. Он много лет работал в Литературном институте, многих молодых поэтов поддержал или рецензией, или добрым словом.

В издательстве «Советский писатель» Владимир Цыбин издал прозаическую книгу «Всплески» (1967). Затем последовала ещё одна прозаическая книга – сборник рассказов «Капели» (1972), сборники стихотворений «Травы детства» и «Ясь» (1982), «Зной» (1984), «Одна жизнь» и «Личное время» (1988). Наконец в 1989 году вышли «Избранные произведения» в двух томах, которые подводили литературные итоги творчества замечательного поэта и прозаика ХХ века:

Ломится мне в перепонки
Мир огромный и синий,
Я до краёв переполнен
Сердца взрывною силой!

«Цельность характера, духовную силу поэта замечали все пишущие о нём, – писал Анатолий Парпара. – С возрастом в Цыбине появляется масштабность осознания жизни, выраженная через мощный, глубокий образ, проникновение в народную суть русского недюжинного свободолюбия: «Все четыре года убивал землю – и не мог убить металл, все четыре года, всю войну убивал он ширь и глубину…» Какая народная трагедия встаёт за этими густыми в словесной вязи строками! И Владимир Цыбин показывает выносливость, жизнеспособную крепость почвы народной, её материнскую возрождаемость: «Но земля была сильней металла – из земли подлески подымала и солила первую ж весной, как краюху хлеба, их росой… А земля пускала снова ветви, тяжелела от дождей и рос. И жила. И мы на ней бессмертны…»

Настоящий талант не может стоять на месте, ему тесно в пределах одного жанра. Потребность высказать «несказанное» диктует необходимость расширения своей литературной территории, освоения новых пустошей. И Цыбин обращается к прозе. К сорока годам он выпускает три книги повестей и рассказов. Это пришвинская по духу, насыщенная поэтическими реалиями философская проза, редкая в наше время… Книга «Капели» – «символ быстротекущего времени. Но «капели» в поэзии и прозе Владимира Цыбина – это и воины памяти, так же как и «остуда» и «отклики», – всё это «живущие герои», поэтические средства донесения мысли автора к думающему читателю… И в новые формы творчества, ибо поэт «нетерпеливо сердцем откликается» на зов прошлого, на голос настоящего и поклик будущего» (Москва. 1982. № 3. С. 177).

А Виктор Смирнов покорил своей повестью «Заулки» (Современник. 1985), покорил сочностью и правдивостью изображения послевоенного быта Москвы и её окраин: представлены обитатели шалмана «Полбутылки», игра в рулетку где-то в районе Инвалидки, знакомство с Серым, который «продал» Димку Чекарю, главарю всех «блатняков»… Димка, студент Московского университета, вспоминал тяжкие годы войны, во время которой и ему довелось много испытать лиха, читал стихи в шалманах, где собиралось много бывших фронтовиков, вспоминавших войну, погибших друзей и товарищей, свято соблюдавших чувства братства и товарищества. Димка – мальчишка, только что поступил в университет, никак не может понять студентов-москвичей, чистеньких, сытых, всегда готовых участвовать в общественной жизни и не понимающих таких, как Димка, которого тянули к себе студенты-фронтовики, тоже вечно голодные, безденежные, плохо учившиеся из-за того, что многое позабыли или просто никогда не знали, а главное – были заняты добыванием средств к существованию. Настоящая жизнь была за стенами университета. И эту жизнь Виктор Смирнов описал подлинными, суровыми красками. Димка попал в неприятную историю, связался с блатными, проиграл данные ему Чекарём 8 тысяч в рулетку, а за этот долг должен был стать наводчиком и помочь ограбить тех, кто его совсем недавно приютил по просьбе отчима. Гвоздь, его друг по шалману, поместил его к своему приятелю, чтобы его спасти от возмездия «блатняков». Так Димка оказался у Ваятеля. И сравнил свою студенческую жизнь с жизнью свободного художника, который ни от кого не зависит и делает то, что подсказывает ему сердце. За короткую студенческую жизнь Димка понял, что никто из профессоров не говорил так искренне, взволнованно о наболевшем, как Ваятель, профессора «не свободны, они скованы кафедрой, положением, собственным научным авторитетом, синим унитазом, «опель-капитаном». Ваятель же не привязан к тяжеловесной гирьке житейской осмотрительности. Вот уж кому терять нечего. Даже увечье делает его более свободным…».

В университете говорят неправду, чепуху, здесь нет настоящей жизни; в шалманах, в сараюшках говорят правду, там – настоящая подлинная жизнь. Много эпизодов написано талантливо, блестяще, игра, например, в рулетку, когда Димка незаметно для себя просадил более 8 тысяч рублей, баснословные по тем временам деньги. Крепко запоминается и эпизод, когда фининспектор хотел уничтожить все эти сараюшки, всех кур, кабанчиков, коз, даже коров, «буржуазное предпринимательство», всё это надо уничтожить, а если разводят, то, значит, налог слишком мал: «Частный элемент и где? В столице! Позор!» А когда фининспектор с государственными полномочиями ушёл, то скульптор Мишка высказывает глубокие мысли: «Мертвечину ненавижу!.. Это он не русские, это он хочет немецкие порядки завести. Всех нельзя, как на конвейере, выравнять, а инвалидов с глаз убрать. Нельзя из жизни сделать стерилизатор. Мы народ одухотворённый, кипящий. Мы фашистов с их железным порядком тем и побили, что вскипели и себя ни в чём не щадили. Такие мы… Всегда у нас были и юродивые, и калики перехожие, и Левши тульские, и Ермаки, и Хабаровы… Всех причесать, всех на конвейер поставить – порядок, может, и появится, а душа исчезнет, живая жизнь. Левша выродится, а Ермак с портфелем станет на службу ходить. Среднестатистический русский – это чучело. Знаешь, что такое энтропия? Стремление к энергетическому уравновешиванию, и конечный результат – гармония, полное спокойствие, тепловая смерть!»

Как живые встают перед глазами и Гвоздь, и Марья Иванна, и Арматура, и Инквизитор, и Серый, и Сашка-самовар, и Яшка-герой, и Инженер, все вот эти люди со сломанной, перепаханной войной судьбой. И вообще шалман «Полбутылка» со всеми его незаурядными обитателями показан живо, интересно, правдиво, и у каждого из героев мечта о свободной жизни, без вмешательства правительственных чиновников и капризов закона.

Но как только автор переносит нас в университет, как тут же возникают всяческие сомнения, недоверие к происходящему. Автору этой книги как раз довелось учиться на филологическом факультетете Московского университета в это примерно время – начало 50-х, и прямо скажу, что не такое уж безнадёжное впечатление осталось от учёбы в МГУ. Конечно, вульгарный социологизм разъедал всё живое, но сегодняшними глазами нельзя смотреть на всё там происходившее и осуждать от имени прозорливого Димки. Мы ведь всему верили, как-никак в МГУ того времени были сосредоточены действительно лучшие силы преподавателей. Блестящий лектор профессор Г.Н. Поспелов, профессора Н.К. Гудзий, А.Н. Соколов, С. Радциг, С.М. Бонди, П.С. Кузнецов, Е.Ф. Галкина-Федорук, декан факультета академик В.В. Виноградов. А главное в романе – думы о свободе мысли и совести.

В «Литературной газете», «Литературной России» и других газетах и журналах много говорилось относительно романов и повестей Руслана Киреева «Подготовительная тетрадь», Анатолия Афанасьева «Командировка», А. Каштанова «Коробейники». Целые полосы литературных газет были заполнены разговорами вокруг этих произведений. Порой художественная и гражданская позиция писателей страдала недостаточно высокой зрелостью, иногда авторы запутывались в своих усложнённых этических построениях. Но учитывать их появление просто необходимо.

«Русское искусство должно быть ясно и прозрачно, как стихи Пушкина. Оно должно пахнуть плотью и быть более вещественным, чем обыденная жизнь. Оно должно быть честно, деловито и велико духом. Его архитектоника должна быть грандиозна, строга и проста, как купол неба над бескрайним небом». Эти слова принадлежат Алексею Толстому, это программа и манифест и современного художника слова.

Анатолий Афанасьев получил от своего друга «чисто беллетристические писульки», «начал их читать с опаской, потом увлёкся и одолел рукопись взахлёб». Автор «Командировки» хорошо знал своего друга, вместе росли, вместе учились, по своим запискам друг представал то мудрым и человечным, то уязвлённым в своём самолюбии, смотревшим на людей несколько прищуренно, то чистосердечным и пр. Автора смущал «избыток сугубо интимных деталей», но друг разрешил печатать эти записки.

Предисловие чем-то напоминало предисловие М.А. Булгакова к «Театральному роману», но пример заразительный. В герое романа есть и благородство, рыцарское отношение к женщине, умение, стремление, желание работать честно и сделать что-то такое, что могло бы его отличить от других, есть и цинизм, неверие в святость каких-то высоких убеждений, а одновременно с этим благородство одиночки, который готов идти против всех и вся, лишь бы доказать свою правоту. Он готов поступать вопреки, казалось бы, очевидным фактам. И раз он в чём-то сомневается, то никто и ничто не может его убедить. Сложный и действительно своеобразный характер, словно бы сотканный из реальных противоречий времени, противоречий поколения, которому нет и сорока.

Виктор Семёнов отправился в командировку в один из южных городов, где делали работу по изготовлению какого-то узла для какого-то необходимого аппарата, нужного медицинским учреждениям. Заказ важный, сотни людей ждут его изготовления, сотни, тысячи больных могут быть излечены, если этот прибор будет работать.

Наш герой составляет список участников разработки и изготовления прибора и знакомится с каждым из них. В этом и заключается сюжет романа. Да и постоянные воспоминания о Наталье, с которой сложились очень трудные отношения, неясные, тревожные, мучающие, занимают много места в рассуждениях нашего героя. И такой сюжет, его развитие, многослойное, многоступенчатое, даёт автору большие возможности показать своего героя в различных ситуациях и переплётах, когда истинное лицо человека нельзя скрыть никакой маской скептицизма и иронической созерцательности.

О «Командировке» много говорилось в печати, но, видимо, Время и цензура всё-таки беспощадно придавливали писателя, в романе чувствовались и скованность, и недоговорённость, даже в чём-то и желание угодить своему времени: оно и понятно, каждому автору хочется увидеть своё сочинение напечатанным, хоть что-нибудь дойдёт.

Роман «Последний воин» (Москва. 1988. № 8—10) – это уже зрелость художника, открывающего нам двери в сложный, многослойный и противоречивый мир, где столько разного словно бы мирно сосуществует, а на самом деле идёт такая яростная и беспощадная война во всех слоях общества. И эта борьба началась не сегодня, а много веков тому назад, борьба за свободу личности, за индивидуальную жизнь, за свой выбор и собственную волю. Тысячу лет тому назад так же сталкивались люди между собой, пытаясь подмять, подавить другую человеческую личность, подчинить её себе, своему «я», порой маленькому, но имеющему власть над другими людьми.

События и развиваются как бы по двум каналам: сначала мы следим за приключениями современного героя Пашуты, неожиданно для всех его близких снявшегося с места и пустившегося в неизведанное. Вроде бы жизнь его приобрела устойчивость и пошла гладко по накатанной колее – у него золотые руки, он на хорошем счету на заводе; у него есть женщина, красивая, хозяйственная, любящая и мечтающая стать его женой; у него есть несколько друзей, с которыми герой постоянно встречается, разговаривает, доверяет им. Что ещё нужно человеку в сорок с небольшим лет? Его не отпускают с работы, потому что в работе он безотказен, много раз выручал, помогая выполнить план, задание. Он не хочет ничего привычного, он хочет быть свободным, чтобы никакого начальства не стояло над ним, ему захотелось быть самим собой, вольным, чтобы никто им не помыкал, он сам любил работать, но только не из-под палки. Двужильный, неподкупный, но душа, беспокойная и мятущаяся в поисках самого себя, своего предназначения в жизни, повлекла его в далёкий путь – в поисках счастья.

А тысячу лет тому назад молодой охотник Улен влюбился в Млаву, эта девушка манила его к себе, он только с ней хотел иметь детей, продолжить свой род. Но богатыми дарами её отцу вождь племени дал понять, что Млава будет греть его постель и веселить его старую кровь. Млава уже одевалась в его шубу, скоро должна стать женой этого вождя Богола, пережившего трёх жён, а теперь возмечтавшего взять в жены Млаву. Улен бросил вызов могущественному вождю и увёл Млаву, он хочет быть свободным от Богола, почувствовал себя счастливым и сильным в своём выборе, он нашёл своё счастье в борьбе с трудностями и переживаниями.

В чём-то эта ситуация похожа на ту, что произошла с Пашутой. Конечно, другое время, другие условия, другой характер, другая цивилизация. В одном случае человек бросает вызов начальству, всему сложившемуся быту и уходит из обжитого дома; и тысячу лет тому назад Улен бросает вызов вождю, отстаивая своё право на самостоятельную жизнь, на любовь, взаимную и бескорыстную.

Такова завязка романа, так вот по двум руслам и текут события в романе, за которыми мы следим с глубоким и неослабевающим интересом.

К концу 80-х годов писатели почувствовали вкус свободного творчества, не так прижимала цензура, не такими настойчивыми были партийные организаторы, опасаясь вмешиваться в творческий процесс. Литература сделала своё дело.

Трудно пробивался к вершинам художественного слова Юрий Скоп. Родился в селе Мензурка Иркутской области. Окончил Уральский государственный университет и Высшие курсы режиссёров и сценаристов в 1970 году. Начинал как журналист в Иркутске, где и появились первые его книги о молодых строителях. Сначала писал в соавторстве с В. Шугаевым и А. Вампиловым, дружил с Валентином Распутиным. В Москве близко сошёлся с Василием Шукшиным, который пригласил его на роль есаула в фильме «Степан Разин»; фильм не разрешили, а Юрий Скоп в этом фильме в роли есаула был бы очень хорош: высокий, крепкий, ладный, умный, с характерными чертами сильного и мужественного человека.

Первые книги в Москве выходили в разных издательствах: «Ту-104 и другие» (1971), «Алмаз Мария» (1972), «Открытки с тропы: Книга раздумий» (1975), роман «Техника безопасности» был опубликован в журнале «Новый мир», затем вышел в издательстве «Современник» в 1977 году, «Дети, бегущие от грозы» (1981), роман «Факты минувшего дня» (1984). И во всех произведениях, от первого до последнего, автор привлекает остротой и новизной проблем, стоящих перед персонажами.

Если в первых своих повестях и рассказах Юрий Скоп любил в острых ситуациях столкнуть различных людей и выявить их психологическую сущность, любил показать человека в стремительном движении и эпизоды его повестей мелькали порой, как кадры в кино, то в «Открытках с тропы», книге раздумий, Юрий Скоп обстоятельно исследует обстановку на Байкале, в сибирской деревне, которую он хорошо знал, железнодорожное строительство в тайге. Читаешь эту честную и правдивую книгу о себе, о своих друзьях и современниках вообще и всё время возвращаешься к пронзительным строчкам: «…На каком основании вообще человек садится писать. Я, например. Меня же никто не просит… Почему хочется писать? Почему так сильно – до боли и беспокойства – хочется писать? Вспомнился мой друг Ванька Ермолаев, слесарь. Дожил до тридцати лет – не писал. Потом влюбился (судя по всему, крепко) и стал писать стихи».

В романе «Техника безопасности» возросла художественная зрелость Юрия Скопа, он стал больше внимания уделять внутреннему миру своих персонажей, чётче и глубже мотивировать перемены в их внутреннем состоянии и поведении, в их поступках и действиях. Да и вопросы, которые автор ставит в романе, стали неизмеримо более объёмными и широкими. Во всех отношениях Юрий Скоп сделал большой шаг в собственном художественном развитии. Словно объединились его художественные и публицистические поиски и дали совершенно неповторимый сплав, где есть глубокие новаторские мысли, индивидуализированные характеры действующих лиц. Герои романа говорят о совести, о любви, о мужестве, о долге, о работе, о плане, о чести и честности, о героях и героичности. Высказывается директор комбината Михеев, главный инженер того же комбината Кряквин, начальник рудников Беспятый и Тучин, главный инженер рудника Гаврилов, его сын Григорий, секретарь парткома Скороходов, секретарь райкома партии Верещагин, литературный редактор Гринина, её муж, правда бывший, артист кино Николай Гринин, брат Кряквина, их мать – скульптор…

На совещании у министра директор комбината не выступил, хотя проблем было очень много. Министр не подтолкнул его, хотя совещание во многом было посвящено обсуждению проблем комбината в Полярске. И вот, оставшись наедине с министром, давним товарищем своим, Михеев дружески признаётся, что надо было бы ему выступить, но он надеялся на министра, что тот подтолкнёт его, а министр не подтолкнул. И оба думают, и оба упрекают друг друга в трусости:

«– А хотите, скажу вам, как это называется?..

– Техника безопасности, да? – прищурился Михеев.

– Именно – техника безопасности, Иван Андреевич… Владеешь оной в совершенстве.

– А ты?»

Техника безопасности – это трусливость, боязнь вмешиваться в решение тревожных проблем, за неправильное решение могут и голову снести, это не производственный термин, а нравственная проблема, стоявшая в то время перед обществом. Автор проведёт нас по многим этажам жизни и раскроет такие сложные и противоречивые жизненные ситуации, что мы с удивлением будем вспоминать свои скоропалительные выводы относительно сущности некоторых только что встреченных персонажей.

То, что Михеев должен был сказать на совещании у министра, он высказывает своей любовнице Вере Грининой. Оба они, уже пожившие, опытные люди, умные и толковые, а не сразу могут ответить на жгучий, злободневный вопрос: страх человека за себя, за свою безопасность заставил Михеева выработать целую систему самозащиты – технику безопасности; нравственно это или, наоборот, безнравственно, допустимо ли поступать так, чтобы жить и творить… Не сразу могут они ответить на эти вопросы. В кризисные минуты, когда человек испытывает страх за свою безопасность, выявляется его подлинная натура. Михеев не согласен с этим. Он объясняет свою осторожность неуверенностью, так ли поймут его другие, которые высотным зданием возвышаются над ним и ему подобными. Михеев страется объяснить, почему это произошло с ним. Пятнадцать лет руководил он комбинатом, который, когда он пришёл, «гремел, как разбитое корыто», ведь ему «все от ноля пришлось начинать». Каких только комиссий не присылали. Пришлось идти на компромиссы. Вырабатывали концентраты, а вагонов не было, чтобы доставить их потребителю.

«– Виновато во всех этих неурядицах наше несовершенное хозяйственное законодательство, – говорил Михеев. – Неувязки и противоречия в нём. Отсюда и возникает правовой нигилизм. То есть пренебрежительное отношение к праву… Вот и получается ерунда какая-то: внизу ждут инициативы сверху, а в министерстве ждут инициативы снизу… И в результате даже виноватых не сыщешь… Все виноваты…

Гринина внимательно слушала Михеева, наконец не выдержала и сказала:

– Я смотрела на вас и думала: господи, сколько же таких, как вы, в эту ночь по Руси объяснялось, изливало душу вот так же страстно и откровенно, как вы, перед жёнами, перед женщинами вроде меня… на кухнях, в постелях, за столом с вином и кефиром… Сколько?»

Нужно выступать не здесь, а с трибуны, говорить там, где решаются такие вопросы в государственном масштабе, говорит Гринина, «комиссарами собственной безопасности» называет она вот таких умных и осторожных деловых людей.

Гринина абсолютно права, а Михеев после этого разговора страдает и обвиняет себя в слабости.

Тема нереализованных человеческих возможностей проходит через весь роман, цементируя все его события, связывая всех его действующих лиц в единое и нерасторжимое общество. Пророческий роман написал Юрий Скоп о технике безопасности, о трусости влиятельного лица, которой были все или почти все заражены в обществе деловых людей. Слова Бунина о свободе мысли и совести хранились в сердце и памяти только у действительно выдающихся людей.

Александр Арцыбашев родился на Северном Урале, закончил факультет журналистики МГУ имени М.В. Ломоносова, много лет писал о деревне, появлялись очерки в журналах «Москва», «Наш современник», в еженедельниках «Литературная газета», «Литературная Россия», в газетах «Сельская жизнь», «Советская Россия», одновременно стали выходить сборники рассказов и повестей, романы: «Крестьянский корень» (М., 1988), «Прости, отец», «Стаканчики гранёные», «Дождаться яблоневого цвета», «Посвяти земле жизнь», двухтомник «Избранное» – и всюду пишет он о русской деревне, о крестьянской душе и её волнениях, о тяготах крестьянского труда и о счастье крестьянских тружеников, добившихся успехов в труде и любви.

Привлекла внимание читателей книга «Крестьянский корень», в которой автор чуть-чуть приоткрыл свою крестьянскую судьбу. А сегодня Александр Арцыбашев говорит о полном развале сельского хозяйства:

«Земля, деревня, крестьянство – категории вселенского масштаба. Каждый человек утром садится за стол. Надо что-то поесть. Откуда берутся продукты – мало кто задумывается. А зря. Плюнув на русскую деревню, предав крестьян, мы, по сути, обрекли себя на вымирание. За последние 20 лет население в России уменьшилось на 15 миллионов человек. Точную цифру потерь не афишируют. Ведь въехало много мигрантов. Считаю, что основная причина убыли населения – это потребление некачественных продуктов питания. Две трети продовольствия поставляется из-за рубежа. Кое-кто сколотил себе на этом состояния. Сбросили в Россию всё, что негоже: заражённое зерно, залежалые мясо, молокопродукты, колбасы и т. д. По сути – отравили народ. Есть всё это, по большому счёту, нельзя, но едим… Проверяющие органы ежедневно отправляют на свалки многие тонны недоброкачественного продовольствия. Вспомните отравления детей в Ставрополе, Екатеринбурге, Подмосковье, ряде других регионов. Что ели? Йогурты, запеканки, пирожные, творожные сырки, в которых натурального-то молока – кот наплакал. В основном молочные продукты – из порошка. Это мёртвая водица. А нас, шестерых детей, мать поила парным молоком – только-только из вымени – от своей коровы. Потому и росли крепкими, здоровыми, выносливыми. Брат Владимир – мастер спорта СССР по борьбе самбо, экс-чемпион России. Сергей – народный артист России, художественный руководитель Московского академического театра имени В. Маяковского. Выбились в люди и сёстры. Отец, Николай Васильевич, работал лесником, а мама, Клавдия Герасимовна, – учительницей начальных классов. С малых лет нас приучали к труду. Корову Милку я каждый раз вспоминаю, когда прихожу в магазин и хочу что-то купить из молочного. Красивые яркие упаковки… А что в них? Никто не знает. В России в 1990 году в бывших колхозах и совхозах насчитывалось 17 миллионов коров. Ныне осталось всего 4 миллиона! Вопрос: из чего же делают кефиры, йогурты, простоквашу? Импорт сухого молока превышает 6 миллионов тонн в год. Субсидируем заокеанских фермеров, а свои крестьяне – без работы. Обанкрочены тысячи хозяйств. 40 миллионов гектаров пашни «гуляет». Это национальная трагедия. Крестьяне отвернулись от земли. В Ульяновской, Тульской, некоторых других областях продают сотку за буханку хлеба – люди не видят «живых» денег. Этим пользуются скупщики земель, в том числе и иностранцы (через подставных лиц).

Но это мало кого удручает… Иллюзия, что в магазинах полно продовольствия, может очень быстро рассеяться. Если Запад прекратит поставки продуктов, в стране будет голод. В мире уже ощущается дефицит зерна, мяса, молока. За прошлый год цены на сельхозпродукцию подскочили вдвое. В том числе и в России. Эта тенденция будет нарастать. Никаких зарплат и пенсий не хватит на пропитание. Говорю об этом с горечью, поскольку многие дачники давно прекратили выращивать на своих участках картофель, овощи, ягоды – мол, купим всё в магазине. А вот прошедшая осень показала: не больно-то и купишь качественное. Наконец появился нацпроект «Развитие сельского хозяйства». Слава богу, вспомнили о деревне. За два года вложили в хозяйство десятки миллиардов рублей. Что-то построили. Министр сельского хозяйства Алексей Гордеев докладывает об успехах. Но любой крестьянин знает: чтобы вырастить корову, надо пять лет. Как вышли из положения? Закупили за границей 100 тысяч племенных бурёнок. Вот мясо, вот молоко… А я посмотрел в статистический справочник: коров в деревнях как резали, так и продолжают резать. Разобраться бы – в чём же дело? Крестьянину невыгодно производить ни зерно, ни мясо, ни молоко. Мужик по-прежнему один на один со своими проблемами. Сеять хлеб – это не мода, а жизненная необходимость. Хотим жить – значит, надо помогать деревне. Россию разъедают ложь и лицемерие, как будто все разом потеряли совесть…

Несколько лет тому назад я опубликовал очерк «Удержит ли Россия Сибирь?». На мой очерк было много откликов… Я тогда проехал на поезде «100 лет Транссибу» от Москвы до Владивостока и ужаснулся увиденному. За Иркутском много пустующих земель. Местные жители рассказывали, что большинство заводов и фабрик обанкрочены. Оборудование распилено на металлолом и отправлено в Китай на переплавку. Сельское хозяйство тоже в упадке. Кормятся от железной дороги – кто машинист, кто сцепщик вагонов, кто обходчик… Толпы торгующих на перронах домашней снедью. Стоял даже вопрос о закрытии одной ветки Транссиба, но после дефолта 98-го года, когда погнали на восток эшелоны с удобрениями, металлом, древесиной, экономика чуть оживилась. С кем ни говорил (по программе поездки посещали ряд предприятий в различных городах), люди сетовали: мы брошенный народ! Особенно удручало отсутствие всякой перспективы у молодёжи. Пьянство, наркомания, бомжи… Действуют лишь крупные металлургические заводы и предприятия топливно-энергетического комплекса. Да ещё хищнически вырубаются леса. Устроиться на работу сложно. За последние годы выехали в серединную Россию миллионы коренных сибиряков. Если бы билеты были подешевле, край бы вообще опустел! Наша экономика разорительна. Так продолжаться долго не может. Американцы жадно поглядывают на Восточную Сибирь, где огромные неразведанные запасы природных ресурсов. Китайцы заполонили Владивосток, Хабаровск, Уссурийск… Японцы настаивают на возвращении так называемых северных территорий. Военные бюджеты этих стран в десятки раз превышают наш. К чему они готовятся? Много вопросов… Хорошо, что в правительстве последнее время заговорили о проблемах Сибири.

Сейчас я работаю над историческим романом «Колонгинское Распятие» – об освоении Северного Урала. Десять лет изучал в Российском архиве древних актов подлинные документы того времени. Мало кто знает, что Сибирь и Дальний Восток были присоединены к России в Смуту конца XVI – начала XVII века. Отрезок в каких-то 30 лет, за которые изменилась геополитическая карта мира. В Москве тогда сменилось несколько царей, и казалось бы – не до жиру, быть бы только живу. Но в это же самое время деятельные казаки и купцы упорно двигались к неведомым землям. Герой моего романа, верхотурский ямщик Максим Михайлович Походяшин (реальный прототип), в глухой уральской тайге при безлюдье построил три медеплавильных завода и производил треть всей меди Урала. На походяшинских пушках Россия выиграла не одну войну. Вот что значит истинная предприимчивость и желание быть полезным Отечеству! Разве не пример для подражания? Почему мы сегодня так бездарно транжирим национальные ресурсы и запускаем Сибирь и Дальний Восток? За последнее время не открыто ни одного крупного месторождения. Гоним остатки нефти и газа на Запад, обкрадываем будущие поколения. Разве это секрет? Вразумительного ответа на эти вопросы от властей не слышно. Внимание народа отвлекают пошлостью, различными шоу, низкопробной литературой. Массовый дебилизм никого не пугает. Печёмся о гражданском обществе, а где оно? Мыслящая интеллигенция оттёрта от управления делами в государстве. На прошедшем недавно в Москве Гражданском форуме в основном тусовались поднадоевшие всем лица. Это граждане «территории Рублёвки». А есть ведь ещё огромная Россия, молчащий народ. Кому отстаивать его интересы? Та же картина и в Общественной палате, где большинство либералы-прозападники. Всё какие-то ватные персонажи! С непонятными идеями. Если судить по завсегдатаям телеканалов, то складывается впечатление, что русские люди совсем перевелись. 55 лет, как нет Сталина, а всё талдычим о 37-м годе. Но ведь и 2037-й уже недалеко… Может, одумаемся? Вывихи сами собой не проходят. Когда вправляют суставы – очень больно. Хочется верить, что всё-таки возобладает здравый смысл и мы выберемся из кризиса без бунтов и потрясений.

Я каждый год бываю на родине. Урал – это кладезь не только природных богатств, но и талантов, народной мудрости. С величайшим уважением отношусь к землякам, которые, несмотря на трудности, вкалывают в рудниках, выплавляют металл…»

Возможно, этот монолог Александра Арцыбашева излишне длинен, но в нём выражена вся суть его творчества, его любовь к крестьянству и земле – и к слову.


В ноябре 1981 года Секретариат Союза писателей СССР принял постановление вместо скончавшегося С.С. Наровчатова назначить главным редактором журнала «Новый мир» Владимира Васильевича Карпова, известного писателя и общественного деятеля. Но официально он становился главным редактором после утверждения его на Политбюро ЦК КПСС. В. Карпов вспоминал, как это происходило:

«Вёл заседание всесильный Суслов. Я удивился, как быстро решаются сложнейшие проблемы. Несколько фраз, реплик, и всё:

– Переходим к следующему вопросу – о назначении главного редактора журнала «Новый мир». Предлагается кандидатура писателя Карпова. Он несколько лет был первым заместителем и, по сути дела, вёл журнал. Наровчатов болел долго. Карпов дело знает, есть предложение утвердить. Голосуем. Принимается.

Вдруг Суслов посмотрел на мою Золотую Звезду и сказал:

– Герой-то вы герой, но в «Новом мире» публика очень сложная. Журнал этот позволял себе серьёзные политические отклонения. Будут ли вас слушаться диссидентствующие писатели?

– А я их просто не допущу на страницы журнала, – быстро ответил я.

Присутствующие одобрительно рассмеялись» (Карпов В. Большая жизнь. М.: Вече, 2009. С. 334).

В первом номере журнала, подписанном В. Карповым, прошли воспоминания о юности С. Наровчатова, сказочная повесть В. Каверина «Верлиока», роман Н. Задорнова «Гонконг», стихи Давида Самойлова, Владимира Соколова, стихи азербайджанского поэта в переводе Р. Казаковой, подборка стихотворений молодых поэтов, заметки Л. Лазарева о поэзии К. Симонова. Ничего неожиданного и предосудительного в идеологическом смысле в журнале не было. Потом «Новый мир» опубликовал роман Чингиза Айтматова «И дольше века длится день», вокруг которого началась полемика в критике и читательских кругах. Позвонил В. Молотов, состоялась с ним беседа, в ходе которой Молотов заявил, что в журнале опубликована «вредная антисоветская вещь». Ч. Айтматов побывал у Молотова, неизвестно, чем закончилась эта встреча.

Много лет в «Новом мире» печатался Валентин Катаев: повести «Трава забвения» (1967), «Кубик» (1969), «Алмазный мой венец» (1978), но уж совсем поразительно, почему в журнале «Новый мир» за 1980 год (№ 6) была опубликована повесть «Уже написан Вертер». Эти строчки взяты из стихов Пастернака. Далее следовало: «И кровь лилась рекой». Как удалось С. Наровчатову напечатать эту повесть, доказать цензуре, что в тексте нет ничего страшного, это всего лишь напоминание о репрессиях 1937 года? Начиналась повесть в Одессе в первые годы революции, когда действительно «кровь лилась рекой». «Я не случайно начал воспоминание о Катаеве с «Вертера». Эта повесть была своеобразно поворотной в его творчестве, – писал В. Карпов. – Её публикация вызвала глухое и тяжёлое раздражение «на самом верху». Говорят, Суслов просто негодовал. Но повесть уже напечатана. Чтобы ослабить воздействие её на читателей, было приказано нигде ни слова о ней не говорить. Никаких выступлений, ни критических, ни похвальных. Просто нет этой вещи. Журнальную публикацию забыть. Для того чтобы читатели имели представление о содержании «Вертера», который очень сложен по композиции и языку, приведу два небольших отрывка, из них видно, почему так были напуганы официальные партийные деятели: в повести показаны истоки и безумства массовых репрессий, а эта тема намертво была запрещена в любых публикациях. Катаев первым нарушил табу» (Там же. С. 357). И Карпов приводит отрывки из повести, когда предгубчека Маркин со своими подручными расстреливает якобы русских контрреволюционеров, а потом сам Маркин оказывается врагом революционной власти и его уже другой исполнитель дожидается, пока он разденется и его в том же гараже, где буйствовал он, расстреливают. «Такого в советской литературе ещё не бывало!» – восклицает В. Карпов (Там же. С. 358).

«Уже написан Вертер» В. Катаев написал в 1979 году в посёлке Переделкино. Он – одессит, много видел и красных, и белых в Одессе, много видел невинной крови, порой чудовищных в своей нелепости беззаконий. Автор представляет нам человека, который убил «императорского посла для того, чтобы сорвать Брестский мир и разжечь пожар новой войны и мировой Революции. Его кличка была Наум Бесстрашный (Катаев В. Железное кольцо. М., 1989. С. 515). Он только что прибыл из Монголии, где всем входящим в город отрезали косы. «Отрезанные косы – это урожай реформы», – говорил Наум, радуясь крушению феодализма. Он мечтал этот афоризм произнести в «Стойле Пегаса», а лучше всего, если ему удастся сказать это Льву Давыдовичу Троцкому. «Теперь он, нетерпеливо помахивая маузером, ожидал, когда все четверо – бывший предгубчека Макс Маркин, бывший начальник оперативного отдела по кличке Ангел Смерти, женщина-сексот Инга, скрывшая, что она жена бежавшего юнкера, и правый эсер, савинковец, бывший комиссар Временного правительства, некий Серафим Лось, – наконец разденутся и сбросят свои одежды на цветник сизых петуний и ночной красавицы» (Там же. С. 516). Только недавно Маркин и Лось командовали уничтожением врагов, а сейчас предстали перед Наумом Бесстрашным и раздеваются в гараже, наводившем ужас на одесситов. Наум не сомневался: в органах ЧК измена, и эти четверо виновны. А через какое-то время революция сделала виток в обратную сторону, и Наум Бесстрашный был взят на границе с поличным, «с письмом, которое он вёз от изгнанного Троцкого к Радеку». А значит, виноват – «и понял, что никакая сила в мире его не спасёт, и он бросился на колени перед незнакомыми людьми… Он хватал их за руки, пахнущие ружейным маслом, он целовал слюнявым ртом сапоги, до глянца начищенные обувным кремом. Его втолкнули в подвал лицом к кирпичной стене, посыпалась красная пыль, и он перестал существовать» (Там же. С. 566). Но это был лишь маленький эпизод из одесской трагедии.

К появлению последних повестей В.П. Катаева либеральные и державные критики отнеслись по-разному, одни сдержанно-положительно, другие сдержанно-отрицательно, трудно было оценить новую форму повестей, о которой и сам автор не мог ничего определённого сказать: «Не роман, не рассказ, не повесть, не поэма, не воспоминания, не мемуары, не лирический дневник… Но что же? Не знаю» – это признание В. Катаева обнародовано в книге «Алмазный мой венец». За время своего долгого существования в русской литературе В. Катаев часто менял свои творческие принципы – от сатирической повести «Растратчики» (1926) и комедии «Квадратура круга» (1928) он шагнул к роману «Время, вперёд!» (1932) об энтузиастах Магнитогорска, автобиографическому роману «Белеет парус одинокий» (1936), повести «Сын полка» (1945, Сталинская премия второй степени). Писатель жил двойной жизнью, он был скован принципами социалистического реализма, и в этом русле писались его произведения, а тут, годы спустя, произошёл процесс освобождения от этих пут – отсюда возникла новая форма произведений: «Может быть, отсюда моя литературная «раскованность», позволяющая так свободно обращаться с пространством… Время не имеет надо мною власти хотя бы потому, что его не существует, как утверждал «архискверный» Достоевский («Что такое время? Время не существует, время есть цифры, время есть отношение бытия к небытию» (Достоевский Ф. Преступление и наказание. М.: Наука, 1970. С. 457—458). Что же касается ассоциативного метода построения моих сочинений, получившего у критиков определение «раскованности», то это лично моё. Впрочем, как знать? Может быть, ассоциативный метод давным-давно уже открыт кем-нибудь из великих и я не более чем «изобретатель велосипеда» (Катаев В. Алмазный мой венец. М.: Советский писатель, 1979. С. 10).

Повести «Трава забвения», «Кубик», «Алмазный мой венец», «Уже написан Вертер» венчают творческий путь талантливого и противоречивого в своих исканиях Валентина Катаева.

В начале января 1983 года в «Новый мир» пришёл Александр Александрович Крон (настоящая фамилия Крейн), с которым В. Карпов был хорошо знаком по Литературному институту, бывал у него на семинаре по драматургии, знал его пьесы, недавно вышедший роман «Бессонница», опубликованный в «Новом мире» (1977. № 4—6; отд. изд. – Советский писатель, 1979). Крон пришёл с предложением издать многострадальную рукопись о подводнике Маринеско: «Десять лет назад я написал повесть о замечательном подводнике Маринеско. Он храбрейший из храбрых, искусный из искусных. Совершил много успешных походов, потопил десятки посудин противника. Его называют подводником № 1, он совершил «Атаку века»: провёл через минные поля и многочисленные заграждения подлодку в залив, где скрывалось много фашистских кораблей. И там – никто не ожидал, и даже предположить не мог, подобной дерзости – ударом со стороны берега атаковал гитлеровский суперлайнер «Вильгельм Густлов». За такой подвиг славному подводнику полагалось присвоить звание Героя Советского Союза, но ему не только не дали это звание, а по сути дела, жизнь сломали штабные крысы и кагэбэшные соглядатаи. Они заподозрили и официально раздули версию о возможном предательстве Маринеско ввиду «связи с иностранкой». Из рассказа А. Крона В. Карпов узнал о том, что Маринеско и его друг в городе Турку под Новый год, 1945-й, пришли в ресторан, познакомились с хозяйкой и её помощницей, выпили и уехали в хозяйский дом.

Естественно, об этом эпизоде донесли, раздули, ему пришлось уйти из флота, по необходимости капитан прихватил железную кровать, а его осудили как за хищение государственной собственности на три года. Повесть «Капитан дальнего плавания» В. Карпов прочитал в первую же ночь. И дал распоряжение поставить повесть в очередной номер, цензурное разрешение получили в штабе сухопутных войск, с офицерами которого Карпов был хорошо знаком.

С вышедшим номером «Нового мира» В. Карпов пришёл в госпиталь к А. Крону (у него рак) и подарил публикацию романа прослезившемуся автору. Столько же хлопот было у В. Карпова, депутата Верховного Совета СССР, когда он решил добиться заслуженной славы подводнику № 1 – присвоения ему за исключительные заслуги звания Героя Советского Союза! Это произошло 5 мая 1990 года, накануне Дня Победы.

А в июне 1986 года на очередном VIII съезде писателей СССР В.В. Карпов по предложению Политбюро ЦК КПСС был избран первым секретарём Союза писателей СССР, а вместо него главным редактором журнала «Новый мир» был назначен Сергей Павлович Залыгин.

Журнал «Наш современник» опубликовал рассказ Виктора Астафьева «Ловля пескарей в Грузии» (1986. № 5), вокруг которого возникли разные мнения; некоторым показалось, что писатель резко критикует Грузию и грузинский народ. В. Астафьев в ответ говорил, что только недоброжелательные критики могли так предвзято истолковать его рассказ. В полемику вмешался историк Натан Эйдельман (1930) 24 августа 1986 года, отметивший, что В. Астафьев хорошо пишет о природе («Царь-рыба»), правдиво о войне. «Главное же – писатель честен, не циничен, печален, его боль за Россию настоящая и сильная: картины гибели, распада, бездуховности – самые беспощадные». Не скрывает Виктор Астафьев и своего мнения о «ненавистных» и «винов ных»: «Это – интеллигенты-дармоеды», москвичи, «наконец, инородцы». А «корень зла» – это «зловещий Гога Герцев», «Гога куда хуже всех пьяниц и убийц вместе взятых, ибо от него вся беда…». Н. Эйдельман приводит фразы В. Астафьева о безнравственности монголов, врывавшихся в храмы, о безнравственности русских, воевавших с чеченцами. «С грустью приходится констатировать, – заключает это письмо Н. Эйдельман, – что в наши дни меняется понятие народного писателя: в прошлом – это, прежде всего, выразитель высоких идей, стремлений, ведущий народ за собой; ныне это может быть и глашатай народной злобы, предрассудков, не понимающий людей, а спускающийся вместе с ним.

На этом фоне уже не пустяк фраза из повести «Печальный детектив», что герой в пединституте изучает лермонтовские переводы с немецкого вместе с «десятком еврейчат». Любопытно было бы только понять, к чему они в рассказе, если ни до, ни после больше не появляются? К тому, может быть, что вот где в городе развивается странный печальный детектив. Десяток инородцев (отчего десяток?), видно, все в пединституте сконцентрировались? Как видно, конкурс для них особенно благоприятный? Эти люди заняты своей ненужной деятельностью? И тут обычная астафьевская злая ирония насчёт литературоведения: «Вот-де «еврейчата» доказывают, что Лермонтов портил немецкую словесность, а сами-то хороши?» Итак, интеллигенты, москвичи, туристы, толстые ноги, Гоги, Герцевы, косомордые, «еврейчата», наконец, дамы и господа из литфондовских домов, на них обрушивается ливень злобы, презрения, отрицания, как ни на кого иного. Они хуже всех. А если всерьёз, то Вам, Виктор Петрович, замечу, как читатель, специалист по русской истории, Вы (да и не Вы один) нарушаете, вернее, очень хотите нарушить, да не всегда удаётся – собственный дар мешает – главный закон российской словесности и российской мысли. Закон, завещанный величайшими мастерами, состоит в том, чтобы, размышляя о плохом, ужасном, прежде всего, до сторонних объяснений, винить себя, брать на себя, помнить, что нельзя освободить народ внешне более, чем он свободен изнутри. Любимое Л. Толстым изречение Герцена.

Что касается всех личных общественных и народных несчастий, то чем сильнее и страшнее они, тем в большей степени их первоистоки находятся внутри, а не снаружи. Только подобный нравственный подход ведёт к истинному высокому мастерству. Иной взгляд – самоубийство для художника, ибо обрекает его на злое бесплодие. Простите за резкие слова – но Вы сами своими сочинениями учите подходить без прикрас».

9 сентября 1986 года Виктор Астафьев написал ответ Натану Эйдельману: начал он с русской пословицы: «Не напоивши, не накормивши, добра не сделавши, врага не наживёшь», а затем уже текст письма:

«Вы представить себе не можете, сколько радости доставило мне Ваше письмо. Кругом говорят, отовсюду пишут о национальном возрождении русского народа. Но говорить и писать одно, а возрождаться не на словах, не на бумаге – совсем другое. У всякого национального возрождения, тем более у русского, должны быть противники и враги.

Возрождаясь, мы можем дойти до того, что станем петь свои песни и танцевать свои танцы, писать на родном языке, а не на навязанном нам «эсперанто», «тонко названном литературным языком». В своих шовинистических устремлениях мы можем дойти до того, что пушкиноведы и лермонтоведы у нас будут русские тоже. И жутко думать – собрания сочинений и всякого рода редакции, театры, кино тоже «приберём к рукам». И, о ужас! О кошмар! Сами прокомментируем «Дневники» Достоевского. Нынче летом умерла под Загорском тётушка моей жены, бывшая вместо матери. Перед смертью она сказала мне, услышав о комедии, разыгранной грузинами на съезде: «Не отвечай на зло злом, оно и не прибавится».

Последую её совету. На Ваше чёрное письмо, переполненное не только злом, а перекипевшим гноем еврейского, высокоинтеллектуального высокомерия, вашего, привычного уже «грунения», не отвечу злом. Хотя мог бы, кстати, привести цитаты, и в первую голову из Стасова, насчёт клопа, укус которого не смертелен. Но… Лучше я разрешу Ваше недоумение, недоумение русских евреев по поводу слова «еврейчата», откуда, мол, оно взялось, мы его слыхом не слыхали?! «…Этот Уликовский был из числа панов, которых мой отец вывез маленькими из Польши и присвоил себе в собственность, между ними было несколько и жиденят…» (Эйдельман Н. История и современность в художественном сознании поэта. С. 339). На этом я кончу, пожалуй, хотя цитировать мог бы многое… Более всего меня в Вашем письме поразило скопище зла. Что же Вы, старый человек, в душе-то носите?! Какой груз зла и ненависти клубится в Вашем чреве? Хорошо, что хоть фамилией своей подписываетесь, не предаёте своего отца. А то вон не менее, чем Вы, злой, но совершенно ссученный атеист – Иосиф Аронович Крывелев – и фамилию украл, и ворованной падалью питается. Жрёт со стола лжи и глазки невинно закатывает, считая всех вокруг людьми бесчестными и лживыми.

Пожелаю Вам то же, что пожелала дочь нашего последнего царя, стихи которой были вложены в «Евангелие», – «Господь! Прости нашим врагам. Господь, прими их в объятия». И она, и сёстры её, обезноженные окончательно в ссылке, и отец с матерью, расстрелянные евреями и латышами, которых возглавлял отпетый махровый сионист Юрковский. Так что Вам, в минуты утешения души, стоит подумать и над тем, что в лагерях Вы находились за преступления Юрковского и иже с ним, маялись по велению «Высшего сердца», а не по развязности одного Ежова. Как видите, мы, русские, ещё не потеряли памяти, и мы ещё народ «Большой», и нас ещё мало бить, но надо и повалить.

За сим кланяюсь. И просвети Вашу душу всемилостивейший Бог!»

Но интеллектуальная дискуссия так и не состоялась. 28 сентября 1986 года Эйдельман ответил в том же духе, грубо и цинично: «Желая оскорбить – удручили. В диких снах не мог вообразить в одном из «властителей душ» столь примитивного, животного шовинизма, столь элементарного невежества… Спор наш (если это спор) разрешится очень просто: если сможете ещё писать хорошо, лучше, сохранив в неприкосновенности нынешний строй мыслей, тогда – Ваша правда! Но ведь не сможете, последуете примеру Белова, одолевшего-таки злобностью свой дар и научившегося писать вполне бездарную прозу (см. его роман «Всё впереди»: Наш современник. 1986. № 7—8)».

Переписка Н. Эйдельмана и В. Астафьева опубликована (Даугава. 1990. № 6. С. 62—67).


С началом перемен очистительный ветер проносится по всей нашей стране, выворачивая с корнем прогнившее, разрушая отжившее, но пустившее глубокие корни в народную почву, сметая всё утратившее связь с почвой народной жизни.

Стоит посмотреть центральные газеты последних месяцев 1985—1986 годов, чтобы понять, что происходит в нашей стране: ветер выдувает всяческих хапуг, бракоделов, очковтирателей, бюрократов и просто проходимцев и попустителей. Казалось бы, наступили долгожданные перемены, пришло время решительного оздоровления нашей жизни, поражённой во многих её органах и областях болезнью вседозволенности и трусости – техникой безопасности. Вот лишь в одном из номеров газеты «Советская Россия»: «Круговая порука» – о преступлениях на Московском производственном комбинате автообслуживания; фельетон «И снова – Чичиков» о приписках в сфере профтехобразования Амурской области; «В погоне за сводкой» – о любителях администрировать и раздавать непродуманные указания, наносящие вред хозяйству. А в «Письмах из деревни» Иван Васильев, остро переживая драматическое положение в селе Борки Псковской области, где в то время он проживал, и размышляя о новом облике современной деревни, в которой нравственные устои поколебались, с горечью пишет о том, что действительно может возникнуть впечатление, «что деревня ничем, кроме бутылки, после работы не интересуется»: «…Ведь мы же, словно нарочно, ещё только задумывая программу расселения, убрали из деревни всё, что было в ней накоплено и устроено для души, для заполнения досуга: закрыли школы, избы-читальни, библиотеки, книжные лавки, промыслы, перерабатывающие предприятия, порушили обычаи, обряды, традиции, праздники, ярмарки… Просто поразительно, как бездумно мы отнеслись к этой сфере жизни деревни. Будто специально, поклоняясь идолу концентрации всего и вся, задались целью создать в деревне духовный вакуум: накопленное разрушить, нового не дать. Вот пример: в Пскове на 200 тысяч человек в библиотеках 5 миллионов томов, по 250 на душу населения, не считая домашних библиотек. А в нашем совхозе, дай бог, по две пригодные для чтения книги…»

Александр Никитин в очерке «От околицы до окраины» (Новый мир. 1985. № 7) тоже остро и заинтересованно размышляет о современной деревне.

Художественная литература в своих лучших произведениях не проходила мимо этой страшной болезни вседозволенности и её ранних симптомов. Видела, предупреждала, но, как обычно, до поры до времени власть имущим казалось, что всё это единичные явления и, дескать, нетипичны для нашего общества. А вскоре увидели, что негативные явления вседозволенности разрослись в настоящее бедствие, которое нужно преодолевать всеми доступными средствами. Но как? Никто не знал…

Мурманский прозаик Виталий Маслов опубликовал роман «Внутренний рынок» (Север. 1985. № 7—9), поразивший своими человеческими открытиями.

Три события потрясли жителей небольшого поселка, затерявшегося где-то в северной глухомани нашей необъятной России: прекратил работу лесопильный цех, замёрз по пьянке Енька Ягнетев и заболела единственная на весь посёлок корова пенсионера Василия Филатова. Вот вокруг этих событий-новостей в посёлке и возникают драматические ситуации, которые глубже высвечивают характеры действующих лиц. Вроде бы все эти новости не связаны между собой, такие они разные по своей значимости в жизни посёлка. Но это только на первый взгляд, если смотреть взглядом стороннего наблюдателя. Художественный анализ причин возникновения этих событий, поразивших посёлок, который ведёт с дотошной обстоятельностью Виталий Маслов, выявляет глубинную взаимосвязанность и неотвратимую их закономерность.

Евстолия Селивёрстова подняла руки над головой накрест и потребовала остановить лесопильный цех и прекратить пилить разнопородицу. И сразу поняли Селивёрстову, потому что всю зиму в Краснощелье только об этом и говорили: нельзя сосну и ель пилить подряд без разбора. Сразу по доскам растекается синь, если разнородные лежат вместе, это приводит к порче товара, не годящегося на экспорт. А только экспортный товар приносит большие деньги, значит, и заработок. Но в итоге – дело даже не в заработке, а в рабочей совести, чести и достоинстве: никому не хочется выпускать плохой товар, если есть возможность выпускать хороший. А ведь недавно лесопильный завод в Краснощелье был краснознамённым, гремел на всю округу, славился мастерами своего дела… Но один за другим уходят на заслуженный отдых старые рабочие. И вот уже рамщик говорит на призыв Селивёрстовой остановить свои пилы, словно бы спохватывается: «Мы пилим, что подадут».

Кто же виноват в том, что была порушена нормальная заводская жизнь, с её проверенными годами традициями, в которых помощь друг другу, взаимная выручка играли чуть ли не главную роль? Откуда взялось это безразличие к своему труду, конечному его результату: уж рамщик-то знает, что его безразличие снижает качество всей продукции, низводит на нет всю работу огромного коллектива – лесозаготовителей, сплавщиков, рабочих и инженеров завода.

Виталий Маслов без утайки раскрывает эти негласные законы лесопильного производства. Свято знали, что невозможно никого обмануть, а главное – самих себя, – а потому честно трудились. И до этого дня не возникало надобности таким образом останавливать завод. А тут появилась такая надобность: молчаливо соглашаться со всеми теми безобразиями и преступной безхозяйственностью, которые постепенно и вроде бы незаметно вошли в жизнь завода и опутали своей невидимой нитью всех и каждого, подавив волю и честь, или восстановить то, что было святым и неприкосновенным, – честь, совесть, рабочие традиции да и вообще народные трудовые нормы и обычаи.

Директор завода Геннадий Егорович признаётся, что прошлым летом под давлением «сверху» он отдал приказ пилить разнопородицу, что сразу увеличило производительность труда на 15 процентов. «Этим показателем, – говорил директор на собрании, – и район выручали, и Севзаплесэкспорт доволен был». И он хорошо понимал, что этот успех – дело временное, но ничего не мог поделать – сверху продолжали давить. Так и тянул эту лямку последние восемь лет, понуро, грустно, как бы безразличный ко всему. Десять лет завод гремел, а теперь сник. Все его попытки в главке доказать, что завод нуждается не столько в отдельных машинах, сколько в полном переоборудовании, в строительстве нового лесопильного цеха, складов, новых турбин и новых котлов, сколько ни доказывал полную безвыходность устаревшего завода – ему присылали «злополучный кран» вместо полного переоборудования. А кран этот невозможно было использовать по назначению. В отчётах появлялось, что именно кран повысил производительность труда. И на собрании выяснилось, что дело не в кране, а катали «всё подряд, без разбору сосну и ель, а писали липу».

Резко выступает пенсионер Шестаков против тех, кто нарушает законы совести ради сиюминутной выгоды производства: «Нельзя прожить без совести! Счастливого будущего нашего да и вообще будущего не может быть, если мы и наши дети не будем совестливы. Перед тем, что выросло и срублено. Перед теми, кто чистил от камней пожню и пашню в надежде, что её не запустошат…»

А сколько всё тот же директор завода признавался на кухне, рассказывая жене о своей технике безопасности – ведь восемь лет он проработал, слушая указания «сверху». Роман «Внутренний рынок» Виталия Маслова – это роман о разрушении лада привычной человеческой жизни, лада, сформированного уже представлениями и бытом современных лет. И об этом Виталий Маслов не раз выскажется и в других своих сочинениях, одно за другим выходивших в 80-х годах. И снова вспоминаем о «технике безопасности» деловых людей у Юрия Скопа, которая распространилась, как заразная болезнь, в нашей жизни. И виновно в этой болезни руководство ЦК КПСС, насаждавшее эту «болезнь».

В журнале «Москва» появилась повесть малоизвестного в столичных литературных кругах оренбургского прозаика Ивана Уханова (1938) «Окалина», затем её издали три центральных издательства и «Роман-газета». Вскоре Иван Уханов стал выпускать книгу за книгой. В новых произведениях Ивана Уханова привлекали ёмкий образный слог, художническое мышление, сила и обаяние искренности автора, а в целом – масштаб его писательского дарования, величие его небольших по величине произведений. Уханов никого не воспевал и никого не проклинал, а пытливо исследовал, глубоко проникая в души людей. Его мало интересовало, в городе или в селе живёт человек, кем работает, он исследовал «проблему личности», такие категории нравственности, как Совесть и Честь, Любовь и Долг.

Сложным путем нравственных приобретений и потерь идёт к осмыслению своего долга перед людьми герой упомянутой повести «Окалина» Устин Дедушев. Попав в невероятно трудные обстоятельства, он мучительно ищет выхода из них. Автор психологически верно показывает, что если честный по своей природе и нравственной основе человек склоняется по каким-либо обстоятельствам к преступлению, то совершает он его прежде всего против самого себя. И суд его над собой становится суровее и выше всякого юридического наказания: жизнь не по совести, вне душевного родства с людьми для Устина Дедушева теряет всякий смысл и ценность. Безразличными для него становятся дети, жена, отец, ибо есть в человеческой жизни нечто большее, чем просто жизнь, – это честь, достоинство, право на самоуважение. Ценой напряжённых нравственных усилий Устин сбил, сбросил прикипевшую к его душе окалину.

О силе воздействия литературного произведения обычно судят по тому, насколько органично автор вошёл, «вжился» в образы своих героев, когда горести и радости их он начинает принимать и переживать как свои собственные. Если это происходит, то читатель становится живейшим соучастником всех происходящих в произведении событий. Своим первородством изумила повесть Ивана Уханова «Надо жить», изданная «Роман-газетой». Эта повесть об исцеляющей силе любви, о неиссякаемых кладезях человеческого духа. На презентации этого произведения говорили, с каким благоговением отзывались о нём читатели и писатели, для которых драма матери-крестьянки Анны Матвеевны Плетнёвой, героини повести, стала делом личным, сокровенным.

Многих героев произведений Ивана Уханова объединяет примечательная черта характера: все они сильны и счастливы только тогда, когда чувствуют себя нравственно чистыми, когда действуют в согласии с совестью. Именно этим смыслом освещены поступки молодого строителя Яши Опарина в рассказе «Вьюга в городе», инженера-конструктора Ивана Домашникова в рассказе «Торг в Ильинке», архитектора Алексея Дюгаева в рассказе «Родные люди».

Поэтично, акварельно написана повесть «Берендейка» – грустноватая история любви, которую влюблённые не смогли отстоять. По Уханову, настоящая любовь – это страсть, стихия, она не выносит малейшей инертности, она подчас выше правильных моральных установок, в настоящей любви тот более прав, кто больше любит.

События повести происходят в одном из поселков Бузулукского бора. Автор показывает его великолепную красоту и людей, стойко защищавших её.

Сурово нынешнее смутное время. Россия опять ввергнута в очередной, разрушающий её эксперимент, который опять ведётся вне нравственного поля, вне элементарной справедливости.

Сильно эмоциональное воздействие рассказа «Побег», в котором замечательная в прошлом труженица-крестьянка Дарья Матвеевна Чуланова замыслила «уйти из жизни до сроку», потому что и жить стало невмоготу, и помереть по-христиански недоступно… За все тыщи, тыщи, тыщи подавай». В горьком изумлении она озадачивается: «Отчего так?.. И заводы, и земля, и люди – прежние, а прибытка нет. Разор повсюду».

Не случайно этот рассказ стал призёром Международного литературного конкурса имени Андрея Платонова.

Иван Уханов – из тех немногих истинно талантливых и прозорливых писателей, которые первыми обнаружили в организме нашего общества симптом бездуховности и забили тревогу. Наряду с В. Шукшиным, В. Распутиным, Е. Носовым он ещё в середине 70-х повестью «Играл духовой оркестр» жёстко, в упор спросил себя и всех нас: что с нами происходит? Почему в нашей становящейся внешне благоустроенной и вроде бы богатой жизни стало теряться, навсегда выбывать самое замечательное, самое заветное из духовной жизни нашего народа, из его национального содержимого? Кто в этом виноват?

Писатель не взял на себя роль мудреца-пророка, знающего ответы на все вопросы. Пафос его повести был диагностическим, предупреждающим: если не остановить агрессию бездуховности, то она распространится на все сферы нашей жизни. Что и произошло, увы.

Вдохновители перестройки и рыночных реформ начали не с духовного оздоровления общества, наоборот, они гостеприимно открыли все пути для вторжения в нашу страну саранчового тайфуна западной массовой культуры, опрометчиво объявив её «общечеловеческими ценностями». Именно эта убойная культура, а не столько апологеты холодной войны отуманивают и разрушают ныне нравственные ориентиры и национальные идеалы нашего народа, превращая его в безропотное население, в толпу разобщённых, растерянных людей, «не знающих, куда идти, в каком сражаться стане».

Древний китайский философ Шаньянь писал: «Чтобы легче управлять народом, его надо оглупить». Этим в основном и занимаются сегодня почти все «демократические» средства массовой информации.

В эти непростые, лукавые годы Иван Уханов не стал подстраиваться под шальную стихию рынка, не кинулся «выживать» за счёт создания дешёвой детективщины и сексуальной клубнички, не пошёл на поводу спроса замороченных обывателей, жаждущих жареных сплетен и скандальчиков. Его глубоко опечаливало и возмущало то, как дружно и бесстыдно желтеют наши многие газеты и толстые журналы, поплёвывая во вчерашние сложные дни нашей жизни, хитро и нагло выхолащивая из людей историческую память. Писатель надолго смолк, словно бы сломленный осознанием бесполезности и беспомощности противопоставить что-то этим пишущим скоморохам, готовым за хорошую плату плясать на могилах даже собственных отцов и дедов.

Но вот после продолжительного молчания Иван Уханов представил читателям крупное историческое повествование «Сокровища асессора Рычкова» – о русском патриоте-подвижнике, отважном путешественнике-естествоиспытателе, «уральском Колумбе» Петре Ивановиче Рычкове. В целом эта повесть о том, как Россия «прорубала окно в Азию», как осваивала новые земли, принимая под своё покровительство многие, истощавшие себя войнами племена и народы заволжских степей. Дерзновенный Рычков, ставший впоследствии выдающимся географом, первым членом-корреспондентом Российской академии наук, не только многажды прошагал и объехал огромный в то время полудикий Оренбургский край, но и исследовал, описал его. Созданная им всемирно известная «Топография Оренбургская» послужила образцом, «верною и достаточною предводительницею» для создания географии всего Российского государства.

Ею, а также уникальным литературным произведением – «Летописью» Рычкова («Осада Оренбурга») широко пользовался А.С. Пушкин при написании «Истории Пугачёвского бунта» и «Капитанской дочки». Поэт с благодарностью отзывался «о любопытной летописи славного академика Рычкова, коего труды ознаменованы истинной учёностию и добросовестностию – достоинствами столь редкими в наше время». Мирные и ратные встречи Рычкова с воинствующими туземцами, его общение со знатными людьми века: Кириловым, Татищевым, Екатериной II, Емельяном Пугачёвым, полководцем Паниным, оренбургскими губернаторами – наполняют повесть оригинальным содержанием. Колоритным образом Рычкова автор утверждает, что в России всегда были смелые и мудрые созидатели-подвижники, такие как Рычков, есть они и теперь – люди мыслящие, учёные, деятельные, способные укрепить дух и стойкость общества. Их нужно лишь найти, им нужно лишь доверить…

Ивана Уханова можно бы давно считать известным столичным писателем, если бы душа его не оставалась так крепко привязанной к родной для него Оренбургской земле. Здесь его герои, здесь его боли. В произведениях об оренбуржцах он проявляет такое дотошное знание их проблем, словно бы неотлучно живёт среди них, земляков, стараясь быть помощником в конкретных их делах и заботах. «Я работаю на оренбургском горючем», – говорит о себе писатель. И именно эта теснейшая связь с родным краем не позволяет ему растеряться в нынешнее переменчивое время, «залечь на дно», как случилось, увы, с некоторыми его коллегами по перу.

Именно на конкретном оренбургском материале Иван Уханов создал первую по времени великолепную документальную повесть о всемирно известном пуховязальном промысле «Сказ о песенном платке», в которой живописный слог прозаика-лирика соединился с горячей публицистичностью в деле защиты истинных ценностей славного народного ремесла. Всё это у Ивана Уханова за плечами, всё это помогало ему познавать жизнь не понаслышке. «И хотя творчество любого писателя всегда намного шире, вместительней его внешней биографии, всё-таки личный опыт жизни, биография, – писал Юрий Нагибин, – долго служат ему прочной опорой в творчестве, особенно если она, биография эта, как, например, у Ивана Уханова, зачиналась и формировалась в глубоких слоях народной жизни, обогащаясь не книжно-созерцательным познаванием её, а конкретным опытом созидательного участия в ней».

В 1981 году вышло «Избранное» в трёх томах Сергея Воронина, куда вошли его лучшие произведения, начиная с рассказа «Таёжник». Сергей Воронин был прозаиком, который писал только о том, что видел, пережил вместе со своими героями, он прокладывал трассы железных дорог на Дальнем Востоке, Урале, Поволжье и Кавказе, затем увлёкся геологией, принимал участие в добыче золота на сибирских приисках, стал журналистом, бывал в деревнях и видел, как тяжко живут крестьяне в трудные военные дни. Он видел, как трудно бывало русским людям переселяться в Карелию, отошедшую после русско-финской войны к России, особенно это стало заметно после 1947 года, когда на Карельской земле стали организовывать колхозы, что иной раз приводило к трагическим конфликтам. Роман «На своей земле» (1948—1952), вышедший в двух томах, сразу привлёк читателей и критики. Повесть «Ненужная слава» (1956) принесла С.А. Воронину литературную известность, а вскоре, в 1957 году, ему предложили стать главным редактором журнала «Нева», который он максимально использовал для публикации острых произведений против хрущёвской позиции в разных направлениях. Появились его очерки и размышления «В родных местах» (1959), вызвавшие дискуссию в «Литературной газете», «Ночные страхи» (1963), в которых С. Воронин отходит от стандартных решений в размышлениях и о власовцах, и о трагическом доносительстве, которое издавна внушало страх, боязнь за свою жизнь и жизнь родных. В 1963 году С. Воронин напечатал очерк Фёдора Абрамова «Вокруг да около», в котором остро критиковались нарушения принципа материальной заинтересованности в работе колхозов, когда побеждал волюнтаризм, субъективизм. Естественно, за такое нарушение установок партии С.А. Воронина в 1964 году сняли с поста главного редактора. И появились новые книги С. Воронина: «Роман без любви» (1968), «Встреча на деревенской улице» (1980), «Жизнеописание Ивана Петровича Павлова» (1984). С. Воронин охотно подписал «письмо одиннадцати», опубликованное в «Огоньке» в 1969 году.

Смелый, неординарно мыслящий, умный и талантливый писатель, произведения которого весомы своей искренностью и правдивостью, своим неповторимо ёмким русским языком, написал книгу «Время итогов» (1987), в которой рассказал не только о своей творческой судьбе, но и дал общую характеристику своим друзьям, товарищам и коллегам по литературному цеху: «Встречи с М.А. Шолоховым», «Горькие дни И.С. Соколова-Микитова», «О Всеволоде Рождественском», «Теплинька (Письма Константина Воробьёва)», «Невозвратное (Василий Фёдоров)», «О «Вечном зове» и трёх повестях Анатолия Иванова», «Летописец жизни народной (К 60-летию Михаила Алексеева)», «О Сергее Крутилине», «О Дмитрии Зорине» и о многих других.

Только годы спустя мы узнаем о трагической судьбе писателя Леонида Бородина. Слышали в то время, 1967 год, что арестовали группу организаторов Всесоюзного социал-христианского союза освобождения народов (ВСХОН), среди которых был и Л. Бородин, все они были осуждены, Бородин получил шесть лет строгого режима. До суда он учился в Иркутском университете, был исключен из университета за организацию кружка «Свободное слово», окончил Педагогический институт в Улан-Удэ, работал учителем, директором средней школы в Ленинградской области, готовил диссертацию о Николае Бердяеве, писал стихи, в местных газетах были напечатаны первые рассказы. После освобождения он передал через знакомых в зарубежные издательства и журнал «Грани» написанное в лагере: вскоре издательство «Посев» в 1978 году опубликовало сборник «Повесть странного времени», переведённый чуть ли не на все европейские языки и отмеченный многими литературными премиями в Италии, Франции. С восторгом о Л. Бородине, члене европейского ПЕН-клуба, писали известные зарубежные писатели и критики.

А Бородин по-прежнему искал тех, кто пытался «сохраниться в естественном, нравственном и духовном состоянии, которое почему-то не устраивало официальные власти, вызывало с их стороны достаточно активное противодействие» (Л. Бородин, из интервью газете «Россия»). И нашёл – стал ходить на подпольные заседания журнала «Вече», выходившего под руководством Владимира Осипова, с которым сидел в мордовских лагерях. Но и это его не удовлетворило: Л. Бородин выпустил два номера своего журнала литературы и истории «Московский сборник». За это время Л. Бородин написал три повести: «Год чуда и печали» (1981), «Третья правда» (1981), «Гологор» (1982), опубликованные в зарубежных издательствах и журнале «Грани». Всё это становилось известным сотрудникам КГБ.

В 1979 году вышел коллективный сборник стихов и прозы «Метрополь», который был резко осуждён в писательских и партийных организациях, но лишь «Московский литератор» дал отчёт об обсуждении сборника. Острые разговоры велись и с участниками сборника, Виктора Ерофеева и Евгения Попова, только что принятых в Союз писателей СССР, исключили из Союза. Но громкого скандала не получилось, всё вершилось в тайных высоких кругах, после этого некоторые писатели покинули Советский Союз.

Л. Бородина вызвали в КГБ и предложили выехать из СССР в Европу или в Америку, но Бородин отказался, ссылаясь на то, что он хочет быть русским писателям. В 1982 году за публикацию своих произведений за рубежом Л. Бородин получил десять лет тюрьмы строгого режима и пять лет лагерей. Только в 1987 году его освободили.

Самая известная повесть Л. Бородина «Третья правда» была опубликована в журнале «Наш современник» в 1990 году в № 1—2 и сразу привлекла внимание читателей и критиков. В этой повести, как и в других сочинениях прозаика, резко обозначились христианское мировоззрение и русская национальная направленность во всём – в образах, сюжетах, сибирском колорите.

Повесть «Третья правда» была издана в издательстве «Посев», переведена и издана во Франции, Италии, Германии, Англии, Австралии. В крупнейших газетах Запада дали высокую оценку повести: «Бородин – несомненно, один из наиболее талантливых и сложных романистов. Тайга, им описанная, – это не рождественская открытка с заснеженными берёзами, а настоящая реальная действительность. Это и древняя Россия народных легенд, и современная Советская Россия с её конфликтами и драмами. Селиванов и Рябинин – два героя «Третьей правды» – выглядят почти как библейские типы», – писали в английской газете «Обсервер».

После публикации повести в журнале появилась она и в «Роман-газете». О «Третьей правде» писали в «Литературной газете», «Литературной России», в газетах «День», «Сегодня», высказывались разные точки зрения, критики спорили. И наконец Леонид Бородин высказал то главное, что заложено в повести: «У каждого человека – своя правда, при условии, что он искренен. И в повести третья правда – не панацея, хотя на Западе во многих рецензиях именно так была принята. В первом варианте название стояло в кавычках, это «Посев» их снял. Селиванов, нашедший третью правду «промеж белыми и красными», – отнюдь не счастливчик, ощущает такой же дискомфорт, как и все другие. Так что каждый волен искать свою правду».

Леонид Бородин не пристал ни к одному из литературных лагерей, которыми советская действительность была просто наводнена. Во время своих арестов и сидений в лагерях он изучал философию Николая Бердяева и других религиозных русских и иностранных философов. Ни карьера советского поэта Куняева, ни благополучная карьера Михаила Алексеева не прельщала Леонида Бородина, его привлекали православие, церковь, христианские учения. Его привлекали поиски русских «почвенников», «деревенщиков», тех, кто в душе сохранил «мужицкое чутье», здоровый «консервативный инстинкт» и национальное сознание. «Достоевский чётко сказал: социализм не прав, потому что есть Бог, – сказал Леонид Бородин в одном из интервью. – Русский консерватизм – это Православие. Вычлени Православие из русского консерватизма – и ничего не останется. Сейчас консерватизм так же популярен, как и патриотизм. Консерватизм без Православия обернётся очередным уродством…»

Выступая в Иркутске в составе писательской группы, Леонид Бородин ответил на вопрос из зала: почему он, бывший зэк, отсидевший столько лет в лагерях, выступает вместе с советскими писателями? И он ответил: «Есть одно, что нас объединяет независимо от политических пристрастий, – любовь к России»… Это состояние души и роднит многих из нас. Мы можем принципиально не общаться по разным политическим позициям, но, безусловно, человек, любящий Россию, для меня в любом случае близок, особенно если рядом есть люди, а их немало, не любящие Россию, презирающие её, считающие её историческим недоноском» (Бондаренко В. Пламенные реакционеры. Три лика русского патриотизма. М., 2003. С. 341).

Если в начале 80-х годов Запад носил повести Леонида Бородина «на руках», популярность его была огромна, переводили, издавали, писали о нём, то в конце 80-х, когда Леонид Бородин обозначил свою литературную и политическую позицию, Запад остыл к нему, как остыл и к Владимиру Максимову, когда тот начал сотрудничать с русской оппозицией и противостоять Ельцину и его компании.

В 1989 году в издательстве «Московский рабочий» вышла автобиографическая повесть «Чёрные камни» прекрасного русского поэта Анатолия Жигулина, в которой он рассказал, как в 1948 году стал членом подпольной организации, выступавшей против культа личности, против обожествления Сталина (Знамя. 1988. № 7—8). В 1949 году поступил в Воронеже в Институт лесного хозяйства, был арестован, осуждён и до 1954 года пребывал на Колыме, в 1956 году полностью реабилитирован. Анатолий Жигулин подробно рассказывает об «истоках судьбы», о том, что мать его, Евгения Митрофановна Раевская, «родилась в 1903 году в бедной многодетной семье прямых потомков поэта-декабриста Владимира Федосеевича Раевского», дед по матери был образованный человек, знал европейские языки, во время Первой мировой войны был в чине капитана, имел царские ордена; «отец, Жигулин Владимир Федорович, родился в 1902 году в селе Монастырщина Богучарского уезда Воронежской губернии в зажиточной многодетной крестьянской семье. Имели землю и сеяли хлеб, справлялись с урожаем сами, батраков не нанимали».

Заканчивая девятый класс, Анатолий Жигулин вступил в подпольную Коммунистическую партию молодёжи (КПМ), вошёл в тройку организаторов, они написали программу, устав, привлекли в организацию больше пятидесяти человек. Иногда на встречах Жигулина спрашивали, что сделала эта организация. Но организация существовала только восемь-девять месяцев. И не в этом толк – она была за Ленина и против Сталина, особенно после того, как «подпольщики» познакомились с «Завещанием Ленина», в котором резко говорилось о характере и деяниях Сталина.

Организация просуществовала недолго, несмотря на конспирацию, кто-то предал их (не будем упоминать имена этих людей, вокруг этого был большой спор), за ними стали наблюдать сотрудники НКВД, а потом всех арестовали и посадили на десять лет.

«Так что же удалось нам сделать за эти десять месяцев, не менее пяти из которых мы работали под угрозой арестов? – писал А.В. Жигулин. – В таких неимоверно трудных условиях нам удалось создать антисталинскую марксистско-ленинскую организацию, насчитывающую в своих рядах более пятидесяти человек, людей свободно мыслящих, готовых нести в народ ленинские идеи, критику сталинизма. Разве этого мало?» (Жигулин А.В. Чёрные камни. М.: Московский рабочий, 1989. С. 50).

Жигулин подробно описывает лагерную жизнь, со всеми трудностями, размышлениями, там он начал всерьёз писать стихи, читать их сокамерникам. И в последние годы А. Жигулин много раз вспоминал в стихах свои переживания на Колыме. С 1985 года выходили сборники стихов, в которых воплотилась «лагерная тема», цикл стихотворений «Сгоревшая тетрадь» (1987), «Весеннее имя» (1987) и др.

«Милосердие» – так назвал свой роман о Гражданской войне иркутский писатель Ким Николаевич Балков. Уже в самом названии произведения как бы открывается тайная суть творческого замысла писателя. И действительно, перед нами предстают персонажи, белые ли, красные ли, они размышляют о событиях, чаще всего невольными участниками которых они становятся; перед ними невольно встаёт вопрос, как поступить, и чаще всего происходит борьба между милосердными или немилосердными действиями. Мучаются, страдают оттого, что у жизни «неправильный ход» (вспомним Григория Мелехова и его раздумья о «третьей правде», которую он так и не находит), а изменить его в нужном направлении чаще всего они не знают как.

Да и где оно, нужное направление, – так всё запуталось в душах людей, в событиях, что невозможно разобраться во всём происходящем. Это тоже роман о трагических поисках «третьей правды».

Действие начинается с того, что белые под напором красных отступают из Омска. Двадцатисемилетний Генерал, предводитель народной армии, приезжает в город, где только недавно людские толпы запруживали улицы, где жизнь била ключом, а сейчас словно всё вымерло в предчувствии прихода красных, то ли убежали, то ли затаились. На заборах много афиш, плакатов, воззваний. Один из них привлёк Генерала, он прочитал воззвание: «Братья христиане!.. В этой войне встретились мир христианский и мир Лейбы Троцкого-Бронштейна. Настал час, когда мы должны спросить у себя, идём ли мы со Христом или противу него? Позорно христианину, осиянному силою Креста, бояться силы бесовской… Не сумев защитить Родины, защитим хотя семьи свои… Будут немцы, китайцы, французы – России и русских не будет…»

Генерал едет по городу и размышляет о событиях, в которых он принимает активное участие, возглавляя народную армию. На посторонний взгляд эта армия производит странное впечатление, в ней есть офицерские полки, идущие с Георгиевским знаменем против красных, и есть рабоче-крестьянские полки, идущие против красных с Красным знаменем. И ничего – между этими полками нет разногласий, они идут за одно общее дело – за Россию, где должны восторжествовать закон и справедливость, они идут за то, чтобы отнять узурпированную большевиками власть, установить порядок, когда можно будет устроить выборы и доверить правление страной выборному правительству. Только и всего, что их объединяет. И Генерал вёл эти войска, не зная никаких сомнений. Но вот штабные люди Колчака стали нашёптывать Верховному правителю об этой «разношёрстности» народной армии. Приехал Колчак и попытался внушить собственные идеи, за которые должны бороться дворяне и крестьяне в этой армии. И всё пошло не так, как хотелось бы Генералу. Вот почему он едет к Колчаку, чтобы переговорить с ним. И размышляет: почему у противоположной стороны столько ярких лидеров, а Белое движение возглавляют чаще всего люди слабые, безвольные. Вот Колчак… Умный, образованный человек, немало сделавший для довоенной России в морском деле, но почему он мечтает управлять Россией, если он не способен к этому? К тому же окружил себя мелкими, гнусными людишками, бесконтрольно действующими от его имени. Зачем уничтожили 1500 заключённых в тюрьме, среди которых были не только воры, убийцы, но много и социалистов-революционеров, идеи которых были не так уж чужды тем идеям, которые сплотили его народную армию.

Так что с первых же страниц образ Генерала начинает обрисовываться как фигура исключительно талантливая, перед нами возникает образ человека думающего, неординарного, смелого в своих суждениях и поступках.

Потом Ким Балков рассказывает о капитане Терновом, потом о поручике Милютине, корнете Бельском… При решении драматических проблем войны беспрестанно возникает вопрос о милосердии: расстрелять или помиловать, ограбить или пожалеть… Мотив милосердия пронизывает всю книгу.

Особенно интересны и правдивы страницы романа, на которых предстаёт образ Красного Комдива. Комдив стоит на бугре и смотрит, как красноармейские части умело выполняют заданный им манёвр. Но что сделает Генерал, слава которого давно бередила душу Комдива? Не раз он терпел поражения от этого Генерала, был на грани увольнения от должности вообще, но каждый раз он, получая уроки от своего извечного противника, усваивал их, учился, и вот теперь он бьёт прославленного белого Генерала. Красный Комдив тоже был человеком думающим: почему русские сражаются с русскими, что происходит и отчего люди не могут найти общий язык между собой, «и отчего надо, пускай и во имя счастья, опустошать целые деревни?.. Он спрашивал и не умел найти ответа, а всё, что приходило в голову, было так тревожно и так больно, что старался тотчас же отогнать, принимая за наваждение. Всё ж мысль о том, что счастье нельзя построить на несчастье другого… не покидала его в самые благополучные минуты…»

Образ Комдива – новое явление в нашей литературе. Он отдал приказ идти своим войскам в обход, хотя ему ничего бы не стоило сокрушить оставшихся без патронов и снарядов белых… Милосердие победило в нём. Если мыслить по установившимся стандартам, то в это невозможно поверить. Но если верить в правду человеческого характера, в милосердие, то веришь в это легко, потому что перед тобой – русские люди, возможно, они встанут вскоре рядом с ним и будут отстаивать его Правду, хотя эта Правда весьма расплывчата, ибо Жизнь уж слишком сложна и противоречива. Он плохо знает себя, в нём ещё много «неугадливого».

И вот перед нами разворачивается столкновение Комдива и Генерала, таких разных, противоположных, но почему-то автор заставляет нас, своих читателей, симпатизировать и тому и другому.

Бесстрашными глазами смотрит Ким Балков на весь этот словно сошедший с ума мир, где уживаются и подлость, и мужество, и благородство, и трусость, и цинизм, и любовь, и беспощадная ненависть к человеку. Вот так эпизод за эпизодом и создают правдивую картину человеческих отношений во время Гражданской войны – одни люди дичают, теряют всё человеческое и, в страхе пребывая, думают лишь о себе, о спасении собственной жизни; другие остаются людьми, проявляют милосердие – ведь милосердие – это не только добро, но добро жертвенное, нужно что-то оторвать от себя, а не просто дать что-то лишнее, ненужное.

Умер от болезни Генерал, гроб с его телом понесли вместе с отступающим войском. Красные настигли и окружили тех, кто нёс гроб с телом Генерала. И Комдиву захотелось посмотреть на того, с кем так долго соперничал в ратном деле. Посмотрел и велел белым продолжать свой скорбный путь. Тут уж Петрович, добровольный доноситель, доложил в Особый отдел. Ночью забрали Комдива.

А белые продолжали свой драматический бег на восток, удаляясь всё дальше от родной земли.

Белые и красные много размышляют и чаще всего приходят к единственному выводу: устали проливать русскую кровь, кто виноват в том, что происходит на родной земле? Ответа так и не находят и гибнут с этим вопросом на устах. Кто же виноват в трагических событиях? Ответ на страницах романа Кима Балкова.

Анатолий Знаменский написал свой роман «Красные дни» в двух книгах в 1979 году, но по цензурным условиям в то время вещь не была напечатана. Писатель нелёгкой судьбы, после окончания десятого класса, в 1940 году он был арестован и провёл время войны в Северных лагерях, где встретился с сыном командарма Второй конной армии Мироновым. Ещё в детстве слышал имя командарма, но не придавал ему никакого значения. Будённый – вот имя. Но со временем понял значение и роль в революции и Гражданской войне такого незаурядного человека, каким был Миронов. Ещё живы были казаки, которые воевали вместе с ним. Вышло много книг, документов, открыты были архивы. И полная картина предстала перед писателем. Борис Думенко ожил под пером В. Карпенко. Под пером А. Знаменского ожила личность бесстрашного подъесаула, а позже легендарного войскового старшины и командарма Филиппа Кузьмича Миронова, путь которого начинается с сопротивления жандармам, с подвигов в Русско-японской и Первой мировой войнах; храбрость и беспримерное мужество отличало его в схватках с противником. Во время Гражданской войны Миронов, за отвагу и смелость получивший два ордена Боевого Красного Знамени, не сумел противостоять безумному постановлению о расказачивании Донского края, подписанному Я. Свердловым, ловким и лживым хитросплетениям Троцкого, Склянского, Арона Френкеля, бросившего фразы: из Ветхого Завета – «Всяко благодеяние наказуемо» и «Всю Донщину выжечь калёным железом». И перед арестом и расстрелом на тюремном дворе Филипп Кузьмич размышляет: «Боже мой, откуда же столько зла? Кривды, напраслины? И кто всё это заваривает?.. – сердце непрестанно болело от предчувствия большой беды, общей, для всех. – Кто они, где, в какой щели сидят, что замыслили смерть тебе и народу твоему? Да, может, и большинству из тех, кто сидит ныне на конференции, в клубе?.. Как шпионы – в щелях, но жалят насмерть!..» (Знаменский А. Красные дни: Роман-хроника: Кн. 2. Советская Кубань, 1991. С. 444).

2 апреля 1921 года во время прогулки по тюремному двору Филипп Кузьмич Миронов был расстрелян с вышки-голубятни: «Пуля точно нашла то незащищённое место на френче, где ещё не выгорел и не обмялся след орденской алой розетки, и пронзила сердце Миронова» (Там же. С. 469).

Часто мелькало на журнальных страницах имя Бориса Петровича Екимова, он печатал очерки, статьи, рассказы, повести на деревенские темы, был твёрдым последователем прозаиков, которые получили прозвание «деревенщиков», выразивших в 60-х годах мысли и чувства русских людей в России, а сейчас составляющих классику русской литературы ХХ века.

Родился в городе Игарке Красноярского края, работал сельским учителем, в 1974 году вышла первая книга рассказов «Девушка в красном пальто», был принят в Союз писателей, поступил на Высшие литературные курсы при Литературном институте. А на страницах журналов продолжали публиковаться рассказы и повести Бориса Екимова, поражая смелостью и новизной поставленных проблем. Сначала остро поддержал тех, кто поносил колхозы, требовал перестроить колхозную систему на фермерскую, но потом одумался, понял, к чему привела эта позорная реформа.

Борис Екимов много раз выступал на совещаниях, собраниях, в редакциях, широко раскрыл свои литературные взгляды в полемике, он состоял в жюри Букеровской премии, несколько лет был автором и членом общественного совета журнала «Новый мир», выступал и в жюри, и на редколлегии журнала, он говорил в традиционном духе русского писателя, он возражал, советовал, требовал, но всё оставалось так, как было решено руководителями жюри и редколлегией журнала.

В большом интервью с В. Бондаренко Борис Екимов признался, что по духовным мотивам ему близки Василий Шукшин, Василий Белов, Виктор Лихоносов. А на вопрос В. Бондаренко «Как по-вашему, что есть русская литература ХХ века?» Борис Екимов ответил: «И мы прекрасно видим, кто работал на славу России в ХХ веке. Не забудем, что в ХХ веке ещё работал Лев Николаевич Толстой. В ХХ веке писал Антон Павлович Чехов. И затем вся плеяда Серебряного века. Иван Бунин. Максим Горький. Михаил Шолохов… Да и к себе, к нашему времени мы уж относимся очень снисходительно. Поверьте, наше время тоже не пустое. Совершенно чётко надо видеть все наши величины. И всё-таки гений именно ХХ века, гений всей мировой литературы Михаил Шолохов. С какой стороны ни подходи, эта величина, эта глыба никак не уменьшится. Совершенно ясно, что Василий Шукшин – классика русской литературы. Совершенно ясно, что из ныне живущих «Последний поклон» Виктора Астафьева – это классика. А «Привычное дело» с классическим русским героем Иваном Африкановичем? А «Прощание с Матёрой»? Литература у нас огромная, не надо её здорово ругать, достойная литература!» (Бондаренко В. Дети 1937 года. М., 2001. С. 627).

В интервью много говорится о современном положении русского писателя: «Когда Гайдар взял да и всех нас ограбил дочиста, я вынужден был уйти работать в местную газету, в которой до этого никогда не работал… А книга у меня за десять лет вышла только одна. Мизерным тиражом…» Он перечисляет талантливых прозаиков, которые где-то сидят и пишут, вспоминает Василия Афонина, Александра Плетнёва из Омска, Виталия Маслова из Мурманска, Вишнякова из Читы, Рожкова с Чукотки: «Все они талантливые русские литераторы. Доказали это своими работами».

Нельзя не вспомнить выступления Бориса Екимова на Толстовских чтениях в Ясной Поляне: «Сегодня, на пороге нового тысячелетия, Россия оказалась в положении нелёгком. Теряя людей и земли, теряя былую мощь, Россия становится уязвимой, словно больной колосс, и потому всё чаще является безопасной мишенью для укоров, насмешек, прямых издевательств, а слово «русский» становится ругательным. Всё это понятно и старо как мир: недужный лев, осмелевшее шакальё. Шакальё откровенно корыстное, не по уму, не по таланту усердное, зачастую вскормленное русским народом, неблагодарное и ныне живущее за его счёт весьма безбедно. Эти люди, числящие себя по разряду знатоков России и её разоблачителей, усердствуя в литературе, в кино, в живописи, в трибунном витийстве, обрушивают на мир всё новую и новую страшную «правду-матку» о России и русских. Горькие обстоятельства, страшные частности и целые полчища якобы русских людей: тупых, корыстных, развратных, ленивых, грязных; не лица, а хари, рожи, рыла, отвратные, омерзительные; не люди, а выродки и ублюдки – все эти «русиш швайн», провонявшие самогоном и редькой. Их удел копошиться в своей блевотине. Этих людей нужно презирать, бояться, держать в скотьем загоне под названием Россия. Крепко держать… Чтобы эта грязная волна не хлынула и не потопила благополучную Европу…»

Это выступление Бориса Екимова созвучно и близко по целям и духу письму писателя М.А. Шолохова от 14 марта 1978 года Генеральному секретарю ЦК КПСС о бедах русской культуры: «Особенно яростно, активно ведёт атаку на русскую культуру мировой сионизм, как зарубежный, так и внутренний. Широко практикуется протаскивание через кино, телевидение и печать антирусских идей, порочащих нашу историю и культуру…» (Шолохов М.А. Письма. 1924—1984. М.: Советский писатель, 2003. С. 524). Надежды на перемены возникли в обществе и у советских писателей с приходом нового Генерального секретаря ЦК КПСС М.С. Горбачёва и с изменением курса Советского Союза. Молодой, энергичный, образованный, М.С. Горбачёв на первых порах отвечал надеждам всех слоёв Советского государства, ярко говорил о перестройке, но потом, кроме хороших слов, ничего не делалось, власть захватили либералы, «западники», и начали перестройку на свой лад.

Помощник президента СССР Анатолий Черняев с беспощадной трезвостью описывает полную растерянность Горбачёва, когда на него надвинулись сложнейшие и противоречивые явления в стране, которую ему удалось растормошить, дав так называемую свободу и волю различным людям и политическим явлениям. Он растерялся, когда армяне Карабаха заявили о том, что Азербайджан насильственно удерживает их в своей республике, когда возникло преступное «дело» Алиева, которое было похлеще рашидовского, только что расследованного. В Политбюро – сплошные противоречия между его членами, каждый думает по-своему и вносит свои предложения. Прибалтика волнуется, требует отделения. То и дело возникают национальные вопросы, на которые у Горбачёва не было ответа. Множество вопросов, а ответа у него не было ни на один из них. Только помощники и консультанты. Это было не под силу скромному секретарю обкома партии, тем более его окружали прожжённые помощники-карьеристы, которые тут же заявляли генсеку о том, что они могут не только консультировать, но и руководить. Горбачёв предлагал им присоединиться к его взглядам, к его компании, а Черняев гордо заявляет: «Я не присоединяюсь»: «Я жил всё-таки в основном по законам московской интеллигенции. Никогда у меня не было ненависти к белогвардейщине, никогда я никого, включая Троцкого, не считал врагами народа, никогда не восхищался Сталиным, и всегда во мне вызывало отвращение его духовное убожество. Никогда не исповедовал официальный марксизм-ленинизм. Если бы Бог дал мне ум посильнее и характер поорганизованнее, наверное, что-то сумел бы оставить после себя» (Черняев А. 1991 год. Дневник помощника президента СССР. М., 1997. С. 18). В воспоминаниях помощников и консультантов ЦК КПСС они не скрывают, что их влекло на эти должности: властолюбие, сластолюбие, любовь к тому, что миллионам людей было недоступно, в том числе и хищничество, пусть и в мелком масштабе. Вот почему и развалился Советский Союз.

В это время Анатолий Рыбаков закончил свой роман «Дети Арбата», журналы отказывались печатать роман. А. Рыбаков добился встречи с А.Н. Яковлевым и был напорист в разговоре. Этот эпизод литературной жизни описывает Юрий Квицинский в своей трилогии «Иуды, или Колесо Предательства» (М., 2009), естественно, одно из действующих исторических лиц выступает под вымышленным именем Тыковлев, но старым читателям известно, что это секретарь ЦК КПСС А.Н. Яковлев:

«Рыбаков упрямился. Тыковлев, как ему казалось, всё этому писателю объяснил. Неужели не понимает, что не всё он, Тыковлев, ему может позволить? Ну ведь разрешил он печатать его скандальный роман «Дети Арбата». То есть не то чтобы разрешил, а перевалил ответственность на главного редактора, дав понять, что пусть тот печатает, а если скандал потом начнётся, то он его прикроет. Но редактор тоже не дурак. Всё на себя брать не хочет, предлагает Рыбакову кое-что вычеркнуть, а главное – Сталина впрямую не изображать убийцей Кирова. Да и по документам нет никаких следов, что Сталин это убийство организовал. Тыковлев это прекрасно знает. Ухлопал Кирова ревнивый муж его официантки. Бытовуха… Но Рыбаков прёт как танк. Он, кажется, возомнил себя вторым Толстым. Медведица пера, черт бы его побрал. А на самом-то деле писатель средненький. Но ловкий. Уловил, что лагерная тема вместе с Солженицыным была надолго закрыта…

– Александр Яковлевич, – вкрадчиво начал Рыбаков, – я все понимаю и очень, очень вам признателен. Но эта тема, тема преступности сталинского режима и самого Сталина, всё же очень важна. Она центральная. Нельзя давать её вымарать. Сталинщина и перестройка – это ведь вещи несовместимые. Если партия хочет перестройки, она должна покончить со Сталиным и его наследием. Я помогаю вам сделать это. Своими средствами и методами. Ну и хрен с ними, с этими документами. Это ведь не ЦК говорит, а я – писатель. Я имею право на художественный вымысел. Подумайте. Моё преимущество в том, что меня прочтут и мне поверят сразу сотни тысяч. А вашим статьям и документам кто поверит, кто о них знать будет? Да никто до тех пор, пока какой-нибудь писатель чего-либо не напишет об этом. Издайте мой роман без сокращений. Это в ваших же интересах как председателя комиссии ЦК по реабилитации…» (Квицинский Ю. Иуды, или Колесо Предательства. М., 2009. С. 532—534).

Роман А. Рыбакова «Дети Арбата» был опубликован в журнале «Дружба народов» (1987. № 4—6). Либеральная интеллигенция восторженно приняла эту публикацию, были положительные, восторженные рецензии в прессе А. Бочарова, Л. Аннинского, последовали переводы на иностранные языки. Вадим Кожинов обратил внимание на этот роман в связи с тем, что в романе, как и во многих других беллетристических произведениях, многие трагические проблемы прошлого решаются «наскоком и сплеча», и, подробно анализируя идейно-творческую суть сюжета и композиции, дал резкую оценку романа А. Рыбакова в статье «Правда и истина» в журнале «Наш современник» (1988. № 4):

«Во-первых, в этом романе выразилось то представление о «правде», которое характерно для множества других произведений, и, говоря о «Детях Арбата», можно осмыслить и оценить целую область современной литературы и публицистики. Далее, роман А. Рыбакова охватывает весьма широкий круг явлений, в нём предпринята попытка обрисовать жизнь страны вообще. Наконец, сочинение А. Рыбакова получило самые громкие и восторженные отклики. Вот хотя бы несколько цитат из различных напечатанных отзывов: «грандиозное произведение… углублённый разрез общества от ЦК партии «до самых до окраин»; «богатство художественной идеи… точность деталей… содержательность правды»; «масштабное историко-социальное полотно»; «подлинная правда о времени»; «правда – ш е к с п и р о в с к а я»; «правда обо всём, пережитом страной и народом»; «точная, непредвзятая… летопись» и т. д.

Эти определения и оценки, как я постараюсь доказать, совершенно не соответствуют реальному значению «Детей Арбата» (с. 161). Вадим Кожинов, знавший нашу историю по проверенным и достоверным источникам, обращает внимание при анализе романа и на такие неточности, которых достаточно много в романе: А. Рыбаков называет Сталина «инициатором и организатором реконструкции Москвы», а на самом деле инициатором и организатором реконструкции Москвы был Л.М. Каганович. «В «Детях Арбата», – продолжает анализ романа В. Кожинов, – очень много таких заведомо недостоверных сцен, свидетельствующих либо о незнакомстве автора с теми документами эпохи, которые, в общем и целом, доступны для изучения, либо о том, что автор игнорирует эти документы» (с. 162). В романе «Дети Арбата» среди действующих лиц упоминается Сталин, Ягода, Ежов и многие другие исторические деятели того времени, но, как утверждает В. Кожинов, и здесь много неточностей и несуразностей. «Предвижу возможный упрек: почему я почти не касался, так сказать, собственно «художественных» особенностей романа «Дети Арбата»? – подводит итоги Вадим Кожинов. – Но вынужден признаться, что никакого особенного «художества» в романе не нахожу. Об этом, между прочим, уже было верно сказано на страницах «Литературной России» (от 25 декабря 1987 г.)… Возвращаясь к началу статьи, скажу, что в «Детях Арбата», как, увы, и во множестве других популярных ныне сочинений на ту же тему, нет ни п р а в д ы в подлинном, нравственном значении слова, подразумевающем мужественное противостояние господствующей лжи (поскольку всё «разоблачаемое» в романе было уже разоблачено в 1956-м и непосредственно следовавшим за ним годах), ни, конечно, и с т и н ы» (с. 175).

Среди отзывов о романе приведу лишь отзыв Георгия Свиридова:

«Дети Арбата». Их родословная, всегда ли они были «детьми Арбата»? Кто их отцы, населяющие Арбат и др. привилегированные, «престижные» улицы Москвы и Ленинграда?

Страшная участь подлинных «детей Арбата». Цель романа – свалить с себя вину за истребление людей на одного человека, которому дети Арбата служили за страх и выгоду, они служили бы и за совесть, если б она у них была. (Новый виток лжи.)» (Свиридов Г. Музыка как судьба. М., 2002. С. 434).

И так чуть ли не каждый день, то Рыбаков, то Коротич, то КГБ, то обсуждение планов издательств – а стали печатать воспоминания Деникина, Врангеля, Милюкова, книги Солженицына, вот и разбирайтесь, читатели и издатели, что нужно читать и печатать, а что нет. Ю. Квицинский подробно описывает будни и выступления Горбачёва, Ельцина, Яковлева, котрый неожиданно для себя решил написать книгу, разоблачающую марксизм-ленинизм. Так завершил свой путь А.Н. Яковлев – Отступник, предатель, Иуда. Ю. Квицинский заканчивает свою книгу оптимистически, но время идёт, а оптимизма в нашей жизни как не было двадцать лет, так уже и вряд ли будет.

Трагически закончилась судьба талантливого русского прозаика Венедикта Ерофеева, ставшего знаменитым после публикации повести «Москва – Петушки» в Москве в 1990 году. Он – русский северянин, отец его был арестован как железнодорожник, якобы способствовавший крушению на дорогах, просидел с 1939 по 1946 год, Венедикт – пятый ребёнок – три года прожил в детском доме. С золотой медалью окончил школу, поступил на филологический факультет МГУ, но через полтора года был отчислен за участие в студенческом кружке. Он, обладая исключительными способностями и феноменальной памятью, как писали о нём критики и биографы, легко поступал в педагогические институты в Орехове-Зуеве и во Владимире, но вскоре его исключили «за моральное разложение», а скорее всего, за неординарность его таланта. Во Владимире он написал несколько статей о северянах – об Ибсене, Гамсуне и Бьёрнсоне, читал и писал о В. Розанове («Василий Розанов глазами эксцентрика»), увлекался еврейской темой, Библией, критически к ней относился.

По сведениям биографов, повесть «Москва – Петушки» была написана с 19 января по 6 марта 1970 года в редкие минуты трезвости, в 1973 году опубликована в Израиле, в 1977 году в Париже, переведена на многие языки. В 1985 году в журнале «Континент» была опубликована пьеса «Вальпургиева ночь, или Шаги командора», перепечатанная в журнале «Театр» (1989. № 4) – эта пьеса о советской психической клинике, «где царствуют антисемитизм и беспредельная грубость» (В. Казак).

«Даже в пьяной брани в адрес страны он оставался до предела русским», – писал критик и биограф В. Бондаренко.

«До предела русской» явилась и Вера Галактионова со своими первыми книгами – сборником рассказов и повестей «Шаги» (1985) и романом «Зелёное солнце» (1989), изданными в Алма-Ате в издательстве «Жалын». Известный русский писатель Василий Росляков с «радостью» приветствовал появление молодого, талантливого прозаика, мало кому известного: «Повесть «Шаги» – это повесть-раздумье. В центре её – два героя: умерший десять лет назад Илья, бессребреник, «тихий поэт», – и жадно обогащающийся племянник его Кирюша, которого Илья вырастил. День поминок стал для Кирюши днём пересмотра всей своей жизни, тревожным днем суда памяти… Достоинство и своеобразие книги Веры Галактионовой – это глубинное знание, со всей подноготностью, быта и бытия простых людей. Когда автор пишет о молодых и пожилых людях, о стариках и старухах, она входит в такие подробности житейских обстоятельств, в такие тонкости быта, часто скрытые от постороннего взгляда, так достоверно и тонко передаёт чувства, думы, поведение своих героев, что невольно кажется, что все эти жизни были прожиты самой писательницей». Любопытен эпизод, когда восьмиклассник Илья искренно сказал выступавшему в классе поэту то, что думал: «Я оба ваших сборника прочитал по нескольку раз – всё искал хорошее… Стихи изнутри как будто пустые совсем». Конечно, тут же возник скандал, рассердилась учительница, недоволен был и поэт, которому восторженно хлопали в классе. Илья – «со странностями», подвела черту учительница. Илья прочитал у Гегеля точное выражение – «Сущность духа – свобода», так и поступал, не кривя душой.

И ещё один интересный эпизод из повести… Студент исторического факультета Вовка Макаров пришёл как-то к Казаковым и сообщил, что он со всеми в разладе, с отцом, с девушкой, со своим вузом. Иронизировал по поводу своей будущей карьеры: «Я никогда не позволял себе роскоши поступать так, как мне хочется. Жил не я – Владимир Макаров, жил он – сын директора школы Фёдора Игнатьевича Макарова. А я? Я когда же? Вчера вдруг подумал: «А если никогда?» Живу я – студент. Завтра буду жить я – аспирант, и делать только то, что положено аспиранту, с этим всё и соизмеряя. Послезавтра – доцент… А я – не соотнесённый ни с каким местом в этой жизни? Я – как таковой?» (с. 127). Илья возражает – не чертите «вокруг себя меловые круги всевозможных запретов». Но – «у нас свои законы», о которых с яростью говорит мать Владимира Макарова. Вовочка, конечно, покорился напору матери.

Это типичный случай молодого бунтарства, который так и заканчивался, как иронически обрисовал Вовка в самом начале беседы.

В романе «Зелёное солнце» автор устами простой женщины Екатерины Анохиной рассказывает о своей нелёгкой судьбе. Екатерина прожила жизнь в тяжких условиях, от коллективизации до нынешних дней, и сохранила чистоту души, высоту нравственных помыслов и постоянную готовность к труду, куда бы судьба её ни посылала. В день её рождения, в 1921 году, ушёл из-под расстрела врач Аркадий Ильич Тарутин на её роды, а виноват он был в том, что укрыл в своем доме «какого-то большого учёного из Петрограда», который был связан с «эсерами-мятежниками», эсера-мятежника расстреляли, а Тарутина, тоже приговорённого к расстрелу, под конвоем увели к роженице, потом – ещё роженица, потом вылечил коммуниста, так и остался жив, простили. «Всем миром, считай, его прикрывали, – рассказывает Екатерина Анохина. – А потом и помилование какое-то ему оформили. И, видно, судьба ему навстречу шла. Потому что ведь – случись, умер бы тот коммунист? Ну и Тарутину бы сразу крышка» (Галактионова В. Зелёное солнце. Алма-Ата, 1989. С. 23).

Так откровенно и в простодушной манере начинается повествование Екатерины Анохиной, которая вспоминает наиболее яркие эпизоды из своей сложной и противоречивой жизни. Порой эти эпизоды ей не совсем понятны и ясны, но она без умысла рассказывает о них, а уж современный читатель, сопоставляя историю с повествованием, сам делает выводы.

Так Екатерина вспоминает Павла и Лёню Тарутиных: «Вот вроде и по характеру – твёрдые и умные, а – жалостливые. Тогда через жалостливость свою многие на тот свет отправлялись. Тогда непримиримость нужна была. Чтоб уцелеть-то. Уж только делай скорей, как говорят, и как от тебя требуют. А рассуждать – ох, нельзя было… Такие своей смертью не умирали» (Там же. С. 24). Это одна из важнейших идей романа, в которой высказана главная мысль того времени – о противоречии, остром конфликте гуманизма православного и гуманизма пролетарского, который ради достижения своих целей безжалостно расправлялся с противниками, «жалостливыми».

Рассказывая о Лёне Тарутине, с которым дружила, хотя он на два года был старше её, Екатерина вспоминает, как Лёня любил бывать в конюшне после раскулачивания, туда поместили шестёрку породистых лошадей, кулак Наумов в эту шестёрку лошадей «разве только самого себя не вложил: так лошадей любил – пуще всего любил». «Никогда я больше таких лошадей в жизни не видала, как наумовская шестёрка эта. Всё село смотреть выходило – летят и земли не заденут. И смотреть – сердце от красоты заходится». И Лёня Тарутин, увидев, как конюх Прохор жестоко обращался с наумовскими лошадьми, оставшись наедине, стремился замолить грех Прохора: «И вот помню, суёт он крапиву-то лошади этой избитой, а она – хоть бы шелохнулась. Голова опущенная, грива свалялась, а по морде – диво дивное – слеза бежит. Видали вы когда-нибудь, чтобы лошади плакали? А я вот видала…» Неожиданно вернувшийся Прохор жестоко наказал Лёню Тарутина, и о Лёниной жалости узнала вся деревня. А завершается этот эпизод тем, что на пионерском собрании выбирали председателя отряда, все закричали, что Лёню Тарутина нужно избрать председателем, по всем статьям он наиболее подходящая кандидатура. Но встала директорша и сказала: «Нет, ребята, насчет Тарутина давайте подумаем вместе. Есть у Тарутина, товарищи, тёмное пятно… А какая у него, товарищи, сознательность?.. А классовое чутьё его где было, когда он, товарищи, кулацких лошадей подкармливал?.. Беречь каждую колхозную лошадь – значит беречь общее колхозное, ребята, добро! Но одно меня, как сельского народного педагога, настораживает, и я с вами сейчас, как с равными, этими сомнениями своими делюсь: почему Тарутин подкармливал и жалел не крестьянскую беспородную лошадёнку, замученную произволом, а именно кулацкую, породистую?.. А я, товарищи юные пионеры, предлагаю избрать Стёпу Одинца. Он из бедноты произошёл, и я уверена: у него чутьё – никогда не подкачает!» (Там же. С. 27).

Пионеры знают, что Стёпа – ябедник, а выбрали его.

Екатерина Анохина обладала потрясающей памятью, могла прочитать страницу и тут же в точности воспроизвести её по памяти. С точностью изложила и судьбу раскулаченных Наумовых: «…всю их семью, осенью уже поздней, на подводы погрузили и – в двадцать четыре часа вывезли: что на себя одеть можно было, то им и оставили»: Наумов запил, красавица дочь Аннушка через год умерла от туберкулёза, мать сохранила из четверых маленьких детей только двоих, сама ослепла в киргизских степях.

Так завершилась судьба Тарутиных, Наумовых и Степушки Одинца во время Гражданской войны, коллективизации и перед самым началом Великой Отечественной войны. В острой борьбе победил пролетарский гуманизм, с его пролетарским чутьём и беспощадностью к человеку.

После Великой Отечественной войны Екатерина Анохина услышала однажды разговор Павла Тарутина и Степана Одинца, вернувшихся с фронта. Павел сожалел о судьбе одного талантливого солдата-механика, попавшего под расстрел: «Кто вправе отнимать человеческую жизнь из-за четырёх слов? Кто? Это шельмой, мерзавцем, человеконенавистником надо было быть, чтобы за эти слова мальчишку к стенке толкнуть… И кто больший урон нашей армии нанёс – тот, кто четыре слова сказал, или тот, кто солдата советского уничтожил?» Степан Одинец возражает Павлу Тарутину, мол, расстреляли органы власти, нельзя панику разводить, «а в жизни под власть лучше голову не совать: оттяпают… Ты знаешь, что с теми стало, кто позволил себе больше. Такая порода – н е в ы ж и в а е т, отбор идёт». Павел возмущен: «Племя холуёв вырастим. Мы и вырастим! Этого же потом десятилетиями не вытравить рабства в душах! На генетическом уровне раба сформируем и взрастим, думать отучим, а значит, и болеть, действовать, и созидать отучим! Спохватимся, скажем им через полсотни лет, новому, выращенному нами племени: думайте! болейте! созидайте! Они и засуетятся, взращённые нами люди, да по-рабски засуетятся: чего изволите… Вот тогда и увидим, чего натворили!» (Там же. С. 67—68).

В романе происходит много событий, прослеживается много судеб, счастливых и не очень: Павел Тарутин стал ректором, Степан Одинец защитил диссертацию, читал даже лекции, жил на квартире Анохиной, украл все книги из библиотеки у Тарутиных, но остался бездетным, одиноким стариком, оказался пустым, ничтожным человечком, привык что-то получать от людей, от общества, но в сущности так ничего и не дал. Он собрал коллекции, альбомы, приглашал красивых женщин. Однажды он спросил: «– Скажи-ка мне напоследок, – странно каменея лицом, спросил он вместо этого, – … бывает на свете… зелёное солнце?.. А?

Она подняла недоумённые глаза. И улыбнулась.

– Да. Какой ты смешной… Да. А что? – И старательно объяснила: – Знаешь, белые, самые белые, невероятно просты белые кувшинки… У Клода Моне. Так ведь и тут. Да вот же, «Белая лошадь» у Гогена!

– Которая – зелёная? – без иронии уточнил он» (Там же. С. 264). А через двадцать лет после этого Вера Галактионова, написав ещё интересные книги в ХХI веке, вернулась к ХХ веку и кое-что весьма существенное пояснила в своём творчестве.

Отвечая на вопрос, что подточило Советскую империю в первую очередь и что изменилось в её творчестве за это время, Вера Галактионова сказала:

«Партийная номенклатура. Она создала отрицательный кадровый отбор, возвышая людей свиты над людьми таланта. Номенклатурный тип правления таков, что он оттесняет лучшие умы в сторону, в ущерб делу и государству. Михаил Горбачёв там с неизбежностью оказывается «умнее», «нужнее», «надёжнее» и Петра Машерова, и Владимира Щербицкого… Союз начал ведь разрушаться задолго до того, как был окончательно предан. Знаки разложения партийной элиты проступали в жизни довольно отчётливо, когда моё поколение только входило в литературу. Красное начальство строило на словах общество равных возможностей, на деле же – свои привилегированные коттеджи, совсем не похожие на те бараки, в которых жили рабочие заводов и фабрик.

Я довольно хорошо знала среду «золотой» молодёжи брежневской поздней поры – дочери и сыновья партийных руководителей были весьма близки к современному гламуру. И видела людей, работающих, к примеру, всю жизнь в зловонных цехах кожевенных цехах крупных комбинатов: ворочающих тяжёлую мокрую кожу в ёмкостях с химическим раствором, изо дня в день; это были люди бедной жизни. И это в основном их дети проходили срочную армейскую службу в Афганистане.

А номенклатура жила уже отдельно от народа – и богатела, несмотря на борьбу со взятками и «цехами»: дети «цеховиков» откупались от армии вполне успешно… На факультетах иностранных языков детей партийных начальников было больше всего… Нам, молодым, оставалось только наблюдать, как вызревает, как разбухает до критической отметки тот самый личный капитал продажной партийной номенклатуры, как он просится на волю и хочет иных законов – законов открытого, беззастенчивого его употребления. Народные волнения, начиная с 1986 года, были инспирированы верхами, рвущимися к завершающемуся этапу, – к окончательному и необратимому дележу богатств Союза.

Так приходило к власти Поколение Измены – измены интересам Державы. Со своей паразитической формой правления оно разрушило всё здоровое, что было. И успело создать за двадцать лет собственную, дичайшую и разнузданную, культуру. Сумело сформировать свою, генетически модифицированную литературу, не имеющую ничего общего с отечественной, природной. Взрастило некий книжный гидропон, не нуждающийся в почве…» (Галактионова В. Пьедестал Тельца // Завтра. 2012. Июль. № 28).

В 1980 году поэт Юрий Поляков опубликовал первую книгу стихов «Время прибытия» с предисловием Владимира Соколова, потом – защита кандидатской диссертации, но широкую известность ему принесли неординарные повести «ЧП районного масштаба» (1985), «Сто дней до приказа» (1987), еле-еле пробившиеся через военную и государственную цензуру. В повести «Апофегей» автор обратил внимание на внутренний мир окружавших его людей, резче, ощутимее показал отрицательный облик либеральной интеллигенции, которая своими действиями разрушала высокие достижения русской истории. Здесь чуть ли не впервые дан отрицательный образ Б.Н. Ельцина под именем БМП. В последующих повестях и романах Ю. Полякова резче обозначилось сатирическое начало в изображении российского либерализма: «Демгородок» (1993), «Козлёнок в молоке» (1995), «Небо падших» (1998).

В 1991 году Юрий Поляков издал в Москве Собрание сочинений в четырёх томах.


В Союзе писателей СССР, в Московском отделении Союза писателей РСФСР писатели, почувствовав долгожданную свободу, 10 марта 1989 года учредили общество «Апрель», опубликовали многочисленные документы о создании новой организации в системе Союза писателей, где говорилось, что писатели, которых выбрали на пленумах писательских съездов, – это чаще всего бюрократы и враги перестройки. В руководство «Апреля» вошли Анатолий Рыбаков, Татьяна Толстая, Владимир Маканин, Анатолий Приставкин, Булат Окуджава, Анатолий Стреляный, Алла Латынина. Комитет учредил премию «За гражданское мужество» имени академика Андрея Сахарова. Об организации комитета «Апрель» написано множество статей и других материалов. В.В. Карпов, сообщая о нём, писал, что это его поддерживали «во всех слоях советского общества»:

«Наиболее известные из них – секретарь ЦК КПСС Яковлев, два министра иностранных дел, Шеварднадзе и Козырев, министр культуры Швыдкой, заместитель начальника Главного политического управления Советской армии и Военно-морского флота Волкогонов, он же с 1991 года советник президента по военным делам, наконец, Ельцин – бывший первый секретарь МГК КПСС, потом глава Госстроя. Вся «межрегиональная группа» во главе с её лидерами: Сахаровым, Собчаком, Поповым, Афанасьевым и другими. Все они были «тайными агентами влияния», идеологической «пятой колонной», разрушителями Советского государства. Но это не значит, что они были юридически оформленными «агентами ЦРУ», дали подписку о работе на американских хозяев, это совсем не обязательно. Они по своим политическим взглядам, по зову сердца были «западники», противники советских порядков. Они осуществляли свою «перестройку» – переделку Советского государства в капиталистическое.

И поскольку это было их тайным нутром и прикрывались они партийными билетами, их совершенно справедливо называют перевёртышами» (Карпов В. Большая жизнь. С. 715).

Но это было только началом раскола не только в литературе и культуре, но и в Советском Союзе: битва Горбачёва и Ельцина, слабый Горбачёв в Крыму, сильный Ельцин в Беловежской Пуще, где решалась судьба не только Советского Союза, но и России.

24 августа 1991 года покончил жизнь самоубийством маршал Сергей Фёдорович Ахромеев, затем покончил жизнь самоубийством управляющий делами ЦК КПСС Николай Ефимович Кручина, ломалась жизнь миллионов советских людей.

24 августа 1991 года начал свою работу пленум Союза писателей СССР. После утверждения Ф. Бурлацкого главным редактором «Литературной газеты» «начался настоящий бедлам, – как описывает это событие В.В. Карпов. – Выступали и «за», и «против», кричали с мест, просто потеряли человеческий облик.

Я пытался сдержать страсти, но накинулись и на меня, стали обвинять в каких-то провинностях. Я терпел, но вышел на трибуну Личутин – кондовый русский писатель, которого я очень уважаю, и стал орать о том, что я «не соблюдаю интересов писателей, продаю их».

Этого я уже вынести не мог и сам вышел на трибуну» (Там же. С. 853).

В.В. Карпов напомнил собравшимся, что он пять лет возглавлял журнал «Новый мир», ему удалось напечатать несколько острых и непроходимых произведений, на посту первого секретаря Союза писателей он стремился сохранить единство писательского Союза на высоком нравственном уровне, но кому-то надо обливать его грязью и справа и слева, а поэтому он слагает с себя обязанности первого секретаря Правления Союза писателей СССР. После этого самые задорные и боевитые Е. Евтушенко, Ю. Черниченко, А. Ананьев и М. Шатров возглавили Союз писателей СССР, мотивируя свои действия стремлением навести демократические порядки, сняли с постов рабочих секретарей. Написали ряд деклараций и предложений, использовали власть, чтобы закрыть газеты «День», «Литературная Россия», «Московский литератор», журналы «Наш современник» и «Молодая гвардия» за «проповедь национальной розни», а главное – предложили городским властям опечатать здание на Комсомольском проспекте, где размещалось Правление Союза писателей России, и отдать это здание под юрисдикцию самого Евтушенко. Таким же образом было устранено правление Московской писательской организации, на заседании общества «Апрель» в ранг руководителя Московской организации был возведён Ю. Черниченко. 30 августа 1991 года, когда шёл пленум писателей России, пришли уполномоченные префектуры Центрального округа с предписанием А. Музыкантского опечатать здание и закрыть пленум. Но русские писатели, воздвигнув баррикады, не позволили это самоуправство и отстояли здание и решения пленума.

1993 год, когда началось противостояние президента Ельцина и Верховного Совета РФ, окончившееся выстрелами из танков по зданию Верховного Совета, завершал для России и конец ХХ века. Завершалось и развитие русской литературы в ХХ веке.

В эти дни крушения Советской империи открывались разные журналы и газеты, но, не имея спонсоров, быстро исчезали. В 1989 году появилась районная газета «Пульс Тушина», которую возглавил известный поэт и публицист Владимир Фомичёв. С первых же публикаций газета направила свои удары против общества «Апрель» и публикаций известных либеральных публицистов, которые стремились очернить Советскую Россию и Россию историческую. Вскоре газета приобрела всероссийскую известность. Против патриотических статей, очерков, стихов газеты «Пульс Тушина» поднялась целая волна лживых публикаций и откровенных доносов в органы власти. По доносу группы лиц преимущественно еврейской национальности было возбуждено уголовное дело против газеты и главного редактора В.Т. Фомичёва. Началось следствие, в которое было вовлечены лица разных литературных направлений. «Дело» велось несколько лет, рассматривал его и Мосгорсуд, который вернул его в Тушинскую прокуратуру на новое расследование. Лишь в 1994 году суд вынужден был признать, что «дело» необходимо закрыть за отсутствием состава преступления. Но сколько времени было истрачено на участие в этом деле, сколько мук испепелило души людей, ответственных за создание «Пульса Тушина», сколько адвокаты потратили сил, чтобы оправдать патриотическое направление газеты.

Публикации газеты «Пульс Тушина» – непременная страница нашей ушедшей истории России и истории русской литературы ХХ века.

Часть восьмая
Русский исторический роман последнего времени

И в это время писатели работали над историческими романами и повестями.

Василий Макарович Шукшин
(1929—1974)

Василий Шукшин много играл в кинофильмах, работал и как сценарист, но его захватывала литература, он писал рассказы, повести, постоянно влекла его натура великого казачьего атамана Степана Разина. Он написал сценарий для фильма, подобрал актёров, побывал на выборе натуры. Но чиновники так и не разрешили фильм. Сценарий был опубликован в журнале «Искусство кино» в 1968 году, в журнале «Сибирские огни» – в 1971 году, отдельным изданием вышел в 1974.

Роман «Я пришёл дать вам волю» начинается с приезда Kазачьей ватаги Разина в Астрахань. Поход «за зипунами» в Персию закончился. Измученные, уставшие от постоянных боев и лишений казаки с детской непосредственностью радуются солнцу, воде, обильной пище. Споры о том, какой дорогой возвращаться на Дон, многим кажутся несущественными. И только после речи Степана Разина поняли казаки, что им по пути к дому предстоит преодолеть.

В романе Степан Разин сразу предстает крупной личностью во всем обаянии душевных качеств, могучего организаторского и воинского дарования. Чапыгин и Злобин тоже стремились показать рост и возмужание человеческой личности, особенно явственно проявилось это у Злобина. Шукшин же отказался от этого традиционного для исторического романа замысла. Разин у него – сорокалетний воин, достигший полного расцвета. Он обладает всеми качествами, чтобы руководить ватагой донских казаков, сложной по своему составу и противоречивой по своим наклонностям. Чтобы быть признанным вождем такой массы, нужно быть личностью незаурядной. Мало одной храбрости, силы, мужества, стойкости, выносливости – этими качествами обладали многие любители ратных приключений. Степан Разин среди таких храбрецов не выделялся ни силой, ни эффектной внешностью. Прирождённый ум, сметка, воинская хитрость и полководческий талант, бескорыстие и простота в отношениях с людьми – на этих качествах Василий Шукшин акцентирует читательское внимание в первой части своего романа. Разин не предстаёт наперёд всё знающим и предвидящим. Он – человек своей среды и своего времени. А сильнее и глубже остальных он оттого, что умеет вовремя схватить и оценить настроение массы. Стоило одному из казаков бросить реплику о посылке к царю с топором и плахой – казни аль милуй: Степан насторожился. В то время он ещё не знал, что делать, но был уверен в одном: с оружием и с добром надо пройти на Дон, «но пройти надо целыми». А уж потом, на военном совете с есаулами, Степан Разин и сам высказывает ту же в сущности мысль: «С царем ругаться нам не с руки». Обмануть нужно воевод, прикинуться тихими, смирными, ничего худого не таящими за душой. Был грех, каемся. А повинную голову меч не сечёт. Степан Разин на этом и решил сыграть. К тому же он знал о корыстолюбии Прозоровского и князя Львова. Добра много захватили казаки в Персии, можно откупиться от корыстных, обмануть их бдительность.

Вышел Степан из своего шатра проверить сторожевых, услышал в прибрежных кустах женские голоса, и в нём проснулось ребячье желание «напужать»: «Простое крестьянское лицо Разина, обычно спокойное, в минуту азарта или опасности неузнаваемо преображалось. Прищуренные глаза загорались колючим блеском, он стискивал зубы, дышал спокойно, глубоко. Только чуть вздрагивали ноздри… То были желанные мгновения, каких ждала и искала беспокойная, могучая его натура. В сорок лет жизнь научила атамана хитрости, дала гибкий изворотливый ум, наделила воинским искусством и опытом, но сберегла ему по-молодому озорную, неуёмную душу». Умеет он от души повеселиться, умеет и быть справедливым.

Обходит атаман лагерь, многое подмечает его опытный взгляд. Он видит, что лагерь казачий смахивает «скорей на ярмарку, нежели на стоянку войска». Это огорчает Степана. Но сердце его оттаивает при виде бандуриста, перебирающего струны, и старого казака, который неторопко учит молодых казаков сабельному удару. Деятельная его натура не выдержала соблазна помериться с молодыми, показать им своё искусство владения саблей. «Молодые улыбались, смотрели на атамана. Они тоже любили его. И как он рубится, тоже знали». А потом Степан Разин «смятенно» думает над известием, что к казачьему лагерю приближается полста стругов. Этого боя не выдержат уставшие казаки. Нужно уходить. И через несколько минут атаман мрачно сидит на корме последнего струга, часто оборачиваясь, всматривается в астраханские суда.

Стыдно Степану, что воеводское войско гонит казаков.

Борьба идёт в его душе: может, вернуться да помериться силами с царскими стрельцами? Впервые узнаём мы в Степане Разине такое, что трагическим светом освещает всю его фигуру: он вспыльчив, неуёмен в гневе. «Гнев Разина вскипел разом. И нехорош он бывал в те минуты: неотступным, цепенящим взором впивался в человека, бледнел и трудно находил слова… Мог не совладать с собой – случалось». На этот-то раз совладал с собой. События так повернулись, что Разину удалось обмануть князя Львова, а затем и самого воеводу астраханского: войско без боя вошло в Астрахань.

Прекрасны в романе сцены, где действующие лица показаны, так сказать, крупным планом. Иван Черноярец, Фрол Минаев, Фёдор Сукнин, Ларька Тимофеев, Михаил Ярославов, дед Стырь – для каждого из них есть тот главный эпизод, где личность раскрывается во всей её яркой индивидуальности. Но прежде всего, конечно, художника интересует сложная и противоречивая натура Степана Разина.

Во всех этих эпизодах усматривается одна особенность: даже в том случае, если читатели ничего не знают о намерениях В. Шукшина-режиссёра снимать фильм о Степане Разине, каждый из них, мало-мальски знакомый с кино, поймёт, что все эти столь подробно выписанные сцены словно сами так и просятся в руки оператора. Настолько они картинны, пластичны, полны ярких деталей и красочных подробностей. Торг в Астрахани, великий казачий загул, когда удаль и бесшабашность здоровой человеческой натуры разворачивается во всей своей неподдельности и широте («так русский человек гуляет – весь, душой и телом»). Проводы собольей шубы, свадьба по старинному казачьему обряду, сражения на Волге и под Симбирском – вот эпизоды, словно специально отобранные для киноэпопеи.

Сколько замечательных эпизодов создано В. Шукшиным для того, чтобы полностью выявить характер великого атамана, его чувства, помыслы, страсти, ощущения. Читаешь страницу за страницей, вживаешься в этот давно ушедший человеческий мир и снова думаешь о том, насколько несправедливы некоторые критики в своих стремлениях отгородить непроницаемой стеной нашу современность от нашего исторического прошлого, где многое зачиналось, отделить современного русского человека от его отчичей и дедичей. Степану Разину В. Шукшина ничто, как говорится, не чуждо. Он радуется возвращению на Дон, испытывает жгучее чувство ненависти к сильным мира сего всякий раз, как только узнаёт о том, что они мучают невинных людей. «Наслаждался покоем, какой дарила Волга…» Он устал за последние дни: много тревожился, злился, спешил, люто ненавидел всяческие бумаги и пустую болтовню, сам сбивал тюремные замки в Царицыне и сам же принимал участие в казни стрельцов, изменивших его делу: страшен Степан Разин в эти мгновения. «И страшен он всякому врагу, и всякому человеку, кто нечаянно наткнулся на него в неурочный час. Не ломаной бровью страшен, не блеском особенным – простотой страшен, не ломкой своей стылостью. Эти глаза не сморгнут, не потеплеют от страха, они будут так же прямо смотреть и так же примут смерть или увидят смерть чужую – прямо и просто. Когда душа атамана горит злобой, в глазах его, остановившихся, останавливается одно только желание: достать, отомстить». А после казни стрельцов он будет горько оплакивать их судьбу, попытается хоть чем-то заглушить «подступившую к сердцу жалость». В такого Степана Разина трудно не поверить – столько в его поступках, действиях, мыслях и чувствах достоверного, исторически правдивого, по-человечески понятного. И как он радуется отцовству, рассказывая своему Афоньке сказки, поэтические предания о синей птице, каждый раз приносящей синее утро и синий вечер и снова улетающей, и как он радуется солнцу, покою, быстрой скачке, взгляду любимой Алёны. Рисуя эпизоды в Кагальнике, автор подчёркивает, что Степану Разину есть что терять. Дом, жена, сын. Он богат, пользуется уважением и обладает большим авторитетом. Через некоторое время будет у него и неограниченная власть на Дону – станет войсковым атаманом. Только ничто не радует Степана Разина. Есть в нём такая черта, которая резко выделяет его среди остальных: чужую боль переживает как свою собственную, так же остро и глубоко. «А чего у тебя за всех-то душа болит?» – бросает ему Фрол Минаев как упрёк. Вступиться за мужиков, дать им волю, отомстить за поруганное человеческое достоинство безвинно пострадавших, наказать виновных – вот безраздельная мечта Степана Разина, заступника народного. И ничто не мешает выявлению светлых человеческих качеств Степана Разина – ни внутренние противоречия, ни сила внешних обстоятельств, ни тяжесть предрассудков. Впоследствии всё это скажется, отразится и на ходе разинского движения, и на личной судьбе атамана.

Василий Шукшин умно и тонко раскрывает созревание великой мятежной идеи Степана потягаться с царём, показывает его с разных сторон: с друзьями, с казачьей массой, с врагами.

Степан Разин в романе Шукшина живой человек: его характер, мысли и чувства, причуды, увлечения, страсти показаны полно и многогранно. Вот Степан читает письмо от Петра Дорошенки. Письмо оказалось «поганым», тот не хочет поддерживать Степана и уговаривает его отказаться от мысли воевать с царём. Неудачная попытка уговорить Фрола Минаева да ещё это «поганое» письмо привели Степана Разина в ярость: он изодрал письмо и с ожесточением начал стегать клочки плетью. Однако серьёзные опасения Петра Дорошенки глубоко запали в его сердце. Разину нужно сразу же поделиться своими сомнениями. На какое-то мгновение страшно становится ему: нешуточное дело затеяно. И снова накатывает лавина гнева – теперь уже против беспечного деда Стыря, которому всё нипочём: с детской непосредственностью дед Стырь заявляет, что казаки, дескать, идут воевать не против царя, а против бояр, «мы сами за царя заступаться идём».

Он испытывает сложные чувства. То от боли и злобы искажается его лицо, то умоляюще просит он своих есаулов побыстрее дать чарку вина, чтобы заглушить кипящую злость. А потом снова раздумья, стоит ли на царя идти, ведь царь «крутенек»: «Он вон в Коломенском лет пять назад сразу десять тыщ положил… москалей своих. Да потом ишо две тысячи колесовал и повесил». Может, без войны всё обойдется? По всему чувствуется, что возвращается к Степану его доброе расположение духа. В голосе уже слышится ирония, добродушная улыбчивость, когда он задаёт эти вопросы. Эпизод кончается безудержным весельем: Степан Разин и его ближайшие помощники лицедействуют перед собравшимися казаками, изображая встречу царя с донскими казаками. Стырь, игравший царя, не всегда справлялся с ролью, и Степан снова приходил в ярость при виде его беспомощности. Вся сцена полна бесшабашной удали. Степан не боится потерять атаманского достоинства: вот набрасывают на него седло по приказу «царя». И Стырь садится верхом. Но сквозь шутовское веселье отчётливо различимо главное: мечта о воле, о стремлении самим решать вопросы собственной жизни. Знает Степан, какую волю можно ждать от царя. На этот счёт он не заблуждается: «Царь нам показал, какая будет его воля! Запивай её, чтобы с души не воротило!» И загуляли не шуточно. Весь день запивали «волю царёву, усердствовали. Усердствовал и сам атаман. Пил, обнимал Сёмку Резаного, Матвея Иванова, плакал… Потом свалился и уснул». «Вот вам и грозный атаман! Весь вышел. Эх, дитё ты, дитё… И нагневался, и наигрался, и напился – всё сразу», – говорит о нём Матвей Иванов.

Обаятелен образ, созданный Шукшиным: горячий, порывистый человек бурного темперамента и клокочущих страстей. Его Степан Разин проявляется и как талантливый полководец, способный руководить огромными воинскими массами. Все его начинания и планы достаточно умелы, глубоки и остроумны. Он успешно окружает Царицын, с наименьшими потерями разбивает стрелецкое войско Лопатина, посланное из Казани, осаждает Астрахань и руководит штурмом. Автор романа сообщает об этом походя, не задерживая внимания на общеизвестном. Главное – характер Степана Разина. Интересны отношения Степана Разина и Матвея Иванова, рязанского мужика, искателя мужичьей правды на земле.

Умный, гордый, независимый и самостоятельный в суждениях и мыслях, он сразу выделился среди ближайших помощников атамана. Только пришёл в казачье войско, а уже смело высказывает свои мысли и предположения.

Именно Матвей Иванов вместе с Василием Усом уговаривал Степана Разина двинуться в глубь России «городками да весями», где много недовольных крестьян могло бы влиться в казачье войско: «Через Воронеж, Тамбов, Тулу, Серпухов… Там мужика да посадских, чёрного люда, – густо. Вы под Москву-то пока дойдёте – ба-альшое войско подведёте». Однако Степан Разин, не ведая того, совершил «первую большую промашку» – выбрал традиционный казачий путь: Волгой. Сказалось его своевольство, горячность «с дуринкой». «Баран самовольный» – так назвал его Василий Ус после того.

Сколько раз проявлялось это самовольство в Степане Разине и сколько оно могло бы принести разлада и смуты, если б не быстрая отходчивость. Такой характер обиду долго не держит. Казалось бы, люто должен он возненавидеть Матвея Иванова за то, что тот каждый раз, когда обсуждаются серьёзные вопросы, перечит атаманской воле. Этого Степан не любил в своих помощниках. И есаулы не перечили. А вот пришлый мужик принародно начинает поучать его, великого атамана, противоречить. Матвей, например, просит пощадить «мальчонку», оказавшегося вместе с царицынским воеводой в башне, взятой разинцами штурмом. Но атаман не пощадил и мальца. Жестокость эта, может, и заронила первые семена сомнения в праведности пути, выбранного мятежным атаманом. Правду жестокостью не добудешь. Бояре жестокостью насаждают свою власть – Разин пользуется теми же средствами.

«Зачем же ты, – обращается к Степану Матвей Иванов, – злости своей укорот не делаешь? Чем виноватый парнишка давеча, что ты его тоже в воду посадил? А воеводу бил!.. На тебя же глядеть страшно было, а тебя любить надо».

Сам тон этого разговора для атамана непривычен.

А между тем Матвей Иванов упрекает его не только в жестокости, но и в том, что тот подавляет своей властью других, идущих против его замыслов. Так, на военном совете Разин предлагает есаулам высказаться о дальнейшем маршруте похода, но стоило Василию Усу предложить пойти вверх по Волге, как Разин обрывает Уса; стоило Матвею Иванову высказать всё, что думает он о царицынской расправе, как Степан Разин бросает в его сторону презрительное – «лапоть».

«– Ну вот… А велишь говорить. А чуть не по тебе, так и лапоть. А всё же послушай, атаман, послушай. Не всё и сапогу ходить посуху…

– Я не про то спрашивал.

– Так ведь если думать, то без спросу надо. Как уж есть…»

Хороший урок преподносит атаману рязанский мужик.

Но пройдёт время, прежде чем атаман поймёт это. Степан вздумал силой одолеть непокорного пришельца, показать собравшимся свою власть. Выстрел, направленный в Матвея, правда, не достиг цели – пуля угодила в икону Божьей Матери: вовремя помешал Василий Ус.

Психологически тонко разрабатывает этот эпизод В. Шукшин: поднявшие восстание казаки воевали против бояр, против притеснителей народных, но вовсе не собирались сбрасывать с престола царя, отменять Бога и весь жизненный уклад, утвердившийся на Руси: сникли его советчики, едва увидели, куда завела выходка атамана, присмирели, соглашаются со всем, что он ни скажет. И запала в сердце атамана обида на самого себя. Не узнать ему теперь, о чём думают есаулы, почему такое произошло?.. Да, непривычно было донским казакам. Раз есть атаман, значит, он знает – что делать, куда вести, знает – кого убивать, кого миловать. Таков незыблемый порядок в казачьем войске. Никто не ожидал, что Матвей Иванов вернётся на совет и тем более будет продолжать свою линию гнуть.

А Матвей появился снова и снова заговорил независимо. Он предупреждает, что враг хитёр и коварен, что всего можно ждать, что могут накликать на восставших «Божью немилость»: «И выйдет, что вы – враги человеческие, а ведёт вас сам сатана под видом Стеньки Разина. А идёте вы все – бить и резать. Вот где беда-то. Тут вам и конец. С войском воевать можно, войско можно одолеть, народ не одолеешь». И снова хватается Степан за свой пистоль, и снова Василий Ус сбивает его с табурета, и снова Степан наставляет пистоль на могучую грудь своего помощника и только чуть-чуть спустя нехотя поднимается с пола, понимая, что такая «игра» может серьёзно повредить ему в дальнейшем. После этого атаман приблизил к себе Матвея.

И вместе с тем Степан Разин обладал редким человеческим даром – способностью увлекать людей, подчинять их своей воле. Люди идут за ним. «У тебя… дар какой-то – идти за тобой легко, даже радостно… Конечно, это всё оттого, что самому тебе не дорога жизнь», – говорит Степану Фрол Минаев, один из ближайших его есаулов.

Шукшин не пытается скрыть, что в разинском движении, особенно в его начале, много было традиционно казачьего гулевания, даже разбойства… Вот в присутствии митрополита Разин, словно в пьяном бреду, обрушился с саблей в руках на иконостас астраханского собора, поднял руку на то, что в народе воспринималось как нечто святое и неприкосновенное.

Необузданна натура атамана… Ведь Разин пришёл к митрополиту только затем, чтобы узнать, почему тот не одобряет иконки, которые создаёт безногий богомаз Алёшка Сокол. Разглядывая иконку, Степан спокоен, ничто не предвещает бури, но, встретив отпор со стороны митрополита, он приходит в ярость. И так всякий раз, когда кто-то смеет перечить ему. А тут ещё митрополит обзывает Разина «анчихристом», растоптавшим Бога. Не раз уже Степану приходилось сталкиваться с религиозными чувствами своих ближайших помощников, не говоря уж о всей массе восставших. Вот почему он только «болезненно сморщился», стараясь подавить в себе неприязненные чувства к митрополиту, он ещё спокоен, сдержан. И, только выйдя из храма, схватил за грудки митрополита: нахлынули на него воспоминания о той ужасной пытке, которой подвергли его любимца Сёмку Резаного. Как может святой отец говорить о милосердии, о добре и вере, о терпении, когда церковь благословляет жестокие пытки и казни, когда призывает к расправе с простым людом только за то, что стало ему невтерпёж гнуть спину перед сильными мира сего.

Слова митрополита, призывающего к добру и терпению, привели атамана в ярость. «Всю Русь на карачки поставили с вашими молитвами… Мужику и голос подать не моги – вы тут как тут, рясы вонючие!» Степан Разин мог бы застрелить митрополита, если бы не трезвый голос Матвея Иванова, упросившего не делать глупости, которая может дорого обойтись разинскому движению, может отпугнуть народ. Степан медленно остывал, но при виде митрополита, спокойно клавшего земные поклоны перед Богородицей, его снова охватило бешенство. С яростью он сорвал икону Божьей Матери, «трахнул её об угол», рванулся к иконостасу и начал его рубить. Не только митрополит, но и Алёшка-богомаз осудили его действия. Страшно стало Алёшке от этих кощунственных ударов сабли…

Разин разбойничает в церкви, беспробудно пьянствует после каждой удачи на своём пути, считается только со своими вздорными порывами, приводящими порой к трагическим последствиям, – всё это Шукшин не сбрасывает со счёта, как это делали до него романисты. Это придаёт историческую достоверность, подлинность. Без таких бурных страстей, без настоящего половодья чувств нет реального Степана Разина. И в этом же одна из причин его трагического конца.

Степан Разин у Василия Шукшина обнажён в проявлении своих чувств, словно ему нечего скрывать в своих мыслях, поступках и действиях.

Он внимательно следит за тем, чтобы справедливо дуванили захваченное добро астраханских бояр. Сам распоряжается заселением голи астраханской в дома побитых начальных людей. Знает атаман сердце человеческое, знает, как и чем увлечь его. Нет в нём той затаённости, которая порождает в сердцах людских недоверие, страх, подозрительность. Ему прощают сумасбродства и дикие выходки, потому что верят в его удачливую звезду, силу и мужество. И сам он прост, открыт, доверчив, щедр и бескорыстен.

И что же произошло? Почему через несколько месяцев его не поддержат даже на Дону?

В «Записках иностранцев о восстании Степана Разина» есть упоминание, которое помогло писателю понять отношение между атаманом и его ближайшими сподвижниками: «Мятежники разделились и не могли решить между собой, кому вверить главное командование. Ибо ежели бы силы мятежников, число которых умножилось до двухсот тысяч человек, соединились и действовали согласно, нелегко было бы государеву войску противостоять им и одолеть их».

На это мало обращали внимания до В. Шукшина. А между тем это обстоятельство предопределило столь быстрое поражение. Все, писавшие о разинском движении, так или иначе воспроизводили образ Василия Уса, присоединившегося к Степану Разину со своим крупным отрядом. Сам долгое время ходивший в атаманах и привыкший повелевать, Василий Ус вынужден был подчиниться авторитету грозного атамана, но только внешне, надеясь снова обрести самостоятельность и полноту власти. Чапыгин и Шукшин серьёзно задумывались над этими проблемами. Легче всего создать впечатление единства и сплочённости между разинскими есаулами, как у Степана Злобина. Но исторические факты говорят о другом: не будь острых противоречий в разинском движении, не так легко и быстро оно было бы разгромлено и смято. Чапыгин, а вслед за ним и Шукшин попытались показать предельно реально исторические лица, участников восстания.

Василий Шукшин по-настоящему влюблён в своего героя. Но эта влюблённость не переходит в любование. Он сжился со своим героем и настолько проник в его характер, помыслы и мечтания, что всё тайное и, казалось бы, недоступное становится явным и зримым. Отсюда и детальность в разработке характера. Но отсюда же возникает и главный недостаток романа – в нём нет исторического колорита, которым насыщен роман Чапыгина, и почти нет острой классовой борьбы, которая подготавливала и питала разинское движение, что составляет наиболее яркие страницы романа Злобина.

В образе Степана Разина В. Шукшин воссоздаёт тип человека эмоционально подвижного, легкоранимого: чужая боль и беда входят в его душу и становятся источником мучительных страданий. И как уж издавна повелось на Руси, страдания эти человек пытается залить вином, забыться в пьяном разгуле. Тем тяжелее становится похмелье, потому что всё пережитое и выстраданное с ещё большей силой и обострённостью входит в его сознание и сердце. Таков и Степан Разин. Если не знать об этой черте характера Степана Разина, то некоторые эпизоды романа могут представить его как разбойника и бандита.

Вот один из них: «Обмывали Самару. Всего было вдоволь – разошлись вовсю. Снова, как и в Астрахани, Степан Разин предаётся этому бездумному и беззаботному гулеванию. Дорвались казачки до воли – вволю есть, вволю пить, вволю гулять». И на фоне этих картин довольства и бездумья пьяный Степан заводит песню, которая своей трагичностью контрастирует с весельем. А тут ещё старуха кликуша ворвалась в казачий круг и стала оплакивать живого и всемогущего атамана, предрекая ему скорую погибель.

Не успела пройти оторопь от её причитаний, как «нанесло ещё одного неурочного». Именно неурочного. Ведь все знали, что когда атаман в хмельном гневе, то лучше ему с плохими вестями не показываться. А «неурочный» этот возвратился от шаха с плохими вестями – двух посланцев Разина шах велел зарубить и бросить собакам, да и самого Степана Разина грозил взять и скормить свиньям. «Неурочный» не успел договорить последнего слова, хлопнул выстрел, и он повалился казакам на руки.

Поверхностное прочтение этого эпизода мало что даёт. В. Шукшин не случайно обращает внимание, что «неурочный» как-то уж больно радостно сообщает атаману о том, что глубоко и остро терзает его. Радость благополучно возвратившегося оттуда, где он только что потерял своих товарищей, настолько не вязалась с этой трагической вестью, что Степан не мог перенести кощунства этой радости и насильственно пресёк её. А когда осознал, что сделал, содрогнулся сердцем. «Дикая боль» надолго поселилась в его глазах. «Господи, господи, господи-и! – стонал Степан. И скрёб землю, и озирался. – Одолел меня дьявол, Ларька. Одолел гад: рукой моей водит. За что казака сгубил?» Сурово молчали есаулы, им тоже было жаль казака. И вдруг вся эта сцена приобретает какой-то неожиданный, чисто «игровой» поворот. Ларька настолько зол на Степана, что, казалось бы, готов срубить ему башку. «И рука бы не дрогнула», – бросает он Степану.

«– Ларька, – как в бреду, с мольбой искренней, торопливо заговорил Степан, – рубни. Милый!.. Пойдём?.. – Он схватил есаула за руку, повлёк за собой. – Пойдём, Фёдор, пойдём тоже. – Он и Фёдора тоже схватил крепко за руку. Он тащил их к берегу, к воде. – Братцы, срубите – и в воду, к чёртовой матери. Никто не узнает. Не могу больше: грех меня замучает. Змей сосать будет – не помру. Срубите! Срубите! Богом молю, срубите!.. Милые мои… помогите. Не могу больше. Тяжело. – Степан у воды упал на колени, вытянул шею. – Подальше оттолкните потом, – посоветовал. – А то прибьёт водой…

Верил он, что ли, что други его верные, любимые его товарищи снесут ему голову? Хотел верить? Или хотел показать, что – верит? Он сам не понимал… душа болела. Очень болела душа. Он правда хотел смерти. Пил много последнее время… Но не вино, нет, не вино изъело душу. Что вино сильному человеку. Он видел, он слышал, знал: дело, которое он взгромоздил на крови, часто невинной, дело – только отвернёшься рушится… Так – на пиру вселенском, в громе славы и труб – сильное, чуткое сердце атамана слышало сбои и смятение. Это тяжело. О, это тяжело чувствовать. Он скрывал боль от других, но от себя не скроешь».

Весь этот эпизод, как и многие другие, словно создан для большого трагического актёра, способного тонко и глубоко передать всю гамму душевных переживаний Степана Разина. Его душевные страдания угадал только Матвей Иванов, увидевший в его гульбе и диких выходках безверие в начатое дело.

Всё чаще вспоминает Разин о неудачах Ивана Болотникова и Василия Уса. «Одни идут, другие смотрят, что из этого выйдет. И эти-то тыщи сегодня с тобой, завтра по домам разошлись. У Ивана потому и не вышло, что не поднялись все. Как по песку шёл: шёл, шёл, а следов нет. И у меня так. Из Астрахани ушёл, а хоть снова туда поворачивай – не опора уж она, бросовый город. И Царицын, и Самара… Пока идёшь, всё с тобой, всё ладно, прошёл – как век тебя там не было. Так-то, челночить без конца можно. Надо Москву брать… Царя вниз головой на стене повесить – чтоб все видели. Тогда отступать некуда будет. А до Москвы надо пробиться, как улицей, с казаками. Эти мужицкие тыщи – это для виду, для утехи. Все они никогда не подымутся. А тыщи эти пускай подваливают – шуму много, и то ладно…» Так думал Степан Разин, не догадываясь, что в этих думах его самая роковая ошибка, приведшая к трагическому концу дело всей его жизни. Слишком мало знал он мужиков, не понадеялся на них, на их силу, стойкость, мужество.

От Матвея Иванова Разин узнает, какому царю и какому богу могли бы поклоняться мужики: если уж никак нельзя без царя, то пусть он просто не мешает мужикам землю пахать да ребятишек растить. «Всё другое он сам сделает, свои песни выдумает, свои сказки, свою совесть; указы свои… Скажи так мужичку, он пойдёт за тобой до самого конца. И никогда не бросит. Дальше твоих казаков пойдёт. И не надо его патриархом обманывать – что он вроде с тобой идёт». А Бог мужику нужен такой; чтобы не ползать перед ним на карачках, не бояться его, а по-свойски, по-соседски с ним разговаривать, делить с ним свою нужду и радости.

Василий Ус никак не может примириться с тем, что он ходит на вторых ролях. Федька Шелудяк с Василием Усом «лаются». Ларька Тимофеев настороженно вслушивается в умные речи Матвея Иванова, с завистью смотрит, как тот входит в доверие к атаману. И стоит посадить такого вот, как Ларька, на воеводское место, как сразу начинаются самоуправство, смуты и разброд. Движение только началось, а Степан уже видел, как оно рассыпается в прах. В Астрахани оставленные им атаманы не могут ни о чём сговориться, междоусобствуют, в Царицыне Прон Шумливый самоуправствует хуже боярина. На Дону с опаской смотрят на войну, какую затеял Разин. Ждал помощи от запорожских казаков, но и эти надежды оказались неоправданными. Он взвалил на свои плечи непосильный груз. И от сознания бессилия повернуть дело в надлежащее русло становился раздражительным, вспыльчивым, безумным.

В. Шукшин по-новому задумался над тем, почему Степана Разина постигла неудача. Дело не только в стихийности восстания, в распылённости сил, в незрелости восставших и исторических обстоятельствах. Дело и в самом характере Степана. Разин впервые показан как трагическая личность. Трагедия его в том, что он перестал принадлежать самому себе. Если раньше он был всего лишь гулевым атаманом, которому многое сходило с рук, то сейчас народ по-другому смотрит на него. А натура-то осталась, неукротимый характер трудно переделать, хотя Степану и удаётся что-то в себе преодолеть, от чего-то отказаться. Крупинка по крупинке собирается в его сердце та непомерная тяжесть, которая приводит его к страданиям. В самоистязании он доходит до того, что просит, умоляет своих есаулов прикончить его, настолько непосильны мучения, возникшие от неправедных поступков. Шукшин создаёт сцены напряжённой трагедийности, явственно обрисовывает высоту личности Степана Разина, способного так мучительно и страстно переживать свои собственные поступки и ошибки.

Шукшин, в частности, должен был объяснить, почему же после поражения под Симбирском Разин не получил поддержки. Ведь всего полгода прошло с тех пор, как он был полновластным хозяином на Дону, и вдруг перед ним закрылись ворота Черкасска, и никакие уговоры не помогли. Значит, произошло за это время такое, что остановило казаков. Степан Разин призывал бороться за святые вольности казацкие, но сразу понял, что эти призывы не затрагивают казачьих сердец. Тогда стал он просто звать «охотников вольных» на гульбу, звать тех, кто хочет погулять по чистому полю, «красно походить, сладко попить да поесть, на добрых конях поездить». И таких по станицам и хуторам нашлось немного. Зачем им уходить от своих куреней, когда всего довольно, к тому же царь выдаёт хлеб и жалованье за воинскую службу. Да и поняли на Дону, что звезда Степана Разина начала закатываться. Казаки любят удачливых атаманов, а после поражения под Симбирском Степан Разин только терял – терял друзей, терял города, которые совсем недавно перед ним широко открывали ворота. Он понадеялся на Дон, поспешил туда, бросив многотысячное мужицкое войско. Сказалась ограниченность казака, воспитанного в духе пренебрежения к «лапотникам». Потому-то так легко и просто Ларька Тимофеев, единственный из оставшихся в живых есаулов, расправился с думным дьяком Василия Уса – Матвеем Ивановым, который советовал Степану Разину вернуться на Волгу и возглавить 300 тысяч поднявшихся крестьян различных национальностей. Может, судьба Степана Разина и сложилась бы по-другому, но атаман попытался использовать один-единственный шанс – в открытом сражении со старшинами взять верх, порубить их и снова, как прежде, своим именем и авторитетом повести за собой казачьи массы. Слишком неравны оказались силы. И вот, закованный в цепи, раненый Степан Разин перед отправлением в Москву снова возвращается к разговору с Фролом Минаевым, начатому около года назад в глухой степи.

Здесь, в этом разговоре, выявляются два различных характера, два разных взгляда на жизнь. Фрол Минаев, умный, серьёзный, относится к той категории людей, которых принято называть «себе на уме». Он готов вместе со Степаном пойти в Крым или на калмыков, но идти на Москву и тряхнуть царя ему не по душе. Он осторожен, не любит рисковать. Он видит слабые места разинского движения уже в самом начале его. И разумеется, не видит выгоды в поддержке движения, которое заранее обречено на провал, потому что верится ему: не одолеть Степану с его войском целый народ, не одолеть державу.

«Не пойдут мужики за Степаном», – убеждённо говорит Фрол Минаев, и не пойдут просто потому, что «они с материным молоком всосали, что царя надо слушаться». Идут за Степаном только те, кому «терять нечего, рванина», которым «погроблить да погулять», и вся радость.

Яростно протестует Степан Разин против такой философии, философии раба, привыкшего принимать жизнь такой, какая она есть, ничуть не задумываясь о её противоречиях, не заботясь о других, лишь бы самому было хорошо и уютно на земле. Фрол не бегал ни от татар, ни от турка, ни от шаховых людей. Но там он «свою корысть, что ли, знал». Вот, оказывается, в чём дело, «за рухлядь какую-нибудь не жалко жизнь отдать, а за волю – жалко». Сурово говорит ему Разин: «Тебе кажется, за волю – это псу под хвост. Вот и я говорю – раб ты. По-другому ты думать не будешь, и зря я тут с тобой время трачу. А мне, если ты меня спросишь, всего в свете воля дороже… Веришь ты: мне за людей совестно, что они измывательства над собой терпют. То жалко их, а то – прямо избил бы всех в кровь, дураков». В чём же смысл жизни? В том, чтобы сладко есть да мягко спать, наслаждаться другими земными благами? Напрочь отвергает Степан Разин такую философию. И он не чужд земных наслаждений, и он порой со всей широтой своей души и щедростью отдаётся разгулу; не прочь приласкать какую-нибудь красотку, и он готов и сытно поесть и всласть пожить, но всё это не главное в его жизни. Если б только для этого человек рождался, то лучше б он не появлялся на свет. Зачем цепляться в таком случае за жизнь? Что был человек, что не был – ведь всё равно, людям, миру не холодно и не жарко от такой жизни. Такие люди, как Фрол, вызывают у Степана недоумение, жалость, не понимают они своего предназначения на земле: «Не было тебя… и не будет. А народился – и давай трястись, как бы не сгинуть! Тьфу! Ну – сгинешь, что тут изменится-то?»

Степан Разин верит, что таких, как Фрол, не много на Руси, что найдутся люди, которые пойдут за ним сражаться за волю и справедливость. Он не раскрывает полностью свои мечты и замыслы, понимая, что перед ним враг. Только после пленения в Кагальнике, после тяжких поражений Степан Разин мужественно и смело признаётся в своей самой горькой ошибке. Читателю совершенно ясно, какую ошибку имеет в виду Степан: прав Матвей Иванов, нельзя было бежать из-под Симбирска и бросать крестьянские рати. Горько раскаивается и тяжко страдает донской атаман, что не послушался доброго совета.

Но, и закованный в цепи, Степан Разин остаётся сильным, стойким, мужественным. Он твёрдо верит, что его дело не пропало даром: «Не пропадёт эта думка – про волю. Запомнют её. Вот и – дал. Не теперь, после – умней станут… Похрабрей маленько – возьмут. Нет, Фрол, ты меня не жалей. Ты мне позавидуй, правда. Великое дело – сковали! Ну – сковали… Ну – снесут в Москве голову. Что же? Всякому мёртвому земля – гроб. Ты не помрёшь, что ли? А думу, какую я нёс, её не скуешь. Ей, брат, голову не срубишь».

Степан Разин мечтал о том, чтобы люди не делились на холопов и бояр, чтобы все они были вольными казаками, по своей воле собирались в круг и выбирали атаманов. «И чтоб даней они никому не платили, а только как нужда объявится, то делили б на всех поровну и с дворов собирали. А всякие промыслы и торговлишку вели бы по своей охоте. Только чтоб никому выгоды не было: чтоб никто обманом ли, хитростью ли не разживался. А как кто будет промышлять али торговать убыточно для других: разорять того и животы дуванить. А судьи чтоб были – тоже миром излюбленные… Чтоб не судили они только слабого да невинного, а всех ровно…» Вот думы, которыми поделился атаман с царем в свой последний час: нет, он не губил души людские, наоборот, он их распрямлял, заронив в них мечту о вольности святой. До последней минуты Степан Разин сохранял спокойствие, мужество, «стойкость и полное презрение к предстоящей последней муке и смерти». Только услышав мольбу брата Фрола о пощаде, Степан Разин, уже изувеченный, крикнул ему: «Молчи, собака!» Крикнул «жестко, крепко, как в недавние времена, когда надо было сломить чужую волю».


Итак, три романа о Степане Разине Чапыгина, Злобина и Шукшина, три изображения одной и той же исторической личности, одних и тех же событий и фактов прошлого, три разных по языку как строительному материалу, по всей образной системе. И каждый из них по-своему интересен, понятен, оправдан велением своего времени.

Перед историческими романистами давно уже стоит дилемма: точно ли следовать фактам истории, ничего не домысливая и не фантазируя, или же передать дух эпохи, создать правдивые образы. Одни точно следуют историческим фактам, сдерживают, ограничивают себя. Другие берут только основные факты, оставляя за собой право домысливать, особенно там, где нет исторических свидетельств. Главное, чтобы писатель воплощал в своём произведении историческую правду, передавал дух и атмосферу эпохи, правдивость человеческих отношений. Но сколько пришлось повоевать Чапыгину за своё право художника не придерживаться слепо исторических фактов!

В своё время было высказано немало суждений, будто Чапыгин «понимает историческую действительность как действительность, непохожую на современность, будто для него вообще основной интерес исторического материала заключается в несходстве исторической действительности с действительностью современной, в этих её дифференциальных признаках, в том, что эту историческую действительность непосредственно отделяет от современности». Вот почему, дескать, «так сильна у Чапыгина моментами экзотика нравов, характеров, быта, и резко бросается в глаза описательный характер произведений его» (Звезда. 1935. № 7).

Роман Чапыгина называли «антиисторическим», он, дескать, «построен на неверной исторической концепции», «пропитан значительно больше влияниями русского буржуазного историка Костомарова, чем марксистской историографией». «Разин в романе часто изображается в излюбленной буржуазными романистами манере: пьяным и озорным» (30 дней. 1936. № 3).

Да, в романе есть неточности, преувеличения и отклонения от исторических фактов, но ведь это художественно оправданные отклонения. Чапыгин прекрасно осознавал задачи романиста. Горькому он сообщал, что закончил роман по замыслу до конца – начал встречей с Ириньицей и кончил её смертью. В сюжетной завершённости он видел своё художественное достижение. И судьба Ириньицы, как и судьбы многих других действующих лиц романа, по-настоящему и глубоко волнует сегодня. Вспомним боярина Киврина и его сына, боярыню Морозову, вспомним ещё раз все сцены, в которых ярко, сочно передаются быт эпохи, колорит времени, обычаи и нравы русских людей, вспомним фигуру Степана Разина, вспомним всё это и поймём, насколько односторонни и несправедливы были некоторые критики в оценке романа.

Несправедливым в оценке этого исторического художественного полотна был и Ст. Злобин. Полемизируя с американским ученым Леоном И. Тварогом, Ст. Злобин называет роман А. Чапыгина «Разин Степан» – «первым романом стихийного и страстного протеста против салонно-барской интерпретации Разина и крестьянских революционных движений в России». А. Чапыгину Ст. Злобин отводил роль яростного ниспровергателя буржуазных толкований личности Степана Разина. И только. Более того, по уверению Ст. Злобина, роман Чапыгина – «импрессионистичен»: «В этом романе больше всего эмоции, импульсивного разрушительного порыва, направленного против лживого, барского, искажающего изображения Степана Разина». «Ни серьёзного исследования источников, ни анализа документации, ни марксистского научного подхода к рассмотрению, сопоставлению и отбору фактов и документов у А. Чапыгина нет, да и быть не могло». Ст. Злобин отказывает А. Чапыгину в звании исторического советского писателя в «теперешнем нашем понимании», А. Чапыгин всего лишь «страстный партизан, для которого партизанская борьба против деникинщины, колчаковщины и иностранных империалистических интервентов слилась воедино с разинской борьбой против боярщины и насилий ХVII века» (Иностранная литература. 1958. № 4).

Степан Злобин следовал другой концепции: исторический роман должен отличаться максимальной для художественного произведения точностью и документальностью, приближением к классовой правде. Действительно, с этой точки зрения его роман бесспорен. Точно изложены исторические факты, показаны картины жестокого угнетения крестьянства, боярского своеволия и злодейства. Но все это порой производит впечатление иллюстрации к социологическим выкладкам. Да и сам Степан Разин местами становится чересчур мудрым и всезнающим, начисто лишённым стихийного бунтарства и бессознательных порывов.

Это и понятно. В то время, когда Ст. Злобин писал свой роман, господствовали социалистический реализм и теория бесконфликтности. И образ Степана Разина в трактовке Злобина не случайно приобретает некий идеализированный романтический ореол.

Василий Шукшин не стремился охватить все стороны исторической действительности в её движении, развитии. Он взял небольшой отрезок времени. Степан Разин у Шукшина показан крупным планом, показан как сложная, многогранная, противоречивая личность. В. Шукшин следовал в своих художнических исканиях за Чапыгиным.

Хочется закончить этот разговор словами Василия Шушина: «Я высоко ценю прежние произведения о Разине, особенно роман Чапыгина. Хорошо их знаю и не сразу отважился на собственный сценарий и роман… Успокаивает и утверждает меня в моём праве вот что: пока народ будет помнить и любить Разина, художники снова и снова будут к нему обращаться, и каждый по-своему будет решать эту необъятную тему. Осмысление этого сложного человека, его дела давно началось и на нас не закончится. Но есть один художник, который создал свой образ вождя восстания и которого нам никогда, никому не перепрыгнуть, – это народ. Тем не менее каждое время в лице своих писателей, живописцев, кинематографистов, композиторов будет пытаться спорить или соглашаться, прибавлять или запутывать – кто как сможет тот образ, который создал народ».


Шукшин В.М. Я пришёл дать вам волю. М., 1974.

Шукшин В.М. Собр. соч.: В 3 т. М., 1984—1985.

Валентин Саввич Пикуль
(1928—1990)

Не сразу привлёк внимание своими сочинениями Валентин Пикуль: в 1954 году вышел роман «Океанский патруль», затем последовательно издавались романы «Баязет» (1961), посвящённый Русско-турецкой войне 1877—1878 годов, «Из тупика» (1968), посвящённый революционным событиям в Мурманске, и «Моонзунд» (1973) – о моряках, воевавших в Первую мировую войну в Прибалтике. Все романы средние, хотя есть какие-то новые факты, документы, но такие произведения часто появлялись в русской литературе. Но с выходом исторических романов «С пером и шпагой» (1972), «Битва железных канцлеров» в двух книгах (1977), «Фаворит» в двух книгах (1984), «Крейсера» (1985), «Каторга» (1987), «Нечистая сила» (1989) о Валентине Пикуле заговорили как о выдающемся историке и писателе, которого привлекают разные исторические судьбы и события, с XVII до XX века.

О произведениях В. Пикуля можно было прочесть много различных суждений, одни его хвалили за тягу к истории отечества, за выбор ярких исторических фигур, другие обвиняли за допущенные неточности и ошибки в трактовке отдельных персонажей, но читатель ждал его романов. В. Пикуль прославился ещё и тем, что у него накопилась уникальная историческая библиография, о каждом историческом эпизоде он собрал чуть ли не все возможные книги, избирая из различных источников то, что кажется ему наиболее правдивым и точным для освещения избранных фигур.

Читая «Фаворит» В. Пикуля, автор этой книги наталкивался на изрядные грубости и ошибки в трактовке ряда исторических личностей, поскольку хорошо изучил этот материал, работая над своей книгой «Фельдмаршал Румянцев» (Воениздат, 1989), особенно грубо В. Пикуль трактовал П.А. Румянцева: он «подтянул пудовые ботфорты», «он гаркнул», хохлов он называет «сволочами», «грянул басом», обижает Потёмкина, не награждает его за якобы победу в урочище Рябая Могила. Неверно рассказал Пикуль и о кампании 1771 года, о похищении польского короля Понятовского, о Фокшанском конгрессе, на котором снова чуть ли не главной фигурой выставлялся Потёмкин, о ссоре Румянцева и графа Орлова, о взятии Туртукая Суворовым и о многом другом…

Валентин Пикуль дорог как патриот, как ратоборец, привлёкший всеобщее внимание к русской истории, к ярким историческим личностям. Но творческий метод его вызывал некоторые недоумения, о которых открыто говорилось в печати. Арс. Гулыга в статье «Феномен Пикуля» высказывает положительное отношение к творчеству Пикуля, но и критикует его. Действительно, «кому дано, с того и спросится». В статье процитировано и письмо В. Пикуля, в котором популярный автор, обращаясь к Арс. Гулыге, упрекавшему его в неточностях, рассказывает о своём творческом методе: «Как Вы и сами хорошо знаете, в запасниках истории по поводу какого-либо события или героя всегда существует несколько версий. Историк, разрабатывая тему, обязан изложить все существующие – для того, чтобы затем отстаивать ту, которая кажется наиболее достоверной. Литератор же, в отличие от историка, совсем не обязан излагать читателю все версии по данному вопросу: в его праве избрать одну и ей следовать. Но тут он, литератор-историк, невольно становится уязвим со стороны историка-профессионала, который бьёт козыри автора тузом второй версии. Если же автор уступит ему, появляется второй рецензент – и лупит автора третьей версией…» (Москва. 1988. № 6).

Здесь высказаны мною критические замечания о «Фаворите» В. Пикуля лишь для того, чтобы предупредить своих читателей – у меня, видимо, были другие источники, чем у Пикуля, а потому и совсем иное представление о Петре Александровиче Румянцеве и некоторых исторических событиях, или выбраны другие версии. А главное, пожалуй, в том, что книга написана совсем в ином жанре. «Фельдмаршал Румянцев» – это беллетризованная биография, в основе которой лежит документ: в письмах, мемуарах, реляциях, донесениях предстаёт «всамделишный», невыдуманный мир. Возникает «образ через документ» (П. Палиевский). Документ – вот основа для писателя, выступающего в таком жанре. Скажем, сохранился уникальный рассказ очевидца о какой-то ключевой для героя сцене из его жизни. Этот рассказ и может стать канвой в определённой сцене, в которую автор введёт ещё десятки подробностей, реалий, «пылинок истории», воссоздаст обстановку происходящего и пр. Домысел, додумывание за героя? Вот это-то и будет разрушением жанра, злом, подрывающим доверие читателя. Основная же работа – кропотливое собирание мозаики фактов, свидетельств, подробностей, из которых, нигде не отходя от правды жизни, и воссоздаётся картина давно прошедшего.

У В. Пикуля – совсем иное отношение и к документу, и к историческим событиям. Он пишет роман, повесть, рассказ, в котором к документу добавляет вымысел, домысел, творческую фантазию, возникающую у него на основе исторических фактов, а это сразу чуть-чуть или больше меняет и характеристику избранных героев, и характеристику объективной действительности. Историк может ужасаться фантазии В. Пикуля, а читатель верит ему, потому что всё это художественно логично и правдоподобно. Вот почему эти книги чаще всего воспитывают любовь к своему Отечеству, углубляют высокое чувство патриотизма, укрепляют дружбу народов, увенчивают славой заслуженных героев. Наше настоящее уходит своими корнями в жизнь пращуров. И жанр биографии, исторического романа – это чаще всего рассказ о наших национальных святынях, о национальном характере в лучших его проявлениях. Человек без прошлого – человек без дороги, человек без памяти.

Вот почему так популярен Валентин Пикуль. Вот почему его недоброжелатели так ретиво пытаются свергнуть его из истории русской литературы, называют его сочинения «массовой» литературой, отмечают его «способность увлекать и развлекать читателя», упрекают «в слишком вольном обхождении с историей», в том, что «он замалчивает или искажает роль церкви»: «Имя Пикуля не упоминается в учебниках по литературе, по всей вероятности, из-за низкого литературного качества его произведений» (В. Казак).

Стоило Валентину Пикулю обнаружить и прочитать записки знатного шевалье де Еона, «который 48 лет прожил мужчиной, а 34 года считался женщиной, и в мундире и в кружевах сумел прославить себя, одинаково доблестно владея пером и шпагой», как тут же воображение писателя представило себе всю эпоху середины XVIII века: острые противоречия между Пруссией, Австрией, Францией, Великобританией и Россией; писатель увидел короля Пруссии Фридриха, который просто задыхался в маленьких размерах своего королевства и мечтал о его расширении и об армии, которая это может сделать; ощутил, что Людовик ХV мечтал о могуществе крымского хана, который может угрожать России; увидел Елизавету Петровну, которая, вставая с постели, узнаёт, что её дожидается великий канцлер Бестужев-Рюмин с бумагами, требующими ясного ума и дальновидности… На основе многочисленных записок и мемуаров об этом времени был создан роман-хроника о выдающихся деятелях, которые опирались на шпионаж, на секретных агентов, на их письма и донесения. И одним из главных действующих лиц был шевалье де Еон, скончавшийся в 1810 году, когда обнаружили, что он действительно был мужчиной. Де Еон был секретным агентом, умным, образованным, талантливым, смелым… Эта маркиза Помпадур, в то время властительница Франции, намекнула, что в Россию лучше всего послать дворянина де Еона как женщину: «Де Еон обладает мининиатюрными чертами лица. Щёки его, как он сам мне признался, ещё не ведали прикосновения бритвы. У него сильные, но маленькие руки избалованной пастушки. И чистый, как бубенчик, голос… Скажите – какую вам женщину ещё надо?»

«Так в жизни де Еона совершился «маленький переворот в судьбе». «Так-то вот юный повеса вступил на скользкую стезю секретной дипломатии. Вступил на неё как раз в середине ХVIII века – времени, когда в громе сражений суждено было перекраивать карту мира…

Он сделался скрытным, таинственным и хитрым».

При описании русского императорского двора В. Пикуль явно перехлёстывает в своей желчи, описывает жизнь двора так, что не верится ни одному слову. Ну как можно поверить, что в стране, богатой лесом, дворец не отапливался и императрице приходилось мёрзнуть: «В спальню к императрице загоняли по зимам взвод солдат с приказом: «Дыши жарче!» – и те дружным дыханием выгревали комнату, чтобы императрица не закоченела». Может быть, кто-то и написал об этом, но «тащить» этот факт было вовсе не обязательным, были сотни других фактов.

При описании дворцовых интриг В. Пикуль остановился на том, что между Великобританией и Россией в 1857 году заканчивался субсидный договор. И если Россия не продлит этот договор, то Великобритания заключит договор с Пруссией. А это неизбежная европейская война. Вокруг этого исторического события и плетутся у власть имущих различные интриги. За этими событиями, а главное – интригами, и скрывается тайная служба всех шпионов и тайных агентов.

Но вдруг наталкиваемся на главу «Куда делся де Еон?». И В. Пикуль начинает собственное расследование: «Был ли он вообще тогда в Петербурге?» Вспоминает французского историка Мишо, который старался проникнуть в эту «непроницаемую завесу», цитирует самого де Еона, утверждающего, что он был тогда в Петербурге, ссылается на историков Франции, что он был в Петербурге, и на других историков, бывавших в архивах, что его не было в Петербурге. «Где же правда, читатель?» – задаёт всё тот же сокрушительный вопрос В. Пикуль. И отвечает главой «Шевалье в Петербурге», где он рассказывает о приезде де Еона во второй раз, о котором упоминается в его записках. Так сложно и противоречиво излагает автор события.

Привлекают в романе главы о Семилетней войне, о Фридрихе, о Елизавете, о битвах при Гросс-Егерсдорфе, Кюстрине, Цорндорфе, Пальциге, Кунерсдорфе, превосходен образ победителя в последних баталиях Петра Семёновича Салтыкова, который поступал в соответствии со своим здравым смыслом, а не по велению Конференции, следовавшей стандартным позициям устаревшего военного времени. «Война есть упражнение воинское в чести, в риске и в бесстрашии, – говорил Салтыков. – Кто рискует – тот и выигрывает… У короля прусского многому поучиться можно: человек бессовестный, зато рискованный!» И Валентин Пикуль дал Салтыкову точную характеристику: «Жёлтый цыплёнок», как звали за глаза Салтыкова, был рождён для войны. Армия раньше его совсем не знала, зато он всегда знал и любил армию. Пётр Семёнович понимал солдата (хотя солдат не всегда понимал его). Генерал-аншеф не гнушался есть кашу из общего котла, среди ночи вставал, чтобы проверить аванпосты. Был не суетлив и хладнокровен. Он не боялся на ходу перестраивать свои планы. Он быстро подчинялся обстановке, чтобы затем подчинить обстановку своей воле».

Удивительна судьба великого канцлера Бестужева-Рюмина. Он крепко связан с Великобританией, получает от её посла Вильямса «субсидии» и указания, как в том или ином случае действовать, иногда удачно, а порой неудачно. Он крепкими узами связан и с «молодым двором», наследником престола Петром и его женой Екатериной, через фельдмаршала Апраксина он действует в пользу Фридриха, который через своих секретных агентов знает почти всё, что делается в армии Апраксина и при императорском дворе. Он крайне удивлён, что после победы при Гросс-Егерсдорфе армия Апраксина уходит на зимние квартиры, а не вперёд, в пределы Пруссии, на Берлин. Легко и просто раскрываются и тайны Екатерины, которая писала письма Апраксину с намёками в пользу Фридриха. Елизавета её разоблачает с помощью министра тайной полиции Александра Шувалова, но тут же прощает с твёрдым указанием не вмешиваться в международную политику России. «В случае удачного переворота канцлер желал оставаться главой государства, подчиняя себе сразу три коллегии: иностранную, военную и адмиралтейскую. Быть почти царём – вот куда метил канцлер… А пока, чтобы успокоить подозрения, он решил закатить банкет для французского посольства», – писал Пикуль. Но всё рухнуло, Апраксин погиб во время допроса, Екатерина разоблачена, канцлер получил отставку. В армию пришли боевые русские генералы, Елизавета восторжествовала в противовес с Фридрихом, но итоги всей этой международной политики тоже рухнули с приходом на императорский трон Петра III, отдавшего все завоевания и победы в пользу прусского короля Фридриха. В романе показан не только Фридрих, сложный, циничный, умный и дальновидный, бесстрашный воин и толковый дипломат, но и блестящая и храбрая команда его полководцев, таких как Зейдлиц, Циттен, де Катт, Манштейн, Ведель…

Беспощаден В. Пикуль к австрийской армии, к её командующим фельдмаршалу Дауну и генералу Дону, которые должны были помогать русским в битве с Фридрихом, а на самом деле только присутствовали в союзниках, но воинского долга не исполняли. Более того, в критический момент Даун распорядился:

«– Пропустить короля, и пусть он устроит русским кровавую баню, чтобы впредь они были скромнее в своём бахвальстве…

Австрийская армия раздвинулась, образуя на фронте брешь, и в эту брешь австрийцы – без единого выстрела! – пропустили на русских войска Пруссии» (глава «Под Кюстрином»).

Роман «Пером и шпагой» не только авантюрно-приключенческий с загадочными историями и превращениями, но и глубоко познавательный, патриотический, отражающий глубокие знания автора об истории России, её военной, дипломатической, политической и человеческой судьбе, насыщенной фактами, цитатами из документов, мемуаров и записок.

Но главным романом, «главной удачей в своей литературной биографии», Валентин Пикуль считает роман «Нечистая сила», у которого, по его словам, «очень странная и чересчур сложная судьба».

Уже в самом начале работы над романом В. Пикуль начал получать анонимные письма с угрозой, чтобы он не писал о Распутине и его друзьях. Но роман был написан, заключен договор с Лениздатом, произведение передано в журнал «Наш современник», где наконец в 1979 году в № 4—7 роман был опубликован под названием «У последней черты». Однако автор обнаружил, что «первые же страницы публикации были написаны не мною, а чужой рукой. По сути дела под названием «У последней черты» читатель получил не сокращённый вариант романа, а лишь отрывки из него, по которым никак нельзя было судить обо всей книге» (Пикуль В. Избр. произв.: В 12 т. М.: Голос, 1995. Т. 4. С. 5).

По мнению В. Пикуля, в романе «Нечистая сила» ближайшее окружение Л. Брежнева увидело и свои проделки с хищением и коррупцией, настолько многие их деяния совпадали с изображением преступной действительности, воссозданной в романе.

Всю желчь своего талантливого пера В. Пикуль бросил на изображение не только судьбы Григория Распутина, но и печальной судьбы императора Николая II и императрицы Александры Фёдоровны, «гессенской мухи», пожиравшей посевы хлебов, именно так В. Пикуль определил роль Александры Фёдоровны в царстве Русском, принцессы Гессен-Дармштадтского герцогства. На страницах романа появляются видные деятели русской истории Витте, Коковцов, Столыпин, Сухомлинов, Мясоедов, их жены, любовницы, журналисты, монахи, епископы, мужики села Покровского – множество персонажей, представляющих Россию того времени в различных её слоях. Здесь и сатира, и цинизм, и бахвальство, ирония, насмешки, и трезвый взгляд на жизнь того времени.

Журнальная публикация романа обратила на себя внимание не только литературной общественности, но и Кремля. В. Пикуля на разговор пригласил к себе М. Зимянин. Затем появилась разгромная статья Ирины Пушкарёвой, а после неё «сам» М. Суслов выступил, как сообщает писатель, «против меня и моего романа», и его суждения были напечатаны в «Литературной газете». Так началась травля писателя. И В. Пикуль точно указал на соответствия его описаний с действительностью «эпохи застоя»: «…нашим верховным заправилам совсем не хотелось, чтобы читатель отыскивал прискорбные аналогии – между событиями моего романа и теми вопиющими безобразиями, которые творились в кругу брежневской элиты. В самом деле, разве голубчик Чурбанов не похож на Гришку Распутина? Похож! Ещё как похож, только бороды не имел… Вот, думаю, главные причины, по которым роман вызвал столь яростную реакцию в самых верхних эшелонах власти» (Там же. С. 6).

В. Пикуль начинает историю Григория Распутина с его отца – ямщика Ефима Вилкина, который никак не мог удержаться от выпивки, уж слишком много было дорожных трактиров, терпишь-терпишь, а потом и не удержишься, домой возвращался, а «всё пропито и даже шапку с рукавицами посеял в дороге». Потом семья уехала как малоземельные крестьяне под Тюмень, отец бросил пить, в люди выбился, в волостные старшины назначали. В семье все трудились, один лишь Гришка на печи лежал, а весной любил лежать на солнцепёке. Потом Ефим снова запил и всего достатка лишился. Так вот и начинается повествование о Григории Распутине, который сначала стал сидельцем в больнице, потом начал общаться со студентами, постиг грамоту, начал читать, набираться мудрости от студентов, потом в трактире познакомился с конокрадами, и покатилась лихая жизнь, зажиточная после успеха, плясал на ярмарках, а весёлые бабы висли на его плечах.

Потом В. Пикуль переносит нас в Гатчинский замок и рассказывает об императорской семье как «гатчинских затворниках», сначала об Александре III, об его окружении, о Марии Фёдоровне, в прошлом датской принцессе Дагмаре, привезённой для наследника Николая, но после его неожиданной смерти отданной в жёны Александру. Ники не был предназначен для престола, хилый, невзрачный Николай должен был передать, по замыслу Марии Фёдоровны, империю царевичу Михаилу, когда тот подрастёт. Николай усвоил обычаи своего отца: пил, ухаживал за балериной Кшесинской, дарил ей богатые подарки, в Японии был ранен самураем, был бесчувственным и легкомысленным. «Повесить щенка на берёзе или прищемить в дверях беременную кошку было для Ники парою пустяков, – писал безжалостный В. Пикуль. – Визжат? Хотят жить?

– Интересно, как они подыхают, – говорил Ники, смеясь».

В. Пикуль ничего не придумывает, он ссылается на очевидца, оставившего свои воспоминания: «Никто, быть может, не обращал внимания, что организм Николая уже начинал отравляться алкоголем: тон лица желтел, глаза нехорошо блестели, под ними образовывалась припухлость, свойственная привычным алкоголикам». Но ещё страшнее оказалось воздействие другого его дяди, Сергея Александровича, который «протащил» племянника через угар великосветских притонов. Ежедневные вакханалии Ники с дядей-гомосексуалистом гремели тогда на весь Петербург, «и часто случалось, что гвардейские офицеры доставляли его домой в бесчувственно-пьяном виде». В. Пикуль не жалел чёрных и беспощадных красок при описании Николая, будущего императора российского Николая II. Как не жалел красок и при описании его женитьбы на «гессенской мухе», которая, получив отказ и возвращаясь в своё герцогство, приняла в своей карете красавца графа Орлова, через несколько лет ставшего якобы отцом наследника Алексея. То есть вся бурная жизнь императрицы Александры Фёдоровны, с её страхами и ужасами перед русскими плебеями, которые якобы охотились за ней, предстала на страницах романа. Она даже в церкви, в храме пряталась в каком-нибудь уголке, чтобы её никто не мог видеть и нанести ей вред. Её лечили, но ничто на неё не подействовало. Сплошной мрак представил нам писатель, и развеять этот мрак императорской семьи мог только Григорий Распутин.

Вся карьера его началась с общего деревенского собрания, которое созвали по случаю приезда протоиерея Иоанна Иоанновича Восторгова, члена Союза русского народа, который возвестил мужикам села Покровского, что пора избирать своих делегатов, чтобы они думали о мужичьей жизни: «Именно предвыборная кампания по выдвижению «кандидатов из народа» и выпихнула Гришку на поверхность путаной русской жизни, хотя об этом казусе истории мало кто знает», – писал изучивший факты В. Пикуль. Распутин на собрании задал всего лишь вопрос Восторгову: «Да хватит тебе! Дума царская – ну и бог с ней со всею. Знаем, что там про буджет да финансы размусоливать станут. А ты нам, батька, лучше о земле скажи: улучшеньице-то когда-сь будет? Или плюнуть и не ждать? Улучшеньица-то?» Восторгов ответил, что император хоть завтра расдаст вам землю, но «нечестивцы» желают «пропереть в депутаты всяких там жидов и социалистов, злейших врагов крещёного люда», а потому надо «послать от общества таких депутатов, кои воистину православные». Вот таким и оказался Григорий Распутин из села Покровского, которого Восторгов на совещании ЦК монархических организаций назвал «тюменским Цицероном». После телеграммы в Тюменский уезд: «НЕМЕДЛЕННО ВЫСЛАТЬ В МОСКВУ ГРИГОРИЯ РАСПУТИНА», которую восприняли как грозное предписание, Распутина связали веревками и в сопровождении жандармского унтер-офицера отправили в Москву, где его встретил Восторгов, ввёл в свою квартиру, усадил за богатый стол, приодел, дал аванс 20 рублей: «Ты мне нужен», – сказал Восторгов.

Подробнейшим образом, на основе многочисленных воспоминаниях очевидцев, В. Пикуль рассказывает о первых шагах Григория Распутина в Москве и Петербурге, о том, как он проявил свою скромность, начитанность, о знакомстве с хлыстами, студентами, у которых всё брал, чем они были богаты. Не раз проявит свой талант, мужскую силу, которая покорила великосветский мир. Одна из покорённых женщин, Мунька Головина, рассказывала баронессе Верочке Кусовой о Распутине: «Что он творил со мною – непередаваемо! И ты знаешь, он при этом ещё заставил меня молиться… Поверь, сочетание молитвы о Христе со скотским положением – небывало острое чувство. Теперь я опустошена, словно кувшин, из которого выплеснули вино. Тела у меня уже нет. Остался один дух, и я сама ощущаю себя святою после общения со старцем… Он – бесподобная свинья!» Она пообещала своей приятельнице, что и она может «помолиться» у Распутина, он «щедрый архипастырь и никого не отвергнет». «Множество анекдотов о Распутине (как правило, рассчитанных на людей недоразвитых) рисуют его женским героем раблезианского размаха и такой неукротимости в тайных делах, – писал В. Пикуль, – какая не свойственна даже весенним котам. Эту версию мы сразу же отбросим, как не заслуживающую нашего просвещённого доверия.

Надеюсь, читатель поверит мне, что эту сторону распутинщины я тоже изучил в подробностях и ответственно заявляю, что Распутин не был исключением в ряду обычных здоровых мужчин. Наоборот, документы иногда являют прискорбные для анекдотистов факты, когда Гришка как мужчина оказывался явно «не на высоте» той славы, которую ему приписывали».

Григорий Распутин играл и большую политическую роль, проникнув в императорскую семью и давая ей свои «советы». Сергей Юльевич Витте пал как премьер из-за своих связей «с жидомасонскою» тайной ферулой Европы», с «банкирами-сионистами Ротшильдами и Мендельсонами», опутал долгами всю Россию, начал войну с Японией и погасил войну с Японией, когда Россия только собиралась всерьёз воевать. Витте получил отставку потому, что Николай II, по мнению Витте, «не терпит никого, кроме тех, коих считает ниже себя. Стоит кому-либо проклюнуться на вершок выше императорского стандарта, как его величество берёт ножницы и… подстригает дерзкого! Потому и думаю, что со временем будет острижена и голова Столыпина с его лихо закрученными усами!» Но так думал не только Витте, но и проницательный Григорий Распутин, часто бывавший в императорском доме, получив звание Возжигателя царских лампад.

Постепенно Григория Распутина, чувствуя его влияние в императорской семье, стали окружать богатые евреи. И.П. Манус стал поставлять Распутину его любимую мадеру. Банкир Дмитрий Львович Рубинштейн тут же перевёл «наличный чистоган, от которого Распутин не отказался». «Международный сионизм, – писал В. Пикуль, – уже заметил в Распутине будущего диктатора. И потому биржевые тузы щедро авансировали его – в чаянии будущих для себя выгод в финансах и политике. По проторённой этими маклерами дорожке к Распутину позже придут и шпионы германского генштаба. «Отбросов нет – есть кадры!»

Так один за другим на страницах романа появляются новые персонажи: полковник Кулябка, начальник Киевского охранного отделения; Дмитрий Богров, будущий убийца Столыпина, проигравший полторы тысячи франков и заявивший, что он хочет служить в охранке; киевский генерал-губернатор Сухомлинов, у которого ночует «некто Альтшуллер, подозреваемый в шпионаже в пользу Австро-Венгрии»; только что от Сухомлинова, прозванного Шантоклером, «выкатились в половине третьего» Фурман, Бродский, Фишман, Марголин и Фельдзер; Извольский, министр иностранных дел; обер-прокурор Лукьянов… Наконец Столыпин, зная о проделках Распутина, произнёс: «К еликому всероссийскому прискорбию, я должен заметить, что возле престола зародилась новая нечистая сила. И если мы сейчас не свернём Гришке шею на сторону, тогда он свернёт шею всем нам!» Так оно и получилось… Григорий Распутин «свернул» шею Столыпину. А всё произошло очень просто: Дмитрий Богров сообщил Кулябке, что в Киев явились два террориста, Кулябка потратил казённые деньги в корыстных целях, а потому заинтересован в покушении на Столыпина; Николай II, когда во дворце нет Распутина, получает от императрицы «десять истерик», в связи с этим охладел к Столыпину, которому в газетах обещают дальневосточное губернаторство, а в Киеве ему не обеспечили даже личного автомобиля, не говоря уж о том, что на него не отвели даже места в царской свите при путешествии… Вот почему Богров получил билет на представление в опере. И он двумя выстрелами убил Столыпина, одна из пуль в печень оказалась смертельной. По указанию охранки Богрова должны были растерзать на месте, но он выжил, был допрошен и повешен. А всё это произошло из-за того, что Столыпин отверг Распутина, как пьяницу, бабника, интригана, мелкого жулика, втёршегося в доверие к императрице, потребовал у императора изгнания Распутина из столицы. А в это время Распутин вершил свои дела: по его настоянию и благодаря его интригам обер-прокурора Синода профессора медицины Лукьянова, друга Столыпина, уволили с очень важного поста, а Саблера, человека «иудейского происхождения», назначили. Были и другие эпизоды, которые невозможно объяснить. И тут В. Пикуль разводит руками и пишет: «Расшифровать подтекст некоторых событий 1911 года не всегда удаётся. А нам нужны только факты… Читатель! Исторический роман – особая форма романа: в нём рассказывается не то, что логично выдумано, а то, что нелогично было. Следовательно, стройная архитектоника у нас вряд ли получится. В череде знакомств на протяжении всей нашей жизни одни люди возникают, другие уходят. Так же и в историческом романе автор вправе вводить новых героев до самого конца романа. Это нелогично с точки зрения литературных канонов, но зато логично в историческом плане. У меня нет композиции, а есть хронология. Ибо я не следую за своим вымыслом, а лишь придерживаюсь событий, которые я не в силах исправить…» В назначении Саблера (настоящая его фамилия – Цаблер) участвовали и супруги Витте. У Распутина, когда он ещё спал, появился Саблер, «добренький, ласковый, а крестился столь частенько, что сразу видно – без Божьего имени он и воздуха не испортит. Салтыковский Иудушка Головлев – точная копия Саблера… Сколько дал ему (Григорию Распутину. – В. П.) – об этом стыдливая Клио умалчивает. Но дал, и ещё не раз даст, да ещё в ножки поклонится», – даёт неумолимый В. Пикуль законченную характеристику одному из выдвиженцев Распутина.

Чаще всего В. Пикуль цитирует документы, когда изобразить то, что происходило при императорском дворе, невозможно, особенно то, что творилось на императорском пароходе «Штандарт»: внизу печатали листовки «Долой царя!», а вверху совершались «особые тайны», и тут только документы: «Из документов известно, что, пока царь с Костей Ниловым упивались в корабельном буфете, Алиса с Вырубовой перетаскали по своим каютам почти всех офицеров «Штандарта». От команды не укрылось это обстоятельство, а трубы вентиляции и масса световых люков давали возможность видеть то, что обычно люди скрывают. Матросы «подглядывали в каюту Александры Фёдоровны, когда она нежилась в объятиях то одного, то другого офицера, получавших за это удовольствие флигель-адъютантство… Охотница она до наслаждений Венеры была очень большая!» Так царица перебрала всех офицеров, пока не остановила свой выбор на Николае Павловиче Саб лине…

Этим обстоятельством немедленно воспользовался Игнатий Порфирьевич Манус, предложивший Саблину сотрудничать с ним, на основе «полного и беспрекословного подчинения». Манус предъявил фотографии с императрицей на скандальном и развратном ложе; он согласен, что это шантаж, но ему нужен вместо Коковцова свой министр финансов.

Всё было так запутано, всё было под таким неусыпным контролем Манусов и тех, кто добивался власти в России… Похоже, что эти распутины и саблины были игрушками в их руках.

Теперь на очереди премьер Владимир Николаевич Коковцов (1853—1943), который при встрече с Распутиным сказал, что видеть его ему «неприятно».

В романе появляется полковник Мясоедов, его жена Клара Самуиловна Гольдштейн (Мясоедова), Давид и Борис Фрейберги, родственники Клары, генерал Сухомлинов и его жена, через которую Мясоедова устроили на службу по указу императора. Так завязался тесный «узелок» шпионской организации генштаба Германии: «Налаженные связи еврейской торговой агентуры обеспечивали Мясоедову полную безнаказанность, и поймать его, как ни старались, было невозможно, ибо полковник использовал «пантофельную» почту германских евреев… Вот так строилась схема германского шпионажа: Мясоедов и его пароходство – Давид Фрейберг – Фрейберг с германским евреем Кацеленбогеном – этот Кацеленбоген связан с евреем Ланцером – а сам Ланцер являлся старым германским разведчиком, давно работавшим против России, и эти сведения были трижды проверены!»

Мясоедов был разоблачён и повешен, его подельники тоже были осуждены и повешены, а жена Мясоедова была сослана в Сибирь. Но это только «мелочь», В. Пикуль копнул глубже пласты военной действительности и увидел, почему немецкий генштаб был в курсе всех наших планов и замыслов: Александра Фёдоровна подробнейшим образом описывала свои намерения о войне в письмах Николаю II, тот отвечал ей, соглашаясь или дополняя её намерения, Александра Фёдоровна показывала письма Григорию Распутину, который, хвастаясь своей близостью к императрице, тут же пересказывал их содержание по пьянке своим друзьям – Аарону Симановичу, Дмитрию Рубинштейну, Манасевичу-Мануйлову и другим членам «еврейской мафии», каждую субботу Игнатий Манус приглашал Распутина на уху, а потом сведения, полученные от Григория Распутина, «струились в лоно германского генштаба». Александра Фёдоровна задумала послать огромную сумму своим родственникам, в Германию, но это было запрещено законом. Обойти закон было поручено банкиру Рубинштейну, он сделал это, но поставил условие – назначить премьером обрусевшего немца Штюрмера, пусть он и проворовался, Николай II строго наказал его, уволив с поста губернатора, но Александре Фёдоровне внушили, что только он обладает твёрдой властью навести порядок в государстве. «В первую очередь, – признался Симанович, – мы искали людей, согласных на заключение сепаратного мира с Германией. Со Штюрмером мы долго торговались. Только тогда, когда нам показалось, что он достаточно подготовлен, последовало его назначение. Я выступал за него потому, что он был еврейского происхождения». В своей книге «Распутин и евреи» Симанович уверял Распутина, чтобы он ничего не боялся, в Палестине у него есть своя земля, он может там доживать свою жизнь «как у Христа за пазухой». «Если нам удалось бы добиться разрешения еврейского вопроса, то я получил бы от американских евреев столько денег, что мы, – говорил он Гришке, – были бы обеспечены на всю жизнь».

«Так эти два имени, – писал В. Пикуль, подводя итоги своих исторических исследований, – имя Распутина и имя Симановича, прочно сцепились воедино». И В. Пикуль открыто говорит о том, что их соединило. «Еврейский народ дал миру немало людей различной ценности – от Христа до Азефа, от Савонаролы до Троцкого, от Спинозы до Бен-Гуриона, от Ламброзо до Эйнштейна… Да, были среди евреев великие философы-свободолюбцы, и были средь них великие палачи-инквизиторы. Русское еврейство могло гордиться революционерами, художниками, врачами, учёными и артистами, имена которых стали нашим общим достоянием. Но это лишь одна сторона дела; в пресловутом «еврейском вопросе», который давно набил всем оскомину, была ещё изнанка – сионизм, уже набиравший силу. Сионисты добивались не равноправия евреев с русским народом, а и с к л ю ч и т е л ь н ы х прав для евреев, чтобы – на хлебах России! – они жили своими законами, своими настроениями. Не гимназия им была нужна, а хедер; не университет, субботний шаббат. Сионизм проповедовал, что евреям дарована «вечная жизнь», а другим народам – «вечный путь»; еврей всегда «у цели пути», а другие народы – лишь «в пути к цели». Раввины внушали в синагогах, что весь мир – лишь лестница, по которой евреи будут всходить к блаженству, а «гои» (неевреи) осуждены погибать в грязи и хламе под лестницей… Вот страшная философия! Сионизм, кстати, никогда не выступал против царизма, наоборот, старался оторвать евреев от участия в революции, и потому главные идеологи еврейства находили поддержку у царского правительства. Единственное, в чём царизм мешал еврейской буржуазии, так это воровать больше того, нежели они воровали. А воровать и спекулировать они были большие мастера, и тут можно признать за ними «исключительность»… Царизм в эти годы был озабочен не столько тем, что евреи заполняют столичные города, сколько тем, что евреи активно и напористо захватывают банки, правления заводов, редакции газет и адвокатские конторы.

От взоров еврейской элиты конечно же не укрылось всё растущее влияние Распутина на царскую семью, и они поняли, что, управляя Распутиным, можно управлять мнением царя. Аарон Симанович вполне годился для того, чтобы стать главным рычагом управления: он признал израильскую программу Базельского конгресса, исправно платил подпольный налог – шекель и был полностью согласен с тем, что «этническая гениальность» евреев даёт им право порабощать другие народы. В этом же духе он воспитывал своих сыновей…

Недавно, в 1973 году, у нас писали: «Принято считать, будто царём и царицей управлял Распутин. Но это лишь половина правды. Правда же состоит в том, что очень часто Николаем II… управлял Симанович, а Симановичем – крупнейшие еврейские дельцы Гинцбург, Варшавский, Слиозберг, Бродский, Шалит, Гуревич, Мендель, Поляков. В этом сионистском кругу вершились дела, влиявшие на судьбу Российской империи».

В серьёзном исследовании «Двести лет вместе» Александр Солженицын писал всё о том же: «На самых верхах монархии – в болезненном окружении Григория Распутина – играла заметную роль маленькая группа весьма подозрительных лиц. Они вызывали негодование не только у правых кругов, – вот в мае 1916 года французский посол в Петрограде Морис Палеолог записал в дневнике: «Кучка еврейских финансистов и грязных спекулянтов, Рубинштейн, Манус и др., заключили с ним (Распутиным) союз и щедро его вознаграждают за содействие им. По их указаниям, он посылает записки министрам, в банки и разным влиятельным лицам (Палеолог М. Царская революция накануне революции. М.; Пг.: ГИЗ, 1923. С. 136).

И действительно, если раньше ходатайством за евреев занимался открыто барон Гинцбург, то вокруг Распутина этим стали прикрыто заниматься облепившие его проходимцы. То были банкир Д.Л. Рубинштейн (он состоял директором коммерческого банка в Петрограде, но и уверенно пролагал себе пути в окружение трона: управлял состоянием в. кн. Андрея Владимировича, через Вырубову был приглашён к Распутину, затем награждён орденом Св. Владимира и получил звание действительного статского советника, «ваше превосходительство»). И промышленник-биржевик И.П. Манус (директор Петроградского вагоностроительного завода и член правления Путиловского, в руководстве двух банков и Российского транспортного общества), также в звании действительного статского.

Рубинштейн приставил к Распутину постоянным «секретарём» полуграмотного, но весьма оборотистого и умелого Арона Симановича, торговца бриллиантами, богатого ювелира (и что б ему «секретарствовать» у нищего Распутина?..) (Солженицын А.И. Двести лет вместе (1795—1995). Ч. 1. М., 2001. С. 497). Здесь же говорится и о «выдающемся аферисте Манасевиче-Мануйлове» с перечислением всех его авантюр, нанёсших огромный вред России, и что при премьер-министре Штюрмере он «исполнял «особые» секретные обязанности». И за все секреты банкиры и биржевики-промышленники платили огромные деньги «выдающемуся аферисту», отчасти перепадавшие и Распутину, и бабам, услуги которых Распутин и его окружение щедро оплачивали.

В. Пикуль внимательно перечисляет все деяния Николая II, продиктованные Александрой Фёдоровной, которая полностью подчинялась молитвам и благословениям Григория Распутина. Самое поразительное в том, что грандиозная победа генерала Брусилова, Брусиловский прорыв, не был поддержан всеми фронтами русской армии, особенно с Севера. В это время приехала в Ставку Александра Фёдоровна и напомнила Николаю, что «мы хотим мира», а тут Брусилов…

«– Аня передала слова нашего друга, он просит тебя, чтобы ты задержал наступление на севере. Григорий сказал, что если наступаем на юге, то зачем же наступать и на севере. Наш Друг сказал, что видел на севере окровавленные трупы, много трупов!.. Скажи ты Брусилову, чтобы он, дурак такой, не вздумал залезать на Карпаты… Этого не хочет наш Друг, и это – Божье! А ещё хочу спросить какой раз: когда ты избавишь нас от Сазонова?

И всё время, пока русская армия наступала, Распутин был не в духе, он материл нашу армию, а царя крыл на все корки:

– Во орясина! Мир бы делать, а он попёрся…

«Ах, отдай приказание Брусилову остановить эту бесполезную бойню, – взывала в письмах императрица, – наш Друг волнуется!» Брусилов не внял их советам – нажимал. Под его командованием русская армия доказала миру, что она способна творить чудеса. В результате Россия, будто мощным насосом, откачала из Франции одиннадцать германских дивизий, а из Италии вытянула на Восток шесть дивизий австро-венгерских: коалиция Антанты вздохнула с облегчением. Легенда о «русском паровом катке», способном в тонкий блин раскатать всю Европу, словно хороший блюминг, – эта легенда живуча…»

Александра Фёдоровна вмешивалась не только в международные и военные дела, но и внутренние тоже были в её сфере влияния: Столыпина сменил Коковцев, Коковцова – Горемыкин, Горемыкина – Штюрмер, который наконец-то целовал руки Григория Распутина. И сколько раз покушались на Григория Распутина, который крепко держал в своих руках императрицу, Анну Вырубову, весь придворный мир, но всё безрезультатно, устроители покушения действовали неудачно и постоянно оказывались в опале. Особенно Хвостов-младший, добившийся через Распутина поста министра внутренних дел и задумавший его убрать. Но был разоблачён и отправлен в ссылку.

Наконец Феликс Юсупов, великий князь Дмитрий Павлович и Владимир Пуришкевич заманили Григория Распутина на квартиру Юсупова, насыпали в каждую ватрушку цианистого калия, отравили любимую мадеру и приступили к действию. Григорий Распутин съел несколько ватрушек, выпил мадеры, но с ним ничего не произошло. Феликс выстрелил… С мельчайшими подробностями В. Пикуль рассказывает о покушении на Распутина и реакции императора и императрицы, царского правительства.

В романе «Нечистая сила» при всей его правдивости и использовании богатейшей исторической литературы есть налёт субъективности и некоторой предвзятости, ведь Распутин сыграл огромную роль в судьбе наследника, останавливал кровотечение, которое при гемофилии ребёнка невозможно было приостановить. Императорская семья знала об этом, а В. Пикуль лишь упомянул об этом как о «мелочи». Та же предвзятость, что и в «Фаворите»: автор не копиист произошедшего, он не столько учёный, исследователь, сколько художник, который по-своему видит минувшее.

Недавно О. Платонов написал книги о Николае II и Григории Распутине, у него другая точка зрения на былое. И тут ничего не поделаешь, а правда одна.


Пикуль В.С. Избр. произв.: В 12 т. М., 1992.

Дмитрий Михайлович Балашов
(7 декабря 1927 – 17 июля 2000)

Родился в деревне Козынево Новгородской области в семье актёра и художницы-декоратора. Первый год войны жил в Ленинграде, потом провёл три года в эвакуации в Сибири. Учился в Ленинградском театральном институте, затем в аспирантуре Института русской литературы (Пушкинский Дом). В 1962 году защитил диссертацию «Древняя русская эпическая баллада» и уехал работать научным сотрудником в Карельском филиале АН СССР в Петрозаводске. Написал несколько научных работ, которые стали известны в мире фольклора, приобщился к природному народному языку.

С. Котенко, сотрудник журнала «Молодая гвардия», привлёк острое перо Д. Балашова к сотрудничеству в журнале, в котором вскоре стали появляться статьи Балашова. Уже в этих статьях писатель боролся за сбережение русской культуры, за охрану и восстановление церквей, был одним из организаторов и активным членом Всероссийского общества по охране памятников истории и культуры. Д. Балашов выступал на конференциях и в печати за восстановление полноты национальной самобытности, против проекта поворота сибирских рек на юг, становится одним из организаторов Праздника славянской письменности и культуры и одним из создателей Фонда славянской письменности и культуры.

В 1967 году журнал «Молодая гвардия» опубликовал первое заметное художественное произведение Д. Балашова – повесть «Господин Великий Новгород», погрузив своих читателей в новгородскую жизнь XIII века, с её старым народным языком, бытом, обрядами, конфликтами, яркими образами новгородцев. Подлинным открытием Д. Балашова как исторического писателя было появление романа «Марфа-посадница» (1972), о вдове новгородского посадника И.А. Борецкого, возглавившей антимосковскую партию новгородского боярства с 1470 по 1478 год, в ходе которой Великий Новгород подчинился диктату великого князя Московского Ивана III, а Марфа была взята под стражу и выслана с внуком в Москву. В критических статьях о романе (Семанов С. О величии духа русского // Москва. 1973. № 10; Котенко С. Свой удел // Аврора. 1977. № 9), высказывая много положительного, отмечалось, что автор слишком пристрастно отнёсся к позиции Марфы и новгородского боярства, ведь речь шла о единстве всех русских земель и о противостоянии внешним силам, которые были не прочь поживиться за счёт России, а Иван III собирал силы, чтобы навсегда освободить Россию от монгольской зависимости, что и произошло в 1480 году.

Но подлинная слава к Д. Балашову пришла после первого романа «Младший сын» (1975) из цикла романов «Государи Московские»; затем последовали романы «Великий стол» (1979), «Бремя власти» (1981), «Симеон Гордый» (1983), «Ветер времени» (1987)…

Начиная со смерти Александра Невского в 1263 году (он возвращался из ставки хана и, скорее всего, был отравлен) до 1425 года в романах со всей возможной исторической правдой предстаёт жизнь средневековой России – в схватках, в межкняжевских распрях за великий стол, когда поднимался брат на брата, собирая полки, не только свои, русские, но приглашая на помощь и татаро-монгольские полчища.

В центре романа «Младший сын» действуют три сына Александра Нев ского, три брата: Дмитрий, Андрей и Данила, которому выделили самое захудалое княжество – Московское. Пока Данила подрастал, Дмитрий и Андрей совместно управляли княжествами, Дмитрий здесь главенствовал. Но нашлись люди, которые указали Андрею, что он ничуть не хуже Дмитрия, что он может попросить великого хана ему передать великий стол, естественно за огромную дополнительную дань. Так вот и началась княжеская борьба. Нужно было думать о собирании всех русских земель в единый кулак, а на Руси продолжалась межкняжеская борьба.

Мысль о единстве русских земель витала в воздухе. Запоминается священник высокого ранга Серапион, который обратился в соборе с пламенной речью к собравшимся в соборе, напомнив о тягостях народных:

«– Не пленена ли бысть земля наша? Не взяты ли грады наши? Не вскоре ли падеша отцы и братья наша трупием на земли? Не ведены ли быша жены и чада наша в плен? Не порабощены ли быхом оставшие горькою работою от иноплеменник?

Се уже сорока лет приближает томление и мука, и дани тяжкие на нас не престанут! И глады, и морове. И всласть хлеба своего изъести не можем, воздыхание и печаль сушат кости наши!.. Разрушены божественные церкви, осквернены сосуды священные, потоптаны святыни, святители повержены в пищу мечам и плоть преподобных мнихов – птицам на съедение! Кровь отцов и братьи нашей, аки вода многая, землю напои. Князей наших и воевод крепость исчезла, храбрые наши, страха наполнишеся, бежали, братья и чада множицею в плен сведены.

Села наши лядиною поростоша, и величество наше смирися, красота наша погибе, богатство наше иным в корысть бысть, труд наш поганые наследовали. Земля наша, русская, иноплеменникам в достояние бысть и в поношение стала живущим о край земли, в посмешище врагам нашим. Ибо сведох на себя, аки дождь с небеси, гнев Господень!

…И ныне беспрестанно казнимы есмы, ибо не обратились ко Господу, не покаялись о беззаконьях наших, не отступили от злых обычаев своих: но аки зверьё жадают насытитеся плотью, тако и мы жадаем поработити друг друга и погубити, а горькое то именье и кровавое себе пограбити.

Звери, ядше, насыщаются, мы же насытитися не можем!

За праведное богатство, трудом добытое, Бог не гневается на нас. Но отступите, братие, от дел злых и тёмных! Помяните честно написанное в божественных книгах, еже есть самого владыки Господа нашего большая заповедь: любити друг друга! Возлюбити милость ко всякому человеку, любити ближнего своего, яко и себя!

Ничто так не ненавидит Бог, яко злопамятства человека. Како речем: «Отче наш, остави нам грехи наша», а сами не оставляюще? В ту же бо, рече, меру мерите, отмерится вам!

Серапион умолк, и молчал собор, потрясённый словом владыки. Он оглядел паству, добавил тише, с грустною укоризной:

– Взгляните на бесермен, на жидовин, среди вас сущих! Поганые бо, закона Божия не ведуще, не убивают единоверных своих, не ограбляют, не обадят, не поклеплют, не украдут, не заспорят из-за чужого. Всяк поганый брата своего не предаст, но кого из них постигнет беда, то выкуплют его и на промысел дадут ему, а найденное в торгу возвращают, а мы что творим, вернии?! Во имя Божье крещены есмы и заповеди его слышаша – а всегда неправды исполнены, и зависти, и немилосердия. Братью свою изграбляем, в погань продаём, кабы мощно, съели друг друга!

Окаянный, кого снедаеши? Не таков же ли человек, яко же и ты? Не зверь есть, не иноверец, такой же русин и брат твой во Христе!..» (с. 71).

Но эти мысли прошли мимо старших, а юный Данила был потрясён услышанным от владыки Серапиона, а когда он подрос, потребовал выделить ему Московское княжество, которое завещал ему отец, Александр Невский. Так началась деятельность князя Данилы. Он всюду побывал, увидел множество недостатков, убрал тысяцкого, внимательно следил за действиями старших братьев, поддерживал Дмитрия, но и с Андреем не терял отношений. Женился, жена оказалась славной, один за другим появились дети, появился Кремль, постройки, за несколько лет княжество укрепилось, а люди после княжеских сражений, после татарских набегов устремились к нему, в самое захудалое, как говорили, княжество, но с каждым годом крепнущее в своих возможностях.

Заметное место в развитии сюжета романа занимает Фёдор, простой крестьянин, потом княжеский посланник с грамотами и указами, он устанавливал связь между князьями. Став ратником, храбростью и смекалкой он был замечен командующими войсками боярами. Великий князь Дмитрий одолел в бою рать Андрея, отобрал у него земли, Фёдор получил одно из таких боярских сел для сбора дани, думал, что так и останется, построил дом, перевёз жену, но Андрей привёл с собой татар, начались сражения, эти боярские земли были Андрею возвращены. В ходе этой войны один из преданных Дмитрию бояр ушёл с ратью на сторону князя Андрея. Еле отбился Фёдор от воинов князя Андрея, пришёл к князю Дмитрию с сотней ратников. Поссорился со своим давним другом Козлом, перекинувшимся к татарам, а потом к князю Андрею.

Такая вот постоянная вражда между братьями, сыновьями Александра Невского, происходила в конце XIII века. Две потрясающие сцены создаёт Д. Балашов, передавая душевное волнение великого князя Дмитрия, узнавшего о гибели в татарской орде старшего сына Александра, и описывая раздумья сына Дмитрия Ивана, ставшего наследником отца:

«– Не ты виноват, батюшка.

– Так кто же?! Покойный отец?!

– И не он. Преже ещё. Храмы построили, а дух Божий утеряли… Если хочешь, отец, я скажу тебе. Люди всегда поздно спохватываются, тогда лишь, когда беда наступила. Надо же думать загодя, ещё до беды. Когда её нет и в помине, когда мнится, что все хорошо. Надо думать не над следствием, а над причиной. О бедах страны нужно было думать не тогда, когда пришёл Батый, а ещё раньше, прежде, ещё за сто лет! Когда казалось, что мы самые сильные в мире, когда казалось, что все народы окрест падают ниц, заслышав одно наше имя, когда мы судили и правили, и разрешали, и отпускали. Когда слава наша текла по землям, когда созидали храмы и раздавали в кормление города. Когда любая прихоть наша вызывала клики восторга, когда, стойно Создателю, мы перестали ошибаться, до того доросла наша мудрость! Когда уже некому стало нас удержать и направить, уже никто и не дерзал возразить противу, а дерзнул бы – не сносил и головы своей! Когда мы решили, что до нас не было никого умнее нас, да и вообще никого: мы первые, единственные, великие! Вот тогда и наступил наш конец. Как до сего дошло? Вот о чём думал я постоянно. За сто лет ещё всё уже было нами погублено, и мы созрели для кары Господней!

Я тебе говорил о судьбе… Ежели хочешь, отец, мы виноваты тоже. Ибо мы – тех князей потомки и кровь… Ведь дрались, чтобы всю землю одержать, а когда пришли татары, стали только за себя. А когда только за себя – всё падает. То есть сам-то иной и добьётся, и даже умрет в славе. Но потом созданное им долго не простоит. Христос в пустыне отверг власть, пошёл на крест и победил. То, что даётся при жизни, – с жизнью и кончится. Нужно отречение. Для вечного.

– Темно. Не понимаю я тебя, сын. Что должно делать теперь?

– Молиться. Всё в нас, батюшка! Сумеем сами ся изменить – изменим и мир.

Дмитрий вздрогнул, внимательно поглядел в глаза сына:

– Быть может, ты и прав, Иван. Мы все думать начинаем, когда уже поздно… Но я не знаю, что другое мог бы я делать прежде и теперь. Мне нет иного пути. Быть может, ты… Быть может, Господь не зря взял у меня Сашу и оставил тебя! Молчи! Не думай, я ни на миг не пожалел, что не ты… а теперь…» (с. 247).

Великий князь Дмитрий называет Ивана книжником, философом, пусть он сам за сохой стоит и пашет, но глубина мыслей поражает великого князя. И он уже не так скорбит о гибели Александра, возможно, Иван сделает больше для Русской земли, чем Александр Невский, великий князь Дмитрий и его наследник Александр.

Ещё не раз сходились братья-князья в битвах за различные удельные княжества в надежде увеличить своё богатство и княжеский вес, сходились, побеждали или терпели поражение, а потом снова вели переговоры, снова ездили к хану с подарками, подолгу там сидели, ожидая ханского решения, а потом возвращались и начинались новые сражения.

Наконец все князья решили устроить съезд во Владимире, сначала переговоры вели между собой, потом обедали, потом сошлись в соборе, в открытую начали борьбу за удельные княжества, великий князь Андрей всячески подчёркивал своё старшинство, но его никто не слушал, самый вспыльчивый и безрассудный князь выхватил саблю, но на него с крестом пошёл епископ Симеон, возглашая: «Братие! Не оскверните храма! Здесь, пред лицом Бориса и Глеба, князей убиенных…» (с. 284). Князь Данила начал уговаривать великого князя Андрея, а тот в запальчивости гневно ему отвечал: то князь Дмитрий поучал его, а теперь младший брат повторяет его уговоры.

Князь Иван, сын князя Дмитрия, умирая, завещал удельное княжество Переяславское с городом Переяславлем своему дяде Даниилу Московскому. Снова возникло недовольство среди удельных князей. Снова собираются на съезд князья, и снова разъезжаются, так и не договорившись о мире.

Умирает князь Даниил, готовится к смерти и Андрей Ярославич, которого боярин Семён Тонильевич увлёк мечтой о великой власти в удельных княжествах, а подошёл его конец, и он увидел свою трагическую ошибку в борьбе за власть:

«Великий князь владимирский, князь городецкий, костромской и нижегородский, князь Господина Великого Новгорода и Пскова умирал у себя в княжеском тереме, на Городце.

Он лежал и думал и понимал, что умирает. И ему было одиноко. Все, кого он любил и кому верил, ушли раньше его. Ушёл Семён Тонильевич, ушёл Олфер, умерла Феодора. Сейчас, в свой последний срок, он вспоминал почему-то её одну, совсем забывая про Василису, недавно усопшую юную супругу свою. Не вспоминал он и детей, ею рождённых и умерших, только вспомнил могильную плиту над телом бледного мальчика, костромского князя, последнего сына своего.

Тохта обманул его, подло обманул, использовал и бросил, как старую ветошь. Где же ты, далёкая Византия, мраморные дворцы, величие власти, золотое величие кесарей?

Что оставляет он? Бревенчатый город над рекой, измученные данями и поборами города, где глухо бурлит гнев и обида на него, на Андрея. Зачем он дрался, воевал, губил землю, наводил татарские рати на Русь? И где и в чём та мечта Семёнова и гордые замыслы его и Феодоры, которая когда-то, давным-давно, далёким-далеко, там, в Великом Новгороде, шла по сукнам от пристани ко дворцу под радостный шёпот толпы. Шла гордою византийской царевной, принцессой Анной, приплывшей ко князю Владимиру… А теперь лежит, изгнивая в земле, где только рассыпающийся прах в княжеском жемчужном уборе да черви, могильные черви среди жемчугов…

Почему он не бросил всё и не поехал хотя бы поглядеть на дворцы и храмы Царьграда, своими очами узреть то, о чём баял ему Семён? Может, всё – сказка, всё дым и тлен, и нет дворцов, ни злата, ни храмов. Только Волга течёт полосою стали, то синею лентой, то белой, как небо, или розовой на заре дорогой, уходя в далёкие страны, на Восток, в Персию…

Волга, текучая вода. Одиночество. Напрасно прошедшая жизнь. Что ж! Ему осталось свершить немногое, распорядиться тем, что ему уже больше не принадлежит: властью, великим княжением. Благо тут ни у кого не возникнет споров. Да, ты, Михаил, молодой, красивый и гордый, князь от света чела своего, законный наследник по лествичному древнему праву великих владимирских князей, ты победил! Тебе передаю тяжкий венец, вырванный мною у брата своего, золотой и терновый венец высшей власти. Высшей – под властью ордынского цесаря…

И за всё, за всё заплатили ему одним лишь последним унижением, одним лишь советом миром покончить вражду с братьями! Так был ли он хотя бы великим князем владимирским? Или жалкой игрушкой в деснице татарского царя?!» (с. 324).

Горькие раздумья великого князя Андрея после его смерти сменились «народными мятежами», в ходе которых погибли все Андреевы наместники, а оставшиеся в живых бояре тут же уехали в Тверь служить великому князю Михаилу.

Во второй книге цикла «Великий стол» Д. Балашов подводит итог трагического противостояния во второй половине XIII века: «Ничего не осталось от Андрея, ни от дел его. Мир праху того, кто был и не был, кто сеял зло и пожал забвение» (с. 1).

Но стоило и удельным князьям, и великому хану принять решение, что великим князем Владимирским станет князь Михаил Тверской, как князь Юрий Московский тоже захотел им стать, собирая войско против Михаила Тверского. И оба поехали к великому хану в Сарай, чтобы добиться права на это звание. И оба князя поехали с подарками. Князь Михаил Тверской Юрий вполне соответствовал этому званию, он был действительно собирателем русских земель, он вёл себя и с князьями, и с простыми воинами, и крестьянами как воин, как полководец, ничуть не гордясь своим высоким положением. А потому все отдавали ему должное. А Юрий Московский был себялюбив, гордый завоеваниями своего отца князя Данилы, подлый, все битвы проигрывал, но интригами, подарками покорял хана Узбека, который отдал ему свою сестру Кончак в жёны. После одной из битв с князем Михаилом Тверским Юрий был полностью разгромлен, сам сбежал в Новгород, татарский темник Кавгадай предал его, вместе с сестрой хана Кончак попали в плен к Михаилу Тверскому, где с помощью служанки Кончак была отравлена.

«Юрий был подл, – подводил итоги Д. Балашов. – И это видели все. И потому никто не ставил его всерьёз и никто не опасался его власти на Руси. Юрий для них – этих важных и властных (а втайне опасающихся за свою власть и даже за жизнь), чванных с покорёнными, жадных к добру и почестям, частью фанатичных ревнителей новой веры, частью раздавленных ею или беспечных ловцов переменчивой ханской милости – Юрий для всех них был понятен, удобен и удобно ничтожен. А тверской князь олицетворял то, что едва не победило, вместе с учением Христа, у них, в Орде, что требовало союза и дружбы, а не окрика и глума, что требовало мысли и благородства, а то и другое сильно поменело в Орде.

Так сошлось, что в лице Михаила ислам судил учение Христа, и всё, что потом справедливо начали связывать с Ордой и с татарами: жадность, предательство, насилия и грабежи, ругательства над верою – всё, что потомки, по обычаю людского ума распространять последующее на предыдущее, стали приписывать монголам и их нашествию на Русь, всё это началось совсем не с похода Бату и даже не с мусульманского переворота в Орде, совершённого Узбеком пять лет назад, а с этого именно дня, с вечера этого, 20 октября 1318 года, со дня суда над русским князем Михаилом Ярославичем Тверским» (с. 196).

Михаил Тверской погиб в орде от рук палачей великого хана Узбека. Сыновья Михаила Тверского подняли знамя погибшего отца, но в ставке хана Дмитрий Тверской зарубил Юрия Московского, за что и погиб по решению ордынского суда и хана.

В.О. Ключевский писал: «На стороне тверских князей было право старшинства и личные доблести, средства юридические и нравственные; на стороне московских были деньги и умение пользоваться обстоятельствами, средства материальные и практические, а тогда Русь переживала время, когда последние средства были действительнее первых».

А на первый план выходил третий сын князя Даниила, внук Александра Невского – Иван Калита, который умными советами, терпением, милосердием, молитвой, надеялся соединить все русские земли. Иван Калита и его сын Симеон Гордый – главные герои романов «Бремя власти» (1981) и «Симеон Гордый» (1983).

Д. Балашов изучил массу документов. Во многом он шёл неизведанными путями, слишком мало было написано о XIII—XIV веках раздробленной России, но чутьё художника подсказывало ему единственный путь – путь правды. «Достоверность повествования Дмитрия Балашова, – писал А. Янин в предисловии к роману «Марфа-посадница», – зиждется на сочетании несомненного художественного таланта автора и пытливого учёного. Известный фольклорист, знаток народного быта, Дмитрий Балашов тщательно исследовал все источники по истории Новгорода – письменные и археологические. Он в курсе старых и новых концепций русской истории, анализ которых даёт основу его собственного видения прошлого, нигде не вступающего в противоречие с известными сегодня русскими древностями». Но это свидетельство учёного-историка касается и всего цикла романов «Государи Московские». Уже в романе «Младший сын» Д. Балашов свидетельствовал, что в изложении даже самых мелких событий он придерживался со всей строгостью документальной, летописной канвы. Право на вымысел должно быть строго ограничено. Он работал с первоисточниками, только такой подход даст возможность создать правдивое историческое произведение. Только это время после смерти Александра Невского, с 1263 по 1368 год, время раздоров и противостояния, время борьбы за единство России, подготовило русский народ к Куликовской битве.

В авторском вступлении к роману «Бремя власти» Д. Балашов выражает своё отношение к тому, что происходит в мире в начале XIV века: русские князья надеялись, что в Орде победит православие, по всему миру побеждала Византия со своей православной верой, но победил ислам. И распространение ислама широко пошло по миру. «А в самой Византии и в сопредельных землях створилось гибельное разномыслие. Бесконечные церковные споры сотрясают гибнущую Византию, и сами кесари великого города склонили слух к принятию унии с Римом. Лишь горсть монахов в горе Афонской ещё блюдёт истинное православие, в суровой аскезе добиваясь лицезрения света фаворского. А великую некогда землю Руси поделили Литва и Орда… А литовские полки, охапив уже всю землю Руси до Киева, рвутся дальше и дальше, дерзают спорить с ханом…» (Балашов Д. Бремя власти: Роман. М., 1984. С. 7, 8).

И в это время потихоньку поднимается Московское княжество во главе с Иваном Калитой. Всё бывало, как и у его предшественников, – подарки, переговоры, великое княжение, потом великое княжение отбирали, отдавали тверским князьям, потом снова подарки, великое княжение, подрастали сыновья, бывали свадьбы, бывали и смерти первенцев. Но при всех страстях и страданиях Иван Калита богател, строил храмы, а тверские князья беднели, хотя по красоте и храбрости превосходили московских князей.

Наконец Иван Калита в Твери слушает могучий колокольный звон, такого колокола в Москве нет. Вскоре Иван Калита решил забрать этот колокол в Москву. Тверичане воспротивились, но тверской князь уговорил их отдать колокол. Так закончилась эта междоусобная битва между Тверью и Москвой. И когда Иван Калита умер и его похоронили, прибыл в Москву его сын и наследник Симеон, отъезжавший по делам. Упал в церкви на холодную плиту, под которой покоился Иван Калита, и рыдал. «Тяжкий крест, отец, оставил ты сыну своему! Как непереносимо тяжелы заботы высшей власти! Но – да будет воля твоя, Господи! И ты, батюшка, да не узришь оттоль ослабы в сыне и наследнике своем! На сем кресте, под сенью храма сего клянусь! Да исполню веру твою и веру твою в назначенье моё не отрину.

Покойся с миром, отец. Сейчас я встану с колен и пойду – править землею и вершить власть. Как тяжко бремя твоё! Сейчас…» (с. 353).

В романах Д. Балашова много вымышленных персонажей, бояр, кметей, крестьян, смердов. Через десятки лет проходит вымышленная семья Фёдора Михалкина, которая во многом скрепляет сюжет и композицию цикла, представляя светлый ум, отвагу, смекалку Фёдора, потом его сына Мишука, потом его внука Никиту. Привлекает правдивость их образов, как и образов исторических персонажей.

Бесценна литературная деятельность Д. Балашова.

Жизнь Д.М. Балашова трагически оборвалась в родном доме.


Балашов Д.М. Собр. соч.: В 6 т. М., 1991—1993.

Михаил Дмитриевич Каратеев
(1904—1978)

Исторические писатели не раз принимались писать о великом XIV веке в России, когда над страной висело ордынское иго, князья по-прежнему ездили к великому хану с подарками и данью, чтобы получить или продлить ярлык на княжение то ли в Тверском, то ли в Рязанском, то ли во Владимирском, то ли в Московском княжествах. И всё зависело от настроения великого хана или от дипломатической осведомленности и лести русского князя, всё это время продолжалась великая раздробленность Русской земли, неспособной скинуть татарскую власть, продолжались усобные битвы за сиюминутные выгоды, а русский народ страдал от татарских набегов.

В середине 60-х годов один за другим появляются исторические романы Михаила Каратеева всё на ту же увлекательную тему о великом князе Дмитрии Донском и о свержении татарского ига, об удельной борьбе русских князей и о единении всей Русской земли для укрепления Российского государства, о распадении Белой и Золотой Орды, о завоевательной политике талантливого полководца Тимура, прозванного Железный хромец, разбившего великого хана Тохтамыша, – пятитомная эпопея «Русь и Орда»: в 1958 году – роман «Ярлык Великого Хана», в 1962 году – роман «Карач-Мурза», в 1963 году – роман «Богатыри проснулись», в 1966 году – «Железный Хромец», в 1967 году – «Возвращение». Романы печатались в Аргентине скромным тиражом.

Имя М.Д. Каратеева как исторического писателя было совершенно неизвестно в литературном мире в ту пору, когда вышел его первый роман «Ярлык Великого Хана», сразу привлёкший внимание зарубежных критиков и читателей. Олег Михайлов в 1989 году в Аргентине получил романы от внука М.Д. Каратеева и привёл в своей книге «Литература русского Зарубежья» (М., 1995) обширные цитаты из первых откликов на эти произведения. Рецензент бельгийского журнала «Родные перезвоны» обратил внимание на то, что роман «Ярлык Великого Хана» – «это родник чистой воды, которую пьёшь с наслаждением, – живая вода, исцеляющая наши недуги уныния, слабости духовной и телесной»; критик мюнхенского журнала «Свобода» писал, что вроде бы не выходят книги русских писателей, которые бы радовали душу и сердце, но есть счастливое исключение – роман «Ярлык Великого Хана»: «Странное дело: в книге описывается прошлое чуть ли не тысячелетней давности, а кажется, что читаешь актуальный роман, настолько он близок»; «Недавно изданный в Буэнос-Айресе исторический роман М. Каратеева «Ярлык Великого Хана» является крупным вкладом в русскую художественную, а в равной мере и в популярно-историческую литературу, – писал критик в нью-йоркской газете «Россия». – В личности автора сочетается глубокий и разносторонний эрудит и талантливый писатель… В плане романа книга правдива и увлекательна. Его герои живут интенсивной жизнью, их психология убедительна. Автор даёт целый ряд сочных и необычайно верных по звучанию сцен… очень хороши картины природы… Язык составляет одно из главных достоинств книги. Автор чутко выбрал именно тот характер речи, который, будучи окрашенным в цвет эпохи, не утомляет излишней архаичностью»; критик калифорнийского журнала «Жар-птица» писал, что М.Д. Каратеев – «большой художник и увлекательный писатель, – два свойства, необходимых для того, чтобы встать в ряды литераторов Зарубежья первого класса» (Михайлов О.Н. Литература русского Зарубежья. М., 1995. С. 396—397).

Оказалось, что М.Д. Каратеев – эмигрант первой русской волны. Родился в дворянской семье в германском городе Фрайберге, по отцовской линии он был потомком братьев Киреевских, отец, Дмитрий Васильевич, был широко образованным человеком, преподавал философию в Гейдельбергском университете, знал геологию и минералогию, знал языки; по материнской линии писатель – прямой потомок поэта Василия Жуковского. Так что ничего удивительного не было в том, что в конце жизни в М.Д. Каратееве проснулся талант писателя и историка.

М.Д. Каратеев поступил в Полтавский кадетский корпус, в 1920 году вместе с Добровольческой армией ушёл сначала в Константинополь, потом в Белград. Продолжил обучение в Петровском-Полтавском кадетском корпусе, военное обучение закончил в Сергиевском артиллерийском училище, став офицером-артиллеристом, высшее образование получил в Бельгии, защитил докторскую диссертацию по химии. Но это ничуть не избавило его от тех трудностей, которые выпали на долю русских эмигрантов первой волны. Получив дипломы, М.Д. Каратеев отправляется сначала в Парагвай, в Перу он неожиданно встречается с отцом, ректором университета, работает в его университете химиком. Одновременно с этим печатает серию очерков «Русские в Аргентине»: «Парагвайская надежда», «На рудниках Боливии», «Россия в Уругвае».

Работая химиком – а у него уже семья, М. Каратеев погружается в изучение русской истории, погружается в русские летописи, однако односторонность взгляда не удовлетворяет его, побуждает к многогранному познанию русского Средневековья. Старые книги, летописи, хроники, путешествия иноземцев раскрыли перед М.Д. Каратеевым необыкновенный мир трагических страстей и воинских подвигов, мир человеческих чувств и мыслей, мир интриг, злобных умыслов, зависти. И всё это стало предметом художественного изображения в пятитомной эпопее. «Во второй и третьей книгах истории Московского великого княжества и его возвышению отводится главное место, – писал М. Каратеев в предисловии «От автора», – ибо в жанре исторического романа в этой области до сих пор почти ничего не сделано. Как это ни странно, но даже такая богатейшая для романиста эпоха, как годы княжения Дмитрия Донского и его судьбоносной борьбы с Тверью, Литвой и с татарской Ордой, в нашей художественной литературе почти не освещена.

Этому славному русскому государю и национальному герою, чьим гением Русь была выведена из феодального хаоса на прямой великодержавный путь, до настоящего времени был посвящён лишь роман «Дмитрий Донской» советского писателя С.П. Бородина. Но, несмотря на несомненные литературные достоинства этой книги, она не даёт читателю полного, правильного представления как о личности Дмитрия, так и о том коротком (всего три года) отрезке истории, которого касается Бородин. Вообще нужно признать, что содержание и дух этого романа не отвечают его заглавию, ибо при чтении сразу становится заметно, что Дмитрий не занимает центрального места ни в самом романе, ни в сердце автора.

Многое, конечно, можно объяснить теми условиями, в которых творил Бородин. Но трудно понять, зачем, например, Бородину понадобилось возвести на героя своего романа отвратительный поклёп, для которого ни в одном источнике или предании мы не находим ни малейших оснований: приписать ему зверское уничтожение всех строителей Тайницкой башни в Кремле якобы для более надёжного сохранения её секрета…» (Каратеев М. Карач-Мурза (Тверь против Москвы). Богатыри проснулись. Исторические романы эпохи княжения Дмитрия Донского. ХIX век. М., 1992. С. 7—8). Далее М. Каратеев объясняет историю этих ошибок: Бородин пользовался летописями и сказаниями, которые создавались духовными лицами под руководством митрополита Киприана, критически относившегося к Дмитрию Донскому. Отсюда целый ряд ошибок и просчётов С. Бородина.

М.Д. Каратеев написал предисловие «От автора», как и романы, в Уругвае в 1962 году. А далее он дал «Введение», в котором широко и полно обрисовал общее политическое положение на Руси и в татарских улусах в начале второй половины ХIV века. Здесь он напомнил читателям о трёх выдающихся исторических деятелях – великом князе Иване Калите, золотоордынском хане Узбеке и литовском великом князе Гедимине, которые определяли положение своих земель: Русь набирала силу, Золотая Орда год от года слабела, раздираемая ханскими распрями. В 1353 году умер от чумы великий князь Московский Симеон Гордый, продолжавший дело своего отца Ивана Калиты, от чумы умерли и его сыновья Иван и Симеон, младший сын Иван, вступивший на престол, был исключительно красивым внешне, но слабым и безвольным монархом. В 1359 году он скончался, девятилетний его наследник Дмитрий (в будущем – Дмитрий Донской) уступил великое княжество суздальскому князю Дмитрию Константиновичу, но через два года вернул себе великое княжество, победив в битве суздальского князя. Так началась и много лет продолжалась битва между русскими властителями.

М.Д. Каратеев исследовал чуть ли не все летописи и сказания, Троицкую летопись, со свидетельств которой и начинается повествование, Московскую летопись, Никоновскую летопись, документы «Из ярлыка хана Менгу-Тимура, 1369 год», упоминает имена Д. Лихачёва, Мухаммеда аль-Захири Самарканди (ХII век), Усами Ибн Мункиза (ХII век), армянского историка Киракоса Гандзакеци. Далее следуют Московская летопись, Вологодская летопись, Полное собрание русских летописей, том 11, Пермская летопись, Устюжская летопись, Московский летописный свод, Троицкая летопись, потом снова авторитетные исторические имена – такова композиция романов, так выстраивается научное свидетельство об эпохе, которая проходит перед нами, а детали и подробности эпохи даются в полноценных и живых описаниях.

В 1368 году в Москву прибыл ханский посол Карач-Мурза, потомок русских князей Карачевских, родство которых восходило к великому князю Черниговскому, принявшему смерть от татарского хана за непокорство, для того чтобы напомнить, что уже несколько лет Московское княжество не платило дань великому хану Золотой Орды. Московское княжество готовилось к борьбе с великим князем Михаилом Александровичем, победившим в борьбе за великое Тверское княжество и мечтавшим освободиться от власти московского князя, и о дани вроде бы и позабыло.

На первых страницах романа появляется великий князь Московский Дмитрий Иванович, с юных лет возмечтавший стать государем Всероссийским. Если дед его, Иван Данилович Калита, мечтая о том же, по своему образу жизни был «прежде всего вотчинником-стяжателем», «то Дмитрий по образу мыслей и чувств был уже русским государем, для которого частное растворялось в общем. На враждующих с ним князей он смотрел не как на своих личных врагов и соперников, а как на врагов Руси, являющихся главным препятствием на пути её освобождения». Такова была главная идея исторических романов М.Д. Каратеева.

Автор даёт портрет великого князя Московского: «Он ростом был высок, ладно сложен, коренаст и крепок. Волосом и глазами чёрен, лицом смугл, взглядом суров. Густые, сросшиеся над переносьем брови и рано пробившиеся усы усиливали впечатление этой суровости». Это был портрет воина, не любившего пышности, но опасавшегося хоть чем-то нарушить сложившиеся обычаи в княжеском тереме. Потом автор добавляет какие-то существенные черты портрета великого князя, но с первых же страниц великий князь – это воин, в раздумьях которого единовластие – главная черта его характера. И двоюродный брат его, серпуховский князь Владимир Андреевич, тоже внук Ивана Калиты, был сторонником этого единовластия. Собравшиеся за завтраком бояре знали о том, что в Москве под арестом великий князь Тверской Михаил Александрович, который должен покориться московскому князю и поцеловать ему крест на верность. Но Михаил Александрович обещал не воевать с Москвой, а жить на равных условиях, и крест целовать он не будет. Тут и закипели страсти.

В следующей главе автор даёт краткую характеристику появления Москвы и Московского княжества. В 1237 году Батый разрушил монастыри и церкви, в 1271 году Москва стала центром небольшого княжества, которое получил младший сын Александра Невского Данила, при его сыне, Иване, прозванном Калитой (денежный мешок, кошель. – В. П.), Московское княжество увеличилось в семь раз. По ходу повествования автор поясняет многие исторические заблуждения, которые были в ходу у советских историков, в частности, говорили, что слово «кремль» происходит от слова «кремень», а на самом деле от слова «кремь» – «так на севере и до сих пор называют строевой хвойный лес» (с. 37).

Много страниц уделяет автор митрополиту Алексею, наставнику великого князя Дмитрия, внушившего, что пора собирать силы для того, чтобы сбросить татарское иго. Он не раз бывал в ставке великих ханов, прославился тем, что исцелил ослепшую ханшу Тайдулу, и эта слава исцелителя широко разошлась по княжествам и ханствам. Татары, начиная с хана Батыя, многое дозволяли завоёванным народам, хан «проявлял много ума и дальновидности и показал себя большим организатором», «бывал неумолимо жесток, но широко применял также методы поощрения, был справедлив, щедр, умел проявлять великодушие и по-своему был благороден», «все религии, и в том числе православие, в пределах его империи пользовались полнейшей свободой» (с. 63). И последователи хана Батыя во многом следовали установлениям Чингисхана и Батыя. Набеги татар за эти годы разрушили сотни городов и сёл, сожгли и разрушили монастыри и церкви, изрядные книжные и летописные сокровища погибли в огне пожарищ, но многое ещё и осталось.

Изумился великий князь Дмитрий при виде вошедшего в палату ханского посла: в высоком и стройном мужчине лет двадцати пяти не было ничего татарского, «с этого лица, из-под чёрных, тонко очерченных бровей, смело и открыто глядели на князя большие глаза, синие и ясные, как у девушки. Если бы Дмитрий доподлинно не знал, кто это, он готов был поклясться, что видит перед собой своего соотечественника» (с. 53).

Начались деловые разговоры, а вскоре Дмитрий Иванович узнал, что Карач-Мурза родился в Белой Орде от князя Карачевского Василия Пантелеевича и ордынской царевны, князя заманили его родственники и хотели убить, но он отбился, бежал в Белую Орду, а вместе с ним его стременной Никита Толбугин, который и воспитал родившегося от этого брака Карач-Мурзу, научил его русскому языку и русским обычаям.

Карач-Мурза сказал Дмитрию Ивановичу, что великий хан повелел освободить великого князя Тверского Михаила Александровича, как равного в своих правах с московским князем. А митрополит Алексей в своей беседе с Карач-Мурзой объяснил ему как русскому князю, что «Дмитрей Иванович свою землю от ворогов обороняет», и эти спокойные слова митрополита Алексея потрясли Карач-Мурзу. В дальнейшем он многое узнал от митрополита Алексея, сыгравшего в истории объединения Русской земли огромную роль, возможно не меньшую, чем напутствие игумена Сергия Радонежского, провожавшего князя Дмитрия на Куликовскую битву. Карач-Мурза твёрдо обещал митрополиту Алексею не поднимать меч против России, которая хочет быть свободной и освободиться от татарского ига. Карач-Мурза согласился с митрополитом Алексеем, что великий князь Тверской Михаил Александрович должен поцеловать крест и считать себя младшим братом великого князя Московского. Так и произошло, как внушил тверскому князю князь Карачевский, «старший в роду Черниговских князей». Автор положительно оценивает личность тверского князя, он пользовался уважением на Руси, он был образованным, гуманным и добрым человеком, но он не верил, что именно Москва может начать великую борьбу против татар, нет, только Тверь может эту борьбу начать. И тут он ошибся, не поддержав московского князя на Куликовом поле. А возвращаясь в Тверское княжество, Михаил Александрович торжественно целовал крест Дмитрию Ивановичу, великому князю Московскому и всея Руси, не подозревая того, что так вскоре и произойдёт, несмотря на его возобновившиеся интриги против Москвы.

Далее автор отправляет Карач-Мурзу в Карачевское княжество, а по дороге он со спутниками побывали в Серпухове, отдохнули в Подоле, переночевали в Калуге, потом, не доезжая Карачева вёрст пять, свернули к деревне, где он познакомился с удивительным семейством русского дворянина Михаила Андреевича Софонова, который с первых же слов предложил Карач-Мурзе, или Ивану Васильевичу Снежину, как его величали на Руси, пойти в баню. И автор приодит целый ворох цитат о том, как любили баню на Руси. А чуть раньше по другому случаю М. Каратеев упомянул тех исследователей, «которые любят отыскивать в нашем прошлом одно лишь плохое» (с. 160). И по ходу развития событий Михаил Андреевич, словоохотливый и добродушный, рассказывает чуть ли не всю историю Карачевского княжества, в том числе и про отца Карач-Мурзы, князя Василия Пантелеевича, который был чуть ли не идеальным по своему характеру. Вспоминая историю отца, Карач-Мурза понял, что всё, что он видит – это его родная земля: «Это его хоромы, его город, его земля!.. При этой мысли Карач-Мурза ощутил почти ненависть к Орде и остро почувствовал свою кровную связь с родной землей» (с. 181).

Много лет носил Карач-Мурза эту любовь к своему Отечеству, хотя и он вернулся в Орду, возвел на ханский престол обаятельную вдову Тулюбек-ханум и был её любовником, но и она была свергнута с престола, мужал талант Мамая, который мечтал поживиться в России, а Дмитрий Иванович собирал свои силы, покорил Тверское княжество, Смоленское. «Вся Русь была отныне послушна воле государя Дмитрия Ивановича, и можно было приступать к освободительной борьбе с Ордой», – писал М. Каратеев. И эта борьба началась в романе «Богатыри проснулись», состоялась и Куликовская битва, Дмитрий Иванович бился с татарами как простой воин, а после этой битвы вошёл в историю как Дмитрий Донской.

Карач-Мурза служил у великого хана Тохтамыша, способствовал тому, чтобы он утвердился на ханском престоле, ведь они вместе выросли в Орде, вместе учились, вместе дрались мальчишками, Карач-Мурза не раз был послом Тохтамыша у великого завоевателя эмира эмиров Тимура, каждый раз Тимур выручал Тохтамыша. Но потом ослабели узы товарищества между ханами, и каждый захотел возвысить себя над окружающими его советниками и ханами. И продолжалась длительная борьба в самой Золотой Орде, потом между Золотой Ордой и Белой Ордой, гибли тысячи татар с обеих сторон, а Русь постепенно набирала сил, чтобы освободиться от татарского ига.

В итоге Карач-Мурза женился на племяннице эмира Тимура, переехал в Россию, получил землю, построил крепость, пригласил крестьян, которые стали работать на земле, родил сына, семья приняла крещение, а Арсений со своим отрядом принял участие в Грюнвальдской битве.

«Подлинная любовь обладает неумирающей памятью сердца, – писал поэт Н.В. Станюкович. – «Записки охотника», стихи Тютчева, книги Алданова писались за границей, и тут, среди нас, вырос дар Михаила Дмитриевича Каратеева, эпопее которого суждено стать, в освободившейся России, источником знаний и, главное, живого понимания и любви к нашему прошлому» (Станюкович Н.В. М. Каратеев. Возвращение // Возрождение. 1968. Т. 196. С. 120).

Критики и исследователи рекомендуют романы М.Д. Каратеева, скончавшегося в Монтевидео, иметь в каждой русской семье.


Каратеев М.Д. Ярлык Великого Хана. М., 1992.

Каратеев М.Д. Карач-Мурза. М., 1992.

Каратеев М.Д. Богатыри проснулись. М., 1992.

Каратеев М.Д. Железный Хромец. М., 1992.

Каратеев М.Д. Возвращение. М., 1994.

Владимир Алексеевич Чивилихин
(7 марта 1928 – 9 июня 1984)

После успеха первых повестей и очерков о земле Владимир Чивилихин долго не показывался в печати, прошёл слух, что он занялся сбором материалов для большого романа. Каково же было удивление его читателей, когда они увидели публикацию романа в журнале. А первые строчки романа-эссе потрясли своей неожиданностью: «Сижу в полутьме архивного зала, кручу плёнку; она время от времени мутнеет, и я прячу голову под чёрный чехол фильмоскопа, чтобы учёные соседи не увидели моих глаз…» (Чивилихин В. Память: Роман-эссе. М., 1982. С. 3). Перед глазами читателей мелькают документ за документом, повествующие о тяжкой судьбе декабристов, сосланных после событий 14 декабря 1825 года, когда на Сенатской площади выстроились солдаты и офицеры и не присягнули новому императору – Николаю I. В ходе расследования и суда пятеро было повешено, сто два офицера из дворянского сословия отправлены в Сибирь на каторжные работы, а тысячи солдат и матросов были сосланы в Сибирь и на Кавказ в действующую армию.

И не только документы проходят перед нами. Автор в поисках подробностей биографий декабристов знакомится с теми, кто до сих пор бережёт архивы своих дедов и прадедов, испытавших нелёгкую судьбу. Николай Мозгалевский умер от чахотки в 1844 году. Николай Лисовский, Александр Барятинский, Андрей Ентальцев, Иван Швейковский, Иван Фохт, Александр Якубович, Михаил Лунин, Вильгельм Кюхельбекер скончались через год после кончины Мозгалевского. Всего было арестовано и сослано сто два офицера, многие из них попали на рудники, потом было посвободнее. У многих декабристов остались дети, которые тоже рассматривались как дети государственных преступников и лишены были дворянских привилегий.

Но удивительнее всего было то, что, возвращаясь через тридцать лет из Сибири, многие декабристы сохранили силы и бодрость. Наблюдая вернувшихся и подолгу беседуя с ними, Лев Толстой писал: «Довелось мне видеть возвращенных из Сибири декабристов, и знал я их товарищей и сверстников, которые изменили им и остались в России и пользовались всяческими почестями и богатством. Декабристы, прожившие на каторге и в изгнании духовной жизнью, вернулись после 30 лет бодрые, умные, радостные, а оставшиеся в России и проведшие жизнь в службе, обедах, картах были жалкие развалины, ни на что никому не нужные, которым ничем хорошим было и помянуть свою жизнь; казалось, как несчастны были приговорённые и сосланные и как счастливы спасшиеся, а прошло 30 лет, и ясно стало, что счастье было не в Сибири и не в Петербурге, а в духе людей, и что каторга и ссылка, неволя было счастье, а генеральство и богатство и свобода были великие бедствия…» (с. 8).

Десятки наших современников помогали Чивилихину в сборе документов о далёком прошлом: ходили по Кусковскому парку с Михаилом Петровичем Коржевым, который рассказывал об интересных архитектурных строениях, а вместе с знаменитым реставратором-архитектором П.Д. Барановским в саду Новодевичьего монастыря кое-что уточняли из прошлого; автор отмечал: «Но истинным праздником я стал считать день, когда кто-нибудь непреднамеренно и естественно вплетал хотя бы тончайшую ниточку в бесконечную цепочку прошлого, какая с годами все туже скручивалась в моей памяти…» (с. 22). Вспомнили замечательного архитектора Карла Ивановича Бланка, создателя Новоиерусалимского монастыря и других памятных строений, а его дочь Екатерина Карловна была матерью декабриста Николая Басаргина, а потом нашли и Катю, которая оказалась четырежды правнучкой декабриста Василия Петровича Ивашова, погибшего в Сибири. Так вот ниточка за ниточкой выстраивалась перед Чивилихиным подлинная история сосланных в Сибирь декабристов, которые внесли в жизнь истинных сибиряков понятия высокой нравственности, «несколько новых и полезных идей»: «Записки» Николая Басаргина, исполненные искренности, благородной простоты и сдержанности, – писал В. Чивилихин, – я перечитывал много раз и буду, наверное, буду ещё заглядывать в них, когда захочется забыть какую-нибудь жизненную дрязгу или криводушие человека, которому ты совсем недавно верил, наглое чинодральство или высокомерие, все мелкое и пошлое, пригнетающее тебя больше всего не тем, что оно какой-то своей зазубринкой достало тебя, а тем, что оно ещё есть на родной твоей земле, – короче, когда потребуется очистить либо распрямить душу…» (с. 39).

Многие представители выдающихся и известных семей породнились с потомством декабристов – старший брат Дмитрия Ивановича Менделеева Павел Менделеев женился на Полине Мозгалевской, которая поражала своей необыкновенной красотой, Любовь Басаргина – такой псевдоним взяла дочь Д.И. Менделеева Любовь Дмитриевна Менделеева, будущая жена Александра Блока, в честь матери художника Врубеля Анны Григорьевны, урожденной Басаргиной… И сколько таких переплетений в человеческих судьбах отметил автор «Памяти». Не раз Владимир Чивилихин спрашивал своих коллег-писателей Сергея Воронина, почему один из героев его романа «Две жизни» носит фамилию Мозгалевский, и вскоре выясняет, что Н.А. Мозгалевский, инженер государственного проектно-изыскательского института «Ленгипротранс», заполняя анкету, сам написал: «Внук декабриста, из дворян, ссыльных 1825 года». А Виктора Астафьева, родившегося в селе Овсянка, неподалеку от Красноярска, Чивилихин спрашивает о Юшковых. Оказалось, что у Астафьева много знакомых Юшковых. Так ниточка по ниточке Чивилихин сообщает Астафьеву, что они далёкие-далёкие родственники: «Седьмая вода на киселе или ещё: двоюродный плетень троюродному забору, однако же сродственники – поистине, все люди братья…» (с. 84). А Юшковы тоже от декабристов. «Память о декабристах – неотъемлемая, святая частица нашей духовной жизни», – подчёркивает В. Чивилихин.

А потом идут поиски биографических данных о знаменитых учёных и путешественниках Н.Н. Миклухо-Маклае и В.Е. Грум-Гржимайло. В. Чивилихин неожиданно для себя отыскал в Ленинграде тоненькую книжечку «Героическая поэзия Древней Руси» с переводами «Сказания о Кожемяке», «Жития Александра Невского», «Задонщина», выполненными Виссарионом Саяновым, там же – «Слово о полку Игореве» в переводе Владимира Стеллецкого, и эта книга настолько увлекла его, что он надолго связал себя с древней историей, бывал у Виссариона Саянова и разговаривал с ним о переводах, в том числе и о переводе «Слова», перечисляя русских князей, участников исторических событий накануне монгольского нашествия, а потом, неожиданно вспоминая слова Г.Е. Грум-Гржимайло, задаёт вопрос: «…был ли Темучин монголом по происхождению?» И снова десятки страниц автор отводит на то, чтобы выяснить этот мудрейший вопрос. Автор «Памяти» берёт книги летописцев, этнографов, историков, чтобы узнать, какие племена населяли Центральную Азию, выясняет, что Чингисхан вёл беспощадную войну с соседними племенами и в его войске из 100 тысяч человек в основном были побежденные кераиты и найманы. В «Памятке» Рашид-ад-Дина говорится, что «личную тысячу Чингиз-хана возглавлял тангут Чаган, самой крупной иноплеменной воинской частью в десять тысяч человек руководил Туганваншай из народа тунгусской этнической ветви – джурдже (чжурчжэней), семью тысячами джалаиров командовали представители этого племени. В списке нойонов-тысячников также значатся шесть татар, четыре ойрата, меркиты, урянхайцы, онгуты, кара-хитан и так далее… Этнолог тоже цитирует эту фразу и уточняет в одном месте, что объединённые таким образом различные степные центральноазиатские племена, носившие вместе с исконно монгольским племенем китайскую кличку «цзюбу», сменили её в 1206 году «на гордое имя «монгол» (с. 189). В 1206 году, провозгласив Темучина Чингисханом, все эти племена стали называться монголами.

Незадолго до смерти, как свидетельствует «Сокровенное сказание» Рашид-ад-Дина, Чингисхан собрал своих полководцев и спросил, в чём заключается высшая радость и наслаждение мужчины, все они ответили – в соколиной охоте: «Тогда Чингиз-хан соизволил сказать: «Вы не хорошо сказали! Величайшее наслаждение и удовольствие для мужа состоит в том, чтобы подавить возмутившегося и победить врага, вырвать его с корнем и захватить всё, что тот имеет, заставить его замужних женщин рыдать и обливаться слезами; в том, чтобы сесть на его хорошего хода с гладкими крупами меринов, в том, чтобы превратить животы его прекрасноликих супруг в ночное платье для сна и подстилку, смотреть на их разноцветные ланиты и целовать их, а их сладкие губы цвета грудной ягоды сосать!» (с. 199). В духе этих высказываний Чингисхана было и монгольское нашествие на Китай, на русские княжества. В «Повести о разорении Рязани Батыем», в свидетельствах В.Н. Татищева и в других исторических материалах говорится о жутком разорении сёл и городов, «люд избивая и пленяя с великою яростию».

Владимир Чивилихин использует не только информационный метод повествования, он легко переходит к художественному изображению, создаёт образы Субудая, Батыя, сотников, тысяцких, оживают картины, оживает природа. А Субудаю нужно было срочно взять крепость Торжок. А Торжок закрыл ворота и подступы к нему залил водой, образовалась ледяная дорога, не подступишься. А Батый вот-вот придёт к городу. Четырнадцать дней сражались защитники Торжка, только после этого Субудай пошёл к Новгороду.

И почти сотня страниц «Памяти» посвящена воспроизведению жизни Субудая, Джучи, его сыновьям, выработке новых планов завоевания русских княжеств. «И когда Субудай вернётся на голубой Керулен, то расскажет юным воинам про эту срединную тропу самое важное – у него за спиной остался нетронутый урусский улус с богатой столицей, слева от стремени медленно проплывали те два других, которые он только что повоевал, справа – ещё два нетронутых улуса, а впереди – не то три, не то четыре, даже, быть может, пять, и если спокойно подумать, то каждый из них по отдельности, а значит, и все должны затрепетать при виде чёрной тучи быстроногих коней и кличе «ур-р-ра-гх», рвущемся из молодых глоток…» (с. 364).

Обжигающе острым для историков, писателей, философов, для всех русских людей был вопрос о происхождении государства на Руси. С появлением в России в XVIII веке немецких историков этот вопрос стал необыкновенно злободневным. А.Л. Шлёцер в своих трудах заявил о неполноценности русских людей, неспособных создать своё государство, о норманнском происхождении Русского государства: «Русская история начинается от пришествия Рюрика… Дикие, грубые рассеянные славяне начали делаться людьми только благодаря посредству германцев…» А вот что писал исторически недавно один норманист-чудовище: «Организация русского государственного образования не была результатом государственно-политических способностей славянства в России; напротив, это дивный пример того, как германский элемент проявляет в низшей расе своё умение создавать государство». Это Гитлер, Mein Kampf («Моя борьба»). Или, например, такое о наших предках и нас с вами: «Это низкопробный людской сброд, славяне, сегодня столь же неспособны поддерживать порядок, как не были способны много столетий назад, когда эти люди призывали варягов, когда они приглашали Рюриков» – это другой учредитель «нового порядка», Гиммлер… Два слова в этой цитате выделено, потому что и в наши дни публикуются на Западе писания наёмных историков и политиканов, мечтающих навести «свой новейший порядок на Европейском Востоке». В. Чивилихин приводит десятки имён крупнейших историков, которые принимали участие в этой дискуссии: М.В. Ломоносов, С.М. Соловьёв, М.Т. Каченовский, М.А. Максимович, Ю.И. Венелин, С.А. Гедеонов, Г.В. Васильевский, Д.И. Иловайский боролись с норманистами Н.М. Карамзиным, М.П. Погодиным, А. Куником, датским учёным В. Томсеном. Эта ожесточённая дискуссия происходит и сейчас. И Владимир Чивилихин углубляется в изучение исторических документов, прочитывает десятки летописей, начиная с великого Нестора, с Повести временных лет, в переводе которого есть фраза, которую чаще всего цитируют романисты: «Земля наша велика и обильна, а порядка в ней нет». А В. Чивилихин заглянул в подлинник и увидел, что нет слова «порядка», а есть это слово в Ипатьевской летописи: «Вся земля наша велика и обильна, а наряда в ней нет». Речь идёт о наряде. И автор, ссылаясь на словари и энциклопедии, точно определяет смысл этого слова. В Холмогорской летописи: «А нарядника в ней несть»; в Пискарёвской летописи: «А рядника в ней нет»; в Тверской летописи: «А нарядник в ней нет». Получается, начиная с Карамзина и Погодина основания для этой полемики дал неточный перевод ведущего слова. С такой же научной убедительностью, ссылаясь на многочисленные источники, автор «Памяти» утверждает, что варяги – это воинственная группа людей из разных народностей, которые добывали себе средства для жизни и пропитания разбоем на море и на суше и никаких государственных начал они не могли принести, потому что только недавно ушли от родо-племенного строя и были ещё в самом начале установления элементов государственного строя. «И если Ипатьевская и другие наши летописи, – писал В. Чивилихин, – отличают варягов-русь от шведов, норманнов, англичан и немцев, значит, этнически они и в самом деле не были шведами, норманнами, англичанами или немцами! Кем же они могли быть? Безусловно, славянами!» (с. 448). С такой же убедительностью автор доказывает, что Рюрик – это славянский князь. В Ипатьевской и Холмогорской летописях говорится, что, исполняя завещание князя Гостомысла, новгородцы «идоша за море, к Варягам, к Руси», «по повелению или завещанию его призвали из варяг руссов князя себе Рюрика з братиею. Всем от истории ясно видимо, что оные варяги жили над морем Балтийским, отчего и море оное у русских Варяжское имяновано…». Такой вывод делает В. Чивилихин, опираясь на летописи, работы историка В.Н. Татищева и другие источники (с. 453).

Рюрик, как и его дед новгородский князь Гостомысл, прожил долгую жизнь.

Подводя итоги затянувшейся полемики, В. Чивилихин писал: «Не было, кажется, в мировой исторической науке течения более вредного и спекулятивного, чем норманизм, – своего рода многовекового наукообразного террора, унижавшего русский народ, искажавшего его историю! И пришла пора окончательно похоронить норманизм, так как за бесконечными спорами на эту тему исчезало куда более важное – историческая суть, подлинные задачи науки» (с. 479).

И снова В. Чивилихин копается в исторических источниках, чтобы правдиво передать трагическое столкновение монгольской орды с защитниками Козельска, которые семь недель отважно отстаивали неприкосновенность своего города, ещё хранились запасы продовольствия и драгоценности для нападавших. В. Чивилихин как художник воспроизводит эти события, а потом, натолкнувшись на описание трудностей монгольских полководцев, сам выезжает в Козельск в сопровождении знатоков местности и города. Как очеркист он описал свои раздумья и о городе, и о защитниках города в 1238 году. И снова уделяет внимание Субудаю и его помощникам. А порой становится на место Субудая и размышляет, что надо сделать, чтобы взять город, и тяжко становится ему от непосильной задачи.

Так В. Чивилихин, художник, журналист и очеркист, восстанавливает правду о Козельске, о его защитниках и монгольских полководцах, взявших и разоривших этот город.

А завершает своё историко-художественное исследование автор «Памяти» описанием подготовки и сражения Дмитрия Донского и его дружины с ханом Мамаем на Куликовом поле. Описывает оружие того и другого войска, описывает национальный состав войска Мамая, очень пёстрый состав, войско, собранное за деньги и обещание богатой добычи при победе, к которой мужественно рвались во время битвы. Князь Дмитрий в облачении простого воина бился в первых рядах своей дружины, а хан Мамай на своей сопке, увидев, что отступающее его войско уже не остановить, умчался к своей Орде, даже не оглянувшись.

Несколько страниц В. Чивилихин посвятил знаменитой битве при Грюнвальде, в которой участвовали и русские воины «из Киева, Львова, Бреста, Витебска, Гродно, Полоцка, Пинска, Лиды, Новогрудок, Вылковыска, Кременца, Мельницы, Дрогичина, Стародуба, Галича, Перемышля, Холма, Новгорода Великого и Новгорода-Северского» (с. 742).

«И нет на Земле ни одного «избранного» народа, – писал в заключение В. Чивилихин, – как нет ни одного «неполноценного», все они без исключения равны между собой, всем им мать-Земля предоставила равно право жить, трудиться, растить детей и никому не дала привилегий силой или хитростью отнимать у других заработанные блага или паразитировать на чужих трудах и талантах…» (с. 766—767).

Это и есть, пожалуй, главная мысль замечательной книги В. Чивилихина «Память» и всего его творчества.


Чивилихин В.А. Собр. соч.: В 4 т. М., 1985.

Литературные портреты

Сергей Иванович Малашкин
(16 июля (4 июля) 1888 – 22 июня 1988)

Родился в крестьянской семье в деревне Хомяково Тульской губернии. Рано начал работать в Москве, у миллионера Чичкина. Побывал во многих городах России, как член РСДРП принимал участие в революции 1905—1907 годов, член ВКП(б) с 1917 года.

Много испытаний выпало на его долю, ещё в детские годы он познал нужду, голод, рано начал самостоятельно зарабатывать себе на хлеб, рано пошёл в люди. Нелегко пришлось крестьянскому сыну и в городе.

Сергей Малашкин часто вспоминает свои первые годы жизни в Москве, вспоминает, с каким трудом ему удалось устроиться на работу. Беспокойное время переживала тогда Россия: война с Японией, волнения рабочих в Петербурге, грандиозная забастовка в Баку… С благодарностью Сергей Иванович говорит о тех, кто на первых порах помог ему разобраться в сложностях и противоречиях того времени. Здесь, в Москве, он узнал о существовании различных партий: эсеры заманивали его к себе, называя эсдеков (членов партии РСДРП) чёрствыми сухарями. Но классовое чутьё подсказало ему верный выбор. Он вступил на путь революционной борьбы. Сергей Малашкин был одним из тех, кто распространял листовки, на предвыборных собраниях раздавал прокламации с призывом социал-демократов бойкотировать антинародные выборы в Государственную думу. Слушал выступления буржуазных идеологов, таких как Милюков, Кокошкин, Елпатьевский, которые с радостью возвещали о своей «победе» над абсолютной монархией, как называли они жалкую конституцию от 17 октября 1905 года.

Уже в то время друзья-большевики убедили Сергея Ивановича в бесполезности террористических выступлений. Он жил в одном общежитии с эсером Кузнецовым и хорошо знал его как человека чистой, возвышенной души. Трагедия Кузнецова была в том, что, уже разуверившись в пользе террористических актов, он всё же дал слово лидерам эсеровской партии совершить «подвиг»…

Другое дело – организационная борьба.

В стычке с жандармами во время Московского вооружённого восстания получил Малашкин боевое крещение. Был ранен, а после сослан в Вологодскую губернию. Вернувшись, учился на вечерних Пречистенских курсах, в народном университете Шанявского.

На долю его поколения выпало многое, а Сергей Иванович был сыном своего поколения и всегда оказывался на самом переднем крае борьбы: в Первую мировую войну, вплоть до тяжёлого ранения, был большевистским агитатором; активно участвовал в Великой Октябрьской социалистической революции, выполнял ответственные поручения большевистской партии в период Гражданской войны; работал ответственным инструктором ЦК партии.

Сергей Малашкин начинал свой литературный путь как поэт. Около шестидесяти лет назад были опубликованы его антивоенные стихи «Три ёлки». Впервые он их прочёл в литературном салоне Мережковского и Зинаиды Гиппиус.

С тех пор в журналах и газетах стали регулярно появляться его стихи, рассказы, очерки.

Вскоре после Великого Октября, в 1918 году, вышла его первая книга стихов – «Мускулы». В Кабинете-музее В. И. Ленина, где хранится рабочая библиотека Владимира Ильича, можно увидеть этот сборник с дарственной надписью автора: «Дорогому, горячо любимому вождю мирового пролетариата и учителю «социальной поэзии» Владимиру Ильичу Ульянову (Ленину) от всего сердца и с любовью посылаю сию первую мою ученическую книгу… Сергей Малашкин».

В юношеских стихах Сергей Малашкин испытал влияние Эмиля Верхарна, которому и посвятил свой первый поэтический сборник «Мускулы». В стихах С. Малашкина – грохот индустриального века, гул машин:

О, мускулы сурового труда.
О, мышцы рук, о мышцы гулких ног…

«Поэтом радости и солнца» называет сам себя Сергей Малашкин. Он отказывается от «гулкой тишины», не хочет мирного, тихого счастья, спокойного сидения «у неоткрытого оконца всё за поэмами Шенье, о белых лебедях вздыхать, сентиментальничать, мечтать». Он славит гений трудового народа.

Уже в этой первой книжке С. И. Малашкин осознаёт себя певцом не только рабочего класса, партии, пролетарской революции, но и всей России – Родины своей.

Иду в просторах, Русь, твоих
И песнь пою.
За твой огонь в стихах живых
Я каждую былинку на пути,
Я каждую пылинку на пути
Благословлю.

С тех пор прошло больше полувека. Полвека непрерывной работы в литературе. И каких сложных, полных противоречий, драматизма, неумолчной литературной борьбы!

За эти годы он многое испытал: и шумные успехи, и горечь творческих поражений, и несправедливость критики.

В 20-х годах Сергей Малашкин пишет «Сочинение Евлампия Завалишина о народном комиссаре и нашем времени», «Записки Анания Жмуркина», «Больной человек», «Хроника одной жизни», именно тогда публикует сборник рассказов «Горячее дыхание»… Один из наиболее ярких положительных образов этой поры – образ народного комиссара. Это и живой, реалистический характер, и одновременно обобщающий, почти символический образ, в котором крупно отразились черты всего трудового народа. Характер его раскрывается достоверно и глубоко. Психологически тонко и убедительно автор показывает возмужание и духовный рост этого человека, его самоотверженность, храбрость, бескорыстие, высокую нравственность. Трудная, полная лишений, героических поступков и подвижничества, встаёт перед нами жизнь. Стоит ли удивляться, что в рабочей аудитории народного комиссара встречают радушно, с уважением и теплотой. Это и вожак, и верный сын трудового народа. (Хотя кое-кто неверно усмотрел в «Сочинении Евлампия Завалишина о народном комиссаре» противопоставление «героя» и «толпы».)

В сложной литературной обстановке тех лет Сергей Иванович Малашкин занимал чёткую и ясную позицию – он выступал за продолжение и развитие высоких традиций русской классической литературы. «Современный художник обязан творить так, – писал С. Малашкин, – как он видит жизнь, и только таким путем можно создать художественную литературу и в ней отразить нашу величайшую эпоху» (На литературном посту. 1927. № 5—6. С. 63). В его стихотворных и прозаических произведениях проявилась верность реализму, стремление отобразить дух времени, показать те революционные преобразования, которые оказывали глубокое воздействие и на души людей, на взаимоотношения между людьми.

Отвечая на анкету журнала «На литературном посту», С. Малашкин писал: «Современный писатель должен овладеть мастерством классиков, но этого мало, он должен встать на вершину современной общественной мысли, внести в этот классический язык все современные достижения языка (техника, культура, медицина, поднявшиеся в наше время на огромный уровень). Подходя с таким отношением к классикам, современность требует от писателя отражения нашей эпохи, но не так, как её отражали в своих произведениях классики. Современный писатель должен видеть и уделить большее внимание рабочему классу, его Коммунистической партии, которые творят социалистическую культуру». Среди любимых классиков С. Малашкин называет Пушкина, Лермонтова, Достоевского, Толстого, Гоголя, «и из нынешних Бунина, который, по моему мнению, ведёт линию пушкинской прозы, обновляя её современными достижениями в области языка». «Я лично чувствую, – продолжает Малашкин, – что между Достоевским и Толстым существует огромный коридор, то есть существуют две меня не удовлетворяющие крайности: психологический болезненный надрыв одного и бытовой реализм другого. Мне хочется взять среднее или, если можно так выразиться, пойти по этому пустующему коридору. Мастерству языка очень много учусь у Бунина» (Там же).

Широкую известность Сергей Малашкин получил после появления в конце 20-х годов его двух повестей: «Больной человек» (1926) и «Луна с правой стороны» (1926). «Больной человек» – пожалуй, наиболее значительное произведение Сергея Малашкина тех лет. Ему ещё не удавалось ранее так ярко воплотить образ человека, сломленного неповторимыми историческими обстоятельствами. Комиссар Завулонов относится к той же категории людей, что и Гараська Боков из «Повольников» Александра Яковлева, Зыков из «Ватаги» Вячеслава Шишкова, Векшин из «Вора» Леонида Леонова. С разной силой и глубиной проникновения во внутренний мир своих персонажей все эти, столь не похожие по своей творческой манере, художники воплотили в своих произведениях тот факт, что в период быстрой ломки исторических, экономических, политических отношений, в период резкого перехода от одного общественного состояния к другому некоторые люди не могут выдержать слишком явной перемены окружающих обстоятельств и тогда с ними происходят удивительные качественные изменения. Переход от Гражданской войны к мирному экономическому соревнованию с буржуазией в период нэпа трагически отозвался на судьбах многих беззаветно преданных участников революции. Некоторые из них, как Векшин, опускаются на «дно», становятся босяками не только по образу жизни, но и в своём отрицании новых порядков, весьма, на их взгляд, далёких от революционных идеалов, за которые они активно сражались в Гражданскую войну.

Завулонов активно участвовал в битве за справедливость и равенство, а в период нэпа, как и многие из подобных ему людей, не смог приспособиться к новым условиям, почувствовал себя лишним. Ему показалось, что все прежние усилия народа оказались напрасными, что снова люди денежные будут притеснять бедных, что всё старое снова возвращается в жизнь. Временные явления Завулонов принимает за постоянные. С. Малашкин глубоко, психологически точно раскрывает состояние человека, запутавшегося в трагических противоречиях собственного понимания времени и реального положения вещей. Всё это приводит Завулонова к помрачению ума, а потом и к самоубийству. В образе комиссара Завулонова Сергею Малашкину удалось показать человека-борца, сломленного будничной повседневностью. Он привык к героическим поступкам, а ему приходится делать мелкие дела. Конфликт с самим собой, обусловленный новизной жизни, и приводит его к трагической гибели.

«Больной человек» впервые опубликован в литературном альманахе «Половодье», вышедшем в издательстве «Молодая гвардия» в 1926 году. В рецензии на этот альманах профессор Н. Фатов выделяет «Больного человека», отмечая, что сама «тема о свихнувшемся, психически больном партийце, начинающем верить в чертовщину, – очень интересна, вполне жизненна, и психологический анализ проведён достаточно тонко и убедительно. Даже такой рискованный момент, как разговор с ожившим портретом Ленина, передан художественно убедительно. Герой повести Андрей Завулонов – надломленный, неврастеничный человек. Ему автор устами Ленина резонно замечает: «Вам с рабочими не по пути» (Молодая гвардия. 1926. № 12. С. 201).

Драма Тани Аристарховой – героини повести «Луна с правой стороны» – в другом: она попала в чуждую ей среду слишком неподготовленной. Родившись в крестьянской семье, с молоком матери она впитала в себя крепкие народные понятия о жизни – здоровую мораль, высокую нравственность. В городе она впервые услышала странные призывы: «Долой мораль!», «Долой нравственность!». Всё, дескать, эти принципы устарели, всё старое отмирает: да здравствует анархия во всём. Сергей Малашкин предвидел, что повесть вызовет горячие споры, и, предваряя их, писал: «Я хорошо знаю, что одни из вас, прочитав мою повесть, скажут: «Зачем было нужно автору брать больных типов, когда у нас и здоровых сколько угодно»; другие скажут ещё более прямо: «И нужно было автору копаться в такой плесени, вытаскивать из неё отвратное, показывать нам, когда жизнь кругом полна радости, любви, творческого труда…» Такие упрёки не должны смущать автора, он должен писать только о том, что видит собственными глазами, что чувствует собственным сердцем… Тут я должен сознаться перед читателями, что, описывая эту историю, я не только наблюдал за своей героиней, – наблюдал за многими другими типами, окружавшими её, похожими на мою героиню, пользовался её личными документами: дневником, огромной пачкой писем, все эти документы – дневник и письма – были переданы мне её братом через несколько дней после ужасной драмы, которая потрясла многих её знакомых, брата, в особенности автора настоящей повести, хотя в этой драме, как выяснилось впоследствии, кроме смелого сверхчеловеческого прыжка в новую жизнь, ничего непостижимого не было» (Там же. № 9).

Из рассказов брата, из писем героини к нему, из дневниковых записей чётко восстанавливается её прошлое, условия жизни, в которых сформировался её характер, житейские принципы, нравственные законы и убеждения.

В доме отца жилось ей невесело, в свои неполных пятнадцать лет она готова была куда-нибудь убежать, даже на фронт, и чем-то помогать брату, сражающемуся в рядах Красной армии: «Я всё равно не могу жить дома и наверно скоро сбегу, а куда – и сама ещё не знаю».

Началась революция, и на селе стали отбирать землю у кулаков, в том числе и у её отца отобрали хутор и землю. В доме всё решительно перевернулось: отца, по выражению одного из мужиков, хватила кондрашка, «мужики ходят по селу весёлыми, с песнями, христосуются друг с другом. Пьют за здоровье Ленина и большевиков». Таня возненавидела своего отца за то, что он радовался неудачам Красной армии. Эту же радость она замечала и у других богатых и зажиточных мужиков.

В письмах брату на фронт о многом рассказывает Татьяна Аристархова, и в каждой строчке чувствуется её желание поскорее стать взрослой, поскорее включиться в серьёзную и большую жизнь, полную таких ярких страстей и глубоких мыслей. Таня – человек тонкой наблюдательности, глубокий психолог. Она признаётся брату, что настолько хорошо изучила своих односельчан, что по их настроению может определить положение на фронте: если отец улыбается – скверно большевикам, а если хмур, невесел – значит, большевики бьют белых; «Лицо комбедчика Акима говорит обратное, и тоже верно, – одним словом, что крестьянин в полосе гражданской войны может служить хорошим барометром, благодаря которому и без газет можно вполне хорошо узнавать политическую погоду».

Наконец мечта её сбылась, Татьяна Аристархова организовала у себя в деревне комсомол, включилась в серьёзную, большую жизнь, полную опасностей и противоречий. «В Лаврове было недавно кулацкое восстание, было растерзано несколько коммунистов, девять комсомольцев». Война, жестокая, классовая, продолжается, и Таня полна твёрдости и уверенности продолжать эту борьбу. Тем более что при самых крутых житейских поворотах ей всегда светила большая круглая луна с правой стороны. А это, по народным поверьям, – к счастью. В её поступках, мыслях, чувствах Сергею Малашкину удалось передать образ деревенской девушки, без страха идущей в новую жизнь. Это действительно исключительная, «редкостная» девушка, «сильный, недюжинный человек».

Её брат глубоко сожалеет, что «она уехала из села и попала в такую отвратительную сроду».

«– Позволь, – перебивает его рассказчик, – это в какую же отвратительную среду? Что ты, всю нашу молодёжь считаешь отвратительной средой? А также и всё наше студенчество?..

– При чём тут «вся молодёжь» и «все студенчество». Я говорю не вся и не всё, а я говорю об отдельных группах, об отдельных личностях».

Из разговора автора с её братом Николаем мы узнаём о том, что Татьяна Аристархова, не выдержав искушений столичной жизни, совершила «неожиданный и достойный порицания поступок» – попытку самовольно уйти из жизни.

И вот С. Малашкин пытается объяснить все сложности, противоречия, в которых запуталась деревенская девушка Таня Аристархова. Для её брата всё ясно: она была так «сдавлена» обстоятельствами, в которых оказалась, что не смогла удержаться на уровне настоящей жизни и попала под влияние «типов, которые окружали её, втянули в пропасть, опутали колючей липкой травой – дерябкой, – эта трава больше всего растёт на огородах в нашей местности, размножается ужасно быстро, душит собой всё посеянное и другие травы. Вот и среди нашей молодёжи есть трава – дерябка, зелёная и липкая, похожая на плесень. Вот эта самая дерябка не только растёт вместе с нашей молодёжью, но и задаёт иногда тон, поднимается иногда на высоту, старается с этой высоты командовать и руководить… Ну, разве ты не видишь, сколько у нас в университетах мещан, ничего не имеющих общего с рабочим классом, абсолютно чуждых ему? Ну, скажи, разве тебе не показала наглядно партийная дискуссия с Троцким? Разве тебе не было видно, кто пошёл за ним во время этой пресловутой дискуссии?.. За Троцким пошла как раз та молодёжь, что нахлынула из окраин, из мещанских семей».

Автор повести создаёт глубокий и многогранный образ девушки душевно чистой, убеждённой в правоте революционных идеалов, активно их отстаивающей, но попавшей на какое-то время под дурное влияние, понявшей весь трагизм своего положения и обретшей своё подлинное лицо и счастье. Но сколько ей «пришлось пережить, проголодать, прохолодать, перестрадать» за четыре года учёбы в Москве. Сколько утрачено простого, человеческого в её душе: не влечёт её к себе жизнь простая, будничная, с чарующими запахами весны, лета.

Она утратила способность молодо плакать, молодо смеяться, как это было раньше, равнодушно смотрит она на окружающую жизнь, видя только перед собой серое, ничего не говорящее пространство, на котором стоят, движутся ничего не говорящие её зрению предметы, вещи, люди. «Почему это? Отчего?» – задаёт она себе вопросы. И не находит ответа. В таком драматическом положении она оказалась после четырёх лет учебы в университете. Вот принесут ребята анаши, накурится, тогда ей станет весело, будет бездумно покачиваться из стороны в сторону и безудержно хохотать.

Всё, кажется ей, кончилось, жизнь прошумела и ушла, ненужная и бесполезная. Её «зацеловали, захватали, замусолили». Она упала с «огненных крыльев времени» и спокойно лежит в «грязном болоте». Но спокойно ли? В мучительных раздумьях она провела всю ночь, то надеясь с помощью дурмана снова уйти в мир бесшабашного веселья, то со всей обнажённостью думая о том, что ведь не всё потеряно, ведь её только силой затянули в это болото, опутали паутиной плесени, стоит только встряхнуться, крепче упереться ногами в землю, взглянуть на небо, как сразу станет чище и радостнее на душе, вспомнятся сельские комсомольцы, их хорошее к ней отношение, вспомнятся ребята, которые добровольно ушли на фронт и сложили свои головы за пролетарскую революцию. Она была весёлой, озорной и целомудренной, а стала такая, что потеряла всякий вкус к красоте, молодости.

И только появление Петра, большого, сильного, чистого в своих поступках и желаниях, вернуло её к подлинной жизни – в её душу снова вошла способность радоваться необыкновенной весне и плакать счастливыми слезами. И вот этого в прошлом деревенского активиста-комсомольца, ныне крепкого и честного партийца жизнь сталкивает с Исайкой Чужачком: «Глядя и изучая Исайку Чужачка, трудно было пересчитать все цвета его замечательной фигуры, а также было совершенно невозможно понять логику его мыслей, так как в нём сочетались все чувства, все мысли, все темпераменты, как он любил всегда и весьма серьёзно выражаться, «интернационального свойства».

Именно Исайка Чужачок произносит здесь речи «о половом вопросе и о свободной любви». «Новая любовь, по его словам, – это свободная связь на основе экономической независимости и органического влечения индивидуумов противоположного пола». Собравшиеся здесь не очень-то поверили ему, отнеслись к его словам иронически. Но это ничуть не смущает оратора: «Я интернационален, а потому не только в любви, а в общих вопросах хорошо разбираюсь. А в городе Полтаве меня маленьким Троцким называли… Другие скажут, – продолжал оратор, – что новая любовь безнравственна, но ведь, как известно, всякая мораль классовая, а потому и безнравственна она только с буржуазной точки зрения…» Исайка Чужачок призывает отбросить старые формы любви – отбросить верность, чистоту. Только сиюминутное влечение должно определять отношение между мужчиной и женщиной – вот главное, к чему призывал «маленький Троцкий» из Полтавы.

И на какое-то время ему удалось внушить эти безнравственные взгляды на любовь и брак отдельным группам студенческой молодёжи, начавшим устраивать афинские ночи. На одной из таких гулянок и встретился Пётр с Чужачком.

Эту гулянку Татьяна устроила для того, чтобы показать Петру, какая она скверная и безвозвратно погибшая. Но ожидаемого веселья от этого она не получила. Страшная, мучительная тоска вошла в её сердце, и она почувствовала, что дальше так не может продолжаться, нужно снова попытаться выйти на твёрдую дорогу, на которую она вступила ещё в 17-м году и так счастливо шла до 23-го года.

И с этого началось прозрение. Она рассказала Петру о том счастье, которое она испытала в Москве, работая среди фабрично-заводской молодёжи («Пусть попробует кто-нибудь сказать мне скверное про деревенскую, про заводскую молодежь, что она развратна, распущенна, я ему собственными руками выдеру глаза»). Но вот её перевели работать в ячейку одного университета. Здесь-то она и столкнулась с чуждыми идеями, принципами, поступками. Она попала, по её словам, в обывательское болото, которое «сверху красно, как редиска, а внутри трухляво и вонюче». Её исключили из партии, как дочь деревенского кулака, после одного бурного собрания, где она оказалась «единственной защитницей старой ленинской гвардии». Правда, райком её восстановил, но с этого началось её падение, она надломилась в борьбе, не смогла противостоять тем насмешкам, которыми награждали её за целомудренное поведение с ребятами, стали публично называть её мещанкой. И настолько затравили, что пришлось ей принять предложение одного видного работника комсомола и она без любви сошлась с ним. Потом сошлась с другим, потом – с третьим.

Она рассказывала об этом Петру, и он видел, что она терзается, страдает от неправого образа своей прежней жизни, и эта исповедь её убедила Петра, что всё это наносное, что душа её по-прежнему остаётся здоровой, нужно только смыть накопившуюся чужую грязь. Сергей Малашкин, зорко всматриваясь в болезненные явления, которыми были поражены, словно язвами, отдельные группы молодёжи, напоминает своей повестью о том, что некоторые, даже хорошие товарищи, у которых начинает рябить в глазах, «видят перед собой только три корявых уродливых ветлы и, не видя дремучего красного леса, что растёт кругом, кричат: лес плохой, никуда не годный». «Надо видеть не три ветлы, а больше» – в этих словах Тани Аристарховой гражданская художническая позиция писателя-коммуниста.

На последних страницах повести Таня глубоко страдает оттого, что не может дать своему любимому Петру всей полноты взаимного счастья. А главное, она с ужасом почувствовала, что не может стать матерью. «Тело затаскано, замызгано, заплёвано до него другими, которых я никогда и не любила, но которые выпили, высосали все мои соки, вытравили всю мою красоту, а главное – то драгоценное подсознательное чувство «мать», которое я осторожно со страшной бережливостью гордо несла в жизнь, несла так, как из века в век несла и несёт каждая девушка». И не только в этом трагедия. Она перестала чувствовать связь с землёй, с небом, с каждым стебельком травы, с каждой птицей, с каждой маленькой букашкой. Этот разрыв с природой потряс её до глубины души. Осознав это, она пришла к убеждению, что не стоит жить на земле. К счастью, покушение на жизнь не удалось. Таня уехала работать на Север, а через несколько месяцев, много передумавшая и пережившая, вернулась к Петру возрождённая и обновлённая.

Сейчас, спустя много лет, кое-что в повести «Луна с правой стороны» может показаться неправдоподобным и неоправданным, но она написана по горячим следам событий: скальпель художника вскрыл язву на теле общества и потому оказался куда полезнее всех газетных назиданий. Не было тогда ни одной студенческой или молодёжной организации, где бы не шли яростные дискуссии вокруг этой повести. И не случайно: С. Малашкин поставил в ней острые проблемы, актуальные вопросы своего времени.

В 20-х годах Сергей Малашкин часто использует форму дневниковых записок, писем к друзьям, воспоминаний близких. Всё это придаёт повествованию документальность, доверительную интонацию в описании событий и внутренних переживаний.

«Хроника одной жизни» – тоже записки, записки деревенской девушки, начатые в 1926 году и прерванные её трагической гибелью от руки кулака в 1930 году. Вот об этих четырёх годах деревенской жизни, сложных, бурных, героических, и рассказывает Зося Зяблина, рассказывает подробно, ничего не скрывая ни о хорошем, ни о плохом.

«Однообразно и сумеречно» тянулась жизнь Зоси. Да и мало что изменилось в жизни деревенской молодёжи вообще: «Прислушиваясь к улице, я знаю, что другие девушки, мои подруги, вот так же сидят на лавках, на кониках, сгорбившись над подушками, плетут кружева, с застывшими наивными улыбками заглядывают в подслеповатые, разрыдавшиеся дождём окна… Так почти ежедневно на протяжении всего ноября, всей зимы и первых месяцев весны». Такая жизнь Зосе кажется беспросветной, никому не нужной, от этого однообразия жизни «становится невыносимо тяжело и больно». «В городе комсомол, а в Талиме всё так же холодно и пасмурно, как и до революции!..» Такое положение не устраивает Зосю, она полна готовности бороться против прозябания «в болоте».

«Я света хочу. Солнца! Вот чего хочу! Понимаешь? Молодые мои силы работы требуют, а ты хнычешь и чадишь, как отсыревшая головешка!.. Завтра же в комсомолки запишусь!» – кричит она своей подруге. И действительно, через несколько дней в Талиме было проведено организационное собрание, выбрано комсомольское бюро. С этого началась новая жизнь Зоси Зяблиной и всей талимской молодёжи, полная тревог, борьбы, мечтаний о лучшей жизни. Сколько труда, выдержки понадобилось для того, чтобы убедить в пользе артельной жизни односельчан, не желавших, чтоб их «с гнездами ссыпали в один мешок». Сколько потребовалось терпения, чтобы убедить и таких «горе-коммунистов», как Куликов, который хотел бы военной силой загнать мужиков в колхоз. Вся жизнь Зоси, «большая, огромная, радостная, как эта весенняя земля», предстаёт перед нами в самых основных её чертах, как жизнь человека нового поколения, погибшего во имя счастья других людей, во имя торжества справедливости и правды на нашей земле.

После «Хроники» у Сергея Малашкина выходит сборник рассказов «Горячее дыхание» и пять изданий его книги «Поход колонн!».

Затем наступило длительное молчание. Сбитый с толку разнузданной рапповской критикой, С.И. Малашкин долгие годы ничего не давал в печать. Но это вовсе не значит, что писатель не работал. Он продолжал упорно и настойчиво писать. Уже в послевоенное время Сергей Малашкин опубликовал романы «Девушки» (1956), «Крылом по земле» (1963), «Записки Анания Жмуркина» (1967) и «Петроград» (1968), работе над которыми отданы многие годы. Писатель стремится в этих эпически широких, многоплановых произведениях показать людей во всей их человеческой красоте и духовном богатстве. В каждом из произведений чувствуется горячая искренняя любовь к людям, к земле, ко всему доброму и живому в человеческом общежитии.


Малашкин С.И. Больной человек. М., 1926.

Малашкин С.И. Луна с правой стороны. М., 1926.

Малашкин С.И. Избр. соч.: В 2 т. М., 1988.

Иван Иванович Акулов
(15 сентября 1922 – 25 декабря 1988)

Иван Иванович Акулов написал много повестей и рассказов, опубликованных в Свердловске в 1958—1963 годах, был там известным писателем, но вдали от Москвы проходил как-то незаметно, стороной, мало писали о нём и столичные критики. Но произведения последних лет жизни, такие как романы «В вечном долгу» (1966), «Крещение» (1971), «Касьян Остудный» (1978), сборники повестей и рассказов «Земная твердь» (1974), «Нечаянное счастье» (1984), роман «Ошибись, милуя» (Москва. 1987. № 1—3), Избранные сочинения в трёх томах (1982—1984), поставили его в первые ряды русской современной литературы.

Родился в деревне Уросово Екатеринбургской (позднее – Свердловской) области в 1922 году, учился и работал в деревне. Участник Великой Отечественной войны. Окончил Свердловский педагогический институт в 1950 году. B ту пору и потянуло его к журналистике и первым рассказам и повестям. Только сейчас, после публикации романа «Касьян Остудный», понимаешь, какой это смелый и талантливый художник, под пером которого самые обычные и заурядные эпизоды из жизни обычного человека становятся значительными и наводят на серьёзные раздумья и переживания.

Казалось бы, проста и незатейлива жизнь его героев, никаких особых драматических волнений они не испытывают. Да и сам писатель спокойно взирает на героев, ничем не выдавая своих чувств и симпатий. Ну что особо драматического, если узнаем, что муж уходит от жены? Увы. Частенько случается. Этим никого не удивишь. Или приходят на село шабашники и долго выжидают, пока председатель колхоза не согласится на их предложения. Тоже ничего нет в этом удивительного. Или приходит из армии солдат, собираются родственники, гордятся своим солдатом, радуются, что он возмужал, раздался в плечах и пр. Тоже ничего особенного и в этом эпизоде как житейском факте мы не находим. Дело привычное.

А вот Иван Акулов в каждом таком рядовом житейском факте видит огромные возможности для показа и раскрытия внутренних богатств человеческого характера. Он умеет выявлять человеческий характер в незаметных на первый взгляд движениях души, в порывах, в обычных каждодневных разговорах. Иногда человек ведёт размеренно и степенно разговор, кажется спокойным и серьёзным, но вдруг неожиданно для себя взрывается, «соскакивают» какие-то «гайки» с тормозов душевных и что-то яростное и необычное прорывается в нём, сметая у нас только что сложившееся представление об этом человеке, об этом характере. Это свойство, это умение, это качество принадлежит настоящим писателям, настоящим художникам. Таким талантом обладал и Иван Акулов.

Умение запечатлеть такие порывы, когда что-то человек начинает делать неожиданное даже для самого себя, производит очень хорошее впечатление своей «всамделишностью»: точно так же чаще всего происходит и в жизни: задумал одно, а какой-то «бес», сидящий внутри чуть ли не каждого человека, подсказывает или подталкивает сделать совсем другое, чаще всего экстравагантное, производящее неприятное впечатление на собеседников. Одни могут подавлять эти порывы, другие нет.

Рассказы «Родительский день», «Пчёлы», «Вознесение», «Старый солдат», «Лесник», «У перевоза» – это прекрасные рассказы о мужестве, о бескорыстии, о доброте, о силе и жалости. Здесь истинные герои русской современности, которые говорят, что и земля изнашивает «без догляду», «скудеет», перевозчик отказывается брать плату за перевоз, мечтает уйти с этой вроде бы никчёмной работы, пойдёт строить мост.

Роман «Крещение», опубликованный в журнале «Молодая гвардия», сразу привлёк внимание читателей и критики. Автор подробнейшим образом рассказывает, как молоденькие рядовые солдаты входили в понимание войны, вздрагивали от испуга при необычном шуме, как с трудом привыкали к окопной правде, как мужали и крепли их души и характеры. «И когда захлестнула Родину смертельная удавка войны, Охватов не сразу сумел понять всю глубину народного бедствия, не сразу оценил и себя по-мужски, сурово и твёрдо, а потому и петлял в своих мелких мыслях, горько думал всё о себе да о себе». Боевой Пётр Малков, степенный Урусов, комиссар Сораткин, взводный, ротный, командир полка, каждый по-своему роняют в его душу зёрна, и падают они на благодатную почву. От апатии и тоски не осталось и следа. Он взвинчен, возбуждён какими-то всё ещё неясными мыслями и ожиданиями, но активный процесс духовного созревания уже отчётливо намечается в Николае Охватове, как и в других молодых солдатах.

Иван Акулов процитировал слова Геббельса, обращённые к своим солдатам: «Дикий фанатизм, с которым сопротивляются русские, очень дорого обойдётся им. Мы всё больше и больше ожесточаемся, и надеяться России решительно не на что: милость и великодушие, свойственные победителям, вряд ли заговорят в сердцах немецких солдат. Но это обстоятельство во многом и облегчит нам поведение и военных и административных мер на Востоке, так как каждый немец будет сознательным и стратегом и судьёй в завоёванной России. Жестокость наших войск в России неизбежна и оправданна. Война для солдата – это время мужания и подвигов, и отныне доблесть вашу Германия измеряет количеством убитых русских».

Так вызревала ненависть к фашистам, от Гитлера и Геббельса до генералов и солдат, которые пришли завоевать русский народ и Россию, объединившую различные народы в единую и несокрушимую семью. И, глядя на трупы фашистов, погибших в ночном бою, Охватов уже не испытывает предательского чувства жалости к ним: «Вот так надо, влёжку. Всех. Сейчас они уже не встанут, и это единственный путь избавиться от них».

На этом процессе духовного пробуждения Иван Акулов останавливается так подробно не случайно: если уж такие, как Охватов, пробудились, стали активными, смелыми, сноровистыми, думающими, то уж нет оснований беспокоиться за будущее поединка с фашистами.

Роман «Крещение» во многом автобиографичен. Скольких друзей и товарищей похоронил он в эти трагические годы войны! Сколько неправильных решений принималось за это время, неправильных то ли от глупости, то ли от трусости, то ли от неопытности и консерватизма. Но это было не главным и решающим. Шёл неумолимый процесс духовного созревания русского человека, зрела ненависть к фашистам, беспощадность в бою, пробуждалась высокая любовь к своей земле.

«Св. Касьян считается во мнении народа строгим и недобрым. Это ложное мнение произошло оттого, что память его совершается 29 февраля, в високосный год. А високосные годы почему-то, конечно, без основательной причины, у нас на Руси исстари считаются несчастливыми» – вот вам эпиграф романа «Касьян Остудный», две книги которого были напечатаны издательством «Современник» в 1978 году, а третью часть автор завершил в 1981 году, и весь роман в трёх частях вышел в 1981 году.

Читая роман Ивана Акулова, испытываешь сложные, поистине противоречивые чувства: с одной стороны, каждая страница вызывает восхищение талантом автора, способного так глубоко и ёмко воссоздать картины прошлого, показать героев романа такими, что мы невольно начинаем верить в достоверность их реального существования, запечатлевать подлинные поэтические картины природы; покоряет историзм мышления автора; с другой стороны, ни на одно мгновение не покидает мысль, что художник взялся за тему, которая серьёзно и глубоко разработана в отечественной литературе, и прежде всего в романах «Сотворение мира» В. Закруткина, «Люди не ангелы» И. Стаднюка, «Русская земля» Д. Зорина, «Кануны» В. Белова, «Мужики и бабы» Б. Можаева… Ведь во всех этих произведениях в меру собственного таланта, с разной силой и глубиной проникновения в прошлую жизнь, рассказывалось о коллективизации и о предшествовавшем ей времени, о сложностях и противоречиях, которыми сопровождалось неумолимое движение жизни к новому устройству сельской общины, о бедняках и кулаках, о классовых противоречиях между ними, о классовой борьбе вообще. Тогда же заговорили и о том, что среди кулачества были люди неплохие по своим душевным качествам, что нельзя упрощать сложнейшие отношения между людьми того времени. В частности, в романе Виталия Закруткина кулак Антон Терпужный уже в первых эпизодах выявляется как гнусная личность, обнажается его злоба, его стремление подмять под себя любого человека, распоряжаться судьбами людей по своей прихоти, он испытывает наслаждение, упивается этой властью над людьми. Это истинный кулак, притом обладающий умом, силой, трудолюбием. И вместе с тем неукротимая жадность, хищное корыстолюбие, рвачество всегда одерживают в нём верх над положительными человеческими качествами.

Но есть в романе и другой кулак, Тимоха Шелюгин. Добрый, отзывчивый по своей натуре человек. Эти разные по своим натурам и характерам люди желают одного и того же: чтобы всё в жизни оставалось неизменным, чтобы никакой коллективизации не происходило, чтобы по-прежнему кулаки богатели, а бедняки оставались в бедняках. Их одинаково устраивал старый порядок жизни. Им одинаково кажется, что их богатство нажито собственным трудом. И действительно, они раньше всех выходят в поле, позже всех уходят. У них, как и у всех крестьян, мозолистые руки, но им и невдомёк, что нажились они всё-таки на эксплуатации чужого наёмного труда. Тихий человечный Тимоха Шелюгин начал свою жизнь в семье отца-кулака. И как бы лично он ни был честен, невольно, даже независимо от желания, присваивал результаты чужого труда.

Многим писателям, когда они брались за изображение крестьянина, идущего по своей воле в колхоз, казалось, что надо показать прежде всего так называемую двойственность его души, и, уж конечно, говоря о душе собственника, они не жалели чёрных красок. А оказалось, что собственническое начало в душе крестьянина быстро начало отмирать, как только мужики убедились в благодатности коллективного труда: в первые годы почти повсеместно колхозники при меньших затратах физических и душевных сил получали из общей трудовой копилки вполне достаточно продуктов. И никто уж не вспоминал свой клочок земли и своих лошадёнок. Новое в крестьянском характере быстро обретало материальную форму.

Но потом к результатам крестьянского колхозного труда потянулась рука государственная, желающая чуть ли не всё выгрести из колхозной продукции. Тут и начались противоречия…

Новый шаг в разработке этой «старой» темы сделал Иван Акулов в романе «Касьян Остудный».

В романе Ивана Акулова «Крещение» есть эпизод, когда полковник Заварухин дерзнул обсуждать приказ командарма о наступлении… По мнению старого командира дивизии Пятова, Заварухина нужно было наказать, а его назначают командиром дивизии: «И верно сделал, – размышляет Пятов о столь внезапном возвышении дерзкого полковника. – Верно сделал: ведь это же Заварухин. А я бы наказал… А за что? За то, что командир смело высказал своё мнение? Вот оно как делается, Пятов. Ошибись, милуя…»

Ошибись, милуя, – вот ключ к пониманию смысла одноимённого романа.

Спокойно, неторопливо развиваются события. Объективно и серьёзно автор вдумывается в прошедшие времена, показывая, какие условия сложились на селе после великого революционного половодья. Размышляет о том, что принесла революция простому русскому крестьянину: свершилась давняя его мечта о равенстве перед государством и законом, наконец-то все равны. Облегчённо вздохнули все крестьяне, паши-сей на своей землице. Как поработаешь, так и поешь. Всё зависит от твоего трудолюбия, смекалки, расторопности, умения почувствовать землю, скотину и от везения, конечно, которое тоже зависит от старания.

В романе Ивана Акулова многие размышляют о новом устройстве жизни, считают его разумным и справедливым, но только мало ещё организованности в этой новой жизни, всяк ещё на особинку смотрит, только о своём благополучии думает.

И задумались мужички. Разломать-то разломали, а не очень-то торопятся заново построить разрушенное. А если начинают делать, то торопливо, как будто не для себя, как будто на минутку, а не навек строят. Ломай, если сделаешь лучше. А если изломал, а сделать лучше не умеешь, то ты вредитель вечного людского дела.

К таким размышлениям приходят герои романа. Нет, ещё не всё разрушенное революцией и Гражданской войной восстановлено не только в селе, но и в душах самих людей. Вот такие размышления одолевают автора.

Некогда богатейшее село славилось своими торговыми ярмарками, обилием всяческих продуктов и ремесленных изделий, а сейчас словно кровью истекает от смертельных ран, хотя здесь боёв и не было. Почему всё это происходит на глазах у жителей села?

Иван Акулов и пытается ответить на этот нелёгкий вопрос. Многие собственные мысли автор доверяет высказывать замечательному человеку, Семёну Григорьевичу Оглоблину, настоящему партийцу, болеющему за положение в деревне, хотя судьба определила жить ему в городе, занимая заметные посты в районном масштабе. То заведовал дорожным отделом Ирбитского округа, то земельным. А мысли его почти всё время уносили в родную деревню Устойное, где жили его родственники, много было знакомых, близких. В земельном отделе он надеялся помочь «мужику-трудовику укрепляться в новой жизни через добро и согласие…». Не раз приходили Оглоблину мысли, что жизнь крестьянская тяжка, «нету покоя мужику от хозяйских забот и неуправ, горьки его сны, как незрелая рябина», но «встающее солнце застаёт мужиков и баб на покосе». И почему одни мужики и бабы любят крестьянскую работу и ждут страду, «как званый пир, где можно отвести душу и погулять по горячей земельке до полного изнеможения», а другие только в полдень приезжают на свою делянку… Ну и ясно, что по-разному и живут, одни побогаче, другие победнее.

Оглоблин много размышляет о крестьянской судьбе:

«Русский крестьянин своей подвижнической судьбой заслужил великие похвалы. В далёкой давности царёвы слуги загнали беглых мужиков в лесные и суровые дебри, где каждый лоскуток хлебородной пашни приходилось брать надсадой не одного поколения. Не легче выпала доля и тем, кто пришёл в мир на обустроенную и обжитую отцами деляну. Та земля могла кормить только трудолюбивых и выносливых, потому что сама она уходит на полгода под снег и впадает в ледяной беспробудный сон. Надо иметь неизбывную душевную стойкость, чтобы на холодных бескрайних землях с одной сохой утвердить хлебопашество. В постоянном поединке с неодолимой зимой, гибельным бездорожьем, частыми недородами мужик учился вести своё хозяйство неуронно, и в самые лютые морозы, когда до звона леденеет воздух и на лету замерзают птицы, под тёплой крестьянской рукой телятся коровы, поросятся свиньи, в котухе петух опевает грядущую весну. В заснеженных околицах от стужи и холода дохнет зверьё, а в избе мужика пахнет хмельным пивом, потому что на святки завязана свадьба.

Где мужику взять силы, чтобы всё сохранить, всё обогреть, чтобы плодилась живность, чтобы кошка, уютный зверёк, по утрам, сидя на припечке, замывала непременных гостей? Перед лицом немилосердной судьбы русский крестьянин обречён на труд до забвения и бессилия. Иначе – не приведи господь оборваться его многодетной семье: в бесхлебную пору никто на белом свете не пособит ему, вымрет скоротечно весь мужицкий корень. Залог верного, неугасающего и приплодного двора в бесконечном припасении. Когда день кормит год, а год – поколение. И да простится сибиряку кровная тяга к сусеку. Потому как скудное солнышко не посулит ему два урожая, не даст самородных плодов, не угостит пряным вином…»

И не только об этом приходится думать Оглоблину. За годы советской власти «среди крестьян усилился рост и укрепление середняцких хозяйств, произошли заметные передвижения бедноты в состоятельных хозяев. Лидерам оппозиции в корне не нравилось укрепление экономики и товарности советской деревни, и они торопились вбить клин между трудовой деревней и городом, требуя возрождения методов военного коммунизма. Они считали, что середняк – это эксплуататор и никогда не станет союзником рабочего класса и потому-де надо смело идти на разлад с ним. Антисередняцкий уклон, этот буржуазный предрассудок, толкал недальновидных руководящих товарищей в центре и на местах на путь разрыва с крестьянином, на путь форсированного загона его в государственные кооперативы, где у мужика должны остаться только рабочие руки. Сбивая таким образом деревню с партийного курса, оппозиция настаивала на создании «союза деревенской бедноты», чтобы противопоставить его основной массе крестьянства, кормившей страну и армию…». Оглоблин с ужасом думал о возгласах, которые не раз слышал, что к крестьянам надобно применять насильственные и несдержанные действия в деревне – это сразу отпугнёт крестьян от земли, нарушит сложившиеся производственные силы в сельском хозяйстве. С яростью думал Оглоблин по поводу предложений оппозиции. Деревне нужны только мирные средства.

Тихо и безмятежно было в Устойном. Для большинства его жителей жизнь наперёд угадывалась работящая, заманчивая, без злобы и обмана. Кто умеет работать, у того и достаток; советская власть всем дала земли с избытком, только не ленись. Но тут сравнять всех невозможно, есть и ленивые в работе, гордятся своей бедностью… Не случайно Иван Акулов рассказывает о том, как Егор Сиротка едет на покос: за спиной на соломе лежала литовка, грабли и гармошка. И едет он поздно, многие работники уж собираются на обед, а он только выезжает на работу. Какой уж от него толк. А он не горюет: «Советская власть поможет бедняку». Вот ведь какая философия выработалась у дармоедов.

И как раз именно такие лодыри и стали во главе сельсовета: Яков Умнов, Егор Сиротка… И нет уважения к этой власти, сразу повели себя как хозяева, стали действовать по принципу «что хочу, то и ворочу».

Не жалеют своих сил на земле такие, как Фёдор Фёдорович Кадушкин и Аркадий Оглоблин. Только при советской власти во всю мощь развернулись их силы: «А Советская власть, пошли ей Господь доброго здоровья, нарезала земли по едокам – и работай всяк на себя. И я работаю. Ребята мои от дела ложились, к делу вставали… Я ни себя, ни детей не жалел. Жену от работы раньше времени на погост снёс, а теперь одна честь: мироед. Какой я к чёрту мироед. Лонись по одному налогу хлеба сдал государству столько, сколько околоточному за десять лет не сдавывал. Денег в рост не даю… Человеку ведь нет пределов, ежели он с руками… Каждый должен есть свой хлеб… я всегда за товарищей большевиков, как они помогают трудовому человеку. Но на местах, а у нас в Устойном особливо, не та рука ведёт дело: потачка дана лентяям. Вот против кого я и воюю. И Умнову режу правду в глаза. Пусть сердится…»

Нет, твёрдо считает Кадушкин, советская власть не может разорить таких, как он, хозяев, которые могут обеспечить хлебом всю страну. Может, и есть где-нибудь праведная беднота, которая может решать вопросы справедливо, но только не в Устойном, где к власти пришли «одни хлебоеды да охаверники». И Аркадий Оглоблин тоже считает, что сейчас стыдно гордиться своей бедностью, когда советская власть дала крестьянину всё для того, чтобы стать зажиточным, нужно только руки приложить к земле. Да, многие были бедняками до революции и сразу после революции, но ведь прошло десять лет с тех пор, «теперь земли взахлёб, до горла, руки – вот они, и какая такая беднота? Меньше спи, рук не жалей, в башке скреби, чтоб добрые мысли там не залёживались».

Как же не поддержать такие здравые мысли?

Тишина и спокойствие в деревне не удовлетворяли беспокойную душу председателя сельсовета Яшки Умнова. Уж очень деятельным он себе казался, а делать нечего. Все занимаются своими делами и вовсе не нуждаются в его руководстве. Вот тогда-то и пришла в голову Яшке мысль о кулацком заговоре. Собрал членов сельсовета и активистов, рассказал о своём плане атаковать ночью обоз, который намерены вывозить кулаки Рожновы. На это возразил ему степенный Влас Зимогор, красный партизан в прошлом, умный и серьёзный мужик на селе. Так его немедленно занесли в списки «чистых перерожденцев» и «контры». И всё потому, что он не согласился действовать ночью против своего же односельчанина: если есть закон, то арестуй его днём. «Где вы были, оглоеды, в гражданскую? Ты, Яшка, в бане под полкой прятался, а мой брательник, ровесник тебе, разведкой командовал и погиб от руки белых».

Но не вняли уговорам разумного человека активисты сельсовета, вышли на дорогу и попытались остановить обоз с хлебом. Вышла потасовка, в результате которой было случайно прострелено плечо Сиротки. После этого случая, естественно, сразу же появилась заметка в газете о вылазке классового врага. Но мы-то знаем, кто виноват в этой нелепой истории. Зависть, корысть, беспомощность в решении сложных вопросов сельского устройства, элементарная неграмотность и неподготовленность пришедших к власти на селе. И автор честно и прямо говорит об этом. И вот в результате этих перегибов активисты разорили дом трудового крестьянина, дававшего много товарного хлеба стране. Но об этом узнали, когда пришли описывать имущество Мишки Рожнова. Небогато он жил. Описывать-то особо нечего. Обычная крестьянская рухлядь. Но хлеб был. Были и лошади. Увлекался лошадьми. Призы брал. Много тратил на лошадей, но и любил их. Разорили дом, где каждому зёрнышку знали счёт и под каждый мешок съеденного хлеба закладывали труд для верных новых трёх мешков. Расчётливая, бережливая жизнь Рожновых с надёжными запасами впрок вызывала в деревне постоянные насмешки, а вместе с тем и зависть: пожалуй, только Рожнова не может уронить первый неурожайный год, его «ни жары, ни морозы не проймут, потому хозяин он укоренённый». Рожнов был «апостолом праведной крестьянской жизни», тем «усердцем», на которого должна была опираться новая власть. А она взяла его и разорила руками бездумных временщиков типа Яшки Умнова. Что-то безнравственное вошло в жизнь села Устойное вместе с тем произволом и разорением некогда столь укоренённого гнезда. Что-то пошатнулось в сознании крестьян, увидевших, как легко и просто расправляется эта «голь перекатная» с хозяевами в деревне. Пошатнулась вера в справедливость и правду на земле Сибирской, издавна жившей высокими моральными законами. Потеряли веру в будущее, в устойчивость законов и решений, недавно принятых и обещанных народу. И нелегко эту веру было вернуть.

Большое место в романе отведено изображению Федота Кадушкина, разбогатевшего при советской власти крестьянина. Автор детально описывает его крестьянские будни, как начинаются его дни и как кончаются. В страдные дни он почти не спит, всё продумает, а утром он уже знает, что делать. Он строг, умён, обходителен, далеко смотрит вперёд, мечтает о том, чтобы похозяйствовать на большой земле. Все у него учатся. Он вовсе не враг советской власти. Сам послал служить своего сына в Красную армию. Он не держит камня за пазухой. Власть призывала больше сеять, больше вывозить хлеба на базар. Он и делает это – помогает советской власти. Потребуют от него ещё больше засевать, он и с этим вполне согласный. Искренне он признаётся о своей давней мечте – поработать на большой земле, с машинами, большими планами и размахом. Сколько хлеба он может дать государству! Но представитель Ирбитского округа предупреждает его – не мечтай об этом: жизнь начинается неустойчивая, всё громче говорят о разорении кулачества, напротив, нужно сворачивать свои хозяйства, чтобы не признали за кулака и не пустили по миру. Но даже Оглоблин не мог предвидеть, что с колхозами так будут торопиться.

Важное место в композиции романа занимает выступление И. Сталина на областном совещании партийных работников Сибири и Урала. Сталин обвинил сибиряков и уральцев в боязни чрезвычайных мер, в недобросовестном исполнении законов, в сердобольном отношении к кулакам: «Поставить нашу индустрию в зависимость от кулацких капризов мы не можем».

За три недели пребывания Сталина в Сибири он посетил Новосибирск, Барнаул, Рубцовск и Омск, провёл десятки встреч и заседаний с партийными и советскими работниками, нацеливая их на выполнение решений ХV съезда партии о начале сплошной коллективизации и об ускоренной изоляции кулака из хозяйственной жизни деревни. Из всех его выступлений следовало, что на кулака необходимо оказать давление, нужны были экстренные меры – в стране не хватает товарного хлеба, а кулак его не везёт, потому что на проданное зерно он не может купить то, что ему нужно для хозяйства: нет керосина, нет гвоздей, нет строительных материалов.

По-разному восприняли речь Сталина партийные работники, слушавшие его: одни, как Мошкин, радовались, видя в этой речи оправдание жестокости по отношению к деревне, враждебной, дескать, городу, рабочему классу; другие, как Семён Оглоблин, предчувствовали, что после этой речи возникнет новое озлобление, в деревне, и без того измученной неустойчивостью, начнётся новый раскол, ненависть и распри… Уполномоченный заготовитель Мошкин понял речь Сталина просто: ходи и выгребай, только так можно выполнить план заготовок. Другие, более трезвые и дальновидные, поняли, что многострадальная русская деревня снова будет раздираема противоречиями голодного и сытого.

Так оно и оказалось: эти речи Сталина сыграли большую роль в последующих исторических событиях; естественно, отразились и на судьбах героев романа Ивана Акулова. Потом-то чуточку отпустят, поймут, что наломали дров, поймут, что можно выгрести зерно вплоть до семенного, а что на будущий год? Кто будет сеять? Ведь не одним годом живёт народ, государство. Полегче нужно с крестьянством. Нашлись трезвые люди и подсказали Сталину и его единомышленникам, что необходимо изменить тактику разговора с крестьянином, помягче нужно, поклониться ему за хлебушек-то надо, а не выметать его из хлебного гнезда.

Но пока пройдёт время, пока придут к верным решениям, судьбы отдельных крестьян успеют трагически закончиться. Особенно потрясает судьба Федота Кадушкина. Автор рисует его человеком сложным, противоречивым. Не раз высветлит в нём положительные черты трудового человека, который гордится тем, что он сдал государству тысячи пудов хлеба, сотни килограммов мяса и пр. и пр. Кадушкин гордится тем, что он полезный человек на земле. Но Иван Акулов с сожалением пишет и о том, что уж слишком человек затомил себя работой, накопительством. Были ли у него радости, кроме работы? Ведь даже не успевал порадоваться рождению детей, попестовать их от души, всё работа, всё работа. И вот расплата – бедняки из сельсовета всё отняли, всё разорили, всё вымели. И ладно уж бы досталось в трудовые руки, а то ведь пустят всё на распыл. Как вот этот Ванюшка Волк его добротные пимы…

Психологически тонко писатель раскрыл душевное состояние в драматический период жизни таких персонажей, как Дуняша и Харитон, Аркадий Оглоблин, Влас Зимогор, председатель округа Баландин. На наших глазах светлеет образ Якова Умнова, человека напористого, увлекающегося, но честного, прямого, совестливого. В конце концов он понимает, что как председатель сельсовета вместе с другими активистами они нанесли большой вред общему делу. «Вся жизнь пошла – узелок на узелке. Не раз разберёшься, кто прав, кто виноват. А Мошкин знает одно – брать через колено. Гнёт не паривши, сломав – не тужит. Души людские топчем… Всё переживём: и голод, и разорение, и пожары, и недороды, – только не озлобить бы ребячьей памяти, чтобы жевали они досыта хлеб из доброй и согласной руки».

Во второй части романа события становятся более острыми и драматическими. Кажется, не было ни одной семьи в Устойном, которая бы не пострадала в результате вмешательства в жизнь села уполномоченного Мошкина и активистов из сельской бедноты, почувствовавших, что пришёл их час торжества – торжества бедняков… А в Сибири, и это не раз подчеркнёт автор, только лодырь мог быть бедняком, стыдно быть бедняком. Бедулев, бедняк из бедняков, стал командовать на селе, это трагически отозвалось на всей жизни в Устойном.

Всё переживём, но лишь бы души людские не растоптать – к этому выводу приходят многие герои Ивана Акулова. И не раз промелькнёт глубокая философская мысль, которую высказывают и старая Кириллиха, и председатель окрика Баландин: «В мире, Яшенька, не разберёшь, кто праведник, а кто грешник. Бог велит себя казнить, а мы на людей кидаемся. О милости, Яшенька, не забыть бы. Ошибись, милуя, – вот как в Писании сказано…»

В конце второй книги автор приводит разговор между дедом Филиным и коммунистом Баландиным. Дед Филин осуждает таких, как Мошкин, которые, куда бы их ни направили на работу, «почнут над людьми изгаляться», у него «сердце злобой надсажено», и, «конешно, держать надо таких подале».

Баландин понял старика по-своему:

«Значит, по-твоему, упечатать за решётку? Успеется. Ошибись, говорят, милуя. В Библии-то как сказано?

– Жалью море не переедешь…»

И не случайно выдвигается на первый план коммунист Баландин, красный партизан Влас Зимогор. В словах и раздумьях этих замечательных людей слышится и голос самого автора, глубоко и точно проанализировавшего положение сибирского крестьянства накануне коллективизации. Партийные съезды принимают зачастую правильные решения, а практика-то оказывается куда сложнее и противоречивее. Вот на ходу и необходимо было что-то поправить в теории. А эти «поправки» больно отразились на судьбах отдельных людей, о чём с беспощадной силой и правдивостью поведал нам Иван Акулов.

Третья часть романа – главное звено в цепи событий, хотя из песни ни одного слова не выкинешь. И здесь чаще всего люди оказываются в сложном и драматическом положении. Малограмотный, невежественный, самодовольный лодырь новый председатель сельсовета Егор Бедулев возомнил себя главной фигурой в деревне, его неверные решения и действия, его распоряжения приводят к драматическим ситуациям, больно ударяющим по судьбам людей.

Полнее раскрывается внутренний мир бывшей батрачки Маши, Любы Кадушкиной, Харитона и Дуняши. Ничего нет привычного в их жизни, всё старое рухнуло, а новая жизнь раскрывает их стойкость, душевную твёрдость, любовь к жизни, тягу к счастью, а главное – их ненасытную жажду трудиться на земле. Вот эта влюблённость в труд, умение работать на земле, уже на колхозных полях как на собственном поле прекрасно показал Иван Акулов.

Особое место занимает «счастливое обновление» Якова Умнова. За утерю нагана он получил срок и отбывает его на стройке завода. Работает усердно, сноровисто, его отмечают в газетах. Но не это главное в судьбе Якова Умнова. Главное в том, что он стал смотреть на мир обновлёнными глазами. Он ненавидел тех, кто жил «тёплой сытостью», он ретиво хотел уравнять всех, был суров в ярости против богатеев. Но жизнь отрезвила его, он увидел, к чему может привести такая беспощадность к другим: к оскудению собственной души, к озлоблению всего народа. Он, некогда сеявший зло в надежде вытравить сытых и хлебных, теперь с яростью доказывает, что пора прекратить обижать друг друга, мир и согласие должны войти в людские души, в ком нет добра, в том не сыщешь и правды. Жить надо по совести – вот выстраданный вывод Якова Умнова. И весь пафос романа в этом – жить надо по совести. После всяческих злоключений, драматических событий действующие лица становятся душевнее, человечнее, совестливее: «Причасти души наши добру. Причасти милосердию, ибо нету на земле другой опоры». Быть милосердными, жить по совести – таков гуманистический пафос романа и философская программа Ивана Акулова.

В романе «Ошибись, милуя» Иван Акулов подводит итоги своим размышлениям о земле, о человеке, который боролся за справедливое решение земельного вопроса в России, о предреволюционных спорах вокруг всех этих проблем.

«Ошибись, милуя» – эта заповедь высказывалась писателем ещё в романе «Крещение», пронизывала роман «Касьян Остудный», и вот теперь в новом романе. И эта настойчивость Ивана Акулова понятна: столько раз ошибались в ХХ веке в своей немилости к народу, в особенности к русскому крестьянину, нарушая его единственное желание быть хозяином на своей земле.

Семён Огородов – носитель лучших черт русского крестьянина, он добр, отзывчив, умён, начитан, рассудителен, прекрасно понимает и чувствует смысл существования крестьянина на земле, – проходит несколько этапов в своей жизни, как бы исследуя возможности различных путей в своих поисках счастья. И один за другим он отказывается от вроде бы найденного пути и начинает новые поиски, поиски новых форм жизни, которые бы соответствовали природе крестьянина, природе взаимоотношений с Землёй – Кормилицей всего живого. На своём жизненном пути он сталкивается с различными яркими людьми, которые охотно внушают ему свои мысли, но, охотно вбирая в себя всё чужое, он остаётся самим собой, каким бы сильным ни оказывалось на него влияние со стороны.

В разговоре с одним из ярких людей, созданных пером Ивана Акулова, Семён Огородов высказывает одну из своих, может быть, самых заветных мыслей – за шесть лет, что он не был на родине, выросли новые люди, он их просто не замечал, а сейчас в каждой женщине он увидел лучшего своего наставника, носителя лучших черт человека. Сколько раз он вспоминал свою мать, сестёр, соседок, и каждый раз думал о них с жалостью, вспоминал их только в слезах. Родился – слёзы радости, уходил в солдаты – слёзы горечи, провожали словно на смерть. «И прижилась в душе моей какая-то острая вина перед всеми женщинами, – признаётся Семён Огородов. – И нет в том чуда: забита наша женщина, затолочена, навечно утомлена и загублена в непосильной жизни. А ведь женщина призвана обновлять мир, и она рожает чистых, честных человечков, а вот кем они становятся – в этом уж наша вина. И женщина справедливее, великодушнее нас, потому что одинаково молится и за правых и за виноватых. А ведь рассудить людей по справедливости никому не дано, потому и кажутся мне высшей мудростью слова: ошибись, милуя… Ах, как она хороша, когда ей удаётся сделаться независимой…» (курсив мой. – В. П.).

С первых же страниц романа перед нами предстаёт не обычный солдат, со своей безграмотностью и покорностью, нет, Семён Огородов придумал такую новинку в артиллерии, что сам полковник его отличил, поблагодарил за службу. И сразу нам становится ясно, что перед нами талантливый русский крестьянин, который схватывает на лету всё, что он услышит полезного и толкового. Там, где он живёт, на Туре, между Уралом и Сибирью, много перевидал он грамотных ссыльных, они-то и научили его кое-чему. А тут ещё он познакомился со Страховым, социал-революционером, который понравился ему своей открытостью, прямотой, грамотой, советами. Страхов много полезного рассказал Огородову, посоветовал ему пойти на курсы аграрников, на которых было высказано много интересных мыслей разных людей, болеющих за русского крестьянина. Он прочитал много полезных книг, в которых говорилось о земле, о растениях, которые кормят человечество, он получил агрономическое образование. Резко осуждает Огородов террористов, осуждает Страхова, который послал свою любимую на верную гибель – убить генерала Штофа. Огородов признаётся Страхову, что он никогда не пойдёт «вашими кровавыми следами, где в почёте не только лукавство и предательство, но и сама любовь предана дьяволу. Вы всё опоганили… Вы рождены с мёртвым сердцем, и только смерть радует вас…».

Действие происходит в 1905—1907 годах, а порой кажется, что автор рассказывает о сегодняшней деревне, оказавшейся в трагических тисках головотяпского бездорожья, не приведшего к желаемому богатству и изобилию, особенно современны и актуальны те страницы романа, где рассказывается о ферме американского типа на Мурзе.

Семён Огородов приехал на родину, чтобы работать на земле. Слушая лекции на агрономических курсах, лекции Матюхина, говорившего такие простые и ясные слова об общем полеводстве, Семён Огородов соглашался с ним, с каждым его словом, но потом приходил с лекциями «крайний аграрник Ступин» и «со свирепым наслаждением проповедовал бозотлагательное разрушение общины»: «Уклад русской деревни надо безотлагательно переделывать, если мы хотим вырвать мужика из окостеневших объятий повального обнищания. Спасёт и возвеличит себя и Россию вольный хлебопашец. И только он». Если Матюхин видел в общине «продуманный народный инструмент, который создал великую славу русскому хлеборобу», где торжествует доверие и справедливость, где не было обездоленных, то Ступин твёрдо стоял за вольного хлебопашца, каким был прибалтийский хлебопашец, а община сегодня – «это форма крепостного права». Кто же прав? Этот вопрос не давал покоя Семёну Огородову: «Так он и жил с раздвоенной душой, уважая общину за её прошлое и ненавидя за настоящее». Крепко запали в душу слова Ступина: «Там, где личность крестьянина получила развитие, община, как принудительный союз, ставит преграду для его самомостоятельности; необходимо дать ему свободу приложения своего труда к земле с тем, чтобы крестьянин мог трудиться, богатеть и распоряжаться продуктами своего труда и своей собственностью… Каждый сам кузнец своей судьбы».

В тюрьме, где Огородов просидел полгода за связь с эсерами, Семён Огородов получил дополнительное образование от грамотных людей. В тюрьме он познакомился с «однокамерником» Сабановым, ярым противником русской общины, учителем мужской гимназии, бывшим членом 1-й Государственной думы, отбывавшим срок за подписание Выборгского воззвания. Сабанов тоже, как и Ступин, внушал Семёну Огородову мысль, что крестьянину необходимо освободиться от всякой опеки: «Пока, Огородов, ребёнка водят на помочах – он не упадёт, но и ходить не научится. Сейчас правительство пытается спасти деревню машинами, опытными полями, сельскохозяйственными школами, складами, железными дорогами, племенным делом, наконец, но у сельского населения отнято право на активное начало. Правосостояние крестьян окончательно низвело их к разряду лиц, состоящих в опеке бюрократических учреждений и лишённых всяких свобод в своей личной хозяйственной деятельности…»

По дороге на родину Огородов познакомился с Варварой, он в неё тут же влюбился, настолько она была хороша и близка его сердцу. Автор рассказал о трагической любви младшего брата Петра и красавицы Серафимы, о похоронах Петра и ушедшей в монастырь Серафимы, любившей Петра.

Не перечесть в романе таких же правдивых сцен, в которых высвечиваются прекрасные качества русского национального характера – доброта, искренность, трудолюбие, готовность жертвовать своими интересами во имя общего блага, отзывчивость к чужой беде, забота о земле и о том, что она даст хлебопашцу. Главное в романе – это мысли главных действующих лиц, мысли и рассуждения о земле, о путях развития крестьянства, об отношении крестьянства к земле и об отношениях между собой и властями.

Думать и искать, думать и искать – вот единственный вывод, который сделал Семён Огородов из всех своих встреч с замечательными и грамотными людьми. Он рождён пахарем, чтобы своими руками добывать хлеб, своим трудом – в этом он видит смысл своей жизни, в этом же – его счастье.

А на родине – земли полно, только работай. Но практика показала, как только он прибыл в своё родное село Межевое, что Семёну Огородову при всём его старании не выбиться из нужды, пока над ним стоит община с её вековыми застойными обычаями: «вечная неволя и чужой догляд». Староста Иван Селиванович – типичный мироед, прикидывается свойским, добреньким, а на самом деле жмёт экономическими способами чуть ли не всех жителей деревни.

И стали заглядывать к Семёну Огородову односельчане, все почувствовали, что Семён стал пограмотнее их, во многом, что их волнует, он разбирается лучше, заглядывают за советом – как жить дальше? Многие поняли, что нет сил жить больше общей кучей, потому что «приравнены все один к другому». «Чуть какой нащупал свою точку, только бы ему вынурнуть, а мы его хвать и на место, в кучу. Недоимку на недоимку – и приравнен. Меня так-то раз да другой раз одёрнули, и я теперь – завелась копейка, в кабачок её. А вот Кирьян мало что в кабачок, он ещё и спит досыта. С бедного у нас, что со святого, взятки гладки, язви его» – так высказывает наболевшее Матвей Лисован, один из единомышленников Огородова.

И мысль отойти на подворные наделы всё чаще и чаще возникает в крестьянских головах.

Значителен в романе образ ссыльного поселенца Исая Сысоича, в котором происходят серьёзные перемены в отношении к крестьянству. Если раньше он думал о крестьянстве как безликой массе, то постепенно начал осознавать, что не случайно крестьянство рвётся к новому распорядку жизни: крестьянство обретает уверенность в своих силах, становится зрячим из-за таких вот, как Семён Огородов. Раньше он был ослеплён «книжной ересью», а сейчас вроде бы «проснулся». От Исая Сысоича Семён Огородов узнал, что купец Ларьков с каждой из своих 300 десятин намолачивает 160 пудов овса, а крестьянин со своей десятины снимает не больше 30—40 пудов. Отсюда разница в урожае. В Межевом ходит в обороте более 4 тысяч десятин пашни. Если бы каждая десятина давала хоть 100 пудов, – целое государство можно было бы прокормить. Вот к каким выводам приходит Исай Сысоич после того, как поработал в земстве. И, слушая его горячие мысли, Семён Огородов приходит к решению: «Думаю, надо за мужиком незамедлительно закрепить землю без всякой со стороны опеки над нею. Это раз. Наш крестьянин любит землю и скоро научится по-сыновьи культурно обихаживать её. Ведь он слит с нею душой и телом». К этому же выводу приходит и Исай Сысоич: «…высокое понимание чести у крестьянина от земли… Надо немедленно разделить землю между крестьянами и превратить её в наследственную личную собственность. Ваш мужик выстрадал свою святую волю и морально созрел на свободный труд на собственной земле. И только эта мера поднимет его культуру, правосознание и укрепит здравый взгляд на чужую собственность…»

К этому же выводу приходит и Семён Огородов после своей непродолжительной службы на сельскохозяйственной ферме техником-агрономом. Здесь всё вроде бы по-новому, «равенство и товарищество», «все равны, все одинаковы и никто никого не угнетает своим богатством», но вместе с тем он увидел, что на ферме работают плохо, в своём труде ничуть не заинтересованы, потому что получают жалованье всегда одинаковое – и за хороший труд, и за плохой. Правы оказались в земстве те, кто говорил ему, что работники на ферме – «дармоеды и лежебоки». Первые же дни на ферме показали ему столько безхозяйственности, бестолочи, воровства, уйму нелепостей, что он сразу разочаровался в своём решении попытать счастье здесь, в новом для всех деле. В хозяйствовании на ферме никто не заинтересован, одни убытки, но люди получают за свою работу жалованье, работают на своих огородах, а на ферме «нешто мы робим. Одно баловство», – говорит Анна. И плохая работа – результат того, что крестьянин не заинтересован в работе на ферме, каждый думает о своей земельке.

Важную мысль высказывает Николай Николаевич Троицкий, управляющий фермой: «…Нам неведома духовная жизнь крестьян, мы не изучаем её, не укрепляем, а всё стремимся как бы покрепче сбить народ в кучу, чтобы легче было гнать его на войну, на работу, на всякие повинности. Потому и отстаём от Европы, что в вечном стаде смешали с дурью живую неповторимую творческую душу мужика, который все свои силы тратит на борьбу за своё «я» и меньше всего думает о делах общества…»

На ферме хозяйство велось очень плохо, семена не готовили, поля не готовили, весь урожай выгребали и сдавали государству, чтобы показать прогрессивность нового землепользования на ферме. Так что вскоре Семён Огородов понял, что и ферма – это не тот путь крестьянства, который сулит радость от собственного труда. Приехавшие за ним односельчане рассказали, что в Межевом, как и по всей стране, начинаются крестьянские сходы, которые должны были решить важнейший вопрос – о выходе из общины и самостоятельном хозяйствовании на собственной земле. Готовится сход и в Межевом, вот мужики и послали ходоков к Огородову, который может сказать своё слово правды.

За эти предреволюционные годы поднималось мужицкое самосознание, стремление работать без указки и опеки. Счастье обрёл Семён Огородов только тогда, когда стал работать на собственной земле, стал крепнуть, купил вторую лошадь: «У меня всё сбылось, как я хотел. Я счастлив, и счастливы самые близкие мне, мать и жена Анисья. Земля, труд, любовь – не к этому ли я рвался! Я никому не желаю зла. У меня нет врагов». Но нет, и на этом не успокоился Семён Огородов, по-прежнему думает и ищет, думает и ищет лучшей доли для крестьянства.

Иван Акулов после романа «Касьян Остудный», в котором глубоко и серьёзно вскрыл недостатки и ошибки при коллективизации, не успокоился на этом, заглянув в предреволюционные годы и показав, как выстраивалась крестьянская жизнь в годы столыпинских реформ; Столыпину тоже немало пришлось поработать, чтобы столкнуть крестьянство с проверенного пути и показать гибельность и беспросветность диктатуры крестьянской общины и великую пользу от собственного владения землей, передачи её по наследству своим детям и близким.

Показал писатель и то, что произошло во время коллективизации, когда присылали руководить колхозами рабочих-двадцатипятитысячников, плохо разбиравшихся в крестьянском хозяйстве, но дававших наказы, как вести его, что приводило к чудовищным ошибкам, противостоянию жизненного крестьянского опыта.

Огромное количество книг прочитано, побывал Иван Акулов и в архивах, прочитал и старые газеты, почувствовав полемику тех лет, познакомился с программами партийных съездов, изучил выступления и статьи Столыпина, полемику в газетах «Новое время» и др.

«Ошибись, милуя» – вот гуманистический пафос, звучащий во всех книгах Ивана Акулова. Таким он и войдёт в историю русской литературы ХХ века.


Акулов И.И. Избр. соч.: В 3 т. М., 1982—1984.

Акулов И.И. Ошибись, милуя. М., 1987.

Аркадий Алексеевич Савеличев
(9 января 1933 – январь 2008)

Родился в деревне Ленино Максинского района Вологодской области. Дед родился в Новгородской губернии; отец и мать – в Петербургской; Аркадий – в Вологодской, а все они вместе – из одной и той же деревни Избишино, постоянно переходившей из одной области в другую, а потом и вовсе ушедшей на дно проклятого Рыбинского моря. (Избишино – место действия в одном из романов А. Савеличева.) Это – чисто российская судьба в ходе коллективизации, которая покорёжила не только административные границы, но и душу многих героев Аркадия Савеличева, да и душу самого писателя, который постоянно считал себя переселенцем, скитальцем, изгоем, у которого нет малой родины, где он родился и сделал первые шаги, а Рыбинское море считал проклятым, так несправедливо оно возникло. Дед успокоился в Тихвине, отец – в Карелии, мать – в Минске, а родственников разбросало по всей стране.

Бросало и Аркадия Савеличева из края в край: послевоенный фэзэушник, строитель в Карелии, прораб на белорусских стройках, солдат и журналист, в 1965 году окончил Белорусский государственный университет. Первая журналистская книга вышла в Минске: в 1966 году «Династия Мудрецовых», затем последовали книги рассказов и повестей «Земной чертог» (1970), «Зелёный день» (1973), роман «Инженеры» (1978), в издательстве «Современник» вышли сборник рассказов и повестей «Воротись до полуночи», роман «Забереги» сначала вышел в Минске в 1981 году, затем в Москве в 1983 году. Вот с этого времени имя Аркадия Савеличева стало известным в Москве.

Самобытный художник выходит на всероссийскую дорогу со своей темой, со своим взглядом на мир, со своими неповторимыми характерами, воплощёнными в ярких художественных образах. Тут и впечатления и размышления человека, вновь повидавшего свою малую родину («Незабытая родина»), тут и сорочины, на которые собирается много народу, чтобы помянуть прекрасного человека, так нелепо погибшего и оставившего после себя большую семью («Воротись до полуночи»), тут и «сентиментальная история» о трудных поисках своей возлюбленной, которую герой повести некогда бросил и даже не знал, что у неё и у него растёт дочка («Человек и человечиха»), тут и другие житейские истории, подчас и совсем не сентиментальные, а тяжёлые, драматические.

По всему этому разнообразнейшему жизненному материалу чувствуется, что автору пришлось немало поездить на своём веку, немало повидать и столкнуться с людьми, судьбы которых складываются не самым счастливым образом. Главное, что трогает во всех этих повестях и рассказах, – это глубокая любовь и сочувствие к простому трудовому человеку, к его нелёгкой жизни, полной тревог и забот. И, несмотря на все эти тяготы и заботы, несмотря на тяжёлые беды, которые обрушиваются на человека в результате несчастливого стечения обстоятельств, человек этот сохраняет лучшие черты нашего народа, сохраняет мужество, доброту, бескорыстие, отвагу, не озлобляется при виде гнусного, которое ещё порой растекается по нашей земле. Мудрый и светлый взгляд на мир – характернейшая черта героев Аркадия Савеличева.

Автор побывал на своей родине, на Вологодчине, где прошли первые годы его жизни, где остался отчий дом, который всё-таки уцелел, несмотря на бури, пронёсшиеся на этой земле, посмотрел, как живут его бывшие односельчане, принял участие даже в сенокосе – словом, попытался прикоснуться снова к той жизни, которой жили его отчичи. Жизнь на Вологодчине видится ему то в розовых, то в чёрных тонах. Но он не спешит с выводами: постепенно, приглядываясь к современной деревенской жизни, как бы заново постигая её закономерность и осмысленность, автор-рассказчик словно бы возвращается в прежний, земной, солнечный мир, некогда им потерянный: «Но постепенно зрение крепло, глаз обострялся и привыкал к контрастам, которые и контрастами-то нельзя назвать, – просто так было и так есть. Я начинаю воспринимать эту жизнь без ахов и охов. Жизнь как жизнь…» Вот этот взгляд на мир и на человека, мудрый и единственно верный для художника-реалиста, особенно ярко проявился в романе «Забереги», который был опубликован в 1978 году в журнале «Неман».

Жизнь как жизнь разворачивается перед нами с первых страниц романа, всё больше захватывая наше внимание простотой и безыскусственностью изображённых человеческих типов, будничностью целой череды дней, событий, явлений. Как и в жизни, в романе всё есть: трагическое, драматическое часто соседствует с весёлым, беззаботным юмором; тяжёлое, мрачное, даже страшное сменяется сентиментальными переживаниями, приводящими к облегчающим душу слезам; мужественное, героическое в действиях и поступках положительных героев, раскрывающее волю, отвагу, славу своего народа, его характер, вдруг, в последующих картинах, как бы отходит на третий план, а на их месте оказываются совсем иные персонажи, выражающие совсем иные человеческие черты и свойства…

Показывая жизнь как жизнь, без ахов и охов, Аркадий Савеличев, как трезвый реалист, достигает в своём романе при изображении своих героев больших художественных глубин и ярких человеческих открытий. Пожалуй, никому не удавалось с такой бесхитростной правдивостью рассказать о жизни деревенских людей в лихую годину войны, об их страданиях и муках, об их непосильном, нечеловеческом труде, благодаря которому держава наша собирала урожай и кормила всю нашу огромную армию, рабочих в городах и посёлках. Многие, конечно, писали о деревне той поры. И прежде всего приходит на память Фёдор Абрамов с его великолепным романом «Братья и сёстры», опубликованным в 1958 году. Есть и ещё талантливые произведения на эту тему, но тема была далеко не исчерпана. И новый роман Аркадия Савеличева лишь подтверждает эту мысль. Читаешь роман и будто вместе с его героями как бы заново переживаешь этот трудный период нашей истории, трудный не только на фронте, но трудный и в мирном, казалось бы, тылу, где не стреляют, не убивают, не рвутся над головами снаряды… Но сколько нужно настоящего мужества, отваги, трудолюбия, доброты, сердечности, чтобы выжить в эту лихую годину и не расплескать в мелочах и дрязгах духовные сокровища своего сердца.

Легче в ту пору очерстветь сердцем, стремиться к тому, чтобы выжить самому, накормить лишь своих детей, думать лишь об этом, лишь о своей жизни и своей судьбе. Так и оказывалось на первых-то порах. Если раньше, когда всего было вдоволь, во время сенокосов, во время уборки урожая, собирались по бригадам и вываливали всё съедобное в общий котел, то сейчас во время валки леса, когда настал час обеда, все разбрелись поодиночке и вытаскивали свои скудные запасы и стыдливо ели, чуть ли не таясь друг от друга. Им всем была непривычна такая скудость, потому-то и таились. Народная черта характера. Нечем делиться-то, скудно, вот и затаились по сторонам. Но это проходит со временем, общая беда сплотила всех женщин, каждая помогает чем может другим.

Главная героиня романа – Домна Ряжина, молодая женщина, мать троих сыновей, младшему не больше двух, а старшему – около десяти. Обычные заботы одолевают её: накормить детей, накормить корову, запасти дровишек, сена привезти из леса, успеть выполнить и колхозную работу. Война застала их семью только что переехавшей на новое место жительства: старое Избишино недавно было затоплено, а на новом месте ещё не успели обжиться, не успели запастись впрок, вот и получилось как словно после пожара – всюду нехватки, всюду недостатки. А тут и началась война. Кузьма Ряжин ушёл на войну, оставив молодой хозяйке огромное число недоделанных дел и троих малолетних детей. А тут новая беда навалилась на Домну. О беженцах в Избишине только слышали, обходила стороной эта напасть. Но пришло время, и в избе Домны оказались молодая мать с сыном, прибившиеся издалека. Более того, Марыся и её Юрасик ели скудные харчи, оставленные ею своим детям. И вот сразу возникает страшная проблема: выпроваживать «с богом» беженцев, как советует старый дядя Коля, «потом поздно будет», или оставить их в доме и вместе «горе мыкать», как подсказывает сердце, извечная русская черта сострадать чужому горю. Всё смешалось в голове Домны, заныло сердце. Тяжко было смотреть на мальчонку, который жадно, торопливо кусал нечищеную картофелину, на сиротливо приткнувшуюся к тёплой печке мать, укутанную тряпьём. «Всем надо прожить, всё равно кому-то помирать надо» – этот трезвый голос старого человека сначала взял верх в душе матери троих детей. Что ей до чужих детей и чужих мужей. Кто осудит простую женщину за такие естественные движения души. И она набросилась на пришельцев и потащила в сени. Осталось только столкнуть их с порога, и дело сделано. Но тут подала молчавшая до сей поры женщина свой «остудный, промокший голос»: «Забейте лепей, кали уж так». Этот голос словно пробудил молчавшую до сих пор совесть: Домна бросилась в избу, упала и заревела вместе со своими детишками, а в сенях вторила ей та, выброшенная, вместе со своим. Вот так и выли две матери, для которых главное – спасти своих детей, дать им возможность вырасти. И вот Домна воспрянула духом, оглянулась, увидела тёплую, чистую избу, разгоревшиеся дрова в столбняке и на все посмотрела другими глазами: «Да что же такое деется?..» Что же такое произошло с нею, что она вот так набросилась на беженку, у которой война отняла и угол-то родной. Домна втащила женщину и её мальца в избу, раскатала их, обогрела своей лаской, заулыбались её дети, увидев такого же, как они, пузана. «Такое уж наше горе», – подытожила Домна свои переживания и чувства этих драматических нескольких минут, выпавших на её долю. Горе, общая беда на многие явления заставила по-иному посмотреть. И щедрой хочется быть, жалостливой к чужому горю, восприимчивой к чужой беде, а порой прорывается скаредность, боязнь не уберечь от голода своих кровных. Даже дядя Коля, человек более жёсткий к чужим, и то упрекнул Домну, когда она, вывалив всё, что у неё было, стала сожалеть об этом: «Чего шпыняешь нас? Что на столе, то в животе. Угощаешь, так угощай…»

И то, что Домна обняла своих детишек, «долго тискала их перемазанные картошкой мордашки», и то, что она искала оправдания своей житейской скупости, ведь трое на руках, сама осталась без кормильца, и то, что после малой выпивки и горячей закуски жизнь показалась ей довольно сносной – много ли человеку надо, – всё это производит впечатление жизненной достоверности, правда жизненная становится правдой художественной. Только недавно не знала, что делать. Только час, может, тому назад выгоняла беженцев из своей избы, а прошло какое-то мгновение, поели, выпили бражки, Домна вспомнила свою былую жизнь, весёлую и задорную, схватила вятку и заиграла, стала наяривать плясовую: «Домна плясала, ох, как она плясала!» Но и пляска сменилась быстрым недоумением, обидой, воспоминаниями о своей непутёвой сестре. А и повода-то совсем почти и не было к этому горькому воспоминанию. Мало ли о какой Тоне могла вспоминать беженка. Упомянула, и всё, как обрезала, пропало желание плясать. Да и какая уж там пляска, просто отчаяние взяло, просто от тяжести жизни, от желания хоть на миг забыться, уйти от жуткой действительности, которая ожидает каждую мать во время бесхлебицы, голода. А рядом с Домной вдыхала Марыся, недоумевая, что привело её сюда: «Война? Но война погнала всех на восток, а она побежала на север. Холод? Но от холода спасались в Ташкенте, а не здесь, на берегах Рыбинского моря. Голод? Но кусок хлеба искали на отдалённых сибирских подворьях, а не здешних, ближними беженцами выметенных деревнях. Великая человеческая потерянность в этом море крови, огня и слёз? Но другие и теряли, и находили, а ей терять было нечего. Только один Юрасик и остался у неё…»

Что ни персонаж – то особливый характер. Таково уж умение автора создавать запоминающиеся характеры. Вот упоминает о Марьяше. Женщина как женщина, мать двоих подрастающих сыновей, так же, как все, озабочена их судьбой, судьбой тех, кто на войне. И сказала-то всего несколько слов: «Да оставь ты его, вислозадого, не пазгай зря». И открывается целый характер: «У Марьяши всегда так: слова грубы, а смысл их мягок. Это не Барбушиха, грубость-то её горевая. Первой из баб осталась вдовой, да ещё в лютую финскую зиму…»

И ещё не одно испытание выпадет на долю Домны и Марыси… Только начали привыкать друг к дружке, а тут ещё две несчастные женщины влились в их маленький коллектив: непутёвая сестра Домны Тонька-Лутонька и её подруга по беженскому несчастью Айно появились в доме Ряжиных. Ещё две нахлебницы – это уже большое испытание человеческой прочности. Причём Тонька-Лутонька – эгоистка, мелкая хищница, признающая только свои желания, свои потребности. Аркадий Савеличев великолепно передаёт отвратительные черты её характера, когда она, наголодавшись, в отчаянии придушила двух кур, ощипала, стала варить, а потом жадно пожирала ещё не сваренное мясо. Всё это производит жуткое впечатление, тем более что всё это происходит на глазах малолетних детей. Жизнь как жизнь – и в этом стремлении автора не скрывать правду, какой бы горькой она ни была, – главное достоинство этого романа.

Так постепенно раскрываются человеческие характеры. Так постепенно начинает познавать Домна то, что было сокрыто от неё благополучной жизнью. Начинает понимать, какая прекрасная человеческая натура воплощена в белорусской беженке Марысе. С каждым днём она убеждается в том, что только взаимная выручка и взаимная поддержка в эти тяжкие годы поможет выстоять ей и её детям. Так и начали жить русская Домна, белоруска Марыся и эстонка Айно. И в этом одна из прекраснейших гуманистических мыслей романа Аркадия Савеличева, весь его пафос. Разные характеры, разные устремления, но всех их сроднила одна общая беда, всех их сроднила одна мысль – помочь фронту и выстоять в этой ужасной битве за жизнь в тылу.

Так зримо, ярко умеет автор выписывать своих персонажей, события и обстоятельства, в которых им приходится действовать им, что порой думаешь и вспоминаешь события, в которых сам принимал участие, видишь настоящих реальных людей, с которыми хорошо знаком. Как будто бы сам побывал там, в деревне Избишино во время войны, сам всё увидел в натуральную величину, испытал все сложности, все эти невероятные неудобства, эти страдания, которые пришлось этим замечательным женщинам преодолевать. И тут нечеловеческая боль сразила председательницу Алексеиху, и она отстранилась от дел. Всем миром стали предлагать почётное место председателя колхоза Домне. Как же так? Во главе деревни всегда стоял мужик. Как же Домне справиться со всеми этими общими делами да ещё со своей вконец оголодавшей оравой? И тут возникли простые мысли простой женщины: «А может, именно ей, матери троих мужиков, и надо стать заступницей за всё молодое семя? Мужики – на войне, она – здесь. В тёмной даже старине, когда вороги подступали к лесному Заволжью, не мостили и тогда ратникам детскими телами. Монголы да татары тьмою кровавой шли, – не добрались, нехристи, до русского семени, до детёнышей, зародышей, из которых потом непроходимым лесом встали новые российские ратники… а семя мужицкое ни вырубить, ни вытрясти не могли. Прорывалось оно, всходило. И кто же, кто же то семя кровушку обогревал, в ладонях ласкал – не бабы ли?.. Так или не так думала Домна, но думала…»

Роман «Забереги» – это первый из цикла романов об изгоях, переселенцах, скитальцах. Затем последовали романы «Сельга», «Переборы», «Потоп», опубликованный в журнале «Наш современник». «Трагическая история Рыбинского моря, созданного на костях переселенцев и заключённых, – так определяет замысел цикла своих романов Аркадий Савеличев, – звучит как нельзя более современно, ибо вспоминается библейское: «Чего мятутся народы?..»


Савеличев А.А. Инженеры. Минск, 1978.

Савеличев А.А. Воротись до полуночи. М., 1979.

Савеличев А.А. Забереги. Минск, 1981. М., 1983.

Савеличев А.А. Переборы. М., 1981.

Савеличев А.А. Сельга. М., 1987.

Савеличев А.А. Потоп // Наш современник. 1991. № 1—3.

Михаил Николаевич Алексеев
(6 мая 1918 – 21 мая 2007)

Родился в селе Монастырском Саратовской области. Учился в сельской школе, потом в техникуме. С 1938 по 1955 год служил в Красной армии, прошёл всю войну сначала солдатом, потом офицером, в конце войны стал военным корреспондентом. В 1950 году стал редактором Военного издательства. В 1957 году окончил Высшие литературные курсы. Много лет был рабочим секретарём Союза писателей России. С 1968 года назначен главным редактором журнала «Москва», писал киносценарии по опубликованным романам, выходили фильмы «Журавушка», «Вишнёвый омут».

Ещё во время войны попробовал себя в журналистике, получалось ярко, образно, почувствовал тягу к перу, потом начал писать роман «Солдаты» (1951), роман «Пути-дороги» (1953), сборник рассказов «Наш лейтенант» (1955), повесть «Наследники» (1957), «Жили-были два товарища» (1958), роман «Вишнёвый омут» (1962), Повесть в новеллах «Хлеб – имя существительное» (1964), «Карюха» (1968), роман в двух книгах «Ивушка неплакучая» (1970—1971), роман «Драчуны» (1982).

Сначала военные сюжеты захватили его, и первые творческие годы ушли на то, чтобы сказать самое главное, что поразило его в войне, какой неповторимый подвиг совершил народ, защитивший свою независимость, а потом вспомнилось всё былое, трагическое прошлое, коллективизация, голод, смерть самых близких, трудное детство и юность. А потом сулившее много радостных минут от встречи с современными колхозниками, которые с жаром, энергией, мужеством трудились на полях, спорили с начальством, ожидали счастья от политиков, пообещавших, что жизнь с каждым годом будет улучшаться, а лет через двадцать все будут жить при коммунизме, влюблялись, играли свадьбы, а потом наступало горькое разочарование.

Критики и читатели, привыкшие видеть в М. Алексееве военного писателя, были крайне удивлены, когда был опубликован роман «Вишнёвый омут» о далёком прошлом крестьянского села, о появлении богатыря Михаила Харламова у Вишнёвого омута, где он начал выкорчёвывать деревья и высаживать сад, о трагической любви Ульки и Михаила Харламова, так печально закончившейся из-за старого отца, не отдавшего Ульку за Михаила. В подвенечном платье Улька с диким хохотом отказала своему жениху Андрею Савкину, её поймали, отхлестали ремнем, отвезли в больницу, где признали душевнобольной. Вскоре она спилась, валялась в канавах, а потом Андрей Савкин заманил её в лес и спящую изнасиловал. Пришлось Михаилу жениться на маленькой Олимпиаде, которая один за другим родила ему троих сыновей. Это происходило в начале 80-х годов ХIХ века. Годы мелькали один за другим, подрастали дети, играли то одну, то другую свадьбу. Пришла Русско-японская война, потом мировая война… Михаил Аверьянович стал дедом, внук его Михаил жадными глазами всматривался в сад. Подифор Кондратьевич Коротков, дочь которого Улька оказалась такой несчастной, готовился к раскулачиванию. Жена его Меланья собрала «барахлишко, сняла свою икону» и ушла в ветхую лачугу к Карпушке, откуда много лет тому назад ушла к Подифору в богатую избу. янович сказал: «Дело давнее, то верно. А рана, какую ты мне учинил, она навсегда свежая, не заживает… Иди, Кондратич, я тебе не помощник!.. Сердце – оно такое, не обманешь его» (Алексеев М.Н. Собр. соч.: В 6 т. М., 1975—1976. Т. 3. С. 211). А из «Эпилога» узнаём, что вернулся с войны Михаил Харламов и стоит на берегу Вишнёвого омута и любуется садом, заложенным когда-то его дедом, Михаилом Аверьяновичем.

Глубоко поразила читателей и критиков небольшая повесть «Карюха» о разделе в крестьянской семье. Выросли три сына, завели свои семьи, по очереди садились за стол, тянули жребий из шапки отца, кому что достанется, из трёх лошадей Карюха, самая никудышная, досталась семье рассказчика. Отец семейства вложил все свои деньги, чтобы найти жеребца, от которого Карюха бы понесла, нашли, Карюха принесла в семью Майку, а дочь, прощаясь с женихом, оставила калитку раскрытой. Карюха с Майкой вышла, накинулись на стожок, а стая волков, от которых Карюха отбилась, сожрала Майку. Небывалая трагедия сломила хозяина, он хотел повеситься, но семья удержала его. А на последних страницах глава семьи вновь появляется и, всхлипнув, с надеждой говорит Карюхе: «Ничего, ничего, Карюха, мы ещё того… мы, знаешь…» (Там же. С. 334).

С живым интересом встретили читатели и критики роман М. Алексеева «Ивушка неплакучая», в котором предстала многогранная и противоречивая жизнь современного колхоза. Чуть ли не каждый год М.Н. Алексеев бывал в своём Монастырском, со многими был знаком и дружил в городе Саратове. Глубоко и чутко всматривался он в судьбы людей, видел их неповторимость, индивидуальные черты и устремления. Память многое хранит; и тревоги, и слёзы, и гордость, и ожидания, ежедневные, мучительные. Нет, война ещё звучит чуть ли не в каждом сердце. А если учесть, что персонажи романа часто возвращаются в своих воспоминаниях к дням революционной молодости и трагическим событиям 1933 года, когда чья-то неразумная рука вымела из колхозных закромов в некоторых районах Саратовщины последний хлебушек, оставив на голодную смерть тысячи сельских тружеников, то ясным становится творческий замысел художника: судьбы его героев неразрывно связаны с основными историческими событиями всей страны от начала её создания до наших дней.

В романе, как обычно и в жизни, участвует много действующих лиц, и все они неповторимы и своеобразны. Автор постарался сразу выявить ведущие черты характера каждого, приковать к ним внимание читателя. А потому в первой же книге романа Михаил Алексеев собирает своих героев на свадьбу Фени Угрюмовой и председателя сельсовета Филиппа Ивановича и смотрит на всё происходящее глазами только что пришедших из города Гриши Угрюмова и Сергея Ветлугина, идёт как бы рядом, представляя поочерёдно каждого участника этого торжественного многолюдья, а потом, сталкивая некоторых героев между собой, выявляет их основные черты и наклонности. На свадьбе познакомимся мы с Тишкой и Пишкой, лесником Колымагой, бригадиром Артёмом Григорьевичем, по кличке Апрель, и многими другими персонажами романа.

События местами то стремительны в своей драматичности, то остры и злободневны своей социальной сущностью, а временами действие романа словно бы затухает, и эти страницы привлекают читателя глубиной проникновения в святая святых души человеческой, исследованием тонких её движений и психологических особенностей характера того или иного персонажа, чаще всего Фени Угрюмовой, прозванной Ивушкой неплакучей за свой удивительной твёрдости нрав. Все подлинно у алексеевских героев – радость, страдания, сомнения, слёзы, веселье, любовь, ненависть. Немыслимо тяжко жить, а люди не только плачут, но и смеются, не только хоронят близких, но и рожают детей. И многие эпизоды романа окрашены мягким, добродушным юмором автора. Незлобно подшучивают крестьяне друг над другом, подмечая забавное, а то и комическое в самой повседневности; и почти над всеми своими героями подсмеивается лукавый автор, не упуская любого случая, каких в их жизни немало. То и дело в разговорах крестьян звучит солёная шутка, мягкое подтрунивание, а иной раз и откровенная насмешка. И это не нарочитое чередование на страницах романа серьёзного и комического, а естественный и неразделимый процесс жизни, который создаёт неповторимость и особую привлекательность многих эпизодов и картин. А превосходные картины природы дополняют наше представление об этом уголке России на Саратовщине, где происходит действие романа, – обычном, ничем не примечательном русском селе Завидове, которое теперь надолго западает в наши души, благодаря художническому таланту М. Алексеева.

Только почему так невесела эта свадьба, думает Гриша Угрюмов, и почему так невесела Феня, на короткое время глаза её становятся узкими, «пряча поселившуюся в них нежданно-негаданно печаль». Не по душе эта свадьба Грише Угрюмову. Уж он-то знал свою сестру, видел, что и ей трудно даётся веселье, всё получалось как-то ненатурально, не так, как обычно, когда выходят по взаимной любви. Гриша видел, что и родителям что-то не по себе. Поторопились со свадьбой, ведь совсем недавно появился-то этот Филипп Иванович в селе. Феня согласилась выйти за него замуж только после длительной осады матери, припугнувшей её, что она останется в девках, если не согласится выйти сейчас, а ей только что пошёл восемнадцатый год. Теперь при виде ненатурального веселья дочери мать торопливо отводила от неё глаза, лишь бы не прочитать в них упрёка. Только отец Фени, Леонтий Сидорович, «был почти непроницаем – по его лицу трудно было определить, что затаилось в сердце» (Там же. Т. 4. С. 27). Но и на свадьбе Тишка бросает председателю Совета Филиппу Ивановичу фразу: «…только налогов дери с меня помене, а то силов никаких нету! (Там же).

Алексеев подробно описывает жизнь Угрюмовых: семеро детей, Феня старшая и главная помощница матери, с шести лет она присматривает за младшими, принесёт воды, переменит пелёнки. «Потом – огороды, прополка и полив картошки, огурцов, свёклы, помидоров; таскает из речки по крутым ступенькам ведро за ведром, пока не упадёт в изнеможении и мать, завидя такое, не скажет под конец: «Иди, доченька, отдохни, золотая моя работница! А я уж сама докончу» (Там же. С. 34). Три класса закончила Феня, а потом родители поняли, что без её помощи они не в силах справиться с такой семьёй. В юности ей приглянулся Авдей Максимов, прозванный Белым за свои светлые кудри, но потом он уехал в город, к тому же ещё оказался двоюродным дядей. Но как только приехала тётка Авдотья с Авдеем, Феня словно преобразилась при виде Авдея, поняла, что он-то и есть её любовь. Выходила замуж за Филиппа, надеялась, что век ему будет верна, а получилось совсем не так. Так исподволь, постепенно намечается исконная драма русской женщины: поторопилась выйти за нелюбимого, а в душе, в сердце продолжает тлеть чуточный огонёк истинной любви, неподвластной уму и воле, незаметной и для неё самой. Филипп добровольцем уехал воевать в Испанию, а тут война, чудовищная и страшная, обрушилась на сёла и города. Первая похоронная, извещавшая о гибели Филиппа Ивановича, была вестницей тяжких и недобрых известий. Завидовские мужики и парни пошли воевать, а старики, женщины и подростки стали на трудовую вахту. Им-то и суждено будет «взвалить на свои плечи безмерную тяжесть тыловых забот и вести её все бесконечных четыре года». Ремонтировали тракторы, сеяли, по целым суткам не слезая с тракторов, убирали урожай и почти целиком увозили его в государственные закрома, откуда шёл он на фронт, для воевавших бойцов. Порой груз нечеловеческой усталости обрушивался на измотавшихся в ежедневном непрестанном труде, и несчастные женщины с горькими слезами валились как подкошенные наземь, а уж выплаканное становилось как бы вполгоря. И снова принимались за свой столь необходимый теперь труд.

Однажды после тяжёлой работы две подруги разговорились о нравственной ценности человеческой личности. Кто может называться хорошим человеком? Да, Степапанида Лукьяновна – золотой человек. А вот Маша Соловьёва, казавшаяся такой легкомысленной и беспутной, может ли она быть хорошим человеком? Есть ли и в ней золотые россыпи народного характера? Есть и в ней «золото» народной души, немного подумав, отвечает Феня на вопрос своей подруги: «…Доброе-то в человеке заглушить легче, чем дурное. Дурное так и лезет в глаза всем. А хорошее надо ещё увидеть, разглядеть да всё время ухаживать за ним, чтобы не увяло, не засохло, не пропало в человеке. Пропалывать надо, очищать от сорняков. А как же ты думала? Вот взять гриб мухомор. Он завсегда на виду… Красивый, а есть нельзя. Сразу отравишься.

А настоящий-то гриб надо ещё поискать, он в глаза людям не лезет. Зачем ему красоваться, коль он и так хорош? Такое и промеж людей бывает… Когда отыщется хорошее, пускай даже не в тебе самой, а в другом человеке, и на твоей душе всё одно праздник…»

В этом, пожалуй, и кроется главная идея романа. Теперь становятся более понятными его первые эпизоды, в которых автор чаще всего представляет своих персонажей с комической стороны, показывает их мелкие бытовые страстишки, привязанности, причуды. Жизнь тогда была спокойной, неторопливой, не требующей от человека проявления его подлинных нравственных качеств. Другое дело, когда началась война, встряхнувшая всех людей до самых душевных их глубин. Тут уж всё мелкое, бытовое отошло на последний план, и обнажились золотые россыпи человеческого духа: некогда незаметные в человеке огромные силы терпения, стойкости, мужества, самоотверженности полностью раскрылись в годы военного лихолетья.

Первая книга романа заканчивается майским утром 1942 года, в Завидовском лесу, где главная героиня Феня Угрюмова и лейтенант Семён Мищенко признались друг другу в любви. И думалось, что с этим коротким мигом любви и счастья связана и вся её дальнейшая судьба. Но оказалось, что и этого возлюбленного, как и мужа Филиппа, навечно забрала война. И все пять лет, которые прошли с тех пор, она прожила в состоянии какой-то мучительной депрессии. Работа в поле, постоянная и самоотверженная, и воспитание сына, родившегося от Филиппа, – вот и всё, что ей осталось в жизни.

Просветление в её судьбе началось с неожиданного письма Авдея Белого, которого все считали погибшим. И в душе её зажглась надежда: ведь Авдей был её первой любовью. Да и он любил её, но тогда уж слишком были молоды и мало разбирались в своих чувствах. А потом жизнь по-своему распорядилась их судьбами: Авдей уехал в город, а она вышла замуж. И вот сейчас, пройдя через тяжкие жизненные испытания и что-то поняв в своих чувствах, Авдей сам подавал ей надежду. Так началось её душевное воскрешение: весной 47-го года возвратившийся Авдей стал частенько бывать в доме Угрюмовых, вызывая ярость и нарекания со стороны некоторых своих односельчан, связывавших с его появлением свои надежды: молодых мужчин вернулось мало, а невест за это время много подросло. И на какое-то время эта давно таившаяся любовь Фени вырвалась наружу и стала предметом всеобщего обсуждения и преследования. Особенно в этом отношении старались мать Авдея, не простившая Фене «незаконной» любви с лейтенантом, Штопалиха, мать красивой девушки, негласной невесты Авдея, молодые солдатки, оставшиеся без мужей… Частенько перемывались косточки бедной Фени у колодезных журавлей, где исстари собирались деревенские женщины посудачить о своих ближних.

Ничего об этом не знал возвращающийся в родные края капитан Сергей Ветлугин, глазами которого всё чаще автор глядит на происходящие события в селе Завидове. Он был озабочен только одним: как можно быстрее попасть к своим родным брату и сестре, с которыми не видался с трагического 33-го года, когда смертельный голод выкашивал целые семьи. Встреча состоялась радостная и одновременно грустная от нахлынувших воспоминаний, а уже на третий день Сергея Ветлугина потянуло в родное Завидово: брат и сестра жили в чужом ему Тянь-цзине. Все эти шесть лет, пройдя чуть ли не всю Европу, Сергей мечтал побывать там, где прошли его детство и юность. От одной только мысли, что он скоро повидает привычные с детства места, пройдёт по лесной дороге, полюбуется на Лебяжье озеро, с которым связано много таинственных легенд и рассказов, поклонится старому кладбищу, где нашли свой последний приют мать и отец, сердце Сергея Ветлугина радостно и нетерпеливо забилось. И неожиданно для брата и сестры он засобирался туда, где все они родились и выросли.

Что ж поманило его туда? Он и сам ещё толком не знал… Но стоило ему лет десять назад впервые покинуть Завидово, как сразу почувствовал небывалую тоску по родному и такому привычному лесу, по реке, на которой всё до мельчайших деталей знакомо, по душистым фонтанам черёмухи, по сорочьим гнёздам, темнеющим в густом кустарнике, по ночёвке в степи, когда, лёжа на спине и слушая бесконечные песни перепелов, пытался сосчитать звёзды на небе. 70 вёрст протопали тогда два нетерпеливых студента, не доставшие билета на поезд, «влекомые силою, которой нету на свете равных, той самой, что гонит к родным пределам из дальних-предальних краёв, из-за гор высоких, из-за морей бескрайних несметные стаи птиц, а из бесконечных странствий – отъявленных бродяг и блудных сыновей». Тогда юный студент ещё и не подозревал в себе такой тяги к родным местам. Просто потянуло, и пошёл… Теперь другое дело… Подспудно в нём пробуждался художник, которому были совершенно необходимы конкретные, «живые» впечатления, несколько сгладившиеся за годы войны.

И действительно много странного, неожиданного промелькнуло перед его глазами за этот короткий отпуск. С кем бы он ни заговаривал о завидовцах, все почему-то сворачивали разговор на отношения Фени и Авдея. На что-то туманно намекала сестра. А тётенька Анна, к которой он ещё по довоенной привычке завернул перед дальней дорогой в Завидово, прямо сказала, что мало радостного его ждёт в родном селе: «Не утопни, говорю, в бабьих-то слезах. Полою водой хлынут на тебя. Не все выплаканы, осталось на такой вот случай. Хоть и получили на руки ту бумагу, да не хочется верить в неё. Вот и ждут, вот и взглядывают на всякого пришлого, не мой ли, мол, объявился. Видят – нет, не он, ну и в слёзы…» (Там же. С. 238). Сюда же, к доброй тётушке Анне, зашли как раз и Феня с Авдеем. И многое раскрылось перед Ветлугиным. Так вот и сменяются в романе одна картина за другой, раскрывая сложности и неурядицы послевоенной жизни в селе Завидове.

Сергей Ветлугин снова встретился со знакомыми нам по первой книге Тишкой и Пишкой, всё с тем же Апрелем, с дядей Колей, лесником Колымагой, с Машей Соловьёвой и многими другими своими односельчанами. И встреча с земляками, родными и близкими, оказалась не такой уж радостной и праздничной, какая грезилась в недавних мечтаниях. Не только улыбками озарялись лица встречающих его. Да и сам он, видя, сколько нерешённых вопросов в людских судьбах оставила после себя война, впервые, может, задумался о том, какая длительная и горькая предстоит работа для многих поколений людей по врачеванию ран, нанесённых войной. Впервые задумался и о том, что своим появлением он может прибавить страданий Аграфене Ивановне, матери Гриши Угрюмова, если он расскажет, что её сын, а его друг погиб на его глазах и что у неё нет никаких надежд на его возвращение, и солгать не может. Уж не говоря о том, что и не зайти в этот родной для него дом он тоже не может.

Тяжким был его путь к дому Аграфены Ивановны. При воспоминании о неизбежной встрече больно было, тосковало сердце. Надеялся забыться в разговоре со старым почтальоном Максимом Паклениковым, но от горя, видно, тут никуда не скроешься: война не обошла и его дом, долго таил Максим Савельевич от жены страшную весть о гибели двоих сыновей, но куда ж от этого денешься… «И вот однажды, чёрный весь, похожий на большую головешку со сведшего пожара, с провалившимися глазами и щеками, пришёл к обеду домой, присел к столу, на котором дымилось большое блюдо со щами, зачерпнул деревянной ложкой тех щей, понёс ко рту, на полпути раздумал, выплеснул хлебово обратно, после чего ложка сама выскользнула из его ослабевших, задрожавших безвольно пальцев, – тяжело поднялся, ватными ногами сделал несколько шагов к стенке, где только что повесил сумку, снял её и, пряча налившиеся влагою глаза от жены, сказал всю правду о гибели сыновей». За время войны преобразился Максим Паклеников. Остепенился, не запивает, как бывало, мудрым и твёрдым стал. Немало дивился этому Сергей Ветлугин, глядя в совершенно трезвые, родниковой чистоты глаза старого почтальона, много горя повидавшего в годы войны.

Сколько ни оттягивал встречу с матерью Гриши, а всё-таки не избежал её. И не зря её боялся. С глубоким проникновением в душевный мир человеческий показано художником горе матери, увидевшей друга своего сына, живого и невредимого. Теплилась у неё надежда, что вот приедет Сергей и расскажет ей, что ничего он не видел и что, может, Гриша и лежит где-нибудь в госпитале. Может, скоро и придёт, как не раз уже случалось. Вся эта сцена потрясает своим высоким драматизмом и тонким пониманием души человеческой. При известии о приходе Сергея она обмякла вся, ноги подогнулись, и она с трудом добралась до лавки. «Живыми остались лишь одни глаза её – сухие, воспалённые, немо и исступлённо вопрошающие. Они-то, эти глаза, и остановились на одном только человеке из всех вошедших в избу – на Сергее. В них он прочёл и вопрос, и горячую материнскую мольбу одновременно: «А где же Гришенька? Где же сын мой? Ведь он живой, живой! Скажи скорее – живой?»

«Сергей быстро подошёл к ней, присел рядом, привлёк седую её голову к своему плечу и, ничего не говоря, поцеловал. Все, кто был в доме… стояли посреди избы, не зная, куда себя деть и что надо делать в таком случае; никто не мог в эту минуту не то чтобы сесть за стол, но и глянуть на него. А покрытые густою сеткой красных прожилок глаза хозяйки уже начали наполняться влагою, две крупные капли уже медленно ползли по щекам…» (Там же. С. 313).

Так вот и входили душевные раны односельчан, родных и близких в сердце гвардии капитана Ветлугина.

И до этого романа знали мы, как тяжко приходилось деревенским бабам во время войны и после неё. Но Михаил Алексеев так рассказал об этом, что будто ожили те ушедшие от нас времена, своим талантом создал столь впечатляющие картины и образы, что их социальное звучание помогает читателям с новой силой прозрения ощутить величие подвига, совершённого нашими людьми в годы войны и в пору восстановления разрушенного хозяйства. Сравнительно недавняя жизнь предстаёт перед нами во всех своих характернейших чертах. Автор верен той действительности, её потребностям, мечтам и идеалам, верен характерам людей того времени, готовых ради общего блага на самопожертвование, страдания и муки.

В романе есть эпизод, в котором точно выявляется творческий замысел художника. Всё тот же Сергей Ветлугин, заметив, как пошатнулось за время войны некогда крепкое хозяйство колхоза, пришёл от этого в ужас. А старый большевик Николай Ермилович урезонивает его, заверяя, что это, так сказать, материальная, внешняя сторона жизни, видимая простым, невооружённым глазом, и эта сторона жизни скоро будет восстановлена. Всё будет, говорит он. А вот что делать с порушенными войной человеческими отношениями… Что делать, если война одним возвратила кормильца семьи, а у большинства навечно похоронила, тем самым проложив между бабами глубокую пропасть… Да и сам Михаил Алексеев не раз подчеркнёт в своей авторской речи, что, «оставив людям великое множество недоделанных дел, недосказанных сказок и недопетых песен, война в придачу ко всему понавязала такое же множество тугих узлов и петель в самих человеческих судьбах» (Там же. С. 223). И до сих пор, скорбно думает автор, несмотря на то, что война давно закончилась, в этих узлах и петлях долго ещё будут задыхаться люди.

Казалось бы, ничего особенного не происходит в селе Завидове. Обычная крестьянская жизнь, со всеми её заботами и тревогами. Правление колхоза заседает, изыскивая новые возможности для уборки хлеба и картошки; финaгeнт, недобрым словом вспоминая «железного министра» финансов, ведёт форменное сражение с бабами и стариками, которые отказываются платить всё возрастающие налоги; девчата мечтают о клубе, а председатель жалуется на то, что у него «колхозная скотинёшка» «стоит по брюхо в грязи», избы солдатских вдов стоят ещё раскрытыми, тут не до клуба; а под одной из крыш шла самая настоящая война: вернувшийся с войны Фёдор не на шутку разбушевался, увидев у жены нажитого без него сына; заметно распрямилась на наших глазах Степанида Луговая, смелая, независимая, бесстрашная; Гринька, которого ей подкинули несколько лет назад, сделал её такой гордой и осанистой; а сколько ещё других событий, больших и маленьких, важных и ничтожных на первый взгляд, произойдёт в Завидове за эти десятки лет, в которые развивается действие романа…

А у Фени Угрюмовой наступает новая полоса жизни: она, не выдержав гонений и нерешительности своего возлюбленного, разрывает с ним и одновременно уходит из родного дома, поссорившись с матерью. И целую неделю пропадает в поле, даже не догадываясь, что её Авдей уже готовится к свадьбе. Только увидев свадебный поезд, она в полной мере поняла, что случилось за это время непоправимое. Своим весельем эти злые люди хотели ей досадить. Грустно смотрит она, как с молчаливого согласия её Авдея трус и предатель Пишка издевается над её несчастьем. Не успела она подумать об этом, как её младший брат в стремлении отомстить за попранную любовь сестры сел на трактор и ударил всей его тяжестью в разукрашенную бричку. «Оскорблённая до глубины души, униженная, втоптанная в грязь, несколькими минутами раньше готовая уже наложить на себя руки, обдумывавшая было, как, когда и где это лучше и вернее сделать, теперь Феня воспрянула духом, чувствуя, как наполняется знакомою, не раз испытанною при трудных минутах жизни упругою силой сопротивления… Нет, она ещё покажет себя!» (Там же. С. 389).

Особый интерес в связи с этим представляют сцены и эпизоды романа, в которых автор вводит нас во внутренний мир своей героини. Порой под давлением тяжких жизненных обстоятельств она испытывает страшную тоску, разочарование в людях, даже отчаяние. Порой она называет себя непутёвой, бесстыдной. Да и людям иногда кажется, что некоторые её поступки выглядят не совсем красивыми, так, во всяком случае, может показаться со стороны. Но автор знает свою героиню не только с внешней стороны, он внимательно прослеживает все её душевные переживания, перепады в настроении. И по всему чувствуется, что он всегда вместе с ней, болеет её страданиями, с любовью и страстью рассказывает об её исключительно печальной судьбе, желая ей хоть какого-нибудь человеческого счастья. Главное достоинство этого женского характера – в правдивости и неоспоримой правде. Какие страшные мучения выпали на её долю, а она, преодолевая все эти несчастья и невзгоды, не унывала и не падала духом. Страдала, мучилась, переживала, но всегда оставалась человеком среди людей, всегда находила в себе силы помогать окружающим, попавшим в трудное положение или беду. И помогала даже тем, кто, как Штопалиха и её дочь, принесли ей много страданий, встав на пути к её личному счастью. Сколько же сил таилось в этой простой русской женщине!

Создавая образ Фени Угрюмовой, Михаил Алексеев словно бы стремился ответить на вопрос нашего времени: кого считать сегодня настоящим, подлинно красивым человеком, положительным героем нашей эпохи. И отвечает всем своим повествованием. С любовью и теплотой односельчане и весь Краснокалиновский район относятся к Федосье Леонтьевне Угрюмовой, видя в ней истинно народного вожака, народного заступника и рачительного хозяина. Стоит перебрать в памяти наиболее примечательные эпизоды её жизни, как сразу поймёшь, что такой характер действительно может служить примером, ибо он заключает в себе красоту человека, величие женщины в современном обществе. Вот один из них. В женскую тракторную бригаду, которую уж много лет возглавляет Феня, поздней осенью 1964 года приехали районные руководители. Откровенно высказывает она свои претензии районным руководителям. Трактористки «с тёмного и до тёмного на земле трудятся», сил своих не жалеют, а в районе плохо заботятся о бригаде: то тракторов не хватает, то запасных частей к ним. Мало думают и о том, чтобы удержать девчат в деревне. Словом, высказала все, что наболело на душе. И жизнь пошла своим чередом. Как-то ночью, бросив жену, вторгся Авдей в дом Фени Угрюмовой, так вновь вернулась их любовь. Окончательно вернулся Авдей лишь через десять лет. Вроде бы и наладилась её личная жизнь.

И всё-таки финал романа драматичен, хотя и не безысходен для главной героини. Кажется, нелепо и жестоко взваливать на человека, столько испытавшего, ещё какие-то бедствия, но художник, верный правде жизни и историческим обстоятельствам, не останавливается перед возможными со стороны читателей упрёками. Такова жизнь, как бы говорит автор. И проводит Феню Угрюмову ещё через одно испытание, самое страшное и мучительное. Кажется, по законам природы она не может выдержать свалившегося на нее горя – гибели в пограничном инциденте сына. Безмерно горе матери. Всё отдала она Родине – свою силу, красоту, ничего не пожалела. Всем пожертвовала она ради исполнения своего высокого нравственного долга. Она и не думала об этом, она просто этим жила. И не могла быть она иной. В сущности, и весь роман «Ивушка неплакучая» посвящён тому, чтобы выявить на столь серьёзном социальном изломе народные нравственные начала, раскрыть истоки нравственного подвига простых русских женщин в годы войны и после неё.

Ивушка неплакучая, она же Федосья Угрюмова, многострадальная Феня, с её гордым, неуступчивым, мужественным характером, – самая большая художественная удача Михаила Алексеева после несравненной «Карюхи». И, несомненно, её образ надолго останется в памяти тех, кто прочитает этот талантливый роман.

Михаил Алексеев, проведя своих основных героев через тяжкие жизненные испытания, в конце романа и сам словно внутренне содрогнулся от неожиданности, увидев, что они не только выстояли, не согнулись под жесточайшими ударами войны, а, напротив, словно окрепли; кажется, новые жизненные силы влились в них, настолько богаче стали они внутренним содержанием, настолько поразительна их духовная стойкость, нравственная неистребимость, мужество и благородство.

И движущаяся во времени и пространстве панорама жизни небольшого села всецело захватывает читателя, и захватывает не остротой конфликта и развитием событий, а глубиной проникновения во внутренний мир действующих лиц.

Роман «Драчуны» стал предметом острой полемики, которая началась после выхода в свет статьи М. Лобанова в журнале «Волга» (1982. № 10). В Литературном институте его статья «Освобождение» обсуждалась на партийном собрании, приняли решение вынести критику порицания, затем вышла полемическая статья П. Николаева «Освобождение… От чего?» (Литературная газета. 1983. 5 января), в которой есть любопытные мысли и очень много острых передержек, официально продиктованных своим временем.

О жизни и творчестве М.Н. Алексеева написано очень много статей и монографий. Он навсегда вошёл в историю отечественной литературы ХХ века.


Алексеев М.Н. Хлеб – имя существительное: Повесть в новеллах. М., 1968.

Алексеев М.Н. Собр. соч.: В 6 т. М., 1975—1976.

Александр Исаевич Солженицын
(11 декабря 1918 – 3 августа 2008)

Родился в обеспеченной семье в Кисловодске, но вёл свой род из крестьян, оба деда своим трудом и энергией стали богатыми землевладельцами. Отец, Исаакий Солженицын, офицер царской армии, сражался в Первую мировую войну в армии генерала Самсонова, погиб до рождения сына Александра; мать, Таисия Захаровна Щербак, получив образование стенографистки не только на русском, но и на английском, могла дать образование своему сыну, он окончил среднюю школу и физико-математический факультет Ростовского университета, одновременно с этим поступил в Московский институт философии, литературы и искусства (МИФЛИ). А. Солженицын был одарённым человеком, его тянули к себе и физика, и литература, он писал стихи, в его планах была и проза, в которой он задумал написать о генерале Самсонове и своём офицере-отце. И не только о нём, но и о своих дедах, энергичных, предприимчивых, сообразительных. Летом после окончания десятилетки Таисия Захаровна купила сыну велосипед, и всё предвоенное летнее время он вместе с друзьями путешествовал по Кавказу и Крыму. В 1938 году А. Солженицын женился на Наталье Решетовской, обаятельной, умной, талантливой, превосходно игравшей на пианино, а потом – война, артиллерийское училище, с середины 1943 года – фронт. В феврале 1945 года фронтовик и орденоносец А. Солженицын был арестован: сотрудники Комитета безопасности обнаружили в его письмах выражение слишком вольного отношения к Сталину и Советскому государству. Отсидев положенный срок в заключении, А. Солженицын побывал и в ссылке, а осенью 1953 года лагерные врачи предсказали ему, что жить ему осталось считаные месяцы. «Эти последние обещанные врачами недели мне не избежать было работать в школе, – писал А. Солженицын в книге «Бодался телёнок с дубом: Очерки литературной жизни» (Париж, 1975; М., 1996. С. 11), – но вечерами и ночами, бессонными от болей, я торопился мелко-мелко записывать, и скручивал листы по нескольку в трубочки, а трубочки наталкивал в бутылку из-под шампанского, у неё горлышко широкое. Бутылку я закопал в своем огороде – и под новый 1954 год поехал умирать в Ташкент». В Кок-Тереке А. Солженицын поправился, рак излечили. Он стал учителем в школе и всё время писал и прятал написанное. Потом переехал в Рязань, продолжал работать в школе, писать и прятать написанное. Так была написана повесть «Щ-854», роман «В круге первом», сценарий «Знают истину танки». Кое-что самое откровенное сжигал, опасаясь КГБ. Писал письма Н. Решетовской, которая вышла замуж за вдовца доцента-химика с двумя детьми, хотя одиннадцать лет ждала его. Не дождалась. И он уговорил её вернуться к нему, и она вернулась. Пять лет лагеря и семь лет ссылки отдалили его от художественной литературы, но на свободе он окунулся в чтение литературы и полностью разочаровался в ней: они «раз и навсегда были признаны мною ненастоящими, и я не терял времени и не раздражался за ними следить: я заранее знал, что в них нет ничего достойного. Не потому, чтобы там не было талантов, – наверное, они были там, но там же и гибли. Ибо не то у них было поле, по которому сеяли: знал я, что по полю тому ничего вырасти не может… все они соглашались о всяком предмете и деле не говорить г л а в н о й п р а в д ы, той, которая людям в очи лезет и без литературы. Эта клятва воздержания от правды называлась соцреализмом. И даже поэты любовные, и даже лирики, для безопасности ушедшие в природу или в изящную романтику, все они были обречённо-ущербны за свою несмелость коснуться главной правды» (Там же. С. 14—15). Но это были слова человека, оторванного от жизни и от художественной литературы. Прошли годы, в 1961 году А. Солженицын, окончательно отредактировав повесть «Щ-854», договорился со Львом Копелевым, с которым не один год просидел в заключении, что тот передаст его вещь в журнал «Новый мир». Л. Копелев так и сделал, передал Анне Самойловне Берзер, которая, прочитав, сначала попросила прочитать Е.Н. Герасимова, заведующего прозой, тот отказался, потом отказался читать А. Кондратович, Б. Закс заявил, прочитав несколько страниц, что печатать повесть нельзя. В этом случае, когда все ответственные чины в журнале отказались читать, А. Берзер передала рукопись А. Твардовскому со словами: «Лагерь глазами мужика, очень народная вещь». Взял почитать А. Кондратович, но с какой-то страницы бросил. «Не скажу, что такой точный план, – писал А. Солженицын в книге «Бодался телёнок с дубом», – но верная догадка-предчувствие у меня в том и была: к этому мужику Ивану Денисовичу не могут остаться равнодушны верхний мужик Александр Твардовский и верховой мужик Никита Хрущёв. Так и сбылось: даже не поэзия и даже не политика решили судьбу моего рассказа, а вот эта его доконная мужицкая суть, столько у нас осмеянная, потоптанная и охаянная с Великого Перелома, да и поранее» (Там же. С. 25).

А. Твардовский, В. Лакшин, А. Кондратович и А. Солженицын подробно рассказали в своих воспоминаниях о том, как пришла в «Новый мир» повесть «Щ-854», вышедшая в журнале с названием «Один день Ивана Денисовича» (1962. № 11), как её читал А. Твардовский, как обсуждали за круглым столом главного редактора, как он лучился радостью открытия нового писательского таланта, написавшего смелую, отважную историю о лагерной жизни, в сущности запрещённую в текущей литературе. И дальнейший ход событий тоже описан в их воспоминаниях и в опубликованных документах.

А. Твардовский позвонил помощнику Н.С. Хрущёва Василию Семёновичу Лебедеву и предложил ему почитать талантливую повесть неизвестного автора, который, если его напечатаем, станет широко известным; Лебедев прочитал, уговорили почитать Н. Хрущёва, тот согласился, чтобы ему прочитали во время отпуска; Лебедев прочитал Н. Хрущёву, которому повесть понравилась; он дал её «по кругу» прочитать членам Политбюро, обсудили и приняли решение – печатать в «Новом мире». Конечно, здесь вся эта драматическая история изложена упрощённо, а столько внутренних тяжких переживаний было за это время у А. Твардовского, который не переживал так глубоко за свои неопубликованные произведения, как за повесть А. Солженицына.

«Один день Ивана Денисовича» – это повествование о пребывании в лагере Ивана Денисовича Шухова, здесь есть и ссоры, товарищеская поддержка, рассказы о бригадирах и десятниках, о кавторанге, об эстонцах Кильгасе и Эйно, о каше, которую никто не востребовал, и о честном разделе между нуждающимися, иной раз возникнут интересные беседы, все слушают и спорят, а в другой раз слушают рассказ Тюрина, как его уволили с воинской службы, как сына кулака, и как он вернулся домой и увёз младшего брата… В минуту перерыва Цезарь, потягивая трубку, спокойно сообщает, что «объективность требует признать, что Эйзенштейн гениален. «Иоанн Грозный» – разве это не гениально? Пляска опричников с личиной! Сцена в соборе!» И тут же услышал в ответ: «– Кривлянье! – ложку перед ротом задержа, сердится Х=123. – Так много искусства, что уже и не искусство. Перец и мак вместо хлеба насущного! И потом же гнуснейшая политическая идея оправдания единоличной тирании. Глумление над памятью трёх поколений русской интеллигенции!..

– Но какую трактовку пропустили бы иначе?..

– Ах, пропустили бы?! Так не говорите, что гений! Скажите, что подхалим, заказ собачий выполнял. Гении не подгоняют трактовку под вкус тиранов!» (Солженицын А. Один день Ивана Денисовича: Повесть. М.: Советский писатель, 1963. С. 71).

И ещё один штрих о повести: автор превосходно описывает работу бригады каменщиков, во время которой соревнуются эстонец Кильгас и Шухов (Там же. С. 79—92).

Алёшка, который в минуты отдыха постоянно читает Евангелие, как-то спросил Ивана Денисовича, почему он Богу не молится, ведь «душа-то ваша просится богу молиться. Почему ж ей воли не даете, а?». «Потому, Алёшка, что молитвы те, как заявления, или не доходят, или «в жалобе отказать» (Там же. С. 139).

«Засыпал Шухов вполне удоволенный. На дню у него выдалось сегодня много удач: в карцер не посадили, на Соцгородок бригаду не выгнали, в обед он закосил кашу, бригадир хорошо закрыл процентовку, стену Шухов клал весело, с ножовкой на шмоне не попался, подработал вечером у Цезаря и табачку купил. И не заболел, перемогся.

Прошёл день, ничем не омрачённый, почти счастливый» (Там же. С. 144).

Триумф был полный: в ноябре 1962 года состоялся Пленум ЦК КПСС, а после его завершения члены Пленума «понесли с базара» книжного – две книжечки: красную (материалы Пленума) и синию (одиннадцатый номер «Нового мира»). Так, смеялся Твардовский, и несли каждый под мышкой – красную и синюю» (Солженицын А. Бодался телёнок с дубом. С. 47).

Вся читающая Россия бросилась за журналом «Новый мир», а в это время А. Твардовский написал письмо А. Солженицыну, чтобы со всеми готовыми произведениями он обращался только в «Новый мир». А. Солженицын вскоре принёс в журнал «Матрёнин двор» и «Случай в Кочетовке» («Но пришлось сменить на «Кречетовка», чтоб не распалять вражды кочетовского «Октября» к «Новому миру» (Там же). Рассказы А. Солженицына тут же были отправлены в первый номер «Нового мира» за 1963 год. Казалось бы, А. Твардовский нашёл себе писателя-друга, но он горько ошибался: «Со мной пережил он вспышку новой надежды, что вот нашёл себе друга, – вспоминал А. Солженицын. – Но я не заблуждался в этом. Я полюбил его мужицкий корень; и проступы его поэтической детскости, плохо защищённой вельможными навыками; и то особенное природное достоинство, которое проявлялось у него перед врагами… Но слишком несхожи были прошлое моё и его, и слишком разное мы вывели оттуда. Ни разу и никогда я не мог быть с ним откровенен и прост, как с десятками людей, отемнённых лагерной сенью. Ещё характеры наши как-то могли обталкиваться, обтираться, приноровляться, – но не бывает дружбы мужской без сходства представлений.

Мы подобны были двум математическим кривым со своими особыми уравнениями. В каких-то точках они могут сблизиться, сойтись, иметь даже общую касательную, общую производную, – но их исконная первообразность неминуемо и скоро разведёт их по разным путям» (Там же. С. 49).

Так оно и произошло. Когда решался вопрос с публикацией повести «Один день Ивана Денисовича», А. Солженицын был уже готов передать её на Запад для публикации. А. Твардовский, В. Лакшин, А. Кондратович увидели какие-то странности в поведении А. Солженицына, но странностей в его поведении не было, он полностью устремился на Запад. А значит, на открытую борьбу с советской цензурой, на прятанье своих рукописях в «укрывищах», на тайну своей деятельности, так чтобы вызвать подозрения КГБ и пр.

А в это время внимательный критик Владимир Бушин написал статью о повести А. Солженицына в журнале «Нева» (1963. № 3), на которую тут же А. Солженицын ответил в письме В. Бушину от 27 мая 1963 года: «О Вашей статье я слышал от Сергея Алексеевича Воронина ещё в феврале. Саму статью прочел в прошлом месяце. Нахожу её весьма интересной и очень разнообразно, убедительно аргументированной» (Бушин В. Неизвестный Солженицын. М., 2010. С. 14). В. Бушина поддержала критик Л. Иванова в статье «Гражданином быть обязан…» в «Литературной газете» (1963. 14 мая). А до этого ещё была статья И.И. Чичерова «Об «Одном дне Ивана Денисовича» (Московская правда. 1962. 8 декабря), а потом ещё статья, так завязалась литературная полемика вокруг повести и рассказа «Матрёнин двор», опубликованных в «Новом мире».

Затем В. Бушин резко откачнулся от личности и произведений А. Солженицына, достаточно посмотреть его последние книги, в частности «Неизвестный Солженицын. Гений первого плевка» (М., 2010).

А. Солженицын рекомендовал А. Твардовскому напечатать стихи В. Шаламова «Из колымских тетрадей» и «Маленькие поэмы», а чуть спустя «Очерки по истории генетики» Ж. Медведева, но эти предложения А. Твардовскому не пришлись по душе.

А. Солженицын предложил А. Твардовскому напечатать два его романа – «В круге первом» и «Раковый корпус». В редакции журнала прочитали и предложили их напечатать, что-то им понравилось, что-то не понравилось, обычное дело, но печатать надо – огромный успех опубликованного гарантировал их удачу, хотя романы были значительно слабее, чем прежние произведения.

Пока шла полемика вокруг романов, А. Солженицын усиленно работал над историческим исследованием «Архипелаг ГУЛАГ», собирал письма, публикации, а документов не было, их невозможно было достать по тем временам. «Я не дерзну писать историю Архипелага: мне не досталось читать документов, – признавался А. Солженицын. – Но кому-нибудь когда-нибудь – достанется ли?.. Свои одиннадцать лет, проведённые там, усвоив не как позор, не как проклятый сон, но почти полюбив тот уродливый мир, а теперь ещё, по счастливому обороту, став доверенным многих поздних рассказов и писем, – сумею я донести что-нибудь из косточек и мяса? – ещё впрочем живого мяса, ещё впрочем живого тритона» (Соженицын А. Архипелаг ГУЛАГ. 1918—1956. Опыт художественного исследования. Вермонт; Париж, 1987. С. 9). Автор ссылается при этом на 227 имён, на людей, которые присылали ему письма, рассказы, воспоминания. И всё равно мало, недостаточно этих свидетельств испытавших лагерное заключение, чтобы представить себе объективное значение деятельности ЧК, ГПУ, НКВД в создании могучего потока осуждённых разных времён, начиная с революции и Гражданской войны – Архипелага ГУЛАГ.

Десятки, сотни биографий осуждённых и заключённых в лагеря предстают перед читателями этой книги, но начинается это повествование за три месяца до окончания войны с ареста капитана Красной армии Александра Солженицына, только что выведшего из окружения свою разведбатарею и представшего перед комбригом, который тут же приказал сдать ему его пистолет. Тут же его арестовали. Комбриг напомнил Солженицыну, что у него есть друг в 1-м Украинском фронте, его тут же прервали контрразведчики, а Солженицын догадался, что его переписка с другом перехвачена.

А комбриг «поднялся из-за стола (он никогда не вставал навстречу мне в той прежней жизни), через чумную черту протянул мне руку (вольному, он никогда мне её не протягивал!) и, в рукопожатии, при немом ужасе свиты, с отеплённостью всегда сурового лица сказал бесстрашно, раздельно:

– Желаю вам – счастья – капитан!..

Так он желал счастья – врагу?..» (Там же. С. 30).


Позже А. Солженицын встретился с бывшим комбригом Травкиным, ставшим генералом в отставке и ревизором в Союзе охотников.

Захватывающе написаны многие главы повествования, в «Истории нашей канализации» описывается система подавления и унижения со стороны государственных органов всех инакомыслящих, созданная как отклик на призыв В. Ленина, провозгласившего общую единую цель «очистки земли российской от всяких вредных насекомых» (Ленин В.И. Полн. собр. соч. М., 1966. Т. 35. С. 204). В это число входили земцы, кооператоры, все домовладельцы, гимназические преподаватели, церковные приходские советы, церковные хоры, все священники, все монахи и монахини, интеллигенты, студенты, правдоискатели, социал-демократы, эсеры, кадеты, дворяне, купцы – очистка происходила в форме внесудебной расправы. И чем больше проходило времени, тем активнее расширялся круг «вредных насекомых»: восставшие крестьяне, кулаки во время коллективизации, инакомыслящие во время войны и т. д и т. д. Любая неосторожная фраза о советской власти, о коммунистической партии, о вождях служила поводом для ареста и допросов, а выбраться из лап чекистов было нелегко. Так что поток осуждённых всё увеличивался и увеличивался, лагеря были рассеяны чуть ли не по всему Советскому Союзу.

В книге много имён, фактов, исторических и политических событий, А. Солженицын высказывает свою точку зрения на описываемые события. Книга вызвала разноречивые толкования, одни восприняли её с одобрением, другие отвергают, третьи говорят как о положительных, так и об отрицательных сторонах этого художественного исследования.

Но это, конечно, серьёзное исследование, которое не случайно названо художественным. Порой автор лишь называет то или иное судебное дело, порой судит поверхностно и видит лишь фактическую сторону, а вся глубина и неповторимость события остаются как бы в стороне. Возможно, это недостаток, а может быть, это простая необходимость лишь зафиксировать массовость явления и события.

На основе многочисленных документов А. Солженицын убедительно раскрывает судебный процесс «Шахтинское дело» (18 мая – 25 июля 1928 года) под председательством А.Я. Вышинского с главным обвинителем Н.В. Крыленко. Перед судом предстало 53 подсудимых, 56 свидетелей. Из них 16 подсудимых «стремились раскрыть обществу свои тяжёлые преступления», 13 подсудимых «извивались», а 24 подсудимых вообще виновными себя не признали (Правда. 1928. 24 мая). «Это вносило недопустимый разнобой, массы вообще не могли этого понять. Наряду с достоинствами… беспомощностью подсудимых и защитников, их неспособностью сместить или отклонить глыбу приговора, – недостатки нового процесса били в глаза, и кому-кому, а опытному Крыленко были непростительны» (с. 368—369). Нужен был новый процесс. Нужны были новые «сильные вредительские фигуры во главе». Выбрали крупного горного инженера, выдающуюся фигуру крупного общественного деятеля Петра Акимовича Пальчинского, но процесса не получилось: Пальчинский выдержал давление, издевательства, какие знали ОГПУ, – «и не сдался, и умер, не подписав никакой чуши. С ним вместе прошли испытание и тоже, видимо, не сдались – Н.К. фон-Мекк и А.Ф. Величко. В пытках ли они погибли или расстреляны – этого мы пока не знаем, но они доказали, что м о ж н о сопротивляться и м о ж н о устоять…» (с. 369—370). Подробно проанализировал А. Солженицын и процесс «Промпартии» (25 ноября – 7 декабря 1930 года), выделив здесь замечательную фразу инженера Рамзина: «Путь предательства чужд внутренней конструкции инженерства». Обвиняемых только восемь человек. Но никаких документов, никаких бумажек, их обвиняющих, ничего этого нет, как ни копались в их квартирах и на месте службы. Хотели их обвинить по происхождению, но и здесь у обвинителей ничего не нашлось – все они вышли из бедных семей: один сын крестьянина, сын многодетного конторщика, сын сельского учителя, сын коробейника… «Все восьмеро учились на медные гроши, на своё образование зарабатывали себе сами… И вот что чудовищно: при царизме никто не загородил им пути образования! Они кончили реальные училища, затем высшие технические, стали крупными знаменитыми профессорами» (с. 380).

Этот процесс удался, и Крыленко доволен, что все сознались в своих преступлениях, все одобрили диктатуру пролетариата, все получили по десять лет тюремного заключения.

«Архипелаг ГУЛАГ» А. Солженицына сначала вышел за границей, в советской критике началась полемика вокруг этой необычной книги, во время правления Л. Брежнева она была резко осуждена.

Вокруг романов А. Солженицына сначала шла обычная литературная борьба, одни критиковали, другие восхищались. Романы набрали, высокое партийное руководство рекомендовало решить вопрос об их публикации на Секретариате Союза писателей СССР.

Многие секретари резко осудили романы, лишь иные признали, что с авторской доработкой романы можно опубликовать. А. Солженицын направил в адрес IV съезда советских писателей (22—27 мая 1967 года) письмо, в котором просил писателей требовать отмены цензуры, говорить о защите авторских прав. О письме и романах Секретариат уже принимал решения. Прислал из Вёшенской свой резко отрицательный отзыв М.А. Шолохов. Всё зависело от позиции первого секретаря Союза писателей К.А. Федина. И А. Твардовский написал ему подробнейшее письмо, где – в какой уж раз! – изложил свою позицию об А. Солженицыне. Изменилось время, Л. Брежнев, как и многие из партийного руководства, резко отрицательно отнёсся к «Новому миру», особенно к публикациям А. Солженицына. К. Федин был у Л. Брежнева, знал его позицию. А посему просто не мог принимать восторженную позицию А. Твардовского, который по-прежнему упрекал К. Федина в намерении «предать самого Солженицына политическому остракизму» (Твардовский А. Нам решать вопросы литературной жизни: Письма А. Твардовского К. Федину // Октябрь. 1990. № 2. С. 198). И далее А. Твардовский писал 7—15 января 1968 года: «Слышать от Вас, Константин Александрович, крупнейшего русского писателя, друга А.М. Горького и продолжателя его традиций в руководстве литературой, слова этого Вашего предложения представляется странным и непонятным. Не можете же Вы просто присоединиться к предложению М.А. Шолохова, без обиняков высказанному в его письме: «не допускать Солженицына к перу». Это было бы особенно печально после известных литературно-политических выступлений автора «Тихого Дона», которыми он так уронил себя в глазах читателей и почитателей. И вообще грустно, что Федин с Шолоховым в этом деле, вместо того чтобы показать пример достойного, чуждого мелким ведомственным соображениям художнического отношения к художнику, склоняются к позиции таких товарищей из Секретариата, чья неприязнь к Солженицыну понятна и неудивительна…» (Там же). Это тем более было любопытно, что только что А. Твардовский писал, что говорил М. Шолохов о Солженицыне: «М.А. Шолохов в своё время также с большим одобрением отозвался об «Иване Денисовиче» и просил меня передать поцелуй автору повести» (Там же. С. 196). Но К. Федин был непреклонен, помня позиции Л.И. Брежнева и многих членов Политбюро.

Вот что пишет А.И. Солженицын по поводу одного из заседаний Секретариата СП СССР, на котором он подвергся осуждению: «На лице Федина его компромиссы, измены и низости многих лет впечатались одна на другую, одна на другую, и без пропуска (и травлю Пастернака начал он, и суд над Синявским – его предложение). У Дориана Грея это всё сгущалось на портрете, Федину досталось принять – своим лицом. И с этим лицом порочного волка он ведёт наше заседание, он предлагает нелепо, чтоб я поднял лай против Запада, с приятностью перенося притеснения и оскорбление Востока. Сквозь слой пороков, избледневший его лицо, его череп ещё улыбается и кивает ораторам: да не правду ли верит он, что я им уступлю?.. Я уже давно вошёл в ритм – пишу и пишу протокол. Лицо моё смиренно – о, волки, вы ещё не знаете зэков! Вы ещё пожалеете о своих неосторожных речах! (Солженицын А. Бодался телёнок с дубом. С. 185). И тут же прислал письмо А. Твардовский: «Я просто любовался вами и был рад за вас и нас… Очевидное превоходство правды над всяческими плутнями и политикой» (Там же).

Западный журнал «Грани» готовился издать «Раковый корпус», А. Солженицын заканчивал работу над «Архипелагом ГУЛАГ», изучал документы и семейные хроники о Первой мировой войне, и первые книги будущего романа «Красное Колесо» были почти готовы к изданию, а А. Твардовский всё ещё надеялся издать романы А. Солженицына в «Новом мире». Ничего из этого не получилось. Была развязана литературная травля А. Солженицына. Связи А. Солженицына с Западом очень заинтересовали российские службы безопасности. За ним установили секретный контроль. Озабоченность положением А. Солженицына проявляют Б. Пономарев, Ю. Андропов, Ю. Мелентьев, А. Громыко, наконец принимается Постановление Политбюро ЦК КПСС от 21 июня 1968 года, в котором выражено недовольство его популярностью на Западе. Союз писателей СССР принял решение исключить А.И. Солженицына из членов этого Союза, решение было принято почти единогласно, лишь А. Твардовский заявил, что А. Солженицын – «выдающийся писатель современности». 12 ноября 1969 года А. Солженицын направил «Открытое письмо секретариату Союза писателей РСФСР», в котором чётко высказал свою позицию на исключение из Союза писателей:

«Бесстыдно попирая свой собственный устав, вы исключили меня заочно, пожарным порядком, даже не послав мне вызывной телеграммы, даже не дав нужных мне четырёх часов – добраться из Рязани и присутствовать. Вы откровенно показали, что решение предшествовало «обсуждению». Опасались ли вы, что придётся и мне выделить десять минут? Я вынужден заменить их этим письмом.

Посмотрите на циферблаты! – ваши часы отстали от века… Слепые поводыри слепых…» (Там же. С. 628—629). 14 октября 1970 года А. Солженицын, узнав о присуждении ему Нобелевской премии, написал письмо А. Суслову с предложением пересмотреть отношение к нему, издать «Раковый корпус», новый роман «Август Четырнадцатого». Но отношения в Секретариате не изменили, напротив, сотрудники госбезопасности ворвались в его дом, скрутили его посланника Горлова, «свалили, лицом о землю поволокли в лес и стали жестоко избивать» – об этом А. Солженицын написал 13 августа 1971 года «Открытое письмо министру Госбезопасности СССР Андропову» и в тот же день отправил письмо А.Н. Косыгину с просьбой расследовать допущенное беззаконие.

В какие только адреса вышестоящих начальников А. Солженицын не посылал свои письма, ставшие сейчас общеизвестными. Все эти высокие начальники только тем и занимались, что решали вопрос о проживании А. Солженицына то в Рязани, но он развёлся с женой, то три года у Ростроповича, которому приносил одни беспокойства, то у новой жены, Н.Д. Светловой, в её двухкомнатной квартире… Солженицын, скрываясь от начальства, писал свои романы, изданные потом в серии «Красное колесо». Среди деятелей высшего руководства страны нашёлся человек, министр Н. Щёлоков, который в записке Л.И. Брежневу написал, что проблему «Судьба Солженицына» «создали не умные администраторы в литературе», они сначала приняли Солженицына в члены Союза писателей за повесть «Один день Ивана Денисовича», а потом исключили за книгу «Раковый корпус», написанную с тех же самых идейных позиций. «Такая непоследовательность ослабляет наши позиции в борьбе за идейную чистоту нашей литературы, – писал Н. Щелоков в октябре 1971 года. – Она делает непонятным и непоследовательным наше отношение к самому Солженицыну… В истории с Солженицыным мы повторяем те же самые грубые ошибки, которые допустили с Борисом Пастернаком. Пастернак безусловно крупный русский писатель. Он более крупный даже, чем Солженицын, и то, что его роман «Доктор Живаго» был удостоен Нобелевской премии, вопреки нашему желанию, безусловно наша грубейшая ошибка, которая была усугублена во сто крат неправильной позицией после присуждения ему этой премии. «Доктор Живаго» нужно было «отредактировать» здесь, в стране, и издать его. Без всякого сомнения, в этом случае никакого интереса к этому роману на Западе проявлено бы не было, тем более что идейное его содержание можно было бы довести до требуемого уровня. Так или иначе «Доктор Живаго» привлёк к себе жгучее внимание читателей в стране, так как вокруг него был поднят настоящий ажиотаж. «Доктор Живаго» разошёлся в рукописи. Он поступал к нам в иностранных изданиях, он получил широкую огласку по радио. Таким образом, замолчать литературное произведение в настоящее время уже невозможно, учитывая широкие связи с заграницей и широкие возможности слушать передачи Запада. С этой реальностью необходимо считаться. К сожалению, с ней никто не считается… Короче говоря, за Солженицына надо бороться, а не выбрасывать его. Бороться за Солженицына, а не против Солженицына» (Кремлёвский самосуд. М., 1996. С. 169—172).

На Западе опубликовали роман «Август Четырнадцатого», Солженицын усиленно работал над его продолжением «Октябрь 1916», а затем «Февраль Семнадцатого», то и дело о Солженицыне публиковались статьи, интервью с ним в западной прессе, а в советской печати шла буйная клеветническая кампания – то в «Правде», то в «Известиях», то в «Литературной газете». По материалам средств массовой информации, а главное – по запискам председателя Комитета государственной безопасности Андропова А.И. Солженицын предстаёт как «политический противник советского государственного и общественного строя» (Там же. С. 198), как проповедник антикоммунизма и капиталистического строя. В связи с этим 27 марта 1972 года Андропов и Руденко предлагают привлечь А. Солженицына к уголовной ответственности и выслать за пределы Советского государства. На заседании Политбюро ЦК КПСС 30 марта 1972 года, заслушав информацию Ю.В. Андропова, было принято решение вплотную заняться судьбой А.И. Солженицына. На последующих заседаниях Политбюро пришли к единому мнению, что А. Солженицын «всё более нагло ведёт себя, пишет всюду клеветнические письма, выступает на пресс-конференциях. Он очень озлоблен. Надо принять в отношении его решительные меры». Брежнева поддержал А. Косыгин, а Ю. Андропов предложил лишить писателя советского гражданства. Так началась процедура принятия этого решения.

А пока всё это готовилось, А.И. Солженицын написал «Письмо вождям Советского Союза», направленное 5 сентября 1973 года лично Л.И. Брежневу, в котором предупреждал его, что они могут встретиться и поговорить о том, что он написал: «Вы, как простой русский человек с большим здравым смыслом, вполне можете мои доводы принять, а уж тогда тем более будет в Вашей власти их осуществить (Там же. С. 256). А. Солженицын обращается к власти, как «редкий соотечественник, который не стоит на подчинённой вам лестнице, не зависит от вас по службе, не может быть вами ни уволен с поста, ни повышен, ни понижен, ни награждён», не можете принуждать к отречению, но он хочет сказать главное: что он считает «спасением и добром для нашего русского народа»: «Эти опасности: война с Китаем и общая с западной цивилизацией гибель в тесноте и смраде изгаженной Земли» (Там же. С. 257). Во внешней политике необходимо «последовательно проводить в жизнь национальный эгоизм»; необходимо отказаться от марксизма-ленинизма («Сталин от первых же дней войны не понадеялся на гниловатую порченую подкорку идеологии, а разумно отбросил её, почти перестал её поминать, развернул же старое русское знамя, отчасти даже православную хоругвь – и победил!» (Там же. С. 263); «не испортить русской природы, не создавать противочеловеческих многомиллионных скоплений» («Мы же сделали всё наоборот: измерзопакостили широкие русские пространства и обезобразили сердце России, дорогую нашу Москву, – какая нерусская рука разорвала бульвары, так что нельзя уже ими пройти, не ныряя в унизительные каменные тоннели…» (Там же. С. 267). А. Солженицын предлагает многое изменить во внутреннем положении страны, подумать о юношестве, о женщинах, о власти. Не всё, конечно, можно было принимать из его высказываний, но пригласить его на разговор, как это предлагал Н. Щёлоков, было совершенно необходимо. Но этого не произошло. И в этом – трагедия личности А. Солженицына и трагедия личности Л. Брежнева и всего его окружения, так и не нашедших общего языка. 7 января 1974 года на заседании Политбюро Л. Брежнев сообщил, что за границей вышел «Архипелаг ГУЛАГ»– «это грубый антисоветский пасквиль», «по нашим законам мы имеем все основания посадить Солженицына в тюрьму, ибо он посягнул на самое святое – на Ленина, на наш советский строй, на Советскую власть, на всё, что дорого нам» (Там же. С. 352). Почти все члены Политбюро приходят к выводу, что Солженицын – враг и необходимо принять против него соответствующие решения. 16 января 1974 года «Правда» напечатала статью И. Соловьёва о Солженицыне «Путь предательства», после этого вышли и другие статьи, похожие на правдинскую. Но это ничуть не помогло урегулировать сложные вопросы.

В феврале 1974 года А.И. Солженицын был лишён советского гражданства и выдворен из СССР. Вслед за ним выехала к мужу Н. Солженицына с детьми.


О личности и творчестве А.И. Солженицына написано много статей и воспоминаний. Владимир Максимов до поры до времени писал, что откровенный разговор о Солженицыне неуместен, потому что затрагивал бы не только эстетические вопросы, но и идеологические. А эти вопросы ещё не до конца решены в русской литературе. Но возникал и другой вопрос: А. Солженицын как бы существовал вне критики, того взыскующего разговора, который бы ставил его на соответствующее место в литературе.

«И в эмиграции, и в метрополии, – писал В. Максимов, – сложилось достаточно устойчивое убеждение, причём не только у людей пишущих, но и у многих читателей, что Солженицын-прозаик и Солженицын-публицист – это два совершенно разных явления. Я же считаю, что Солженицын равен себе в обеих этих ипостасях, со всеми вытекающими отсюда потерями и приобретениями. К публицистическим приобретениям, например, я отнёс бы «Письмо вождям», «Гарвардскую речь» и «Наших плюралистов», а к досадным потерям – «Как нам обустроить Россию»… То же самое и с прозой. Подлинно гениальные «Матрёнин двор» и «Архипелаг ГУЛАГ» мирно соседствуют у Солженицына с весьма скромным по своим литературным достоинствам «Августом 14-го» и основательными, но без подлинного размаха «Раковым корпусом» и «Лениным в Цюрихе». Что же касается «Красного колеса», то это не просто очередная неудача. Это неудача сокрушительная. Тут за что ни возьмись, всё плохо. Историческая концепция выстроена задним умом, а в этом, как известно, мы все в высшей степени крепки. Герои, почти на подбор, функциональны, вместо полнокровных живых характеров – ходячие концепции. Любовные сцены – хоть святых выноси. Создаётся впечатление, что об этой материи вообще автор – отец троих детей – наслышан из литературных источников, причём не самого лучшего пошиба. Язык архаичен почти до анекдотичности. К тому же сочетание этого умопомрачительного воляпюка с псевдомодернистской стилистикой «а ля Дос Пасос» (вспомните хотя бы наивно многозначительные «наплывы»!) порождают такую словесную мешанину, переварить которую едва ли в состоянии даже самая всеядная читательская аудитория.

Вообще безусловный минус Солженицына, как, впрочем, многих прозаиков (в отличие от большинства беллетристов), отсутствие достаточно объёмного воображения. Он беспредельно силён лишь в материале, который пропустил через себя, через свой эмпирический опыт. Свидетельство тому те же «Иван Денисович», «Матрёнин двор» и «Архипелаг ГУЛаг». Я убеждён, что у него получилась бы неповторимая эпопея о Второй мировой войне, но, увы, его привлекла другая, к сожалению, мало подвластная ему тема.

И ещё – о языке. Язык, по моему глубокому убеждению, – естественно складывающийся организм. Радикальное насилие над языком не менее бессмысленно и трагично, чем насилие над человеческим обществом, над самой жизнью. А жизнь, как мудро заметил Борис Пастернак в своём восхитительном «Докторе Живаго», не надо переделывать, она сама себя переделывает. Так обстоит дело и с языком. Оставить после себя хотя бы одно новое слово, как это получилось у великого Достоевского со «стушевался» или у посредственного Боборыкина с «интеллигенцией», это уже означает остаться в истории литературы, а конструировать почти всю словесную ткань своих книг из вымерших архаизмов и неподъёмных словосочетаний – это вернейший способ авторских самопохорон по первому разряду. Если уж освобождаться от советского «новояза», то, по-моему, всё-таки не по словарю Даля, а по «Сказке о царе Салтане» или по меньшей мере по чеховской «Каштанке». Ко всему прочему, насилие над языком мстит за себя самым грозным для пишущего образом – забвением.

При всех своих новаторских претензиях Солженицын так и не выломился из русской литературной традиции и не породил сколько-нибудь заметных эпигонов, ибо для эпигонства он явно малопригоден: слишком огромны художнические задачи, которые ставит перед собой.

Его роль в нашей литературе и бытии иная: он задаёт обществу, нам всем неизмеримо более высокие нравственные и творческие критерии, чем те, из каких мы исходили до него. И только одно это искупает все его промахи и потери.

Без него немыслимо, к примеру, было бы такое явление, как «деревенская проза». Все наши деревенщики вышли из «Матрёниного двора», как послепушкинская проза из гоголевской «Шинели», но всё же их едва ли можно назвать его эпигонами, настолько они самобытны, подлинны во всех своих проявлениях, художническом, нравственном и гражданском. И конечно же в языковом. Вот уж кто действительно не нуждается в помощи Даля, слова диктует им сама окружающая их языковая стихия.

Но без Солженицына не состоялось бы в нашей литературе (и не только в литературе!) и многое другое. Поэтому, предъявляя сегодня к нему столь нелицеприятный счёт, я тем не менее убеждён, что лишь благодаря Солженицыну русская литература после столь долгого и трагического перерыва вновь заняла подобающее ей место в ряду мировых литератур. Сколько серых мышей нынче на Востоке и Западе вот уже много лет хлопотливо хоронят нашу отечественную словесность! Правда, она, надо отдать ей справедливость, этого не замечает, живёт себе и в ус не дует. И это тоже во многом благодаря Солженицыну» (Максимов В.Е. Собр. соч.: В 6 т. Франкфурт-на-Майне, 1975—1979. Т. 8).

В Вёшенской Ю.А. Жданов спросил М. Шолохова: «Как вы относитесь к творчеству Солженицына?»

«Ответ Михаила Александровича был донельзя неожиданным.

«У Бунина, – начал он, – есть рассказ «Красный генерал». Рассказ о двух мальчишках. Жили они до революции в одном доме; один был сыном хозяина, другой – другой сыном кухарки. Как положено мальчишкам, дружили они и ссорились, играли во дворе, бегали на рыбалку. Но вот пришла пора, сын хозяина поступил в кадетское училище, а сын кухарки с котомкой на плечах отправился в люди на заработки. Прошли годы, и встретились бывшие приятели уже на полях Гражданской войны. Один стал белым генералом, другой – красным. Жестокие сражения, кровь и страдания легли между ними. И вот Белого генерала берёт в плен Красный. От своих товарищей Красный генерал не скрывал давнего детского знакомства и теперь на лицах соратников увидел не только тени и отсветы недавних лютых боев, но и вопрос: что станешь делать со своим бывшим корешком? Приказ Красного генерала был краток: расстрелять! Историческая трагедия разрешилась личной…

Но это не конец, – продолжал Михаил Александрович, – лишь кажется, будто Бунин ставит точку. На самом деле, как подлинный художник, он открывает перед читателем не только правду жизни, но и право выбора позиции. Судьба каждого из героев допускает неоднозначную нравственную оценку, исходя из разных подходов, разных позиций. Кто-то примет Красного генерала, кто-то осудит. Бунин читателей не лишает права выбора, Солженицын в своих произведениях такого права за читателем не оставляет. Он не художник…» (Жданов Ю.А. Взгляд в прошлое. Ростов н/Д, 2004. С. 326—327).

Кто прав – рассудит время.

О своём творчестве, о своих поисках, политических и литературных, о своих героях А. Солженицын подробно рассказал в телеинтервью в Париже, отвечая на вопросы известного литературоведа Н.А. Струве. В частности, Н. Струве заметил, что Солженицын вкладывает много личного, своего жизненного опыта в свои персонажи, что «даже в Ленина вы вкладываете как бы часть самого себя», Солженицын согласился с этим: «…Ленин одна из центральных фигур моей эпопеи и центральная фигура нашей истории. О Ленине я думал просто с того момента, как задумал эпопею, вот уже сорок лет, я собирал о нём по кусочкам, по крохоткам всё, решительно всё… В ходе лет я постепенно его понимал, я составлял даже каталоги отдельных случаев его жизни по тому, какие черты характера из того вытекали. Всё, что я о нём узнавал, читал в его книгах, в воспоминаниях. Я ещё специально каталогизировал, что вот эти события дают такую черту характера, те события – другую черту характера. Я не использую этого непосредственно в момент работы, но всё систематизируется в голове и складывается. Теперь, когда я счёл, что я уже созрел для того, чтобы Ленина писать, я пишу его конкретные годы, цюрихские, естественно ретроспективно туда же помещаются происшествия его партийной и личной жизни. Я не имею задачи никакой другой, кроме задачи создать живого Ленина, какой он был, отказываясь от всех казённых ореолов и казённых легенд. Но это совсем поверхностное утверждение, что я пишу его из себя. Я пишу его только из него, но его, как любого, как Русанова, как Шухова, как любых персонажей, как Яконова в «Круге», Поддуева в «Корпусе», я не могу описать без того, что я сам достиг уже какого-то психологического и житейского уровня, что я могу понять другого человека в его обстановке, в его задачах. Вот так… Как же я осмелюсь историческое лицо создавать из себя? Нет, я создал его из него. Всей его жизнью, из всех его качеств, эпизодов, событий, из него, но только при этом, конечно, я не перестаю быть автором. Моя задача сделать его живым, каким он был, но поскольку я автор, то, конечно, понимание его психологии, его партийной психологии основывается на том, что я всю историю партии изучал, и жил в этой стране, и я знаю коммунизм…» (Александр Солженицын: Телеинтервью на литературные темы с Н.А. Струве. Париж, март 1976 // Литературная газета. 1991. 27 марта). И здесь, в этом интервью, Солженицын – художник.

А.И. Солженицын – яркая фигура, писатель, гражданин-патриот, боровшийся за свободу слова и добившийся этой свободы. А художник он или не художник – со временем решится само собой. В. Максимов и М. Шолохов писатели разных позиций и разных поколений, но сказали почти одно и то же: его автобиографические произведения удачны и остры, в его книге «Двести лет вместе» дан глубокий и всесторонний анализ взаимоотношений русского и еврейского народов, в «Архипелаге ГУЛАГ» много честного и субъективного, продиктованного творческим замыслом, а многотомное повествование «Красное Колесо» интересно прежде всего своим документальным материалом.


Солженицын А.И. Один день Ивана Денисовича. М., 1963.

Солженицын А.И. Архипелаг ГУЛАГ: В 3 т. Вермонт; Париж, 1987.

Солженицын А.И. Собр. соч.: В 9 т. М.: Терра, 1999.

Солженицын А.И. Двести лет вместе: В 2 кн. М., 2001—2002.

Юрий Васильевич Бондарев
(род. 15 марта 1924)

Появился на свет в Орске в семье чиновника невысокого ранга. В 1931 году вместе с семьёй переехал в Москву, учился в средней школе. Во время войны был послан на курсы, окончив которые был послан на фронт артиллерийским офицером. Участвовал в сражениях, участвовал в обороне Сталинграда и, после разгрома немцев, прошёл в рядах Красной армии в боях против гитлеровской армии чуть ли не всю Европу. Не раз был награждён боевыми орденами и медалями. После демобилизации вернулся в Москву и в 1946—1951 годах учился в Литературном институте. Первый рассказ был опубликован в 1949 году, первый сборник «На большой реке» вышел в 1953 году. Сначала имя Ю. Бондарева было почти незаметно на литературном небосклоне, но уже повесть «Юность командира» (1956) обратила внимание и критиков, и читателей. Повести «Батальоны просят огня» (1957) и «Последние залпы» (1959) поставили имя Юрия Бондарева в число ведущих писателей, о нём заговорили как о блестящем писателе, честном и правдивом, как о военном писателе, для которого тема нравственного облика человека на войне и спустя годы остаётся особенно волнующей и актуальной. Анатолий Калинин в письме в редакцию журнала «Молодая гвардия» писал:

«Давно и глубоко убеждён, что никакой, собственно, военной литературы в России не было, а всегда была литература о том, как русский народ, вынуждаемый утверждать себя, свою самостоятельность, и отстаивать заложенные испокон в русском человеке основы, устои (а ныне говорят «принципы») добра и любви, правды и справедливости, утверждать себя силою оружия, испытывал всегда в душе своей чувство глубокого отвращения к насилию. Но уж если он вынуждаем был к войне, то шёл до конца.

И писать сегодня только собственно о войне, о её «переправах», «плацдармах» и «рейдах», не опираясь на переправы, по которым человек переходил с берега старой России на берег новой, столь возвысившей себя после 1812 года в 1941—1945 годах, на «плацдармы» всегда живущей в его сердце высокой нравственности, забывая о том, что нет и не было чисто военных «рейдов», а всегда были и будут взлёты духа и минуты особого просветления у людей, когда в одном человеке выражается вдруг характер всего народа, всей его страны – не писать обо всём этом – всё равно что совершать карьеру в литературе, могущую быть лишь отражением действий тех карьеристов на войне, для которых она была не отвратительной, жестокой и прекрасной необходимостью, а службой тщеславия, эгоизма и измене заложенному в человеке чувства добра» (Молодая гвардия. 1965. № 5).

В эти годы литература о войне не раз подвергалась модным поветриям. Сначала о войне писали как о сплошной победе, где торжествовали радость и фанфары. Жизнь военная, многообразная и противоречивая, стала изображаться крайне односторонне, однообразно: раскрывалась лишь часть фактов и явлений реальной действительности, возникали неполнота, недоговорённость, полуправда, а порой и ложное истолкование важных общественных проблем.

Слова о том, что «нельзя победить врага, не научившись ненавидеть его всеми силами души», в какой-то мере являются философской основой романа Юрия Бондарева «Горячий снег». Проблема гражданской ответственности перед собой и перед обществом за всё, что совершается на земле, – вот главное, что волнует героев романа Бондарева – лейтенантов Кузнецова и Дроздовского, санинструктора Зою, сержанта Уханова, генерала Бессонова, полковника Деева.

В критике утвердилось мнение, что образ Дроздовского отрицательный. Дело, думается, обстоит гораздо сложнее. В образе Дроздовского Бондарев изобразил честного, мужественного, храброго командира, который сам бросается в атаку, увлекает личным примером и думает в этот момент не о личной славе, а об общем деле, об успехе операции. Нельзя закрывать глаза на его честное участие в войне. Он тоже любит Родину, проливает за неё кровь. Но беда Дроздовского в том, что духовный облик его формировался тогда, когда доброта и сострадание почитались слабостью, пороком, всячески изгонялись, подавлялись. В итоге вырабатывалась психология жестокости, отношение к нижестоящему как винтику, малозначащему в огромной военной машине. В ходе ожесточённых боёв и сложных столкновений с подчинёнными Дроздовский обретает своё подлинное, настоящее лицо, становится добрее, человечнее. На это необходимо обратить особое внимание. Роман Юрия Бондарева «Горячий снег» полюбился читателям за искренность и чистоту воплощения авторского замысла, за художественное и убедительное изображение солдат и офицеров легендарной Сталинградской битвы.

Юрия Бондарева порой упрекают за то, что в центре его произведений герои одного плана, упрекают за то, что «Новиков повторял Ермакова, повторялась ситуация, повторялись чувства», что «Сергей и Константин напоминают Ермакова и Новикова. Они перешли сюда неизменившимися…». Разумеется, все эти герои чем-то похожи друг на друга, как похожи люди одного поколения и одной исторической эпохи, наложившей на них свой неизгладимый отпечаток. Совершенно невозможно согласиться с тем, что образ генерала Бессонова – это знакомое нам по другим книгам лицо. Если в Кузнецове и Дроздовском можно действительно угадать некоторых, ранее уже известных бондаревских персонажей, так как в этих образах отразились типические черты целого поколения, то генерал Бессонов и полковник Деев – это в основном новые характеры.

Генерал Бессонов – один из центральных героев романа «Горячий снег». Он то звено, которое создаёт единую цепь воюющей армии – от рядового солдата до Верховного главнокомандующего. И сцена в Кремле многое объясняет в романе. Здесь, в разговоре Сталина с Бессоновым, решалась судьба Кузнецова и Довлатяна, Уханова и Чибисова.

Генерал Бессонов – уже немолодой человек, его часто одолевают недуги. Но он не показывает своих слабостей – всегда подтянут, собран, требователен, даже жестковат с подчинёнными, суров и неприхотлив. Недалеко от Сталинграда принял он только что сформированную армию. Медленно обходит он взвод за взводом, батарею за батареей, всматривается в молодые лица. Это в самом начале романа.

«Враг должен почувствовать нашу силу и ненависть полной мерой. Запомните и другое: немцы понимают, что здесь, под Сталинградом, мы перед всем миром защищаем свободу и честь России. Не буду лгать, не обещаю вам лёгкие бои – немцы будут драться до последнего. Поэтому я требую от вас мужества и сознания своей силы…»

Роман «Горячий снег» заканчивается таким же обходом генералом Бессоновым войск после недавнего боя, в котором батарея Дроздовского особенно отличилась. Как изменились люди, выжившие после смертельного сражения! Новые черты характера открылись и в генерале Бессонове. Всё время он был собран, сжат, как пружина, все силы ума и воли были сосредоточены на том, чтобы разгромить врага, не дать ему пройти, а для этого в кулаке надо держать подчинённых, не позволять им ни малейшей вольности и слабости. За несколько дней прослыл он бездушным «сухарём». Даже во время победного ликования сурово погасил улыбки и довольный смех. И одновременно «почувствовал брюзгливую бессмысленность» своего запрета, «эту ненужную охладительность тона». Так постепенно в сознание старого генерала входят новые мысли и новые чувства, формируется и новый поход к подчинённым. «Он считал, что не имеет права поддаваться личным впечатлениям, то есть во всех мельчайших деталях видеть подробности боя в самой близи, видеть своими глазами страдания, кровь, смерть, гибель на передовой позиции выполняющих его приказания людей; уверен был, что непосредственные субъективные впечатления расслабляюще въедаются в душу, рождают жалость, сомнения в нём, занятым по долгу своему общим ходом операции, в иных масштабах и полной мерой отвечающим за её судьбу. Страдание, мужество, гибель нескольких людей в одном окопе, в одной траншее, в одной батарее могли остаться настолько трагически невыносимыми, что после этого оказалось бы не в человеческих силах твёрдо отдавать новые приказы, управлять людьми, обязанными выполнять его распоряжения и волю». От этих строго продуманных формул генерал отказывается после того, как выиграно первое сражение: он идёт именно туда, в окопы, где насмерть стояли солдаты и его армия. Вручая ордена двум морякам, оставшимся от роты, глядя на их обмороженные лица, старый генерал никак не мог подобрать слова благодарности: «Все слова, которые должен был сказать в ту минуту Бессонов, тенями скользили в сознании, не складывались в то, что чувствовал он, показались ему никчёмными, мелкими, пустопорожними, слова, не отвечающие всей бессмертной сути увиденного им и… отвернувшись, вдруг скрывая нахмуренными бровями сладкую и горькую муку, сжавшую грудь, захромал по траншее, не оглядываясь». Но не сдержался генерал, слёзы показались на его глазах: «Он не умел быть чувствительным и не умел плакать, и ветер помогал ему, давал выход слезам восторга, скорби и благодарности, потому что живые люди здесь, в окопах, выполняли отданный им, Бессоновым, приказ – драться в любом положении до последнего патрона, и они дрались и умирали здесь с надеждой, не дожив лишь несколько часов до начала контрудара».

Человечнее, ближе к своим солдатам становится генерал Бессонов. Безусловно, заключительные страницы романа Ю. Бондарева можно назвать самыми впечатляющими и глубокими.

Но Ю. Бондарев писал не только о войне, сразу после прихода с фронта, после второго ранения, его захватила суровая действительность, и после войны, с 1945 по 1953 год, ему пришлось многое мучительно пережить. Жизнь в мирное время ничуть не улучшилась, как и в 30-х годах, господствовали офицеры КГБ, которые за малейшую провинность сажали в застенки, судили и надолго ссылали в лагеря. Если раньше Ю. Бондарева печатали в журналах «Смена», «Огонёк», «Молодая гвардия», «Октябрь», то с новым романом «Тишина» Бондарев обратился к А. Твардовскому, в «Новый мир». Сначала Твардовский заколебался, но потом роман «Тишина» был напечатан в 1962 году (№ 3—5). Ещё раз Ю. Бондарев обратился в «Новый мир» с просьбой напечатать повесть «Двое» (1963. № 4), но повесть была задержана цензурой и опубликована в журнале с цензурными купюрами. Больше Ю. Бондарев не обращался в «Новый мир», но иногда выступал вместе с А. Твардовским и авторами «Нового мира» на читательских конференциях.

В центре романа «Тишина» – судьбы двух фронтовиков, Сергея Вохминцева и Константина Корабельникова, повествование начинается с 1945, продолжается в 1949 и заканчивается в 1953 году известием о смерти Сталина. С окончанием войны, думалось, жизнь будет получше, уйдут многие, казалось, решённые предвоенные проблемы, укрепится деревня, фронтовики приобретут заслуженные привилегии. Но надежды во многом не осуществились, как и раньше, торжествовали те, кто ловчее приспосабливался к сложному и противоречивому времени. Сергей Вохминцев в ресторане увидел офицера, который в битве предал своих товарищей по фронту, оставил погибать тех, кто мужественно сражался, а сам затаился, не выходил в открытый бой. Мог ли честный и правдивый капитан, награждённый многими орденами за мужество и отвагу, пропустить такой случай, чтобы не отомстить за павших солдат, погибших из-за предательства командовавшего офицера? И Вохминцев подошёл к столику и со всей мощью воина так ударил предателя, что тот оказался в крови на полу. С этого начинаются мирные тревоги капитана. Потом арестовали отца за какую-то малейшую провинность, и арест отца, и появление капитана Вохминцева в стенах КГБ, и переживания Сергея, Аси и Константина описаны просто превосходно, гораздо раньше писателей, побывавших в лагерях и описавших все эти аресты, допросы, переживания, в том числе и А. Солженицына. С большим знанием дела Бондарев показал заседание партийного бюро, на котором рассматривали персональное дело коммуниста Сергея Вохминцева, якобы скрывшего, что его отец был осужден на десять лет по 58-й статье. И снова битву на партбюро Сергей проиграл, хотя говорил только правду, а предатель офицер выиграл, потому что ловчил, обвинил в своём предательстве только Сергея.

Не менее драматична и судьба Константина Корабельникова, женившегося по любви на сестре Сергея Асе. Во время войны ему, отважному разведчику, подарили за смелость и находчивость «вальтер», который он взял с собой после демобилизации. А потом постоянно скрывал этот «вальтер»: начальство КГБ постоянно подозревало, что кто-то из офицеров может застрелить Сталина. А самое мучительное – это страдание Константина и Аси, оказавшихся совершенно беспомощными в огромной толпе, идущих в Колонный зал проститься с лежавшим там телом Сталина.

Роман «Тишина» и повесть «Двое», честные и правдивые, подверглись острой критике с обеих сторон, патриотов и либералов, хотя это произведения о страшной народной беде, когда по приказу КГБ во главе с Абакумовым многих осудили и сослали в лагеря.

После военных повестей и романа «Горячий снег» (1970) Ю. Бондарев продолжал думать и писать о войне и мире, в новом романе «Берег» основным героем становится писатель, бывший офицер-фронтовик, которому во время поездки в Гамбург вспоминаются события недавней войны, когда русский офицер вступает в связь с немкой, завязываются непредсказуемые отношения, а потом через много лет они вновь случайно встречаются, Никитин и Эмма Герберт, которая признаётся: «Господи, молилась я, пусть снова будет война, пусть снова стреляют, пусть меня насилуют, но только чтобы вернулся русский лейтенант… сказал бы: «Эмма, я люблю тебя», и я ответила бы: «Я умираю без тебя…» (Бондарев Ю. Собр. соч.: В 8 т. М.: Голос, 1994. Т. 4. С. 382).

Один за другим выходят романы Ю. Бондарева: «Выбор» (1975), «Игра» (1985), «Искушение» (Наш современник. 1991. № 1—2; 1996. Т. 7).

Наступившее время перемен и перестройки, закончившееся крушением великого государства СССР, Ю.В. Бондарев встретил с активным отвращением, резко критиковал Горбачёва, Ельцина, особенно искусственный развал Советского Союза.

Ярко раскрылся как публицист, много давал интервью, выступал с критическими статьями. И по-прежнему писал романы.


Бондарев Ю.И. Собр. соч.: В 8 т. М.: Голос, 1998.

Василий Иванович Белов
(23 октября 1932—4 декабря 2012)

Родился в селе Тимониха Вологодской области в крестьянской семье. Учился в сельской школе, работал в колхозе, овладел искусством столяра. С 1952 по 1955 год служил в армии, потом – комсомольская работа, стал секретарём райкома ВЛКСМ, членом КПСС. Увлёкся журналистикой, писал стихи, печатал корреспонденции. Поступил в Литературный институт в 1959 и окончил в 1964 году, в 1961 году в журнале «Наш современник» опубликовал свою первую повесть «Деревня Бердяйка» (№ 3), «Привычное дело» вышло в журнале «Север» в 1966 году. Начинал он с рассказов, а сейчас его рассказы, повести, романы стали широко известны.

«Всё будто бы обыкновенно в его рассказах – не больно-то великие дела совершают его герои, не слишком щедра к человеку Вологодская земля. Однако в этой будничности В. Белов улавливает настоящий праздник чувств, раскрывает перед читателем светлые сердца своих земляков, сильные характеры, он находит и с огромной любовью изображает людей, щедро одарённых талантом человечности.

Грустное и радостное, трагическое и весёлое органически соединяется у В. Белова. Поэтичен язык его произведений, естественна и доверительна манера повествования. Будто поёт русская душа, славит родную природу, родной народ, всемогущество жизни.

Повесть «Привычное дело» – глубокое исследование всех пластов деревенской жизни. При всей суровости ряда эпизодов, жизнеописание семьи Ивана Дрынова, его метаний, поисков лучшей доли дышит оптимизмом, верой в народ, любовью к земле и к труду» – так говорилось в аннотации редактора В.В. Петелина к книге В. Белова «За тремя волоками», вышедшей в издательстве «Советский писатель» в 1968 году.

А года за три до этого в издательство «Советский писатель» пришёл молодой, никому не известный В. Белов с рукописью своих сочинений. Принимал его исполняющий обязанности заведующего редакцией русской прозы В.В. Петелин, который расспросил автора об его судьбе. «А почему вы сразу в издательство «Советский писатель», а, допустим, не в «Молодую гвардию»?» – спросил В.В. Петелин. «У меня здесь повесть, которую там не поймут… – сказал Белов. – Может, вы её прочитаете? Она принята в журнале «Север». Если примете рукопись, я пришлю вам её». Повесть, которую не поймут в «Молодой гвардии», сразу заинтересовала редакцию. Речь шла о повести «Привычное дело». В.В. Петелин тут же прочитал её и решил пробить в планы издательства. А для этого нужно прежде всего получить положительные рецензии. В. Петелин дал рукопись известному писателю, хорошо знавшему деревню, авторитетному члену правления издательства, проректору Литературного института Ю.Г. Лаптеву, но вскоре получил, в сущности, отрицательную рецензию: если мы напечатаем эту рукопись, то завтра нас всех разгонят, сказал Ю.Г. Лаптев, обвинят в клевете на колхозное крестьянство, как уже не раз бывало в нашей истории литературы, а вы, Виктор Васильевич, ещё молодой и этого не знаете, а я всё это сам пережил. Тогда В.В. Петелин рукопись В. Белова дал на рецензию Виктору Чалмаеву, своему университетскому товарищу, предложив рукопись прочитать повнимательнее, поддержать её. Но В. Чалмаев написал ещё более жёсткую, даже хлёсткую рецензию – печатать нельзя.

В. Петелин взял её на редактирование, поддержал, написав редакционное заключение, и предложил дать договор, как автору талантливому и перспективному. А в это время «Привычное дело» вышло в «Севере». Началась переписка между В.И. Беловым и В.В. Петелиным. 12 апреля 1966 года В. Белов написал:

«Шлю Вам поклон и журнал с моей оскоплённой штукой.

Сократили её на два листа, да ошибок полно, да ещё правили и без моего ведома, что особенно неприятно, и взбесило.

Очень надеюсь, что в сборнике будет не этот испорченный вариант, что в журнале».

Несмотря на эти сокращения, повесть настолько была хороша, что автор этой книги тут же написал рецензию для «Огонька», Н. Сергованцев, подсократив её, передал А. Софронову, и рецензия «О светлом и горьком» появилась в журнале «Огонёк» (1966. № 29). С этого и началась известность В.И. Белова, а выход в свет сборника повестей и рассказов «За тремя волоками» принёс ему славу. И выход в свет прошёл не без трудностей, ведь в «Советском писателе» издавали только известных писателей, существовала даже своеобразная очередь, а тут никому не известный. Главный редактор издательства В.М. Карпова настаивала на издании журнального варианта, В.В. Петелин показывал письмо В. Белова, что в журнале испортили вещь, сократили и пр. В.М. Карпова прочитала повесть, согласилась дать её по авторской рукописи, но, возвратившись из цензуры, сказала, что два рассказа В. Белова пришлось снять. В. Петелин сообщил об этом удручающем событии В. Белову и вскоре получил ответ 4 декабря 1967 года:

«Признаться, у меня не было особых надежд на благополучный исход, но в глубине души я все же надеялся, что всё будет нормально.

Чёрт возьми, но ведь 25 лет прошло с тех пор – четверть века! До каких пор нельзя писать того, что было тогда? Ведь в рассказах нет и сотой доли всей правды, всей тогдашней действительности, ведь если б описать то время по-настоящему честно, то куда бы было этим двум рассказишкам!

И многие ещё не знают, что пережили тогда русские люди, а самое обидное, что и знать не хотят – вот что обидно!» (Цит. по: Петелин В. Счастье быть самим собой. М.: Голос. С. 151—152).

В архиве В.В. Петелина хранится книга В. Белова «Тиша да Гриша», вышедшая в издательстве «Советская Россия» в 1966 году, с надписью: «Виктору Васильевичу в день брудершафта. Белов. 6 февраля 1967 г. Москва. (Это приступочек перед целым пролётом «Трёх волоков»)».

Одна за другой выходили сборники рассказов и повестей: «Плотницкие рассказы» (Северо-Западное книжное издательство, 1968), «Сельские повести» («Молодая гвардия», 1971), «Холмы» (Современник, 1973), романы «Кануны» (1972—1976) и «Год великого перелома» (1989), «Всё впереди» (1986), пьесы «Над светлой водой», «Бессмертный Кощей», книга «Лад. Очерки о народной эстетике», опубликованная в журнале «Наш современник» (1979. № 10, 12; 1980. № 3; 1981. № 1, 5—7; отд. изд.: Молодая гвардия, 1982).

Весь огромный мир человеческих образов и страстей вошёл в русскую современную литературу и сыграл большую роль в развитии литературно-эстетического вкуса читателей и критики. Прочитаешь, например, рассказ «Бобришный угор» и ещё раз подивишься искусству В. Белова вызывать у читателя такое же душевное настроение, какое охватывает и его самого. Всё прекрасно в этом рассказе: и непоседливые лесные птицы, и набухающие темнотой ёлки, и ещё не опустившаяся наземь роса. И весь этот отрадный, дремотный лес, добрый, широкий, понятный и неназойливый, врачевавший своим покоем смятенные души двух забравшихся в него горожан и вселявший в эти души уверенность и радость сближения со своей, на время покинутой малой родиной, – весь этот лес, и вся эта счастливая тишина, и сам Бобришный угор, и невидимая и неслышимая река, и даже крик затаившегося коростеля, и даже муравьи, хлопотливо снующие по угору взад и вперёд, и даже… Словом, всё это так близко и дорого становится, что хочется самому побывать в этом белом домике и пожить хоть какое-то, хоть маленькое время в этой счастливой тишине, дающей возможность побыть наедине с самим собой и проверить подлинность своих мыслей и чувств.

У кого нет малой, у того нет и большой Родины. Поэтому-то так тянет всех, кто родился в деревне, в родные места.

А сколько радостей у тех, кто может бывать в своих родных местах! В «Бобришном угоре» как раз и идёт об этом речь – об огромной радости, пережитой от встречи с родными местами. Здесь В. Белов предстаёт перед нами не только как живописец и психолог, но и как философ, способный поставить серьёзные вопросы современности и ответить на них.

Простота, глубокий взгляд на современность, лиричность и какая-то непостижимая человечность – всё это, несомненно, ставит «Бобришный угор» в ряд лучших современных рассказов.

В. Белов умеет схватить самое важное, что происходит и происходило в деревне. Деревня Бердяйка живёт своей исконной жизнью. Автор берёт людей в их обычной жизни – они с упоением отдаются работе, любят, страдают, радуются, несут большие и малые тревоги в своей душе.

Внешняя конфликтная ситуация в повести «Деревня Бердяйка» не представляет особого интереса. Задолго до Белова возникали на страницах повестей и рассказов В. Овечкина, Ф. Абрамова, Г. Троепольского и других похожие ситуации. Такое бывало. И ничего в этой ситуации нового нет. А повесть производит впечатление открытия. Оказывается, не так уж важны сами эти сиюминутные проблемы в повести, о которых так часто писали журналисты, публицисты. Жизнь меняется, меняются и проблемы. И то, что важно было вчера, сегодня уже рассматривается как прошлогодний снег: растаял, ну и ладно. А вот раскрыть душу современного крестьянина не всякому удаётся: для этого нужно жить среди своих героев, знать каждое дело, которое они делают, знать их отношение к людям, к лесу, к земле и небу.

Всё болит у деда Николая. Кажется, приходит его последний час. Очень точно В. Белов передаёт душевные движения заболевшего старого человека. Много пожил он на белом свете, «походил на веку за плугом, помахал топором вдоволь, а сколько травы перекосил, так это никому и не ведомо». «Старик дремал с открытыми глазами, по телу его растекалась приторная слабость. Вдруг он чуть вздрогнул: то ли от мысли, что сейчас умрёт, то ли от какой-то неловкости. В душе его была пустота, дед словно повис в воздухе, и ему стало жутко. Только через несколько минут старик понял, что это остановились часы-ходики и что ему стало неловко и жутко оттого, что прервалось ритмичное тиканье». И не смерти испугался дед Николай, а своей стариковской слабости, своей немощи, бессилия. Неужели никогда ему не быть на лугу, не увидеть солнечные лесные покосы с крутобокими стогами и накрапинами копен? Неужели он наяву уже никогда не услышит крики баб на лугу, звон наставляемых кос, тонкий комариный писк? И вот в душе русского человека начинается сражение с немощью. Преодолевая мучительную боль, слабость, головокружение, он с трудом оделся, добрался до часов, подтянул гирю, пустил часы. В дом снова вошло время. А за окном бурлила жизнь, зовущая и прекрасная. Он вышел на крыльцо. И сразу почувствовал себя нужным людям. Со стариковской ворчливостью отчитал Веньку за то, что тот не умеет лошадь запрягать. «Гляди, лошадь овод заел, а ей и оборониться нечем, потому хвост под шлеей». Отчитывает старик парнишку, передаёт ему житейский опыт, сноровку. Силы прибывали у старика. Может, и он понадобится на лугу, в сенокосную страдную пору. От этой мысли у деда «что-то сладко ёкнуло в нутре». А когда он очутился в такой милой его сердцу и привычной обстановке трудового дня, его охватило предвкушение большой человеческой радости. Он развёл теплинку, взял первую попавшуюся косу, начал отбивать, в сердцах поругивая неумельца за то, что из косы сделал нечто вроде пилы. «Звуки были ровные, ритмичные: слышно было, что тот, кто взялся за молоток, знает дело». Только в одном эпизоде участвует дед Николай, а его душевный настрой в основных чертах удалось передать молодому художнику. Самая характерная черта этой повести в том, что человек здесь предстаёт хозяином земли. Сколько самоотверженности, страсти вложили девушки, чтобы спасти подсохшее сено от дождя!.. Если не состоговать до дождя, сено может пропасть. И возникает упоение трудом.

«Никто не успел ни поесть, ни попить чаю и передохнуть, на ходу, прихватывая грабли, все бросились на луг. Следом за бабами потащился и дед Николай, в руках его были чьи-то грабли со сломанными наполовину зубьями… Все разговоры словно ветром сдуло. Живее замелькали граблевища, копны вырастали одна за другой, как из-под земли».

И такими трудовыми буднями, где показаны самозабвенность, полная отдача крестьянина земле, наполнена жизнь деревенского жителя.

В. Белов в повести «Деревня Бердяйка» попытался показать жизнь в сложных противоречиях, со всеми несуразностями, случайностями, дикой и бессмысленной неразберихой в человеческих отношениях.

Кое-что не удалось художественно мотивировать, некоторые поступки покажутся искусственными то ли оттого, что по молодости не смог выразить, то ли от стеснительности перед подлинной правдой. Но уже в этой повести сказалось стремление художника к уловлению правды жизни в её многогранности.

В «Плотницких рассказах» Василия Белова та же гуманистическая философская идея, то же бережное отношение к человеку, которое окрашивало его прежние вещи и которое издавна составляет характерную черту всех подлинных художников слова.

Здесь В. Белов продолжает исследовать психологию своих земляков. По замыслу и по характерам произведение, естественно, отличается от «Привычного дела», но автора тревожит всё тот же вопрос: чем живёт современный крестьянин, какие проблемы волнуют его.

Если в «Привычном деле» В. Белов описывает жизнь деревни в тот момент, когда недостаточная оплата трудодня, всевозможные запреты, сковывающие самостоятельность и личную инициативу крестьянина, нарушение устава сельхозартели и прежде всего принципа материальной заинтересованности мешали людям жить на родной земле, создавали такие условия, когда оставалось только одно – уходить в город на заработки, то в «Плотницких рассказах» действие происходит в недавние дни, когда решения партии и правительства, претворённые в жизнь, создали хорошие условия жизни в деревне. И вот уже другие проблемы волнуют крестьян. Авинер Козонков и Олёша Смолин, доживая свой век, оглядываются назад и подводят, так сказать, итоги. Как прожито? Что сделано? Какой след оставили на земле?

Авинер Козонков и Олёша Смолин – два резко противоположных характера. С детства наметилось их различие. Один из последних сил работает в поле, проходит под руководством отца крестьянские «университеты», другой пользуется своей смекалкой для того, чтобы отлынивать от работы. Сколько раз кривые дороги жизни приводили их к одной беде, но каждый раз Авинер выходил из воды сухим, а Олёша получал лиха за двоих.

Лирический герой В. Белова всё время выпытывает у этих разных людей эпизоды из их жизни, стремится как можно больше узнать, сравнивает, размышляет. Своим умом хочет постичь прошлое родной деревни. Не по книжкам узнаёт историю, а черпает её из живого источника – из памяти двух земляков. Словом, он находится примерно в том же положении, которое довольно точно определил Горький в письме «милому юноше» М.X. Максимову: «Всё, о чём Вы пишете, было когда-то пережито мною и памятно мне, сиживал и я, раздавленный, в уголку, когда вокруг меня говорились громкие речи, спрашивал и я себя – кто я и зачем? Но сквозь всё это необходимо пройти, а вопросы – кто я, зачем я – разрешить можете лишь Вы сами» (Горький М. Собр. соч.: В 30 т. М., 1955. Т. 29. С. 147).

По рассказам героев Белова, Козонкова и Смолина, конструируется не такое уж далёкое прошлое – время наших отцов: голодное детство в большой крестьянской семье, трудовое возмужание, дни коллективизации, военное лихолетье. То, что мог бы рассказать ему отец, погибший на войне, рассказывают два земляка, рассказывают, естественно, каждый по-своему, со своей точки зрения.

Лирический герой В. Белова – сердечный, умный, честный, чистый человек. Он готов весь мир сделать добрым и счастливым. На его глазах поссорились два соседа. И он задался целью помирить их. Плохо живётся таким, когда рядом ненависть и злоба. Хорошо бы вытравить злобу, зависть, ненависть в сердцах. Но как?

«Я твёрдо решил сходить к Авинеру, чтобы позвать плотничать, а заодно и примирить его с Олёшей, погасить стариковскую свару… жажда добра долго копилась во мне…» Жажда добра ведёт его в дом Козонкова, на колхозное собрание, в дом тётки Евдокии, попросившей починить электричество. Всё та же неутомимая жажда добра свела в его доме двух поссорившихся соседей.

Прав был Горький, когда говорил, что мы только мечтаем о добре, а делать-то его не всегда умеем, этому тоже нужно учиться. Вслушиваясь в добродушные голоса двух старых плотников, наш герой решил «поставить точки над «i», посоветовал им «в открытую разобраться», «кто прав, кто виноват». Вот тут-то и открылись перед ним различные убеждения, взгляды на мир, на человека, на прошлое: «Не успел я ввязаться, как Авинер обеими руками схватил Олёшу за ворот и, зажимая в угол, начал стукать о стену лысой Олёшиной головой… Я начал их растаскивать, еле погасив собственное бешенство». А бешенство сменяется равнодушием, зелёной тоской, полным безразличием и отчаянием: «Меня охватывала брезгливость, физическое отвращение ко всему на свете, в том числе и к самому себе. Всё рушилось, всё распадалось». Вспоминая вчерашнюю драку, герой испытывает то злобное отчаяние, то ненависть к обоим её участникам, никак не может разобраться в нахлынувших чувствах.

В конце концов он винит только самого себя: «Это я захотел определённости в их отношениях, я вызвал из прошлого притихших духов. А потом сам же испугался и вздумал мирить стариков. Потому что ты эгоист и тебе больше всего нужна гармония, определённость, счастливый миропорядок. Примирил, называется». Но каково же было удивление молодого инженера, когда он увидел Авинера и Олёшу за одним столом, распивающих традиционную бутылку! Ни обиды, ни злобы, словно и не было никакой драки. Сколько Авинер принёс лиха Олёше, сколько обижал, сколько несправедливого терпели от него односельчане, а вот, поди ж ты, за одним столом пьют, шутят друг над другом как ни в чём не бывало.

На первых порах мы вместе с рассказчиком любуемся плотницкой сноровкой, стариковской обстоятельностью, мужицким юмором Олёши Смолина. Мы всё время на его стороне в историческом конфликте этих двоих людей. Но постепенно выявляется позиция лирического героя – ни тот ни другой не удовлетворяют его. Уж слишком пассивен, кроток, незлобив Олёша Смолин. Вот почему и берут верх такие горлопаны, как Авинер. Снисходительно улыбается Олёша на выходку молодого шофера-зубоскала.

Константин Зорин поражён этим каким-то ещё чудом уцелевшим «непротивленством». Как легко гнутся такие даже под лёгким дуновением ветерка, но, естественно, и не ломаются, выживают, какие бури бы ни проходили над ними. Зорин весь кипит от гнева, он «был взбешён таким юмором», а старику хоть бы что, даже похвалил своего оскорбителя. «Вскоре я разобрался в том, что злился на Олёшу, злился на то, что тот ни капли не разозлился на остолопа шофера. А когда я понял это, то разозлился ещё больше, уже неизвестно на кого, и было как-то неловко, противно на душе». Душой прикипел герой-рассказчик к Олёше Смолину за эти несколько дней, настолько старик симпатичен ему всеми своими нравственными качествами и свойствами, а вот каратаевская незлобивость характера Олёши вызывает решительный протест, возмущение, какое-то чувство неловкости, «противной сердечной тошноты от самого себя, от всего окружающего».

Василий Белов вместе со своим лирическим героем ратует за человека гордого, сильного, мужественного в преодолении жизненных препятствий, за человека, способного постоять за себя.

Эта же проблема поставлена им и в повести «Привычное дело», только в критике она осталась незамеченной.

Вокруг повести – разные толки. Одни видят в Иване Африкановиче сермяжного, робкого, потерянного мужичка, упрекают художника за то, что упустил много возможностей показать своего героя более внутренне богатым, твёрдым, более сильным и мужественным. Другие говорят, что герой Белова «не идеальный»: «А ведь в чём-то хорош, право, хорош! Списан с действительности. Вот в чём дело!» Третьи…

В этих отзывах есть и непонимание творческого замысла художника, и непонимание самого характера главного героя. Под пером критиков Иван Африканович предстаёт совсем другим человеком, иным, чем он представлен в повести. Критикам не понравилось то, что Иван Африканович вне привычной обстановки теряется, утрачивает самого себя, свою сноровистость, уверенность, деловитость, перед нами предстает как бы совсем другой человек. Хотелось бы, чтобы Иван Дрынов не так уж терялся в другой обстановке. Сказать это – значит не понять сущности характера Ивана Африкановича.

В это время началась обильная переписка между редактором В.В. Петелиным и В.И. Беловым. 20 июня 1966 года В. Белов писал В. Петелину:

«Вы говорите, что всё хорошо, но слабо показан колхозный мир, окружающий героев, слабо показан человек в борьбе с несправедливостью. И что я подчёркиваю только долготерпение Ив. Афр., покорность судьбе.

Но, Виктор Васильевич, именно это я и хотел подчеркнуть! То бишь не долготерпение, а неспособность, неумение Ив. Аф. бороться с несправедливостью, – это была моя задача с самого начала. Кстати, он не такой уж покорный, как Вы пишете. Да и выжить в деревне, выстоять в такой обстановке как раз и могли только такие; другие же, сильные и деятельные, давно сгнили либо в тундре, либо уехали в города.

Да ещё не известно, слабый ли Ив. Афр. Слабый, если считать слабостью способность выживать в самых невероятных условиях. Может быть, это не заслуга, быть таким. Но ведь он ещё и не больно покорный. Помните, как он хватает в конторе кочергу, когда его не отпускают из деревни? Или как взъерепенился, когда ему не дали поплясать? Я как раз и хотел описать такого Ив. Афр. Разве я не имел на это право, описать такого мужика, который боится уполномоченного, но способен разогнать с колом всю деревню? Не ошибка и то, что я не касался общественных производственных конфликтов. Чтобы о них писать, надо писать уже другую повесть (и я её напишу), нужны другие герои, всё другое. Эту же вещь я и хотел сделать так, как есть, т. е. без тех качеств, за отсутствие которых Вы меня попрекаете.

Я согласен с Вами, что одной традиции «Матрёнина двора» мало для русской литературы. Конечно, мало. Но, Виктор Васильевич, не торопите события. В нашей литературе будет всё: и новые бунтари, и новые Аксиньи с Мелеховыми. Всё дело к тому идёт, и процесс этот необратимый.

Уж больно стыдно говорить о самом себе, но я знаю, что через полтора-два года у меня будет новый, совсем не такой Иван. Но мне нужно было пройти через Ивана Африкановича. Пройти именно через такую книжку. Я убеждён, что через это нужно пройти и читателю, иначе я бы не стал писать.

И вот ещё что. Если б я, Виктор Васильевич, сделал эту вещь такой, какой Вы хотите видеть, то есть сказать полную, как Вы пишете, правду, то пробить, опубликовать книжку было бы ещё труднее. Я бы мог описать и эту, полную правду, описать, что получается, когда Ив. Африкановичи вдруг начинают понимать, что к чему. Если б я её написал, вот тогда действительно была бы пища для наших недругов» (Петелин В. Счастье быть сами собой. С. 148—149).

Повесть «Привычное дело» признали друзья Белова, что-то гомеровское увидел в ней Евгений Носов, а его редакторша была просто в восторге, плакала, прочитав эту повесть. Но в газетах и журналах пока помалкивали.

В характере Ивана Африкановича есть много хороших черт: мужество, доброта, великодушие, сердечность и др. Он принадлежит к числу тех русских людей, которые не бросаются в глаза своей талантливостью, неуёмностью, щедростью натуры. В этом смысле его шурин Митька гораздо интереснее. Митька давно бросил деревню, он только наезжает сюда проведать мать, сестру, родных. Вот и на этот раз он приехал гульнуть. Решительный, смелый, порывистый, привыкший к городским порядкам, он не может себе представить, как Иван Африканович и другие мужики могут жить в деревне.

Митька диву даётся, когда видит, как боится Иван Африканович уполномоченного, председателя, как неловко, стыдно тому перед своим сыном, не понимающим, почему нужно косить траву ночью, а рано утром, не отдохнув, уже снова бежать на колхозную работу. Митька решительно протестует против таких порядков. В городе всё по-другому. Он уговаривает Ивана Африкановича поехать на заработки. Здесь, в деревне, не вырваться ему из нужды. А уж Дрынов ли не работник! Ещё заря не занялась, а он на ногах. С детства он был раноставом, усвоил простую истину, внушённую ему дедом: встанешь раньше – шагнёшь дальше. Кропотлив и незаметен крестьянский труд. Каждая мелочь в доме требует мужских умелых рук. Затемно напилил дров, а когда обозначилась заря, взял топор, сумку рыбную и пошёл к озеру.

Повесть строится так, что каждый из её героев на какое-то время оказывается на переднем плане, словно под увеличительным стеклом, благодаря которому художник глубже проникает в душу своего героя и видит там тончайшие переживания, затаённые мысли и чувства.

Тщательно, со многими подробностями и деталями выписывает В. Белов утро Ивана Африкановича, его полнейшую слитность с природой, со всем его окружающим миром. Героя радует этот мир, вселяет уверенность, твёрдость. Всем любуется Иван Африканович. И тетеревами, несмело готовящимися к своей гульбе, и восходом солнца, и спасённым им от мороза воробьём, и невдалеке мышковавшей лисицей, и бескрайним небом, и неподвижным леском, просвеченным солнцем. Всюду и везде, куда ни глянешь, такая родная и понятная земля:

«Жись. Везде жись. Под перьями жись, под фуфайкой жись. Жёнки вон печи затопили, подолами трясут у шестков – жись. И всё добро, всё ладно. Ладно, что родился, ладно, что детей народил. Жись она и есть жись». В вершах не было рыбы, но это нисколько не опечалило рыбака: «Небушко-то, небушко-то! Как провеянное, чистое, нет на нём ничего лишнего, один голубой сквозной простор». «Иван Африканович долго ходил по студёным от наста родимым полям. Ноги сами несли его, и он перестал ощущать себя, слился со снегом и солнцем, с голубым, безнадёжно далёким небом, со всеми запахами и звуками предвечной весны. Всё было студёно, солнечно, широко. Деревни вдали тихо дымились трубами, пели петухи, урчали тетерева, мерцали белые, скованные морозцем снега. Иван Африканович шёл и шёл по певучему насту, и время остановилось для него. Он ничего не думал, точь-в-точь как тот, кто лежал в люльке и улыбался, для которого ещё не существовало разницы между сном и не сном.

И для обоих сейчас не было ни конца, ни начала». Всё здесь: и ребячья непосредственность, и любование природой, как чем-то живым, близким, дорогим, и умение увидеть в природе только красивое, благородное, и детская наивность, с которой он весь отдаётся нахлынувшим чувствам, и цельность его натуры – все эти черты составляют характер Ивана Африкановича.

«Сам Иван Африканович, сам иной раз как дитя малое, чего говорит» – так думает о своём муже Катерина. Даже вернувшись с фронта, Иван Африканович не огрубел. Когда тёща попросила его отрубить петуху голову, он «заоглядывался, растерялся». Ему ничего не оставалось делать, как взять топор и пойти на поветь. Внешне он бодрился, нельзя уронить себя в глазах тёщи, а внутренне весь исходит жалостью к этому шустрому петуху, растерянно смотрит то на петуха, то на топор с еловой чуркой. Всю войну прошёл, штурмовал Берлин, на каком фронте только не был, ордена и медали украшают его грудь, а рубануть петуха побоялся. Пришлось дрожащие руки Ивана Африкановича измазать мёртвой петушиной кровью, которого «ловко нарушила» сама Катерина, чтобы в глазах тёщи зять остался достойным уважения. Вот так и во всём остаётся Иван Африканович словно сотканным из разных лоскутков – то он может разогнать с колом всю деревню, то насмерть испугаться какого-то районного уполномоченного, то признаётся в горячей, безумной любви Катерине, то окажется в загородке у бойкой бабёнки Дашки-путанки, то блеснёт умом, сноровкой, смёткой, деловитостью, то представится примитивным, туповатым, неспособным к самозащите… Одно дело, когда он на своей земле, тут он деловит, работает на совесть, за всё плохо сработанное у него болит душа. И то, что пахать выехали поздно, и то, что раскиданный бабами навоз весь пересох, и то, что вспаханные места ненамного отличались от невспаханных, и то, что Мишка равнодушен ко всему этому и плохо обрабатывает землю, да ещё и рожу шутовскую корчит, когда Иван Африканович велит ему остановиться и не делать «огрехов», – все это приводит в неистовство Ивана Африкановича, и он «вне себя», «в горячке» чуть было не отлупил Мишку.

А стоит ему оказаться за пределами родной деревни, в районной милиции, куда он привёз передачу Митьке, на станции, в поезде, как он сразу теряется, становится беспомощным, робким. В нём жива извечная деревенская стеснительность.

В образе Ивана Африкановича отображён милый, чуть-чуть наивный, может, чуть-чуть смешной, но такой обаятельный в своей простоте и безыскусственности человеческий характер. Он весь отдан людям, природе, жизни. Он знает свои слабости, знает, что ему нельзя пить, это к добру обычно не приводит. Много ведь раз бывало, когда, перепив, он причинял и себе и окружающим боль, слёзы, страдания. И не может удержаться, порой напивается. Натура у него широкая, добрая, безотказная.

В Иване Африкановиче много мягкости, неповторимой душевной доброты, сердечности, которой так славен русский народ. Вспомним хотя бы, с какой теплотой прощался Иван Африканович с соседями, с друзьями-односельчанами, когда он надумал всё-таки уехать из деревни на заработки. Все его любят. В их словах нет придуманности, фальши, неестественности. Никто его не уговаривает, не даёт лишних советов. Скупо, просто, но сколько неподдельного чувства! Он относится к тем людям, о которых Сократ сказал, что им легче перенести обиду, чем нанести её. О таких обычно говорят, что они и мухи не обидят. В нём много кротости, всепрощения, может быть, даже непротивления злу насилием. Но это не философия, не отношение к жизни, а такой уж у него характер. В нём есть созерцательность, пассивность. Он бывает твёрдым, решительным, обозлённым, он может даже замахнуться на Катерину, когда она ему перечит, но это состояние, а не характер. А по характеру он уступчив, мягок, щедр на добрые дела. Твёрдость прежде всего нужно проявлять при сопротивлении, когда нужно что-то ломать. Тут он чаще пасует, пасует перед обстоятельствами, перед людьми. В его характере много нежности. И только порой в нём обнаруживаются такие черты, о которых невозможно было подозревать при внешнем знакомстве. Вместе с мягкостью в нём уживаются твёрдость, смелость, решительность.

«Отчаянная решимость преобразила Ивана Африкановича». И эта отчаянная решимость в нём просыпается каждый раз, когда наступает крайнее положение. В таком состоянии он способен «так страшно, так небывало» взглянуть, что даже бесшабашный Митька беспрекословно ему повинуется. Когда председатель готов отказать ему в разрешении на выезд, Ивана Африкановича не узнать. От робости, покорности судьбе, безропотности ничего не осталось: «У него вдруг застыли, онемели глаза, и какая-то радостная удаль сковала готовые к безумной работе мускулы. Враз исчез и страх и все мысли исчезли, кроме одной: «Вот сейчас, сейчас!» Что это такое «сейчас», он не знал, но появилось ощущение спокойного весёлого безрассудства, и он, дивясь самому себе, ступил на середину конторы и закричал: «Справку давай!» Ему не продажное нужно, а своё, кровное, завоёванное, непокупное. Справки добился, а радости избавления от тягот деревенской жизни у него нет: всё здесь дорого, привычно, прекрасно. Ему очень не хочется уезжать, он тоскует, мучается, покидая своих детей, свою Катерину. В нём жива острая способность сопереживания чужого горя, чужих слёз, страданий. При виде Катерины, похудевшей, изменившейся, «вдруг весь сжался от боли, жалости и любви к ней». И, прощаясь, он всё ещё колеблется: может, лучше остаться, может, никуда не ехать, пойти обратно и жить, как раньше жили. И всё-таки снова решился, поехал. Права оказалась старая Евстолья: быстро наездился Иван Африканович. Не для него оказались городские порядки. Но в дом его вошла беда, непереносимое горе – Катерина умерла.

Мир опустел для него. Катерина как бы всегда дополняла Ивана. Она активна, энергична. Она за всё берётся: и косить, и за телятами ходить, и коров доить, и ребятишек родить, всё ей по плечу, на всё, кажется, её хватает. Катерина грубовата. Иван мягок, нежен. Катерина волевая, Иван уступчив, слабохарактерен. В них так много разного, что вместе они создают полную гармонию богатого человеческого характера. Иван Африканович застенчив, стыдлив, конфузлив. Он постыдился подложить себе под голову лежащий рядом больничный тулуп, когда, дожидаясь родов Катерины, сморённый двухдневной усталостью, заснул в закутке на голых поленьях. А оставшись без билета и без денег – Митька опоздал на поезд, – он постеснялся заглянуть к нему в чемодан. Так и сидел несколько часов голодный, под присмотром дорожной милиции, пока не появился Митька и всё не выяснилось.

Нет в этой повести ни завлекательного сюжета, ни острой смены событий, ни героических подвигов, нет ничего эффектного, блестящего, а оторваться от неё невозможно: обаятельная притягательность повести – в правде, простой, будничной, нешумливой. Сколько надо самому пережить, чтобы с такой достоверностью передать переживания своих героев, все их горести, радости, заботы, беды.

Глубоко и поэтично, с тонким пониманием малейших побуждений душевной жизни воссозданы образы Ивана Африкановича и Катерины – главных героев повести. Родниковой свежестью веет от их жизни, трудной, суматошной. С улыбкой и каким-то непостижимым стоицизмом переносят Катерина и Иван Африканович все трудности и беды, выпавшие на их долю. Здесь автор описал будничную жизнь одной семьи: девять человек детей, всех их надо накормить, обуть, одеть. Родителям приходится тяжело. Но они не теряют бодрости духа. Любовь им помогает переносить все эти трудности, любовь, царящая в семье: Иван Африканович любит Катерину, Катерина любит Ивана Африкановича, дети любят родителей, очень дружны между собой. И вот эта любовь, пронизывающая всю повесть, придаёт ей оптимистическую тональность, хотя действие развёртывается остро драматически. Всё дышит талантом в этой небольшой повести – и шутейное начало о забавных приключениях Ивана Африкановича и Мишухи, их неудачное сватовство, тревожные размышления Ивана Дрынова о Катерине, рожающей девятого ребёнка, описание крестьянского утра, полного труда и тревог, пробуждение детей, их нехитрые забавы, хлопоты бабки Евстольи, озабоченной тем, чтобы всех девятерых накормить, деревенские пересуды в магазине. Словом, в повести много прекрасных сцен, эпизодов: герои работают, поют песни, растят детей, обсуждают последние новости международной жизни. Внешне ничем не выделяются Иван Африканович и его жена Катерина.

В своих повестях В. Белов подметил такие черты характера, о которых Горький писал следующее: «Платон Каратаев и Калиныч несомненно русские мужики, но это мужики центральной, московской Руси, а такие типы «смирных людей» очень редки на Волге, едва ли возможны в Сибири, их нет на Украине. И.А. Бунин очень верно, очень умело пишет орловского мужика, но для Верхнего и Среднего Поволжья этот тип почти неправда – психику волжанина наилучше уловил Короленко в лице Тюлина. «Мужики» Чехова – правдивый, этнографический очерк, да, около Москвы – в Калуге, Туле, Орле – этакие фигуры не редкость, и очень естественны, но разве похожи на них вологжане, новгородцы, поморы? У нас на Руси не было и нет ещё того единства социальных, политических и, словом говоря, культурных условий, которые позволили бы нам создать единодушие, выработать твёрдый, определённый тип русского человека, русского мужика».

У В. Белова сложные отношения с его героями. Несомненно, он любит их, но «странною любовью», осуждая в них терпеливость, покорность судьбе, каратаевскую незлобивость. И вот это отношение к своим героям порождает надежду в читательском сердце, что в следующих своих произведениях он нарисует уже «волжские» типы русских людей – борцов за справедливость, правду, за торжество добра и счастья на нашей земле.

В 1986 году Василий Белов напиcал роман «Всё впереди», который сразу же вызвал споры, полемику в различных кругах Москвы, в различных печатных органах. Критиковали за допущенные ошибки, неудачи и пр. И мало кто встал на защиту романа и позиции его автора. Уж больно непопулярна в наше время эта позиция, которая сводится к защите исконных нравственных принципов русского народа. Да и не только русского, но и всего человечества, если оно хочет выжить, даже если ядерная война не разразится и ядерная зима не наступит. Василий Белов выступает за обычные, нормальные человеческие условия существования, когда женщина рожает детей, когда мужчина добывает средства существования для семьи, когда жена верна своему мужу, заботится о детях, о семье, когда человек честно трудится на своём рабочем месте, исполняет долг перед своим обществом…

Ну а почему ж так ополчились против романа Белова? И не в первый раз…

«Литературная газета» в 1967—1968 годах начала дискуссию о так называемой лирической прозе, В. Камянов и многие другие критики «ругали» многих русских писателей за то, что те выводили на страницы своих произведений старух и стариков как главных носителей нравственных начал русского народа, сохранивших заветы старого временя. Доставалось и Белову за Ивана Африкановича, который, дескать, и слабый духом, и трусливый и пр. и пр. А сейчас для многих Иван Африканович – это замечательный герой нашего времени…

Как видим, времена меняются, меняются и оценки литературных произведений… Со временем изменится и отношение к роману «Всё впереди» Василия Белова, потому что этот роман о нашей беде, роман о том, что ещё окончательно нас не разрушило, но если мы не будем кричать об этом со всех трибун, со всех страниц газет и журналов и не будем взывать к общественному мнению, то именно это нас и погубит.

А беда эта – общее разложение моральных и нравственных устоев нашего общества, устоев русского национального характера, как оплота нашего государственного единства.

Василий Белов лишь намечает некоторые наши беды, пытаясь противостоять этому разложению, пытаясь просигнализировать своим соотечественникам об этой нашей общей беде. Беде беспамятства, забвения главных основ нашей национальной жизни – верности, преданности, патриотизма, сердечности, благожелательности и пр. и пр.

Не раз в печати говорилось об «окаменении совести», процесс этого «окаменения совести» и показывает Василий Белов в романе «Всё впереди».

Действие романа начинается в 1975 году, когда герои были ещё достаточно молоды, чтобы считать, что у них ещё – ВСЁ ВПЕРЕДИ. И писатель словно бы задумал сначала раскрыть изначальное состояние своих персонажей, чтобы потом, через десять лет, в 1985 году, показать, к чему они пришли в своих практических действиях и поступках.

Одним из своих героев романа В. Белов избрал Иванова, нарколога по профессии, человека со здоровой психикой, со здоровыми и твёрдыми взглядами на жизнь и на человека. Ему ничто человеческое не чуждо, это обычный нормальный человек, со слабостями и заблуждениями, но ему противна всяческая ложь в людских отношениях, притворство, лицемерие. Он смотрит на жизнь трезвыми глазами и осуждает всяческое отклонение от нормы. Ему стало противно и гадко, когда он случайно, во время заграничной поездки, услышал разговор двух приятелей, поспоривших, что Аркадий, журналист, добьётся полного успеха в своих ухаживаниях за Любой Медведевой. Перегородка между номерами гостиницы была тонкой, всё было слышно, слышно было, как два приятеля хлопнули руками, заключив пари на виски «Белая лошадь». Отсюда и название первой части романа – «Белая лошадь».

И, как-то поднимаясь в свой номер, Иванов видел, как Аркадий и Люба Медведева стояли в коридоре, на какое-то время свет погас, за это время их не оказалось в коридоре. Значит, они вошли в номер Аркадия… Значит, Аркадий выиграл пари?

Иванов, как человек наблюдательный, склонный к анализу морально-нравственного состояния общества, видел, как многие опускаются всё ниже и ниже в своих устоях, видел «пропахших никотином» женщин, видел, с какой лёгкостью рвутся семейные связи, видел, что женщины легко отказываются от своей извечной обязанности иметь детей, продолжать род человеческий, отказываются только из-за того, что нужно будет стирать пелёнки, готовить на кухне, а, дескать, когда же пожить для себя, видел и беспощадно осуждал эти наклонности современных женщин, постепенно утрачивающих высокие достоинства русской женщины – нравственную чистоту, бескорыстие, беззаветную преданность семье, детям, соседям, народу…

В одном из интервью на вопрос «Что сейчас составляет вашу главную боль писателя и гражданина?» В.И. Белов ответил: «Всё, что касается современной семьи!.. Разрушение семьи, которое происходит, может обойтись нашему государству очень дорого. Это уже чувствуется уже теперь и в нравственном, и в экономическом, и в демографическом смыслах…» Этому и посвящён роман «Всё впереди».

Суров и беспощаден художнический скальпель Василия Белова, вскрывающий болячки современного общества, беспощаден к иностранщине, которая просто чуть ли не поглощает все наши традиционные формы жизни, которая проникает во все поры нашей жизни, беспощаден к Хаммеру, который своими миллиардами просто покупает нас, заставляя отказываться от очень многого, лишь бы угодить его вкусам. Дорого обойдётся нам эта уступчивость – вот главный пафос романа Василия Белова.

Иванов, зная обо всех наших болезнях и болячках, о наших нравственных уродствах, смотрел на Любу Медведеву как на идеал русской женщины; учительница музыки, она была к тому же красива и умна. Медведев, человек яростный, бескомпромиссный и беспощадный в своих поступках и решениях, его называют «домостроевцем», вкладывая в это понятие, конечно, презрительный смысл, тоже прослышал об этом пари. А между тем в нём, в Медведеве, автор воплощает прекрасные человеческие черты, присущие русскому национальному характеру. И для автора понятие «домостроевец» вовсе не такая уж отрицательная характеристика: «Дом строит» – вот что такое домостроевец…

Но вот в эту надёжную весёлую семью Медведевых вторгается Наталья, человек с современными взглядами на жизнь, изменяет своему мужу, добавляя цинично: «А что, меня убудет оттого» – и т. д., не хочет иметь детей, которые связывают её по рукам и ногам, подговаривает Любу сделать аборт: сегодня и одного ребёнка хватит… Люба стала таиться от Медведева, у неё появился секрет…

Медведев работает в НИИ, конструирует какую-то сложную установку, столь необходимую для секретного завода. Медведев – человек увлечённый, забывающий о времени, как только речь заходит о Деле, человек с чувством высокой ответственности перед наукой и самим собой. Это обстоятельство точно объясняет последующие события. Медведев задержался на объекте, не успел приехать на дачу, где отмечали тридцатилетие Любы, на следующий день разразился скандал, который повлёк тяжкий загул, окончившийся трагическим событием! Грузь «полез» в схему без руководителя и сгорел так, что от него ничего не осталось. Медведев получил за это шесть лет… Но, как говорится, дело не в тяжкой судьбе нашего героя. Дело в обстоятельствах, которые привели его к этому…

И здесь любопытно привести разговор между Бришем и Ивановым, который имеет весьма важное значение для понимания общего смысла изображённых событий, разговор о новейших нигилистах по сравнению с тургеневскими, «только суть та же самая»…

«Только суть та же самая» – вот одна из главных мыслей Василия Белова: новейшие нигилисты подрывают основы национального существования, подрывают тонко, изворотливо, но последовательно и упорно.

Так смыкаются между собой и «новейшие нигилисты», и «пропахшие никотином» женщины, и продажа фанты и пепси на улицах Москвы вместо традиционного кваса, и многое другое, в частности дом торговли Хаммера в центре Москвы, где есть «целый синтетический сад»…

Хаммер всегда отделывался от нас суррогатами, подводил итоги влияния иностранщины на нашу жизнь Медведев, «всё в общем-то сводится к правде и лжи, к искренности и тайне. Неискренние борются с искренними, обманывают совестливых. И побеждают. Да ещё говорят: «Вы дураки, а дуракам так, мол, и надо…»

Василий Белов показал Медведева таким человеком, который не мог даже вынести малейшей лжи в своём доме. И как только он что-то заподозрил двойственное в своей жене, как тут же он попытался всё выяснить. А раз жена не призналась, то о чём же может быть речь? Тяжки его подозрения…

Медведев шесть лет отсидел в тюрьме, а вернулся и стал работать в подмосковном колхозе. Встретился с дочкой Верой, думает им вернуть свою фамилию: Люба вышла замуж за процветающего Михаила Бриша, усыновившего детей Медведева, сидевшего в тюрьме. А потом сделавшего всё, чтобы Медведева считали наркоманом, пьяницей, пустым человеком. В. Белов не жалеет чёрных красок для того, чтобы представить Михаила Бриша сложным, противоречивым, отрицательным персонажем. Бриш только что отказывался признавать существование Иисуса Христа, но стоило одному из собеседников сказать, что Иисус Христос не еврей, как тут же Михаил Бриш обвинил его в антисемитизме. Особенно яростно Михаил Бриш раскрывается в беседе с наркологом Ивановым, когда заговорили о войне, о русской удали, о гоголевской тройке, – по мнению Бриша, «одна из лошадок антисемитской масти». Иванов спросил, он что, антисемит? «Пока нет, но уже с душком, – твёрдо заявил Михаил Бриш. – Двести тысяч уже уехало от твоей удали!.. Мой народ, кстати, не чета твоему. Не чета. Мы дали миру стольких великих людей, что вам и не снилось! Мы обогатили мировую культуру. Нашими мифами до сих пор питается христианство, а вы? Вы – скифы, как сказал Блок. Вам вообще суждено исчезнуть!.. Потому что вы нация пьяниц! Вы уже исчезаете! Японцев на островах больше, чем вас. Со всей вашей одной шестой… Ваши женщины разучились рожать! Ха-ха! Не желают, и всё тут!» Иванов прогнал Бриша, уж слишком откровенно и нагло, по мнению автора, высказавшего еврейскую мечту.

Превосходно описывает Василий Белов наркологическое отделение больницы, где служит Иванов. В разговорах Зуева, Иванова, Медведева выясняется, что никогда различные западные «голоса» не вещали о растущем пьянстве в СССР, а Кеннеди даже сказал, что если так будут пить, то страна и без войны развалится. Пьянство ослабляет нацию, её возможности экономические и пр. Превосходно Василий Белов описывает настроение Иванова, когда он встретился с Мишей Бришем, показывает процесс оглупления талантливого человека, пошедшего на поводу своих слабостей. Вот так спаивают, а потом выбрасывают на улицу, где опьяневшего человека подбирает милицейский патруль, доставляет в медвытрезвитель, а после этого, естественно, репутация человека подорвана.

Александр Николаевич Иванов на себе испытал, как можно его сломить, растоптать и попытаться выбросить на свалку, как опороченного человека и специалиста. Он много думает над тем, что же происходит в современной московской жизни. «Медведев прав: они только и делают, что отрабатывают варианты, – думает Иванов. – Медведев ещё говорил о дефиците искренности. Он и тут прав: люди начали говорить одно, а думать противоположное. Почему доброе начинание оборачивается впоследствии таким откровенным злом? Надо бы выяснить на досуге, случайны ли подобные начинания. Или они генерируются кем-то? А после подбрасываются нам «для внутреннего употребления». Всюду модели. Моделируют музыку, природу. Течение реки. Самого человека. Медведев сказал как-то, что теперь человечеству вполне по силам смоделировать апокалипсис…»

Вот такие печальные выводы делает нарколог Иванов после пирушки с Бришем, который оставил нашего бедного нарколога в компании молодых негодяев, которые, напоив, выкинули его в ночь, да ещё ударили по голове… И всё это по распоряжению Бриша. Иванов благодарит Бриша за урок, а тот вовсе не отказывается, что был вдохновителем этого «учительного» действа. Не суйся не в свое дело – говорит как бы этим Михаил Бриш, который не хочет отдавать Медведеву его законных детей, а значит, всячески компрометирует его, ссылаясь на тех или иных свидетелей.

Белов написал роман многоплановый, роман замедленного действия.

Это роман о наших болях и болячках, которые, естественно, возникли не сами по себе, подготавливались многие годы, моделировались. И то, что произошло с талантливым физиком Медведевым, вполне закономерно, потому что тоже моделировалось; такого, как Медведев, талантливого, беспокойного, бескомпромиссного, понявшего, что его схема устарела, пока проходили опытные испытания, предлагавшего новые, более глубокие разработки, не могли терпеть в том коллективе, который возглавлял Академик, который жаждал спокойной жизни и ни о чём не хотел думать… Ведь не случайно Медведев сказал, что «едва ли не все наши НИИ… работают сами по себе… Да они просто гонят деньги, злодеи… Очередная кормушка…». Такие непокорные и талантливые редко бывают благополучными. Вот одна из главных мыслей Василия Белова. Прошло десять лет со дня трагедии в НИИ, когда погиб талантливый молодой ученый Грузь, а НИИ всё ещё продолжает работать над установкой, от которой отказался ещё Медведев. Вот такие дела… И Медведев не хочет возвращаться к такой научной работе, он лучше будет работать в совхозе на строительстве полезного объекта для совхоза. У него крупные мозолистые руки – это не раз подчёркнуто в тексте романа Василия Белова. Медведев – не только рабочий, но он ещё и философ, не раз мы услышим от него мудрые изречения, но он ещё и политик, не раз от него мы услышим, что хотят от нас наши недруги с Запада: «Теперь понятно, почему все эти голоса помалкивают насчёт нашего пьянства», зато «о правах так называемого человека долдонят день и ночь». И все эти права сводятся у них практически к одному: к свободе передвижения. Иными словами, к открытым границам… «Но куда и зачем уезжать, например, нашим дояркам и трактористам? Для них важны совсем другие права…» «Ещё президент Кеннеди запрещал журналистам писать о нашем пьянстве. Зачем, дескать, мешать? Пусть пьют, скорее развалятся. Выродятся, не надо никакой водородной бомбы…» «Джон Кеннеди?.. Единственный президент, которого я хоть сколько-то уважал. Может, не он?» – «Он, он, успокойся. То есть и он тоже. Вместе с Никсоном, с Джонсоном». Такой вот разговор между Медведевым и Ивановым состоялся в конце романа.

Роман Василия Белова – многоплановый, не обо всех планах удалось здесь напомнить, не все сложности его удалось здесь вскрыть, не обо всех событиях рассказать и не все сюжетные линии проанализировать. Роман острый, проблемный, талантливый. Но порой автор, опасаясь, что читатели его не поймут, с публицистической откровенностью вторгается в ход событий и излагает устами своих героев то, что накипело у него на сердце. Это можно толковать как художественную слабость, как вторжение публицистики в ткань романа. Просто наболело, некогда ждать, что читатель сам во всём разберется, поймет, что к чему. И В. Белов говорит открытым текстом.

Потрясающее впечатление производит книга В. Белова «Лад», передающая гармонию и цельность крестьянского быта, продуманность и красоту крестьянской жизни, её высокую культуру и обаяние.


Белов В.И. За тремя волоками. М., 1968.

Белов В.И. Собр. соч.: В 4 т. М., 1995.

Виктор Иванович Лихоносов
(род. 30 апреля 1936)

Родился в местечке Топки Кемеровской области в семье воронежского крестьянина, который погиб в 1943 году под Запорожьем. В школе учился в Новосибирске, в 1956—1961 годах обучался в Краснодарском педагогическом институте, после института работал в деревенской школе. Писал рассказы. Один из них – «Брянские» – послал в журнал «Новый мир», вскоре рассказ вышел в журнале (1963. № 11). Так началась его литературная жизнь.

Прочитав рассказ «На улице Широкой» (Новый мир. 1968. № 8), А. Твардовский записал: «Стал читать Лихоносова и до конца не мог оторваться. Какой молодец! С любовью, нежностью и болью пишет ту низовую, окраинную жизнь, жизнь «с коровы», с базара, с огородца, с пенсий, жизнь, которую не принято ни фотографировать, ни «отражать» в очерках, жизнь без «роли парторганизации», без всего такого, саму по себе, со всеми отчаянными хлопотами, напряжением, муками, безысходностью – послевоенная жизнь миллионов. – Нет, этого уже не заставишь «соображать», дозировать «светлое» и «тёмное», приплетать рук (оводящую) роль там, где её попросту нет» (Твардовский А. Новомирский дневник: В 2 т. М., 2009. Т. 2. С. 229—230).

После удачного дебюта в журнале «Новый мир» писатель отдал свои сочинения в журнал «Наш современник». Потом вышли сборники рассказов и повестей «Вечера» (1966), «Голос в тишине» (1967), «На долгую память» (1969), «Осень в Тамани» (1972), «Элегия» (1976), «Когда же мы встретимся?» (1978), «Ненаписанные воспоминания. Мой маленький Париж» (1987).

Лирический герой Виктора Лихоносова – временный житель деревни, он – горожанин. Он приехал сюда и скоро уедет. Но он глубоко и остро переживает всё, что здесь происходит. Восхищается вечерним небом, лугами, лесом, закатом, тишиной. Много здесь доброго, хорошего, заметна сердечность, душевная щедрость, привязанность к земле.

Читаешь рассказы В. Лихоносова, и всё время не покидает тебя такая мысль, что всё это написано человеком искренним, с болью переживающим все беды и несчастья, которые выпадают на долю его героев. У него всё пронизано удивлением и преклонением перед этой жизнью, такой простой и безыскусственной. На Брянщине туго жилось. Только на Кубани жизнь полегчала. Но и здесь Терентий Кузьмич постоянно, с утра до позднего вечера, в трудах и заботах, «до сих пор не выпускает из рук бича, до сих пор пасёт колхозных коров, гоняет их весь день по лучшим местам». Всё в селянах нравится рассказчику: и то, как они обедают у речки, и то, как «старуха» процеживает в крынку вечерошник, изредка замолвит про день, про письма, то посмеётся, то попечалится, то удивит словцом брянским». На все эти такие мирные, идиллические картины рассказчик «благодарно-радостно» глядит. Ему радостно смотреть, как хлопочут старики, когда к ним заглядывают гости. «В такие утра я был с ним не раз и очень радовался пробуждению до света, когда ждёшь, пока не забелеют сквозь зелень стены хат, когда все запахи леса и поля отстоялись и свежо, неповторимо терпко пахнут на тропах…» (рассказ «Брянские»). Всё здесь радует В. Лихоносова: и родниковая вода с привкусом листьев, и запахи пробуждающейся от сна деревни, и разнообразие цветовых оттенков, которые образуются при столкновении ночи и дня…

Виктор Лихоносов словно не избирает своих героев: повстречался, разговорился, и новая жизнь, новый характер захватили его. Обычный человек, обыкновенный характер, но для Лихоносова каждый человек – это чудо природы, а чудо всегда достойно восхищения, внимания и уважения. Каждый человек по-своему интересен, своеобразен, глубок. Только не каждый художник в обыкновенном может увидеть необыкновенное, какую-то удивительную гармонию внешней обыкновенности и неповторимой индивидуальности.

Человек у В. Лихоносова показан в такие моменты, когда он общается со своими друзьями, знакомыми, соседями. Человек становится больше самим собой, ведёт себя без напряжения, просто, буднично. Ведутся немудрые разговоры, выясняются отношения между людьми. Всё просто только на первый взгляд, а посмотришь глубже – всё поворачивается по-другому. И весёлость сменяется болью, тоской; комические пересуды, бабьи сплетни – драматическими воспоминаниями о погибших в минувшую войну. И это большое общее горе заслоняет сегодняшние мелкие дрязги, житейские счёты. И нет у них уже взаимных обид. Все они не злопамятны, быстро отходчивы. Любят посудачить, любопытны. Быстро начинают ссоры и быстро идут на мировую.

Варвара на несколько часов приютила у себя трёх «домохозяев»; к ней часто забегали просто так, зная её мягкость, добросердечность, приветливость. Как только накапливаются страсти, она начинает их мирить, а то и поднесёт по стаканчику. Вот так и развяжутся бабьи языки, выплеснут сегодняшнее горе. У одной сын женился, не спросив её родительского благословения. Она, конечно, понимает, что сейчас всё по-другому, чем в прежние времена, и дело не в согласии её («Я бы, конечно, не отказала, пусть только хорошую выбирает, ему жить – не мне»), а в том, что такой уж порядок, «из веку так идёт». Это горе и привело её к Варваре. Тут и поплакали все, погоревали, посудачили, спели и, облегчённые от своих переживаний и горестей, разошлись по своим домам. Ничего не произошло. День прошёл вроде бы впустую. Но то был особый день – День Победы. И поплакали, повспоминали. Обмыли слезами своё затаившееся горе.

Вот такие обычные дни в жизни своих героев и выбирает В. Лихоносов. Трудно сложилась судьба Мареи. Красивая, сильная, завидная невеста, в ту пору она упала в колодец, простудилась, заболела. Всё время у неё что-то ломит, ноет, болит. Тело её становится немощным, всё меньше и меньше помогает она по хозяйству. Брату и золовке она надоела. Её присутствие в доме тяготит их. Они уже открыто гонят её. Тело-то у неё немощное, а сердце доброе, безотказное. «Надо кому-то отлучиться по делу, бегут к Марее, просят поглядеть за ребятами и покачать маленького. Марея не отказывает, садится в их ограде на приступки крыльца, берёт ребенка на колени, забавляет его одной и той же песней: «Бежал зайчик по дороге, прыг-скок, прыг-скок…»

И так уж повелось с давних пор: ни в чём не умеет отказать Марея. По силе возможности помогает она многосемейным и одиноким, и кругом-кругом люди для неё как родня. Всех бы она мирила, всякому бы отдавала последнее, угождала бы молодому и старому, за каждого бы переживала, заступалась, прося своим жалостным голосом: «Не обижайте друг друга». И потому все зовут её, манят к себе жить – обещают покой.

Её всё волнует, она всё принимает близко к сердцу. Все звуки в деревне ей знакомы. Она может точно определить, кто куда едет и зачем. Она ходит по рынку, справляется о ценах. Наблюдает и такую сцену: пьяный мужик разыгрывает Федю-дурачка. Видим, с каким напряжением этот контуженный на фронте Федя старается вспомнить слова песни. И это забавляет пьяного. Но за Федю вступается женщина с ребёнком, взывает к совести, к жалости. «Какие всё-таки есть люди», – сокрушённо качает она головой. По отношению к таким убогим проверяется человек, сочувствует или глумится, жалеет или насмехается – это зависит от нравственного мира человека.

Степан, брат Мареи, и Тоня, его жена, не пользуются уважением в деревне. Тоню называют жадной, она всё стремится заготовить впрок: а вдруг война? Степан живёт справно, зарабатывает много, но в его доме стали появляться сомнительные личности, больше стало секретных разговоров о продаже, об обмене. Марея не слышит этих разговоров, но по всему видно, что брат занимается «нечистыми делами». «Ей горько бросается в глаза, как ласковы и внимательны её родные к посторонним дядям… какие чистые, выстиранные больными руками Мареи простыни они стелют и наутро посылают её в магазин за подкреплением! Молча, без слов плачет она тогда». Марея беззащитна, бессильна, как бы из милости живёт у своих родных. Много работает на них, но её труд совершенно не ценится. Упреки, оскорбления, обиды так и сыплются на её несчастную голову. И каждая обида больно бьёт её в сердце. Разве она виновата в своём несчастье? Так уж сложилась жизнь. Горько и обидно ей видеть, как могила матери с годами разрушается, а Степану всё некогда подправить её, сделать ограду. «У чужих могилки как могилки, а на нашей повалилось всё», – упрекает она брата в нерадении к памяти матери. Незамысловат её духовный мир, просты её желания. Она добра, скромна, благородна, бескорыстна. Она готова всё сделать для людей, но, когда Степан посылает её за бутылкой, она отказывается. Помогать таким, как Степан и Тоня, она считает безнравственным.

За ласковое отношение к себе полюбила Марея сына Гути, молодого археолога, наезжавшего к матери. Ей дорого его внимание, доброе обхождение с нею. И она это ценит, добром вспоминает его. А когда Гутя примеривает на ней кофточку и называет её красивой, Марея, довольная, «счастливо улыбается», смотрится в зеркало, показывая себя «то одним боком, то другим». Так мало ей нужно, чтобы быть счастливой!

В. Лихоносов, несомненно, встречал таких людей, как Марея. И в словах молодого археолога, размышлявшего о судьбе Мареи, звучит и авторский голос: «…глядя на нее, Марею, он часто почему-то задумывается о чём-то далёком, ветхом, когда глухо и грустно было по всей русской земле. Но нет ведь, – думает он тут же, – нет: не из далёких времён пришла к нам она, с нами она живёт, и никуда не денешься, не спрячешь её, не выкинешь».

В. Лихоносова неудержимо влечёт к себе судьба женщины со всеми её горестями, радостями, тревогами и обидами. При этом он уловил «в полях немой зов русской земли»… К чему тогда творческие муки, ночи без сна?

На есенинской земле приходят Виктору Лихоносову слова, в которых вся его творческая программа: «О, как бы найти мне то верное слово, которое бы совпало с русскою жизнью, не похожею ни на какую другую!»

«Искусство должно уметь увидеть красоту в человеке, оно должно обрести крылья», – не раз думал и писал В. Лихоносов. Чуть ли не постоянно идёт давний спор между теми, кто за крылатое искусство, и теми, кто за бескрылое, приземлённое, «натуралистическое».

Об этом в значительной степени и написана повесть Виктора Лихоносова «Люблю тебя светло» (Наш современник. 1969). Обращаясь к своему «прекрасному другу», автор делится с ним самым заветным, откровенным. Но эта откровенность бесконечно далека от желания писать «не кривя душой», в духе натуралиста, ибо «…очень хочется быть откровенным. Столько накопилось всякого за эти годы. У каждого почти лежит в недрах заветное слово – радостное или печальное. Русскому характеру были не к лицу недомолвки. Я потому и люблю Есенина, что он не умел притворяться».

Виктор Лихоносов, как и многие современные художники, задумывается о своём отношении к Родине, к той земле, на которой родился. Самые нежные, сердечные слова отыскивает талантливый писатель, чтобы высказать свою любовь к родной Сибири, к «студёной чалдонской земле». Именно здесь ему сказали слова, запомнившиеся на всю жизнь: «Полетел высоко, но всё-таки нет-нет и присядь на свою крышу. На своей крыше люди тебе всегда крошечку кинут». А с какой сердечностью и лиризмом Виктор Лихоносов доверяет своё затаённое: «Быть очень талантливым и воспеть свой край, своих близких, эти берёзы, это короткое наше пребывание на земле, наши никому не известные чувства, ожидание чувства, разлуку». Вот задача, которую он поставил перед собой как литератор. Ему дорог и духовно близок писатель, которого В. Лихоносов назвал именем Белоголовый.

Образ Ярослава Юрьевича Белоголового, настоящего художника, скромного, талантливого, очень известного, переведённого на многие языки, но сохранившего в себе естественность и простоту в общении, свойственную только большим и глубоким людям, противостоит толпе модных литераторов, которых интересует только одно – деньги и успех. Художнику чужды мелочные интересы, он занят высокими литературными заботами. Он мучительно ищет те единственные слова, которые только и могут передать «дух времени», ради чего и стоит творить. И сколько раз в минуты творческой тоски он, перебирая исписанные листки, с опасением думал, что «не угадал ни тайных слов, ни вздохов, не услышал ни колокольного звона, ни дальнего голоса»…

В этой чистой и светлой повести В. Лихоносов высказывает глубокие и серьёзные мысли о тех противоречиях, которые существуют в нашем литературном движении. О тех спорах, которые происходят между представителями различных литературных течений. Однако совершенно ясно, что главное, магистральное направление нашей литературы не замутить ни проповедью обывательской философии, ни натуралистической односторонностью.

Заметной вехой в творчестве В. Лихоносова был роман «Ненаписанные воспоминания. Мой маленький Париж» (М., 1987). Он внимательно вслушивался в разговоры стариков, записывал, потом сам включался в разговоры, задавал вопросы, углубляясь в давнее время. Так возникло несколько семейных хроник, со всеми мелочами и подробностями недавних политических и кровавых событий и казацкого быта. Возникла трагедия участников Первой мировой и Гражданской войн, когда много было отваги, мужества, но и трусости, и предательства, и простого непонимания развития событий.

В предисловии Виктор Лихоносов сообщает своим читателям, что в марте 1982 года из тамбовской деревни прислали рукопись давнего его знакомого, вдова покойного просила писателя воспользоваться этими записками, если понадобится ему для творчества или просто для знания каких-то вопросов, какими давний его знакомый занимался. Над этой рукописью он просидел целый год. «Мне пришлось не только многое поправлять, перекраивать композицию, но и переписывать некоторые главы, кое-где, может быть, оставляя почерк своей руки и всё же не вторгаясь в душу автора. Две-три главы я сберёг недописанными, подчеркнув тем самым, что и эти воспоминания не завершены до конца» (Там же. С. 5). Автор иной раз хотел бросить эти недописанные воспоминания, но к нему то и дело приходил девяностолетний старик и спрашивал автора, дописал ли он эту книгу «о неньке-Кубани». В известной степени это и литературный приём, которым пользовались многие известные писатели, но и во многом отражает нашу повседневность – о Кубани мало ещё написано, ну, Первенцев, ещё два-три имени можно вспомнить, а полной правды так и нет. Однажды в Краснодаре Виктор Лихоносов, который любит слушать «ссохшихся стариков» о грозном 1918 годе, пусть кое-что они перепутывали, «забывая имена, числа, местечки сражений», остановился у прилавка старушки, торговавшей различной рухлядью, и обнаружил «тетрадку с обгрызанными углами». Стал читать, за 3 рубля купил эту тетрадь, которая оказалась дневником Манечки Толстопят, в которой были подлинные имена, местечки, события. И эти поиски нужных документов, случайно сохранившихся, стали главным занятием писателя. А сколько документов, опубликованных и архивных, надо собрать, чтобы представить полную картину Гражданской войны! Так автор и поступил, постоянно цитируя и «Дневник Манечки Толстопят», и другие документы.

«Поэтому в романе есть всё, – писал в послесловии «Что ни возьми, одни воспоминания» Валентин Распутин, – и Царское Село, и приёмы казачьих депутаций императором и членами императорской семьи, и российские юбилейные торжества, и празднества, связанные с историей казачества, и гражданская война, и исход с отступающими частями Добровольческой армии в зарубежье, и нелёгкая, мытарская жизнь там, вдали от Родины, а больше всего – многослойная и красочная жизнь в столице Екатеринодаре, военный и будничный быт кубанцев. От высочайших особ и до простых казачек и монашек, от чистопородных великих князей, от знаменитостей искусства и политики до греческих и турецких иммигрантов, содержателей обжорок и притонов – круг действующих лиц в романе. От начал Запорожья и до наших дней – время его действия. От Парижа и до Хуторка в степной глуши – место действия» (Там же. С. 601).


Лихоносов В.И. Избранное: В 2 т. М., 1984.

Лихоносов В.И. Ненаписанные воспоминания. Мой маленький Париж. М., 1987.

Валентин Васильевич Сорокин
(род. 25 июля 1936)

Родился в селе Ивашла в Башкирии в русской казачьей семье, отец вернулся с фронта, изувеченный пулями и осколками, начал работать лесником. Учился в школе, рано пошёл на работу на Челябинский металлургический комбинат, с детства писал стихи, на заводе почувствовал, что стихи нравятся товарищам, окружающие его заметили, что в нём есть поэтический дар. Десять лет он работал у мартена, выступал в литературных кружках. Наконец собрал сборник стихотворений и отправил в Москву любимому поэту Василию Фёдорову. После трёх месяцев ожидания, 7 ноября 1961 года, получил телеграмму: «Поздравляю праздником и прекрасной книгой, подробности письмом. Василий Фёдоров». В письме он сообщал, что не только принял его стихи, но тут же прочитал и порекомендовал в издательство «Советский писатель», по этому сборнику он готов его рекомендовать в Союз писателей.

Прямой, яркий как личность, богатый на слово и рифму, Валентин Сорокин сразу покорил своих слушателей и читателей своими стихами о любви, о природе, об Урале, о мартене, о своих друзьях и товарищах, покорил совестливостью своих стихов и богатством и отвагой своей неповторимой души.

На первых порах, разыскивая Василия Фёдорова в ЦДЛ, В. Сорокин сгоряча, «по-мартеновски», по-рабочему, на вопрос М. Светлова «А я для тебя кто?» рубанул: «Никто!» Михаил Светлов, острый на язык, ответил: «В Союз писателей через мой труп». «Но Светлов не затаил ни обиды, ни мести и не помешал», – признавался Сорокин.

В. Сорокин сменил профессию, за яркость его выступлений в печати его пригласили в Саратов заведующим отделом поэзии в журнале «Волга», потом он стал заведующим отделом поэзии в журнале «Молодая гвардия». И когда в отделе критики снимали острую статью о восстановлении русского самосознания, в отделе поэзии появлялись замечательные стихи о России, русской природе, о богатырской силе русского народа.

Один за другим стали выходить сборники стихов Валентина Сорокина: «Разговор с любимой» (Саратов, 1968), «Голубые перевалы» (М., 1970), «За журавлиным голосом» (М., 1972), «Огонь» (М., 1973), «Грустят берёзы» (М., 1974), «Признание» (М., 1974), «Багряные соловьи» (М., 1976), «Озёрная сторона» (М., 1976), «Плывущий Марс» (М., 1977), «Избранное» (М., 1978)…

На этом список его поэтических книг не заканчивается, целый ряд его острых публицистических очерков появляется в журналах и сборниках, особенно много работал Валентин Сорокин над книгой «Крест поэта. Очерки о судьбах погибших поэтов», вышедшей в 1998 году, словно подводящей итоги русской литературы ХХ века.

Великое признание воздал Валентин Сорокин своему любимому поэту Василию Фёдорову, уделившему так много времени и своих забот его вхождению в профессиональную поэзию. Однажды у Рюрика Ивнева, рассказывает В. Сорокин, он много читал наизусть стихи В. Фёдорова, тогда Рюрик Ивнев, ровесник и современник Сергея Есенина, попросил Сорокина показать его. Фёдоров оказался в ЦДЛ. Ивнев и Сорокин приехали в ресторан ЦДЛ, и Сорокин показал издали на Федорова. Возвращаясь домой, Рюрик Ивнев сказал, отвечая на вопрос Сорокина: «А что «ну», что? У него лицо Бога! Такие лица, хоть я и долго живу, встречал мало…» Поэмы Василия Фёдорова «Проданная Венера», «Золотая жила», «Седьмое небо», «Женитьба Донжуана» действительно входили в сознание каждого знающего русскую поэзию.

Неисчислимы поэтические образы Валентина Сорокина: в поэме «Забытые сумерки» запомнился «седой старик в будёновке, с ружьишком», дошедший до Берлина с котелком, в поэме «Дорога» – учёный, перебирающий в своей памяти, как богата была земля «сверкающей рыбой», «разгуливали мощные гориллы, резвились тигры, и рычали львы. А птицы было столько…», но в этот замечательный монолог учёного врывается лирический герой поэмы и произносит своеобразную клятву своего жития:

Я сам живу гореньем и отвагой,
Я презираю сытость равнодушья,
Округлость быта, пышноту усадеб.
Бездельника, плюющего в зенит.
И я тревогой нагружаю сердце
Зарядом боевым преодоленья,
И суховей шабашных словоблудов
Меня, большого, не испепелит!..
Клянусь – служить отечеству призваньем,
Клянусь – служить отечеству талантом,
Клянусь служить отечеству бесстрашьем.
Клянусь – служить отечеству собой…

А в поэме «Пролетарий», посвящённой Сергею Поделкову, запоминается целая галерея революционеров времен Гражданской войны, и Челябинск 1918 года, и разговор с любимой, и владелец ресторана, и красный крейсер, 1939 год – запоминается вся бескрайность революционного быта и человеческого бунтарства: «…А иначе – оплошаем, / направления смешаем, / И откормленный Ефросим / руль и вожжи отберёт!..» В сборнике «Огонь» опубликованы многие поэмы В. Сорокина – «Судьба», «Огонь», «Оранжевый журавлёнок», «Орбита», «Пролетарий», «Волгари», «На Пахре», «Золотая», «Обелиски», «Дорога». «Каждую поэму легко мне представить, – писал В. Сорокин, – как отдельную главу единого и цельного повествования, взявшего мою судьбу и жизнь тех, кто меня окружал, с кем ежедневно, в юности, шагал я на смену… Вчерашние парнишки – крановщики, грузчики, электрики, подручные сталеваров – ныне заматерели, выросли в мастеровых, инженеров, настоящих умельцев грозного железного мира… Мы сразу, шестнадцатилетними, распахнули в начале пятидесятых годов шумные двери проходных, надели грубые куртки и накрепко «припаялись» к станкам и домнам. Земля прадедов помогала нам в минуты усталости, а краснознамённое время наше обучало нас грамоте и навыкам» (Сорокин В. Огонь: Поэмы. М., 1973. С. 5).

Но и среди них выделяются поэмы «Евпатий Коловрат», «Дмитрий Донской» и «Бессмертный маршал», о маршале Жукове, вышедшие в разные годы.

О Валентине Сорокине много писали критики, поэты, прозаики. И в этих строчках – душа поэта и его призвание. Иван Акулов: «В живописных стихах Сорокина бьётся, кипит, клокочет и переливается всеми цветами радуги сама жизнь, неуёмная, предвещающая счастье»; Борис Примеров: «Урал врывается в его стихи то раздольным песенным ладом, то выхваченным из глубин памяти перелеском, то гулом развернувшегося простора»; Александр Макаров: «Он пленяет своей стихийностью, бьющей через край энергией, звонкой силой летящего стиха»; Юрий Прокушев: «Блистательным творцом этого чудесного художественного Мира в Слове стал выдающийся писатель современности – Валентин Сорокин, несомненно, вершинный поэт нашего времени, под стать колокольне Ивана Великого»; Олег Михайлов: «Его строки напитаны молодой удалью и задором, сокровенной нежностью и чувством нерастраченных сил, надобных Отечеству – поэзии – любимой. Это оперённое, гордое, звучное слово»; Виктор Кочетков: «Лирика Валентина Сорокина соединила в себе и драму прошлого, и сумятицу настоящего, и надежду будущего»…

Борис Можаев, вспоминая В. Сорокина, писал: «Мой роман «Мужики и бабы» был отвергнут четырьмя журналами, пролежал три года и только благодаря смелости и настойчивости главного редактора издательства «Современник» был выпущен в свет». И разве только один Борис Можаев мог сказать такие слова о смелости В. Сорокина как главного редактора? А Иван Акулов со своими двумя последними романами? А сколько бился Владимир Личутин со своей первой книжкой прозы в «Современнике»? Ведь две рецензии были отрицательными, послали на третью, а после этого книга вышла в свет. И сколько таких примеров можно привести по прозе, по критике, по поэзии.

Но самое удивительное – руководящие органы ЦК КПСС получили несколько осведомительских писем, в которых подвергалась острой критике работа в издательстве «Современник» главного редактора В. Сорокина и директора Ю. Прокушева. И начались разборки, комиссия за комиссией следовали в издательство «Современник».

Валентин Сорокин описал эту трагическую баталию в 1991 году в очерке «Зависть»; процитируем из этого замечательного сочинения, убийственного и по отношению к контрольным органам ЦК КПСС, и к тем, кто начинал это постыдное дело:

«Работая главным редактором «Современника» долго и бурно, – писал В. Сорокин, – я имел дело с цензурой, никому не доверял вёрстки книг Виктора Астафьева, Бориса Можаева, Фёдора Абрамова, Константина Воробьёва, Петра Проскурина, Владимира Тендрякова, Николая Воронова, Ивана Акулова, Василия Белова. Да. «Кануны», «Пастух и пастушка», «Живой», «Братья и сёстры», «Мужики и бабы», «Касьян Остудный» в цензуре принимали порядочнее, чем в ЦК КПСС – у Беляева, Севрука, Шауро и Зимянина.

Фурцева звонит:

– С вами говорит член ЦК, министр культуры Фурцева!..

– Слушаю…

– Снимите с производства «Живого», я запретила в театре!

– Не могу…

– Почему?..

– Уже отпечатана…

– Сумели? Задержите продажу!..

– Не могу, уже отправлена по магазинам…

– Сектантствуете на посту? – Трубка грохнулась…»

А каким помогающим был Фёдор Абрамов: «Не бойся тирании КПК, меня Секретариат ЦК КПСС пригвоздил, а я не умер!» А Владимир Тендряков: «Спасибо за «Кончину», вам сейчас трудно, скажите, разве я не могу чем-то помочь?..» Суровый, точный. А Василий Фёдоров? А Юрий Бондарев?» (Сорокин В. Крест поэта. М., 2006. С. 389—390).

А всё началось вроде бы с пустяка: «Редактируя «Тихий Дон», – писал В. Сорокин, – Маша (Шолохова-Соколова. – В. П.) допустила более ста шестидесяти семи ошибок, я приказал высчитать с неё 3 рубля 51 копейку. Борьба со мною и началась. А тут – «инвалиды» подоспели. Ревнуя Машу к отцу, знаменитому классику и герою, шукая, чем возможно разжиться возле неё, они следили за мной, за ней, за её меняющимися знакомыми… И – её мужем… Каждая напечатанная моя строка – доносилась. Каждый полученный мною гонорар подсчитывался. Каждая женщина, улыбнувшаяся мне, зачислялась в мои любовницы. Сотрудники и редакторы газет и журналов, где я публиковался, пристёгивались к «использованию мною служебного положения»… Возражать нечего, зажим критики. Маша гусарила на поле брани. Министры, маршалы, секретари ЦК, члены Политбюро ввёртывались именем Шолохова в сражение со мною. Вал нарастал и грознел. При ударе – я упал, а Машу и убогих куда-то унесло…» (Там же. С. 408—409).

Сорокин – красавец, талантливый поэт, умница – не знал пощады. Домой присылали анонимки, в которых Сорокин целовался и обнимался то с самой Машей Соколовой, то с её подружками, а «дело» на Сорокина всё увеличивалось в объёме. Разыскали родителей и знакомых, допрашивали их, в папку поступали результаты допросов, письма-доносы, фиксировались слухи, склоки, любые дрязги, раскопали сведения об аттестате зрелости, а допросы и сборы материалов вели по указанию КПК.

Слишком близко принял В. Сорокин версию об участии М.А. Шолохова в его терзании, три телеграммы М. Шолохова Л. Брежневу, доносы на его имя в Вёшенскую. Сомневаюсь в этом, вполне возможно, что Маша воспользовалась своим влиянием на почте, не более того. Потом В. Сорокину умные люди объяснили, что Шолохов ни одной телеграммы не отбил, а «ты мог бы Машу полюбить» (Там же. С. 445). Сложная и запутанная история… В минуты скорбной горести к В. Сорокину подошёл Александр Карелин и рассказал историю, как его деда, священника, арестовали в 1917 году, «ссекли голову и на верёвке детям в окно опустили». И после этого В. Сорокин размышляет: «Кого же не казнили на Руси? Крестьян – казнили. Инженеров – казнили. Учёных – казнили. Военных – казнили. И священников – казнили. Есть ли народ несчастнее русского народа?..» (Там же. С. 446).

Переполненый болью за свой народ, В. Сорокин искал и находил виновных в его страданиях. Февральская и Октябрьская революции дали не только свободу от царской тирании, но и дали власть людям, ненавидевшим русский народ. В стихотворении «У памятника Свердлову» В. Сорокин гневно проклинал одного из большевиков-палачей: «Прозревает Россия от горьких наук, / От клевет и расстрелов, от войн и трюкачеств, / Но стоит на граните кровавый паук, / Главный карлик, душитель крестьян и казачеств. / Он плюётся мокротой в донскую волну, / Хищно харкает в древние плёсы Яика. / Синеглазых парней отправляя ко дну, / Пулемёты стригут головы лихо. / По ночам с пьедестала снимается он, / И, гортанно свистя, на проспектах маячит: «Под каблук Революции бросил я Дон, / Не воскреснет праправнук в грядущем казачий!»… / Гей вы, соколы-ратники, Бог вас хранит, / Вы слезами омыли дорогу распятья, – / Да не стерпит земля и взорвётся гранит, / Начинённый святым динамитом проклятья!» (1989).

В прозе В. Сорокин словно продолжает свои размышления: «Сколько мы дорогих сыновей похоронили?» А разве не казнили Гумилёва, Есенина, Маяковского, Клюева, Клычкова, разве не уморили голодом Розанова и Блока, и сколько талантливых людей погубили Ягода и его помощники, из которых и состояло всё ГПУ… «Пусть еврейские «шпажисты» и русские христопродавцы зарубят: русские и евреи – нормальные народы, сионствующие ублюдки и сюсюкающие шабес-гои им не нужны» (Там же. С. 403).

А КПК это дело В. Сорокина и Ю. Прокушева с удовольствием «раскрутил»: получили по строгому выговору. А в это время дочь Георгия Маркова, Ольга, умоляла отца помочь Сорокину. И он обещал, при встрече с В. Сорокиным он выразил надежду поправить дело, чтобы вновь утвердить его влияние на литературные дела. На ближайшем Секретариате Союза писателей СССР Валентина Сорокина утвердили руководителем Высших литературных курсов при Союзе писателей СССР.

В журнале «Наш современник» (1977. № 12) была опубликована поэма В. Сорокина «Дмитрий Донской», и Сорокин своим друзьям любил читать монолог Сергия Радонежского:

Благословляю, ты иди,
Вперёд, а не назад гляди,
Иди, Мамая победи;
С тобой сам Бог,
С тобой народ,
Да не иссякнет русский род!
Не время ждать, не время тешить
Себя враждой,
Нас будут вешать,
Нас будут жечь,
Нас будут сечь,
Себя сберечь – нас не сберечь! (Там же. С. 447).

Безмерна разносторонность Валентина Сорокина как публициста, особенно привлекательна его исповедальная книга «Крест поэта», много ярких статей, острых и полемических, собрано в его книге «Восхождение» (М., 2004).

Критика оценивала Валентина Сорокина как поэта и общественного деятеля. «Валентин Сорокин, – писал Пётр Проскурин, – крупный национальный поэт России. Народный поэт. Я знаю его творчество давно и люблю… Мастер стиха. Мастер поэмы. Образный язык, русский, энергичный поток его произведений, широкая известность и авторитет его имени. Восхищаюсь его публицистикой, посвящённой борьбе за русский народ». В завершение ещё одна цитата, оценивающая и личность, и творчество В. Сорокина, – известный профессор Л.И. Скворцов писал:

«Валентин Сорокин – трагедийно-лирический поэт, яркий и страстный публицист, испытанный и стойкий борец за русское Дело и русское Слово. Поэтический лексикон его самобытный и незаёмный, а тональность стихов индивидуальна и узнаваема. Поэзия Сорокина вместила любовные строки и глубокие раздумья о судьбах России, эпичность поэм и сатирическую гротескность басен. Нежность сердца и неистощимая щедрость души органично переплелись в его стихах с подлинно русским вольнолюбием и остронаправленным бунтарством, понимающим, где друг, а где – враг.

Он очень точен в словах, в их выборе и употреблении, и не случайно современные толковые словари и нормативно-стилистические справочники русского языка щедро включают примеры из его афористически метких слов. «Всполохи памяти передо мною. Белое, белое поле. Вновь заболел я родной стороною. Словно какой-то странной виною, – Радости нету и доли…» Так пронзительно-щемяще о Родине может написать только истинно русский поэт».


Сорокин В.В. Восхождение: Собр. стихотворений: В 1 т. М., 2004.

Сорокин В.В. Крест поэта. М., 2006.

Валентин Григорьевич Распутин
(род. 15 марта 1937)

Родился в крестьянской семье в Усть-Уде на берегу Ангары. Учился в сельской школе, потом поступил на историко-филологический факультет Иркутского университета, мечтая быть учителем, серьёзно готовился к этой профессии. Но рано пошёл на внештатную работу в местную газету, написал очерк, редактору очерк понравился, стал давать задания посерьёзнее, в 1961 году опубликовал рассказ «Я забыл спросить у Лёшки» в альманахе «Ангара». Оканчивая университет, Распутин продолжал писать рассказы. И на совещании молодых сибирских писателей, проходившем в Чите, несколько рассказов показал Владимиру Чивилихину, который, прочитав их, дал им рекомендацию в печать. Так готовилась первая книжка Валентина Распутина, которая вскоре вышла под названием «Человек с этого света» в Красноярске.

А в это время у Валентина Распутина созрели замыслы четырёх повестей, которые одна за другой стали выходить в различных издательствах, – «Деньги для Марии» (1967), «Последний срок» (1970), «Живи и помни» (1975), «Прощание с Матёрой» (1976), которые сделали имя Валентина Распутина широко известным у нас и за рубежом. В либеральных кругах его тут же окрестили как «деревенского» писателя. Но в одном из первых интервью В. Распутин с этим не согласился: «Критики, – говорил Распутин, – причисляют меня к представителям так называемой деревенской прозы. Я считаю такое деление – деревенская, городская, военная, молодёжная и т. д. – очень условным. Свою работу и работу своих коллег по деревенской прозе скорее охарактеризовал бы как нравственное исследование личности. Когда писателю удаётся задевать «больные» места в отношениях между людьми и в какой-то мере в отношениях человека с самим собой – это всегда интересно читателю. Часто слышишь, на мой взгляд, неглубокие суждения, что, дескать, для нас, пишущих о «деревне», патриархальщина – главная цель. Это не так. Писатели этого направления, как и все, активно выступают против устаревших традиций деревенской жизни, против тягот крестьянского труда. Но очень важно, чтобы, переходя в новые условия труда, человек не утратил значительные и прекрасные нравственные завоевания прошлой жизни» (Неделя. 1977. Осень).

Многие художники пришли в литературу, чтобы утверждать мысль, которая временами иными литераторами затушёвывалась, – мораль сегодняшняя глубокими корнями уходит в прошлое нашего народа.

Эта мысль стала центральной в повести «Деньги для Марии» (1967, 1968) Валентина Распутина. Сюжет её прост. Все отказывались работать продавцом в магазине. Знали – несдобровать. А Мария взялась: детей много. Можно отлучиться посмотреть за ними, а если кто и придёт в магазин, крикнет, ведь недалеко. Старалась быть честной и ровной для всех. Никого не выделяла из своих друзей. Кто первый придёт, тот и получит дефицитный товар. Знала ли она, что может оказаться в таком положении: у неё недостача в тысячу рублей. Муж Марии сначала потерялся, не знал, что делать. Кажется, не по силам тяжкая беда. Куда ни кинь взглядом – всюду живут такие же, как он, люди. У всех свои нужды, свои заботы. Кто поможет? Смысл повести, пожалуй, ярче всего раскрывается в двух эпизодах. Приходит к Кузьме старый дед Гордей, приходит с тем малым, что мог он выклянчить у сына. Для него и 15 рублей большие деньги, но он их отдаёт с радостью. Всё здесь очень трогательно: и то, как дед растерялся от страха, что Кузьма не возьмёт добытые им деньги; и то, как он обрадовался, когда Кузьма с внутренним сопротивлением всё-таки взял эти деньги. Дед Гордей недаром рассказывал Кузьме, как в давние времена люди помогали друг другу: «Когда у нас раньше бывало, чтоб деревенские друг дружке за деньги помогали? Хоть дом ставили, хоть печку сбивали – так и называлось – помочь. А теперь всё это за деньги… Везде выгоду ищут – ну не стыд ли?» Как видите, эта позабытая форма крестьянского бытия – бог в помочь – иногда проявляется и сейчас. Человек не одинок. Всегда ему придут на помощь люди. И эта светлая по своей тональности мысль окрашивает всю повесть.

В поисках денег начинается тяжкий путь Кузьмы, человека совестливого, прямодушного, чуткого к чужому горю, сердечного, застенчивого до стыдливости. Ему совестно, что из-за его беды остаются без зарплаты специалисты колхоза (по предложению председателя они отказались от зарплаты в пользу пострадавшего); ему горько видеть, как Евгений Николаевич, обещая дать ему сто рублей, усиленно подчёркивает, какое большое дело он делает. Добро, оказываемое людям, не должно быть громким, иначе оно теряет свою силу. А Евгений Николаевич, давая деньги, при этом трезвонит по всей деревне, чтоб люди знали, какой он добрый. И Кузьма уже не рад этой помощи. Эгоистическая доброта тем и отличается от подлинной доброты, что делается не во имя ближнего своего, а для собственного возвеличивания, для утверждения собственного авторитета. Истинная доброта молчалива, а не кричит о себе на всех перекрёстках. Человек должен усвоить простую истину: никто не застрахован от неожиданностей, от случайной беды. «Живёшь, живёшь и не знаешь, с какой стороны тебя огреют…» Ещё вчера всё ладно было, а сегодня сердце окутано тучами, а белый свет не мил, и можно потерять веру в людей, не торопящихся на выручку. А если не хочешь остаться наедине с бедой, надо знать, что если сегодня не поможешь человеку, то завтра ты можешь оказаться в таком же положении. «А завтра кто-то другой на очереди. Может, не из нашей, из другой деревни, а потом и до нашей снова дойдёт – до меня или ещё до кого. Вот и надо держаться друг за дружку». В этих словах Василия выражена исконная черта ушедшего в прошлое русского деревенского быта. И ничем вроде не помог: денег он не принёс, но пришёл разделить горе с другом, поддержать добрым словом, поднять настроение. Шутка разрядила гнетущую атмосферу. Кузьма повеселел. И горе показалось уже не таким тяжким. «Рядом с Василием Кузьма чувствовал себя легче, и беда его не стояла теперь комом в одном месте, а разошлась по телу, стала мягче и как бы податливей». Василий не дал, у него нет. И вот Степанида не дала. Евгений Николаевич дал, но растрезвонил на всю деревню. Но ничего не сделаешь.

«…Больше половины из тысячи он с грехом пополам достал. Ходил, унижался, давал обещания, где надо и не надо напоминал о ссуде, боясь, что не дадут, а потом, стыдясь, брал бумажки, которые жгли руки и которых всё равно было мало». И теперь вот, в поезде, вспоминает день за днём свой страдный путь по мужицким дворам. А ведь всё могло быть по-другому. Ему трудно признаться в этом самому себе. Он такой, что ему тяжело просить, совестно брать, а выхода нет. Вот и ходил, просил, одновременно страдая и мучаясь от неправоты этого заведённого порядка. И ему снится сон: будто на общем колхозном собрании принимается решение помочь Кузьме и Марии, сброситься по 5 рублей на брата и выручить человека из беды. «И вот стол, за которым сидели Кузьма и Мария, – уже не стол, а ларь, и в него со всех сторон, из многих-многих рук падают деньги. Через пять минут ларь полон. Мария не выдерживает, плачет, и слёзы, как горошины, падают на деньги и со звоном скатываются внутрь». Вот безболезненный выход из положения.

Очень важны для выяснения идейно-художественной концепции повести эпизоды в поезде. И в том, как Кузьма ступает по ковру, и в том, как мучается, не зная, куда приспособить свою поношенную фуфайку (не поверх же дорогого коричневого пальто?) и сумку, и в том, как неумело засуетился, пытаясь опустить верхнюю полку, и в том, как присел на краешек нижней полки, – во всём этом обнаруживается душевное состояние Кузьмы.

Художник не зря сводит в одно купе столь разных людей. Ему важно преподать пример высокой нравственности. Деревня – хранительница этих моральных устоев. Парень сам из деревни, в нём ещё живы отцовские традиции.

Суровая правда повести Валентина Распутина в том, что здесь нет облегчённого конца, нет всем надоевшего благополучия, которым чаще всего завершаются подобные конфликты. Да и не в концовке дело. Кузьма за несколько дней поисков понял, что у него есть друзья, есть люди, которые в дни испытаний встали рядом и помогли ему своим дружеским участием.

Даром воспроизведения правды живого человеческого характера, в высокой нравственности которого не сомневаешься, обладает Валентин Распутин и во втором произведении – повесть «Последний срок» была опубликована в журнале «Наш современник» (1970. № 7, 8) и поставила писателя в ряды лучших современных писателей. С первых же страниц читатель с неослабевающим напряжением следит за каждым словом, жестом и поступком съехавшихся к умирающей матери детей, за малейшими душевными движениями старой Анны и видит, как в её умирающем теле, которым она уже почти перестала владеть, воскресают могучие духовные силы, благодаря которым ей удалось прожить долгую и красивую, щедро наполненную трудом и заботами о детях жизнь. Автор как бы невзначай застаёт своих героев в неожиданные, «кризисные» для них моменты, что способствует глубокому выявлению их характеров.

Образ Анны – серьёзная удача писателя, его новый творческий шаг в постижении нравственных граней человеческого характера. Ничего особенного она не делает, она только вспоминает прожитую жизнь, и от этих страниц веет духом подлинной правды, высоким гуманизмом прожитой жизни. Анна родила тринадцать детей, остались пятеро, вот, оказавшись при смерти, она вспоминает свою жизнь и своих детей. «А старуха жила нехитро: рожала, работала, ненадолго падала перед новым днём в постель, снова вскакивала, старела – и всё это там же, где родилась, никуда не отлучалась, как дерево в лесу, справляя те же человеческие дела, что и её мать. Другие ездили, смотрели, учились новому – зато она их слушала, когда доводилось, удивлялась их рассказам, да и сама нарожала ребят, которые ездят не хуже других, но никогда ей не приходило в голову, что хорошо бы стать на чьё-то место, чтобы, как он, больше увидать или легче, как он, сделать… И своя жизнь вдруг показалась ей доброй, послушной, удачной. Удачной, как ни у кого. Надо ли жаловаться, что она всю её отдала ребятам, если для того и приходит в мир человек, чтобы мир никогда не оскудел без людей и не старел без детей» (Распутин В. Избр. произв.: В 2 т. М., 1984. Т. 1. С. 264). Только о ребятишках была у неё забота, их накормить, напоить, обстирать… Таких, как она, говорит Распутин, миллионы, «они – наши современники, живущие в одно время с нами, создающие материальные ценности. Они – живые люди, со своими судьбами и страстями. Можно ли о них умалчивать?.. Дело совершенно не в защите старой деревни, как полагают некоторые критики. Речь идёт о духовном мире миллионов людей, который преобразуется, уходит и завтра будет уже не таким, как сегодня. Кто, как не писатель, запечатлеет этот нелёгкий процесс?» (Вопросы литературы. 1976. № 9. С. 146). Анна при виде приехавших детей словно оживает, вглядывается в родные лица. С трудом узнаёт их, так изменились они, Илья облысел на Севере, а когда узнала их, снова ожила, попросила сварить себе кашу, «жиденькую». Илья недоумевает, а Михаил ему в ответ: «Родова, – соглашался Михаил. – Нашу родову так просто в гроб не загонишь» (Там же. С. 153).

И с горьким упреком Распутин описывает, как Илья и Михаил пьют водку в предбаннике, не закусывая, и говорят о необходимости и потребности выпить, особенно Михаил: «…Теперь так думаю: хорошее это дело или плохое, а мне от него всё равно некуда деться… Мы ведь её пьем, пока не напьёмся, будто это вода… Жизнь теперь совсем другая, всё, посчитай, переменилось, а они, эти изменения, у человека добавки потребовали. Мы сильно устаём от работы, как чёрт знает от чего. Я вот неделю прожил и уж кое-как ноги таскаю, мне тяжело. А выпил – будто в бане помылся, сто пудов с себя сбросил. Знаю, что виноват кругом на сто двадцать рядов: дома с бабой поругался, последние деньги спустил, на работе прогулов наделал, по деревне ходил – попрошайничал – стыдно, глаз не поднять… Ничего впереди нету, сплошь одно и то же… А выпил – как на волю попал, освобожденье наступило… Я говорю, что дружно жили, все вместе переносили – и плохое, и хорошее. Правда что колхоз. А теперь каждый по себе. Что ты хочешь: свои уехали, чужие понаехали. Я теперь в родной деревне многих не знаю, кто они такие есть. Вроде и сам чужой стал, в незнакомую местность переселился…» Так деревенский человек, оторвавшись от родовых корней, от народной нравственности, старается оправдать то, чем он регулярно занимается. Сам себя разоблачает, но и хорошо понимает всю трагедию пьющего человека, который оказался чужим в своей родной деревне, а отсюда и разоблачения самого себя и всех пьющих.

Вскоре дети поняли, что они рано приехали её хоронить, мать ещё жива, они попрощались и уехали. «Они нехорошие», – подвела итог их пребыванию Нинка, дочь Михаила. Остался лишь Михаил, который продолжал себя казнить и называть себя дураком:

«Лежи, мать, лежи и ни о чём не думай. Не сердись на меня сильно. Дурак я».

Старуха слушала и не отвечала и уже не знала, могла она ответить или нет. Ей хотелось спать. Глаза у неё смыкались. До вечера, до темноты, она их несколько раз ещё открывала, но ненадолго, только чтобы вспомнить, где она была.

Ночью старуха умерла» (Там же. С. 288).

Повесть «Живи и помни», опубликованная в журнале «Наш современник» (1974. № 10, 11), сразу поразила своих читателей и критиков тем, что в центре повествования дезертир Андрей Гуськов и его жена Настёна, их удивительные отношения и их трагическая судьба. Противоречивые отзывы появились и в читательской среде, и среди критиков. В беседе с В. Распутиным Евгений Осетров так истолковал эту повесть: «Я считаю, что в повести удалось показать, как, нарушив долг, человек тем самым ставит себя, пытаясь спасти жизнь, вне жизни. Он предаёт товарищей по оружию, предаёт, таким образом, всё, что его окружает. Даже самые близкие люди, его жена, отличающаяся редкой человечностью, не может спасти его, ибо он обречён своим предательством. Он обрекает её на страшные душевные муки, на гибель». Валентин Распутин ответил: «Я согласен с таким толкованием «Живи и помни», хотя и не старался навязать читателю авторскую точку зрения. Пусть читатель сам по себе проделает мыслительную работу и придёт к выводу, к которому его подталкивает логика событий и характеров» (Вопросы литературы. 1976. № 9). Корреспонденту «Недели» Валентин Распутин ответил: «Любовь и ненависть, жизнь и смерть, добро и зло… Категории те же, что и раньше были в литературе и жизни, но время уже другое, и перед художником неминуемо возникает проблема: как писать на эти темы, как показывать людей? Для меня важно суметь сделать особый поворот в сюжете. Писатель должен искать какие-то неожиданности в поведении своих героев. Плохо, когда читатель представляет, как поступит герой в следующую минуту. И порой приходится идти на обман читателя. Вместо очевидного – повернуть в другую сторону, пустить его в обход, а потом доказать, что это было необходимо, естественно. В «Живи и помни» как воевал у меня Гуськов? Если одним словом, то хорошо. Но он становится предателем, пусть и невольно. Однако человек, хотя бы раз ступивший на дорожку предательства, проходит по ней до конца. Теперь о Настёне. Читатель был готов к ситуации, когда она или сама выдаст мужа, или заставит его пойти с повинной. Но Настёна не делает ни того ни другого. И я должен был это доказать – и доказать так, чтобы у читателя было полное основание поверить в необходимость и правомерность её поступков. Если бы она поступила по-иному, это была бы другая повесть, которую должен был бы написать другой автор. А мне кажется, что я сумел доказать естественность поступков Настёны. Если бы Гуськов сам пошёл и признался в содеянном, была бы одна расплата, а то, что губит ближних своих, – расплата другая, и, на мой взгляд, гораздо более суровая» (Неделя. 1977. Осень). Откликнулся на повесть «Живи и помни» и Виктор Астафьев: «Ведь возьмись наш брат, бывший фронтовик, – писать о человеке, который до того устал на войне и от войны, что однажды забыл обо всём и обо всех на свете и задал тягу домой, к жене и родным, так вот непременно в нас явилось бы чувство активного протеста, если не ослепляющей злости: «Ты, гад, устал, а мы, значит, нет!» И начали бы этого самого Гуськова крушить и ляпать чёрной краской… Печальная и яростная повесть, несколько «вкрадчивая» тихой своей тональностью, как, впрочем, и все другие повести Распутина, и оттого ещё более потрясающая глубокой трагичностью, – живи и помни, человек: в беде, в кручине, в самые тяжкие дни и испытания место твоё вместе с твоим народом, всякое отступничество, вызванное слабостью ль твоей, неразумением ли, оборачивается ещё большим горем для твоей Родины и народа, а стало быть, и для тебя. Так от изображения, от размышлений о людях маленьких и самых что ни есть простых автор незаметно, но настойчиво ведёт за собой читателя к многомерному, масштабному осмыслению не только прошедшей войны, но и современной действительности, ибо человеческое бытие вечно и, стало быть, вечно движение жизни. А она задаёт загадки, пробует на прочность не одних только деревенских парней Гуськовых, она в любой миг любого человека может испытать «на излом» (Астафьев В. Посох памяти. М., 1980).

А повесть начинается с пропажи топора, потом краюхи хлеба, только он мог знать, куда обычно кладут топор, и Настёна догадывается, что, скорее всего, тайно вернулся её муж Андрей. В бане они встретились и после долгой разлуки соединились. Андрей Гуськов воевал три года, несколько раз был ранен, в 45-м его ещё раз тяжело ранили, он был уверен, что отвоевался, вернётся в свой родной дом, а после заключения врачей его вновь послали на фронт. Он совершенно был уверен, что отвоевался, Настёне запретил приезжать в госпиталь в Новосибирске, сам приедет. И вдруг – такая неожиданность. Не отдавая себе отчёта, стихийно, он направился на восток, а не на запад, как было велено в инструкции, он почти месяц жил с немой, но ласковой женщиной и всё-таки решил поехать в родную деревню. Он дезертир, нет ему прощения. Настёна встретила его с любовью, до войны три года они были женаты, но детей не было, а тут она забеременела. Так долго они ждали ребенка. И тут возник вопрос – что делать? Она звала его показаться властям, она разделит с ним тяжкую участь, а он говорит ей – роди, вот твоя главная цель. Андрей Гуськов – человек хороший, работал и воевал, потянуло к семье, к Настёне, она на голову выше его по нравственному духу, и он это отчётливо видит, «Эх, Настёна, Настена!», но не может перешагнуть страх перед ответственностью за содеянное. И ей самой пришлось принимать решение. Как только свекровь увидела, что она ждёт ребенка, как только в деревне пошла молва о том, кто же отец ребенка, она оказалась одна, как в пустыне, в одиночестве, она должна была врать, ей стыдно изворачиваться, а Иннокентий Иванович, самый богатый и самый вредный в деревне, начал поиски отца ребенка, начал следить, тут Настёна и решилась покончить с собой и с неродившимся ребёнком. Она выше Андрея по духу, она решилась, а он нет. Это трагедия из-за случайной ошибки Андрея, из-за страха перед смертью, не выдержал, струсил, и вот цена за трусость. Один из критиков назвал В. Распутина «поэтом жестоких человеческих ситуаций».

Следующая повесть «Прощание с Матёрой», опубликованная в журнале «Наш современник» (1976. № 10, 11), вновь привлекла острое внимание читателей и критики. Здесь тоже яркие характеры, здесь тоже сталкиваются разные мнения, с которыми то соглашаешься, то протестуешь. В журнале «Вопросы литературы» (1977. № 2) состоялось обсуждение повести, высказаны разные мнения, но все сошлись в одном – Дарья много испытала за свою жизнь, старший и младший сыновья погибли на войне, она без отдыха работала в колхозе, почти ничего не получая за работу. А тут на все уговоры твердит одно и то же: «Не об чем, люди говорят, твоему сердцу болеть. Только пошто оно так болит? Хорошо, ежели об чем об одном болит – поправить можно, а ежели не об чём, обо всём вместе? Как на огне оно, христовенькое, горит и горит, ноет и ноет». Нужно затопить Матёру, так требует прогресс, а она в ответ, что здесь, в этой старой избе жили прадед, дед, здесь каждую былинку своими руками ставили, здесь всё родное – и ломать? Пять лет уламывали старую Дарью, здесь нет ничего патриархального. И об этом глубоко высказался Владимир Васильев: «Париархальностью здесь ничего не объяснишь, а если быть строго последовательным и точным в формулировках, то художественный мир В. Распутина скорее матриархален: женщина-мать играет в произведениях писателя основную роль в образном жизнестроении, и именно с ней и отношением к ней связывает автор свои представления о гуманистическом содержании современности» (Васильев В. Сопричастность жизни. М., 1977. С. 214).

И снова за ответом о сложной и философской повести критики обращаются к писателю: «Я не мог не написать «Матёру», как сыновья, какие бы они ни были, не могут не проститься со своей умирающей матерью. Эта повесть в определённом смысле для меня рубеж в писательской работе. На Матёру уже вернуться нельзя – остров затопило, придётся вместе с жителями деревни, которые мне дороги, перебираться, затем смотреть, что станет с ними там» (Литературная газета. 1977. 16 марта). А через три года добавил: «Вернуться к тому, что уже утеряно, нельзя. Это не самолёт в воздухе развернуть, чтобы вернуться за забытым багажом, а мы и на это при нашей практичности и занятости неспособны… Не стоит обольщаться – нам уже не вернуть многие добрые традиции. Теперь речь идёт о том, чтобы сохранить оставшиеся, не отказываться от них с той же лёгкостью и бесшабашностью, как это было до недавних пор. Уверен, что «деревенская проза», как она есть сейчас, в такой литературе, как российская, с её традиционной человечностью, болью и совестливостью, не могла в наше время не появиться и не выйти вперёд. Пожалуй, не писатели создавали эту прозу, а литература, как процесс живой и объективный, волей своей подбирала писателей для этой прозы, необходимость и важность которой была предопределена течением, а в данном случае не течением, а ускорением жизни. То, что вековой уклад деревни оказался полностью нарушенным и вместе с тем оказался нарушенным и её моральный климат (а деревня издавна была хранительницей моральных устоев народа), не могло, разумеется, не отразиться в литературе, которая всегда очень чутко улавливает эти изменения. Это не противопоставление города деревне и не попытка сохранить старую, отжившую свое деревню… суть, очевидно, в другом: когда у города был столь надёжный нравственный тыл, как деревня, легче было существовать и ему, городу. Писатели… решают не сторонние и не какие-то узкие, областнические, а общечеловеческие проблемы, важные как для города, так и для деревни, как для пожилых людей, так и для молодых, – проблемы не надуманные и не конъюнктурные, а исходящие из необходимости искать причинные связи многих нынешних социальных явлений… Верю, что русские останутся русскими, татары татарами, французы французами, что, будучи интернационалистами, мы сохраним в себе национальные начала и что и через сто лет станем ходить на поклонение к полю Куликову и Бородинскому полю, к Пушкину, Достоевскому, к Шевченко и Руставели…» (Литературная газета. 1980. 26 марта).

В 1982 году вышел сборник повестей «Век живи – век люби», в 1985 году – повесть «Пожар».


Распутин В.Г. Избр. произв.: В 2 т. М., 1990.

Анатолий Николаевич Жуков
(род. 5 января 1931)

Родился в заволжском селе Новая Хмелёвка Самарской области. Во время войны, как и многие подростки, работал рядом и наравне со взрослыми: прицепщиком и сеяльщиком на тракторах, копнильщиком и штурвальщиком на комбайнах, заготавливал сено – любая крестьянская работа стала привычна его рукам. Тяготы послевоенных лет в деревне тоже легли в основном на плечи вдов и их подрастающих детей, не дождавшихся с войны своих отцов. Анатолий Жуков в своей большой, из шести человек, осиротевшей семье был старшим, и ему пришлось нелегко. Хотя уже и появились на полях новые тракторы, комбайны, подросли и стали механизаторами недавние мальчишки, будто весенними соками, наливалась и зацветала жизнь. А потом служба в армии, учёба ночами, первый рассказ, опубликованный в окружной военной газете и получивший премию на конкурсе. После армии он вернулся в свой совхоз, но тяга к литературе увела его в газету. Здесь он прошёл новую выучку, стал журналистом, который находится в гуще событий и поддерживает самые тесные контакты с механизаторами, животноводами, агрономами, председателями колхозов и совхозов, секретарями райкомов. Такие контакты облегчались его предыдущей трудовой практикой – знающему работнику проще понять другого специалиста. Тогда-то и стали накапливаться и сознательно отбираться те наблюдения и впечатления, которые потом лягут в основу его рассказов и повестей. К тому Анатолий Жуков остро почувствовал недостаточность образования, литературной культуры. К первым своим книжкам рассказов автор относился довольно критически. И вот в тридцать лет стал студентом Литературного института имени Горького, после окончания которого в 1966 году несколько лет ездил по стране в качестве корреспондента молодёжного журнала, а затем работал в издательствах, много лет был редактором в издательстве «Советский писатель», несколько лет был директором этого издательства и одновременно писал рассказы, повести, романы.

Первый сборник рассказов «Опоздавший пассажир» вышел в Ульяновске в 1960 году. Сборник рассказов «Надежда» обратил на себя внимание литературной партийной прессы. И долгие годы писал роман «Дом для внука» (Современник, 1977), который принёс ему заслуженную славу. Здесь автор предстал уже зрелым мастером, способным увидеть и показать жизнь в напряжённой борьбе противоречивых тенденций.

О Жукове заговорила критика, а на ответственных литературных форумах этот роман стал упоминаться как достижение современной литературы. Роман злободневный, острый, талантливый.

«Дом для внука» – это серьёзная попытка заглянуть на события недавнего прошлого с высоты сегодняшнего дня и разобраться в их сложностях и противоречиях. Этот роман, как признаётся сам автор, он написал о своих земляках, живущих в середине России, на берегу Волги, – удивительных, неповторимых людях. При этом повествование начинается с очень трудного периода в жизни его героев – со времени, когда им пришлось оглядываться назад, поверять великим прошлым своё настоящее, свои будни, которые ещё не отстоялись, не сплавились в такой монолит, как будни прошлого, и потому их трудно оценить, трудно сопоставить с уже завершённым. А ведь настоящее действительно выверяется не по одному прошлому, есть мерка текущего дня, есть, наконец, высокая мера будущего, мера идеалом. Вот с этой высокой мерой и подходит писатель к минувшим событиям.

Действие в романе начинается почти сразу же после ХХ съезда партии (1956), когда сталкивались прямо противоположные точки зрения на самые коренные проблемы социалистического строительства, когда некоторые из руководителей не успели осознать, что наступили времена, требующие новых решений, новых форм ведения хозяйства, нового характера взаимоотношений между людьми.

Первый секретарь райкома партии Роман Баховей не заметил, как изменилась обстановка в стране, как за его спиной второй секретарь райкома Иван Балагуров уже переменил тактику и манеру поведения и внешним, показным демократизмом склонил на свою сторону большую часть районных руководителей, от которых зависел успех на отчётно-выборной конференции. Баховей терпит поражение, а Балагуров становится первым секретарём райкома. И естественно, много страниц отведено в книге новым методам руководства, которые тоже оказались недостаточно долговечными. Писатель правдиво, точно показывает уязвимость этих «новых» методов.

Превосходно изображает Анатолий Жуков и ещё одного своего героя – Андрея Щербинина, вернувшегося домой после реабилитации. Двадцать лет назад он занимал здесь пост председателя райисполкома. После возвращения его восстановили в партии и на прежнем месте работы, но дальнейшая совместная деятельность привела к разрыву его отношений с прежними друзьями – Баховеем и Балагуровым. Три коммуниста, которые вместе участвовали в проведении коллективизации, вместе укрепляли советскую власть и налаживали хозяйственную жизнь района, в новой обстановке оказались людьми совершенно непохожими, более того, сторонниками совсем разных стилей и методов руководства.

Есть в романе ещё два примечательных персонажа, между которыми, несомненно, также проводятся автором художественные параллели, – это крестьяне Яков Мытарин и Иван Чернов. У них тоже, казалось бы, много общего: вместе воевали на Гражданской, вместе пахали землю, почти одновременно женились. Только Черновы вовремя разделились, а Мытарины не хотели дробить хозяйство, решили жить индивидуально и попали в кулаки, за что были сосланы на Север.

Иван Чернов – человек добрый, работящий, уступчивый. Он не полезет на рожон, даже если увидит, будто что-то делается не так, как надо, он принимает уже сложившийся порядок и довольствуется тем, что есть.

Яков Мытарин из тех, кто не прощает обид, не идёт на компромиссы с самим собой, безжалостен и к себе, и к остальным. Отсюда его многочисленные столкновения с людьми. Не понравилась Мытарину и жизнь, сложившаяся в его отсутствие в родной Хмелёвке: его раздражают беспорядок, равнодушное отношение к земле, к работе. Со всей резкостью он говорит об этом односельчанам, а те в ответ насмехаются над ним, как над устаревшим, ничего не понимающим в новой жизни человеком. Это, в свою очередь, озлобляет Мытарина, он не может простить этого людям, как не прощает и давней обиды. Сложные чувства испытываем мы к этому человеку: он и притягивает – своей физической и нравственной силой, уверенностью в себе, неравнодушием, – и отталкивает нелюдимостью, ожесточённостью, резкостью суждений.

Раздумья Якова Мытарина сменяются раздумьями Ивана Чернова. Неужто всё так действительно плохо, как кажется его односельчанину и другу? Нет, решительно нет, возражает Чернов: «Яка злобствует, ничего не признаёт, а ведь много хорошего мы сделали…» И доказывает, что это так, а не иначе.

С развитием событий в книге становятся более определёнными и характеры Баховея, Балагурова, Щербинина. Баховей привык командовать, требовать беспрекословной исполнительности и повиновения, а времена-то изменились. А Балагуров понял по-своему суть происшедших перемен в обществе – и тут же перестроился: стал разыгрывать из себя «либерала». И лишь Щербинин остался по-настоящему верен реалистическим идеалам, сохранил в себе чистоту человеческого отношения к людям, к работе во имя лучшей жизни.

Анатолий Жуков отражает поступательное движение жизни, показывает, как осуществляется перестройка этой жизни в районе, как рождаются новые планы и замыслы. Он воссоздаёт интересные человеческие характеры, сложные, противоречивые, сталкивающиеся в борениях страстей на жизненных перепутьях.

А через несколько лет – ещё один роман, роман в четырёх повестях «Голова в облаках», вышедший в издательстве «Современник». По обычаю прежних лет роман сразу привлёк внимание читателей и критики. В «Литературной газете», в «Литературном обозрении», в «Правде» заговорили о повестях, опубликованных в журналах «Новый мир», «Октябрь» и других, которые и составили роман.

В начале января 1986 года творческое объединение прозаиков Московской писательской организации провело обсуждение повести Анатолия Жукова «Чудо природы», которой и начинается роман в четырёх повестях. С подробным анализом повести Анатолия Жукова выступили известные прозаики и критики В. Шугаев, В. Ильин, Р. Киреев, А. Савеличев, А. Афанасьев, Ю. Леонов, В. Щербаков, В. Рогов, А. Бауло, Э. Сафонов, В. Маканин. Говорили о том, что автору удалось в сказочно-шутейной повести передать острые противоречия современности, высмеять бюрократизм, тягу к заседательству, компанейщине и другие чиновничьи недостатки, которые укоренились за последние годы во многих звеньях советского и партийного руководства. Высмеять, довести до абсурда нелепости жизни и показать их губительное воздействие на живое человеческое дело – вот главная задача писателя в этой повести.

А всё начинается вполне нормально и естественно: известный в округе рыбак Парфенька Шатунов, невзрачный, маленький, способный только на то, чтобы сидеть на берегу Волги и ловить рыбу, в одно прекрасное утро поймал на крючок экземпляр выдающийся по размеру, необыкновенный по своей окраске и строению (ничего фантастического тут пока нет: сколько идёт публикаций о неожиданных открытиях чудес в природе, о не познанных до конца глубинах морей и океанов, озёр и горных ущелий. Почему бы и в Волге не быть этакому «чуду природы»?). И этот необыкновенный случай дал автору возможность в шутейной форме, порой острой и саркастической, порой доходящей до гротеска, а порой ограничивающейся незлобивой шуткой, лёгкой иронией по поводу человеческих недостатков, высказать своё отношение к тем порядкам, которые укоренились в районной жизни… И если бы только в районной. Одна нелепость порождает другие нелепости, заседания следуют за заседаниями, создан штаб по перевозке необыкновенной рыбины, созданы службы, которые тоже заседают, председатели колхозов спорят между собой, кому должна принадлежать рыбина, давно забыли про Парфеньку и даже не пустили его на ответственное заседание, на котором решалась судьба рыбины, им пойманной.

Анатолий Жуков вводит в действие множество персонажей, знакомых по роману «Дом для внука», Балагурова, Межова, Мытарина и др. Вокруг вроде бы пустякового дела (ну, подумаешь, поймал «чудо природы», ну и что? Есть ведь дела и поважнее!) закрутились все службы района, сюда брошены все машины, множество работников различных рангов, сюда прибыли столичные специалисты… И сколько здравых мыслей автор высказывает по этому необычному поводу. О промышленных отходах, которыми по-прежнему губят рыбу в Волге, несмотря на десятки постановлений; о порядке и дисциплине («Избаловался народ совсем, только бы не работать»); о пьянстве и алкоголизме; о формализме и бюрократизме; о равнодушии и высокомерии «начальничков», которые с презрением относятся ко всем стоящим ниже их по служебной лестнице и угодливости и подхалимстве перед теми, кто выше их рангом.

И особенно ярким человеком показан Парфенька, изловивший ту самую рыбу. Покрикивают на него как на чудака, ничтожно маленького человека, инспектор называет его «старым хулиганом», подполковник милиции заводит на него «дело», старшина составляет протокол, авось разберутся потом, а через некоторое время Парфёна славят как замечательного умельца, печатают его портреты в газетах, заказывают столичному художнику его портрет, а в конце концов забывают о нём, захваченные кампанией по спасению рыбы… Всё кончается крахом: рыбина ушла в Волгу и всё вернулось на круги своя.

А в памяти остаются все сцены, в которых действует Парфён Шатунов: «Парфенька стоял перед надвинувшимся на него инспектором, глядел в его страшные чёрно-лакированные глаза и не пятился, не отступал, не отводил взгляда. Впервые в жизни. Родовая шатуновская цепочка натянулась струной вслед за Витяем и уже вибрировала-пела от напряжения, и мчались по ней другие сигналы – протеста, неповиновения, бунта, решимости стоять до конца».

В этих размышлениях Парфеньки, а вслед за ним, конечно, и автора – главный смысл положительной программы Анатолия Жукова: устоял Парфён под напором всех тех, кто до известной степени олицетворял всё худшее в нашей жизни и что необходимо искоренить, если мы хотим не на словах, а на деле улучшить нашу жизнь.

Вторая повесть романа «Печать» тоже начинается вроде бы обыкновенно и естественно: отжил своё время на месте директора пищекомбината Башмаков, плана не выполняет, действует по старинке, завёл бюрократические порядки, вот на его место предлагают молодого красивого секретаря комитета комсомола, энергичного, демократичного, весёлого, бурными аплодисментами встречают собравшиеся это предложение председателя райисполкома… И сам Ручьёв ничуть не сомневался в том, что ему и эта должность будет по плечу. Ну, там покрутится, конечно, сначала, поработает с людьми, посоветуется, а там уж всё покатится по восходящей. И действительно молодой, крепкий, ещё не бюрократ и не формалист, Ручьёв весело вошёл в новую должность, тут же разрешил секретарше сбросить длинную должностную юбку, приодеться в модную мини, никого не задерживать в приёмной, пусть все заходят, кому он окажется нужен, чтоб никакого бюрократизма, никаких лишних бумажек, всё должно быть на личной честности и порядочности…

И вот начинается трудовой день Ручьёва… Автор предельно сгущает краски его трудового дня. Трещит то и дело телефон, поздравляют его из райкома, райисполкома, из области звонит начальство и тут же дают поручения, приходят люди, дверь не закрывается ни перед кем, вот уже несколько человек толпится в кабинете, а телефон не отпускает, вот он уже начинает покрикивать на какого-то посетителя, вот уже дают ему сдачи, утрачивается контроль над ситуацией, потому что занимается мелочами, которыми вполне могли бы заняться его заместители. И вот уже первые нелепости врываются в его трудовой день: он разрешил ребятам-школьникам вывезти всякие устаревшие станки как металлолом, а вместо этого они вывезли хорошие мясорубки, которые, правда, при старом директоре Башмакове успели проржаветь, но сейчас так были нужны. Директор совхоза позвонил Ручьёву и попросил взять убитых током четырёх коровов и быка, нужны мясорубки, а мясорубки на барже с утилем, нужна справка, чтобы их получить обратно. В кармане была колбаса и печать, он в небольших перерывах машинально закусывал, колбаса была как резиновая, но разглядывать было некогда, входил новый посетитель. Конец месяца, конец квартала, конец полугодия, всем нужно было выполнять план – лекторам, самодеятельным артистам, санитарным врачам, пожарникам, а тут ещё журналисты появились. И всем он нужен, все от него чего-то хотят. Прибежал Куржак, ему нужна была справка, пришёл Башмаков, ему нужна была справка, всем нужны были документы с печатью, а печати в кармане не оказалось, скорее всего он её съел, язык синий да и руки… А что теперь делать без печати? Все документы требуют печать…

Блестяще, остро сатирически Анатолий Жуков нагнетает события, сталкивает характеры, запутывает события в такой клубок, который уже почти невозможно размотать. И всё вполне правдиво, реалистически обоснованно. Если в «Чуде природы» есть гиперболизация происходящего, которое возможно лишь при фантастическом развитии событий, то здесь всё – реально, всё правдиво, нет ни малейшей ирреальности событий. Всё так спрессовано, сгущено.

Ручьёв бегает от одного учреждения к другому и просит помочь ему в его безвыходном положении, ведь он лишь первый день директорствует, нет ещё опыта. Как вернуть печать, ведь без печати не дают зарплату, а без зарплаты стоят без покупателей магазины, а тут кто-то стонет, что без денег он не может навестить жену, нужно ей хоть яблок привезти, ведь она родила ему сына… А Ручьёв всё бегает по инстанциям, был в райкоме, был в газете, в больнице, в милиции, всем весело, когда узнают, что с ним произошло, но печать ему выдать не могут. Без печати он – никто, никому не интересен, провалился сразу же, в первый же день… Конечно, печать нашлась за подкладкой, но уже всем стало ясно, что Ручьёв провалился на новом месте. Сползла с него уверенность в себе, постарел он за этот день, появились морщины и всяческие складки на щеках.

Блестящую повесть написал Анатолий Жуков, чем-то она напоминает «Дьяволиаду» Михаила Булгакова, но лишь «чем-то».

Столь же неназойливо, вполне добродушно и естественно развиваются события в третьей повести «Судить Адама!» и четвёртой повести «Голова в облаках», разных по персонажам и событиям, но единых по сути и проблемам.

Адам – это кот тигровой масти, сильный, мощный хищник, который мышей не ловит из-за того, что давно уж в крестьянском доме нет мышей, потому что нет амбаров, где содержалась некогда пшеница, но этот кот ворует цыплят, утят, промышляет в магазинах. Жители посёлка написали заявление в народный суд, чтобы привлечь к ответственности кота, а главное – его хозяина Титкова, много насолившего своим односельчанам, когда он ещё был агентом по сбору налогов… Вроде бы затеяли «шутейное дело», но народный суд ничего шутейного здесь не увидел, а передал заявление в товарищеский суд: дескать, разбирайтесь, если найдёте нужным. Председатель Мытарин, изучивший вопрос, тоже посоветовал «делу» дать ход, собрать материалы, допросить свидетелей и пр. Так начались вроде бы «шутейные» заседания товарищеского суда. Но сколько нешутейного выплеснулось из душ человеческих в ходе этого разбирательства. И вот задумались члены товарищеского суда, ход разбирательства был настолько откровенным и беспощадным к слабостям человеческим, что вроде бы «шутейный» суд над Адамом и Титковым вылился в суд над самими собой, над своими собственными слабостями, с которыми свыклись и примирились, в них, этих слабостях, запутались. Выступавшие и просто участники этих заседаний признаются в своих грехах, отступлениях от нравственности своего народа, тоскуют о правде и гласности общественных отношений и казнят себя, что не смогли преодолеть в себе душевной робости, когда необходимы были и мужество, и стойкость в преодолении косности, очковтирательства и прочих грехов, с которыми всегда велась нешуточная борьба в душах человеческих.

«Учёные, они любят всё разделить на мелкие части, всю нашу жизнь. Вот только соберут ли потом эти части в одно целое, неизвестно. А разобрали уже многое» – так Анатолий Жуков вместе со своим положительным героем подводит итог расследований, осуждая всё скороспелое, всё безнравственное, отжившее, не имеющее почвы в реальной нашей повседневности, но всё ещё крепко цепляющееся за души людей.

Когда-то здесь у каждой малой деревни гуляли тысячные отары овец, романовские дублёные полушубки были повседневной одеждой крестьянина, а сейчас эти же крестьяне похожи на иждивенцев, живут на той же земле, а пользуются дарами прилавков магазинов и базаров: «Некоторые хозяйки дошли до того, что капусты на зиму не запасают, нарубить лень, свежую давай весь год…» О бережном отношении к природе, к лесу, к земле, нравственным традициям народного бытия, ко всему, что окружает, – обо всём этом и многом другом размышляет автор романа, словно предвидя то, что началось после так называемой перестройки и предательского правления Ельцина и его компании.

Умный, глубокий, морально чистый Анатолий Жуков написал острые, современные книги, во многом опередившие своё время, давшие анализ партийных и советских грехов и безнравственного отношения к своему государству, а главное – к народу.


Жуков А.Н. Дом для внука. М., 1977.

Жуков А.Н. Осенний крик журавлей. М., 1978.

Жуков А.Н. Чудо природы: Роман в новеллах. М., 1985.

Жуков А.Н. Голова в облаках. М., 1989.

Анатолий Фёдорович Кривоносов
(Род. 1937)

Анатолий Кривоносов обратил на себя внимание публикацией повести «Гори, гори ясно» в журнале «Новый мир» (1974. № 4). Потом был роман «Поживём – увидим» (1978), сборники рассказов и повестей в издательствах «Современник» и «Советский писатель». Так вошёл в большую литературу талантливый прозаик.

Родился в селе Петряшинка Брянской области. Мечтал стать геологом, и мечта осуществилась. Работал на рудниках Казахстана и Забайкалья, в геолого-разведочных экспедициях и партиях на Курской магнитной аномалии, на Северном и Южном Урале, на Крайнем Севере и на родной Брянщине, в Брянской геолого-разведочной партии.

Первые свои рассказы «Бог без прописки», «Романтик» и «Инженер Галанов» Анатолий Кривоносов опубликовал в «Комсомольце Забайкалья» и «Забайкальском рабочем». А рассказ «Романтик» был включён в коллективный сборник «Встреча», изданный Читинским издательством в 1963 году.

Как геолог, Анатолий Кривоносов имел возможность познакомиться с различными людьми, увидеть их в обычных и чрезвычайных обстоятельствах, познать их внутренний мир, личный и общественный во всех их противоречиях. Богатый жизненный материал буквально рвался на страницы, и Кривоносов много писал в то время, но вскоре почувствовал, что не хватало не только опыта, что было вполне естественно, не хватало и элементарных знаний, необходимых для творческой, литературной работы. И он поступил в 1969 году в Литературный институт имени А.М. Горького. Закончил институт в 1975 году, уже сложившимся писателем, автором повестей «Простая вода» и «Гори, гори ясно».

Чаще всего Анатолий Кривоносов избирает обычные житейские истории, со всеми их будничными подробностями, вплоть до самых незначительных «мелочей» семейного уклада или обстановки, в которой приходится действовать его героям. Ничего необычного, исключительного, острого не происходит в его произведениях. Ничего особо замечательного, резко бросающегося в глаза нет и в его героях. Кажется, обычные люди…

В повести «Лада» рассказчик возвращается в далёкую юность, к своей, видимо, первой любви. 1959 год. Геолого-разведочная партия ищет фосфориты. В одной и той же партии работают Алексей и Лада. Оба молоды, им кажется, что они любят друг друга, но Алексей всё время чувствует, что между ними незримо присутствует некто третий, и это подспудное чувство, скорее даже ощущение, мешает ему сделать решительный шаг. Оказалось, что он прав. Лада уехала вроде бы в командировку, а на самом деле у неё в комнате целую неделю жил любимый ею доктор. Много лет спустя Алексей отыскал свою Ладу, она по-прежнему одна, и если он хочет, то может приезжать к ней. Банальная история, сколько уж таких историй мы узнали в жизни и в литературе. Но читаешь эту повесть, и душа радуется: настолько достоверно и точно говорится здесь о самом сложном в человеческой жизни. Хорош Спиридонович, лесник, Петька, Туркуниха…

В повести «Простая вода» автор тоже вроде рассказывает обычный случай: геолог Свиридов должен отыскать воду. Дали ему инструкции и чертежи, а воды там нет. Он эту воду нашёл, но сколько возникло проблем, острых, современных, нравственных! Не успел Свиридов справиться с этим делом, как из управления приходит новая телеграмма: его ждут в другом месте столь же сложные задания.

Много тяжёлого, мрачного происходит в жизни героев повести «Большая Топаль». Не зря прожил жизнь отец рассказчика-журналиста, от имени которого ведётся повествование, воевал в Гражданскую, организовывал колхоз, был одним из председателей колхоза, в него стреляли кулаки, партизанил во время войны, а жену его терзали полицаи, добиваясь, куда скрылся муж-партизан. Много было всяких бед, больших и малых, но выстояла семья во главе с такими родителями, мужественными, честными, бескорыстными, преданными родине и народу.

Интересен и образ молодого журналиста, которому пришлось поехать в деревню Большая Топаль в поисках материала о современной культуре деревни. Многое открылось молодому журналисту за эти несколько дней. Особенно поразила его славная девушка Шурка, которая задавала ему вопросы, на которые у него не было ответа: кругом жизнь, космонавты летают, а жить всё трудней и трудней.

Работает человек на земле, в городе ли, в деревне, а сколько бродит в его голове сложных вопросов и проблем, сколько возникает противоречий, которые не могут быть решены и ещё долго будут томить его своей безысходностью.

Подлинное признание Анатолия Кривоносова пришло после публикации повести «Гори, гори ясно»: автору удалось раскрыть характер и душу современного рабочего. На спичечную и мебельную фабрику пришёл новый главный инженер и вскоре в неприметном слесаре-наладчике Парфёне Локтионове, отличном мастеровом и добром человеке, разглядел толкового мастера, с незаурядными деловыми и душевными качествами. Это повлекло серьёзные перемены в жизни Парфёна, надо менять линию поведения, менять требования к самому себе и к окружающим, надо перестраивать такой привычный и налаженный быт. Поначалу Парфён Локтионов даже растерялся, но ему помогли преодолеть в себе робость. Новое время порушило устоявшуюся было инертность, люди словно бы проснулись от долгой спячки, стали глубже вдумываться в задачи дня, рассуждать, что-то предлагать. Парфён добился присуждения премии тем, кто действительно лучше работал.

Как и должно быть, честь и совесть, правдивость перед самим собой и долг перед доверившимися ему людьми, то есть нравственные начала, с естественной занономерностью движут поступками Парфёна Локтионова в борьбе за справедливость. Казалось бы, всё это элементарно, однако важно, с какой достоверностью и впечатляющей глубиной изображает писатель внутренние процессы движения характера.

В 80-х годах Анатолий Кривоносов становится одним из ведущих прозаиков. В 1978 году был опубликован его роман «Поживём – увидим», в 1980 году – большая повесть «По поздней дороге», выходят один за другим сборники рассказов и повестей. Наступила пора зрелости, пора расцвета литературного таланта.

По-прежнему в центре художественных исканий Анатолия Кривоносова – рабочий человек, будь то рабочий шахты, будь то геолог, будь то колхозный механизатор или городской рабочий какого-нибудь завода, будь то шофер. И этим автор как бы подчёркивает свой исследовательский, художнический интерес к широкому кругу человеческих проблем современности, захватывая различные пласты современности, перенося своего читателя из города в деревню, из шахты, где происходят серьёзные и глубокие столкновения, в маленький посёлок, где всё кажется таким спокойным и бесконфликтным, но только на первый взгляд. Повсюду идёт жизнь нелёгкая, полная высоких человеческих чувств, размышлений о судьбах поколений, полная непрестанного труда и забот.

Сам Анатолий Кривоносов признавался в начале своего творческого пути: «Мне интересно писать о рабочих. И хочется писать так, чтобы внутренний мир человека раскрывался и в так называемой «личной» жизни, и в отношениях на производстве. В наше время эти сферы уже трудно отделить друг от друга… Порой мы, пишущие, боимся бытовых, житейских, семейных подробностей в жизни наших героев, боимся тем самым отойти в сторону от серьёзных проблем, заземлить повествование. И многое теряем. Скажем, человек идёт на рыбалку. Его личное дело? Да. Но в этом учёные видят его тоску по природе – а это уже общественное явление… Так в какой-нибудь житейской мелочи может лежать ключ к серьёзным проблемам. Надо только уметь видеть – видеть небо в чашечке цветка, как сказал поэт. Пристальнее вглядываться в то, что тебя окружает…»

Говорят, что ритмы нашего времени придают особую динамичность человеческому, да и вообще всему поведению человека в быту и труде. Может, действительно человек стал более тороплив и суетлив. Но внутренняя жизнь его, кажется, мало в чём изменилась. Человек также самозабвенен и алогичен в любви и яростен в ревности, также скучает по любимым детям, также любит свою родную землю.

Роман «Поживём – увидим» – новый шаг в становлении таланта художника. Здесь автор проявляет себя не только острым, думающим писателем, для которого современное производство хорошо знакомо во всех его экономических и человеческих аспектах, но и глубоким художником, способным передавать картины жизни ярко и зримо. Умеет автор заинтересовать читателя. Его художественная манера, на первый взгляд такая простая и безыскусственная, довольно сложна: автору то и дело приходится говорить и раздумывать от имени различных действующих лиц – от имени Ладушкина, Вотякова, Голованова, Ильменёва, неуловимо меняя манеру повествования, весь речевой строй, резко индивидуализируя повествование.

В глухой таёжный угол огромного Забайкалья, где найдены запасы меди, приезжает молодой инженер Леонид Ладушкин. Начальник экспедиции Голованов приветствует его чуть насмешливо, иронически, но в общем-то добродушно и приветливо. Иронически посматривал он на Ладушкина из-за того, что уж больно наивно и смешно выглядел молодой человек в лёгком одеянии на этих суровых просторах Забайкалья, где даже весной стоял ещё мороз.

Голованов подкупает нас здоровым юмором, добродушием, уверенностью и какой-то непередаваемой силой, которая обычно появляется у людей, привыкших повелевать сотнями себе подобных и привыкших осознавать значительность своей должности, от которой многое зависит в судьбах как отдельных людей, так и огромных коллективов. Голованов сделал всё, чтобы Ладушкина встретили как полагается: Ладушкин сразу стал начальником штольни, вторым человеком в партии. И вот встреча произошла: Ладушкин сразу оказался в снегу, пальто, туфли, чемоданчик в руках; а Вотяков был солидным, куртка и брюки меховые, иронически посматривал на Ладушкина: ну куда ты, дескать, приехал, через месяц сбежишь ведь! Чванливый Вотяков пошёл к себе в кабинет, даже не пригласив к себе Ладушкина, который пошёл искать завхоза, на штольню, встретил там самонадеянного Тутынина… Так вот и начинал Ладушкин свою трудовую деятельность, слабый, не приспособленный к жизни человек, небольшого росточка, небольшой силы, да и лицом особенным не вышел. Обычный, заурядный молодой специалист, которому ещё предстояло постигнуть многое в ходе многолетнего трудового стажа. Так думают почти все действующие лица романа. Так думают и читатели до поры до времени. Потому-то так груб и развязен Тутынин. Потому-то так невнимателен и равнодушен Вотяков. Потому-то так непослушен рабочий люд, сначала подождут, что скажет мастер, а потом уж действуют. Так что Ладушкину пришлось туговато на первых порах. Только потом рабочие увидели, что Ладушкин – грамотный инженер, выдвигает дельные предложения по улучшению работы штольни, да и вообще он оказывается просто хорошим человеком, честным, скромным, деликатным, хорошее поддержит, плохое осудит в глаза.

Леонид Ладушкин свежим глазом посмотрел на систему производства и увидел много недостатков, а главное – существовала какая-то беззаботность в отношении эффективности своей работы. Отработали – и ладно. То и дело выходил из строя электровоз. А без электровоза какая же эффективность. Подолгу проветривалась шахта после взрыва. И ничего нельзя было сделать при действующей на штольне технике. Так что же, мириться с этим? Ладушкин поехал к Голованову и выбил у него электровоз. С этого шага Ладушкина началось обновление принципов работы на штольне. Но всё испортил Тутынин: напоил приятеля, усадил его на электровоз, а тот «угробил» его. Вышла из строя вся система работы на штольне. Опять простой! Не будет выполнен план? Вот такая «хитрость» была придумана для того, чтобы дискредитировать Ладушкина. А всё объяснялось довольно просто: Ладушкину приглянулась Паша Ишимова, красивая девушка, гордая и независимая, а Тутынин давно ухаживал за ней. Тутынин – красивый, сильный, но нагловатый и самоуверенный. Она и потянулась было к новому человеку. И вот Тутынин задумал насолить Ладушкину, испортил электровоз. Но дело не только в этом. Ладушкин вскоре после приезда в посёлок, осматривая местность, неожиданно для себя пришёл к простому открытию: зачем нужна штольня для разведки месторождения? Ведь прекрасно можно обойтись без неё, можно бурить прямо с поверхности, подвести только дорогу. Этим решением добивались огромных экономических выгод. Почему Голованову, как главному инженеру, не пришла в голову такая простенькая мысль? Ладушкин рассказал об этом Вотякову и Ильменёву, они вроде бы поддержали, а потом задумались: ведь новый способ работы освободит их от занимаемых должностей, а скоро выходить на пенсию… Вотяков решил вывести штольню Ладушкина в передовые. Через полгода штольня прогремела на весь район, стала известна в области. Выдвинули и в конце концов дали республиканскую премию. И вот в разгар триумфального шествия славы Ладушкин напомнил о своём предложении закрыть штольню и вести разведку месторождения открытым способом. Поехал к Голованову, который, прибыв на место, убедился в том, что предложение перспективное. Снова Вотяков забеспокоился. Снова Ильменёв стал сокрушаться, что потеряет тёпленькое местечко. И снова забил в колокола Ладушкин. Словом, создалась обычная ситуация, когда одна простая идея, если она будет принята и внедрена в жизнь, может перевернуть жизнь многих людей.

Автор сталкивает в остром конфликте многих людей, некоторые понимают, что эта перестройка, сулящая большие государственные выгоды, совершенно необходима. Но Ладушкин проиграл: опоздал с внедрением своей замечательной идеи. Раньше всех это понял Вотяков. Кто ж осмелится закрыть передовую штольню? Никто не осмелится. Победа осталась за такими, как Вотяков. Успокоился за свою карьеру и Ильменев, упрекая Ладушкина в том, что он послушал Вотякова, «старого демагога», «упустил самое ценное – время! Ты сам загубил свою идею!». Ладушкин и не мог победить, «слишком доверчив, открыт», а «нужен толкач. Махровый. Пробивала». В управлении Ладушкину сказали, что закрыть штольню невозможно: «В данном случае экономические соображения не явились для нас определяющим фактором… Опыт работы вашей штольни заслуживает пристального внимания и изучения… Ваш опыт многих заинтересовал, получил общественный резонанс и теперь не принадлежит только вам…»

И вот финал: молодой талантливый инженер Ладушкин ничего не мог сделать в одиночку, без опоры на рабочий коллектив. Сколько у него возникало идей, предложений. А осуществляли эти предложения и идеи рабочие, мастера. Так почему же он не поделился самой существенной мыслью? «Не надо было молчать… Полгода молчал. Надо было рисковать?.. Чтобы это узнать, надо было путь пройти». И сколько молодых талантливых инженеров предлагали подобные перемены и улучшения, но управление, высшее начальство гасило всякие новшества, лишь бы остаться на месте, «тёпленьком местечке», между тем производство и сельское хозяйство разорялось настолько, что пришедшая так называемая перестройка разрушила всё окончательно и довела великое государство до краха. А сколько таких писателей, как Кривоносов, предлагали пути улучшения нашей жизни… Не послушали… И грянул полный развал.

В повести «По поздней дороге» (1983) главный герой Матвей Макаркин и думать не думал, какие испытания ждут его в ближайшее время, он хороший колхозный механизатор, машины знал превосходно, любую мог отремонтировать так, что она долго ещё служила на колхозных полях. Дома сын Андрюшка, жена Ульяна, сварливая, но привычная, уж двадцать с лишним лет живут бок о бок, и уж ко многим её «хитростям» привык. Так что катилась его жизнь по привычной колее.

Дочь Лиля вышла замуж в Москве, ну так что ж, она довольна, муж попался работящий и непьющий, чего ж ещё желать. Вот не будет она жить на его земле – это беда, но у него ведь есть ещё сын, который продолжит его жизнь на земле предков. И Матвей Макаркин радовался, какой у него смышлёный растёт сын. Но тут одно за другим последовали неприятные известия: его корова Ветка подавилась картофелиной, сосед попробовал достать картофелину и ободрал ей железякой горло. Так что выход один – вести к ветеринару, а потом на мясокомбинат. Купил у соседа тёлку, а её надо ещё приучать к стаду, приглядывал за ней Андрюшка и в дождь, и в жару. Но и на этом неприятности не закончились, у Андрюшки появился непонятный кашель. Оказалось – заболел редкой в этих краях болезнью – аллергическим бронхитом. В деревне ему жить нельзя. Повёз его в город – там жили его две сестры. Но и это не помогло, кашляет по-прежнему. Устроили в интернат при больнице. Чуть стало лучше, а летом снова закашлял: его болезнь не переносит свежего деревенского воздуха, настоянного на травяном духе, цветочной пыльце. Вот ведь какая возникла перед Матвеем Макаркиным проблема – беги из родной деревни, если не хочешь потерять родного сына. Зять звал его под Москву: дескать, любой совхоз будет рад дать жильё и работу такому хорошему специалисту, как он, Матвей Макаркин. Но разве хотелось сниматься с обжитого ещё дедами родного места в деревне, где всё привычно, любимо. А что же делать? Этот скорбный вопрос трагически отозвался в душе Матвея Макаркина. В Вязниках жить нельзя. Но всё разрешилось очень просто – Андрюшку взяла дочь, будет жить в Москве, старшая сестра будет его лечить.

Но и в Вязниках возникла своя проблема: жена давно мечтала переехать в комфортабельную квартиру, она так устала ходить на ферму, с утра до ночи возиться с коровами, ей тоже хочется иной раз искупаться в ванне, посмотреть телевизор, словом, отдохнуть от этой неблагоустроенной жизни, ведь она видит, как люди-то живут, вот хотя бы в Раздолье – совсем иная жизнь. Уговорил председатель переехать в Раздолье, обещал дать ему квартиру со всеми удобствами, заслужил своим многолетним беспорочным трудом. А Матвей задумал свой дом туда перевезти. Подцепил свой старенький дом, а он взял да развалился. Столько Матвей промучился с перевозкой дома, драматически переживает он этот свой позор. Уходит в поле в тяжком раздумье, обессиленный, озабоченный, удручённый. Ведь сколько раз председатель Егор Угаров говорил ему, что жизнь меняется, старая деревня уходит, в Вязниках осталось три хозяина, а через 3 километра от них раскинулось большое современное село со всеми удобствами, облегчающими жизнь человеческую. Стоит ли держаться за старое? Кому тем более всё это оставлять, если и дочь и сын уехали по разным причинам в Москву…

Так заканчивается эта умная и талантливая повесть о современной жизни семьи механизатора колхоза, который с трудом отрывается от старых привычек, а к новому ещё не пришёл. На перепутье оставляет его автор, потому что и сама жизнь ещё не подсказала конец этой истории. Как сложится судьба Ульяны и Матвея? Кто знает – как бы говорит автор, во всяком случае жизнь Матвея уже сдвинулась, пришла в движение. И это уже радует председателя, давно уговаривавшего его прислушаться к новому в жизни.

«Если произведение, написанное на так называемую рабочую тему, не выходит за пределы чисто производственных интересов – к большим обощениям, к проблемам нравственным, духовным, такое произведение не является художественным», – говорил корреспонденту газеты «Труд» Анатолий Кривоносов. И он последовательно проводил в жизнь этот свой несколько категорически выраженный тезис.

Внутренний мир героев привлекает Анатолия Кривоносова прежде всего, особенно в тот момент, когда герой чем-то озадачен, что-то новое входит в его жизнь и ему предстоит решать вставшие перед ним проблемы, снимать противоречия, пытаться их устранять из глубин своей души. И в это время герой и раскрывается во всей своей истинности и глубине.

Герои Анатолия Кривоносова – его современники, рабочие, инженеры, председатели колхозов и совхозов, жаждущие новизны и улучшения жизни, не уступающие, когда высшее руководство встаёт стеной против решения возникших проблем. А потому цензура часто цеплялась к сочинениям писателя, выдирая полемические, острые строки, лишая эпизоды необходимой правдивости и доподлинности.


Кривоносов А.Ф. Гори, гори ясно. М., 1975.

Кривоносов А.Ф. Поживём – увидим. М., 1978.

Кривоносов А.Ф. Пескариная уха. М., 1980.

Александр Андреевич Проханов
(Род. 1938)

Родился в Тбилиси в семье из старинного рода молокан и баптистов, которых Екатерина II сослала на Кавказ. Его дед, как утверждают биографы, И.С. Проханов, был известным религиозным деятелем и публицистом начала ХХ века. Так что его семья имела богатую интеллектуальную школу. Учился в школе, затем поступил и окончил в 1960 году Московский авиационный институт имени Орджоникидзе. Работал инженером-ракетчиком, изучал военное дело, увлекался космосом, писал стихи и прозу, всерьёз занимался русским фольклором. Ушёл с завода, стал лесником, сначала в Карелии, потом в Подмосковье, собирал бабочек. Его привлекали острые моменты в жизни общества. Бывал на острове Даманский, спорной для СССР и Китая территории, бывал в Никарагуа, в Анголе, в Эфиопии. Бывал повсюду, где возникали острые противоречия между народом и властью. Целый год провёл в Афганистане, то с пером, освещая военные действия, то с автоматом, помогая военным. Первые публикации – в «Литературной газете» и «Сельской жизни». К первой книге «Время полдень» написал ёмкое предисловие Юрий Трифонов. Человек страстный, по мнению А. Проханова, он мог бы во времена Б. Ельцина быть вместе с Г. Баклановым, а мог быть вместе с В. Максимовым. В это время Александр Проханов, член Союза писателей СССР с 1972 года, примыкал то к одному литературному кружку, то к другому. Человек яркий, интеллектуальный, он увлекался и политикой, и культурой, он рисовал, писал стихи, всерьёз занимался журналистикой, во всех сферах общественно-политической жизни хорошо разбирался. Порой его спрашивали, чем увлекли читателей его первые книги? Юрию Трифонову, отвечал А. Проханов, в первой его книге «понравилась экспрессия, понравились лексика, метафоризм, наивный и молодой пантеизм, он восторгался эстетикой, игрой со словом» (Бондаренко В. Живи опасно. М., 2006. С. 437). Но тот же Ю. Трифонов отнёсся к социальным повестям, к которым перешел А. Проханов, «скептически», гораздо «жёстче», охладел к его исканиям.

В это время, в начале 80-х годов, возник литературный кружок «сорокалетних», в него входили В. Маканин, В. Крупин, А. Ким, Р. Киреев, В. Гусев, А. Проханов, Ю. Мамлеев, В. Бондаренко, люди, которые в своих критических декларациях провозгласили новое направление в художественной литературе.

Как раз в это время А. Проханов опубликовал роман «Место действия» в журнале «Октябрь» (1979. № 3—5).

В ряде своих публичных выступлений Александр Проханов заявил, что новую действительность невозможно воплотить старыми изобразительными средствами, нужен новый язык, нужны новые художественные средства. Может, действительно роман «Место действия» представляет собой нечто новое в литературе, нечто новаторское, мимо чего читатели и критики прошли, так ничего нового и не заметили?

О праве на принципиальное новаторство, обновление слова не раз говорил Валентин Катаев, подтверждающий свои теоретические постулаты такими произведениями, как «Святой колодец», «Кубик», «Рог Оберона» и др. Новый эстетический строй нам предлагают разновеликие по своему дарованию Булат Окуджава, Андрей Вознесенский, Василий Аксёнов. И нам важно выяснить, что это за новаторство. В связи с этим вспоминаются слова Шолохова: «Я никогда не выступал как противник чего-то нового и обновляющего, хотя сам я чистокровный реалист. Однако недостаточно произнести магическое слово «модерн», чтобы произведение стало художественным, и темнота ещё не доказательство глубины».

Иными словами, мы за новое в литературе, если только под флагом «нового» нам не стараются предложить уродливое сращение реализма с модерном. Реализм враждебен модернизму и ведёт с ним длительную и непримиримую борьбу, в которой всякое соглашательство объективно служит чуждым нам целям. Тем более жаль, что среди современных критиков и литературоведов порою звучат голоса в пользу некоего «примирения» реализма и неких «промежуточных форм», якобы ему не враждебных.

Александр Проханов пытается соединить реализм с эклектикой, если можно так выразиться. И в этом, пожалуй, наиболее характерная черта манеры писателя. Какие только влияния не испытывает автор романа «Место действия». Тут заметны и Андрей Белый, и Артём Весёлый, и Алексей Толстой, и ранний Фёдор Гладков. Начитанность Александра Проханова чувствуешь всё время, а прочитав роман, начинаешь жалеть зря потраченное время, никакой новизны здесь не ощущаешь. Возьмём для примера всего лишь один персонаж романа – Машу, рассмотрим её отношения с другими героями романа. Маша тоскует, надоела ей жизнь в этом маленьким захолустном городе, надоели разговоры, мелкие, скучные, одни и те же, сколько ж можно говорить об одном и том же… «Кончилась целая жизнь, не наша с тобой, а большая, до нас. Тянулась, тлела, и остался последний огарочек, чадный. Гаснущий этот фонарь. Это мы, про нас… Уедем, убежим! Надо сменить этот воздух, этот город и, если можно, сменить имена, обличья, оставить их здесь умирать, а самим убежать…» Муж её, художник Горшенин, убежать не может, он сторожит вздохи своей бабушки и матери, ради них он живёт здесь. «Что сторожишь-то, Алёша? Здесь всё уже умерло. Давным-давно! Всё прах и тлен…»

Художник Горшенин собирается запечатлеть эту отжившую жизнь. Поэтому уехать не может. «Думай, думай! Пока ты их воскресаешь, я-то у тебя погибаю. Я задыхаюсь. Ты хочешь дождаться, чтобы я умерла, а потом меня воскресить? Что умерло, то для тебя ценно. Ну, а живым, что делать, если они жить хотят, если им тошно, если они здесь места себе не находят? Кто их спасёт…» – «Маша, это пройдёт, это минута такая…»

Вспоминается в связи с этим «Ракета» Алексея Толстого, и прежде всего Даша, главная героиня пьесы. Даша тоже задыхается от той жизни, которую она ведёт: «Не могу так жить. Я завязла по уши… Кончится же это чем-нибудь. Мне душно даже от этой нитки…» Даша находит утешение в связи с Пушкарёвым, даже играть в театре стала лучше, талантливее. Даша обманывает мужа с актером Заносским, потом с Табардиным.

Даша наконец решает: никогда она не будет лгать. И вот во время праздничного ужина разоблачает и себя, и всех своих знакомых и друзей: «Я в тысячу раз ужаснее, грешнее, чем вы все. Я хочу всем сделать больно, обидеть, чтобы у вас даже мысли не было простить меня… Я по горло опротивела самой себе, а когда бабе тошно, надо бежать на улицу, голосить на весь народ, чтоб был срам и стыд и унижение… Если хоть раз сказать правду – взлетит на воздух весь дом…»

Посмотрим теперь, что происходит в романе Александра Проханова. Маша на новоселье Городкова, журналиста, получившего квартиру благодаря Пушкарёву, которому стал служить. На новоселье пришли главный режиссер театра Творогов, хранитель музея Голубовский и другие известные личности. Городков, Голубовский, Творогов на все лады расхваливали Пушкарёва. Обещали представить и Машу этому знаменитому Пушкарёву. Все знали, что Маша – любовница Пушкарёва, но делали вид, что не знают об этом. Вот при виде этого бессовестного лицемерия и взорвалась Маша: «Маша поднялась, улыбаясь, держа блестящую рюмку…» Высказала всё, что накопилось у неё на душе: «И последнее ещё сообщеньице!.. Представлять меня Пушкарёву не надо, я и без этого представлена. Я его любовница. Лю-бов-ни-ца…» Она ушла, «а они, обомлев, сидели».

Как видим, вроде бы не в чем упрекнуть Александра Проханова: разное время, разные характеры, разные слова говорят героини, по разным поводам. Но ситуация житейская абсолютно похожа. Даша тоскует, задыхается от захолустного житья-бытья. Маша в наше, советское время тоже задыхается от мещанского житья-бытья. Даша рвётся куда-то, в иную жизнь. Маша тоже. Наконец обе признаются в своих любовных грехах, попутно остро критикуя собравшихся, предавших свои прежние идеалы во имя ожидаемых материальных благ.

И уже нет открытия хотя бы житейского материала, нет новизны жизненной основы, которая прежде всего должна привлекать в подобного рода сочинениях, написанных как бы по горячим следам быстротекущей жизни. Да и другие сюжетные линии не производят впечатления художественного открытия. Всё что-то напоминает, где-то одно читал, где-то другое.

Но острое перо бытописателя многое подхватывает и доводит до нашего сведения, правдиво показывая некоторые черты и чёрточки в жизни строительного комбината. Правдиво показан эпизод смерти бабушки Горшенина, в этот день пришёл к Горшенину сварщик Семён за красками, но, узнав о похоронах, тут же взял лопату и отправился вместе с Горшениным рыть могилу… Правдиво дано и описание того, как естественно согласился Солдатов вытащить застрявшую во льдах Иртыша лошадь с санями. Живо, интересно, психологически точно автор рассказывает о том, как заинтересованные лица принимают здание гастронома. Чаще всего такие удачи возникают тогда, когда автор описывает то, что видал, воспринимая событие своими глазами. Стоит же ему взяться за описание внутреннего мира действующих лиц, за изображение сложных психологических переживаний и чувств, как то и дело возникают недоумённые вопросы к автору – настолько неудачны и небрежны эти молодые попытки.

В следующих произведениях Александр Проханов меньше допускал таких просчётов, его произведения становились неотъемлемой частью русской литературы.

В. Бондаренко спросил как-то у Александра Проханова, почему в кругу Валентина Распутина он не «свой» по художественным взглядам, но и в кругу Владимира Маканина он «не свой» по политическим и державным взглядам, ощущает ли он это «шекспировское раздвоение»? Александр Проханов ответил… Не время со всеми подробностями разбирать этот ответ, в котором были полемические неточности, в частности, «деревенщики индифферентны к проблемам государства», «они, скорее, антигосударственники», они – «полудиссиденты», они «всегда предпочтут Шишкина и Репина Филонову и Татлину», процитируем только то, что соответствует действительно взглядам А. Проханова: «Я понял постепенно, что государство, в частности советское государство, – это огромный мегамеханизм, который обладает чисто пластическими формами: зоны, льды, часовые пояса, пространства, обладает компонентами технотронными. Это огромное количество самых разных производств, из которых и состоит весь социум. Сюда входит и производство самых разных типов государственных людей, клонирование политических и социальных типов, которыми создавалось советское общество. Метафизически пережив существование такого огромного тела, как государство, такой планеты «Государство», я ощутил стремление зафиксировать его в литературе, в словах. Написать портрет государства. Не портрет дамы среди цветущей деревни – распутинский, на фоне индустриальной катастрофики, или портрет отдельно взятой войны, а портрет всего государства. Я взялся осуществить эту интереснейшую для художника задачу. Я не говорю, что эту задачу выполнил. Я её как мог осуществлял. Я делал, а фреска моя осыпалась, я писал, а стена, на которой фреска писалась, ибо считалась стеной твёрдой, прочной – начала крушиться… Я всё равно шёл на этот штурм и иду до сих пор…» (Бондаренко В. Живи опасно. С. 438—440).

В 1980-х годах выходили следующие романа Александра Проханова: «Дерево в центре Кабула» (Октябрь. 1982. № 1), «В островах охотник» (Новый мир. 1983. № 5), «Африканист» (Знамя. 1984. № 3, 4), «И вот приходит ветер» (Знамя. 1984. № 9, 10), «Седой солдат» (Знамя. 1985. № 2), «Рисунки Баталиста» (Москва. 1986. № 9, 10), «Шестьсот лет после битвы» (Октябрь. 1988. № 8, 9).

Как видим, Александр Проханов свои художественные и публицистические сочинения чуть ли не планомерно распределяет по разным журналам – «Октябрь», «Новый мир», «Знамя», «Москва», не подлаживаясь к литературно-эстетическим взглядам той или иной редакции, ему всё равно, он приходит в журнал со своей темой, со своей проблематикой, со своей эстетической и философской платформой. Некоторые критики видели в этих публикациях и неправду, и слащавость, но эти сочинения вносили в художественный мир информацию о чаще всего неведомых для читателей странах и народах.

Но как только начались события, грозящие государственным переворотом, он написал «Слово к народу», подписанное также Ю. Бондаревым, В. Распутиным, В. Беловым, со своими редакционными замечаниями, и напечатал «День» 15 июля 1991 года в газете, главным редактором и организатором которой он был. Далее «Слово к народу» было опубликовано в массовой газете «Советская Россия» и стало манифестом против государственного переворота, совершённого Б. Ельциным и его командой.

«Мой последний роман «Красно-коричневый» посвящён трагедии Дома Советов, расстрелу в октябре 1993 года, – рассказывает Александр Проханов в интервью Владимиру Бондаренко. – Герой романа – не песчинка, подхваченная ветром истории, не Клим Самгин, не персонаж из «унесённых ветром», а человек, сражающийся за свою Родину, за свою историю, за свой народ, за свою Державу. Это знаток государства, один из его волхвов. Я ведь не считаю, что одиночество в искусстве – это трагедия для художника. Неужели скульптор, который высекает памятник из скалы, гигантский памятник из гигантской скалы, чувствует себя одиноким? Перед ним горный хребет, а у него лишь молоток и долото, и он всю жизнь рубит свой памятник. Пока хватит сил. Он не чувствует себя одиноким…» (Бондаренко В. Живи опасно. С. 440—441).

Александр Проханов повернул своё перо и волю в дело русского самознания. Когда многие средства массовой информации после государственного переворота увлеклись критикой всего русского, в истории, в культуре, в языке, Александр Проханов встал на защиту русских ценностей, его газета «День» стала оплотом русского патриотизма. И напротив, публикация в газете «День» считалась позором, считалась чуть ли не проявлением антисемитизма. И поднялась литературная борьба за русскость, за трезвое самоосознание своих высот и своих действительных провалов как в истории, как в культуре, как в литературе и искусстве, так и в повседневности. И здесь Александр Проханов, после колебаний и поисков, оказался на высоте гражданских и литературных задач. Снова обратимся к многочисленным интервью В. Бондаренко, склонного к преувеличениям значения этого талантливого и мужественного человека, спросившего его, что ждёт Россию в третьем тысячелетии. Вот ответ Александра Проханова полностью:

«Первое. Россия должна быть огромной. Миссия русских – в освоении и стягивании воедино пространства Евразии. Русские поселились на этой плешине земли не случайно. Такова воля Бога. Только они эту гигантскую часть земли, а также часть космоса над ней могут освоить. Контролировать своими костями, родовыми могилами, крестами, железными дорогами и молитвами. Второе. В силу того, что она огромна и набита колоссальными противоречиями, в России всегда должно быть сильное государство. Централизм. Я не против любой независимости и любой демократии, но там – в уютной маленькой Европе. Нам не надо вмешиваться в их миниатюрные правила игры, но и им незачем у нас путаться под ногами. Русское централизованное государство, оснащённое идеологией, технологией, стабильным образом жизни, заповедью, – это не централизм убиения и разрушения, а централизм регулирования противоречий. Третье. Россия заселена множеством народов. Самый великий из них – русский народ. В него изящно инкрустировано множество малых народов. Поэтому Россия всегда будет полиэтнической страной. Ей суждено всегда быть империей. Поэтому русское национальное сознание всегда общечеловечно, не держится на этнократизме. Русскость – не только в способности переносить тяготы и мороз, не только в широте и терпеливости, не только в наших песнях, но и в нашей супероткрытости. Задача русских – интегрирование всего в себя. Это такое внутреннее богатство, которого нет ни в одном другом этнически зацикленном народе. Даже пули, разрывающие мир, останавливаются перед таким богатством

Четвёртое. Россия должна быть справедливой. Россия всегда будет строить Рай, стремиться не к личной, а к мировой справедливости для всех. Она будет умирать на кострах, будет гибнуть под пулями, но она не может быть другой. Русские и Россия так устроены, так задуманы Господом, чтобы они всегда тянулись к построению Рая, выполняли идею Рая.

Пятое. Россия будет жить не только серпом и молотом, кувалдой, автоматом Калашникова, Интернетом, генной инженерией, водородной энергетикой. Её главной ценностью будет сверхпознание. Сверхвера. В силу уникальности задачи Россия и будет Богопознающей страной! Должна стремиться к высшему проявлению человеческого духа.

В сочетании этих пяти компонентов появятся вновь и люди, и культура, и смелое воинство, и границы. Так будет!» (Там же. С. 447—448).

В последние годы ХХ века и в начале ХХI об Александре Проханове всё чаще говорят, что иные его предсказания звучат как пророческие, возможно, что это так, по-прежнему прекрасно звучат в нашем обществе его передовые статьи в газете «Завтра». Так хотелось бы, чтобы его предсказания осуществились в третьем тысячелетии!


Проханов А.А. Собр. соч.: В 15 т. М., 2010.

Владимир Владимирович Личутин
(Род. 13 марта 1940)

Архангельский журналист Владимир Личутин в начале 1970-х годов одну за другой опубликовал две повести в журнале «Север» (1973. № 2, 8), а третью – в журнале «Дружба народов», и вещь была признана лучшей публикацией за год. Осенью 1973 года в Северо-Западном книжном издательстве вышла его первая книга «Белая горница». И вскоре В. Личутин появился в Москве, на Высших литературных курсах при Литературном институте, передав в издательство «Современник» свою рукопись повестей. Внутренние рецензии о рукописи были противоречивыми, и на третью рецензию рукопись передали автору этой книги. Вскоре сборник повестей вышел (Личутин В. Время свадеб. М., 1975).

Родился в небольшом городке Мезени Архангельской области в родовитой семье поморов Личутиных; в Белом море есть остров Михаила Личутина, Личутины попадаются и в сказах Бориса Шергина. Отец был деревенским учителем, погиб на фронте в 1942 году, мать, с четырёхклассным образованием, постоянно работала, чтобы накормить четырёх детей. В детстве, в войну, о писательской судьбе и не думал. Поступил в лесотехнический техникум, служил в армии связистом, начал писать стихи, стал студентом факультета журналистики Ленинградского университета, окончив его в 1972 году, работал на радио и в газетах.

Пять лет, с трёх до восьми, прожил у бабушки, впитал в себя всё родовое, а главное – неповторимый северный язык, без всяческих интеллигентских наслоений и окультуренной подделки. И когда потянуло к письму, к стихам и повестям, он, естественно, начал писать на своём природном русском языке.

«Белая горница» – первая повесть Владимира Личутина – многих озадачила своим устремлением к давним дням, к острым положениям, которые придают повествованию драматическую стремительность по воле прихотливого случая. Коллективизация в одном из северных сёл не за горами, а Мишка Крень, молодой, сильный юровщик, предпринял отчаянную попытку обогатиться, мечтает отделиться от богатого отца и зажить самостоятельной жизнью. А для этого нужна только удача: найти тюленье стадо и выгодно продать добычу. Тогда-то уж он развернётся. Но судьба оказалась немилостива к нему. Правда, он нашёл тюленье стадо, много «нашкерил» шкурок, радостно переживал удачу. Но внезапно налетел шторм, и поморы поняли, что нельзя терять ни минуты, нужно бросить баркас с поклажей и бежать за скалы, иначе неминуема погибель. А Крень не мог бросить драгоценную поклажу. Пока тянули тяжело нагруженный воз, шторм сделал своё дело: взломал льды и поглотил людей со всем их богатством. Только Крень вовремя учуял опасность, прыгнул вперёд, подхватил Юльку, совсем ещё девчушку, о которой он думал как о будущей жене. Вот так случилось, что они остались вдвоём среди безбрежного ледяного простора. Это верный конец, но случай снова выручил их. Крень нашёл тюленя, освежевал его, разрубил мясо на куски. В эти минуты он был безгранично счастлив. Эта находка означала жизнь.

Не раз ещё смерть стояла в глазах Мишки Креня, но всегда его выручала сноровка бывалого помора, быстрота реакции, а главное, он так хотел жить, жить богато и независимо. Во имя этого он готов был на всё. Лишь бы добраться до людей и спасти Юльку. Сколько заботливости проявил он по отношению к совсем сомлевшей девчушке, сколько наговорил ей нежных слов, обещая заслать сватов, «только не умирай»…

Повесть не так уж велика по объёму, а всё рассказанное в ней воспринимается как особый неповторимый мир, где люди успели прожить целую жизнь и, оглядываясь из настоящего на прошлое, оценивают прожитое по самому большому счёту. Вот отец Юли Парамон Иванович Селивёрстов, по прозвищу Петенбург, беспокойный, честный, неуступчивый по характеру, прекрасный мастер, украшающий своим трудом жизнь и быт односельчан. В прошлом красноармеец, участник Гражданской войны, попал в немилость к местным властям за то, что будто бы вёл «агитацию против выхода на зверобойку». Фёдор Крень, отец Мишки, тоже много испытал на своём веку, но из всех передряг выходил победителем, хотя счастья так и не добился: женился на нелюбимой, а любимую бросил, как только узнал, что она беременна. С тех пор только ненасытная ненависть ко всем людям и согревала его душу. Счастье своё он видел в том, чтобы попирать достоинство людей, видеть, как они унижаются перед ним.

Петенбургу осталось недолго жить, и он сам понимает, что дни его сочтены. Но он не боится смерти: много доброго он сделал людям, они не забудут его. Немало странностей отмечали в нём люди, не всем он был понятен своими привычками и характером. Церковь любил навещать, слушал пение, каждый раз при этом ослабевал душой и просветлялся разумом, не стесняясь слёз своих, речей поповских не слушал, потому как не верил им. По его мысли, такие слова, как «добродетель», «твори добро ближнему своему», «да не оскудевает рука дающего», громко произноситься не должны, «а однажды, с молоком матери проникнув в душу, обязаны жить там постоянно». За свою жизнь он создал немало икон, расписных солонок и сундуков. Всё это надолго переживёт его, оставив в памяти людской доброе имя мастера. Беспокоила его только судьба дочери Юльки да клеветническая заметка в местной газете о нём как о подкулачнике. Ясно, кто её написал: председатель артели «Тюлень» Мишуков, вздорный, самодовольный, прямолинейный демагог и пьяница. Стоило Петенбургу высказать о нём всё, что накопилось на душе, как сразу попал в немилость. Прямо-то придраться не к чему: всю Гражданскую войну прослужил в Красной армии, «газами травленный и с Будённым за ручку здоровался». Вот и пустили о нём клевету в районном масштабе. А время начиналось как раз беспокойное, кулаки и подкулачники зашевелились повсюду. Неудивительно, что в село Вязицы приехал представитель области «в кожаном пальто и папахе» и отдал приказ об аресте беспокойного старика. Парамон не вспылил по обыкновению, а лишь жалобно попросил повременить: в белой горнице лежала при смерти обмороженная Юлька. Отец успел только растереть её снегом и спиртом. И бросить её на произвол судьбы не мог, ведь он-то хорошо знал, что доживает последние дни на этой земле. С обострённой чуткостью фиксирует он малейшие детали привычной окружающей его жизни. Всё здесь так дорого и близко ему. Только поздно пришли ему мысли о том, что он «лезет со своими мыслями в чужой огород», «хватит-хватит, с его нутром-то хоть остатние года пожить миром». Только поздно пришли ему эти мысли. Ранее сделанного и сказанного уже ничем не поправишь. И он убедился в этом, когда за ним пришли Мишуков и человек в кожаном пальто.

Безжалостно наблюдают они за тем, как старый отец прощается с больной дочерью, кланяется на все четыре стороны, прощаясь с односельчанами и со всем привычным и родным. Грубый тычок вернул его к реальной действительности: так Мишуков отомстил старику за «поносную» критику, посадив его в кутузку.

Никто из действующих лиц этой, казалось бы, непримечательной истории и не предполагал, что старый Парамон вскоре уйдёт из этой каталажки, а гнусного Мишукова за неблаговидные махинации всё тот же Ваня Тяпуев с винтовкой в руках навсегда увезёт из деревни. Вся деревня вышла проводить Парамона в последний путь. Давняя болезнь и последнее потрясение сделали своё чёрное дело: не стало мудрого человека и прекрасного мастера, всю свою жизнь неустанным трудом украшавшего землю.

Образ Парамона – несомненная удача писателя. Удались ему и образы Мишки Креня и Акима Селивёрстова. А ведь Мишка и Аким – от одного отца, но эту тайну знал только Парамон. Может, трагического столкновения между ними и не было бы, несмотря на всю противоположность их устремлений, если б не было вмешательства все того же Мишукова, намекнувшего Мишке, будто бы Аким указал на избу Фёдора Креня, как на самую подходящую для устройства сетевязки. Мишка в порыве злобной мстительности убивает Акима, который, как ему показалось, стоял на его пути к личному счастью с Юлькой. А виноват всему был Мишуков, отвратительную сущность которого разоблачил Владимир Личутин. В этом видится и основной смысл его первой повести, которую сам автор называл «очень слабой и неровной».

И вот в издательских планах и на книжных полках замелькали названия новых повестей, романов: «Душа горит» (1976), «Фармазон», «Последний колдун» (1979), «Крылатая Серафима» (1981), «Домашний философ» (1983)… Владимир Личутин становится известным писателем.

Все его сочинения – чаще всего об одном и том же крае с одними и теми же героями, действующими на большом отрезке времени. Только в одних произведениях на первый план выступали одни персонажи, в других – иные. Но все они чем-то очень глубоким и серьёзным связаны – то ли родством, то ли участием в одних и тех же событиях. И, даже чаще всего разойдясь по жизненным дорогам, они всё ещё внимательно следят друг за другом, упоминая их в разговорах, повседневных и обыденных. Мишка Крень появляется и в «Крылатой Серафиме». И сколько лет уж прошло, постарел, измочалена его душа от непосильных страданий.

В повестях и романах Владимира Личутина – острые, сложные проблемы нашего сегодняшнего бытия. Его герои, прожившие большую и противоречивую жизнь, где были не только радости и трудовые успехи, но и беды, горе, тюремное заключение, страдания, перебирая своё прошлое, почему-то чаще вспоминают хорошее – любовь, бесконечный труд во имя блага человека, отношения с соседями… Владимир Личутин как художник тщательно, глубоко исследует жизнь во всех её сложностях, даёт объективный анализ возникновения той или иной черты действительности. Были, конечно, опасения вмешательства цензуры, как и у В. Белова, но жизнь у него всё-таки встаёт правдивая и разношёрстная.

Меньше всего автора интересует внешняя сторона современной жизни, хотя он рассказывает и о свадьбе двоих любящих молодых людей, о судьбе старой женщины Параскевы, матери одного из героев повести, о несчастной доле председателя колхоза Николая Радюшина, о «последнем колдуне» Галасии Созонтовиче, но, сколько бы ни мелькало на страницах повестей Владимира Личутина персонажей, сколько бы событий ни проходило мимо нас, его больше всего интересует внутренняя сторона человеческой жизни. Он часто оставляет своих героев наедине со своей совестью и заставляет судить себя по её высоким законам. И часто герои его предстают перед нами во всей своей духовной наготе, во всей своей истинности.

Не могут видеть друг друга дед Галасий и председатель колхоза Николай Радюшин. Много лет тому назад, во время коллективизации, мужики убили отца Радюшина, убили его за склонность к разрушительным действиям, не зря его прозвали Разрухой. А первым ударил его дед Галасий и ушёл, не догадываясь, что после него набросятся мужики на Разруху в желании отомстить ему за попытку разрушения налаженного веками быта. Отсидел Галасий десять лет за тот единственный тычок кулаком, казалось бы, замолил свой грех, снял свою вину, измученный, исстрадавшийся, вернулся в родную Кучему, выходил детей, вывел их в люди. Но по-прежнему идёт за ним худая слава убийцы. И всё время этим попрекает его Николай Радюшин, называет его кулаком, противником новой жизни и власти. А какой же он кулак? Какой же он противник новой жизни? В его большой семье было шестеро взрослых братьев, сёстры. Казалось, богатая зажиточная семья, а когда разделились, то не каждому досталась лошадь, сразу все стали бедняками. И после возвращения из тюрьмы сколько он потрудился на общество, на людей. А прослыл колдуном по одному нехитрому делу. На месте его дома Радюшин хочет построить школу. А разве другого места нет? Нюра, тихая, незаметная жена Радюшина, вдруг взбунтовалась, не желая мириться с загулом своего муженька, решила сходить к колдуну, чтобы он приворожил непутёвого. И просчиталась несчастная Нюра, хотя и увидела перед собой действительно незаурядного человека, «особого среди прочих»: видит его насмешливые глубокие глаза, просторный лоб, благородный посад головы и понимает, что перед ней колдун. Ведь только колдуны всегда чем-то выделялись особенным. К жалости взывает бедная женщина, «ну помоги, что стоит, хоть капельку колдовской силы направь, пусть отмстится». Но бессилен старик что-нибудь сделать. Все живут для себя, никто не хочет помочь в страданиях измученной женщине, утратившей влияние на некогда любимого мужа: «Он кровь мою высосал, а ты, зараза…» Почему только она обязана оказывать ему внимание, а он не посмотрит ласково на неё… И снова одиноко страдает прекрасный человек, мягкий, добрый, бескорыстный. Одинок и председатель колхоза Николай Радюшин, он много сделал для людей, но люди живут сами по себе, не нуждаются в нём. «Вот ослабни душою хоть на мгновенье, – думает он, – и волком завоешь – такой вдруг невозможной и несчастной покажется твоя жизнь». Почему ж так одинок председатель колхоза, ведь он действительно не жалел сил, чтобы люди жили хорошо? Радюшин повелел построить школу на месте дома деда Галасия. Пришёл слепой философ и летописец Феофан и призвал к милосердию: «Так вы жалейте друг друга, не каменейте, люди! Будьте милосердны! Ведь камень о камень – это искра, а от неё какое зло родиться может!..»

Человека накормить надо, спорил председатель колхоза, а Феофан говорит о душе, о милосердии к человеку. «Дикая Кучема», определяет спор с Фефаном председатель и испытывает чувство «отчаянного одиночества», когда жизнь кажется «зачужелой», когда «жутко и горестно» человеку, когда ему деться некуда. И даже родной дом ему стал постылым. Мать председателя Домна внушает ему быть добрее, человечнее, и дед Галасий – «труженик был вековечный, поискать таких».

Бедны событиями эти повести. Порой кажется, что в повестях ничего и не происходит. А на самом деле целый мир прошёл перед глазами читателя, столько живых, своеобразных людей он узнал, столько бед и радостей пережил вместе с ними. Феофан Прокопьевич записывает: «Всё думается отныне, что главную-то жизнь человек проживает не на работе, а в себе. Какая немыслимая та, скрытая от нас, жизнь, и сколько в ней причуды; если бы хватило таланта её описать, то в какую богатую, необычную по своей проказливости, и хитроумности, и переживательности страну мы попали бы тогда. Достоевский почти вторгнулся в ту, иную, жизнь и описать смог; и какая она оказалась отличная от явной, боже ты мой…»

«Меня всегда пугало, – писал В. Личутин, – что мы слишком материальны в своём письме. Думаю, реальная жизнь – это жизнь более сложная, чем просто натура, и потому в последних работах, особенно в «Фармазоне», так много предчувствий, снов, поверий, ужасов перед неведомым. Но фантазия, предчувствие для меня также не самоцель. С их помощью хочется полнее и глубже уловить те перемены, которые настигают и поморскую деревню. Когда писал повести такого типа, смущало – какое впечатление они произведут на земляков, а вдруг не поймут, станут укорять? Но случилось так, что именно эти сочинения и принимались как самые что ни на есть реальные. Тогда утвердился: вымысел, гротеск не искажают и не огрубляют жизнь, а делают её более видимой, сочной, полной…» (Литературная газета. 1983. 25 мая).

И действительно, в повестях «Домашний философ» и «Дядюшки и бабушки» много предчувствий, снов, ужасов перед неведомым. И Геля Чудинов, главный персонаж повести о бабушках и дядюшках, и Пётр Ильич Баныкин, главный персонаж «Домашнего философа», чаще всего оказываются в таком неопределённом положении, когда старая жизнь как бы уходит от них, а новая ещё не закрепилась ни в их быте, ни в их сознании. Отсюда много всяческих странностей, которые возникают именно в момент неопределённости, наступающей, когда что-то существенное меняется в жизни. Так Геля бросил завод, а станет ли он художником, никто не знает, и прежде всего он сам не уверен в своих силах.

В той же статье в «Литературной газете» Владимир Личутин так определил суть «Домашнего философа»: «Вообще бы назвал эту повесть историей двух эгоистов. Он живёт идеей собственного бессмертия, она – необыкновенной любовью. Два случайных человека в постоянном безвыходном конфликте друг с другом».

В этой повести автор превосходно описывает внешний быт двоих людей, живущих на берегу Чёрного моря, куда стекается много праздного отдыхающего люда. Она постоянно бывает на берегу, купается, размышляет о прожитой жизни, мечтает изменить мужу, глядя на свои потускневшие формы, мрачнеет: нет, никто уж на неё не позарится. Много думает о погибшем на стройке сыне, винит мужа в его гибели. Вот и вся её жизнь, полная ненависти к мужу, беспомощных воспоминаний и горечи об утраченной молодости…

Пётр Ильич Баныкин двадцать лет работал над книгой о влиянии Слова на человеческие судьбы, но потом разочаровался в своих теориях. «По своему пониманию Пётр Ильич разбил слова на особые, чувственные группы, а мозг разделил на чувственные секторы, так полагая, что для каждого участка мозга должно быть определённое слово. И если удастся выяснить, каким образом воздействует слово, как побуждает иль обезболивает, то мировые войны, полагал Баныкин, кончатся сами собой, ибо любую армию можно будет полонить и обезболить с помощью многократно усиленного Слова».

Но вот болезнь, близкое дыхание смерти, страх за свою жизнь, которая могла так бессмысленно оборваться, заставили переменить образ жизни, а вместе с этим и образ мыслей. Нет, теперь Баныкин не верит в Слово: «Я больше не хочу проникать в суть вещей… Суть вещей надо оставить в покое…» Он приходит к выводу, что жизнь человека – это борьба с самим собой, а значит, с желудком. «Я вышел из тёмной его власти, а значит, свободен, как никто другой… А я со словом связался, дурак. Хотел постичь самую суть. На что убил жизнь? Слово – это моча, выделения организма, пот больного мозга, зудящего в лихорадке… Слово и нужно-то лишь больной душе, чтобы усладить и обмануть её. А иначе зачем? Дым, обман… Если у меня, к примеру, душа здоровая, если не надо её лечить, то зачем слово?» Так пришёл Баныкин к новой философии жизни, но столь же пронизанной философией эгоизма, как и первая его философия… Он весь отдался созданию пруда в огороде, точно распределил, где и какая овощная культура будет им разведена, но всё смела дождевая река. Так терпит крушение философия эгоиста.

Сейчас Владимир Личутин часто выступает со статьями, воспоминаниями, интервью. Вспоминает и о первых шагах в литературе, о влияниях на его молодое писательское перо, восхищается мужеством тех, кто, преодолевая цензурный и партийный гнёт, давал место в издательствах и журналах талантливым писателям. В беседе с писателем Владимиром Бондаренко Владимир Личутин с благодарностью говорит о роли Дмитрия Яковлевича Гусарова в его судьбе: «Журнал «Север» лично для меня открылся двумя ярчайшими произведениями. Не по объёму громадными, а по нравственной сути: повестью Василия Белова «Привычное дело» и романом самого Дмитрия Яковлевича Гусарова «За чертой милосердия». Ты верно сказал, что это одна из лучших книг о Великой Отечественной войне. Это был его звёздный час в литературе. Он переступил черту дозволенной гладкописи… Как сейчас помню, приехал к нам в Архангельск Дмитрий Яковлевич Гусаров, и что запало в память – его пронзительный взгляд. Пронзительный, прощупывающий, проникающий в самую сердцевину. Такого взгляда я, пожалуй, больше ни у кого и не встречал. У него удивительно поставлены глаза. И он так глубоко прощупывал ими любого человека. Но не зло – добрые были глаза. Он, конечно, был партийный человек. Но партийный по-фронтовому. Не с марксистскими догмами непонятными, а с человеческой требовательностью. Я не называю эту партийность плохой, она-то и меняла самую партию в лучшую сторону, русифицировала её – эта фронтовая партийность. Потому и возненавидели её враги России. С нынешних времён, озирая прошлое, я считаю, это была партийность особого рода. Её можно обозначить как неосознанную крестьянскую заповедальную нравственность. Делать хорошо ближним, трудиться из всех сил, держать семью свою, работу свою, страну свою в порядке и достоинстве. Такие, как Гусаров, не искали в партии каких-то мировых идеологий. Они-то и русифицировали социализм, приспособили его к русскому великому кладу. Дмитрий Яковлевич Гусаров воспитывал в писателе человека. Выискивал в писателе человеческое. Не могу сказать, насколько он точен был. Он не мастерству учил, знал, что это от Бога. Он воспитывал человека. И меня тоже воспитывал, наставлял на путь истинный. Боялся, чтобы я не ушёл в какую-нибудь дремучесть, в изгойство, в то, что называется чернухой. Чтобы я в этой дремучести не окостенел. Чтобы во мне светил всегда огонёк радости неизбывной, которая всегда есть и в самой жизни. И он очень боялся, что в глубинных поисках душевного я забуду о радости, о простой радости человеческой. Помню, он сильно ругал меня за повесть «Вдова Нюра» и так и не стал публиковать её. Повесть вышла только в книге. Он не цензуры опасался, а искренне говорил, что нельзя уходить в серость и убогость жизни, в её скудость. Какие бы горести ни были в жизни, но в горестях нет её реальной объёмности. А я тогда только созревал как писатель, мне казалось, что все обходят правду жизни, что все приукрашивают жизнь. На самом деле правда – горька. Мне хотелось докопаться до истины: отчего человек так несчастлив? Дмитрию Яковлевичу не понравилась скудость и примитивность жизни героини, её бытовизм. Я, конечно, огорчился, но внешне был смиренен. Потому что очень уважал Гусарова как человека, познавшего войну, все тяготы жизни. Я возражал только внутри себя. Не знаю, может, он был и прав тогда…» (Бондаренко В. Серебряный век простонародья. М., 2004. С. 294—296).

Здесь Владимир Личутин не только давал мудрую характеристику творческого облика Дмитрия Яковлевича Гусарова, но и существенно дополнил свой творческий портрет, свои художественные поиски, свои приобретения, свои пристрастия, предстал и как человек ищущий, искренний, справедливый в своих оценках.

И вот эти глубинные вопросы, которые чаще всего возникают перед писателями в знак протеста против официальной идеологии: почему так тяжко народу живётся, почему так задавлен народ, что слова верного не добьёшься; откуда такой раскол в русских душах и почему возникло наше духовное скитание, – толкнули Владимира Личутина к историческому роману «Скитальцы», чтобы на этом материале понять закономерность происходящего сегодня, через триста лет после раскола в православии: «Почему мы так и не вошли в Европу? Почему мы – другие? Почему мы не живём меркантильностью? Почему распахнуты душою к ближнему? Совсем иная психология, не свойственная протестантскому обществу, не похожая на католическую», – отвечал Владимир Личутин на вопросы В. Бондаренко. Древняя русская история началась не с православия, поэтому мы должны изучать историю и культуру язычества, историю и культуру староверов. Поэтому Владимира Личутина и потянуло к роману «Скитальцы». Он начал изучать архивы, читать исторические документы, познал жизнь такой, какая она была. «Оказывается, Россия жила в необыкновенно красочном мире, – говорил В. Личутин в интервью. – Какие наряды были! Какие обряды! Богатейший и чувствами, и красками, утраченный нами национальный русский мир. Повозки, упряжь, домовая утварь, наряды – всё было в цвете. А церковный мир? Роспись храмов, изразцы, колокола – богатейшая палитра. И в этом красочном мире готовилась уже тогда какая-то мистическая враждебная – стереть все краски, обеднить русскую жизнь.

Этот раскол, этот собор 1666 года… уже триста лет рушит Русь. Взяли русский воз с русским скарбом, с русскими обычаями, взяли и опрокинули некие дюжие молодцы в ров и засыпали землёй. Практически сейчас мы русской жизнью не живем. Со времён раскола, а далее – после реформ Петра Первого – мы стали жить, по крайней мере внешне, придуманной жизнью. И никто не хочет это признать.

А какой великий грех совершил Никон! Ведь покусился на всех святых отцов и на Сергия Радонежского. Народ уже более чем шесть столетий веровал во Христа, молился, и оказалось, что не так веровали, не так молились! Все старое грубо отринули. Зачем? Захотели новин и попрали все обычаи своего народа. Давно пора уже и Церкви нашей, и властям, и культуре сделать религиозное осмысление того раскольного собора 1666 года. И повиниться за русскую кровь, невинно пролитую. Нужен и всеобъемлющий философский труд. Ведь по такой же схеме мы каждое столетие стали переживать смуты и расколы внутри народа. Не большевики были первыми. Это та же самая беда – из ХVII века.

Сходство во всём, даже в приёмах власти. Кучка властителей сегодня обращается с народом точно так же, как в ХVII веке царь Алексей Михайлович и Никон. А в девяносто третьем году – Ельцин со своими танками» (Там же. С. 302—304).

Двенадцать лет Владимир Личутин писал трёхтомную книгу «Раскол», показывая русский мир ХVII века, и Алексея Михайловича, и Никона, его претензии на полноту власти в государстве, его ссылку и надежды на возвращение к власти, быт царский, быт кабацкий, и тяжкие думы русских людей о расколе. «С ХVII века русский человек всё время живёт с каким-то гноем в груди. Борется всё время. А нельзя всю жизнь жить в борьбе и ненависти» – вот один из пронзительных советов Владимира Личутина.


Личутин В.В. Избранное. М., 1990.

Личутин В.В. Раскол. Исторический роман: В 3 т. М., 2004.

Эпилог

О России ХIХ века обычно говорят как о Золотом национальном веке, когда все проблемы науки, производства, искусства решались вполне успешно. Победа в Отечественной войне против Наполеона пробудила национальное сознание во всех сословиях русского общества, давшее богатые всходы в духовной области, в области литературы и искусства в особенности. «ХХ век характерен, наоборот, – писал Георгий Свиридов, – нашествием в Россию чужеземного духа, интернационализма, борьбой с национальным сознанием, искоренением сложившегося национального сознания, искоренением национального самосознания. После войны с Германией (2-я половина века) начинается зарождение и новый подъём национального сознания русских, без которого невозможен расцвет и подлинное величие искусства. Этот подъём национального художественного сознания ещё продолжается. Он происходит в очень сложных, трудных условиях (Есенин, Булгаков, Платонов, Солженицын и далее целая плеяда блестящих писателей, художников, скульпторов, композиторов), и до какой степени он дойдёт, сказать пока невозможно» (Свиридов Г. Музыка как судьба. М., 2002. С. 414).

История русской литературы ХХ века – это трагическая история талантливых художников, писавших искренне, глубоко, вдохновенно о том, что видели, пережили, о том, что их мучило и заставляло страдать. На их пути вставали препятствия, которые чаще всего переламывали их творческую и человеческую судьбу.

Вернёмся в начало века. В эту пору всё большую роль в России стал играть финансовый капитал еврейских банкиров (Рафалович, Гинцбург, Поляков и др.). В Москве и Петербурге возникают издательства и газеты, хозяевами которых были еврейские банки и крупные предприятия («Речь», «Русские ведомости», «Биржевые ведомости», «День», «Россия»). Появились еврейские журналисты, публицисты и литературные критики, «чуждые русской коренной жизни, её духа, её формы, её юмора, совершенно непонятного для них, и видящие в русском человеке ни больше ни меньше, как скучного инородца» (Чехов А.П. Записные книжки. 1897 // Чехов А.П. Собр. соч.: В 30 т. М., 1980. Т. 17. С. 223), выпускающие чаще всего работы «штемпелёванной культуры». «Нам грозит фабричное производство мыслей… – писал Андрей Белый. – Вырастает ужасная цензура во всех недрах этих предприятий: переводится, рекламируется, распространяется только то, что угодно королям литературной биржи; выпускается на эстраду только то, что угодно королям биржи музыкальной; а их идеал – интернациональное искусство, одинаково доступное и понятное интеллигентному плебисциту всего мира, равно оторванному и от здоровой земли народной, и от верхов умственной аристократии» (Бугаев Б. Штемпелёванная культура // Весы. 1909. Сентябрь. № 9).

Борис Бугаев (так подписал свою статью Андрей Белый. – В. П.), прочитав статью г. Вольфинга «Эстрада» (Золотое руно. 1909), продолжил его размышления статьёй «Штемпелёванная культура». «Отрицательное влияние евреев на ту или иную сторону духовной жизни Европы объясняется не тем, – писал Вольфинг, – что евреи, как полагают антисемиты, дурной народ, а тем, что они иной народ». Это «борьба двух расовых духов, а не борьба политическая…» «Равноправием должны доказать мы евреям, – писал Б. Бугаев, – что они не дурной народ; и в их стремлении к равноправию мы с ними… И протестом против их гегемонии во всех областях культурного руководительства должны подчеркнуть мы, что они народ иной, чуждый задачам русской культуры, в их стремлении к равному с нами пониманию скрытых возможностей русского народа мы безусловно против них. Русское общество должно, наконец, понять, что навязываемая ему «штемпелёванная культура» – не культура вовсе… А пока евреи диктуют задачи русской литературе, они вносят туда гнёт государственности; и писателю угрожает городовой интернационального участка».

В литературных кругах завязывается обоюдоострая полемика, а всё закончилось Февральской и Октябрьской революциями.

История русской литературы ХХ века завершается так называемой перестройкой, крушением великой Русской империи под названием Советский Союз, приходом антирусской власти и полным развалом великого государства во всех областях, в том числе и в области гуманитарных направлений, в культуре вообще и в литературе в частности.

Недавно появились новые материалы, которые приоткрывают истинные причины всех бедствий народов Советского Союза, крушения великой империи.

В руководство Советским Союзом и КПСС проникли Андропов, а вслед за ним как его ученик и последователь, Горбачев, которые нанесли невосполнимые удары по национальной целостности и единству страны в соответствии с намерениями США и Западной Европы. Профессор Александр Вдовин в статье «Мировое правительство и будущее русского народа», приводя многочисленные материалы прошедшей и будущей полемики, писал о том, что две мировых войны ХХ века, принёсшие столько разорений и человеческих жертв, заставили авторитетных представителей разных стран задуматься над вопросом – а нельзя ли объединить все страны мира в одно государство, создать единый парламент, единое мировое правительство, с единым президентом, создать единую армию, которая стояла бы на страже мира и обеспечивала покой и тишину? Писатель Герберт Уэллс, физик А. Эйнштейн, министр Э. Бевин, американские учёные-атомщики, американский экономист Л. Ларуш, британский лорд У. Беверидж пришли к выводу, что после Второй мировой войны необходимо реорганизовать управление мировыми державами, создав в мире мировое правительство. В сентябре 1947 года А. Эйнштейн написал членам ООН письмо, в котором предложил Генеральную ассамблею ООН реорганизовать в мировой парламент, обладающий широкими полномочиями. На это предложение А. Эйнштейна резко ответили русские академики С.И. Вавилов, А.Ф. Иоффе, Н.Н. Семёнов и А.А. Фрумкин, выступившие против «политического прожектёрства», призывавшего создавать некое «всемирное правительство», состоящее из руководителей различных монополий. А. Эйнштейн вторично выступил с письмом, критиковавшим академиков в том, что они поддерживают «изоляционизм», «где правительство имеет власть не только над вооружёнными силами, но и над каналами образования, информации, а также над экономическим существованием каждого гражданина» (см.: Новое время. 1947. 26 ноября. № 48; Новое время. 1948. 10 марта. № 11).

И крупные бизнесмены, и политические деятели США неустанно обращались в ООН с заявлениями о необходимости создания мирового правительства, отказа от наций, от суверенных государств. А. Вдовин цитирует материалы, из которых становится известна позиция советского правительства: «Реакция И.В. Сталина на подобные предложения нашла выражение в надписи на странице проекта новой программы партии: «Теория «космополитизма» и образование Соед(иненных) Штатов Европы с единым пр(авительст)вом. «Мировое правительство» (см.: Попов В.П. Сталин и советская экономика в послевоенные годы // Отечественная история. 2001. № 3. С. 65 и др.). Эта надпись, сделанная летом 1947 года, неразрывно связывает теории космополитизма и сверхгосударства, объясняет, по существу, главную причину открытия в СССР кампании по борьбе с космополитами. «Идея всемирного правительства, – говорил секретарь ЦК ВКП(б) А.А. Жданов на совещании представителей компартий в Польше в сентябре 1947 года, – используется не только как средство давления в целях идейного разоружения народов… но и как лозунг, специально противопоставляемый Советскому Союзу, который… отстаивает принцип действительного равноправия и ограждения суверенных прав всех народов, больших и малых» (см.: Информационное совещание представителей некоторых компартий в Польше в конце сентября 1947 года. М., 1948. С. 34—35). На протяжении 1945—1953 годов советские СМИ неоднократно обращались к теме всемирного правительства, разоблачая «реакционную сущность» самой этой идеи» (Наш современник. 2013. С. 92).

А. Вдовин цитирует всех западных политиков и журналистов, которые ратовали за мировое правительство во главе с США. Здесь уместно напомнить об академике А.Д. Сахарове, который предлагал в «Конституцию Союза Советских Республик Европы и Азии» (декабрь 1989 г.) внести пункт о сближении социалистической и капиталистической систем, политическим же итогом должно было стать создание мирового правительства, о Генеральном секретаре ЦК КПСС Ю.В. Андропове, «последовательном противнике самоопределения русского народа и создания русской государственности»; о М. Горбачеве, который был под огромным влиянием академика А.Д. Сахарова.

А когда пришёл к власти Б. Ельцин и пригласил к управлению страной западных советников, то разговоры о мировом правительстве во главе с американскими специалистами не утихали все 90-е годы. Профессор-либерал В. Корепанов предложил «колонизировать нашу страну на определенное время западными странами»; поэт А. Иванов, политический обозреватель газеты «Куранты», предложил превратить нашу страну в процветающую колонию: «Да и что плохого в статусе колонии…»; В. Новодворская предложила на месте России создать «множество небольших государств», понизить «тотальную мощь государства», умерить пыл «национал-патриотов», мол, скорее будут поворачиваться «к солнцу мондиализма»; академик РАН Ю.С. Пивоваров в мае 2002 года предложил отдать Сибирь и Дальний Восток: «Пусть придут канадцы, норвежцы – и вместе с русскими попытаются управлять данными территориями», а идея о мировом правительстве «сегодня на самом деле реализуется. И если кто-то является противником упомянутой структуры, то я лично ничего против неё не имею… Мне важно, чтобы люди жили по-человечески, и если мировое правительство будет этому способствовать, то – пожалуйста»; экономисты Е.Г. Ясин и Г.Х. Попов выступают за создание мирового правительства, которому надо передать контроль над ядерным оружием, ядерной энергетикой, над всеми богатствами недр нашей планеты. «На форуме сайта пресс-центра предпринимателя М.Б. Ходорковского, – писал А. Вдовин, – в 2004 году всерьёз обсуждался «план спасения России», заключавшийся в её присоединении к США, «благо общая граница на Аляске есть». При этом «остатки населения РФ переселяются в тёплые области, сворачивается собственная оборонка, и всё это вместе называется СШАЕА (Соединенные штаты Америки, Европы и Азии)». Бывший помощник Андропова А.И. Вольский утверждал: «Именно такой вариант будет принят, когда Ходорковский выйдет из тюрьмы, и мы вместе с ним займёмся его реализацией. В этом и есть историческая миссия Ходорковского». В публикации, поведавшей миру о такой идее, упоминалось, что известен был и аналогичный «план МИДа» (Вольский и Ходорковский планировали сделать Россию ещё одним штатом Америки // Наш современник. 2013. № 1. С. 96).

Все эти планы и расчёты сулили гибель России как суверенного государства. Против этих планов выступили многие русские историки, публицисты, философы, писатели. Известный философ и мыслитель А.А. Зиновьев в книге «Идеология партии будущего» писал: «Это – преднамеренная идеологическая ложь, идеологическая апологетика мировой западнической (прежде всего – американской) агрессии. На самом деле современное человечество явным образом разделилось на западный мир и прочее человечество. Отношения между этими частями человечества являются совсем не братскими. Ни о каком равенстве тут и речи быть не может…» (Наш современник. 2013. № 1. С. 96—97). Здесь, в этой «Истории» не все достойные имена охвачены по разным причинам, объективным и субъективным. Но уже сейчас с уверенностью можно сказать, что некоторые писатели вообще не войдут в «Историю русской литературы ХХ века», как писатели-антигуманисты, двурушники и лицемеры, что подтвердилось в документах контрреволюционного переворота в 1991—1993 годах, разгромом демократического парламента и пушечной пальбой по Дому правительства. Эти писатели зафиксировали свои имена в коллективном письме «Писатели требуют от правительства решительных действий», опубликованном в газете «Известия» 5 октября 1993 года:


«Известия» получили текст обращения к согражданам большой группы известных литераторов. В нём говорится:

«Нет ни желания, ни необходимости подробно комментировать то, что случилось в Москве 3 октября. Произошло то, что не могло не произойти из-за наших с вами беспечности и глупости, – фашисты взялись за оружие, пытаясь захватить власть. Слава Богу, армия и правоохранительные органы оказались с народом, не раскололись, не позволили перерасти кровавой авантюре в гибельную гражданскую войну, ну а если бы вдруг?.. Нам некого было бы винить, кроме самих себя. Мы «жалостливо» умоляли после августовского путча не «мстить», «не запрещать», «не закрывать», не «заниматься поисками ведьм». Нам очень хотелось быть добрыми, великодушными, терпимыми. Добрыми… К кому? К убийцам? Терпимыми… К кому? К фашизму?

И «ведьмы», а вернее – красно-коричневые оборотни, наглея от безнаказанности, оклеивали на глазах милиции стены своими ядовитыми листками, грязно оскорбляя народ, государство, его законных руководителей, сладострастно объясняя, как именно они будут всех нас вешать… Что тут говорить?.. Хватит говорить… Пора научиться действовать… Эти тупые негодяи уважают только силу. Так не пора ли её продемонстрировать нашей юной, но уже, как мы вновь с радостным удивлением убедились, достаточно окрепшей демократии?

Мы не призываем ни к мести, ни к жестокости, хотя скорбь о новых невинных жертвах и гнев к хладнокровным их палачам наполняет наши (как, наверно, и ваши) сердца. Но… хватит! Мы не можем позволить, чтобы судьба народа, судьба демократии и дальше зависела от воли кучки идеологических пройдох и политических авантюристов.

Мы должны на этот раз жёстко потребовать от правительства и от президента то, что они должны были (вместе с нами) сделать давно, но не сделали.

Все виды коммунистических и националистических партий, фронтов и объединений должны быть распущены указом президента.

Все незаконные, а тем более вооружённые объединения и группы должны быть выявлены и разогнаны (с привлечением к уголовной ответственности, когда к этому обязывает закон).

Законодательство, предусматривающее жёсткие санкции за пропаганду фашизма, шовинизма, расовой ненависти, за призывы к насилию и жестокости, должно, наконец, заработать. Прокуроры, следователи и судьи, покровительствующие такого рода общественно опасным преступлениям, должны незамедлительно отстраняться от работы.

Органы печати, изо дня в день возбуждающие ненависть, призывающие к насилию и являющиеся, на наш взгляд, одним из главных организаторов и виновников происшедшей трагедии (и потенциальными виновниками множества будущего), такие как «День», «Правда», «Советская Россия», «Литературная Россия» (а также телепрограмма «600 секунд»), и ряд других должны быть впредь до судебного разбирательства закрыты.

Деятельность органов советской власти, отказавшихся подчиняться законной власти России, должна быть приостановлена.

Мы все сообща должны не допустить, чтобы суд над организаторами и участниками кровавой драмы в Москве не стал похожим на тот позорный фарс, который именуют «судом над ГКПЧ».

Признать нелегитимным не только Съезд народных депутатов, Верховный Совет, но и все образованные ими органы (в том числе и Конституционный Суд).

История ещё раз предоставила нам шанс сделать широкий шаг к демократии и цивилизованности. Не упустим же такой шанс ещё раз, как это было уже не однажды!


Алесь Адамович, Анатолий Ананьев, Артём Анфиногенов, Белла Ахмадулина, Григорий Бакланов, Зорий Балаян, Татьяна Бек, Александр Борщаговский, Василь Быков, Борис Васильев, Александр Гельман, Даниил Гранин, Юрий Давыдов, Даниил Данин, Андрей Дементьев, Михаил Дудин, Александр Иванов, Эдмунд Иодковский, Римма Казакова, Сергей Каледин, Юрий Карякин, Яков Костюковский, Татьяна Кузовлева, Александр Кушнер, Юрий Левитанский, академик Д.С. Лихачёв, Юрий Нагибин, Андрей Нуйкин, Булат Окуджава, Валентин Оскоцкий, Григорий Поженян, Анатолий Приставкин, Лев Разгон, Александр Рекемчук, Роберт Рождественский, Владимир Савельев, Василий Селюнин, Юрий Черниченко, Андрей Чернов, Мариэтта Чудакова, Михаил Чулаки, Виктор Астафьев»

Известия. 1993. 5 октября


Эта «большая группа известных литераторов», западно-либерального направления, предстала в своём подлинном лице, трагически нарушила светлые традиции русского классического реализма и православного гуманизма, предала свою собственную советскую жизнь и идеалы своих коллег, науськивая президента и его сподручных на газеты, журналы и книги своих возможных оппонентов, поставила себя вне пределов традиций «Истории русской литературы ХХ века».

«Ельцин ведь не в парламент стрелял из танков, а в свой народ, – говорил один из талантливейших писателей и мыслителей Владимир Личутин. – К Дому Советов шли лучшие русские люди, в которых искра Божия никогда не угасала. Они шли защищать человеческое достоинство. И он, палач этот, стрелял по русскому национальному достоинству. А потом плясал хануку и оркестрами немецкими дирижировал. А погибли русские подвижники». Владимир Личутин высказал и своё отношение к расколу в литературе, в том, что произошло после погрома парламента, когда погибли «новые русские святомученики»: «Я считаю, что у нас совестный подход к литературе. У них – отстранённость от народа и любовь к подачкам государства и всяких меценатов. Мы попели – а ты плати. И всё. Их не мучает состояние своего народа, что они и не скрывают. Они способны упрекать свой народ: мол, сами виноваты, рабы и лентяи потому что. Они уже забыли, откуда они сами. Они потеряли свою родову, равнодушны к её боли. Потому и отношения строят на другой основе. Мы строим отношения на духовной близости. А они – на расчёте… Независимо от нашей воли, хотим мы или нет, мы всегда будем обмениваться культурными идеями. Другое дело, что наши оппоненты вечно завидуют западному миру, поклоняются ему, ниспровергая собственную национальную культуру. Они – глубоко плотские люди, завидуют ведь не духовной культуре, а материальному миру. Они свою жизнь соизмеряют мягкостью стула и блюдами на столе. Потому и литература у них, как правило, плотская. Не вольная, не свободомысленная, а плотская. И измерения формы литературной тоже плотские. Они не понимают душу своего народа…» И с этим согласны не только сотни, тысячи русских писателей, художников, артистов, но и десятки миллионов русского народа. В этом трагедия тех, кто подписал известное письмо президенту и его команде 5 октября 1993 года, опубликованное в газете «Известия». И таких писем президенту было немало… За два десятка лет своей власти «демократическая власть» разрушила всё, что было при советской власти, промышленность, сельское хозяйство, положение великой державы в мире, в школах и вузах, в театрах и культуре вообще… Но это уже История русской литературы ХХI века.


Ещё в начале ХХ века враждебные группы писателей, режиссёров, художников, не скрывавших своих антипатий к России и русским, утверждали: «Мы должны испортить русский язык, преодолеть Пушкина, объявить мёртвым русский быт, словом, заслонить Русь от современности и русский народ от русского общества, свести на нет русскую оригинальность» – эти слова С. Юшкевича процитировал А. Амфитеатров в письме М. Горькому (см. подробнее: Горький и русская журналистика начала ХХ века. Неизданная переписка. М.: Наука, 1988. С. 203).

Тогда же, в 1922 году, генеральным секретарём ЦК РКП(б) был избран И.В. Сталин, которому удалось убрать своих противников и возглавить партию, Россию и создать Советский Союз, разгромивший Гитлера и фашизм всей Европы. Лишь спустя десять лет после изгнания Троцкого в Алма-Ату в быт Советской страны постепенно возвращалась русская культура, появились фильмы «Чапаев», «Щорс», «Пархоменко», «Александр Невский», широко отметили юбилей Пушкина, в Большом театре выступил казачий донской хор, организованный М.А. Шолоховым, на главной сцене страны зазвучала опера «Иван Сусанин»…

После войны возник всё тот же трагический конфликт (он повторится и в 1993 году), между русскими писателями, вернувшимися с фронтов, и писателями интернационалистами-космополитами; на собраниях полемика шла только между ними, в печати резко осуждались «безродные» космополиты, порой критиковали и верно, но чаще предвзято, некоторых из них лишали престижной работы… К этому времени относится и дискуссия о псевдонимах; начал её М. Бубеннов, ответил К. Симонов, затем в дискуссию вмешался и М. Шолохов, резко осудивший К. Симонова, поддержавшего тех, кто скрывался за псевдонимами.

Но всё это «мелочи» по сравнению с тем, что произошло с приходом к власти Б.Н. Ельцина, его жены Наины Иосифовны и дочери его Татьяны Борисовны. Недавние публикации стенограмм телефонных разговоров, статьи и очерки об этом времени полностью раскрывают всю подноготную этого правления как сугубо сионистского, начиная от назначений на посты и кончая дележом всего могущественнейшего народного хозяйства по отдельным кланам во главе с Березовским, Гусинским, Фридманом, Чубайсом. Можно назвать ещё много фамилий, ухвативших жирные куски этого «вкусного пирога».

Недавно Александр Хинштейн опубликовал несколько материалов, а потом и книгу, из которых стало всем ясно, что жена и дочь больного и беспомощного Ельцина уговорили пойти его на второй срок президентства, что-то они не получили за первый, им нужен был второй срок… И «ты знаешь, – сказал Березовский Абрамовичу в самый напряжённый момент столкновения Березовского – Гусинского с Коржаковым – Барсуковым по поводу Лисовского, арестованного за 500 тысяч долларов, спрятанных в футляре из-под ксерокса, – на самом деле мне ситуация всё больше и больше начинает нравиться… Ну никогда ведь в такой наглой форме евреи о себе не заявляли. Никогда! Вот так вот, без всяких запятых. Это медицинский факт!» (Московский комсомолец. 2006. 21 июня).

И сейчас острой темой является тема патриотизма, любви к своему Отечеству, к своему народу, земле, небу, лесам и рекам…

Обратил на себя внимание, например, профессор Евгений Ясин, который в новой книге написал о необходимости решительно изменить русскую культуру, отказаться от традиционных русских ценностей и русского национального характера, русские должны быть другими. Перечисляя традиционные русские ценности: труд – удовольствие; размах, широта, склонность к масштабным делам; нестяжательство, справедливость, эмоциональность, порыв, вдохновение, нестандартность мышления, изобретательность, оригинальность, автор пишет:

«Несомненно, в российской традиционной системе ценностей есть много привлекательного. Сравнивая её, скажем, с латиноамериканской, можно увидеть ряд позитивных черт, в том числе и с точки зрения творческой. Несмотря на теневые стороны, стремление к совместной работе (кооперативность, артельность), труд в удовольствие, размах, нестандартность и оригинальность содержат большой продуктивный потенциал. Если не конфуцианское трудолюбие, то, может, они могли бы стать основой нашего чуда. Тем не менее в целом ценности традиционной русской культуры, в совокупности с сопутствующими отрицательными качествами, к которым она проявляет терпимость, непродуктивны применительно к современным условиям. Они отражают отношения и институты архаичного общества с иерархической структурой господства и власти, с аграрно-феодальной экономикой, когда природно-климатические условия и огромные пространства ещё оказывали большое влияние и на развитие хозяйства, и на человеческие характеры.

Успешное, хотя и противоречивое развитие капитализма в России перед революцией показывает, что либо традиционные ценности не препятствовали развитию, либо их сопротивление преодолевалось, либо они сами постепенно трансформировались. Средневековье отступало» (Ясин Е.Г. Модернизация экономики и система ценностей. М., 2003. С. 45).

Задача, по Ясину, очень проста: если вы хотите сохранить самобытность русской культуры, поменяйте кое-какие традиции, которые мешают развитию и процветанию страны, и всё будет в порядке.

В Государственной думе приняли ряд законов, которые снова предоставили руководителю всю полноту власти над рабочим человеком, превратили его в человека подневольного: скажи чуть слово против руководителя, и тебя выгоняют с работы и пр. и пр. Тут ничего нового не предложено, дескать, как были тысячелетними рабами, такими и оставаться, надо всего лишь «поменять кое-какие традиции». И профессор Ясин не оказался одиноким. Популярный артист и режиссёр Олег Табаков, выступая по телевидению, поддержал главную мысль профессора: надо бы нам поужаться как-то, а то уж слишком широкая натура у нас. Рабы не могут быть самими собой, они должны быть такими, как им укажут властители.

Ощутимых результатов эти предложения пока не дали, от православия и католицизма люди не отказываются, протестантскую веру русские не приемлют, а уж об иудаизме и говорить нечего, исповедуют его только евреи.

Напрасно «ревизоры национальных ценностей» (Г. Фёдоров в «Литературной газете») призывают «поменять кое-какие традиции», отказаться от русских ценностей, как «низко продуктивных».

Россия и прежде всего русские в основном победили фашистскую Германию, а перед этим воспитали целое поколение людей, мужественных и прекрасных, которые с таким героизмом били врага, напавшего на нашу страну. Напомню в связи с этим лишь слова генерала Стрельцова из романа М. Шолохова «Они сражались за Родину»: «И какой же народище мы вырастили за двадцать лет! Сгусток человеческой красоты!.. в быту скромные, простые ребята, не сребролюбцы, не стяжатели, не карьеристы… Любому врагу и вязы свернём и хребет сломаем!» (Шолохов М.А. Собр. соч.: В 10 т. М.: Советский писатель, 2005. Т. 8. С. 74—75).

А в заключение вернёмся к началу нашего разговора – о русском национальном характере, о том, что так полно и глубоко отразилось в русской литературе ХIХ и ХХ веков, – жизнь и характеры русского народа во всей их многогранности и широте, а всё это жестоко отрицалось в тех же 20-х годах, как только совершилась Октябрьская революция. Иван Майский опубликовал статью «Ещё раз о культуре, литературе и Коммунистической партии» (Звезда. 1925. № 1), в которой утверждал, что в русской литературе много, бесконечно много «людей слабых, больных, сомневающихся, с душой «Гамлета Щигровского уезда»: Онегин, Чацкий, Лаврецкий, Лиза из «Дворянского гнезда», Рудин, Нежданов, Пьер Безухов, Андрей Болконский, Анна Каренина, Вронский, князь Нехлюдов, Обломов и целый ряд других – ведь это лучшие фигуры нашей классической литературы, фигуры, которые с любовью выписывались художниками, в пользу которых художники стремились «заражать» читателя. И в их пёстрой толпе почти ни одного действительно здорового, сильного человека! Лишь изредка мелькнет фигура иного закала, как старик Болконский в «Войне и мире», или Базаров в «Отцах и детях», или Елена в «Накануне», и снова всё тот же безвольный, размагниченный человеческий хлам.

И так изображались не только люди дворянской и интеллигентской среды, в тех же тонах рисовалось и крестьянство. Тургенев дал нам пресловутых Хоря и Калиныча, а когда Л. Толстому понадобилось изобразить деревенского мужичка, он нарисовал какого-то «богоносца» не от мира сего в лице Платона Каратаева». «Безвольный, размагниченный человеческий хлам» увидел Иван Майский (настоящая его фамилия – Штейман) в образах, воплощающих в себе лучшие черты русского национального характера. И ничего другого! Иван Майский не понял характеры русских писателей и столь же упрощённо и враждебно их истолковал, точно так же, как Чириков истолковал в 1909 году пьесу Шолома Аша: у нас разная природа, разная душа, разные идеалы, разный национальный характер. Не надо нам навязывать ни того, ни другого, ни третьего…

М.А. Шолохов, сказавший впервые об этом, не антисемит, как и пишущий эти строки, но нам больно за Россию, попавшую вновь в капкан, как в 1917 году, получше стало в середине 30-х годов, потом война, но и сейчас нам больно, что находятся критики, литературоведы, экономисты, философы, которые, не понимая творческого замысла писателя, художника, композитора, навязывают своим читателям ложные, фальсифицированные трактовки образов русской литературы, русской музыки, национальной школы художников.

Действительно, золото и пресса – явления великие, замечательные, на них многое можно купить, министерские должности, красивую женщину, прослыть автором популярной книги, «золотым голосом» России, не имея на то никаких оснований, можно не сходить с телеэкранов и стать знаменитым юмористом, можно завоевать общественное мнение и победить на выборах… Многое можно… Но совершенно нельзя Высоцкого, Окуджаву, Пастернака представить себе гениальными писателями и увековечивать их память в Москве и Переделкине. Да, они талантливы, писали, пели, снимались в фильмах, были популярны, но они не открыли новых путей в искусстве ни в содержании, ни в форме. Страдали? А кто в то время не страдал…

Ведь Фёдору Достоевскому поставили памятник только сейчас, а памятник Высоцкому стоял уже не меньше десятка годков перед этим. Давайте думать, сопоставлять, анализировать.

Эти размышления уместно закончить цитатой из статьи «Под разливы Президентского оркестра»: «За пятнадцать лет вокруг различного рода премий сложились свои литературные тусовки. Вокруг либеральных наград – пошумнее и побогаче, вокруг патриотических – потише и победнее. И обслуживались этими премиями как бы две совершенно отдельные, существующие в параллельных мирах литературы, что, несомненно, усугубляло разлад в среде нашей творческой интеллигенции. Да и давались отличия с денежным содержанием, скорее за преданность своей литературной «команде», нежели за творческие достижения… Увы, во время всей церемонии не оставляло ощущение, что присутствуешь не на вручении общенациональной премии, а на распасовке очередного Букера, только большого. Ну о-очень большого! А теперь вообразите, как это всё смотрится со стороны, из губерний! Боюсь, что талантливая и разномыслящая, но упорно замалчиваемая в Москве литературная Россия восприняла «Большую книгу» как очередной сомнительный столично-эмигрантский междусобойчик» (Литературная газета. 2006. 29 ноября – 5 декабря).

Вдумчивому читателю полезно сравнить те посиделки, которые состоялись у Н.Н. Ходотова, и сегодняшние «посиделки» под разливы Президентского оркестра, сравнить и подумать над реформами Ельцина и о России, раздавленной этими реформами.

Принято считать писателей наставниками русского общества. «Писатели стали наставниками, – признался Владимир Личутин. – Кстати, именно в советское время впервые писатели-то пришли из народа, сами были частью народа. Не дворяне, не помещики, а такие же, как все, – крестьяне и рабочие. Из самых глубин. Пришли с культурой крестьянской, с языком крестьянским, которого не знали наши классики. С крестьянской психологией, с крестьянскими чувствованиями, с крестьянским миропониманием. Об этом почти никто не пишет. Но практически начался новый этап в русской литературе. Лесков, как бы ни был громаден как писатель, или – Тургенев, но они господа. И не могли понять смерда. Они только подслушивали. Гениальным даром своим улавливали зовы предков своих или подслушивали мужиков на базарах и торжищах. Та литература великая, но она подслушивающая литература. И писалась наша великая литература не для народа, не для крестьян, она писалась для элиты того времени. Именно с 1917 года, как к нему ни относись, началась крестьянская литература. Это совершенно невиданное национальное движение, учить стали выходцы из народа. Они больше знали, в чём нуждается крестьянин, какие боли и заботы у него. Я думаю, Лев Толстой, узнав про наших деревенских писателей, был бы потрясен. Как бы ни подбирали дворяне ключики к народу, как бы они ни были талантливы, может, все они талантливее нас, но всё равно это – соглядатаи народной жизни. А без учительства русская литература не может существовать. Она сразу иссякнет и рухнет» (Личутин В. Преодолеть русский раскол // Бондаренко В. Серебряный век простонародья. М., 2004. С. 300—301).

Самое удивительное из сказанного в том, что все деревенские писатели прошли серьёзную жизненную школу, получили высшее образование, варились в соку высшей элиты своего времени, встречались с философами, художниками, музыкантами, артистами, высшими руководителями государства, эти «деревенские писатели» представляли высшую элиту, а потому и написали то, что и сегодня их книги, их гражданская позиция представляют высший уровень литературы ХХ века.

А те писатели, которые 5 октября 1993 года написали письмо Б. Ельцину с призывом уничтожить русские патриотические издания, остались строителями «новой культуры», разгромив прежнюю «советскую» культуру. Что за последние двадцать лет получилось у них и их последователей, можно прочитать у одного из знатоков этого времени Владимира Бондаренко в статье «Антирусская культура. Наш духовный космос замусорен либералами»: «…Ибо все последние двадцать лет в нашей культуре господствует антирусская, антинациональная нигилистическая, разрушительная идеология. Она господствует на художественных выставках, организованных тем же Маратом Гельманом, которому лично покровительствует наш премьер-министр. Она господствует на театральной сцене, где давно уже все новое племя театральных режиссеров изгаляется над русской классикой. Она господствует на всех программах федерального телевидения. Естественно, она господствует и в современном литературном процессе.

Посмотрите, кто посылается на бюджетные, то есть на народные деньги на многочисленные поэтические и литературные фестивали, конкурсы, книжные ярмарки, проводимые в Мельбурне и Лондоне, Женеве и Вене, Венеции и Сан-Франциско? Одна и та же тусовочная компания от Дмитрия Быкова до Сергея Гандлевского, от Владимира Гандельсмана до Алексея Цветкова, от Светланы Кековой до Игоря Губельмана… Нельзя сказать, что бездарные поэты, вполне талантливые. Но почему среди этих вполне талантливых поэтов никогда не промелькнут имена не менее талантливых Николая Зиновьева и Николая Колычева, Дианы Как и Евгения Семичева, Игоря Тюленева и Елены Сойни, представителей русской национальной культуры? Или наша национальная культура давно под запретом? Признана экстремистской?

Не так давно видел по телевидению всероссийский поэтический конкурс молодых поэтов, которым руководили Евгений Рейн и Александр Кушнер. Что ж, прекрасные поэты, и все же чувствую какой-то перебор. Я подумал: почему Евгений Рейн, которого я хорошо знаю и ценю как поэта, не сказал организаторам конкурса: «Знаете, друзья, дайте мне соруководителем Глеба Горбовского, или Владимира Кострова, или Станислава Куняева? Тем более он их всех хорошо знает, нормально с ними общается при встречах. То же самое мог бы сказать и Александр Кушнер. Всё-таки мы проводим конкурс русской поэзии или какой-то другой – «российской», например? Или уже русским поэтам такого же поэтического уровня, такого же возраста нет места среди идеологов нашей культуры? Вряд ли эта тусовочная поэзия, лишенная знака национальной культуры, войдёт в мировую культуру. Вряд ли эти ребята, при всех их энергиях и постоянных поездках по миру, войдут в мировую элиту. Они ведь даже стихами становятся похожи друг на друга. А жаль – ведь был же дан им талант. Речь ни в коей мере не идёт об этнической принадлежности того или другого поэта – речь идёт о принадлежности к русской национальной культуре… Помню, как в советское время тогдашние идеологи… старались как-то соблюсти баланс между либеральной космополитической и национальной патриотической литературными группировками, между архаистами и новаторами, между русскими писателями и писателями других коренных национальностей, хотя перекос в либеральную сторону и тогда был – а почему, все это поняли после 1991-го и особенно после 1993 года… Сегодня с базара несут не Белинского с Гоголем и даже не милорда глупого, а набор антисоветских и антинациональных штампов. Сегодня Кремлем навязывается всему обществу откровенно антирусская антинациональная культура. Народ безмолвствует… Пока…» (Завтра. 2013. № 8 (19.02.1913). Вот результат того, к чему стремилась «большая группа известных писателей» либерального толка, написавших письмо Б. Ельцину, опубликованное 5 октября 1993 года в газете «Известия».

Одну из последних книг «Все в ответе» (М., 1986) Олег Волков, касаясь множества актуальных вопросов последнего двадцатилетия, о русском лесе, о Байкале, о малых реках и проблемах природопользования, о культуре подлинной и мнимой, о градостроительстве, неожиданно заканчивает очерком «Слово о России»:

«Какое ёмкое, значительное и вдохновляющее слово – РОССИЯ!

Как и всякое, содержащее священное понятие, оно не произносится всуе: его не обронишь походя. Зато когда в хлопотах о повседневных делах человеку доводится невзначай его услышать – как же встрепенётся он, каким покойным ощущением своего крова на него пахнет!.. РОССИЯ! Она охватывает день нынешний и день грядущий, в ней и всё наше тысячелетнее прошлое. Это мы сами и миллионы наших сограждан, это – обширная наша земля со всем, что растёт и возведено на ней; это – многовековая культура и нравственность наши, выведшие русских на путь искания добра и истины. Три слога, звучащие как залог и обещание. В них надёжная опора, сознание крепкой общности, одолевающей беды, лихолетия, вражеские происки» (Волков О. Все в ответе. М., 1986. С. 442).

И для автора этих строк Россия – священное понятие, и двухтомник «История русской литературы ХХ века» тоже посвящён России, её писателям, русскому национальному характеру, который раскрывается в лучших произведениях русской литературы, её политикам и вождям, которые думали, что они властны над творчеством: Сталин помогал и запрещал, Хрущёв и Брежнев тоже обладали безмерной властью, но чаще всего подавляли личность художника, не давали хода гениальным произведениям, взрывающим их представления о мире и справедливости. И не только об этом идёт здесь речь, но и об огромном влиянии православной веры, которая всегда противостояла марксизму-ленинизму, о влиянии традиционных законов православной нравственности и морали на русский и славянские народы.

Именной указатель

Абрамов Ф.А. (1920—1983), выдающийся русский писатель, учёный.

Авдеенко А.О. (1906—1996), советский и российский прозаик, публицист, драматург.

Авербах Л.Л. (1903—1937), советский литературный критик, лидер РАППа.

Агапов Б.Н. (1899—1973), русский советский писатель и поэт.

Адалис Адалина (1900—1969), русская поэтесса, писательница.

Адамович Алесь (1927—1994), русский и белорусский писатель, сценарист.

Аджубей А.И. (1924—1993), советский журналист, публицист, зять Н.С. Хрущёва.

Ажаев В.Н. (1915—1968), русский советский писатель.

Айтматов Ч.Т. (1928—2008), советский писатель, писавший на киргизском и русском языках.

Аксаков С.Т. (1791—1859), русский писатель, государственный чиновник.

Аксенов В.П. (1932—2009), прозаик, автор книг «Коллеги» (1961), «Звёздный билет» (1961), «На полпути к луне» (1962), «Затоваренная бочкотара» (1968).

Акулов И.И. (1922—1988), выдающийся писатель, прозаик, публицист.

Алдан-Семёнов А.И. (наст. фам. Семёнов, 1908—1985), русский прозаик, поэт.

Александр II (1818—1881), император всероссийский.

Александров Г.Ф. (1908—1961), советский партийный деятель, учёный-философ.

Алексеев М.Н. (1918—2007), выдающийся русский писатель, лауреат Государственных премий России и СССР, Герой Социалистического Труда.

Алексеева Л.А. (1909—1989), русская поэтесса и переводчица.

Алексин А.Г. (Гоберман) (род. 1924) – русский писатель, драматург.

Алигер М.И. (1915—1992), поэт, переводчик, общественный деятель.

Алпатов М.А. (1903—1980), советский историк, писатель, доктор исторических наук.

Алперс Б.В. (1894—1974), советский театральный критик, театровед и педагог.

Амальрик А.А. (1938—1980), публицист, писатель.

Амфитеатров А.В. (1862—1938), прозаик, публицист, фельетонист.

Ананьев А.А. (1925—2001), русский советский прозаик.

Анастасьев Н.А. (род. 1940), литературовед, критик, американист.

Андреев Д.Л. (1906—1959), русский поэт и писатель, автор мистического сочинения «Роза Мира», сын известного писателя и драматурга Л.Н. Андреева.

Андреева М.Ф. (1868—1953), русская актриса, гражданская жена Максима Горького.

Аннинский Л.А. (наст. имя: Иванов-Аннинский, род. 1934), критик, автор одной из лучших книг о Николае Островском (М., 1971) и Михаиле Луконине (М., 1982)

Антокольский П.Г. (1896—1978), известный русский советский поэт, переводчик.

Антонов С.П. (1915—1995), русский писатель, прозаик и киносценарист.

Антоновская А.А. (1886—1967), русская писательница, автор исторических романов.

Антропов Ю.В. (1937—2004), писатель, прозаик.

Анфиногенов А.З (1924—2011), русский писатель, прозаик и публицист.

Арбузов А.Н. (1908—1986), известный драматург, актёр, режиссёр.

Аржак Николай (Даниэль) (1925—1988), поэт, прозаик, переводчик.

Аристов А.Б. (1903—1973), советский партийный и общественный деятель.

Арриан Луций Флавий (ок. 89 – ок. 175), древнегреческий историк и географ.

Арциховский А.В. (1902—1978), русский советский археолог и историк.

Арцыбашев А.Н. (род. 1949), известный русский прозаик, очеркист.

Асеев Н.Н. (1889—1963), русский советский писатель, поэт, сценарист.

Астафьев В.П. (1924—2001), выдающийся русский писатель, прозаик.

Афанасьев А.В. (1942—2003), известный русский писатель, публицист.

Ахмадулина Б.А. (1937—2010), популярная в либеральной части общества поэтесса.

Ахматова А.А. (1889—1966), один из крупнейших русских поэтов XX века.


Бабаевский С.П. (1909—2000), русский советский писатель.

Бажан М.П. (1904—1983), украинский советский поэт, переводчик, публицист.

Байгушев А.И. (род. 1933), прозаик, литературовед, общественный деятель.

Бакланов Г.Я. (1923—2009), известный русский советский писатель.

Бакунин М.А. (1814—1876), русский мыслитель, революционер, панславист.

Балашов Д.М. (1927—2000), выдающийся русский писатель, фольклорист.

Балков К.Н. (род. 1937), русский писатель.

Балтер Б.А. (1919—1974), русский советский прозаик.

Барабаш Ю.Я. (род. 1931), литературовед, публицист, государственный деятель.

Баруздин С.А. (1926—1991), русский советский писатель.

Басаргин Н.В. (1800—1861), декабрист, мемуарист и публицист.

Бауло А.А. (род. 1933), русский советский писатель, прозаик.

Бедный Демьян (1883—1945), известный русский писатель, поэт, публицист.

Безыменский А.И. (1898—1973), русский советский поэт.

Бек А.А. (1903—1972), русский писатель, прозаик.

Бек Т.А. (1949—2005), русская поэтесса, литературный критик и литературовед.

Белинский В.Г. (1811—1848), выдающийся русский мыслитель, писатель, критик.

Белов В.И. (1932—2012), выдающийся русский писатель, прозаик, поэт.

Белютин Э.М. (1925—2012), русский художник и теоретик искусства.

Беляев А.А. (род. 1928), видный сотрудник ЦК КПСС, исполнитель идеологических требований времени, ставил крепкие заслоны для свободного творчества.

Беляев Н.И. (1897—1976), советский военачальник.

Берггольц О. Ф. (1910—1975), выдающаяся русская поэтесса, прозаик.

Березин А.Д. (1895—1942), советский военачальник, генерал-майор.

Берия Л.П. (1899—1953), советский государственный и политический деятель.

Блок А.А. (1880—1921), великий русский поэт.

Бляхин П.А. (1886—1961), писатель, сценарист.

Боков В.Ф. (1914—2009), выдающийся русский поэт, автор популярных песен.

Большов Д.Г. (1927—2011), народный артист РСФСР

Бондарев Ю.В. (род. 1924), выдающийся русский писатель, прозаик, публицист.

Бондаренко В.Г. (род. 1946), известный литературный критик, публицист.

Бонди С.М. (1891—1983), известный русский литературовед, профессор МГУ

Борджиа Лукреция (1480—1519), внебрачная дочь папы римского Александра VI.

Бородин Л.И. (1938—2011), известный русский писатель, прозаик.

Борщаговский А.М. (1913—2006), известный советский писатель, прозаик.

Бочаров С.Г. (род. 1929), русский литературовед.

Брем Альфред (1829—1884), немецкий учёный-зоолог.

Брик Осип (1888—1945), советский критик, литературовед.

Бровман Г.А. (1907—1984), советский литературовед, литературный критик.

Бродский И.А. (1940—1996), поэт, драматург, лауреат Нобелевской премии.

Бродский И.И. (1883—1939), советский живописец и график, педагог.

Бубеннов М.С. (1909—1983), известный русский прозаик.

Бугров Б.И. (1935—1994), советский критик, литературовед, профессор МГУ

Будённый С.М. (1883—1973), советский военачальник, один из первых Маршалов Советского Союза, трижды Герой Советского Союза, полный георгиевский кавалер.

Буковский В.К. (род. 1942), писатель, политический и общественный деятель.

Булгаков М.А. (1891—1940), великий русский писатель, прозаик, драматург.

Булганин Н.А. (1895—1975), советский государственный и военный деятель.

Бунин И.А. (1870—1953), великий русский писатель, прозаик, поэт.

Бурлацкий Ф.М. (род. 1927), инструктор ЦК КПСС, публицист, общественный деятель.

Буртин Ю.Г. (1932—2000), литературный критик, публицист, историк.

Буслаев Ф.И. (1818—1897), выдающийся русский филолог и искусствовед.

Быков Василь (1924—2003), белорусский писатель и общественный деятель.

Бялик Б.А. (1911—1988), советский критик, литературовед.


Вагинов К. К. (Вагингейм) (1899—1934), русский советский прозаик, поэт.

Вампилов А.В. (1937—1972), известный русский драматург и прозаик.

Ваншенкин К.Я. (1925—2012), известный советский поэт, автор популярных песен.

Василевская Ванда (1905—1964), польская и советская писательница, поэтесса.

Василевский А.М. (1895—1977), Маршал Советского Союза.

Васильев А.Н. (1907—1972), русский советский писатель, сценарист.

Васильев Б.Л. (род. 1924), известный русский советский писатель.

Васильев В.Л. (1921—1997), писатель.

Васильев П.Н. (1910—1937), выдающийся русский поэт.

Васильев С.А. (1911—1975), известный русский поэт, автор популярных песен.

Васнецов В.М. (1848—1926), знаменитый русский художник-живописец.

Введенский А. И. (1904—1941), русский поэт, драматург.

Венцлова Антанас (1906—1971), литовский поэт, прозаик, критик, переводчик.

Вернадский В.И. (1863—1945), выдающийся русский учёный, академик, общественный деятель, лауреат Сталинской премии.

Вернадский Г.В. (1888—1973), русский и американский историк, сын академика В.И. Вернадского.

Веселовский А.Н. (1838—1906), выдающийся русский историк литературы.

Вигдорова Ф.А. (1915—1965), советская писательница и журналистка.

Викулов С.В. (1922—2006), выдающийся русский советский поэт, главный редактор журнала «Наш современник».

Виноградов В.В. (1895—1969), выдающийся русский лингвист, академик, литературовед, лингвист.

Винокуров Е.М. (1925—1993), известный русский советский поэт.

Вознесенский А.А. (1933—2010), русский поэт, популярный в либеральной части российского общества, прозаик, художник, архитектор.

Войнович В.Н. (род. 1932), известный русский писатель, прозаик, поэт, драматург.

Войтинская Н.С. (1886—1965), переводчик, прозаик, автор книг для юношества.

Волков О.В. (1900—1996), выдающийся русский прозаик, публицист, мемуарист.

Волкогонов Д.А. (1928—1995), советский историк, автор книг о И.В. Сталине, Л.Д. Троцком.

Воробьёв К.Д. (1919—1975), выдающийся русский писатель, прозаик.

Воронин С.А. (1913—2002), известный русский прозаик, главный редактор журнала «Нева».

Воронков К.В., секретарь Правления СП СССР

Воронов Н.П. (род. 1926), русский прозаик, автор романа «Юность в Железнодольске» (1969)

Воронский А.К. (1884—1937), выдающийся писатель, критик, главный редактор журнала «Красная новь».

Ворошилов К.Е. (1881—1969), государственный и партийный деятель, один из первых Маршалов Советского Союза.

Вургун Самед (1906—1956), азербайджанский советский поэт, драматург.

Выгодский Д.И. (1893—1943), известный советский литературовед и переводчик.

Выходцев П.С. (1923—?), известный литературовед, критик, профессор ЛГУ


Габрилович Е.И. (1899—1995), русский советский писатель, драматург и сценарист.

Галанов Б.Е. (Галантер) (1914—2000), советский литературный критик.

Галансков Ю.Т. (1939—1972), русский советский поэт.

Галин Б.А. (1904—1983), рус ский советский писатель и журналист.

Галкин Ю.Ф. (род. 1937), прозаик, автор книг «Пиво на дорогу» (1970), «Беглецы» (1978)

Галкина-Федорук Е.М. (1898—1990), профессор МГУ, доктор наук.

Гамсахурдиа К.С. (1891—1975), грузинский писатель, прозаик, литературовед.

Гамсун Кнут (1859—1952), норвежский писатель, лауреат Нобелевской премии.

Гельман А.И. (Шуня) (род. 1933), советский драматург, писатель, сценарист.

Гельфанд В.Н. (1923—1983), военный писатель.

Герасимов С.А. (1906—1985), кинорежиссёр, сценарист, актёр кино, драматург.

Герчиков М.Г., зам. наркомсовхозов.

Гёте Иоганн (1749—1832), великий немецкий поэт, государственный деятель.

Гинзбург А.И. (1936—2002), журналист, издатель.

Гинзбург Е.С. (1906—1977), российская советская журналистка, мемуаристка.

Гладков Ф.В. (1883—1958), известный русский советский писатель.

Глазунов И.С. (род. 1930), выдающийся художник-живописец, педагог.

Глушкова Т.М. (1939—2001), поэт, прозаик, критик.

Гнедич Н.И. (1784—1833), русский поэт, переводчик «Илиады».

Гоголь Н.В. (1809—1852), великий русский прозаик, драматург, поэт, критик.

Годенко М.М. (род. 1919), русский прозаик, публицист.

Голодный М.С. (Эпштейн) (1903—1949), русский советский поэт.

Гольденберг А.М. (1897—1968), русский поэт, драматург, переводчик.

Гончар Олесь (1918—1995), украинский советский писатель, публицист.

Гончаров Ю.Д. (род. 1923), известный русский писатель, прозаик.

Горбатов А.В. (1891—1973), советский военачальник, генерал армии.

Горбачёв М.С. (род. 1931), политический и общественный деятель, разрушитель СССР

Горбунов К.Я. (1903—1986), известный русский писатель, автор романа «Ледолом».

Горбунов-Посадов И.И. (1864—1940), русский писатель, просветитель.

Гордеев А.В. (род. 1955), губернатор Воронежской области.

Горелов А.А. (род. 1931), литературовед, фольклорист, поэт.

Горнфельд А.Г. (1867—1941), российский литературовед, критик, переводчик.

Горький А.М. (1868—1936), великий русский писатель, прозаик, драматург.

Гоффеншефер В.Ц. (1905—1966), советский литературный критик.

Гранин Д.А. (род. 1919), русский писатель и общественный деятель.

Грек Феофан (ок. 1340 – ок. 1410), великий русский и византийский иконописец.

Грибачёв Н.М. (1910—1992), русский советский писатель и общественный деятель.

Грибов Ю. (род. 1925), русский писатель, гл. редактор еженедельника «Литературная Россия».

Григоренко Г.Ф. (1918—2007), советский контрразведчик, генерал-полковник КГБ

Грин А.С. (наст. фам. Гриневский; 1880—1932), популярный русский писатель, автор книг «Алые паруса» (1923), «Блистающий мир» (1924), свыше трёхсот рассказов, стихов и поэм. В 1927 г. было предпринято издание Полного собрания сочинений в 15 томах, вышло несколько томов, но в 1929 г. издание было прекращено.

Гроссман В.С. (1905—1964), советский писатель, прозаик и журналист.

Грушевский М.С. (1866—1934), известный украинский историк.

Гудзий Н.К. (1887—1965), литературовед, историк литературы, профессор МГУ

Гуковский Г.А. (1902—1950), советский литературовед, критик.

Гулыга А.В. (1921—1996), профессор МГУ, историк, книги «Гегель», «Кант».

Гумилёв Н.С. (1886—1921), выдающийся русский поэт.

Гурвич А.С. (1897—1962), литературовед, театральный критик.

Гус М.С. (1900—1973), театровед, критик.

Гусев В.И. (род. 1937), известный критик, прозаик, доктор филологических наук, автор критических книг «В середине века: О лирической поэзии 50-х гг.» (М., 1967); «В предчувствии нового: О некоторых чертах литературы шестидесятых годов» (М., 1974); «Память и стиль: Современная советская литература и классическая традиция» (М., 1981); «Герой и стиль: К теории характера и стиля. Советская литература на рубеже 60—70-х гг.» (М., 1983); и прозаических книг «Горизонты свободы: Повесть о Боливаре» (Пламенные революционеры) (М., 1972); «Легенда о синем гусаре: Повесть о М. Лунине» (Пламенные революционеры) (М., 1976); «Спасское-Луто-виново: Повести» (М., 1979); «Душагода» (М., 1980)

Гусев В.М. (1909—1944), русский советский поэт, драматург, переводчик.

Гусев Г.М. (1930—2012), критик, прозаик, директор издательства «Современник».


Давыдов Ю.В. (1924—2002), русский советский писатель.

Далада Н.Ф. (1925—1995), литературный критик, издательский работник.

Данилевский Г.П. (1829—1890), русский и украинский писатель и публицист.

Данин Д.С. (Плотке) (1914—2000), советский прозаик, сценарист.

Даниэль Ю.М. (1925—1988), советский поэт, прозаик, переводчик.

Дементьев А.Г. (1904—1986), русский советский литературовед, критик, главный редактор журнала «Вопросы литературы», зам. гл. редактора журнала «Новый мир».

Дементьев А.Д. (род. 1928), советский российский поэт.

Дементьев В.В. (1925—2000), русский советский критик, литературовед.

Дементьев Н.С. (1927—1992), советский прозаик.

Деникин А.И. (1872—1947), русский военачальник, генерал-лейтенант.

Денисова И.В. (род. 1929) – литературный критик.

Десницкий В.А. (1878—1958), «красный профессор», литературовед, педагог.

Десятсков С.Г. (род. 1936), автор исторических романов «Верховники» (1980), «Персонных дел мастер» (1990), доктор исторических наук, профессор.

Диодор (1923—2000), патриарх Иерусалимский.

Дионисий, один из крупнейших иконописцев Древней Руси.

Долматовский Е.А. (1915—1994), известный советский поэт, автор песен.

Домбровский Ю.О. (1909—1978), известный русский поэт, прозаик.

Доризо Н.К. (1923—2011), известный русский поэт, автор популярных песен.

Дорофеев З.Ф. (1890—1952), мордовский поэт, учитель, фольклорист, историк.

Дорош Е.Я. (1908—1972), рус ский советский писатель, очеркист.

Достоевский Ф.М. (1821—1881), великий русский писатель и философ.

Дробышев В.В. (1934—1995), литературный критик.

Дроздов И.В. (род. 1922), русский писатель, публицист, автор романов «Подземный меридиан» (1972) и «Горячая верста» (1973), подвергшихся острой критике, книги «Живём ли мы свой век» (в соавторстве с академиком Ф. Угловым), романов «Баронесса Настя», «Шальные миллионы», «Оккупация», «Поднятая купель», «Голгофа», «Морской дьявол».

Дудин М.А. (1916—1993), известный русский поэт, переводчик.

Дудинцев В.Д. (1918—1998), известный русский писатель.

Думенко Б.М. (1888—1920), военный деятель Советской России, командарм, расстрелян по приказу Л. Троцкого в московской тюрьме.

Дыбенко П.Е. (1889—1938), участник Октябрьской революции, командарм 2-го ранга.

Дымшиц А.Л. (1910—1975), литературовед, критик.

Дьяконова Л.А. (1879—1926), советский писатель.


Евтушенко Е.А. (род. 1932), поэт, прозаик, переводчик. Начал свой творческий путь с книги стихов «Разведчики грядущего» (1952). Автор поэм «Братская ГЭС» (1967) и «Казанский университет» (1971). Всю жизнь пытался угодить официальной России, а бывая часто за границей, угождал и западному модернизму.

Егоров А.И. (род. 1926), русский писатель, поэт.

Екимов Б.П. (род. 1938), известный русский прозаик, публицист.

Елпатьевский С.Я. (1854—1933), народоволец, русский писатель.

Ерёменко В.В. (род. 1954), известный русский прозаик, автор романа «Блаженная» (1995), главный редактор еженедельника «Литературная Россия».

Ерёменко В.Н. (род. 1928), известный русский писатель, прозаик, очеркист, автор повестей и романов «Свой хлеб» (М., 1973); «Поколение» (М., 1981); «Дождаться утра» (М., 1984); директор издательства «Советский писатель».

Ерёмин Д.И. (1904—1993), русский писатель и поэт.

Ермилов В.В. (1904—1965), советский литературовед, критик – вульгарный социолог.

Ершов Л.Т. (1940—2000), писатель, известный литературовед, профессор ЛГУ

Ефремов И.А (1908—1972), известный русский писатель-фантаст, учёный-палеонтолог.


Жданов А.А. (1896—1948), государственный и партийный деятель СССР

Жданов Ю.А. (1919—2006), учёный-химик, сын А.А. Жданова, автор воспоминаний.

Желябов А.И. (1851—1881), один из организаторов убийства Александра II.

Жигулин А.В. (1930—2000), выдающийся русский поэт, прозаик.

Жуков А.Н. (род. 1931), известный русский писатель, прозаик.

Жуков Д.А. (род. 1927), известный русский писатель, прозаик, переводчик.

Жуков Ю. (1891—1953), журналист, публицист.


Заболоцкий А.А. (1864—1929), отец поэта Н. Заболоцкого.

Заболоцкий Н.А. (1903—1958), выдающийся русский поэт.

Зайцев Б.К. (1881—1972), выдающийся русский писатель, эмигрант.

Закруткин В.А. (1908—1984), известный русский писатель и литературовед.

Закс Б.Г. (1908—1998), писатель, литературный критик.

Залыгин С.П. (1913—2000), известный русский писатель.

Замошкин А.И. (1889—1977), советский художник.

Замятин Е.И. (1884—1937), выдающийся русский писатель.

Заславский Д.И. (1880—1965), российский публицист, литературовед, критик.

Засулич В.И. (1849—1919), народница, террористка, писательница.

Землячка Р.С. (1876—1947), российская революционерка, общественный деятель, по её указанию расстреляны белогвардейские офицеры, которым было обещано помилование.

Зимянин М.В. (1914—1995), советский партийный деятель, секретарь ЦК КПСС

Злобин В.А. (1894—1967), поэт и критик.

Злобин С.П. (1903—1965), русский советский писатель, автор исторических романов.

Знаменский А. (1923—1997), известный русский писатель.

Зорин Д.И. (1905—1967), известный русский писатель, драматург.

Зорин Л.Г. (род. 1924), русский писатель, драматург, сценарист, переводчик.

Зощенко М.М. (1895—1958), выдающийся русский писатель, автор острых рассказов.


Иванов А.С. (1928—1999), выдающийся русский писатель, главный редактор журнала «Молодая гвардия».

Иванов В.Д. (1902—1975), выдающийся русский писатель, автор романов «Жёлтый металл» (1956), «Русь изначальная» (1961), в двух томах.

Иванов Ю.Н. (1928—1994), советский учёный-океанолог, писатель.

Ивнев Рюрик (1891—1981), русский поэт, прозаик, переводчик.

Иловайский Д.И. (1832—1920), русский историк.

Ильенков В.П. (1897—1967), русский советский писатель.

Ильина Н.И. (1914—1994), русская писательница, публицист, сатирик.

Ильичёв Л.Ф. (1906—1990), советский философ и партийный деятель.

Инбер В.М. (Шпенцер) (1890—1972), русская советская поэтесса, прозаик.

Иодковский Эдмунд (1932—1994), поэт, прозаик, журналист.

Исаев Е.А. (род. 1926), известный русский поэт, автор поэм «Суд памяти» (1963) и «Даль памяти» (1977), лауреат Ленинской премии.

Исаковский М.В. (1900—1973), выдающийся русский поэт, автор популярных песен.

Искандер Фазиль (род. 1938), советский прозаик и поэт абхазского происхождения.

Истомин В.И. (1811—1855), русский контр-адмирал.


Кабо Л.Р. (1917—2007), русская советская писательница, педагог, журналист.

Каверин В.А. (Зильбер) (1902—1989), известный советский писатель.

Казакевич Э.Г. (1913—1962), известный русский и еврейский советский писатель, лауреат Сталинской премии.

Казаков Ю.П. (1927—1982), известный русский писатель, очеркист.

Казакова Р.Ф. (1932—2008), русская советская поэтесса.

Казанцев А.П. (1906—2002), один из известнейших советских писателей-фантастов.

Каледин С.Е. (род. 1949), российский писатель, прозаик.

Калинин А.В. (1916—2008), выдающийся русский писатель.

Калманович М.И. (1888—1937), советский государственный деятель.

Калтахчян П.С. (род. 1950), советский государственный деятель, журналист.

Каменев Л.Б. (1883—1936), советский партийный и государственный деятель.

Камю Альбер (1913—1960), французский писатель и философ.

Карамзин Н.М. (1766—1826), великий русский историк, писатель, поэт.

Каргалов В.В. (1932—2008), историк, писатель, автор исторических романов.

Кардин Э.В. (1921—2008), советский критик, прозаик.

Карелин Л.В. (1920—2005), русский советский писатель, драматург.

Карпенко В.В. (1925—2008), известный русский писатель, автор исторических романов.

Карпов В.В. (1922—2010), выдающийся русский писатель, председатель Правления СП СССР, главный редактор журнала «Новый мир».

Карякин Ю.Ф. (1930—2011), литературовед, писатель, публицист.

Кассиль Л.А. (1905—1970), известный детский писатель.

Касьянов М.М. (род. 1957), председатель правительства РФ с 2000 по 2004 г.

Катаев В.П. (1897—1986), выдающийся русский писатель, драматург, поэт, главный редактор журнала «Юность».

Кац И.Л. (1908—1992), советский живописец, член Союза художников СССР

Каченовский М.Т. (1775—1842), русский историк, переводчик, литературный критик.

Керженцев П.М. (1881—1940), революционер, экономист, журналист.

Кетлинская В.К. (1906—1976), известная русская советская писательница.

Ким А.А. (род. 1939), известный прозаик, драматург и переводчик.

Киреев Р.Т. (род. 1941), русский прозаик.

Кириленко А.П. (1906—1990), советский партийный деятель.

Кириченко И.П., ответственный работник ЦК КПСС

Киров С.М. (1886—1934), советский государственный и политический деятель.

Кирпотин В.Я. (1898—1997), советский литературовед, критик.

Кирсанов С.И. (1906—1972), русский советский поэт.

Киссинджер Генри (род. 1923), американский государственный деятель, дипломат.

Клейнер И.М. (1893—1937), советский государственный и хозяйственный деятель.

Клычков С.А. (1889—1937), выдающийся русский поэт, прозаик и переводчик, погиб в заключении.

Клычкова Е.В. (1906—1997), жена С.А. Клычкова.

Клюев Н.А. (1884—1937), выдающийся русский поэт, погиб в заключении.

Ключевский В.О. (1841—1911), выдающийся русский историк.

Книпович Е.Ф. (1898—1988), советский литературовед, критик.

Кожевников А.В. (1891—1980), русский писатель.

Кожевников В.М. (1909—1984), русский советский писатель.

Кожинов В.В. (1930—2001), известный русский критик, литературовед, историк.

Козлов Ф.Р. (1908—1965), советский партийный и государственный деятель.

Козловский А.А. (род. 1930) критик, литературовед.

Козловский Я.А. (1921—2001), русский поэт, переводчик.

Колас Якуб (1882—1956), белорусский советский писатель.

Колодный Л.Е. (род. 1932), журналист, писатель, разыскал «пропавшие» рукописи двух первых томов «Тихого Дона», хранившиеся в семье Кудашевых, и доказал их подлинность.

Колосов М.Б. (1904—1989), советский писатель, драматург.

Колтоновская Е.А. (1870—1952), русская писательница, журналистка.

Колчин Б.А. (1914—1984), советский археолог.

Кольцов А.В. (1809—1842), знаменитый русский поэт, автор песен.

Кон Ф.Я. (1864—1941), польский общественный и политический деятель.

Кондратович А.И., заместитель главного редактора журнала «Новый мир».

Конев И.С. (1897—1973), советский полководец, Маршал Советского Союза.

Коновалов Г.И. (1908—1987), выдающийся русский прозаик.

Копелев Л.З. (1912—1997), критик, литературовед (германист)

Коржавин Н. (род. 1925), российский поэт, прозаик, переводчик, драматург.

Корнейчук А.Е. (1905—1972), известный русский и украинский писатель.

Корнилов Л.Г. (1870—1918), русский генерал от инфантерии, участник Гражданской войны, убит под Краснодаром.

Королёв С.П. (1907—1966), великий учёный, конструктор ракетной техники.

Косолапов В.А. (1910—1982), известный деятель культуры, писатель.

Костомаров Н.И. (1817—1885), общественный деятель, историк, публицист и поэт.

Костылёв В.И. (1884—1950), русский прозаик, автор исторических романов.

Костюковский Я. (1921—2011), советский драматург, сценарист.

Косцинский К.В. (1915—1984), русский советский литератор, общественный деятель.

Котляр И.С. (1908—1962), советский детский писатель.

Котов А.А. (1913—1981), советский гроссмейстер и шахматный литератор.

Котовский Г.И. (1881—1925), советский военный и политический деятель.

Кочетов В.А. (1912—1973), известный русский прозаик, главный редактор журнала «Октябрь».

Крамов А.Г. (1885—1951), писатель, актёр, театральный режиссёр.

Кранихфельд В.П. (1865—1918), литературный критик, публицист.

Кривенко Л. (1920—1979), советский писатель.

Кривицкий А.Ю. (1910—1986), журналист, писатель.

Кривоносов А.Ф. (род. 1937), выдающийся русский писатель, прозаик, публицист.

Крон А.А. (наст. фам. Крейн; 1909—1983), русский советский писатель.

Кругликов Соломон (1899—1938), советский государственный деятель.

Кружков В.С. (1905—1991), философ, член-корреспондент АН СССР (1953), директор Института Маркса – Энгельса – Ленина при.

ЦК КПСС. Сталинская премия (1952)

Крупин В.Н. (род. 1941), известный русский писатель, прозаик.

Крутилин С. (1921—1985), известный русский писатель, прозаик.

Кручина Н.Е. (1928—1991), советский партийный деятель.

Крылов И.А. (1769—1844), великий русский поэт, баснописец, переводчик.

Кудашев В.М. (1902—1944), русский писатель, погиб в немецком плену.

Кузнецов А.А. (1903—1944), журналист и публицист.

Кузнецов П.С. (1899—1968), лингвист, профессор МГУ

Кузнецов Ф.Ф. (род. 1931), критик, литературовед, член-корреспондент АН СССР

Кузнецов Ю.П. (1941—2003), выдающийся русский поэт.

Кузовлёва Т.В. (род. 1952), советский поэт.

Кулешов А.А. (род. 1936), советский партийный и государственный деятель.

Куликов Б.Н. (1937—1993), русский поэт.

Куняев С.Ю. (род. 1932), выдающийся русский писатель, поэт, публицист, литературный критик, главный редактор журнала «Наш современник».

Кургатников А.В. (род. 1934), русский писатель.

Курочкин А.Я. (1907—1968), советский прозаик и литературовед.

Курочкин В. (1923—1976), известный русский писатель-фронтовик.

Кушнер А.С. (род. 1936), советский поэт.


Лавренёв Б.А. (1891—1959), известный русский писатель, драматург.

Лажечников И.И. (1790—1869), русский писатель, один из зачинателей русского исторического романа.

Лазарев Л.И. (1924—2010), литературный критик, литературовед.

Лакшин В.Я. (1933—1993), известный русский литературный критик, литературовед.

Ланщиков А.П. (род. 1929), известный русский критик, литературовед.

Лаптев Ю.Г. (1903—1984), русский советский писатель.

Латынина А.Н. (род. 1940), литературный критик, литературовед.

Леонидзе Г.Н. (1899—1966), грузинский советский поэт.

Леонов Б.А. (1935), известный критик, литературовед.

Леонов Л.М. (1899—1994), выдающийся русский писатель, прозаик, драматург.

Леонов Ю.Н. (род. 1932), русский писатель.

Леонтьев К.Н. (1831—1891), выдающийся русский писатель, публицист.

Лермонтов М.Ю. (1814—1841), великий русский поэт, прозаик драматург, художник.

Лесневский С.С. (род. 1930), критик, литературовед, издатель.

Лессинг Теодор (1872—1933), немецкий философ и публицист.

Лесючевский Н.В. (1905—1974), критик, директор издательства «Советский писатель».

Лехтина Л.Ф. (Деняева) (1939—1990), критик, обозреватель современной прозы.

Лившиц Б.К. (1886—1938), русский поэт-футурист, мемуары «Полутораглазый стрелец» (1933)

Липкин С.И. (1911—2003), известный русский поэт, переводчик, автор мемуаров.

Литвинов П.М. (род. 1940), общественный деятель, внук М.М. Литвинова.

Лихачёв Д.С. (1906—1999), академик РАН, филолог, искусствовед, сценарист.

Лихоносов В.И. (род. 1936), выдающийся русский писатель, публицист.

Личутин В.В. (род. 1940), выдающийся русский писатель, очеркист.

Лобанов М.П. (род. 1925), известный русский писатель, литературовед, критик.

Ломоносов М.В. (1711—1765), великий русский учёный, писатель.

Луговской В.А. (1901—1957), известный русский поэт.

Луконин М.К. (1918—1976), известный русский поэт.

Луначарский А.В. (1875—1933), нарком просвещения, писатель, переводчик.

Лунц Л. (1901—1924), русский прозаик, драматург, публицист.

Лысцов И.В. (1934—1994), известный русский поэт.

Львов С.Л. (1922—1981), прозаик, критик, публицист.

Любимов Л.Д. (1902—1976), русский писатель, автор книги «На чужбине» (Советский писатель, 1963)

Любимов Ю.П. (род. 1917), российский режиссёр, актёр и педагог.


Мазуров К.Т. (1914—1989), советский партийный и государственный деятель.

Маканин В.С. (род. 1937), русский писатель, сценарист, режиссёр.

Македонский Александр (356—323 до н. э.), македонский царь с 336 г. до н. э.

Максимов В.Е. (1930—1995), выдающийся русский писатель, публицист, основатель и редактор журнала «Континент».

Малахов С.А. (1902—1973), поэт, литературовед, критик.

Малашкин С.И. (1888—1988), выдающийся русский поэт и прозаик.

Малевич К.С. (1879—1935), русский художник-авангардист, педагог.

Маленков Г.М. 1902—1988), советский государственный и партийный деятель.

Мальцев Е.Ю. (1917—2004), русский писатель.

Мамлеев Ю.В. (род. 1931), русский писатель, драматург, поэт и философ.

Мамонтов С.И. (1841—1918), русский предприниматель и меценат.

Мандельштам О.Э. (1891—1938), выдающийся русский поэт, прозаик, переводчик.

Мариенгоф А.Б. (1897—1962), русский поэт-имажинист, драматург, автор мемуаров.

Марич М.Д. (1893—1961), русская советская писательница.

Марков Г.М. (1911—1991), известный русский писатель, председатель Правления СП СССР, лауреат Государственных премий, дважды Герой Социалистического Труда.

Марков С.Н. (1906—1979), выдающийся писатель, поэт, прозаик, автор бессмертных книг о русских землепроходцах «Вечные следы» и «Земной круг» (1978), сборников стихов «Юконский Ворон» (1945) и «Серебряный простор» (1978)

Маркс К. (1818—1883), выдающийся немецкий философ, социолог, экономист, писатель, основоположник марксизма-ленинизма.

Мартынов Л.Н. (1905—1980), известный русский поэт.

Марченко А.Т. (1938—1986), советский писатель.

Марченко В.И. (1930—1996), известный русский писатель-маринист.

Маршак С.Я. (1887—1964), известный поэт, драматург, переводчик.

Марьямов А. (Эзра) (1909—1972), советский писатель, драматург.

Марьясин Л. (1894—1938), советский государственный и партийный деятель.

Матвеева Н.Н. (род. 1934), талантливая русская поэтесса, автор стихов и песен, стихотворных сборников «Кораблик» (1963), «Душа вещей» (1966), «Закон песен» (1983), «Хвала работе» (1987)

Матушкин В.С. (1906—1888), известный русский писатель.

Маяковский В.В. (1893—1930), выдающийся русский поэт, драматург.

Медведев Д.А. (род. 1965), российский государственный и политический деятель.

Медынский Г.А. (1899—1984), русский советский писатель.

Межиров А.П. (1923—2009), русский поэт и переводчик.

Меир Голда (1898—1978), 5-й премьер-министр Израиля, министр внутренних дел Израиля.

Мейерхольд В.Э. (1874—1940), известный театральный режиссёр, актёр.

Мекк Н.Ф. (1831—1894), русская меценатка.

Мелентьев Ю.С. (1932), с 1974 по 1990 г. – министр культуры РСФСР

Мень А. (о. Александр) (1935—1990), протоиерей Русской православной церкви.

Метченко А.И. (1907—1985), литературовед, профессор МГУ

Мехлис Л.З. (1889—1953), советский государственный и военный деятель.

Миклухо-Маклай Н.Н. (1846—1888), российский этнограф, антрополог, биолог.

Микоян А.И. (1895—1978), советский государственный и политический деятель.

Милюков П.Н. (1859—1943), русский политический деятель, историк и публицист.

Минин Кузьма (?—1616), русский национальный герой.

Миролюбов Ю.П. (1892—1970), русский писатель-эмигрант.

Миронов Л.Г. (1895—1938), комиссар госбезопасности.

Митта А.Н. (Рабинович) (род. 1933), советский кинорежиссёр.

Михайлов Н.Н. (1905—1998), русский писатель, очеркист.

Михайлов О.Н. (1932—2013), известный русский писатель, критик, литературовед, прозаик, автор исторических романов о Суворове, Кутузове, Ермолове, Державине.

Михоэлс С.М. (1890—1948), советский еврейский театральный актёр и режиссёр.

Мишо Жозеф-Франсуа (1767—1802), французский историк.

Можаев Б.А. (1923—1996), выдающийся русский писатель, прозаик, публицист.

Мокульский С.С. (1896—1960), советский театровед и литературовед.

Молдавский Д.М. (1921—1987), литературовед, критик.

Молотов В.М. (Скрябин) (1890—1986), политический и государственный деятель.

Мрыхин Т.Т. (1888—1962), преподаватель Каргинского начального училища, учитель М.А. Шолохова.


Нагибин Ю.М. (1920—1994), известный русский писатель, прозаик и сценарист.

Надеждин Н.И. (1804—1856), писатель, критик, историк.

Наровчатов С.С. (1919—1981), известный русский поэт, главный редактор журнала «Новый мир».

Нахимов П.С. (1802—1855), знаменитый русский адмирал.

Недогонов А.И. (1914—1948), русский советский поэт.

Неизвестный Э.И. (род. 1925), советский скульптор.

Нейман Ю.М. (1907—1994), русская поэтесса, переводчица.

Немченко Г.Л. (род. 1936), известный русский писатель, прозаик, драматург, автор сборников рассказов, повестей и романов «Когда друзья рядом» (Кемерово, 1961); «Здравствуй, Галочкин!» (Кемерово, 1964); «Зимние вечера такие долгие» (М., 1974); «Тихая музыка победы» (М., 1978); «Возвращение души» (М., 1984); «Проникающее ранение» (М., 1984).

Нечкина М.В. (1901—1985), советский историк, академик.

Никитина З.А. (1902—1973), литературный редактор, составитель сборников, руководитель «Никитинских субботников».

Николаева Г.Е. (1911—1963), известная советская писательница, лауреат Сталинской премии.

Никонов А.В. (1926—1983), известный общественный деятель, главный редактор журнала «Молодая гвардия» (1967—1971)

Нилин П.Ф. (1908—1981), известный русский писатель, драматург.

Новиченко Л.Н. (1914—1996), литературовед, критик, переводчик.

Носов Е.И. (1925—2002), выдающийся русский писатель, прозаик.

Нуйкин А.А. (род. 1931), советский критик, писатель, публицист.

Нусинов И.М. (1889—1950), советский литературный критик, литературовед.


Обухова Л.А. (1922—1991), русская писательница.

Овечкин В.В. (1904—1968), выдающийся прозаик, драматург, журналист.

Овсянико-Куликовский Д.Н. (1853—1920), русский историк, литературовед.

Овчаренко А.И. (1922—1988), критик, литературовед, доктор филологических наук.

Огнев В.Ф. (род. 1923), критик, литературовед, прозаик.

Огурцов Серафим – молодой поэт 20-х гг. ХХ в.

Озеров В.М. (1917—2002), критик, литературовед, секретарь Правления СП СССР

Озеров Л.А. (1914—1996), русский поэт и переводчик.

Оклянский Ю.М. (род. 1929), критик, прозаик, очеркист.

Окуджава Б.Ш. (1924—1997), поэт, прозаик, драматург. Выходили сборники стихов и прозы, но большую известность приобрел как исполнитель своих песен.

Олейников Н. (1898—1937), русский писатель, поэт, сценарист.

Олеша Ю.К. (1899—1960), русский советский писатель, прозаик, поэт.

Орджоникидзе Г.К. (1886—1937), видный советский государственный деятель.

Осетров Е.И. (1923—1993), известный критик, прозаик, заместитель главного редактора журнала «Вопросы литературы».

Осипов В.Д. (1930—1991), известный русский прозаик, автор сборников «Тайна Сибирской платформы» (М., 1958); «Солнце поднимается на Востоке» (М., 1959); «Щедрость дороги» (М., 1984); «Серебристый грибной дождь» (М., 1965); «Апрель» (М., 1972); «Подснежник» (М., 1982); «Неотправленное письмо» (М., 1973) (по этой повести был поставлен фильм, в главной роли снялась Татьяна Самойлова).

Оскоцкий В.Д. (1931—2010), литературовед, критик, публицист.

Островский А.Н. (1823—1886), великий русский писатель, драматург.

Ошанин Л.И. (1912—1996), русский поэт, автор популярных песен.


Павленко П.А. (1899—1951), советский писатель, лауреат Сталинской премии.

Падерин И.Г. (1918—1998), известный русский писатель.

Палиевский П.В. (род. 1932), известный критик, литературовед.

Палькин Н. Е. (род. 1927), русский поэт, главный редактор журнала «Волга».

Панкратов Ю.И. (род. 1935), известный русский поэт.

Панова В.Ф. (1905—1973), русская писательница, лауреат Сталинской премии.

Панфёров Ф.И. (1896—1960), известный русский писатель, главный редактор журнала «Октябрь».

Панченко Н.В. (1924—2005), русский поэт.

Парпара А.А. (род. 1940), известный поэт и переводчик.

Пастернак Б.Л. (1890—1960), русский прозаик, один из крупнейших поэтов ХХ в.

Паулюс Фридрих (1890—1957), немецкий генерал-фельдмаршал.

Паустовский К.Г. (1892—1968), русский советский писатель.

Пациенко Г.Б. (род. 1937), известный русский прозаик.

Передреев А.К. (1932—1987), известный русский поэт.

Песков В.М. (род. 1930), известный русский прозаик, очеркист.

Петров Е.Н. (наст. фам. Катаев; 1903—1942), известный советский писатель, соавтор дилогии «Двенадцать стульев» (1928) и.

«Золотой телёнок» (1931), его соавтор – Илья Ильф (1897—1937)

Петров И.Е. (1896—1958), генерал армии, Герой Советского Союза.

Петров С.М. (1905—1986), критик, литературовед, доктор филологических наук.

Пикуль В.С. (1928—1990), выдающийся русский писатель, автор исторических романов.

Пильняк Б.А. (1894—1938), известный русский писатель.

Письменный А.Г. (1909—1971), русский советский писатель.

Платонов А.П. (наст. фам. Климентов; 1899—1951), выдающийся русский писатель.

Плутарх (ок. 45 – ок. 127), древнегреческий философ, биограф.

По Э.А. (1809—1849), американский писатель, поэт, критик и редактор.

Поволяев В.Д. (род. 1940), известный русский прозаик, очеркист.

Погодин М.П. (1800—1875), русский историк, коллекционер, журналист, писатель.

Погодин Н.Ф. (1900—1962), советский сценарист и драматург.

Поделков С.А. (1912—2001), русский советский поэт, переводчик.

Подсвиров И.Г. (род. 1939), известный русский прозаик, очеркист.

Пожарский Д.М. (1578—1642), русский национальный герой, политический деятель.

Поженян Г.М. (1922—2005), известный советский поэт, сценарист.

Полевой Б.Н. (1908—1981), русский журналист и писатель-прозаик.

Поликарпов Д.А. (1905—1965), советский партийный и государственный деятель.

Полторанин М.Н. (род. 1930), журналист, главный редактор «Московской правды», министр печати и информации, зампред правительства при Б. Ельцине, автор книги воспоминаний «Власть в тротиловом эквиваленте. Наследие царя Бориса» (М., 2011), в которой раскрыл истинные причины развала Советского Союза и причины приватизации или подлинного грабежа несметных богатств России, происходивших под диктовку американских специалистов и под диктовку Бнай Брит – иудейского международного финансового интернационала; автор упоминает «алчные руки» Татьяны Дьяченко-Ельциной, Петра Авена, Анатолия Чубайса, упоминает и о том, как из государственной кассы пропали 12 миллиардов долларов и 300 тонн золота, как разрушили все заводы и фабрики, как подорвали оборонную мощь Советского Союза.

Полторацкий В.В. (1907—1982), русский советский писатель, поэт и журналист, главный редактор газеты «Литература и жизнь» (1958—1963), далее – «Литературная Россия».

Померанц Г.С. (род. 1918), философ, культуролог.

Померанцев В. (1907—1971), русский писатель, автор статьи «Об искренности в литературе», опубликованной в «Новом мире» в 1953 г.

Пономарёва Т.А. (род. 1939), поэт, прозаик.

Поперечный А.Г. (род. 1934), известный русский поэт, автор популярных песен.

Попов В.Ф. (1907—1983), известный прозаик, лауреат Сталинской премии.

Поповкин Е.Е. (1907—1968), русский советский писатель.

Попцов О.М. (род. 1934), известный русский прозаик и общественный деятель.

Посвянский П.Б. (1904—1976), редактор второго сборника М.А. Шолохова «Лазоревая степь», профессор, доктор медицинских наук.

Поскрёбышев А.Н. (1891—1965), генерал-майор, секретарь И.В. Сталина.

Поспелов Г.Н. (1899—1992), советский литературовед, профессор МГУ

Поспелов П.Н. (1898—1979), советский партийный и научный деятель, академик.

Потанин В.Ф. (род. 1937), известный русский писатель, прозаик.

Потапов К.В. (1904—1975), журналист, 35 лет работал в «Правде», друг и издатель М.А. Шолохова.

Потоцкая-Михоэлс А.П., жена актёра Михоэлса.

Прасолов А.Т. (1930—1972), поэт, автор сборников «День и ночь» (1966), «Лирика» (1966), «Земля и зенит» (1968), «Во имя твое» (1971).

Прилежаева М.П. (1903—1989), русская советская писательница.

Примеров Б.Т. (1938—1995), известный русский поэт, критик.

Приставкин А.И. (род. 1931), известный русский писатель.

Пришвин М.М. (1873—1954), выдающийся русский писатель, прозаик, очеркист.

Прокофьев А. (1900—1971), русский советский поэт, лауреат Сталинской премии.

Прокушев Ю.Л. (1920—2002), известный критик и литературовед, доктор филологических наук, составитель и главный редактор Полного собрания сочинений С.А. Есенина.

Проскурин П.Л. (1928—2002), выдающийся русский прозаик.

Проханов А.А. (род. 1938), выдающийся русский писатель, прозаик и публицист, главный редактор газеты «День» и «Завтра».

Пузиков А.И. (1911—1993), литературовед, критик, главный редактор издательства «Художественная литература», автор книг о Бальзаке, Золя.

Пушкин А.С. (1799—1837), великий русский поэт, драматург и прозаик.


Радек К. (1885—1939), советский политический деятель.

Радонежский Сергий (Варфоломей) (1314—1392), монах Русской православной церкви.

Радциг С.И. (1882—1968), русский филолог-классик, переводчик, профессор МГУ

Разгон Л.Э. (1908—1999), советский писатель, критик.

Райкин Аркадий (1911—1987), советский эстрадный и театральный актёр, режиссёр.

Раковский Л.И. (1896—1979), русский советский писатель.

Распутин В.Г. (род. 1937), выдающийся русский прозаик, публицист.

Рассадин С.Б. (1935—2012), литературный критик, литературовед.

Рахманов Л.Н. (1908—1988), советский писатель.

Регистан Гарольд (1924—1999), известный русский писатель, поэт, сценарист, автор популярных песен.

Рекемчук А.Е. (род. 1927), известный русский писатель.

Ремизов А.М. (1877—1957), выдающийся русский писатель, последние годы жил в Париже.

Ржевская Е.М. (род. 1919), русская писательница.

Рильке Р.М. (1875—1926), один из самых влиятельных поэтов-модернистов XX в.

Рогов В.С. (род. 1938), известный русский прозаик.

Родимцев А.И. (1905—1977), советский военачальник, генерал-полковник.

Родичев Н.И. (1925—2002), известный русский писатель, прозаик, издатель.

Роднянская И.Б. (род. 1935), литературный критик, литературовед.

Рождественский Р.И. (1932—1994), известный русский поэт, переводчик, автор популярных песен, лауреат Государственной премии СССР

Розенталь Д.Э. (1900—1994), советский лингвист, специалист по русскому языку.

Розов В.С. (1913—2004), выдающийся русский драматург.

Роллан Ромен (1866—1944), французский писатель, общественный деятель.

Романов П.С. (1884—1938), русский прозаик.

Ромашов Б.С. (1895—1958), советский драматург.

Ромм М.И. (1901—1971), советский кинорежиссёр.

Росляков В.П. (1921—1991), известный русский писатель, прозаик, учёный.

Ростан Эдмон (1868—1918), французский поэт и драматург.

Ростропович М.Л. (1927—2007), выдающийся советский и российский виолончелист.

Рублёв Андрей (1375/1380—1428), наиболее известный и почитаемый мастер московской школы иконописи.

Рубцов Н.М. (1936—1971), выдающийся русский поэт.

Рудный В.А. (1913—1984), советский журналист и писатель.

Рыбаков А.Н. (1911—1998), известный советский писатель.

Рыков А.И. (1881—1938), советский государственный деятель.

Рыленков Н.И. (1909—1969), известный русский поэт.

Рыльский М.Ф. (1895—1964), выдающийся украинский поэт.

Рычков П.И. (1712—1777), российский чиновник, географ и краевед.

Рюриков Б.С. (1909—1969), журналист, критик, литературный функционер.

Рюриков Ю.Б. (род. 1929), критик, публицист.

Ряховский В.Д. (1897—1951), русский писатель, друг молодого М.А. Шолохова.

Ряшенцев Ю.Е. (род. 1931), известный поэт и сценарист.


Савеличев А.А. (1933—2008), выдающийся русский писатель, прозаик.

Савельев И.К. (род. 1937), известный русский поэт и прозаик.

Салуцкий А.С. (род. 1938), публицист, очеркист.

Самойлов Д.С. (Кауфман; 1920—1990), русский советский поэт, переводчик.

Сапгир Г.В. (1928—1999), советский и российский поэт, прозаик и переводчик.

Сарнов Б.М. (род. 1927), советский критик, литературовед.

Сартаков С.В. (1908—2005), известный советский писатель, лауреат Государственной премии.

Сарьян М.С. (1880—1972), армянский и советский живописец-пейзажист.

Сафонов Э.И. (1938—1994), известный прозаик, переводчик, публицист, главный редактор еженедельника «Литературная Россия».

Сахаров А.Н. (1934—1999), советский кинорежиссёр и сценарист.

Сбитнев Ю.Н. (род. 1931), известный русский писатель, автор повестей и рассказов и исторического романа «Великий князь».

Свердлов Я.М. (1885—1919), российский политический и государственный деятель.

Светлов М.А. (1903—1964), известный русский поэт и драматург.

Светов Ф.Г. (1927—2002), русский советский критик.

Свиридов Г.И. (род. 1927), известный русский писатель, прозаик.

Селезнев Ю.И. (1939—1984), известный литературный критик, литературовед.

Селивановский С.И. (1772—1835), известный московский книгоиздатель.

Селюнин В. (1927—1994), советский публицист.

Семакин В.К. (1922—1997), известный русский поэт.

Семанов С. Н. (1934—2011), известный русский писатель, историк.

Семёнов В.С. (1937—1999), критик, литературовед.

Семёнов Ю.С. (1931—1984), известный русский прозаик.

Семнин В.Н. (1927—1978), советский писатель.

Серафимович А.С. (1863—1949), выдающийся русский писатель.

Сервантес Мигель де (1547—1616), всемирно известный испанский писатель.

Сергеев-Ценский С.Н. (1875—1958), выдающийся русский писатель.

Сергованцев Н.М. (1935—2012), литературный критик, работал в «Огоньке» и в СП России.

Серебряков Г.В. (1937—2004), известный русский поэт.

Сидоров В.М. (1932—1982), известный русский поэт.

Сидоров Е.Ю. (род. 1938), критик, литературовед, общественный деятель.

Симонов К.М. (1915—1979), прозаик, драматург, поэт, секретарь Правления СП СССР

Синельников М.Х. (1933—2005), российский литературный критик.

Синявский А.Д. (1925—1997), русский критик, стал известен после эмиграции.

Скоп Ю.С. (род. 1936), известный русский писатель, очеркист, кинодраматург.

Скорино Л.И. (1908—1985), критик, литературовед.

Славин Л.И. (1896—1984), драматург, писатель, сценарист.

Слащов Я.А. (1885—1929), русский военачальник в Белой армии, генерал-лейтенант, убит слушателем военных курсов, где преподавал.

Слуцкий Б.А. (1919—1986), известный русский советский поэт.

Смеляков Я.В (1913—1972), известный русский поэт, критик, переводчик.

Смирнов В.А. (1905—1979), советский писатель, журналист.

Смирнов В.В. (род. 1933), русский писатель и сценарист.

Смирнов С.С. (1915—1976), советский писатель, историк.

Собко В.Н. (1912—1981), украинский советский писатель.

Соболева В.К. (1903—1993), советская театральная актриса.

Соколов М.Д. (1904—1992), советский писатель.

Соколов-Микитов И.С. (1892—1975), известный русский писатель.

Соловьев Б.Н., критик, литературовед, сотрудник издательства «Советский писатель».

Соловьёв С.М. (1820—1879), знаменитый русский историк.

Солоневич И. (1891—1953), русский публицист, мыслитель, исторический писатель.

Солоухин В. А. (1924—1997), выдающийся русский писатель, прозаик, поэт.

Сорокин В.В. (род. 1936), выдающийся русский поэт, публицист, проректор Литературного института.

Софронов А.В. (1911—1990), выдающийся русский писатель, поэт, публицист, драматург, главный редактор журнала «Огонёк», автор популярных песен.

Стаднюк И.Ф. (1920—1994), выдающийся русский прозаик, сценарист, драматург, секре тарь правления Московской писательской организации.

Сталин И.В. (1878—1953), крупнейший политический, государственный, военный и партийный деятель СССР

Станюкович К.М. (1843—1903), русский писатель.

Стариков Д.В. (1931—1979), русский литературный критик, ответственный сотрудник журнала «Октябрь».

Старков В.А. (1931—1966), русский поэт, прозаик.

Степанов Н.А. (1869—1949), российский генерал-лейтенант.

Стрелкова И.И. (1924—2002), русский писатель, общественный деятель.

Стреляный А.И. (род. 1939), советский писатель, очеркист.

Стругацкие А. и Б. – известные советские писатели-фантасты, соавторы, сценаристы.

Стукалин Б.И. (1923—2004), советский партийный и государственный деятель.

Субоцкий Л.И. (1909—1959), критик, публицист.

Суриков В.В. (1848—1916), выдающийся русский живописец.

Сурков А.А. (1899—1983), выдающийся русский поэт, журналист, секретарь СП СССР, автор популярных песен.

Суров А.А. (1910—1987), советский драматург, театральный критик.

Суровцев Ю.И. (1931—2000), критик, литературовед, секретарь Правления СП СССР

Суслов М.А. (1902—1982), советский партийный и государственный деятель.

Сухов Ф. (1922—1992), известный русский поэт, прозаик.

Сучков Б.Л. (1917—1974), советский литературовед, директор ИМЛИ

Сытин В.А. (1907—1991), русский советский писатель.


Табаков О. (род. 1935), актёр театра и кино, главный режиссёр МХТ им. А. Чехова.

Тарасенков А.К. (1909—1956), советский литературовед, литературный критик, поэт.

Тарковский А.А. (1907—1989), известный русский поэт, переводчик.

Тарсис В.Я. (1906—1983), советский писатель и переводчик.

Татищев В.Н. (1686—1750), известный российский историк, географ, экономист.

Таубман У. (род. 1941), известный американский политолог и историк.

Твардовский А.Т. (1910—1971), великий русский писатель, поэт, главный редактор журнала «Новый мир».

Тендряков В.Ф. (1923—1984), выдающийся русский писатель, прозаик, очеркист.

Терентьев И.Г. (1892—1937), поэт, театральный режиссёр.

Терц Абрам (1925—1997), псевдоним русского писателя, литературоведа и литературного критика Андрея Донатовича Синявского.

Тимирязев К.А. (1843—1920), великий русский естествоиспытатель, физиолог, физик.

Тихонов Н.С. (1896—1979), выдающийся русский поэт, общественный деятель.

Ткаченко А.С. (1926—2008), известный русский прозаик.

Толстой А.Н. (1882—1945), великий русский писатель и общественный деятель.

Толстой Л.Н. (1828—1910), великий русский писатель и философ, драматург.

Томсен В. (1842—1927), датский лингвист и историк, профессор.

Топоров Виктор (род. 1946), русский критик, переводчик.

Трифонов Ю. (1925—1981), известный писатель, прозаик.

Тришин Н.Н. (1903—?), русский писатель, автор сборников рассказов «Тракторная быль» (1926) и «Разорванная паутина» (1927), главный редактор «Журнала крестьянской молодёжи», где первые рассказы опубликовал М.А. Шолохов.

Троепольский Г.Н. (1905—1995), русский советский писатель, очеркист.

Троцкий Л.Д. (1879—1940), деятель международного рабочего и коммунистического движения.

Тряпкин Н.И. (1918—1999), выдающийся русский поэт.

Тургенев И.С. (1818—1883), великий русский писатель, поэт, переводчик.

Турков А.М. (род. 1924), критик и литературовед.

Турсун-заде Мирзо (1911—1977), известный таджикский советский поэт.

Тычина П.Г. (1891—1967), украинский советский поэт и государственный деятель.

Тютчев Ф.И. (1803—1873), великий русский поэт, дипломат.


Уланова Галина (1909—1998), великая русская балерина, балетмейстер и педагог.

Ульянов Н.И. (1905—1985), историк и писатель

Упит А.М. (1877—1970), известный латышский писатель-романист, поэт Урнов Д. (род. 1936), известный литературовед, критик, много лет работает в США

Усиевич Е.Ф. (1893—1963), советский литературный критик

Уханов И.С. (род. 1938), известный русский писатель, прозаик.


Фадеев А.А. (1901—1956), выдающийся русский писатель, прозаик, критик, председатель Правления СП СССР

Фальк Р.Р. (1886—1958), российский живописец.

Фатов Н., профессор, литературный критик.

Федин К.А. (1897—1977), выдающийся русский писатель, председатель Правления СП СССР

Фёдоров В.Д. (1918—1984), выдающийся русский поэт.

Фейгин В.Г., замнаркома, душитель крестьянства во время раскулачивания.

Фельтринелли Д. (1926—1972), итальянский издатель и политик левого толка, одним из первых издавший нашумевший роман «Доктор Живаго» Б. Пастернака.

Фет А.А. (1820—1892), выдающийся русский поэт, переводчик, мемуарист.

Философов Д.В. (1872—1940), русский публицист, литературный критик.

Фиш Г.С. (1903—1971), русский советский писатель, переводчик, киносценарист.

Фоменко В.Д. (1911—1990), известный русский писатель и журналист.

Формозов А.А. (1928—2009), советский и российский археолог, историограф.

Форш О.Д. (1873—1961), русская писательница, автор исторических романов.

Фурманов Д.А. (1891—1926), советский писатель, прозаик.

Фурцева Е.А. (1910—1974), советский государственный и партийный деятель.


Халтурин Степан (1857—1882), русский рабочий, революционер.

Хаммер Арманд (1898—1990), американский предприниматель.

Хармс Д.И. (наст. фам. Ювачёв; 1905—1942, в заключении), русский писатель и поэт.

Хватов А.И. (1918—2002), литературовед, критик, профессор ЛГУ

Хемингуэй Э.М. (1899—1961), выдающийся американский писатель, журналист.

Хинштейн А.Е. (род. 1974), российский журналист, депутат Государственной думы.

Хлебников Велимир (наст. имя Виктор Владимирович; 1885—1922), выдающийся русский поэт, прозаик, теоретик искусства.

Ходотов Н.Н. (1878—1932), русский актёр, режиссёр.

Хрущёв Н.С. (1894—1971), первый секретарь ЦК КПСС с 1953 по 1964 г.


Цвейг Стефан (1881—1942), австрийский писатель, критик.

Цветаева М.И. (1892—1941), выдающаяся русская поэтесса, прозаик, переводчик.

Цесарская Эмма (1909—1990), советская актриса, друг М.А. Шолохова.

Циолковский К.Э. (1857—1935), великий русский учёный.

Цыбин В.Д. (1932—2001), известный русский поэт, прозаик, переводчик.


Чаадаев П.Я. (1794—1856), русский писатель, учёный, философ.

Чайковский П.И. (1840—1893), великий русский композитор, дирижёр, педагог.

Чаковский А.Б. (1913—1994), известный русский советский писатель и журналист.

Чалмаев В.А. (род. 1932), известный критик, литературовед.

Чапаев В.И. (1887—1919), один из выдающихся командиров Красной армии.

Чапыгин А.П. (1870—1937), выдающийся русский писатель, автор исторических романов.

Черкасов А.Н. (1915—1973), русский писатель, прозаик.

Черникова Анастасия Даниловна (1871—1942), мать М.А. Шолохова.

Черниченко Ю.Д. (1929—2010), русский писатель, прозаик, очеркист.

Чернолусский М.Б. (1920—2003), русский писатель, драматург.

Черноуцан И., ответственный работник в ЦК КПСС

Чехов А.П. (1860—1904), великий русский писатель, драматург, врач.

Чивилихин В.А. (1928—1984), известный русский писатель, автор исторического романа «Память».

Чобану И.К. (1927—2001), молдавский советский писатель.

Чудакова М.О. (род. 1937), российский литературовед, историк.

Чуйков В.И. (1900—1982), советский военачальник, Маршал Советского Союза.

Чуковская Л.К. (1907—1996), редактор, писательница, поэт, публицист, мемуаристка.

Чуковский К.И. (1882—1969), выдающийся русский публицист, критик, переводчик.

Чулаки Михаил (1941—2002), советский писатель и публицист.


Шагинян М.С. (1888—1982), известная русская писательница.

Шаталин Н.Н. (1904—1984), советский партийный деятель.

Шатров М.Ф. (1932—2010), советский драматург, сценарист.

Шауро В.Ф. (1912—2007), советский партийный и государственный деятель.

Шафаревич И.Р. (род. 1923), академик, философ, публицист, общественный деятель.

Шахмагонов Ф.Ф. (род. 1918), прозаик, одно время работал секретарём М.А. Шолохова.

Шахматов А.А. (1864—1920), академик, филолог, историк.

Шварц Е.Л. (1896—1958), советский писатель, драматург.

Швыдкой М.Е. (род. 1948), писатель, театральный критик, общественный деятель.

Шеварднадзе Э.А. (род. 1929), советский и грузинский государственный деятель.

Шевцов И.М. (1920—2013), известный русский писатель.

Шелепин А.Н. (1918—1994), партийный и государственный деятель СССР

Шенгелая Н.М. (1903—1943), советский кинорежиссёр и кинодраматург.

Шепилов Д.Т. (1905—1995), советский политический деятель, учёный-экономист.

Ширяев Б.Н. (1887—1959), русский писатель «второй волны» изгнания.

Шишков В.Я. (1873—1945), выдающийся русский советский писатель.

Шишмарёв В.Ф. (1875—1957), русский филолог, профессор, академик АН СССР

Шкерин М.Р. (1910—1995), критик, литературовед, прозаик.

Шкирятов М.Ф. (1883—1954), советский государственный и партийный деятель.

Шкловский В.Б. (1893—1984), советский писатель, литературовед, критик.

Шкляревский И.И. (род. 1938), русский поэт, переводчик.

Шлёцер А.Л. (1735—1809), российский и германский историк, публицист.

Шолохов М.А. (1905—1984), великий русский писатель и общественный деятель.

Штейн А.Л. (1915—2004), литературный критик, литературовед.

Шугаев В.М. (1938—2001), русский прозаик.

Шукшин В.М. (1929—1974), великий русский писатель, кинорежиссёр, актёр.

Шундик Н.Е. (1920—1995), известный русский писатель, гл. редактор журнала «Волга».


Щеглов Марк (1926—1956), выдающийся русский критик, литературовед.

Щербаков В.И. (1938—2004), русский советский писатель.

Щипачёв С.П. (1899—1980), русский поэт, председатель правления МО СП


Эвентов И.С. (1910—1989), критик, литературовед.

Эйдельман Н.Я. (1930—1989), русский советский писатель, историк, литературовед.

Экзюпери Антуан де Сент (1900—1944), французский писатель, поэт.

Эльсберг Я.Е. (1901—1976), известный литературовед, критик.

Эльяшевич Д.А. (род. 1928), критик, российский библиограф, книговед и историк.

Энгельс Ф. (1820—1895), немецкий философ, один из основоположников марксизма.

Эренбург И.Г. (1891—1967), известный советский писатель, поэт, переводчик.


Югов А.К. (1902—1979), известный русский писатель, литературовед, автор исторических романов.

Юдина Л.А. (1945—1998), советская журналистка.

Юшкевич С.С. (1868—1927), русский писатель, драматург.


Язвицкий В.И. (1883—1957), известный русский писатель, автор исторических романов.

Якименко Л.Г. (1918—1987), критик, литературовед, профессор МГУ

Якир П.И. (1923—1982), советский историк, общественный деятель.

Якобсон Р.О. (1896—1982), известный российский языковед, литературовед.

Яковлев А.Н. (1920—2003), секретарь ЦК КПСС, идеолог перестройки и последователь М. Горбачёва и Б. Ельцина.

Яковлев Ю.Я. (1922—1996), советский писатель.

Яковлев-Эпштейн Я.А. (1896—1938), советский государственный и политический деятель, нарком земледелия, главный душитель, по словам А. Солженицына, крестьянства во время раскулачивания.

Янин В.Л. (род. 1929), историк, археолог.

Янов А.Л. (род. 1930), российский историк.

Яновский Ю.И. (1902—1954), украинский советский писатель.

Ясин Е.Г. (род. 1934), российский экономист и общественный деятель.

Яшин А.Я. (1913—1968), русский прозаик, поэт, лауреат Сталинской премии

Библиография

История русской литературы. Т. Х. Литература 1890—1917 / Под ред. А.С. Бушмина. М.; Л.: Изд-во АН СССР, 1954.

История русской советской литературы: В 3 т. М.: ИМЛИ, 1960.

История русской советской литературы. 2-е изд. М., 1974.

История русской литературы ХХ века. Серебряный век / Под ред. Жоржа Нива, Ильи Сермана, Витторио Страды и Ефима Эткинда. М., 1995.

Русская литература рубежа веков (1890-е – начало 20-х годов). ИМЛИ РАН, 2000—2001. (Наследие.) Кн. 1—2.

Ершов Л.Ф. История русской советской литературы. М.: Высшая школа, 1982.

Русская литература: Большая энциклопедия русского народа. М.: Ин-т русской цивилизации, 2004.

Очерки русской советской журналистики. М., 1960.

Казак В. Лексикон русской литературы. ХХ век. М., 1996.

Русские писатели. 1800—1917: Биографический словарь. М., 1989—2007. Т. 1—5.

Дунаев М.М. Православие и русская литература: В 6 кн. М.: Христианская литература, 1996—2000.

Дневник А.С. Суворина. М.; Пг.: Изд-во Л.Д. Френкель, 1923.

Суворин А.С. В ожидании ХХ века. Маленькие письма. 1889—1903. М., 2005.

Динерштейн Е.А. А.С. Суворин. Человек, сделавший карьеру. М., 1998.

Волошин М.А. Избранные стихотворения. М., 1988.

Воспоминания о Максимилиане Волошине. М., 1990.

Литературный процесс и русская журналистика конца ХIХ – начала ХХ века. 1890—1904. М., 1982.

Стернин Г.С. Художественная жизнь России начала ХХ века. М., 1976.

Горький и советские писатели. Неизданная переписка. М., 1963.

Воронский А. Мистер Бритлинг пьёт чашу до дна. М.: Круг, 1927.

Воронский А. Литературно-критические статьи. М., 1963.

Солженицын А.И. Двести лет вместе: В 2 ч. М., 2001—2002.

Станиславский К.С. Моя жизнь в искусстве. М., 1980.

Немирович-Данченко В.И. Избранные письма: В 2 т. М., 1991.

Сазонов С.Д. Воспоминания. М., 1991.

Палеолог М. Царская Россия накануне революции. М., 1991.

Волконский Сергей, князь. Мои воспоминания: В 2 т. М., 1992.

Толстая А.Л. Проблески во тьме. М., 1991.

Бердяев Н.А. О русской философии. М., 1991.

Бердяев Н.А. Самопознание. М., 1991.

Из глубины: Сборник статей о русской революции. М., 1990.

Раскольников Ф.Ф. Кронштадт и Питер в 1917 году. 2-е изд. М., 1990.

Лапшин В.П. Художественная жизнь Москвы и Петрограда в 1917 г. М., 1993.

Милюков П.Н. Воспоминания: В 2 т. М., 1990.

Карташев А.В. Воссоздание Святой Руси. М., 1991.

Семёнов-Тян-Шанский А., свящ-к. Отец Иоанн Кронштадтский. Нью-Йорк, 1955.

Нилус С. Близ есть, при дверех… О том, чему не желают верить и что так близко. М.: Альта-Принт, 2004. На издание книги «Близ есть, при дверех» Сергей Александрович Нилус получил благословение святого Иоанна Кронштадтского, оптинского старца Варсонофия, святого митрополита Владимира Киевского, архиепископа Никона Рождественского.

Симанович А. Распутин и евреи. М., 1991.

Семанов С. Русско-еврейские разборки. М.: Алгоритм, 2004.

Миронов Б. Русские. Последний рубеж. М.: Алгоритм, 2009.

Государственная власть СССР. Высшие органы власти и управления и их руководители. 1923—1991 гг.: Ист. – биогр. справочник. М., 1999.

Центральный комитет КПСС, ВКП(б) – ВКП(б) – КПСС. 1922—1991. М., 2000.

Антология Самиздата: Неподцензурная литература в СССР. 1950—1980-е: В 3 т. М., 2005.

Аппарат ЦК КПСС и культура. 1953—1957: Документы. М., 2001.

Аппарат ЦК КПСС и культура. 1958—1964 гг.: Документы. М., 2005.

Архивы Кремля: Президиум ЦК КПСС. 1954—1964 гг. М., 2003.

Большая цензура: Писатели и журналисты в стране Советов. 1917—1956 гг. М., 2005.

Власть и диссиденты: Из документов КГБ и ЦК КПСС. М., 2006.

Власть и художественная интеллигенция: Документы. 1917—1953 гг. М., 2000.

Государственный антисемитизм в СССР. От начала до кульминации. 1938—1953. М., 2005.

Крамола: Инакомыслие в СССР при Хрущёве и Брежневе. 1953—1982. Рассекреченные документы Верховного суда и Прокуратуры СССР. М., 2005.

«Ленинградское дело». Л., 1990.

Лубянка: Сталин и ВЧК – ГПУ – ОГПУ – НКВД. Архив Сталина. Январь 1922 – декабрь 1936. М., 2003.

Лубянка: Сталин и Главное управление госбезопасности НКВД. Архив Сталина 1937—1938. М., 2004.

Лубянка: Сталин. НКВД – НКГБ – ГУКР «Смерш». 1939 – март 1946. Архив Сталина. М., 2006.

Сталин и космополитизм: Документы Агитпропа ЦК КПСС. 1945—1953. М., 2005.

Цензура в Советском Союзе. 1917—1991: Документы. М., 2004.

Винер А.Б. Поднятая целина. Пьеса: В 4 действиях. По роману М. Шолохова. М., 1935.

Чехов М.П. Вокруг Чехова. Встречи и впечатления. М., 1980.

Барсенков А.С., Вдовин А.И. История России. 1917—2009. 3-е изд., расширенное и переработанное. М., 2010.

Вдовин А.И. Русские в ХХ веке. Факты, события, люди. М., 2004.

Вдовин А.И. Мировое правительство и будущее русского народа // Наш современник. 2013. № 1. С. 90—101.

Вернадский Г. Русская история. М., 1997.

Вернадский Г. Русская историография. М., 1998.

Катков М.Н. Имперское слово. М., 2002.

Катков М.Н. Империя и крамола. М., 2007.

Шмаков А.С. Международное тайное правительство. М., 2011.

Кшесинская М. Воспоминания. М., 1992.

Фрейлина Её Величества. Дневник и воспоминания Анны Вырубовой. М., 1991.

Шешуков С. Неистовые ревнители. Из истории литературной борьбы 20-х годов. 2-е изд. М., 1984.

Проблемы социалистического реализма: Сборник статей. М.: Советский писатель, 1948.

Шафаревич И.Р. Тысячелетняя загадка. История еврейства из перспективы современной России. СПб., 2002.

Шафаревич И.Р. Русофобия. М., 2005.

Зиновьев А.А. Зияющие высоты. Лозанна, 1976.

Зиновьев А.А. Мы и Запад. Лозанна, 1981.

Зиновьев А.А. Идеология партии будущего. М., 2003.

Масоны. История, идеология, тайный культ. М., 2005.

Митрополит Иоанн (Снычёв). Самодержавие духа. Очерки русского самосознания. М.: Институт русской цивилизации, 2007.

Платонов О.А. Русская цивилизация. История и идеология русского народа. М., 2010.

Платонов О.А. Мифы и правда о погромах. М., 2005.

Хазан Вл. Особенный еврейско-русский воздух (К проблематике и поэтике русско-еврейского диалога в ХХ веке). Гешарим, 2001.

Вече. 1988.

Литература русского зарубежья. 1920—1940. М., 1993.

Литература русского зарубежья. 1920—1940. М., 1999. Вып. 2.

Отречение Николая II. Воспоминания очевидцев: Документы. Л., 1927.

Ферро М. Николай II. М., 1991.

Последний царь. Конец Романовых. История революционного движения в России по неопубликованным немецким источникам. Пг., 1918.

Хронология российской истории: Энциклопедический справочник / Под руководством Франсиса Конта. М., 1994.

Хрестоматия по истории России. 1917—1940 / Под ред. проф. М.Е. Главацкого. М., 1995.

Карр Э. История советской России. Большевистская революция 1917—1923. М., 1990. Т. 1—2.

Ленин В.И. Полное собрание сочинений. М., 1955. Т. 1—55.

Ленин В.И. О культуре и искусстве. М., 1956.

Валентинов Н. Встречи с Лениным. Нью-Йорк, 1981.

Сталин И.В. Сочинения. М., 1946—1951. Т. 1—13.

Волкогонов Д.А. Триумф и трагедия. И.В. Сталин. Политический портрет. М., 1989. Т. 1—4.

Возвращённые имена: Сборник публицистических статей: В 2 кн. М., 1989.

Троцкий Л.Д. Моя жизнь. М., 2001.

Троцкий Л.Д. Революция и литература. М., 1923.

Троцкий Л.Д. Сталинская школа фальсификаций. М., 1990.

Васецкий Н.А. Троцкий. Опыт политической биографии. М., 1992.

Бухарин Н.И. Избранные произведения. М., 1988.

Бухарин Н.И. Проблемы теории и практики социализма. М., 1989.

Коен С. Бухарин. Политическая биография. 1888—1938. М., 1988.

Емельянов Ю.В. Заметки о Бухарине. Революция. История. Личность. М., 1989.

Красная книга ВЧК. Изд. 2. М., 1989. Т. 1—2.

Луначарский А.В. Статьи о советской литературе. М., 1971.

Анненков Ю. Дневник моих встреч: В 2 т. Нью-Йорк, 1966.

Пяст Вл. Встречи. М., 1997.

Бурцев Вл. В погоне за провокатором. М., 1989.

Николаевский Б. История одного предателя. М., 1991.

Зернов Н. Русское религиозное возрождение ХХ века. Париж, 1974.

Левицкий С.А. Очерки по истории русской философской и общественной мысли. Франкфурт-на-Майне: Посев, б. г.

Шульгин В.В Три столицы. М., 1991.

Шульгин В.В. «Что нам в них не нравится…» Об антисемитизме в России. М., 1992.

Наше слово о литературе. Политические деятели. Академики. Профессора. Военные работники. Артисты. Критики / Сост. А.Р. Крупнов. Московское товарищество писателей, 1933. Принципиальный сборник, в котором опубликована установочная статья: «Карл Радек. Роман Шолохова «Поднятая целина» – образец социалистического реализма».

Чуковский К.И. Дневник 1901—1929. М., 1990.

Ашин Ф.Д., Алпатов В.М. «Дело славистов»: 30-е годы / Отв. ред. академик Н.И. Толстой. М.: Наследие, 1994.

Письма И.В. Сталина В.М. Молотову. 1925—1936 гг.: Сборник документов. М., 1995.

Сталин и Каганович. Переписка. 1931—1936 гг. М., 2001.

Гиппиус З.Н. Петербургский дневник. М., 1991.

Зинаида Николаевна Гиппиус. Новые материалы. Исследования. М., 2002.

Бенуа А.Н. Мои воспоминания: В 5 кн. М., 1980.

Бенуа А.Н. Мой дневник. 1916—1917—1918 гг. М., 2003.

Короленко В.Г. Дневник 1917—1921. Письма. М., 2001.

Короленко В.Г. Воспоминания. Статьи. Письма. М., 1988.

Шепилов Д. М. Непримкнувший. М., 2001.

Эггелинг В. Политика и культура при Хрущёве и Брежневе. 1953—1970 гг. М.: АИРО-ХХ, 1999.

Любимов Л.Д. Кануны / Ред. В. Петелин. М.: Советский писатель, 1965.

Байгушев А.И. Русская партия внутри КПСС. М., 2005.

Байгушев А.И. Русский орден внутри КПСС: помощник М.А. Суслова вспоминает… М., 2005.

Байгушев А.И. Брежнев и евреи. М., 2009.

Козлов В.И. Евреи в России-СССР. Реалии жизни и мифы «антисемитизма». 2-е изд., переработанное и исправленное. М., 2010.

Грибанов С.В. Сталин и евреи. М.: Радонеж, 2004.

Грибанов С.В. Евреи о себе. Маленькая хрестоматия для взрослых. М., 2005.

Топоров В.Л. Двойное дно. Признание скандалиста. М., 1999.

Тихомиров В. ООН против криминального Ельцина. М., 1998.

Кузнецов М.М. Советский роман: Очерки. М., 1963.

История русского советского романа. М.: Наука, 1965. Кн. 2.

Овечкин В. Трудная весна. М., 1956.

Гончаров Ю. Дезертир: Повести. М., 1966.

Борщаговский А. Записки баловня судьбы. М., 1991.

Борщаговский А. Обвиняется кровь: Документальная повесть. М., 1994.

Липкин С. Квадрига: Повесть. Мемуары. М., 1997.

Каверин В. Эпилог: Мемуары. М., 1989.

Дудинцев В. Не хлебом единым: Роман. М., 1979.

Щеглов М. Литературно-критические статьи. Из дневников и писем. М., 1965.

Сельвинский И. Избранные произведения: В 2 т. М., 1989.

О Сельвинском. Воспоминания. М., 1982.

Пастернак Б. Избранное: В 2 т. М., 2003.

Пастернак Е. Борис Пастернак. Материалы для биографии. М., 1989.

Баевский В. Пастернак. М., 1999.

Пастернак З. Воспоминания. М., 2006.

Вильмонт Н. О Борисе Пастернаке. Воспоминания и мысли. М., 1989.

Ивинская О., Емельянова И. Годы с Пастернаком и без него. М., 2007.

Чистопольские страницы. Казань, 1987.

Твардовский А. Поэмы. М., 1991.

Твардовский А. Новомирский дневник. М., 2009. Т. 1: 1961—1966; Т. 2: 1967—1970.

Цветаева М. Собр. соч.: В 7 т. Письма. М., 1995.

Эйхенбаум Б. Анна Ахматова. Опыт анализа. Пг., 1923.

Жирмунский В. Творчество Анны Ахматовой. Л., 1973.

Добин Е. Поэзия Анны Ахматовой. Л., 1968.

Мандельштам Н. Об Ахматовой. М., 2008.

Хейт А. Анна Ахматова. Поэтическое странствие. М., 1991.

Максимов В.Е. Человек и его книга // Континент. Париж, 1990. № 65.

Палиевский П. Путь Фолкнера к реализму. М., 1964.

Палиевский П. К понятию гения. М., 1969.

Палиевский П. Мировое значение М. Шолохова. М., 1972.

Палиевский П. Русские классики. М., 1987.

Лакшин В. «Новый мир» во времена Хрущёва. М., 1991.

Кондратович А. Новомирский дневник. 1967—1970. М., 1991.

Власть и оппозиция. Российский политический процесс ХХ столетия. М., 1995.

Викулов С.В. На русском направлении: Записки главного редактора «Нашего современника» (1970—1980 годы). М., 2002.

Евтушенко Е. Шестидесятник. Мемуарная проза. М., 2008.

Куняев С. Поэзия. Судьба. Россия: В 3 кн. М., 2001—2002.

Куняев С.С. Жертвенная чаша. М., 2007.

Куняев С.Ю. Мои печальные победы. М., 2007.

Свиридов Г.В. Музыка как судьба. М., 2002.

Симонов К.М. Глазами человека моего поколения: Размышления о И.В. Сталине. М., 1989.

Солоухин В. Последняя ступень: (Исповедь вашего современника). М., 1995.

Глазунов И. Россия проклятая: В 2 т. М., 1995.

Чуев Ф.И. Молотов: Полудержавный властелин. М., 1999.

Жданов Ю. Взгляд в прошлое: Воспоминания очевидца. Ростов н/Д, 2004.

Баландин Р.К. Маленков. Третий вождь Страны Советов. М., 2007.

Берия С. Мой отец Берия. В коридорах сталинской власти. М., 2002.

Бочарова Т. П. Новочеркасск. Кровавый полдень. Ростов н/Д, 2008.

Бузин А.С. Александр Фадеев. Тайны жизни и смерти. М., 2008.

Геллер М., Некрич А. Утопия у власти (1917—1985). М., 2000.

Емельянов Ю.В. Сталин: На вершине власти. М., 2006.

Жуков Ю.Н. Сталин: тайны власти. М., 2007.

Квицинский Ю.А. Иуды, или Колесо предательства. М., 2009.

Костырченко Г.В. Сталин против «космополитов». Власть и еврейская интеллигенция в СССР. М., 2009.

Рыбас С. Сталин. (ЖЗЛ). М., 2009.

Медведев Р.А. Никита Хрущёв: Отец или отчим советской «оттепели»? М., 2006.

Семанов С.Н. Леонид Брежнев. М., 2005.

Семанов С.Н. Андропов. Семь тайн генсека с Лубянки. Досье без ретуши. М., 2001.

Шевченко Д. Кремлёвские нравы. М., 1999.

Переписка Н. Эйдельмана с В. Астафьевым // Даугава. 1990. № 6. С. 62—67.

Митрохин Н.А. Русская партия: Движение русских националистов в СССР. 1953—1985 гг. М., 2002.

Трифонов Ю. Собрание сочинений: В 4 т. М., 1986.

Казаков Ю.П. Голубое и зелёное. М., 1963.

Казаков Ю.П. Избранное. М., 1985.

Тряпкин Н.И. Избранное. М., 1999.

Кузнецов Ю.П. Избранное. М., 1990.

Солженицын А.И. Бодался телёнок с дубом: Очерки литературной жизни. М., 1996.

Кремлёвский самосуд. Секретные документы Политбюро о писателе А. Солженицыне: Сборник документов. М., 1994.

Алексеев М. Собрание сочинений: В 6 т. М., 1975—1977.

Стаднюк И. Люди не ангелы. М., 1968.

Стаднюк И. Собрание сочинений: В 5 т. М., 1985.

Стаднюк И. Исповедь сталиниста: Воспоминательная повесть. М., 1993.

Бушин В.С. Неизвестный Солженицын. М., 2009.

Бушин В.С. Гении и прохиндеи. М., 2003.

Михайлов О.Н. Верность. М., 1974.

Михайлов О.Н. Вещая мелодия судьбы. М., 2008.

Мережковский Д.С. Акрополь. Избранные литературно-критические статьи. 1991.

Гиппиус З.Н. Новые материалы. Исследования. М., 2002.

Чалмаев В.А. Александр Солженицын. Жизнь и творчество. М., 1994.

Катаев В.П. Железное кольцо: Рассказы. М., 1989.

Катаев В.П. Алмазный мой венец. М., 1979.

Бондаренко В.Г. Дети 1937 года. М., 2001.

Бондаренко В.Г. Серебряный век простонародья. М., 2004.

Бондаренко В.Г. Последние поэты империи. М., 2005.

Бондаренко В.Г. Живи опасно. М., 2006.

Бондаренко В.Г. Антирусская культура // Завтра. 2013. № 8 (19.02.2013).

Галактионова В. Шаги: Повести и рассказы. Алма-Ата, 1985.

Галактионова В. Зелёное солнце: Роман. Алма-Ата, 1989.

Плетнёв А. Шахта: Роман. 1978.

Чивилихин В.А. Сибирка: Повести и путевые дневники. М., 1965.

Крылов К. Прогнать чертей. Русские думы. М., 2010.

Распутин В. Эти 20 убийственных лет. Беседы с В. Кожемяко. М., 2012.

Поляков Ю.М. Порнократия (Статьи о нашей жизни). М., 1999.

Шундик Н.Е. Белый шаман. М., 1979.

Росляков В.П. Последняя война. Повесть и роман. М., 1978.

Росляков В.П. Утро: Роман, рассказы. М., 1985.

Скоп Ю.С. Дети, бегущие от грозы. М., 1981.

Рахманин Б.Л. Теплый ситец. М., 1882.

Гусев В.И. Душа года. М., 1980.

Смирнов В. Заулки. Повести. М., 1985.

Личутин В. Душа неизъяснимая. Размышления о русском народе. М., 2000.

Казинцев А.И. Возвращение масс. Дневник современника. М., 2010.

Родичев Н.И. Избранное. М., 1985.

Жуков Д.А. Избранные произведения: В 2 т. М., 1987.

Жуков А.Н. Избранное. М., 1987.

Кроме того, сотни статей в газетах и журналах, сотни исторических, философских, автобиографических и мемуарных книг.

Книги В.В. Петелина

1. Человек и народ в романах М.А. Шолохова: Автореферат дис. … кандидата филологических наук. М., 1961.

2. Метод, направление, стиль. М.: Искусство, 1963.

3. Гуманизм Шолохова. М.: Советский писатель, 1965.

4. Виталий Закруткин. Литературный портрет. М.: Советская Россия, 1969.

5. Память сердца неистребима. М.: Правда, 1970.

6. Россия – любовь моя. М.: Московский рабочий, 1972.

7. Родные судьбы. М.: Современник, 1974.

8. Михаил Шолохов. М.: Военное изд-во, 1974.

9. Родные судьбы. 2-е изд., доп. М.: Современник, 1976.

10. Алексей Толстой (ЖЗЛ). М.: Молодая гвардия, 1978.

11. Заволжье. М., 1978.

12. Судьба художника. М.: Военное изд-во, 1979.

13. Это было под Плевной: Документальная повесть о генерале Тотлебене (ЖЗЛ) // Герои Шипки: Сборник. М.: Молодая гвардия, 1979.

14. Судьба художника. Жизнь, личность, творчество Алексея Николаевича Толстого. М.: Художественная литература, 1982.

15. Заволжье. М., 1983.

16. Восхождение: Документальное повествование о молодом Фёдоре Шаляпине // Москва. 1983. № 9, 10; 1989. № 3—5.

17. Алексей Толстой. Кишинёв, 1982. На молдавском яз.

18. Алексей Толстой. Рига, 1982. На латышском яз.

19. Алексей Толстой. Варшава, 1984. На польском яз.

20. Михаил Шолохов. М.: Советский писатель, 1986.

21. Россия – любовь моя. М.: Московский рабочий, 1986. 2-е изд., доп.

22. Мятежная душа России. М.: Советская Россия, 1986.

23. Возвращение Мастера: Статьи о М.А. Булгакове. М.: Правда, 1986.

24. Михаил Булгаков. Жизнь, личность, творчество. М.: Московский рабочий, 1989. Издание осуществляется за счёт автора.

25. Восхождение: Документальное повествование о молодом Фёдоре Шаляпине. М.: Советский писатель, 1989.

26. Фельдмаршал Румянцев. М.: Военное изд-во, 1989.

27. Михаил Булгаков. Письма / Сост. В. Лосев и В. Петелин. Вступ. ст. Виктора Петелина. М.: Современник, 1989. Далее в том же издательстве вышли один за другим сборники «Дьяволиада», «Собачье сердце», «Белая гвардия», «Кабала святош» (вместе с В. Лосевым), «Мастер и Маргарита» в 1990—1992 гг.

28. Михаил Булгаков. Жизнь, личность, творчество: Автореферат дис. … доктора филологических наук. М., 1992.

29. Михаил Булгаков. Собр. соч.: В 10 т. / Сост., предисл., подготовка текста Виктора Петелина. Т. 1: Дьяволиада; Т. 2: Роковые яйца; Т. 3: Собачье сердце; Т. 4: Белая гвардия; Т. 5: Багровый остров; Т. 6: Кабала святош; Т. 7: Последние дни; Т. 8: Театральный роман; Т. 9: Мастер и Маргарита; Т. 10: Письма. М.: Голос, 1995—2000.

30. Счастье быть самим собой. Жизнеописание в воспоминаниях, письмах, интервью, фотографиях. М.: Голос, 1999.

31. Восхождение и Триумф, или Жизнь Шаляпина: В 2 т. М.: Центрполиграф, 2000.

32. Жизнь Булгакова. М.: Центрполиграф, 2001, 2002, 2005.

33. Жизнь Алексея Толстого. М.: Центрполиграф, 2001.

34. Жизнь Шолохова. М.: Центрполиграф, 2002.

35. Михаил Булгаков. Собр. соч.: В 8 т. / Сост., автор вступ. статьи и комментариев Виктор Петелин. М.: Центрполиграф, 2004.

36. М.А. Шолохов. Письма 1924—1984 / Сост., автор вступ. статьи и комментариев Виктор Петелин. М.: Советский писатель, 2003.

37. Михаил Шолохов в воспоминаниях современников / Сост., автор вступ. статьи и комментариев Виктор Петелин. М.: Центрполиграф, 2005. Издание осуществлено при финансовой поддержке Анны Васильевны Лукьяновой (в девичестве Петелиной) и Виктора Васильевича Петелина.

38. Фельдмаршал Румянцев. М.: Центрполиграф, 2006.

39. Михаил Александрович Шолохов. Жизнь. Личность. Творчество. Хроника 1905—1984. М., 2006.

40. Жизнь Максима Горького. М.: Центрполиграф, 2007.

41. Шаляпин и Иола Торнаги. М.: Алгоритм, 2007.

42. Территория любви Алексея Толстого. М.: Алгоритм, 2007.

43. Дни Екатерины Великой. РБП. М., 2001.

44. Мой ХХ век. Счастье быть самим собой. М.: Центрполиграф, 2009.

45. Михаил Александрович Шолохов: Энциклопедия. М.: Алгоритм, 2011.

46. Жизнь графа Дмитрия Милютина. М.: Центрополиграф, 2011.

47. История русской литературы XX века: В 2 т. Т. 1, 1890-е годы – 1953 год; Т. 2: 1953—1993 гг. М.: Центрполиграф, 2012—2013. Издание осуществлено при финансовой поддержке русских предприниматерей и автора монографии.

48. Архив В.В. Петелина // НИОР РГБ. Ф. 939. В архиве имеются 19 писем В.И. Белова, 14 писем В.П. Астафьева, десятки писем других писателей – С.И. Малашкина, А.С. Иванова, П.Л. Проскурина, письма В.А. Закруткина, В.В. Карпенко, Г.И. Коновалова, Е.И. Носова, К.Д. Воробьёва, Н.И. Родичева, С.Н. Семанова, О.Н. Михайлова, М.П. Лобанова и др.


Оглавление

  • Часть первая Русская литература 50-х годов. Об искренности в литературе
  • Часть вторая Русская историческая литература. После войны
  •   Литературные портреты
  •     Александр Александрович Фадеев (24 января (11 января) 1901 – 13 мая 1956)
  •     Михаил Михайлович Зощенко (9 августа (28 июля) 1895 – 22 июля 1958)
  •     Николай Алексеевич Заболоцкий (7 мая (24 апреля) 1903 – 14 октября 1958)
  •     Сергей Николаевич Сергеев-Ценский (Сергей Николаевич Сергеев) (30 сентября (18 сентября) 1875 – 3 декабря 1958)
  •     Борис Леонидович Пастернак (10 февраля (29 января) 1890 – 30 мая 1960)
  •     Анна Андреевна Ахматова (Анна Андреевна Горенко) (23 июня (11 июня) 1889 – 5 марта 1966)
  •     Александр Трифонович Твардовский (21 июня (8 июня) 1910 – 18 декабря 1971)
  •     Михаил Васильевич Исаковский (19 января (6 января) 1900 – 20 июля 1973)
  •     Борис Константинович Зайцев (10 февраля (29 января) 1881 – 28 января 1972)
  •     Василий Макарович Шукшин (25 июля 1929 – 2 октября 1974)
  •     Константин Дмитриевич Воробьёв (16 ноября 1917 – 2 марта 1975)
  •     Юрий Валентинович Трифонов (28 августа 1925 – 28 марта 1981)
  •     Юрий Павлович Казаков (8 августа 1927 – 29 ноября 1982)
  • Часть третья Русская литература 60-х годов. Правда и истина
  •   Литературный портрет
  •     Николай Михайлович Рубцов (3 января 1936 – 19 января 1971)
  • Часть четвёртая Русская литература 70-х годов. Русский национальный характер
  •   Проза о русской деревне
  •   Проза о войне
  • Часть пятая Лагерная Литература. Погружение во тьму в поисках света
  • Часть шестая «Классика и мы», или Дискуссия о традиции и о литературном патриотизме (П. Палиевский, В. Кожинов, С. Куняев, Е. Евтушенко, А. Эфрос и др.)
  •   Литературные портреты
  •     Михаил Александрович Шолохов (24 мая (11 мая) 1905 – 21 февраля 1984)
  •     Фёдор Александрович Абрамов (29 февраля 1920 – 14 мая 1983)
  •     Виталий Александрович Закруткин (23 марта (14 марта) 1908 – 9 октября 1984)
  •     Григорий Иванович Коновалов (1 октября (18 сентября) 1908 – 17 апреля 1987)
  •     Иван Фотиевич Стаднюк (8 марта 1920 – 29 апреля 1995)
  •     Леонид Максимович Леонов (31 мая (19 мая) 1899 – 8 августа 1994)
  •     Владимир Емельянович Максимов (Лев Александрович Самсонов) (27 ноября 1930 – 25 марта 1995)
  •     Борис Андреевич Можаев (1 июня 1923 – 4 марта 1996 года)
  •     Владимир Алексеевич Солоухин (17 июня 1924 – 4 апреля 1997)
  •     Евгений Иванович Носов (15 января 1925 – 13 июня 1999)
  •     Анатолий Степанович Иванов (1928 – 31 мая 1999)
  •     Николай Иванович Тряпкин (19 декабря 1918 – 21 февраля 1999)
  •     Виктор Петрович Астафьев (1 мая 1924 – 3 декабря 2001)
  •     Пётр Лукич Проскурин (22 января 1928 – 26 октября 2001)
  •     Юрий Поликарпович Кузнецов (11 февраля 1941 – 17 ноября 2003)
  •     Владимир Васильевич Карпенко (19 февраля 1926 – 1 мая 2005)
  • Часть седьмая Русская Литература 80-Х Годов. Законная свобода духа
  • Часть восьмая Русский исторический роман последнего времени
  •   Василий Макарович Шукшин (1929—1974)
  •   Валентин Саввич Пикуль (1928—1990)
  •   Дмитрий Михайлович Балашов (7 декабря 1927 – 17 июля 2000)
  •   Михаил Дмитриевич Каратеев (1904—1978)
  •   Владимир Алексеевич Чивилихин (7 марта 1928 – 9 июня 1984)
  •   Литературные портреты
  •     Сергей Иванович Малашкин (16 июля (4 июля) 1888 – 22 июня 1988)
  •     Иван Иванович Акулов (15 сентября 1922 – 25 декабря 1988)
  •     Аркадий Алексеевич Савеличев (9 января 1933 – январь 2008)
  •     Михаил Николаевич Алексеев (6 мая 1918 – 21 мая 2007)
  •     Александр Исаевич Солженицын (11 декабря 1918 – 3 августа 2008)
  •     Юрий Васильевич Бондарев (род. 15 марта 1924)
  •     Василий Иванович Белов (23 октября 1932—4 декабря 2012)
  •     Виктор Иванович Лихоносов (род. 30 апреля 1936)
  •     Валентин Васильевич Сорокин (род. 25 июля 1936)
  •     Валентин Григорьевич Распутин (род. 15 марта 1937)
  •     Анатолий Николаевич Жуков (род. 5 января 1931)
  •     Анатолий Фёдорович Кривоносов (Род. 1937)
  •     Александр Андреевич Проханов (Род. 1938)
  •     Владимир Владимирович Личутин (Род. 13 марта 1940)
  • Эпилог
  • Именной указатель
  • Библиография
  • Книги В.В. Петелина

  • Наш сайт является помещением библиотеки. На основании Федерального закона Российской федерации "Об авторском и смежных правах" (в ред. Федеральных законов от 19.07.1995 N 110-ФЗ, от 20.07.2004 N 72-ФЗ) копирование, сохранение на жестком диске или иной способ сохранения произведений размещенных на данной библиотеке категорически запрешен. Все материалы представлены исключительно в ознакомительных целях.

    Copyright © читать книги бесплатно