Электронная библиотека
Форум - Здоровый образ жизни
Акупунктура, Аюрведа Ароматерапия и эфирные масла,
Консультации специалистов:
Рэйки; Гомеопатия; Народная медицина; Йога; Лекарственные травы; Нетрадиционная медицина; Дыхательные практики; Гороскоп; Правильное питание Эзотерика


ЗАКАТ и ПАДЕНИЕ РИМСКОЙ ИМПЕРИИ. ТОМ I.


История упадка и разрушения Великой Римской Империи ЭДУАРДА ГИББОНА


Первый том получившего всемирную известность труда английского историка XVIII века посвящен периоду римской истории от века Анто­нинов до объединения Константином Великим империи. В нем описыва­ется не только жизнь и деятельность императоров Марка Аврелия, Каракаллы, Элиогабала; автор рисует масштабные картины повседневной жизни и нравов германцев, персов, италийцев. Особое место уделено «солдатским императорам», началу набегов германских племен и анали­зу краха некогда могучей державы.


ОТ ИЗДАТЕЛЕЙ


Рис. Эдвард Гиббон.

Читатель получил счастливую возможность познакомить­ся с замечательным исследованием - многотомным сочине­нием английского историка Э.Гиббона, предметом внимания которого является история Римской и Византийской импе­рий от "золотого века" Антонинов до падения Второго Рима - Константинополя.

Предлагаемое издание - памятник исторической мысли двух эпох - второй половины XVIII века, века просветите­лей, когда творил Э.Гиббон, и XIX века, когда был издан его труд с комментариями другого яркого историка, представи­теля французской науки Ф.Гизо. Это и объясняет бережное отношение новых издателей как к тексту Э.Гиббона, так и к тексту примечаний Ф.Гизо, а также к русскому изданию этого сочинения.

Наше научное редактирование сводилось лишь к уточне­нию в русском тексте устаревшей терминологии (например: вместо "магометане" - "мусульмане", вместо "законоведение" - "правоведение" и т.п.), к исправлению по принятым ныне научным нормам этнонимов и топонимов, к приведению имен к современной транскрипции (вместо Диоклециан - Диоклетиан, имени пророка Магомет - Мухаммед, завоева­теля Магомет - Мехмед и т.п.). Редакторы почти не касались фрагментов оригинальных текстов, приведенных в примеча­ниях (как правило, по-латыни или по-гречески) для под­тверждения мыслей, высказанных в основном тексте. К от­дельным местам работы Э.Гиббона требовался, на наш взгляд, дополнительный комментарий, разъясняющий для широкого читателя кратко сообщенные автором факты или мысль.

Редакторы, поставив цель сохранить стиль и дух прошлых эпох в русском тексте, стремились избежать его осовремени­вания. В частности, мы оставили английское обозначение ле­тоисчисления: А.И.С. - от основания Рима; B.C. - до н.э.; А.Д. - н.э.

Приятного и умного чтения, дорогой Читатель!

1994 г.

Г.Г.Залюбовина.


ПРЕДИСЛОВИЕ ИЗДАТЕЛЯ1) 


Читая "цветистые рассказы" Гиббона, ни один христианин не будет в состоянии или не захочет подавить в себе глубоко­го чувства сожаления о том, что ум, который был способен задумать и написать самую лучшую "Историю загадка и раз­рушения Римской империи", не мог найти для себя опоры в истинах христианской религии, что вера не освятила этот плод неподражаемого искусства, трудолюбия и знания и что вследствие того англичане не могут похвастаться Гиббоном как таким историком, который, умея мастерски описывать перевороты и разрушение различных царств, был бы вместе с тем способен вполне ценить преимущества того царства, которое не знает переворотов. А всякий, кто желает ознако­миться с событиями и переворотами, влиявшими на судьбы самой могущественной империи, какая когда-либо существовала, должен будет поневоле заинтересоваться, а затем и восхищаться таким писателем, который благодаря проница­тельности своего ума, своему красноречию и своим неутоми­мым исследованиям достиг одной из самых высших ступеней литературной славы, но который подрывает доверие к нему и уважение вследствие его неверия в религию откровения. По­этому не удивительно, что многие не захотят читать и мно­гие не захотят рекомендовать такого писателя, который, по словам проницательного и непредубежденного критика Порсона, "не только пользуется всяким удобным случаем, но нередко придумывает какой-нибудь повод, чтоб оскорблять нашу религию, которую он так искренно ненавидит, что точ­но будто старается отмстить ей за какое-то личное оскорбле­ние".

К чувству сожаления, что писатель, столь справедливо восхваляемый за свои ученые заслуги, был заражен пагуб­ным скептицизмом, присоединяется и чувство недоверия, так как Гиббон, не скрывая своего неуважения к доказатель­ствам божественного происхождения Евангелия, этим самым заставляет многих сомневаться в правильности его выводов из тех разнообразных фактов, которые относятся к интерес­ному и обширному предмету его исследований. Весьма естественно, что многие неохотно преклоняются перед авторите­том историка, который не способен ни оценить характер первых христианских мучеников, ни сочувствовать их страданиям и который не хочет понять, что одна только истина могла иметь таких непоколебимых и преданных последова­телей, что одна только божественная сила была в состоянии оградить христианскую религию от ее врагов, обеспечить ее распространение среди сумятицы и нравственной испорчен­ности и доставить ей победу над издавна укоренившимся и внушавшим сильную к себе привязанность идолопоклонст­вом.

Оттого-то вскоре после появления первых частей сочине­ния Гиббона критика напала на него с двоякими обвинения­ми - с обвинениями в заблуждениях или в неосновательных намеках касательно христианской религии и с обвинениями в неосновательности приводимых им фактов и в неправиль­ности выводов. Мы позволяем себе выразить сомнение на­счет того, всегда ли соблюдалось должное различие между критикой, доискивающейся истины, и критикой придирчи­вой, между старанием вывести наружу действительные недо­статки и торопливым, недоверчивым усердием, которое ос­тавляет без внимания настоящие достоинства и хулит или искажает основательные и безвредные суждения. Гиббону не могло доставить большой славы торжество над неискусными противниками, а между тем дело Божественной Истины мог­ло бы на некоторое время пострадать от неосмотрительных нападок или от быстрого поражения некоторых из самых смиренных ее поборников. При виде такого энергичного и ловкого соперника, как Гиббон, натурально, должно было возгораться в людях с твердой верой желание вступить с ним в борьбу, но некоторые из них выступили на арену, как ка­жется, без достаточной подготовки и без достаточной обду­манности. Порсон, нанесший противнику чувствительные удары своими немногочисленными, но меткими критически­ми замечаниями, говорит: "Я желал бы, чтобы всякий пи­сатель, нападающий на людей неверующих, взвешивал свои обвинения и строго наблюдал над самим собой из опасения, что усердие может увлечь его слишком далеко. Ведь если противнику удастся основательно опровергнуть только одно из десяти возведенных на него серьезных обвинений, то, хо­тя бы остальные девять и были основательны и вески, они будут оставлены большинством читателей без внимания".

Хотя опубликованное Гиббоном "Оправдание" и могло бы в некоторых своих частях послужить ему на пользу, но его нерасположение к Евангелию все-таки казалось слишком ясно доказанным. Если дух беспристрастия и сказался в этом "Оправдании", то он такого рода, что очень мало удовлетворяет нас, потому что это такое беспристрастие, которое, по-види­мому, совершенно отнимало у него и одушевление и красноре­чие, которые он обнаруживал, когда говорил о фактах, казав­шихся ему самому и достоверными и многозначительными.

Из его мемуаров мы ясно видим, какого он был мнения об этой полемике и о том, как она была ведена; но мы не можем придавать серьезного значения его хвастливому уверению, будто самая разумная часть мирян и даже духовенства, по- видимому, убедилась и в безвредности, и в правильности его суждений.

При жизни автора всякий, кого огорчало его неверие или кто опасался вредного влияния полемики с таким даровитым противником, руководствовался в своих возражениях не только желанием предохранить других от опасности, но и надеждой, что, может быть, сам противник превратится в единомышленника. На этих-то людях и лежала обязанность, от которой мы совершенно свободны, - обязанность изложить в самой мягкой и самой серьезной форме самые здравые до­воды в надежде, что его сердце откроется для истины. Но те­перь уже не могут достигать его слуха ни аргументы, ни уве­щания, и новейший издатель его сочинения может только постараться предохранить других от его ошибок в изложении фактов и от неправильных выводов из фактов хотя и досто­верных, но неправильно изложенных. На публике лежит долг признательности к Венку, Гизо и декану Мильману за их примечания к тем частям книги Гиббона, которые каса­ются религии, а также к тем местам, которые или требовали исправления, или допускали дополнения, или требовали, вследствие кажущихся несообразностей, разъяснения. В предисловии к переводу Гизо мы найдем очень интересный рассказ о его неоднократной и тщательной проверке как тек­ста, так и примечаний, доказывающих нам, что он тщатель­но старался избежать предубеждения в своих суждениях и вместе с тем не щадил порицаний в тех случаях, когда он по­лагал, что этого требует от него его звание христианина и ученого.

Результаты проверки, предпринятой этими учеными, были вполне благоприятны для Гиббона, так как они доказали точность сообщаемых им исторических сведений; поэтому учащиеся могут смело пользоваться его книгой как руковод­ством - и едва ли не лучшим руководством - для изучения в высшей степени замечательного периода, который она обни­мает. Всякий раз, когда Гиббон имеет возможность черпать сведения из таких авторов, знания и добросовестность кото­рых всеми признаны, достоинства этих авторов возрастают в наших глазах благодаря увлекательности его изложения и искусному распределению или сопоставлению находящихся в его распоряжении материалов. А в тех случаях, когда ис­торические сведения крайне сбивчивы, и работа наша стано­вится менее трудной и время наше не тратится понапрасну благодаря тому, что из писателей низшего разряда, из скуч­ных и противоречащих одно другому объемистых повество­ваний он сумел извлечь все, что в них есть самого интересно­го и всего более достойного внимания.

Считаем не лишним высказать здесь несколько замечаний касательно биографии Гиббона. Он сам много помог нам в этом отношении своими собственными заметками о главней­ших фактах своей жизни и сделанной им оценкой своего собственного характера.

Жизнеописание всякого замечательного писателя приобре­тает особый интерес, когда оно знакомит нас с обстоятельст­вами, повлиявшими на выбор того сюжета, которому этот писатель посвятил большую часть своей жизни и которому он всего более обязан своей известностью; мы можем извлечь немалую для себя пользу и из знакомства с тем, каким обра­зом автор брался за исполнение своей задачи. Поэтому-то Гизо и поступил вполне основательно, когда в своем очерке жизни Гиббона ограничился теми достоверными сведениями, которые освещают нам жизнь Гиббона именно с этой ее сто­роны. Мы узнаем из этого очерка, как много он трудился над разработкой исторических сведений даже в раннюю пору своей жизни, как хороша была его память, как безгранична была его любознательность и как неистощимо было его тру­долюбие; вместе с тем мы убеждаемся в справедливости его "настойчивого уверения, что он всегда старался черпать не иначе как из самого источника".

Так как мы не в состоянии проникнуть в тайники его серд­ца, то мы не считаем себя вправе порицать его за недостаток искренности и при обращении его в римско-католическую веру, и при переходе его снова в протестантство; но его соб­ственные мемуары свидетельствуют о том, что в нем не было того детского смирения, которое более всего необходимо для восприятия религиозной истины. Никакому скептику нельзя извинить равнодушия или нерасположения к Евангелию ра­ди недостатков его воспитания. Мы доказали бы, что не уме­ем ценить Божеского Промысла, пекущегося о спасении на­шей бессмертной души, если бы мы допустили, что такие не­достатки могут служить оправданием для отвергающего бо­жественную истину существа, которое ответственно за то, каким образом оно пользуется данным ему рассудком. Сле­дует полагать, что у подобных людей есть какой-нибудь не­достаток в сердце, есть какое-то влечение к своеволию, есть какая-то умственная гордость, находящая для себя удовлет­ворение в том, что она сбрасывает с себя бремя религиозных стеснений, и воображающая, что величие разума унижается тем, что этим разумом желает руководить сам Бог.

Уверяют, будто в обществе Гиббон не любил выставлять напоказ свою ученость, и не старался привлекать к себе об­щее внимание. В его жизни был и такой период, когда он предпочитал, чтобы к нему относились как к светскому че­ловеку, а не как к известному писателю. Он умел приобрести уважение и доверие своих друзей; его привязанность к ним была искренняя, и он никогда не отворачивался ни от одного из них, как бы ни были изменчивы случайности фортуны.

Благодаря дополнительным примечаниям предлагаемое публике новое издание сочинения Гиббона так полно, как только можно этого желать. Со времени Гиббона многие сто­роны излагаемого им предмета осветились новым светом. Для того чтобы учащийся мог воспользоваться этими новыми сведениями, они собраны здесь при содействии некоторых иностранных ученых. Они помогут читателю составить себе верное понятие о мнениях и заблуждениях автора, описы­вавшего "перевороты, которые мало-помалу расшатали, а наконец, и совсем разрушили громадное здание человече­ского величия". 

ПРЕДИСЛОВИЕ ГИЗО*> к его переводу (изд. 1828 г.)


Вновь издать хорошую книгу, проверить не совсем точный перевод, пополнить пропуски и исправить ошибки, которых необходимо избегать в особенности в обширных сочинениях, так как они легко могут, так сказать, затеряться в огромной массе сообщаемых фактов и потому ввести в заблуждение не только невнимательных читателей, готовых верить всему прочитанному, но и читателей внимательных, не способных проверять то, что они читают, - вот те мотивы, которые по­будили меня напечатать новым изданием "Историю упадка и разрушения Римской империи" Эдуарда Гиббона, переде­лать перевод и прибавить к нему примечания.

Этот период истории был предметом исследований и трудов множества писателей, ученых и даже философов. Постепен­ный упадок самого необычайного владычества, какое когда-либо подчиняло себе и угнетало мир; падение самой обширной из всех империй, воздвигнутой на развалинах стольких царств, республик, как варварских, так и цивилизованных государств, и в свою очередь образовавшей из себя, вследствие своего рас­падения, множество государств, республик и царств; уничто­жение религии Греции и Рима, возникновение и распростране­ние двух новых религий, разделивших между собою лучшие страны света; ветхость древнего мира, зрелище его разрушаю­щегося величия и его нравственной испорченности; юность ново­го мира, зрелище его первых успехов и нового направления, дан­ного умам и характерам, - такой сюжет неизбежно должен был останавливать на себе внимание и возбуждать любознатель­ность всякого, кто не способен равнодушно взирать на те досто­памятные эпохи, когда, по прекрасному выражению Корнеля, Великая судьба начинается, великая судьба заканчивается (франц.).

Вот почему и ученые, и философы, и ораторы наперерыв старались или изучить, или описать развалины этого обшир­ного здания, которое и до и после своего падения отличалось столь необычайным величием. Тильемон, Лебо, Амейлон, Па­жи, Экгель и множество других французских и иностранных писателей изучали его со всех сторон: они проникали в груды старых обломков, отыскивая там факты, указания, подробно­сти, числа, и при помощи более или менее обширных позна­ний, более или менее просвещенной критики в некоторой мере собрали и заново восстановили эти разрозненные материалы. Их труды, бесспорно, полезны, и я отнюдь не намерен умалять их достоинства; но они иногда оставались погребенными под теми развалинами, внутрь которых старались проникнуть: вследствие ли того, что они добровольно сузили цель и сферу своих исследований, или вследствие того, что самые свойства их ума без их ведома не позволяли им переступать известных границ, - они при расследовании фактов пренебрегали взаим­ной связью идей; они раскопали и осветили развалины, но не восстановили здания; поэтому читатель не находит в их произ­ведениях той широты взгляда, которая помогает нам разом обозревать огромные пространства и длинный ряд столетий и которая дает нам возможность рассмотреть среди мрака про­шлых времен, как совершался прогресс человечества, беспре­станно менявшего свои формы, а не свою натуру, свои нравы, а не свои страсти, и как оно всегда приходило к одним и тем же результатам всегда разными путями; одним словом, им недо­ставало той широты взгляда, которая составляет философию истории и без которой история была бы не более как собранием разрозненных фактов, не дающих никаких результатов и не имеющих никакой внутренней связи.

С другой стороны, Монтескьё в своих "Размышления о причинах величия и падения рим­лян" смотрел на все глазами гения и высказал по этому предмету множество идей, всегда глубоких, почти всегда новых, но не всегда основательных и основанных не столько на знакомст­ве с настоящей сущностью и взаимной зависимостью фактов, сколько на тех быстрых и остроумных общих соображениях, в которые так легко вовлекаются гениальные умы, потому что очень любят проявлять свое могущество в творчестве этого рода. К счастью, гений пользуется той заслуженной и прекрасной привилегией, что его заблуждения плодят исти­ны; он минутами сбивается с проложенного им пути, но этот путь все-таки остается открытым, и на него вступают другие с твердостью и осмотрительностью. Гиббон, будучи даровитым, менее глубокомысленным и менее возвы­шенным писателем, чем Монтескьё, взялся за тот самый предмет, богатство и широта которого уже были указаны этим последним; он тщательно проследил длинную нить пос­ледовательной связи между теми фактами, на которые ука­зывал Монтескьё, более для того, чтобы найти в них опору для своих идей, нежели для того, чтоб познакомить читателя с их развитием и с их взаимным влиянием. Английский исто­рик был в высшей степени одарен той проницательностью ума, которая во всем доискивается причин, и той прозорли­востью, которая умеет выбрать между вероятными причина­ми те, которые можно считать за настоящие; родился он в та­ком веке, когда просвещенные люди с жадностью изучали все составные части социальной машины и старались уяс­нить себе, чем связаны ее части, как она действует, в чем ее польза и влияние и как велико ее значение; по своим позна­ниям и по обширности своего ума он стоял на одном уровне с просвещением своего века. Поэтому в свои исследования исторических материалов, то есть исторических фактов, он внес разборчивость здравомыслящего ученого, а в своих взглядах на нравственную сторону предмета, то есть на вза­имную связь событий между собою и на взаимную связь между действующими лицами и событиями, он обнаружил разборчивость опытного философа.

Он понимал, что история, ограничивающаяся одним изло­жением фактов, возбуждает только тот интерес, который заключается в желании познакомиться с деяниями других людей, и что она только тогда будет поистине полезна и серьезна, когда будет рассматривать изображаемое ею обще­ство с тех многоаспектных точек зрения, с которых могут смотреть на него и государственный деятель, и воин, и судья, и финансист, и философ, и, одним словом, все те, кто благо­даря своему положению или своему образованию способны близко познакомиться с его различными пружинами. Эта столько же основательная, сколько и возвышенная, точка зрения, если не ошибаюсь, и служила руководством для ав­тора "Истории упадка и разрушения Римской империи": это не простой рассказ о событиях, волновавших римский мир со времени возвышения Августа и до взятия турками Констан­тинополя, так как автор постоянно присовокупляет к своему повествованию описание положения финансов, мнений, нра­вов, военной системы и тех внутренних тайных причин благоденствия или нищеты, которые втихомолку уничтожают или без шума расшатывают существование и благосостояние общества. Придерживаясь всеми признанного, но не всегда соблюдаемого правила, что одни только факты должны слу­жить основой для общих соображений и что следует следить шаг за шагом за их медленным, но необходимым развитием, Гиббон и написал сочинение, которое замечательно широтой своей цели, хотя в нем и редко встречаются возвышенные идеи, и которое богато интересными и положительными вы­водами, хотя автор и был скептик.

Неоспоримым доказательством достоинств этого сочине­ния служит его успех в таком веке, который произвел Мон­тескьё и который во время выхода в свет книги Гиббона еще видел в живых Юма, Робертсона и Вольтера; непрерывность этого успеха, с тех пор никогда не прекращавшегося, служит их подтверждением. В Англии, Франции и Германии, то есть у самых просвещенных народов Европы, на Гиббона ссыла­ются как на авторитет, и даже те, кто нашли в его книге неко­торые неточности или не разделяют всех его мнений, указы­вают на эти неточности и опровергают его мнения не иначе, как с почтительной сдержанностью, в которой сказывается признание его высоких достоинств. Во время моей работы мне приходилось справляться с сочинениями философов, трактовавших о финансах Римской империи, с сочинениями ученых, изучавших ее хронологию, с сочинениями богосло­вов, занимавшихся церковной историей, с сочинениями пра­воведов, тщательно изучивших римскую юриспруденцию, с сочинениями ориенталистов, хорошо знакомых с арабской историей и с Кораном, с сочинениями новейших историков, долго занимавшихся исследованиями касательно крестовых походов и их влияния; каждый из этих писателей заметил и указал в "Истории упадка и разрушения Римской империи" какие-нибудь оплошности, какие-нибудь неверные или по меньшей мере не вполне основательные суждения и даже пропуски, которые едва ли можно считать неумышленными; они исправили некоторые неточности в изложении фактов, с успехом опровергли некоторые суждения; но всего чаще они принимали исследования и идеи Гиббона за точку исхода или за подтверждение тех открытий и тех новых идей, кото­рые сами они излагали.

Я позволю себе упомянуть здесь о тех сомнениях и колеба­ниях, которые я сам испытал, когда изучал это сочинение; я предпочитаю подвергнуть себя обвинению в том, что говорю лично о себе, нежели умолчать о том, что, по моему мнению, ярко выставляет наружу и его достоинства, и его недостатки.

Когда я в первый раз быстро пробежал его, оно возбудило во мне лишь интерес к рассказу, который всегда полон живо­сти, несмотря на свои обширные размеры, и всегда ясен, не­смотря на разнообразие предметов, составляющих его содер­жание; затем я приступил к тщательной его проверке во всех подробностях, и я должен сознаться, что мнение, которое я составил себе о нем в ту пору, отличалось чрезвычайной взы­скательностью.

В некоторых главах я нашел ошибки, которые показались мне столь важными и столь многочисленными, что я припи­сал их крайней небрежности автора; в других главах меня поразил общий отпечаток пристрастия и предубеждения, придававший изложению фактов ту неправдивость и неиск­ренность, которую англичане так удачно обозначают словом misrepresentation; некоторые урезанные цитаты и некоторые в них места, пропущенные или по недосмотру, или с намере­нием, заставили меня усомниться в добросовестности автора; а это нарушение основного правила исторических исследова­ний, принявшее в моих глазах еще большие размеры вследствие напряженного внимания, с которым я рассматривал каждую фразу, каждое примечание и каждое суждение, за­ставило меня произнести над всем сочинением слишком строгий приговор.

Окончив мою работу, я отложил ее на некоторое время в сторону. Когда же я снова со вниманием прочел все сочине­ние и все примечания, как самого автора, так и мои собст­венные, я убедился, что я преувеличивал важность упреков, которых заслуживает Гиббон; я заметил те же ошибки, то же пристрастие по отношению к некоторым предметам, но я убедился, что я не отдавал должной справедливости обшир­ности его исследований, разнообразию его познаний, громад­ности собранных им сведений и в особенности поистине фи­лософской верности его ума, который судит о прошлом точно так же, как он судил бы о настоящем, не позволяя отумани­вать себя тем мраком, которым время окутывает все, что от­жило, и который нередко мешает нам ясно видеть, что как под древней тогой, так и под теперешним одеянием, как в римском сенате, так и в современных вам собраниях люди все одни и те же и что восемнадцать столетий тому назад те­чение событий было такое же, как и теперь. Тогда я понял, что, несмотря на свои ошибки, Гиббон поистине искусный историк, что его книга, при всех своих недостатках, всегда будет прекрасным произведением и что можно указывать на его заблуждения и протестовать против его предвзятых идей, не отказываясь от убеждения, что найдется не много людей, соединявших в себе если не в такой же высокой степени, то в такой же полноте и в такой же соразмерности все качества, необходимые для того, кто хочет писать историю.

Поэтому в моих примечаниях я старался только восстано­вить в их настоящем виде те факты, которые казались мне неверными или извращенными, и дополнить их теми новыми фактами, умолчание о которых могло бы сделаться источни­ком заблуждений. Я вовсе не считаю эту работу вполне за­конченной: я даже не применил ее к "Истории упадка и раз­рушения Римской империи" во всем объеме этого сочинения, иначе пришлось бы дать слишком большие размеры и без то­го уж очень обширному произведению и прибавлять бесчис­ленные примечания к примечаниям самого автора, и без того уже очень многочисленным. Я имел главным образом в виду тщательно пересмотреть главы, посвященные Гиббоном ис­тории утверждения христианства, с целью восстановить во всей их точности и осветить надлежащим светом рассказан­ные там события; вот почему я позволял себе делать там все­го более дополнительных примечаний. Другие главы, как, например, те, в которых идет речь о религии древних персов, или те, в которых писатель рисует картину положения древ­ней Германии и переселения народов, требовали, как мне казалось, разъяснений и исправлений: важность их содержа­ния будет служить мне в этом случае оправданием. Вообще моя работа не заходит далее первых пяти частей этого нового издания: именно эти части и содержат в себе почти все, что касается христианства; в них также описан тот переход от древнего мира к новому, от нравов и идей римской Европы к нравам и идеям нашей Европы, который составляет самую интересную часть всего сочинения и всех более нуждающую­ся в комментариях. Что касается более поздних времен, то они были старательно описаны очень многими писателями; оттого-то и мои примечания к следующим частям немного­численны и коротки. Может быть, и это окажется излишним; но я могу положительно утверждать, что я строго придержи­вался правила говорить только то, что мне казалось необходимым, и говорить так кратко, как только можно.

По поводу и против книги Гиббона писали очень много: лишь только она вышла в свет, она вызвала столько же ком­ментариев, сколько мог бы вызвать какой-нибудь древний манускрипт; в сущности эти комментарии были критикой. В особенности богословы были недовольны тем, что касалось истории церкви; они нападали на главы XV и XVI иногда со­вершенно основательно, нередко с чувством скорби и почти всегда с оружием менее страшным, чем оружие их противни­ка, у которого было и более знаний, и более сведений, и бо­лее ума. Я говорю это, судя по тем из их произведений, с ко­торыми мне приходилось знакомиться. Доктор Р.Ватсон, бывший впоследствии епископом Ландафским, издал ряд пи­сем, заключающих в себе "Апологию христианства", умерен­ность и достоинства которой признавал сам Гиббон. Пристлей написал "Письмо к неверующему философу, содержащее изложение доказательств откровенной религии с некоторы­ми замечаниями касательно двух первых частей Гиббона".

В целом ряде проповедей, настоящим автором которых, как утверждают, был доктор С.Бедкок и для которых Уайт только собрал материалы, этот последний сделал сравни­тельное описание христианской религии и мусульманства (1-е изд. 1784, in 8°); в этих проповедях он нередко нападал на Гиббона, а сам Гиббон отзывался о них с уважением (в "Заметках о своей жизни", стр.167, в 1-й части "Смешанных произведений" и в своих Письмах, N 82, 83 и пр.). Эти три противника были самые серьезные из всех, кто нападал на нашего историка; к ним присоединилось множество других писателей. Сэр Давид Далримпль; капеллан епископа Ворчестерского доктор Чельсум; член Бальельской коллегии в Оксфорде Давис; ректор Saint-Mary-le-Bow в Лондоне Ист Аптгорп; Ж.Битти, Ж.Мильнер, Тэйлор, Честерский пре­бендарий и Истгамский викарий Травис; доктор Уайтекер, писавший под именем Anonymous gentleman; Г.Кетт и мно­гие другие восстали против историка; некоторым из них он отвечал брошюрой "Защита некоторых мест в XV и XVI гла­вах "Истории упадка и разрушения Римской империи". Эта защита в некоторых пунктах была удачна, в некоторых дру­гих слаба; но вообще она отличалась чрезвычайной желчно­стью, свидетельствовавшей о том, как раздражали Гиббона нападки противников, а это раздражение с своей стороны, может быть, свидетельствовало о том, что он не чувствовал себя совершенно безупречным; однако в остальной части со­чинения он ничего не изменил в своих мнениях, что по мень­шей мере доказывает его добросовестность.

Как я ни старался, я мог достать только очень немногие из этих сочинений, так что мне удалось прочесть только возра­жения доктора Чельсума, Дависа, Трависа и анонимного пи­сателя; я извлек из них несколько интересных замечаний, а когда я не был в состоянии ни дополнить эти замечания, ни подкрепить их ссылкою на более важные авторитеты, я при­водил их с указанием, от кого я их заимствовал.

И не в одной только Англии сочинение Гиббона подверг­лось критике. Лейпцигский профессор правоведения и очень почтенный ученый Ф.А.Г.Венк предпринял его перевод на немецкий язык и к первой части этого перевода, изданной в Лейпциге в 1799 г., присовокупил примечания, полные об­ширных и точных знаний; я очень много ими пользовался. К сожалению, Венк не мог продолжать начатого дела, и следу­ющие части были переведены профессором Лейпцигского университета Шрейтером, который присовокупил к ним лишь несколько незначительных примечаний. В своем пре­дисловии Венк извещал, что он издаст по поводу глав XV и XVI особые диссертации, предметом которых будет проверка взглядов Гиббона на распространение христианства; но он умер два года тому назад, не познакомив публику с содержа­нием этого труда. Не зная, что он умер, я писал ему и просил его познакомить меня с его сочинением, но его сын ответил мне, что оно не отыскалось в бумагах его отца.

Есть еще другой, но мне совершенно неизвестный немец­кий перевод Гиббона; в нем, как мне сказали, нет новых примечаний.

Некоторые немецкие богословы, как-то: Вальтерштерн, Людервальд др., нападали на Гиббона по поводу того, что специально относится к истории утверждения и распростра­нения христианства, но мне знакомы одни заглавия их сочи­нений.

Геттингенский профессор правоведения Гуго издал в 1789 г. перевод XLIV главы, в которой Гиббон говорит о римском судопроизводстве; я заимствовал некоторые из прибав­ленных к этому переводу критических замечаний, но они во­обще заключают в себе мало фактов и не всегда подкрепля­ются достаточными доказательствами.

На французском языке я прочел в седьмом томе "Француз­ского Зрителя" только нечто вроде диссертации против Гиб­бона; она показалась мне очень посредственной и содержит больше рассуждений, чем фактов.

Вот, насколько мне известно, все главные сочинения, в ко­торых шла речь об "Истории упадка и разрушения Римской империи"; те из них, которые я имел в руках, далеко не удовлетворяли меня; поэтому, заимствовавши из них все, что было самого интересного, я написал довольно обширный критический разбор тех частей сочинения, которые еще не были мною проверены. Я считаю своим долгом указать здесь главные источники, из которых я черпал сведения и факты. Кроме подлинников, которыми пользовался Гиббон и к кото­рым я всегда прибегал, когда это было в моей власти, как, например, "История эпохи цезарей", сочинения Диона Кассия, Аммиана Марцеллина, Евсевия, Лактанция и др., я ис­кал сведения у некоторых из лучших авторов, писавших о том же предмете тем с большим вниманием и тем с большими подробностями, что это был специальный предмет их заня­тий. Для истории первобытной церкви мне служили важным пособием сочинения ученого доктора Ларднера, "Краткая церковная история" Шпитлера, "Церковная история" Генке, "История утверждения христианской церкви" Планка, руко­пись, содержащая лекции того же автора об "Истории хри­стианских догматов", "История ересей" С.Г.Ф.Уолша, "Вве­дение к Новому Завету" Михаалиса, "Комментарии на Но­вый Завет" Паулуса, "История философии" Теннемана и не­которые отдельные диссертации. Что же касается описания переселений северных народов, то "История Севера" Шлёцера, "Всеобщая история" Гаттерера, "Древняя история тевто­нов" Аделунга, "Memoriae populorum ex Historiis Byzantinis erutae" Штриттера доставили мне такие сведения, которых я стал бы тщетно искать у других писателей. Трудам именно этих искусных критиков мы обязаны самыми достоверными из наших сведений об этом отделе всеобщей истории. Нако­нец, диссертации, которые Клекер присовокупил к своему немецкому переводу Зенд-Авесты, и мемуары Анкетиля да­ли мне возможность исправить некоторые ошибки, в которые впал Гиббон, говоря о религии древних персов.

Я надеюсь, что мне извинят все эти подробности, так как справедливость требовала, чтобы я назвал те сочинения, без помощи которых я не мог бы исполнить того, что задумал; а назвать тех ученых, которые были, так сказать, моими сотрудниками, есть, без сомнения, лучшее средство для того, чтобы внушить и ко мне некоторое доверие.

Я также позволю себе упомянуть о том, как много я обязан советам человека, столько же просвещенного, сколько опыт­ного в тех исследованиях, которыми мне предстояло занять­ся. Без тех пособий, которые я черпал в указаниях и в библи­отеке  г. Штапфера, я очень часто затруднялся бы отыскани­ем сочинений, в которых я мог найти достоверные сведения, и многие из этих сочинений, без сомнения, остались бы для меня вовсе неизвестными: он помогал мне в одно и то же вре­мя и своими познаниями, и своими книгами. Если в моем труде найдут какие-нибудь достоинства, мне придется пожа­леть только о том, что я не буду в состоянии с точностью определить, какой именно долей этих достоинств я обязан г-ну Штапферу.

Я надеялся, что я буду в состоянии предпослать этому из­данию Статью о жизни и характере Гиббона, обещанную мне таким человеком, дружбой которого я горжусь. Вслед за этим предисловием читатель найдет объяснение причин, по­мешавших исполнению этого обещания. Я постарался хотя бы отчасти восполнить этот пробел, воспользовавшись в Очерке, который заменяет упомянутую Статью, материала­ми и подробностями, доставленными мне тем, кто первона­чально брал на себя труд употребить их в дело.


             Письмо Сюара к Гюзо


Вы пожелали, М.Г., чтобы я сообщил Вам мои воспомина­ния об Эдуарде Гиббоне, и я с необдуманной поспешностью изъявил готовность исполнить Ваше желание. Вы полагали, что благодаря моему личному знакомству с этим писателем я буду в состоянии передать Вам такие сведения о его лично­сти и характере, каких не могут иметь те, которые знакомы только с его сочинениями. Я думал то же, что и Вы, и был выведен из моего заблуждения только в ту минуту, когда, со­бравшись с мыслями, хотел взяться за перо.

Я виделся с Гиббоном и в Лондоне, и в Париже, и в его пре­лестном уединении близ Лозанны; но во всех этих случаях он относился ко мне только как литератор и светский чело­век. Я мог составить себе понятие о направлении его ума, о его литературных взглядах, о его тоне и манерах в обхожде­нии; но я никогда не был в столь близких сношениях с ним, чтобы иметь возможность познакомиться с его задушевными мыслями и с такими особенностями его характера, которые, отражаясь в его образе действий, могли бы придать и более пикантности, и более сходства тому портрету, который пред­полагалось нарисовать.

Конечно, если бы я собрал все мои воспоминания, мне бы­ло бы не трудно указать и в личности Гиббона, и в его обхож­дении, и в его манере выражаться некоторые странности или некоторые небрежности, вызывавшие улыбку на устах легкомысленных недоброжелателей и дававшие бездарным лю­дям повод думать, что, несмотря на блестящие и солидные достоинства, проглядывавшие в беседе Гиббона, он стоит на одном с ними уровне. Но какая была бы от того польза, если бы мы стали напоминать, что у великого писателя были не­правильные черты лица, что его нос терялся между выдаю­щимися вперед щеками, что его тучное тело держалось на двух тоненьких ножках и что он говорил по-французски с жеманством в произношении и с пронзительностью в голосе, хотя и выражался на этом языке с редкой правильностью? Его личные недостатки навсегда положены вместе с ним в могилу, но он оставил после себя бессмертное произведение, которое одно только и достойно останавливать на себе вни­мание мыслящих людей.

Впрочем, в своих собственных мемуарах о своей жизни и в своих сочинениях он сообщил нам все те подробности, кото­рые до сих пор еще могли бы интересовать нас; а собрание его писем и журнал его занятий не оставляют нам ничего до­бавить, кроме каких-нибудь незначительных и сомнитель­ных анекдотов.

Оценить достоинства Гиббона и нарисовать его портрет всего лучше может тот, кто всех ближе знаком с его произве­дениями и кто всех тщательнее изучил "Историю упадка и разрушения Римской империи", его "Мемуары" и его коррес­понденцию. Вот почему я всегда был глубоко убежден, что Вы, М.Г., способны выполнить эту задачу лучше, чем кто-либо другой. Однако, желая исполнить выраженное Вами желание, я уже приступил к работе. Но подагрический при­падок, присоединившийся к простуде, причиняет мне такие физические страдания, которым я не могу предвидеть конца и которые делают меня в настоящую минуту не способным ни к какой работе.

Итак, позвольте мне предоставить Вам сочинение очерка, за который я взялся: посылаю Вам собранные с этой целью некоторые материалы и отдельные заметки. Я буду очень рад, если мои воспоминания, которые я Вам нередко переда­вал в устной беседе, сольются в одно целое вместе с Вашими замечаниями и идеями.

Прим. и пр. Сюар.  

Очерк жизни и характера Гиббона (Перевод очерка, написанного на французском языке г-ном Гизо)


Не для одного только удовлетворения пустого любопытства интересно собирать подробные сведения о характере людей, прославившихся своею общественною деятельностью или своими сочинениями: такие подробности влияют на наши суждения об их образе действий и их произведениях. Знаме­нитые люди почти всегда возбуждают нечто вроде тревожно­го недоверия, заставляющего нас повсюду искать их заду­шевные мысли и заранее объяснять все, что их касается, тем предвзятым понятием, которое мы себе составили о мотивах их действий. Поэтому желательно, чтобы этим мотивам бы­ла сделана справедливая оценка; если же нет возможности уничтожить в умах людей такое расположение к предубеж­дениям, по-видимому коренящееся в их натуре, то по мень­шей мере следует постараться дать ему солидные и разумные основы.

Впрочем, нельзя отрицать того, что есть такие произведе­ния, о которых мы составляем себе понятие не иначе как под влиянием того впечатления, которое производит на нас лич­ность их автора. Историк едва ли не более всяких других писателей обязан отдавать публике отчет о своей личности; он ручается за достоверность тех фактов, которые он нам рас­сказывает; нам нужно знать, какую цену имеет это руча­тельство, а опорой для такой необходимой гарантии служат не только нравственный характер историка и доверие, воз­буждаемое его правдивостью, но также обычный склад его ума, мнения, на сторону которых он всего охотнее склоняет­ся, и чувства, которыми он всего легче увлекается, так как из этого-то и слагается та атмосфера, которая окружает его и которая окрашивает в его глазах описываемые им факты. "Я всегда доискивался истины, - сказал Гиббон в одном из своих сочинений, предшествовавших его историческим трудам, - хотя я до сих пор находил лишь правдоподобие". Среди этих-то правдоподобных фактов историк и должен отыскать и, так сказать, восстановить истину, которую рука времени уже отчасти стерла; его труд заключается в оценке степени их до­стоверности, а нам принадлежит право оценить произнесен­ный им приговор на основании того понятия, которое мы се­бе составили о самом судье.

Если справедливо, что необходимое для историка беспри­страстие обусловливается отсутствием страстей, скромно­стью вкусов и средним состоянием, которое ослабляет често­любие, предохраняя и от лишений, и от чрезмерных притязаний, то нет человека, который находился бы в этом отно­шении в более благоприятном положении, чем Гиббон. Он происходил из древнего рода, впрочем не отличавшегося осо­бенным блеском, и хотя в своих "Мемуарах" он с удовольст­вием говорит о родственных связях и отличиях своих пред­ков, однако он сам сознается, что ему не досталось от этих предков ни славы, ни позора (neither glory nor shame); в том, что касается родственных связей его рода, всего замечатель­нее его довольно близкое родство с кавалером Актоном, про­славившимся в Европе в качестве министра при короле Неа­политанском. Его дед разбогател от торговых предприятий, которые он вел с успехом, подчиняя, по выражению его вну­ка, "свои мнения своим денежным интересам" и одевая во Фландрии войска короля Вильгельма, тогда как он охотнее взял бы на себя подряд для короля Якова, но, как прибавляет историк, "едва ли по более дешевой цене". Отец нашего исто­рика, не разделяя наклонности своего родителя регулировать свои вкусы по своим средствам, растратил часть состояния, которое досталось ему слишком легко, чтобы он мог знать ему цену; поэтому он оставил в наследство сыну необходи­мость улучшить свое положение каким-нибудь удачным предприятием и направить к какой-нибудь серьезной цели деятельность ума, который, при его невзыскательном вооб­ражении и при его душевном спокойствии, может быть, ос­тался бы без всякого определенного практического примене­ния, если бы денежное положение было более благоприятно. Эта деятельность ума обнаружилась в нем с самого детства в те промежутки времени, когда он не страдал по причине очень слабого здоровья и почти непрекращавшихся недугов, от которых он не мог отделаться до пятнадцатилетнего воз­раста; в эту эпоху его жизни его здоровье внезапно укрепи­лось, и впоследствии он страдал только от подагры и от одной болезни, которая, быть может, была излечима, но вследствие продолжительного к ней невнимания сделалась в конце кон­цов причиною его смерти. Вялость, столь не свойственная ни детскому, ни юношескому возрасту, смягчает в эти лета пылкость воображения и потому способствует наклонности к занятиям, с которыми легче уживается физическая слабость, чем резвость; но так как плохое здоровье юного Гиббона слу­жило для его беспечного отца и для взявшей его на свое по­печение снисходительной тетки предлогом для того, чтобы не беспокоить себя его образованием, то вся деятельность его ума выразилась в любви к чтению. Это занятие, не требую­щее никакой усидчивой и систематической работы, обыкно­венно развивает в уме и леность, и любознательность; но для юного Гиббона благодаря его хорошей памяти оно послужи­ло началом тех обширных познаний, которые он приобрел впоследствии. История была его первым любимым чтением и сделалась впоследствии его преобладающей наклонностью; он уже в ту пору вносил в эти занятия тот дух критики и скептицизма, который впоследствии сделался отличительной особенностью его манеры относиться к историческим со­бытиям и описывать их. Когда ему было пятнадцать лет, он задумал описать век Сезостриса, и не с тою целью, как этого следовало бы ожидать от мальчика его лет, - чтобы нарисовать великолепную картину царствования такого завоевате­ля, а для того, чтобы определить приблизительно время его существования. Система, которой он придерживался, отно­сила царствование Сезостриса почти к тому же времени, ког­да царствовал Соломон; его приводило в замешательство только одно возражение, а способ, которым он устранил это затруднение и который, по его собственным словам, был ост­роумен для молодого человека его лет, интересен для нас по­тому, что он был предвестником тех дарований, которые со­здали историческое произведение, служащее пьедесталом Для его славы. Вот что говорится по этому поводу в его "Мемуарах": "В тексте священных книг первосвященник Манефон считает за одно и то же лицо Сетозиса, или Сезостриса, и старшего брата Даная, высадившегося в Греции, как гласят паросские мраморы, за 1510 лет до Р.Х.; но, по моему пред­положению, первосвященник с намерением говорил неправду. Желание льстить порождает ложь; написанная Манефоном история Египта посвящена Птолемею Филадельфу, ко­торый, вымышленно ли, основательно ли, производил свой род от царей македонских, происходивших от Геркулеса. Данай был один из потомков Геркулеса, а так как старшая линия пресеклась, то его потомки Птолемеи сделались един­ственными представителями царского рода и могли заявлять наследственное право на престол, который достался им пу­тем завоевания". Итак, льстец надеялся прислужиться тем, что говорил о предке Птолемеев Данае как о брате египет­ских царей; а всякий раз, как ложь могла быть для кого-нибудь полезной, в Гиббоне зарождалось недоверие. "Век Сезостриса" не был докончен и через несколько лет после того был брошен в огонь, а Гиббон совершенно отказался от наме­рения согласовать между собою древние сказания еврейские, египетские и греческие, "теряющиеся, - как он выразился, - в отдаленных облаках". Тем не менее рассказанный им факт показался мне интересным потому, что я уже узнаю в нем будущего историка разрушения Римской империи и утверж­дения христианства, - узнаю в нем того критика, который, будучи всегда вооружен сомнением и вероятием и постоянно отыскивая в страстях или в интересах цитируемых им писа­телей мотивы для того, чтобы опровергнуть их показания, не оставил почти ничего положительного и цельного ни в тех пороках, ни в тех добродетелях, которые он описывал.

Когда такой пытливый ум может свободно предаваться те­чению своих мыслей, он не должен оставлять без проверки ни одного предмета, достойного его внимания; та же любо­знательность, которая внушила ему склонность к полемике касательно исторических фактов, заставила его пуститься в полемику и касательно религиозных вопросов; эта самостоя­тельность взгляда, располагающая к протесту против господства всеми принятых мнений, может быть, и была той при­чиной, которая побудила его, одно время, отказаться от ре­лигии его отечества, его родных и его наставников: увлека­ясь горделивым предположением, что он в состоянии сам со­бою доискаться истины, Гиббон в шестнадцать лет перешел в католическую веру. Его побуждали к этому различные при­чины, а сочинение Боссюэ "L'Histoire des Variations des Eglises protestantes" заставило его принять окончательное решение; по крайней мере, сказал он, "я пал от руки благо­родного противника". Только этот один раз в своей жизни он увлекся порывом энтузиазма, результаты которого, может быть, и внушили ему навсегда отвращение к порывам этого рода. Он отрекся от протестантства в Лондоне перед католи­ческим священником в то время, как ему было шестнадцать лет с одним месяцем и двенадцатью днями (он родился 27 мая 1737 г.). Это отречение совершилось втайне во время од­ной поездки, которую он предпринял благодаря небрежности надзора за ним в Оксфордском университете, куда его нако­нец поместили. Однако он счел своим долгом уведомить об этом своего отца, который в первых порывах гнева разгласил роковую тайну. Молодой Гиббон был исключен из Оксфорд­ского университета и вскоре вслед за тем удален от родных, которые отправили его в Лозанну; они надеялись, что не­сколько лет такой ссылки и наставления протестантского па­стора Павильяра, попечению которого он был вверен, заста­вят его возвратиться на тот путь, от которого он отклонился.

Родственники Гиббона удачно выбрали именно тот род наказания, который должен был произвести желаемое впечат­ление на характер виновного. Он страшно скучал вследствие незнания французского языка, на котором говорили в Лозан­не; небольшое жалованье, назначенное ему разгневанным отцом, ставило его в стесненное положение, и сверх всего ему приходилось еще выносить всякого рода лишения вслед­ствие скупости супруги пастора, г-жи Павильяр, заставляв­шей его страдать от голода и холода; в нем наконец стал ос­лабевать благородный пыл, с которым он намеревался по­жертвовать собою для того дела, которому стал служить, и вот он начал чистосердечно приискивать какой-нибудь ра­зумный повод для возвращения к вере, не требующей столь тяжелого самопожертвования. А когда желание найти ра­зумный повод очень сильно, он всегда найдется.

Пастор Павильяр был очень доволен своим успешным вли­янием на ум своего ученика, который помогал ему своими размышлениями и сам рассказал нам, в какой он пришел во­сторг, когда ему удалось собственным рассудком отыскать какой-то аргумент против догмата пресуществления. Благо­даря этому аргументу он снова перешел в протестантство и сделал это на Рождество 1754 г. с такой же непринужденно­стью и искренностью, с какой за полтора года перед тем пе­решел в католическую веру. В человеке более зрелых лет та­кие перемены могли бы считаться признаком легкомыслия и необдуманности, но в Гиббоне, которому было в ту пору сем­надцать с половиной лет, они свидетельствовали лишь о жи­вости его воображения и о том, что его жаждавший истины ум, может быть, слишком рано сбросил с себя иго предрас­судков, служащих охраной для того возраста, когда наши принципы еще не могут быть основаны на рассудке. "Тогда, - говорил Гиббон, вспоминая об этом происшествии, - я прек­ратил мои богословские исследования и подчинился с слепым доверием тем догматам и таинствам, которые приняты еди­ногласно и католиками, и протестантами". Такой быстрый переход от одной веры к другой, как видно, уже успел поко­лебать его доверие и к той, и к другой. После того как он про­верил на опыте те аргументы, которые он сначала принял с полным убеждением, а затем опровергнул, в нем, натураль­но, должна была развиться склонность не доверять даже та­ким аргументам, которые казались ему самому самыми не­опровержимыми, и главной причиной его скептицизма отно­сительно каких бы то ни было религиозных верований, веро­ятно, был тот религиозный энтузиазм, который заставил его еще в юности отказаться от той веры, в которой он был вос­питан. Как бы то ни было, но Гиббон, как кажется, считал одним из самых счастливых событий своей жизни тот факт, что он пробудил внимание своих родных и заставил их пот­ребовать от него со всей строгостью их авторитета, чтоб он подчинился - хотя, по правде сказать, немного поздно - сис­тематическому плану воспитания и серьезных занятий. Пас­тор Павильяр, как человек умный и образованный, не огра­ничился одними заботами о религиозных верованиях своего ученика; он скоро приобрел большое влияние на податливый ум молодого Гиббона и воспользовался этим влиянием для того, чтобы руководить деятельной любознательностью свое­го ученика, нуждавшеюся только в том, чтобы ее направили к истинным источникам знания; но наставник был в состоянии только указать на эти источники, а затем скоро пред­оставил своему ученику подвигаться его собственными сила­ми вперед по той дороге, на которой он не был способен сле­довать за ним. С тех пор склонный от природы к последовательным и методическим занятиям ум молодого Гиббона принял и в научных исследованиях, и в суждениях то систе­матическое направление, которое так часто приводило его к истине и которое могло бы постоянно предохранять его от всяких от нее уклонений, если бы его не вовлекали по време­нам в заблуждения чрезмерная требовательность и опасная наклонность составлять себе предвзятое мнение о предмете, прежде чем изучить его и обдумать.

После его смерти были изданы его "Extraits raisonnes de mes Lectures"; первые из них относятся почти к той самой эпохе, кода он начал придерживаться плана занятий, ука­занного ему пастором Павильяром. Пробегая их, нельзя не быть пораженным прозорливостью, точностью и проница­тельностью этого спокойного и пытливого ума, никогда не уклоняющегося в сторону от намеченного пути. "Мы должны читать только для того, чтобы быть в состоянии мыслить", - говорит он в предисловии к своим "Извлечениям", точно буд­то желая этим сказать, что он предназначает их для печати. Действительно, не трудно заметить, что его чтения служат, так сказать, канвой для его мыслей; но он придерживается этой канвы с большой точностью; он занимается идеями ка­кого-нибудь автора только в той мере, в какой они пробуж­дают новые идеи в нем самом, но его собственные идеи ни­когда не отвлекают его от идей этого автора; он подвигается вперед с твердостью и уверенностью, но шаг за шагом и ни­когда не делая скачков; течение его мыслей не увлекает его за пределы того предмета, из которого они зародились, и не возбуждает в нем того брожения великих идей, которое поч­ти всегда возникает в сильных, плодовитых и обширных умах от научных занятий; но вместе с тем из всех извлечений, которые он делает из какого-либо сочинения, ничто не пропадает даром; все, что он читает, приносит ему полезные плоды, и все предвещает в нем будущего историка, который сумеет извлекать из фактов все, что достоверные их подроб­ности могут доставить его природной прозорливости, но не будет пытаться дополнять их или восстанавливать в тех пок­рытых мраком неизвестности подробностях, которые можно только угадывать воображением.

После того, как совершилось его обращение в протестант­ство, Гиббон стал находить жизнь в Лозанне более приятной, чем мог того ожидать по первым впечатлениям. Скромное жалованье, назначенное ему отцом, не позволяло ему принимать участие в удовольствиях и увлечениях его молодых соотечественников, которые разносят по всей Европе свои идеи и свои привычки и взамен того привозят домой разные моды и нелепости. Это стесненное положение укрепило в нем природную склонность к занятиям, направило его само­любие на более блестящие и более достойные цели, чем те, которые достигаются одним богатством, и заставило его ис­кать знакомств преимущественно в менее требовательных и более полезных для него местных кружках. Благодаря бро­савшимся в глаза его личным достоинствам он повсюду нахо­дил любезный прием, а благодаря его любви к занятиям он сошелся с несколькими учеными, которые оказывали ему ле­стное для его лет уважение, всегда служившее для него глав­ным источником радостей. Однако его душевное спокойствие не могло совершенно предохранить его от юношеских увле­чений: в Лозанне он влюбился в девицу Кюршо, которая впоследствии была замужем за Неккером, а в ту пору слави­лась своими достоинствами и красотой; это была привязан­ность честного молодого человека к честной девушке, и Гиб­бон, вероятно никогда более не испытавший подобной привя­занности, с некоторой гордостью поздравляет себя в своих "Мемуарах" с тем, что "он хоть раз в своей жизни был способен испытать такое возвышенное и такое чистое чувство". Родители девицы Кюршо смотрели благосклонно на его на­мерения; сама она (в ту пору еще не впавшая в бедность, в которой она находилась после смерти своего отца), по-види­мому, была рада его посещениям; но молодой Гиббон, буду­чи отозван в Англию после пятилетнего пребывания в Лозан­не, скоро убедился, что его отец ни за что не согласится на этот брак. "После тяжелой борьбы, - говорит он, - я покорил­ся моей участи; я вздыхал как влюбленный и повиновался как сын"; эта остроумная антитеза доказывает, что в то вре­мя, когда он писал свои "Мемуары", ему уже не причиняла большой боли "эта рана, которую мало-помалу залечили время, разлука и привычки новой жизни". Эти привычки, свойственные лондонской светской молодежи и менее рома­нтические, чем те, которые мог бы иметь молодой студент, живущий среди швейцарских гор, превратили в простую за­баву довольно долго сохранявшуюся у Гиббона склонность к женщинам; но ни одна из них не внушила ему таких же чувств, какие он сначала питал к девице Кюршо; в ее обще­стве он находил во все эпохи своей жизни ту приятную ин­тимность, которая была последствием нежной и честной при­вязанности, уступившей голосу необходимости и рассудка, не давая ни той, ни другой стороне повода к упрекам или к злопамятству. Он снова встретился с нею в 1765 г. в Париже в то время, когда она была женой Неккера и пользовалась тем уважением, на которое ей давали право и ее личные до­стоинства, и ее богатства; в своих письмах к Гольройду он игриво рассказывает, как она приняла его: "Она была очень приветлива ко мне, а ее муж был особенно вежлив. Можно ли было так жестоко оскорбить меня? Приглашать меня каж­дый вечер на ужин, уходить спать и оставлять меня наедине с его женой, - разве это не значит ставить ни во что старого любовника?" Гиббон был не такой человек, чтобы оставлен­ные им воспоминания могли тревожить мужей; он мог нра­виться своим умом и возбуждать сочувствие к себе благодаря мягкости своего характера и своей честности, но он не мог произвести сильного впечатления на воображение молодой девушки: его наружность, никогда не имевшая никакой при­влекательности, сделалась уродливой от чрезмерной тучно­сти; в чертах его лица отражался ум, но в них не было ни вы­разительности, ни благородства, а вся его фигура всегда от­личалась несоразмерностью своих частей. В одном из своих примечаний к "Мемуарам" Гиббона лорд Шеффилд говорит, что пастор Павильяр рассказывал ему, как он был удивлен, когда увидел перед собою маленькую хилую фигуру Гиббона с толстой головой, из которой лились самые основательные аргументы в пользу папизма, какие когда-либо приходилось ему слышать. Вследствие ли болезненного состояния, в кото­ром он провел почти все свое детство, или вследствие привы­чек, которые были результатом такого состояния, он отли­чался неловкостью, о которой он беспрестанно упоминает в своих письмах и которая впоследствии усилилась из-за его чрезвычайной тучности, а в молодости не позволяла ему ни совершенствоваться в телесных упражнениях, ни находить в них удовольствие. Что же касается его нравственных свойств, то читателю, вероятно, будет интересно знать, что сам он о них думал, когда ему было двадцать пять лет. Вот какие размышления по этому предмету он вписал в свой журнал в тот день, когда ему минуло двадцать пять лет:

"По наблюдениям, которые я делал над самим собою, я на­хожу, что я склонен к добродетели, не способен ни на какое бесчестное дело и расположен к великодушным поступкам, но я надменен, дерзок и неприятен в обществе. У меня нет остроумия (wit J have none); юное воображение скорее силь­но, чем приятно; у меня обширная и счастливая память; са­мые выдающиеся достоинства моего ума заключаются в об­ширности и проницательности, но мне недостает быстроты взгляда и точности". Только по сочинениям Гиббона можно проверить правильность мнения, высказанного им о самом себе; из этого мнения можно вывести такое заключение о его нравственных свойствах: когда он, так сказать, исповедуясь перед самим собою, признает себя добродетельным, он, ко­нечно, может ошибаться на счет объема, который он придает обязанностям добродетельного человека, но он по меньшей мере доказывает этим, что он сознает в себе готовность ис­полнять эти обязанности во всем объеме, какой он им прида­ет; это, бесспорно, честный человек, который и всегда будет честным, так как он находит в этом удовольствие. Что каса­ется до надменности и заносчивости, в которых он сам себя обвиняет, то все знавшие его впоследствии никогда не заме­чали в нем этих недостатков потому ли, что вследствие его желания отделаться от них они представлялись ему в более ярком свете, чем посторонним людям, потому ли, что рассу­док преодолел их, или же потому, что привычка иметь во всем успех сгладила их. Наконец, что касается манеры де­ржать себя в обществе, то, конечно, любезность Гиббона не могла заключаться ни в той угодливости, которая всегда ус­тупает и сторонится, ни в той скромности, которая доходит до самозабвения; но его самолюбие никогда не выражалось в неприятной форме; желая иметь успех и нравиться, он ста­рался привлекать к себе внимание и успевал в этом без труда благодаря своей оживленной, остроумной и полной интереса беседе; если в его тоне и было что-нибудь резкое, то в этом сказывалось не столько оскорбительное для других желание повелевать, сколько уверенность в самом себе, находившая для себя оправдание в достоинствах его ума и в его успехах. Однако эта уверенность никогда не увлекала его слишком далеко, а в его разговорах был тот недостаток, что он забо­тился о тщательной отделке выражений, никогда не дозволявшей ему сказать что-либо такое, чего не стоило слушать. Этот недостаток можно было бы объяснить трудностью вести разговор на иностранном языке, если бы его друг лорд Шеффильд, стараясь защитить его от подозрения в подготовке своих выражений во время устной беседы, не признался, что даже прежде, чем написать какую-нибудь заметку или пись­мо, он приводил в своем уме в порядок то, что имел намере­ние высказать. И это, как кажется, была его всегдашняя ма­нера писать. В своих "Письмах о литературе" доктор Грегори говорит, что Гиббон сочинял, прохаживаясь по своей комна­те и что он никогда не писал ни одной фразы, пока она не была вполне составлена и приведена в порядок в его уме. Впрочем, он владел французским языком почти так же хоро­шо, как английским; во время его продолжительного пребы­вания в Лозанне, где иначе не говорили, как по-французски, он привык постоянно выражаться на этом языке; даже мож­но бы было подумать, что это его родной язык, не будь у него слишком сильного акцента, какого-то судорожного подерги­вания и некоторых пронзительных звуков, которые оскорб­ляли слух, привыкший с детства к более мягким модуляциям голоса, и тем уменьшали привлекательность его беседы.

Через три года после своего возвращения в Англию он из­дал на французском языке первое свое сочинение "Essai sur l’?tude de la Literature", очень хорошо написанное и полное очень дельных критических заметок. Но в Англии оно мало читалось, а во Франции оно могло интересовать только лите­раторов, потому что разоблачало в авторе талант, способный на более широкие предприятия; светских же людей оно не могло удовлетворять, потому что они редко бывают доволь­ны таким произведением, из которого могут извлечь только один положительный вывод - что автор очень умный чело­век. Однако именно в свете Гиббон желал добиться успеха; общество всегда имело в его глазах большую привлекатель­ность; впрочем, все люди, не имеющие привязанностей и не способные глубоко чувствовать, любят общество, так как для того, чтобы оживить их существование, достаточно салонно­го обмена импульсов и идей, который совершается с такой живостью, что не дает им времени почувствовать отсутствие доверия и искренности. Гиббон хорошо понимал, что для ус­пеха в свете необходимо сделаться светским человеком, и он непременно хотел, чтобы его считали за такого; он, как ка­жется, даже иногда доходил в этом желании до пустого чван­ства. Из его заметок касательно приема, оказанного ему гер­цогом Нивернуа, мы узнаем, что по вине доктора Мати, на­писавшего рекомендательное письмо не так, как следовало, герцог хотя и принял его вежливо, но обошелся с ним скорее как с литератором, нежели как со светским человеком (man of fashion).

В 1763, то есть через два года после выхода в свет его "Essai sur Letude de la Iitterature", он снова покинул Англию для того, чтобы путешествовать, но уже при совершенно других условиях, чем те, при которых он покидал ее за десять лет перед тем. Он прибыл в Париж предшествуемый зарождав­шеюся славой. Для человека с его характером тогдашний Париж должен был казаться самым приятным местом пребывания; он провел там три месяца, посещая такое общество, которое было всего более ему по вкусу, и сожалел, что это время прошло слишком скоро. "Если б я был богат и незави­сим, - сказал он, - я продлил бы мое пребывание в Париже, а может быть, и переселился бы туда окончательно". Но его ожидала Италия; после того как он долго перебирал в уме различные планы сочинений, поочередно останавливаясь на каждом из них и затем откладывая его в сторону, ему впер­вые пришла та мысль, которой он обязан своей славой и на осуществление которой он употребил большую часть своей жизни. "15 октября 1764 г., - говорит он, - я сидел, погру­зившись в мечты, среди развалин Капитолия, в то время как босоногие монахи служили вечерню в храме Юпитера; тогда мне впервые пришла мысль написать историю упадка и раз­рушения этого города; но в мой первоначальный план входи­ло преимущественно падение города, а не империи, и хотя с тех пор я и в моих чтениях, и в моих размышлениях стал об­ращать главное внимание на этот предмет, я все-таки иногда отвлекался от него другими занятиями и только по прошест­вии нескольких лет серьезно принялся за эту трудную рабо­ту". Действительно, Гиббон не терял из виду, но и не присту­пал к разработке этого сюжета, на который, по его собствен­ному выражению, он смотрел в почтительном отдалении, а тем временем он даже задумывал и начинал приводить в ис­полнение планы некоторых других исторических сочинений; однако единственными сочинениями, законченными им и изданными в этот промежуток времени, были некоторые статьи критического содержания или написанные по какому-нибудь случайному поводу: его взоры оставались постоянно устремленными на ту цель, которая должна была впоследст­вии сосредоточить на себе его усилия и к которой он медлен­но приближался; во всяком случае не подлежит сомнению, что первоначальная мысль о ней глубоко запечатлелась в его уме.

Читая его описание Римской империи при Августе и пер­вых его преемниках, невольно чувствуешь, что Гиббона вдохновил вид Рима - вид вечного города, в который он всту­пил, по собственному его признанию, с таким волнением, от которого не мог заснуть в течение целой ночи. Может быть, также не трудно будет отыскать одну из причин нерасполо­жения Гиббона к христианству в том впечатлении, из которого зародилась первоначальная мысль сочинения; эта мысль едва ли могла возникнуть сама собою в его уме, так как она не согласовалась ни с его всегдашним нерасположе­нием подчиняться духу партий, ни с умеренностью его идей и чувств, всегда заставлявшей его отмечать наряду с дурны­ми сторонами предмета и его хорошие стороны. Но так как он постоянно находился под сильным влиянием этого перво­го впечатления, то, излагая историю упадка империи, он ви­дел в христианстве лишь такое учреждение, которое замени­ло вечернями, босоногими монахами и разными процессия­ми великолепные церемонии в честь Юпитера и торжествен­ные выезды триумфаторов в Капитолий.

Наконец, отложив мало-помалу в сторону все другие пла­ны и остановившись окончательно на Истории упадка импе­рии, он занялся чтением и исследованиями, которые откры­ли перед ним более широкий горизонт и незаметно расшири­ли в его глазах первоначально задуманный план. Хлопоты по случаю смерти его отца, приключившейся именно в этот промежуток времени, расстройство, в котором покойный ос­тавил дела, занятия в качестве члена парламента, в который он вступил в ту пору, наконец, развлечения лондонской жизни не помешали ему непрерывно продолжать работу, но замедлили ее ход, так что лишь в 1766 г. вышла в свет первая часть (in - 4° или две части in - 8^), которая была плодом этой работы. Успех ее был громадный; два или три издания быст­ро разошлись и упрочили славу автора прежде, нежели кри­тика начала возвышать свой голос. Она наконец возвысила его, и вся религиозная партия, которая была очень многочис­ленна и очень уважаема в Англии, восстала против двух по­следних глав этой части (пятнадцатой и шестнадцатой), в которых излагается история утверждения христианства. Протесты были горячи и многочисленны; Гиббон не ожидал их и, как он сам признается, сначала был ими испуган. "Если бы я знал, - говорит он в своих "Мемуарах", - что большинст­во английских читателей питает такую нежную привязан­ность к названию и сени христианства, если бы я мог предви­деть, что люди набожные, робкие или осторожные будут иск­ренно или притворно считать себя глубоко оскорбленными в своих убеждениях, я, может быть, смягчил бы эти две нена­вистные им главы, которые создадут мне много врагов, но до­ставят мало друзей". Это удивление, как кажется, свиде­тельствует о том, что он до такой степени увлекся своими собственными идеями, что совершенно упускал из виду идеи других; но хотя такое увлечение несомненно служит доказа­тельством его искренности, оно вместе с тем возбуждает по­дозрение, что в своих суждениях он мог легко впадать в предубеждения и неточности. Повсюду, где господствует предубеждение, добросовестность не может внушать полного к себе доверия: даже не желая обманывать других, писатель начинает с того, что обманывает самого себя; чтобы доказать то, что он считает за истину, он впадает в неточности, кото­рых сам не осознает или которые кажутся ему незначитель­ными, а его страсти заглушают его сомнения, преувеличивая в его глазах пользу победы. Таким, без сомнения, путем и Гиббон дошел до того, что видел в истории христианства только то, что подкрепляло мнение, которое он составил себе прежде тщательного изучения фактов. Неточность некото­рых цитат, происходившая или от того, что он их намеренно урезывал, или от того, что он не потрудился прочесть их до конца, доставила его противникам основательные мотивы для нападений, так как дала им повод усомниться в его добросовестности. Все духовенство восстало против него; кто нападал на него, тот получал отличия и милости, и он сам иронически хвастался тем, что доставил Дэвису королев­скую пенсию, а доктору Аптгорпу - архиепископское содер­жание (аn archiepiscopal living). Можно полагать, что удо­вольствие, которое он доставлял себе подобными насмешка­ми над противниками, отличавшимися не столько основательностью, сколько ожесточением своих нападок, служило для него вознаграждением за причиненные ему неприятно­сти, а может быть, также мешало ему сознаться в тех за­блуждениях, в которых он действительно был виновен.

Впрочем, и Юм и Робертсон осыпали нового историка самыми лестными для него выражениями своего уважения: оба они, кажется, опасались, что упомянутые две главы повре­дят успеху его произведения, но оба они отозвались о его да­рованиях так хорошо, что Гиббон, высказывая в своих "Ме­муарах" удовольствие по поводу полученного им от Юма письма, счел себя вправе сделать следующее скромное замечание: "Впрочем, я никогда не имел в виду получить место в триумвирате английских историков". В особенности Юм очень восхищался сочинением Гиббона, мнения которого во многом сходились с его собственными и который, со своей стороны, предпочитал талант Юма таланту Робертсона. Что бы мы ни думали об этих отзывах, мы во всяком случае едва ли можем вполне согласиться с мнением Юма, который в письме к Гиббону хвалит благородство его слога. Я не нахо­жу, чтобы у Гиббона благородство было отличительным свойством слога, который вообще был эпиграмматический и производил впечатление скорее своей меткостью, чем возвышенностью. Я скорее соглашусь с мнением Робертсона, кото­рый, воздав должную похвалу обширным познаниям Гиббо­на, его исследованиям и его точности, хвалит ясность и зани­мательность его рассказа, изящество и силу его слога и некоторые чрезвычайно удачные обороты речи, но находит, что его манера выражаться местами слишком обработана и мес­тами слишком изысканна. Этот недостаток легко объясняет­ся манерой Гиббона работать, препятствиями, которые ему приходилось обходить, и образцами, которые он принял себе в руководство. В самом начале он работал с большой усидчи­востью; он сам сообщает нам, что он три раза переделывал первую главу, два раза вторую и третью и что ему трудно было попасть в средний тон между бесцветной хроникой (а dull chronicle) и риторической декламацией. В другом месте он говорит, что, когда он стал писать по-французски исто­рию Швейцарии, он нашел, что его слог выше прозы и ниже поэзии и что он переходит в многоречивую и напыщенную декламацию; он приписывал это неблагоразумному выбору иностранного языка; однако в другом месте своих "Мемуаров" он сам признается, что он ежегодно перечитывал фран­цузское произведение "Les lettres Provindales" и научился оттуда, как направлять стрелы внушительной и мягкой иронии. В своем "Essai sur l etude de la Litterature" он к это­му прибавляет, что из желания подражать Монтескьё он не­ редко подвергался опасности сделаться неясным, выражая самые обыкновенные мысли с лаконической краткостью ора­кула (sententious and oracular brevity).

Итак, Паскаль и Монтескьё были те писатели, к помощи которых он постоянно обращался для того, чтобы умерять природную напыщенность еще не совсем сформировавшегося слога. Не трудно заметить, какие напряженные усилия он должен был делать для того, чтобы низвести эту напыщен­ность до одного уровня с его любимыми образцами; они всего более бросаются в глаза в первых главах, когда он не успел еще совершенно свыкнуться с тем слогом, который он сам для себя избрал. Но так как эти усилия сделались вследствие привычки менее трудными для него, то они вместе с тем сде­лались и менее напряженными. В своих "Мемуарах" и в пре­дисловии к последним частям его сочинения Гиббон радуется приобретенной им легкости. Иные, быть может, найдут, что в последних частях своего сочинения он ради этой легкости иногда жертвовал правильностью. Он стал менее вниматель­но следить за теми недостатками, с которыми вначале уси­ленно боролся, но к которым вследствие привычки стал отно­ситься с меньшею осмотрительностью, а оттого и впадал мес­тами в ту декламацию, которая заключается в употреблении неопределенных и звучных эпитетов взамен точных выраже­ний и сжатых оборотов речи, придающих мысли особенную энергию. Обороты и выражения этого рода тем легче замет­ны в первых частях сочинения, что Гиббон старается выста­вить их рельефно посредством контрастов, цель которых слишком ясно видна, но которые тем не менее производят желаемое впечатление; что же касается следующих частей, то иногда приходится сожалеть, что усилия, которые делает автор, хотя и всегда успешны, но недостаточно скрыты от глаз читателя.

В начале своих занятий Гиббон, как я уже заметил выше, был избран в члены парламента. Он всегда затруднялся в приискании для своих мыслей надлежащей формы выраже­ния, а потому не мог сделаться хорошим оратором; а созна­ние этого недостатка и неловкость его манер внушали ему робость, которую он никогда не мог преодолеть. В течение восьми следовавших одна за другою парламентских сессий он не раскрывал рта. Не будучи связан ни с какой политиче­ской партией ни узами самолюбия, ни узами какого-либо публично высказанного мнения, он мог беспрепятственно принять на себя в 1779 г. заведование торговлей и колониями (Lord - Commissioner of Trade and Plantations); эту долж­ность доставила ему дружба лорда Лофборо, носившего в ту пору имя Веддербёрна; согласие Гиббона принять ее навлек­ло на него много укоров, и вообще он вел себя в политиче­ских делах как человек слабохарактерный и не имеющий ни­каких твердых убеждений; но может быть, это было отчасти извинительно со стороны человека, получившего такое воспитание, что ему были совершенно чужды идеи его родины. Он сам признается, что после пятилетнего пребывания в Ло­занне он перестал быть англичанином. "В моем юношеском возрасте, - говорит он, - и мои мнения, мои привычки, и мои чувства были пересажены на иностранную почву; слабые и отдаленные воспоминания об Англии почти совершенно из­гладились, и я стал отвыкать от моего родного языка". В ту пору, когда он выехал из Швейцарии, ему стоило некоторого труда написать по английски письмо. Даже в конце жизни он употреблял в своих письмах галлицизмы и из опасения, что их смысл будет не понят, прибавлял к ним французское выражение, от которого они были заимствованы. После его первого возвращения в Англию его отец изъявил желание, чтобы он баллотировался в члены парламента; но молодому Гиббону, натурально, было бы более приятно, если бы расхо­ды, неизбежные при выборах, были вместо того употреблены на путешествия, которые он считал более полезными и для своего таланта, и для своей репутации; по этому поводу он написал к отцу письмо, которое дошло до нас; приведя резоны, основанные на его неспособности публично произносить речи, он объявлял отцу, что у него даже нет национальных и партийных предрассудков, без которых нет возможности ни иметь успех в этой карьере, ни приносить какую-либо пользу. Хотя после смерти своего отца он и соблазнился представившимся ему удобным случаем вступить в парла­мент, но он много раз признавался, что он вступил туда без патриотизма и даже без честолюбия; и впоследствии он никогда не простирал своих замыслов далее покойного и по­четного звания Lord of trade. Может быть, и можно бы было пожелать, чтобы человек, одаренный большим талантом, признавался с меньшей откровенностью в такой скромности, которая ограничивается желанием денежного достатка, при­обретаемого без всякого труда. Но Гиббон выражал это же­лание так же не притворно, как не притворно чувствовал его; только из опыта он узнал, что избранное им положение имеет свои неприятные стороны. Из некоторых выражений, встречающихся в его письмах, можно заключить, что он глу­боко сознавал весь позор зависимости, в которую он был по­ставлен, и что он очень сожалел о том, что поставил себя в положение, недостойное его характера. Впрочем, в то вре­мя как он таким образом выражался, он уже лишился своего места.

Оно было отнято у него в 1782 г. вследствие перемены ми­нистерства. Он, как кажется, не очень сожалел об этой неу­даче, возвращавшей ему свободу, так как он искренно отка­зался от всяких честолюбивых замыслов, не увлекся надеж­дой снова получить потерянное место при новой перемене министерства и решился покинуть Англию, где, при своих скромных денежных средствах, он не мог бы пользоваться теми удобствами, к которым привык, когда состоял при дол­жности; его привлекала к себе Лозанна, которая была свиде­тельницей его первых горестей и первых радостей и которую он и впоследствии посещал всегда с новым чувством удоволь­ствия и привязанности. Его тридцатилетний приятель Дейвердён предложил ему поселиться в его доме на таких усло­виях, которые были выгодны и для Гиббона, и для этого очень небогатого приятеля; таким образом, Гиббону пред­ставлялась возможность жить в обществе, которое соответст­вовало его вкусам домоседа, и вместе с тем пользоваться спо­койствием, необходимым при его занятиях. В 1783 г. он при­вел в исполнение этот план и впоследствии всегда был очень этим доволен.

В Лозанне он окончил свое капитальное сочинение об упад­ке и разрушении Римской империи. "Я позволил себе, - гово­рит он в своих "Мемуарах", - отметить момент зарождения этого труда, а теперь я хочу отметить момент его окончания. Это было в день или скорее в ночь 27 июля 1787 г.; между одиннадцатью и двенадцатью часами вечера я написал в па­вильоне моего сада последнюю строку моей последней стра­ницы. Положив в сторону перо, я несколько раз прошелся взад и вперед внутри беседки или крытой аллеи из акаций, откуда видны были поля, озеро и горы. Воздух был мягок, небо было ясно; серебристая луна отражалась в водах озера, и вся природа была погружена в молчание. Не могу скрыть, что в первую минуту я был вне себя от радости, что наконец настал тот момент, который возвращал мне мою свободу и, может быть, окончательно упрочивал мою славу; но чувство гордости смирилось во мне, и моей душой овладели чувства более меланхолические, когда я подумал, что расстаюсь со старым и приятным товарищем и что, как бы ни была долго­вечна написанная мною история, жизнь самого историка бу­дет и непродолжительна, и ничем не обеспечена".

Впрочем, такие мысли не могли долго тревожить человека, в котором сознание здоровья и спокойствие воображения поддерживали уверенность, что ему суждено еще долго жить, и который даже в последние минуты своего существо­вания рассчитывал, сколько лет он имеет еще впереди. В том же году он переехал в Англию, чтобы насладиться плодами своих трудов и приступить к печатанию последних частей своей истории. Его пребывание там заставило его еще более прежнего полюбить Швейцарию.

При Георге I и Георге II литература и талант уже не нахо­дили при дворе прежнего поощрения. Когда Гиббон явился при дворе в один из приемных дней герцога Кумберландского, этот последний обратился к нему с восклицанием: "Ну что же, г-н Гиббон! Вы все еще пописываете! (What, m-г Gibbon, still scribble, scribble!)" Понятно, что по прошествии одного года он без сожалений покинул свое отечество и воз­вратился в Лозанну, где жизнь была по нем и где его любили. И его не могли не любить те, кто, живя вместе с ним, могли оценить достоинства его характера, чрезвычайно уживчиво­го, потому что сам он был вполне счастлив. Так как он ни­когда не заходил в своих желаниях за пределы того, что одобрял рассудок, то ни люди, ни окружавшая его жизнь не возбуждали в нем неудовольствия. Он не раз взвешивал условия своего существования с таким чувством удовольствия, которое можно объяснить только скромностью его требова­ний. Один оптимист сказал: ~Je suis Francais, Tourangeau, gentilhomme; Je pouvais naitre Turc, Limousin, paysan.

Нечто в том же роде пишет Гиббон в своих "Мемуарах": "На мою долю могла бы выпасть судьба невольника, дикаря или крестьянина, и я не могу не ценить благости природы, которая произвела меня на свет в свободной и цивилизованной стране, в век наук и философии и в семействе с почтен­ным общественным положением и с достаточными дарами фортуны". В другом месте он радуется умеренности этой фортуны, поставившей его в самые благоприятные условия для приобретения с помощью труда почтенной известности, "потому что, - говорит он, - бедность и презрительное со мной обращение отняли бы у меня всякую энергию, а поль­зование всеми удобствами, которое дается большим состоя­нием, могло бы ослабить во мне предприимчивость". Он очень доволен своим здоровьем, которое было постоянно хорошо с тех пор, как он пережил опасные годы своего детства, но которое никогда не давало ему чрезмерного избытка сил (the madness of a superfluous health). Он вполне насладился счастьем, которое доставляли ему занятия в течение двадца­ти лет, и потом находил не менее наслаждения в той славе, которая была плодом этих занятий. А так как человек, кото­рый доволен своим положением, во всем видит новое прира­щение своего благополучия, то и Гиббон, с терпением выно­сивший неприятности своего официального положения в должности lord of trade, выражает, приехав в Лозанну, свою радость по поводу того, что он избавился от оков рабства.

Его "Мемуары" и служащие для них продолжением пись­ма, большею частью адресованные лорду Шеффилду, инте­ресны именно потому, что в них отражается добродушие, всегда неразлучное с душевным спокойствием и невзыска­тельностью, и чувство привязанности, если не очень нежное, то по меньшей мере очень искреннее, по отношению к тем, с кем он был связан узами родства или дружбы; эта привязанность высказывается без особенного жара, но непринужден­но и искренно. Продолжительная и тесная дружба, связав­шая его с лордом Шеффилдом и с Дейвердёном, служит до­казательством того, к какой сильной привязанности он был способен и какую сильную привязанность он мог внушать другим; впрочем, и не трудно понять, что можно было при­вязаться к такому человеку, который изливал в обществе своих друзей всю чувствительность своего сердца, никогда не знавшего страстей, который делился с этими друзьями нео­цененными сокровищами своего ума и у которого была чест­ная и скромная душа, хотя и не придававшая большой пыл­кости его уму, но зато и никогда почти не омрачавшая его яркого сияния.

Однако в последние годы жизни Гиббона его душевное спо­койствие было нарушено тем направлением, которое приня­ла французская революция. Когда он убедился, что обма­нулся в том, чего ожидал от нее, он стал не одобрять ее с та­кой горячностью, какой не отличались даже французские эмигранты, с которыми он видался в Лозанне. Он был неко­торое время в ссоре с Неккером; но так как он был хорошо знаком с характером и намерениями этого достойного чело­века и так как он сожалел о его несчастиях и разделял его скорбь по поводу постигших Францию бедствий, то между ними скоро восстановились старые дружеские отношения. Революция произвела на него такое же впечатление, какое она производила на многих людей, которые хотя и были людьми просвещенными, но писали более то, что им прихо­дило на ум, нежели то, что мог бы поведать им опыт, которо­го у них не было: она заставила его придавать еще более зна­чения тем мнениям, которых он давно придерживался. По поводу этой революции он говорит в своих "Мемуарах": "Мне несколько раз приходила мысль написать разговор мертвых, в котором Вольтер, Эразм и Лукиан признались бы друг пе­ред другом, что крайне опасно предавать старинные суеве­рия поруганиям слепой и фанатической толпы". Конечно, только потому, что Гиббон был живой человек, он не принял бы участия в этих признаниях в качестве четвертого собесед­ника. Он в ту пору утверждал, что он нападал на христиан­ство только потому, что христиане уничтожали политеизм, который был древней религией империи. В одном из своих писем к лорду Шеффилду он говорил: "Первоначальная цер­ковь, о которой я отзывался с некоторым неуважением, была нововведением, а я был привязан к старым языческим поряд­кам". Он так любил высказывать свое уважение к старинным учреждениям, что иногда в шутку забавлялся тем, что вступался за инквизицию.

В 1791 г. лорд Шеффилд вместе со своим семейством посе­тил его в Лозанне; он обещал в скором времени отдать этот визит в Англии, но он был вынужден откладывать это тяже­лое путешествие с одного месяца на другой по причине постоянно усиливавшихся во Франции революционных смут, по причине войны, грозившей путешественникам серьезны­ми опасностями, и, наконец, по причине своей чрезвычай­ной тучности и некоторых недугов, к которым он долго отно­сился с небрежением, но которые с каждым днем все более и более затрудняли его движения; наконец, получив в 1793 г. известие о смерти леди Шеффилд, которую он очень любил и называл своей сестрой, он отправился в ноябре этого года утешать своего друга. Месяцев через шесть после его прибы­тия в Англию его недуги, зародившиеся более чем за трид­цать лет перед тем, до такой степени усилились, что прину­дили его согласиться на операцию, которая возобновлялась несколько раз и не отнимала у него надежды на выздоровле­ние до 16 января 1794 г. В этот день он кончил жизнь и без волнений, и без скорби.

Гиббон оставил после себя память, которая дорога всем, кто его знал, а его имя стало известно всей Европе. В его "Истории упадка и разрушения Римской империи", может быть, найдутся некоторые менее тщательно обработанные части, которые обнаруживают усталость, неизбежную при такой громадной работе; можно бы было пожелать, чтобы в них было побольше той живости воображения, которая пере­носит читателя в среду описываемых ему сцен, и побольше той теплоты чувств, которая, так сказать, заставляет его участвовать в этих сценах и вносить в них свои собственные страсти и личные интересы; там, может быть, найдутся та­кие суждения о добродетелях и пороках, которые заходят в своем беспристрастии слишком далеко, и читателю прихо­дится иногда пожалеть, что остроумная проницательность автора, умеющая так хорошо различать и разлагать состав­ные части явления, не часто уступает место тому поистине философскому уму, который, напротив того, соединяя их в одно целое, придает более реальности и жизни предметам, изображаемым в их совокупности. Тем не менее всякий бу­дет поражен отчетливостью этой громадной картины, объяс­нительными к ней рассуждениями, почти всегда верными, а иногда и глубокомысленными, а также ясностью этих объяс­нений, которые останавливают ваше внимание, не утомляя его, и в которых нет неопределенности, раздражающей вооб­ражение и приводящей его в замешательство. Не менее по­разительна и та редкая обширность ума, которая, пробегая громадную арену исторических событий, заглядывает в са­мые сокровенные ее уголки, обрисовывает ее со всех точек зрения, какие только возможны, и, заставляя читателя, так сказать, осмотреть события и людей со всех сторон, доказывает ему, что неполнота взгляда всегда ведет к заблуждению и что в той сфере, где все связывается между собою и согласовывается, необходимо знать все для того, чтобы иметь пра­во судить о малейшей подробности. При чтении "Истории упадка и разрушения Римской империи" интерес к рассказу никогда не ослабевает благодаря проницательности истори­ка, благодаря той удивительной прозорливости, которая пос­тоянно раскрывает перед вами постепенность хода событий, выясняя их самые отдаленные причины; по моему мнению, нет такого уважения и таких похвал, которых не заслужива­ли бы и это громадное разнообразие познаний и идей, и то мужество, с которым автор решился применить их к делу, и та настойчивость, с которой он довел это предприятие до конца, и, наконец, та умственная свобода, которую не стес­няют ни существующие учреждения, ни условия времени и без которой нет ни великих историков, ни настоящей исто­рии. Мне остается сказать еще одно только слово в похвалу Гиббону: до него не было написано подобного сочинения, а после него - какие бы ни потребовались в некоторых частях его "Истории" исправления и улучшения - нет более надо­бности его писать. 

ПРЕДИСЛОВИЕ ГИББОНА к первой части издания In 4°


Я вовсе не намерен утомлять читателя пространным объяс­нением разнообразия и важности предмета, за который я взялся, так как достоинства моего выбора только обнаружи­ли бы с большей очевидностью недостатки моего труда и сде­лали бы их менее извинительными. Но так как я осмелива­юсь предложить публике лишь только первую часть "Исто­рии упадка и разрушения Римской империи", то, может быть, найдут уместным, чтобы я вкратце объяснил, в чем заключа­ется общий план моего сочинения и каковы его рамки.

Достопамятный ряд переворотов, который в течение почти тринадцати столетий мало-помалу расшатывал и наконец разрушил громадное здание человеческого величия, может быть довольно удобно разделен на следующие три периода:

I. Начало первого из этих периодов может быть отнесено к веку Траяна и Антонинов - к тому времени, когда Римская империя, достигшая своего полного развития и высшего мо­гущества, начала клониться к упадку, а простирается он до разрушения Западной империи пришедшими из Германии и Скифии варварами - этими невежественными предками са­мых цивилизованных народов современной нам Европы. Этот громадный переворот, отдавший Рим в руки готского завоевателя, завершился около начала шестого столетия.

II. Начало второго периода упадка и разрушения Рима можно отнести к царствованию Юстиниана, который своими законами, столько же сколько и своими победами, временно восстановил блеск Восточной империи. Этот период обнима­ет собою вторжение лангобардов в Италию, завоевание ази­атских и африканских провинций арабами, принявшими ве­ру Мухаммеда, восстание римлян против слабых константи­нопольских императоров и возвышение Карла Великого, со­здавшего в 800 году вторую Западную, или Германскую, им­перию.

III. Последний и самый длинный из этих периодов вмещает в себя около шести с половиной столетий, начиная с восста­новления Западной империи вплоть до взятия турками Кон­стантинополя и до пресечения выродившегося поколения монархов не перестававших носить титулы Цезарей и Авгу­стов после того, как их владения сузились до размеров одно­го города, в котором уже давно были позабыты и язык, и нра­вы древних римлян. Писатель, взявшийся за изложение со­бытий этого периода, будет вынужден коснуться общей исто­рии крестовых походов в той мере, в какой они содействова­ли падению Византийской империи, и едва ли будет в состо­янии настолько сдержать свое любопытство, чтобы не загля­нуть в положение города Рима во время средневекового мра­ка и неурядиц.

Так как я, быть может, с излишней поспешностью решился издать сочинение, заслуживающее эпитет несовершенного во всех значениях этого слова, то я считаю, что я принял на себя обязательство закончить, по всему вероятию, во второй части первый из этих достопамятных периодов и представить читающей публике полную историю упадка и разрушения Рима, начиная с века Антонинов и кончая падением Запад­ной империи. Относительно следующих периодов хотя я и питаю некоторые надежды, но не беру на себя смелости да­вать какие-либо положительные обещания. Исполнение изложенного выше обширного плана должно связать древнюю историю мира с новой, но оно потребует многолетнего здо­ровья, свободного времени и терпения.

Бентинк-стрит, 1 февр. 1776.

P.S. Так как я только что издал полную "Историю упадка и разрушения Западной Римской империи", то я считаю вполне исполненными мои обязательства перед публикой. Может быть, ее одобрение поощрит меня на продолжение ра­боты, которая, при всей кажущейся ее трудности, составляет самое приятное для меня занятие в часы досуга.

Бентинк-стрит, 1 марта 1781.

Всякий автор без труда приходит к убеждению, что обще­ственное мнение не перестает благосклонно относиться к его работе; вот почему я твердо решился продолжать мой труд до последнего периода моего первоначального плана и до последнего периода существования Римской империи, то есть до взятия турками Константинополя в 1453 г. Если самый тер­пеливый читатель сообразит, что в трех объемистых томах изложены события только четырех столетий, он, вероятно, будет испуган длинной перспективой еще девятисот лет. Но я не имею намерения излагать историю Византии в ее мель­чайших подробностях. При вступлении в этот период нам придется остановить наше внимание на царствовании Юсти­ниана и на арабских завоеваниях; а последний век Констан­тинополя (крестовые походы и турки) находится в связи с переворотами, пережитыми новейшей Европой. Темный промежуток времени между седьмым и одиннадцатым столетиями будет восполнен кратким наложением таких фактов, которые имеют или особый интерес, или особую важность.

Бентинк-стрит, 1 марта 1782.

ПРЕДИСЛОВИЕ к первому изданию in 8°


"История упадка и разрушения Римской империи" издает­ся на этот раз в более приличной форме. Мне казались необ­ходимыми некоторые исправления и улучшения, но я не хо­тел причинять ни неприятностей, ни ущерба тем, кто уже приобрел прежние издания. Аккуратность корректора уже была проверена и одобрена, и меня, надеюсь, извинят в том, что среди многочисленных зимних развлечений я предпочитал удовольствия авторской деятельности и серьезных заня­тий тщательному пересмотру прежнего издания.

Бентинк-стрит, 20 апреля 1783. 


ПРЕДИСЛОВИЕ К ПЕРВОЙ ЧАСТИ

Усидчивость и аккуратность - единственные достоинства, которые может приписывать себе историк, если действитель­но можно ставить себе в заслугу исполнение необходимой обязанности. Поэтому я позволю себе сказать, что я тщательно просмотрел все оригинальные материалы, которые могли бы осветить предмет моего исследования. Если мне когда-нибудь удастся завершить исполнение обширного пла­на, намеченного в моем предисловии, я, может быть, закон­чу мою работу критическим разбором тех авторов, к помощи которых я обращался с начала и до конца моих занятий; та­кое предприятие, может быть, навлечет на меня обвинения в тщеславии, но я убежден, что оно может доставить и удо­вольствие и пользу.

В настоящую минуту я ограничусь только одним замеча­нием. Биографы, которые в царствование Диоклетиана и Константина сочиняли или, скорее, компилировали жизне­описания императоров, начиная с Адриана и кончая сыновь­ями Кара, обыкновенно обозначаются именами Элия Спартиана, Юлия Капитолина, Элия Лампридия, Вулькация Галликана, Требеллия Поллиона и Флавия Вописка. Но так много было недоразумений касательно их титулов и так мно­го споров возникало между критиками (см. Фабриций. Biblioth. Latin. Кн. III Гл. 6) касательно их числа, их имен и степени их достоинства, что я цитировал их большею частью под общим названием "История эпохи Цезарей" (Augustan History)*).

ГЛАВА I.
Объем и военные силы империи в век Антонинов.


Во втором столетии христианской эры владычество Рима обнимало лучшую часть земного шара и самую цивилизо­ванную часть человеческого рода. Границы этой обширной монархии охранялись старинною славой и дисциплиниро­ванной храбростью. Мягкое, но вместе с тем могущественное влияние законов и обычаев мало-помалу скрепило связь между провинциями. Их миролюбивое население наслажда­лось и злоупотребляло удобствами богатства и роскоши. Внешние формы свободных учреждений охранялись с при­личной почтительностью: римский сенат, по-видимому, сос­редоточивал в своих руках верховную власть, а на императо­ров возлагал всю исполнительную часть управления. В тече­ние счастливого периода, продолжавшегося более восьмиде­сяти лет, делами государственного управления руководили добродетели и дарования Нервы, Траяна, Адриана и двух Антонинов. Настоящая глава и следующие за ней две другие главы имеют целью описать цветущее состояние их империи и затем, со времени смерти Марка Антонина, указать глав­ные причины ее упадка и разрушении, то есть главные при­чины такого переворота, который останется памятным нав­сегда и который до сих пор отзывается на всех народах зем­ного шара.



Главные завоевания римлян совершились при республике, а императоры большею частью довольствовались тем, что охраняли владения, приобретенные политикой сената, дея­тельным соревнованием консулов и воинственным энтузиаз­мом народа. В первые семь столетий триумфы быстро следо­вали одни за другими, но Августу впервые пришлось отка­заться от честолюбивых замыслов на всемирное владычество и внести дух воздержанности в дела государственного управ­ления. Так как он и по своему характеру, и по своему поло­жению был склонен к миролюбию, то ему не трудно было сообразить, что Рим при своем тогдашнем чрезмерном величии мог более потерять, нежели выиграть, от случайностей вой­ны и что при ведении войн на большом отдалении от центра завоевания становились все более и более трудными, успех становился все более и более сомнительным, а обладание за­воеванными странами становилось менее прочным и выгод­ным. Личный опыт Августа придал еще более веса этим здра­вым соображениям, доказав ему, что путем благоразумной и энергичной политики ему не трудно будет добиться от самых грозных варварских народов всех тех уступок, какие могут оказаться необходимыми для безопасности и достоинства Ри­ма. Вместо того чтобы подвергать себя и свои легионы опас­ности погибнуть от стрел парфян, он добился путем почетно­го мирного договора, чтобы ему были возвращены знамена и пленники, захваченные парфянами при поражении Красса.

В первые годы его царствования его легаты попытались за­владеть Эфиопией и Счастливой Аравией. Они зашли почти на тысячу миль к югу от тропика, но знойный климат скоро принудил завоевателей возвратиться назад и послужил охра­ной для миролюбивого населения этих далеких стран.На завоевание Северной Европы едва ли стоило тратить деньги и усилия. Среди лесов и болот Германии жило отважное варварское племя, презиравшее жизнь, если она не соединялась со свободой, и хотя при первом нападении на него оно, по-видимому, не могло устоять против могущества римлян, но вскоре вслед за тем оно сделало отчаянное усилие и, возвра­тив себе независимость, напомнило Августу о превратностях фортуны. После смерти этого императора его завеща­ние было публично прочитано в сенате. Он оставил своему преемнику ценное наследство, дав ему совет не расширять империи далее тех границ, на которые как будто сама при­рода указала ей как на ее постоянный оплот и пределы: с запада - Атлантического океана, с севера - Рейна и Дуная, с востока - Евфрата, с юга - песчаных степей Аравии и Афри­ки.

К счастью для спокойствия человеческого рода, скромная система, рекомендованная мудростью Августа, нашла для себя поддержку в трусости и пороках его ближайших преем­ников. Будучи заняты погоней за наслаждениями или акта­ми тирании, первые Цезари редко показывались армиям или провинциям; но вместе с тем они вовсе не были расположены допускать, чтобы те триумфы, которыми пренебрегала их беспечность, служили наградой за подвиги и храбрость их легатов. Военная слава подданного считалась за дерзкое по­сягательство на прерогативы императора, и потому каждый римский легат считал, что и чувство долга, и его личный ин­терес предписывают ему охранять вверенную его попечению границу, но не мечтать о завоеваниях, которые могли-бы оказаться для него самого не менее гибельными, чем для по­бежденных им варваров?

Британия была единственная провинция, которую римля­не присоединили к своим владениям в течение первого сто­летия христианской эры. В этом единственном случае преем­ники Цезаря и Августа нашли нужным поступить по приме­ру первого из них, а не по правилам второго. Близость этого острова к берегам Галлии внушала им желание овладеть им, а приятные, хотя и сомнительные, слухи о возможности до­бывать там жемчуг возбуждали в них алчность; впрочем, на Британию смотрели как на страну самобытную и отрезан­ную от остального мира, поэтому и завоевание ее едва ли считалось исключением из общих правил, которых придер­живались на континенте. После войны, которая продолжа­лась около сорока лет и которую начал самый глупый из всех императоров, продолжал самый распутный, а окончил самый трусливый, большая часть острова попала под иго римлян. У различных племен, на которые делился британ­ский народ, была храбрость, но не было умения ею пользоваться, была любовь к свободе, но не было единодушия. Они взялись за оружие с великим мужеством, но потом сложили его или же обратили его с сумасбродной непоследовательно­стью друг против друга, и в то время, как они сражались по­одиночке, они были порабощены одни вслед за другими. Ни мужество Карактака, ни отчаяние Боадицеи, ни фанатизм друидов не могли спасти их родину от рабской зависимости или остановить постоянное движение вперед римских лега­тов, поддерживавших достоинство своего народа, в то время как достоинство престола было унижаемо самыми бездуш­ными или самыми порочными выродками человеческой ра­сы. В то самое время, когда Домициан, запершись в своем дворце, чувствовал в себе самом тот страх, который он вну­шал другим, его легионы, предводимые добродетельным Агриколой, разбили соединенные силы каледонцев у подножия Грампианских гор, а его флоты, смело пускавшиеся в опас­ное плавание по неизвестным морям, разносили по всем пун­ктам острова славу римского оружия. Завоевание Британии уже считалось законченным, и Агрикола намеревался довершить и упрочить свой успех вовсе нетрудным покорением Ирландии, для которого было бы, по его мнению, достаточно одного легиона и небольшого количества вспомогательных войск. Он полагал, что обладание лежащим на западе ост­ровом может быть очень выгодно и что британцы будут с меньшим отвращением носить свои цепи, когда у них не бу­дет перед глазами примера чьей-либо свободы.

Но высокие достоинства Агриколы скоро послужили пово­дом для его увольнения от главного командования в Брита­нии, и его план завоеваний, весьма разумный, несмотря на свою обширность, был отложен в сторону навсегда. Перед своим отъездом этот опытный военачальник постарался уп­рочить обладание вновь завоеванными провинциями. Он за­метил, что остров как будто делится на две неравные части находящимися по обеим его сторонам заливами, образующи­ми то, что называют теперь Шотландским проходом (Friths of Scotland). На разделяющем их промежуточном простран­стве длиною почти в сорок миль он устроил ряд военных стоянок, которые впоследствии - в царствование Антонина Пия - были укреплены земляным валом, возведенным на камен­ном фундаменте. Эта стена, выстроенная недалеко, за те­перешними Эдинбургом и Глазго, должна была обозначать границу римских владений.

Каледонцы, жившие на северной окраине острова, сохра­нили свою дикую независимость, которой они были обязаны столько же своей бедности, сколько своей храбрости. Они ча­сто делали нашествия, которые были с успехом отражаемы и за которые их наказывали, но их страна не была покорена. Повелители самых прекрасных и самых плодоносных стран земного шара с презрением отворачивали свои взоры от мрачных гор с их зимними бурями, от озер, покрытых густы­ми туманами, и от холодных пустынных равнин, на которых полунагие варвары гонялись за дикими оленями.

Таковы были границы Римской империи, и таковы были принципы императорской политики со смерти Августа и до восшествия на престол Траяна. Этот добродетельный и пред­приимчивый государь получил воспитание солдата и обладал дарованиями полководца. Миролюбивая система его пред­шественников была нарушена войнами и завоеваниями, и во главе легионов после долгого промежутка времени наконец встал император, способный ими командовать. Первые воен­ные предприятия Траяна были направлены против одного из самых воинственных племен - даков, живших по ту сторону Дуная и в царствование Домициана безнаказанно издевав­шихся над величием Рима. Со свойственными варварам мужеством и неустрашимостью в них соединялось презрение к жизни, проистекавшее из глубокого убеждения в бессмер­тии и переселениях души. Король даков Децебал оказался достойным соперником Траяна; он не пришел в отчаяние ни за свою судьбу, ни за судьбу своего народа, пока, по свиде­тельству его врагов, он не истощил всех средств, какие дава­ли ему и его мужество, и его политика. Эта достопамятная война продолжалась, с очень короткими перерывами, пять лет, а так как император мог безотчетно располагать всеми силами империи, то она окончилась полным покорением варваров. Новая Дакийская провинция, составлявшая вто­рое исключение из завещанных Августом правил, имела в окружности около тысячи трехсот миль. Ее естественными границами были Нестер, Тейс, или Тибиск, нижний Дунай и Евксинское море. До сих пор еще сохранились следы боль­шой военной дороги, шедшей от берегов Дуная до окрестно­стей города Бендер, прославившегося в новейшей истории и служащего в настоящее время границей между турецкими и русскими владениями.


Рис. Император Траян.

Траян жаждал славы, а пока человечество не перестанет расточать своим губителям похвалы более щедро, чем своим благодетелям, стремление к военной славе всегда будет по­рочной наклонностью самых возвышенных характеров. По­хвалы Александру, передававшиеся из рода в род поэтами и историками, возбудили в душе Траяна опасное соревнова­ние. Подобно Александру, и римский император предпринял поход на Восток, но он со вздохом выражал сожаление, что его преклонные лета едва ли позволят ему достигнуть такой же славы, какой достиг сын Филиппа. Впрочем, успехи Траяна, несмотря на их непрочнось, были быстры и блестя­щи. Он обратил в бегство парфян, утративших свои прежние доблести и ослабевших от междоусобицы. Он победоносно прошел вдоль берегов Тигра, начиная от гор Армении и до Персидского залива. Он был первый и вместе с тем послед­ний из римских полководцев, плававший по этому отдален­ному морю. Его флоты опустошали берега Аравии, и Траян уже ласкал себя тщетной надеждой, что он не далеко от пределов Индии. Удивленный сенат каждый день получал известия, в которых шла речь о незнакомых ему собствен­ных именах и о новых народах, признавших над собою его верховенство. Он узнал, что цари Босфора, Колхиды, Ибе­рии, Албании, Осрены и даже сам парфянский монарх пол­учили свои царские диадемы из рук императора, что незави­симые племена, живущие среди гор Мидии и Кардукии, молили его о покровительстве и что такие богатые страны, как Армения, Месопотамия и Ассирия, обращены в римские про­винции. Но смерть Траяна скоро положила конец всем блестящим надеждам; тогда возникли основательные опасе­ния, что столь отдаленные народы попытаются сбросить с се­бя непривычную для них зависимость, лишь только они по­чувствуют, что их уже не сдерживает та мощная рука, кото­рая согнула их под это иго.

Существовало старинное предание, что, когда Капитолий был заложен одним из римских царей, бог Терм (который ве­дал полевыми межами и которого изображали в то время большим камнем был единственным из всех низших богов, отказавшимся уступить свое место самому Юпитеру. Авгуры объяснили это упорство в благоприятном смысле: они приня­ли его за несомненное предзнаменование того, что пределы римского владычества никогда не будут отодвигаться назад. В течение многих столетий это предсказание, способ­ствовало своему собственному осуществлению. Но хотя Терм и был в состоянии противостоять могуществу Юпитера, он преклонился перед могуществом Адриана. Этот император начал свое царствование тем, что отказался от всех завоева­ний Траяна на Востоке. Он возвратил парфянам право выби­рать независимого государя, отозвал римские гарнизоны из Армении, Месопотамии и Ассирии и, согласно с принципами Августа, еще раз признал Евфрат границей империи. Бла­годаря привычке искать дурную сторону в общественной де­ятельности и в личных мотивах царствующих государей многие приписывали чувству зависти такой образ действий, который нетрудно объяснить осторожностью и умеренностью Адриана. Для такого подозрения можно бы было найти неко­торое основание в изменчивом характере этого императора, способного предаваться то самым низким, то самым возвы­шенным влечениям. Однако он ничем не мог выставить в столь ярком свете превосходство своего предшественника, как собственным признанием, что сам он не в состоянии обе­регать завоевания Траяна.


Рис. Император Адриан.

Воинственность и честолюбие Траяна представляли очень резкий контраст с умеренностью его преемника. Неутоми­мая деятельность Адриана была не менее замечательна и по сравнению с кротким спокойствием Антонина Пия. Жизнь первого из них была почти непрерывным путешествием, а так как он обладал разнообразными дарованиями полковод­ца, государственного человека и ученого, то он удовлетворял все свои вкусы, исполняя свои обязанности правителя. Не чувствуя на себе ни перемен погоды, ни перемены климата, он ходил пешком с непокрытой головою и по снегам Каледо­нии, и по знойным равнинам Верхнего Египта, и в империи не было ни одной провинции, которая в течение его царство­вания не была бы осчастливлена посещением императора. Напротив того, спокойная жизнь Антонина Пия протекла внутри Италии, и в течение его двадцатитрехлетнего управ­ления империей самым длинным из его путешествий был пе­реезд из его римского дворца в его уединенную виллу, нахо­дившуюся близ города Ланувия.

Несмотря на это различие в своем образе жизни, и Адриан и оба Антонина одинаково придерживались основной систе­мы Августа. Они твердо следовали тому правилу, что надо поддерживать достоинство империи, не пытаясь расширять ее пределов. Они даже пользовались всяким удобным случа­ем, чтобы приобретать расположение варваров, и старались внушить всему миру убеждение, что римское могущество, стоящее выше всяких влечений к завоеваниям, одушевлено лишь любовью к порядку и к справедливости, В течение длинного, сорокатрехлетнего периода их благотворные уси­лия были увенчаны успехом, и если исключить незначитель­ные военные действия, предпринятые ради упражнения пог­раничных легионов, то можно будет сказать, что царствова­ния Адриана и Антонина Пия представляют приятную кар­тину всеобщего мира. Римское имя было уважаемо у самых отдаленных народов земного шара. Самые надменные варва­ры нередко обращались в своих распрях к посредничеству императоров, и один из живших в то время историков сооб­щает нам, что он видел тех послов, которые приезжали про­сить о принятии их народа в римское подданство, но получи­ли отказ.

Страх, который внушало военное могущество Рима, при­давал умеренности императоров особый вес и достоинство. Они сохраняли мир тем, что были всегда готовы к войне и, руководствуясь в своих действиях справедливостью, в то же время давали чувствовать жившим вблизи от границ импе­рии племенам, что они так же мало расположены выносить обиды, как и причинять их. Марк Аврелий употребил в дело против парфян и германцев те военные силы, которые Адри­ан и старший Антонин лишь держали наготове. Нападения варваров вывели из терпения этого монарха-философа: бу­дучи вынужден взяться за оружие для обороны империи, он частью сам, частью через своих военачальников одержал не­сколько значительных побед на берегах Евфрата и Дуная. Здесь будет уместно изучить римскую военную организацию и рассмотреть, почему она так хорошо обеспечивала и безо­пасность империи, и успех военных предприятий.

Во времена республики, когда нравы были более чисты, за оружие брался тот, кого воодушевляла любовь к отечеству, кому нужно было оберегать свою собственность и кто прини­мал некоторое участие в издании законов, которые ему при­ходилось охранять ради личной пользы и по чувству долга. Но по мере того как общественную свободу поглощали об­ширные завоевания, военное дело мало-помалу возвышалось до степени искусства и мало-помалу унижалось до степени ремесла. Даже в то время, кода легионы дополнялись рек­рутами из самых отдаленных провинций, предполагалось, что они состоят из римских граждан. Это почетное название вообще считалось или легальной принадлежностью воина, или самой приличной для него наградой; но более серьезное внимание обращалось на существенные достоинства возра­ста, силы и роста. При наборах рекрутов весьма основа­тельно отдавалось предпочтение северному климату над южным; людей самых годных для военного ремесла предпочти­тельно искали не в городах, а в деревнях, и от тех, кто зани­мался тяжелым кузнечным и плотничным ремеслом или охотничьим промыслом, ожидали более энергии и отваги, нежели от тех, кто вел сидячую жизнь торговца, удовлетво­ряющего требованиям роскоши. Даже тогда, когда право собственности перестало считаться необходимым условием для занятия военных должностей, командование римскими армиями оставалось почти исключительно в руках офицеров из хороших семейств и с хорошим образованием; но простые солдаты - подобно тем, из которых составляются наемные войска в современной нам Европе, - набирались между самы­ми низкими и очень часто между самыми развратными классами населения.

Та общественная добродетель, которая у древних называ­лась патриотизмом, имеет своим источником глубокое убеж­дение, что наши собственные интересы тесно связаны с сох­ранением и процветанием той свободной системы правления, в которой мы сами участвуем. Такое сознание сделало легио­ны Римской республики почти непобедимыми; но оно не могло иметь большого влияния на наемных слуг деспотических государей, а потому оказалось необходимым воспол­нить недостаток этих мотивов другими мотивами совершен­но иного характера, но не менее сильными - чувством чести и религией. Крестьянин или ремесленник проникался полез­ным убеждением, что, вступая в военную службу, он изби­рал благородную профессию, в которой его повышение и его репутация будут зависеть от его собственной доблести, и что, если подвиги простого солдата нередко и остаются в неизве­стности, все-таки его поведение может иногда покрыть сла­вой или бесчестьем целую роту, целый легион и даже всю ар­мию, с которой связана его собственная судьба. При самом вступлении его в службу он должен был приносить присягу, которой всячески старались придать самую торжественную обстановку. Он клялся, что никогда не покинет своего знаме­ни, что подчинит свою волю приказаниям своих начальни­ков и что будет жертвовать своей жизнью для защиты импе­ратора и империи. Привязанность римских войск к их зна­менам внушалась совокупным влиянием религии и чувства чести. Золотой орел, блестевший во главе легиона, был для них предметом самого искреннего благоговения, а покинуть в минуту опасности этот священный символ считалось столь­ко же бесчестьем сколько позором. Эти мотивы, заимство­вавшие свою силу у воображения, подкреплялись страхами и надеждами, у которых были более существенные основания. Исправно выплачиваемое жалованье, по временам подарки и определенная награда после выслуги установленного срока - вот чем облегчались трудности военной службы, а с другой стороны, ни трусость, ни неповиновение не могли избежать самого строгого наказания. Центурионы имели право под­вергать провинившихся телесным наказаниям, а командиры имели право наказывать их смертью. В римской дисциплине считалось неизменным правилом, что хороший солдат дол­жен бояться своих командиров гораздо более, нежели неприятеля. Благодаря таким похвальным порядкам храбрость им­ператорских войск приобрела такую непоколебимость и та­кую дисциплину, каких не могло достигнуть стремительное и порывистое мужество варваров.

Римляне так хорошо понимали недостаточность храбрости, которая не соединяется со знанием и практикой, что на их языке название армии заимствовано от слова, которое зна­чит "упражнения". Военные упражнения составили в них главную и постоянную цель дисциплины. Рекруты и моло­дые солдаты постоянно упражнялись и утром и вечером, и даже ветеранам, несмотря на их лета и опытность, не дозволялось уклоняться от ежедневных повторений того, что они уже знали в совершенстве. На зимних стоянках устраива­лись для войск широкие навесы для того, чтобы не прерывать военных упражнений даже в самую дурную погоду; при этом тщательно наблюдалось, чтобы оружие, употреблявшееся при этих искусственных подражаниях военным действиям, было вдвое тяжелее того, которое требовалось для настоящих сражений. Подробное описание римских военных упражнений не входит в план этого сочинения, поэтому я ограни­чусь замечанием, что в эти упражнения входило все, что могло способствовать развитию физической силы, гибкости членов и грации движений. Солдат старательно учили хо­дить, бегать, прыгать, плавать, носить большие тяжести, владеть всякого рода оружием - как для нападения, так и для обороны, как для боя на далеком расстоянии, так и для руко­пашной схватки; их заставляли делать разные маневры и ис­полнять под звуки флейт пиррическую или воинскую пля­ску. В мирное время римские войска осваивались с военны­ми приемами и, по удачному выражению одного древнего ис­торика, сражавшегося против них, поле битвы отличалось от поля военных упражнений только пролитием крови. Са­мые способные командиры и даже некоторые из императоров поощряли такие упражнения своим присутствием и своим примером; так, например, нам известно, что и Адриан, и Траян нередко сами обучали неопытных солдат, награждали самых усердных, а иногда даже вступали с ними в состязание из-за награды за силу и ловкость. В царствование этих го­сударей военная тактика сделала большие успехи, и, пока империя сохраняла в себе некоторую жизненную силу, из­данные ими инструкции считались самым лучшим образцом римской дисциплины.

Девятисотлетние войны мало-помалу внесли в военную службу много изменений и улучшений. Легионы, какими их описывал Полибий и какими они были во времена Пуни­ческих войн, существенно отличались от тех, с которыми по­беждал Цезарь или которые охраняли монархию Адриана и Антонинов. Организацию императорского легиона можно объяснить в немногих словах. Тяжеловооруженная пехота, составлявшая главную его силу, разделялась на десять ко­горт и пятьдесят пять центурий, находившихся под началь­ством такого же числа трибунов и центурионов. Первая ко­горта, которой принадлежало право всегда занимать почет­ный пост и охранять орла, состояла из тысячи ста пяти сол­дат, выбранных из самых храбрых и самых надежных. Ос­тальные девять когорт состояли из пятисот пятидесяти пяти человек каждая, а во всем отряде пехоты, входившем в со­став легиона, было до шести тысяч ста человек. Их вооруже­ние было однообразно и удивительно хорошо приспособлено к обязанностям их службы; они носили отрытый шлем с высоким султаном, кирасы или кольчугу, ножные латы и на ле­вой руке большой щит. Этот щит имел форму продолговатую и вогнутую, был четырех футов в длину и двух с половиной в ширину; он был сделан из легкого дерева, обтянутого во­ловьей кожей и покрытого толстыми листами меди. Кроме легкого копья легионный солдат держал в правой руке тяже­лый дротик, называвшийся pilum, который имел в длину около шести футов и к которому был приделан массивный треугольный наконечник из стали восемнадцати дюймов в длину. Этот снаряд, конечно, был несравненно ниже на­ших новейших огнестрельных оружий, так как он мог быть употреблен в дело только один раз и притом на расстоянии только десяти или двенадцати шагов. Однако, когда его бро­сала сильная и ловкая рука, никакая кавалерия не дерзала подойти так близко, чтобы он мог попасть в нее; никакой щит и никакие латы не могли выдержать его удара. Лишь только римлянин бросал свой pilum, он тотчас бросался на неприятеля с мечом в руке. Этот меч был коротенький из хо­рошей стали испанский клинок, заостренный с обеих сторон и одинаково удобный для того, чтобы ударять, и для того, чтобы колоть; впрочем, солдат всегда учили предпочитать этот второй способ употребления, так как в этом случае они менее открывали самих себя, а между тем нанесенная про­тивнику рана была более опасна. Легион обыкновенно вы­страивался в восемь линий в глубину, а между линиями, точ­но так же как и между рядами, оставлялось пространство в три фута. Войска, привыкшие сохранять такой строй в длину всего фронта и при быстром натиске, были всегда го­товы исполнить всякое движение, какого могли потребовать от них ход сражения или искусство их начальников. У солдат было достаточно места и для их оружия, и для их движений, и, сверх того, между ними сохранялись промежутки, доста­точные для того, чтобы можно было вводить подкрепления для замены тех, кто был не в силах долее сражаться. Воен­ная тактика греков и македонян была основана на совершен­но иных принципах. Сила фаланги заключалась в шестнад­цати рядах длинных пик, находившихся одна от другой в са­мом близком расстоянии. Но и размышление, и опыт скоро доказали, что сила фаланги не могла соперничать с ловко­стью легиона.

Кавалерия, без которой сила легиона была бы неполной, разделялась на десять отрядов, или эскадронов; в первом из них, как состоявшем при первой когорте, было сто тридцать два человека, а в каждом из остальных девяти только по ше­стидесяти шести; все эти отряды, вместе взятые, - если нам позволено будет употребить новейший термин - составляли полк из семисот двадцати шести всадников. Каждый полк, натурально, состоял при своем легионе, но в некоторых слу­чаях отделялся от него, чтоб выстроиться в линию и действо­вать на одном из флангов армии. При императорах кавале­рия уже не состояла, как во времена республики, из лучшей молодежи Рима и Италии, приготовлявшей себя кавалерий­скою службой к должностям сенаторским и консульским и старавшейся приобрести военными подвигами голоса своих соотечественников на будущих выборах. С тех пор как изменились и нравы, и форма правления, самые богатые люди из сословия всадников занимались отправлением правосудия или собиранием государственных доходов; если же они предпринимали военную карьеру, они тотчас получали ко­мандование кавалерийским отрядом или когортой. Траян и Адриан набирали людей для своей кавалерии из тех же про­винций и из тех же классов своих подданных, из которых набирались рекруты для легионов. Лошадей получали большей частью из Испании и Каппадокии. Римские кавалеристы от­носились с презрением к полному вооружению, которым об­ременяла себя кавалерия восточных народов. Самую необхо­димую часть их вооружения составляли: шлем, продолгова­тый щит, легкие сапоги и кольчуга. Их главным оружием для нападения был дротик и длинный широкий меч. Упот­ребление копья и железной палицы они, кажется, заимство­вали от варваров.

Охранение безопасности и чести империи возлагалось главным образом на легионы; но римская политика не пре­небрегала ничем, что могло быть ей полезно в случае войны. Наборы рекрутов производились в определенные сроки среди жителей провинций, еще не удостоившихся почетного зва­ния римских граждан. Некоторым подвластным Риму владе­тельным князьям и некоторым мелким государствам, разбросанным неподалеку от римских границ, дозволялось поль­зоваться свободой и безопасностью под условием, чтобы они несли военную службу. Даже нередко удавалось путем уг­роз или убеждений отправлять отряды враждебных варваров в страны для того, чтобы они тратили там свое опас­ное для Рима мужество на пользу римского государства. Все эти различные отряды носили общее название вспомогательных войск, и, хотя их число изменялось в различные времена и при различных обстоятельствах, оно редко бывало ниже числа самих легионов. Самые храбрые и самые пред­анные отряды этих вспомогательных войск отдавались под начальство префектов и центурионов и строго обучались римской дисциплине, но большая часть из них сохраняла то оружие, каким они всего лучше владели вследствие особого характера их родины или вследствие приобретенной с моло­дости привычки. Благодаря таким порядкам каждый легион, имевший при себе определенное количество вспомогатель­ных войск, мог располагать легкими войсками всякого рода и всякого рода метательными снарядами, а потому был в состо­янии противопоставить какому бы то ни было народу то ору­жие и ту дисциплину, которые составляли его силу. У ле­гиона не было недостатка и в том, что на новейшем языке называется артиллерийским обозом. Он состоял из десяти военных машин большого размера и пятидесяти пяти малого размера, и каждая из этих машин метала в наклонном или в горизонтальном направлении камни и стрелы со страшной силой.

Лагерь римского легиона имел наружный вид укрепленно­го города. Лишь только было намечено для него место, са­перы тщательно выравнивали почву, устраняя все, что могло мешать ее совершенной гладкости. Он имел форму правильного четырехугольника, и, по нашему соображению, внутри квадрата приблизительно в семьсот ярдов могли располо­житься лагерем двадцать тысяч римлян, хотя такое же коли­чество войск в наше время могло бы развернуть перед непри­ятелем фронт в три раза более длинный. Посреди лагеря воз­вышалась над всеми другими палатка главнокомандующего (praetorium); кавалерия, пехота и вспомогательные войска занимали назначенные им места; улицы были широкие и совершенно прямые, а между палатками и валом оставлялось со всех сторон пустое пространство в двести футов. Самый вал обыкновенно имея двенадцать футов в вышину; он был обнесен плотной палисадой и был окружен рвом двенадцати Футов в глубину и в ширину. Эту важную работу исполняли сами легионные солдаты, так же хорошо умевшие владеть заступом и лопатой, как они владели мечом или pilum’ом. Воинская храбрость нередко бывает природным даром, но та­кое терпеливое усердие может быть только плодом привычки и дисциплины.

Лишь только трубный звук подавал сигнал к передвиже­нию, лагерь был почти мгновенно снят, и войска размеща­лись по своим шеренгам без замедления и без замешательст­ва. Кроме оружия, в котором легионные солдаты едва ли на­ходили для себя какое-либо обременение, они несли на себе кухонные принадлежности, орудия для возведения укрепле­ний и провизии на несколько дней. Под этой ношей, кото­рая была бы слишком обременительна для солдат нашего времени, они были приучены делать мерным шагом около двацати миль в шесть часов. При появлении неприятеля они сбрасывали в сторону свой багаж, и благодаря легким и быстрым маневрам колонна изменяла свой походный строй и выстраивалась в боевом порядке. Пращники и стрелки из лука перестреливались впереди фронта, вспомогательные войска составляли первую линию; легионы помогали им или поддерживали их; кавалерия прикрывала фланги, а военные машины помещались в арьергарде.

Такова была военная организация, с помощью которой римские императоры охраняли свои обширные завоевания и поддерживали воинственный дух в такое время, когда все другие добродетели были подавлены роскошью и деспотиз­мом. Если же мы перейдем от дисциплины римских армий к их численному составу, то мы найдем, что этот последний едва ли может быть определен даже с приблизительной точ­ностью. Впрочем, есть основание полагать, что легион состо­ял из шести тысяч восьмисот тридцати одного римлянина, а вместе с находившимися при нем вспомогательными войска­ми доходил почти до двенадцати тысяч пятисот человек. При Адриане и его преемниках вся армия состояла в мирное вре­мя не менее как из тридцати таких грозных бригад и пред­ставляла, по всей вероятности, численную силу в триста семьдесят пять тысяч человек. Вместо того чтобы запираться внутри стен укрепленных городов, на которые римляне смот­рели как на убежище слабости и трусости, легионы стояли лагерями на берегах больших рек или вдоль границ, отделяв­ших римские владения от варваров. Так как места их стоя­нок были большею частью определенны и неизменны, то мы в состоянии описать размещение войск. Для Британии было достаточно трех легионов. Главные силы были сосредоточе­ны на Рейне и Дунае и состояли из шестнадцати легионов, распределявшихся следующим образом: два легиона в Ниж­ней Германии и три в Верхней; один в Реции, один в Норике, четыре в Паннонии, три в Мезии и два в Дакии. Оборона Ев­фрата была вверена восьми легионам, из которых шесть сто­яли в Сирии, а два остальных - в Каппадокии. Что же каса­ется Египта, Африки и Испании, то ввиду их отдаленности от всякого театра значительной войны полагалось, что на каждую из этих обширных провинций достаточно одного ле­гиона для охранения в них внутреннего спокойствия. И сама Италия не оставалась без вооруженной силы. Больше двад­цати тысяч избранных солдат, носивших почетное название городских когорт и преторианской гвардии, блюли безопас­ность монарха и столицы. Так как преторианцы были виновниками почти всех потрясавших империю переворотов, то нам придется скоро остановить на них наше внимание, однако ни в их вооружении, ни в их дисциплине мы не находим ничего, что отличало бы их от легионов; только их внешность была более блестяща, а их дисциплина менее строга.

Флот, который содержали императоры, мог бы показаться не соответствующим их величию; однако он был вполне до­статочен для всех полезных правительственных целей. Чес­толюбие римлян ограничивалось твердою землей, и этот во­инственный народ никогда не воодушевлялся тем духом предприимчивости, благодаря которому мореплаватели тир­ские, карфагенские и даже марсельские расширили пред­елы известного тогда мира и исследовали самые отдаленные берега океана. Для римлян океан всегда был скорее предме­том ужаса, чем любопытства; после разрушения Карфаге­на и истребления морских разбойников Средиземное море на всем своем протяжении было окаймлено их владениями. По­литика императоров была направлена только к тому, чтобы охранять мирное господство над этим морем и оказывать покровительство торговле их подданных. В этих скромных ви­дах Август назначил постоянным местом стоянки двух флотов самые удобные порты Италии - для одного Равенну на Адриатическом море, для другого - Мисен в Неаполитанском заливе. Древние народы в конце концов убедились по опыту, что, лишь только их галеры превышали два или по большей мере три ряда весел, они становились более годными для пу­стого наружного блеска, чем для настоящей службы. Сам Ав­густ мог заметить во время сражения при Акциуме превос­ходство его собственных легких фрегатов (называвшихся либурнскими) над высокими, но неповоротливыми укреплен­ными судами его противника. Из этих либурнских галер он образовал флоты Равеннский и Мисенский, из которых пер­вый должен был господствовать над восточной частью Средиземного моря, а второй - над западной, и к каждой из этих эскадр он прикомандировал отряд из нескольких тысяч мат­росов. Кроме этих двух портов, которые можно считать глав­ными средоточиями римского флота, очень значительные морские силы постоянно находились во Фрейюсе у берегов Прованса, а Евксинский Понт охранялся сорока судами и тремя тысячами солдат. Ко всему этому следует присовоку­пить флот, охранявший сообщение между Галлией и Брита­нией, а также значительное число судов, постоянно находив­шихся на Рейне и на Дунае, для того чтобы наводить страх на соседние страны и препятствовать переправе варваров. Если же мы сделаем обзор всего состава военных сил импе­рии, как кавалерии, так и пехоты, как легионов, так и вспо­могательных войск, гвардии и флота, то мы, даже не скупясь на самые крупные цифры, не будем в состоянии определить численность всех этих морских и сухопутных сил более чем в четыреста пятьдесят тысяч человек; а это такая военная си­ла, которая - как бы она ни казалась грозной - равнялась военным силам монарха, царствовавшего в прошедшем столе­тии над таким государством, которое когда-то составляло лишь одну из провинций Римской империи.

Мы постарались выяснить, каким образом дух умеренно­сти сдерживал в известных границах могущество Адриана и Антонинов и на какие военные силы опиралось это могуще­ство; теперь нам предстоит описать с ясностью и точностью те провинции, которые когда-то были соединены под их вла­дычеством, но которые в настоящее время разделены на мно­жество независимых и враждующих одно с другим госу­дарств.

Испания, эта западная оконечность империи, Европы и всего древнего мира, неизменно сохраняла во все века одни и те же натуральные границы - Пиренейские горы, Средизем­ное море и Атлантический океан. Этот большой полуостров, в настоящее время так неравно разделенный между двумя был разделен Августом на три провинции - Лу­зитанию, Бетику и Таррагонию. Королевство Португальское занимает теперь место воинственной страны лузитанцев, а за то, что оно потеряло с восточной стороны, оно было вознаграждено территориальными приобретениями на севере. Границы Гренады и Андалузии соответствуют границам древней Бетики. Остальные части Испании, как-то: Галиция и Астурия, Бискайя и Наварра, Леон и обе Кастилии, Мурция, Валенсия, Каталония и Арагон, входили в состав третьей и самой значительной из римских провинций, кото­рая по имени своей столицы называлась провинцией Таррагонской. Между туземными варварами келтиберы были са­мые могущественные, а кантабры и астурийцы самые непо­корные. Рассчитывая на неприступность своих гор, они по­сле всех других преклонились перед римским могуществом и первые сбросили с себя иго арабов.

Древняя Галлия, обнимавшая все страны между Пиренея­ми, Альпами, Рейном и океаном, была обширнее современ­ной нам Франции. К владениям этой могущественной мо­нархии, недавно расширившимся приобретением Эльзаса и Лотарингии, мы должны прибавить Савойское герцогство, Швейцарские кантоны, четыре Рейнских курфюршества и территории Люттиха, Люксембурга, Геннегау, Фландрии и Брабанта. Когда Август стал издавать законы для завоеван­ных его отцом стран, он разделил Галлию, сообразуясь с мес­тами, которые были заняты легионами, с течением рек и с главными этническими особенностями страны, заключавшей в себе более ста самостоятельных государств. Примыкаю­щие к берегам Средиземного моря Лангедок, Прованс и Дофинэ получили название своей провинции от Нарбонской колонии. Аквитанская провинция была расширена от Пире­неев до Луары. Страна между Луарой и Сеной была названа Кельтической Галлией и скоро вслед за тем получила новое название, заимствованное от знаменитой колонии Lugdunum, или Лион. По ту сторону Сены находилась Бель­гия, ограниченная в более древние времена одним Рейном; но незадолго до века Цезаря германцы, пользуясь преимуществами, которые дает храбрость, заняли значительную часть бельгийской территории. Римские завоеватели поспе­шили воспользоваться таким лестным для их тщеславия об­стоятельством, и рейнская граница Галлии от Базеля до Лей­дена получила пышное название Верхней и Нижней Герма­нии. Таким образом, Галлия в царствование Антонинов заключала в себе шесть провинций: Нарбонскую, Аквитанскую, Кельтическую, или Лионскую, Бельгийскую и две Германских.

Мы уже имели случай упомянуть о завоевании Британии и указать границы римских владений на этом острове. Они за­ключали в себе всю Англию, Валлис и плоскую часть Шот­ландии до прохода при Дунбартоне и Эдинбурге. Перед тем как лишиться своей независимости, Британия была неравно­мерно разделена между тридцатью варварскими племенами, из которых самыми значительными были белги на западе, бриганты на севере, силуры в южном Валлисе и ицены в Норфольке и Суффольке. Судя по сходству нравов и язы­ка, можно полагать, что Испания, Галлия и Британия были населены одной и той же отважной расой дикарей. Прежде чем подпасть под римское владычество, они выдержали не­мало сражений и не раз возобновляли борьбу. Когда они бы­ли покорены, их страны вошли в состав западной части евро­пейских провинций, простиравшейся от Геркулесовых Стол­бов до стены Антонина и от устья Тага до истоков Рейна и Дуная.

Страна, известная в настоящее время под именем Ломбар­дии, не считалась до римских завоеваний составною частью Италии. Галлы завели в ней могущественную колонию и, расселившись по берегам По от Пьемонта до Романьи, рас­пространили славу своего оружия и своего имени от Альп до Апеннин. Лигурийцы жили на утесистом прибрежье, входя­щем в настоящее время в состав Генуэзской республики. Ве­неция еще не существовала в то время, но та часть этой об­ласти, которая лежит к востоку от Адижа, была населена ве­нетами. Средняя часть полуострова, состоящая в настоя­щее время из герцогства Тосканского и папских владений, была в древности населена этрусками и умбрами; от первых из них Италия получила зачатки своей цивилизации. Тибр катил свои волны у подножия семи холмов Рима, а страна сабинов, латинов и вольсков от этой реки и до границ Неапо­ля была театром первых побед республики. На этой-то зна­менитой территории первые консулы удостаивались триум­фов, их преемники украшали свои загородные дома, а их по­томство выстроило монастыри. Капуя и Кампанья занима­ли самую территорию Неаполя; остальная часть Неаполитанского королевства была населена несколькими воинст­венными народами - марсами, самнитами, апулийцами и луканами, а побережье было усеяно цветущими греческими ко­лониями. Следует также заметить, что, кода Август разде­лил Италию на одиннадцать областей, маленькая провинция Истрия была присоединена к этому средоточию римского владычества.

Европейские провинции Римской империи охранялись Рейном и Дунаем. Последняя из этих больших рек, берущая свое начало на расстоянии только тридцати миль от первой, течет на протяжении более тысячи трехсот миль, большею частью в юго-восточном направлении, принимает в себя во­ды шестидесяти судоходных рек и, наконец, впадает шестью рукавами в Евксинское море, которое кажется достаточно обширным, чтобы вместить в себя такую массу воды. Ду­найские провинции скоро получили общее название Илли­рии или Иллирийской границы; они считались самыми во­инственными во всей империи; впрочем, они стоят того, что­бы мы упомянули о каждой из них в отдельности; то были: Реция, Норик, Паннония, Далмация, Дакия, Мезия, Фра­кия, Македония и Греция.

Провинция Рецийская, в которой кода-то жили винделики, простиралась от Альп до берегов Дуная, от его источни­ков до его слияния с Иннам. Большая часть равнин подчине­на теперь курфюрсту Баварскому; город Аугсбург охраняет­ся конституцией Германской империи; гризоны живут в бе­зопасности среди своих гор, а Тироль составляет одну из многочисленных провинций, принадлежащих Австрийскому дому.

Обширная территория, лежащая между Инном, Дунаем и Савой, то есть Австрия, Штирия, Карнитня, Карниола, Юж­ная Венгрия и Славония, была известна древним под имена­ми Норика и Паннонии. В своем первобытном независимом положении гордые обитатели этих провинций были тесно связаны между собою. Под римским управлением они неред­ко составляли одно целое, а в настоящее время они прннадлежат к наследственным владениям одного семейства. На их территории находится в настоящее время резиденция тогo немецкого государя, который называет себя римским импе­ратором, и они составляют как центр, так и главную опору австрийского могущества. Может быть, не лишним будет за­метить, что, за исключением Богемии, Моравии, северных окраин Австрии и той части Венгрии, которая лежит между Тиссой и Дунаем, все остальные владения Австрийского до­ма входили в состав Римской империи.

Далмация, которая более всех других имела право назы­ваться Иллирией, состояла из длинной, но узкой полосы зем­ли между Савой и Адриатическим морем. Большая часть по­бережья, до сих пор сохранившая свое старинное название, составляет провинцию, принадлежащую Венеции, и вмеща­ет в себя маленькую Рагузскую республику. Внутренность страны получила славонские названия Кроации и Боснии; первая из них управляется австрийским губернатором, а вто­рая - турецким пашой; но вся эта страна до сих пор еще опу­стошается варварскими племенами, дикая самостоятель­ность которых служит изменчивым указателем неясной пог­раничной черты между христианскими и мусульманскими владениями.

С того места, где впадают в Дунай воды Тиссы и Савы, он получил, по крайней мере между греками, название Истра. В прежнее время он отделял Мезию от Дакии; эта пос­ледняя, как было ранее замечено, была завоевана Траяном и была единственной римской провинцией по ту сторону этой реки. Если же мы посмотрим на теперешнее положение этих стран, то мы найдем, что на левой стороне Дуная Темешвар и Трансильвания были, после многих переворотов, присое­динены к Венгерской короне, тогда как княжества Молдавия и Валахия признали над собой верховенство Оттоманской Порты; а находящаяся на правой стороне Дуная Мезия, делившаяся в средние века на два варварских королевства - Сербию и Болгарию, снова попала в рабство к туркам.

Название Румелин, которое турки до сих пор дают Фра­кии, Македонии и Греции, есть отголосок воспоминания о том, что эти страны когда-то принадлежали Римской импе­рии. Населенная воинственным народом Фракия сделалась при Антонинах римской провинцией, простиравшейся от гор Гемуса и Родопа до Босфора и Геллеспонта. Несмотря на пе­ремену властителей и религии, новый Рим, основанный Кон­стантином на берегах Босфора, остался до сих пор столицей великой монархии. Царство Македонское, предписывавшее Азии законы в царствование Александра, получило более со­лидные выгоды от политики двух Филиппов и вместе с принадлежавшими ему Эпиром и Фессалией простиралось от Эгейского до Ионического моря. Когда мы вспоминаем о славе Фив и Аргоса, Спарты и Афин, нам становится трудно поверить, что столько бессмертных республик Древней Гре­ции сливалось в одну провинцию Римской империи, обыкно­венно называвшуюся Ахейской вследствие преобладания в ней Ахейского союза.

Таково было положение Европы при римских императо­рах. Азиатские провинции империи, не исключая из них и непрочных завоеваний Траяна, все находятся в настоящее время в пределах турецкого владычества. Но вместо того чтобы придерживаться произвольных разделений на провин­ции, придуманных деспотизмом и невежеством, для нас бу­дет и полезнее и приятнее рассмотреть неизгладимые осо­бенности, лежащие в самой природе этих стран. Малой Азией довольно основательно называют тот полуостров, ко­торый, гранича к востоку с Евфратом, выдвигается к Европе между Евксинским Понтом и Средиземным морем. Самая обширная и самая плодородная его часть, лежащая к западу от горы Тавр и реки Галис, была удостоена римлянами иск­лючительного прозвища Азии. Эта провинция заключала в себе древние монархии - Троянскую, Лидийскую и Фригийскую, приморские страны Памфилию, Ликию и Карию, и греческие колонии в Ионии, достигшие одинаковой славы с их метрополией если не на военном поприще, то на поприще искусств. Царства Вифиния и Понт владели северной частью полуострова - от Константинополя до Трапезунда. Находив­шаяся на противоположной его стороне провинция Киликия простиралась до гор Сирии; внутренняя часть страны, отде­лявшаяся от Римской Азии рекою Галисом, а от Армении Ев­фратом, когда-то составляла самостоятельное царство Каппадокийское. Здесь уместно заметить, что северные берега Евксинского Понта далее Трапезунда в Азии и далее берегов Дуная в Европе находились под властью императоров, от ко­торых получали или вассальных властителей, или римские гарнизоны. В настоящее время эти дикие страны носят название Будзяка, Крымской Татарии, земли черкесов и Мингрелии.

При преемниках Александра Сирия сделалась центром мо­нархии Селевкидов, господствовавших над Верхней Азией до тех пор, пока удачное восстание парфян не ограничило их владений землями, лежащими между Евфратом и Средизем­ным морем. После того как Сирия была завоевана римляна­ми, она сделалась их пограничной провинцией на востоке; она, при своем самом большом объеме, никогда не простира­лась далее Каппадокийских гор на севере, Египта и Красного моря на юге. Финикия и Палестина иногда присоединялись к Сирии, иногда управлялись отдельно. Первая из них занима­ла узкую и утесистую полосу побережья, а вторая едва ли превосходила Валлис своим плодородием и объемом. Тем не менее и Финикия и Палестина будут вечно жить в памяти человеческого рода, так как и Америка и Европа получили от одной из них искусство письма, а от другой - религию. Песчаная степь, и безлесная и безводная, тянется вдоль не определенных с точностью границ Сирии от Евфрата до Красного моря. Бродячая жизнь арабов была неразрывно связана с их независимостью, и всякий раз, как они пыта­лись поселиться на постоянное жительство на каком-нибудь менее других неплодородном месте, они очень скоро дела­лись подданными Римской империи.

Древние географы нередко недоумевали, к какой части земного шара следует отнести Египет. По своему положе­нию эта знаменитая страна принадлежит к громадному Аф­риканскому материку, но она доступна только со стороны Азии, которая при всех своих переворотах всегда влияла на ее судьбу почти во все периоды ее истории. На великолепном троне Птолемеев восседал римский префект, а железный скипетр мамелюков находится в настоящее время в руках турецкого паши. Нил протекает по стране на протяжении бо­лее пятисот миль - от тропика Рака до Средиземного моря - и определяет высотою своего разлива степень ее плодородия. Кирена, лежавшая к западу вдоль морского берега, была сначала греческой колонией, потом египетской провинцией, а теперь затерялась в степях Барки.

От Кирены до Океана африканское побережье тянется бо­лее чем на тысячу пятьсот миль, но оно так стиснуто между Средиземным морем и Сахарой или песчаною степью, что его ширина редко превышает восемьдесят или сто миль. Под именем Африканской провинции римляне разумели преиму­щественно его восточную часть. До прибытия финикийских колоний эта плодородная страна была населена ливийцами, одним из самых диких народов земного шара; когда она на­ходилась под управлением карфагенян, она сделалась цент­ром деятельной торговли и обширной империи; но место Карфагенской республики занимают теперь слабые и разди­раемые смутами Триполи и Тунис. Большая часть Нумидии, когда-то составлявшей одно государство под управлением Массиниссы и Югурты, в настоящее время страдает под гне­том Алжирского военного управления; но во времена Авгу­ста пределы Нумидии были сужены и по меньшей мере две трети страны были соединены под названием Мавритании с эпитетом Цезарской. Настоящая Мавритания, или страна мавров, носившая название Тингитаны по имени древнего города Тинжи, или Танжера, образует в настоящее время королевство Фец. Лежащая на берегу океана Сала, приоб­ретшая в наше время столь постыдную известность хищни­чеством своих пиратов, считалась римлянами крайним пунк­том их владений, далее которого едва ли и простирались их географические сведения. До сих пор еще видны следы рим­ского города подле Мекинеца, столицы того варварского пра­вителя, которого мы величаем императором Мароккским; но, как кажется, ни южная часть его владений, ни самый Марокко или Сегельмесса никогда не входили в состав рим­ской провинции. Западная часть Африки перерезывается в различных направлениях отрогами горы Атлас, имя которой было когда-то прославлено досужей фантазией поэтов, а теперь обозначает громадный океан, катящий свои волны между континентами Старого и Нового Света.

Окончив обзор всех провинций Римской империи, мы мо­жем добавить, что Африка отделяется от Испании проливом шириною почти в двенадцать миль, через который воды Ат­лантического океана вливаются в Средиземное море. Герку­лесовы Столбы, столь прославленные древними, не что иное, как две горы, по-видимому оторванные одна от другой ка­ким-нибудь конвульсивным напором стихий; у подножия той из них, которая принадлежит к Европейскому материку, в настоящее время лежит крепость Гибралтар. Средиземное море на всем своем протяжении, вместе со своими берегами и островами, находилось в пределах римских владений. Из бо­лее значительных островов два Балеарских, получившие со­образно с их сравнительной величиной названия Майорки и Минорки, принадлежат теперь первый Испании, а второй - Великобритании. Настоящее положение Корсики более до­стойно сожаления, чем описания. Два итальянских государя носят титулы королей Сардинии и Сицилии. Крит, или Кандия, Кипр и большая часть маленьких греческих и азиатских островов были завоеваны турками, тогда как маленький уте­систый остров Мальта устоял против их могущества и сде­лался славен и богат под управлением своего военного Орде­на.

Это длинное перечисление провинций империи, из разва­лин которой образовалось столько могущественных госу­дарств, способно заставить нас быть снисходительными к тщеславию и невежеству древних. Так как они были ослеп­лены громадностью владений, непреодолимостью могущест­ва и действительной или притворной умеренностью импера­торов, то они позволяли себе презирать, а иногда и совсем забывать отдаленные страны, которым было дозволено на­слаждаться варварскою независимостью, и мало-помалу до­шли до того, что позволили себе принимать Римскую импе­рию за весь земной шар. Но склад ума и познания новей­шего историка требуют от него более сдержанности и точно­сти в выражениях. Он даст более верное понятие о величии Рима, когда скажет, что империя простиралась в ширину бо­лее чем на две тысячи миль от стены Антонина и северных границ Дакии до Атласских гор и тропика Рака; что ее длина от Западного океана до Евфрата превышала три тысячи миль; что она обнимала лучшую часть умеренного пояса между двадцать четвертым и пятьдесят шестым градусами северной широты и что она, как полагают, вмещала в себя более миллиона шестисот тысяч квадратных миль, большею частью состоявших из плодородных и хорошо обработанных земель.

ГЛАВА II.
 О единстве и внутреннем благоденствии Римской империи в век Антонинов.


Не одной только быстротой или обширностью завоеваний должны мы измерять величие Рима. Ведь государь, царству­ющий над русскими степями, имеет под своей властью еще более обширную часть земного шара. В седьмое лето после своей переправы через Геллеспонт Александр воздвигнул македонские трофеи на берегах Гифазиса. В течение менее ста лет, непобедимый Чингисхан и происходившие от одного с ним рода монгольские властители распространили свои же­стокие опустошения и свое временное владычество от Китай­ских морей до пределов Египта и Германии. Но прочное здание римского могущества и было воздвигнуто, и оберегалось мудростью многих веков. Покорные провинции Траяна и Адриана были тесно связаны между собою общими закона­ми и наслаждались украшавшими их изящными искусства­ми. Им, может быть, иногда и приходилось выносить злоупотребления лиц, облеченных властью, но общие принци­пы управления были мудры, несложны и благотворны. Их жители могли спокойно исповедовать религию своих пред­ков, а в том, что касается гражданских отличий и преиму­ществ, они мало-помалу приобретали одинаковые права со своими завоевателями.

1. Политика императоров и сената по отношению к рели­гии находила для себя полезную поддержку в убеждениях самых просвещенных между их подданными и в привычках самых суеверных. Все многоразличные виды богослужения, существовавшие в римском мире, были в глазах народа оди­наково истинны, в глазах философов одинаково ложны, а в глазах правительства одинаково полезны. Таким образом, религиозная терпимость порождала не только взаимную снисходительность, но даже религиозное единомыслие.

Суеверие народа не разжигалось какой-либо примесью те­ологического озлобления и не стеснялось оковами какой-ли­бо спекулятивной системы. Хотя благочестивый политеист и был страстно привязан к своим народным обрядам, это не мешало ему относиться с безотчетным доверием к различ­ным религиям земного шара. Страх, признательность, лю­бопытство, сон, предзнаменование, странная болезнь или дальнее путешествие - все служило для него поводом к тому, чтобы увеличивать число своих верований и расширять спи­сок своих богов-покровителей. Тонкая ткань языческой ми­фологии была сплетена из материалов хотя и разнородных, но вовсе не дурно подобранных один к другому. Коль скоро было признано, что мудрецы и герои, жившие или умершие для блага своей родины, удостаиваются высшего могущества и бессмертия, то нельзя было также не признать, что они до­стойны если не обоготворения, то по меньшей мере уважения всего человеческого рода. Божества тысячи рощ и тысячи ис­точников мирно пользовались своим местным влиянием, и римлянин, старавшийся умилостивить разгневавшийся Тибр, не мог подымать на смех египтянина, обращавшегося с приношениями к благодетельному гению Нила. Видимые си­лы природы, планеты и стихии, были одни и те же во всей Вселенной. Невидимые руководители нравственного мира неизбежно принимали одни и те же формы, созданные вы­мыслом и аллегорией. Каждая добродетель и даже каждый порок получали особого божественного представителя, каж­дое искусство и каждая профессия получали особого покро­вителя, а атрибуты этих божеств - в самые отдаленные один от другого века и в самых отдаленных одна от другой странах-всегда соответствовали характеру их поклонников. Респуб­лика богов с такими противоположными характерами и ин­тересами нуждалась, при какой бы то ни было системе, в ру­ководстве верховного правителя, который благодаря успеху знаний и лести и был мало-помалу облечен высшими совер­шенствами Предвечного Отца и всемогущего властелина. Так кроток был дух древнего времени, что народы обращали внимание не столько на различия, сколько на сходство их религиозных обрядов. И греки, и римляне, и варвары, собира­ясь у своих алтарей, без труда приходили к убеждению, что, несмотря на различие названий и церемоний, они поклоня­ются одним и тем же божествам, а изящная гомеровская мифология придала политеизму древнего мира красоту и да­же некоторую правильность формы.

Греческие философы искали основы для своих понятий о нравственности скорее в натуре человеческой, чем в натуре божеской. Однако свойства божества были для них интерес­ным и важным предметом размышлений, и в своих глубоких исследованиях этого предмета они обнаружили и силу и сла­бость человеческого разума. Из числа четырех самых зна­менитых философских школ** стоики и платоники были те, которые старались примирить противоположные интересы разума и благочестия. Они оставили нам самые возвышен­ные доказательства существования и совершенств первопри­чины всех вещей; но так как для них было невозможно по­стичь создание материи, то в стоической философии творец недостаточно отличался от творения***, тогда как, напротив того, бестелесный бог Платона и его последователей походил скорее на отвлеченную идею, чем на реальное существо. Мнения академиков и эпикурейцев по своему существу были менее религиозны; но в то время, как скромные познания первых довели их до сомнений, положительное невежество вторых заставило их отвергать Промысел Верховного Прави­теля. Дух исследований, возбужденный соревнованием и поддержанный свободой, разделил публичных преподавате­лей философии на множество состязавшихся одна с другою сект, но благородное юношество, стекавшееся со всех сторон в Афины и в другие центры просвещения, научалось во вся­кой школе отвергать и презирать религию толпы. И действи­тельно, мог ли философ принимать за божественные истины досужие выдумки поэтов и бессвязные предания древности? Мог ли он поклоняться как богам тем несовершенным суще­ствам, которых он презирал бы как людей?

Против таких недостойных противников Цицерон упот­реблял оружие разума и красноречия, но сатиры Лукиана оказались более подходящим и более действенным средст­вом. Нам нетрудно поверить, что писатель, обращающийся к целому миру, никогда бы не решился выставить богов своей родины на публичное осмеяние, если бы они уже не сдела­лись предметом тайного презрения в глазах просвещенных классов общества.

Несмотря на то что неверие вошло в моду в веке Антони­нов, и интересы жрецов, и суеверие народа пользовались до­статочным уважением. И в своих сочинениях, и в устных бе­седах древние философы поддерживали самостоятельные достоивства разума, то свои действия они подчиняли велениям законов и обычаев.


*)Четыре самые знаменитые филосовские школы: Академия Платона, Ликей (перипатетическая школа) Аристотеля, стоическая школа Зенона, эпикурейская школа («философы сада» Эпикура)

**) Автор имеет в виду пантеистический характер философии стоицизма: идеал философа - жить «согласно природе», а значит, согласно Разуму (Ло­госу, Бoгy, Зевсу), пронизывающему всю природу. Ср. Гимн Клеанфа Зевсу. 


  Взирая с улыбкой сожаления и снисходи­тельности на различные заблуждения простого народа, они все-таки усердно исполняли религиозные обряды своих предков, с благоговением посещали храмы бога и даже иногда снисходили до деятельной роли на театре суеверий, скрывая под священническим облачением чувства атеиста. При та­ком настроении ума философы, натурально, не были склон­ны вступать в споры касательно догматов веры или форм бо­гослужения. Им было все равно, в какую бы форму ни обле­калось безрассудство толпы, и они приближались с одинако­вым чувством тайного презрения и к алтарю Юпитера Ли­вийского, и к алтарю Юпитера Олимпийского, и к алтарю того Юпитера, которому поклонялись в Капитолии.

Трудно себе представить, каким путем мог бы дух пресле­дований проникнуть в систему римского управления. Выс­шие должностные лица не могли впадать в слепое, хотя бы и искреннее, ханжество, так как они сами били философами, а сенат руководствовался тем, чему поучали в афинских шко­лах; они не могли подчиняться голосу честолюбия или коры­столюбия, так как светская и духовная власть соединялись в одних руках. В первосвященники избирались самые знаме­нитые сенаторы, а обязанности верховного первосвященника постоянно исполнялись самими императорами. Они понима­ли и ценили пользу религии в ее связи с гражданским управ­лением. Они поощряли устройство публичных празднеств, смягчающих народные нравы. Они пользовались искусством авгуров предсказывать будущее как очень пригодным поли­тическим орудием и поддерживали, как самую прочную ос­нову общества, то полезное убеждение, что и в этой и в буду­щей жизни клятвопреступление не избегает мщения богов. Однако, признавая общую пользу религии, они вместе с тем были убеждены, что различные виды богослужения одинако­во ведут к одним и тем же полезным целям и что та форма суеверия, которая освящена временем и опытом, есть самая пригодная для климата страны и для ее жителей. Корысто­любие и любовь к изящным искусствам нередко отнимали у побежденных народов изящные статуи их богов и богатые украшения их храмов, но в отправлении религиозных об­рядов, унаследованных ими от предков, эти народы всегда пользовались снисходительностью и даже покровительством римских завоевателей. Галлия была, по-видимому, - и дей­ствительно только по-видимому - исключением из общего правила повсеместной религиозной терпимости. Под предлогом уничтожения человеческих жертвоприношений импера­торы Тиберий и Клавдий уничтожили опасное могущество друидов, но и сами жрецы, и их боги, и их алтари продол­жали в неизвестности свое мирное существование до оконча­тельного уничтожения язычества.

В Рим, как в столицу обширной монархии, постоянно сте­кались со всех концов мира римские подданные и инозем­цы, которые приносили туда вместе с собою и публично ис­поведовали там суеверия своей родины? Каждый город имея право поддерживать свои древние религиозные церемо­нии во всей их чистоте, и римский сенат, пользуясь этим об­щим для всех правом, иногда пытался приостановить наплыв стольких чужеземных культов. Египетские религиозные об­ряды, как самые низкие и отвратительные, нередко воспре­щались; храмы Сераписа и Исиды подвергались разруше­нию, а их священнослужителей изгоняли из Рима и из Ита­лии. Но усердие фанатизма одержало верх над хладно­кровными и слабыми усилиями политики. Изгнанники вернулись назад, число их приверженцев увеличилось, хра­мы были восстановлены в большем против прежнего велико­лепии, а Исида и Серапис в конце концов заняли места меж­ду римскими божествами. Впрочем, такая снисходительность не была отклонением от старых правительственных принципов. В те времена республики, когда нравы были са­мые чистые, к Кибеле и Эскулапу было отправлено торжест­венное посольство, чтобы пригласить их пожаловать в Ка­питолий, а когда предпринималась осада какого-нибудь го­рода, римляне имели обыкновение заманивать к себе богов-покровителей этого города обещанием более высоких почестей, чем те, которые им воздавались в их отечестве. Та­ким образом, Рим мало-помалу обратился в общий храм сво­их подданных и права гражданства были дарованы всем бо­гам человеческого рода.

2. Близорукая политика, основанная на желании сохра­нить без всякой иноземной примеси чистоту крови своих первых граждан, остановила развитие и ускорила падение Афин и Спарты. Но властолюбивый римский гений принес тщеславие в жертву честолюбию: он нашел, что более благоразумно и более почетно усваивать добродетели и достоинст­ва отовсюду, где бы они ни нашлись, - от рабов, от инозем­цев, от врагов и от варваров. В самую цветущую эпоху Афинской республики число граждан мало-помалу умень­шилось с почти тридцати тысяч до двадцати одной тыся­чи. Напротив того, изучая развитие Римской республики, мы находим, что, несмотря на войны и выселение колони­стов, число граждан, доходившее при первой народной пере­писи Сервия Туллия только до восьмидесяти трех тысяч, возросло перед началом войны с италийскими союзниками* до четырехсот шестидесяти трех тысяч человек, способных носить оружие.

  *) То есть за пять столетий - от VI в. до н.э., времени правления шестого царя, Сервия Туллия, до конца 90-х годов I в. до н.э. (Примеч. ред.)

 Правда, когда союзники Рима потребовали для себя равной доли участия в почестях и привилегиях, се­нат предпочел случайности войны постыдной уступчивости. Самниты и луканы тяжело поплатились за свою опрометчи­вость, но другие италийские народы, по мере того как они возвращались к своему долгу, принимались в лоно республи­ки и вскоре вслед за тем содействовали уничтожению об­щественной свободы. При демократической форме правле­ния граждане исполняют функции верховной власти, а когда эта власть попадает в руки громадной народной массы, не способной держаться одного определенного направления, ею сначала злоупотребляют, а затем ее утрачивают. Но когда народные собрания были уничтожены императорами, побе­дители были отличены от побежденных народов только тем, что образовали из себя высший и самый почетный класс под­данных, и, хотя число их увеличивалось довольно быстро, оно уже не подвергалось таким же опасностям. Впрочем, са­мые благоразумные императоры, придерживавшиеся принципов Августа, с величайшим старанием охраняли достоин­ство римского имени и раздавали права гражданства с боль­шой разборчивостью.

До того времени, когда привилегии римлян успели мало-помалу распространиться на всех жителей империи, между Италией и провинциями существовало важное различие. Италия считалась центром государственного единства и твердой основой государственных учреждений. Она горди­лась тем, что была местом рождения или по меньшей мере местом пребывания императоров и сенаторов. Земли ита­лийцев были свободны от налогов, а их личность - от самоуправства магистратов.  Их муниципальным корпорациям, ор­ганизованным по превосходному образцу столицы, было вве­рено исполнение законов под непосредственным наблюдением верховной власти. От подножия Альп до крайних пред­елов Калабрии все италийские уроженцы были римскими гражданами по праву рождения. Их местные отличия сгла­дились, и они незаметным образом слились в один великий народ, связанный единством языка, нравов и гражданских учреждений и способный выдерживать на своих плечах всю тяжесть могущественной империи. Республика гордилась та­кой великодушной политикой и нередко была вознаграждаема за нее достоинствами и заслугами усыновленных ею де­тей. Если бы почетное имя римлянина оставалось принад­лежностью древних родов внутри городских стен, это бесс­мертное имя лишилось бы некоторых из своих лучших украшений. Вергилий был родом из Мантуи; Гораций не был уве­рен в том, должен ли он считать себя уроженцем Апулии или уроженцем Лукании; в Падуе нашелся такой историк, кото­рый был достоин описывать величественный ряд римских по­бед*.

  *Речь идет о Тите Ливии (59 г. до н.э. - 17 г. н.э.), который родился в италийском городе Патавии (совр. Падуя), авторе большого историчес­кого труда "От основания города” (Ab urbe condita) в 142 книгах.

Патриотический род Катонов вышел из Тускула, а ма­ленькому городку Арпину принадлежит двойная честь быть родиной Мария и Цицерона, из которых первый удостоился, после Ромула и Камилла, названия третьего основателя Ри­ма, а второй спас свою Отчизну от замыслов Катилины и дал ей возможность оспаривать у Афин пальму первенства в красноречии.

Провинции империи (описанные нами в предшествующей главе) не имели никакой политической силы, никакой кон­ституционной свободы. И в Этрурии, и в Греции, и в Галлии первой заботой сената было уничтожение тех опасных конфедераций, которые были способны поведать всему миру, что своими военными успехами римляне были обязаны внут­ренним раздорам врагов и что побороть их можно только сое­диненными силами. Случалось, что римское правительство, прикрываясь личиной признательности или великодушия, на время оставляло тень верховной власти в руках побеж­денных государей, но оно свергало их с престолов, лишь только была исполнена возложенная на них задача - приу­чить покоренный народ к наложенному на него ярму. Свободные государства и города, принявшие сторону Рима, на­граждались за это номинальным титулом союзников, но по­том незаметным образом впадали в настоящее рабство. Пра­вительственная власть повсюду находилась в руках высших должностных лиц, назначавшихся сенатом и императорами, и эта власть была абсолютна и бесконтрольна. Но те же са­мые благотворные принципы управления, которые упрочили спокойствие и покорность Италии, были распространены на самые отдаленные из завоеванных стран. В провинциях ма­ло-помалу образовалась римская национальность* двояким путем: путем поселения римских колоний и путем допуще­ния самых преданных и достойных жителей провинций к пользованию правами римского гражданства.

  *) Правильнее было бы сказать "римский народ". Для историографии ХVIII - XIX в.в характерна модернизация терминологии, в частности вольное упот­ребление термина "нация" вместо таких понятий, как "племя", "народ , "на­родность" и т.п. (Примеч. ред.)

Римлянин поселяется повсюду, где он совершил завоева­ние - верность этого замечания Сенеки подтверждается ис­торией и опытом. Италийский уроженец, увлекаясь приман­кой удовольствия или интереса, спешил воспользоваться вы­годами победы, и здесь не лишним будет припомнить, что почти через сорок лет после покорения Азии восемьдесят ты­сяч римлян были безжалостно умерщвлены в один день по приказанию Митридата. Эти добровольные изгнанники за­нимались большей частью торговлей и земледелием или бра­ли на откуп государственные доходы. Но после того как им­ператоры назначили легионам постоянные места пребыва­ния, провинции стали заселяться семействами солдат: вете­ран, получивший в награду за свою службу денежную сумму или земельный участок, обыкновенно поселялся со своим се­мейством в той стране, в которой он с честью провел свою молодость. Во всей империи, но преимущественно в ее за­падных частях, самые плодородные земли и самые выгодные местности отводились для колоний, из которых одни имели гражданский характер, а другие военный. По своим нравам и по своему внутреннему управлению эти колонии были вер­ным изображением своей метрополии; они скоро успевали привязать к себе местное население узами дружбы и родства и, распространяя между туземцами уважение к римскому имени, внушали им желание добиться связанных с этим име­нем отличий и выгод, - желание, которое редко оставалось неудовлетворенным. Муниципальные города незаметно сравнялись с колониями положением и богатством, так что в царствование Адриана существовали различные мнения на­счет того, какое положение лучше - положение ли обществ, вышедших из недр Рима, или же положение обществ, приня­тых в его недра. Так называемое jus Latii (право латинян) доставляло городам, которым оно было даровано, особые преимущества. Одни только высшие должностные лица по истечении срока своих служебных обязанностей получали звание римских граждан, но так как они назначались только на один год, то это звание очень скоро сделалось достоянием главных родов. Те жители провинций, которым было до­зволено служить в легионах, те из них, которые исполняли какую-нибудь гражданскую должность, одним словом, все те, которые несли какую-нибудь общественную службу или отличались какими-нибудь личными достоинствами, пол­учали в награду подарки, ценность которых постоянно уменьшалась по причине чрезмерной щедрости императоров. Однако даже в век Антонинов, когда значительная часть их подданных получила права гражданства, эти права все еще были связаны с очень значительными выгодами. Это назва­ние давало право пользоваться римским законодательством, что было особенно выгодно в делах о браках, завещаниях и наследствах; вместе с тем оно открывало блестящую карьеру для честолюбия, опиравшегося на протекцию или на личные достоинства. Внуки тех самых галлов, которые осаждали Юлия Цезаря в Алезии, командовали легионами, управляли провинциями и могли заседать в римском сенате. Их чес­толюбие не только не нарушало в государстве спокойствия, но и было тесно связано с его безопасностью и величием.

Римляне очень хорошо понимали, какое сильное влияние имеет язык на народные нравы; поэтому они очень серьезно заботились о том, чтобы вслед за успехами их оружия рас­пространялось и употребление латинского языка. Древние италийские наречия - сабинское, этрусское и венетское - вы­шли из употребления, но что касается провинций, то Восток был менее Запада послушен голосу своих победоносных на­ставников. Это резкое различие обозначало две противопо­ложные части империи с такой яркостью красок, которая хо­тя отчасти и прикрывалась блеском благоденствия, но мало-помалу становилась более поразительной, по мере того как мрак ночи стал окутывать римский мир. Западные страны получили цивилизацию из тех самых рук, которые их пора­ботили. Лишь только умы варваров примирились с мыслью о покорности, они стали охотно воспринимать всякие новые для них впечатления знаний и образованности. Язык Верги­лия и Цицерона - хотя и с некоторой неизбежной примесью испорченности - вошел в столь всеобщее употребление в Аф­рике, Испании, Галлии, Британии и Паннонии, что слабые остатки пунических или кельтских наречий сохранились только в горах или между крестьянами. Воспитание и об­разование незаметным образом приучили уроженцев тех стран думать так же, как думали римляне, и провинции ста­ли заимствовать у Италии моды, точно так же как они заим­ствовали у нее свои законы. Они стали с большей настойчи­востью просить и с большей легкостью получать граждан­ские права и отличия, поддерживали национальное достоин­ство на поприщах литературном и военном и, наконец, да­ли в лице Траяна такого императора, которого даже Сципио­ны не отказались бы признать за своего соотечественника. Положение греков было совершенно иное, чем положение варваров. Они давно уже были цивилизованны и нравствен­но испорченны. У них было так много изящного вкуса, что они не могли отказаться от своего родного языка, и так много тщеславия, что они не могли принять какие-либо иноземные учреждения. Сохраняя предрассудки своих предков, после того как они утратили их добродетели, они делали вид, будто презирают грубые нравы римских завоевателей, а между тем поневоле должны были преклоняться перед их высокой муд­ростью и перед их могуществом. Впрочем, влияние грече­ского языка и греческих нравов не ограничивалось узкими пределами этой когда-то знаменитой страны. Путем разви­тия колоний и путем завоеваний оно распространилось от Адриатики до Евфрата и Нила. Азия была усеяна греческими городами, а продолжительное господство македонских царей произвело без всяких потрясений переворот в нравах Сирии и Египта. В роскошной обстановке своего двора эти государи соединяли афинское изящество с восточной роскошью, а вы­сшие классы их подданных следовали их примеру в более скромных размерах. Таково было общее разделение Римской империи относительно языков латинского и греческого. К этим двум разрядам следует прибавить третий, к которому принадлежали жители Сирии и в особенности Египта. Привязанность этих народов к их старинным диалектам, препят­ствовавшая их сближению с другими народами, была причи­ной того, что они оставались в прежнем невежестве. Праз­дная изнеженность первых из них внушала их победителям презрение, а мрачная свирепость вторых - отвращение. Эти народы подчинились римскому господству, но редко ис­кали и редко удостаивались прав гражданства; и не прежде, как по прошествии более двухсот тридцати лет после паде­ния Птолемеев, одному египтянину удалось попасть в рим­ский сенат.

Всем известна избитая истина, что сам победоносный Рим должен был преклониться перед искусствами Греции. Те бессмертные писатели, которыми до сих пор восхищается новейшая Европа, скоро сделались любимым предметом изуче­ния и подражания и в Италии, и в западных провинциях. Но то, что служило для римлян приятным развлечением, не могло иметь влияния на здравые принципы их политики. Сознавая всю привлекательность греческих образцовых про­изведений, они все-таки поддерживали достоинство латин­ского языка, который неизменно оставался исключительным языком и гражданского и военного управления. Каждый из этих двух языков имел по всей империи свою особую сферу: греческий язык был естественным языком науки, а римский - легальным языком для всех общественных дел. Тот, кто со­единял литературные занятия с деловыми, был знаком с ни­ми обоими, и между жившими в провинциях образованными римскими подданными едва ли можно было найти хоть одно­го, который был бы не знаком ни с греческим, ни с латин­ским языком.

Благодаря таким-то порядкам покоренные народы и сли­лись незаметным образом под общим именем римлян в один народ. Но в центре каждой провинции и в недрах каждого се­мейства все еще существовал тот несчастный класс людей, который нес на себе всю тяжесть общественных уз, не имея никакой доли в их выгодах. В свободных государствах древ­ности домашние работы не были ничем ограждены от кап­ризных жестокостей деспотизма. Окончательному упроче­нию Римской империи предшествовали века насилий и хищ­ничества. Класс рабов состоял большею частью из тех взя­тых в плен варваров, которых захватывали на полях битв це­лыми тысячами, которых продавали потом по дешевой цене и которые, привыкши к независимости, горели нетерпе­нием разорвать свои узы и отомстить за них. Против таких внутренних врагов, не раз своими отчаянными восстаниями ставивших республику на край погибели, самые строгие постановления и самое жестокое обращение, по-видимому, верховным законом самосохранения. Но ког­да главные народы Европы, Азии и Африки соединились под одной верховной властью, внешний источник, из которого в изобилии добывались рабы, стал сякнуть, и римляне на­шлись вынужденными прибегать к более мягкому и более медленному способу их размножения. В своих многочислен­ных семьях и в особенности в своих загородных поместьях они стали поощрять браки между своими рабами. Природ­ные чувства, привычки, порождаемые образованием, и обла­дание такого рода собственностью, которая находилась в не­которой зависимости от других, - вот что содействовало облегчению тягостей рабства. Жизнь раба сделалась более ценной, и, хотя его благополучие все еще зависело от харак­тера и денежных средств господина, человеколюбие послед­него уже не сдерживалось страхом, а напротив того, находи­ло для себя поощрение в его личных интересах. Улучшению нравов содействовали добродетели или политические расче­ты императоров, и покровительство законов было распрост­ранено эдиктами Адриана и Антонинов на самую презрен­ную часть человеческого рода. Право распоряжаться жизнью и смертью рабов было отнято у частных лиц, которые так ча­сто им злоупотребляли, и передано исключительно в руки судей. Подземные тюрьмы были уничтожены, и если жалоба раба на невыносимое с ним обхождение была признана осно­вательной, то обиженный раб или получал свободу, или пе­реходил к другому, менее жестокому господину.

Римский раб не был лишен лучшего утешения в бедствен­ном положении - надежды, и, если ему представлялся случай принести пользу или удовольствие, он мог надеяться, что усердие и преданность нескольких лет будут вознаграждены неоценимым даром свободы. Милосердие господина так ча­сто имело своим источником низкие побуждения тщесла­вия и корыстолюбия, что законодатели находили нужным не поощрять, а сдерживать широкую и неразборчивую щед­рость, которая могла превратиться в очень опасное злоупот­ребление. В древней юриспруденции существовало прави­ло, что у раба нет отечества, поэтому вместе со свободой он получал право вступать в то политическое общество, в кото­ром его патрон состоял членом. В силу этого правила привилегии римского гражданства сделались бы достоянием низ­кой и смешанной толпы. Поэтому из него были сделаны сво­евременно некоторые исключения и это почетное отличие стали раздавать только тем рабам, которые получали торже­ственное и легальное manumission на основании уважитель­ных причин и с одобрением судьи. Даже эти избранные вольноотнущенники получали не более как личные права граж­данства и были лишены гражданских или военных отличий. Как бы ни были достойны или богаты их сыновья, они также считались недостойными занимать места в сенате, и следы рабского происхождения считались совершенно сглаженны­ми не прежде как в третьем или четвертом поколении. Та­ким образом, без нарушения различий рангов открывалась в отдаленном будущем перспектива свободы и почестей даже для тех, кого спесь и предрассудок неохотно причисляли к разряду человеческих существ.

Однажды сделано было предложение дать рабам особую одежду для отличия их от остального населения, но оно выз­вало основательное возражение, ибо было бы опасно позна­комить их с их собственной многочисленностью. Не при­нимая в строгом смысле слова употреблявшихся по этому по­воду выражений "легионы" и мириады, мы все-таки реша­емся утверждать, что число рабов, считавшихся чьей-либо собственностью, было более значительно, нежели число слуг, которых следует считать лишь статьей расходов. Мо­лодые рабы с много обещавшими дарованиями обучались ис­кусствам и наукам, и цена их определялась степенью их ис­кусства и способностей. В доме богатого сенатора можно было найти людей почти всяких профессий, как либераль­ных, так и ремесленных. Число людей, которые содержались для удовлетворения требований блеска а сластолюбия, превышало все требования новейшей роскоши. Купцы и ремесленники находили более выгодным покупать рабов, чем нанимать рабочих, и в деревнях рабы употреблялись как самые дешевые и самые полезные орудия для земледельче­ских работ. В подтверждение наших замечаний о положении и числе рабов мы могли бы привести множество частных фактов. По случаю одного печального происшествия стало известно, что только в одном из римских дворцов было четы­реста рабов. Такое же число рабов содержалось в имении, которое одна вовсе не знатная вдова какого-то африканца передала своему сыну, оставив за собою гораздо более значи­тельное имение. В царствование Августа один вольноотпу­щенный, понесший большие потери от междоусобных войн, оставил после себя три тысячи шестьсот пар волов, двести пятьдесят тысяч голов мелкого скота и четыре тысячи сто шестнадцать рабов, которые были включены почти в одну опись со скотом.

Число живших под римскими законами граждан, провин­циалов и рабов не может быть нами определено с той точно­стью, какой заслуживает важность этого предмета. Нам из­вестно, что, по вычислению, сделанному императором Клав­дием в то время, как он исполнял должность цензора, оказа­лось шесть миллионов девятьсот сорок пять тысяч римских граждан, а вместе с соответствующим числом женщин и де­тей эта цифра должна была доходить почти до двадцати мил­лионов душ. Число подданных низшего разряда не было в точности известно, и к тому же оно было изменчиво. Однако, если мы взвесим со вниманием все, что может входить в рас­чет, мы найдем, что во времена Клавдия жителей в провин­циях было, по всей вероятности, вдвое больше, чем граждан обоего пола и всякого возраста, и что число рабов по мень­шей мере равнялось числу свободных обитателей Римской империи. Стало быть, в общем итоге этих приблизитель­ных вычислений будет около ста двадцати миллионов людей, а это такое громадное население, которое, как кажется, пре­вышает своей численностью население новейшей Европы и представляет собой самое многолюдное общество, какое ког­да-либо жило под одной и той же правительственной вла­стью.

Внутреннее спокойствие и согласие были естественными результатами умеренной и благоразумной политики Рима. Если мы обратим наши взоры на азиатские монархии, мы увидим там деспотизм в центре и слабость на окраинах; собирание государственных доходов и отправление правосудия нуждаются там в присутствии вооруженной силы, непокор­ные варвары утвердились в самом центре страны, наследст­венные сатрапы захватили в свои руки верховную власть над провинциями, а подданные хотя и не способны к свободе, од­нако склонны к мятежу. Но в римских владениях повинове­ние было повсеместное, добровольное и постоянное. Поко­ренные народы, слившись в один великий народ, отказались от надежды и даже утратили желание возвратить себе неза­висимость и едва ли считали свое собственное существование отдельным от существования Рима. Власть императоров без всяких усилий проникала во все части их обширных владе­ний и действовала на берегах Темзы и Нила с такой же лег­костью, как и на берегах Тибра. Назначение легионов за­ключалось в обороне от внешних врагов, и гражданские власти редко прибегали к содействию военной силы. При та­кой всеобщей безопасности и государь и его народ употреб­ляли свой досуг и свое богатство на украшение и возвеличе­ние Римской империи.

Между бесчисленными памятниками архитектуры, кото­рые были воздвигнуты римлянами, как много таких, которые ускользнули от исторических исследований, и как мало та­ких, которые устояли и против разрушительного влияния времени, и против опустошений варваров! А все-таки доста­точно разбросанных по Италии и провинциям величествен­ных развалин, чтобы доказать нам, что эти страны когда-то входили в состав цивилизованной и могущественной импе­рии. Уже по своему величию и по своей красоте они достой­ны нашего внимания, но они делаются еще более интересны­ми для нас благодаря двум обстоятельствам, устанавливаю­щим тесную связь между историей искусств и более поучи­тельной историей человеческих нравов, - благодаря тому, что многие из этих сооружений были воздвигнуты на част­ные средства, и благодаря тому, что почти все они воздвига­лись для общественной пользы.

Не трудно поверить, что большая часть этих сооружений, и самые значительные из них, были воздвигнуты императо­рами, которые имели в своем распоряжении такое громадное число работников и такие громадные денежные средства. Ав­густ часто хвастался тем, что он нашел свою столицу кир­пичной, а оставляет ее мраморной. Строгая бережливость Веспасиана была источником его великолепия. Сооружения Траяна носят на себе печать гения. Общественные здания, которыми Адриан украсил каждую провинцию своей импе­рии, были возведены не только по его собственному приказа­нию, но и под его непосредственным надзором. Он сам был артист и любил искусства, потому что они покрывают мо­нарха славой. Им покровительствовали Антонины, полагая, что они способствуют благосостоянию народа. Но императо­ры были только главными, а не единственными предпринимателями построек в своих владениях. Их примеру следова­ли самые богатые из их подданных, не боявшиеся заявлять перед целым миром, что у них достаточно ума, чтобы заду­мать самое грандиозное предприятие, и достаточно сокровищ, чтобы исполнить задуманное. Лишь только было воздвигнуто в Риме громадное здание Колизея, Капуя и Верона построили для себя и на свой счет такие же здания, хотя и в меньших размерах, но по тому же плану и из таких же материалов. Надпись на громадном мосте близ Алькаитары свидетельствует о том, что он был перекинут через Таг на денежные средства нескольких лузитанских общин. Когда Плиний был назначен губернатором Вифинии и Понта, вов­се не принадлежавших к числу самых богатых или самых значительных провинций империи, он нашел, что подведом­ственные ему города соперничают между собою в сооруже­нии разных полезных и служащих украшением построек, которые могли бы внушить любопытство чужестранцам или признательность местным гражданам. На обязанности про­консула лежало помогать им деньгами, руководить их вкуса­ми, а иногда и сдерживать их соревнование. И в Риме, и в провинциях богатые сенаторы считали за честь и почти за обязанность содействовать блеску своего времени и своей страны, а влияние моды нередко восполняло недостаток вкуса или щедрости. Из множества таких частных благотво­рителей мы назовем афинского гражданина Герода Аттика, жившего в век Антонинов. Каковы бы ни были мотивы его действий, его щедрость была достойна самых могуществен­ных монархов.

Род Герода - по крайней мере после того, как ему улыбну­лась фортуна, - вел свое происхождение по прямой линии от Кимона и Мильтиада, от Тесея и Кекропса, от Эака и Юпи­тера*. 

*) Следовало бы сказать: "От Зевса", поскольку греческий верховный бог - Зевс, а не Юпитер, и род Филаидов, к которому принадлежал Герод Аттик, вел свое происхождение от него. (Примеч. ред.) 

 Но потомство стольких богов и героев впало в самую крайнюю нищету. Дед Герода был подвергнут тяжелому на­казанию по приговору суда, а его отец Юлий Аттик окончил бы свою жизнь в бедности и в презрении, если бы ему не удалось открыть огромное сокровище, которое было зарыто под старым домом, составлявшим все, что он сберег от отцовско­го наследства. По букве закона император мог бы предъявить свои права на эту находку, и предусмотрительный Аттик предупредил донос откровенным признанием. Но справедли­вый Нерва, занимавший в то время императорский престол, не захотел воспользоваться никакой долей сокровища и приказал объявить Аттику, что он может со спокойной совестью пользоваться этим даром фортуны. Осторожный афинянин все-таки настаивал, утверждая, что это сокровище слишком громадно для подданного и что он не знает, какое сделать из него употребление. "В таком случае злоупотребляйте им, - возразил монарх с нетерпением, в котором сказывалось его добродушие, - так как оно составляет вашу собствен­ность".

Можно бы было подумать, что Аттик буквально исполнил это последнее императорское наставление, так как он издер­жал для общественной пользы большую часть своего состоя­ния, значительно увеличенного выгодным браком. Он вы­хлопотал своему сыну Героду место префекта над вольными городами Азии. Молодой сановник, заметив, что город Троя недостаточно снабжен водою, испросил у Адриана триста ми­риад драхм (около 100 000 ф. ст.) на постройку нового водо­провода. Но при производстве работ оказалось, что нужна сумма вдвое более крупная, и между чиновниками, ведав­шими государственными доходами, поднялся ропот; тогда великодушный Аттик положил конец их неудовольствию, обратившись к ним с предложением взять на себя весь изли­шек расходов.

Привлекаемые щедростью денежных наград, лучшие пре­подаватели съехались из Греции и Азии для того, чтобы ру­ководить образованием юного Герода. Их ученик скоро сде­лался знаменитым оратором согласно с правилами бесплод­ной риторики того века, запиравшейся внутри школьных стен и не старавшейся выказывать себя ни на площади, ни в сенате. Он был почтен званием римского консула, но боль­шую часть своей жизни провел в Афинах или в окрестных виллах этого города; там он занимался изучением филосо­фии, будучи постоянно окружен софистами, которые охотно признавали над собой превосходство богатого и щедрого со­перника. Памятники его гения погибли, но о его изящном вкусе и роскоши до сих пор свидетельствуют уцелевшие раз­валины. Новейшие путешественники измерили остатки рис­талища, которое он выстроил в Афинах. Оно имело шестьсот футов в длину, было выстроено все из белого мрамора, могло вмещать в себя весь народ и было окончено в четыре года, в течение того времени, когда Герод был устроителем афин­ских игр. Он выстроил в память своей жены Регаллы театр, с которым едва ли мог равняться какой-либо из театров импе­рии: для постройки этого здания не употребляли никакого другого дерева, кроме кедрового, покрытого очень изящной резьбой. Одеон, предназначенный Периклом для публичных представлений и для репетиций новых трагедий, был трофе­ем победы, одержанной искусствами над могуществом варва­ров, так как употребленный на его постройку лес состоял большей частью из мачт персидских кораблей. Несмотря на то что один из царей Каппадокии сделал починки в этом ста­ром здании, оно снова грозило разрушением. Герод возвра­тил ему прежнюю красоту и великолепие. Впрочем, щед­рость этого знаменитого гражданина не ограничивалась внутренностью афинских стен. Ни самые богатые украшения на храме Нептуна*, находившемся на Коринфском пере­шейке, ни театр в Коринфе, ни ристалище в Дельфах, ни ба­ни в Фермопилах, ни водопровод в Канузии, в Италии, не были в состоянии истощить его сокровищ.

*) На храме Посейдона: Коринфский (Истмийсхий) перешеек - центр культа Посейдона со II тыс. до н.э. (.Примеч. ред.)

  Жители Эпира, Фессалии, Эвбеи, Беотии и Пелопоннеса испытали на себе его щедрость, а некоторые надписи, уцелевшие в греческих и азиатских городах, свидетельствуют о том, что эти города из чувства признательности к Героду Аттику называли его сво­им покровителем и благодетелем.

В республиках Афинской и Римской скромная простота ча­стных домов свидетельствовала о равенстве состояний, а на­родное верховенство выражалось в великолепии зданий, на­значенных для общего пользования. Этот республикан­ский дух не вполне угас с развитием богатств и монархиче­ской формы правления. Самые добродетельные из императо­ров обнаруживали свою роскошь в возведении зданий, до­ставлявших народу и славу и пользу. Золотой дворец Нерона возбуждал справедливое негодование, но обширные про­странства, захваченные им для удовлетворения себялюбивой склонности к роскоши, были при его преемниках покрыты зданиями, воздвигнутыми с более благородными целями, - Колизеем, банями Тита, портиком Клавдия и храмами, пос­вященными богине Мире и Гению Рима. Эти памятники архитектуры, составлявшие собственность римского народа, были украшены самыми лучшими произведениями грече­ской живописи и скульптуры, а в храме Мира была открыта для любознательных просвещенных людей очень интересная библиотека. Неподалеку оттуда находился форум Траяна. Он был обнесен высокой галереей, которая имела форму че­тырехугольника; четыре триумфальные арки служили для нее величественными и просторными входными дверями; в ее центре возвышалась мраморная колонна, которая своею высотой в сто десять футов обозначала высоту того холма, который пришлось срыть. Эта колонна, существующая до сих пор в своей первобытной красоте, носит на себе точное изображение подвига ее основателя в победоносной войне с даками. Здесь ветеран созерцал историю своих собственных походов, а мирный гражданин путем иллюзии, внушаемой национальным тщеславием, сам мог принимать участие в почестях триумфа. Благодаря этой благородной склонно­сти к всенародной роскоши все другие части столицы и все провинции империи были украшены амфитеатрами, театра­ми, храмами, портиками, триумфальными арками, банями и водопроводами, то есть такими сооружениями, которые име­ли в виду или здоровье, или благочестие, или удовольствие даже самого последнего из граждан. Последние из упомяну­тых сооружений заслуживают с нашей стороны особенного внимания. Смелость предприятий этого рода, солидность их исполнения, и цель, для которой они назначались, ставят во­допроводы в ряд самых благородных памятников гения и могущества римлян. Первое место между ними по справед­ливости принадлежит столичным водопроводам, но, если бы какой-нибудь любознательный путешественник стал осмат­ривать водопроводы в Сполето, в Меце или в Севилье, он, естественно, подумал бы, что каждый из этих провинциальных городов когда-то был резиденцией какого-нибудь могущест­венного монарха. Азиатские и африканские пустыни когда-то были покрыты цветущими городами, которые были обяза­ны своею населенностью и даже своим существованием этим искусственным и никогда не истощавшимся запасам свежей воды.

Мы сосчитали население Римской империи и сделали обзор ее общественных сооружений; если же мы остановим наше внимание на числе и значении ее городов, мы найдем под­тверждение наших выводов касательно первого из этих пред­метов и будем иметь случай умножить число приведенных нами примеров касательно второго. Но, собирая в одно целое небольшое число разбросанных сведений о городах империи, мы не должны забывать, что вследствие тщеславия народов и вследствие бедности языка неопределенное название города безразлично относилось и к Риму, и к Лавренту.

1. Полагают, что в древней Италии было тысяча сто девя­носто семь городов; к какой бы эпохе древности ни относи­лась эта цифра, нет никакого основания думать, что в век Антонинов страна была менее населена, чем в век Ромула. Мелкие государства Лация, повинуясь притягательной силе метрополии империи, вошли в ее состав. Те части Италии, которые так долго томились под слабым и тиранским управлением жрецов и тиранов, испытывали в ту пору лишь более сносные бедствия войны, а обнаружившиеся в них первые признаки упадка были с избытком возмещены быстрым раз­витием благосостояния в Цизальпинской Галлии. Прежнее великолепие Вероны еще видно из его остатков; а между тем Верона была менее знаменита, нежели Аквилея или Падуя, нежели Милан или Равенна.

2. Дух усовершенствований перешел по ту сторону Альп и заявил о себе даже в лесах Британии, которые мало-помалу расчищались, чтобы дать место удобным и красивым жили­щам. Йорк был местопребыванием правительства, Лондон уже обогащался торговлей, а Бас уже славился благотвор­ным влиянием своих целебных вод. Галлия могла похва­статься своими тысячью двумястами городами, и, хотя в северных ее частях эти города, не исключая и самого Пари­жа, были большей частью не чем иным, как самыми просты­ми и некрасивыми сборными пунктами зарождавшейся на­ции, южные провинции подражали итальянской роскоши и изяществу.

В Галлии было немало таких городов, которые находились в ту пору не в худшем, а, может быть, даже в лучшем поло­жении, чем теперь; таковы были Марсель*, Арелат, Ним, Нарбон, Тулуза, Бордо, Отен, Венна, Лион**, Лангр и Трир. 

*) Латинское название - Массилия, греческое - Массалия. (Примеч. ред.)

**) Древнее название города - Лугдун совр. Лион. 

Что касается Испании, то эта страна процветала в качестве провинции и стала приходить в упадок, сделавшись королев­ством. Она истощилась от злоупотребления своими силами, от результатов открытия Америки и от суеверия, и мы сму­тили бы ее гордость, если бы спросили у нее, что стало с ее тремястами шестьюдесятью городами, список которых был составлен Плинием в царствование Веспасиана.

3. Триста африканских городов когда-то признавали над собою верховенство Карфагена, и нет основания думать, чтобы число их уменьшилось под императорским управлени­ем; сам Карфаген восстал из пепла в новом блеске и, подобно Капуе и Коринфу, скоро стал пользоваться всеми выгодами своего положения, какие только возможны при отсутствии политической самостоятельности.

4. Восточные страны представляют резкий контраст вели­колепием римлян и варварством турок. Древние развалины, разбросанные по невозделанным полям и приписываемые невежеством действию волшебной силы, едва могут служить убежищем для какого-нибудь загнанного крестьянина или для блуждающего араба. Под управлением цезарей в одной собственно так называемой Азии было пятьсот многолюдных городов, на которые природа рассыпала все свои дары, а искусство - все свои украшения. Одиннадцать азиатских го­родов когда-то оспаривали друг у друга почетное право воздвигнуть храм в честь Тиберия, и римский сенат взвешивал их сравнительные достоинства. Четырем из них было не­медленно отказано на том основании, что они не в силах взяться за такое предприятие, и в этом числе была Лаодикея* прежнее великолепие которой до сих пор еще видно из ее развалин. 

 *) Лаодикея - город в Сирии. 

 Лаодикея получала очень значительные дохо­ды от своих стад баранов, славившихся нежностью своей шерсти, а незадолго до упомянутого состязания получила по завещанию одного щедрого гражданина более 400 000 ф. ст. Если такова была бедность Лаодикеи, то каково же бы­ло богатство тех городов, притязаниям которых было отдано предпочтение, и в особенности каково было богатство Пергама, Смирны и Эфеса, так долго тягавшихся между собою из-за права считаться первым городом Азии? Столицы Сирии и Египта занимали в империи еще более высокое положение; Антиохия и Александрия с презрением смотрели на массу зависевших от них городов и даже неохотно преклонялись перед величием самого Рима.

Все эти города были соединены между собою и столицей общественными большими дорогами, которые шли от рим­ского Форума, проходили через всю Италию, проникали в глубь провинций и оканчивались только у границ империи. Если мы высчитаем расстояние от стены Антонина до Рима и от Рима до Иерусалима, то найдем, что великая цепь путей сообщения была протянута в направлении от северо-запада к юго-восточной оконечности империи на расстояние четырех тысяч восьмидесяти римских миль. Общественные дороги были аккуратно разделены на мили, обозначавшиеся столба­ми, и шли в прямом направлении от одного города к другому, не обращая большого внимания ни на естественные препят­ствия, ни на права собственников. Горы пробуравливались насквозь, а через самые широкие и самые быстрые потоки перекидывались смелые арки. Средняя часть дороги представляла собой возвышавшуюся над окружающей местно­стью насыпь, которая состояла из нескольких слоев песка, гравия и цемента и была вымощена большими камнями, а в некоторых местах вблизи от столицы - гранитом.

Такова была прочность постройки римских больших дорог, что их не могли совершенно разрушить усилия пятнадцати столетий. Они доставляли жителям самых отдаленных про­винций удобный способ для взаимных сношений, но главная их цель заключалась в том, чтобы облегчить передвижение легионов, и ни одна страна не считалась окончательно поко­ренной, пока оружию и авторитету завоевателей не был от­крыт доступ во все ее части. Желание получать без замедле­ния известия и быстро передавать приказания побудило им­ператоров ввести на всем пространстве их огромных владе­ний правильно устроенные почты. На расстоянии только пяти или шести миль один от другого были выстроены дома; в каждом из них постоянно находилось по сорока лошадей, так что по римским дорогам нетрудно было проехать в один день сотню миль. Пользоваться почтовыми лошадьми мог только тот, кто имел на это особое разрешение от императо­ра, но, хотя они первоначально назначались для обществен­ных нужд, ими дозволялось иногда пользоваться частным лицам, путешествовавшим по своим делам или даже для сво­его удовольствия. Сообщения морем были не менее удоб­ны, чем сухим путем. Средиземное море было со всех сторон окружено римскими провинциями, а италийский материк врезался в середину этого огромного озера в форме громадно­го мыса. Берега Италии вообще не имеют безопасных при­станей, но человеческая предприимчивость исправила этот природный недостаток, в особенности искусственная при­стань в Остии, находившаяся в устье Тибра и устроенная по приказанию императора Клавдия, была одним из самых полезных памятников римского величия. От этой пристани, находившейся только на расстоянии шестнадцати миль от столицы, можно было при попутном ветре достигнуть в семь дней Геркулесовых Столбов и в девять или десять дней Александрии в Египте.

Хотя чрезмерной обширности империй нередко приписы­вали много зол, частью с некоторым основанием, частью из склонности к декламации, однако нельзя не сознаться, что могущество Рима имело некоторые благодетельные послед­ствия для человечества, так как то же самое удобство взаим­ных международных сношений, которое способствовало рас­пространению пороков, способствовало и распространению улучшений в общественной жизни. В более отдаленные века древности мир был разделен неравномерно. Восток с незапа­мятных времен был знаком с искусствами и с роскошью, тог­да как Запад был населен грубыми и воинственными варва­рами, которые или пренебрегли земледелием, или не имели о нем никакого понятия.

Под охраной прочно установленного правительства как продукты более благоприятного климата, так и ремесленные произведения более цивилизованных народов мало-помалу проникали в западные страны Европы, а жители этих стран находили в удобствах и выгодах торговли повод, чтобы раз­водить первые из них и улучшать вторые. Было бы почти не­возможно перечислить все продукты животного и раститель­ного царства, которые были мало-помалу ввезены в Европу из Азии и Египта, но краткое указание главных из них ед­ва ли можно считать несовместимым с достоинством и еще менее с пользой исторического сочинения.

1. Почти все цветы, травы и фрукты, растущие в наших ев­ропейских садах, иностранного происхождения, которое не­редко видно из их названий; яблоки были природным италь­янским продуктом, и, когда римляне познакомились с более деликатным ароматом абрикосов, персиков, гранатовых яб­лок, лимонов и апельсинов, они дали всем этим новым фрук­там общее название яблок, отличая их друг от друга допол­нительным эпитетом, обозначавшим их родину.

2. Во времена Гомера виноград рос в диком виде на острове Сицилия и, вероятно, на соседнем континенте, но он не был улучшен искусным возделыванием, и из него не умели де­лать напитка, приятного для вкуса диких туземцев. Лет через тысячу после того Италия могла похвастаться, что из восьмидесяти сортов самых лучших и самых знаменитых вин более нежели две трети были продуктами ее почвы. Уме­ние приготовлять этот благотворный напиток скоро перешло в Нарбонскую провинцию Галлии, но холод был так силен к северу от Севеннских гор, что во времена Страбона сущест­вовала уверенность, что в этой части Галлии виноград не мо­жет дозревать; однако это затруднение удалось мало-по­малу преодолеть, и мы имеем некоторое основание полагать, что бургундские виноградники так же древни, как век Анто­нинов.

3. Разведение оливкового дерева на Западе развивалось по мере того, как водворялся мир, для которого это дерево слу­жило символом. Через двести лет после основания Рима ни Италия, ни Африка не были знакомы с этим полезным расте­нием; оно было натурализовано в этих странах и впоследствии проникло внутрь Испании и Галлии. Древние вообража­ли, что оно может расти только при известной степени тепла и не иначе как вблизи от моря, но это заблуждение было ма­ло-помалу уничтожено предприимчивостью и опытом.

4. Возделывание льна было перенесено из Египта в Галлию и обогатило всю страну, хотя и могло служить причиной обеднения тех местностей, где сеялся этот продукт.

5. Искусственное разведение травы вошло в обыкновение как италийских, так и провинциальных земледельцев, и в особенности разведение клевера, который получил свое название (Lucerne) и вел происхождение из Мидии. Обеспе­ченный запас здоровой и обильной пищи для скота во время зимы увеличивал число стад и табунов, которые в свою очередь способствовали плодородию почвы. Ко всем этим улучшениям можно присовокупить деятельную разработку копей и рыбную ловлю, которые, доставляя занятие множеству ра­бочих, вместе с тем увеличивали наслаждения богачей и средства существования бедняков. В прекрасном сочинении Колумеллы описано цветущее состояние земледелия в Испа­нии в царствование Тиберия, и мы со своей стороны можем заметить, что бесхлебица, которой так часто страдала ре­спублика в своем детстве, почти вовсе не была знакома об­ширной Римской империи. Неурожаю в одной из провинций немедленно помогал достаток более счастливых соседей.

Земледелие есть основа ремесленного производства, так как натуральные продукты служат материалами для произ­ведений искусства. В Римской империи труд деятельного и искусного работника непрестанно употреблялся в разнооб­разных видах на удовлетворение нужд богачей. Любимцы фортуны соединяли в своей одежде, пище, жилищах и меб­лировке самые изысканные удобства, изящество и пыш­ность, какие только могли льстить их чванству или удовлет­ворять их чувственность. Моралисты всех веков давали этой изысканности отвратительное название роскоши и подверга­ли ее самому строгому осуждению; и действительно, челове­ческий род, вероятно, был бы и более добродетелен, и более счастлив, если бы все люди имели необходимое для жизни и никто не имел бы излишка. Но при теперешнем несовершен­ном положении общества, хотя роскошь и возникает от поро­ка или от безрассудства, она все-таки едва ли не единствен­ное средство, с помощью которого можно исправлять нерав­номерное распределение собственности. Деятельный работник и искусный художник, не получившие никакой доли в пользовании землей, собирают добровольную дань с вла­дельцев этой земли, которые, со своей стороны, стараются из личных интересов лучше возделывать свои владения, спо­собные доставлять им средства для приобретения новых на­слаждений. Это обоюдное влияние сказывается в том или другом виде в каждой стране, но в римском мире оно дейст­вовало с особенной силой. Средства провинций истощились бы очень скоро, если бы производство и продажа предметов роскоши не возвращали предприимчивым жителям провин­ций тех сумм, которые вымогались у них оружием и могуще­ством Рима. Пока такая торговля не выходила за пределы империи, она придавала политическому механизму усилен­ную деятельность, и ее результаты, нередко благотворные, никогда не могли сделаться вредными.

Но сдержать роскошь в пределах какого-либо государства - дело вовсе не легкое. Самые отдаленные страны древнего ми­ра принимали участие в удовлетворении пышности и прихо­тей Рима. Леса Скифии доставляли дорогие меха. Янтарь до­ставлялся сухим путем с берегов Балтийского моря к берегам Дуная, и варвары были удивлены, что им платили так дорого за такой бесполезный предмет. Значительно было требова­ние на вавилонские ковры и другие мануфактурные изделия Востока, но самая важная и самая популярная торговля ве­лась с Аравией и Индией. Каждый год, около времени летне­го солнцестояния, флот из ста двадцати судов выходил в мо­ре из Миос-Гормоса - египетского порта на Красном море. Благодаря периодическому содействию муссонов он пере­плывал океан почти в сорок дней. Берега Малабара и остров Цейлон были обычной целью его плавания; на тамошних рынках ожидали его прибытия купцы из самых отдаленных стран Азии. Возвращение египетского флота назначалось в декабре или январе, и лишь только его богатый груз был пе­ревезен на верблюдах от берегов Красного моря до Нила и спущен по этой реке до Александрии, его немедленно от­правляли в столицу империи. Предметы восточной торгов­ли, блестящие с виду, но в сущности бесполезные, заключа­лись в шелке, один фунт которого считался равным по цене фунту золота, в драгоценных каменьях, между которыми жемчуг занимал первое место после бриллиантов, и в раз­личных благовонных веществах, употреблявшихся при богослужении и при погребальных церемониях. Трудности и опасности морского переезда вознаграждались почти неверо­ятными барышами, но эти барыши извлекались из кармана римских подданных, и немногие частные люди обогащались за счет публики. Так как жители Аравии и Индии довольст­вовались продуктами и мануфактурными произведениями своей собственной страны, то со стороны римлян серебро бы­ло если не единственным, то главным орудием обмена. Да­же важность сената не помешала ему выразить свое неудо­вольствие по поводу того, что при покупке женских украше­ний государственное богатство безвозвратно переходит в руки чужеземных и враждебных народов. Один любозна­тельный, но очень разборчивый писатель высчитал, что та­ким образом ежегодно терялось более 800 000 ф. ст. В его словах слышалось неудовольствие человека, предвидевшего в будущем бедность. А между тем если мы рассмотрим, какое было отношение между количеством золота и количеством серебра во времена Плиния и какое в царствование Констан­тина, то мы найдем, что в эту последнюю эпоху разница значительно увеличилась. Так как нет ни малейшего основа­ния предполагать, чтобы золото сделалось более редким, то для нас очевидно, что менее редким сделалось серебро, что, как бы ни было велико количество товаров, доставлявшихся из Индии и Аравии, оно вовсе не истощало богатств империи и что рудники с избытком удовлетворяли требования торгов­ли.

Несмотря на свойственную всем людям склонность восхва­лять прошлое и хулить настоящее, как жители провинций, так и сами римляне живо чувствовали и откровенно призна­вали спокойное и цветущее положение империи. "Они созна­вали, что правильные принципы общественной жизни, зако­нодательство, земледелие и науки, впервые выработанные мудростью афинян, теперь распространялись повсюду благо­даря могуществу Рима, под благотворным влиянием которо­го самые лютые варвары соединены узами одного для всех правительства и одного для всех языка. Они утверждают, что вместе с распространением искусств стал заметным образом умножаться человеческий род. Они прославляют возрастаю­щее великолепие городов, улыбающийся вид полей, возде­ланных и украшенных, как громадный сад, и продолжитель­ный праздник мира, которым наслаждаются столькие наро­ды, позабывшие о своей прежней вражде и избавившиеся от страха будущих опасностей. Как бы ни казался подозри­тельным риторический и напыщенный тон приведенных выражений, их содержание вполне согласно с исторической ис­тиной.

Глаз современника едва ли был способен заметить, что в этом всеобщем благосостоянии кроются зачатки упадка и разложения. А между тем продолжительный мир и однообра­зие системы римского управления вносили во все части им­перии медленный и тайный яд. Умы людей мало-помалу бы­ли доведены до одного общего уровня, пыл гения угас, и даже воинственный дух испарился. Европейцы были храбры и сильны. Испания, Галлия, Британия и Иллирия снабжали легионы превосходными солдатами и составляли настоящую силу монархии. Жители этих стран по-прежнему отличались личным мужеством, но у них уже не было того общественно­го мужества, которое питается любовью к независимости, чувством национальной чести, присутствием опасности и привычкой командовать. Они получали законы и правителей от своего государя, а их защита была вверена армии, состоявшей из наемников. Потомки их самых отважных вождей довольствовались положением граждан или подданных. Са­мые честолюбивые между ними поступали ко двору или под знамена императоров; провинции стали пустеть и, утратив политическое могущество и единство, мало-помалу погрузи­лись в вялую безжизненность домашних интересов.

Любовь к литературе, почти всегда неразлучная со спокой­ствием и роскошью, была в моде у подданных Адриана и Ан­тонинов, которые сами были образованны и любознательны. Она распространилась по всей империи; племена, жившие на самом севере Британии, приобрели вкус к риторике; и Гоме­ра, и Вергилия переписывали и изучали на берегах Рейна и Дуная, и самые слабые проблески литературного таланта осыпались самыми щедрыми наградами. Греки с успехом занимались медициной и астрономией; наблюдения Птоле­мея и сочинения Галена до сих пор изучаются даже теми, кто усовершенствовал их открытия и исправил их ошибки, но, за исключением неподражаемого Лукиана, этот век бес­страстия не произвел ни одного гениального писателя и даже ни одного талантливого автора легких литературных произ­ведений. Влияние Платона и Аристотеля, Зенона и Эпикура все еще господствовало в школах, но их учения передавались одним поколением учащихся другому со слепым уважением и тем препятствовали всякой благородной попытке возбу­дить деятельность или расширить пределы человеческого ума. Красоты произведений поэзии и ораторского искусства, вместо того чтобы возбуждать в душе читателя такой же пыл, каким они сами были одушевлены, вызывали лишь хо­лодные и рабские подражания; если же кто-нибудь дерзал уклониться от этих образцов, то непременно вместе с тем ук­лонялся от здравого смысла и приличий. В эпоху возрожде­ния литературы гений Европы был вызван из своего усыпле­ния юношеской энергией долго отдыхавшего воображения, национальным соревнованием, новой религией, новыми язы­ками и новыми формами общественной жизни. Но жители римских провинций, выросшие под влиянием однообразной системы искусственного чужеземного воспитания, не были способны соперничать с теми бодрыми народами древности, которые, выражая свои искренние чувства на своем родном языке, уже заняли все почетные места в литературе. Назва­ние поэта было почти позабыто, а название оратора неспра­ведливо присвоили себе софисты. Масса критиков, компиля­торов и комментаторов затемнила сферу знаний, а за упад­ком гения скоро последовала и испорченность вкуса.

Появившийся несколько позднее при дворе одной сирий­ской царицы знаменитый Лонгин, в котором точно будто ожил дух древних афинян, скорбел об этой испорченности, унижавшей чувства его современников, ослаблявшей их мужество и заглушавшей их дарования. "Подобно тому, - гово­рит он, - как дети навсегда остаются пигмеями, если их ноги были всегда крепко связаны, и восприимчивые умы, вскорм­ленные предрассудками и привычкой к рабскому подчине­нию, не способны развернуться и достигнуть того настоя­щего величия, которое так поражает нас в древних народах, живших под национальным правительством и писавших с такой же свободой, с какой они действовали.

Развивая далее эту метафору, мы можем сказать, что уменьшившийся рост человеческого рода беспрестанно спу­скался все ниже и ниже прежнего уровня и что римский мир действительно был населен пигмеями, когда свирепые север­ные гиганты ворвались в него и влили новую кровь в эту ис­портившуюся породу. Они воскресили мужественный дух свободы, а после переворота, длившегося десять столетий, эта свобода породила изящный вкус и науку.

ГЛАВА III.
 О государственном устройстве Римской империи в век Антонинов.


По общепринятым понятиям, монархия есть такое государ­ство, в котором одному лицу - все равно, какое бы ни давали ему название, - вверены и исполнение законов, и распоряже­ние государственными доходами, и командование армией. Но если общественная свобода не охраняется неустрашимы­ми и бдительными покровителями, власть столь могущест­венного должностного лица скоро превращается в деспотизм. В века суеверий человечество для обеспечения своих прав могло бы пользоваться влиянием духовенства, но связь меж­ду троном и алтарем так тесна, что весьма редко приходи­лось видеть знамя церкви развевающимся на стороне наро­да. Воинственное дворянство и непреклонные общины, при­вязанные к земле, способные защищаться с оружием в руках и собирающиеся на правильно организованные заседания, - вот что составляет единственный противовес, способный ог­радить свободные учреждения от захватов честолюбивого го­сударя.

Все преграды, охранявшие римскую конституцию, были ниспровергнуты громадным честолюбием диктатора, все окопы были срыты до основания безжалостной рукой триум­виров. После победы при Акциуме судьба римского мира за­висела от воли Октавиана, прозванного Цезарем вследствие его усыновления дядей и впоследствии Августом вследствие угодливости сената. Победитель находился во главе сорока четырех легионов, которые состояли из ветеранов, созна­вавших свою собственную силу и слабость конституции, привыкших во время двадцатилетней междоусобной войны ко всякого рода кровопролитиям и насилиям и страстно преданных семейству Цезаря, от которого они получали и надеялись впредь получать самые щедрые награды. Провин­ции, долго томившиеся под гнетом уполномоченных респуб­лики, вздыхали о единоличном правителе, который был бы повелителем, а не сообщником этих мелких тиранов. Рим­ский народ, смотревший с тайным удовольствием на униже­ние аристократии, просил только "хлеба и зрелищ" и полу­чал то и другое от щедрот Августа. Богатые и образованные италийцы, почти все без исключения придерживавшиеся философии Эпикура, наслаждались благами удобной и спо­койной жизни и вовсе не желали, чтобы их сладкое усыпле­ние было прервано воспоминаниями об их прежней шумной свободе. Вместе со своей властью сенат утратил свое досто­инство; многие из самых благородных родов пресеклись; са­мые отважные и самые способные республиканцы погибли на полях битв или в изгнании. Двери сената были с намерени­ем открыты для смешанной толпы более чем в тысячу чело­век, которые бесчестили свое сенаторское звание вместо то­го, чтобы пользоваться связанным с ним почетом.

Реформа сената была одним из тех первоначальных преоб­разований, в которых Август старался выказать себя не тира­ном, а отцом своего отечества. Он был избран цензором и при содействии своего верного друга Агриппы пересмотрел список сенаторов; он исключил некоторых из них, отличав­шихся такими пороками или таким упорством, что было не­обходимо показать на них пример строгости; около двухсот из них он убедил добровольно отказаться от своего звания во избежание срама быть исключенными; он установил, что впредь сенатором может быть только тот, у кого не менее 10 000 ф. ст. состояния, возвел значительное число родов в зва­ние патрициев и сам принял почетный титул принцепса се­ната, который обыкновенно давался цензорами тому граж­данину, который всех более отличался своими личными достоинствами и заслугами. Но восстанавливая таким спосо­бом достоинство сената, он вместе с тем уничтожал его само­стоятельность. Принцип свободных учреждений безвозврат­но утрачивается, если представителей законодательной вла­сти назначает тот, в чьих руках находится власть исполни­тельная.

Перед собранием, таким образом составленным и подго­товленным, Август произнес тщательно обдуманную речь, в которой старался выказать свой патриотизм и скрыть свое честолюбие. "Он скорбел о своем прежнем поведении, но старался оправдать его. Сыновняя привязанность требова­ла, чтобы он отомстил убийцам отца; человеколюбие его соб­ственного характера иногда должно было умолкать перед суровыми законами необходимости и перед вынужденным сою­зом с двумя недостойными товарищами: пока Антоний был жив, интересы республики не дозволяли ему отдавать ее во власть развращенного римлянина и варварской царицы. Те­перь ничто не мешает ему исполнять свой долг и поступить согласно со своими наклонностями. Он торжественно возвра­щал сенату и народу все их прежние права и желал только одного - смешаться с толпою своих сограждан и разделить с ними те блага, которые он доставил своему отечеству".

Нужно бы было перо Тацита (если бы Тацит присутство­вал на этом заседании), чтобы описать различные чувства, волновавшие сенаторов, - как те чувства, которые были по­давлены, так и те, которые были притворны. Верить в иск­ренность Августа было бы опасно, но выказать недоверие к ней было бы еще более опасно. Относительные выгоды мо­нархии и республики нередко взвешивались мыслителями, а в настоящем случае и громадность Римского государства, и развращенность нравов, и распущенность солдат доставляли защитникам монархии новые аргументы; сверх того, к этим общим взглядам на систему управления примешались на­дежды одних сенаторов и опасения других. Среди этого об­щего смущения сенаторы дали единогласный и решительный ответ. Они отказались принять отречение Августа и умоляли его не покидать республику, которую он спас. После прилич­ного сопротивления искусный тиран подчинился воле сената и согласился принять на себя управление провинциями и главное начальство над римскими армиями под хорошо изве­стными именами проконсула и императора. Но он согла­сился принять на себя эту власть только на десять лет. Он надеялся, что даже прежде истечения этого периода раны, нанесенные внутренними раздорами, совершенно залечатся и республика, восстановив свои прежние силы и энергию, бо­лее не будет нуждаться в опасном вмешательстве должност­ного лица, облеченного такими экстраординарными полномочиями. Воспоминание об этой комедии, несколько раз повторявшейся в течение жизни Августа, сохранилось до последних времен империи в той чрезвычайной торжествен­ности, с которой несменяемые римские монархи постоянно праздновали десятый год своего царствования.

Начальник римских армий мог, без малейшего нарушения принципов конституции, пользоваться почти деспотической властью над солдатами, над врагами и над подданными рес­публики. Что касается солдат, то в них преданность свободе, еще с первых веков Рима, уступила место жажде завоеваний и строгому подчинению военной дисциплине. Диктатор или консул имел право требовать от римских юношей военной службы; он имел право за упорство или неповиновение из трусости налагать самые строгие и позорные наказания, мог исключить виновного из списка граждан, конфисковать его имущество и продать его в рабство. Самые священные пра­ва свободы, обеспеченные законами Порция и Семпрония, прекращались с поступлением в военную службу. В своем лагере военачальник* имел неограниченное право присуждать к смертной казни; в своей расправе он не стеснялся ни­какими формами суда или правилами судопроизводства, а его приговор исполнялся немедленно и был безапелляцион­ным.

  *)Высший командный состав - легаты (командовали легионами) и военные трибуны; и те и другие назначались из сенаторского сословия. Вспомога­тельными отрядами, лагерями, снабжение армии, в том числе оружием, ведали префекты, выходцы из всаднического сословия. (Примем. ред.)

Законодательной власти принадлежало право решать, с ка­кими врагами должен сражаться Рим. Самые важные реше­ния касательно мира и войны обсуждались сенатом и торже­ственно утверждались народом. Но когда легионы находи­лись на большом расстоянии oт Италии, легаты присваивали себе право объявлять войну по своему усмотрению какому бы то ни было народу и вести ее так, как, по их мнению, бы­ло более сообразно с общественной пользой. Почестей три­умфа они ожидали не от основательности предприятия, а от его успеха. В пользовании победой они поступали с самым безграничным деспотизмом, в особенности с тех пор, как их перестали стеснять надзором сенатских комиссаров. Когда Помпей начальствовал на Востоке, он раздавал награды сол­датам и союзникам, свергал государей с престолов, делил царства на части, основывал колонии и распределял сокро­вища Митридата. После его возвращения в Рим все, что он сделал, было одобрено единственным сенатским и народным постановлением. Такова была частью законная, частью са­мопроизвольно захваченная власть командиров над солдата­ми и над врагами Рима. Они были губернаторами или скорее монархами завоеванных провинций и в то же самое время пользовались как гражданской, так и военной властью, отп­равляли правосудие, заведовали финансами, были предста­вителями как исполнительной, так и законодательной госу­дарственной власти.

Из того, что уже было изложено в первой главе этого сочи­нения, можно составить себе довольно ясное понятие об ар­миях и провинциях, вверенных управлению Августа. Но так как он не мог лично командовать над легионами, рассеянны­ми по различным пограничным провинциям, то сенат дал ему такое же право, какое было даровано Помпею, - право поручать исполнение его высоких обязанностей достаточно­му числу заместителей. По своему рангу и авторитету эти лица военного звания, по-видимому, были не ниже прежних проконсулов, но их положение было зависимое и непрочное. Они назначались по выбору высшего начальника, благо­творному влиянию которого приписывались все их достохвальные подвиги. Одним словом, они были только предста­вителями императора, который был единственным воена­чальником и власть которого, как гражданская, так и военная, простиралась на все римские завоевания. Впрочем, сенат находил для себя некоторое удовлетворение в том, что толь­ко между его членами император избирал тех, кому переда­вал свою власть. Императорские заместители были по свое­му званию или консулы или преторы; легионами командова­ли сенаторы, а должность египетского префекта была един­ственная важная должность, вверенная римскому всаднику.

Через шесть дней после того, как Август был вынужден принять такой щедрый дар, он решился удовлетворить гор­дость сената неотяготительным самопожертвованием. Он об­ратил внимание сенаторов на то, что они расширили его пол­номочия в большей мере, чем этого требовали печальные ус­ловия времени. Они не позволили ему отказаться от обреме­нительного командования армиями и от охраны границ, но он настоятельно просил позволить ему восстановить в самых мирных и безопасных провинциях мягкое управление граж­данских должностных лиц. При разделении провинций Ав­густ имел в виду и обеспечение своей собственной власти, и достоинство республики*.

  *) То есть передать внутренние провинции, в которых не стояли легионы, под управление сената. (Примеч. ред.)

 Назначавшиеся сенатом прокон­сулы, в особенности те, которые находились в Азии, Греции и Африке, пользовались более почетными отличиями, неже­ли заместители императора, командовавшие в Галлии или в Сирии. Первых сопровождали ликторы, а последних - про­стые солдаты. Поэтому был издан закон, в силу которого где бы ни находился император, его чрезвычайные полномо­чия отменяют обыкновенные полномочия проконсула; было также введено обыкновение, что новые завоевания принад­лежат ведению императора; затем всем скоро стало ясно, что власть принцепса (это был любимый эпитет Августа) одна и та же во всех частях империи.

Взамен этой воображаемой уступки Август получил важ­ное право, сделавшее его хозяином Рима и Италии. Для него сделано было опасное исключение из установленных исстари правил: ему было дозволено удержать за собою военное командование и содержать при себе многочисленный отряд гвардии даже в мирное время и в самом центре столицы. Эта власть, в сущности, простиралась только на тех граждан, ко­торые были привязаны к службе воинской присягой; но тако­ва была склонность римлян к раболепию, что эту присягу добровольно принимали должностные лица, сенаторы и сос­ловие всадников, пока эта дань лести не превратилась мало-помалу в ежегодное и торжественное заявление преданно­сти.

Хотя Август считал военную силу за самую прочную осно­ву правительства, однако он имел достаточно благоразумия, чтобы видеть в ней отвратительное орудие управления. И для его характера, и для его политики было гораздо приятнее царствовать под почтенными титулами древней магистрату­ры и искусственным образом сосредоточить на своей собст­венной особе все разбросанные лучи гражданской юрисдик­ции. В этих видах он дозволил сенату возложить на него на всю его жизнь консульские права и трибунские обязанно­сти, которые точно таким же способом передавались всем его преемникам. Консулы заменили римских царей и были представителями государственного достоинства. Они смотре­ли за религиозными церемониями, набирали легионы и ко­мандовали ими, давали аудиенции иностранным послам и председательствовали как на собраниях сената, так и на соб­раниях народа. Им был вверен общий контроль над финанса­ми, и, хотя они редко имели время, чтобы лично отправлять правосудие, они считались верховными охранителями законов, справедливости и общественного спокойствия. Такова была обыкновенная сфера их деятельности; но когда сенат возлагал на этих высших сановников заботу о безопасности республики, они вследствие такого декрета становились вы­ше законов и для защиты свободы временно превращались в диктаторов.

Характер трибунов был во всех отношениях отличен от ха­рактера консулов. Внешность первых была скромная и сми­ренная, но их личность была священна и неприкосновенна. Их сила была годна не столько для действия, сколько для противодействия. Их назначением было - защищать угне­тенных, прощать обиды, призывать к ответу врагов респуб­лики и, когда найдут нужным, приостанавливать одним сло­вом всю правительственную машину. Пока существовала ре­спублика, некоторые важные ограничения ослабляли опас­ность того влияния, которое могло быть приобретено консу­лами и трибунами при исполнении их важных обязанностей. Их власть прекращалась вместе с истечением того года, в ко­тором они были выбраны; консульские обязанности делились между двумя лицами, трибунские - между десятью, а так как и на свои личные, и на общественные интересы те и другие смотрели с противоположных точек зрения, то их взаимные столкновения большей частью скорее поддерживали, не­жели нарушали, конституционное равновесие. Но когда консульские и трибунские права были соединены вместе, когда ими было облечено одно лицо, когда верховный вое­начальник сделался в одно и то же время уполномоченным от сената и представителем римского народа, тогда оказа­лось невозможным ни противиться императорской власти, ни даже определить ее границы. Ко всем этим отличиям политика Августа скоро присовокупила блестящие и важ­ные звания первосвященника и цензора. Благодаря перво­му из этих званий он получал в свое заведование все, что касалось религии, а благодаря второму - законное право надзирать за нравами и состоянием римского народа. Если же оказывалось, что трудно соединять в одном лице столь различные и столь самостоятельные полномочия, то угодли­вость сената была готова исправлять все неудобства путем самых широких и самых чрезвычайных уступок. Императо­ры в качестве первых сановников республики были освобож­дены от ответственности за неисполнение многих стесни­тельных законов; они имели право созывать сенат, предла­гать на обсуждение по нескольку вопросов в один день, реко­мендовать кандидатов на высшие государственные должно­сти, расширять пределы города, распоряжаться по своему усмотрению государственными доходами, заключать мир, объ­являть войну, утверждать мирные договоры, и, наконец, в силу еще более обширных полномочий, им было предостав­лено право делать все, что они найдут полезным для импе­рии и согласным с интересами частными или общественны­ми, с законами человеческими или божескими.

Когда все разнообразные функции исполнительной власти были вверены одному лицу, остальным должностным лицам пришлось влачить свое существование в неизвестности, в бессилии и почти без всяких деловых занятий. Названия и формы прежней администрации Август оберегал с самым за­ботливым старанием. Консулы, преторы и трибуны еже­годно возводились в эти звания в установленном числе и по-прежнему исполняли некоторые из своих самых неважных обязанностей. Однако эти почетные места все еще казались привлекательными для тщеславного честолюбия римлян; да­же сами императоры, будучи облечены пожизненными кон­сульскими полномочиями, все-таки нередко добивались зва­ния консула, избираемого на один год, и не считали для себя унизительным разделять его с самыми знаменитыми из сво­их сограждан. При избрании этих сановников в царствова­ние Августа народу не мешали выставлять напоказ все неу­добства, происходящие от необузданной демократии. Этот хитрый государь не только не обнаруживал в подобных слу­чаях ни малейших признаков неудовольствия, но смиренно ходатайствовал о подаче голосов в его пользу или в пользу его друзей и с точностью исполнял все обязанности обыкновенного кандидата. Но мы имеем основание приписать влиянию его советов первое мероприятие следующего царст­вования, заключавшееся в том, что эти выборы были перене­сены в сенат. Народные собрания были навсегда уничтоже­ны, и императоры таким образом избавились от опасности иметь дело с народной массой, которая не была способна вос­становить свободу, а могла лишь расстроить или, может быть, даже разрушить установившуюся систему управления.

Объявив себя покровителями народа, Марий и Цезарь нис­провергли конституцию своей страны. Но лишь только сенат был унижен и обезоружен, оказалось, что это собрание, сос­тоявшее из пятисот или шестисот членов, может быть весьма удобным и полезным орудием деспотизма. Опираясь именно на влияние сената, Август и его преемники основали свое новое господство; при всяком удобном случае они делали вид, будто придерживаются и языка и принципов патрициев. Управляя на основании своих собственных полномочий, они не­редко обращались за советом к великому традиционному собранию и, по-видимому, предоставляли его решению са­мые важные вопросы о мире и войне. И Рим, и Италия, и внутренние провинции империи состояли в непосредствен­ном ведении сената. Для гражданских дел он был высшей апелляционной инстанцией, а в сфере уголовной он ведал преступления должностных лиц и те, которые нарушали спокойствие или затрагивали величие римского народа. Пользование своими судейскими правами сделалось самым обыкновенным и самым серьезным занятием сената, а разби­равшиеся в нем важные тяжбы были последним убежищем для старой наклонности к ораторскому красноречию. В каче­стве высшего государственного совета и высшей судебной инстанции сенат пользовался весьма значительными прерога­тивами, но в сфере законодательной, в которой он считался представителем народа, за ним признавались права верхо­вной власти. Всякая власть считалась исходящей из его авто­ритета, и всякий закон нуждался в его санкции. Он собирал­ся регулярно три раза в месяц - в календы, ноны и иды. Пре­ния велись с достаточной свободой, и сами императоры, гор­дившиеся своим званием сенаторов, присутствовали на засе­даниях и подавали голос, присоединяясь к какой-нибудь группе своих сотоварищей.

Если мы захотим обрисовать в немногих словах систему императорского управления в том виде, как она была уста­новлена Августом и как она поддерживалась теми из его пре­емников, которые хорошо понимали и свои собственные ин­тересы, и интересы народа, то мы скажем, что это была абсо­лютная монархия, прикрывавшаяся республиканскими фор­мами. Властелины римского мира окружали свой трон полумраком; они старались скрыть от своих подданных свое неп­реодолимое могущество и смиренно выдавали себя за ответ­ственных уполномоченных сената, верховные декреты кото­рого они сами и диктовали, и исполняли.

Внешний вид двора соответствовал формам управления. За исключением тех тиранов, которые, предаваясь своим бе­зумным страстям, попирали все законы природы и прили­чий, императоры избегали пышных церемоний, которые могли оскорбить их соотечественников, но не могли ничего прибавить к их могуществу. Во всех житейских делах они смешивались со своими подданными и обходились как с рав­ными, обмениваясь с ними визитами и проводя время в их обществе. Их одежда, жилище, стол были такие же, как у любого из богатых сенаторов. Их домашняя прислуга была многочисленна и даже блестяща, но она состояла исключи­тельно из рабов и вольноотпущенных. И Август и Траян покраснели бы от стыда, если бы им пришлось употребить самого незначительного из римлян на те низкие должности, которых так жадно ищут при дворе и в спальне ограниченно­го монарха самые гордые из английских аристократов.

Обоготворение императоров представляет единственный случай, в котором они уклонились от своей обычной осто­рожности и скромности. Азиатские греки были первыми изо­бретателями, а преемники Александра - первыми предмета­ми этого раболепного и нечестивого вида лести. Он был без труда перенесен с азиатских монархов на тамошних губерна­торов, и римским сановникам стали очень часто поклонять­ся, как местным божествам, с такою же пышностью алтарей и храмов, с такими же празднествами и жертвоприношениями. Понятно, что императоры не могли отказываться от того, что принимали проконсулы, а божеские почести, кото­рые воздавались тем и другим в провинциях, свидетельство­вали скорее о деспотизме Рима, нежели о его рабстве. Но за­воеватели скоро начали подражать побежденным народам в искусстве льстить, и первый из Цезарей благодаря своему высокомерию без труда согласился занять еще при жизни место среди богов - покровителей Рима. Умеренность Авгу­ста заставила его уклониться от такой опасной почести, и от нее впоследствии отказывались все императоры, за исключе­нием Калигулы и Домициана. Правда, Август позволил не­которым провинциальным городам воздвигать в его честь храмы с тем условием, чтобы поклонение Риму соединялось с поклонением государю, и допускал частные суеверия, предметом которых была его особа, но сам он довольство­вался преклонением сената и народа пред его человеческим величием и благоразумно предоставил своему преемнику по­заботиться о его обоготворении. Отсюда возник постоянный обычай, что по смерти каждого императора, который жил и умер не так, как живут и умирают тираны, сенат возводил его торжественным декретом в число богов, а церемония его апофеоза соединялась с церемонией его похорон. Это легаль­ное и, по-видимому, оскорбляющее здравый смысл богохуль­ство несовместимо с нашими строгими принципами, но при невзыскательности политеизма оно вызывало лишь очень слабый ропот, впрочем, в нем видели не религиозное, а политическое установление. Мы унизили бы достоинства Антонинов, если бы стали сравнивать их с пороками Герку­леса и Юпитера. Даже Цезарь и Август стояли по своему ха­рактеру гораздо выше этих популярных богов. Но их поло­жение было менее выгодно потому, что они жили в просве­щенном веке и все их действия были занесены на страницы истории с такой точностью, которая не допускает примеси вымысла и таинственности, необходимых для внушения про­стому народу чувства благоговения. Лишь только их божест­венность была признана законом, она подверглась общему забвению, ничего не прибавив ни к их собственной славе, ни к величию их преемников.

Говоря о введении императорской системы управления, мы не раз умоминали о ее искусном основателе, называя его хо­рошо известным именем Августа; но это имя было дано ему только тогда, когда заложенное им здание было почти впол­не окончено. Он носил имя Октавиана и происходил из не­знатной семьи, жившей в маленьком городке Ариции. Это имя было запятнано кровью, пролитой во время полити­ческих казней; и он очень желал - если бы только это было возможно - изгладить воспоминания о своей прежней жизни. Благодаря тому что он был усыновлен диктатором, он при­нял знаменитое имя Цезаря, но он имел достаточно здравого смысла, чтобы не надеяться, что его будут смешивать с этим необыкновенным человеком, и чтобы не желать никаких с ним сравнений. Сенату было предложено почтить главу го­сударства новым наименованием, и после серьезных прений выбор остановился на имени Август, потому что оно всего лучше выражало миролюбие и благочестие, которые он по­стоянно старался выказывать. Таким образом имя Август сделалось личным наименованием, а имя Цезарь - фамильным отличием. Первое, естественно, должно было умереть со смертью государя, которому оно было дано, а хотя последнее и поддерживалось путем усыновлений и брачных союзов, все-таки Нерон был последним императором, который мог заявлять притязания на честь происхождения от рода Юли­ев. Тем не менее, когда он умер, столетняя привычка нераз­рывно связала эти два наименования с императорским досто­инством, и эта связь поддерживалась длинным рядом монархов римских, греческих, французских и германских со вре­мен падения республики до настоящего времени. Впрочем, вскоре возникло различие между этими двумя титулами: священный титул Августа сделался исключительной принадлежностью царствующих государей, а названием Цезари стали обозначать его родственников; по крайней мере со вре­мен Адриана это звание было присвоено второй особе в госу­дарстве, считавшейся наследником императора.

Почтительное отношение Августа к свободным учреждени­ям, которые он сам уничтожил, будет для нас понятно толь­ко тогда, когда мы внимательно изучим характер этого хит­рого тирана. Холодный ум, бесчувственное сердце и трусли­вый характер заставили его, когда ему было девятнадцать лет, надеть на себя маску лицемерия, которую он впоследст­вии никогда не снимал. Одной и той же рукой и, вероятно, с одним и тем же хладнокровием он подписывал и смертный приговор Цицерону, и помилование Цинны. Его добродете­ли, даже его пороки были поддельные, и, сообразуясь с тем, чего требовали его личные интересы, он сначала был врагом римского мира, а в конце концов сделался его отцом. Когда он создавал хитрую систему императорского управления, его сдержанность была внушена опасениями. Он хотел обмануть народ призраком гражданской свободы и обмануть армию призраком гражданской системы управления.

1. У него постоянно была перед глазами смерть Цезаря. Своих приверженцев он осыпал богатствами и почестями, но ведь самые близкие друзья его дяди были в числе заговорщи­ков. Преданность легионов могла бы охранить его власть против открытого восстания, но их бдительность не могла уберечь его особу от меча какого-нибудь энергичного ре­спубликанца, а римляне, чтившие память Брута, отнес­лись бы с одобрением к подражателю его доблести. Цезарь сам вызвал свой печальный конец столько же тщеславным выставлением своего могущества, сколько его беспредельностью. Под именем консула или трибуна он мог бы властво­вать спокойно, но титул царя заставил римлян желать его смерти. Август хорошо понимал, что человечество управля­ется громкими словами, и он не ошибался в своем ожидании, что сенат и народ подчинятся рабской зависимости, если только их будут почтительно уверять, что они все еще поль­зуются прежней свободой. Бессильный сенат и расслаблен­ный народ охотно предавались этой приятной иллюзии, пока она поддерживалась добродетелями или даже одним благора­зумием преемников Августа. Не принцип свободы, а чувство самосохранения воодушевило убийц Калигулы, Нерона и Домициана. Они направляли свои удары против личности тирана, а не против императорской власти.

Один только раз сенат, после семидесятилетнего терпения, сделал безуспешную попытку восстановить свои давно забы­тые права. Когда вследствие умерщвления Калигулы престол сделался вакантным, консулы созвали сенат в Капитолии, осудили память Цезарей, назначили слово свобода паролем для немногих когорт, нерешительно ставших под их знамя, и в течение двух суток действовали как самостоятельные на­чальники свободной республики. Но в то время как они совещались, преторианская гвардия все решила. Брат Германика безумный Клавдий уже находился в их лагере и, облекшись в императорскую мантию, был готов поддерживать свое из­брание силой оружия. Мечта о свободе исчезла, и сенат по­нял, что его ожидают все ужасы неизбежного рабства; народ покинул его, а войска грозили ему насилием; тогда это бес­сильное собрание было вынуждено утвердить выбор претори­анцев и воспользоваться амнистией, которую Клавдий имел благоразумие предложить ему и достаточно великодушия, чтоб не нарушить!

2. Еще более тревожные опасения внушала Августу де­рзость армии. Отчаяние граждан могло только покушаться на то, что физическая сила солдат была способна привести в исполнение во всякое время. Могла ли быть надежной его собственная власть над людьми, которых он сам научил на­рушать все общественные обязанности? Он уже слышал их мятежные возгласы; теперь он боялся спокойных моментов их размышления. Одна революция была куплена громадны­ми денежными наградами, но другая революция могла доста­вить награды еще более крупные. Войска выказывали самую искреннюю привязанность к роду Цезаря, но привязанности народной толпы прихотливы и непостоянны. Август постарался извлечь для себя пользу из старых предрассудков, со­хранившихся в этих непокорных умах; он усилил строгость дисциплины, наложив на них санкцию закона, и, опираясь на сенат как на посредника между императором и армией, стал смело требовать покорности в качестве первого санов­ника республики.

В течение длинного, двухсотдвадцатилетнего периода, со времени введения этой искусной системы до смерти Коммода, опасности, присущие военному управлению, были в зна­чительной степени устранены. Солдаты редко доходили до того пагубного сознания своей собственной силы и слабости гражданской власти, которое и прежде, и впоследствии было источником столь страшных бедствий. Калигула и Домициан были умерщвлены в своем дворце своей собственной прислугой. Волнения, потрясавшие Рим после смерти первого из этих императоров, не переходили за черту города. Но гибель Нерона отозвалась на всей империи. В течение восемнадцати месяцев четыре государя пали под ударами меча, и весь римский мир был потрясен ожесточенной борьбой враждующих армий. За исключением этого буйного, но непродолжитель­ного взрыва солдатского своеволия, двести лет - со смерти Августа до царствования Коммода - протекли без пролития крови в междоусобицах и без революционных потрясений. Императоры избирались по воле сената и с одобрения солдат. Легионы соблюдали данную ими клятву в верности, и самое тщательное изучение римских летописей указывает нам только три незначительных восстания, которые прави­тельство успело подавить в несколько месяцев, даже не под­вергаясь риску решительного сражения.

Когда в избирательных монархиях престол делается вакан­тным, наступает момент раздоров и опасностей. Для того чтобы легионы не могли воспользоваться этой минутой и сделать неправильный выбор, римские императоры уделяли своему преемнику такую значительную долю верховной вла­сти, что после их смерти он спокойно вступал в обладание и всеми остальными императорскими прерогативами, а импе­рия даже не замечала, что у нее новый властелин. Таким об­разом Август возложил свои последние надежды на Тиберия, после того как преждевременная смерть похитила более до­рогих для него людей; он предоставил своему преемнику зва­ния цензора и трибуна и настоял на издании закона, в силу которого будущий государь был облечен одинаковою с ним самим властью как над провинциями, так и над армиями. Таким же способом Веспасиан подчинил своему влиянию благородный ум своего старшего сына. Тита обожали восточ­ные легионы, только что завершившие под его командовани­ем завоевание Иудеи. Его влияние внушало опасения, а так как его добродетели были запятнаны увлечениями его моло­дости, то его заподозрили в честолюбивых замыслах. Вместо того чтобы разделять эти низкие подозрения, благоразумный монарх разделил с Титом полномочия императорского досто­инства, и признательный сын всегда вел себя как почтитель­ный и верный исполнитель воли столь снисходительного от­ца.

Действительно, здравый смысл Веспасиана заставлял его принимать всякие меры, чтобы упрочить свое недавнее и случайное возведение на престол. Столетняя привычка за­ставляла смотреть и на воинскую присягу, и на верность ар­мии как на принадлежность имени и дома Цезарей, и, хотя этот дом не прекращался только благодаря фиктивным усы­новлениям, все-таки в лице Нерона римляне чтили внука Германика и преемника Августа по прямой нисходящей ли­нии. Вот почему преторианская гвардия неохотно и с угрызе­ниями совести склонилась на убеждения не вступаться за этого тирана. Быстрое падение Гальбы, Отона и Вителлия научило войска смотреть на императоров как на создания их воли и как на орудия их своеволий. Веспасиан был незнатно­го происхождения: его дед был простой солдат, его отец зани­мал незначительную должность в финансовом управле­нии, и его личные заслуги были скорее солидны, нежели блестящи, а его добродетели омрачались строгою и даже скряжнической бережливостью. Такой государь поступал со­гласно со своими истинными интересами, когда брал в това­рищи сына, который благодаря своим более блестящим и бо­лее привлекательным качествам мог отвлечь общественное внимание от незнатности происхождения Флавиев и напра­вить его на будущий блеск этого дома. Под мягким управ­лением Тита римский мир наслаждался временным счасть­ем, а память о нем была так дорога, что в течение более пятнадцати лет заставляла прощать пороки его брата Домициа­на.

Лишь только Нерва принял императорское достоинство, предложенное ему убийцами Домициана, он тотчас понял, что при своих преклонных летах он не будет в состоянии приостановить поток общественных беспорядков, беспре­станно возобновлявшихся во время продолжительной тира­нии его предшественника. Его кроткий нрав внушал уваже­ние честным людям, но выродившимся римлянам был нужен человек с более энергичным характером, способный наво­дить страх на виновных. Хотя у него было немало родных, он остановил свой выбор на постороннем человеке. Он усыно­вил Траяна, которому было тогда около сорока лет и который командовал огромной армией в Нижней Германии, и немед­ленно объявил его, путем сенатского декрета, своим товари­щем и преемником. Нельзя не выразить искреннего сожа­ления о том, что история утомляет нас отвратительными подробностями преступлений и безрассудств Нерона, тогда как сведения о деяниях Траяна нам приходится собирать при слабом мерцании сокращенных рассказов или при сомнительном свете панегириков. Впрочем, до нас дошел такой панегирик, который стоит выше всяких подозрений в лести. По прошествии более двухсот пятидесяти лет после смерти Тра­яна сенат, выражал обычные приветствия новому императо­ру, пожелал, чтобы он превзошел Августа в счастье, а Трая­на в добродетелях.

Нам нетрудно поверить, что государь, столь сильно любив­ший свое отечество, колебался, вверять ли верховную власть своему родственнику Адриану, характер которого был из­менчив и сомнителен. Но в последние минуты жизни Траяна хитрая императрица Плотина или сумела рассеять его сом­нения, или имела смелость сослаться на мнимое усыновле­ние, достоверность которого было бы не безопасно прове­рять, и Адриан был мирно признан его законным преемни­ком. В его царствование империя процветала в мире и благо­денствии. Он поощрял искусства, исправил законы, усилил военную дисциплину и лично объезжал все провинции. Его обширный и деятельный ум был одинаково способен и про­никаться самыми широкими идеями, и входить в самые мел­кие подробности гражданского управления. Но его господст­вующими наклонностями были любознательность и тщесла­вие. Смотря по тому, какая из этих наклонностей брала верх или находила для себя возбуждение в окружающих условиях жизни, Адриан был попеременно то отличным государем, то смелым софистом, то недоверчивым тираном. Общий харак­тер его образа действий достоин похвалы вследствие его справедливости и умеренности. Однако в первые дни своего царствования он казнил четырех сенаторов-консуляров, по­тому что это были его личные враги и потому что это были люди, считавшиеся достойными императорского звания, а утомление от мучительной болезни сделало его под конец жизни раздражительным и жестоким. Сенат колебался, при­числить ли его к богам или отнести к разряду тиранов; толь­ко благодаря настояниям благочестивого Антонина было ре­шено почтить его память приличными почестями.

Каприз руководил Адрианом при выборе преемника. Пере­брав в своем уме несколько выдающихся людей, которых он в одно и то же время и уважал и ненавидел, он усыновил Элия Вера, веселого и сластолюбивого аристократа, обратившего на себя внимание любовника Антиноя своей необык­новенной красотой. Но в то время как Адриан восхищался своим собственным выбором и радостными возгласами сол­дат, согласие которых он купил громадными подарками, преждевременная смерть вырвала нового Цезаря из его объятий. У Элия Вера остался только один сын. Адриан реко­мендовал этого мальчика Антонинам, полагаясь на их приз­нательность. Он был усыновлен Антонином Благочестивым и при вступлении на престол Марка Антонина был облечен равною с ним долей верховной власти. При множестве поро­ков этого юного Вера у него была одна добродетель - слепая покорность перед его более опытным товарищем, которому он охотно предоставил тяжелые заботы управления. Импе­ратор-философ скрывал его безрассудства, сожалел о его ранней смерти и набросил покров приличия на его память.

Лишь только Адриан, удовлетворивши свою страсть, дол­жен был отказаться от своих надежд, он решился заслужить признательность потомства выбором себе преемника с самы­ми возвышенными достоинствами. Его проницательный ум остановился на одном сенаторе, которому было около пяти­десяти лет и который в течение всей своей жизни безупречно исполнял все свои служебные обязанности, и на одном юно­ше, которому было около семнадцати лет и который обещал сделаться в зрелом возрасте образцом всех добродетелей; старший из них был объявлен сыном и преемником Адриана с тем условием, что он немедленно усыновит младшего. Оба Антонина (так как здесь о них идет речь) управляли импе­рией в течение сорока двух лет постоянно с одинаковой муд­ростью и доблестью. Хотя у Антонина Пия было два сына, он предпочел благоденствие Рима интересам своего семейст­ва, выдал свою дочь Фаустину за молодого Марка, испросил для него у сената трибунские и проконсульские полномочия и, с благородным отвращением к чувству зависти или скорее с благородным непониманием такого чувства, разделил с ним все труды управления. Марк, со своей стороны, уважал своего благодетеля, любил его как отца, повиновался ему как своему государю, а после его смерти руководствовался в делах управления примером и правилами своего предшест­венника. Эти два царствования представляют едва ли не единственный период истории, в котором счастье громадного народа было единственною целью правительства.

Тит Антонин Пий был справедливо прозван вторым Нумой*. 

 *) Нума Помпилий, сабинянин, - преемник Ромула, второй римский царь, который, по данным традиции, проводил мирную политику; царь-реформатор учредивший культы, создавший жреческие и религиозные коллегии (Примеч.ред) 

 Одна и та же любовь к религии, к справедливости и к миру была отличительной чертой обоих государей. Но поло­жение императора открывало более широкое поле деятель­ности для его добродетелей. Нума мог только удерживать жителей нескольких деревень от взаимного грабежа земных продуктов, тогда как Антонин поддерживал порядок и спо­койствие в большей части земного шара. Его царствование отличается тем редким достоинством, что доставляет очень мало материалов для истории, которая, в сущности, не мно­гим отличается от списка преступлений, безрассудств и бед­ствий человеческого рода. В частной жизни он был привет­лив и добр. Его врожденное простодушие было чуждо чванст­ва или притворства. Он с умеренностью пользовался выгода­ми своего положения и невинными общественными удоволь­ствиями, а его сердечное добродушие отражалось в прият­ном спокойствии его характера.

Достоинства Марка Аврелия Антонина казались более су­ровыми и более выработанными. Они были плодом бесед с учеными, усидчивого труда и ночей, проведенных в заняти­ях. Когда ему было двенадцать лет, он принял суровую сис­тему стоиков и научился у них подчинять тело уму, а стра­сти рассудку; он научился у них считать добродетель за единственное благо, порок за единственное зло, а все внешние предметы за нечто совершенно безразличное. Его "Размышления", написанные среди шумной лагерной жизни, дошли до нас; он даже снисходил до того, что давал уроки философии с такой публичностью, которая едва ли совмести­ма со скромностью мудреца и с достоинством императора. Но вся его жизнь была самым благородным комментарием принципов Зенона. Он был строг к самому себе, снисходите­лен к чужим недостаткам, справедлив и благосклонен ко всем. Он сожалел о том, что Авидий Кассий, возбудивший восстание в Сирии, окончил свою жизнь самоубийством и тем лишил его удовольствия превратить недруга в друга, а искренность этого сожаления он доказал тем, что старался смягчить строгие меры сената касательно приверженцев бунтовщика. Он ненавидел войну, считая ее бедствием для человечества, но, когда необходимость справедливой оборо­ны заставила его взяться за оружие, он без колебаний под­верг себя опасностям восьми зимних кампаний на холодных берегах Дуная, которые в конце концов оказались гибельны­ми для его слабого сложения. Признательное потомство всег­да чтило его память, и более чем через сто лет после его смерти еще многие хранили его изображение вместе с изо­бражениями своих домашних богов.

Если бы у кого-нибудь спросили, в течение какого периода всемирной истории положение человеческого рода было са­мое счастливое и самое цветущее, он должен бы был без вся­ких колебаний назвать тот период, который протек от смерти Домициана до восшествия на престол Коммода. Римская им­перия на всем своем громадном пространстве управлялась абсолютной властью, руководительницами которой были до­бродетель и мудрость. Армии сдерживались твердою и вместе с тем мягкою рукой четырех следовавших один за другим императоров, которые внушали невольное уважение и своим характером, и своим авторитетом. Формы гражданского уп­равления тщательно охранялись и Нервой, и Траяном, и Ад­рианом, и Антонинами, которые наслаждались внешним ви­дом свободы и находили удовольствие в том, что выдавали себя за ответственных представителей закона. Такие госуда­ри были бы достойны чести сделаться восстановителями ре­спублики, если бы римляне того времени были способны пользоваться разумной свободой.

За свои труды, постоянно сопровождавшиеся успехом, эти монархи были с избытком вознаграждены и тем, что могли честно  гордиться своими заслугами, и тем, что могли с нас­лаждением созерцать то общее благоденствие, которое было делом их собственных рук. Однако одно основательное и гру­стное размышление отравляло для них самые благородные из человеческих наслаждений. Им не раз приходилось задумы­ваться над непрочностью того благополучия, которое зави­сит от характера только одного человека. Может быть, уже приближался тот гибельный момент, когда какой-нибудь распутный юноша или какой-нибудь завистливый тиран употребит на дело разрушения ту абсолютную власть, кото­рой они пользовались для блага народа. Узда, которую нала­гали сенат и законы, была воображаемая: она могла выстав­лять в более ярком свете добродетели императоров, но не могла сдерживать их порочных наклонностей. Военная сила была слепым и непреодолимым орудием угнетения, а испор­ченность римских нравов всегда доставила бы льстецов, го­товых одобрять, и приближенных, готовых удовлетворять жадность, сластолюбие или жестокосердие властелина.

Эти мрачные опасения находили для себя оправдание в прошлом опыте римлян. Летописи империи представляют нам такие яркие и разнообразные черты человеческого ха­рактера, каких мы напрасно стали бы искать в сложных и неопределенных характерах, с которыми знакомит нас новей­шая история. В поведении римских императоров мы ус­матриваем самые крайние границы порока и добродетели, самые высшие совершенства и самую низкую испорченность нашей расы. Золотому веку Траяна и Антонинов предшест­вовал железный век. Едва ли стоит труда перечислять недо­стойных преемников Августа. Они спаслись от забвения только благодаря своим неслыханным порокам и благодаря великолепию той арены, на которой они действовали. Мрач­ный и неумолимый Тиберий, свирепый Калигула, слабоум­ный Клавдий, развратный и жестокосердный Нерон, звер­ский Вителлий и бесчеловечный трус Домициан - все они покрыты вечным позором. В течение восьмидесяти лет (за исключением только короткого и нерешительного перерыва в царствование Веспасиана) Рим томился под непрерывной тиранией, истреблявшей древние республиканские фамилии и преследовавшей почти все добродетели и все таланты, ка­кие только проявлялись в этот несчастный период. Под управлением этих чудовищ к рабской зависимости римлян присоединялись два особых обстоятельства, благода­ря которым их положение было более ужасно, чем положе­ние жертв тирании в каком-либо другом веке или в какой-либо другой стране, а именно: воспоминания о прежней сво­боде и обширность завоеваний. Отсюда проистекали: 1) чрез­вычайная чувствительность угнетенных и 2) невозможность спастись от преследований угнетателя.

1. Когда Персия управлялась потомками Сефи, отличав­шимися безрассудной жадностью и нередко обагрявшими свой диван, свой стол и свою постель кровью своих фавори­тов, один молодой аристократ сказал, что, выходя от султа­на, он всегда ощупывал, осталась ли цела голова на его пле­чах. Ежедневный опыт оправдывал недоверие Рустана. Од­нако висевшая над его головой гибель, как кажется, не тревожила его сна и не нарушала его душевного спокойствия. Он знал, что один гневный взгляд монарха мог обратить его в прах; но удар молнии или паралич могли бы быть одинаково гибельны, а потому благоразумие предписывало не думать о бедствиях, неизбежных в человеческой жизни, и наслаж­даться скоротечным счастьем. Он был почтен названием царского раба, и, вероятно, будучи куплен у родителей низ­кого звания в такой стране, которая осталась навсегда ему неизвестной, он был воспитан с детства в строгой дисципли­не сераля. И его имя и его богатства, и его отличия были подарком господина, который мог, без нарушения справед­ливости, отобрать все, что дал, назад. Познания Рустана - если действительно у него были какие-нибудь познания - могли только укрепить в нем созданные привычкой предрас­судки. В языке, на котором он говорил, не было выражений для какой-либо другой формы правления, кроме абсолютной монархии. История Востока научила его, что таково всегда было положение человеческого рода. И Коран, и истолко­ватели этой божественной книги внушали ему, что султан - потомок пророка и получил свою власть свыше, что терпе­ние - главная добродетель мусульманина, а беспредельное повиновение - главная обязанность подданного.

Но умы римлян были подготовлены к рабству совершенно иным путем. Под гнетом своей собственной испорченности и военных насилий, они в течение долгого времени сохраняли если не чувства, то по меньшей мере воспоминания своих свободнорожденных предков. Гельвидий и Фразей, Тацит и Плиний получили такое же образование, как Катон и Цице­рон. Из греческой философии они впитали в себя самые ос­новательные и самые благородные понятия о человеческом достоинстве и о происхождении гражданского общества. Ис­тория их собственной страны внушала им глубокое уважение к свободной, добродетельной и победоносной республике, отвращение к удачным преступным предприятиям Цезаря и Августа и тайное презрение к тем тиранам, которым они бы­ли вынуждены поклоняться с самыми гнусными выражения­ми лести. В качестве сановников и сенаторов они были чле­нами того верховного собрания, которое когда-то предписы­вало законы всему миру, имя которого еще служило санк­цией для императорских декретов и авторитетом которого так часто злоупотребляли для низких целей тирании. И Ти­берий, и те императоры, которые придерживались его прин­ципов, старались прикрывать свои злодеяния формами пра­восудия и, может быть, втайне радовались тому, что делали из сената соучастника и жертву своих жестокостей. Послед­ние из республиканцев были осуждены этим собранием за мнимые преступления и за действительные добродетели. Их гнусные обвинители выражались языком независимых пат­риотов, преследующих опасного гражданина перед судом его родины, и за такую общественную службу были награждены богатствами и почестями. Раболепные судьи делали вид, будто вступаются за достоинство республики, оскорбленное в лице ее высшего сановника, милосердие которого они превозносили в то время, как всего более страшились его не­умолимого жестокосердия. Тираны смотрели на их низость со справедливым презрением и отплачивали за их скрытное отвращение искреннею и явною ненавистью ко всему сенату во всем его составе.

2. Разделение Европы на множество самостоятельных го­сударств, связанных одно с другим сходством религии, языка и нравов, имело самые благотворные последствия для свобо­ды человеческого рода. В наше время тиран, который не встречает никакого сопротивления ни в своем собственном сердце, ни в своем народе, скоро почувствовал бы, что его стесняют и пример людей, равных с ним по положению, и опасение порицаний, и советы союзников, и нападки врагов. Предмет его гнева, переступив узкие границы его владений, легко нашел бы в какой-нибудь более счастливой стране вер­ное убежище, соответствующую его личным достоинствам новую карьеру, свободу жаловаться и, может быть, средства отмщения. Но Римская империя обнимала целый мир, и, когда она подпадала под власть одного человека, весь мир обращался в надежную и страшную тюрьму для его врагов. Жертва императорского деспотизма - все равно, влачила ли она свои позлащенные цепи в Риме и в сенате или томилась в изгнании на бесплодном утесистом Серифе или на холодных берегах Дуная, - ожидала своей участи в безмолвном отчая­нии. Сопротивление вело ее к гибели, а бегство было для нее невозможно. Ее со всех сторон окружали обширные моря и страны, через которые не было надежды перебраться, пото­му что беглец был бы непременно открыт, схвачен и отдан во власть своего разгневанного повелителя. За римскими грани­цами его беспокойные взоры не открыли бы ничего, кроме океана, негостеприимных степей, враждебных варварских племен со свирепыми нравами и непонятным для него язы­ком или зависимых от Рима королей, которые были бы рады приобресть покровительство императора принесением в жер­тву несчастного беглеца. "Где бы вы ни находились, - ска­зал Цицерон изгнаннику Марцеллу, - помните, что вы везде одинаково находитесь под властью победителя".

ГЛАВА IV.
 Жестокости, безрассудства и умерщвление Коммода. - Избрание Пертинакса. - Его попытки произвести реформы в государстве. - Его умерщвление преторианской гвардией.

Кротость Марка Аврелия, которую не могла искоренить суровая дисциплина стоиков, составляла в одно и то же вре­мя и самую привлекательную и самую слабую сторону его характера. Его ясный ум был нередко вовлекаем в заблуж­дения доверчивою добротою его сердца. Люди, изучившие слабые стороны государя и умевшие ловко скрывать свои собственные, вкрались в его доверие под личиной философ­ской святости и приобрели богатства и почести, делая вид, будто презирают их. Его чрезмерная снисходительность к брату, жене и сыну вышла из пределов домашних добродетелей и превратилась в оскорбление общественной нравственности вследствие заразительности их примера и пагубных последствий их пороков.

Дочь Антонина Пия и жена Марка Аврелия — Фаустина прославилась столько же своими любовными интригами, сколько своей красотой. Серьезная простота философа не могла нравиться живой и ветреной женщине, не могла удов­летворить той безграничной страсти к разнообразию, ко­торая нередко заставляла ее находить личные достоинства в самых низких представителях человеческого рода. Древний Купидон был вообще очень сладострастное божество, а лю­бовные интриги, требующие со стороны такой высокопостав­ленной женщины, как императрица, самых решительных за­искиваний, редко отличаются сентиментальной деликатно­стью. Марк был единственный человек в империи, по-види­мому, ничего не знавший о поведении Фаустины или не об­ращавший на него никакого внимания, а в силу существо­вавшего во все века предрассудка поведение жены пятнало честь мужа. Он назначил некоторых из ее любовников на по­четные и выгодные должности и в течение тридцатилетней супружеской связи постоянно относился к ней с самым неж­ным доверием и с уважением, которое не прекратилось даже с ее смертью. В своих "Размышлениях" он благодарит богов за то, что они послали ему такую верную, такую кроткую и такую простую в обхождении жену. По его настоятельному требованию услужливый сенат признал ее богиней. В возд­вигнутых в честь ее храмах ее изображали с атрибутами Юноны, Венеры и Цереры, и было объявлено декретом, что молодые люди обоего пола в день своей свадьбы должны про­износить супружеский обет перед алтарем этой целомудрен­ной богини.


Рис. Фаустина.

Чудовищные пороки сына набросили тень на чистоту доб­родетелей отца. Марка Аврелия упрекали в том, что он по­жертвовал счастьем миллионов людей для нежной привязан­ности к недостойному мальчику и что он избрал себе преем­ника в своем собственном семействе, а не в республике. Впрочем, ни заботливый отец, ни призванные им на помощь добродетельные и ученые люди не пренебрегали ничем, что могло бы развить ограниченный ум молодого Коммода, заг­лушить зарождавшиеся в нем порочные наклонности и сде­лать его достойным престола, для которого он был назначен. Но образование оказывает благотворное влияние лишь толь­ко на одни счастливо одаренные натуры, для которых оно почти излишне. Нашептывания развратного фаворита тот­час изглаживали из памяти юноши неприятные для него наставления серьезного философа, и сам Марк Аврелий уничто­жил плоды этого тщательного образования, разделив со сво­им сыном императорскую власть, когда ему было только че­тырнадцать или пятнадцать лет. После этого он прожил только четыре года, но этого промежутка времени было достаточно, чтобы заставить его раскаиваться в неблагоразум­ной мере, давшей запальчивому юноше возможность сбро­сить с себя узы рассудка и авторитета.

Большая часть преступлений, нарушающих внутреннее спокойствие общества, происходит от того, что необходимое, но неравномерное распределение собственности налагает стеснения на вожделения человеческого рода, предоставляя лишь очень немногим пользование тем, к чему стремятся все. Из всех наших страстей и наклонностей жажда власти есть самая высокомерная и самая вредная для общества, так как она внушает человеческой гордости желание подчинять других своей воле. Среди сумятицы внутренних раздоров за­коны общества утрачивают свою силу, и редко случается, чтобы их заменяли законы человеколюбия. Горячность борьбы, гордость победы, отчаяние в успехе, воспоминание о прошлых унижениях и страх предстоящих опасностей - все это разгорячает умы и заглушает голос сострадания. Вот те причины, по которым почти каждая страница истории запятнана кровью междоусобицы; но ни одною из этих причин нельзя объяснить ничем не вызванных жестокостей Коммо­да, который мог наслаждаться всем и которому ничего не ос­тавалось желать. Возлюбленный сын Марка Аврелия насле­довал своему отцу при радостных приветствиях сената и ар­мии, а при своем восшествии на престол этот счастливый юноша не видел вокруг себя ни соперников, которых нужно бы было устранить, ни врагов, которых нужно бы было побо­роть. На таком спокойном и высоком посту он, естественно, должен бы был предпочитать любовь человеческого рода его ненависти и добрую славу своих предшественников позорной участи Нерона и Домициана.


Рис. Коммод.

Впрочем, Коммод не был таким тигром, каким его описы­вали, - он не чувствовал от рождения ненасытной жажды крови и не был с самого детства способен на бесчеловечные поступки. От природы он был скорее слабодушен, нежели зол. Его простодушие и застенчивость делали его рабом ок­ружающих, которые мало-помалу развратили его. Его жес­токость, вначале бывшая результатом посторонних науще­ний, превратилась в привычку и в конце концов сделалась его господствующей страстью.

Со смертью отца на Коммода легла стеснительная обя­занность командовать огромной армией и вести трудную войну с квадами и маркоманами. Раболепные и развратные юноши, которые были удалены от двора Марком Аврели­ем, скоро вновь приобрели и прежнее положение, и преж­нее влияние на нового императора. Они преувеличивали трудности и опасности кампании в диких странах по ту сто­рону Дуная и уверяли беспечного монарха, что достаточно страха, внушаемого его именем, и военных доблестей его полководцев, чтобы довершить победу над упавшими духом варварами или чтобы вынудить у них такие мирные условия, которые более выгодны, чем всякое завоевание. Зная его склонность к чувственным наслаждениям, они сравнивали спокойствие, блеск и утонченные удовольствия Рима с тре­вожной лагерной жизнью в Паннонии, где он не имел бы ни досуга, ни удобств роскоши. Коммод с удовольствием выс­лушивал столь приятные для него советы, но, в то время как он колебался, поступить ли согласно со своими собственны­ми влечениями или же сообразоваться с указаниями отцов­ских советников, к которым он еще не перестал питать ува­жение, лето незаметно прошло, и его торжественный въезд в столицу был отложен до осени. Его привлекательная наруж­ность, приветливое обхождение и воображаемые доброде­тели внушали общее к нему сочувствие; почетный мир, который он только что даровал варварам, распространял всеоб­щую радость; его нетерпеливое желание возвратиться в Рим приписывали его любви к родине, а его безнравственные забавы не казались достойными порицания в девятнадцати­летнем государе.

В течение первых трех лет его царствования и формы и дух прежней администрации поддерживались теми преданными советниками, которым Марк поручил своего сына и к мудро­сти и бескорыстию которых Коммод все еще чувствовал не­вольное уважение. Молодой государь предавался вместе со своими распутными любимцами дикому разгулу неограни­ченной власти, но его руки еще не были запятнаны кровью, и по одному случаю он даже выказал такое благородство чувств, которое могло бы развиться в солидную доброде­тель. Но одна несчастная случайность дала его неустано­вившемуся характеру определенное направление.

Однажды вечером, когда император возвращался во дворец через темный и узкий портик амфитеатра, поджидавший его на дороге убийца бросился на него с обнаженным мечом и громко воскликнул: "Вот что присылает вам сенат!" Угроза и предотвратила успех попытки; убийца был схвачен гвардей­цами и тотчас назвал виновников заговора, который был со­ставлен не в государстве, а внутри дворца. Сестра императо­ра и вдова Луция Вера Луцилла тяготилась своим второсте­пенным положением и из зависти к царствующей императ­рице вложила оружие в руки убийцы. Она не осмелилась со­общить о своем преступном намерении своему второму му­жу, Клавдию Помпейяну, принадлежавшему к числу самых достойных сенаторов и самых преданных императору людей; но в толпе своих любовников (так как она во всем подражала Фаустине) она нашла разорившихся людей с необузданным честолюбием, которые готовы были удовлетворять как самые дикие, так и самые нежные ее страсти. Заговорщики понесли заслуженное наказание, а покинутая всеми матрона была наказана сначала ссылкой, а потом лишением жизни.

Но слова убийцы глубоко запали в душу Коммода и оста­вили в ней неизгладимые впечатления страха и ненависти к сенату во всем его составе. Тех, кого он до тех пор боялся как надоедливых приближенных, он стал подозревать как тайных врагов. Доносчики, не находившие поощрения при прежних царствованиях и почти совершенно исчезнувшие, снова ожили, лишь только они заметили, что император бу­дет доволен, если они откроют недоброжелателей и изменни­ков в сенате. Это собрание, считавшееся при Марке Аврелии верховным государственным советом, состояло из самых вы­дающихся римлян, но отличия какого бы то ни было рода скоро сделались преступными. Обладание богатством усили­вало усердие сыщиков; строгая добродетель считалась за молчаливое порицание распутств Коммода; важные заслуги свидетельствовали об опасном превосходстве личных досто­инств, а дружба отца всегда была ручательством ненависти сына. Подозрение было равносильно доказательствам винов­ности, а предание суду было то же, что произнесение обви­нительного приговора. Казнь влиятельного сенатора сопровождалась лишением жизни всех тех, кто мог бы оплакивать ее или отомстить за нее, а после того как Коммод отведал че­ловеческой крови, его сердце сделалось недоступным ни для сострадания ни для угрызений совести.

Между этими невинными жертвами тирании ничья смерть не возбудила таких сожалений, как смерть двух братьев из дома Квинтилиана - Максима и Кондиана. Их братская лю­бовь спасла их имена от забвения и сделала их память доро­гой для потомства. Их познания, их занятия, их служебные обязанности и их удовольствия были одни и те же. Они были богаты, но им никогда не приходила мысль разобщить свои денежные интересы; до нас дошли отрывки сочинения, кото­рое они писали вдвоем, и все, что они делали, могло заста­вить думать, что в их двух телах жила только одна душа. Ан­тонины, ценившие их добродетели и с удовольствием смотревшие на их дружбу, возвели их в один и тот же год в зва­ние консулов, а Марк впоследствии поручил им гражданское управление Грецией и начальство над большой армией, во главе которой они одержали значительную победу над гер­манцами. Жестокосердие Коммода в конце концов соедини­ло их и в одновременной смерти.

После того как ярость тирана насытилась кровью самых благородных членов сената, она обратилась наконец на того, кто был главным орудием его жестокостей. В то время как Коммод утопал в крови и в распутстве, он поручил дела уп­равления Переннису - раболепному и честолюбивому мини­стру, который умертвил своего предшественника, чтобы за­нять его место, но который обладал большой энергией и не­дюжинными дарованиями. Он нажил громадное состояние путем вымогательств и благодаря тому, что присваивал себе конфискованные имения знатных людей, принесенных в жертву его алчности. Преторианская гвардия состояла под его непосредственным начальством, а его сын, уже успевший выказать блестящие военные дарования, находился во главе иллирийских легионов. Переннис добивался престола или - что в глазах Коммода было одинаково преступно - был спосо­бен добиваться его, если бы его не предупредили, не захвати­ли врасплох и не предали смертной казни. Падение минист­ра - не важное событие в общей истории империй, но оно бы­ло ускорено одним чрезвычайным событием, доказавшим, до какой степени уже успела ослабнуть дисциплина. Британ­ские легионы, недовольные управлением Перенниса, соста­вили депутацию из тысячи пятисот избранных людей и отп­равили ее в Рим с поручением изложить их жалобы перед императором. Эти вооруженные просители выражались с та­кой энергией, сеяли между гвардейцами такие раздоры, пре­увеличивали силы британской армии в такой степени, что навели страх на Коммода и вынудили у него согласие на казнь министра как на единственное средство загладить при­чины их неудовольствия. Эта смелость армии, находив­шейся так далеко от столицы, и познанное ею на опыте бес­силие правительства были верным предзнаменованием са­мых страшных внутренних потрясений.

Вскоре вслед за тем небрежность администрации обнару­жилась в новых беспорядках, казавшихся вначале самыми незначительными. В войсках стала распространяться склон­ность к дезертирству, и, вместо того чтобы спасаться бегством или укрываться, дезертиры стали грабить на больших дорогах. Один простой солдат, отличавшийся необыкновен­ной отвагой, по имени Матерн, собрал эти шайки грабителей в маленькую армию, растворял двери тюрем, объявил, что рабы должны воспользоваться этим случаем, чтобы приобре­сти свободу, и стал безнаказанно грабить богатые и безза­щитные города Галлии и Испании. Правители этих провин­ций, долгое время бывшие безмолвными свидетелями, а мо­жет быть, и соучастниками его разбоев, наконец были выве­дены из своего нерадивого бездействия полученными от им­ператора грозными приказаниями. Матерн, видя себя окру­женным со всех сторон, понял, что ему невозможно спа­стись, если он не сделает последнего отчаянного усилия: он приказал своим приверженцам рассеяться в разные стороны, с помощью разных переодеваний перебраться через Альпы небольшими кучками и собраться в Риме ко времени празд­нования Кибелы, обыкновенно сопровождавшегося самой бесчинной сумятицей. Его намерение убить Коммода и вступить на вакантный престол разоблачало в нем честолю­бие, не свойственное простому разбойнику. Принятые им меры были так хорошо задуманы, что его переодетые воины уже наполняли улицы Рима. Один из его сообщников выдал его из зависти и разрушил эти странные замыслы в тот са­мый момент, когда все было готово для их исполнения.

Недоверчивые монархи нередко возвышают людей самого низкого звания, будучи в ошибочном убеждении, что тот, кто не имеет другой опоры, кроме их милостивого располо­жения, не будет иметь никаких других привязанностей, кро­ме привязанности к своему благодетелю. Преемник Перенниса Клеандр был родом из Фригии; он принадлежал к пле­мени, отличавшемуся таким непреклонным и вместе с тем раболепным характером, что на него можно было влиять только путем физических насилий. Он был послан со своей родины в Рим в качестве раба. В этом же качестве он полу­чил доступ в императорский дворец, сумел угодить Коммоду, потакая его страстям, и быстро достиг самого высокого положения, какого только может желать подданный. Его влияние на ум Коммода было еще более сильно, нежели вли­яние его предшественника, потому что у него не было ни та­ких дарований, ни таких добродетелей, которые могли бы внушить императору зависть или недоверие. Алчность была его господствующей страстью и главным принципом его уп­равления. Звания консула, патриция, сенатора продавались публично, и тот, кто отказался бы от приобретения этих пус­тых и унизительных почестей ценою большей части своего состояния, был бы причислен к разряду недовольных. Чи­новники, занимавшие в провинциях доходные места, граби­ли народ и делили добычу с министром, а правосудие было продажно и руководилось произволом. Богатый преступник не только мог добиться отмены осуждавшего его справедли­вого приговора, но и мог подвергнуть любому наказанию и обвинителя, и свидетелей, и судью.

Этими способами Клеандр накопил в течение трех лет та­кое состояние, какого никогда не имел ни один вольноотпу­щенный, Коммод был совершенно удовлетворен велико­лепными подарками, которые хитрый царедворец клал к его стопам в такие минуты, когда это было всего более кстати. Чтобы заставить молчать завистников, Клеандр стал воздви­гать от имени императора бани, портики и здания для теле­сных упражнений, предназначавшиеся для народа. Он льстил себя надеждой, что ослепленные и удовлетворенные такой щедростью римляне будут более хладнокровно отно­ситься к кровавым сценам, ежедневно разыгрывавшимся пе­ред их глазами, что они позабудут о смерти сенатора Бирра, который благодаря своим высоким достоинствам получил от покойного императора в замужество одну из его дочерей, и что они простят ему казнь Ария Антонина, последнего пред­ставителя имени и добродетелей Антонинов. Бирр провинил­ся тем, что, руководствуясь долгом чести, а не осторожно­стью, попытался раскрыть перед глазами своего зятя настоя­щий характер Клеандра, а Арий Антонин погубил себя тем, что, бывши проконсулом в Азии, произнес справедливый приговор над одним из негодных любимцев фаворита. Пос­ле падения Переиниса опасения Коммода приняли на корот­кое время такую форму, что можно было ожидать возврата к более благородным чувствам. Он отменил самые гнусные распоряжения этого министра, предал его память публично­му проклятию и приписал его пагубным советам все ошибки своей неопытной юности. Но его раскаяние продолжалось только тридцать дней, и тирания Клеандра нередко застав­ляла с сожалением вспоминать об управлении Переиниса.

Моровая язва и голод переполнили чашу бедствий, испы­танных римлянами. Последний говорит, что в течение до­вольно значительного времени в Риме ежедневно умирало по две тысячи человек. Первое из них можно было приписывать лишь справедливому негодованию богов, но непосредствен­ной причиной второго считали монополию хлебной торгов­ли, захваченную богачами и поддержанную влиянием мини­стра. Неудовольствие народа, выражавшееся сначала впол­голоса, разразилось на собрании в цирке. Народ отказался от своих любимых развлечений для того, чтобы предаться более приятному удовольствию отмщения, и с гневными криками потребовал казни общественного врага. Клеандр, командо­вавший преторианской гвардией, приказал отряду кавале­рии разогнать мятежную толпу. Народ бросился бежать к го­роду; многие были убиты, и многие были затоптаны до смер­ти; но когда кавалерия проникла в улицы, она была останов­лена в своем преследовании градом камней и стрел, сыпав­шихся на нее с крыш и из окон домов. Пешая стража, дав­но уже ненавидевшая преторианскую кавалерию за ее пре­рогативы и за ее наглость, перешла на сторону народа. Мя­теж превратился в настоящее сражение и грозил общей рез­ней. Преторианцы наконец отступили перед численным пре­восходством противника, и массы ожесточенного народа сно­ва устремились с удвоенною яростью к воротам дворца, где Коммод утопал в наслаждениях, ничего не зная о вспыхнув­шей междоусобице. Сообщить ему эту неприятную новость значило рисковать своею жизнью. Он мог погибнуть от своей беспечности, если бы его старшая сестра Фадилла и его лю­бимая наложница Марция не отважились ворваться к нему. Они бросились к его стопам с растрепанными волосами и об­ливаясь слезами и с тем убедительным красноречием, кото­рое внушается страхом, рассказали испуганному императору о преступлениях министра, о ярости народа и о том, что он может через несколько минут погибнуть под развалинами своего дворца. Коммод пробудился от своего сладкого усып­ления и приказал бросить народу голову Клеандра. Это столь желанное зрелище тотчас прекратило волнение, и сын Мар­ка Аврелия еще мог бы в ту пору вернуть себе привязанность и доверие своих подданных.

Но в душе Коммода угасли все чувства благородства и че­ловеколюбия. В то время как он оставлял бразды правления в руках недостойных фаворитов, он ценил в верховной вла­сти только возможность ничем не стесняться при удовлетво­рении своих чувственных наклонностей. Он проводил свое время в серале, состоявшем из трехсот красивых женщин и стольких же мальчиков всякого звания и из всяких провин­ций; а когда все хитрости соблазна оказывались недействен­ными, грубый любовник прибегал к насилию. Древние исто­рики подробно описывали эти сцены разврата, при кото­рых нарушались в одинаковой мере и законы природы, и правила пристойности; но их слишком точные описания не­возможно передать приличным языком нашего времени. В промежутках между чувственными наслаждениями Коммод предавался самым низким развлечениям. Ни просвещение того времени, ни усиленные старания воспитателей не могли влить в его грубый и скотский ум ни малейшей дозы знания, и он был первый из римских императоров, которому были со­вершенно незнакомы умственные наслаждения. Даже Нерон был знатоком или выдавал себя за знатока изящных ис­кусств, музыки и поэзии, и мы не ставили бы ему этого в уп­рек, если бы он не превратил приятное препровождение вре­мени в предмет честолюбия и в главную цель своей жизни. Но Коммод с раннего детства выказывал отвращение ко всем умственным и благородным занятиям и находил удовольст­вие только в развлечениях черни - в играх цирка и амфите­атра, в боях гладиаторов и в травле диких зверей. Марк Ав­релий окружил сына самыми опытными наставниками по всем отраслям знаний, но молодой наследник относился к их урокам без внимания и с отвращением, тогда как мавры и парфяне, учившие его метать дротик и стрелять из лука, на­шли в нем прилежного ученика, скоро достигшего одинако­вой со своими наставниками верности глаза и ловкости движений.

Раболепная толпа царедворцев, основывавшая свою фор­туну на пороках своего повелителя, рукоплескала этим низ­ким наклонностям. Гнусный голос лести напоминал ему, что благодаря точно таким же подвигам, благодаря поражению Немейского льва и Эриманского вепря, греческий Герку­лес занял место среди богов и приобрел бессмертную славу на земле. Но при этом умалчивалось о том, что, когда обще­ственная жизнь была еще в зародыше и когда лютые звери оспаривали у людей обладание невозделанной землей, ус­пешная борьба с этими жестокими врагами была одним из самых невинных и самых полезных для человечества упраж­нений героя. При цивилизованном положении Римской империи дикие звери давно уже удалились от людских глаз и от населенных городов. Ловить их в их уединенных убежищах и перевозить в Рим для того, чтобы они падали, при пышной обстановке, от руки императора, значило ставить в смешное положение государя и налагать новое бремя на народ. Не понимавший этой разницы Коммод жадно ухватился за бле­стящее сходство и прозвал себя Римским Геркулесом (как это видно из надписей на медалях). Палица и львиная шкура фигурировали подле трона в числе других символов верхо­вной власти, и были воздвигаемы статуи, в которых Коммод изображался в позе и с атрибутами того бога, храбрости и ловкости которого он старался подражать в своих ежеднев­ных свирепых забавах.

Возгордившись от похвал, мало-помалу заглушивших в нем врожденное чувство стыдливости, Коммод решился выс­тавить римлянам напоказ те физические упражнения, кото­рые до тех пор всегда совершались внутри дворцовых стен и в присутствии немногих любимцев. В назначенный день гро­мадное число зрителей собралось в амфитеатре частью из ле­сти, частью из страха, частью из любопытства, и необыкно­венная ловкость императора-актера вызвала заслуженные рукоплескания. Все равно, метил ли он в голову или в сердце животного, удар всегда был верен и смертелен. С помощью стрелы, заостренной с конца в форме полумесяца, Коммод останавливал быстрый бег страуса и рассекал надвое его длинную костлявую шею. На арену выпускают барса, и стрелок ждет, пока он бросится на одного из дрожащих от страха преступников; в этот самый момент стрела летит, зверь падает мертвым, а его жертва остается нетронутой. Из логовищей, устроенных при амфитеатре, выпускают сразу сто львов, но сто стрел, пущенных верной рукой Коммода, поражают их в то время, как они в ярости бегают по арене. Ни громадное туловище слона, ни чешуйчатая кожа носоро­га не были в состоянии предохранить их от его гибельного удара. Эфиопия и Индия доставляли ему своих самых редких животных, и в числе тех, которые были избиваемы в амфи­театре, были такие, о которых мы имеем понятие только из произведений живописи или из произведений фантазии. На всех этих представлениях принимались самые строгие меры предосторожности, чтобы охранить Римского Геркуле­са от какого-нибудь отчаянного прыжка дикого зверя, способного пренебречь и его императорским достоинством, и его божеской святостью.

Но даже люди самого низкою звания краснели от стыда и негодования при виде монарха, выступающего на арене в ка­честве гладиатора и гордящегося такой профессией, которую и римские законы, и римские нравы заклеймили самым заслуженным позором. Коммод избрал одеяние и оружие secutor’a, борьба которого с retiarius’oм представляла одну из самых оживленных сцен в кровавых забавах амфитеатра. Вооружение secutor’a состояло из шлема, меча и щита; у его нагого противника была только широкая сеть и трезубец; первой он старался опутать своего врага, а вторым - проко­лоть его. Если его первый взмах был неудачен, он был вынужден бежать от преследования secutor’a, пока не пригото­вится закинуть свою сеть вторично. Император выдержал бой этого рода семьсот тридцать пять раз. Описание этих славных подвигов было тщательно занесено в летописи им­перии, а в довершение своего гнусного поведения Коммод взял из общего фонда гладиаторов такое громадное денежное вознаграждение, что оно обратилось в новый налог, самый унизительный из всех, какие лежали на римском народе. Нетрудно поверить, что в этих состязаниях властелин мира был всегда победителем; в амфитеатре его победы не часто бывали кровопролитны, но, когда он испытывал свою лов­кость в школе гладиаторов или в своем собственном дворце, его несчастные противники нередко удостаивались смертель­ного удара от руки императора и таким образом имели воз­можность запечатлеть своею кровью раболепное преклоне­ние перед его превосходством. Коммод скоро стал пренеб­регать прозванием Геркулеса; его слуху стало приятно толь­ко имя Павла, которое носил один знаменитый secutor. Оно было вырезано на его колоссальных статуях и повторялось с восторженными рукоплесканиями впавшим в отчаяние сена­том, который был вынужден одобрять все безрассудства императора. Добродетельный супруг Луциллы Клавдий Помпейян был единственный сенатор, не уронивший досто­инство своего звания. В качестве отца он позволил своим сы­новьям иметь в виду их личную безопасность при посещении амфитеатра. В качестве римлянина он объявил, что его соб­ственная жизнь находится во власти императора, но что он никогда не будет свидетелем того, как сын Марка Аврелия публично унижает и свою личность, и свое достоинство. Несмотря на такое мужество, Помпейян избегнул мстительности тирана и вместе со своею честью имел счастье спасти свою жизнь.

Коммод достиг в эту пору самой высшей степени разврата и позора. Среди рукоплесканий придворных льстецов он не был в состоянии скрыть от самого себя, что он был достоин презрения и ненависти со стороны всех здравомыслящих и добродетельных людей. Его свирепость усиливалась и вслед­ствие сознания, что его ненавидят, и вследствие зависти к каким бы то ни было личным достоинствам, и вследствие ос­новательных опасений за свою жизнь, и вследствие привыч­ки проливать кровь, развившейся в нем среди его обычных ежедневных забав. История сохранила длинный список сенаторов-консуляров, принесенных в жертву его легкомыслен­ной недоверчивости, которая с особенной заботливостью раз­ыскивала всех хотя бы самых дальних родственников семей­ства Антонинов, не щадя при этом даже тех, кто был оруди­ем его преступлений и его забав. В конце концов его жес­токость оказалась гибельной для него самого. Он безнаказан­но проливал кровь самых благородных римских граждан, но он погиб, лишь только его стали бояться его собственные приближенные. Его любимая наложница Марция, его при­ближенный Эклект и преторианский префект Лэт, испуган­ные печальной участью своих товарищей и предшественни­ков, решились предотвратить ежеминутно висевшую над их головами гибель или от безумной прихоти тирана, или от внезапного взрыва народного негодования. Марция, восполь­зовавшись удобным случаем, подала своему любовнику ча­шу с вином, после того как он возвратился усталым с охоты на каких-то диких зверей. Коммод лег спать; но в то время как он метался от действия яда и от опьянения, один здоро­вый юноша, по профессии борец, вошел в его комнату и задушил его, не встретив никакого сопротивления. Труп был тайно вынесен из дворца прежде, нежели могло возникнуть в городе или даже при дворе малейшее подозрение в смерти императора. Таков был конец сына Марка Аврелия, доказав­ший, как нетрудно было избавиться от ненавистного тирана, в течение тринадцати лет угнетавшего с помощью искусст­венных средств управления столько миллионов подданных, из которых каждый имел одинаковые со своим повелителем и личные силы, и личные дарования.

Заговорщики привели в исполнение свой план с такой хладнокровной обдуманностью и с такой быстротой, каких требовала важность задуманного дела. Они решили немед­ленно посадить на вакантный престол такого императора, который не стал бы их преследовать за совершенное преступление. Они остановили свой выбор на бывшем сенаторе-консуляре, городском префекте Пертинаксе, выдающиеся досто­инства которого заставили забыть незнатность его происхож­дения и возвысили его до высших  государственных должно­стей. Он попеременно управлял многими провинциями им­перии и на всех своих важных должностях, как военных, так и гражданских, отличался твердостью, благоразумием и бескорыстием. Он был почти единственный из друзей и приб­лиженных Марка Аврелия, оставшихся в живых, и когда он был разбужен в поздний час ночи известием, что его желают видеть императорский камергер и префект, он встретил их с неустрашимым мужеством и пригласил исполнить приказа­ния их повелителя. Но вместо смертного приговора они при­несли ему приглашение вступить на римский престол. В те­чение нескольких минут он относился с недоверием к их предложениям и настояниям. Убедившись, наконец, в смер­ти Коммода, он принял императорское звание с непритвор­ной неохотой, происходившей от сознания как обязанностей, так и опасностей, сопряженных с верховной властью.

Лэт немедленно повез нового императора в лагерь прето­рианцев, распуская по городу слух, что Коммод внезапно умер от паралича и что добродетельный Пертинакс уже всту­пил на престол. Гвардейцы были скорее удивлены, нежели обрадованы, подозрительной смертью государя, который только к ним одним был добр и щедр; но необходимость не­медленно принять какое-нибудь решение, а также авторитет их префекта, репутация Пертинакса и народные возгласы заставили их заглушить свое тайное неудовольствие, при­нять обещанные новым императором подарки, принести ему присягу в верности и сопровождать его с радостными воскли­цаниями и лавровыми листьями в руках до здания сената, для того чтобы согласие армии было подтверждено граждан­ской властью.


Рис. Пертинакс.

Большая часть этой тревожной ночи уже прошла; сенаторы ожидали, что на другой день, который был днем нового года, они будут с раннего утра приглашены присутствовать на унизительной для них церемонии. Несмотря на все уве­щания со стороны тех из своих фаворитов, которые еще со­хранили некоторое уважение к требованиям благоразумия и приличия. Коммод решил, что он проведет эту ночь в школе гладиаторов, а оттуда отправится принимать консульское звание в одежде гладиатора и в сопровождении этой гнусной толпы. Перед рассветом сенаторы неожиданно получают приглашение собраться вместе с гвардией в храме Согласия, для того чтобы утвердить избрание нового императора. Они сидели несколько минут в безмолвной нерешительно­сти, не веря в свое неожиданное спасение и подозревая ка­кую-нибудь коварную проделку Коммода; но когда наконец они убедились, что тиран действительно умер, они предались радостным восторгам и вместе с тем выражениям своего не­годования. Пертинакс скромно отговаривался незнатностью своего происхождения и указывал им на некоторых знатных сенаторов, более его достойных императорского звания, но они почтительно настояли на том, чтобы он взошел на пре­стол и принял все титулы императорской власти, сопровож­дая свои настояния самыми искренними выражениями пре­данности.

Память Коммода была заклеймена вечным позором. Слова "тиран, гладиатор, общественный враг" раздавались во всех углах храма. После шумной подачи голосов сенаторы реши­ли, что все почетные звания Коммода будут отменены, что его титулы будут стерты с публичных зданий, что его статуи будут низвергнуты и его труп для удовлетворения народной ярости будет стащен крючьями в комнату, где раздеваются гладиаторы; вместе с тем они выразили свое негодование против тех усердных прислужников, которые хотели укрыть смертные останки своего господина от исполнения над ним сенатского приговора. Но Пертинакс приказал воздать умер­шему последние почести - частью из уважения к памяти Марка Аврелия, частью уступая слезам своего первого по­кровителя Клавдия Помпейяна, который горевал не столько о страшной участи своего зятя, сколько о том, что эта участь была заслуженной.

Эти излияния бессильной ярости против умершего импера­тора, бывшего в течение своей жизни предметом самой низ­кой лести со стороны сената, обнаруживали жажду мщения хотя и основательную, но лишенную благородства. Впрочем, легальность упомянутых декретов опиралась на принципы императорской конституции. Порицать, низвергать или на­казывать смертью первого сановника республики, употре­бившего во зло вверенную ему власть, было древним и бесспорным правом римского сената; но это бессильное собра­ние было вынуждено довольствоваться тем, что налагало на павшего тирана кары правосудия, от которых он в течение своей жизни и своего царствования был огражден страшной силой военного деспотизма.

Пертинакс нашел более благородный способ осудить па­мять своего предшественника: он выказал в ярком свете свои добродетели в противоположность порокам Коммода. В день своего восшествия на престол он передал своей жене и сыну все свое личное состоянне, чтобы они не имели предлога про­сить милостей в ущерб государству. Он не захотел потакать тщеславию первой дарованием ей титула Августы и не захо­тел развращать неопытную юность второго ввеведением его в звание Цезаря. Тщательно отделяя обязанности отца от обя­занностей государя, он воспитывал сына в суровой простоте, которая, не давая ему положительной надежды наследовать отцу, могла со временем сделать его достойным этой чести. На публике Пертинакс был серьезен и приветлив. Он прово­дил время в обществе самых достойных сенаторов (будучи частным человеком, он изучил настоящий характер каждого из них), не обнаруживая ни гордости, ни зависти, и смотрел на них как на друзей и товарищей, с которыми он разделял все опасности при жизни тирана и вместе с которыми он же­лал наслаждаться безопасностью настоящего времени. Он часто приглашал их на бесцеремонные вечерние развлече­ния, возбуждавшие своей простотой насмешки со стороны тех, кто еще не забыл и сожалел о пышной расточительности Коммода.

Пертинакс задал себе приятную, но грустную задачу - за­лечить, насколько это было возможно, раны, нанесенные ру­кой тирана. Еще находившиеся в живых невинные жертвы Коммода были возвращены из ссылки или освобождены из тюремного заключения; им возвратили и прежние отличия, и отобранное у них имущество. Лишенные погребения трупы убитых сенаторов (ведь жестокосердие Коммода старалось проникнуть и за пределы гроба) были похоронены в их фамильных склепах; честь их имени была восстановлена, и бы­ло сделано все, что можно, чтобы утешить их разоренные и погруженные в скорбь семьи. Между этими утешениями самым приятным для всех было наказание доносчиков, этих опасных врагов и государя, и добродетели, и отечества. Но даже в преследовании этих опиравшихся на букву закона убийц Пертинакс выказал твердость своего характера, предоставив их судьбу правосудию и совершенно устранив влия­ние народных предрассудков и народной жажды мщения.

Государственные финансы требовали самых тщательных забот со стороны императора. Несмотря на всевозможные беззакония и вымогательства, совершавшиеся с целью на­полнять императорскую казну имуществом подданных, хищничество Коммода не могло достигнуть одного уровня с безрассудством его трат, так что после его смерти в казна­чействе оказалось только тысяч восемь ф. ст. как на теку­щие расходы управления, так и на щедрые подарки, обещан­ные новым императором преторианской гвардии. Но и при таком стеснительном положении Пертинакс имел достаточно великодушия и твердости, чтобы отменить все обременительные налоги, придуманные Коммодом, и прекратить все несправедливые взыскания в пользу казначейства. В издан­ном от имени сената декрете он объявил, что предпочитает честно управлять бедной республикой, нежели приобретать богатства путем тирании и бесчестия. Он считал бережли­вость и трудолюбие самыми чистыми и естественными ис­точниками богатства и в скором времени извлек из них обильные средства для удовлетворения государственных нужд. Дворцовые расходы были немедленно сокращены на­половину. Пертинакс приказал продать с публичного торга все предметы роскоши, как-то: золотую и серебряную посу­ду, колесницы особой конструкции, излишние шелковые и вышитые одежды и множество красивых рабов и рабынь, сделав в этом последнем случае только одно внушенное человеколюбием исключение в пользу тех рабов, которые, ро­дившись свободными, были отняты силой у своих родителей. Заставляя недостойных любимцев тирана возвращать часть незаконно приобретенных богатств, он в то же время удов­летворял справедливые требования государственных креди­торов и выплачивал за честные заслуги те суммы, которые долго оставались в долгу за казначейством. Он отменил стес­нительные ограничения, наложенные на торговлю, и раздал все невозделанные земли в Италии и в провинциях тем, кто хотел их обрабатывать, освободив их на десять лет от всяких налогов.

Этот благоразумный образ действий доставил Пертннаксу самую благородную для государя награду - лобовь и уваже­ние его народа. Те, кто сохранили воспоминание о доброде­телях Марка Аврелия, с удовольствием замечали в новом императоре черты этого блестящего образца и льстили себя надеждой, что еще долго будут наслаждаться благотворным влиянием его управления. Но излишняя торопливость, с ко­торой Пертинакс старался уничтожать злоупотребления, и недостаток той осмотрительности, которой можно бы было ожидать и от его лет, и от его опытности, оказались гибель­ными и для него самого, и для его отечества. Его честная не­осмотрительность восстановила против него ту раболепную толпу, которая находила в общественной неурядице свою личную выгоду и предпочитала неумолимой справедливости законов милости тирана.

Среди всеобщей радости мрачный и гневный вид претори­анской гвардии обнаруживал ее тайное неудовольствие. Она неохотно подчинилась Пертинаксу, так как она боялась строгостей прежней дисциплины, которую он хотел восста­новить, и сожалела о своеволии, которому предавалась в предшествовавшее царствование. Ее неудовольствие втайне поддерживалось ее префектом Лэтом, слишком поздно заметившим, что новый император готов награждать за службу, но не позволит управлять собою фавориту. В третий день царствования Пертинакса солдаты захватили одного сенато­ра с целью отвезти его в свой лагерь и провозгласить императором. Вместо того чтобы прельститься такой опасной чес­тью, испуганная жертва преторианцев спаслась от их наси­лий и нашла себе убежище у ног императора.

Вскоре после того один из выбиравшихся на год консулов, Созий Фалько, - отважный юноша, принадлежавший к древнему и богатому роду, - увлеченный честолюбием, вос­пользовался отъездом Пертинакса на короткое время из Ри­ма, чтобы составить заговор, который был подавлен благода­ря поспешному возвращению императора в столицу и его энергичному образу действий. Фалько был бы приговорен, как общественный враг, к смертной казни, если бы его не спасло настоятельное и чистосердечное заступничество ос­корбленного императора, который упросил сенат не допу­стить, чтобы чистота его царствования была запятнана кровью даже виновного сенатора.

Эти обманутые ожидания только усиливали раздражение преторианской гвардии. 28 марта - только через восемьдесят шесть дней после смерти Коммода - в ее лагере вспыхнуло общее восстание, которого не могли или не хотели подавить военачальники. От двух - до трехсот самых отчаянных сол­дат, с оружием в руках и с яростью во взорах, направились около полудня к императорскому дворцу. Им отворили воро­та товарищи, стоявшие на часах, и служители прежнего дво­ра, вступившие в заговор против жизни не в меру доброде­тельного императора. Узнав об их приближении, Пертинакс не захотел искать спасения ни в бегстве, ни в укрывательст­ве, а выйдя к ним навстречу, стал доказывать им свою собст­венную невиновность и напоминать о святости недавно при­несенной ими присяги. При виде почтенной наружности и величавой твердости своего государя они как будто устыдились своего преступного намерения и простояли несколько минут в безмолвной нерешительности, но отсутствие всякой надежды на помилование снова возбудило в них ярость, и один варвар, родом из Тонгра, нанес первый удар Пертинаксу, который тотчас вслед за тем пал от множества смер­тельных ран. Его голова, отрезанная от туловища и воткну­тая на пику, была с триумфом отнесена в лагерь преториан­цев на глазах опечаленного и негодующего народа, оплаки­вавшего незаслуженную гибель отличного государя и скоро­преходящие благодеяния такого царствования, воспомина­ния о котором могли только усилить горечь предстоявших бедствий. 


ГЛАВА V.
 Преторианская гвардия публично продает империю Дидию Юлиану. - Клавдий Альбин в Британии, Песценний Нигер в Сирии и Септимий Север в Паннонии восстают против убийц Пертинакса. - Междоусобная война и победа Севера над его тремя соперниками. - Распущенность дисциплины. - Новые принципы управления.

Влияние военной силы более ощутимо в обширных монар­хиях, нежели в мелких государственных единицах. По вы­числениям самых компетентных политиков, всякое государ­ство придет в конце концов в истощение, если оно будет де­ржать более одной сотой части своих членов под ружьем и в праздности. Но если бы эта пропорция и была повсюду оди­накова, все-таки влияние армии на остальную часть обще­ства будет различно, смотря по тому, как велика ее действи­тельная сила. Выгоды, доставляемые военной тактикой и дисциплиной, утрачиваются, если надлежащее число солдат не соединено в одно целое и если это целое не оживлено од­ним духом. В небольшой кучке людей такое единство не при­вело бы ни к каким серьезным результатам, а в неповоротли­вой громадной массе людей оно было бы практически непри­менимо, так как сила этой машины одинаково уничтожается и от чрезмерной тонкости, и от чрезмерной тяжести ее пру­жин. Чтобы понять справедливость этого замечания, доста­точно только сообразить, что не существует такого превос­ходства природных сил, искусственных орудий или упраж­нением приобретенной ловкости, которое сделало бы одного человека способным держать в постоянном подчинении це­лую сотню его собратьев; тиран одного города или небольшо­го округа скоро поймет, что сотня вооруженных привержен­цев будет плохой для него охраной от десяти тысяч крестьян или граждан; но сто тысяч хорошо дисциплинированных сол­дат будут деспотически повелевать десятью миллионами подданных, а отряд из десяти или пятнадцати тысяч гвардей­цев будет способен наводить ужас на многочисленное насе­ление громадной столицы.

Численный состав преторианской гвардии, неистовства которой были первым симптомом и главной причиной упадка Римской империи, едва ли достигал последней из вышеупо­мянутых цифр. Она вела свое начало от времен Августа. Этот хитрый тиран, понимавший, что законы могут только приукрасить незаконно захваченную им власть, но что одна только вооруженная сила может ее поддержать, мало-пома­лу организовал этот сильный отряд гвардейцев, всегда гото­вый охранять его особу, внушать страх сенату и предупреж­дать или подавлять всякую попытку восстания. Он отличил эти привилегированные войска от остальной армии двойным жалованьем и высшими правами, а так как их страшный вид мог встревожить и раздражить жителей Рима, то он оставил в столице только три когорты, а остальные разместил по соседним городам. Но по прошествии пятидесяти лет мира и рабства Тиберий отважился на решительную меру, навсегда заклепавшую кандалы его отечества. Под благовидным пред­логом освобождения Италии от тяжелого бремени военного постоя и введения более строгой дисциплины между гварцейцами он собрал их в Риме и поместил в постоянном лагере, который был укреплен с искусным старанием и по своему положению господствовал над городом.

Такие грозные слуги всегда необходимы, а нередко и ги­бельны для деспотизма. Вводя преторианских гвардейцев во внутренность дворца и в сенат, императоры предоставляли им возможность узнать их собственную силу и слабость гражданского правительства, а также случай относиться к порокам своего повелителя с фамильярным презрением и от­кладывать в сторону тот почтительный страх, который тогда только внушается мнимым величием, когда это величие со­зерцается издали и когда оно покрыто таинственностью. Среди пышной праздности богатого города их гордость нахо­дила для себя пищу в сознании их непреодолимой силы; и от них невозможно было скрыть, что в их руках находились и особа государя, и авторитет сената, и государственная казна, и столица империи. Чтобы отвлечь преторианские шайки от таких опасных размышлений, самые твердые и самые влиятельные императоры были вынуждены примешивать ласки к приказаниям и награды к наказаниям; они были вынуждены льстить их гордости, доставлять им развлечения, смотреть сквозь пальцы на их безобразия и покупать их ненадежную преданность щедрыми подарками, которых они требовали со времен Клавдия как своего законного вознаграждения при восшествии на престол каждого нового императора.

Заступники гвардейцев подыскивали аргументы для оп­равдания их влияния, опиравшегося до тех пор лишь на силу оружия, и старались доказать, что в силу основных принци­пов конституции их согласие необходимо при назначении императора. Они говорили, что, хотя выбор консулов, воена­чальников и высших должностных лиц и был незадолго пе­ред тем незаконно присвоен сенатом, он составлял древнее и несомненное право римского народа. Но где же можно было отыскать этот народ? Конечно, не в смешанной толпе рабов и иноземцев, наполнявших улицы Рима, конечно, не среди черни, внушавшей презрение столько же своей нищетой, сколько низостью своих чувств. Защитники государства, выбранные из самой лучшей италийской молодежи и вос­питанные в военном ремесле и в уважении к добродетели, были настоящими представителями народа и более, чем кто-либо другой, имели право выбирать военного главу респуб­лики. Хотя эти аргументы и не удовлетворяли требованиям здравого смысла, они сделались неопровержимыми с того мо­мента, как неистовые преторианцы перетянули на свою сто­рону весы, бросив на них, подобно варварскому завоевателю Рима, свой меч.

Преторианцы нарушили святость престола зверским умер­щвлением Пертинакса, а своим последующим поведением они унизили его величие. Их лагерь остался без начальника, так как даже префект Лэт, возбудивший всю эту бурю, бла­горазумно уклонился от взрывов общественного негодова­ния. Тесть императора, римский губернатор Сульпиций, посланный в лагерь при первом известии о мятеже, старался среди общего беспорядка успокоить бушевавшую толпу, но его слова были заглушены шумными возгласами убийц, нес­ших на пике голову Пертинакса. Хотя история постоянно до­казывает нам, что все наши принципы и страсти подчиняются всесильным внушениям честолюбия, однако нам верится с трудом, что в ту ужасную минуту Сульпиций задумал дос­тигнуть престола, обрызганного кровью столь близкого род­ственника и столь превосходного государя. Он уже поднял единственный вопрос, который в данном случае мог привести его к желаемой цели: он завел переговоры о покупке импера­торского достоинства. Но самые предусмотрительные из пре­торианцев опасались, что частная сделка не даст им настоя­щей цены за столь дорогой товар; поэтому они выбежали на вал и громогласно объявили, что Римская империя достанет­ся тому, кто предложит на публичном аукционе высшую це­ну.

Это гнусное предложение, доказывавшее, что наглое свое­волие солдат достигло своих крайних пределов, вызвало в го­роде всеобщую скорбь, стыд и негодование. Наконец, оно дошло до слуха богатого сенатора Дидия Юлиана, который, оставаясь равнодушным к общественному бедствию, пред­авался наслаждениям роскошной кухни. Его жена и дочь, его вольноотпущенные и блюдолизы без труда уверили его, что он достоин престола, и настоятельно упрашивали вос­пользоваться таким благоприятным случаем. Тщеславный старик поспешно отправился в лагерь преторианцев, с кото­рыми Сульпиций еще вел переговоры, и, стоя у подножия вала, стал наддавать цену. Этот постыдный торг велся через посредство доверенных лиц, которые поочередно переходили от одного кандидата к другому и извещали каждого из них о цене, предложенной его соперником. Сульпиций уже наобе­щал каждому солдату по 5 000 драхм (немного более 160 ф. ст.), но Юлиан, горевший нетерпением одержать верх, зараз возвысил сумму подарка до 6 250 драхм, или более чем до 200 ф. ст. Тогда лагерные ворота тотчас отворились перед по­купателем; он был объявлен императором и принял присягу на подданство от солдат, которые обнаружили по этому слу­чаю свое человеколюбие, поставив ему непременным усло­вием, чтобы он простил и предал забвению соперничество Сульпиция.

На преторианцах лежала теперь обязанность исполнить условия продажи. Своего нового государя, которого они пре­зирали, хотя и сами выбрали, они поместили посреди своих рядов, со всех сторон прикрыли его своими щитами и, дви­нувшись вперед в боевом порядке, провели его по пустын­ным городским улицам. Сенат получил приказание собрать­ся, и те сенаторы, которые были или личными друзьями Пертинакса, или личными врагами Юлиана, нашли нужным выказывать более нежели обыкновенную радость по поводу такого счастливого переворота. Наполнив здание сената вооруженными солдатами, Юлиан произнес длинную речь, в которой говорил о свободе своего избрания, о своих собственных высших достоинствах и о своей полной уверенности в преданности сената. Раболепное собрание выразило ему и свою собственную и общую радость, принесло ему присягу в верности и возложило на него все разнообразные полномо­чия, составлявшие принадлежность императорского досто­инства. В сопровождении того же военного конвоя Юлиан был отведен из сената во дворец. Первыми предметами, бро­сившимися ему в глаза, были: обезглавленный труп Перти­накса и приготовленный для него скромный ужин. На труп он посмотрел с равнодушием, а на ужин - с презрением. По его приказанию был приготовлен великолепный пир, и он забавлялся долго за полночь игрой в кости и пляской знаменитого танцора Пилада. Однако не остался незамеченным тот факт, что, когда толпа льстецов разошлась, оставив его во мраке и в одиночестве, он предался страшным размышле­ниям и провел всю ночь без сна; он, вероятно, размышлял о своем опрометчивом безрассудстве, о судьбе своего доброде­тельного предшественника и о непрочности и опасности вы­сокого положения, которое не было приобретено личными заслугами, а было куплено за деньги.


Рис. Дидий Юлиан.

И он имел основание трепетать от страха. Сидя на троне, с которого он господствовал над целым миром, он не имел ни одного друга и даже ни одного приверженца. Сами гвардей­цы стыдились государя, которого они посадили на престол только из жадности к деньгам, и не было ни одного гражда­нина, который не считал бы его возвышение отвратительным и в высшей степени оскорбительным для римского имени. Высшие классы общества, вынужденные держать себя край­не осторожно по причине своего видного положения и ради своих огромных имений, скрывали свои чувства и на при­творные любезности императора отвечали приветливыми улыбками и изъявлениями преданности. Но люди из просто­го народа, ничего не боявшиеся благодаря своей многочис­ленности и незнатности, давали полный простор своим чув­ствам негодования. На улицах и площадях Рима раздавались протесты и проклятия. Разъяренная толпа оскорбляла Юли­ана, отвергала его щедрые дары и, сознавая бессилие своего собственного гнева, громко взывала к легионам, стоявшим на границах империи, приглашая их восстановить поруган­ное величие Римской империи.

Общее неудовольствие скоро распространилось от центра империи до ее границ. Армии, стоявшие в Британии, Сирии и Иллирии оплакивали смерть Пертинакса, вместе с которым или под над началом которого они так часто сражались и по­беждали. Oни с удивлением, негодованием и, может быть, с завистью узнали необычайную новость о продаже претори­анцами империи с публичного торга и решительно отказа­лись утвердить эту постыдную денежную сделку. Их немед­ленное и единодушное восстание оказалось гибельным для Юлиана, но оно в то же время оказалось гибельным и для об­щественного спокойствия, так как легаты названных армий Клавдий Альбин, Песценний Нигер и Септимий Север дума­ли не столько о том, чтобы отмстить за умерщвление Перти­накса, сколько о том, чтобы достигнуть престола. Их силы были совершенно одинаковы. Каждый из них находился во главе трех легионов и многочисленного отряда союзников, и, хотя характеры их были различны, все они были опытные и способные военачальники.

Легат Британии Клавдий Альбин превосходил обоих своих соперников знатностью происхождения, так как в числе его предков было несколько самых знаменитых людей древней республики. Но та ветвь, от которой он вел свое происхож­дение, впала в бедность и переселилась в одну из отдаленных провинций. Трудно составить себе верное понятие о его ха­рактере. Его упрекали в том, что под суровой маской фило­софа он скрывал многие из таких пороков, которые унижают человеческую натуру. Но его обвинителями были те про­дажные писатели, которые преклонялись перед фортуной Севера и попирали ногами прах его несчастного противника. Если не сама добродетель, то ее внешний вид доставил Аль­бину доверие и уважение Марка Аврелия, а тот факт, что он внушал сыну такое же сочувствие, какое находил в отце, служит по меньшей мере доказательством большой гибкости его характера. Милостивое расположение тирана не всегда служит доказательством того, что предмет этого расположе­ния лишен всяких личных достоинств; может случиться, что тиран бессознательно награждает человека достойного и знающего или находит полезной для себя служебную деятель­ность такого человека. Альбин, как кажется, никогда не был ни орудием жестокостей сына Марка Аврелия, ни даже това­рищем в его забавах. Он занимал важный и почетный пост вдалеке от столицы, когда получил секретное письмо от им­ператора, который извещал его об изменнических замыслах некоторых недовольных военачальников и уполномочивал его провозгласить себя охранителем и наследником престо­ла, приняв титул и знаки отличия Цезаря. Легат Британии благоразумно отклонил от себя эту опасную честь, которая сделала бы его предметом зависти и могла бы вовлечь его са­мого в ту гибель, которая неминуемо ожидала Коммода. Что­бы достигнуть верховной власти, он прибегнул к более благо­родным или, по меньшей мере, к более благовидным средст­вам. Получив преждевременное известие о смерти императо­ра, он собрал свои войска, объяснил им в красноречивых вы­ражениях неизбежный вред деспотизма, описал им счастье и славу, которыми наслаждались их предки под консульским управлением, и объявил о своей твердой решимости возвра­тить сенату и народу их законные права. Эта популярная речь вызвала радостные возгласы британских легионов и бы­ла принята в Риме с тайным ропотом одобрения. Считая себя самостоятельным хозяином вверенной ему провинции и на­ходясь во главе армии, которая, правда, отличалась не столь­ко своей дисциплиной, сколько своим численным составом и храбростью, Альбин не обращал никакого внимания на уг­розы Коммода, относился к Пертинаксу с гордой и двусмыс­ленной сдержанностью и тотчас восстал против узурпации Юлиана. Происшедшие в столице волнения придали еще более веса его патриотическим чувствам или, правильнее ска­зать, его патриотическим заявлениям. Чувство приличия по­будило его отказаться от высоких титулов Августа и импера­тора; он, может быть, хотел следовать примеру Гальбы, который, находясь точно в таком же положении, назвал себя наместником сената и народа.


Рис. Клавдий Альбин. 

Благодаря только своим личным достоинствам Песценний Нигер, несмотря на незнатность своего происхождения, воз­высился до прибыльного и важного командования в Сирии, которое при внутренних междоусобицах могло проложить ему путь к престолу. Впрочем, по своим дарованиям он, как кажется, был годен скорее для второстепенного, нежели для высшего, поста в империи; он не мог равняться со своими со­перниками, хотя и мог бы быть отличным помощником для Севера, который впоследствии выказал величие своего ума, приняв некоторые из полезных учреждений, введенных его побежденным врагом. Во время своего управления Нигер приобрел уважение солдат и любовь местного населения. Су­ровой строгостью дисциплины он поддержал в армии муже­ство и повиновение, а изнеженные жители Сирии восхища­лись не столько мягкой твердостью его управления, сколько его приветливым обхождением и тем, что он с удовольствием посещал их беспрестанные роскошные празднества. Лишь только известие о зверском умерщвлении Пертинакса до­стигло Антиохии, вся Азия пожелала, чтобы Нигер отомстил за его смерть и сам принял императорское достоинство. Легионы, стоявшие на восточной границе, приняли его сторо­ну; все богатые, но безоружные провинции, лежащие между Эфиопией и Адриатическим морем, охотно подчинились его власти, а цари по ту сторону Тигра и Евфрата поздрави­ли его с избранием и предложили ему свои услуги. Но Нигер не имел достаточной твердости ума, чтобы уметь воспользо­ваться таким внезапным наплывом благоприятных обстоя­тельств; он льстил себя надеждой, что его восшествие на пре­стол не встретит препятствий, со стороны каких-либо сопер­ников и что оно не будет запятнано пролитием крови в меж­доусобице, и в то время, как он наслаждался суетным бле­ском своего триумфа, он ничего не предпринимал, чтобы обеспечить победу. Вместо того чтобы войти в переговоры с могущественными западными армиями, которые были в со­стоянии решить судьбу империи или по меньшей мере силь­но повлиять на нее, и вместо того чтобы немедленно дви­нуться в Рим и в Италию, где с нетерпением ожидали его прибытия, Нигер тратил среди наслаждений Антиохии те невозвратимые минуты, которыми деятельно пользовался решительный и предприимчивый Север.


Рис. Песценний Нигер.

Паннония и Далмация, занимавшие все пространство меж­ду Дунаем и Адриатическим морем, принадлежали к числу самых поздних завоеваний римлян и стоили им всего более усилий. Двести тысяч тамошних варваров взялись за оружие для защиты своей национальной свободы, навели страх на престарелого Августа и заставили Тиберия быть крайне бди­тельным и осторожным, несмотря на то что он находился во главе всех военных сил империи. Паннония в конце кон­цов подчинилась военной силе и учреждениям Рима. Но ее недавнее покорение, соседство и даже примесь непобежден­ных племен и, может быть, климат, как было замечено благоприятствовавший размножению крупной породы людей с ограниченными умственными способностями, - все это со­действовало тому, что ее жители сохранили некоторые ос­татки своей прежней свирепости и под смиренной личиной римских подданных нередко обнаруживали отвагу своих предков. Их воинственная молодежь была неистощимым за­пасом рекрутов для тех легионов, которые были расположе­ны по берегам Дуная и которые вследствие беспрестанных войн с германцами и сарматами приобрели репутацию самых лучших войск империи.

Паннонйская армия находилась в ту пору под командова­нием африканского уроженца Септимия Севера, который, мало-помалу возвышаясь по службе, умел скрывать свое от­важное честолюбие, никогда не отвлекавшееся от своей пос­тоянной цели ни приманкой удовольствий, ни страхом опас­ностей, ни чувствами человеколюбия. При первом изве­стии об умерщвлении Пертинакса он собрал свои войска, описал им самыми яркими красками преступления, дерзость и слабость преторианской гвардии и воодушевил легионы воззванием к восстанию и к отмщению. Он окончил свою речь (и это окончание все нашли в высшей степени красно­речивым) тем, что обещал каждому солдату около 400 ф. ст., то есть вдвое больше той гнусной подачки, за которую Юли­ан купил империю. Армия тотчас приветствовала Севера именами Августа, Пертинакса и императора, и он таким об­разом наконец достиг того высокого положения, на которое его призывало сознание своих достоинств, а также длинный ряд снов и предсказаний, бывших продуктом или его суеве­рий, или его политики.


Рис. Септимий Север.

Новый кандидат на императорский престол понимал выго­ды своего положения и умел ими пользоваться. Управляемая им страна простиралась до Юлианских Альп, через которые было нетрудно проникнуть в Италию, и он помнил слова Ав­густа, что паннонийская армия может появиться через де­сять дней под стенами Рима. Действуя со скоростью, соот­ветствовавшей важности предприятия, он мог основательно надеяться, что он успеет отомстить за смерть Пертинакса, наказать Юлиана и сделаться с согласия сената и народа за­конным императором прежде, нежели его соперники, отде­ленные от Италии огромными водными и сухопутными пространствами, узнают о его успехах или даже только о его избранни. Во время всего похода он позволял себе останавливаться лишь на самое короткое время для сна и для утоления голода; он шел во главе своих колонн пешком и в полном вооружении, старался внушать войскам доверие и привязанность, поощрял их усердие, внушал им бодрость, поддержи­вал их надежды и охотно разделял с простыми солдатами все лишения, помня, как велика ожидаемая им за то награда.

Несчастный Юлиан ожидал, что ему придется оспаривать верховную власть у легата Сирии, и считал себя достаточно к этому подготовленным, но в непреодолимом и быстром приближении паннонийской армии он видел свою неизбежную гибель. Прибытие каждого курьера усиливало его осно­вательные опасения. Он получил одно за другим известия, что Север перешел через Альпы, что италийские города, не желавшие или не бывшие в состоянии остановить его наступательное движение, встречали его с самыми горячими изъ­явлениями радости и преданности, что важный город Равен­на сдался ему без сопротивления и что адриатический флот был в руках победителя. Неприятель уже находился в двух­стах пятидесяти милях от Рима, и с каждой минутой сужива­лась сфера деятельности и власти Юлиана.

Впрочем, он попытался если не предотвратить, то по край­ней мере отдалить свою гибель. Он стал искать опоры в про­дажной преданности преторианцев, наполнил город бесплод­ными военными приготовлениями, воздвиг укрепления вок­руг предместий и даже укрепил дворец, как будто была ка­кая-нибудь возможность защитить этот последний оплот против победоносного врага, когда не было никакой надежды на помощь извне. Страх и стыд не позволили гвардейцам по­кинуть его знамена, но они трепетали при одном имени паннонийских легионов, находившихся под командованием опытного легата и привыкших одерживать победы над варварскими обитателями холодных берегов Дуная. Они со вздохом отказались от приятного препровождения времени в банях и в театрах для того, чтобы взяться за оружие, владеть которым они почти совсем отучились и тяжесть которого ка­залась им обременительной. Они надеялись, что вид слонов наведет ужас на северную армию, но эти дурно выученные животные сбрасывали на землю своих седоков, а неуклюжие военные маневры моряков, вызванных из Мисены, служили для черни предметом насмешек; между тем сенаторы смотрели с тайным удовольствием на затруднительное положе­ние и бессилие узурпатора.

Во всех своих действиях Юлиан обнаруживал страх и нере­шительность. Он то настоятельно требовал, чтобы сенат признал Севера общественным врагом, то выражал желание разделить с командиром панноннйской армии император­скую власть. Он то отправлял к своему сопернику офици­альных послов консульского звания для ведения перегово­ров, то подсылал к нему тайных убийц. Он приказал, чтобы весталки и жрецы вышли в своих облачениях и в торжест­венной процессии навстречу паннонийским легионам, неся священные символы римской религии, но в то же самое вре­мя он старался узнать волю богов и умилостивить их путем магических церемоний и постыдных жертвоприношений.

Север, не боявшийся ни его военных приготовлений, ни волшебных чар, старался ограждать себя только от одной опасности - от тайного заговора и с этой целью окружил себя отрядом из шестисот избранных людей, которые никогда не покидали его и не снимали своих лат ни ночью ни днем в те­чение всего похода. Постоянно продвигаясь быстрым шагом вперед, он перешел без затруднений ущелья Апеннин, скло­нив на свою сторону войска и послов, которые были отправ­лены к нему навстречу с целью задержать его движение, и остановился на короткое время в Интерамне, почти в семи­десяти милях от Рима. Его торжество уже было несомненно, но оно могло бы стоить много крови, если бы преторианцы стали от отчаяния сопротивляться, а Север был одушевлен похвальным честолюбием вступить на престол, не обнажая меча. Его агенты, рассыпавшись по столице, уверяли гвардейцев, что, если только они предоставят на волю победите­ля судьбу своего недостойного государя и судьбу убийц Пер­тинакса, Север не будет возлагать на всю гвардию ответст­венность за это печальное событие. Вероломные претори­анцы, сопротивление которых не имело иного основания, кроме злобного упорства, с радостью согласились на столь легкие для них условия, захватили почти всех убийц и объя­вили сенату, что они более не намерены служить Юлиану. Собравшись по приглашению консула на заседание, это соб­рание единогласно признало Севера законным императором, декретировало божеские почести Пертинаксу и произнесло над его несчастным преемником приговор, присуждавший его к низвержению с престола и к смертной казни. Юлиан был отведен в одну из дворцовых бань и обезглавлен как са­мый обыкновенный преступник. Таков был конец челове­ка, купившего ценой огромных сокровищ шаткий и окру­женный опасностями престол, на котором он продержался только шестьдесят шесть дней. А почти невероятный поход Севера, совершившего во главе многочисленной армии в столь короткое время переход от берегов Дуная до берегов Тибра, свидетельствует и об изобилии продуктов земледелия и торговли, и о хорошем состоянии дорог, и о дисциплине легионов, и, наконец, о бесстрастной покорности провинций.

Север прежде всего позаботился об отмщении за смерть Пертинакса, а затем о воздании надлежащих почестей праху покойного императора; первую из этих мер ему внушила по­литика, вторую - чувство приличия. Перед своим вступлени­ем в Рим он приказал преторианцам ожидать его прибытия на большой равнине близ города и при этом быть безоружны­ми, но в парадных мундирах, в которых они обыкновенно сопровождали своего государя. Эти кичливые войска исполни­ли его приказание не столько из раскаяния, сколько вследст­вие овладевшего ими страха. Избранный отряд иллирийской армии окружил их со всех сторон с направленными против них копьями. Не будучи в состоянии ни спастись бегством, ни сопротивляться, они ожидали своей участи с безмолвной покорностью. Север взошел на свой трибунал, сделал им строгий выговор за их вероломство и подлость, с позором от­ставил их от службы, отнял у них роскошные украшения и сослал их, под страхом смертной казни, на расстояние ста миль от столицы. Во время этой экзекуции другой отряд войск был послан с приказанием отобрать их оружие, занять их лагерь и предупредить всякую отчаянную попытку с их стороны.

Затем совершено было погребение и обоготворение Перти­накса со всем великолепием, какое возможно при столь пе­чальной церемонии. С удовольствием, смешанным с гру­стью, отдал сенат этот последний долг превосходному госу­дарю, которого он любил и о потере которого еще сожалел. Печаль Севера была, по всей вероятности, менее искренна. Он уважал Пертинакса за его добродетели, но эти добродетели всегда служили бы преградой для его честолюбия и заг­раждали бы ему путь к престолу. Он произнес надгробное слово с выработанным красноречием, с чувством самодо­вольства и с притворным чувством скорби; этим почтитель­ным преклонением перед добродетелями Пертинакса он вну­шил легковерной толпе убеждение, что он один достоин за­нять место покойного. Впрочем, хорошо понимая, что не пу­стыми церемониями, а только оружием можно поддержать свои притязания на верховную власть, он по прошествии тридцати дней покинул Рим и, не обольщаясь своим легким успехом, стал готовиться к борьбе с более опасными против­никами.

Имея в виду редкие дарования Севера и его блестящий ус­пех, один изящный историк сравнил его с первым и величай­шим из Цезарей. Но это сравнение по меньшей мере не полно. Разве можно отыскать в характере Севера то душе­вное величие, то благородное милосердие и тот обширный ум, которые умели согласовать и соединять склонность к удовольствиям, жажду знания и пыл честолюбия? Этих двух людей можно сравнивать между собою только в том, что касается быстроты их военных движений и побед, одер­жанных в междоусобных войнах. Менее чем в четыре года Север подчинил себе и богатый Восток, и воинственный За­пад. Он осилил двух славившихся своими дарованиями со­перников и разбил многочисленные армии, так же хорошо вооруженные и так же хорошо дисциплинированные, как его собственная. В то время искусство фортификации и правила тактики были хорошо знакомы всем римским военачальни­кам, а потому постоянное превосходство Севера было пре­восходством артиста, пользовавшегося теми же орудиями, что и его соперники, но с большим искусством и с большей предприимчивостью. Я не имею намерения подробно описы­вать эти военные онерации; так как обе междоусобные войны и та, которую он вел против Нигера, и та, которую он вел против Альбина, - сходны между собой и по способу их ведения, и по выдающимся фактам, и по их последствиям, то я ограничусь соединением в одно целое тех интересных обстоятельств, которые всего лучше уясняют и характер побе­дителя, и положение империи. Хотя вероломство и неиск­ренность кажутся несовместимыми с достоинством государ­ственного управления, однако в этой сфере они возмущают нас менее, нежели в частной жизни. В этой последней они свидетельствуют о недостатке мужества, а в государствен­ных делах они служат лишь признаком бессилия; но так как даже самый даровитый государственный человек не имеет достаточной личной силы, чтобы держать в повиновении миллионы подчиненных ему существ и миллионы врагов, то ему как будто с общего согласия разрешается употреблять в дело лукавство и притворство под общим названием полити­ки. Тем не менее хитрости Севера не могут быть оправданы даже самыми широкими привилегиями, обыкновенно предо­ставляемыми ведению государственных дел. Он давал обе­щания только для того, чтобы обманывать, он льстил только для того, чтобы погубить, и, хотя ему случалось связывать себя клятвами и договорами, его совесть, повиновавшаяся велениям его интересов, всегда освобождала его от бремени стеснительных обязательств.

Если бы два его соперника осознали общую для них обоих опасность и немедленно двинули против него все свои силы, Север, может быть, не устоял бы против их соединенных усилий. Если бы даже каждый из них напал на него по своим особым соображениям и только со своими собственными си­лами, но в одно и то же время, борьба могла бы быть продол­жительной и исход ее был бы сомнителен. Но они поодиноч­ке и один вслед за другим сделались легкой добычей как коварств, так и военных дарований хитрого врага, который усыпил их кажущейся умеренностью своих желаний и пода­вил быстротой своих движений. Сначала он двинулся против Нигера, который по своей репутации и по своему могущест­ву внушал ему всего более опасений, но он воздержался от всяких проявлений своей вражды, ни разу не произнес име­ни своего соперника и только заявил сенату и народу о своем намерении восстановить порядок в восточных провинциях. В частных разговорах он отзывался о своем старом приятеле и вероятном преемнике Нигере с самым сердечным уважением и чрезвычайно одобрял его за великодушное намерение отомстить за убийство Пертинакса. Он полагал, что каждый римский военачальник исполнил бы свой долг, наказав низ­кого узурпатора, и совершил бы преступление лишь в том случае, если бы оказал вооруженное сопротивление законно­му императору, признанному сенатом. Сыновья Нигера попали в его руки вместе с детьми других наместников провинций, задержанными в Риме в качестве заложников за верность их родителей. Пока могущество Нигера внушало страх или только уважение, они воспитывались с самой неж­ной заботливостью вместе с детьми самого Севера, но они очень скоро были вовлечены в гибель их отца; сначала из­гнание, а потом смерть удалили их от взоров сострадатель­ной публики.

Север имел основание опасаться, что, в то время как он бу­дет занят войной на Востоке, легат Британии переправится через пролив, перейдет через Альпы, займет вакантный им­ператорский престол и воспротивится его возвращению, опи­раясь на авторитет сената и на военные силы Запада. Дву­смысленный образ действий Альбина, выразившийся в не­принятии императорского титула, открывал полный простор для ведения переговоров. Забыв и свои патриотические заяв­ления, и свое стремление к верховной власти, этот легат принял зависимое положение от Цезаря как тираду за свой пагубный нейтралитет. Пока борьба с Нигером не была дове­дена до конца, Север всячески выражал свое уважение и внимание к человеку, гибель которого была решена в его уме. Даже в письме, в котором он извещает Альбина о победе над Нигером, он называет Альбина своим братом по душе и товарищем по управлению, передает ему дружеские привет­ствия от своей жены Юлии и от своих детей и просит его под­держивать в войсках и в республике преданность их общим интересам. Лицам, отправленным с этим письмом, было при­казано приблизиться к Цезарю с уважением, испросить у не­го частную аудиенцию и воткнуть их мечи в его сердце. Заговор был открыт, и слишком доверчивый Альбин наконец переправился на континент и стал готовиться к неравной борьбе с противником, устремившимся на него во главе испытанной и победоносной армии.

Трудности, с которыми пришлось бороться Северу, по-ви­димому, были незначительны в сравнении с важностью его военных успехов. Только два сражения - одно близ Геллес­понта, а другое в узких ущельях Киликии - решили судьбу его сирийского соперника, причем европейские войска выка­зали свое обычное превосходство над изнеженными урожен­цами Азии. Битва при Лионе, в которой участвовали сто пятьдесят тысяч римлян, была одинаково гибельна для Альбина. Мужество британской армии долго и упорно боролось со стойкой дисциплиной иллирийских легионов. Были минуты, когда казалось, что Север безвозвратно загу­бил и свою репутацию, и самого себя, но этот воинственный государь сумел ободрить свои упавшие духом войска и снова двинуть их вперед к решительной победе. Этим достопа­мятным днем война была кончена.

Междоусобные войны, раздиравшие Европу в более близ­кие к нам времена, отличались не только свирепостью враж­ды между борющимися сторонами, но и упорной настойчиво­стью. Они обыкновенно велись из-за какого нибудь принци­па или по меньшей мере возникали из-за какого-нибудь предлога, основанного на религии, на привязанности к сво­боде или на чувстве долга. Вожаками их были люди из высшего сословия, обладавшие независимым состоянием и нас­ледственным влиянием. Солдаты сражались как люди, заин­тересованные исходом борьбы, а так как воинственное наст­роение и свойственное политическим партиям рвение одушевляли всех членов общества, то побежденный вождь был немедленно заменяем кем-нибудь из своих приверженцев, готовым проливать свою крою за то же самое дело. Но рим­ляне сражались после падения республики только из-за вы­бора своего повелителя. Под знамена какого-нибудь попу­лярного кандидата на императорский престол иные, и очень немногое, стекались из личной преданности, иные из страха, иные из личных расчетов, но никто из-за принципа. Леги­оны вовлекались в междоусобицы не духом партий, а щедры­ми подарками и еще более щедрыми обещаниями. Пораже­ние, отнимавшее у вождя возможность исполнить свои обя­зательства, освобождало его последователей от продажной присяги в верности и заставляло их заблаговременно поки­дать погибшее дело ради своей личной безопасности. Для провинций было безразлично, от чьего имени их угнетали или ими управляли; они повиновались импульсу, исходив­шему от господствовавшей в данную минуту власти, и лишь только эта власть должна была преклониться перед превосходством чьих-либо сил, они спешили вымолить прощение у победителя, который был вынужден для уплаты своего гро­мадного долга приносить самые виновные провинции в жерт­ву алчности своих солдат. На обширном пространстве Рим­ской империи было очень мало укрпленных городов, спо­собных служить оплотом для разбитой армии, и вовсе не бы­ло ни таких личностей, ни таких семейств, ни таких корпо­раций, которые были бы способны без поддержки со стороны правительства поправить дела ослабевшей партии.

Впрочем, во время борьбы между Нигером и Севером один город представлял почтенное исключение из общего прави­ла. Так как через Византий шел один из главных путей, сое­динявших Европу с Азией, то этот город был снабжен силь­ным гарнизоном, а в его гавани стоял на якоре флот из пяти­сот судов. Но стремительность Севера разрушила этот хо­рошо задуманный план обороны; он предоставил своим гене­ралам осаду Византия, завладел плохо оберегаемым перехо­дом через Геллеспонт и, горя нетерпением померяться с ме­нее недоступным врагом, устремился навстречу своему со­пернику. Византий, атакованный многочисленной и посто­янно увеличивавшейся армией, а впоследствии и всеми мор­скими силами империи, выдержал трехлетнюю осаду и ос­тался верным имени и памяти Нигера. И граждане, и солда­ты (нам неизвестно, по какой причине) сражались с одина­ковым ожесточением; некоторые из главных военачальников Нигера, не надеявшиеся на милосердие победителя или не желавшие унижать себя просьбой о помиловании, укрылись в этом последнем убежище, укрепления которого считались неприступными и для обороны которого один знаменитый инженер воспользовался всеми усовершенствованиями по части механики, какие были известны древним. В конце концов Византий был взят голодом. Должностные лица и солдаты были лишены жизни, стены были разрушены, при­вилегии были отменены, и будущая столица Востока превра­тилась в открытую со всех сторон деревню, поставленную в унизительную зависимость от Перинфа.

Историк Дион, восхищавшийся цветущим положением Ви­зантия и оплакивавший его разрушение, обвинял Севера в том, что он отнял у римского народа самый сильный оплот против варваров Понта и Азии. Основательность этого за­мечания вполне оправдалась в следующем столетии, когда готский флот переплыл Евксинский Понт и проник через не­защищенный Босфор в самый центр Средиземного моря.

Нигер и Альбин были захвачены во время бегства с поля битвы и преданы смерти. Их участь не возбудила ни удивле­ния, ни сострадания. Они рисковали своей жизнью в надежде достигнуть верховной власти и поплатились тем же, чем заставили бы поплатиться своего соперника, а Север не имел никаких притязаний на то высокомерное душевное величие, которое позволяет побежденному противнику доживать свой век частным человеком. Но его мстительность, подстрекае­мая алчностью, вовлекла его в такие жестокости, которые не оправдывались никакими опасениями. Зажиточные жители провинций, не питавшие никакого личного нерасположения к счастливому кандидату на престол и лишь исполнявшие приказания поставленного над ними наместника, были нака­заны или смертью, или ссылкой и непременно конфискацией их имений. Многие из азиатских городов были лишены своих старинных привилегий и должны были внести в казну Севе­ра вчетверо больше, чем они платили на нужды Нигера. Пока война не была доведена до решительной развязки, жестокосердие Севера сдерживалось в некоторой мере и неу­веренностью в будущем, и его притворным уважением к се­нату. Голова Альбина, присланная вместе с угрожающим письмом, дала знать римлянам, что он решился не щадить ни одного из приверженцев своих несчастных соперников. Он был раздражен не лишенными основания подозрениями, что он никогда не пользовался искренней преданностью сената, и, обнаруживая свое нерасположение к этому собранию, ссылался на только что открытую изменническую перепи­ску. Впрочем, он по собственному побуждению помиловал тридцать пять сенаторов, обвиненных в том, что они поддер­живали партию Альбина, и своим последующим образом действий старался внушить им убеждение, что он не только простил, но и позабыл их предполагаемую вину. Но в то же самое время им были осуждены на смертную казнь сорок один сенатор, имена которых сохранила история; их жены, дети и клиенты также подверглись смертной казни, и самых благородных жителей Испании и Галлии постигла такая же участь. Такая суровая справедливость, как называл ее сам Север, была, по его мнению, единственным средством для обеспечения общественного спокойствия и безопасности го­сударя, и он снисходил до того, что слегка скорбел о положе­нии монарха, который, чтобы быть человеколюбивым, вы­нужден сначала быть жестокосердым.

Истинные интересы абсолютного монарха обыкновенно совпадают с интересами его подданных. Их число, богатство, спокойствие и безопасность составляют лучшую и единст­венную основу его настоящего величия, и если бы даже он не был одарен никакими личными достоинствами, одно благо­разумие могло бы заменить их и заставить его держаться этой точки зрения. Север смотрел на Римскую империю как на свою собственность и, лишь только упрочил обладание ею, тотчас занялся разработкой и улучшением столь драго­ценного приобретения. Полезные законы, исполнявшиеся с непоколебимой твердостью, скоро исправили большую часть злоупотреблений, заразивших после смерти Марка Аврелия все отрасли управления. В отправлении правосудия решения императора отличалась вниманием, разборчивостью и бесп­ристрастием; если же ему случалось уклониться от строгих правил справедливости, он делал это обыкновенно в интере­сах бедных и угнетенных, не столько из чувства человеколю­бия, сколько из свойственной деспотам наклонности уни­жать гордость знати и низводить всех подданных до общего им всем уровня абсолютной зависимости. Его дорогие пост­ройки и траты на великолепные зрелища, а главным образом беспрестанные и щедрые раздачи хлеба и провизии служили для него самым верным средством для приобретения привя­занности римского народа. Бедствия, причиненные внут­ренними раздорами, были забыты; провинции снова стали наслаждаться спокойствием и благоденствием, и многие го­рода, обязанные своим возрождением щедротам Севера, при­няли название его колоний и свидетельствовали публичны­ми памятниками о своей признательности и о своем благосо­стояния. Слава римского оружия была восстановлена этим воинственным и счастливым во всех предприятиях импера­тором, и он имел полное основание похвастаться тем, что, когда он принял империю, она страдала под гнетом внешних и внутренних войн, но что он прочно установил в ней всеоб­щий, глубокий и согласный с ее достоинством мир.

Хотя раны, нанесенные междоусобной войной, по-видимому, совершенно зажили, их нравственный яд еще тек в жи­лах конституции. Север был в значительной мере одарен энергией и ловкостью, но для того, чтобы сдерживать наг­лость победоносных легионов, едва ли было бы достаточно отваги первого Цезаря или глубокой политической мудрости Августа. Из чувства ли признательности, или из ошибочных политических соображений, или вследствие кажущейся не­обходимости Север ослабил узы дисциплины. Он потворст­вовал тщеславию своих солдат, позволяя им носить в знак отличия золотые кольца, и заботился об их удобствах, позво­ляя им жить в лагерях в праздности вместе с женами. Он увеличил их жалованье до небывалых размеров и приучил их ожидать, а вскоре вслед за тем и требовать подарков вся­кий раз, как государству угрожала какая-нибудь опасность или совершалось какое-нибудь публичное празднество. Воз­гордившись своими отличиями, изнежившись от роскоши и возвысившись над общим уровнем подданных благодаря сво­им опасным привелегиям, они скоро сделались неспособ­ными выносить трудности военной службы, обратились в бремя для страны и перестали подчиняться справедливым требованиям субординации. Их военачальники заявляли о превосходстве своего звания еще более расточительной и изящной роскошью. До нас дошло письмо Севера, в котором он жалуется на распущенность армии и советует одному из своих легатов начать необходимые реформы с самих трибу­нов, потому что, как он основательно замечает, офицер, ут­ративший уважение своих солдат, не может требовать от них повиновения. Если бы император продолжил нить этих размышлений, он пришел бы к тому заключению, что эту всеобщую испорченность нравов следует приписать если не примеру, то пагубной снисходительности верховного начальника.

Преторианцы, умертвившие своего императора и продав­шие империю, понесли справедливое наказание за свою из­мену, но необходимое, хотя и опасное, учреждение гвардии было восстановлено Севером по новому образцу, а число гвардейцев было увеличено вчетверо против прежнего чис­ла. Первоначально эти войска пополнялись италийскими уроженцами, а когда соседние провинции мало-помалу ус­воили себе изнеженность столицы, их стали пополнять жите­лями Македонии, Норика и Испании. Взамен этих изящных войск, более способных придавать блеск двору, нежели год­ных для войны, Север решил, что во всех пограничных леги­онах будут выбирать солдат, отличающихся силой, муже­ством и верностью, и будут переводить их в знак отличия и награды на более выгодную службу в гвардии. Вследствие этого нововведения италийская молодежь стала отвыкать от военных занятий, и множество варваров стало наводить ужас на столицу и своим внешним видом, и своими нравами. Но Север льстил себя надеждой, что легионы будут смотреть на этих отборных преторианцев как на представителей всего военного сословия и что, всегда имея наготове пятьдесят ты­сяч человек, более опытных в военном деле и более щедро оплачиваемых, нежели какие-либо другие войска, он навсег­да оградит себя от восстаний и обеспечит престол за собой и за своим потомством.

Командование этими привилегированными и страшными войсками скоро обратилось в самый высший пост в империи. Так как система управления извратилась в военный деспо­тизм, то преторианский префект, вначале бывший не более как простым командиром гвардии, был поставлен не только во главе армии, но и во главе финансов и даже юстиции. В каждом отделе администрации он являлся представителем императора и пользовался его властью. Любимый прибли­женный Севера Плавтиан был первый префект, облеченный и злоупотреблявший этой громадной властью. Его владыче­ство продолжалось около десяти лет, пока брак его дочери со старшим сыном императора, по-видимому долженствовав­ший упрочить его положение, не сделался причиной его гибели. Дворцовые интриги, раздражавшие честолюбие Плавтиана и внушавшие ему опасения, грозили взрывом ре­волюции; тогда Север, все еще любивший его, был вынужден согласиться на его казнь. После гибели Плавтиана много­сторонние обязанности преторианского префекта были воз­ложены на знаменитого правоведа Папиниана.

До Севера все добродетельные и даже просто здравомысля­щие императоры отличались если не искренней преданно­стью, то наружным уважением к сенату и относились с поч­тительной деликатностью к нежной ткани политических уч­реждений, введенных Августом. Но Север провел свою моло­дость в лагерях, где привык к безусловному повиновению, а в более зрелом возрасте в качестве военачальника освоился лишь с деспотизмом военной власти. Его надменный и не­преклонный ум не мог понять или не хотел сознаться, что для него было бы выгодно поддержать такую власть, которая могла бы быть посредницей между императором и армией, хотя бы она и была только воображаемая. Он не хотел уни­жаться до того, чтобы выдавать себя за покорного слугу тако­го собрания которое ненавидело его и трепетало при малей­шем выражении его неудовольствия; он отдавал приказания, когда простая просьба с его стороны имела бы точно такую же силу; он держал себя и выражался, как властелин и победитель, и открыто пользовался всеми правами как законодательной, так и исполнительной верховной власти.

Победа над сенатом была нетрудна и не доставляла ника­кой славы. Все внимание было устремлено на верховного са­новника, который располагал военными силами государства и его казной и от которого зависели интересы каждого, тогда как сенат, не находивший для себя опоры ни в народном изб­рании, ни в военной охране, ни в общественном мнении, пользовался лишь тенью власти, основанной на непрочном и расшатанном фундаменте старых привычек. Прекрасная те­ория республиканского правления постепенно улетучива­лась, уступая место более естественным и более насущным влечениям, находящим для себя удовлетворение при монар­хической форме правления. Так как свобода и права рим­ских граждан сделались мало-помалу достоянием жителей провинций, или вовсе незнакомых со старой системой управ­ления, или вспоминавших о ней с отвращением, то республиканские традиции постепенно предавались забвению. Гре­ческие историки, писавшие в век Антонинов, со злорадст­вом замечают, что хотя римские государи и не называли себя царями из уважения к устарелым предрассудкам, но тем не менее пользовались всеми прерогативами царской власти. В царствование Севера сенат наполнился образованными и красноречивыми уроженцами восточных провинций, объяс­нявшими свою льстивую покорность теоретическими прин­ципами рабства. Когда эти новые защитники императорских прерогатив проповедовали обязанность пассивного повино­вения и объясняли неизбежность пагубных последствий сво­боды, при дворе их слушали с удовольствием, а среди народа с терпеннем. Юристы и историки также поучали, что верхо­вная власть не была вверена сенатом на время, а была без­возвратно передана императору, что император не обязан стесняться законами, что жизнь и имущество его подданных находятся в его безотчетной власти и что он может располагать империей как своей частной собственностью. Самые знаменитые юристы, и в особенности Папиниан, Павл и Ульпиан, процветали при императорах из рода Севера, а римская юриспруденция, вступившая в тесную связь с мо­нархической системой, как полагают, достигла в этот период времени своего полного развития и совершенства.

Современники Севера, наслаждавшиеся спокойствием и славой его царствования, простили ему те жестокости, путем которых он доставил им эти блага. Но потомство, познако­мившееся на опыте с пагубными последствиями его принци­пов и указанного им примера, основательно считало его главным виновником упадка Римской империи.


ГЛАВА VI.
 Смерть Севера. - Тирания Каракаллы. Узурпация Макрина. - Безрассудства Элиогабала. - Добродетели Александра Севера. Своеволие армии. Положение римских финансов.

 Как бы ни был крут и опасен путь, который ведет к верхов­ной власти, он имеет для деятельного ума ту привлекатель­ность, что доставляет ему случай осознавать и упражнять свои собственные силы; но обладание престолом не может надолго удовлетворить честолюбца. Север ясно сознавал эту грустную истину. Счастье и личные достоинства вознесли его из скромного положения на самое высокое место среди человеческого рода. По его собственному выражению, он был все, но ничему не придавал большой цены. Среди постоян­ных забот не о приобретении, а о сохранении империи он страдал под гнетом старости и недугов, сделался равнодушным к славе и пресытился властью, а при таких условиях жизнь ничего не обещала ему в будущем. Желание упрочить величие своего семейства сделалось единственной мечтой его честолюбия и отцовской привязанности.

Подобно большинству африканских уроженцев, Север со страстью предавался бесполезному изучению магии и ворож­бы, был очень сведущ по части объяснения снов и предзнаме­нований и хорошо знал судебную астрологию, сохранявшую свое господство над человеческими умами почти во все века, за исключением настоящего. Он лишился своей первой жены в то время, когда был правителем Лионской Галлии. При выборе второй жены он руководствовался желанием пород­ниться с какой-нибудь любимицей фортуны и лишь только узнал, что одна молодая женщина из Эмезы, в Сирии, роди­лась при таких предзнаменованиях, которые предвещали ей царский престол, он тотчас предложил ей свою руку. Юлия Домна (так называлась эта дама) была достойна всего, что ей предсказывали звезды. Она даже в зрелом возрасте отлича­лась привлекательной красотой и соединяла с пылкостью фантазии твердость духа и проницательность ума, редко со­ставляющие удел ее пола. Ее привлекательные свойства ни­когда не производили глубокого впечатления на мрачный и недоверчивый характер ее мужа, но во время царствования ее сына она руководила самыми важными делами империи с таким благоразумием, которое укрепило авторитет молодого императора, и с такой сдержанностью, которая иногда загла­живала его необузданные выходки. Юлия сама занималась с некоторым успехом литературой и философией и составила себе блестящую репутацию. Она была покровительницей всех искусств и другом всех гениальных людей. Призна­тельная лесть ученых превозносила ее добродетели, но, если верить злословию древних историков, целомудрие вовсе не принадлежало к числу самых выдающихся добродетелей императрицы Юлии.


Рис. Юлия Домна.

Два сына – Каракалла и Гета - были плодом этого брака и должны были наследовать престол. Но сладкие надежды Се­вера и всего Римского мира были скоро уничтожены этими тщеславными юношами, проводившими время в праздной беспечности, столь свойственной наследникам престола, и воображавшими, что фортуна может заменить личные до­стоинства и трудолюбие. Хотя ни у одного из них не было ни таких доброделетей, ни таких талантов, которые могли бы возбуждать соревнование, они почувствовали с самого де­тства непреодолимое отвращение друг к другу. Это отвраще­ние усиливалось с годами и поддерживалось интригами фаворитов, подстрекаемых своими личными расчетами; оно выражалось сначала в детских ссорах, потом мало-помалу стало вызывать более серьезные столкновения и, наконец, разделило театр, цирк и двор на два лагеря, воодушевлявши­еся надеждами и опасениями своих руководителей. Предус­мотрительный император употреблял всевозможные меры, чтобы уничтожить эту постоянно усиливавшуюся вражду, и прибегал то к увещаниям, то к приказаниям. Пагубные раз­доры его сыновей омрачили все его блестящие надежды на будущее и грозили ниспровержением престола, воздвигнуто­го с таким трудом, упроченного столь обильным пролитием крови и охранявшегося всеми способами, какие только воз­можны для начальника огромной армии и обладателя гро­мадных сокровищ. Стараясь поддерживать между ними равновесие, он раздавал им свои милости с беспристрастным ра­венством и дал каждому из них звание Августа вместе со свя­щенным именем Антонина; таким образом, Рим в первый раз имел трех императоров. Но даже это равномерное распределение милостей повело лишь к усилению вражды, так как надменный Каракалла заявлял о своих правах первород­ства, а более кроткий Гета старался приобрести расположе­ние народа и армии. Обманутый в своих ожиданиях Север со скорбью в сердце предсказал, что более слабый из его сыно­вей падет под ударами более сильного, который в свою оче­редь погибнет от своих пороков.


Рис. Каракалла.

При таком печальном положении дел Север с удовольстви­ем узнал о новой войне в Британии и о вторжении в эту про­винцию живших на севере от нее варваров. Хотя бдительно­сти его военачальников, вероятно, было бы достаточно для того, чтобы отразить врага, он решился воспользоваться этим уважительным предлогом, чтобы отвлечь своих сыно­вей от роскошной жизни в Риме, расслаблявшей их ум и воз­буждавшей их страсти, и для того, чтобы приучить их с мо­лодости к тяжелым военным и административным трудам. Несмотря на свои преклонные лета (ему было тогда почти шестьдесят лет) и на подагру, заставлявшую его пользовать­ся носилками, он сам отправился на этот отдаленный остров в сопровождении двух своих сыновей, всего двора и много­численной армии. Он немедленно перешел стену Адриана и Антонина и вступил в неприятельскую страну с намерением довершить много раз не удававшееся завоевание Британии. Он достиг северной оконечности острова, нигде не встретив неприятеля. Но засады каледонцев, неожиданно нападавших на арьергард и фланги его армии, суровость климата и труд­ности переходов в зимнее время через горы и болота Шот­ландии, как уверяют, стоили римлянам более пятидесяти тысяч человек. Каледонцы не могли долее устоять против та­кого сильного и упорного нападения, стали просить мира, от­дали часть своего оружия и уступили значительную часть своей территории. Но их притворная покорность прекрати­лась, лишь только исчез страх, который внушало им присут­ствие неприятеля. Немедленно вслед за отступлением рим­ских легионов они свергли с себя иго зависимости и возобно­вили военные действия. Их неукротимое мужество побудило Севера послать в Каледонию новую армию с бесчеловечным приказанием не покорять туземцев, а истреблять их. Их спасла только смерть их заносчивого противника.

Эта каледонская война, не ознаменовавшаяся ни реши­тельными событиями, ни важными последствиями, не стоит сама по себе вашего внимания; но некоторые полагают, и не без основания, что вторжение Севера находится в связи с са­мыми блестящими периодами британской истории или британских баснословных преданий. Один из новейших англий­ских писателей оживил в нашей памяти рассказы о подвигах Фингала, его героях и его бардах. Фингал, как уверяют, сам командовал каледонцами в эту достопамятную войну, умел уклониться от мощных ударов Севера и одержал на берегах Каруна важную победу, причем сын короля всего мира Каракалла бежал от него по полям своей гордости. Эти шот­ландские традиции прикрыты от наших взоров каким-то ту­маном, которого до сих пор не могли разогнать самые остро­умные исследования новейших критиков; но если бы мы могли с некоторым вероятием допустить предположение, что Фингал действительно жил, а Оссиан действительно воспе­вал, то для всякого философского ума была бы крайне инте­ресна резкая противоположность между двумя враждовав­шими народами в том, что касается их положения и нравов. Если мы сопоставим неумолимую мстительность Севера с великодушным милосердием Фингала, трусливое и грубое жестокосердие Каракаллы с храбростью, чувствительностью и изящным умом Оссиана, наемных вождей, служивших из страха или из личного интереса под императорскими знаме­нами, со свободнорожденными воинами, бравшимися за ору­жие по призыву короля морвенов, - одним словом, если мы посмотрим, с одной стороны, на свободных каледонцев, блиставших добродетелями, которые внушает сама природа, а с другой стороны, на развращенных римлян, зараженных теми низкими пороками, которые зарождаются в роскоши и в раб­стве, то сравнение не будет выгодно для самого цивилизован­ного из этих двух народов.

Расстроенное здоровье и последняя болезнь Севера воспла­менили в душе Каракаллы его необузданное честолюбие и дикие страсти. Горя нетерпением царствовать и будучи недо­волен тем, что ему придется разделить власть с братом, он несколько раз пытался сократить жизнь своего престарелого отца и старался, но без успеха, возбудить бунт в армии. Север не раз осуждал неблагоразумную снисходительность Марка Аврелия, который мог бы одним актом правосудия из­бавить римлян от тирании своего недостойного сына. Нахо­дясь точно в таком же положении, он узнал на опыте, как су­ровость судьи легко заглушается отцовской привязанностью. Он собирался с силами, он угрожал, но казнить он был не в состоянии, и этот последний и единственный случай, когда он выказал свое милосердие, был более пагубен для импе­рии, нежели длинный ряд его жестокостей. Его душевная тревога усилила его физические страдания; он с нетерпением желал смерти и ускорил ее этим нетерпением. Он умер в Йорке на шестьдесят пятом году своей жизни и на восемнад­цатом году славного и счастливого царствования. В свои по­следние минуты он советовал сыновьям жить в согласии и поручил их армии. Его спасительный совет не дошел не толь­ко до сердца, но даже до ума запальчивых юношей, но более послушные войска, не забывшие своей клятвы в верности, исполнили волю своего умершего повелителя: они не подда­лись настояниям Каракаллы и провозгласили обоих братьев римскими императорами. Вновь назначенные монархи скоро оставили каледонцев в покое, возвратились в столицу и от­дали божеские почести праху своего отца; и сенат, и народ, и провинции с радостью признали их законными государями. Старшему брату, как кажется, были предоставлены некото­рые преимущества ранга, но оба они управляли империей с равной и самостоятельной властью.

Такое разделение верховной власти могло бы сделаться ис­точником раздоров даже между двумя братьями, связанными самой нежной взаимной привязанностью. Оно не могло долго продолжаться между двумя непримиримыми врагами, кото­рые и не желали примирения, и, если бы оно состоялось, не могли бы верить в его искренность. Очевидно, что только один из них мог царствовать и что другой должен был погиб­нуть; каждый из них приписывал своему сопернику такие же замыслы, какие питал в собственной душе, и каждый из них с самой недоверчивой бдительностью охранял свою жизнь от яда или меча. Их быстрый переезд через Галлию и Италию, во время которого они никогда не были за одним столом и не спали в одном доме, познакомил провинции с отвратитель­ным зрелищем братской вражды. После своего прибытия в Рим они немедленно разделили между собою обширный императорский дворец. Все сообщения между их апартамен­тами были закрыты, двери и проходы были тщательно ук­реплены, и часовые сменялись с такой же аккуратностью, как в осажденном городе. Императоры встречались только на публичных церемониях и в присутствии огорченной матери, и при этом каждый из них был окружен многочисленной воо­руженной свитой. Даже в этих случаях придворный этикет не мог скрыть от глаз присутствующих кипевшей в их сердцах злобы.

Так как эта тайная вражда отзывалась на всех делах госу­дарственного управления, то враждующим братьям предложили проект соглашения, по-видимому одинаково выгодный для обоих. Ввиду того что примирение между ними было невозможно, им посоветовали разобщить свои интересы и раз­делить между собой империю. Условия такого соглашения уже были установлены с некоторой точностью. Было решено, что Каракалла, в качестве старшего брата, удержит за собой обладание Европой и Западной Африкой и предоставит гос­подство над Азией и Египтом Гете, который мог избрать для своей резиденции Александрию или Антиохию, мало уступавшие самому Риму по своему богатству и значению; многочисленные армии, постоянно расположенные лагерем по обеим сторонам фракийского Босфора, охраняли бы границы двух враждующих монархий; сенаторы европейского происхождения признали бы своим государем римского императо­ра, а те из них, которые были родом из Азии, последовали бы за восточным императором. Слезы императрицы Юлии прекратили переговоры, одна мысль о которых наполняла сердце каждого римлянина удивлением и негодованием. 0бширные завоеванные страны были так тесно связаны между собой рукою времени и политики, что пришлось бы прибегать к самому крайнему насилию, чтобы оторвать их одну от другой. Римляне имели полное основание опасаться, что междоусобная война скоро соединит разрозненные члены под властью одного повелителя и что, если бы такое разделе­ние провинций сделалось постоянным, оно привело бы к рас­падению империи, единство которой до тех пор постоянно было неприкосновенным.

Если бы это соглашение было приведено в исполнение, повелитель Европы скоро сделался бы завоевателем Азии, но Каракалла достиг путем преступления более легкой победы. Он притворился, будто не может устоять против настоятель­ных просьб матери, и согласился на свидание в ее апартамен­тах с братом под видом готовности к примирению. В то время как они разговаривали друг с другом, несколько центурионов, спрятавшихся в комнате, устремились из своей засады с обнаженными мечами на несчастного Гету. Растерявшаяся мать обняла его своими руками, чтобы предохранить от опас­ности, но во время бесполезной борьбы была ранена в руку, обрызгана кровью своего младшего сына и видела, как ее старший сын словами и собственным примером возбуждал ярость убийц. Лишь только преступление было совершено, Каракалла устремился скорыми шагами и с ужасом на лице в лагерь преторианцев, как в свое единственное убежище, и пал ниц перед статуями богов-покровителей. Солдаты под­няли его и стали утешать. Дрожащим от волнения и нередко прерывавшимся голосом он сообщил им о своем спасении от угрожавшей ему опасности, постарался уверить их, что ему удалось предупредить замыслы своего врага, и объявил им, что решился жить и умереть вместе со своими верными вой­сками. Гета был любимцем солдат, но сожаления с их сторо­ны были бы бесполезны, а отмщение было бы опасно; к тому же они все еще не утратили уважения к сыну Севера. Их не­удовольствие выразилось лишь в бессильном ропоте и затих­ло, а Каракалла скоро убедил их в справедливости своего де­ла, раздав им сокровища, накопленные в царствование его отца. Для поддержания своего могущества и для своей бе­зопасности он нуждался только в расположении солдат. Коль скоро они приняли его сторону, сенат был вынужден выра­жать ему свою преданность. Это рабски покорное собрание всегда было готово подчиниться приговору фортуны, но так как Каракалла старался смягчить первые взрывы народного негодования, то он отнесся к памяти Геты с приличным ува­жением и приказал похоронить его с почестями, подобающи­ми римскому императору. Потомство предало забвению пороки Геты из сострадания к его несчастной участи, и мы, со своей стороны, смотрим на этого молодого государя как на невинную жертву честолюбия его брата, охотно забывая, что он не совершил точно такого же отмщения и убийства не по­тому, что не хотел, а потому, что не мог.


Рис. Гета.

Преступление Каракаллы не осталось безнаказанным. Ни деловые занятия, ни развлечения, ни лесть не были в состоя­нии заглушить в нем угрызений совести; он сам признавал­ся, что в минуты душевных страданий его расстроенному во­ображению представлялось, будто его отец и брат гневно встают из гроба и осыпают его угрозами и упреками. Сознание своей вины должно бы было внушить ему желание за­гладить своими добродетелями воспоминания о том, что случилось, и тем доказать перед целым миром, что одна только роковая необходимость могла заставить его совершить столь страшное дело. Но душевные страдания Каракаллы навели его лишь на то, что он стал истреблять все, что могло напо­минать ему о его преступлении или о его убитом брате. Воз­вратившись из сената во дворец, он застал свою мать в обще­стве нескольких знатных дам, оплакивавших преждевремен­ную смерть ее младшего сына. Разгневанный император при­грозил им немедленной смертной казнью; эта угроза была приведена в исполнение над последней дочерью Марка Авре­лия Фадиллой, и даже сама Юлия была вынуждена прекра­тить свой плач, удерживать свои вздохи и обращаться к убийце с радостной и одобрительной улыбкой. Полагают, что более двадцати тысяч человек обоего пола были казнены смертью под тем пустым предлогом, что они были в дружбе с Гетой. Ни телохранители Геты, ни его вольноотпущенные, ни министры, занимавшиеся с ним делами управления, ни товарищи, с которыми он проводил часы досуга, ни те, кото­рые получили от него какую-нибудь должность в армии или в провинциях, ни даже многочисленные подчиненные этих последних не избежали смертного приговора, под который старались подвести всякого, кто имел какие-либо сношения с Гетой, кто оплакивал его смерть или даже только произно­сил его имя. Гелвий Пертинакс, сын носившего это имя го­сударя, был лишен жизни за неуместную остроту. Единст­венным преступлением Фразея Приска было его происхож­дение от такого рода, в котором любовь к свободе была, так сказать, наследственным отличием. Наконец все личные поводы для клеветы и подозрения истощились, и, когда како­го-нибудь сенатора обвиняли в том, что он принадлежит к числу тайных врагов правительства, император считал до­статочным доказательством его виновности тот факт, что он человек богатый и добродетельный. Установив такой прин­цип, он нашел ему самое кровожадное применение.

Казнь стольких невинных граждан втайне оплакивали их друзья и родственники, но смерть преторианского префекта Папиниана оплакивали все как общественное бедствие. В последние семь лет царствования Севера он занимал самые важные государственные должности и своим благотворным влиянием направлял императора на путь справедливости и умеренности. Вполне полагаясь на его добродетели и знания, Север на смертном одре умолял его пещись о благоденствии и внутреннем согласии императорского семейства. Чест­ные старания Папиниана исполнить волю покойного импе­ратора только разожгли в сердце Каракаллы ненависть, ко­торую он уже прежде того питал к министру своего отца. После умерщвления Геты префект получил приказание употребить всю силу своего таланта и своего красноречия на сочинение тщательно обработанной апологии зверского пре­ступления. Философ Сенека, будучи поставлен в такое же положение, согласился написать послание к сенату от имени сына и убийцы Агриппины. Но Папиниан, ни минуты не колебавшийся в выборе между потерей жизни и потерей чести, отвечал Каракалле, что легче совершить смертоубийст­во, нежели оправдать его. Эта непреклонная добродетель, остававшаяся чистой и незапятнанной среди придворных ин­триг, деловых занятий и трудностей его профессии, придает имени Папиниана более блеска, нежели все его высокие дол­жности, многочисленные сочинения и громкая известность, которою он пользовался в качестве юриста во все века рим­ской юриспруденции.

К счастью для римлян, до той поры все добродетельные им­ператоры были деятельны, а порочные ленивы; в тяжелые времена это могло служить хоть каким-нибудь утешением. Август, Траян, Адриан и Марк Аврелий сами объезжали свои обширные владения, повсюду оставляя следы своей мудрости и благотворительности. Тирания Тиберия, Нерона и Доми­циана, почти никогда не покидавших Рима или окрестных вилл, обрушивалась только на сенат и на сословие всадни­ков. Но Каракалла был врагом всего человеческого рода. Почти через год после умерщвления Геты он покинул столи­цу и никогда более не возвращался в нее. Остальное время своего царствования он провел в различных провинциях им­перии, преимущественно на Востоке, и каждая из этих про­винций была поочередно свидетельницей его хищничества и жестокосердия. Сенаторы, из страха сопровождавшие его в этих причудливых переездах, издерживали громадные сум­мы денег, чтобы доставлять ему ежедневно новые удовольст­вия, которые он с пренебрежением предоставлял своим тело­хранителям, и воздвигали в каждом городе великолепные дворцы и театры, которые он или не удостаивал своим посе­щением, или приказывал немедленно разрушить. Самые за­житочные семьи были разорены денежными штрафами и конфискациями, а большинство его подданых было обременено замысловатыми и усиленными налогами. Среди об­щего спокойствия и по поводу самого ничтожного оскорбле­ния он приказал умертвить всех жителей Александрии. За­няв безопасное место в храме Сераписа, он руководил избие­нием нескольких тысяч граждан и иноземцев, не обращая никакого внимания ни на число жертв, ни на то, в чем заключалась их вина, потому что, как он сам хладнокровно вы­ражался в послании к сенату, все жители Александрии оди­наково виновны, как те, которые погибли, так и те, которые спаслись.

Благоразумные наставления Севера никогда не оказывали прочного влияния на ум его сына, который хотя и был в не­которой мере одарен умом и красноречием, но вовсе был ли­шен и здравомыслия, и человеколюбия. Сохранять привя­занность армии и не обращать никакого внимания на осталь­ных подданных - таков был опасный и достойный тирана принцип, которого придерживался Каракалла. Но щед­рость его отца сдерживалась благоразумием, а его снисходи­тельность к солдатам умерялась его твердостью и личным влиянием, тогда как беспечная расточительность сына была политическим расчетом в течение всего его царствования и неизбежно вела к гибели и армию и империю. Энергия сол­дат, вместо того чтобы крепнуть от строгой лагерной дисцип­лины, улетучивалась среди роскоши городской жизни. Чрез­мерное увеличение жалованья и подарков истощало насе­ление для обогащения военного сословия, тогда как чест­ность и бедность - главные условия для того, чтобы солдат держал себя скромно в мирное время и был годен для дела во время войны. Каракалла со всеми обходился надменно и гор­до, но среди своих войск он забывал даже о свойственном его положению достоинстве, поощрял их дерзкие фамильярно­сти и, пренебрегая существенными обязанностями военачальника, старался подражать простым солдатам в одежде и в привычках.

Ни характер, ни поведение Каракаллы не могли внушить ни любви к нему, ни уважения, но, пока его пороки были вы­годны для армии, он был огражден от опасностей мятежа. Тайный заговор, вызванный его собственной недоверчиво­стью, оказался гибельным для тирана. Преторианская пре­фектура была разделена между двумя приближенными. Во­енный департамент был поручен Адвенту, скорее опытному, нежели способному военачальнику, а заведование граждан­скими делами находилось в руках Опилия Макрина, который возвысился до такого важного поста своей опытностью в де­лах и своими достоинствами. Но доверие, которым он пользовался, менялось вместе с причудами императора, и его жизнь зависела от малейшего подозрения и от самых непред­виденных случайностей. Один африканец, очень хорошо умевший предсказывать будущее, стал распускать - из злобы или из фанатизма - опасный слух, что Макрину и его сыну суждено стоять во главе империи. Этот слух распространил­ся по провинциям, и, когда предсказателя доставили в Рим закованным в цепи, он не переставал утверждать в присутст­вии городского префекта, что его предсказание сбудется. Этот сановник, получивший самое настоятельное приказа­ние собирать сведения о преемниках Каракаллы, немедлен­но сообщил о данных африканцем на допросе показаниях императору, который находился в то время в Сирии. Но, не­смотря на спешность казенных курьеров, один из друзей Макрина нашел возможность известить его о приближаю­щейся опасности. Император получил письма из Рима, но так как он был в ту минуту занят тем, что происходило на бегу, то он, не раскрыв, передал их преторианскому префек­ту с приказанием распорядиться касательно неважных дел, а о самых важных сделать ему доклад. Макрин узнал из писем об ожидавшей его участи и решился предотвратить ее. Он воспользовался неудовольствием нескольких военачальни­ков низшего ранга и употребил в дело готового на всякое преступление солдата по имени Марциал, который был ос­корблен тем, что его не произвели в центурионы. Благоче­стие Каракаллы внушило ему желание отправиться из Эдессы на богомолье в знаменитый храм Луны, находившийся в Карре. Его сопровождал отряд кавалерии; но когда ему понадобилось сделать во время пути небольшую остановку и ког­да его телохранители стояли в почтительном от него отдале­нии, Марциал подошел к нему, как будто для того, чтобы оказать ему какую-то услугу, и заколол его кинжалом.

Смелый убийца был тотчас убит одним скифским стрелком из лука, принадлежавшим к императорской гвардии. Таков был конец чудовища, которое своей жизнью позорило человече­ский род, а своим царствованием доказывало, до какой сте­пени были терпеливы римляне.

Признательные солдаты забыли о его пороках, вспоминали только о том, как он был к ним щедр, и заставили сенат за­пятнать и свое собственное достоинство, и достоинство рели­гии возведением его в число богов. В то время как этот бог жил на земле, Александр Великий был единственный герой, которого он находил достойным своего удивления. Он при­нял имя и внешние отличия Александра, организовал из гвардейцев македонскую фалангу, искал знакомства с уче­никами Аристотеля и с ребяческой восторженностью обнару­живал единственное чувство, в котором проглядывало ува­жение к добродетели и славе. Нам не трудно понять, что пос­ле сражения при Нарве и после завоевания Польши Карл XII (хотя у него и не было тех наиболее изящных достоинств, ко­торыми отличался сын Филиппа) мог похвастаться тем, что выказал одинаковое с ним мужество и великодушие, но Ка­ракалла не обнаружил ни в одном из деяний своей жизни ни малейшего сходства с македонским героем, за исключением только того, что умертвил множество и своих собственных друзей, и друзей своего отца.

После того как пресекся род Севера, римский мир оставал­ся в течение трех дней без повелителя. Армия (на бессиль­ный сенат, находившийся слишком далеко от места дейст­вия, не обращали внимания) колебалась в выборе нового им­ператора, так как не имела в виду ни одного кандидата, ко­торый мог бы своим высоким происхождением и своими дос­тоинствами внушить ей привязанность и всех расположить в свою пользу. Решающее влияние преторианской гвардии возбудило надежды в ее префектах, и эти могущественные министры стали заявлять свои законные притязания на ва­кантный императорский престол. Впрочем, старший префект Адвент, сознававший преклонность своих лет, слабость своего здоровья, недостаток громкой известности и еще более важный недостаток дарований, уступил эту опасную честь своему лукавому и честолюбивому товарищу Макрину, ко­торый так искусно притворился огорченным смертью Кара­каллы, что никто не подозревал его участия в умерщвлении этого императора. Войска не питали к нему ни любви, ни уважения. Они ожидали, что явится какой-нибудь соиска­тель престола, и наконец неохотно склонились на его обеща­ния быть безгранично щедрым и снисходительным. Вскоре после восшествия на престол он дал своему сыну Диадумениану, которому было только десять лет, императорский титул и популярное имя Антонина. Это было сделано в том предполо­жении, что красивая наружность ребенка и подарки, раздавав­шиеся по случаю его возведения в императорское звание, до­ставят ему любовь армии и укрепят шаткий трот Макрина.

И сенат и провинции с радостью одобрили выбор нового го­сударя. Все были в восторге от того, что неожиданно избави­лись от ненавистного тирана, и не считали нужным справ­ляться о личных достоинствах преемника Каракаллы. Но лишь только стихли первые взрывы радости и удивления, все начали со строгой критикой взвешивать права Макрина на престол и стали осуждать торопливый выбор армии. До той поры постоянно считалось за основной принцип конститу­ции, что императора должен выбрать сенат и что верховная власть, которой не может пользоваться это собрание в своем полном составе, передается им одному из своих членов. Но Макрин не был сенатором. Внезапное возвышение одного из преторианских префектов обратило внимание на незнатность их происхождения, тем более что сословию всадников все еще принадлежало право занимать эту высокую долж­ность, отдававшую в их бесконтрольное распоряжение и жизнь, и состояние сенаторов. Повсюду слышался ропот не­годования по поводу того, что человек незнатного происхождения, никогда не отличавшийся никакими выдающими­ся заслугами, осмелился облечься в императорскую мантию, вместо того чтобы уступить ее одному из знатных сенаторов, более достойных императорского звания и по своему рождению, и по своему сану. Лишь только масса недовольных ста­ла внимательно изучать характер Макрина, она без большо­го труда нашла в нем некоторые пороки и много недостатков. Его основательно порицали за выбор его приближенных, а недовольный народ со своим обычным добродушием стал жаловаться в одно и то же время и на беспечную слабость, и на чрезмерную суровость своего государя.


Рис. Макрин.

Опрометчивое честолюбие вознесло Макрина на такую вы­соту, на которой было не легко удержаться и с которой не­возможно было пасть иначе, как с немедленным лишением жизни. Новый император, занимавшийся всю свою жизнь только придворными интригами и соблюдением внешних форм гражданского управления, трепетал в присутствии буйных и недисциплинированных народных масс, над которыми он вздумал властвовать; его военные дарования счита­лись ничтожными, а в его личное мужество не верили; в ла­гере стали распространяться слухи, раскрывшие роковую тайну заговора против покойного императора и усилившие вину убийцы явными доказательствами его низкого лицеме­рия; тогда к презрению, которое питали к императору, при­соединилась ненависть. Чтобы окончательно не расположить к себе солдат и подготовить себе неизбежную гибель, недо­ставало только одной черты в характере императора - склон­ности к преобразованиям; но в том-то и заключалась горь­кая участь Макрина, что обстоятельства заставили его взять на себя ненавистную роль реформатора. Разорение и неуря­дицы были следствием расточительности Каракаллы, и, если бы этот низкий тиран был способен понять, к каким резуль­татам неизбежно ведет его поведение, он, может быть, на­шел бы для себя новое наслаждение в предвидении тех зат­руднений и бедствий, которые выпадут на долю его преемни­ка.

Макрин приступил к введению необходимых реформ с та­кой благоразумной осторожностью, которая могла бы легко и почти незаметным образом восстановить нравственные силы и физическое мужество римской армии. Солдатам, уже состоявшим на службе, он был вынужден оставить чрезмерное жалованье и опасные привилегии, дарованные им Каракаллой; но новым рекрутам он стал выдавать более скромное, хотя и вполне достаточное, содержание, назначенное Севе­ром, и стал мало-помалу приучать их к скромности и пови­новению. Одна пагубная ошибка уничтожила благотвор­ные результаты этого благоразумного плана. Вместо того чтобы немедленно разместить по различным провинциям многочисленную армию, собранную покойным императором на Востоке, Макрин оставил ее в полном составе в Сирии в течение всей зимы, которая последовала за его возведением на престол. Среди роскошной праздности лагерной жизни солдаты пришли к осознанию своей силы и своей многочис­ленности, стали сообщать друг другу о своих неудовольстви­ях и стали соображать, как был бы для них выгоден новый переворот. Ветераны, вместо того чтобы довольствоваться предоставленными им выгодами и отличиями, были напуга­ны первыми мероприятиями императора, усматривая в них предзнаменование будущих реформ. Новые рекруты неохот­но поступали на службу, которая сделалась более тяжелой и вознаграждение за которую было сокращено скупым и ли­шенным воинственного духа императором. Ропот армии без­наказанно перешел в мятежные жалобы, а некоторые част­ные восстания доказали, что неудовольствие и нерасположе­ние к императору ждут только какого-нибудь ничтожного повода, чтобы разразиться общим восстанием. Для настроен­ных таким образом умов этот повод скоро нашелся.

Императрица Юлия испытала на себе все превратности фортуны. Из самого скромного положения она возвысилась до вершины земного величия только для того, чтобы вкусить всю ее горечь. Ей пришлось оплакивать смерть одного из ее сыновей и образ жизни другого. Ужасная участь Каракаллы, хотя и должна была казаться ей неизбежной, расшевелила в ней чувства матери и императрицы. Несмотря на то что узурпатор относился к вдове Севера с почтительной вежли­востью, ей было тяжело примириться с положением поддан­ной, и, чтобы избавиться от такой тревожной и унизитель­ной зависимости, она скоро лишила себя жизни. Ее сестре Юлии Мезе было приказано удалиться от двора и из Анти­охии. Она переехала в Эмезу с огромным состоянием, накоп­ленным в течение тех двадцати лет, когда на нее сыпались милости императора. Ее сопровождали две ее дочери - Соэмия и Мамея, которые обе были вдовы и имели по одному сыну. Сын Соэмии Бассиан был посвящен в высокое зва­ние главного жреца в храме Солнца; эта святая профессия, избранная или из расчета, или из суеверия, проложила юно­му сирийцу путь к престолу. Близ Эмезы был расположен многочисленный отряд войск, а так как строгая дисциплина, введенная Макрином, заставляла их проводить зимнее время в лагерях, то они горели нетерпением отомстить за такие непривычные для них стеснения. Солдаты, толпами отправлявшиеся в храм Солнца, смотрели с благоговением и на­слаждением на изящное облачение и красивое лицо юного первосвященника; они находили или воображали, что нахо­дят, сходство между ним и Каракаллой, память которого бы­ла для них так дорога. Хитрая Меза заметила это расположе­ние солдат и постаралась им воспользоваться; она охотно по­жертвовала репутацией своей дочери для счастья своего вну­ка и стала распускать слух, что Бассиан был незаконный сын убитого государя. Денежные подарки, которые она раздавала щедрой рукой через посредство своих агентов, заглушили всякие возражения, а их огромный размер был убедительным доказательством если не родственной связи, то сходства между Бассианом и Каракаллой. Молодой Антонин (так как он принял это почтенное имя для того, чтобы запятнать его) был провозглашен стоявшими в Эмезе войсками императором, заявил о своих наследственных правах на престол и об­ратился к армиям с воззванием, приглашая их стать под зна­мена молодого и великодушного государя, взявшегося за оружие с целью отомстить за смерть своего отца и за угнетения, которым подвергают военное сословие.

В то время как женщины и евнухи с быстротой и энергией приводили в исполнение хорошо задуманный план заговора, Макрин, который мог бы одним решительным ударом разда­вить своего юного противника, колебался между противопо­ложными крайностями страха и беспечности и бездействовал в Антиохии. Дух мятежа распространился во всех лагерях и гарнизонах Сирии; отряды войск стали один за другим уби­вать своих военачальников и присоединяться к бунтовщи­кам, а запоздалое возвращение солдатам прежнего жало­ванья и прежних привилегий приписывалось давно всеми из­вестной слабости характера Макрина. Наконец он выступил из Антиохии навстречу все увеличивавшейся числом и пол­ной усердия армии молодого претендента. Его собственные войска отправлялись в поход, по-видимому, робко и неохот­но, но в пылу сражения преторианская гвардия выказала превосходство своего мужества и своей дисциплины, как бы поневоле подчиняясь своим естественным импульсам. Ряды мятежников были прорваны; тогда мать и бабка сирийского претендента, согласно восточным обычаям сопровождавшие армию, поспешно вышли из своих закрытых колесниц и ста­ли ободрять оробевших солдат, стараясь возбудить в них чувство сострадания. Сам Антонин, никогда в течение всей остальной своей жизни не обнаруживавший свойственного мужчине мужества, выказал себя в эту критическую минуту настоящим героем: он сел на коня и с мечом в руке устре­мился во главе ободренных войск в самую середину неприя­тельской армии, а евнух Гамнис, проведший всю свою жизнь в уходе за женщинами среди изнеживающей азиат­ской роскоши, выказывал тем временем дарования способно­го и опытного полководца. Исход битвы еще был сомнителен и Макрин еще мог остаться победителем, но он сам испортил дело, обратившись в постыдное и торопливое бегство. Его трусость продлила его жизнь только на три дня и запятнала его несчастную участь заслуженным позором. Едва ли нужно прибавлять, что его сына Диадумениана постигла такая же участь. Лишь только непреклонные преторианцы убедились, что они сражаются за государя, постыдно покинувшего их, они сдались победителю; тогда солдаты двух противополож­ных лагерей стали со слезами обмениваться выражениями радости и дружбы и соединились вместе под знаменами вооб­ражаемого сына Каракаллы, а восточные провинции радост­но приветствовали первого императора азиатского проис­хождения.

Макрин удостоил сенат письменным уведомлением о нез­начительных беспорядках, вызванных в Сирии самозванцем; вслед за этим был издан декрет, признававший мятежника и его семейство общественными врагами и обещавший проще­ние тем из его приверженцев, которые немедленно возвра­тятся к своему долгу. В течение двадцати дней, прошедших между провозглашением Антонина и его победой (именно в такой короткий промежуток времени была решена судьба Римской империи), столица и в особенности восточные про­винции страдали от внутренних раздоров, вызванных надеж­дами и опасениями враждующих сторон, и от бесполезного пролития крови в междоусобицах, так как империя должна была принадлежать тому из двух соперников, который возв­ратится из Сирии победителем. Письма, которыми юный по­бедитель извещал послушный сенат о своем торжестве, были наполнены уверениями, свидетельствовавшими о его добро­детелях и умеренности; он намеревался принять за главное руководство для своего поведения блестящий пример Марка Аврелия и Августа и с гордостью указывал на поразительное сходство своего возраста и своей судьбы с возрастом и судь­бой Августа, который в самой ранней молодости отомстил ус­пешной войной за смерть своего отца. Называя себя Марком Аврелием Антонином, сыном Антонина и внуком Севера, он напоминал о своих наследственных правах на император­ский престол, но он оскорбил деликатность римских предрас­судков тем, что присвоил себе трибунские и проконсульские полномочия, не дожидаясь, чтобы они были дарованы ему сенатским декретом. Это небывалое и неблагоразумное на­рушение конституции, вероятно, было внушено ему или его невежественными сирийскими царедворцами, или его надменными военными приверженцами.

Так как внимание нового императора было сосредоточено на самых пустых забавах, то он употребил несколько меся­цев на свое пышное путешествие из Сирии в Италию; он провел в Никомедии первую зиму после своей победы, а свой торжественный въезд в столицу отложил до следующего ле­та. Впрочем, еще до своего прибытия в Рим он прислал туда свой портрет, который был поставлен по его приказанию на алтарь Победы в храме, где собирался сенат, и который дал римлянам верное и вместе с тем унизительное для них поня­тие о личности и характере их государя. Он был изображен в священническом одеянии из шелка и золота, широком и длинном по обычаю мидийцев и финикиян; его голова была покрыта высокой короной, и на нем было надето множество ожерельев и браслетов, украшенных самыми редкими драго­ценными каменьями. Его брови были окрашены в черный цвет, а на его щеках видны были следы румян и белил. Сенаторы должны были с грустью сознаться, что, после то­го как Рим так долго выносил грозную тиранию своих собственных соотечественников, ему наконец пришлось пре­клониться перед изнеженной роскошью восточного деспо­тизма.

В Эмезе поклонялись Солнцу под именем Элиогабала и в виде черного остроконечного камня, который, по убежде­нию народа, упал с неба на это священное место. Покрови­тельству этого бога Антонин, не без некоторого основания, приписывал свое восшествие на престол. Выражение суевер­ной признательности было единственной серьезной задачей его царствования. Торжество эмезского божества над всеми религиями было главной целью его усердия и тщеславия, а священное имя Элиогабала (которое он счел себя вправе носить в качестве первосвященника и любимца) было для него дороже всех титулов, обозначавших императорское ве­личие. В то время как торжественная процессия проходила по римским улицам, ее путь был усеян золотым песком; ук­рашенный драгоценными каменьями черный камень был по­ставлен на колесницу, которую везли покрытые богатой сбруей шесть белых, как молоко, лошадей. Благочестивый император сам держал вожжи и, опираясь на своих прибли­женных, слегка опрокидывался назад, для того чтобы посто­янно наслаждаться присутствием божества. В великолепном храме, воздвигнутом на Палатинском холме, поклонение Элиогабалу совершалось с самой пышной торжественностью. К его алтарю приносили самые тонкие вина, самые избран­ные жертвы и самые редкие благовония. Вокруг алтаря толпа сирийских девушек исполняла сладострастные танцы под звуки варварской музыки, а самые важные государственные и военные сановники, одетые в длинные финикийские туники, исполняли низшие обязанности священнослужителей с притворным усердием и тайным негодованием.


Рис. Элиогабал.

Увлекаясь своим фанатизмом, император задумал перене­сти в этот храм, как в общий центр религиозного поклоне­ния, Аnсiliа, Palladium и все священные символы религии Нумы. Толпа низших богов занимала различные должности при верховном эмезском боге, но его двор был не полон, пока у него не было подруги высшего ранга, которая разделяла бы с ним брачное ложе. Паллада была сначала назначена ему в супруги, но так как можно было опасаться, что ее воинствен­ный вид напугает сирийского бога, привыкшего к самой неж­ной деликатности, то было решено, что Луна, которую обо­готворяли африканцы под именем Астарты, будет более при­личной супругой для Солнца. Ее изображение вместе с бога­тыми приношениями, которые находились в ее храме и кото­рые она приносила мужу в приданое, было перенесено с тор­жественной помпой из Карфагена в Рим, а день этого мисти­ческого бракосочетания был днем общего празднества в сто­лице и во всей империи.

Рассудительный сластолюбец с покорностью подчиняется законам воздержанности, установленным самой природой; он старается придать своим чувственным наслаждениям особую привлекательность, соединяя их с обменом мыслей и сердечной привязанностью и приукрашивая их изяществом вкуса и фантазией. Но Элиогабал (я говорю об императоре с этим именем), которого развратили страсти его юности, нра­вы его родины и неожиданные дары фортуны, предался са­мым грубым наслаждениям с необузданной яростью и среди своих удовольствий скоро почувствовал отвращение и пресы­щение. Тогда пришлось прибегать к искусственным средст­вам возбуждения; чтобы пробудить в нем ослабевшие чувст­венные влечения, толпа женщин принимала сладострастные позы, а за столом ему подавали самые тонкие вина, самые разнообразные кушанья и приправы.

Новые термины и новые открытия в этих науках, единст­венных, какие изучал и каким покровительствовал мо­нарх, ознаменовали его царствование и покрыли его позо­ром в глазах потомства. Причудливая расточительность за­меняла вкус и изящество, а в то время, как Элиогабал тратил сокровища своего народа на самые нелепые прихоти, льсте­цы превозносили до небес государя, превзошедшего великодушием и роскошью всех своих робких предшественников. Самым приятным для него развлечением было не подчинять­ся требованиям времени года и климата, издеваться над чувствами и предрассудками своих подданных и нарушать все законы природы и приличия. Его бессильных страстей не могли удовлетворить ни многочисленные наложницы, ни бы­стро сменявшие одна другую жены, в числе которых была од­на весталка, похищенная им из ее священного убежища. Повелитель римского мира подражал женскому полу в одеж­де и нравах, предпочитал прялку скипетру и бесчестил вы­сшие государственные должности, раздавая их своим многочисленным любовникам; один из таких любовников был публично облечен титулом и властью императора, или - как выражался Элиогабал - титулом и властью мужа императрицы.

Пороки и безрассудства Элиогабала, быть может, были преувеличены фантазией и очернены клеветой, однако ес­ли мы ограничимся только теми публичными сценами, кото­рые происходили перед глазами всего римского населения и достоверность которых засвидетельствована серьезными со­временными историками, то мы должны будем сознаться, что никакой другой век и никакой другой народ не были сви­детелями таких гнусностей. Разврат восточного монарха скрыт от любопытных взоров толпы неприступными стенами сераля. Чувство чести и светские приличия внесли в жизнь новейших европейских монархов вкус к более утонченным наслаждениям, соблюдение правил благопристойности и уважение к общественному мнению, но развратная и бога­тая римская знать усваивала себе все пороки, какие заносил в столицу сильный наплыв самых разнообразных националь­ных нравов. Уверенная в безнаказанности и равнодушная к порицаниям, она жила без всяких стеснений в терпеливом и покорном обществе своих рабов и паразитов. Император, в свою очередь, смотрел на все классы своих подданных с та­ким же презрительным равнодушием и бесконтрольно поль­зовался правами своего высокого положения для удовлетво­рения своего сладострастия и расточительности.

Самые недостойные представители человеческого рода склонны осуждать в других те самые пороки, которые позво­ляют самим себе, и без труда находят оправдание своему пристрастию в каких-нибудь особенностях возраста, харак­тера или общественного положения. Своевольные солдаты, возведшие на престол распутного сына Каракаллы, сами стыдились своего позорного выбора и, отворачиваясь с отвращением от этого чудовища, с удовольствием смотрели на за­рождавшиеся добродетели его двоюродного брата Александ­ра, сына Мамеи. Хитрая Меза ясно видела, что ее внук Элиогабал неизбежно должен погибнуть от своих собственных пороков, и потому запаслась другой, более надежной подпорой для своего семейства. Воспользовавшись одной из тех минут, когда юный император был более всего склонен к мягкосер­дечию и благочестию, она убедила его усыновить Александра и дать ему титул Цезаря для того, чтобы его собственные благочестивые занятия не прерывались заботами о земных интересах. Занимая второй пост в империи, Александр скоро снискал общую любовь; этим он возбудил зависть в тиране, который решил положить конец этой опасной для него кон­куренции или развратив своего соперника, или лишив его жизни. Однако все его хитрости были безуспешны; его планы, заранее всем известные благодаря его собственной болт­ливости, разрушались теми добродетельными и преданными друзьями, которыми предусмотрительная Мамея окружила своего сына. В порыве гнева Элиогабал решил достигнуть пу­тем насилия того, чего не мог достигнуть путем обмана: он отдал деспотическое приказание лишить его двоюродного брата звания и почестей Цезаря. Сенат отвечал молчанием на его приказание, а в лагере оно возбудило неистовый гнев. Преторианцы поклялись защищать Александра и отомстить за такое унижение императорского престола. Их справедли­вое негодование смягчилось при виде слез и обещаний испу­ганного Элиогабала, который умолял их только о том, чтобы они пощадили его жизнь и не отнимали у него милого Гиероклеса; они ограничились тем, что поручили своим префек­там наблюдать за безопасностью Александра и за поведени­ем императора.

Не было возможности верить ни в прочность такого прими­рения, ни в то, что Элиогабал, при всей своей низости, согла­сится управлять империей при столь оскорбительной зависи­мости. Он скоро пустился на опасную хитрость из желания испытать преданность солдат. Слух о смерти Александра и естественно возникавшее подозрение, что он убит, разожгли страсти солдат до бешенства, и буря утихла только благодаря прибытию и влиянию популярного юноши. Оскорбленный этим новым доказательством привязанности войск к его дво­юродному брату и их презрения к его особе, император де­рзнул подвергнуть казни некоторых вожаков восстания. Его неуместная строгость привела к немедленной гибели и его фаворитов, и его матери, и его самого. Элиогабал был умер­щвлен негодующими преторианцами; его обезображенный труп тащили по улицам и сбросили в Тибр. Его память сенат заклеймил вечным позором, а потомство подтвердило спра­ведливость этого приговора.

Вместо Элиогабала преторианцы возвели на престол его двоюродного брата Александра. Новый государь находился точно в таких же, как и его предшественник, родственных связях с семейством Севера, имя которого он себе присво­ил; его добродетели и опасности, через которые он прошел, уже сделали его дорогим для римлян, а сенат в избытке усер­дия облек его в один день всеми титулами и правами импера­торского достоинства. Но так как Александр был скромный и почтительный к старшим семнадцатилетний юноша, то бразды правления попали в руки двух женщин, его матери Мамеи и его бабки Мезы. Эта последняя недолго пережила возвышение Александра; после ее смерти Мамея одна оста­лась регентшей и над сыном, и над империей.

Во все века и во всех странах самый разумный или по меньшей мере самый сильный пол присваивал себе государ­ственную власть, предоставляя другому полу лишь заботы и удовольствия семейной жизни. Впрочем, в наследственных монархиях, и в особенности в монархиях новейшей Европы, дух рыцарской вежливости и законы наследования приучили нас к странным исключениям из общего правила: нередко случается, что женщину признают абсолютной государыней большого королевства, в котором она не считалась бы спо­собной занимать самую скромную гражданскую или воен­ную должность. Но так как римские императоры все еще считались военачальниками и сановниками республики, то их жены и матери, хотя и носили имя Августы, никогда не разделяли с ними их личных почестей, и царствование жен­щины было бы ничем не изгладимым нарушением общих правил в глазах тех коренных римлян, которые вступали в браки без любви или которые любили без деликатности и уважения. Правда, надменная Агриппина задумала прис­воить себе отличия императорской власти, которую она дос­тавила своему сыну, но ее безрассудное честолюбие внушало отвращение всем гражданам, дорожившим честью Рима, и нашло себе преграду в хитрости и твердости Сенеки и Бурра. Следовавшие затем императоры, руководствуясь здра­вым смыслом или, может быть, просто из равнодушия, не пытались оскорблять предрассудки своих подданных, и бес­путный Элиогабал был первый император, давший своей ма­тери право заседать рядом с консулами и подписывать декреты Законодательного собрания в качестве его постоянного члена. Более благоразумная сестра ее Мамея отказалась от этой бесполезной и для всех ненавистной прерогативы; тогда был издан закон, навсегда исключавший женщин из сената и предававший адским богам всякого, кто нарушит его свя­тость. Мужское честолюбие Мамеи искало не блеска вла­сти, а ее сущности. Она умела сохранить безусловное и неп­рерывное влияние на ум своего сына и не хотела делить его привязанность ни с какой соперницей. С ее согласия Алек­сандр женился на дочери одного патриция, а его уважение к тестю и любовь к императрице не совмещались с привязан­ностью или с интересами Мамеи. Патриций был казнен по пустому обвинению в измене, а жена Александра была с по­зором выгнана из дворца и сослана в Африку.


Рис. Александр Север.

Несмотря на этот акт жестокосердия, внушенный ревно­стью, и несмотря на то, что Мамею нередко обвиняли в ску­пости, ее управление было вообще полезно и для ее сына, и для империи. Она избрала с одобрения сената шестнадцать самых мудрых и самых добродетельных его членов и органи­зовала из них постоянный государственный совет, который должен был рассматривать и решать все важные дела. Зна­менитый Ульпиан, отличавшийся столько же знанием рим­ских законов, сколько своим уважением к ним, был постав­лен во главе этого собрания. Благоразумная твердость этой аристократии восстановила порядок и уважение к прави­тельству. Лишь только она очистила город от памятников азиатского суеверия и роскоши, воздвигнутых капризной ти­ранией Элиогабала, она стала удалять его недостойных лю­бимцев из всех сфер общественного управления и стала за­менять их людьми добродетельными и способными. Знания и любовь к справедливости сделались единственной рекомен­дацией для занятия гражданских должностей, а храбрость и привязанность к дисциплине - единственными качествами, дававшими право на занятие должностей военных.

Но главное внимание Мамеи и ее мудрых советников было обращено на нравственное развитие молодого императора, от личных свойств которого в конце концов должно было зави­сеть счастье или несчастье всей империи. Хорошая почва об­легчает труд того, кто ее возделывает, и даже вовсе не нуж­дается в этом труде. Здравый ум Александра скоро убедил его в преимуществах добродетели, в пользе образования и в необходимости труда. Природная мягкость и умеренность его характера предохранила его от взрывов страстей и от прима­нок порока. Его неизменное внимание к матери и его уваже­ние к мудрому Ульпиану оградили его неопытную юность от яда лести.

Дневник его обыкновенных занятий рисует нам привлека­тельный портрет полного совершенств императора и, за некоторыми исключениями вследствие различия нравов, мог бы служить предметом подражания для монархов нашего времени. Александр вставал рано и посвящал первые минуты дня исполнению своих религиозных обязанностей; его до­машняя капелла была наполнена изображениями тех героев, которые улучшили или преобразовали условия человеческой жизни и тем заслужили признательное уважение потомст­ва. Но так как он полагал, что самое приятное для богов поклонение заключается в служении человеческому роду, то он проводил большую часть утренних часов в совете, где об­суждал общественные дела и разрешал частные тяжбы с тер­пением и рассудительностью, которые были не по его летам. Сухие деловые занятия сменялись более привлекательными занятиями литературой, и он каждый день уделял часть сво­бодного времени на изучение поэзии, истории и философии. Сочинения Вергилия и Горация, "Республика" Платона и "Республика" Цицерона развивали его вкус, расширяли его ум и внушали ему самые возвышенные понятия о назначе­нии человека и назначении правительства. За умственными упражнениями следовали упражнения физические, и Алек­сандр, будучи высок ростом, деятелен и силен, редко нахо­дил себе равных по ловкости в гимнастике. Освежив себя ванной и подкрепив легким обедом, он принимался с новыми силами за текущие деда, и до самого ужина, который считал­ся у римлян тем, что мы называем обедом в тесном значении этого слова, он работал со своими секретарями, при помощи которых отвечал на письма, мемуары и прошения, естественно стекавшиеся в огромном числе к повелителю большей части мира. Его стол отличался самой бережливой просто­той, и всякий раз, когда он мог, ничем не стесняясь, действо­вать согласно со своими собственными влечениями, его об­щество состояло из немногих избранных друзей, людей уче­ных и добродетельных, в числе которых всегда был пригла­шаем и Ульпиан. Разговор был дружеский и всегда был поучителен; его перерывы иногда оживлялись чтением какого-нибудь интересного сочинения, заменявшим плясунов, ко­медиантов и гладиаторов, которых так часто созывали к себе в обеденные часы богатые и сластолюбивые римляне. Оде­вался Александр просто и скромно, а в обхождении был веж­лив и приветлив; в назначенные часы его дворец был открыт для всех подданных, но в это время раздавался голос глаша­тая, произносившего такое же, как в Элевсинских таинст­вах, благотворное увещание: пусть только тот проникает внутрь этих священных стен, кто сознает свою душевную чистоту и невинность. Этот однообразный образ жизни, не оставлявший ни одной минуты ни для пороков, ни для безрассудств, слу­жит более убедительным доказательством мудрости и справедливости управления Александра, нежели все мелочные подробности, которыми наполнена компиляция Лампридия. Со времени восшествия на престол Коммода римский мир был в течение сорока лет жертвой различных пороков четы­рех тиранов. Со смерти Элиогабала он наслаждался счастьем тринадцатилетнего спокойствия. Провинции, освобожден­ные от тяжелых налогов, придуманных Каракаллой и его мнимым сыном, процветали в мире и благоденствии под уп­равлением должностных лиц, знавших по опыту, что самое верное и единственное средство приобрести милостивое рас­положение государя заключается в приобретении любви его подданных. Отеческая заботливость Александра, наложив некоторые стеснения на привычки римского народа к роско­ши, уменьшила цену съестных припасов и размер денежных процентов, а его благоразумная щедрость, не обременяя на­логами трудящиеся классы населения, удовлетворяла склон­ность простого народа к развлечениям. Достоинство, свобода и авторитет сената были восстановлены, и каждый доброде­тельный сенатор мог приближаться к особе императора без страха и не краснея от стыда.

Имя Антонина, облагороженное добродетелями Антонина Благочестивого и Марка Аврелия, досталось путем усынов­ления распутному Веру и по праву рождения жестокосердо­му Коммоду. Оно служило почетным отличием для сыновей Севера, было дано молодому Диадумениану и в конце кон­цов было опозорено пороками эмезского первосвященника. Несмотря на настойчивые и, может быть, искренние просьбы сената, Александр великодушно отказался от блеска чужого имени, а между тем делал все, что мог, чтобы восстановить славу и счастье века настоящих Антонинов.

В делах гражданского управления мудрость Александра опиралась на авторитет правительства, и сознававший об­щее благоденствие народ платил за него своему благодетелю любовью и признательностью. Но оставалась еще неиспол­ненной более важная и необходимая, а вместе с тем и более трудная задача - преобразование военного сословия. Руко­водствуясь лишь своими собственными интересами и не желая отказываться от привычек, укоренившихся благодаря долгой безнаказанности, оно тяготилось строгостями дисцип­лины и не придавало никакой цены благотворным результа­там общественного спокойствия. При исполнении своего плана император старался выказать свою любовь к армии и скрыть страх, который она ему внушала. Благодаря строгой бережливости во всех других отраслях администрации он на­копил большие запасы золота и серебра для выдачи войскам как постоянного жалованья, так и экстренных наград. Он ос­вободил их от обязанности носить во время похода на плечах провизии на семнадцать дней. На больших дорогах были уст­роены обширные склады съестных припасов для армии, а когда она вступала на неприятельскую территорию, длин­ный ряд мулов и верблюдов был готов к услугам ее спесивой ленности. Так как Александр не надеялся отучить солдат от их склонности к роскоши, то он постарался направить эту склонность на предметы воинского блеска и на воинские ук­рашения - на приобретение красивых лошадей, роскошного оружия и оправленных в серебро и золото щитов. Он под­вергал самого себя всем тем лишениям, каких был вынужден требовать от других, посещал больных и раненых, составлял подробные заметки об их службе и о полученных ими награ­дах и при всяком удобном случае выражал самое искреннее уважение к тому классу людей, благосостояние которого, как он старался уверить, было так тесно связано с благосостоянием государства. Он прибегал к самым деликатным уловкам, чтобы внушить буйной черни чувство долга и что­бы восстановить хоть слабую тень той дисциплины, которая доставила римлянам господство над столькими более их воинственными и более их могущественными народами. Но его благоразумие оказалось бесполезным, его мужество - для не­го гибельным, а его попытки реформ лишь усилили то зло, которое должны были искоренить.

Преторианцы были искренно привязаны к юному Алексан­дру. Они любили его как нежного питомца, которого они спасли от ярости тирана и сами возвели на императорский престол. Этот добрый государь сознавал оказанную ему ус­лугу, но так как его признательность не выходила за преде­лы здравого смысла и справедливости, то добродетели Алек­сандра скоро возбудили в них более сильное неудовольствие, чем то, которое внушали им пороки Элиогабала. Их префект, мудрый Ульпиан, был друг законов и народа, но счи­тался врагом солдат, и все планы реформ приписывались его пагубным советам. По какому-то ничтожному поводу их неудовольствие перешло в неистовый бунт; признательный на­род оборонял от их нападений этого превосходного минист­ра, и в течение трех дней в Риме свирепствовала междоусоб­ная война. Народ, испуганный видом нескольких загоревшихся домов и угрозами преторианцев, что они обратят весь город в пепел, наконец прекратил сопротивление и предоста­вил добродетельного и злосчастного Ульпиана его горькой участи. Преторианцы вторглись вслед за ним внутрь императорского дворца и умертвили его у ног его повелителя, тщет­но пытавшегося прикрыть его своей императорской мантией и вымолить его прощение у безжалостных солдат.

Такова была слабость правительства, что даже сам импе­ратор не был в состоянии отомстить за своего убитого друга и за свое оскорбленное достоинство иначе, как при помощи терпеливости и притворства. Главный зачинщик мятежа Эпагат был удален из Рима путем почетного для него назна­чения на должность египетского префекта; с этого высокого поста его перевели на менее важную должность префекта ос­трова Крит, и, наконец, когда время и отсутствие изгладили его имя из памяти преторианцев, Александр осмелился подвергнуть его запоздалому, но заслуженному наказанию за его преступление. В царствование этого справедливого и добродетельного государя тирания армии грозила немедлен­ной смертью каждому из его честных министров, если только он был заподозрен в намерении положить конец невыноси­мому своеволию солдат. Историк Дион Кассий, командуя стоявшими в Паннонии легионами, старался подчинить их правилам старой дисциплины. Преторианцы, заинтересован­ные в том, чтобы своеволие армии нигде не подвергалось стеснениям, приняли сторону паннонийских легионов и пот­ребовали казни реформатора. Александр не уступил их мя­тежническим требованиям, а напротив того назначил Диона, в награду за его достоинства и заслуги, своим товарищем по званию консула и покрыл из своей собственной казны все расходы, сопряженные с возведением в это пустое звание; но так как можно было опасаться, что при виде Диона, облачен­ного в отличия его новой должности, солдаты захотят выме­стить на нем нанесенное им оскорбление, то человек, номинально считавшийся первым сановником в государстве, уда­лился по совету императора из города и провел большую часть своего консульства в своих поместьях в Кампании.

Кротость императора служила поощрением для дерзости солдат; легионы стали следовать примеру преторианцев и стали отстаивать свои права на своеволие с таким же, как преторианцы, яростным упорством. Все царствование Алек­сандра прошло в бесплодной борьбе против развращенности его века. В Иллирии, Мавритании, Армении, Месопотамии и Германии беспрестанно вспыхивали новые мятежи; присланных императором военачальников убивали, над его властью издевались и, наконец, принесли его собственную жизнь в жертву негодующей армии. Впрочем, нам известен один выдающийся случай, когда солдаты возвратились к своему долгу и к повиновению; он стоит того, чтобы мы его расска­зали, так как он очень хорошо обрисовывает нравы солдат. Когда император, выступивший в поход против персов (о ко­тором мы будем подробно говорить далее), остановился на некоторое время в Антиохии, один солдат был подвергнут наказанию за то, что пробрался в женскую баню; это наказа­ние возбудило мятеж в легионе, к которому принадлежал солдат. Тогда Александр взошел на свой трибунал и со скромной твердостью стал говорить вооруженному сборищу о безусловной необходимости и о своей непреклонной решимости исправить порочные привычки, введенные его недо­стойным предшественником, и поддержать дисциплину, ос­лабление которой неизбежно привело бы к унижению рим­ского имени и к гибели империи. Его кроткие упреки были прерваны шумными возгласами солдат. "Воздерживайтесь от ваших криков, - сказал неустрашимый император, - пока не выступите в поход против персов, германцев и сарматов. Вы должны молчать в присутствии вашего государя и благодете­ля, который раздает вам хлеб, одежду и деньги провинций. Молчите, иначе я перестану называть вас солдатами, а буду называть квиритами, если только люди, не признающие римских законов, достойны стоять в рядах самого низкого класса народа". Его угрозы воспламенили ярость легиона, солдаты обнажили свое оружие, и жизнь императора подвер­глась серьезной опасности. "Вы сделали бы более благородное употребление из вашего мужества, - снова обращаясь к ним, сказал Александр, - если бы вы выказали его на поле битвы; вы можете лишить меня жизни, но не можете застра­щать, а строгая справедливость республики накажет вас за преступление и отомстит за мою смерть". Мятежные крики не прекращались; тогда император произнес громким голо­сом свой решительный приговор: "Граждане! Сложите ваше оружие и расходитесь по домам". Буря тотчас стихла; сму­щенные и пристыженные солдаты безмолвно осознали спра­ведливость понесенного ими наказания и обязанности дис­циплины, сложили свое оружие и знамена и, вместо того чтобы отправляться в свой лагерь, разошлись по разным городским гостиницам. Александр наслаждался в течение тридцати дней назидательным зрелищем их раскаяния и возвратил им их прежние места в армии только после того, как наказал смер­тью тех трибунов, потворство которых было причиной мятежа. Признательный легион верно служил императору в течение всей его жизни и отомстил за его смерть.

Толпа обыкновенно подчиняется в своих решениях впечат­лениям данной минуты, поэтому каприз страстей одинаково мог внушить мятежным легионам и готовность сложить свое оружие у ног императора, и желание вонзить это оружие в его грудь. Если бы какой-нибудь проницательный философ постарался объяснить нам внутреннее значение этого стран­ного факта, мы, может быть, узнали бы от него тайные при­чины смелости государя и покорности войск; а если бы этот факт был рассказан нам каким-нибудь здравомыслящим ис­ториком, мы, может быть, нашли бы, что геройское поведе­ние, по-видимому достойное самого Цезаря, сопровождалось такими обстоятельствами, которые придают ему более прав­доподобия и низводят его до общего уровня характеристиче­ских особенностей Александра Севера. Дарования этого пре­красного государя, как кажется, не достигали одного уровня с трудностями его положения, а твердость его образа дейст­вий не могла равняться с чистотою его намерений. Его добро­детели, точно так же как и пороки Элиогабала, получили отпечаток слабости и изнеженности от мягкого климата Си­рии, откуда он был родом. Впрочем, он стыдился своего ино­земного происхождения и снисходительно выслушивал уве­рения льстецов, что он происходит из древнего римского аристократического рода. Гордость и жадность его матери омрачили блеск его царствования, а тем, что она заставляла его в зрелых летах оказывать ей такое же повиновение, какого она требовала от его неопытной юности, Мамея подвер­гала насмешкам и себя, и своего сына. Трудности войны с персами возбудили неудовольствие в армии, а ее неудачный исход лишил императора репутации хорошего полководца и даже хорошего солдата. Таким образом, все причины подготовляли и все обстоятельства ускоряли переворот, навлек­ший на Римскую империю длинный ряд междоусобиц и об­щественных бедствий.

И распутная тирания Коммода, и внутренние раздоры, вызванные его смертью, и новые принципы управления, ус­тановленные государями из дома Севера, - все способствова­ло усилению опасного могущества армии и уничтожению еще не совсем изгладившихся в душе римлян слабых следов уважения к законам и к свободе. Мы постарались с возмож­ной последовательностью и ясностью объяснить причины этой внутренней перемены, расшатавшей коренные основы империи. Личный характер императоров, их победы, зако­ны, безрассудства и судьба могут интересовать нас только в той мере, в какой они находятся в связи с общей историей упадка и разрушения монархии. Но несмотря на то что все наше внимание сосредоточено на этом важном предмете, мы не можем обойти молчанием чрезвычайно важного эдикта Антонина Каракаллы, предоставлявшего всем свободным жителям империи звание и привилегии римских граждан. Впрочем, эта безмерная щедрость не была внушена велико­душием, а была результатом гнусной алчности; чтобы убе­диться в этом, необходимо сделать краткий обзор положения римских финансов с блестящих времен республики до царст­вования Александра Севера.

Осада Вейи в Тоскане, которая была первым значитель­ным предприятием римлян, тянулась более девяти лет не столько по причине неприступности городских укреплений, сколько вследствие неопытности осаждающих. Непривыч­ные лишения в течение стольких зимних кампаний на рас­стоянии почти двадцати миль от дома требовали каких-ни­будь особых поощрений для армии; тогда сенат благоразумно предотвратил взрыв народного неудовольствия, назначив солдатам постоянное жалованье, которое оплачивалось об­щим налогом, разложенным на всех граждан соразмерно с их состоянием. В течение более двухсот лет после взятия Вейи победы республики увеличивали не столько богатство, сколько могущество Рима. Италийские провинции уплачивали дань лишь военной службой, а огромные морские и су­хопутные военные силы, участвовавшие в Пунических вой­нах, содержались за счет самих римлян. Этот великодушный народ (такой благородный энтузиазм нередко внушается свободой) безропотно подчинялся самым тяжелым и добро­вольным лишениям в основательной уверенности, что он скоро будет наслаждаться обильными плодами своих тяже­лых усилий. Oн не обманулся в своих ожиданиях. В течение немногих лет богатства Сиракуз, Карфагена, Македонии и Aзии были с торжеством перевезены в Рим. Одни сокровища Персея простирались почти до 2 000 000 ф. ст., и римский народ, сделавшийся повелителем стольких племен, был навсег­да освобожден от тяжести налогов. Постоянно возрастав­шие доходы с провинций оказались достаточными для пок­рытия обыкновенных расходов на содержание армии и правительства, а излишние запасы золота и серебра складыва­лись в храме Сатурна и предназначались на непредвиденные нужды государства.

История, может быть, ни разу еще не понесла более важ­ного или более непоправимого ущерба, чем тот, который ей причинила утрата завещанной Августом сенату интересной записки, в которой этот опытный государь с такой точностью вывел баланс доходов и расходов Римской империи. Не имея возможности справляться с этим ясным и полным доку­ментом, мы вынуждены собирать в одно целое отрывочные сведения из сочинений тех древних писателей, которые слу­чайно отклонялись от блестящих сюжетов исторического по­вествования для того, чтобы заняться сюжетами более полез­ными. Нам известно, что благодаря завоеваниям Помпея азиатские налоги возросли с 50 до 135 миллионов драхм, то есть почти до 4 500 000 ф. ст. При последнем и самом бес­печном государе из рода Птолемеев доходы Египта, как уверяют, простирались до двенадцати с половиной тысяч талан­тов, то есть более чем до 2 500 000 ф. ст. на наши деньги, но впоследствии они значительно увеличились благодаря стро­гой бережливости римлян и благодаря расширению торговли с Эфиопией и Индией. Источником обогащения для Егип­та служила торговля, а для Галлии - военная добыча; однако Размер налогов, которые уплачивались этими двумя провин­циями, был почти один и тот же. Те десять тысяч евбейских или финикийских талантов, составлявших на наши деньги около 4 000 000 ф. ст. которые побежденный Кар­фаген должен был выплатить в течение пятидесяти лет, бы­ли весьма скромным свидетельством превосходства римских сил и не могут выдерживать ни малейшего сравнения с размерами тех податей, которыми были обложены земли и денежные капиталы местных жителей, когда плодородные берега Африки обратились в римскую провинцию.

По какой-то странной, роковой необходимости Испания сделалась для древнего мира тем же, чем были Перу и Мек­сика для нового. Открытие финикинянами богатого западного континента и угнетение простодушных туземцев, принуж­денных разрабатывать свои собственные рудники в пользу иностранцев, представляют точно такую же картину, как и недавняя история испанских владений в Америке. Финикиянам были знакомы только морские берега Испании, а движимые столько же корыстолюбием, сколько честолюбием римляне и карфагеняне проникли с оружием в руках внутрь страны и нашли, что тамошняя почва содержит в се­бе множество меди, серебра и золота. Историки упоминают об одной руде вблизи от Картагены, дававшей ежедневно по 25 000 тысяч драхм серебра, или почти по 300 000 ф. ст. в год. А из Астурии, Галиции и Лузитании ежегодно пол­учалось по 20 000 фунтов золота.

У нас нет ни времени, ни необходимых материалов для то­го, чтобы продолжать это интересное исследование, и для то­го, чтобы определить размер налогов, которые уплачивались столькими сильными государствами, слившимися в одну Римскую империю. Впрочем, мы можем составить себе неко­торое понятие о доходах с тех провинций, где значительные богатства были накоплены или самой природой, или челове­ческим трудом, если обратим внимание на строгость, с кото­рой взыскивались налоги с самых малообитаемых и бесплод­ных местностей. Однажды Август получил прошение от жи­телей Гиара, которые униженно умоляли его сложить с них третью часть обременительных налогов. А все эти налоги не превышали ста пятидесяти драхм, или пяти фунтов стерлин­гов. Но Гиар был маленький островок или скорее утес на бе­регу Эгейского моря; на нем нельзя было найти ни свежей воды, ни самых необходимых условий для существования, и все его население состояло из нескольких бедных рыбаков.

Из всех этих неполных и отрывочных сведений мы находим возможность сделать следующее выводы: во-первых, что при всех переменах, какие вызывались временем и обстоя­тельствами, общая сумма дохода с римских провинций редко доходила менее чем до 15 или до 20 миллионов ф. ст. на на­ши деньги; и во-вторых, что такой большой доход должен был вполне покрывать все расходы скромной системы управ­ления, введенной Августом, так как обстановка его двора по­ходила на скромную семейную обстановку простого сенато­ра, а его военные силы содержались в размере, необходимом для охранения границ, без всяких стремлений к завоеваниям и без всяких серьезных опасений иностранного нашествия.

Несмотря на кажущееся правдоподобие обоих этих выво­дов, последний из них положительно опровергается и тем, что говорил, я тем, как поступал Август. Трудно решить, действовал ли он в этом случае как человек, отечески забо­тившийся об общей пользе, или как человек, стремившийся к уничтожению свободы, и имел ли он в виду облегчить по­ложение провинций, или старался довести до обеднения сенаторов и сословие всадников. Но лишь только он взял в свои руки бразды правления, он стал часто намекать на недоста­точность налогов и на необходимость возложить часть обще­ственных расходов на Рим и на Италию. Впрочем, к осуществлению этого непопулярного плана он приближался ос­торожными и строго размеренными шагами За введением таможенных пошлин следовало введение акциза, и проект общего обложения был окончательно приведен в исполнение благодаря искусному привлечению к уплате налогов с  нед­вижимой и движимой собственности римских граждан, от­выкших в течение полутopa столетий от каких бы то ни было денежных взносов.

1. В такой обширной империи, как Римская, естественное равновесие денежных средств должно было установиться постепенно и само собою. Мы уже имели случай заметить, что богатства провинций притягивались в столицу мощным вли­янием побед и верховного владычества, но что промышлен­ные провинции снова притягивали их к себе путем развития торговля и изящных искусств. В царствование Августа и его преемников пошлины были наложены на всякого рода това­ры, стекавшиеся тысячами каналов в великий центр богатств и роскоши, но, какова бы ни была установленная форма их взыскания, в конце концов они уплачивались римскими по­купателями, а не провинциальными торговцами. Размер пошлин колебался между восьмой и сороковой частью стои­мости товаров, и мы имеем основание думать, что в этом случае римское правительство руководствовалось неизмен­ными политическими соображениями, что оно облагало предметы роскоши более высокими пошлинами, нежели предметы первой необходимости, и что оно относилось к про­дуктам мануфактурной деятельности римских подданных более снисходительно, чем к вредным или по меньшей мере непопулярным продуктам Аравии и Индии. До нас дошла длинная, хотя и не совершенно полная роспись восточных товаров, которые оплачивались пошлинами во времена Александра Севера; сюда входят: корица, мирра, перец, имбирь, различные благовонные вещества, множество раз­личных драгоценных каменьев, между которыми бриллиан­ты занимали первое место по цене, а изумруды по красоте, парфянские и вавилонские кожаные и бумажные изделия, шелк в сыром и обработанном виде, черное дерево, слоновая кость и евнухи. Здесь будет уместно заметить, что эти из­неженные рабы все более и более входили в употребление и возвышались в цене по мере того, как империя приходила в упадок.

2. Акцизные пошлины, введенные Августом после окон­чания междоусобных войн, были чрезвычайно умеренны, но падали на всех без исключения. Они редко превышали один процент, но взыскивались со всего, что продавалось на рын­ках или с публичного торга, начиная с самых значительных покупок земель и домов и кончая теми мелкими предметами, ценность которых обусловливается их громадным количест­вом и ежедневным потреблением. Эти пошлины, падая на всю народную массу, постоянно вызывали жалобы и неудо­вольствие, так что один император, хорошо знакомый с нуж­дами и средствами государства, был вынужден объявить путем публичного эдикта, что содержание армии зависит в зна­чительной мере от дохода, доставляемого этими пошлинами.

3. Когда Август решился постоянно содержать отряд войск для защиты правительства от внешних и внутренних врагов, он назначил особый денежный фонд на уплату жало­ванья солдатам, на награды ветеранам и на экстраординарные военные расходы. Хотя огромные доходы от акцизных пошлин употреблялись специально на этот предмет, они ско­ро оказались недостаточными. Для покрытия этого дефицита император придумал новый налог на завещания и наследства в размере пяти процентов. Но римская знать более дорожила своим состоянием, нежели свободой. К ее негодованию и ро­поту Август отнесся со своей обычной сдержанностью. Он передал этот вопрос на рассмотрение сената и просил его найти какой-нибудь другой, менее ненавистный способ для удов­летворения государственных нужд. Так как сенаторы расхо­дились в мнениях и не знали, на что решиться, то император объявил им, что их упорство заставит его предложить введе­ние общей поземельной и подушной подати. Тогда они без­молвно утвердили первый проект императора. Впрочем, новый налог на завещания и наследства был смягчен некото­рыми ограничениями. Он взыскивался только с имуществ, имевших известную стоимость, как кажется, только с таких, цена которых была не менее пятидесяти или ста золотых монет, и от него был освобожден самый близкий родственник с отцовской стороны. После того как права, основанные на законах природы и на бедности, были таким образом ограж­дены, уже не трудно было согласиться с тем, что иноземец или дальний родственник, неожиданно получивший наслед­ство, должен будет пожертвовать двадцатую часть этого нас­ледства в пользу государства.

В богатом государстве такой налог мог доставлять большие доходы; к тому же он был очень хорошо приспособлен к нра­вам римлян, так как давал им возможность руководствовать­ся в своих завещаниях прихотью и не стесняться никакими законами о наделе сыновей или о приданом, придуманными в наше время. Вследствие различных причин отцовские при­вязанности нередко не имели никакого влияния на суровых патриотов времен республики и на безнравственную знать времен империй, и, если отец оставлял своему сыну четвер­тую часть своего состояния, он этим устранял всякий повод для законных жалоб. Но богатый бездетный старик делал­ся у себя в доме тираном, и его власть росла вместе с его го­дами и немощами. Раболепная толпа, к которой нередко примешивались преторы и консулы, заискивала его располо­жения, лелеяла его скупость, восторгалась его безрассудст­вами, угождала его страстям и с нетерпением ожидала его смерти. Искусство ухаживания и лести превратилось в очень выгодную науку; те, которые сделали себе из него профес­сию, получили особое название, и весь город, по живописно­му выражению сатирика, оказался разделенным между дву­мя партиями - между охотниками и их добычей. Однако, хотя ежедневно случалось, что лукавство диктовало, а безрассудство подписывало несправедливые и сумасбродные за­вещания, бывали и такие примеры, что завещание было ре­зультатом сознательного уважения и добродетельной при­знательности. Цицерон, так часто защищавший жизнь и со­стояние своих сограждан, был за это вознагражден завещан­ными ему суммами, которые доходили в общем итоге до 170 000 ф. ст.; и друзья Плиния Младшего, как кажется, не были менее щедры в изъявлениях своей признательности этому симпатичному оратору. Но каковы бы ни были мо­тивы, которыми руководствовался завещатель, казначейство требовало двадцатую часть его состояния; таким образом, в течение двух или трех поколений все достояние подданных должно было мало-помалу перейти в государственную каз­ну.

В первые и лучшие годы своего царствования Нерон, из желания сделаться популярным и, может быть, из бессозна­тельного влечения к добру, задумал уничтожить обремени­тельные таможенные и акцизные пошлины. Самые благоразумные из сенаторов одобрили такое великодушие, но откло­нили его от исполнения намерения, которое могло ослабить республику, уменьшив ее денежные средства. Если бы эта мечта фантазии действительно могла быть осуществлена на деле, такие государи, как Траян и Антонины, наверно, с жа­ром взялись бы за такой удобный случай оказать столь важ­ную услугу человеческому роду; однако они ограничились облегчением государственных налогов, но не пытались со­вершенно отменить их. Их мягкие и ясные законы определи­ли правила и размеры податного обложения и охранили под­данных всех сословий от произвольных толкований, несправедливых притязаний и наглых притеснений со стороны лю­дей, бравших государственные доходы на откуп; нельзя не подивиться тому, что самые лучшие и самые мудрые рим­ские правители во все века римской истории придержива­лись этого пагубного способа собирания доходов, и в особен­ности собирания акцизных и таможенных пошлин.

Каракалла руководствовался иными соображениями, чем Август, и самое положение его не было похоже на положение Августа. Он вовсе не заботился об общей пользе или скорее был ее противником, а между тем он был поставлен в необходимость удовлетворить ненасытную алчность, которую сам возбудил в армии. Между всеми налогами, введенными Августом, не было более доходного и более всеобщего, чем взыскание двадцатой части с наследств и завещаний. Так как он не был ограничен пределами Италии, то его доход­ность увеличивалась вместе с постепенным распространением прав римского гражданства. Новые граждане хотя и долж­ны были в одинаковом размере со всеми нести новые налоги, которых они не платили, когда считались не более как римскими поддаными, однако находили для себя достаточ­ное за это вознаграждение в более высоком общественном положении, в приобретаемых ими привилегиях и в том, что их честолюбию открывался доступ к почестям и блестящей карьере. Но это почетное отличие оказалось ничего не стоящим. По причине расточительной щедрости Каракаллы ти­тул римского гражданина лишь наложил на жителей провин­ций новые обязанности. Сверх того, жадный сын Севера не удовольствовался тем размером налогов, который казался достаточным его предшественникам. Вместо двадцатой части он стал взыскивать десятую часть со всех завещаний и нас­ледств и в течение своего царствования (так как прежний размер был восстановлен после его смерти) дал почувство­вать тяжесть своего железного скипетра всем частям импе­рии в одинаковой мере.

Когда все жители провинций стали нести налоги, состав­лявшие особенность римских граждан, они этим самым, по ­видимому, освобождались от податей, которые они прежде уплачивали в качестве подданных. Но такие принципы пришлись не по вкусу Каракалле и его мнимому сыну. С провинций стали одновременно собирать и старые и новые налоги. Добродетельному Александру было суждено в значи­тельной мере облегчить им это невыносимое бремя тем, что он понизил подати до третьей части той суммы, какая взы­скивалась в момент его восшествия на престол. Трудно до­гадаться, какие соображения побудили его сохранить этот ничтожный остаток общественного зла; но от того, что эти зловредные плевелы не были вырваны с корнем, они стали разрастаться с новой силой и поднялись на такую высоту, что в следующем веке омрачили своей смертоносной тенью весь римский мир. При дальнейшем изложении этой истории нам еще не раз придется упоминать о поземельной и подуш­ной подати и об обременительных сборах зернового хлеба, вина, масла и мяса, которые доставлялись из провинций на потребление армии и столичного населения.

Пока Рим и Италия пользовались уважением, подобаю­щим центру правительственной власти, национальный дух поддерживался старыми гражданами и незаметным образом впитывался в умы новых. Высшие посты в армии замещались людьми, получившими хорошее образование, изучавшими законы и литературу и возвышавшимися шаг за шагом по лестнице гражданских и военных должностей. Их влия­нию и личному примеру можно отчасти приписать скромное повиновение легионов в течение двух первых столетий импе­рии.

Но после того как Каракалла низвергнул последний оплот римской конституции, различие профессий мало-помалу за­менило различие рангов. Жители внутренних провинций, как более образованные, оказались всех более годными для занятия судебных и административных должностей. Военное ремесло, как более грубое, было предоставлено крестьянам и пограничным варварам, которые не знали иного отечества, кроме своего лагеря, не знали никакой науки, кроме воен­ной, не имели понятия о гражданских законах и едва ли бы­ли знакомы с правилами военной дисциплины. Со своими окровавленными руками, со своими дикими нравами и отчаянной смелостью, они иногда охраняли императорский пре­стол, но гораздо чаще ниспровергали его.


ГЛАВА VII.
 Возведение на престол и тирания Максимина. Восстания в Африке и в Италии под влиянием сената. Междоусобные войны и мятежи. Насильственная смерть Максимина и его сына, Максима и Бальбина и трех Гордианов. Узурпация и столетние праздничные зрелища Филиппа.


Из всех форм правления, когда-либо существовавших в мире, наследственная монархия, по-видимому, представляет самые основательные поводы для насмешек. Разве можно смотреть без негодования и смеха на то, как целый народ, точно стадо волов, переходит после смерти отца в собствен­ность к его малолетнему сыну, еще ничем не заявившему о себе ни человечеству, ни самому себе, и как самые храбрые воины и самые мудрые государственные люди, отказываясь от своих естественных прав на верховную власть, приближа­ются к королевской колыбели с преклонением колен и с уве­рениями в своей неизменной преданности? Однако, какими бы яркими красками ни рисовали эту картину сатирики и декламаторы, здравомыслящий человек не перестанет отно­ситься с уважением к полезному предрассудку, который устанавливает порядок наследования, не зависящий от челове­ческих страстей, и охотно согласится на какой бы то ни было способ отнять у народной толпы опасное и поистине идеаль­ное право избирать себе повелителя.

В тиши уединения вовсе не трудно придумывать фантасти­ческие формы правления, при которых скипетр всегда будет переходить в руки самого достойного путем свободного и не­подкупного всеобщего голосования; но опыт разрушает эти воздушные замки, доказывая вам, что в обширном государ­стве нельзя предоставлять выбор монарха ни самой образо­ванной, ни самой многочисленной части населения. Только одно военное сословие достаточно сплочено для того, чтобы задаться одной целью, и достаточно сильно для того, чтобы подчинить своему решению всех остальных своих сограждан; но солдаты, привыкшие в одно и то же время и к насилиям, и к рабскому повиновению, не могут быть надежными охрани­телями законной или гражданской конституции. В них самих так слабы чувства справедливости и человеколюбия и так мало политической мудрости, что они не в состоянии це­нить эти достоинства в других. Храбростью можно снискать их уважение, щедростью можно купить их преданность, но первое из этих качеств нередко совмещается с самым необуз­данным жестокосердием, а второе может проявляться только на счет публики, и оба они могут быть направлены смелым честолюбцем против обладателя престола.

Из всех отличий, существующих в человеческих обще­ствах, прерогативы высокого происхождения всех более есте­ственны и всех менее внушают зависть, если только они ос­вящены временем и общественным мнением. Всеми при­знанное право заглушает мечты честолюбцев, а сознание безопасности смягчает суровость монарха. Прочному уста­новлению этого принципа мы обязаны и мирными возведениями на престол, и мягкостью администрации в европей­ских монархиях, а его непризнанию мы должны приписать те непрерывные междоусобные войны, путем которых азиат­ский деспот вынужден прокладывать себе путь к престолу своих предков. Однако даже на Востоке в соперничестве это­го рода обыкновенно участвуют только члены царствующего дома, и лишь только самому счастливому из них удастся уст­ранить своих братьев с помощью кинжала или петли, он не питает ни малейшего недоверия к низшим разрядам своих подданных.

Но Римская империя - после того как авторитет сената перестал внушать малейшее уважение - сделалась сценой страшной неурядицы. Царствовавшие в провинциях семьи и даже провинциальная знать давно уже были унижены тем, что были принуждены шествовать впереди триум­фальных колесниц надменных республиканцев. Древние римские роды мало-помалу пришли в совершенный упадок под тиранией Цезарей, а в то время, как эти монархи тяго­тились республиканскими формами управления и постоян­но обманывались в своих надеждах сохранить верховную власть в руках своего потомства, понятие о наследовании престола никак не могло укорениться в умах их подданных. Так как никто не мог заявлять притязаний на престол по праву рождения, то всякий мог заявлять их на основании своих личных достоинств. Отважным замыслам честолюбцев было открыто широкое поприще вследствие отсутствия ка­ких-либо благотворных стеснений со стороны законов и предрассудков, и самый ничтожный из представителей чело­веческого рода мог надеяться, что храбростью и счастьем он достигает такого высокого поста в армии, на котором только при помощи одного преступного деяния он будет в состоянии вырвать скипетр мира из рук своего слабого и непопулярного повелителя. После умерщвления Александра Севера и возве­дения на престол Максимина ни один император не мог счи­тать себя в безопасности на своем троне и каждый варвар­ский крестьянин, живший вблизи от римской границы, мог надеяться когда-нибудь достигнуть этого высокого, но вместе с тем и опасного общественного положения.

За тридцать два года перед тем, как это случилось, импе­ратор Север на возвратном пути из одной восточной экспеди­ции остановился во Фракии для того, чтобы отпраздновать военными играми день рождения своего младшего сына Ге­ты. Народ стекался толпами, чтобы посмотреть на своего го­сударя; тогда один молодой варвар гигантского роста стал на­стоятельно просить на своем грубом диалекте, чтобы ему бы­ло дозволено участвовать в состязании из-за премии, назна­ченной борцам. Так как торжество фракийского крестьянина над римским солдатом могло бы оскорбить гордость армии, то варвару дозволили вступить в борьбу с самыми надежны­ми силачами из числа лагерной прислуги. Он одолел, одного вслед за другим, шестнадцать таких противников и был наг­ражден за свою победу незначительными подарками и позво­лением вступить в ряды армии. На следующий день можно было видеть, как он ликовал и плясал свой национальный танец среди толпы рекрутов, над которой он возвышался на целую голову. Лишь только он заметил, что Север обратил на него внимание, он тотчас подошел к лошади императора и долго бежал за нею без малейших признаков усталости. "Фракиец, - сказал, обращаясь к нему, удивленный Север, - будешь ли ты теперь в состоянии бороться?" "С большим удо­вольствием", - отвечал неутомимый юноша и в один миг по­борол семерых самых сильных солдат, какие только были в армии. Золотое ожерелье было наградой за его необыкновен­ную силу, и он был переведен на службу в конную гвардию, всегда сопровождавшую императора.

Максимин - так звали этого юношу - хотя и родился на территории, принадлежавшей к империи, но был по своему происхождению варвар. Его отец был гот, а мать родом из аланов. Он при всяком удобном случае выказывал свою храбрость, равнявшуюся его физической силе, но свою при­родную свирепость он скоро стал смягчать или прикрывать благодаря своему знакомству со светом. В царствование Се­вера и его сына он получил место центуриона и пользовался расположением и уважением этих обоих государей, из кото­рых первый был очень опытен в оценке воинских достоинств. Чувство признательности не позволяло Максимину оста­ваться на службе при убийце Каракаллы, а чувство чести заставило его избегать оскорблений от Элиогабала. С восше­ствием на престол Александра он возвратился ко двору и получил от этого государя назначение, полезное для интересов службы и почетное для него самого. Четвертый легион, над которым он был назначен трибуном, скоро сделался под его руководством самым дисциплинированным во всей ар­мии. При общем одобрении солдат, давших своему любимо­му герою имена Аякса и Геркулеса, он мало-помалу достиг высших военных должностей, и, если бы он не сохранил в себе слишком много следов своего варварского происхожде­ния, может быть, император согласился бы на брак своей родной сестры с его сыном.


Рис. Гай Юлий Вер Максимин Фракиец.

Вместо того чтобы укреплять в нем чувство преданности, эти милости лишь разжигали честолюбие фракийского кре­стьянина, воображавшего, что его положение не будет соот­ветствовать его личным достоинствам, пока он будет вынуж­ден признавать над собою чью-либо высшую власть. Хотя он не отличался выдающимися умственными способностями, он не был лишен прозорливости, благодаря которой успел заме­тить, что привязанность армии к императору ослабела, и су­мел воспользоваться неудовольствием солдат для своей лич­ной пользы. Пристрастие и клевета могут без всякого пре­пятствия метать свои ядовитые стрелы в самых лучших госу­дарей и могут нападать даже на их добродетели, искусно смешивая эти последние с теми пороками, с которыми они находятся в самом близком сродстве. Войска охотно внимали подстрекательствам агентов Максимина. Они краснели от стыда при мысли, что в течение тринадцати лет они подчи­нялись стеснительным правилам дисциплины, которые были введены изнеженным сирийцем, рабски преклонявшимся перед своей матерью и перед сенатом. Наконец пора, говорили они, отбросить этот ни к чему не годный призрак граждан­ской власти и выбрать себе государем и военачальником взросшего среди лагерной жизни и опытного в военном деле генерала, который поддержал бы честь армии и разделил бы между своими товарищами сокровища империи. В это время большая армия была сосредоточена на берегах Рейна под на­чальством самого императора, который, почти немедленно вслед за своим возвращением из Персидского похода, был вынужден выступить против германских варваров. На Мак­симина была возложена важная обязанность наблюдать за обучением новобранцев и делать им смотры. Однажды, когда он прибыл на поле, где происходило учение, солдаты по вне­запному импульсу или вследствие заранее составленного за­говора приветствовали его императорским титулом, своими усиленными возгласами заглушили его упорные возражения и поспешили завершить свое восстание умерщвлением Алек­сандра Севера.

Подробности его смерти рассказываются различно. Те пи­сатели, которые полагают, что он умер, ничего не зная о неблагодарности и честолюбии Максимина, утверждают, что, слегка пообедав перед глазами армии, он удалился уснуть и что около седьмого часа дня некоторые из его собственных телохранителей вторглись в императорскую палатку и на­несли несколько смертельных ран своему добродетельному и доверчивому государю. Если верить другому рассказу, ко­торый, по-видимому, более правдоподобен, Максимин был облачен в императорскую мантию многочисленным отрядом войск, расположенных в нескольких милях от главной квартиры, и рассчитывал не столько на публичные заявления главной армии, сколько на ее тайные желания. Александр имел достаточно времени, чтобы пробудить в войсках созна­ние своего долга, но их вынужденные уверения в преданно­сти смолкли при появлении Максимина, который объявил себя другом и покровителем военного сословия и был едино­гласно признан легионами римским императором. Обману­тый и всеми покинутый сын Мамеи удалился в свою палат­ку, для того чтобы не подвергать себя в свои последние мину­ты оскорблениям толпы. За ним скоро последовали туда один трибун и несколько центурионов, которым было приказано лишить его жизни, но вместо того, чтобы ожидать неизбеж­ной смерти с мужественной твердостью, он опозорил послед­ние минуты своей жизни бесполезными криками и мольба­ми, превратившими в презрение то справедливое сострада­ние, которое должны бы были внушать его невиновность и жалкая судьба. Его мать Мамеа, гордость и алчность кото­рой он во всеуслышание признавал за причину своего паде­ния, погибла вместе со своим сыном. Самые преданные из его друзей сделались жертвой ярости солдат; некоторые дру­гие были оставлены в живых для того, чтобы сделаться впос­ледствии жертвами обдуманного жестокосердия узурпатора, а те, с которыми обошлись самым снисходительным образом, были лишены своих мест и с позором удалены от двора и из армии.

Прежние тираны - Калигула и Нерон, Коммод и Каракал­ла - были легкомысленные и неопытные юноши, воспитан­ные на ступенях трона и развратившиеся от сознания своего высокого положения, от распущенности римских нравов и от коварства окружавших их льстецов. Но жестокосердие Мак­симина истекало из иного источника - из опасения внушить к себе презрение. Хотя его положение зависело от привязан­ности солдат, уважавших в нем те добродетели, которые бы­ли свойственны им самим, это не мешало ему сознавать, что его низкое и варварское происхождение, его свирепый вид и его совершенное невежество во всем, что касалось искусств и общественных учреждений, представляли крайне небла­гоприятный для него контраст с симпатичным характером злосчастного Александра. Он вспомнил, что в дни его ничто­жества ему нередко случалось стучаться в двери гордых рим­ских аристократов и что наглые рабы не допускали его до своих господ. Он не позабыл и немногочисленных друзей, помогавших ему, когда он был беден, и поддерживавших его честолюбивые надежды. Но и те, которые выказывали к не­му презрение, и те, которые оказывали ему покровительст­во, были виновны в одном и том же преступлении - в том, что хорошо знали его низкое происхождение. За это преступ­ление многие были наказаны смертью, а, лишая жизни неко­торых из своих благодетелей, Максимин начертил кровавы­ми буквами историю своего незнатного происхождения и своей неблагодарности.

Мрачная и кровожадная душа тирана была доступна для всяких подозрений к тем из его подданных, которые особен­но отличались знатностью своего происхождения и своими достоинствами. Лишь только он бывал встревожен слухом об измене, его жестокость не знала границ и была неумолима. Был открыт, или, вероятнее, был выдуман, заговор против его жизни, и на сенатора-консуляра Магнуса указывали как на главного зачинщика. Без допроса свидетелей, без суда и не имея возможности что-либо сказать в свое оправдание, Магнус был лишен жизни вместе с четырьмя тысячами своих предполагаемых сообщников. Бесчисленные шпионы и сыщики рассыпались по Италии и по всей империи. Самых знатных римлян, управлявших провинциями, командовав­ших армиями и удостоившихся консульских отличий и три­умфа, сажали в цепях на дроги и везли к императору вслед­ствие самых ничтожных обвинений. Конфискация имений, ссылка и простая смерть считались необыкновенными дока­зательствами его милосердия. Некоторых из несчастных страдальцев он приказывал зашивать в кожи убитых живо­тных, других отдавал на съедение диким зверям, третьих приказывал бить до смерти дубинами. В течение своего трех­летнего царствования он не удостоил своим посещением ни Рима, ни Италии. Его лагерь, перенесенный по некоторым случайным причинам с берегов Рейна на берега Дуная, был центром его жестокого деспотизма, попиравшего все прин­ципы законности и справедливости и открыто опиравшегося на могущество меча. Он не выносил, чтобы в среде его при­ближенных был хоть один человек, отличавшийся знатно­стью происхождения, выдающимися дарованиями, знаниями или административными способностями, и двор римского императора стал напоминать тех древних вождей рабов и гладиаторов, о которых одно воспоминание внушало ужас и отвращение.

Пока жестокости Максимина обрушивались только на зна­менитых сенаторов или на тех смелых авантюристов, кото­рые добровольно подвергают себя при дворе или в армии всем прихотям фортуны, народ смотрел на эти страдания с равнодушием или даже, может быть, с удовольствием. Но алчность тирана, возбуждаемая ненасытными требованиями солдат, наконец посягнула и на общественное достояние. У каждого города в империи были специальные суммы, пред­назначенные на покупку хлеба для народа и на устройство общественных игр и увеселений. Одним актом верховной власти все эти капиталы были конфискованы в пользу импе­раторской казны. У храмов были отобраны все ценные золо­тые и серебряные жертвоприношения, а статуи богов, героев и императоров были обращены в слитки, из которых стали чеканить монету. Этих нечестивых распоряжений нельзя было привести в исполнение, не вызывая восстаний и убийств, так как во многих местах народ был готов скорее умереть, защищая свои алтари, нежели допустить, чтобы среди мира город подвергался хищениям и всем ужасам вой­ны. Сами солдаты, между которыми делились плоды этого святотатственного грабежа, краснели от стыда, принимая та­кие подарки, и, несмотря на свою привычку ко всяким наси­лиям, опасались основательных упреков со стороны своих друзей и родственников. По всей Римской империи раздава­лись крики негодования и мольбы о том, чтобы этот враг все­го человеческого рода понес заслуженное наказание; нако­нец одна мирная и безоружная провинция подняла знамя бунта.

Африканский прокуратор был достойным слугою такого господина, который считал денежные штрафы и конфиска­ции одной из самых доходных статей императорского бюдже­та. Он вынес несправедливый приговор, в силу которого несколько богатых юношей из местного населения должны бы­ли лишиться большей части своего состояния. В этой крайно­сти они с отчаяния решились на такое предприятие, которое должно было или довершить их гибель, или предотвратить ее. Они с трудом вымолили у жадного казначея трехдневную отсрочку и воспользовались этим временем для того, чтобы созвать из своих имений множество рабов и крестьян, воору­женных дубинами и топорами и слепо преданных своим гос­подам. Вожаки заговора, добившись аудиенции у прокурато­ра, закололи его кинжалами, которые были спрятаны у них под одеждой, завладели при помощи собранной ими бесчин­ной толпы небольшим городом Физдроми водрузили знамя восстания против повелителя Римской империи. Они осно­вывали свои надежды на общей ненависти к Максимину и приняли благоразумное решение противопоставить этому ненавистному тирану такого императора, который уже успел снискать своими кроткими добродетелями любовь и уваже­ние римлян и влияние которого на провинцию могло придать более веса и прочности их предприятию. Их проконсул Гордиан, на котором остановился их выбор, отказывался с неп­ритворным отвращением от этой опасной чести, со слезами прося у них позволения спокойно окончить долгую и безуп­речную жизнь и не пятнать своих преклонных лет кровью своих сограждан. Их угрозы принудили его принять императорское достоинство, которое, впрочем, было его единствен­ным убежищем от завистливого жестокосердия Максимина, так как тираны обыкновенно придерживаются такого прави­ла, что всякий, кого считают достойным престола, достоин смертной казни, а всякий, кто только обсуждал подобный вопрос, уже провинился в мятеже.

Род Гордиана был один из самых знаменитых в среде рим­ского сената. С отцовской стороны Гордиан происходил от Гракхов, с материнской - от императора Траяна. Большое состояние давало ему возможность поддерживать достоинст­во своего происхождения, а в пользовании этим состоянием он обнаруживал изящный вкус и склонность к благотвори­тельности. Дворец в Риме, в котором когда-то жил великий Помпей, принадлежал в течение нескольких поколений роду Гордиана. Он был украшен старинными трофеями морских побед и новейшими произведениями живописи. Вилла Гор­диана, находившаяся на дороге в Пренесту, славилась оригинальной красотой и обширностью своих бань, тремя роскош­ными галереями, имевшими по сто футов в длину, и велико­лепным портиком, который поддерживали двести колонн, сделанных из четырех самых редких и самых дорогих сортов мрамора. Публичные зрелища, которые он устраивал за свой счет и во время которых появлялись на арене сотни ди­ких зверей и гладиаторов, по-видимому, должны были превышать денежные средства подданного; тогда как щед­рость других сановников ограничивалась несколькими пуб­личными празднествами в Риме, Гордиан в бытность эдилом проявлял свое великодушие раз в месяц, а в бытность консу­лом распространял его на главные города Италии. Он был два раза возводим в это последнее звание - Каракаллой и Александром Севером, так как он обладал редкой способно­стью внушать добродетельным государям уважение, а в ти­ранах не возбуждать зависти. Его долгая жизнь протекала безупречно в занятиях литературой и в наслаждениях мир­ными отличиями в Риме, и, пока он не был назначен проконсулом Африки по выбору сената и с одобрения Александра, он, как кажется, уклонялся и от командования армиями, и от управления провинциями. При жизни этого императора Африка была счастлива под управлением его достойного наместника, а когда Максимин захватил верховную власть, Гордиан старался облегчить несчастья, которых он не был в состоянии предотвратить. Когда он принял против воли им­ператорское достоинство, ему было более восьмидесяти лет; на него смотрели как на последнего и достойного представи­теля счастливого века Антонинов, добродетели которых он воскресил своим управлением и воспел в изящной поэме, состоявшей из тридцати книг. Вместе с почтенным проконсулом был провозглашен императором и его сын, сопровождавший его в Африку в качестве помощника. Его нравы были менее чисты, чем нравы его отца, но его характер был так же симпатичен. Двадцать две официальные наложницы и биб­лиотека из шестидесяти двух тысяч томов свидетельствовали о разнообразии его наклонностей, а из того, что от него оста­лось после его смерти, можно заключить, что и женщины и книги служили не для одного удовлетворения пустого тщес­лавия. Римский народ находил в чертах лица молодого Гордиана сходство со Сципионом Африканским и, с удовольствием припоминая, что его мать была внучка Антонина Благочестивого, возлагал свои упования на те скрытые доб­родетели, которые, по его предположению, должно быть, та­ились под праздной роскошью частной жизни.


Рис. Гордиан I.

Лишь только Гордианы восстановили спокойствие, нару­шенное участием народа в их избрании, они перенесли свой двор в Карфаген. Африканцы встречали их с выражениями восторга, так как чтили их добродетели и так как со времени посещения Африки Адрианом не имели случая созерцать ве­личие римского императора. Но от этого восторженного при­ема нисколько не увеличивались и не упрочивались права Гордианов на императорский престол, и они решились, час­тью из принципа, частью из личных расчетов, ходатайство­вать о признании этих прав сенатом. Депутация из самых знатных жителей провинции была немедленно отправлена в Рим для того, чтобы оправдать образ действий их соотечест­венников, так долго с терпением выносивших все угнетения и наконец решившихся принять энергичные меры. Новые императоры выражались в своих письмах к сенату скромно и почтительно; они объясняли, почему они были вынуждены принять императорский титул, но подчиняли свое избрание и свою судьбу верховному решению сената.

Желания этого собрания не могли вызывать сомнений и были единодушны. Происхождение и родственные связи Гордианов тесно связывали их с самыми знатными римскими семьями. Их богатства доставили им много приверженцев между сенаторами, а своими личными достоинствами они приобрели много друзей. Их мягкое управление подавало надежды не только на восстановление гражданской формы правления, но даже на восстановление республики. Опасе­ние насилий со стороны армии, сначала заставившее сенат позабыть об умерщвлении Александра и утвердить избрание варварского крестьянина, теперь имело противоположные последствия и заставило его вступиться за нарушенные пра­ва свободы и человечества. Ненависть Максимина к сенату была явная и непримиримая; самая униженная покорность не могла смягчить его ожесточения; самое осторожное и безупречное поведение не могло предохранить от его подозре­ний; наконец даже заботы о своей личной безопасности за­ставляли сенаторов принять участие в рискованном предпри­ятии, неуспех которого обрушился бы прежде всего на них самих. Эти мотивы и, может быть, некоторые другие особые соображения обсуждались на предварительных совещаниях консулов и должностных лиц. Лишь только было постанов­лено окончательное решение, сенат был созван в своем пол­ном составе в храм Кастора в закрытое заседание, согласно с древним обычаем, установленным с целью обратить особое внимание сенаторов на обсуждаемый предмет и скрыть от публики содержание их декретов.

"Римские сенаторы, - сказал консул Силлан, - два Гордиа­на, оба облеченные званием консулов, из которых один со­стоит вашим проконсулом, а другой - вашим заместителем, провозглашены императорами по общему желанию афри­канских провинций". "Выразим нашу признательность, - продолжал он с отвагой, - юношеству Физдра, выразим нашу признательность верному карфагенскому населению, избавившему нас от отвратительного чудовища. Отчего вы отве­чаете на мои слова такой холодностью и робостью? Отчего вы со страхом посматриваете друг на друга? К чему коле­баться? Максимин - общественный враг! Пожелаем, чтобы его вражда исчезла вместе с ним самим и чтобы мы могли долго наслаждаться плодами мудрости и счастья Гордиана-отца, мужества и твердости Гордиана-сына!

Благородный пыл консула воодушевил нерешительных се­наторов. Избрание Гордиана было утверждено единогласным решением; Максимин, его сын и его приверженцы были объ­явлены врагами отечества, а щедрые награды были обещаны тем, кто будет иметь смелость и счастье избавить от них им­перию.


Рис. Гордиан II.

В отсутствие императоров отряд преторианской гвардии оставался в Риме для охраны столицы или скорее для того, чтобы держать ее в повиновении. Префект Виталиан доказал свою преданность Максимину тем, что усердно исполнял его жестокосердные приказания и даже предугадывал их. Одна только его смерть могла оградить авторитет сената от униже­ния, а жизнь сенаторов от опасности. Прежде нежели приня­тое ими решение сделалось кому-либо известным, на одного квестора и нескольких трибунов было возложено поручение лишить префекта жизни. Они исполнили это приказание с отвагой и с успехом и, держа в руках свои окровавленные мечи, бегали по улицам, объявляя народу и солдатам об удачном результате переворота. Энтузиазм свободы был поддержан обещаниями щедрых наград землями и деньгами; статуи Максимина были ниспровергнуты; столица империи с восторгом признала власть обоих Гордианов и сената, а примеру Рима последовала и остальная Италия.

Сенат, столь долго и терпеливо выносивший гнет разврат­ного деспотизма и военного своеволия, проникся новым ду­хом. Он взял в свои руки бразды правления и с хладнокров­ным мужеством приготовился защищать дело свободы воору­женной силой. Между сенаторами-консулярами, приобрет­шими расположение Александра Севера своими личными до­стоинствами и заслугами, нетрудно было выбрать двадцать человек, способных командовать армиями и руководить во­енными действиями. Им-то и вверили защиту Италии. Каж­дому из них был поручен отдельный округ с правом набирать рекрутов в среде итальянской молодежи и обучать их и с обя­занностью укреплять порты и большие дороги, чтобы быть в состоянии отразить ожидаемое вторжение Максимина. В то же время несколько депутатов, избранных из самых достой­ных представителей сената и сословия всадников, были по­сланы к губернаторам некоторых провинций для того, чтобы настоятельно умолять их о помощи и напомнить народам об их старинных узах дружбы с римским сенатом и народом. Общее уважение, с которым встречали этих депутатов, а также усердие, с которым Италия и провинции старались ис­полнять требования сената, ясно доказывают, что подданные Максимина были доведены до того крайне бедственного по­ложения, при котором народная масса ожидает больших зол от угнетения, нежели от восстания. Сознание этой грустной истины внушает такую упорную ярость, какой редко отлича­ются междоусобные войны, искусственно разжигаемые в ин­тересах нескольких мятежных честолюбцев. 

Но в то время как дело Гордианов встречало такое общее сочувствие, самих Гордианов уже не было на свете. Слабый карфагенский двор был встревожен быстрым приближением губернатора Мавритании Капелиана, который с небольшим отрядом ветеранов и многочисленным сбродом свирепых вар­варов напал на одну из провинций, преданных новому импе­ратору, но не способных к обороне. Молодой Гордиан высту­пил навстречу неприятелю во главе небольшого отряда гвар­дии и многочисленной недисциплинированной толпы, вырос­шей в роскоши и праздности карфагенской жизни. Его храб­рость оказалась полезной лишь в том отношении, что доста­вила ему случай с честью кончить свою жизнь на поле бит­вы. Его престарелый отец, процарствовавший только трид­цать шесть дней, лишил себя жизни, лишь только получил известие о поражении. Беззащитный Карфаген отворил свои ворота победителю, и Африка сделалась жертвой жестоко­сердной жадности раба, который, чтобы угодить своему пове­лителю, должен был явиться перед ним не иначе как с огром­ными сокровищами и с руками, обагренными кровью множе­ства граждан.

Неожиданная гибель Гордианов наполнила сердца римлян справедливым ужасом. Сенат, созванный на заседание в храм Согласия, делал вид, будто намерен заниматься обык­новенными текущими делами; он не имел духу поднять воп­рос об опасности, угрожавшей и ему самому, и государству. В собрании господствовали молчание и смятение, пока один из сенаторов, носивший личное и родовое имя Траяна, не пробудил своих товарищей от их пагубной летаргии. Он стал доказывать им, что для них давно уже прошло то время, ког­да можно было ограничиваться осторожными полумерами, что неумолимый от природы и раздраженный оскорблениями Максимин приближается к Италии во главе всех военных сил империи и что им остается выбирать одно из двух - или встретиться с ним на поле битвы, или с покорностью ожидать пыток и позорной смерти, составляющих удел всякого бунтовщика, который не имел успеха. "Мы лишились, - продол­жал он, - двух превосходных государей; но если только мы не изменим самим себе, надежды республики нельзя считать погибшими со смертью Горднанов. Между нами немало таких сенаторов, которые по своим добродетелям достойны им­ператорского звания и которые способны поддержать его честь. Итак, выберем двух императоров, из которых один ру­ководил бы военными действиями против общественного врага, а другой оставался бы в Риме во главе гражданского управления. Я охотно подвергаю себя опасностям и неприят­ностям, сопряженным с предложением кандидатов на это звание, и подаю мой голос за Максима и Бальбина. Утверди­те мой выбор или назначьте вместо них других, более дос­тойных верховной власти". Всеми овладевшее чувство страха заглушило чувства зависти; достоинства обоих кандидатов были единогласно признаны, и зала огласилась искренними выражениями общей радости: "Долгая жизнь и победа импе­раторам Максиму и Бальбину. Вы, по мнению сената, счаст­ливы; пусть и республика будет счастлива под вашим управлением!".


Рис. Марк Клодий Пупиен Максим.

Добродетели и репутация новых императоров основатель­но внушали римлянам самые блестящие надежды. Различ­ные свойства их талантов, по-видимому, заранее предназна­чали одного из них специально для военного дела, а другого - для гражданского управления, не оставляя при этом места ни для зависти, ни для соперничества. Бальбин был превос­ходный оратор, составивший себе хорошую репутацию поэт и вместе с тем способный администратор, заслуживший все­общее одобрение, когда находился во главе гражданского уп­равления поочередно почти во всех внутренних провинциях империи. Он был знатного происхождения, имел хорошее состояние, отличался великодушием и приветливостью в об­хождении; чувство достоинства умеряло его склонность к наслаждениям, а его привычка к роскоши не заглушала его способностей к деловым занятиям. Характер Максима был более грубого закала. Будучи самого низкого происхожде­ния, он возвысился благодаря своей храбрости и своим даро­ваниям до самых высших гражданских и военных должно­стей. Его победы над сарматами и германцами, его суровый образ жизни и строгое беспристрастие его приговоров в то время, как он был городским префектом, доставили ему ува­жение народа, тогда как более симпатичный Бальбин поль­зовался общею любовью. Оба они были консулами (Бальбин два раза был удостоен этого почетного отличия), и оба при­надлежали к числу двадцати заместителей, избранных сена­том; а так как одному из них было шестьдесят лет, а другому - семьдесят четыре, то оба они уже достигли полной зрело­сти ума, приобретаемой годами и опытностью.


Рис. Децим Целий Кальвин Бальбин Пий.

После того как сенат возложил на Максима и Бальбина в равной мере консульские и трибунские полномочия, дал им титул отцов отечества и совокупное звание первосвященни­ка, они взошли на Капитолий, чтобы отблагодарить богов - покровителей Рима. Но торжественный обряд жертвопри­ношения был нарушен народным мятежом. Своевольная толпа не любила сурового Максима и не боялась кроткого и человеколюбивого Бальбина. Постоянно увеличиваясь чис­лом, она окружила храм Юпитера, стала настоятельно заяв­лять о принадлежащем ей праве утверждать своим согласием избрание ее государя и с притворной скромностью потребо­вала, чтобы к двум императорам, избранным сенатом, был прибавлен третий из рода Гордианов в знак признательности императорам этого имени, пожертвовавшим своей жизнью для республики. Во главе городской гвардии и юношей из сословия всадников, Максим и Бальбин попытались проло­жить себе дорогу сквозь толпу мятежников. Вооруженный палками и каменьями народ оттеснил их назад в Капитолий. Благоразумие требует уступчивости в тех случаях, когда, чем бы ни кончилась борьба, она непременно должна привести к гибели обеих сторон. Тринадцатилетний мальчик - внук старшего Гордиана и племянник младшего - был представ­лен народу в облачении и с титулом Цезаря. Мятеж был прекращен этой неважной уступкой, и оба императора, бесп­рекословно признанные в этом звании римлянами, стали го­товиться к обороне Италии от общего врага.


Рис. Марк Антоний Гордиан Пий (Гордиан III).

В то время как в Риме и в Африке перевороты следовали одни за другими с такой поразительной быстротой, Максимин предавался самому неистовому гневу. Он, как рассказывают, отнесся к известию о восстании Гордианов и о низвер­гавшем его с престола сенатском декрете не с приличным мужчине хладнокровием, а с яростью дикого зверя; а так как он не мог излить эту ярость на сенат, который был от него слишком далеко, то он стал грозить смертной казнью своему сыну, своим друзьям и всякому, кто осмеливался прибли­зиться к его особе. Вслед за приятным известием о смерти Гордианов он скоро узнал, что сенат, отказавшись от всяких надежд на помилование или на соглашение, заменил их дву­мя императорами, достоинства которых были весьма извест­ны. Максимину не оставалось другого утешения, кроме на­дежды на отмщение, но отомстить он мог только при помощи армии. Он находился во главе лучших легионов, собранных Александром со всех концов империи. Три удачные кампа­нии против германцев и сарматов возвысили их славу, укре­пили их дисциплину и даже увеличили их численный состав, наполнив их ряды цветом варварской молодежи. Максимин провел всю свою жизнь в занятиях военным ремеслом, и бес­пристрастная история не может не признать за ним ни муже­ства солдата, ни дарований опытного военачальника.

Следовало ожидать, что государь с таким характером не даст восстанию времени окрепнуть, что он немедленно дви­нется с берегов Дуная к берегам Тибра и что его победонос­ная армия, подстрекаемая ненавистью к сенату и воодушев­ляемая жаждой добычи, ожидавшей ее в Италии, будет с не­терпением стремиться к столь легкому и столь выгодному за­воеванию. Однако, насколько можно верить запутанной хро­нологии этого периода, какая-то внешняя война заставила Максимина отложить итальянскую экспедицию до следую­щей весны. Из осторожного образа действий этого императо­ра можно заключить, что дикие черты его характера были преувеличены духом партий, что его страсти хотя и были буйны, но подчинялись голосу рассудка и что в душе этого варвара было что-то похожее на великодушие Суллы, кото­рый прежде всего победил врагов Рима и уже после того по­зволил себе заняться мщением за свои личные обиды.

Когда войска Максимина, подвигавшиеся вперед в отлич­ном порядке, достигли подножия Юлихских Альп, они при­шли в ужас от безмолвия и разорения, господствовавших на границах Италии. При их приближении жители деревень и беззащитных городов покидали свои жилища, угоняли скот, увозили или уничтожали съестные припасы, разруша­ли мосты и не оставляли в целости ничего, что могло бы слу­жить для неприятеля убежищем или пропитанием. Таковы были благоразумные распоряжения назначенных сенатом легатов; их план заключался в том, чтобы продлить войну, ослабить армию Максимина медленным действием голода и истощить ее силы в осаде главных городов Италии, которые были ими в избытке снабжены и людьми и провизией из по­кинутой населением местности.

Аквилее пришлось выдержать первый натиск вторгшейся армии. Потоки, впадающие в северную оконечность Адриа­тического залива, вышли из своих берегов вследствие таяния снегов и оказались неожиданным препятствием для даль­нейшего движения армии Максимина. Наконец с большим искусством и большим трудом был построен оригинальный мост из больших бочек; Максимин перевел через него свою армию на противоположный берег реки, приказал вырвать с корнем прекрасные виноградники, находившиеся в окрест­ностях Аквилеи, разрушил предместья и употребил их стро­ительные материалы на сооружение машин и башен, с по­мощью которых он напал на город со всех сторон. Городские стены, пришедшие в разрушение в течение многих лет безо­пасности и спокойствия, были наскоро исправлены, но самая надежная защита Аквилеи заключалась в мужестве ее граж­дан, которые, вместо того чтобы приходить в отчаяние, воо­душевлялись при виде опасности и при мысли, что от безжа­лостного тирана им нельзя ожидать помилования. Двое из представителей сената, Криспин и Менофил, успевшие запереться в городе вместе с небольшим отрядом регулярных войск, поддерживали мужество населения и руководили им. Несколько раз возобновлявшиеся нападения армии Макси­мина были отражены с успехом, его машины были уничто­жены искусственным огнем, лившимся на них с городских стен, а благородный энтузиазм жителей Аквилеи превратил­ся в уверенность в победе благодаря убеждению, что Белен, их бог и покровитель, сам лично сражается за своих поклон­ников.

Император Максим, приблизившийся к Равенне с целью прикрыть эту важную крепость и ускорить военные приго­товления, взвешивал шансы успеха на более верных весах рассудка и политики. Он очень хорошо понимал, что город, предоставленный своим собственным средствам защиты, не в состоянии противиться беспрестанно возобновляющимся на­падениям большой армии, и опасался, чтобы неприятель, утомленный упорным сопротивлением Аквилеи, не прекра­тил бесполезную осаду и не двинулся прямо на Рим. Тогда судьба империи и дело свободы зависели бы от случайностей битвы, а какие войска мог он противопоставить испытанным рейнским и дунайским легионам? Небольшое число войск, которые состояли из рекрутов, набранных среди храброй, но изнеженной италийской молодежи, и отряд германских вспомогательных войск, на верность которого было бы опас­но положиться в критическую минуту. Во время этих тре­вожных забот заговор, составленный приближенными Мак­симина, наказал этого императора за его преступления и из­бавил Рим и сенат от тех бедствий, которыми сопровожда­лось бы торжество разгневанного варвара.

Жителям Аквилеи почти вовсе не пришлось испытать на себе обычных бедствий осады; их лавки были в избытке на­полнены съестными припасами, а несколько родников, нахо­дившихся внутри городских стен, служили для них неисто­щимым запасом свежей воды. Напротив того, солдаты Мак­симина страдали и от непогоды, и от заразных болезней, и от голода. Окрестности города были разорены, а ручьи наполне­ны трупами и окрашены кровью. Войска начали роптать и впадать в отчаяние, а так как они не получали никаких из­вестий извне, то они вообразили, что вся империя приняла сторону сената и что на их долю выпала роль жертв, обре­ченных на гибель под неприступными стенами Аквилеи. Свирепый тиран приходил в отчаяние от неудач, которые он приписывал трусости своей армии, а его неблагоразумная и неуместная жестокость, вместо того чтобы наводить страх, внушала ненависть и справедливое желание мести. Наконец несколько преторианцев, опасавшихся за жизнь своих жен и детей, которые находились подле Рима в лагере Альбы, при­вели в исполнение приговор сената. Покинутый своими те­лохранителями Максимин был убит в своей палатке; вместе с ним были убиты его сын (с которым он разделил почести императорского звания), префект Анулин и главные пособ­ники его тирании. При виде их голов, воткнутых на око­нечности копий, жители Аквилеи поняли, что осада кончилась; они отворили городские ворота и снабдили рынок припасами для голодных войск Максимина; тогда вся армия торжественно поклялась в верности сенату, римскому наро­ду и законным императорам Максиму и Бальбину. Такова была заслуженная участь грубого варвара, лишенного, как все уверяли, всяких чувств, свойственных не только цивили­зованному, но даже всякому человеческому существу. Его тело было такое же, как и его душа. Его рост превышал во­семь футов, а касательно его необыкновенной физической силы и необыкновенного аппетита рассказывались почти не­вероятные подробности. Живи он в менее просвещенном веке, традиция и поэзия могли бы отнести его к разряду тех чудовищных гигантов, которые постоянно употребляли свою сверхъестественную силу на истребление человеческого ро­да.

Легче вообразить, нежели описать, общую радость при из­вестии о падении тирана, доставленном из Аквилеи в Рим, как уверяют, через четыре дня после этого события. Возвра­щение Максима в Рим походило на триумфальное шествие; его сотоварищ и молодой Гордиан выехали к нему навстречу, и три императора совершили свой въезд в столицу в сопро­вождении послов почти от всех городов Италии; их осыпали богатыми подарками, свидетельствовавшими как о признательности, так и о суеверии населения, а сенат и римский народ встретили их с непритворными выражениями радости в полной уверенности, что вслед за железным веком наста­нет век золотой. Поведение обоих императоров соответствовало таким ожиданиям. Они лично отправляли правосу­дие, и строгость одного из них умерялась мягкосердечием другого. Тяжелые пошлины, наложенные Максимином на завещания и наследства, были отменены или по меньшей ме­ре уменьшены. Правила дисциплины снова вступили в силу, и по указанию сената несколько мудрых законов были изда­ны императорами, старавшимися восстановить гражданскую конституцию на развалинах военной тирании. "Какой награ­ды можем мы ожидать за то, что избавили Рим от чудови­ща?" - спросил Максим в дружеской и свободной беседе. Бальбин отвечал ему без колебаний: "Любви сената, народа и всего человеческого рода". "Увы! - возразил более дально­видный его товарищ, - я опасаюсь ненависти солдат и пагуб­ных последствий их неудовольствия". Эти опасения вполне оправдались дальнейшими событиями.

В то время как Максим готовился защищать Италию про­тив общего врага, Бальбин, остававшийся в Риме, был свиде­телем кровавых сцен и внутренних раздоров. Между сенато­рами господствовали взаимное недоверие и зависть; даже в храмах, где они собирались, они носили явно или скрытно оружие. Во время одного из их совещаний два гвардейских ветерана, движимые любопытством или, может быта, каким-нибудь дурным намерением, имели смелость проникнуть в храм и пробраться за алтарь Победы. Консуляр Галликан и преторианский сенатор Меценат с негодованием заметили их дерзость и приняли их за шпионов: обнажив свои мечи, они положили их мертвыми у подножия алтаря и затем, подойдя к дверям сената, необдуманно обратились к толпе с пригла­шением убивать преторианцев, как тайных приверженцев тирана. Те из преторианцев, которые успели спастись от первых взрывов народной ярости, укрылись в своем лагере, который стали оборонять, с очевидным превосходством сил, от несколько раз возобновлявшихся нападений народа и нашли себе помощников в многочисленных отрядах гладиа­торов, составлявших собственность богатых аристократов. Междоусобица продолжалась несколько дней, и среди обще­го смятения было пролито с обеих сторон немало крови. Ког­да трубы, снабжавшие лагерь водой, были изломаны, поло­жение преторианцев сделалось невыносимым; тогда они сде­лали несколько отчаянных вылазок, ворвались в город, зажг­ли много домов и перебили множество жителей. Император Бальбин пытался положить конец борьбе бесполезными эдиктами и ненадежными перемириями. Но стихавшая на короткое время вражда вспыхивала с удвоенной силой. Сол­даты, ненавидевшие сенат и народ, стали презирать слабодушного государя, у которого недоставало ни мужества, ни силы, чтобы привести своих подданных в повиновение.

После смерти тирана его могущественная армия признала - скорее по необходимости, чем по добровольному выбору - власть Максима, который немедленно отправился в лагерь под Аквилеей. Приняв от нее присягу в верности, он обра­тился к ней с увещаниями, полными кротости и сдержанно­сти; он не упрекал солдат за страшные беспорядки, а сожа­лел о них и уверял, что из прошлого поведения армии сенат сохранит воспоминание только о том, что она покинула ти­рана и добровольно возвратилась к своему долгу. Максим подкрепил свои увещания щедрыми подарками, освятил ла­герь торжественным очистительным жертвоприношением и разослал легионы по различным провинциям в надежде, что они прониклись чувствами признательности и покорности. Но ничто не могло заглушить неудовольствие гордых прето­рианцев. Они сопровождали императоров в достопамятный день их торжественного въезда в Рим; но среди общих радо­стных возгласов печальные лица гвардейцев ясно доказыва­ли, что они считают себя скорее жертвами, нежели участни­ками торжества. Когда все они собрались в своем лагере, те из них, которые служили при Максимине, и те, которые ос­тавались в Риме, стали сообщать друг другу о своих неудо­вольствиях и своих опасениях. Императоры, выбранные ар­мией, говорили они, погибли с позором, а императоры, выб­ранные сенатом, восседают на троне. Продолжительные раздоры между властями гражданской и военной привели к войне, в которой первая из них одержала полную победу. Теперь солдаты должны подчиняться новому для них прин­ципу покорности перед сенатом, и, как бы ни старалось это политическое собрание казаться милосердным, они опасают­ся с его стороны медленного мщения, прикрытого названием дисциплины и основанного на благовидном предлоге обще­ственной пользы. Но их судьба находится в их руках, и если у них достанет мужества, чтобы не обращать внимания на пустые угрозы бессильной республики, им будет нетрудно доказать всему миру, что те, у кого в руках оружие, должны располагать верховной властью.

Когда сенаторы избрали двух императоров вместо одного, они, по-видимому, заботились только о том, чтобы разнород­ные сферы военного и гражданского управления находились в опытных руках; но ими, вероятно, также руководило при этом и тайное намерение ослабить деспотизм верховного са­новника путем разделения его власти. Их план удался, но он оказался гибельным и для них самих, и для императоров. Соперничество из-за власти скоро дошло до ожесточения вследствие различия характеров. Максим презирал в Бальбине изнеженного аристократа и со своей стороны внушал своему сотоварищу презрение незнатностью своего проис­хождения. Их разномыслие не высказывалось явно, но выра­жалось в образе их действий, так как их взаимное недове­рие мешало им принимать сообща какие-либо энергичные меры против их общих врагов - преторианцев. В то время как весь город был занят Капитолийскими играми, императоры, оставшиеся почти одни во дворце, были испуганы приближе­нием толпы отъявленных убийц. Не зная намерений друг друга, так как они занимали апартаменты, очень отдаленные одни от других, и не решаясь ни помочь друг другу, ни про­сить о помощи, они потеряли дорогое для них время в пустых спорах и бесплодных взаимных обвинениях. Прибытие гвар­дейцев положило конец этой неуместной распре: они схвати­ли сенатских императоров, которым дали это прозвище в знак своего к ним презрения, сорвали с них все знаки отли­чия и повлекли их с наглым торжеством по римским улицам с намерением подвергнуть их медленной и мучительной смерти. Но пытке страдальцев преторианцы скоро положили конец, так как опасались, чтобы не пришли на помощь импе­раторам служившие в их гвардии верные германцы; трупы убитых императоров, изуродованные множеством ран, были оставлены на поругание или на сострадание черни.

В течение нескольких месяцев шесть государей пали под ударами меча. Гордиан, уже облеченный титулом Цезаря, был в глазах солдат единственный человек, достойный возве­дения на вакантный престол. Они привели его в свой ла­герь и единогласно провозгласили Августом и императором. Его имя было дорого сенату и народу; его нежный возраст обещал своеволию армии продолжительную безнаказанность, а согласие Рима и провинций на выбор преторианцев избавило республику - хотя и в ущерб ее свободе и достоин­ству - от ужасов новой междоусобной войны в самом центре столицы.

Так как третьему Гордиану было только девятнадцать лет, когда он кончил свою жизнь, то его биография - если бы она была известна нам с достаточной точностью - должна бы бы­ла состоять почти исключительно из подробностей его воспи­тания и из описания деятельности приближенных, злоупот­реблявших или руководивших простодушием неопытного юноши. Немедленно вслед за своим вступлением на престол он попал в руки евнухов своей матери, этих восточных га­дов, наводнявших дворец римских императоров со времен Элиогабала. Путем искусно веденной интриги эти негодяи сумели скрыть от простодушного государя угнетения, кото­рым подвергались его подданные, ввели в заблуждение всех, кто рассчитывал на добродетельные наклонности Гордиана, и стали без его ведома публично продавать высшие государ­ственные должности самым недостойным людям. Нам неиз­вестно, благодаря какой счастливой случайности император избавился от этой постыдной рабской зависимости и возло­жил свое доверие на министра, благоразумные советы кото­рого не имели иной цели, как славу его государя и счастье народа. Следует полагать, что Мизифей попал в милость к Гордиану путем любви и учености. Молодой государь женил­ся на дочери своего преподавателя риторики и возвел своего тестя на самые высшие должности империи. До нас дошли два прелестных письма, которыми обменялись тесть и зять. Министр со свойственным добродетели достоинством поздравляет Гордиана по поводу того, что он избавился от тира­нии евнухов, и еще более по поводу того, что он сознает всю цену своего избавления. Император с некоторым смуще­нием сознается в своих прошлых заблуждениях и жалуется на неприятное положение монарха, от которого продажная толпа царедворцев постоянно старается скрывать истину.

Мизифей провел свою жизнь в занятиях литературой, а не военным ремеслом, однако такова была гибкость ума этого великого человека, что, когда он был назначен преториан­ским префектом, он выказал много энергии и таланта в исполнении сопряженных с этой должностью военных обязан­ностей. Персы вторглись в Месопотамию и угрожали Анти­охии. Молодой император отказался, по совету своего тестя, от удобств столичной жизни, открыл храм Януса (в истории нет сведений о том, чтобы эта церемония когда-либо повто­рялась после того) и выступил в поход на Восток. Персы, уз­нав, что он приближается во главе многочисленной армии, вывели свои гарнизоны из городов, которыми успели завла­деть, и отступили от Евфрата к Тигру. Гордиан имел удо­вольствие сообщить сенату о первых успехах своего оружия, которые он из скромности и признательности приписывал мудрости своего тестя и префекта. Во время всей экспедиции Мизифей заботился о нуждах армии и о поддержании в ней дисциплины, предупреждая опасный ропот неудовольствия тем, что снабжал лагерь в изобилии съестными припасами и устроил во всех пограничных городах большие склады уксу­са, соленого мяса, соломы, ячменя и пшеницы. Но счастье Гордиана кончилось вместе с жизнью Мизифея, который умер от кровавого поноса, вызванного, как сильно подозре­вали, отравлением. Преемник Мизифея в звании префекта, Филипп, был родом араб, и, стало быть, в раннюю пору своей жизни был по профессии разбойником. Его возвышение из такого низкого положения до высших государственных дол­жностей, по-видимому, свидетельствует о его предприимчи­вости и дарованиях. Но его предприимчивость внушала ему желание достигнуть престола, а своими дарованиями он вос­пользовался не для пользы своего кроткого повелителя, но для того, чтобы занять его место. Он нарочно устроил так, чтобы в лагере оказался недостаток в съестных припасах, и этим раздражил умы солдат, которые стали приписывать свои лишения молодости и неспособности императора. Мы не имеем данных, чтобы описать постепенное развитие загово­ра и открытый бунт, кончившийся гибелью Гордиана. В па­мять его был воздвигнут надгробный памятник на том мес­те, где он был убит, - неподалеку от впадения в Евфрат не­большой речки Аборы. Филипп, возведенный в император­ское звание по выбору солдат, нашел и в сенате, и в провин­циях готовность признать его власть.

Мы не можем воздержаться от того, чтобы не цитировать следующее остроумное, хотя и несколько фантастическое, мнение, высказанное одним знаменитым новейшим писате­лем, о военном управлении Римской империи: "Так называ­емая Римская империя была в ту пору чем-то вроде беспоря­дочной республики, несколько похожей на аристократию Алжира, не располагающая верховною властью милиция назначает и низлагает сановника, называемого деем; дейст­вительно, может быть, следует считать за общее правило, что военное управление в некоторых отношениях более про­никнуто республиканским духом, нежели монархическим. И нельзя сказать, что солдаты принимали участие в управлении только своим непослушанием и своими бунтами: разве речи, с которыми обращались к ним императоры, не сдела­лись в конце концов похожими на те, с которыми консулы и трибуны когда-то обращались к народу? И несмотря на то что армии не имели особых мест для сходок, что они не при­держивались никаких определенных форм, что они большею частью не обладали хладнокровием, что они мало рассужда­ли и много действовали, разве они не располагали по своему произволу общественным достоянием? И что такое был им­ператор, как не министр опиравшегося на насилие прави­тельства, избранный только для пользы солдат?


Рис.Марк Юлий Филипп (Араб).

Когда армия избрала в товарищи к императору Филиппа, который был преторианским префектом при третьем Гордиане, этот последний просил, чтобы ему была предоставлена вся верховная власть, и не мог получить на это согласия. Он стал просить армию поровну разделить между ними власть и не мог получить на это согласия; он стал умолять, чтобы ему оставили титул Цезаря, и ему было в этом отказано; он стал просить, чтобы его назначили преторианским префектом, и его просьба была отвергнута; наконец, он стал просить, что­бы ему оставили жизнь. Постановя все эти разнообразные приговоры, армия действовала в качестве верховного судьи. По словам историка, сомнительный рассказ которого воспроизводит Монтескьё, Филипп, хранивший мрачное молчание в продолжение этих переговоров, хотел пощадить жизнь сво­его благодетеля, но, сообразив, что его невинность может внушить всеобщее и опасное сострадание, приказал, не обращая внимания на его крики и мольбы, схватить его и, сняв все отличия, немедленно предать смерти. После минутного колебания этот бесчеловечный приговор был приведен в ис­полнение.

После своего возвращения с Востока в Рим Филипп, желая загладить воспоминание о своих преступлениях и приобре­сти любовь народа, отпраздновал Столетние игры с небыва­лой пышностью и великолепием. Со времени их учреждения или возобновления Августом они праздновались Клавди­ем, Домицианом и Севером, а теперь они были возобновлены в пятый раз по случаю того, что завершился тысячелетний период со времени основания Рима. Все, что входило в состав этих игр, было искусно приспособлено к тому, чтобы вну­шать суеверным людям самое глубокое благоговение. Длин­ные промежутки между ними выходили за пределы чело­веческой жизни, и точно так, как ни один из зрителей еще не видел их, ни один из них не мог льстить себя надеждой, что увидит их вторично. Мистические жертвоприношения совер­шались в течение трех ночей на берегах Тибра, а Марсово поле, освещенное бесчисленными лампами и факелами, ог­лашалось музыкой и оживлялось танцами. Рабы и иностран­цы не могли принимать никакого участия в этих националь­ных торжествах. Хор из двадцати семи юношей и стольких же девственниц, которые принадлежали к знатным семьям и родители которых еще находились в живых, молил милосер­дных богов о ниспослании всех благ настоящему поколению и об оправдании надежд, возлагаемых на будущее поколе­ние, - молил в своих религиозных гимнах, чтобы боги оправ­дали доверие к древним оракулам и сохранили добродетели, счастье и могущество римского народа. Великолепие уст­роенных Филиппом зрелищ и увеселений приводило в изум­ление толпу; благочестивые люди были заняты суеверными обрядами, и только немногие призадумывались над прошед­шей историей и будущей судьбой империи.

С тех пор как Ромул с небольшой кучкой пастухов и раз­бойников укрепился на холмах подле Тибра, уже прошло де­сять столетий. В течение первых четырех столетий римля­не приобрели в школе труда и бедности способность к войне и к управлению; благодаря энергичному применению этих способностей к делу и при помощи счастья они в течение следующих трех столетий достигли абсолютного господства над многими странами Европы, Азии и Африки. Остальные триста лет протекли среди наружного благоденствия и внут­реннего разложения. Нация, состоявшая из солдат, должно­стных лиц и законодателей, делившихся на тридцать пять триб, исчезла в общей массе человеческого рода и смешалась с миллионами раболепных провинциалов, получивших пра­во называться римлянами, но нисколько не проникнув­шихся духом этого народа. Продажная армия, набранная между подданными и пограничными варварами, представля­ла единственный класс людей, сохранивший свою самостоя­тельность и употреблявший ее во зло. Благодаря ее мятеж­ным избраниям сириец, гот или араб возводились на рим­ский престол и получали деспотическую власть и над завое­ваниями Сципионов, и над их родиной.

Границы Римской империи все еще простирались от Запад­ного океана до Тигра и от гор Атласа до Рейна и Дуная. В глазах толпы Филипп был такой же могущественный мо­нарх, как Адриан или Август. Форма была все та же, но в ней уже не было прежнего здоровья и энергии. Длинный ряд уг­нетений ослабил в народе дух предприимчивости и истощил его силы. После того как исчезли всякие другие добродетели, дисциплина легионов стала единственной опорой государст­венного величия; но и она была поколеблена честолюбием или ослаблена малодушием императоров. Безопасность гра­ницы, которую обеспечивали не столько укрепления, сколь­ко воинские доблести, мало-помалу сделалась ненадежной, и самые лучшие провинции пали жертвою алчности или често­любия варваров, скоро приметивших упадок римского могу­щества.


ГЛАВА VIII.
О положении Персии после восстановления этой монархии Арташиром.


Всякий раз, когда Тацит отклоняется от своего сюжета для того, чтобы заняться внутренними делами германцев или парфян, его главная цель - дать отдых читателю, утомленно­му однообразным зрелищем пороков и бедствий. С царство­вания Августа до времен Александра Севера Рим знал толь­ко внутренних врагов - тиранов и солдат, а перевороты, со­вершавшиеся по ту сторону Рейна и Евфрата, имели крайне слабое влияние на его благосостояние. Но когда военное сос­ловие, в разгаре анархии, ниспровергло и власть монарха, и законы сената, и даже дисциплину лагерей, северные и вос­точные варвары, бродившие вблизи от римских границ, сме­ло напали на провинции разрушающейся монархии. Их бес­покойные набеги превратились в грозные нашествия, и после длинного ряда превратностей фортуны, сопровождавшихся невзгодами то для одной, то для другой стороны, некоторые неприятельские племена утвердились в провинциях Римской империи. Чтобы составить себе ясное понятие об этих важ­ных событиях, мы должны предварительно изучить харак­тер, силы и стремления тех народов, которые отомстили за Ганнибала и Митридата.

В самые отдаленные века всемирной истории, когда покры­вавшие Европу леса служили убежищем для перекочевывав­ших с места на место дикарей, обитатели Азии уже жили в больших городах и уже сплотились в обширные империи, в которых процветали искусства, роскошь и деспотизм. Асси­рийцы господствовали на Востоке до тех пор, пока скипетр Нина и Семирамиды не выпал из рук их изнеженных преемников. Мидяне и вавилоняне разделили между собой их вла­дения и потом сами были поглощены персидской монархией, распространившей свои завоевания за пределы Азии. Один из потомков Кира, Ксеркс, вторгся, как рассказывают, с дву­мя миллионами людей в Грецию. Но для завоевания Персии было достаточно тридцати тысяч солдат, предводимых сы­ном Филиппа Александром, которому греки поручили под­держать их славу и отомстить за них. Государи из рода Селевка захватили македонские завоевания на Востоке, но скоро лишились их. Почти в то самое время, как они постыдным мирным договором уступали римлянам страну, лежащую по сю сторону Тавра, они были вытеснены из всех провинций Врхней Азии диким племенем скифского происхождения – парфянами. Владычество парфян, распространившееся от Индии до пределов Сирии, было в свою очередь ниспроверг­нуто Арташиром, или Артаксерксом, основателем новой ди­настии, которая под именем Сасанидов владела Персией до вторжения арабов. Этот важный переворот, оказавший па­губное влияние на судьбу Рима, совершился на четвертом го­ду царствования Александра Севера и в двести двадцать ше­стом году после Р.Х.

Арташир служил с большим отличием в армии последнего парфянского царя Артабана и, как кажется, был отправлен в ссылку, а потом поднял знамя бунта вследствие царской не­благодарности, этой обычной награды за высокие достоинст­ва. Его происхождение было покрыто мраком и благодаря этому служило поводом как для оскорблений со стороны его врагов, так и для лести со стороны его приверженцев. Пер­вые уверяют, что Арташир произошел от любовной связи между женой кожевника и простым солдатом. Вторые ут­верждают, что он происходил от одной ветви древних пер­сидских царей, хотя время и несчастья мало-помалу низвели его предков до скромного положения простых граждан. В качестве законного наследника монархии он заявил свои права на престол и задался благородной целью освободить персов от гнета, под которым они томились более пяти столе­тий со смерти Дария. Парфяне были разбиты в трех больших сражениях. В последнем из этих сражений их царь Артабан был убит, и воинственный дух нации навсегда угас. Власть Арташира была торжественно признана на большом собра­нии, проходившем в городе Балке, в Хорасане. Два юных принца из царского дома Аршакидов были в числе сатрапов, преклонявшихся перед победителем, но третий, помышляв­ший не о настоящей минуте, а о прошлом величии, попытал­ся удалиться с многочисленной толпой вассалов к своему родственнику, королю Армении; этой небольшой армии, состоявшей из дезертиров, был отрезан путь, и она была ист­реблена благодаря бдительности победителя, который сме­ло возложил на себя двойную корону и принял титул царя царей (или шахиншаха), по примеру своего предшественника. Впрочем, эти пышные титулы не служили для него удовлетворением тщеславия, а напоминали ему его обязанности и разжигали в его душе честолюбивое намерение восстановить во всем их блеске и религию и империю Кира.

I.   Во время продолжительного рабства Персии под маке­донским и парфянским игом народы Европы и Азии заимст­вовали друг у друга религиозные суеверия и извращали их разными примесями. Правда, Аршакиды исповедовали религию магов, но они примешали к ней различные языческие понятия, заимствованные от иностранцев. Имя древнего персидского пророка и философа Заратуштры еще чтили на Востоке; но устарелый и таинственный язык, на котором на­писана Зенд-Авеста открывал обширное поле для споров между семьюдесятью сектами, которые различно объясняли основные правила своей религии и служили предметом на­смешек для неверующих, не признававших божественного призвания и чудес пророка. Арташир задумал уничтожить идолопоклонство, примирить раскольников и доказать заблуждение неверующих путем непогрешимого решения об­щего собора и с этой целью созвал магов из всех частей свое­го государства. Эти священнослужители, так долго томивши­еся в пренебрежении и неизвестности, приняли приятное для них приглашение и в назначенный день собрались в числе почти восьмидесяти тысяч человек. Но так как столь шумное сборище не могло подчиняться в своих прениях голосу разу­ма и так как не было возможности проводить в нем какие-либо политические идеи, то число членов персидского синода было постепенно низведено до сорока тысяч, до четырех ты­сяч, до четырехсот, до сорока и, наконец, до семи магов, пользовавшихся самым большим уважением за свою уче­ность и благочестие. Один из них, по имени Эрдавираф, еще молодой, но уже прославившийся своею святостью прелат, получил из рук своих сотоварищей три чаши со снотворным вином. Он выпил их и мгновенно впал в продолжительное и глубокое усыпление. После своего пробуждения он рассказал царю и толпе верующих о своем путешествии на небеса и о своей интимной беседе с Божеством. Это сверхъестественное доказательство заглушило все сомнения, и все статьи веры Заратуштры получили одинаковый авторитет и определен­ность. Мы считаем не лишним сделать краткий очерк этой знаменитой системы не только для того, чтобы уяснить ха­рактер персидской нации, но и для того, чтобы пролить более яркий свет и на ее мирные сношения с Римской империей, и на происходившие между ними войны.

Главная и основная статья этой системы содержит в себе знаменитое учение о двух принципах; это была смелая и не­благоразумная попытка восточной философии согласовать существование нравственного и физического зла с атрибута­ми благого Создателя, управляющего Вселенной. Высшее и самобытное существо, в котором или благодаря которому су­ществует Вселенная, называется в писаниях Заратуштры беспредельным временем; впрочем, следует признаться, что это беспредельное существо более похоже на метафизиче­скую абстракцию ума, нежели на реальный предмет, одарен­ный самосознанием и обладающий нравственными совер­шенствами. Это беспредельное время, очень напоминающее хаос у греков, породило от века веков - неизвестно, актом ли сознательной воли или бессознательно, - два второстепен­ных, но активных принципа Вселенной, Ахура-Мазду и Аримана, каждый из которых обладает творческой силой, но по своей неизменяемой натуре склонен пользоваться этой си­лою для различных целей. Принцип добра вечно объят све­том, принцип зла вечно погружен в мрак. Мудрая благость Ахура-Мазды сделала человека способным к добродетели и обильно снабдила его красивое жилище тем, что необходимо для его счастья. Его бдительная предусмотрительность на­правляет движение планет, поддерживает порядок времен года и гармонию элементов. Но зложелательство Аримана давно уже проникло в яйцо Ахура-Мазды или, другими словами, нарушило гармонию между его творениями. Со време­ни этого пагубного вторжения самые мелкие частицы добра и зла попеременно примешиваются одна к другой и приходят в брожение; самые сильные яды появляются среди самых благотворных растений; наводнения, землетрясения и действие огня свидетельствуют о происходящей в природе борьбе, а крошечный мир, в котором живет человек, беспрестанно по­трясается от пороков и бедствий. В то время как весь осталь­ной человеческий род несет цепи рабства, наложенные на него безжалостным Ариманом, только один верный перс воз­дает религиозное поклонение своему другу и покровителю Ахура-Мазде и сражается под его знаменем света в полной уверенности, что в последний день будет участвовать в славе его триумфа. В этот решительный момент блестящая муд­рость благости доставит власти Ахура-Мазды превосходство над яростной злобой его соперника. Ариман и его последова­тели будут обезоружены, покорены и погрузятся в свой природный мрак, а добродетель навсегда упрочит мир и гар­монию Вселенной.

Теология Заратуштры казалась туманной иностранцам и даже большинству его последователей; но философская про­стота персидского культа поражала даже самого поверхност­ного наблюдателя. "Этот народ, - говорит Геродот - отвер­гает употребление храмов, алтарей и статуй и смеется над безрассудством тех народов, которые воображают, что боги произошли от людей или что они имеют какое-нибудь сход­ство с человеческой натурой. Персы совершают свои жерт­воприношения на вершинах самых высоких гор. Их богослу­жение заключается главным образом в гимнах и молитвах; Высшее Существо, наполняющее обширные небесные пространства, есть тот предмет, к которому они обращаются". Однако греческий писатель в то же время обнаруживает склонность к политеизму, так как приписывает персам по­клонение земле, воде, огню, ветрам, солнцу и луне. Но пер­сы во все века протестовали против этого и старались объяс­нить свой двусмысленный образ действий, подавший повод к таким обвинениям. Они относились с религиозным уважени­ем к названным элементам, и в особенности к огню, свету и солнцу, которое они называли Митрой, потому что счита­ли их за самые чистые символы, за самые благородные про­изведения и за самых могущественных агентов Божествен­ной Власти и Природы.

Всякая религия тогда только производит глубокое и проч­ное впечатление на человеческий ум, когда она развивает в нас привычку к повиновению, предписывая такие правила благочестия, причина которых нам непонятна, и тогда толь­ко внушает нам уважение, когда налагает на нас нравствен­ные обязанности, соответствующие внушениям нашего соб­ственного сердца. Религия Заратуштры вполне удовлетворя­ла первому из этих требований и в значительной мере второ­му. Лишь только верующий перс достигал возмужалости, на него надевали таинственный пояс как залог божеского по­кровительства, и с этой минуты все его действия, даже самые неважные или вызванные необходимостью, освящались особыми мотивами, возгласами и коленопреклонениями, и если бы он, при каких бы то ни было обстоятельствах, не испол­нил этих, обрядов, он впал бы в грех не менее тяжкий, чем нарушение нравственного долга.

Впрочем, и нравственные качества, как-то: справедли­вость, милосердие, щедрость и пр., также требовались от вся­кого последователя Заратуштры, который желал избавиться от преследований Аримана и жить с Ахура-Маздой в бла­женной вечности, где степень счастья будет в точности со­размеряться с добродетелями и благочестием верующего.

Впрочем, местами Заратуштра откладывает в сторону роль пророка и, принимая на себя роль законодателя, обнаружи­вает такую великодушную заботливость о счастье каждого и об общественном благе, которая редко встречается в низких или химерических теориях суеверия. Пост и безбрачие - эти обычные способы приобретения божеских милостей - он с от­вращением осуждает, усматривая в них преступное отрече­ние от лучших даров Провидения. Религия магов требует от благочестивого человека, чтобы он производил на свет детей, разводил полезные деревья, истреблял вредных животных, проводил воду для орошения сухой почвы Персии и вообще достигал спасения своей души путем земледельческих заня­тий. Мы можем цитировать из Зенд-Авесты следующее муд­рое и благотворное правило, вознаграждающее нас за мно­жество встречающихся в ней нелепостей: "Кто засевает зем­лю вниманием и усердием, совершает более важную религи­озную заслугу, нежели тот, кто повторяет десять тысяч мо­литв". Весной ежегодно устраивалось празднество, которое должно было напоминать о первобытном равенстве людей и о теперешней их взаимной зависимости. Тогда гордые цари Персии меняли свою пустую пышность на более существен­ное величие, смешиваясь с самыми незнатными, но самыми полезными классами своих подданных. В этот день все зем­ледельцы без различия могли садиться за стол царя и его сат­рапов. Монарх принимал их прошения, выслушивал их жа­лобы и беседовал с ними как с равными. "От ваших трудов, - говорил он им (и говорил если не искренно, то правдиво), - вы получаете ваши средства существования, а ваше спо­койствие вы получаете от нашей бдительности; стало быть, мы взаимно необходимы друг для друга; будем же жить, как братья, в согласии и любви". В богатой и де­спотически, управляемой стране такое празднество, конечно, должно было походить на театральное представление, но по крайней мере это была комедия, достойная царского присут­ствия и способная служить хорошим уроком для молодого го­сударя.

Если бы все предписания Заратуштры отличались таким же возвышенным характером, его имя могло бы быть постав­лено в ряд с именами Нумы и Конфуция, а его система впол­не заслуживала бы тех одобрений, с которыми относились к ней некоторые из наших богословов и даже некоторые из на­ших философов. Но в его разноцветном произведении попе­ременно отражаются то здравый смысл, то страсти, то вос­торженность, то личный расчет и к самым полезным и воз­вышенным истинам примешиваются самые отвратительные и опасные суеверия. Число магов, то есть членов жреческого сословия, было чрезвычайно велико, так как их собралось на собор - как мы заметили выше - восемьдесят тысяч. Их влия­ние усиливалось еще тем, что между ними господствовала строгая дисциплина. Правильно организованная иерархия имела своих представителей во всех провинциях Персии, а архимаг, имевший постоянное местопребывание в Балхе, пользовался общим уважением в качестве видимого главы церкви и законного преемника Заратуштры. Маги имели в своем распоряжении очень значительные денежные средст­ва. Кроме того, что они владели большим количеством самых плодородных земель Мидии, они собирали налог со всех имений и продуктов промышленной деятельности персов.

"Хотя бы ваши добрые дела, - говорит корыстолюбивый пророк, - превосходили числом древесные листья, капли до­ждя, небесные звезды или песчинки на морском берегу, они не принесут вам пользы, если их не одобрит дестур, то есть жрец. Чтобы получить одобрение этого путеводителя всех жаждущих спасения, вы должны аккуратно уплачивать ему десятую часть со всего, что вам принадлежит, - с ваших имуществ, с ваших земель и с ваших капиталов. Если дестур бу­дет доволен, ваша душа избавится от адских мучений, вы бу­дете удостоены похвал в этой жизни и будете счастливы в будущей, потому что дестуры - руководители в религии; им все известно, и они - избавители всех людей".

Эти правила покорности и слепой веры маги, без сомне­ния, с тщанием старались запечатлевать в умах юношества, так как в их руках было воспитание и им поручали даже ко­ролевских детей. Персидское духовенство, отличавшееся спекулятивным умом, изучало тайны восточной философии и, путем ли высшего знания, или путем высшего искусства, приобрело репутацию, что оно хорошо знакомо с некоторы­ми тайными науками, получившими свое название от слова "магия". Те из членов этого сословия, которые были более деятельны, проводили время в светском обществе при дворе и в городах; даже в делах управления Арташир большей час­тью руководствовался советами жреческого сословия, кото­рому он возвратил его прежний блеск или из политических расчетов, или из благочестия.

Первый совет, который маги дали Арташиру, был согласен с духом нетерпимости, которым отличалась их религия, с привычками прежних царей и даже с примером их законо­дателя, который пал жертвою религиозной войны, возбужденной его собственным не выносившим иноверия усерди­ем. Эдиктом Арташира было строго запрещено исповедо­вать какую бы то ни было религию, кроме религии Заратуштры. Храмы парфян и статуи их обоготворенных монархов были с позором ниспровергнуты.

Меч Аристотеля (это было название, данное на Востоке политеизму и философии греков) был без труда разбит в кус­ки; пыл преследования скоро настиг самых непреклонных из всех - евреев и христиан; не были пощажены даже ере­тики, принадлежавшие к персидской национальности и ис­поведовавшие персидскую религию. Величие Ахура-Мазды, не терпевшего соперников, нашло себе подмогу в деспотизме Арташира, не терпящего людей непокорных, и еретики ско­ро были низведены в его обширных владениях до незначи­тельного числа - восьмидесяти тысяч. Этот дух преследова­ний набрасывает пятно бесчестья на религию Заратуштры, но так как он не вызывал никаких внутренних потрясений, то он способствовал усилению новой монархии, соединив всех разнородных жителей Персии узами религиозного рве­ния.

II.  Благодаря своему мужеству и своей энергии, Арташир вырвал скипетр Востока из рук древнего парфянского цар­ского дома. Но ему предстояла более трудная задача - ввести на всем обширном пространстве Персии однообразную и сильную администрацию. Слабые и кроткие Аршакиды роздали своим сыновьям и братьям главные провинции и высшие государственные должности в качестве наследственных вла­дений. Витаксы, или восемнадцать самых могущественных сатрапов, имели право носить царский титул, а пустое тщес­лавие монарха находило для себя удовлетворение в номи­нальном господстве над столькими вассальными царями. Да­же жившие среди гор варварские племена и рассчитывавшие на прочность своих стен греческие города Верхней Азии неохотно признавали над собой власть Арташира и редко ей подчинялись; а Парфянская империя представляла собой живое подобие феодальной системы, впоследствии преоб­ладавшей в Европе. Но деятельный завоеватель лично обо­шел все провинции Персии во главе многочисленной и хоро­шо дисциплинированной армии. Победы над самыми отваж­ными мятежниками и взятие самых сильных крепостей распространили славу его оружия и подготовили мирное признание его верховенства. Упорное сопротивление конча­лось гибелью вождей, но с их приверженцами победитель об­ращался милостиво. Добровольное подчинение награжда­лось почестями и богатствами, но осторожный Арташир ни­кому не дозволял носить титул царя и уничтожил всякую посредническую власть между троном и народом. Его владе­ния, почти равнявшиеся объемом современной нам Персии, ограничивались со всех сторон морями или большими река­ми - Евфратом, Тигром, Араксом, Оксом, Индом, Каспий­ским морем и Персидским заливом. В прошедшем столетии в этой стране насчитывалось пятьсот пятьдесят четыре горо­да, шестьдесят тысяч деревень и около сорока миллионов жителей. Если мы сравним управление Сасанидов с управ­лением государей из рода Сефи, а политическое влияние ре­лигии магов с политическим влиянием мусульманской рели­гии, то мы придем к тому выводу, что государство Арташира заключало в себе по меньшей мере столько же городов, дере­вень и жителей. Но при этом следует заметить, что во все ве­ка недостаток портов на приморских берегах и редкость све­жей воды внутри страны очень препятствовали развитию торговли и земледелия персов, которые при вычислении на­селения, как кажется, прибегали к мелочным, но весьма обыкновенным хитростям для удовлетворения своего нацио­нального тщеславия.

Лишь только честолюбивый Арташир сломил сопротивление своих вассалов, он стал угрожать соседним государствам, безнаказанно оскорблявшим Персию во время продолжи­тельной дремоты его предшественников. Он одержал не­сколько легких побед над дикими скифами и изнеженными индийцами, но, чтобы отомстить за оскорбления, которые не раз наносились Персии римлянами, ему пришлось употребить в дело все свои военные силы. После завоеваний Тра­яна наступил сорокалетний мир, плод его мужества и уме­ренности. В промежуток времени между вступлением на престол Марка Аврелия и царствованием Александра Севера два раза вспыхивали войны между империями Римской и Парфянской, и, хотя все военные силы Аршакидов боролись только с одной частью военных сил римлян, успех постоянно был на стороне последних. Правда, император Макрин, вследствие осознания непрочности своего положения и вследствие своей трусости, купил мир ценой почти двух мил­лионов ф.ст. на наши деньги, но военаначальники Марка Аврелия, император Север и его сын получили немало по­бедных трофеев в Армении, Месопотамии и Ассирии. Так как описание их подвигов некстати прервало бы нить расска­за о более важных переворотах, совершившихся внутри Рим­ской империи, то мы расскажем только о неоднократных бедствиях, которым подвергались два важных города - Селевкия и Ктесифон.

Селевкия, находившаяся на западном берегу Тигра, почти в сорока пяти милях к северу от древнего Вавилона, была главным городом македонских завоеваний в Верхней Азии. После того как могущество македонян пришло в упадок, Се­левкия в течение многих столетий все еще сохраняла суще­ственные особенности греческих колоний - любовь к искусст­вам, военные доблести и любовь к свободе. Эта независимая республика управлялась сенатом, состоявшим из трехсот представителей высшего сословия; народ состоял из шести­сот тысяч граждан; городские стены были крепки, и пока различные сословия жили во взаимном согласии, они отно­сились с презрением к могуществу парфян; но ожесточение политических партий иногда доходило до того, что они обра­щались к помощи общего врага, стоявшего почти у самых во­рот города. Парфянские монархи, подобно могольским мо­нархам Индостана, вели бродячий образ жизни своих пред­ков скифов, и императорский лагерь нередко разбивался в равнине Ктесифона на восточном берету Тигра, на расстоя­нии только трех миль от Селевкии. Роскошь и деспотизм привлекали ко двору массу людей, и маленькая деревушка Ктесифон незаметно разрослась до размеров большого горо­да. В царствование Марка Аврелия римские полководцы доходили до Ктесифона и Селевкии. Греческая колония при­нимала их как друзей, и, когда они нападали на место пребы­вания парфянских царей, они не переставали относиться дружески к обоим названным городам. Но разорение и сожжение Селевкии и избиение трехсот тысяч ее жителей запят­нали славу римского триумфа. Селевкия, и без того уже обессиленная соседством слишком могущественного сопер­ника, не могла оправиться от гибельного удара; но Ктеси­фон в такой мере восстановил свои силы через тридцать три года, что был в состоянии выдержать упорную осаду против императора Севера. Впрочем, город был в конце концов взят приступом; царь, лично участвовавший в его обороне, спасся бегством, а сто тысяч пленных и богатая добыча были наградой римским солдатам за их усилия. Несмотря на эти бед­ствия, Ктесифон заменил Вавилон и Селевкию в качестве одной из самых больших восточных столиц. В летние месяцы персидский монарх наслаждался в Экбатанах освежающими ветрами, дувшими с гор Мидии, а для своей зимней резиден­ции он предпочитал Ктесифон из-за мягкости его климата.

Из этих успешных вторжений римляне не извлекли для се­бя никаких существенных или прочных выгод; впрочем, они и не пытались удержать за собой такие далекие завоевания, отделявшиеся от провинций империи обширными степными пространствами. Завоевание Осренского царства было менее блестящим военным подвигом, но принесло им гораздо более существенную пользу. Это маленькое государство занимало северную и самую плодородную часть Месопотамии между Евфратом и Тигром. Его столица Эдесса находилась почти в двадцати милях по ту сторону первой из этих рек, а ее насе­ление, со времен Александра, состояло из смеси греков, ара­бов, сирийцев и армян. Слабые осренские государи, нахо­дясь на окраине двух враждебных одна другой империй, бы­ли по склонности привязаны к парфянам, но превосходство римского могущества вынудило их покориться, о чем до сих пор свидетельствуют их медали. После окончания парфян­ской войны при Марке Аврелии предусмотрительность заставила римлян запастись каким-нибудь надежным ручательст­вом в их преданности. С этой целью были построены в раз­личных частях страны форты, а в укрепленном городе Нисибине был поставлен римский гарнизон. Во время беспоряд­ков, вспыхнувших после смерти Коммода, осренские владе­тели попытались свергнуть с себя иго, но твердая политика Севера упрочила их зависимость, а вероломство Каракал­лы довершило это легкое завоевание. Последний эдесский царь Абгар был отправлен в Рим в цепях, его владения были обращены в провинцию, а его столица была удостоена назва­ния колонии; таким образом, за десять лет до падения Пар­фянской монархии римляне достигли прочного господства по ту сторону Евфрата.

И благоразумие, и жажда славы могли бы служить оправ­данием для воинственных замыслов Арташира, если бы его намерения ограничивались защитой или приобретением вы­годной границы. Но честолюбивый перс открыто признавал­ся в стремлении к более обширным завоеваниям и считал се­бя способным поддержать свои чрезмерные притязания и до­водами разума, и силою оружия. Он ссылался на то, что Кир первый завоевал всю Азию - до Пропонтиды и Эгейского мо­ря, а его преемники долго владели этими землями; что во время их царствования провинции Кария и Иония управля­лись персидскими сатрапами и весь Египет до пределов Эфиопии признавал над собой их власть. Пользование их пра­вами было временно прервано продолжительной узурпа­цией, но эти права не были уничтожены, и, лишь только он благодаря своему происхождению и мужеству надел на свою голову персидскую корону, он счел первым своим долгом восстановить прежние границы и прежнее величие монар­хии. Поэтому великий царь (таким высокопарным слогом выражались его послы, отправленные к императору Алек­сандру) приказывал римлянам немедленно удалиться из всех провинций, принадлежавших его предкам, и, уступив персам господство над Азией, довольствоваться бесспорным господством над Европой. Исполнение этого дерзкого пору­чения было возложено на четырехсот самых высоких и са­мых красивых персов, которые должны были заявить о вели­чии своего повелителя красотою своих коней, великолепием своего оружия и богатством своей одежды. Такого рода по­слание скорее походило на объявление войны, нежели на предложение вести переговоры. Тогда и Александр Север и Арташир собрали все свои силы и ввиду важности предстояв­шей борьбы сами приняли начальство над своими армиями.

Если верить свидетельству, которое, по-видимому, досто­вернее всех исторических повествований, а именно той до­шедшей до нас речи, которую сам император произнес в се­нате, то мы должны допустить, что победа Александра Севера ничем не уступала тем победам, которые были одержаны над персами сыном Филиппа. В армии великого царя было сто двадцать тысяч лошадей, покрытых стальной броней, семьсот слонов, на спине которых были прикреплены башни, наполненные стрелками, и тысяча восемьсот колесниц, воо­руженных косами. О такой громадной армии еще ни разу не упоминалось ни в летописях Востока, ни даже в восточных сказках; тем не менее она была разбита в большом сраже­нии, в котором Александр выказал себя и неустрашимым солдатом, и искусным военачальником. Великий царь обра­тился в бегство, а громадная добыча и завоевание Месопота­мии были непосредственными плодами этой победы. Таковы были подробности этого блестящего и неправдоподобного со­общения, которое, как это видно слишком ясно, было внуше­но тщеславием монарха и бесстыдным раболепием льстецов, но было принято без возражений отдаленным от места дейст­вия и рабски покорным сенатом. Но мы не только не ве­рим, чтобы армия Александра одержала какую-либо значительную победу над персами, а даже имеем основание подо­зревать, что весь этот блеск воображаемой славы прикрывал случившуюся на самом деле неудачу.

Наши подозрения подтверждаются авторитетом одного современного историка, отзывавшегося о добродетелях Алек­сандра с уважением, а о его недостатках с беспристрастием. Он сначала рассказывает, в чем заключался благоразумный план ведения войны, задуманный Александром. Три рим­ские армии должны были вторгнуться в Персию в одно время различными путями. Но хотя военные операции были хоро­шо задуманы, они не были ведены с искусством и успехом. Лишь только первая из этих армий вступила в болотистые равнины Вавилонии и приблизилась к искусственному слия­нию Евфрата с Тигром, она была окружена превосходящи­ми в числе силами и уничтожена неприятельскими стрела­ми. Вторая римская армия могла легко проникнуть в самую середину Мидии благодаря союзу с королем Армении Хосроем и благодаря гористой местности, в которой персидская кавалерия не могла действовать. Эти храбрые войска опусто­шили соседние провинции и благодаря некоторым военным успехам как будто оправдали тщеславие итератора. Но отступление этой победоносной армии было дурно направлено или по меньшей мере неудачно. При обратном переходе че­рез горы множество солдат погибло от трудности пути и от сурового зимнего холода. Было решено, что в то время, как эти два больших отряда проникнут в противоположные око­нечности персидских владений, главная армия, находившая­ся под начальством самого Александра, поддержит их напа­дение и вторгнется в самую середину царства. Но неопытный юноша, находившийся под влиянием советов своей матери, а может быть, и под влиянием своих собственных опасений, покинул свои храбрые войска и отказался от надежды вос­торжествовать над противником; проведя лето в Месопота­мии в бездействии, он отвел назад в Антиохию армию, уменьшившуюся числом вследствие болезней и раздражен­ную неудачей. Совершенно иначе вел себя Арташир. Быстро переезжая от холмов Мидии к болотистым берегам Евфрата, он повсюду лично руководил обороной и при всех переменах фортуны соединял с искусством самое непреклонное мужест­во. Однако в нескольких упорных битвах с ветеранами рим­ских легионов персидский монарх потерял цвет своей армии. Даже его победы лишь истощали его силы. Он не умел вос­пользоваться ни отсутствием Александра, ни беспорядками, вызванными смертью этого императора. Вместо того чтобы выгнать римлян из Азии, как он намеревался, он даже не был в состоянии вырвать из их рук небольшую провинцию Месопотамию.

Царствование Арташира, продолжавшееся со времени пос­леднего поражения парфян только четырнадцать лет, состав­ляет достопамятную эпоху в истории Востока и даже в исто­рии Рима. Его характер, по-видимому, носил на себе отпеча­ток отваги и энергии, которыми вообще отличаются госуда­ри, достигающие верховной власти не по наследству, а путем побед. До самого последнего периода Персидской монархии его свод законов лежал в основе гражданского и религиозно­го управления Персии. Некоторые из высказанных им мнений дошли до нас. В особенности одно из них доказывает его проницательность в том, что касается системы управле­ния. "Власть государя, - сказал Арташир, - должна опираться на военную силу; эта сила может быть поддерживаема толь­ко при помощи налогов; все налоги в конце концов падают на земледелие, а земледелие может процветать только под покровительством справедливости и умеренности". Арташир завещал свою новую империю и свои честолюбивые замыслы против римлян сыну своему Шапуру, который не был недостоин своего великого отца; но эти замыслы были слишком обширны для могущества Персии и лишь вовлекли обе нации в длинный ряд разорительных войн и обоюдных бедствий.

Персы, давно уже цивилизовавшиеся, вовсе не были одаре­ны ни той воинственной любовью к независимости, ни той душевной и физической неустрашимостью, которые достави­ли северным варварам владычество над Европой. Военные науки, составлявшие главную силу Греции и Рима, точно так же как они составляют в наше время главную силу Евро­пы, никогда не делали больших успехов на Востоке. Персам вовсе не были знакомы те основанные на дисциплине воен­ные эволюции, которые придают единство громадной массе людей и которые влагают в нее одну душу. Они были одина­ково несведущи и в возведении правильных укреплений, и в осаде их, и в обороне. Они полагались на свою многочислен­ность более, нежели на свою храбрость, и более на свою храбрость, нежели на свою дисциплину. Их пехота была не что иное, как плохо вооруженная, бездушная толпа собран­ных наскоро крестьян, которых привлекала под знамена приманка грабежа и которые разбегались так же точно после победы, как и после поражения. Монарх и его вельможи пе­реносили в лагерь блеск и роскошь сераля. Их военным опе­рациям много мешали сопровождавшие их женщины, евну­хи, лошади и верблюды; сверх того, нередко случалось, что среди удачной военной кампании персидская армия должна была разделиться на части или совершенно гибла от неожи­данно постигшего ее голода.

Однако привыкшие к роскоши и к деспотизму персидские аристократы отличались личной храбростью и глубоким чув­ством национального достоинства. С семилетнего возраста их учили говорить правду, стрелять из лука и ездить верхом; в особенности в этих двух последних занятиях они отлича­лись необыкновенным искусством. Самые способные юноши воспитывались на глазах своего монарха, занимались своими телесными упражнениями внутри его дворца и во время своих продолжительных и утомительных занятий охо­той приучались к хладнокровию и повиновению. В каждой провинции сатрапы содержали этого рода школы, развивавшие в молодежи воинские доблести. Персидские вельможи (так свойственно человеческой натуре понятие о феодальной зависимости) получали от щедрот царя земли и дома с обяза­тельством служить ему в случае войны. Они были готовы по первому призыву сесть на коня и в сопровождении воинст­венной и блестящей свиты из своих приверженцев присоеди­ниться к многочисленным отрядам гвардейцев, набиравших­ся со строгой разборчивостью между самыми сильными раба­ми и самыми отважными авантюристами Азии. Эти армии, состоявшие из легкой и из тяжелой кавалерии, были страш­ны столько же стремительностью атаки, сколько быстротой своих движений и висели, подобно грозной туче, над восточ­ными провинциями приходившей в упадок Римской импе­рии.


ГЛАВА IX.
Положение Германии до вторжения варваров во времена императора Деция.

 Мы остановили наше внимание на системе управления и религии Персии, потому что они имели некоторую связь с упадком и разрушением Римской империи. Нам придется упоминать мимоходом о скифских или сарматских племе­нах, которые, влача вслед за собой своих лошадей, свои ста­да, своих жен и детей, бродили по громадным равнинам, рас­стилающимся от Каспийского моря до Вислы и от пределов Персии до пределов Германии. Но воинственные германцы должны занимать более важное место в этой истории и вооб­ще заслуживают более сосредоточенного и, так сказать, бо­лее всеобщего внимания, потому что они первые осмелились сопротивляться римлянам, первые вторглись в их владения и в конце концов ниспровергли их владычество на западе Ев­ропы. Самые цивилизованные нации новейшей Европы вы­шли из лесов Германии, а в грубых учреждениях этих варва­ров мы до сих пор еще распознаем первоначальные принци­пы наших теперешних законов и нравов. В то время как гер­манцы находились в своем первобытном состоянии простоты и независимости, их изучал своим проницательным умом и описывал мастерским пером первый историк, применивший философию к изучению фактов, - Тацит. Выразительная сжатость его рассказа была предметом усидчивых исследований со стороны бесчисленных антиквариев и дала повод историкам-философам нашего собственного времени упраж­нять их ум и прозорливость. Впрочем, хотя сюжет рассказа разнообразен и важен, его уже обсуждали так часто, с таким талантом и с таким успехом, что для читателя он уже близко знаком, а для писателя труден. Поэтому мы ограничимся на­поминанием некоторых наиболее важных подробностей ка­сательно климата, нравов и учреждений, благодаря которым даже германские варвары сделались столь страшными для римского могущества.

Древняя Германия, за исключением одной провинции на западном берегу Рейна, подпавшей под иго римлян, занима­ла третью часть Европы. Почти вся теперешняя Германия, Дания, Норвегия, Швеция, Финляндия, Ливония, Пруссия и большая часть Польши были заселены различными племена­ми одной великой нации, которые по своему характеру, нра­вам и языку, очевидно, были одного происхождения и сохра­няли поразительное между собой сходство. На западе древ­няя Германия отделялась от Галлии Рейном, а на юге Дунай отделял ее от иллирийских провинций Римской империи. Хребет гор, которые тянутся от самого Дуная и называются Карпатскими, прикрывал Германию со стороны Дакии или Венгрии. Восточная граница не имела ясных очертаний по причине взаимной вражды между германцами и сарматами и нередко изменялась вследствие того, что племена, принадле­жавшие к этим двум нациям, то вступали между собой в вой­ну, то заключали союзы. О севере древние всегда имели очень неясные понятия, и лишь в общих чертах упоминали о замерзшем океане, находящемся по ту сторону Балтийского моря и по ту сторону полуострова или островов Скандина­вии.

Некоторые остроумные писатели полагали, что Европа была прежде гораздо холоднее, нежели теперь, а самые древ­ние описания климата Германии, по-видимому, подтвержда­ют это предположение. Но едва ли можно придавать серьез­ное значение жалобам на сильный холод и никогда не прек­ращающиеся зимы, так как мы не имеем возможности подве­сти под точную мерку термометра чувства или выражения писателя, родившегося в более теплом климате Греции или Азии. Тем не менее я могу указать два замечательных фак­та, достаточно достоверных:

 1. Две большие реки, служив­шие границами для империи, Рейн и Дунай, часто замерзали и могли выносить самые громадные тяжести. Варвары, не­редко выбиравшие именно это суровое время года для своих вторжений, безопасно переправляли свои многочисленные армии, свою кавалерию и тяжелые обозы через этот обшир­ный и крепкий железный мост. В новейшие времена мы не были свидетелями подобного факта.

 2. Северный олень, ока­зывавший северным дикарям так много услуг в тяжелых условиях их существования, не только выносил самые сильные холода, но по своей натуре даже не мог обойтись без них. Его находят на утесах Шпицбергена, в десяти градусах от полю­са; он точно у себя дома среди снегов Лапландии и Сибири, но в настоящее время он не может не только размножаться, но даже существовать в какой-либо из стран к югу от Бал­тийского моря. Во времена Цезаря северный олень, точно так же как лось и дикий бык, жил в Герцинианских лесах, покрывавших в то время большую часть Германии и Поль­ши.

Результаты человеческого труда достаточно объясняют причины уменьшения холода. Громадные леса, закрывавшие землю от солнечных лучей, были мало-помалу уничтоже­ны, болота высыхали, и по мере того, как возделывалась почва, климат становился более умеренным. В наше время Канада представляет точную копию с древней Германии. Хо­тя эта страна находится под одним градусом широты с луч­шими провинциями Франции и Англии, холода в ней чрез­вычайно сильны, северные олени живут в очень большом числе, почва бывает долго покрыта глубокими снегами, а река Св.Лаврентия постоянно замерзает в такое время года, когда Сена и Темза обыкновенно бывают свободны от льда.

Трудно определить, но не трудно преувеличить влияние климата древней Германии на умственные и физические свойства ее туземного населения. Некоторые писатели пред­полагали, а некоторые положительно утверждали, - хотя, по-видимому, и без достаточных оснований, - что в суровом холоде северных стран люди живут дольше и размножаются скорее, что и мужчины и женщины там более плодовиты, нежели в теплом и умеренном климате. Мы можем с гораздо большей уверенностью утверждать, что резкий климат Гер­мании способствовал физическому развитию местных уро­женцев, отличавшихся более высоким ростом, нежели жите­ли юга, что он придавал им такую энергию, которая более годна для порывистых усилий, нежели для терпеливого тру­да, и что он влагал в их душу то мужество, которое зависит от наших нервов и от нашего душевного настроения. Суро­вый зимний холод, отнимавший бодрость у римских войск, почти вовсе не тревожил северного уроженца, который в свою очередь не мог выносить летней жары, впадал в изне­можение и заболевал под жгучими лучами итальянского сол­нца.

На земном шаре невозможно указать ни одной обширной территории, которая вовсе не была бы населена или о первых обитателях которой мы имели бы достоверные исторические сведения. Поэтому, хотя пытливый ум философа и доискива­ется точных сведений о детстве великих народов; его любо­знательность истощается в утомительных и бесплодных исс­ледованиях. Принимая во внимание чистоту германской крови и отталкивающий вид страны, Тацит был готов приз­нать этих варваров за indigenae, то есть за уроженцев этой территории. Мы со своей стороны можем с уверенностью и, как кажется, вполне согласно с истиной утверждать, что древняя Германия не была первоначально населена путем заведения на ней иностранных колоний, уже заранее сло­жившихся в политическое общество, но что это имя и эта нация ведут свое начало от мало-помалу совершавшегося объединения некоторых бродячих племен из Герцинианских лесов. Затем, если бы мы стали утверждать, что эти дикари были продуктом той почвы, на которой они жили, мы выска­зали бы незрело обдуманную мысль, которую религия осуж­дает, а разум не в состоянии подкрепить доводами.

Но такие основательные сомнения не уживаются с нацио­нальным тщеславием. У тех народов, которые придержива­ются рассказанной Моисеем истории мира, Ноев ковчег иг­рал такую же роль, какую вначале играла между греками и римлянами осада Трои. На узком фундаменте несомненной истины была воздвигнута громадная, но грубая надстройка, состоявшая из вымыслов, и как дикий ирландец, так и ди­кий татарин указывали на какого-нибудь из сыновей Иафета как на родоначальника, от которого произошли в прямой линии их предки. В прошедшем столетии было нема­ло очень ученых, но очень легковерных антиквариев, кото­рые при тусклом свете легенд, преданий, догадок и этимоло­гий заставили правнуков Ноя прогуляться после Вавилон­ского столпотворения до самых оконечностей земного шара. Самым забавным из этих остроумных исследователей был профессор Упсальского университета Олав Рудбек. Этот горячий патриот приписывал своей родине все, что история и басня рассказывают самого достопримечательного. Из Шве­ции (составляющей столь значительную часть древней Гер­мании) сами греки, по его словам, заимствовали и свою азбу­ку, и свою астрономию, и свою религию. И Платонова Ат­лантида, и страна гиперборейцев, и сады Гесперид, и острова Фортуны, и даже Елисейские поля могли дать лишь весьма слабое и неполное понятие об этой прелестной стране (так как именно такой представлялась она взорам туземца). Страна с таким прекрасным климатом не могла долго оставаться ненаселенной после потопа. Ученый Рудбек сообщает что семейство Ноя, состоявшее из восьми человек, раз­множилось в несколько лет почти до двадцати тысяч чело­век. Затем он разделил их на маленькие колонии, которые рассеялись по всей земле для распространения человеческого рода. Германский или шведский отряд (находившийся, если не ошибаюсь, под предводительством Аскеназа, сына Гоме­ра, который был сыном Иафета) отличился более нежели обыкновенным усердием в исполнении столь важного пред­приятия. Из этого северного улья жизнь разлилась по боль­шей части Европы, Африки и Азии, и (по живописному вы­ражению автора) кровь стала приливать от оконечностей к сердцу.

Но все такие тщательно обработанные системы германской древности разбиваются в прах только от одного факта, кото­рый так достоверно засвидетельствован, что не допускает ни малейших сомнений и имеет такое решающее значение, что не оставляет места для каких-либо возражений. В веке Тацита германцам не было знакомо искусство письма, которое и составляет главное отличие цивилизованного народа от сборища дикарей, погруженных в невежество и не способных мыслить. Без этой искусственной подпоры человеческая память скоро или вовсе утрачивает, или извращает получен­ные ею впечатления; самые благородные способности чело­веческого ума мало-помалу утрачивают свою силу за недо­статком образцов или материалов, рассудок становится сла­бым и бездеятельным, а воображение - вялым и склонным к химерам. Чтобы вполне освоиться с этой важной истиной, стоит только сообразить, как велика в цивилизованном об­ществе разница между человеком образованным и безгра­мотным крестьянином. Первый путем чтения и размышле­ния увеличивает массу сведений, приобретаемых опытом, и переносится умом в отдаленные века и в далекие страны, тогда как последний, будучи прикован к одному месту и к узким рамкам только своей собственной жизни, упражняет свои умственные способности немного больше, чем его по­мощник в материальных трудах - вол. Такое же и даже еще большее различие существует между целыми народами, и мы можем с уверенностью утверждать, что без помощи како­го-либо рода письменности ни один народ никогда не сохра­нял верных сведений о своей истории, никогда не делал сколько-нибудь значительных успехов в отвлеченных нау­ках и никогда не достигал какой-либо степени совершенства в искусствах, приносящих в нашей жизни пользу или удо­вольствие.

Древние германцы были вовсе незнакомы с такими искус­ствами. Они проводили свою жизнь в невежестве и бедности, которые были разукрашены некоторыми декламаторами под именем добродетельной простоты. В новейшей Германии на­считывают около двух тысяч трехсот городов, обнесенных стенами. На гораздо более обширной территории географ Птолемей отыскал только девяносто селений, которые он ук­расил названиями городов, хотя, по нашему мнению, они не заслуживали такого громкого названия. Это, вероятно, были не что иное, как топорные укрепления, выстроенные в середине лесов для того, чтобы служить убежищем для жен­щин, детей и домашнего скота, в то время как мужчины шли отражать неожиданное нашествие. Но Тацит положитель­но подтверждает факт, по его мнению всем хорошо извест­ный, что в его время у германцев не было городов и что они выказывали презрение к римским сооружениям, которые ка­зались им более похожими на тюрьмы, нежели на безопас­ные убежища. Их постройки даже не были смежны и не со­ставляли правильных селений, так как каждый дикарь са­мостоятельно устраивал себе постоянное жилище на том ме­сте, которое привлекало его к себе близостью поляны, леса или ручейка. При возведении этих легких построек не требовалось ни камня, ни кирпича, ни черепицы. В сущности это были не что иное, как низенькие лачуги кругообразной формы, выстроенные из необтесанных бревен, покрытые со­ломой и с отверстием вверху для выхода дыма. В самые суро­вые холода германец довольствовался короткой одеждой, сделанной из кожи какого-нибудь животного. Племена, жив­шие на севере, одевались в меха, а женщины сами приготов­ляли для своей одежды какую-то грубую ткань. Дичь раз­ного рода, водившаяся в лесах Германии в большом количе­стве, служила для их обитателей пищей и доставляла им удовольствия охоты. Их громадные стада, правда не столь­ко отличавшиеся красотой пород, сколько пользой, кото­рую они приносили, составляли их главное богатство. Зерно­вой хлеб в небольшом количестве был единственный продукт, который они извлекали из почвы; у них не было ни фруктовых садов, ни искусственно засеянных лугов; впро­чем, и нельзя бы было ожидать каких-либо усовершенство­ваний в земледелии от такого народа, который ежегодно под­вергал свои пахотные земли новому дележу и который, во избежание ссор при этой странной операции, оставлял зна­чительную часть своих полей без обработки.

Золото, серебро и железо были чрезвычайно редки в Гер­мании. Ее варварские обитатели не имели, ни умения, ни терпения для разработки тех богатых серебряных руд, кото­рые впоследствии так щедро вознаградили усилия государей Саксонии и Брауншвейга. Швеция, снабжающая в наше вре­мя Европу железом, также ничего не знала о скрывавшихся в ее недрах богатствах, а внешний вид употреблявшегося германцами оружия служит ясным доказательством того, как мало было у них железа, так как они почти вовсе не на­ходили ему того употребления, которое должно казаться во­инственному народу самым благородным. Войны и мирные договоры познакомили с некоторыми римскими монетами (преимущественно с серебряными) те народы, которые жили неподалеку от берегов Рейна и Дуная; но более отдаленные племена были вовсе незнакомы с употреблением денег, вели свою необширную торговлю путем обмена продуктов и дава­ли своим глиняным сосудам одинаковую цену с серебряными вазами, которые раздавались римлянами в подарок их князь­ям и посланникам. Для ума, способного вникать в самую сущность предмета, эти руководящие факты более поучи­тельны, нежели скучные рассказы о разных второстепенных подробностях. Ценность денег была установлена по общему согласию для того, чтобы мы могли выражать наши нужды и могли знать цену того, что имеем, точно так как письмена были выдуманы для того, чтобы мы могли выражать наши мысли; оба эти изображения усиливают деятельность и энер­гию человеческих способностей и страстей и тем способству­ют умножению предметов, для которых они должны служить выражением. Польза золота и серебра в значительной мере искусственная, но мы были бы не в состоянии перечислить все важные и разнообразные услуги, оказанные земледелию и всем искусствам железом, после того как люди научились размягчать его при помощи огня и придавать ему такую форму, какую пожелают. Одним словом, деньги служат самым всеобщим возбуждением к деятельности, а железо самым могущественным для нее орудием, и было бы чрезвычайно трудно понять, каким путем народ, лишенный этих двух вспомогательных средств, мог бы выйти из самого грубого варварства.

Беспечная праздность и беззаботность составляют главные отличительные черты характера всех диких народов во всех странах земного шара. В цивилизованном государстве все че­ловеческие способности развиваются и находят для себя применение, а громадная цепь взаимной зависимости связывает между собою членов общества. Самая многочисленная его часть постоянно занята полезными трудами, а немногие изб­ранные, не знакомые благодаря своему богатству ни с каки­ми материальными нуждами, проводят свое время в старани­ях достигнуть власти или славы, в улучшении своих имений или в обогащении своего ума, в исполнении своих обязанно­стей, в удовольствиях и даже в безрассудствах общественной жизни. У германцев не было такого разнообразия ресурсов. Заботы о доме и семействе, возделывание земли и уход за скотом возлагались на стариков и на увечных, на женщин и на рабов. Склонный к лени воин, не знакомый ни с каким ис­кусством, на которое он мог бы употреблять часы своего до­суга, проводил дни и ночи в удовлетворении животных нак­лонностей к сну и пище. А между тем вследствие какого-то странного разнообразия их натуры (подмеченного одним пи­сателем, который проник в самые тайные ее уголки) те же самые варвары бывают попеременно то чрезвычайно лени­вы, то в высшей степени неусидчивы. Они находят наслаж­дение в праздности, но ненавидят спокойствие. Их томив­шаяся от бездействия душа тяготилась своим собственным бременем и тревожно искала каких-нибудь новых и сильных ощущений, а только война и сопряженные с нею опасности могли служить приятным развлечением для таких необуз­данных натур. Звуки, призывавшие германца к оружию, бы­ли приятны для его слуха; они пробуждали его от неприятно­го усыпления, указывали ему цель для деятельности и зас­тавляли его более ясно сознавать свое существование, дос­тавляя ему случай предаваться усиленным телесным упраж­нениям и сильным душевным эмоциям. Во время скучных промежутков мирного времени эти варвары с увлечением предавались игре и самому невоздержному пьянству; одно из этих занятий возбуждало их страсти, другое заглушало в них голос рассудка, а оба они избавляли их от необходимости ду­мать. Они хвастались тем, что проводили целые дни и ночи за столом, и нередко кровь друзей и родственников пятнала их многочисленные и пьяные сборища. Они уплачивали с самой романтической аккуратностью долги чести (такое по­нятие о долгах по игре перешло к нам от них). Несчастный игрок в кости, который прозакладывал свою личность и свою свободу, терпеливо подчинялся приговору фортуны; его бо­лее слабый, но более счастливый антагонист мог, без всякого сопротивления с его стороны, связать его, подвергнуть мучи­тельным наказаниям и продать в отдаленные страны в рабст­во.

Крепкое пиво - напиток, который извлекался без особого искусства из пшеницы или из ячменя и (по энергичному вы­ражению Тацита) портился в нечто похожее на вино, - оказывалось вполне удовлетворительным для грубых вкусов германских гуляк. Но те из них, которые имели случай поз­накомиться с прекрасными винами Италии, а впоследствии и Галлии, вздыхали об этом более приятном роде опьянения. Однако они не пытались разводить виноградники на берегах Рейна и Дуная (что было впоследствии сделано с таким успе­хом) и не старались добывать путем какой-либо промышлен­ной деятельности материалы для выгодной торговли. Добы­вать трудом то, что можно добыть силою оружия, казалось унизительным для германца. Чрезмерная склонность к крепким напиткам нередко побуждала варваров делать набе­ги на те провинции, в которых благодаря искусству или при­роде эти дары были в изобилии. Тосканцы, передавшие свое отечество в руки народов кельтского происхождения, прив­лекли их в Италию продуктами более счастливого климата, прекрасными фруктами и прелестными винами; точно так и во время междоусобных войн шестнадцатого столетия гер­манские вспомогательные войска охотно шли во Францию, полагаясь на обещание, что в Шампани и Бургундии у них будет вина вдоволь. Пьянство, которое в наше время при­надлежит к числу самых низких, но не самых опасных поро­ков, могло у менее цивилизованных народов сделаться при­чиной битвы, войны и даже революции.

Климат древней Германии сделался более мягким, а ее почва более плодородной благодаря труду десяти столетий, протекших со времен Карла Великого. Та же самая террито­рия, на которой теперь живет в довольстве и избытке милли­он земледельцев и ремесленников, не могла доставлять са­мых необходимых средств существования для сотни тысяч праздных воинов. Германцы пользовались своими обшир­ными лесами только для удовольствий охоты; самую значи­тельную часть своих земель они оставляли под пастбищами; лишь небольшую ее часть обрабатывали самым первобыт­ным и самым небрежным образом и потом жаловались на бедность и неплодородие страны, не способной пропитать своих жителей. Когда голод ясно доказывал им необходи­мость искусств, они облегчали общую нужду тем, что высылали из страны третью, а может быть, и четвертую часть своей молодежи. Обладание и пользование собственностью привязывает цивилизованный народ к возделанной почве его родины. Но германцы, которые всюду влачили за собой все, что имело в их глазах цену, - оружие, домашний скот и жен, охотно расставались с безмолвием своих обширных лесов, когда их манила надежда грабежа и завоевания. Громадные массы людей, выходившие из этого громадного запасного магазина народов, были преувеличены страхом побежден­ных и легковерием следующих столетий. А из этих преуве­личений мало-помалу сложилось мнение, которое разделяли некоторые из лучших писателей, что во времена Цезаря и Тацита население Севера было более многочисленным, не­жели в наше время. Более серьезные исследования причин умножения населения наконец, как кажется, убедили новей­ших мыслителей в ошибочности и даже в невозможности та­кой гипотезы. Таким писателям, как Мариана и Макиавел­ли, мы можем противопоставить не менее почтенные име­на Робертсона и Юма.

Такой воинственный народ, как германцы, у которого не было ни городов, ни литературы, ни искусств, ни денег, мог находить некоторое вознаграждение за свою дикость в поль­зовании свободой. Их бедность служила охраной для их вольностей, так как самыми крепкими оковами деспотизма служат наши желания и наша привязанность к собственно­сти. "Между свионами, - говорит Тацит, - очень уважается богатство. Вследствие этого они подчинены абсолютному мо­нарху, который, вместо того чтобы предоставить всякому свободное употребление оружия, как это делается в осталь­ной Германии, отдает его на хранение не гражданину и даже не вольноотпущенному, а рабу. Соседи свионов ситоны дошли до более низкого положения, чем рабство; они пови­нуются женщине". Указывая на эти исключения, великий историк ясно сознает основательность высказанного нами об­щего принципа теории управления. Нам только нелегко по­нять, какими путями богатство и деспотизм могли проник­нуть в отдаленный уголок Севера и погасить там ту пламен­ную любовь к свободе, которая проявляла себя с такой нео­бузданностью вблизи от границ римских провинций, и ка­ким образом предки датчан и норвежцев, отличавшихся в более поздние времена необузданностью своего характера, могли так легко утратить отличительные черты германской свободы. Некоторые племена, жившие по берегам Балтий­ского моря, действительно признавали над собою власть ко­ролей, не отказываясь при этом от своих человеческих прав, но в большей части Германии форма правления была демократическая, состоявшая не столько под контролем общих и положительных законов, сколько под контролем слу­чайного влияния знатности происхождения или храбрости, красноречия или суеверий.

Всякая гражданская система управления в своей первона­чальной форме есть добровольная ассоциация в интересах общей безопасности. Для достижения желаемой цели безус­ловно необходимо, чтобы каждая отдельная личность признавала себя обязанной подчинять свои мнения и поступки приговору большинства своих сочленов. Германские племена довольствовались этими грубыми, но смелыми понятиями о политическом обществе. Лишь только родившийся от свобод­ных родителей юноша достигал возмужалости, его вводили в общее собрание его соотечественников, торжественно вруча­ли ему щит и копье и делали его равным со всеми другими членами военной республики. Собрание воинов целого пле­мени созывалось в определенные эпохи или по внезапно воз­никшему поводу. Оно отправляло правосудие и путем сво­бодной подачи голосов выбирало должностных лиц и решало важные вопросы о войне и мире. Впрочем, иногда случалось, что эти важные вопросы предварительно рассматривались и подготавливались к окончательному решению в более тес­ном кружке лиц, избранных из народных вождей. Но дол­жностные лица могли только обсуждать и предлагать; только народ мог постановлять решения и приводить их в исполне­ние, а в своих решениях германцы были большею частью то­ропливы и запальчивы. Варвары, привыкшие считать за сво­боду удовлетворение минутной страсти, а за храбрость - пренебрежение ко всем будущим последствиям своих поступ­ков, относились с негодованием и презрением к требованиям справедливости и политики и обыкновенно выражали свое отвращение к таким робким советам глухим ропотом. Но всякий раз, как какой-нибудь популярный оратор предлагал отомстить за обиду, нанесенную самому последнему из граждан, всякий раз, как он приглашал своих соотечествен­ников поддержать честь нации или решиться на какое-ни­будь опасное, но блестящее предприятие, горячее одобрение собравшихся выражалось громким бряцанием щитов и ко­пий. Так как германцы всегда приходили на эти собрания вооруженными, то можно было постоянно опасаться, как бы эта буйная толпа, воспламенившись от вражды или от креп­ких напитков, не вздумала поддерживать или выражать свои свирепые намерения при помощи оружия. По этому поводу не лишним будет припомнить, как часто на польских сеймах лилась кровь и как часто самая многочисленная политиче­ская партия была вынуждена уступать партии более заносчивой и буйной.

В случае опасности племя выбирало себе военачальника, а если опасность была крайняя и общая, несколько племен со­обща выбирали одного военачальника. Это звание обыкно­венно выпадало на долю самого храброго воина, на которого возлагалась обязанность вести своих соотечественников на поле битвы, увлекая их за собой не столько приказаниями, сколько собственным примером. Впрочем, хотя его власть была ограниченной, она все-таки возбуждала недоверие. Она прекращалась вместе с войной, а в мирное время германские племена не признавали над собой никакого верховного на­чальника. Однако на общих собраниях назначались princes для отправления правосудия или скорее для улажи­вания споров, возникавших в отведенных им округах. При выборе этих должностных лиц принимались в соображение как отличие происхождения, так и личные достоинства. При каждом из них была стража и совет из ста человек, а главный из этих князей, как кажется, пользовался в том, что касается ранга и почестей, первенством, которое иногда и заставляло римлян величать его королевским титулом.

Чтобы составить себе ясное понятие о всей системе герман­ских нравов, достаточно только сравнить между собой пол­номочия должностных лиц в двух различных сферах их дея­тельности. Им было предоставлено безусловное распоряжение земельной собственностью внутри их округов, и они под­вергали ее ежегодно новому дележу. В то же самое время они не имели права ни наказывать простого гражданина смертью, ни подвергать его тюремному заключению, ни да­же ударить его. Понятно, что народ, который так хорошо оберегал свою личность и так мало заботился о своей собст­венности, не мог быть знаком ни с промышленностью, ни с искусствами и что он был в высшей степени проникнут чув­ством чести и независимости.

Германцы уважали только те обязанности, которые возла­гали на себя сами. Даже простой солдат считал для себя уни­зительным подчиняться власти должностного лица. Самые знатные юноши не стыдились звания товарищей какого-нибудь прославившегося вождя, которому они обязывались служить с неизменной преданностью. Между этими товари­щами возникало благородное соревнование из-за того, кто из них будет первым во мнении их вождя, а между вождями возникало соревнование из-за того, кто из них привлечет к себе всего более храбрых товарищей. Вожди гордились тем, что их постоянно окружала толпа избранных юношей, со­ставлявшая их силу; в мирное время она служила для них украшением, а во время войны охраной. Слава таких вождей распространялась между соседними племенами. Им присы­лали подарки и заискивали их дружбы, а слава их подвигов нередко обеспечивала торжество той партии, сторону кото­рой они принимали. В минуту опасности считалось стыдом для вождя, если его товарищи превзошли его в храбрости, а для товарищей считалось стыдом, если они не выказали себя достойными своего вождя. Если он пал на поле битвы, пере­жить его считалось неизгладимым позором. Охранять его особу и прославлять его своими собственными подвигами считалось за самую священную из их обязанностей. Вожди сражались для победы, а товарищи - для своего вождя. Са­мые благородные воины покидали свою родину, когда она погружалась в мирную праздность, и отправлялись в сопровождении своих многочисленных товарищей искать где-нибудь далеко такого поприща, на котором они могли бы удов­летворить свою неутолимую жажду деятельности и стяжать новые лавры, добровольно подвергая себя новым опасностям. От щедрот своего вождя товарищи ожидали только таких наград, которые достойны воина, - боевого коня и покрытого вражеской кровью копья. Избыток грубых яств за его гостеп­риимной трапезой был единственной платой, которую он мог предложить им и которую они согласились бы принять. Вой­на, грабеж и добровольные приношения его друзей были те источники, из которых он добывал средства для такой роско­ши. Хотя в некоторых случаях такие порядки бывали причиной слабости германских республик, но они придавали особую энергию общим свойствам характера германцев и да­же развивали в них верность, мужество, гостеприимство и услужливость, то есть все те добродетели, которые доступны для варваров и которые много времени спустя сделались от­личительными особенностями веков рыцарства. Один остро­умный писатель полагал, что почетные отличия, которыми вождь награждал своих храбрых товарищей, были первыми зачатками тех ленных поместий, которые после завоевания римских провинций раздавались варварскими государями своим вассалам на таких же условиях преданности и военной службы. Однако эти условия совершенно противны прин­ципам древних германцев, которые любили обмениваться подарками, но не налагая на других и не принимая на себя никаких обязательств.

Во времена рыцарства, или, выражаясь правильнее, во времена романтизма, все мужчины были храбры и все жен­щины были целомудренны, и несмотря на то, что последняя из этих добродетелей приобретается и сохраняется с боль­шим трудом, нежели первая, она приписывалась, почти без исключения, всем женам древних германцев. Многоженство существовало только между принцами, но и то только ради приобретения новых родственных связей. Разводы воспре­щались не столько законами, сколько нравами. Прелюбодея­ния наказывались как редкое и неизгладимое преступление; обольститель не мог найти оправдания ни в чьем-либо при­мере, ни в обычаях. Нам нетрудно приметить, что Тацит с удовольствием противопоставляет добродетели варваров лег­кому поведению знатных римлянок; тем не менее в его рас­сказах есть такие выдающиеся подробности, которые прида­ют наружный вид истины или по меньшей мере правдоподо­бия тому, что он сообщает вам о супружеской верности и це­ломудрии германцев.

Хотя успехи цивилизации, без сомнения, способствовали смягчению самых лютых человеческих страстей, но они, по-видимому, были менее благоприятны для целомудрия, пото­му что самый опасный враг этой добродетели - душевная нежность. Утонченность нравов вносит более благопристой­ности во взаимные отношения между мужчинами и женщи­нами, но вместе с тем вносит в них и более разврата. Грубые любовные вожделения становятся более опасными, когда они облагораживаются или, вернее, когда они прикрываются сентиментальностью страсти. Изящество в одежде, в движе­ниях, в обхождении придает красоте внешний блеск и, дей­ствуя на воображение, воспламеняет чувственные влечения. Вечера, на которых царствует роскошь, танцы, которые про­должаются за полночь, театральные зрелища, в которых на­рушаются правила благопристойности, - все это служит соб­лазном и поощрением для слабостей женской натуры. От таких опасностей необразованные жены варваров были ог­раждены и своей бедностью, и одиночеством, и тяжелыми условиями домашней жизни. Германские лачуги, открытые со всех сторон для глаз нескромного или ревнивого наблюда­теля, были для супружеской верности более надежной охраной, нежели стены, запоры и евнухи персидских гаремов. К этим причинам можно прибавить еще одно соображение бо­лее уважительного характера. Германцы обходились со свои­ми женами с уважением и доверием, советовались с ними в самых важных делах и охотно верили, что в их душе таилась сверхъестественная святость и мудрость. Некоторые из этих истолковательниц человеческой судьбы - как, например, Ве­леда во время войны с батавами - управляли от имени боже­ства самыми гордыми германскими племенами. Остальные представительницы нежного пола хотя и не удостаивались поклонения, подобающего богиням, но пользовались уваже­нием в качестве свободных товарищей воинов, с которыми они, по смыслу брачной церемонии, должны были делить всё - и труды, и опасности, и славу. Во время больших нашест­вий лагерь варваров был наполнен множеством женщин, сохранявших свое мужество и бесстрашие среди шума ору­жия и разнообразных сцен разрушения и даже при виде ран своих сыновей и мужей. Отступавшие перед неприятелем германские армии не раз снова бросались в бой и одерживали победу благодаря отчаянным усилиям женщин, гораздо ме­нее боявшихся смерти, чем рабства. Когда битва была без­возвратно проиграна, они собственными руками избавляли и самих себя, и своих детей от унижений перед победителя­ми. Героини этого закала имеют полное право на наше уважение, но они, конечно, не могли ни внушать любви, ни увлекаться этим чувством. Заимствуя от мужчин их суровые добродетели, они неизбежно должны были отказаться от той привлекательной нежности, в которой главным образом и заключается прелесть и слабость женщины. Гордость застав­ляла германских женщин заглушать в себе всякую нежную эмоцию, несовместимую с чувством чести, а главная честь женского пола всегда заключалась в целомудрии. Чувства и поведение этих гордых матрон можно считать за причину и следствие, а также за доказательство характеристических особенностей всей нации. Впрочем, храбрость женщин – все равно, внушена ли она фанатизмом или развилась вследствие привычки, - может быть лишь слабым и неполным подража­нием храбрости мужчин, особенно характеризующей неко­торые века и некоторые страны.

Религиозная система германцев (если можно так назвать грубые верования дикарей) была внушена их нуждами, опа­сениями и невежеством. Они поклонялись поражавшим их взоры явлениям природы и ее главным действующим силам - солнцу и луне, огню и земле - и вместе с тем разным создан­ным воображением божествам, будто бы имевшим наблюде­ние за самыми важными занятиями человеческой жизни. Они были убеждены, что путем некоторых странных видов ворожбы они могут узнать волю высших существ и что чело­веческие жертвы являются для этих существ самым ценным и самым приятным приношением. Некоторые писатели слишком поспешно пришли в восторг от возвышенных поня­тий германцев о божестве, которое они не запирали внутри стен храма и не изображали в человеческой форме; но если мы припомним, что германцы были неискусны в архитекту­ре и совершенно незнакомы со скульптурой, то нам нетрудно будет понять настоящий мотив их понятий о божестве, воз­никших не из умственного превосходства, а из недостатка умственной изобретательности. У германцев не было других храмов, кроме мрачных и древних рощ, освященных чувст­вом благоговения бесчисленных поколений. Таинственный мрак этих рощ, служивший воображаемым местопребывани­ем для какой-то невидимой силы, не представлял уму ника­кого определенного предмета для боязни или для поклонения и тем самым внушал еще более сильный религиозный ужас, а грубые и необразованные священнослужители нау­чились на опыте разного рода хитростям, с помощью кото­рых они поддерживали и укрепляли в умах впечатления, столь хорошо соответствовавшие их собственным интересам.

То же самое невежество, которое делает варвара неспособ­ным понимать или признавать пользу налагаемых законами стеснений, лишает его всякой возможности бороться с без­рассудными ужасами, которые внушает ему суеверие. Гер­манские священнослужители воспользовались столь благо­приятным для них настроением своих соотечественников для того, чтобы присвоить себе даже в светских делах такую власть, какой не осмелились бы пользоваться на деле даже высшие должностные лица, а кичливые воины с покорностью подчинялись взысканиям, которые налагались на них не че­ловеческой волей, а приказаниями, непосредственно исхо­дившими от бога войны. Недостатки гражданского управ­ления нередко восполнялись путем вмешательства духовной власти. Эта последняя постоянно заботилась о поддержании тишины и порядка в народных собраниях, а иногда простира­ла свое влияние и на более важные дела управления. В тех местностях, которые носят теперь название Мекленбурга и Померании, устраивались по временам торжественные про­цессии. Неизвестный символ земли, покрытый густым покрывалом, ставили на колесницу, запряженную коровами, и вывозили из его постоянной резиденции на острове Рюген; везомая таким образом богиня посещала некоторые соседние племена, состоявшие из ее поклонников. Во время этого странствования воинственный пыл стихал, ссоры прекраща­лись, оружие откладывалось в сторону и неугомонные гер­манцы наслаждались благодеяниями мира и согласия. Бо­жий мир, который так часто и так бесполезно был провозгла­шаем духовенством в одиннадцатом столетии, был, очевид­но, подражанием этому древнему обыкновению.

Но влияние религии скорее разжигало, чем обуздывало буйные страсти германцев. Ее служители, из личных инте­ресов и фанатизма, нередко поощряли верующих на самые смелые и самые безрассудные предприятия, обещая им покровительство небес и верный успех. Священные знамена, долго хранившиеся в заповедных рощах как предметы суе­верного поклонения, были выставляемы впереди сражаю­щихся, а неприятельскую армию предавали со страшными проклятиями в жертву богам войны и грома.

В глазах солдат (а все германцы были солдатами) трусость была самым непростительным из всех грехов. Храбрый чело­век был достойным любимцем их воинственных богов, а нес­частный, потерявший свой щит, был исключаем из религиоз­ных и гражданских собраний своих соотечественников. Не­которые северные племена, как кажется, верили в учение о переселении душ, а некоторые другие выдумали грубый рай, в котором идет вечное пьянство. Но все сходились в том мнении, что жизнь, проведенная в боях, и славная смерть на поле битвы были самыми верными ручательствами за счастье в будущей жизни как в этом мире, так и в том.

Но бессмертие, которое тщетно сулили германским героям их священнослужители, доставляли им в некоторой мере их барды. Этот оригинальный класс людей вполне заслуженно привлекал к себе внимание всякого, кто изучал древности кельтов, скандинавов и германцев. Тщательные исследова­ния достаточно выяснили нам их дух и характер, и всем из­вестно, каким они пользовались уважением благодаря свое­му высокому призванию. Но нам не так легко объяснить или даже понять причину того восторженного влечения к битвам и к славе, которое они возбуждали в душе своих слушателей. У цивилизованных народов любовь к поэзии служит скорее развлечением для фантазии, нежели пищей для душевных страстей. А между тем, когда мы в тишине уединения читаем гомеровские или тассовские описания битв, мы незаметно увлекаемся живостью вымысла и на мгновение сами вооду­шевляемся воинственным пылом. Но как слабы и холодны те ощущения, которые выносит в своем одиночестве спокойный ум из чтения! Не иначе как перед самой битвой или во время празднования победы воспевали барды славу древних героев и предков тех воинственных вождей, которые с восторгом внимали их безыскусственным, но воодушевленным напе­вам. Вид оружия и опасности усиливал впечатление воинст­венной песни, а страсти, которые она старалась воспламе­нить, - влечение к славе и презрение к смерти - были обыч­ными чувствами в душе германцев.

Таково было положение и таковы были нравы этого наро­да. И климат, и отсутствие науки, искусств и законов, и по­нятия о чести, благородстве и религии, и влечение к свободе, и нерасположение к мирным занятиям, и жажда смелых предприятий - все это способствовало тому, чтобы сделать из него воинственную нацию. А между тем нам известно, что в течение более двухсот пятидесяти лет, протекших от пора­жения Вара до царствования императора Деция, эти грозные варвары лишь изредка совершали незначительные нападе­ния и не наводили большого страха на богатые и впавшие в рабство провинции империи. Их дальнейшие успехи были приостановлены недостатком оружия и дисциплины, а их во­инственный пыл нашел себе занятие во внутренних раздорах древней Германии.

I. Кто-то остроумно и не без основания заметил, что обла­дание железом скоро доставит нации и обладание золотом. Но грубым германским племенам, не обладавшим ни одним из этих двух столь ценных металлов, пришлось добывать их мало-помалу своими собственными силами, без всякой пос­торонней помощи. Внешний вид германской армии уже ясно доказывал, как велик был у германцев недостаток в железе. Они редко употребляли мечи и длинные копья. Их frameae (как они сами называли их) были длинные дротики с ост­рым, но тонким железным наконечником, которые они, смотря по надобности, или метали в неприятеля издали, или употребляли в дело в рукопашном бою. Все вооружение их кавалерии состояло из такого дротика и щита. Дополнитель­ным ресурсом для их пехоты служило то, что она метала множество стрел с невероятной силой. Их военная одежда - если только она у них была - состояла из широкого плаща. Разнообразие цветов было единственным украшением их де­ревянных или ивовых щитов. Немногие из их вождей носили латы, и почти ни один не носил шлема. Хотя в Германии ло­шади не отличались ни красотой, ни быстротой, ни способно­стью выделывать те эволюции, которыми занимались в рим­ских манежах, некоторые из германских племен славились своей кавалерией; но главная сила германцев заключалась в их пехоте, которая выстраивалась в густые колонны сооб­разно с разделением на племена и роды. Эти полувооруженные бойцы, не любившие никаких задержек и неохотно вы­носившие усталость, устремлялись в битву в беспорядке с дикими криками и благодаря своей природной храбрости иногда одерживали верх над вынужденным и более искусст­венным мужеством римских наемников. Но так как варвары истрачивали весь свой пыл на первом натиске, то в случае неудачи не умели ни вновь собраться с силами, ни отступить. Отраженное нападение было для них то же, что полное пора­жение, а поражение почти всегда сопровождалось совершен­ным их истреблением. Когда мы припоминаем, в чем состоя­ло полное вооружение римских солдат и какие были у них правила дисциплины, военные упражнения, эволюции, ук­репленные лагеря и боевые машины, мы невольно удивляем­ся тому, что почти нагие варвары, рассчитывавшие только на свою храбрость, осмеливались вступать в бой с легионами и со состоявшими при легионах союзными войсками. Бой был слишком неравен до тех пор, пока привычка к роскоши не ослабила энергию римских армий, а дух непокорности и мятежа не ослабил их дисциплину. Включая в состав своих армий варварские вспомогательные войска, римляне сами подвергали себя явной опасности, так как давали германцам возможность мало-помалу познакомиться с военным искус­ством и с политикой римлян. Хотя эти войска принимались в незначительном числе и с большими предосторожностями, все-таки пример Цивилиса должен был доказать римлянам, что опасность не была воображаемая и что их предосторож­ности не всегда были достаточны. Во время междоусобных войн, вспыхнувших после смерти Нерона, этот хитрый и не­устрашимый батавец, удостоившийся от своих врагов срав­нения с Ганнибалом и Серторием, задумал освободить свою родину от ига римлян. Восемь батавских когорт, про­славившихся в различных войнах и в Британии и в Италии, перешли под его знамена. Он ввел германскую армию в Гал­лию, склонил на свою сторону сильные города Трир и Лангр, разбил римские легионы, разрушил их укрепленные лагеря и употребил в дело против римлян те военные познания, кото­рые приобрел, состоя у них на службе. Когда после упорной борьбы Цивилис наконец был вынужден преклониться перед могуществом империи, он обеспечил и свою судьбу, и судьбу своей родины почетным мирным договором. Батавы по-прежнему заняли острова на Рейне, но уже не в качестве слуг римской монархии, а в качестве ее союзников.

II. Могущество древней Германии должно казаться весьма грозным, если сообразить, каких результатов она могла бы достигнуть, если бы действовала своими соединенными сила­ми. Ее обширная территория вмещала в себя, вероятно, не менее миллиона воинов, так как всякий, кто был в таком возрасте, что мог носить оружие, был по своему нраву скло­нен употреблять это оружие в дело. Но эта необузданная масса людей, не способная ни обдумать какое-либо великое национальное предприятие, ни привести его в исполнение, предавалась разнородным влечениям, которые нередко были несовместимы одно с другим. Германия была разделена бо­лее нежели на сорок самостоятельных государств, и даже в каждом из этих государств связь между входившими в его состав племенами была слаба и непрочна. Варвары легко раздражались; они не были способны простить обиду и еще менее оскорбление; их мстительность была кровава и беспо­щадна. Споры, которые так часто возникали на их шумных попойках или в то время, как они предавались удовольстви­ям охоты, были достаточным поводом для того, чтобы целые племена приходили в волнение, так как личная вражда вся­кого сколько-нибудь влиятельного вождя разделялась его приверженцами и союзниками. И наказание обидчика, и нападение на беззащитного одинаково были поводами к войне. Некоторые из самых больших германских государств стара­лись окружить свою территорию широкой полосой необитае­мой и совершенно опустошенной земли. Тот факт, что их со­седи держались на большом от них отдалении, служил свиде­тельством страха, внушаемого их оружием, и до некоторой степени предохранял их от опасности неожиданных вторже­ний.

"Бруктеры" (как выражается Тацит) "были совершенно истреблены соседними племенами, которые были вызваны на это их дерзостью и приманкой добычи, а может быть - действовали по внушению богов - покровителей империи. Более шестидесяти тысяч этих варваров были уничтожены не римским оружием, но в наших глазах и к нашему удо­вольствию. Если бы все народы, которые питают вражду к Риму, всегда так сильно ненавидели друг друга! Мы достигли теперь такого высокого благосостояния, что нам остается просить у Фортуны только одной милости - чтобы эти варва­ры жили во взаимных раздорах". Эти чувства, свидетель­ствующие не столько о человеколюбии, сколько о патриотиз­ме Тацита, служат выражением неизменных принципов той политики, которой придерживались его соотечественники. Римляне находили, что гораздо удобнее сеять между варва­рами раздоры, нежели сражаться с ними, тем более что побе­да не доставила бы им ни славы, ни особых выгод. При помо­щи денег и под предлогом мирных переговоров они проника­ли в самое сердце Германии и, не роняя своего достоинства, прибегали ко всякого рода приманкам, чтобы приобрести расположение тех племен, которые по своей близости к Рей­ну и Дунаю могли сделаться из беспокойных врагов самыми полезными для Рима друзьями. Они льстили тщеславию са­мых известных и влиятельных германских вождей, раздавая им самые пустячные подарки или в знак отличия, или только как предметы роскоши. Во время внутренних раздоров самая слабая партия старалась усилить свое влияние тем, что всту­пала в тайные сношения с губернаторами пограничных про­винций. Все распри между германцами поддерживались рим­скими интригами, и всякий план, клонившийся к объедине­нию племен или к общей их пользе, встречал непреодолимое препятствие во взаимной зависти и в частных интересах.

В царствование Марка Антонина римляне были объяты ужасом при известии о заговоре, в который вошли не только все германские племена, жившие между устьями Рейна и Дуная, но даже сарматы. Мы не в состоянии решить, какой мотив вызвал эту конфедерацию - необходимость, рассудок или страстное увлечение, но мы можем положительно утвер­ждать, что она не была вызвана ни нерадением римского мо­нарха, ни его честолюбием. Чтобы отразить это опасное вторжение, нужна была вся твердость и предусмотритель­ность Марка. Он отправил на различные пункты вторжения самых опытных полководцев, а сам принял командование над самыми важными провинциями, лежавшими на Верхнем Дунае. После продолжительной и упорной борьбы варвары наконец покорились. Всех строже были наказаны квады и маркоманны, так как они были вожаками движения. Им было приказано удалиться за пять миль от принадлежав­ших им берегов Дуная и выдать римлянам своих лучших молодых людей, которые были немедленно отправлены в Бри­танию в качестве заложников для службы в римской ар­мии. Ввиду того что квады и маркоманны часто бунтовали, раздраженный император решил обратить их страну в рим­скую провинцию. Его план не осуществился по причине его смерти. Эта грозная конфедерация - единственная, о которой упоминается в истории двух первых столетий империи, - со­вершенно распалась, не оставив после себя в Германии никаких следов.

В этой вступительной главе мы ограничились общим очер­ком нравов Германии, не пытаясь описывать или отличать различные племена, населявшие эту обширную страну во времена Цезаря, Тацита и Птолемея. По мере того как древние или новые племена будут выступать на сцену при дальнейшем ходе событий, мы будем вкратце объяснять их происхождение, положение и особенности характера. Новые народы представляют собой сложившиеся в определенную и прочную форму общежития, связанные одно с другим общи­ми законами и одним правительством и привязанные к род­ной почве промыслами и земледелием, а германские племе­на были добровольными и непрочными ассоциациями вои­нов или скорее дикарей. На одной и той же территории на­селение не раз менялось вследствие наплыва новых обитателей, вызванного завоеванием или переселениями. Одни и те же общины, соединяясь между собой для обороны или вторжения, давали своей новой конфедерации и новое наз­вание. Распадение старой конфедерации возвращало самостоятельным племенам их специальное, но давно забытое название. Нередко случалось, что победившее государство давало побежденному народу свое собственное название. Случалось, что толпы волонтеров стекались со всех сторон под знамена какого-нибудь любимого вождя, что его ла­герь делался для них отечеством и что какое-нибудь слу­чайное обстоятельство придавало всей этой смешанной толпе общее наименование. Эти свирепые племена сами постоянно изменяли названия, отличавшие их друг от дру­га, и совершенно сбивали с толку удивленных подданных Римской империи.

Войны и дела государственного управления составляют главное содержание истории, но число лиц, действующих на этой сцене, бывает различно, смотря по тому, в каких усло­виях находится общество. В великих монархиях миллионы послушных подданных предаются своим полезным занятиям в мире и в неизвестности. Тогда внимание как писателя, так и читателя сосредоточивается на дворе, на столице, на регу­лярной армии и на тех местностях, которые случайно дела­ются театром войны. Но когда какой-нибудь варварский на­род живет в полной свободе, когда возникают внутренние потрясения или когда общество организовалось в маленькую республику, тогда почти для каждого члена общины от­крывается поле деятельности и вместе с тем случай приобре­сти известность. Неправильные разделения и неугомонные передвижения германских племен поражают наше вообра­жение и как бы увеличивают их число. Но ввиду бесконеч­ного перечисления королей и воинов, армий и народов мы не должны забывать, что одни и те же предметы беспрестанно появляются перед нашими глазами с новыми названиями и что самые блестящие названия нередко давались самым не­значительным предметам. 


ГЛАВА X.
Императоры Деций, Галл, Эмилиан, Валериан и Галлиен. - Вторжение варваров. - Тридцать тиранов.


От Столетних игр, отпразднованных Филиппом, до смерти императора Галлиена прошло двадцать лет, полных позора и бедствий. В течение этого злосчастного периода каждая ми­нута приносила с собой новую беду и каждая провинция страдала от вторжения варваров и от деспотизма военных тиранов так, что разоренная империя, казалось, была близка к моменту своего окончательного распадения. Как царившая в ту пору безурядица, так и бедность исторических сведений ставят в затруднение историка, который желал бы придать своему рассказу ясность и последовательность. Имея под ру­кою лишь отрывочные сведения, всегда краткие, нередко со­мнительные, а иногда и противоречащие одно другому, он вынужден делать между ними выбор, сравнивать их между собою и высказывать догадки; но хотя он и не должен бы был ставить эти догадки в один ряд с достоверными фактами, од­нако, зная, какое влияние производят разнузданные страсти на человеческую натуру, он в некоторых случаях может вос­полнять недостатки исторического материала.

Так, например, вовсе не трудно представить себе, что на­сильственная смерть стольких императоров ослабила узы взаимной преданности, связывавшие государя с его народом, что все полководцы Филиппа были расположены следовать примеру своего повелителя и что каприз армий, давно свыкнувшихся с частыми и насильственными переворотами, мог неожиданно возвести на престол какого-нибудь ничтожного солдата. История может к этому присовокупить только то, что восстание против императора Филиппа вспыхнуло летом 249 года в среде легионов, стоявших в Мезии, и что выбор мятежников пал на одного из военачальников низшего ран­га по имени Марин. Филипп встревожился. Он опасался, чтобы измена Мезийской армии не была первой искрой все­общего пожара. Мучимый сознанием своей вины и угрожавшей ему опасности, он сообщил известие о мятеже сенату. Мертвое молчание - результат страха, а может быть, и не­расположения к императору - царствовало в этом собрании, пока наконец один из сенаторов, по имени Деций, не вооду­шевился приличным его благородному происхождению му­жеством и не заговорил с той неустрашимостью, которой не­доставало самому императору. Он отозвался с презрением о заговоре, как о внезапной и ничтожной вспышке, а о сопер­нике Филиппа - как о коронованном призраке, который че­рез несколько дней будет низвергнут тем самым капризом, который возвысил его. Скорое исполнение этого предсказа­ния внушило Филиппу справедливое уважение к такому способному советнику, и он вообразил, что Деций - единст­венный человек, способный восстановить спокойствие и дис­циплину в армии, в которой дух мятежа не стихнул и после умерщвления Марина. Деций, долго не соглашавшийся принять на себя это поручение, как кажется, указывал им­ператору на то, что очень опасно ставить честного человека лицом к лицу с солдатами, проникнутыми чувствами злобы и страха; его предсказание еще раз оправдалось на деле. Мезийские легионы заставили своего судью сделаться их сообщ­ником. Они предоставили ему выбор между смертью и импе­раторским достоинством. После такого решительного заявле­ния он уже не мог колебаться в том, что ему следовало де­лать. Он повел свою армию или скорее последовал за нею в пределы Италии, куда вышел к нему навстречу Филипп, собравший все свои силы для того, чтобы отразить грозного со­искателя престола, созданного им самим. Императорские войска имели на своей стороне численный перевес, но мя­тежная армия состояла из ветеранов, которыми командовал способный и опытный военачальник. Филипп был или убит во время сражения, или умерщвлен через несколько дней в Вероне. Его сын и сотоварищ по званию императора был умерщвлен в Риме преторианцами, и победоносный Деций, гораздо менее преступный, чем большинство узурпаторов того века, был признан и сенатом и провинциями. Немедлен­но после того, как он принял против воли титул Августа, он, как рассказывают, обратился к Филиппу с секретным пись­мом, в котором уверял его в своей невиновности и преданно­сти и торжественно клялся, что по своем прибытии в Италию он сложит с себя императорское звание и возвратится в прежнее положение послушного подданного. Может быть, эти уверения и были искренны, но при том высоком положе­нии, на которое его вознесла фортуна, он едва ли мог про­щать или получать прощение.


Рис. Гай Мессий Квинт Траян Деций.

После того как император Деций провел лишь несколько месяцев в занятиях мирными делами и в отправлении право­судия, вторжение готов заставило его отправиться на берега Дуная. Это был первый значительный случай, когда история упоминает об этом великом народе, впоследствии ниспровер­гнувшем могущество Рима, разорившем Капитолий и утвер­дившем свое владычество над Галлией, Испанией и Италией. Так достопамятна роль, которую они сыграли в разрушении Западной империи, что имя готов нередко, хотя и непра­вильно, употребляется как общее название всех грубых и во­инственных варваров.

В начале шестого столетия, когда готы, завоевав Италию, сделались могущественной нацией, они, естественно, нахо­дили удовольствие в созерцании как своей прошедшей сла­вы, так и ожидавшей их блестящей будущности. У них яви­лось желание сохранить воспоминания о своих предках и пе­редать потомству рассказы о своих собственных подвигах. Главный министр Равеннского двора, ученый Кассиодор удовлетворил это желание победителей, написав историю го­тов, которая состояла из двенадцати частей, и дошла до нас лишь в неудовлетворительном сокращении Иордана. Эти писатели лишь вкратце упоминали о несчастьях народа, про­славляли его мужество, когда ему благоприятствовало сча­стье, и украшали его торжество азиатскими трофеями, на которые имели гораздо более права скифы. Ссылаясь на ста­ринные песни, которые были недостоверными, но единствен­ными историческими памятниками варваров, они доказыва­ли, что готы были родом с обширного острова или полуостро­ва Скандинавия. Эта лежавшая на Крайнем Севере страна не была чужою для завоевателей Италии; узы старого единокровия были скреплены новыми дружескими услугами, и один из скандинавских королей добровольно отказался от своего высокого положения среди дикарей для того, чтобы провести остаток своих дней в спокойствии при цивилизо­ванном Равеннском дворе. О том, что готы когда-то населя­ли страны, лежащие по ту сторону Балтийского моря, свиде­тельствуют такие указания, которые никак нельзя отнести к разряду вымыслов, созданных национальным тщеславием. Со времен географа Птолемея южная часть Швеции, как кажется, постоянно принадлежала той части этого народа, ко­торая была менее воинственна, и до сих пор еще обширная территория делится на восточную и западную Готландию. В средние века (с девятого по двенадцатое столетие), в то время как христианство медленно проникало на север, готы и шведы были двумя различными, а иногда и взаимно враж­дебными членами одной и той же монархии. Последнее из этих двух названий одержало верх над первым, но не затми­ло его. Шведы, которые могли бы довольствоваться своею собственной военной славой, заявляли во все века притяза­ние на древнюю славу готов. В минуту раздражения против римского двора Карл Двенадцатый намекнул на то, что его победоносные войска достойны своих храбрых предков, ког­да-то поработивших царицу мира.

В одном из самых значительных шведских и готских горо­дов - Упсале находился знаменитый храм, сохранявшийся до конца одиннадцатого столетия. Он был украшен золотом, добытым скандинавами путем морских разбоев, и был освя­щен неуклюжими изображениями трех главных божеств - бога войны, богини деторождения и бога грома. Один раз в каждые девять лет происходило торжественное празднество, причем приносились в жертву девять различных пород жи­вотных (в этом числе была и человеческая) и окровавленные трупы жертв развешивались в священной роще, которая на­ходилась подле храма. Единственные дошедшие до нас све­дения об этих варварских суевериях находятся в Эдде - ми­фологической системе, которая была составлена в Исландии около тринадцатого столетия и которую датские и шведские ученые считали за самый драгоценный остаток их старинных традиций.

Несмотря на таинственную неясность Эдды, нам нетрудно различить две отдельные личности, которые смешивались под общим именем Одина - бога войны и великого законода­теля Скандинавии. Этот последний был северным Мухам­медом: он установил религию, приспособленную к климату и к народу. Многочисленные племена, жившие по обеим сто­ронам Балтийского моря, преклонились перед непреодоли­мым мужеством Одина, перед его убедительным красноречи­ем и перед приобретенной им славой самого искусного чаро­дея. Веру, которую он старался распространять в течение своей долгой и счастливой жизни, он закрепил добровольной смертью. Опасаясь позорного приближения болезней и немо­щей, он решился окончить свою жизнь так, как прилично во­ину. На торжественном собрании шведов и готов он нанес се­бе девять смертельных ран для того, чтобы скорее отправить­ся приготовлять (как он выразился своим замирающим голо­сом) праздник героев во дворце бога войны.

Место рождения и обыкновенного пребывания Одина обоз­начают словом Ас-гард. Случайное сходство этого названия с Ас-бургом или Ас-офом, имеющими одинаковое значение, послужило основанием для такой остроумной исторической системы, что мы охотно поверили бы в ее достоверность, ес­ли бы имели на то хоть какие-нибудь доказательства. Пола­гают, что Один был вождем варварского племени, которое жило на берегах Меотийского озера до падения Митридата и до той поры, когда победы Помпея стали грозить Северу по­рабощением. Преклоняясь с негодованием и гневом перед могуществом, которому он не был в состоянии сопротивлять­ся, Один перевел свое племя от границ азиатской Сарматии в Швецию с намерением создать в этом неприступном убежи­ще свободы такую религию и такой народ, которые когда-ни­будь сделаются орудием его бессмертной жажды мщения; он надеялся, что настанет такое время, когда его непобедимые готы, воодушевясь воинственным фанатизмом, выйдут из полярных стран громадными массами для того, чтобы нака­зать угнетателей человеческого рода.

Хотя столько последовательных готских поколений и были способны сохранить темное предание о своем скандинавском происхождении, мы все-таки не вправе ожидать от таких не­образованных варваров каких-либо точных сведений о вре­мени и подробностях их переселений. Переправа через Бал­тийское море была нетрудным и естественным с их стороны предприятием. Жители Швеции располагали достаточным числом больших гребных судов, а от Карлскроны до бли­жайших портов Померании и Пруссии немного более ста миль. Здесь наконец мы вступаем на твердую историческую почву. Нам по крайней мере положительно известно, что в начале христианской эры и не позднее века Антонинов готы уже утвердились в устьях Вислы и в той плодородной провинции, где много позже были основаны торговые города Торн, Эльбинг, Кёнигсберг и Данциг. К западу от готов многочисленные племена вандалов разместились вдоль бере­гов Одера и побережья Померании и Мекленбурга.

Поразительное сходство в нравах, в телосложении, в рели­гии и языке, повидимому, свидетельствовало о том, что ван­далы и готы первоначально составляли один великий на­род. Эти последние, как кажется, подразделялись на остроготов, визиготов и гепидов. Различия между вандалами были более резко обозначены самостоятельными именами герулов, бургундов, лангобардов и множества других мелких народов, которые в последующие века разрослись в могуще­ственные монархии.

В веке Антонинов готы еще жили в Пруссии. Незадолго до царствования Александра Севера их частые и опустошитель­ные нашествия на римскую провинцию Дакию дали знать о том, как неприятно их соседство. Потому именно к этому семидесятилетнему промежутку времени мы и должны отне­сти второе переселение готов от Балтийского моря к Эвксинскому Понту; но причину этого переселения невозможно отыскать в массе разнообразных мотивов, под влиянием ко­торых действуют неоседлые варвары. Моровая язва и голод, победа и поражение, прорицание богов и красноречие отваж­ного вождя могли в одинаковой мере служить мотивом для того, чтобы готы направились в более теплые южные страны. Не говоря уже о влиянии воинственной религии, готы были так многочисленны и неустрашимы, что могли смело пус­каться на самые опасные предприятия. Благодаря своим круглым щитам и коротеньким мечам они были страшны в рукопашном бою; их благородная преданность наследствен­ным королям придавала им необыкновенное единодушие и упорство во всем, что они предпринимали, а герой того времени и десятый предок короля Италии Теодориха, знаме­нитый Амал, прибавлял влияние своих личных достоинств к прерогативам своего высокого происхождения, которое он вел от Anses, то есть от полубогов готской нации.

Слух о предстоящем великом походе воодушевил самых храбрых воинов в вандальских государствах Германии, и че­рез несколько лет после того, как нам известно, многие из них сражались под общим знаменем готов. Первые движе­ния переселенцев привели их к берегам Припека, который считался у древних южным рукавом Борисфена. Эта боль­шая река, извиваясь по равнинам Польши и России, указы­вала варварам направление, которого они должны держать­ся, и доставляла им как свежую воду, так и пастбища для их многочисленных стад. Они двигались по течению реки, не зная, куда она их приведет, и, полагаясь на свою храбрость, не боялись, что какая-нибудь сила может их остановить. Первые племена, встреченные ими на пути, были бастарны и венеды, но цвет неприятельской молодежи - неизвестно, охотой или поневоле, - вступил в ряды готской армии. Бас­тарны жили к северу от Карпатских гор; огромное простран­ство, отделявшее бастарнов от финляндских дикарей, нахо­дилось во власти венедов или, вернее, было ими опустоше­но; мы имеем некоторое основание полагать, что первый из этих народов, отличившийся в македонской войне и впоследствии разделившийся на сильные племена певкинов, боранов, карпов и пр., вел свое происхождение от герман­цев. Еще с большей уверенностью можно приписать сар­матское происхождение венедам, которые так прославились в средние века. Но смешение племен и нравов на этой неопределенной границе между двумя различными мирами не­редко вводило в замешательство самых аккуратных наблю­дателей. Приближаясь к Эвксинскому морю, готы повстре­чались с более чистыми сарматскими расами - язигами, ала­нами, роксоланами - и, вероятно, были первыми герман­цами, увидевшими устья Борисфена и Танаиса. Если мы об­ратим внимание на характеристические особенности народов германского и сарматского, то мы найдем, что эти две вели­кие отрасли человеческого рода отличались одна от другой тем, что у одной были постоянные хижины, у другой - пере­движные палатки, у одной плотно прилегавшая к телу одежда, у другой - широко развевающиеся одеяния, у одной еди­ноженство, у другой - многоженство, у одной военные силы состояли большей частью из пехоты, у другой - из кавале­рии; сверх того, славонский язык имел то превосходство над тевтонским, что он распространился путем завоеваний от пределов Италии до стран, соседних с Японией.

На своем пути готы овладели Украиной - страной обшир­ной и необыкновенно плодородной, пересекаемой судоход­ными реками, впадающими с обеих сторон в Борисфен, и усеянной обширными и высокими дубовыми лесами. Изоби­лие дичи и рыбы, бесчисленные пчелиные ульи в дуплах ста­рых деревьев и в углублениях утесов, составлявшие даже в том грубом веке выгодную отрасль торговли, крупный скот, умеренный климат, почва, годная для посева всяких сортов зернового хлеба, роскошная растительность - одним словом, все свидетельствовало о щедрости природы и все приглашало трудолюбивого человека к работе. Но готы не увлеклись ни одной из этих приманок и остались верными своей привычке к праздности, бедности и грабежу.

Скифские орды, жившие с восточной стороны в соседстве с новыми поселениями готов, не представляли ничего привле­кательного для их предприимчивости, кроме неверной побе­ды, которая не принесла бы им никакой пользы. Но надежда достигнуть римской территории была гораздо более заманчи­ва; поля Дакии были покрыты богатыми нивами, которые были засеяны руками трудолюбивого народа, но могли быть убраны руками народа воинственного. Преемники Траяна, руководствуясь не столько действительными интересами государства, сколько идеальными понятиями о его достоинст­ве, удержали за собою земли, завоеванные этим императо­ром по ту сторону Дуная, и тем, как кажется, ослабили им­перию с этой стороны. Новая и еще не вполне надежная Дакийская провинция не была достаточно сильна, чтобы ока­зать сопротивление варварам, и вместе с тем не была доста­точно богата, чтобы насытить их жадность. Пока далекие бе­рега Днестра считались границей римских владений, укреп­ления на нижнем Дунае охранялись очень небрежно, а насе­ление Мезии жило в беспечной уверенности, что громадные непроходимые пространства вполне ограждают его от всяких варварских нашествий. Вторжение готов, в царствование Филиппа, вывело их из этого пагубного заблуждения. Ко­роль или предводитель этого гордого народа прошел с пренебрежением через Дакийскую провинцию и направился че­рез Днестр и Дунай, не встретив никакого сопротивления, способного замедлить его наступательное движение. Дис­циплина до того ослабла в римских войсках, что они очисти­ли перед неприятелем многие из вверенных им важных по­стов и из страха заслуженного наказания стали переходить большими массами на службу к готам. Значительные отряды варваров появились наконец под стенами Маркианополя - города, выстроенного Траяном в честь его сестры и в то вре­мя служившего столицей второй Мезии.

Жители согласились уплатить значительную сумму денег в виде выкупа за свою жизнь и собственность, а возвратив­шиеся в свои степи варвары были более обескуражены, не­жели удовлетворены, этим первым успехом своего оружия против государства богатого, но слабого. Вскоре вслед за тем император Деций получил известие, что король готов Книва вторично переправился через Дунай с более грозными сила­ми, что его многочисленные отряды опустошают провинции Мезии, что его главная армия, состоящая из семидесяти ты­сяч германцев и сарматов, достаточно сильна для самых сме­лых предприятий и что требуется присутствие римского мо­нарха во главе всех военных сил, какими он может распола­гать.

Деций нашел готов занятыми осадой Никополя на Ятре - одного из многочисленных памятников победы Траяна. При его приближении они сняли осаду, но лишь для того, чтобы заняться более важным предприятием - осадой фра­кийского города Филиппополя, основанного отцом Алексан­дра почти у самого подножия горы Гемуса. Деций последо­вал за ними форсированным маршем по местности, представлявшей большие затруднения; но в то время как арьер­гард готов находился, по его мнению, еще на большом от не­го расстоянии, Книва быстро повернул назад и с яростью на­пал на своих преследователей. Застигнутый врасплох лагерь римлян был разграблен и в первый раз их император обра­тился в беспорядке в бегство перед толпою полувооруженных варваров. Лишенный всякой помощи извне, Филиппополь был взят приступом после долгого сопротивления. Гово­рят, будто сто тысяч человек лишились жизни при разграб­лении этого большого города. Многие знатные пленники увеличили ценность добычи, а брат императора Филиппа Приск не постыдился принять на себя императорское досто­инство под покровительством злейших врагов Рима. Одна­ко время, потраченное на эту продолжительную осаду, дало Децию возможность ободрить свои войска, восстановить в них дисциплину и пополнить состав своей армии. Он пере­хватил несколько отрядов карпов и других германцев, спешивших к месту военных действий для того, чтобы восполь­зоваться плодами победы, одержанной их соотечественника­ми, поручил охрану горных ущелий военачальникам ис­пытанной храбрости и верности, исправил и усилил укреп­ления Дуная и направил все свои усилия к тому, чтобы восп­репятствовать как дальнейшим успехам готов, так и их от­ступлению. Ободренный тем, что счастье снова стало ему улыбаться, он с нетерпением ожидал удобного случая, чтобы нанести врагам страшный и решительный удар и тем восста­новить и свою собственную честь, и честь римского ору­жия.

В то время как Деций боролся с настигшей его грозой, его ум, остававшийся спокойным и осмотрительным среди воен­ных тревог, доискивался общих причин, так сильно поколе­бавших могущество Рима со времен Антонинов. Он скоро убедился, что нет возможности восстановить это могущество на прочном фундаменте, не восстановив общественных до­бродетелей, старинных принципов и нравов и уважения к за­конам. Чтобы исполнить эту благородную, но трудную зада­чу, он решился прежде всего восстановить устарелую долж­ность цензора - ту должность, которая так много содейство­вала прочности государства, пока она сохраняла свою пер­вобытную чистоту, но которую цезари противозаконно себе присвоили и затем мало-помалу довели до всеобщего пренеб­режения. Будучи убежден, что личное расположение госу­даря может облекать властью, но что одно только общее ува­жение может придавать этой власти авторитет, он предоста­вил назначение цензора беспристрастному выбору сената. Единогласным решением сенаторы признали, что всех до­стойнее этого высокого отличия Валериан - тот самый, кото­рый был впоследствии императором, а в ту пору с отличием служил в армии Деция. Лишь только император получил уведомление об этом избрании, он собрал в своем лагере вер­ховный совет и, прежде чем утвердить избранного цензора в его звании, объяснил ему трудности и важное значение его высоких обязанностей. "Счастливый Валериан, - сказал мо­нарх, обращаясь к своему знаменитому подданному, - вы за­служили общее одобрение сената и Римской республики! Примите цензорство над человеческим родом и будьте судьей над нашими нравами. Вы укажете тех, которые до­стойны оставаться членами сената, вы возвратите сословию всадников его прежний блеск, и увеличите государствен­ные доходы, стараясь вместе с тем уменьшить тяжесть нало­гов. Вы разделите разнородную и громадную массу граждан на правильные разряды и тщательно вникнете во все, что имеет связь с военным могуществом Рима, с его богатством, добродетелями и денежными средствами. Ваши решения бу­дут иметь силу законов. И армия, и дворец, и органы право­судия, и высшие должностные лица империи - все будет под­чинено вашему трибуналу. Никто не будет исключен, кроме обыкновенных консулов, городского префекта, верховного жреца и старшей из девственных весталок (пока она сохра­няет свою девственность). И эти немногие, хотя и не будут опасаться строгости римского цензора, будут старательно ис­кать его уважения".

Должностное лицо, облеченное столь широкими полномо­чиями, по-видимому, походило не столько на министра свое­го государя, сколько на его сотоварища. Валериан основа­тельно опасался назначения, которое могло навлечь на него столько зависти и подозрений. Он отговаривался, скромно указывая на чрезмерно широкие полномочия, на свою собст­венную неспособность и на неизлечимую испорченность нра­вов того времени. Он ловко намекнул на то, что звание цен­зора нераздельно с императорским достоинством и что сла­бые силы подданного не в состоянии выносить такое громад­ное бремя забот и власти. Военные события скоро положи­ли конец попытке осуществить проект, столь благовидный, но вместе с тем неисполнимый, и, предохранив Валериана от опасности, избавили императора Деция от разочарования, которое, вероятно, было бы результатом его усилий. Цензор может поддержать чистоту нравов, но не в силах восстано­вить ее. Такое должностное лицо может употреблять в дело свою власть с пользой для общества или даже с каким-либо успехом только в том случае, если оно найдет для себя опору в сердцах граждан, проникнутых чувствами чести и доброде­тели, в надлежащем уважении к общественному мнению и в множестве полезных предрассудков, поддерживающих наци­ональные нравы. В такое время, когда эти принципы уничто­жены, цензорская юрисдикция неизбежно должна или сни­зойти до исполнения пустых формальностей, или превра­титься в пристрастное орудие угнетения и деспотизма. Легче было победить готов, нежели искоренить общественные пороки, однако даже в первом из этих предприятий Де­ций лишился и своей армии, и своей жизни.

Окруженные со всех сторон римскими войсками готы бесп­рестанно подвергались с их стороны новым нападениям. Цвет их воинства погиб при продолжительной осаде Филиппополя, а истощенная страна уже не могла доставлять средств существования для остального сброда бесчинных варваров. Доведенные до такой крайности готы охотно возв­ратили бы всю свою добычу и всех пленных, если бы могли купить этой ценой позволение беспрепятственно возвратить­ся домой. Но уверенный в победе император хотел примерно наказать варваров, чтобы этим навести спасительный страх на северные племена, и потому не хотел слышать ни о каких условиях мирного соглашения. Неустрашимые варвары предпочли смерть рабству. Битва произошла подле незначи­тельного мезийского городка, носившего название Forum Terebonii. Готская армия выстроилась в три линии, и, вследствие ли сознательного выбора местности или вследст­вие случайности, фронт третьей линии был прикрыт боло­том. В самом начале сражения сын Деция, юноша, подавав­ший большие надежды и уже допущенный к соучастию в им­ператорском звании, был убит стрелою на глазах отца; огор­ченный Деций, не теряя присутствия духа, стал убеждать свою обескураженную армию, что потеря одного солдата не имеет большого значения для республики. Битва была упорная; это была борьба отчаяния против гнева и ярости. Наконец первая линия готов отступила в беспорядке; подо­шедшая к ней на помощь вторая линия подверглась такой же участи; оставалась в целости только третья линия, готовая не допустить перехода через болото, на который отважился ее самонадеянный неприятель. "Тогда весы фортуны стали склоняться в противоположную сторону и все приняло неб­лагоприятный для римлян оборот; почва состояла из глубо­кого слоя тины, и тот, кто останавливался на ней, погружал­ся в нее, а кто хотел идти вперед, скользил и падал; оружие римлян оказалось слишком тяжелым, а вода слишком высо­кой, и в этом неудобном положении они не могли употреб­лять в дело своих тяжелых метательных копий. Напротив того, варвары привыкли сражаться на болотистой почве; они имели еще те преимущества перед римлянами, что были бо­лее высокого роста и своими длинными копьями могли наносить раны на более далеком расстоянии". После бесполез­ной борьбы римская армия безвозвратно погибла в этом бо­лоте, и труп самого императора не мог быть отыскан. Та­кова была участь, постигшая Деция на пятидесятом году его жизни; это был превосходный монарх, деятельный в войне и приветливый в мирное время; и жизнь и смерть этого госу­даря и его сына были таковы, что их сравнивали с самыми блестящими образцами старинных добродетелей.

Этот тяжелый удар смирил на очень короткое время наг­лость легионов. Они, по-видимому, терпеливо ожидали се­натского декрета касательно назначения нового императора и смиренно подчинились ему. Из уважения к памяти Деция императорское звание было возложено на его единственного оставшегося в живых сына Гостилиана; но точно такое же звание, только с более широкой властно, было возложено на Галла, который по своей опытности и дарованиям казался способным опекать молодого государя и устранить угрожав­шие империи опасности. Первой заботой нового императо­ра было освобождение иллирийских провинций от невыносимого угнетения со стороны победоносных готов. Он согласил­ся оставить в их руках плоды их побед - громадную добычу и, что было еще более унизительно, большое число пленни­ков, принадлежавших к числу самых достойных и самых знатных между его подданными. Он в изобилии снабдил их лагерь всем, что могло смягчить их гневное раздражение или способствовать их скорейшему отступлению; он даже обещал выплачивать им ежегодно большую сумму денег с тем усло­вием, чтобы они впредь никогда не опустошали римскую территорию своими набегами.

В веке Сципионов самые богатые цари, искавшие покрови­тельства победоносной республики, награждались ничтож­ными подарками, которым придавала высокую цену только та рука, которая их давала, - как, например, стулом из сло­новой кости, грубой одеждой пурпурового цвета, какой-ни­будь недорогой посудой или медными монетами. После то­го как Рим поглотил богатства побежденных им народов, им­ператоры, из желания поддержать свое достоинство и даже из политических расчетов, ввели в обыкновение раздачу умеренных подарков союзникам империи. Они помогали бедным варварам в их нуждах, отличали их за заслуги и наг­раждали за преданность. Этим добровольным актам мило­сердия придавали такой внешний вид, будто они внушены не страхом, а просто великодушием или признательностью римлян, и, в то время как подарки и субсидии щедро разда­вались друзьям и просителям, в них грубо отказывали всяко­му, кто требовал их как долга. Но условленная ежегодная уплата победоносному врагу известной суммы денег каза­лась не чем иным, как позорной данью; в ту пору римляне еще не привыкли удовлетворять столь унизительные для них требования варваров, и тот государь, который путем этой вынужденной уступки, вероятно, спас свое отечество, сде­лался предметом общего презрения и отвращения. Хотя Гостилиан умер во время сильно свирепствовавшей моровой яз­вы, в его смерти винили Галла и даже поражение покой­ного императора стали приписывать коварным советам его ненавистного преемника. Спокойствие, которым наслаж­далась империя в первые годы его управления, скорей уси­лило, нежели смягчило общее раздражение, и, лишь только опасения войны исчезли, все стали еще более глубоко созна­вать позор заключенного мира.


Рис. Гай Валент Гостилиан Мессий Квинт.

Но римляне пришли еще в более сильное раздражение, когда они узнали, что ценою своей чести они даже не купили себе спокойствия. Опасная тайна богатства и слабости импе­рии раскрылась перед глазами всего мира. Новые массы вар­варов, ободренные успехом своих соотечественников, но не считавшие себя связанными их договорами, стали опусто­шать иллирийские провинции и навели на всех ужас, распространившийся до самых ворот Рима. Так как малодуш­ный император, по-видимому, ничего не делал для обороны империи, то за это дело взялся губернатор Паннонии и Мезии Эмилиан; собрав разбросанные военные силы и внушив бодрость упавшим духом войскам, он неожиданно напал на варваров, разбил их и, следуя за ними по пятам, прогнал их за Дунай. Победоносный предводитель раздал деньги, собранные для уплаты дани, солдатам, которые немедленно провозгласили его на поле битвы императором. Галл, вовсе не заботившийся о государственных интересах и проводив­ший свое время в Италии среди удовольствий, получил одно­временно известия и об успехах восстания, и о быстром при­ближении своего соперника. Он вышел к нему навстречу до равнин, находящихся вблизи от Сполето. Когда обе армии сошлись на близкое расстояние, солдаты Галла стали сравни­вать позорное поведение своего государя со славными подви­гами его соперника. Они восхищались храбростью Эмилиана и прельщались его щедростью, так как он предлагал всем пе­ребежчикам значительное увеличение жалованья.


Рис. Гай Вибий Требониан Галл.

Междоусобная война кончилась с умерщвлением Галла и его сына Волузиана, и сенат придал правам победителя ле­гальную санкцию. Письма Эмилиана к этому собранию представляли смесь скромности с тщеславием. Он уверял се­наторов, что предоставит их опытности дела гражданского управления и, довольствуясь званием их полководца, в ско­ром времени восстановит славу римского оружия и избавит империю от всяких варваров, как северных, так и восточ­ных. Его тщеславие было польщено одобрениями сенато­ров, и до нас дошли медали, на которых он изображен под именем и с атрибутами Геркулеса Победителя и Марса Мстителя.

Но если бы новый монарх и обладал всеми дарованиями, необходимыми для исполнения таких блестящих обещаний, ему все-таки недостало бы на это времени. От его торжества до его падения прошло менее четырех месяцев. Он восторжествовал над Галлом, но был не в силах бороться с другим соперником, более грозным, чем Галл. Этот несчастный им­ператор поручил Валериану, уже носившему почетное зва­ние цензора, привести к нему на помощь легионы, стоявшие в Галлии и в Германии. Валериан исполнил это поручение с усердием и в точности; но он прибыл так поздно, что не мог спасти своего государя, а потому и решился отомстить за не­го. Святость его звания и в особенности превосходство его ар­мии внушали страх войскам Эмилиана, которые все еще сто­яли лагерем на равнинах подле Сполето, а так как эти вой­ска не были способны питать к кому-либо личную привязан­ность, точно так же как они никогда не были способны пи­тать привязанность к конституционным принципам, то они без колебаний омочили свои руки в крови государя, так еще недавно ими самими выбранного. Вся вина в этом преступ­лении лежала на них, но пользу из него извлек Валериан; этот государь достиг престола хотя и путем междоусобной войны, но с такой невинностью, которая редко встречается в этом веке революций, так как низвергнутый им император не имел никаких прав ни на его признательность, ни на его преданность.


Рис. Публий Аврелий Лициний Валерий.

Валериану было почти шестьдесят лет, когда он был об­лечен императорским достоинством не по прихоти черни и не по мятежному выбору армии, а по единодушному жела­нию всей империи. В то время как он мало-помалу достигал высших государственных должностей, он умел снискивать расположение добродетельных государей и был открытым врагом тиранов. Его знатное происхождение, мягкость и безукоризненность его характера, его ученость, благоразу­мие и опытность внушали уважение и сенату и народу, и, ес­ли бы человеческому роду (по замечанию одного древнего писателя) был предоставлен выбор повелителя, все, без сом­нения, указали бы в один голос на Валериана. Может быть, личные достоинства этого императора не соответствовали приобретенной им репутации, может быть, на его способно­стях или по меньшей мере на его душевной бодрости отрази­лось расслабляющее влияние преклонного возраста. Как бы то ни было, но он сам сознавал упадок своих сил и потому ре­шился поделиться верховной властью с более молодым и бо­лее деятельным товарищем; ввиду затруднительных обсто­ятельств того времени он должен бы был искать человека, способного быть не только монархом, но и полководцем, а знание людей, приобретенное им в качестве римского цензо­ра, могло бы указать ему, кто по своим военным заслугам всех более достоин императорского звания. Но вместо того чтобы сделать благоразумный выбор, который упрочил бы его власть и сделал бы его память дорогой для потомства, Валериан, руководствуясь лишь чувством отцовской привязан­ности или тщеславием, немедленно разделил верховную власть со своим сыном Галлиеном, молодым человеком, до тех пор скрывавшим свои порочные наклонности во мраке частной жизни. Совместное управление отца и сына продол­жалось около семи лет, а управление одного Галлиена - око­ло восьми. Но весь этот период времени был непрерывным рядом беспорядков и общественных бедствий. Так как Рим­ская империя в одно и то же время подвергалась со всех сто­рон яростным нападениям внешних врагов и страдала от чес­толюбивых покушений внутренних узурпаторов, то мы, ради правильности и последовательности повествования, будем придерживаться в распределении исторических событий не порядка времени, а более натуральной группировки по сю­жетам. Самыми опасными врагами Рима в царствования Валериана и Галлиена были: 1. Франки, 2. Алеманны, 3. Готы и 4. Персы. Под эти общие наименования мы будем подводить и военные предприятия менее значительных племен, назва­ния которых, по своей малоизвестности и трудности для про­изношения, только обременили бы память читателей и уто­мили бы их внимание.

I. Так как потомки франков составляют одну из самых ве­ликих и самых образованных наций Европы, то ученость и остроумие употребили все свои силы на то, чтобы доискаться происхождения их безграмотных предков. Вслед за рассказа­ми, основанными на легковерии, появились целые системы, основанные на вымыслах фантазии. Не была оставлена без тщательного разбора ни одна строка, которая могла бы по­мочь выяснению этого вопроса, и не была оставлена без тща­тельного обзора ни одна местность, на которой можно было надеяться найти хоть какие-нибудь слабые признаки проис­хождения франков. То Паннония, то Галлия, то Северная Германия считались колыбелью этой знаменитой коло­нии воинов. В конце концов самые рассудительные критики отвергли все воображаемые переселения идеальных завоева­телей и сошлись между собою на таком мнении, которое бла­годаря своей простоте кажется нам самым близким к истине. Они полагают, что около 240 года старинные обита­тели Нижнего Рейна и Везера составили новую конфедера­цию под именем франков. В теперешнем Вестфальском ок­руге, в ландграфстве Гессенском и герцогствах Брауншвейг­ском и Люнебургском в древности жили хавки, которые из-за своих неприступных болот издевались над римским могу­ществом, херуски, которые гордились славой Арминия, катты, сила которых заключалась в их непоколебимой и не­устрашимой пехоте, и некоторые другие менее сильные и ме­нее известные племена. Любовь к свободе была господству­ющей страстью этих германцев; наслаждение ею было луч­шим их сокровищем, а слово, выражавшее это наслаждение, было самое приятное для их слуха. Они приняли, сохранили и оправдали почетный эпитет франков, или вольных людей, который вмещал в себе, но не уничтожал особые названия различных государств, входивших в состав конфедерации. Первые законы союза были утверждены молчаливым согла­сием и внушены общей пользой, а привычка и опыт мало-по­малу придали им прочность. Франкскую лигу можно в неко­тором отношении сравнить с Гельветическим союзом, в ко­тором    кантон сохраняет самостоятельность своего полновластия и обсуждает вместе со своими сочленами об­щие интересы, не признавая над собою власти какого-либо верховного главы или какого-либо представительного собра­ния. Но принципы этих двух конфедераций совершенно различны. Двухсотлетний мир был наградой Швейцарии за ее благоразумную и честную политику. А на характер фран­ков наложили пятно их непостоянство, их склонность к хищ­ничеству и их неуважение к самым торжественным тракта­там.

Римляне давно уже познакомились на опыте с дерзкой храбростью народов Нижней Германии. Соединенные силы этих народов стали грозить Галлии еще более грозным наше­ствием, и Галлиен, наследник престола и сотоварищ импера­тора, нашел необходимым свое личное присутствие на месте военных действий. В то время как этот государь вместе со своим малолетним сыном Солонием тщеславно выказывал в Трире свое величие, его армии с успехом сражались под предводительством талантливого генерала Постума, кото­рый хотя впоследствии и изменил семейству Валериана, но всегда был предан интересам монархии. Льстивые выраже­ния панегириков и надписей на медалях гласят о длинном ряде побед. Трофеи и почетные титулы свидетельствуют (ес­ли только подобные свидетельства могут что-либо доказать) о славе Постума, который неоднократно называется победи­телем германцев и спасителем Галлии.

Но один только факт, и притом единственный, о котором мы имеем достоверные сведения, почти совершенно уничто­жает эти памятники тщеславия и лести. Хотя Рейн и велича­ли названием «стража провинций», он был недостаточной преградой для отважной предприимчивости, воодушевляв­шей франков. Их быстрые опустошительные набеги распро­странялись от берегов этой реки до подножия Пиренеев; да­же эти горы не могли остановить их. Испания, никогда не бо­явшаяся германских нашествий, была неспособна оказать им сопротивление. В течение двенадцати лет, то есть в продол­жение почти всего царствования Галлиена, эта богатая стра­на была театром разорительных войн, в которых она имела дело с военными силами, далеко превосходившими ее собственные. Цветущая столица одной мирной провинции Тарра­гона была разграблена и почти совершенно разрушена, и даже во времена Орозия, который писал в V веке, бедные хи­жины, разбросанные между развалинами великолепных го­родов, еще напоминали о ярости варваров. Когда страна до того истощилась, что уже не представляла никакой приман­ки для грабителей, франки захватили несколько судов, сто­явших в испанских портах, и переправились на них в Мав­ританию. Эта отдаленная провинция была поражена при ви­де свирепых варваров, будто свалившихся на нее из заоблач­ного мира, так как жителям африканского побережья были одинаково новы и имена, и нравы, и внешний вид новых пришельцев.

II.  В той части Верхней Саксонии по ту сторону Эльбы, ко­торая носит теперь название маркграфства Лузасского, су­ществовала в древние времена священная роща, наводившая на всех благоговейный ужас, потому что служила средоточением религиозных суеверий свевов. Входить туда дозволя­лось не иначе как со связанными руками и с раболепными коленопреклонениями в знак сознания, что верующий находится в непосредственном присутствии верховного божест­ва. Зонненвальд, или лес семнонов, был обязан своею святостью столько же патриотизму, сколько и благочестию. По общему убеждению, нация впервые получила свое суще­ствование на этом священном месте. Многочисленные пле­мена, гордившиеся тем, что они были одной крови со свевами, по временам присылали туда своих послов, а воспомина­ние об их общем происхождении поддерживалось варварски­ми обрядами и человеческими жертвоприношениями. Общее название свевов распространялось на всех жителей внутрен­них областей Германии - от берегов Одера до берегов Дуная. Они отличались от других германцев особенной манерой за­чесывать назад свои длинные волосы и связывать их на ма­ковке в толстый узел; они полагали, что благодаря этому ук­рашению их ряды будут казаться неприятелю более высоки­ми и более страшными. Несмотря на то что германцы очень дорожили своей военной славой, они единогласно признавали превосходство свевов, а племена узипетов и тенктеров, выступившие с огромной армией навстречу диктато­ру Цезарю, объявили ему, что они не считают для себя уни­зительным бегство перед таким народом, с которым не были бы в состоянии бороться сами бессмертные боги. В царствование императора Каракаллы громадная масса свевов, в своих поисках пищи, добычи или славы, появилась на берегах Майна и неподалеку от римских провинций. Эта армия, состоявшая из собранных на скорую руку добро­вольцев, мало-помалу сплотилась в великую нацию, а так как она состояла из множества различных племен, то она приняла название алеманнов (All-men - всех людей), указы­вая этим и на разнообразие своих составных частей, и на об­щую им всем храбрость. С этой последней римляне скоро познакомились, так как им пришлось отражать беспрестан­ные вторжения этого народа. Алеманны сражались преиму­щественно на конях; но их кавалерии придавала еще более грозную силу примесь легкой пехоты, состоявшей из самых храбрых и самых неутомимых юношей, которые путем час­тых упражнений приучились не отставать от всадников в са­мых длинных переходах, в самых быстрых атаках и в самых поспешных отступлениях.

Этот воинственный германский народ был удивлен громад­ными приготовлениями Александра Севера и боялся его пре­емника, который был такой же, как они, храбрый и свире­пый варвар. Но он все-таки не переставал бродить вдоль гра­ниц империи, усиливая общий беспорядок, наступивший по­сле смерти Деция. Он нанес несколько тяжелых ран богатым галльским провинциям и прежде всех приподнял покров, скрывавший от глаз всего мира слабость италийского вели­чия. Многочисленный отряд алеманнов проник через Дунай и Рецийские Альпы на равнины Ломбардии, дошел до Ра­венны и развернул победоносное знамя варваров почти в виду Рима. Оскорбление и опасность снова воспламенили в душе сенаторов некоторые искры старых добродетелей. Оба императора были заняты дальними войнами - Валериан на востоке, а Галлиен на Рейне; поэтому римляне могли рассчитывать только на самих себя. В этих затруднительных об­стоятельствах сенаторы взяли на себя оборону республики, выстроили в боевом порядке преторианскую гвардию, остав­ленную в столице в качестве гарнизона, и пополнили ее ря­ды набором рекрутов из самых сильных и самых усердных плебеев. Алеманны, удивленные внезапным появлением ар­мии более многочисленной, нежели их собственная, отсту­пили в Германию, унося с собой награбленную добычу, а утратившие воинственный дух римляне сочли их отступление за победу.

Когда Галлиен получил известие, что его столица изба­вилась от варваров, его не порадовало, а напугало мужест­во сенаторов; он опасался, чтобы это мужество когда-ни­будь не внушило им желания избавить столицу от внут­ренней тирании, точно так, как оно избавило ее от ино­странного нашествия. Его трусливая неблагодарность явно выразилась в эдикте, запрещавшем сенаторам занимать какие-либо военные должности и даже приближаться к ла­герным стоянкам легионов. Но его опасения были неосно­вательны. Богатые и привыкшие к роскоши римские ари­стократы снова предались своим низким наклонностям и отнеслись к этому оскорбительному изъятию из военной службы как к милости; пока они могли спокойно наслаж­даться своими банями, театрами и виллами, они охотно предоставляли грубым крестьянам и солдатам опасные за­боты о целостности империи.

Один из писателей Восточной Римской империи упомина­ет о другом нашествии алеманнов, которое казалось еще бо­лее грозным, но имело более блестящий для римлян исход. Рассказывают, будто триста тысяч этих воинственных варва­ров были разбиты близ Милана десятью тысячами римлян, находившихся под начальством самого Галлиена. Но эту невероятную победу, по всему вероятию, следует приписать или легковерию историка, или каким-нибудь преувеличен­ным подвигам одного из императорских наместников. Галлиен прибег к оружию иного рода, чтобы оградить Италию от ярости германцев. Он женился на Пипе, дочери короля маркоманнов - свевского племени, которое часто смешивали с алеманнами в эпоху их войн и завоеваний. В награду за этот родственный союз он дал отцу своей жены обширные владения в Паннонии. Природные прелести дикой красоты, как кажется, внушили непостоянному императору страсть к дочери, и таким образом политические узы были скреплены узами любви. Но гордые римляне не хотели признавать за настоящий брак этот нечестивый союз гражданина с дочерью варвара и заклеймили германскую принцессу позорным на­званием наложницы Галлиена.


Рис. Публий Лициний Эгнаций Галлиен.

III.   Мы уже описали переселение готов из Скандинавии или по меньшей мере из Пруссии к устьям Борисфена и про­следили их военные успехи от Борисфена до Дуная. При им­ператорах Валериане и Галлиене римские провинции, для которых эта последняя река служила границей, беспрестан­но подвергались нашествиям германцев и сарматов, но рим­ляне защищали их с более чем обыкновенными мужеством и успехом. Провинции, которые были театром войны, достав­ляли римским армиям неистощимый запас отважных солдат, и нередко случалось, что иллирийские крестьяне достигали высших военных должностей и оказывались очень способны­ми военачальниками. Хотя летучие отряды варваров, бес­престанно бродивших по берегам Дуная, и проникали иногда до пределов Италии и Македонии, императорские наместни­ки или останавливали их наступление, или отрезали им путь к отступлению. Но великий поток готских нашествий при­нял совершенно иное направление. Утвердившиеся на Укра­ине готы скоро завладели северными берегами Эвксинского Понта: к югу от этого внутреннего моря лежали изнеженные и богатые малоазийские провинции, у которых было все, что могло привлечь варварского завоевателя, но не было ничего, что могло бы служить средством обороны.

Берега Борисфена находятся на расстоянии только шести­десяти миль от узкого пролива, ведущего к полуострову крымской Татарии, который был известен древним под име­нем Херсонеса Таврического. Еврипид, умевший прида­вать древним вымыслам такую изящную красоту, избрал эти негостеприимные берега сценой для одной из своих самых трогательных трагедий. Кровавые жертвоприношения Ди­ане, прибытие Ореста и Пилада и торжество добродетели и религии над свирепостью дикарей были выражением той ис­торической истины, что первобытные обитатели полуострова тавры смягчили свои суровые нравы благодаря влиянию гре­ческих колоний, селившихся вдоль морского побережья. Ма­ленькое Боспорское царство, столица которого была построе­на на берегу пролива, соединяющего Меотийский залив с Эвксинским Понтом, состояло из выродившихся греков и полуцивилизованных варваров. Оно существовало в качестве самостоятельного государства со времен Пелопоннесской войны, потом было поглощено честолюбием Митридата и наконец вместе с остальными владениями этого государя преклонилось перед силою римского оружия. Со времен Ав­густа цари Боспора были смиренными, но не бесполезны­ми союзниками империи. С помощью подарков, небольшой армии и кое-каких укреплений, воздвигнутых поперек пере­шейка, они с успехом охраняли от бродячих шаек сармат­ских хищников доступ в страну, которая благодаря своему географическому положению и удобным гаваням господство­вала над Эвксинским Понтом и над Малой Азией. Пока скипетр находился в руках династии наследственных царей, эти последние исполняли свою важную обязанность бдитель­но и успешно. Но внутренние раздоры и частые опасения, частые личные интересы разных узурпаторов, захватывавших вакантный престол, открыли готам доступ в самый центр Боспора. Вместе с приобретением вовсе ненужной для них плодородной почвы они сделались хозяевами флота, доста­точного для того, чтобы перевозить их армии к берегам Азии. Суда, употреблявшиеся для плавания по Эвксинскому морю, были очень странной конструкции. Это были легкие плоскодонные барки, построенные из одного дерева, без малейшей примеси железа и прикрывавшиеся в случае бури отлогим навесом. На этих плавучих домах готы бес­печно пускались в неизвестное им море под руководством матросов, которых они силою заставляли поступать к ним на службу и которые не могли внушать доверия ни своим искус­ством, ни своей преданностью. Но жажда грабежа заглушала всякую мысль об опасностях, а природное бесстрашие заме­няло для них ту более благоразумную уверенность, которая бывает плодом знания и опытности. Такие отважные воины, должно быть, нередко сетовали на трусость своих руководи­телей, не решавшихся пускаться в море, не будучи уверенными в прочно установившейся хорошей погоде, и даже едва ли отваживавшихся на такое дальнее плавание, что можно бы было потерять из виду берега. По крайней мере таков в наше время обычай турок, а их едва ли можно считать ме­нее искусными мореплавателями, нежели древние обитатели Боспора.

Готский флот, миновав находившиеся влево от него берега земли черкесов, появился прежде всего перед Питием, на самой крайней границе римских провинций; этот город имел довольно хорошую гавань и был защищен крепкой стеной. Здесь готы встретили более упорное сопротивление, чем мог­ли ожидать от слабого гарнизона отдаленной крепости. Они были отражены, и их неудача, как казалось, уменьшила страх, который наводило одно их имя. Пока очень способный военачальник высшего ранга Сукцессиан оберегал границу, все их усилия оказывались тщетными, но лишь только он был перемещен Валерианом на более почётную, но менее важную должность, они возобновили нападение на Питий и, разрушив этот город, загладили воспоминание о своей пер­вой неудаче.

От Пития до Трапезунда - если плыть, огибая восточный берег Эвксинского моря, - около трехсот миль. На своем пути готы достигли берегов Колхиды, получившей столь громкую известность благодаря экспедиции аргонавтов, и даже попытались - впрочем, без успеха - ограбить богатый храм, воздвигнутый подле устьев реки Фазис. Трапезунд, о котором говорится в "Отступлении десяти тысяч" как о древнегреческой колонии, был обязан своим богатством и великолепием великодушию императора Адриана, построив­шего искусственный порт на берегу, которому природа не да­ла ни одной безопасной пристани. Город был обширен и густонаселен; двойной ряд стен, по-видимому, был вполне надежной охраной от ярости готов, а обычный гарнизон был усилен подкреплениями из десяти тысяч человек. Но отсут­ствие дисциплины и недостаток бдительности не могут быть восполнены никакими другими преимуществами. Многочис­ленный трапезундский гарнизон, проводивший время в куте­жах и удовольствиях, не заботился об охране укреплений, которые он считал неприступными. Готы скоро приметили нерадивую беспечность осажденных; они навалили высокую груду фашин, взобрались ночью на городские стены и про­никли в беззащитный город с мечом в руках. Затем началось избиение жителей, между тем как испуганные солдаты спа­сались бегством через ворота, находившиеся на противопо­ложном конце города. Самые священные храмы, самые вели­колепные здания не избежали общего разрушения. Добыча, доставшаяся готам, была громадна, так как богатства сосед­них провинций складывались в Трапезунде как в безопас­ном убежище. Число пленных было почти невероятное, так как победоносные варвары беспрепятственно рыскали по об­ширной Понтийской провинции. Награбленным добром был наполнен целый флот, который готы нашли в гавани.

Они цепями привязали к своим лодкам самых здоровых юно­шей, захваченных на морском побережье и, довольные исхо­дом своей первой морской экспедиции, с триумфом возвра­тились в свои новые поселения в Боспорском царстве. Свою вторую экспедицию готы предприняли с большим числом людей и кораблей, но направились в иную сторону; пренебрегая истощенными провинциями Понта, они стали держаться западных берегов Эвксинского моря, прошли ми­мо широких устьев Борисфена, Днестра и Дуная и, увеличив свой флот множеством захваченных на пути рыбачьих ло­док, достигли узкого пролива, через который Эвксинское мо­ре изливает свои воды в Средиземное море и который отде­ляет Европейский континент от Азиатского. Гарнизон Халкедона был расположен лагерем подле храма Юпитера Урийского на мысе, господствующем над входом в пролив, и пре­восходил своим численным составом готскую армию, - вот до какой степени были незначительны варварские нашествия, внушавшие такой страх. Но этот отряд войск превосходил готов только своим числом. Он поспешно покинул свою вы­годную позицию и предоставил на произвол завоевателей го­род Халкедон, в изобилии снабженный и оружием и деньгами. В то время как они колебались, отправляться ли далее морем или сухим путем и выбрать ли театром своих военных подвигов Европу или Азию, один вероломный перебежчик указал им как на богатую и легкую добычу на бывшую столицу вифинских царей Никомедию, находившуюся от Халкедонского лагеря на расстоянии только шестидесяти миль. Он служил им проводником во время похода, руково­дил атакой, не встретившей серьезного сопротивления, и получил свою долю добычи, так как готы были достаточно опытными политиками, чтобы награждать изменника, кото­рого они презирали. Города Никея, Пруза, Апамея, Циос, когда-то соперничавшие с Никомедией своим великолепием, подверглись такой же участи, и через несколько недель вся Вифинская провинция сделалась театром страшных опусто­шений. Изнеженные жители Азии, наслаждавшиеся в тече­ние трехсот лет полным спокойствием, отвыкли владеть ору­жием и не допускали мысли о какой-либо серьезной опасно­сти. Их городские стены были в развалинах, а все доходы са­мых богатых городов употреблялись на сооружение бань, храмов и театров.

Когда город Сизик выдержал самые усиленные нападения Митридата, он управлялся мудрыми законами, располагал морскими силами, состоявшими из двухсот галер, и имел три арсенала, наполненные оружием, военными машинами и зерновым хлебом. Он и до настоящей поры не утратил сво­их богатств и привычек к роскоши, но от его прежнего могу­щества не оставалось ничего, кроме выгодного географиче­ского положения на одном из небольших островов Пропонти­ды, соединявшемся с Азиатским континентом только двумя мостами. После разграбления Прузы готы приблизились к этому городу на расстояние восемнадцати миль с целью разрушить его; но гибель Сизика была отложена до другого времени благодаря одной счастливой случайности. Погода стояла дождливая, и Аполлонийское озеро, служившее ре­зервуаром для всех вод, ниспадавших с горы Олимп, подня­лось на необычайную высоту. Вследствие этого вытекавшая из озера небольшая речка Риндак превратилась в широкий и быстрый поток, помешавший дальнейшему движению готов. Их отступление к приморскому городу Гераклее, где они, ве­роятно, оставили свой флот, сопровождалось длинным рядом повозок, нагруженных награбленною в Вифинии добычей, и освещалось пожаром Никеи и Никомедии, которые были преданы пламени из пустого каприза. Есть некоторые не­ясные указания на какое-то сражение, выдержанное ими для того, чтобы расчистить себе путь к отступлению. Но даже полная победа не могла бы принести им большой пользы, по­тому что приближение осеннего равноденствия напоминало им о необходимости скорее возвращаться домой. Плавание по Эвксинскому морю перед наступлением мая или после на­ступления сентября считается турками нашего времени за самое бесспорное свидетельство опрометчивости и безрассуд­ства.

Когда нам рассказывают, что третий флот, снаряженный готами в гаванях Боспора, состоял из пятисот парусных су­дов, наше воображение готово придать этим вооружениям громадные размеры; но достойный нашего доверия Стра­бон уверяет нас, что пиратские суда, употреблявшиеся варварами Понта и Малой Скифии, не могли вмещать в себе более двадцати пяти или тридцати человек, поэтому мы мо­жем положительно утверждать, что в этой огромной экспе­диции участвовали, по большей мере, пятнадцать тысяч воинов. Горя нетерпением проникнуть за пределы Эвксинского моря, они направили свое разрушительное нашествие от Киммерийского Босфора к Фракийскому. Когда они были уже почти на половине пролива, они были внезапно отбро­шены ветрами к его входу; но на следующий день поднялся попутный ветер, и они в несколько часов достигли спокойно­го Пропонтидского моря или, скорее, озера. Их высадка на маленький островок Сизик сопровождалась разрушением древнего и славного города этого имени. Выйдя оттуда снова через узкий Геллеспонтский проход, они продолжали свое извилистое плавание промеж многочисленных островов, раз­бросанных по Архипелагу или Эгейскому морю. Они, веро­ятно, крайне нуждались в пленниках и дезертирах, способ­ных направлять их суда то к берегам Греции, то к берегам Азии. Наконец готский флот бросил якорь в Пирейской гава­ни, в пяти милях от Афин, которые попытались сделать некоторые приготовления к энергичной обороне. Один из ин­женеров, на которых было возложено императором поруче­ние укреплять приморские города против готов, по имени Клеодам, уже приступил к ремонту старинных городских стен, разваливавшихся мало-помалу со времен Суллы. Но все его искусство и все его усилия оказались бесполезными: родина муз и искусств сделалась добычей варваров. Но в то время как победители предавались грабежу и всякого рода бесчинствам, их флот, стоявший под слабой охраной в Пи­рейской гавани, был неожиданно атакован храбрым Дексиппом, который успел спастись вместе с инженером Клеодамом во время разграбления Афин, собрал на скорую руку отряд волонтеров, состоявший частью из крестьян, и в некоторой мере отомстил за несчастья своей родины.

Но хотя этот подвиг и озарил некоторым блеском увядав­шую славу Афин, он скорее раздражил, нежели смирил неп­реклонный нрав северных завоевателей. Пламя пожара раз­лилось по всей Греции. Фивы и Аргос, Коринф и Спарта, когда-то прославившиеся столькими военными подвигами во время своих междоусобиц, оказались теперь неспособными ни выставить в поле армию, ни даже защищать свои разва­лившиеся укрепления. Пламя войны, как на суше, так и на море, распространилось от восточной оконечности Суния до западных берегов Эпира. Готы зашли так далеко, что уже были в виду берегов Италии, когда приближение столь явной опасности пробудило беспечного Галлиена от его сладкого усыпления. Император взялся за оружие, и его появление во главе армии, как кажется, смирило задор врагов и внесло разлад в ряды их армии. Вождь герулов Навлобат согласился на почетную для него капитуляцию, вступил вместе со зна­чительным отрядом своих соотечественников в римскую службу и был удостоен отличий консульского звания, кото­рые до тех пор еще ни разу не были осквернены рукою варва­ра. Множество готов, не желавших подвергать себя опас­ностям и трудностям утомительного переезда, проникли в Мезию с намерением пробраться через Дунай в свои украинские поселения. Эта смелая попытка неизбежно окончилась бы истреблением варваров, если бы раздоры римских генера­лов не доставили им средств к спасению. Остальная и не­многочисленная часть этой армии грабителей снова села на свои суда и, отправившись в обратный путь через Геллеспонт и Босфор, мимоходом опустошила берега Трои, слава кото­рой, воспетая Гомером, вероятно, переживет воспоминания о готских завоеваниях. Лишь только они почувствовали себя в безопасности внутри бассейна Эвксинского моря, они выса­дились в Анхиале, во Фракии, у подножия горы Гемуса и от­дохнули от своих трудов, наслаждаясь тамошними целебны­ми теплыми ваннами. Оттуда им предстоял уже небольшой переезд, не представлявший никаких затруднений. Таков был исход этой третьей и самой важной из их морских экспедиций. Могло бы показаться непонятным, каким образом ар­мия, состоявшая первоначально только из пятнадцати тысяч воинов, могла вынести потери в людях, неизбежные при та­ком смелом предприятии, и могла раздробляться на столько отдельных отрядов. Это объясняется тем, что убыль, проис­ходившая от сражений, от кораблекрушений и от влияния жаркого климата, постоянно восполнялась бандитами и де­зертирами, стекавшимися под знамя грабежа, а также мно­жеством беглых рабов, нередко германского или сарматского происхождения, с радостью пользовавшихся удобным случа­ем для приобретения свободы и для мщения. В этих экспеди­циях большую долю славы и опасностей присваивали себе готы; но плохие историки того времени иногда обозначают особыми именами племена, сражавшиеся под знаменем го­тов, а иногда смешивают их с этими последними; а так как флот варваров, по-видимому, выходил в море из устьев Танаиса, то всю эту смесь различных племен нередко называли неопределенным, но хорошо всем знакомым именем скифов.

При описании общих бедствий человеческого рода от на­шего внимания легко ускользают и смерть замечательного человека, как бы высоко он ни был поставлен, и разрушение здания, как бы ни была велика его известность. Тем не менее мы не можем позабыть того, что храм Дианы Эфесской, семь раз восстававший из своих развалин с постоянно возраста­ющим великолепием, был окончательно сожжен готами во время их третьей морской экспедиции. Искусство Греции и богатства Азии общими силами способствовали сооружению этого священного и великолепного здания. Оно поддержива­лось ста двадцатью семью мраморными колоннами иониче­ского ордера. Это были подарки благочестивых монархов, и каждая из них имела шестьдесят футов в вышину. Алтарь был украшен мастерскими скульптурными произведениями Праксителя, может быть заимствовавшего из любимых мест­ных легенд свои сюжеты - рождение божественных детей Латоны, удаление Аполлона после умерщвления циклопов и милосердие Бахуса к побежденным амазонкам. Однако в длину Эфесский храм занимал только четыреста двадцать пять футов, то есть около двух третей того пространства, ка­кое занимает собор Св. Петра в Риме. В остальных своих размерах он был еще более незначителен по сравнению с этим образцовым произведением новейшей архитектуры. Распростертые руки христианского креста требуют большей ширины, нежели продолговатые храмы язычников, и самый смелый из древних художников был бы приведен в крайнее смущение, если бы ему предложили соорудить купол одной вышины и одних размеров с Пантеоном. Тем не менее хра­мом Дианы восхищались как одним из чудес света. И персы, и македоняне, и римляне чтили его святость и обогащали его своими приношениями. Но грубые дикари с берегов Бал­тийского моря не имели склонности к изящным искусствам и относились с презрением к воображаемым ужасам иностран­ного суеверия.

Касательно этих нашествий рассказывают еще одну под­робность, которая заслуживала бы нашего внимания, если бы мы не имели основания подозревать, что она была фанта­стическим вымыслом одного из новейших софистов. Нам рассказывают, что во время разграбления Афин готы собра­ли все находившиеся в городе библиотеки и готовы были за­жечь этот погребальный костер греческой учености, но что один из их вождей, более образованный, чем его соотечест­венники, убедил их отказаться от этого намерения, обратив их внимание на то обстоятельство, что пока греки будут предаваться изучению книг, они никогда не будут уметь вла­деть оружием. Если мы признаем достоверность этого факта, мы должны будем заметить, что этот глубокомыслен­ный советник рассуждал как невежественный варвар. У са­мых образованных и самых могущественных народов гений проявлял себя одновременно во всех сферах человеческой деятельности, и век просвещения всегда был также веком во­инских доблестей и побед.

IV. Новые персидские государи, Арташир и его сын Шапур, одержали верх (как уже было говорено выше) над до­мом Аршакидов. Из числа многих принцев этого древнего рода один царь Армении Хосрой сохранил и свою жизнь, и свою независимость. Его средствами обороны были и естест­венные силы его страны, и постоянный наплыв перебежчи­ков и недовольных, и союз с римлянами, и главным образом его собственное мужество. После тридцатилетней успешной борьбы он был лишен жизни убийцами, подосланными пер­сидским царем Шапуром. Армянские сатрапы, желавшие из патриотизма поддержать независимость и достоинство коро­ны, просили римского покровительства для законного на­следника престола Тиридата. Но сын Хосроя был еще ребе­нок, союзники были далеко, а персидский монарх приближался к границам во главе громадной армии. Молодой Тиридат, на которого Армения возлагала все свои надежды, спас­ся благодаря преданности одного из своих слуг, а Армения сделалась провинцией Великой персидской монархии и оста­валась в этом зависимом положении в течение почти двадца­ти семи лет. Возгордившись этим легким завоеванием и рассчитывая на затруднительное положение и на слабость римлян, Шапур принудил сильные гарнизоны Карра и Нисибина сдать ему эти крепости и стал опустошать страны по обеим сторонам Евфрата.



Рис. Шапур.

Потеря важной пограничной позиции, гибель верного и ес­тественного союзника и быстрые военные успехи честолюби­вого Шапура пробудили в римлянах чувство оскорбленного достоинства и сознание опасности, которая им угрожала. Ва­лериан льстил себя надеждой, что бдительность его намест­ников будет достаточна для охраны Рейна и Дуная, но для обороны Евфрата он решился лично отправиться на место военных действий, несмотря на свои преклонные лета. Его прибытие в Малую Азию на время прекратило морские экс­педиции готов и доставило этой несчастной провинции вре­менное и обманчивое спокойствие. Он переправился через Евфрат, встретил персидского монарха под стенами Эдессы, был разбит и взят в плен Шапуром. О подробностях этого важного события мы имеем неясные и неполные сведения, но из некоторых данных мы усматриваем со стороны римского императора длинный ряд неосторожностей, ошибок и заслу­женных бедствий. Он возложил полное доверие на претори­анского префекта Макриана, тогда как этот недостойный министр сделал своего повелителя страшным лишь для его угнетенных подданных, а в глазах врагов Рима - достойным презрения. Вследствие его неблагоразумных или злонамеренных советов императорская армия была поставлена в та­кое положение, в котором ничего не могут сделать ни храб­рость, ни военное искусство. Энергичные попытки римлян пробить себе дорогу сквозь ряды персидской армии были от­ражены с большим кровопролитием, и Шапур, окружив­ший римский лагерь с превосходящими силами, терпеливо ожидал, чтобы постоянно усиливавшиеся голод и моровая язва обеспечили ему победу. Легионы стали роптать и ви­нить Валериана в своих страданиях; наконец они решитель­но потребовали немедленной капитуляции. Персам была предложена огромная сумма денег за позволение совершить позорное отступление. Но сознававшие свое превосходство персы с негодованием отвергли это предложение; задержав присланных к нему уполномоченных, Шапур придвинул свою армию в боевом порядке к подножию римского укреп­ленного вала и настоятельно потребовал личного совещания с императором. Валериан нашелся вынужденным вверить свою жизнь и свое достоинство честному слову своего врага. Свидание окончилось так, как и следовало ожидать. Импе­ратор был задержан в плену, а его удивленные войска сло­жили оружие. В момент этого блестящего триумфа, гор­дость и политика внушили Шапуру желание посадить на ва­кантный римский престол такого человека, который был бы готов во всем исполнять его волю. Погрязший в пороках всяко­го рода незнатный антиохийский выходец Кириад был назна­чен на то, чтобы обесчестить римский престол, а выбор пер­сидского победителя был, конечно, утвержден одобритель­ными, хотя и вынужденными, возгласами пленной армии.

Коронованный раб поспешил заслужить милостивое распо­ложение своего повелителя изменой своему отечеству. Он направил Шапура через Евфрат и далее через Халкиду к метрополии Востока. Передвижения персидской кавалерии были так быстры, что, если верить одному очень рассуди­тельному историку, город Антиохия был застигнут врасп­лох в то время, как праздная толпа наслаждалась театраль­ными зрелищами. Великолепные здания Антиохии, как час­тные, так и общественные, были частью ограблены, частью совсем разрушены, а ее многочисленные жители были частью перебиты, частью уведены в плен. Мужество эмесского верховного жреца на минуту приостановило разливавшееся во все стороны пламя опустошения. Облекшись в свои свя­щеннические одеяния, он стал во главе многочисленной тол­пы фанатичных крестьян, вооруженных одними пращами, и защитил своего бога и его собственность от нечестивых по­следователей Заратуштры. Но разорение Тарса и многих других городов служит ясным доказательством того, что, за исключением этого единственного случая сопротивления, персидская армия почти без всяких затруднений овладела Сирией и Киликией. Римляне даже не воспользовались уз­кими ущельями Тавра, которые было бы нетрудно оборонять от неприятеля, которого главные силы заключались в кава­лерии, неспособной действовать в гористой местности; таким образом, ничто не помешало Шапуру предпринять осаду сто­лицы Каппадокии Кесарии, которая хотя и принадлежала к разряду второстепенных городов, но, как полагают, имела четыреста тысяч жителей. Демосфен принял главное началь­ство над городом не столько по поручению императора, сколько по добровольной готовности быть полезным своему отечеству. Он долго отражал все нападения, и наконец, ког­да измена одного доктора предала Кесарию в руки неприяте­ля, он пробился сквозь ряды персов, которым было приказа­но непременно захватить его живым. Этот отважный воена­чальник ускользнул из рук врага, который, может быть, на­казал бы его, а может быть, и почтил бы за упорное мужест­во, но многие тысячи его сограждан погибли в общей резне. Шапура обвиняли в том, что он обходился с пленными с бес­полезной и неумолимой жестокостью. В этих обвинениях, без сомнения, многое было преувеличено чувством нацио­нальной ненависти, а также униженной гордостью и бессиль­ным желанием отмщения; тем не менее по всему видно, что тот же самый монарх, который выказал себя в Армении бла­годетельным законодателем, относился к римлянам со стро­гой суровостью завоевателя. Так как он не считал возмож­ным прочно утвердить свою власть над какой-либо частью римской территории, то он заботился только об одном - что­бы позади его осталась необитаемая пустыня; с этой целью он переселял в Персию местных жителей и перевозил туда сокровища провинций.

В то время как Восток трепетал при одном имени Шапура, этот государь получил подарок, который не мог бы показать­ся малоценным даже величайшим из царей, - длинный ряд верблюдов, нагруженных самыми редкими и самыми дороги­ми товарами. Это богатое приношение сопровождалось поч­тительным, но не раболепным письмом от одного из самых знатных и самых богатых сенаторов Пальмиры - Одената. "Кто такой этот Оденат, осмеливающийся так дерзко писать своему господину? - сказал надменный победитель и прика­зал бросить подарки в Евфрат. - Если он надеется смягчить свое наказание, пусть он падет ниц у подножия нашего трона со связанными на спине руками. Если же он будет колебать­ся, немедленная гибель постигнет и его самого, и весь его род, и его отечество". Критическое положение, в которое был поставлен пальмирец, вызвало к деятельности все со­кровенные силы его души. Он явился перед Шапуром, но явился с оружием в руках. Вдохновив своим собственным мужеством небольшую армию, набранную в сирийских де­ревнях и под шатрами степных жителей. Он тревожил персидскую армию во время ее отступления, отнял часть за­бранных ею сокровищ и - что было дороже всяких сокровищ - захватил нескольких жен великого царя, который был на­конец вынужден перейти обратно через Евфрат с явными признаками торопливости и расстройства. Этим подвигом Оденат заложил фундамент своей будущей славы и блестя­щей карьеры. Таким образом величие Рима, униженное пер­сом, нашло себе защитника в сирийце или пальмирском ара­бе.


Рис. Оденат.

Голос истории, который нередко бывает отголоском или ненависти, или лести, винит Шапура в том, что он надменно злоупотреблял своими правами завоевателя. Рассказывают, что будто закованного в цепи, но вместе с тем облаченного в императорскую мантию Валериана выставляли напоказ, как живое изображение павшего величия, и что всякий раз, как персидский монарх садился на коня, он ставил ногу на шею римского императора. Шапур оставался непреклонным, не­смотря на то что его союзники не раз убеждали его не пола­гаться на неизменчивость фортуны, остерегаться новых на­падений со стороны римлян и сделать из своего знаменитого пленника залог мира. Когда Валериан испустил дух под этим бременем позора и скорби, его кожу набили соломой, прида­ли ей формы человеческого тела и выставили в самом знаме­нитом из персидских храмов, где она сохранялась в течение многих веков; это был более правдивый памятник триумфа, чем все фантастические бронзовые и мраморные трофеи, ко­торые так часто воздвигались римским тщеславием.

Все эти подробности очень поучительны и трогательны, но в их достоверности можно усомниться. Дошедшие до нас письма восточных государей к Шапуру, очевидно, поддель­ны, и было бы неестественно допустить, чтобы монарх, имевший столь высокое о себе мнение, захотел, даже в лице своего соперника, публично унижать царское достоинство. Впрочем, независимо от того, как обходились с несчастным Валерианом в Персии, нам по меньшей мере достоверно из­вестно, что единственный римский император, попавший в руки неприятеля, до самой смерти влачил свою жизнь в пле­ну без всякой надежды на спасение.

Император Галлиен, давно уже тяготившийся цензорской взыскательностью своего отца и соправителя, принял изве­стие о постигших его несчастиях с тайным удовольствием и с явным равнодушием. "Я знал, - сказал он, - что мой отец смертен, а так как он вел себя, как прилично храброму чело­веку, то я доволен". В то время как Рим оплакивал жалкую участь своего государя, раболепные царедворцы превозноси­ли грубое равнодушие его сына как доказательство герой­ской и стоической твердости. Нелегко описать ветреный, изменчивый и непостоянный характер, которому Галлиен дал полную волю с той минуты, как он сделался единствен­ным хозяином империи. Благодаря живости своего ума он успевал во всем, за что бы ни взялся, а так как его уму недо­ставало здравого смысла, то он брался за все искусства, кро­ме искусства вести войну и управлять государством. Он был мастером в различных интересных, но бесполезных науках; он был находчивый оратор, изящный поэт, искусный са­довник, отличный повар и самый негодный государь. В то время как серьезные государственные дела требовали его присутствия и внимания, он вел беседы с философом Плотином, тратил свое время на пустые или безнравственные развлечения, готовился к своему посвящению в греческие мистерии или просил для себя места в афинском ареопаге. Его чрезмерная роскошь казалась оскорбительной насмеш­кой над общей нищетой, а смешная пышность его триумфов заставляла еще глубже сознавать всю тяжесть общественных бедствий. Беспрестанно получавшиеся известия о вторже­ниях, поражениях и восстаниях он принимал с беспечной улыбкой и, указывая с притворным презрением на какой-нибудь местный провинциальный продукт, небрежно спраши­вал: неужели Рим погибнет, если ему не будут доставлять полотно из Египта или материи из Арраса? Впрочем, в жиз­ни Галлиена изредка бывали непродолжительные промежут­ки, когда он приходил в ярость от какой-нибудь обиды и вне­запно превращался в неустрашимого воина и жестокого ти­рана; но это продолжалось лишь до тех пор, пока он, насы­тившись кровью или утомившись от оказываемого ему соп­ротивления, незаметно возвращался к свойственным его характеру мягкости и беспечности.

Нет ничего удивительного в том, что, когда бразды правле­ния находились в таких слабых руках, в провинциях появля­лось множество узурпаторов, не признававших над собою власти Валерианова сына. Число их доводится в "Истории эпохи Цезарей" до знаменитого числа тридцати, вероятно, из желания придать более интереса рассказу сопоставлением тридцати римских тиранов с тридцатью афинскими. Но такое сравнение во всех отношениях произвольно и неосно­вательно. Разве можно найти какое-нибудь сходство между советом из тридцати членов, соединившихся между собою для того, чтобы угнетать один только город, и неопределен­ным числом самостоятельных честолюбцев, то возвышавшихся, то погибавших без всякой правильной преемственно­сти на обширном пространстве громадной империи? И даже чтобы достигнуть цифры тридцати, пришлось бы включить в число тиранов тех женщин и детей, которые были удостоены императорского титула. В царствование Галлиена, как оно ни было богато внутренними смутами, было только девят­надцать претендентов на престол: Кириад, Макриан, Балиста, Оденат и Зенобия на востоке; Постум, Лелиан, Викто­рин и его мать Виктория, Марий и Тетрик в Галлии и в за­падных провинциях; Ингенуй, Регалиан и Авреол в Илли­рии и на дунайской границе, Сатурнин в Понте, Требеллиан в Исаврии, Пизон в Фессалии, Валент в Ахаии, Эмилиан в Египте и Цельс в Африке. Если бы мы захотели изло­жить малоизвестные подробности жизни и смерти каждого из этих претендентов, мы взяли бы на себя тяжелый труд, который не доставил бы нам ни пользы, ни удовольствия. Поэтому мы ограничимся изложением тех характерных особенностей, которые всего ярче обрисовывают условия того времени, а также нравы узурпаторов, их притязания, их мо­тивы, их судьбы и пагубные последствия их узурпации.

Отвратительное название тирана, как известно, нередко употреблялось в древности для обозначения противозакон­ного захвата верховной власти, но под ним вовсе не подразу­мевалось злоупотребление этой властью. Многие из пре­тендентов, поднявших знамя бунта против императора Гал­лиена, были блестящими образцами добродетели, и почти все они обладали в значительной мере и энергией и таланта­ми. Благодаря своим личным достоинствам они приобрели расположение Валериана и благодаря тем же достоинствам мало-помалу возвысились до самых важных должностей в империи. Военачальники, принявшие титул Августа, или приобрели уважение своих войск искусными распоряжения­ми и строгой дисциплиной, или действовали на их воображе­ние храбростью и военными успехами, или были любимы за свою щедрость и великодушие. Их нередко провозглашали императорами на том самом поле сражения, на котором была одержана победа, и даже самый ничтожный из всех этих кандидатов на престол, оружейный мастер Марий, отличал­ся неустрашимой храбростью, необычайной физической си­лой и грубой честностью. Только что покинутое им низкое ремесло, правда, придавало его избранию вид чего-то смешного и странного, но его происхождение не могло быть более низко, чем происхождение большей части его соперников, которые родились в крестьянском звании и поступили в ар­мию простыми солдатами. В эпохи внутренних неурядиц всякий деятельный ум находит для себя то место, которое указано ему самой природой, а среди смут, порождаемых всеобщей войной, военные заслуги есть тот путь, который ведет к славе и могуществу. Из девятнадцати тиранов только один Тетрик был сенатор и только один Пизон был знатного происхождения. Кровь Нумы текла, через двадцать восемь последовательных поколений, в жилах Кальпурния Пизона, который, будучи связан родством с самыми знатными родами путем брачных союзов, имел право украшать свой дом изображениями Красса и великого Помпея. Его пред­ки неоднократно удостаивались всех тех отличий, какие мог­ла дать республика, и из всех древних римских родов только род Кальпурниев пережил тиранию цезарей. Личные качест­ва Пизона придавали новый блеск его роду. Узурпатор Валент, по приказанию которого он был лишен жизни, призна­вался с глубоким раскаянием в душе, что даже враг должен бы был уважать святость Пизона, и, несмотря на то что он умер, сражаясь против Галлиена, сенат с великодушного разрешения императора декретировал триумфальные поче­сти в память столь добродетельного мятежника.

Наместники Валериана, искренно привязанные к отцу, ко­торого они уважали, не хотели служить его недостойному сыну, проводившему время в праздной роскоши. Так как власть римских императоров не имела опоры в чувстве дина­стической преданности, то измену такому недостойному мо­нарху можно было в некоторой мере оправдывать патриотиз­мом. Однако, если мы внимательно рассмотрим поведение этих узурпаторов, мы найдем, что они были вовлечены в мя­тежи не столько своим честолюбием, сколько страхом. Они боялись подозрительности и жестокости Галлиена, но не ме­нее боялись своенравия своих войск и их склонности к наси­лиям. Если опасная преданность армии необдуманно провоз­глашала их достойными престола, они были обречены на верную гибель; в таком случае даже благоразумие требова­ло, чтобы они, не дожидаясь смерти от руки палача, присво­или себе хоть на короткое время верховную власть и попыта­лись удержать ее в своих руках силою оружия. Когда эти жертвы солдатского насилия были против своей воли облече­ны в императорское достоинство, они нередко втайне скорбе­ли об ожидавшей их участи. "Вы лишились, - сказал Сатур­нин в день своего провозглашения императором, - вы лиши­лись полезного начальника и сделали из меня очень жалкого императора".

Опасения Сатурнина оправдывались результатами проис­ходивших на его глазах восстаний. Из девятнадцати тира­нов, поднявших знамя бунта в царствование Галлиена, ни один не наслаждался спокойной жизнью и ни один не умер естественной смертью. Лишь только они были облачены в обагренную кровью императорскую мантию, они внушали своим приверженцам точно такие же опасения и точно такие же честолюбивые надежды, какие послужили мотивом для их собственного восстания. Окруженные домашними загово­рами, военными бунтами и междоусобной войной, они с тре­петом едва удерживались на краю той пропасти, в которую неизбежно должны были пасть после более или менее про­должительных тревог. Хотя армии и провинции, повиновав­шиеся этим недолговечным императорам, воздавали им все должные почести, их основанные на мятеже права никогда не получали законной санкции и не заносились на страницы истории. Италия, Рим и сенат постоянно стояли за Галлиена, так как он один считался повелителем империи. Впрочем, этот государь признал военные заслуги Одената, который был достоин этого почетного отличия, потому что всегда от­носился с уважением к сыну Валериана. С общего одобрения римлян и с согласия Галлиена сенат дал храброму пальмир­цу титул Августа и этим как бы упрочил за ним управление восточными провинциями, которыми он и без того уже заве­довал с такой самостоятельностью, что передал их, как част­ную собственность, по завещанию своей знаменитой жене Зенобии.


Рис. Зенобия.

Такие быстрые и беспрестанно возобновлявшиеся перехо­ды от хижины к престолу, а от престола к могиле могли бы казаться забавными для равнодушного философа, если бы только философ мог оставаться равнодушным при виде об­щих бедствий человеческого рода. И избрание этих недолго­вечных императоров, и их владычество, и их смерть оказы­вались одинаково пагубными и для их подданных, и для их приверженцев. В награду за свое возвышение они немедлен­но выдавали войскам громадные денежные суммы, которые вымогались из кармана и без того уже истощенного народа. Как бы ни был благороден их характер, как бы ни были чис­ты их намерения, они не могли избежать печальной необхо­димости поддерживать свою узурпацию беспрестанными ак­тами хищничества и жестокости. Когда они гибли, они вов­лекали в свою гибель и армии и провинции. До нас дошел варварский указ, посланный Галлиеном к одному из его ми­нистров после падения Ингенуя, провозгласившего себя им­ператором в Иллирии. "Недостаточно, - писал этот изнежен­ный, но бесчеловечный государь, - чтобы вы истребляли тех, кто выступал с оружием в руках; случайности войны могли бы доставить мне такую же выгоду. Мужское население вся­кого возраста должно быть вырвано с корнем с тем только условием, что, подвергая смертной казни детей и стариков, вы должны найти средства, чтобы спасти нашу репутацию. Пусть умирает всякий, кто проронил хоть одно слово, кто возымел хоть какую-нибудь мысль против меня, - против меня, сына Валериана, отца и брата стольких принцев. Не забывайте, что Ингенуй был сделан императором, терзайте, убивайте, рвите на куски. Я пишу вам собственноручно и желал бы внушить вам мои собственные чувства". В то время как военные силы государства бесполезно расходова­лись на личные раздоры, беззащитные провинции были лег­кой добычей для всякого, кто хотел напасть на них. Самые храбрые из узурпаторов были вынуждаемы трудностями сво­его положения заключать с общим врагом унизительные мирные договоры, покупать нейтралитет или услуги варва­ров обременительными для народа данями и вводить незави­симые и враждебные племена в самое сердце Римской монар­хии.

Таковы были варвары и таковы были тираны, которые в царствования Валериана и Галлиена расчленили провинции и довели империю до такого унижения и разорения, от кото­рых, казалось, она никогда не будет в состоянии поправить­ся. Мы постарались изложить главные события этого бедст­венного периода в порядке и с последовательностью, на сколько это возможно при скудости исторического материала. Нам еще остается описать некоторые отдельные события, которые могут бросить яркий свет на представленную нами страшную картину, а именно: I. Беспорядки в Сицилии, II. Смуты в Александрии и III. Восстание исавров.

I. Когда мы видим, что многочисленные шайки разбойни­ков, размножающиеся вследствие своих успехов и безнака­занности, открыто издеваются над правосудием вместо того, чтобы увертываться от него, мы можем с полной уверенно­стью сказать, что самые низшие слои общества сознают крайнее бессилие правительства и злоупотребляют им. Гео­графическое положение Сицилии предохранило ее от нашествий варваров, а узурпаторы не могли бы найти для себя опоры в такой провинции, где вовсе не было войск. Но уда­ры, от которых пришлось страдать этому когда-то цветуще­му и до сих пор еще плодородному острову, были нанесены руками более низких людей. Бесчисленная толпа рабов и крестьян господствовала в течение некоторого времени над разоренной страной и напоминала те войны, которые Рим вел в старые времена со взбунтовавшимися рабами. Опу­стошения, в которых землепашцы являлись или жертвами, или соучастниками, разорили земледелие в Сицилии, а так как самые большие имения, иногда не уступавшие размером некоторым из древних республик, составляли собственность богатых римских сенаторов, то не трудно поверить, что эти смуты отзывались на столице гораздо сильнее, чем все завое­вания готов и персов.

II. Основание Александрии, задуманное и приведенное в исполнение сыном Филиппа, служит памятником его гения. Этот красивый и правильно выстроенный город, уступавший в великолепии лишь одному Риму, имел пятнадцать миль в окружности и был населен тремя стами тысячами свобод­ных граждан и по меньшей мере таким же числом рабов. Его гавань служила складочным местом для дорогих продук­тов Аравии и Индии, направлявшихся в столицу империи и в ее провинции. Праздность была там незнакома. Множество рук было занято выделкой стекла, тканьем материй из льна и производством папируса. Каждый пол и каждый возраст был занят какой-нибудь промышленной деятельностью; да­же слепые и увечные находили работу по своим силам. Но население Александрии, представлявшее смесь различных наций, соединяло в себе тщеславие и непостоянство греков с суевериями и упрямством египтян. Самое ничтожное обстоя­тельство - временный недостаток в мясе и чечевице, оставленное без обычного ответа приветствие, допущение в публичные бани не по порядку старшинства и даже спор из-за какого-нибудь религиозного вопроса - могло возбудить мятеж в этой громадной толпе, свирепой и неумолимой, ког­да она увлекалась жаждой мщения. Когда пленение Вале­риана и беспечность его сына ослабили авторитет законов, александрийцы предались своим страстям с необузданной яростью, и их несчастное отечество сделалось театром междоусобной войны, которая продолжалась (за исключением немногих непродолжительных и несоблюдавшихся в точно­сти перемирий) более двенадцати лет. Все сношения меж­ду различными кварталами несчастного города были прерваны. Не было улицы, которая не была бы запятнана кровью, не было ни одного большого здания, которое не обратили бы в крепость, и смуты продолжались до тех пор, пока значи­тельная часть Александрии не была обращена в развалины. Обширный и великолепный Брухонский квартал, в котором находились дворцы и музей и который был резиденцией ко­ролей и философов, имел, по дошедшим до нас рассказам, слишком через сто лет после того такой же вид мрачной пус­тыни, как и в настоящее время.

III. Неважное восстание Требеллиана, возложившего на себя императорскую корону в небольшой малоазиатской провинции Исаврии, сопровождалось оригинальными и до­стопамятными последствиями. Один из генералов Галлиена скоро уничтожил этот призрак верховной власти, но привер­женцы Требеллиана, не надеясь быть помилованными, ре­шились разорвать как те верноподданнические узы, которые привязывали их к императору, так и те, которые привязыва­ли их к империи, и возвратились к жизни дикарей, от кото­рой они еще не успели совсем отвыкнуть. Их неприступное убежище охранялось утесистыми скалами, составляющими часть широкой цепи гор, известной под именем Тавра. Обра­ботка некоторых плодородных равнин доставляла им то, что нужно для жизни, а хищничество - то, что нужно для ро­скоши. Несмотря на то что они были со всех сторон окружены римскими владениями, исавры долго оставались нацией ди­ких варваров. Преемники Галлиена, не будучи в состоянии привести их в покорность ни силою оружия, ни политиче­скими хитростями, были вынуждены явно сознаться в своем бессилии, так как они приказали окружить эту враждебную и независимую территорию цепью сильных укреплений; но и эти укрепления нередко оказывались недостаточными для того, чтобы предохранить римские владения от вторже­ний этих внутрених врагов. Исавры мало-помалу распрост­ранили свои владения до морского побережья и покорили западную гористую часть Киликии, служившую в прежние времена гнездом для тех отважных пиратов, в борьбе с кото­рыми республиканская армия когда-то напрягала все свои усилия под предводительством великого Помпея.

Человечество так привыкло считать свою судьбу тесно свя­занной с законами, управляющими Вселенной, что этому мрачному периоду истории приписывали разные наводне­ния, землетрясения, появления необыкновенных или пре­увеличенных чудес. Но продолжительный и всеобщий го­лод оказался серьезным бедствием. Он был неизбежным по­следствием хищничества и угнетений, которые уничтожали и находившиеся налицо земные продукты, и надежды на бу­дущую жатву. Вслед за голодом почти всегда появляются эпидемические болезни, возникающие от недостаточности и недоброкачественности пищи. Впрочем, вероятно, были и другие причины, содействовавшие распространению страш­ной моровой язвы, которая свирепствовала без перерыва с 250 по 265 г. во всех римских провинциях, во всех городах и почти во всех семьях. В течение некоторого времени в Ри­ме умирало ежедневно по пяти тысяч человек, и многие го­рода, спасшиеся от нашествия варваров, совершенно опусте­ли.

Нам достоверно известен один интересный факт, из кото­рого можно извлечь некоторую пользу, когда приходится подводить итоги бедствиям человечества. В Александрии ак­куратно велся список всех граждан, имевших право пользо­ваться даровой раздачей зернового хлеба. Оказывается, что прежнее число просителей в возрасте от сорока до семидеся­ти лет равнялась числу всех тех просителей в возрасте от че­тырнадцати до восьмидесяти лет, которые остались в живых после царствования Галлиена. Применяя этот достовер­ный факт к самым аккуратным спискам смертности, мы, очевидно, должны прийти к тому заключению, что в Александрии вымерло более половины ее населения; если же мы позволим себе судить по аналогии о том, что должно было происходить в других провинциях, то мы должны будем допустить, что войны, моровая язва и голод истребили в не­сколько лет половину человеческого рода. 


ГЛАВА XI. 
Царствование Клавдия. - Поражение готов. - Победы, триумф и смерть Аврелиана.


В несчастные царствования Валериана и Галлиена импе­рия была обессилена и почти разрушена солдатами, тирана­ми и варварами. Она была спасена целым рядом государей, которые вели свое темное происхождение из воинственных иллирийских провинций. В течение почти тридцатилетнего периода времени Клавдий, Аврелиан, Проб, Диоклетиан и их соправители восторжествовали над внешними и внутрен­ними врагами империи, восстановили вместе с военной дис­циплиной безопасность границ и заслужили славное назва­ние восстановителей Римской империи.

Изнеженный тиран, сходя со сцены, уступил свое место целому ряду героев. Народное негодование винило Галлиена во всех бедствиях, и действительно они большею частью бы­ли следствием его разнузданного нрава и беспечного управ­ления. Он даже был лишен того чувства чести, которое так часто восполняет недостаток общественных добродетелей, и, пока он мог спокойно наслаждаться господством над Ита­лией, ни победы варваров, ни потери провинций, ни восста­ния военачальников не могли прервать обычного течения его приятной жизни. Наконец, стоявшая на Верхнем Дунае зна­чительная армия возвела в императорское достоинство свое­го вождя Авреола, который, не довольствуясь господством над бесплодной и гористой Рецией, перешел через Альпы, занял Милан, стал угрожать Риму и вызвал Галлиена сра­зиться с ним в открытом поле из-за господства над Италией. Император, задетый за живое этим оскорблением и испуган­ный такой близкой опасностью, внезапно проявил ту скры­тую энергию, которая иногда прорывалась сквозь беспеч­ность его характера. Добровольно оторвавшись от роскоши дворцовой жизни, он стал во главе легионов и перешел через По навстречу своему сопернику. Искаженное название Pontirolo до сих пор еще напоминает тот мост через Адду, который был во время сражения предметом самых напря­женных усилий со стороны обеих армий. Рецийский узурпа­тор потерпел полное поражение, был опасно ранен и отсту­пил в Милан. Победитель немедленно приступил к осаде этого большого города и для разрушения его стен употребил в дело всякого рода военные машины, какие только были изве­стны древним. Авреол, сознававший превосходство неприя­тельских сил и не питавший никакой надежды на помощь из­вне, уже соображал в своем уме, какие будут гибельные пос­ледствия его неудачного восстания.

Ему оставалось только одно средство спасения - посеять в рядах осаждающих измену. Он приказал разбрасывать в их лагере пасквили, в которых уговаривал войска покинуть не­достойного повелителя, который приносит общественное благо в жертву своей привычке к роскоши, а жизнь самых достойных подданных - самым неосновательным подозрени­ям. Коварные внушения Авреола возбудили опасение и неу­довольствие между высшими военачальниками его соперни­ка. Составился заговор, во главе которого находились: прето­рианский префект Гераклиан, пользовавшийся отличной ре­путацией полководец Маркиан и начальник многочисленно­го отряда далматских телохранителей Кекропс. Было решено убить Галлиена; но хотя заговорщики предполагали сначала окончить осаду Милана, они были вынуждены ускорить ис­полнение своего смелого плана, так как каждая минута про­медления была сопряжена с крайней для них опасностью. Поздно вечером, когда император долее обыкновенного заси­делся за столом, его известили, что Авреол сделал отчаян­ную вылазку во главе всех своих сил. Галлиен, у которого никогда не было недостатка в личной храбрости, тотчас вско­чил со своего роскошного ложа и, не надевши на себя лат, да­же не дожидаясь своих телохранителей, вскочил на коня и стремглав поскакал к месту предполагаемой атаки. Среди темноты и общей суматохи он был окружен явными или тай­ными врагами, и пущенная неизвестной рукой стрела пора­зила его насмерть. Чувство патриотизма, заговорившее в ду­ше Галлиена за несколько минут до его смерти, заставило его позаботиться о выборе достойного преемника, и он потре­бовал, чтобы императорское достоинство было передано Клавдию, командовавшему в то время отдельным отрядом неподалеку от Павии. Слух об этом быстро распространился в армии, и последняя воля императора была охотно исполне­на заговорщиками, которые и без того уже условились меж­ду собою возвести на престол Клавдия. При первом известии о смерти императора в войсках зародилось подозрение и послышались угрозы, но розданные каждому солдату в подарок двадцать золотых монет заглушили их подозрение и смягчи­ли их гнев. Затем они одобрили выбор нового императора и отдали справедливость его личным достоинствам.

Хотя лесть и старалась при помощи разных вымыслов рассеять мрак, окружавший происхождение Клавдия, этот мрак уже сам по себе служит явным доказательством незнатности нового императора. Нам известно только то, что он был уроженец одной из придунайских провинций, что он провел свою молодость в военной службе и что его скром­ность и храбрость доставили ему милостивое расположение и доверие Деция. Сенат и народ уже давно считали его отлич­ным командиром, достойным самых важных должностей, и упрекали Валериана за то, что он не повышал его из второ­степенного звания трибуна. Но император вскоре вслед за тем обратил внимание на заслуги Клавдия, назначил его главнокомандующим на иллирийской границе, поручил ему начальство над всеми войсками, стоявшими во Фракии, в Мезии, Дакии, Паннонии и Далмации, дал ему содержание египетского префекта и служебные отличия африканского проконсула и сверх всего обещал ему в скором будущем кон­сульство. За его победы над готами сенат почтил его статуей, но эти победы возбудили в Галлиене зависть и опасения. По­нятно, что этот храбрый полководец не мог уважать такого изнеженного государя и что ему было трудно скрыть свое презрение к нему. Некоторые неосторожные выражения, вырвавшиеся из уст Клавдия, были официально переданы императору. Ответ этого последнего, адресованный к одному из пользовавшихся его доверием военачальников, рисует яркими красками и его собственный характер, и дух того вре­мени: "Ничто не могло бы причинить мне более серьезного огорчения, чем сообщенное вами известие, что какие-то злонамеренные внушения восстановили против нас нашего друга и родственника Клавдия. Во имя преданности, в кото­рой вы мне поклялись, употребите все средства, чтобы смяг­чить его негодование, но ведите переговоры втайне, так, что­бы о них ничего не знала дакийская армия: она уже и без то­го очень недовольна, а это могло бы усилить ее раздражение. Я сам послал ему кое-какие подарки; постарайтесь, чтобы он принял их с удовольствием. А главным образом устройте так, чтоб он не подозревал, что мне известна его неосторожность. Опасение моего гнева могло бы заставить его решить­ся на какое-нибудь отчаянное предприятие". Письмо, в ко­тором монарх просил примирить его с недовольным поддан­ным, сопровождалось подарками, состоявшими из значи­тельной суммы денег, роскошной одежды и дорогой золотой и серебряной посуды. С помощью этих хитрых уловок Гал­лиен смягчил негодование и рассеял опасения своего илли­рийского полководца, и затем в течение всего этого царство­вания Клавдий брался за оружие только для того, чтобы слу­жить повелителю, которого он презирал. Правда, он в конце концов принял из рук заговорщиков окровавленную импера­торскую мантию Галлиена, но он был далеко от их лагеря и не присутствовал на их совещаниях, и хотя он, может быть, радовался падению тирана, мы позволяем себе думать, что он ничего не знал о том, что готовилось (Юлиан (Orat., 1, стр. 6) утверждает, что Клавдий достиг верховной власти справедливым и даже святым способом. Но мы имеем право подозревать его родственника в пристрастии). Когда Клав­дий вступил на престол, ему было около пятидесяти четырех лет.


Рис. Марк Аврелий Валерий Клавдий.

Между тем осада Милана продолжалась, и Авреол скоро убедился, что все его хитрости привели только к тому, что ему придется иметь дело с более энергичным противником. Он попытался предложить Клавдию свой союз и раздел им­перии. "Скажите ему, - возразил неустрашимый император, - что подобные предложения можно было делать Галлиену, может быть, он выслушал бы их с терпением и взял бы себе сотоварища, столь же достойного презрения, как и он сам". После этого сурового отказа и еще одной безуспешной по­пытки пробиться сквозь ряды осаждающих Авреол был вы­нужден отдать и город, и самого себя на произвол победите­ля. Армия признала его достойным смертной казни, и Клав­дий, после слабого сопротивления, согласился привести это решение в исполнение. Сенаторы высказали не менее горячее рвение услужить своему новому государю. Они утверди­ли избрание Клавдия с восторгом, который, быть может, не был притворен, а так как его предшественник выказывал личную вражду к их сословию, то они, под личиной справед­ливости, постарались отомстить за это его друзьям и родст­венникам. Сенату была предоставлена неблагодарная роль судебного учреждения, произносящего смертные приговоры, а император удержал за собою приятную и достойную роль примирителя, благодаря посредничеству которого была объ­явлена всеобщая амнистия.

Этот образ действий, пожалуй, можно было бы приписать желанию блеснуть своим великодушием; поэтому он не дает нам такого верного понятия о характере Клавдия, как одно, по-видимому, ничтожное обстоятельство, в котором этот государь, как кажется, руководствовался одними внушениями своего сердца. Вследствие часто возобновлявшихся восста­ний в провинциях там почти не было ни одного человека, который не оказывался бы виновным в государственной из­мене, и не было почти ни одного имения, которое не подле­жало бы конфискации; а Галлиен нередко выказывал свою щедрость тем, что раздавал своим офицерам собственность своих подданных. Когда Клавдий вступил на престол, одна престарелая женщина бросилась к его ногам с жалобой на то, что все ее имущество было безвозмездно отдано одному вое­начальнику, служившему при покойном императоре. Этот военачальник был сам Клавдий, который также не избежал господствовавшей в его время заразы. Император сконфу­зился от этого упрека, но оправдал доверие, с которым ста­руха обратилась к его справедливости. Он осознал свою вину и приказал немедленно возвратить просительнице все, что было у нее отнято.

Задавшись трудной задачей - восстановить империю в ее прежнем величии, Клавдий должен был прежде всего вну­шить своим войскам любовь к порядку и готовность к пови­новению. Он стал объяснять им, с авторитетом старого заслуженного командира, что ослабление дисциплины было причиной бесчисленных беспорядков, пагубные последствия которых солдаты наконец испытали сами на себе; что народ, разоренный угнетением и впавший в леность от отчаяния, наконец не будет в состоянии доставлять многочисленной армии не только средств для роскоши, но даже средств для существования; что опасения каждого гражданина за свою жизнь усилились вместе с деспотизмом военного сословия, так как государи, трепещущие за свой трон, всегда готовы ради своей безопасности жертвовать жизнью всякого внуша­ющего подозрение подданного. Затем император указал на пагубные последствия своеволия, за которое солдаты распла­чиваются своей собственной кровью, так как за их противозаконными избраниями новых императоров нередко следова­ли междоусобные войны, во время которых гиб цвет легио­нов или на поле сражения, или от злоупотребления победой. Он описал самыми яркими красками истощение государст­венной казны, разорение провинций, унижение римского имени и оскорбительное торжество хищных варваров. Про­тив этих-то варваров, сказал он, и следует направить первые усилия армии, а западные и восточные провинции пусть остаются на время во власти Тетрика и Зенобии. Эти узурпа­торы были его личными врагами, но он не мог думать о мще­нии за личные обиды, пока не будет спасена империя, пото­му что, если бы угрожающее ей разрушение не было предуп­реждено вовремя, оно погубило бы и армию и народ.

Различные германские и сарматские народы, сражавшиеся под знаменем готов, уже собрали такие морские силы, какие никогда еще не выходили из Эвксинского моря. На берегах Днестра, одной из больших рек, впадающих в это море, они соорудили флот из двух тысяч или даже из шести тысяч па­русных судов; впрочем, как бы ни казалась эта цифра неп­равдоподобной, такой флот все-таки был бы недостаточен для перевозки их армии, будто бы состоявшей из трехсот двадцати тысяч варваров. Во всяком случае, какова бы ни была действительная сила готской армии, успех этой экспе­диции не соответствовал громадности приготовлений. При проходе через Босфор быстрота течения оказалась непреодо­лимым препятствием для неопытных кормчих, а когда суда столпились в узком проходе, они стали сталкиваться одни с другими или разбиваться о берега. Варвары сделали несколь­ко высадок и на европейском и на азиатском берегу; но неза­щищенная местность оказалась совершенно опустошенной, а при своих попытках овладеть укрепленными городами они были отражены с позором и с большими потерями. Во флоте обнаружились раздоры и упадок духа, и некоторые из вар­варских вождей отплыли к островам Крит и Кипр; но глав­ные силы, неизменно придерживаясь своей первоначальной цели, бросили якорь у подножия Афонской горы и напали на богатую столицу всех македонских провинций город Фесса­лоники. Варвары повели атаку со свойственной им бешеной и направленной без знания военного дела храбростью, но должны были приостановить ее вследствие быстрого прибли­жения Клавдия, который спешил во главе всех свободных сил империи на театр военных действий, достойный личного присутствия такого воинственного государя. В нетерпеливом желании решительной битвы, готы сняли свой лагерь, броси­ли осаду Фессалоник, оставили свой флот у подножия Афон­ской горы, перешли через гористую часть Македонии и уст­ремились далее в надежде на успех, который открыл бы им свободный вход в Италию.

До нас дошло в подлиннике письмо, которое Клавдий на­писал по этому случаю римскому сенату и народу: "Господа сенаторы, знайте, что триста двадцать тысяч готов вторглись на римскую территорию. Если я одолею их, ваша призна­тельность будет наградой за мои заслуги. Если же я погибну, не забывайте, что я преемник Галлиена. Республика утомле­на и истощена. Мы должны сражаться вслед за Валерианом, Ингенуем, Регалианом, Лелианом, Постумом, Цельсом и тысячью других, вызванных к восстанию справедливым презрением к Галлиену. Мы чувствуем недостаток и в стре­лах, и в копьях, и в щитах. Самые воинственные провинции империи, Галлия и Испания, находятся в руках узурпатора Тетрика, и мы должны со стыдом признаться, что восточные стрелки из лука служат под знаменем Зенобии. Поэтому, ка­ков бы ни был наш успех, он во всяком случае будет доста­точно велик". Из грустного и вместе с тем энергичного тона этого письма виден герой, который не заботится о своей соб­ственной участи и, сознавая серьезность опасности, возлага­ет все надежды на свой собственный гений.

Исход войны оправдал и его собственные ожидания, и ожи­дания всего мира. Своими решительными победами он спас империю от сонма варваров и заслужил от потомства славное название Клавдия Готского. Неполнота исторических сведе­ний об изменчивом ходе военных действий не дает нам воз­можности описать его подвиги последовательно и подробно; тем не менее мы можем разделить - если нам будет дозволе­но так выразиться - эту достопамятную трагедию на три ак­та.

1. Решительная битва произошла подле города Несса, в Дардании. Легионы, подавленные многочисленностью неп­риятеля и обескураженные прежними неудачами, сначала стали подаваться назад. Их гибель была неизбежна, если б их искусный военачальник не позаботился заблаговременно о подкреплении. Многочисленный отряд римских войск, за­нявший по его приказанию неприступные горные ущелья, внезапно вышел из своей засады и устремился на арьергард победоносных готов. Этой минутой сумел воспользоваться деятельный Клавдий. Он ободрил упавшие духом войска, выстроил их в боевой порядок и напал на варваров со всех сторон. Полагают, что пятьдесят тысяч человек легли на по­ле битвы при Нессе. Несколько значительных отрядов гот­ской армии прикрыли свое отступление подвижными укреп­лениями из повозок и удалились или, скорее, спаслись бегст­вом с поля этого побоища.

2. Следует полагать, что какое-нибудь непреодолимое пре­пятствие - усталость или, может быть, неповиновение побе­дителей - помешало Клавдию довершить в этот день истреб­ление готов. Военные действия распространились на провин­ции Мезию, Фракию и Македонию и состояли как на море, так и на суше из переходов, нечаянных нападений и случай­ных стычек. Если римлянам случалось потерпеть какую-нибудь неудачу, причиной ее большею частью было их собст­венное неблагоразумие и трусость; но замечательные воен­ные дарования военачальника, его близкое знакомство с мес­тностью, его благоразумные распоряжения и хороший выбор офицеров в большинстве случаев обеспечивали его войскам победу. Громадная добыча, которая была плодом стольких побед, состояла большею частью из рогатого скота и рабов. Отряд, составленный из избранной готской молодежи, был принят на службу в императорскую армию; остальные плен­ники были проданы в рабство, а число взятых в плен женщин было так велико, что на долю каждого солдата досталось по две и по три женщины; из того факта, что варвары, отправ­ляясь в морскую экспедицию, захватили с собой свои семей­ства, можно заключить, что они имели в виду не один только грабеж, а надеялись где-нибудь поселиться на постоянное жительство.

3.   Потеря флота, который был частью захвачен римляна­ми, частью потоплен, пресекла готам путь к отступлению. Римские военные посты, расположенные в форме обширного круга, очень искусно распределенные и хорошо охраняемые, мало-помалу передвигались в направлении к занятому гота­ми центру и тем заставили их удалиться в самую неприступ­ную часть Гемских гор, где они нашли для себя верное убе­жище, но очень мало средств для продовольствия. В течение всей суровой зимы императорские войска держали их в оса­де, и эта запертая со всех сторон масса варваров постоянно уменьшалась числом от голода, моровой язвы, дезертирства и римского оружия. Когда наступила весна, от всей массы варваров, севших на суда в устье Днестра, осталась только небольшая кучка смелых и отчаянных воинов, способных носить оружие.

Моровая язва, истребившая такое огромное количество варваров, оказалась в конце концов гибельной и для их побе­дителей. После непродолжительного, но славного двухлетне­го царствования Клавдий испустил дух в Сирмиуме, сопровождаемый скорбью и восторженными похвалами своих под­данных. Перед смертью он созвал высших гражданских и во­енных сановников и указал им на одного из своих полковод­цев, Аврелиана, как на самого достойного императорской короны и как на более всех способного осуществить великий план, к исполнению которого сам он сделал только первое начало. Добродетели Клавдия, его мужество, приветливость, справедливость и воздержанность, его любовь к славе и к своему отечеству ставят его в число тех немногих императо­ров, которые придали блеск римскому престолу. Впрочем, эти добродетели отчасти обязаны своей известностью усер­дию придворных писателей времен Константина, который был правнуком старшего Клавдиева брата Криспа. Голос ле­сти скоро привык повторять, что боги, так скоро оторвавшие Клавдия от его земного поприща, вознаградили его заслуги и благочестие тем, что навсегда упрочили императорское зва­ние за его потомством.

Несмотря на эти предсказания, величие рода Флавиев (на­звание, принятое родом Констанция) продлилось лишь не­много более двадцати лет, а возвышение Клавдия было при­чиной гибели его брата Квинтилла, не имевшего достаточно скромности или мужества, чтобы примириться с положением частного человека, на которое его обрек патриотизм покой­ного императора. Немедленно после смерти Клавдия он имел неосторожность провозгласить себя императором в Аквилее, где он командовал значительным отрядом войск, и, хотя его царствование продолжалось только семнадцать дней, он успел в этот короткий промежуток времени получить согла­сие сената и познакомиться на опыте с военным мятежом. Лишь только он узнал, что Дунайская армия признала импе­ратором хорошо известного своею храбростью Аврелиана, он преклонился перед славой и достоинствами своего соперника и, приказав открыть себе жилы, благоразумно уклонился от неравной борьбы.


Рис. Луций Домиций Аврелиан.

Общий план этого сочинения не позволяет нам входить в подробное рассмотрение действий каждого императора после вступления на престол и еще менее позволяет нам подробно описывать их жизнь за то время, когда они были еще частны­ми людьми. Мы только заметим, что отцом Аврелиана был крестьянин, живший на территории Сирмиума и занимав­шийся хозяйством на небольшой ферме, которая принадле­жала одному богатому сенатору по имени Аврелий. Его сын, питавший сильную склонность к военному ремеслу, вступил в армию простым солдатом и, мало-помалу возвышаясь по службе, был центурионом, легионным префектом, инспектором лагеря, начальником границы и, наконец, во время вой­ны с готами занимал важную должность главнокомандующе­го кавалерией. Во всех этих званиях он отличался чрезвы­чайной храбростью, строгой дисциплиной и блестящими подвигами. Он был возведен в звание консула императором Валерианом, который называет его на высокопарном языке того времени освободителем Иллирии, восстановителем Гал­лии и соперником Сципионов. Один из самых знатных сена­торов, происходивший от одного корня с Траяном, по имени Улпий Кринит, усыновил, по рекомендации Валериана, это­го паннонского крестьянина, дал ему в замужество свою дочь и благодаря своему огромному состоянию вывел его из бед­ности, в которой он постоянно находился.

Царствование Аврелиана продолжалось только четыре го­да и с небольшим девять месяцев, но каждый момент этого непродолжительного периода был ознаменован каким-ни­будь достопамятным подвигом. Он довел до конца войну с готами, наказал вторгшихся в Италию германцев, возвратил империи Галлию, Испанию и Британию, вырвав их из рук Тетрика, и уничтожил гордую монархию, основанную Зенобией на Востоке, на развалинах потрясенной империи.

Этими непрерывными военными успехами Аврелиан был обязан тому, что чрезвычайно строго следил за исполнением мельчайших требований дисциплины. Его военный устав из­ложен в очень коротеньком письме к одному из военачаль­ников низшего ранга с приказанием привести его в исполнение, если только желает сделаться трибуном и если он доро­жит своею жнзнью. Игра, пьянство и ворожба строго воспре­щались. Аврелиан требовал, чтобы его солдаты были скром­ны, воздержанны и трудолюбивы, чтобы их платье и лошади всегда были готовы для немедленного выступления, чтобы они жили в своих помещениях в целомудрии и воздержании, никогда не портили засеянных полей, никогда не брали са­мовольно ни овцы, ни курицы, ни даже кисти винограда и не требовали от местных жителей ни соли, ни масла, ни дров. "Того, что им дает государство, достаточно для их продовольствия, а их богатство пусть будет плодом добычи, отня­той у неприятеля, а не плодом слез, пролитых жителями провинций". Достаточно одного примера, чтобы доказать, до какой степени Аврелиан был строг и даже жесток. Один солдат соблазнил жену своего хозяина. За это виновный был привязан к трем деревьям, которые были силою согнуты к одному месту; затем, когда их внезапно отпустили, у солдата были оторваны ноги. Несколько подобных наказаний навели на армию благотворный ужас. Вообще наказания, к которым прибегал Аврелиан, были ужасны, но ему редко приходилось наказывать более одного раза за одну и ту же вину. Его соб­ственное поведение придавало санкцию его распоряжениям, и привыкшие к своеволию легионы боялись вождя, который, научившись повиноваться, сделался достойным того, чтобы повелевать.

Смерть Клавдия ободрила упавших духом готов. Римские войска, охранявшие ущелья Гемских гор и берега Дуная, бы­ли отозваны вследствие опасений междоусобной войны, а готские и вандальские племена, не принимавшие участия в нашествии, как кажется, поспешили воспользоваться этим удобным случаем: они покинули свои поселения в Украине, переправились через реки и присоединились к постоянно убывавшей кучке своих соотечественников. С этими соеди­ненными силами варваров Аврелиан наконец сошелся на по­ле битвы; кровавый и долго остававшийся нерешительным бой окончился лишь с наступлением ночи. И готы и римля­не, измученные столькими страданиями, которые они и сами выносили, и причиняли взаимно друг другу в течение двад­цатилетней войны, согласились на заключение прочного и выгодного для обеих сторон мирного договора. Варвары горя­чо этого желали, а легионы, которым благоразумный Аврелиан предоставил решение этого важного вопроса, охотно дали на это свое согласие. Готы обязались доставить римской армии вспомогательный отряд из двух тысяч человек, состоящий из одной кавалерии; взамен этого она выговорила себе право беспрепятственного отступления и на берегах Дуная посто­янный рынок, о снабжении которого должен был заботиться сам император, но на их собственный счет. Этот договор соб­людался с такой религиозной верностью, что, когда отряд из пятисот варваров вышел из лагеря для грабежа, варварский царь или военачальник приказал схватить и до смерти прон­зить стрелами провинившегося вождя этой экспедиции как искупительную жертву за нарушение святости его обяза­тельств. Впрочем, весьма вероятно, что этому миролюбиво­му настроению варваров содействовало то обстоятельство, что предусмотрительный Аврелиан потребовал в заложники сыновей и дочерей готских вождей. Молодых людей он стал приучать к военному ремеслу и держал вблизи от своей осо­бы, а молодым девушкам он дал римское воспитание и, вы­дав их замуж за некоторых из своих высших командиров, мало-помалу связал оба народа самыми тесными и самыми дорогими родственными узами.

Но самое важное из мирных условий не было выражено в трактате, а лишь подразумевалось. Аврелиан вывел римские войска из Дакии, предоставив эту большую провинцию го­там и вандалам. Его здравый ум понял солидные выгоды такого суживания границ империи и научил его не обращать внимания на кажущийся позор такой сделки. Жившие в Да­кии римские подданные переселились из этой отдаленной страны, которую они не были, в состоянии ни возделывать, ни оборонять, и этим увеличили силу и населенность южной стороны Дуная. Плодородная территория, превратившаяся в пустыню от беспрестанных нашествий варваров, была предоставлена их производительной деятельности, а учреждение новой Дакийской провинции все-таки сохраняло воспомина­ние о завоеваниях Траяна. Впрочем, территория, прежде но­сившая это название, сохранила значительное число своих прежних обитателей, боявшихся не столько владычества го­тов, сколько удаления со своей родины. Эти выродившиеся римляне хотя и отказались от римского подданства, однако продолжали оказывать услуги своему прежнему отечеству тем, что передавали своим завоевателям основные понятия о земледелии, о полезных искусствах и об удобствах цивили­зованной жизни. Между жителями двух противоположных берегов Дуная возникла общность торговых интересов и язы­ка, и, после того как Дакия сделалась независимым государ­ством, она нередко оказывалась самым надежным оплотом империи против вторжений северных дикарей. Сознание своих собственных интересов заставляло этих полуоседдых варваров дорожить их сношениями с Римом, а когда эти ин­тересы неизменны, они очень часто порождают искреннюю и полезную для обеих сторон дружбу. Эта разношерстная ко­лония, поселившаяся в старой римской провинции и неза­метно разросшаяся в великую нацию, не переставала при­знавать за готами превосходство славы и авторитета и заяв­ляла притязание на то, что она скандинавского происхожде­ния. Вместе с тем счастливое, хотя и случайное, сходство на­званий гетов и готов внушило этим последним убеждение, что в отдаленные века их собственные предки, уже поселившиеся в Дакийских провинциях, получили от Замолксиса свет знания и остановили победоносное шествие Сезостриса и Дария.

В то время как Аврелиан своим энергичным и благоразум­ным образом действий восстанавливал безопасность на илли­рийской границе, алеманны нарушили мирные условия, которые были частью куплены у них Галлиеном, частью предписаны им Клавдием; увлекаясь пылом своей воинст­венной молодежи, они внезапно взялись за оружие. Их ар­мия состояла из сорока тысяч кавалерии и двойного числа пехоты. Несколько городов, лежавших на рецийской гра­нице, сделались первой жертвой алчности алеманнов; но их смелость росла вместе с их успехами, и они быстро дошли от берегов Дуная до берегов По, повсюду оставляя следы опу­стошений.

Император почти одновременно получил известие и о вторжении варваров, и об их отступлении. Собрав войска, годные для скорых переходов, он быстро и без шума прошел вдоль окраины Герцинского леса, и, когда алеманны достиг­ли берегов Дуная с награбленной в Италии добычей, они не подозревали, что римская армия занимала на противополож­ном берегу выгодную позицию и была готова пресечь их от­ступление. Аврелиан старался поддерживать их в пагубном заблуждении и не помешал почти половине их армии перейти без всяких предосторожностей через реку. Их критическое положение и удивление, которым они были поражены, обеспечили ему нетрудную победу, а его искусный образ действий еще увеличил плоды этого успеха. Он расположил легионы в форме полукруга, затем стоявшие на обеих око­нечностях этой линии войска перевел через Дунай и, вне­запно повернув их в направлении к центру, окружил арьер­гард германской армии. Это привело варваров в замешательство; куда бы они ни обратили свои взоры, они видели перед собой или опустошенную местность, или глубокую и быст­рую реку, или победоносного и неумолимого врага.

Доведенные до такого отчаянного положения, алеманны стали искать мира. Аврелиан принял их послов во главе сво­их войск и в такой блестящей военной обстановке, которая должна была внушить варварам уважение и к величию Ри­ма, и к дисциплине римской армии. Легионы стояли в боевом порядке и хранили внушительное молчание. Главные на­чальники, украшенные внешними отличиями своего ранга, были на конях по обеим сторонам императорского трона. По­зади трона, на длинных пиках, покрытых серебром, видне­лись высоко в воздухе освещенные изображения императора и его предшественников, золотые орлы и различные титу­лы легионов, написанные золотыми буквами. Когда Аврели­ан занял свое место, его благородная осанка и величествен­ная наружность внушили варварам уважение как к высо­кому положению, так и к личности их победителя. Послы пали ниц, не говоря ни слова. Им приказали встать и позво­лили говорить. Через посредство переводчиков они стали оп­равдывать свое вероломство, превозносить свои подвиги, распространяться насчет превратностей фортуны и выгод мира и, наконец, с неуместной самоуверенностью потребова­ли значительной субсидии в награду за союз, который они предложили римлянам. Ответ императора был суров и пове­лителен. Он отнесся к их предложению с презрением, а к их требованию - с негодованием, упрекнул варваров в том, что им так же мало знакомо военное искусство, как и законы ми­ра, и, наконец, отпуская их, предоставил им на выбор или безусловную сдачу, или самое строгое наказание. Хотя Ав­релиан и уступил готам одну из отдаленных провинций им­перии, он считал опасным полагаться на вероломных германских варваров, постоянно державших в страхе не только провинции, но даже Италию.

Немедленно вслед за этим совещанием какое-то неожидан­ное событие потребовало присутствия императора в Паннонии. Он возложил на своих военачальников заботу об окон­чательном истреблении алеманнов или оружием, или более верным средством - голодом. Но вызванная отчаянием пред­приимчивость уже нередко торжествовала над беспечной уверенностью победителя. Не находя возможности ни перей­ти Дунай, ни прорваться сквозь римский лагерь, варвары пробрались сквозь римские посты, находившиеся у них в ты­лу и охранявшиеся или более слабо, или более беспечно, и с невероятной быстротой, но другим путем возвратились к го­рам, через которые идет путь в Италию. Аврелиан, считав­ший войну уже совершенно конченной, с прискорбием уз­нал, что алеманны спаслись и что они уже опустошают ми­ланскую территорию. Он приказал легионам со всей скоро­стью, на которую были способны эти тяжелые войска, пре­следовать быстро отступавшего неприятеля, у которого пехо­та передвигалась почти с такой же быстротой, как конница. Через несколько дней после того император сам отправился спасать Италию во главе избранного отряда вспомогатель­ных войск (в составе которых находились заложники и кава­лерия вандалов) и всех преторианцев, уже прежде участво­вавших в войнах на Дунае.

Так как легкие войска алеманнов рассеялись по всей тер­ритории от Альп до Апеннин, то непрестанная бдительность Аврелиана и его полководцев была направлена к тому, чтобы отыскивать, разбивать и преследовать их многочисленные отряды. Впрочем, военные действия не ограничились этими отдельными стычками, и нам рассказывают о трех сражени­ях, в которых упорно боролись между собой главные силы обеих армий. Результаты этих сражений были различны. В первом из них, происходившем подле Пиаченцы, римляне понесли такое поражение, что, по словам одного писателя, очень предубежденного против Аврелиана, можно было опасаться немедленного распада империи. Хитрые варвары, пробравшись незамеченными вдоль опушки леса, неожидан­но напали с наступлением ночи на легионы, которые, как ка­жется, были утомлены длинным переходом и не успели выстроиться в боевой порядок. Ярость их атаки была непреодо­лима, но, после страшной резни, император наконец успел ободрить свои войска и благодаря своей терпеливости и твер­дости в некоторой мере восстановил честь римского оружия. Второе сражение произошло близ Фано, в Умбрии, на том самом месте, которое за пятьсот лет перед тем было столь ги­бельно для Ганнибалова брата, - так далеко зашли победо­носные Германцы по Эмилиевой и Фламиниевой дорогам с намерением разграбить беззащитную владычицу мира! Но Аврелиан постоянно имел в виду безопасность Рима и, сле­дуя по пятам за неприятелем, наконец нанес ему неподалеку от столицы полное поражение. Спасавшиеся бегством ос­татки неприятельской армии были уничтожены в третьем, и последнем, сражении при Павии, и Италия была избавлена от нашествий алеманнов.

Страх был прародителем суеверия, и при каждом обще­ственном бедствии трепещущие от ужаса смертные старают­ся смягчить гнев своих невидимых врагов. Хотя самые осно­вательные свои надежды республика возлагала на храбрость и поведение Аврелиана, общее смятение было так велико, когда ежеминутно ожидали появления варваров у ворот Ри­ма, что сенатским декретом было решено посоветоваться с книгами Сивиллы. Даже сам император - из религиозного или из политического мотива - рекомендовал эту спаситель­ную меру, упрекал сенат за его медлительность и предло­жил денежные суммы, животных и пленных всяких наций - одним словом, все, что бы ни потребовалось для умилостив­ления богов. Несмотря на это великодушное предложение, как кажется, не было принесено ни одной человеческой жер­твы для искупления ее кровью грехов римского народа.

Сивиллины книги требовали более невинных религиозных церемоний - процессии жрецов, одетых в белые облачения и сопровождаемых хором из юношей и дев, исполнения очисти­тельных обрядов в самом городе и в его окрестностях и жертвоприношений, имевших такое могущественное влияние, что они делали варваров неспособными перейти то таинственное место, на котором они совершались. Как бы ни казались ребя­ческими эти суеверные обряды, они тем не менее содействова­ли успешному исходу войны, и, когда в решительном сражении при Фано алеманны вообразили, что они видят армию приви­дений, сражающихся на стороне Аврелиана, этот последний нашел для себя существенную помощь в этом воображаемом подкреплении.

Но как бы ни было велико доверие римлян к таким идеаль­ным оплотам, уроки прошлого и опасения за будущее заста­вили их позаботиться об укреплениях более вещественных и более прочных. Преемники Ромула обнесли семь холмов Ри­ма стеной, имевшей в окружности более тринадцати миль. Такая обширная ограда может показаться несоразмерной с силами и населением только что зарождавшегося государст­ва. Но римлянам нужно было защитить свои пастбища и па­хотные земли от частых и внезапных нападений латинских племен, постоянно живших во вражде с республикой. С уси­лением римского могущества и город, и его население мало-помалу увеличились, свободные места были заняты, оказав­шиеся ненужными стены перестали служить границей, Мар­сово поле покрылось зданиями, и по обеим сторонам веду­щих из Рима больших дорог возникли великолепные предме­стья. Новая стена, которую начал строить Аврелиан и ко­торая была окончена в царствование Проба, имела, по обще­принятому мнению, около пятидесяти миль в окружности, но, по более точным вычислениям, не превышала двадцати одной мили. Это было огромное, но наводившее грусть соо­ружение, так как оно было красноречивым свидетельством упадка монархии. В более счастливые времена римляне по­лагались на храбрость легионов для обороны пограничных лагерей и никак не предполагали, что им когда-нибудь прядется укреплять столицу империи против вторжений варваров.

Победа Клавдия над готами и успехи Аврелиана в войне с алеманнами уже восстановили прежнее превосходство рим­ского оружия над варварскими народами Севера, а наказа­ние внутренних тиранов и соединение разрозненных частей империи в одно целое были делом второго из этих двух воин­ственных императоров. Несмотря на то что он был признан и сенатом и народом, его владычество не простиралось далее границ Италии, Африки, Иллирии и Фракии. Галлия, Испа­ния и Британия, Египет, Сирия и Малая Азия все еще нахо­дились в руках двух мятежников; из длинного списка узур­паторов только эти двое до сих пор и оставались безнаказанными, а в довершение позора эти два трона были заняты женщинами.

В Галльских провинциях монархи быстро сменялись од­ни другими. Суровые добродетели Постума послужили лишь к тому, чтобы ускорить его гибель. После того, как он уничтожил одного соперника, провозгласившего себя императором в Майнце, он не позволил своим войскам грабить мятежные города и на седьмом году своего царст­вования сделался жертвой их неудовлетворенной алчно­сти. Причина смерти его друга и соправителя Викторина была иного рода. Блестящие способности этого государя были запятнаны его безнравственным поведением: он при­бегал для удовлетворения своих страстей к насилиям, не обращая внимания ни на законы общежития, ни даже на законы любви. Он был убит в Кёльне сговорившимися оскорбленными мужьями, мщение которых было бы более извинительным, если бы они при этом пощадили его не­винного сына. После умерщвления стольких храбрых госу­дарей должно казаться странным, что в течение долгого времени повелевала гордыми галльскими легионами жен­щина, и еще более странным должно казаться то, что эта женщина была мать несчастного Викторина. С помощью разных хитростей и больших богатств Виктория успела возвести на престол сначала Мария, а потом Тетрика и с мужественной твердостью управляла государством от име­ни этих императоров. И медную, и серебряную, и золотую монету чеканили с ее именем; она приняла титулы Авгу­сты и Матери Лагерей, и ее власть прекратилась только с ее жизнью, которую, быть может, сократила неблагодар­ность Тетрика.


Рис. Гай Пий Эзувий Тетрик.

Когда Тетрик присвоил себе верховную власть по науще­нию своей честолюбивой покровительницы, он занимал со­вершенно подходящую к его характеру и образованию долж­ность правителя мирной Аквитанской провинции. Он процарствовал четыре или пять лет над Галлией, Испанией и Британией, будучи столько же повелителем, сколько и ра­бом своевольной армии, которой он боялся и которая его пре­зирала. Храбрость и счастье Аврелиана наконец дали Тетрику надежду на скорое освобождение от угнетавшего его тя­желого бремени. Он решился сообщить императору о своем печальном положении и умолял поспешить с освобождением его злополучного соперника. Если бы содержание этой тай­ной переписки дошло до сведения солдат, Тетрик, вероятно, поплатился бы за это своей жизнью, и во всяком случае он не мог отказаться от господства над Западом, не совершив из­мены против самого себя. Он сделал вид, будто намерен вес­ти междоусобную войну, вывел свою армию в поле против Аврелиана, расположил ее самым невыгодным образом, со­общил неприятелю план своих действий и в самом начале сражения дезертировал вместе с несколькими избранными друзьями. Хотя мятежные легионы были приведены в рас­стройство и в смятение неожиданной изменой их вождя, они защищались с отчаянной храбростью, пока не были совершенно уничтожены в этой кровавой и достопамятной битве, происходившей подле Шалона в Шампанье. Победитель скоро заставил или убедил иррегулярные вспомогательные войска, состоявшие из франков и батавов, обратно перейти за Рейн; их удаление восстановило общее спокойствие, и власть Аврелиана была признана от стены Антонина до Гер­кулесовых Столбов.

Еще в царствование Клавдия город Отён осмелился без всякой посторонней помощи восстать против галльских леги­онов. После семимесячной осады легионы взяли приступом и ограбили этот несчастный город и без того уже опустошен­ный моровою язвой. Напротив того, Лион оказал Аврелиа­ну упорное сопротивление. История упоминает о наказании Лиона, но ничего не говорит о награждении Отёна. Тако­ва, впрочем, обыкновенная политика тех, кто ведет междо­усобные войны, - строго взыскивать за обиды и предавать за­бвению важные услуги. Отмщение выгодно, а признатель­ность убыточна.

Лишь только Аврелиан успел захватить Тетрика и овла­деть признававшими его власть провинциями, он тотчас об­ратил свое оружие против знаменитой Зенобии, господство­вавшей над Пальмирой и над Востоком. Новейшая Европа произвела немало женщин, со славою несших на себе бремя управления целыми империями, и в нашем собственном веке бывали такие примеры. Но если отложить в сторону сомни­тельные рассказы о подвигах Семирамиды, Зенобия окажет­ся едва ли не единственной гениальной женщиной, сбросив­шей с себя иго той рабской зависимости, которую налагали на ее пол азиатский климат и азиатские нравы. Она утвер­ждала, что ведет свой род от царствовавших в Египте маке­донских царей; красотой она равнялась с Клеопатрой, которую она превосходила целомудрием и храбростью. Она считалась самой привлекательной и вместе с тем самой ге­ройской из всех представительниц ее пола. У нее был смуг­лый цвет лица (когда идет речь о женщине, эти мелочи получают важное значение), ее зубы были белы как жемчуг, а ее большие черные глаза горели необыкновенным огнем, блеск которого умерялся самою привлекательною нежно­стью выражений. Голос у нее был звучный и гармоничный. Ей не был совершенно незнаком латинский язык, а языками греческим, сирийским и египетским она владела с одинако­вым совершенством. Она составила для своего собственного употребления извлечение из истории Востока и под руковод­ством знаменитого Лонгина сравнивала между собой красоты произведений Гомера и Платона.

Эта одаренная всеми совершенствами женщина вышла за­муж за Одената, который из частного человека сделался по­велителем Востока. Она скоро сделалась другом и товари­щем героя. В промежуток между войнами Оденат со стра­стью предавался охоте; он с горячностью гонялся за свирепы­ми обитателями пустыни - львами, барсами и медведями, и Зенобия с не меньшей горячностью предавалась этой опас­ной забаве. Она приучила себя переносить физическую уста­лость, пренебрегала употреблением закрытых колесниц, не­редко появлялась верхом в военной одежде и делала иногда по семь миль пешком во главе войск. Успехи Одената боль­шей частью приписывались ее необыкновенному благоразу­мию и мужеству. Их блестящие победы над великим царем, которого они два раза преследовали до самых ворот Ктесифона, положили основание их общей славе и могуществу. Ар­мии, которыми они начальствовали, и провинции, которые были ими спасены, не хотели признавать своими монархами никого другого, кроме своих непобедимых вождей. Римский сенат и народ питали уважение к иностранцу, отомстившему за взятого в плен императора, и даже апатичный сын Вале­риана согласился разделить с ним императорское звание и назначил его своим соправителем.

После удачной экспедиции против готов, производивших в Азии грабежи, пальмирский государь возвратился в город Эмесу, в Сирию. Там он и погиб от домашней измены после того, как был непобедим в войне с врагами; его любимое раз­влечение - охота была причиной его смерти или по меньшей мере доставила изменникам случай убить его. Его племян­ник Меоний вздумал метать копье прежде своего дяди и, не­смотря на сделанное ему замечание, повторил ту же де­рзость. Оскорбленный и в качестве монарха, и в качестве страстного охотника, Оденат приказал отнять у безрассудно­го юноши коня, что считалось у варваров позором, и поса­дить его на короткое время под арест. Это оскорбление было скоро позабыто, но наказание осталось в памяти виновного, и Меоний, в сообществе нескольких смелых товарищей, убил своего дядю во время большого празднества. Вместе с отцом был убит Герод, сын Одената от другой жены, а не от Зенобии, - молодой человек кроткого и изнеженного характера. Но Меоний достиг этим зверским преступлением только то­го, что удовлетворил жажду мести. Лишь только он успел принять титул Августа, Зенобия принесла его в жертву па­мяти своего мужа.

При содействии самых верных его друзей она немедленно заняла вакантный престол и в течение более пяти лет управ­ляла с большим искусством Пальмирой, Сирией и Востоком. Со смертью Одената прекращалась та власть, которая была вверена ему сенатом только в знак личного к нему доверия, но его воинственная вдова, презиравшая и сенат и Галлиена, заставила посланного против нее римского полководца уда­литься из Азии с потерей своей армии и своей репутации. Зенобия руководствовалась в делах управления не теми мел­кими страстями, которые так часто обуревают царствование женщины, а самыми благоразумными политическими прин­ципами. Если было выгодно прощать, она умела сдерживать свое негодование; если было необходимо наказать, она умела заглушать голос сострадания. За ее строгую бережливость ее обвиняли в скупости, но, когда было нужно, она умела быть щедрой и расточительной. Соседние государства - Аравия, Армения и Персия - боялись ее вражды и искали с ней союза. К владениям Одената, простиравшимся от Евфрата до гра­ниц Вифинии, его вдова присоединила наследие своих предков - густонаселенное и плодородное Египетское госу­дарство. Император Клавдий отдавал справедливость ее достоинствам и был доволен тем, что она поддерживала достоинство империи на Востоке, в то время как он был за­нят войной с готами. Впрочем, поведение Зенобии было несколько двусмысленным, и нет ничего неправдоподобного в том, что она замышляла основание независимой монар­хии, которая находилась бы во враждебных отношениях с Римом. С приветливым обхождением римских монархов она соединяла величественную пышность азиатских властителей и требовала от своих подданных таких же раболепных поче­стей, какие воздавались преемникам Кира. Она дала трем своим сыновьям римское образование и нередко показыва­ла их войскам одетыми в императорскую мантию. Для самой себя она удержала исключительное употребление диадемы вместе с блестящим, но сомнительным титулом царицы Вос­тока.

Когда Аврелиан перешел в Азию для борьбы с такой сопер­ницей, которая уже по своему полу могла внушать презре­ние, его личное присутствие восстановило покорность Вифинии, уже поколебленную военными успехами и интригами Зенобии. Продвигаясь вперед во главе своих легионов, он принял изъявление покорности от жителей Анкиры и после упорной осады Тианы вступил в этот город при помощи одного изменника. Аврелиан, соединявший с высокомерным нравом великодушие, отдал этого изменника на произвол рассвирепевших солдат, а из суеверного смирения обошелся снисходительно с соотечественниками философа Аполло­ния. Антиохия была покинута жителями при его прибли­жении, но они возвратились назад вследствие благоразумно­го декрета императора, обещавшего прощение всякому, кто служил пальмирской царице по необходимости, а не по соб­ственному желанию. Эта неожиданная мягкость обхождения расположила к нему сирийцев, и на всем пути до ворот Эмесы страх, который внушали его военные силы, находил себе союзника в сочувствии к нему народа.

Зенобия не оправдала бы своей репутации, если бы беспеч­но дозволила императору Запада приблизиться к ее столице на расстояние ста миль. Судьба Востока была решена в двух больших сражениях, которые так сходны между собой почти во всех подробностях, что мы могли бы с трудом отличить их одно от другого, если бы первое из них не произошло близ Антиохии, а второе - близ Эмесы. В обоих сражениях пальмирская царица воодушевляла свои войска личным при­сутствием и возложила исполнение своих приказаний на Забдаса, уже выказавшего свои воинские дарования завоевани­ем Египта. Многочисленная армия Зенобии состояла боль­шей частью из легких стрелков из лука и из тяжелой кавале­рии, покрытой с ног до головы стальными латами. Маврская и иллирийская кавалерия Аврелиана не была в состоянии выдержать тяжеловесный натиск своих противников. Она обратилась в бегство в действительном или в притворном беспорядке, завлекла пальмирских всадников в преследова­ние, стала беспокоить их мелкими стычками и в конце кон­цов опрокинула эту непроницаемую, но вместе с тем и непо­воротливую кавалерию. Между тем легкая кавалерия паль­мирцев издержала все свои стрелы и в бою на близком рас­стоянии сделалась безоружной жертвой легионов. В этом бою Аврелиан употребил в дело войска, состоявшие из вете­ранов, которые обыкновенно стояли на Верхнем Дунае и храбрость которых уже была испытана в войне с алеманнами. После поражения при Эмесе Зенобия уже не была в состоянии собрать третью армию. До самых пределов Египта все народы, входившие в состав империи, признали над со­бою власть победителя, который отрядил самого храброго из своих полководцев, Проба, с приказанием овладеть египет­скими провинциями. Последним ресурсом для вдовы Одена­та была Пальмира. Она заперлась в своей столице и с муже­ством героини объявила, что последний момент ее царство­вания будет вместе с тем и последним моментом ее жизни.

Среди бесплодных степей Аравии изредка встречаются возделанные небольшие пространства земли, точно острова среди песчаного океана. Самое имя Тадмора или Пальмиры означает и на сирийском и на латинском языке массу паль­мовых деревьев, дающих в этом умеренном климате тень и зелень. Воздух там чист, а почва, орошаемая бесценными в таком климате источниками, способна производить и фрукты и зерновые хлеба. Местность, обладавшая такими редки­ми преимуществами и расположенная на недалеком расстоя­нии и от Персидского залива, и от Средиземного моря, ско­ро стала привлекать к себе караваны, направлявшиеся в Европу с богатыми продуктами Индии. Пальмира мало-помалу сделалась богатым и независимым городом, а так как через нее шла торговля между римлянами и парфяна­ми, одинаково выгодная для этих обоих народов, то ей до­зволяли сохранять скромный нейтралитет до тех пор, пока Римская империя не поглотила эту маленькую республику вслед за победами Траяна; затем она в течение более ста пя­тидесяти лет процветала в зависимом, но почетном звании колонии. Насколько можно судить по немногим уцелевшим надписям, именно в течение этого мирного периода пальмир­цы воздвигали те храмы, дворцы и портики в греческом вку­се, развалины которых, разбросанные на пространстве нес­кольких миль, возбудили любопытство наших путешествен­ников. Возвышение Одената и Зенобии, по-видимому, при­дало новый блеск их отечеству, и Пальмира в течение неко­торого времени соперничала с Римом; но это соперничество оказалось для нее гибельным, и целые века благосостояния были принесены в жертву одному моменту славы.

Во время перехода через песчаную степь, которая отделяет Эмесу от Пальмиры, Аврелиана беспрестанно беспокоили арабы, и он не всегда был в состоянии уберечь свою армию, и в особенности свои багажи, от этих предприимчивых и от­важных хищников, выжидавших удобного случая, чтобы на­падать врасплох, и быстро увертывавшихся от медленного преследования легионов. Но осада Пальмиры была более трудной и более важной задачей, и император, лично руководивший атакой с неутомимой энергией, сам был ранен стрелой. В одном из своих писем, сохранившемся в подлин­нике, император говорит: "Римский народ отзывается с през­рением о войне, которую я веду против женщины. Но он не знает ни характера, ни могущества Зенобии. Трудно себе представить, как громадны заготовленные ею запасы кам­ней, стрел и метательных снарядов всякого рода. Каждая часть городских стен снабжена двумя или тремя самострела­ми, а ее военные машины выбрасывают искусственный огонь. Страх наказания вдохнул в нее отчаянное мужество. Но я все-таки надеюсь на богов - покровителей Рима, до сих пор благоприятствовавших всем моим предприятиям". Од­нако, не вполне уверенный ни в покровительстве богов, ни в успехе осады, Аврелиан счел более благоразумным предло­жить осажденным выгодную капитуляцию: царице он обе­щал роскошное безопасное убежище, а гражданам их ста­ринные привилегии. Его предложения были решительно от­вергнуты, и отказ сопровождался оскорблением.

Непоколебимое мужество Зенобии поддерживалось надеж­дой, что голод скоро принудит римскую армию обратно пе­рейти через пустыню, и основательным ожиданием, что вос­точные цари, и в особенности персидский монарх, возьмутся за оружие в защиту их естественной союзницы. Но счастье и настойчивость Аврелиана восторжествовали над всеми пре­пятствиями. Случившаяся в ту пору смерть Шапура отв­лекла внимание персидского правительства от внешних со­бытий, а незначительные подкрепления, пытавшиеся прийти на помощь Пальмире, были остановлены на пути частью си­лой, частью щедрыми подарками императора. В римский ла­герь аккуратно приходили обозы со съестными припасами, а силы осаждающих возросли вследствие возвращения Проба с его победоносными войсками, только что завершившими за­воевание Египта. Тогда Зенобия решилась искать спасения в бегстве. Она села на самого быстроногого из своих дромаде­ров и уже достигла берегов Евфрата, почти в шестидесяти милях от Пальмиры, когда она была застигнута преследовав­шей ее легкой кавалерией Аврелиана; ее схватили и привели как пленницу к императору. Вскоре вслед за тем ее столица сдалась, и победитель обошелся с ее населением с неожидан­ной мягкостью. Он захватил оружие, лошадей, верблюдов и огромные сокровища, состоявшие из золота, серебра, шелко­вых тканей и драгоценных камней. Затем, оставив в городе только гарнизон из шестисот стрелков, он возвратился в Эмесу и занялся некоторое время распределением наград и наказаний по случаю окончания такой достопамятной войны, которая восстановила его господство над провинциями, не признававшими над собою римского верховенства со вре­мен пленения Валериана.

Когда сирийская царица предстала перед Аврелианом, он сурово спросил ее, как могла она осмелиться поднять оружие против римских императоров? Ответ Зенобии был благора­зумным сочетанием почтительности и твердости: "Я не могла унизиться до того, чтобы считать римским императором ка­кого-нибудь Авреола или Галлиена. Вас одних я признаю за моего победителя и за моего государя". Но мужество у женщины обыкновенно бывает искусственно, поэтому оно редко соединяется с устойчивостью и последовательностью. В минуты тяжелых испытаний Зенобия утратила свою бод­рость духа; она трепетала от страха, слыша гневные крики солдат, которые громко требовали ее немедленной казни; она забыла о благородном отчаянии Клеопатры, которую взяла за образец, и позорно купила свое помилование прине­сением в жертву и своей славы, и своих друзей. На этих последних, как на коварных советников, пользовавшихся слабо­стью ее пола, она взвалила всю вину в своем упорном сопро­тивлении и на их головы направила мстительность жестокосердого Аврелиана. Слава Лонгина, который был включен в список многочисленных и, может быть, невинных жертв ее трусости, переживет и славу царицы, которая предала его, и славу тирана, который осудил его на смерть. Гений и уче­ность не могли смягчить гнев свирепого невежественного солдата, но они вдохнули в душу Лонгина* величие и спокой­ствие. Он не высказал ни одной жалобы и с покорностью пос­ледовал за исполнителем приговора, скорбя об участи, пос­тигшей его несчастную повелительницу, и утешая своих огорченных друзей.

*)Лонгин (Дионисий Кассий) — неоплатоник III в., ученик Аммония Сакка, учитель Порфирия, потом наставник и советник пальмирской царицы Зейнаб (Зенобии), после поражения которой был казнен императором Аврелианом (273 г.). В своем учении он отрицал платоновское различие божественного ума от абсолютного первоначала и отвергал экстаз в смысле высшей степени восхождения к Божеству. Из приписываемых ему сочинений сохранилась замечательная книга по эстетике: «О возвышенном» («???? ?????», 1-е изд. Гейнике, с нем. перев., 1737 г.) и несколько отрывков, между прочим, из риторики. (Прим. ред.)

Окончив завоевание Востока, Аврелиан направился в об­ратный путь и уже переехал отделяющие Европу от Азии проливы, когда его известили, что пальмирцы, умертвив гу­бернатора и перебив оставленный у них гарнизон, снова под­няли знамя бунта. Не колеблясь ни одной минуты, он тотчас снова отправился в Сирию. Антиохия пришла в смятение, узнав о его быстром приближении, а беззащитный город Пальмира испытал на себе непреодолимую силу его мсти­тельности. До нас дошло письмо, в котором Аврелиан сам го­ворит, что страшная экзекуция, которая должна бы была ограничиться только теми, кто был схвачен с оружием в ру­ках, распространилась на стариков, женщин и детей; хотя вслед за тем он, по-видимому, сосредоточил все свое внима­ние на восстановлении храма Солнца, он вдруг почувствовал сострадание к оставшимся в живых пальмирцам и позволил им вновь выстроить их город и жить в нем. Но разрушить легче, чем снова соорудить. Столица Зенобии, когда-то быв­шая средоточием торговли и искусств, мало-помалу превратилась сначала в ничтожный городок, потом в незначитель­ную крепость и, наконец, в бедную деревушку. Теперешние граждане Пальмиры, составляющие тридцать или сорок се­мейств, построили свои землянки внутри обширного двора когда-то великолепного храма.

Неутомимого Аврелиана ожидала еще одна тяжелая рабо­та, и притом последняя, - усмирение хотя и незнатного, но опасного мятежника, поднявшего знамя бунта на берегах Нила одновременно с восстанием Пальмиры. Фирм, вели­чавший себя названием друга и союзника Одената и Зенобии, был не что иное, как богатый египетский купец. Благо­даря своим торговым сношениям с Индией он завел дружеские связи с сарацинами и блеммиями, которые, живя по обоим берегам Красного моря, могли легко проникать оттуда в Верхний Египет и содействовать исполнению его замыслов, а египтян он воспламенил надеждой свободы; во главе беше­ной народной толпы он проник в Александрию, принял им­ператорский титул, стал чеканить монету, издавать эдикты и собрал армию, которую, по его хвастливому выражению, он был в состоянии содержать одними доходами от своей бу­мажной торговли. Такие войска были плохой обороной про­тив Аврелиана, и потому нетрудно поверить, что Фирм был разбит наголову, взят в плен, подвергнут пытке и казнен. Тогда Аврелиан мог поздравить сенат, народ и самого себя с тем, что менее чем в три года он восстановил спокойствие и порядок во всей Римской империи. Со времени основания Рима еще ни один полководец не заслужил триумфа более блестящим образом, чем Аврелиан, и никогда еще ни один триумф не был так пышен и великолепен. Торжественное шествие открывалось двадцатью слонами, четырьмя велико­лепными тиграми и более чем двумястами редкими живо­тными, привезенными из различных стран Севера, Восто­ка и Юга. За ними следовали тысяча шестьсот гладиато­ров, назначенных для жестоких забав амфитеатра. Богат­ства Азии, оружия и знамена стольких побежденных на­ций, великолепная столовая посуда и гардероб сирийской царицы - все это было выставлено напоказ или в аккуратной симметрии, или в артистическом беспорядке. Послы из са­мых отдаленных стран - из Эфиопии, Аравии, Персии, Бакт­рианы, Индии и Китая, обращавшие на себя внимание богатством или оригинальностью своих костюмов, служили свиде­тельством славы и могущества римского императора, который также выставил напоказ полученные им подарки, и в особен­ности множество золотых корон, поднесенных ему признательными городами. О победах Аврелиана свидетельствовал длинный ряд пленных готов, вандалов, сарматов, алеманнов, франков, галлов, сирийцев и египтян, фигурировавших про­тив воли на этом торжестве. Каждый из этих народов распоз­навался по особой надписи, а титул амазонок обозначал де­сятерых воинственных героинь готской национальности, ко­торые были взяты в плен с оружием в руках. Но взоры вся­кого, скользя по этой массе пленных, останавливались на императоре Тетрике и на царице Востока. Первый из них шел в сопровождении своего сына, которому он дал титул Августа; на нем были галльские панталоны, туника темно­желтого цвета и пурпуровая мантия. А прекрасная Зенобия несла на себе золотые оковы; раб поддерживал золотую цепь, которая обвивала ее шею, и она с трудом держалась на ногах под невыносимой тяжестью драгоценных камней. Она шла пешком впереди великолепной колесницы, на которой она когда-то надеялась совершить свой въезд в Рим. За этой колесницей следовали две другие, еще более великолепные, из которых одна принадлежала Оденату, а другая - персид­скому монарху. Триумфальную колесницу Аврелиана (она прежде принадлежала какому-то готскому царю) везли че­тыре оленя или четыре слона. Самые знатные сенаторы, народ и армия замыкали торжественное шествие. Востор­женные возгласы толпы выражали непритворную радость, удивление и признательность; но радость сенаторов была ом­рачена появлением Тетрика; они не были в состоянии воз­держаться от глухого ропота на высокомерного монарха, публично выставлявшего на позор личность римлянина и са­новника.

Однако, хотя Аврелиан и обнаруживал свое высокомерие в обхождении со своими злополучными соперниками, он отно­сился к ним с таким великодушием и милосердием, какими редко отличались древние завоеватели. Государей, безуспешно защищавших свой трон или свою свободу, обыкновенно лишали жизни, лишь только триумфальное шествие дос­тигало Капитолия. Но те узурпаторы, которые сопровождали триумфальное шествие Аврелиана и измена которых была ясно доказана их поражением, получили позволение дожи­вать свой век в роскоши и в почетном покое. Император по­дарил Зенобии изящную виллу в Тибуре, или в Тиволи, поч­ти в двадцати милях от столицы; сирийская царица незамет­ным образом превратилась в римскую матрону, выдала своих дочерей за знатных римлян, и ее род еще не пресекся в V ве­ке. Тетрику и его сыну были возвращены и их обществен­ное положение, и их состояние. Они построили на Делий­ском холме великолепный дворец и, лишь только он был го­тов, пригласили Аврелиана на ужин. Войдя туда, император был приятно поражен картиной, изображавшей странную историю хозяев дома. Они были представлены подносящими императору гражданский венок и скипетр Галлии и получа­ющими из его рук знаки сенаторского звания. Отец был впоследствии назначен правителем Лукании, и Аврелиан, допускавший развенчанного монарха к дружеской беседе, однажды спросил его, неужели управлять Италийской про­винцией не лучше, чем царствовать по ту сторону Альп? А сын Тетрика пользовался в качестве сенатора большим влия­нием, и в среде римской знати никто не снискал такого, как он, уважения как со стороны самого Аврелиана, так и со стороны его преемников.

Триумфальная процессия была так длинна и подвигалась вперед так медленно, что, хотя она и выступила с рассветом, она достигла Капитолия не прежде девятого часа; а когда им­ператор возвратился во дворец, было уже темно. За этой бле­стящей церемонией следовали театральные представления, игры в цирке, травля диких зверей, бои гладиаторов и мор­ские сражения. Армии и народу раздавались щедрые подар­ки, а основание некоторых учреждений, приятных или по­лезных для города, увековечило славу Аврелиана. Значи­тельная часть захваченной на Востоке добычи была посвя­щена богам Рима, и Капитолий и все другие храмы блестели доказательствами его пышного благочестия. Один только храм Солнца получил более пятнадцати тысяч фунтов золо­та. Этот великолепный храм был воздвигнут императором на одном из склонов Квиринальского холма и вскоре после триумфа был посвящен тому божеству, которому Аврелиан поклонялся как виновнику своей жизни и своего счастья. Его мать была одной из низших жриц в храме Солнца, поэтому счастливый крестьянин с детства питал особое чувство бла­гоговения перед божеством - источником света, и каждый его шаг на пути к престолу, каждая его победа укрепляла это су­еверие, присоединяя к нему чувство признательности.

Оружие Аврелиана восторжествовало и над внешними и над внутренними врагами республики. Нас уверяют, что благодаря его спасительной строгости во всей Римской импе­рии были вырваны с корнем преступления и склонность к мятежу, вредные замыслы и пагубные заговоры, а также все бедствия, порождаемые слабыми и деспотичными правитель­ствами. Но если мы сообразим, насколько развитие нравственной порчи быстрее ее исцеления, и если мы при­помним, что годы, проведенные среди общественной неуря­дицы, были гораздо длиннее, чем те месяцы, которыми счи­тается воинственное царствование Аврелиана, то мы должны будем признать, что нескольких коротких промежутков мир­ного времени было недостаточно для выполнения трудной задачи общественного переустройства. Даже попытка императора восстановить неподдельность монеты вызвала грозное возмущение. Досада императора выразилась в одном из его частных писем. "Без сомнения, - говорит он, - богам угодно было, чтобы вся моя жизнь протекла в непрерывных войнах. Мятеж, вспыхнувший внутри города, привел к очень серьез­ной междоусобной войне. На монетном дворе рабочие взбун­товались по наущению Фелициссима, раба, которому я дал место в финансовой администрации. Мятеж подавлен, но во время борьбы убито семь тысяч солдат, принадлежавших к тем войскам, которые обыкновенно стоят в Дакии и в лаге­рях на берегах Дуная". Другие писатели, рассказывая об этом происшествии, прибавляют, что оно случилось вскоре после Аврелианова триумфа, что решительное сражение произошло на Делийском холме, что работавшие на монет­ном дворе мастеровые прибавляли подмесь к монетам и что император восстановил государственный кредит, приказав выдавать хорошую монету взамен дурной, которую велено было приносить обратно в казначейство.

Мы могли бы ограничиться рассказом об этом странном происшествии, если бы его несообразность и неправдоподо­бие не бросались в глаза. Подделка монеты была, конечно, делом, возможным при таком управлении, как управление Галлиена; нет также ничего неправдоподобного в том, что люди, служившие орудием для этого подлога, опасались су­рового Аврелианова правосудия. Но лишь очень немногие были соучастниками этого злоупотребления, и лишь немно­гие могли извлекать из него пользу, поэтому трудно понять, каким образом они могли взбунтовать разоряемый ими на­род против императора, которого они обманывали. Можно бы было ожидать, что эти негодяи сделаются предметом об­щей ненависти вместе с доносчиками и другими орудиями деспотизма и что улучшение монеты будет таким же попу­лярным делом, как уничтожение старых счетов, сожженных по приказанию императора на площади Траяна. В таком веке, когда принципы торговли были еще так мало известны, может быть, и нельзя было достигнуть желаемой цели иначе как путем суровых и неблагоразумных мероприятий, но ско­ропреходящее неудовольствие такого рода едва ли было спо­собно разжечь и поддержать пламя серьезной междоусобной войны. Увеличение и без того уже обременительных налогов на земли или на предметы ежедневного потребления могло бы в конце концов возбудить восстание между теми, кто или не хочет, или не может покинуть свое отечество; но этого не могло случиться по поводу какой бы то ни было операции, восстанавливающей настоящую ценность монеты. Времен­ный вред от такой операции был бы очень скоро заглажен по­стоянной от нее пользой, убыток распределялся бы между ог­ромным числом людей, и если бы немногие богачи потерпели значительное уменьшение своих капиталов, они вместе с ут­ратой своих богатств утратили бы в некоторой мере те вес и влияние, которые доставляло им обладание этими богатствами. Поэтому, хотя Аврелиан и старается скрыть настоящую причину восстания, его монетная реформа могла быть не чем иным, как очень слабым предлогом, за который ухватилась партия людей и сильных и недовольных. Хотя Рим и не поль­зовался политической свободой, крамолы партий сеяли в нем раздоры. Простой народ, к которому постоянно питал особое расположение император, сам вышедший из простонародья, жил в непрерывной вражде с сенатом, со всадниками и с пре­торианской гвардией. Только прочный и тайный союз меж­ду этими сословиями - между авторитетом первого из них, богатством второго и оружием третьего - мог выставить силу, способную выдержать бой с дунайскими легионами, которые состояли из ветеранов и только что завершили, под предво­дительством воинственного монарха, завоевание Запада и Востока.

Какая бы ни была причина или цель этого восстания, при­писываемого с крайним неправдоподобием рабочим монетно­го двора, Аврелиан воспользовался своей победой с безжало­стной суровостью. Он был от природы склонен к строгости. Так как он и на престоле не переставал быть крестьянином и солдатом, то его нервы нелегко поддавались впечатлениям симпатии и он мог без всякого душевного волнения присут­ствовать при пытке и смертной казни. Привыкший с раннего возраста к военному ремеслу, он не дорожил жизнью граж­дан, наказывал расстрелом за малейший проступок и пере­нес суровую лагерную дисциплину в сферу гражданского уп­равления. Его любовь к справедливости нередко превраща­лась в слепую и свирепую страсть, и, когда он усматривал опасность лично для себя или для государства, он не обращал никакого внимания на силу приводимых улик и не соблюдал никакой соразмерности между преступлением и наказанием. Ничем не вызванное с его стороны восстание, которым рим­ляне отблагодарили его за все его заслуги, до крайности раз­дражило его заносчивый нрав. Самые знатные римские семейства навлекли на себя обвинение или подозрение в том, что они участвовали в заговоре, причины которого так труд­но доискаться. Нетерпеливая жажда мщения ускоряла ход этой кровавой расправы, которая оказалась гибельной для одного из племянников самого императора. По выражению одного современного поэта, палачи были измучены, тюрьмы были битком набиты, а несчастный сенат скорбел о смерти или об отсутствии многих из своих самых достойных чле­нов. Это собрание было недовольно столько же гордостью Аврелиана, сколько и его жестокостью. Не имея никакого понятия об обязательной силе гражданских учреждений или, может быть, не желая им подчиняться, Аврелиан не хотел признавать никакой другой основы для своей власти, кроме силы меча, и управлял по праву завоевателя империей, ко­торую он спас и поработил.

Один из самых здравомыслящих римских монархов заме­тил, что дарования его предшественника Аврелиана были бо­лее применимы к командованию армией, нежели к управле­нию империей. Сознавая, какого рода деятельность могла выставить во всем их блеске и его природные способности, и приобретенную им опытность, Аврелиан снова взялся за ору­жие через несколько месяцев после своего триумфа. Он на­ходил нужным занять неугомонные легионы какой-нибудь внешней войной; к тому же персидский монарх, возгордив­шийся унижением Валериана, все еще безнаказанно оскорб­лял величие Рима. Во главе армии, страшной не столько своей многочисленностью, сколько своей дисциплиной и храбростью, император дошел до проливов, отделяющих Ев­ропу от Азии. Там он узнал на опыте, что самая абсолютная власть служит лишь слабой охраной против людей, доведен­ных до отчаяния. Он пригрозил одному из своих секретарей, которого обвиняли в вымогательствах, а всем было известно, что угрозы императора редко остаются без последствий. Ви­новному оставалось только одно средство спасения - впутать в угрожавшую ему опасность высших военачальников армии или по меньшей мере внушить им такие же опасения, какие мучили его самого. Искусно подделав подпись своего повели­теля, он показал им длинный список обреченных на смерть; так как в этом списке находились и их имена, то они, не по­дозревая подлога, решились убить императора для спасения своей собственной жизни. На пути между Византией и Гераклеей на Аврелиана внезапно напали заговорщики, имев­шие право по своему рангу находиться подле его особы, и по­сле непродолжительного сопротивления Аврелиан пал от ру­ки Мукапора, одного из генералов, которого он всегда любил и к которому питал доверие. Он умер, сопровождаемый со­жалениями армии, ненавистью сената и общим сознанием, что он был воинственный и счастливый государь и что он предпринимал полезные реформы с такой строгостью, кото­рая может найти для себя оправдание во всеобщей нравственной испорченности.

ГЛАВА XII.
 Поведение армии и сената после смерти Аврелиана. - Царствования Тацита Проба, Кара и его сыновей.


Таково было несчастное положение римских императоров, что, каков бы ни был их образ действий, их участь всегда бы­ла одна и та же. Все равно, проводили ли они жизнь в нас­лаждениях или в трудах на пользу общества, все равно, были ли они взыскательны или снисходительны, беспечны или славны своими подвигами, - их всех одинаково ожидала преждевременная могила и почти каждое царствование оканчивалось одной и той же отвратительной сценой измены и убийства. Впрочем, смерть Аврелиана особенно примеча­тельна по своим необыкновенным последствиям. Легионы были глубоко преданы своему победоносному вождю; они скорбели о его смерти и отомстили за него. Обман коварного секретаря был открыт и наказан. Введенные в заблуждение заговорщики присутствовали на погребении своего оклеветанного государя с раскаянием, которое, по-видимому, было искренне, и подписались под единогласным решением воен­ного сословия, выраженным в следующем послании: "Храб­рые и счастливые армии к римскому сенату и народу. Пре­ступление одного и заблуждение многих лишили нас покой­ного императора Аврелиана. Уважаемые отцы-сенаторы, благоволите причислить его к богам и назначьте ему такого преемника, который, по вашему мнению, достоин императорского звания! Ни один из тех, чья вина или заблуждение были причиною понесенной нами утраты, никогда не будет царствовать над нами". Римских сенаторов вовсе не удиви­ло известие, что еще один император убит в своем лагере; они втайне радовались падению Аврелиана, но, когда в пол­ном собрании сената консул сообщил им содержание скром­ного и почтительного послания легионов, они были приятно удивлены. Памяти своего умершего государя они стали щед­ро расточать все почести, какие только мог вынудить у них страх, а может быть, и чувство уважения; вместе с тем они выразили самую искреннюю признательность верным арми­ям республики, обнаружившим столь правильный взгляд на легальный авторитет сената в вопросе о выборе императора.

Однако, несмотря на столь лестное для сената приглашение, самые осторожные из его членов не захотели ставить свою безопасность и свое достоинство в зависимость от каприза вооруженной толпы. Конечно, сила легионов была залогом их искренности, так как тот, кто может повелевать, редко бывает доведен до необходимости притворяться; но разве можно было ожидать, что внезапное раскаяние уничтожит закоренелые восьмидесятилетние привычки? Если же солда­ты снова вовлеклись бы в привычные для них мятежи, то их дерзость могла бы унизить достоинство сената и оказаться пагубной для предмета его выбора. Эти и другие подобные им мотивы заставили сенат издать декрет, в силу которого избрание нового императора предоставлялось военному сос­ловию.

Возникшее отсюда препирательство представляет одно из самых достоверных и вместе с тем самых невероятных собы­тий в истории человеческого рода. Войска, как будто пресы­тившиеся властью, которой они до тех пор пользовались, снова умоляли сенат возложить императорское звание на од­ного из его членов. Сенат упорствовал в своем отказе, а ар­мия - в своем требовании. Обоюдное предложение было сде­лано и отвергнуто по меньшей мере три раза, а тем време­нем, как настойчивая скромность сената и армии непремен­но хотела получить повелителя от противной стороны, незаметно протекло восемь месяцев: это был приводящий в изумление период спокойной анархии, в течение которого римский мир оставался без монарха, без узурпаторов и без мятежей. Назначенные Аврелианом генералы и должност­ные лица по-прежнему исполняли свои обязанности, и про­консул Азии был единственным из высших сановников, уда­ленным от должности в течение всего междуцарствия.

Подобное, но гораздо менее достоверное событие, как по­лагают, случилось после смерти Ромула, который и по своей жизни, и по своему характеру имел некоторое сходство с Ав­релианом. Престол оставался вакантным в течение двенадцати месяцев, пока не был избран сабинский философ, а тем временем общественное спокойствие охранялось благодаря точно такому же единодушию между различными государст­венными сословиями. Но во времена Нумы и Ромула автори­тет патрициев сдерживал самовластие народа, а в маленькой и добродетельной республике было нетрудно сохранять над­лежащее равновесие между свободными учреждениями. А римское государство уже было не таким, каким было в своем детстве, и его упадок происходил при таких условиях, кото­рые не позволяли ожидать от междуцарствия ни общей по­корности, ни общего единодушия; такой покорности и едино­душию препятствовали и громадность шумной столицы, и огромный объем империи, и раболепное равенство перед де­спотизмом, и армия из четырехсот тысяч наемников, и при­вычка к беспрестанным переворотам. Однако, несмотря на все эти источники беспорядка, воспоминание об Аврелиане и введенная им дисциплина сдерживали и мятежные наклон­ности войск, и пагубное честолюбие их вождей. Цвет легио­нов оставался в своем лагере на берегах Босфора, а развевавшееся над ними императорское знамя внушало страх менее сильным лагерям, расположенным в Риме и в провинциях. Военное сословие, по-видимому, было воодушевлено благо­родным, хотя и преходящим, энтузиазмом, и следует полагать, что кучка истинных патриотов старалась поддержать возрождавшееся согласие между армией и сенатом как един­ственное средство возвратить республике ее прежнее вели­чие и силу.

25 сентября, то есть почти через восемь месяцев после умерщвления Аврелиана, консул созвал сенат и обратил его внимание на шаткое и опасное положение империи. Он слег­ка намекнул на то, что ненадежная верность солдат может каждую минуту поколебаться, так как она зависит от разных случайностей, и с убедительным красноречием указывал на различные опасности, которые могут возникнуть от дальней­шей отсрочки выбора императора. Уже получено известие, говорил он, что германцы перешли через Рейн и овладели несколькими из самых сильных и самых богатых городов Галлии. Честолюбие персидского монарха постоянно держит в страхе Восток; Египет, Африка и Иллирия легко могут сде­латься жертвой внешних или внутренних честолюбцев, а легкомысленные сирийцы всегда готовы предпочесть свято­сти римских законов даже царствование женщины. Затем консул обратился к старшему из сенаторов - Тациту и про­сил его высказать свое мнение по важному вопросу о выборе достойного кандидата для замещения вакантного престола.

Если нам будет дозволено отдать предпочтение личным до­стоинствам пред тем величием, которое зависит от случайно­сти, то мы должны будем признать происхождение Тацита более знатным, чем происхождение царей. Он вел свой род от того историка-философа, сочинения которого будут слу­жить поучением для самых отдаленных поколений человече­ского рода. Сенатору Тациту было в то время семьдесят пять лет. Его продолжительная безупречная жизнь была украшена богатством и почестями. Он был два раза возводим в консульское звание и в пользовании своим большим со­стоянием в 2 или 3 миллиона ф. ст. выказывал вкус и уме­ренность. Опытность, приобретенная им при стольких хоро­ших и дурных императорах в промежуток времени, начинав­шийся с безрассудных выходок Гелиогабала и кончавшийся полезной строгостью Аврелиана, научила его ясно понимать обязанности, опасности и искушения их высокого звания. А из тщательного изучения сочинений своего бессмертного предка он извлек знакомство с римской конституцией и с че­ловеческой натурой. Голос народа уже указывал на Тацита как на такого гражданина, который более всех достоин импе­раторского звания. Когда слух об этом дошел до его сведе­ния, он, из желания уклониться от такой чести, удалился на одну из своих вилл в Кампании. Проведя два месяца в при­ятном уединении в Байях, он подчинился требованию консу­ла, приглашавшего его снова занять свое почетное место в сенате и помочь своими советами республике в столь важном случае.

Он встал, чтобы говорить, когда со всех сторон сената раз­дались возгласы, приветствовавшие его именами Августа и императора: "Тацит Август, да сохранят тебя боги! Мы изби­раем тебя нашим государем и вверяем твоим попечениям республику и весь мир. Прими верховную власть из рук сената. Тебе дают на нее право и твое высокое звание, и твое поведе­ние, и твои нравы". Лишь только стих шум приветствий, Та­цит попытался отклонить опасную честь и выразил свое удивление по поводу того, что в преемники воинственному и энергичному Аврелиану выбирают человека его преклонных лет и удрученного немощами. "Разве эти ноги, отцы-сенаторы, способны выносить тяжесть вооружения или участвовать в лагерных военных упражнениях? Разнообразие климата и лишения военной жизни скоро разрушат слабое здоровье, которое поддерживается только самым внимательным уходом. Мои ослабевшие силы едва ли достаточны для исполнения моих сенаторских обязанностей; насколько же они ока­жутся недостаточными для тяжелых трудов, требуемых вой­ной и государственным управлением? Неужели вы надее­тесь, что легионы будут уважать слабого старика, жизнь ко­торого протекла в спокойствии и в уединении, неужели вы желаете, чтобы я сожалел о благоприятном для меня мнении сената?"

Отказ Тацита, вероятно вполне искренний, вызвал со сто­роны сенаторов настойчивые изъявления преданности. Пять­сот голосов зараз повторяли среди общего шума, что вели­чайшие римские монархи Нума, Траян, Адриан и Антонины вступили на престол в преклонных летах, что сенаторы вы­бирали ум, а не физическую силу, монарха, а не солдата и что они ожидают от него только одного - чтобы его мудрость руководила храбростью легионов. Эти настоятельные и шум­ные просьбы были поддержаны более правильным изложени­ем общих желаний в речи, которую произнес Меций Фальконий, занимавший после Тацита первое место на скамье консуляров. Он напомнил сенату о тех бедствиях, в которые вовлекали Рим пороки безрассудных и своенравных юношей, поздравил его с избранием добродетельного и опытного сена­тора и затем со смелой развязностью, которая, быть может, была результатом личных расчетов, увещевал Тацита при­помнить причины своего избрания и найти себе преемника не в своем собственном семействе, а в республике. Речь Фалькония вызвала общее одобрение. Тогда вновь избран­ный император подчинился желанию своего отечества и при­нял от своих бывших сотоварищей добровольные уверения в подданнической преданности. Выбор сената был утвержден римским народом и преторианской гвардией.


Рис. Марк Клавдий Тацит.

Управление Тацита соответствовало всей его жизни и его принципам. Он был признательным слугою сената и считал это национальное собрание источником законов, а самого се­бя - их исполнителем. Он старался залечить раны, нане­сенные конституции гордостью императоров, внутренними раздорами и солдатскими насилиями, и воскресить хотя бы подобие древней республики в том виде, как оно поддержи­валось политикой Августа и добродетелями Траяна и Анто­нинов. Считаем не лишним перечислить самые важные пра­ва, которые, как кажется, были возвращены сенату вследст­вие избрания Тацита.

 1. Возлагать на одного из своих чле­нов вместе с титулом императора главное начальство над ар­миями и управление пограничными провинциями.

 2. Уста­навливать список, или, как тогда выражались, коллегию консулов. Всех консулов было двенадцать, и они попарно ис­полняли консульские обязанности в течение двух месяцев и поддерживали достоинство этого древнего звания. Сенат пользовался при избрании консулов такой независимостью и свободой, что не уважил неосновательной просьбы импера­тора о своем брате Флориане. "Сенат, - воскликнул Тацит с честной радостью патриота, - хорошо знает характер избран­ного им государя!"

3. Назначать проконсулов и президентов провинций и возлагать на всех должностных лиц их граж­данскую юрисдикцию.

 4. Принимать через посредство город­ского префекта апелляции от всех трибуналов империи.

 5. Придавать своими декретами силу закона тем император­ским эдиктам, которые им одобрены.

 6. К этим различным отраслям власти мы можем прибавить некоторые права по надзору за финансовым управлением, так как даже в царст­вование строгого Аврелиана сенаторы нашли возможность похитить некоторую часть доходов, которые должны были идти на удовлетворение государственных нужд.

Всем главным городам империи - Триру, Милану, Аквилее, Фессалоникам, Коринфу, Афинам, Антиохии, Алексан­дрии и Карфагену - были посланы письма с требованием их покорности и с уведомлением о счастливом перевороте, возвратившем римскому сенату его прежнее значение. Два из этих посланий дошли до нас. Мы также имеем два интерес­ных отрывка из частной корреспонденции сенаторов по это­му случаю. В них видна чрезвычайная радость и проглядыва­ют самые безграничные надежды. "Отбросьте вашу лень, - пишет один сенатор своему приятелю, - откажитесь от вашей уединенной жизни в Байях или в Путеоли. Живите в городе, посещайте сенат. Рим расцвел, и вся республика расцвела. Благодаря римской армии, которая поистине римская, мы наконец восстановили наш законный авторитет и тем достиг­ли цели всех наших желаний. Мы здесь отправляем правосудие, назначаем проконсулов, создаем императоров; может быть, нам удастся даже ограничить их власть - впрочем, ум­ному человеку достаточно и легкого намека." Но в этих блестящих ожиданиях пришлось разочароваться, да и нельзя было ожидать, чтобы армии и провинции долгое время пови­новались изнеженной и вовсе не воинственной римской ари­стократии. Это непрочное здание ее гордости и могущества не имело фундамента и развалилось при самом легком к не­му прикосновении. Издыхавший сенат внезапно ожил, на минуту засиял необыкновенным блеском и затем навсегда испустил дух.

Все, что до сих пор совершалось в Риме, было бы не более как театральным представлением, если бы не было одобрено более существенным авторитетом легионов. Предоставив се­наторам вволю предаваться их мечтам о свободе и честолюбии, Тацит отправился во фракийский лагерь и был пред­ставлен преторианским префектом собравшимся войскам как тот самый государь, которого они сами просили у сената и которого сенат им даровал. Лишь только префект умолк, император сам обратился к солдатам с речью, которая была красноречива и пристойна. Он удовлетворил их алчность щедрой раздачей денег под видом жалованья и подарков. Он также сумел внушить им уважение своим благородным заяв­лением, что, хотя его преклонные лета не позволяют ему подавать им пример воинских доблестей, его советы всегда будут достойны римского военачальника, который заменил храброго Аврелиана.

В то время как покойный император готовился ко второй экспедиции на Восток, он вступил в переговоры со скифским народом аланами, раскинувшими свои палатки неподалеку от Меотийского залива. Эти варвары прельстились обещани­ем подарков и субсидий и обещали вторгнуться в Персию с многочисленным отрядом легкой кавалерии. Они сдержали слово, но, когда они прибыли к римской границе, Аврелиана уже не было в живых, война с Персией была по меньшей ме­ре отложена на неопределенное время, а военачальники, пользовавшиеся во время междуцарствия весьма непрочным авторитетом, не приготовились ни принять их, как следова­ло, ни отразить их. Оскорбленные таким образом действий, в котором они видели насмешку и коварство, аланы решились отомстить за эту обиду и добыть оружием ту плату, в кото­рой им отказывали; а так как они двигались с обычной для татар быстротой, то они скоро проникли в провинции Понт, Каппадокию, Киликию и Галатию. Легионы, которые с про­тивоположных берегов Босфора почти могли видеть пламя горевших городов и селений, настоятельно просили своего главнокомандующего, чтобы он повел их против неприятеля. Тацит поступил так, как следовало при его летах и в его по­ложении. Он доказал варварам как добросовестность, так и могущество империи. Значительная часть алан удовлетвори­лась точным исполнением обещаний, данных им Аврелиа­ном, отдала назад добычу и пленных и спокойно удалилась в свои степи по ту сторону Фасиса. А против тех из них, кото­рые отказались от мирного соглашения, император предпри­нял успешный поход. Имея в своем распоряжении храбрых и опытных ветеранов, он в несколько недель избавил азиат­ские провинции от ужасов скифского нашествия.

Но слава и жизнь Тацита были недолговечны. Когда ему пришлось переселиться среди зимы из мягкого климата Кам­пании к подножию Кавказских гор, ему оказались не по си­лам непривычные для него лишения военной жизни. Физическая усталость усиливалась от душевных тревог. Влечение к гражданским доблестям лишь на короткое время заглуши­ло в солдатах их страсти и себялюбие, которые скоро прояви­лись наружу с удвоенной силой и не только в лагере, но даже в палатке престарелого императора. Кротость и приветли­вость Тацита не возбуждали ничего, кроме презрения, и его постоянно мучили внутренними раздорами, которых он не был в состоянии укротить, и требованиями, которых не было возможности удовлетворить. Он скоро убедился, что он на­прасно обманывал себя надеждой положить конец обще­ственной неурядице и что своеволие армии нисколько не стеснялось бессильными требованиями закона. Душевные страдания и разочарования ускорили приближение смерти. Неизвестно с достоверностью, омочили ли солдаты свои руки в крови этого ни в чем не повинного государя, но положи­тельно известно, что их наглость была причиной его смерти. Он испустил дух в Тиане, в Каппадокии, после царствова­ния, продолжавшегося только шесть месяцев и почти двад­цать дней.

Лишь только Тацит навеки закрыл глаза, его брат Флориан, не дожидаясь согласия сената, захватил верховную власть, доказывая этой поспешностью, что он не был достоин ее.

Уважение к римской конституции было еще достаточно сильно и в армии и в провинциях, чтобы вызвать неодобре­ние торопливостью Флориана, но оно не было достаточно сильно, чтобы вызвать сопротивление. Общее неудовольст­вие, вероятно, ограничилось бы бессильным ропотом, если бы командовавший на Востоке храбрый полководец Проб не взялся отомстить за неуважение к сенату. Впрочем, силы двух соперников, по-видимому, были неравны: даже самый способный полководец, находясь во главе изнеженных еги­петских и сирийских войск, едва ли мог рассчитывать на успех в борьбе с непобедимыми европейскими легионами, стоявшими на стороне Тацитова брата. Но счастье и пред­приимчивость Проба восторжествовали над всеми препятст­виями. Отважные ветераны его противника, привыкшие к холодному климату, заболевали и умирали от душного жа­ра в Киликии, где лето было в том году особенно вредно для здоровья. Их число постоянно уменьшалось от частых побегов; горные проходы были слабо защищены; Тарс от­ворил свои ворота перед Пробом; тогда солдаты Флориана, позволившие ему пользоваться императорским титулом около трех месяцев, избавили империю от междоусобной войны, охотно пожертвовав таким государем, которого они презирали.

Беспрестанные смены императоров до такой степени иско­ренили всякую мысль о наследственных правах на престол, что родственники погибшего императора не возбудили в его преемниках ни малейших опасений. Оттого-то детям Тацита и Флориана и было дозволено жить частными людьми и сме­шаться с общей массой подданных. К тому же их бедность служила добавочной охраной их невинности. Когда Тацит был избран сенатом в императоры, он отдал все свое огром­ное состояние в государственную казну; по-виднмому, это был акт великодушия, но под ним скрывалось намерение пе­редать верховную власть потомству. Единственным утешением для его обедневших родственников служило воспоми­нание об их мимолетном величии и основанная на каком-то предсказании надежда, что по прошествии тысячи лет взой­дет на престол император из рода Тацита, который будет покровителем сената, восстановит могущество Рима и заво­юет весь мир.

Иллирийские крестьяне, уже давшие разрушавшейся им­перии таких императоров, как Клавдий и Аврелиан, приоб­рели новое право на всемирную известность вследствие воз­вышения Проба. За двадцать с лишним лет перед тем император Валериан, со своей обычной прозорливостью, заме­тил особые дарования в этом молодом солдате и произвел его в трибуны, несмотря на то, что он еще далеко не достиг того возраста, который требовался для этой должности военными уставами. Трибун скоро оправдал это отличие тем, что одер­жал победу над многочисленным отрядом сарматов и спас в этом сражении жизнь одного из близких родственников Валериана; за это он получил из рук императора ожерелье, браслет, копье, знамя, венки стенной и гражданский и все те почетные отличия, которыми награждал Древний Рим за удачу и храбрость. Проб получил командование сначала третьим, а потом десятым легионом и при каждом новом по­вышении доказывал, что он способен занимать еще более высокие должности. Африка и Понт, Рейн, Дунай, Евфрат и Нил поочередно доставляли ему случай выказать самым бле­стящим образом свое личное мужество и свои воинские даро­вания. Аврелиан был обязан ему завоеванием Египта и еще более обязан тем, что он с честным бесстрашием нередко сдерживал жестокость своего повелителя. Тацит, желая вос­полнить не достававшие ему самому военные дарования та­лантами своих военачальников, поручил Пробу главное на­чальство над всеми восточными провинциями, увеличил его жалованье в пять раз, обещал ему консульство и дал ему право рассчитывать на почести триумфа. Когда Проб всту­пил на престол, ему было около сорока четырех лет; он пользовался в ту пору заслуженной славой, любовью армии и достигшими полной зрелости умственными и физическими силами.


Рис. Марк Аврелий Проб.

Благодаря всеми признанным личным достоинствам и бла­годаря успеху военных действий против Флориана он не имел ни врагов, ни соперников. Однако, если верить его соб­ственным словам, он вовсе не желал верховной власти и при­нял ее с самым непритворным отвращением. "Но теперь уже не в моей власти, - говорил Проб в одном частном письме, - отказаться от титула, который навлечет на меня зависть и опасности: я вынужден исполнять ту роль, которую возло­жили на меня солдаты". Его почтительное послание к сена­ту было полно таких чувств или по меньшей мере таких вы­ражений, какие приличны римскому патриоту: "Отцы-сенаторы! Когда вы выбрали одного из членов вашего сословия в преемники императору Аврелиану, вы поступили согласно с вашей справедливостью и мудростью, так как вы законные повелители мира и власть, которую вы получили от ваших предков, перейдет к вашему потомству. То было бы большое счастье, если бы Флориан, вместо того чтобы законно при­своить себе, точно частное наследство, звание своего брата, дождался вашего верховного решения или в его пользу, или в пользу кого-либо другого. Благоразумные солдаты наказали его за эту опрометчивость. Мне предложили они титул Авгу­ста. Но я предоставляю на ваше милостивое усмотрение и мои притязания, и мои заслуги". Когда это почтительное послание было прочитано консулом, сенаторы не были в со­стоянии скрыть своего удовольствия по поводу того, что Проб снизошел до такой униженной просьбы о скипетре, ко­торый уже находился в его руках. Они стали превозносить с самой горячей признательностью его добродетели, военные подвиги и главным образом его скромность. Немедленно был издан, без протеста с чьей-либо стороны, декрет, который утверждал выбор восточных армий и возлагал на их вождя все многоразличные атрибуты императорского достоинства: имена Цезаря и Августа, титул отца отечества, право делать в один и тот же день три предложения сенату, звание вер­ховного первосвященника, трибунскую власть и проконсуль­скую власть. Эта форма инвеституры хотя, повидимому, и увеличивала объем императорской власти, но в сущности была выражением конституции древней республики. Царствование Проба соответствовало этому прекрасному началу. Сенаторам было предоставлено заведование делами граж­данского управления. Их верный полководец поддерживал честь римского оружия и нередко клал к их стопам плоды своих многочисленных побед - золотые короны и отнятые у варваров трофеи. Однако, в то время как он льстил их тще­славию, он не мог не чувствовать втайне презрения к их бес­печности и бессилию. Хотя они могли, когда только им взду­мается, отменить унизительный для них эдикт Галлиена, эти гордые потомки Сципионов спокойно выносили свое иск­лючение из всех военных должностей. Но их сыновья узнали на опыте, что тот, кто отказывается от меча, должен отка­заться и от скипетра.

Военное могущество Аврелиана повсюду восторжествовало над врагами Рима, но после его смерти их ярость и даже их число как будто увеличились. Они были снова побеждены деятельным и энергичным Пробом, который в свое короткое царствование, продолжавшееся около шести лет, сравнял­ся славой с древними героями и восстановил спокойствие и порядок во всех римских провинциях. Границы Греции он так хорошо оградил, что покинул их без малейшего опасения новых варварских нашествий. Он рассеял бродячие шайки сарматов и навел на этих варваров такой страх, что они воз­вратили награбленную добычу. Готская нация искала союза с таким воинственным императором. Он напал на исавров в их горных убежищах, осадил и взял некоторые из их самых сильных, укрепленных замков и льстил себя надеждой, что он навсегда уничтожил внутреннего врага, независимость которого была таким глубоким оскорблением для величия империи. Смуты, возбужденные в Верхнем Египте узурпато­ром Фирмом, еще не были совершенно прекращены, а города Птолемаида и Коптос, опиравшиеся на союз с блеммиями, все еще были в восстании. Наказание этих городов и помо­гавших им южных дикарей, как утверждают, встревожило персидское правительство, и великий царь тщетно искал дружбы Проба. Многие из военных предприятий, ознамено­вавших царствование этого императора, были окончены с ус­пехом благодаря его личной храбрости и опытности, так что историк, описавший его жизнь, удивляется, как мог один че­ловек в столь короткое время вести столько войн на таких громадных расстояниях. Некоторые менее важные экспеди­ции он поручал своим полководцам, благоразумный выбор которых составляет немалую долю его славы. Кар, Диокле­тиан, Максимиан, Констанций, Галерий, Асклепиодат, Аннибалиан и множество других полководцев, впоследствии или занимавших императорский престол, или служивших ему подпорой, изучали военное ремесло в суровой школе Ав­релиана и Проба.

Но самой важной из всех услуг, оказанных Пробом респуб­лике, было освобождение Галлии и взятие семидесяти цвету­щих городов, которые находились во власти германских вар­варов, безнаказанно опустошавших эту обширную провин­цию после смерти Аврелиана. В этой разнохарактерной массе свирепых опустошителей мы можем с некоторой ясно­стью различить три большие армии или, скорее, три большие нации, которые были одна вслед за другой побеждены храб­рым Пробом. Он прогнал франков назад в их болота, из чего мы можем заключить, что конфедерация, известная под бла­городным названием вольных людей, уже занимала в то вре­мя плоскую приморскую страну, пересекаемую и почти за­топляемую стоячими водами Рейна, и что к этому союзу примкнули некоторые племена фризов и батавов. Он победил бургундов - значительное племя вандальской расы. Они бродили в поисках добычи от берегов Одера до берегов Сены. Они считали себя счастливыми тем, что возвратом всей награбленной добычи могли купить себе позволение беспрепятственно отступить. Они попытались уклониться от исполнения этой статьи договора, и наказание их было не­медленно и ужасно. Но из всех опустошителей Галлии са­мыми грозными были лигии - народ, владевший обширными землями на границах Польши и Силезии. В лигийской на­ции гарии занимали первое место по своей многочисленно­сти и свирепости. "Гарии (так они описаны энергичным сло­гом Тацита) стараются с помощью разных ухищрений уси­лить ужас, внушаемый их варварством. У них щиты черного цвета, а их тела также выкрашены в черный цвет. Они выби­рают для сражения самый темный час ночи. Когда их войско выступает на бой, оно точно будто покрыто похоронным по­крывалом, и они редко находят такого врага, который спо­собен устоять против такого странного и адского зрелища, так как в битве прежде всего бывают побеждены глаза." Однако оружие и дисциплина римлян без большого труда рассеяли эти страшные призраки. Лигии были разбиты в генеральном сражении, и самый знаменитый из их вождей - Семнон попался живым в руки Проба. Этот благоразумный император, не желая доводить храбрый народ до отчаяния, согласился на почетные для них условия капитуляции и по­зволил им безопасно возвратиться на родину. Но потери, по­несенные ими во время похода, в битве и во время отступле­ния, до того ослабили их, что имя лигиев уже более не упоминается ни в истории Германии, ни в истории Римской им­перии. Рассказывают, что освобождение Галлии стоило жиз­ни четыремстам тысячам варваров; если это правда, то рим­лянам пришлось много поработать, а императору - издер­жать много денег, потому что он платил по золотой монете за каждую голову варвара. Но так как слава полководцев основана на истреблении человеческого рода, то весьма естественно, что в нас зарождается подозрение, не была ли эта цифра преувеличена жадностью солдат и не была ли она принята без строгой проверки щедрым и тщеславным Про­бом.

Со времени экспедиции Максимина римские генералы ог­раничивали свое честолюбие оборонительной войной против германских народов, постоянно придвигавшихся к границам империи. Более смелый Проб, пользуясь одержанными в Галлии победами, перешел через Рейн и водрузил свои побе­доносные орлы на берегах Эльбы и Неккара. Он был вполне убежден, что варвары не будут расположены жить в мире с римлянами до тех пор, пока не испытают бедствий войны на своей собственной стране. Германия, истощившая свои силы вследствие неудачного исхода последнего нашествия, была поражена его появлением. Девять самых значительных гер­манских князей явились в его лагерь и пали к его стопам. Они смиренно приняли все мирные условия, каких пожелал победитель. Он потребовал аккуратного возвращения всей добычи и всех пленников, забранных ими в провинциях, и заставил их собственных судей подвергать наказанию непо­корных грабителей, пытавшихся удержать в своих руках ка­кую бы то ни было часть добычи. Значительных размеров дань, состоявшая из зернового хлеба, рогатого скота и лошадей - единственного богатства, которым обладали вар­вары, - была назначена на содержание гарнизонов, кото­рые были поставлены Пробом на границах их территории. Он даже питал надежду заставить германцев отказаться от употребления оружия, предоставить свои споры расс­мотрению римских судов и вверить охрану своей безопас­ности могуществу Рима. Для достижения этих благотвор­ных целей было безусловно необходимо постоянное при­сутствие императорского наместника, опирающегося на многочисленную армию. Поэтому Проб счел за лучшее от­ложить до другого времени исполнение такого широкого плана, который в сущности едва ли мог принести большую пользу. Если бы Германия была доведена до положения римской провинции, римляне достигли бы ценой огромных усилий и расходов только того, что им пришлось бы защи­щать более обширные границы против более свирепых и более предприимчивых скифских варваров.

Вместо того чтобы низводить воинственные германские на­роды до положения римских подданных, Проб удовольствовался более скромной мерой - он воздвигнул оплот против их вторжений. Страна, образующая в настоящее время Шваб­ский округ, оставалась во времена Августа незаселенной вследствие того, что ее прежние жители перекочевали в дру­гое место. Плодородие почвы скоро привлекло туда новых поселенцев из соседних галльских провинций. Толпы аван­тюристов, привыкших к бродячей жизни и не имевших ника­ких средств существования, заняли эту местность, не состав­лявшую ничьей бесспорной собственности, и стали уплачи­вать Риму десятую часть своих доходов, признавая этим свою зависимость от империи. Чтобы охранять этих новых подданных, римляне поставили целый ряд пограничных гар­низонов, мало-помалу растянувшихся от Рейна до Дуная. Этот способ защиты стал входить в употребление около вре­мени царствования Адриана; тогда для прикрытия гарнизо­нов и для облегчения их взаимных сношений были устроены крепкие окопы из деревьев и палисад. Взамен таких грубых укреплений император Проб построил довольно высокую ка­менную стену и придал ей еще большую прочность тем, что устроил на ней башни, расположенные на самом удобном од­на от другой расстоянии. От окрестностей Нойштадта и Ратисбонна на Дунае она шла через холмы, равнины, реки и болота до Вимпфена на Неккаре и наконец была доведена до берегов Рейна; ее извилистая линия имела в длину около двухсот миль. Эта сильная оборонительная линия, соеди­нявшая между собой две огромные реки, которые считались оплотом европейских провинций, по-видимому, заграждала то пустое пространство, через которое варвары, и в особен­ности алеманны, могли всего легче проникать в самое сердце империи. Но опыт всех стран, начиная с Китая и кончая Британией, доказал, как тщетны все попытки укрепить стра­ну на очень длинном протяжении. Деятельный неприя­тель, имеющий возможность выбирать и изменять по своему усмотрению пункты нападения, в конце концов непременно отыщет какое-нибудь слабое место или уловит момент оп­лошности. Ни силы, ни внимание защитников не могут быть сосредоточены на одном пункте, а бессознательное чувство страха так сильно действует даже на самые мужественные войска, что они почти немедленно покидают оборонитель­ную линию, которую удалось неприятелю прорвать только в одном пункте. Судьба, которая постигла выстроенную Пробом стену, может служить подтверждением этого общего правила. Через несколько лет после его смерти она была раз­рушена алеманнами. Ее разбросанные развалины, обыкно­венно приписываемые какой-то дьявольской силе, лишь воз­буждают в наше время удивление швабских поселян.

В числе мирных условий, наложенных Пробом на побеж­денных германцев, находилось также обязательство постав­лять для римской армии шестнадцать тысяч рекрутов, вы­бранных из самой храброй и самой сильной германской мо­лодежи. Император рассылал этих рекрутов по всем провин­циям и, разделив их на большие группы в пятьдесят или ше­стьдесят человек, распределял эти опасные подкрепления между римскими войсками, руководствуясь тем благоразум­ным правилом, что помощь, которую государство получает от варваров, должна быть ощутительной, но не бросаться в глаза. А эта помощь была в ту пору очень нужна. Слабое, изнеженное от роскоши население Италии и внутренних провинций уже не было в состоянии выносить тяжести воен­ной службы. Прирейнские и придунайские пограничные провинции еще доставляли бодрых духом и телом людей, кото­рые были годны для военного ремесла, но число их постоянно уменьшалось от непрерывных войн. Браки стали редки, зем­леделие пришло в совершенный упадок, а отсутствие этих главных условий размножения не только ослабляло тогдаш­нее население, но и не позволяло рассчитывать на силы бу­дущих поколений. Благоразумие Проба внушило ему широ­кий и благотворный план оживления истощенных погранич­ных провинций: он стал заводить там колонии из пленных или беглых варваров, которым раздавал земли, рогатый скот, земледельческие орудия и которых он всячески поощ­рял на то, чтобы они разводили расу воинов, готовых слу­жить республике. В Британию и, как кажется весьма вероят­ным, в Кембриджшир он переселил значительный отряд вандалов. Невозможность бежать оттуда заставила их при­мириться со своим положением, и во время смут, впоследст­вии возникших на этом острове, они оказались самыми верными слугами римского государства. Множество франков и гепидов было поселено на берегах Дуная и Рейна. Сто ты­сяч бастарнов, изгнанных из своего отечества, охотно посе­лились на предложенных им во Фракии землях и скоро усво­или себе нравы и чувства римских подданных. Но ожида­ния Проба слишком часто оказывались обманчивыми. Неу­сидчивые и склонные к праздности варвары не были годны для медленных земледельческих работ. Их непреодолимая любовь к свободе не могла уживаться с деспотизмом и влекла их на необдуманные восстания, которые были пагубны как для них самих, так и для населенных ими провинций, так что, несмотря на усилия многих следовавших за Пробом им­ператоров, эта искусственная помощь не возвратила погра­ничным галльским и иллирийским провинциям их прежней природной силы.

Из всех варваров, покидавших свои новые поселения и на­рушавших общественное спокойствие, лишь очень немногие возвращались на свою родину. В течение некоторого времени они бродили по империи с оружием в руках, но в конце кон­цов они неизбежно гибли от руки воинственного императора. Только одна смелая попытка франков имела такие достопа­мятные последствия, что мы не можем обойти ее молчанием. Они были поселены Пробом на побережье Понта для того, чтобы охранять эту пограничную провинцию от нашествий аланов. Флот, стоявший в одной из гаваней Эвксинского мо­ря, попал в их руки, и они решились пуститься в незнакомые им моря с целью пробраться от устьев Фасиса к устьям Рей­на. Они без затруднений переплыли Босфор и Геллеспонт и, продолжая свое плавание по Средиземному морю, удовлет­воряли свою жажду мщения и грабежа частыми высадками на берега Азии, Греции и Африки. Богатый город Сиракузы, в гавани которого когда-то были потоплены флоты Афин и Карфагена, был разграблен кучкой варваров, перебивших большую часть испуганного населения. От острова Сицилия франки направились к Геркулесовым Столбам, не побоялись войти в открытый океан, обогнули берега Испании и Галлии и, пройдя Британский канал, наконец достигли цели своего удивительного странствования, высадившись на берегах, на­селенных батавами и фризами. Их пример, раскрывший в глазах их соотечественников выгоды морских поездок и убе­дивший их в ничтожности сопряженных с этими поездками опасностей, указал этим предприимчивым народам новый путь к богатству и славе.

Несмотря на бдительность и деятельность Проба, он не был в состоянии удерживать в повиновении в одно и то же время все части своих обширных владений. Чтобы разорвать свои цепи, варвары воспользовались удобным случаем, который им предоставила междоусобная война. Перед тем как высту­пить на защиту Галлии, император поручил Сатурнину главное начальство над восточными армиями. Этот способ­ный и опытный генерал был вовлечен в восстание отсутстви­ем своего государя, легкомыслием александрийского населе­ния, настоятельными увещаниями своих друзей и своими личными опасениями; но с той минуты, как он был провозглашен императором, он потерял всякую надежду на сохране­ние не только императорского достоинства, но даже жизни. "Увы! - воскликнул он, - Республика лишилась полезного слуги, и опрометчивость одной минуты уничтожила много­летние заслуги. Вы не знаете, как жалок тот, в чьих руках находится верховная власть; над нашей головой постоянно висит меч. Мы боимся даже наших телохранителей, мы не можем положиться даже на самых близких к нам людей. Мы не можем ни действовать, ни отдыхать, когда этого хотим; и нет ни такого возраста, ни такого характера, ни такого пове­дения, которые могли бы предохранить нас от порицаний, внушаемых завистью. Возводя меня на престол, вы обрекли меня на тревожную жизнь и на преждевременную смерть. В утешение мне остается только одна уверенность, что я не по­гибну в одиночестве". Первую часть его предсказания оп­равдало его поражение, но вторая часть не сбылась благодаря милосердию Проба. Этот добрый монарх даже пытался защи­тить несчастного Сатурнина от ярости солдат. Он не раз убеждал узурпатора отнестись с доверием к великодушию государя, который так высоко ценил его дарования, что под­вергнул наказанию доносчика, который прежде всех сооб­щил ему неправдоподобное известие о его измене. Может быть, Сатурнин и принял бы это великодушное предложе­ние, если бы его не удержало упорное недоверие его привер­женцев. Они были более виновны, чем их опытный вождь, и более его были уверены в успехе восстания.

Лишь только было подавлено восстание Сатурнина на вос­токе, новые смуты возникли на западе вследствие восстаний Боноза и Прокула в Галлии. Главные отличительные досто­инства этих двух генералов заключались в том, что первый из них прославился своими подвигами на службе у Бахуса, а второй - на службе у Венеры; впрочем, у них обоих не бы­ло недостатка ни в храбрости, ни в дарованиях, оба они с че­стью поддерживали достоинство того сана, который приняли на себя из страха наказания, и оба пали перед военным гени­ем Проба. Император воспользовался победой со своей обыч­ной сдержанностью и пощадил жизнь и состояние невинных родственников этих двух бунтовщиков.

Воинские дарования Проба наконец уничтожили всех внешних и внутренних врагов государства. Его кроткое, но твердое управление содействовало восстановлению обще­ственного спокойствия, и в провинциях уже не осталось ни одного тирана и даже ни одного грабителя, которые могли бы напоминать о прежней неурядице. Тогда настало для импера­тора время возвратиться в Рим и отпраздновать свои собст­венные подвиги и общее благополучие. Триумф, приличный заслугам Проба, был устроен с таким великолепием, какое соответствовало его блестящим успехам, и народ, еще так недавно восхищавшийся трофеями Аврелиана, с не меньшим удовольствием глазел на трофеи его героического преемни­ка. Мы не можем не упомянуть по этому случаю об отча­янной храбрости почти восьмидесяти гладиаторов, которые вместе с шестьюстами другими гладиаторами были назначе­ны для бесчеловечных забав амфитеатра. Не желая проли­вать свою кровь для забавы черни, они перебили своих сто­рожей, вырвались из места своего заключения и наполнили римские улицы сценами убийства и мятежа. После упорного сопротивления они были истреблены регулярными войска­ми, но по крайней мере они умерли с честью, удовлетворив справедливую жажду мщения.

Военная дисциплина, господствовавшая в лагерях Проба, была менее жестока, чем при Аврелиане, но она была так же сурова и взыскательна. Последний из этих двух императоров наказывал дурное поведение солдат с немилосердной строго­стью, а первый из них старался предотвратить такое поведе­ние, употребляя легионы на постоянные и полезные работы. Когда Проб командовал в Египте, он соорудил немало боль­ших зданий для украшения и для пользы этой богатой стра­ны. Для плавания по Нилу, которое имело большую важ­ность для самого Рима, были сделаны улучшения; храмы, мосты, портики и дворцы были построены руками солдат, ко­торые исполняли обязанности то архитекторов, то инжене­ров, то земледельцев. Рассказывают, будто Ганнибал, же­лая предохранить свои войска от пагубных последствий праздности, заставлял их заводить большие плантации олив­ковых деревьев вдоль берегов Африки. Руководствуясь тем же самым принципом, Проб занимал свои войска разведени­ем виноградников на холмистых местностях Галлии и Паннонии, и нам рассказывают о двух значительных простран­ствах земли, которые были возделаны и засажены деревьями руками солдат. Одно из этих мест, известное под именем горы Альмо, находилось подле Сирмиума - местности, кото­рая была родиной Проба, к которой он всегда сохранял осо­бенную любовь и признательность которой он постарался приобрести тем, что превратил значительное пространство нездоровой, болотистой почвы в пахотную землю. Армия, так хорошо употреблявшая свое свободное время, составляла едва ли не самую полезную и самую лучшую часть римских подданных. Но даже самые достойные люди при исполнении любимой задачи иногда до того бывают ослеплены честно­стью собственных намерений, что выходят из границ уме­ренности; и сам Проб не принял достаточно в соображение выносливости и характера гордых легионных солдат. Опас­ности военной профессии, как кажется, вознаграждаются лишь приятной и праздной жизнью; но если к обязанностям солдата постоянно будут прибавлять труды, свойственные земледельцам, то он наконец или падет под тяжестью такого бремени, или с негодованием сбросит ее с себя. Неосторож­ность Проба, как рассказывают, воспламенила в его войсках чувство неудовольствия. Помышляя более об интересах че­ловеческого рода, чем об интересах армии, он выразил нап­расную надежду, что водворение всеобщего мира скоро изба­вит его от необходимости содержать постоянную армию из наемников. Эти неосторожные слова сделались причиной его гибели. В один из самых жарких летних дней он с особен­ной строгостью понуждал солдат, работавших над осушени­ем вредных для здоровья болот Сирмиума; изнемогавшие от усталости солдаты внезапно побросали свои рабочие инстру­менты, взялись за оружие и подняли страшный бунт. Созна­вая угрожавшую ему опасность, император укрылся в высо­кой башне, выстроенной для надзора за ходом работ. Сол­даты тотчас ворвались в башню, и тысяча мечей пронзили грудь несчастного Проба. Ярость солдат утихла, лишь только она была удовлетворена; тогда они стали сожалеть о своей пагубной торопливости, позабыли о строгости им­ператора, которого они убили, и поспешили увековечить воспоминание о его добродетелях и победах, воздвигнув ему приличный памятник.

Когда легионы удовлетворили и чувство мести, и чувство раскаяния, они единогласно признали, что преторианский префект Кар всех более достоин императорского престола. Все подробности касательно этого государя представляются неясными и сомнительными. Он гордился званием римского гражданина и сравнивал чистоту своей крови с чужестранным и даже варварским происхождением предшествовавших императоров; однако те из его современников, которые дела­ли по этому поводу самые тщательные розыски, нисколько не одобряют его притязаний и расходятся во мнениях на счет того, был ли он родом из Иллирии, из Галлии или из Африки. Хотя по своей профессии он был солдат, он был очень хорошо образован; хотя он был сенатор, он был облечен в высшее военное звание, и в таком веке, когда профессии гражданскую и военную стали резко отделять одну от дру­гой, Кар соединил их вместе в своем лице. Несмотря на то что он подвергнул строгому наказанию убийц Проба, мило­стям и уважению которого он был обязан своим возвышени­ем, он не мог избежать подозрения в содействии преступле­нию, открывшему для него путь к престолу. По крайней ме­ре до своего провозглашения императором он считался чело­веком добродетельным и способным; но суровость его ха­рактера мало-помалу перешла в угрюмость и жестокосердие, так что посредственные историки, занимавшиеся его жизне­описанием, недоумевают, не следует ли отнести его к числу римских тиранов. Когда Кар облекся в императорскую мантию, ему было около шестидесяти лет, а двое его сыно­вей, Карин и Нумериан, уже достигли зрелого возраста.

Влияние сената прекратилось вместе с жизнью Проба, а раскаяние солдат не выразилось в том почтительном прекло­нении перед гражданской властью, какое мы видели после смерти несчастного Аврелиана. Избрание Кара было решено, не дожидаясь одобрения сената, и новый император ограни­чился тем, что в холодном официальном письме уведомил это собрание о своем восшествии на вакантный престол. Поведение, столь противоположное и любезной вежливости его предшественника, не позволяло ожидать чего-либо хоро­шего от нового царствования, и лишенные влияния и свобо­ды римляне заявили мятежным ропотом о своих нарушен­ных правах. Однако лесть не осталась безмолвной, и до нас дошла эклога, написанная по случаю восшествия Кара на престол; несмотря на то, что ее содержание возбуждает к ней презрение, ее все-таки можно прочесть с удовольствием. Два пастуха, желая укрыться от полуденного зноя, зашли в пе­щеру Фавна. На широко раскинувшем свои ветви буковом дереве они видят недавно написанные слова. Деревенское бо­жество описало в пророческих стихах благополучие, ожида­ющее империю в царствование столь великого государя. Фавн приветствует героя, который, приняв на свои плечи тя­жесть распадающегося римского мира, должен положить ко­нец войнам и внутренним раздорам и восстановить нравст­венную чистоту и счастье золотого века.

Более чем вероятно, что такие изящные безделушки ни­когда не доходили до слуха заслуженного полководца, кото­рый готовился, с согласия легионов, к исполнению долго от­кладывавшегося плана войны с Персией. Перед своим отъез­дом в эту далекую экспедицию Кар возвел в звание цезарей обоих своих сыновей - Карина и Нумериана; первому из них он дал власть почти равную со своей собственной и поручил ему сначала подавить некоторые волнения, возникшие в Галлии, а потом поселиться на постоянное жительство в Ри­ме и вступить в управление западными провинциями. Без­опасность Иллирии была обеспечена достопамятной победой над сарматами; шестнадцать тысяч этих варваров легли на поле битвы, а число пленных доходило до двадцати тысяч. Престарелый император, воодушевленный славой и надеж­дой новой победы, продолжал среди зимы свое наступатель­ное движение через Фракию и Малую Азию и наконец, вме­сте со своим младшим сыном Нумерианом, достиг границ Персидской монархии. Расположившись лагерем на вершине высокого холма, он указал оттуда своим войскам на богатую, погруженную в роскошь страну, которая должна сделаться их добычей.

Преемник Арташира Варан, или Барам, хотя и одержал победу над одним из самых воинственных народов Верхней Азии - сегестанами, однако был встревожен приближением римлян и попытался остановить их дальнейшее продвижение мирными переговорами. Его послы прибыли в римский ла­герь при солнечном закате в то время, когда войска удовлет­ворили свой голод умеренным ужином. Они изъявили жела­ние быть представленными римскому императору. Их подве­ли к одному солдату, который сидел на траве. Кусок несве­жего свиного мяса и сухой горох составляли его ужин. Сши­тая из грубой шерстяной материи пурпуровая мантия была единственным признаком его высокого звания. Совещание велось с таким же пренебрежением к внешней обстановке. Кар снял с головы шапку, которую он носил для прикрытия своей плешивой головы, и объявил послам, что если верхо­венство Рима не будет признано их повелителем, на персид­ской территории в самом непродолжительном времени не ос­танется ни одного дерева точно так, как на его голове не ос­талось ни одного волоса. Несмотря на то что в этой сцене можно усмотреть некоторые признаки искусственной подго­товки, она все-таки знакомит нас с привычками Кара и со строгой простотой, которую успели ввести в римских лагерях воинственные императоры, занимавшие престол после Гал­лиена. Послы великого царя пришли в ужас и удалились.



Рис. Марк Аврелий Кар.

Угрозы Кара не остались тщетными. Он опустошил Месо­потамию, преодолел все преграды, какие встречались на пу­ти, овладел важными городами Селевкией и Ктесифоном (который, как кажется, сдался без сопротивления) и проник в своем победоносном шествии по ту сторону Тигра. Он выбрал для нашествия очень благоприятную минуту. Пер­сидское правительство было раздираемо внутренними расп­рями, и большая часть персидских войск была задержана у пределов Индии. Рим и восточные провинции с восторгом уз­нали о таких важных успехах. Лесть и надежда уже изобра­жали самыми яркими красками падение Персии, завоевание Аравии, покорение Египта и прочную безопасность от втор­жений скифских народов. Но царствованию Кара было суждено доказать неосновательность этих предсказаний. Лишь только они были сделаны, их опровергла смерть самого Кара. Сведения об этом происшествии очень сбивчи­вы, поэтому мы и ограничимся тем, что рассказывает о нем собственный секретарь императора в письме к городскому префекту: "Наш дражайший император Кар лежал по боле­зни в постели, когда над лагерем разразилась страшная гро­за. Небо покрылось таким густым мраком, что мы не могли узнавать друг друга, а беспрестанный блеск молнии лишал нас способности видеть все, что происходило среди общего беспорядка. Немедленно вслед за чрезвычайно сильным уда­ром грома мы внезапно услышали крик, что император умер! Затем мы узнали, что его придворные, придя в исступление от скорби, зажгли императорскую палатку, отчего и возник слух, будто Кар убит молнией. Но, насколько мы были в состоянии доискаться истины, его смерть была натуральным последствием его болезни."

Хотя престол и оказался вакантным, беспорядков никаких не произошло. Честолюбие тех военачальников, которые втайне мечтали о верховной власти, сдерживалось естествен­но возникавшими в их уме опасениями, и юный Нумериан вместе с его отсутствующим братом Карином были едино­гласно признаны римскими императорами. Все ожидали, что преемник Кара пойдет по стопам своего отца и, не давая пер­сам времени оправиться от наведенного на них страха, про­никнет с мечом в руке до дворцов Суз и Экбатан. Но как ни были сильны легионы и своим числом, и своей дисципли­ной, они впали в уныние от самого низкого суеверного стра­ха. Несмотря на все старания скрыть причину смерти пос­леднего императора, оказалось, что нет возможности изме­нить мнение, которое составил себе о ней народ; а сила мне­ний непреодолима. На то место и на того человека, которые были поражены молнией, древние народы смотрели с благо­честивым ужасом и считали их жертвой божеского гнева. Вспоминали также об одном оракуле, указавшем на Тигр как на предназначенный самой судьбой предел римских за­воеваний. Войска, напуганные смертью Кара и ожидавшими их самих опасностями, стали настоятельно требовать от юно­го Нумериана, чтобы он подчинился воле богов и увел их с этого зловещего театра войны. Слабохарактерный император не был в состоянии осилить их закоренелого предрассудка, и персы были поражены, узнав о неожиданном отступлении победоносного врага.


Рис. Марк Аврелий Нумерий Нумериан.

Весть о таинственной смерти императора быстро долетела от границ Персии до Рима, и как сенат, так и провинции одобрили возведение сыновей Кара на престол. Впрочем, этим счастливым юношам было совершенно чуждо то созна­ние превосходства рождения или заслуг, которое одно толь­ко и делает обладание верховной властью легким и, так сказать, натуральным. Они оба родились и воспитывались частными людьми и внезапно возвысились до ступеней трона благодаря избранию их отца в императоры, а случившаяся почти через шестнадцать месяцев после того смерть Кара не­ожиданно дала им в наследство обширную империю. Чтобы воспользоваться с умеренностью столь быстрым возвышени­ем, нужно было иметь недюжинные личные достоинства и благоразумие, но их-то именно и недоставало старшему из двух братьев - Карину. Во время галльской войны он выказал в некоторой мере личную храбрость, но с первой ми­нуты своего прибытия в Рим он предался столичным удо­вольствиям и стал злоупотреблять дарами фортуны. Он был слаб характером, но вместе с тем жесток; он любил развлечения, но вовсе не имел вкуса и, хотя был очень чувствителен ко всему, что затрагивало его тщеславие, не придавал никакой цены общественному о нем мнению. В течение нескольких месяцев он девять раз вступал в брак и девять раз разводился, почти каждый раз оставляя своих жен беременными, и, несмотря на столько законных брач­ных уз, находил еще время для удовлетворения множества других страстей, покрывая позором и самого себя, и самые знатные римские семьи. В нем возникла непримиримая не­нависть ко всякому, кто напоминал о его скромном про­шлом или осуждал его теперешнее поведение. Он отсылал в изгнание или наказывал смертью друзей и советников, которым поручил его отец руководить его неопытной юно­стью, и преследовал с самой низкой злобой школьных дру­зей и товарищей, не оказывавших надлежащего уважения будущему императору. С сенаторами Карин обращался гордо и повелительно и нередко говорил им о своем наме­рении раздать их имения римской черни. Среди самых по­донков этой черни он выбирал своих фаворитов и даже своих министров. Не только во дворце, но даже за импера­торским столом можно было видеть певцов, танцовщиков, публичных женщин и представителей всякого рода поро­ков и дурачеств. Одному из своих привратников он по­ручил управление городом. На место преторианского пре­фекта, которого он казнил, Карин назначил одного из таких людей, которые помогали ему в его распутных на­слаждениях. Другой из таких людей, имевших еще более позорные права на его признательность, был возведен им в консульское звание. Один из его личных секретарей, умевший с необыкновенной ловкостью подделываться под чужой почерк, избавил ленивого императора, - конечно, с его собственного согласия - от скучной необходимости под­писывать свое имя.


Рис. Марк Аврелий Карин.

Когда император Кар решился предпринять войну с Персией, он частью из отцовской привязанности, частью из по­литических расчетов обеспечил положение своего семейства тем, что оставил в руках своего старшего сына и западные армии, и западные провинции. Полученные им вскоре вслед за тем сведения о поведении Карина возбудили в нем стыд и скорбь; он не скрывал своего намерения удовлетворить рес­публику строгим актом справедливости и взамен недостой­ного сына усыновить храброго и добродетельного Констан­ция, который был в то время губернатором Далмации. Но возвышение Констанция было отложено на некоторое время, а лишь только смерть отца освободила Карина от всяких стеснений, какие налагало на него чувство страха или при­личия, римлянам пришлось выносить тиранию императора, соединявшего с сумасбродством Гелиогабала жестокосердие Домициана.

Единственная заслуга этого монарха, которая стоит того, чтобы быть занесенной на страницы истории или быть воспетой поэтами, заключалась в необыкновенном блеске, с кото­рым он устроил - от своего имени и от имени своего брата - Римские игры в театре, цирке и амфитеатре. Более чем через двадцать лет после того, когда царедворцы Диоклетиана указывали своему бережливому монарху на славу и попу­лярность его расточительного предшественника, он согла­шался с тем, что царствование Карина было поистине весе­лым царствованием. Но эта тщеславная расточительность могла внушать лишь отвращение благоразумному Диоклети­ану, а в римском народе она возбуждала удивление и вос­торг. Старики, еще не позабывшие публичных зрелищ старо­го времени - триумфальных въездов Проба и Аврелиана и Столетних игр императора Филиппа, признавались, что Ка­рин превзошел их всех своим великолепием.

Чтобы составить себе ясное понятие о зрелищах, которые были устроены Карином, мы должны познакомиться с до­шедшими до нас подробностями тех зрелищ, которые устра­ивались при его предшественниках. Если мы ограничимся одними травлями диких зверей, то, как бы нам ни казались достойными порицания и основная мысль такой забавы, и жестокосердие тех, кто приводил ее в исполнение, мы все-таки должны будем сознаться, что ни прежде, ни после рим­лян не было потрачено столько искусства и столько денег для увеселения народа. По приказанию Проба множество де­ревьев было вырвано с корнем и пересажено в середину цир­ка. Этот обширный и тенистый лес был немедленно напол­нен тысячью страусов, тысячью ланей, тысячью оленей, ты­сячью кабанов, и вся эта разнообразная дичь была предоставлена на произвол бушующей народной толпы. Трагедия следующего дня заключалась в избиении ста львов, такого же числа львиц, двухсот леопардов и трехсот медведей. Коллекция, которая была заготовлена младшим Гордианом для своего триумфа и которая фигурировала в Столетних иг­рах, устроенных его преемником, была замечательна не столько числом животных, сколько их оригинальностью. Двадцать зебр поражали взоры римского народа изящными формами своего тела и красотой своей кожи. Десять лосей и столько же жирафов - самых высоких и самых безобидных животных между всеми, какие бродят по степям Сарматии и Эфиопии - представляли резкий контраст с тридцатью афри­канскими гиенами и десятью индийскими тиграми, принад­лежащими к числу самых свирепых обитателей жаркого поя­са. Безвредной физической силе, которой природа наделила самых больших четвероногих, публика удивлялась, глядя на носорога, на нильского гиппопотама и на величественную группу из тридцати двух слонов. В то время как чернь гла­зела с глупым изумлением на эту великолепную выставку, для натуралиста, конечно, представлялся удобный случай изучать внешний вид и особенности стольких различных по­род, доставленных в римский амфитеатр со всех концов древнего мира. Но случайная польза, которую наука могла извлекать из безрассудства, конечно, не могла служить дос­таточным оправданием для такой безрассудной траты государственных доходов. Впрочем, во время первой Пунической войны был один случай, когда сенат сумел согласовать на­родную забаву такого рода с интересами государства. Слоны, захваченные римлянами в значительном числе при пораже­нии карфагенской армии, были приведены в цирк несколь­кими рабами, которые не имели в руках никакого другого оружия, кроме тупых дротиков. Это зрелище принесло ту пользу, что внушило римским солдатам справедливое пре­зрение к этим неуклюжим животным, и они перестали их бо­яться, когда видели их в рядах неприятельской армии.

Травля или выставка диких зверей устраивалась с велико­лепием, приличным для такого народа, который сам себя на­зывал властителем мира; здание, приспособленное для этих забав, также соответствовало величию Рима. Потомство до сих пор удивляется и еще долго будет удивляться громадным развалинам амфитеатра, который был построен Титом и к которому так хорошо шел эпитет колоссального. Это зда­ние имело эллиптическую форму; в длину оно имело пятьсот шестьдесят четыре фута, а в ширину - четыреста шестьдесят семь; оно поддерживалось восьмьюдесятью арками и возвы­шалось четырьмя этажами до высоты ста сорока футов. Внешняя сторона здания была обложена мрамором и украшена статуями; вдоль внутренней стороны стен были рас­ставлены шестьдесят или восемьдесят рядов стульев, сделан­ных из мрамора и покрытых подушками; на них могли удоб­но умещаться более восьмидесяти тысяч зрителей. Шесть­десят четыре vomitoria (этим именем очень удачно обозна­чались двери) служили выходом для громадной толпы наро­да, а входы, проходы и лестницы были устроены так искусно, что каждый посетитель - все равно, будь это сенатор, всад­ник или плебей, - направлялся к своему месту без всякой по­мехи или замешательства. Не было оставлено без внима­ния ничего, что могло бы доставлять зрителям удобства или удовольствие. От солнечных лучей и от дождя их охранял ог­ромный навес, который развертывался над их головами в случае надобности. Воздух постоянно освежался фонтанами и был наполнен благоуханием ароматов. Находившаяся в центре здания arena или сцена была усыпана самым мелким песком и по мере надобности могла принимать самые разно­образные формы. Она то поднималась из земли, как сад Гесперид, то изображала утесы и пещеры Фракии. Проведенные под землей трубы служили неистощимыми запасами воды, и местность, только что имевшая внешний вид гладкой пло­скости, могла внезапно превращаться в обширное водяное пространство, покрытое вооруженными судами и наполнен­ное множеством морских чудовищ. В украшениях сцены римские императоры выказывали свое богатство и свою щед­рость, и нам нередко случается читать, что все украшения амфитеатра были сделаны из серебра, или из золота, или из янтаря. Поэт, который описал устроенные Карином зре­лища, назвавшись пастухом, привлеченным в столицу слу­хом об их великолепии, утверждает, что сети для защиты от диких зверей были сделаны из золотой проволоки, что пор­тики были позолочены и что перегородки, отделявшие ряды зрителей одни от других, были украшены дорогими мозаика­ми из самых красивых камней.

Среди этой блестящей роскоши уверенный в своей фортуне император Карин наслаждался восторженными возгласами народа, лестью своих царедворцев и песнями поэтов, кото­рые за недостатком других, более существенных достоинств должны были ограничиваться тем, что прославляли божест­венные прелести его особы. В это же самое время, но толь­ко на расстоянии девятисот миль от Рима его брат испустил дух, и внезапная революция передала в руки чужестранца скипетр, принадлежавший семейству Кара.

Сыновья Кара ни разу не виделись после смерти своего от­ца. Их новое положение требовало взаимного соглашения, которое, вероятно, было отложено до возвращения младшего брата в Рим, где обоих императоров ожидали почести триумфа в награду за блестящий успех персидской войны. Неиз­вестно, намеревались ли они разделить между собой управ­ление провинциями, но едва ли можно поверить, чтобы со­гласие между ними могло быть продолжительным и проч­ным. Противоположность их характеров неминуемо возбу­дила бы между ними соперничество из-за власти. Карин был не достоин жизни даже в самые развращенные эпохи, а Ну­мериан был бы достоин престола даже в самые лучшие времена. Его приветливое обращение и симпатичные личные качества доставили ему общее уважение и привязанность; он был одарен поэтическими и ораторскими способностями, ко­торые возвышают и украшают людей как самых незнатных, так и самых высокопоставленных. Его красноречие, хотя и вызывало одобрение сената, было не столько по образцу Ци­церона, сколько по образцу новейших декламаторов; однако в таком веке, когда поэтические дарования не были редко­стью, он состязался из-за премии с самыми знаменитыми из своих соотечественников и все-таки оставался другом своих соперников, - а это обстоятельство служит доказательством или доброты его сердца, или превосходства его ума. Но дарова­ния Нумериана располагали его скорее к созерцательной, нежели к деятельной жизни. Когда возвышение его отца зас­тавило его отказаться от уединенной жизни частного человека, тогда стало ясно, что ни по своему характеру, ни по сво­им познаниям он не годился для командования армиями. Его слабое сложение пострадало от лишений, испытанных во время персидской войны, а от чрезмерной жары у него так разболелись глаза, что во время продолжительного отступле­ния он был принужден укрываться от дневного света или внутри своей палатки, или внутри закрытых носилок. Заве­дование всеми делами, как гражданскими, так и военными, было возложено на преторианского префекта Аррия Апера, который при своей важной должности пользовался еще осо­бым почетом в качестве Нумерианова тестя. Он поручил са­мым верным из своих приверженцев охрану императорской палатки и в течение многих дней передавал армии мнимые приказания ее невидимого государя.

Римская армия, возвращавшаяся медленными переходами от берегов Тигра, достигла берегов Фракийского Босфора не раньше как через восемь месяцев после смерти Кара. Легио­ны остановились в Халкедоне, на азиатской территории, а двор переехал в Гераклею, на европейский берег Пропонти­ды. Но в лагере скоро распространился слух, что импера­тор умер и что его самонадеянный и честолюбивый министр пользовался верховной властью от имени государя, которого уже не было в живых. От тайных перешептываний дело дош­ло до громких выражений неудовольствия, и солдаты нако­нец уже не были в состоянии долее оставаться в недоумении. Из желания удовлетворить свое любопытство они ворвались в императорскую палатку и нашли там лишь труп Нумериана. Постепенный упадок его физических сил мог бы заста­вить их поверить, что его смерть была естественной; но ста­рание скрыть эту смерть считалось за доказательство пре­ступления, а принятые Апером меры с целью обеспечить свое избрание в императоры сделались непосредственным поводом к его гибели. Однако даже среди своих порывов яро­сти и гнева войска не уклонились от регулярного образа дей­ствий, что доказывает, как тверда была дисциплина, восста­новленная воинственным преемником Галлиена. В Халкедо­не была собрана вся армия для совещания, и Апер был при­веден в цепях, как преступник. Посреди лагеря был воздвиг­нут трибунал и был составлен военный совет из военачаль­ников и трибунов. Они вскоре объявили армии, что их выбор пал на начальника телохранителей Диоклетиана как на та­кого человека, который всех более способен отомстить за возлюбленного императора и быть его преемником. Судьба этого кандидата зависела столько же от всяких случайно­стей, сколько и от его собственного поведения. Сознавая, что должность, которую он занимал, могла навлечь на него по­дозрения, Диоклетиан взошел на трибунал и, обративши свои глаза к солнцу, торжественно поклялся в своей невин­ности перед лицом этого всевидящего божества. Затем, принимая тон монарха и судьи, он приказал привести Апера в цепях к подножию трибунала. "Этот человек, - сказал он, - убийца Нумериана". И, не давая Аперу времени что-либо сказать в свое оправдание, вынул свой меч и вонзил его в грудь несчастного префекта. Обвинение, подкрепленное та­ким решительным доказательством, было принято без возра­жений, и легионы признали многократными возгласами и справедливость, и власть императора Диоклетиана. Прежде чем приступить к описанию достопамятного цар­ствования этого государя, мы должны покончить с недостой­ным братом Нумериана. Карин имел в своем распоряжении такие военные силы и такие сокровища, которых было впол­не достаточно для поддержания его законного права на пре­стол, но его личные пороки уничтожали все выгоды его рож­дения и положения. Самые преданные слуги отца презирали неспособность сына и опасались его жестокосердого высоко­мерия. Сердца народа были расположены в пользу его сопер­ника, и даже сенат был готов предпочесть узурпатора тира­ну. Хитрости, к которым прибегал Диоклетиан, разжигали общее чувство неудовольствия, и зима прошла в тайных инт­ригах и в явных приготовлениях к междоусобной войне. Вес­ной военные силы Востока и Запада встретились на равнинах небольшого города Мезии Марга, неподалеку от Дуная. Войска, еще так недавно возвратившиеся из персидского по­хода, покрыли себя славой в ущерб своему здоровью и своим численным силам и не были в состоянии выдержать борьбу со свежими силами европейских легионов. Их ряды были прорваны, и в течение некоторого времени Диоклетиан отча­ивался и за свою корону, и за свою жизнь. Но успех, достав­ленный Карину храбростью его солдат, был мгновенно уничтожен изменой его военачальников. Один трибун, жену ко­торого соблазнил Карин, воспользовался удобным случаем для мщения и одним ударом потушил пламя междоусобной войны в крови прелюбодея. 


ГЛАВА XIII.
 Царствование Диоклетиана и его трех сотоварищей - Максимиана, Галерия и Констанция. - Восстановление всеобщего порядка и спокойствия. - Персидская война, победа и триумф. - Новая форма управления. - Отречение и удаление Диоклетиана и Максимиана.


Насколько царствование Диоклетиана было более славно, чем царствование какого-либо из его предшественников, на­столько же его происхождение было более низко и незнатно. Притязания, опирающиеся на личные достоинства или на грубую силу, нередко одерживали верх над идеальными пре­рогативами знатности рождения, но до той поры все еще сох­ранялось резкое различие между свободной частью челове­ческого рода и той, которая жила в рабстве. Родители Диок­летиана были рабами в доме римского сенатора Аннулина, и сам он не носил другого имени, кроме того, которое было за­имствовано от небольшого городка в Далмации, из которого была родом его мать.

Впрочем, весьма вероятно, что его отец приобрел свободу и вскоре вслед за тем получил должность писца, которая была обыкновенно уделом людей его звания. Благоприятные предсказания или, скорее, сознание высших достоинств про­будили честолюбие в его сыне и внушили ему желание ис­кать фортуны на военном поприще. Очень интересно просле­дить и его заслуги, и случайности, которые дали ему возможность оправдать те предсказания и выказать те достоин­ства перед глазами всего мира. Диоклетиан был назначен гу­бернатором Мезии, потом был возведен в звание консула и, наконец, получил важную должность начальника дворцовой стражи. Он выказал свои дарования в персидской войне, а после смерти Нумериана бывший раб, по сознанию и реше­нию его соперников, был признан всех более достойным императорского престола. Злоба религиозных фанатиков, не щадившая необузданного высокомерия его сотоварища Мак­симиана, старалась набросить сомнение на личное мужество императора Диоклетиана. Нас, конечно, не легко уверить в трусости счастливого солдата, умевшего приобрести и сохра­нить как уважение легионов, так и доверие стольких воинст­венных государей. Однако даже клевета достаточно рассудительна для того, чтобы нападать именно на самые слабые стороны характера. Диоклетиан всегда имел то мужество, какого требовали его обязанности или обстоятельства, но он, как кажется, не обладал той отважной и геройской неустрашимостью, которая ищет опасности и славы, никогда не при­бегал к хитростям и заставлял всех невольно преклоняться перед собою. У него были скорее полезные, чем блестящие способности: большой ум, просвещенный опытом и знанием человеческого сердца; ловкость и прилежание в деловых за­нятиях; благоразумное сочетание щедрости с бережливо­стью, мягкости со строгостью; глубокое лицемерие, скрывав­шееся под личиной воинского прямодушия; упорство в прес­ледовании своих целей; гибкость в выборе средств, а глав­ным образом великое искусство подчинять как свои собст­венные страсти, так и страсти других людей интересам свое­го честолюбия и умение прикрывать свое честолюбие самы­ми благовидными ссылками на требования справедливости и общественной пользы. Подобно Августу, Диоклетиан может считаться основателем новой империи. Подобно тому, кто был усыновлен Цезарем, он был более замечателен как госу­дарственный человек, нежели как воин; а ни один из этих го­сударей не прибегал к силе, когда мог достигнуть своей цели политикой.


Рис. Гай Аврелий Валерий Диоклетиан.

Диоклетиан воспользовался своим торжеством с необы­чайной мягкостью. Народ, привыкший превозносить мило­сердие победителя, когда обычные наказания смертью, изг­нанием и конфискацией налагались хотя бы с некоторой умеренностью и справедливостью, смотрел с самым прият­ным удивлением на тот факт, что пламя междоусобной вой­ны потухло на самом поле битвы. Диоклетиан возложил свое доверие на главного министра из семейства Кара, Аристобула, пощадил жизнь, состояние и служебное положение своих противников и даже оставил при своих должностях большую часть служителей Карина. Нет ничего неправдоподобного в том, что не одно только человеколюбие, но также и благора­зумие руководило действиями хитрого Диоклетиана: одни из этих служителей купили милостивое расположение тайной изменой, других он уважал за признательную преданность к их несчастному повелителю. Благоразумная прозорливость Аврелиана, Проба и Кара заместила различные гражданские и военные должности людьми достойными, удаление кото­рых причинило бы вред государству, но не принесло бы ни­какой пользы самому императору. Такой образ действий внушал всем римским подданным самые светлые надежды на новое царствование, а император постарался поддержать это благоприятное настроение умов, объявив, что из всех добро­детелей его предшественников он будет всего более стараться подражать гуманной философии Марка Антонина.

Первое значительное дело его царствования, по-видимому, служило доказательством как его искренности, так и его умеренности. По примеру Марка он избрал себе сотоварища в лице Максимиана, которому он дал сначала титул Цезаря, а впоследствии и титул Августа. Но и мотивы его образа действий, и предмет его выбора нисколько не напоминали его славного предшественника. Возводя развратного юношу в императорское звание, Марк уплатил долг личной признательности ценою общественного благополучия. А выбирая в сотоварищи друга и сослуживца в минуту общественной опасности, Диоклетиан имел в виду оборону Востока и Запа­да от неприятеля. Максимиан родился крестьянином и, подо­бно Аврелиану, был уроженец Сирмиума. Он не получил ни­какого образования, относился с пренебрежением к зако­нам, и, даже достигши самого высокого общественного поло­жения, напоминал своей грубой наружностью и своими гру­быми манерами о незнатности своего происхождения. Война была единственная наука, которую он изучал. В течение своей долгой военной карьеры он отличался на всех границах империи, и, хотя по своим военным способностям он был бо­лее годен для исполнения чужих приказаний, чем для ко­мандования, хотя он едва ли когда-либо мог стать в ряд луч­ших военаначальников, он был способен выполнять самые трудные поручения благодаря своей храбрости, стойкости и опытности. Пороки Максимиана были не менее полезны для его благодетеля. Будучи недоступен для чувства сострадания и никогда не опасаясь последствий своих деяний, он был всегда готовым орудием для совершения всякого акта жесто­кости, на какой только угодно было хитрому Диоклетиану подстрекнуть его. В этих случаях Диоклетиан ловко от­клонял от себя всякую ответственность. Если политиче­ские соображения или жажда мщения требовали кровавых жертв, Диоклетиан вовремя вмешивался в дело, спасал жизнь немногих остальных, которых он и без того не был на­мерен лишать жизни, слегка журил своего сурового сотова­рища и наслаждался сравнениями золотого века с железным, которые обыкновенно применялись к их противоположным принципам управления. Несмотря на различие своих харак­теров, оба императора сохранили на престоле ту дружбу, ко­торую они питали друг к другу, бывши частными людьми. Высокомерие и заносчивость Максимиана, оказавшиеся впоследствии столь пагубными и для него самого, и для об­щественного спокойствия, почтительно преклонялись перед гением Диоклетиана, признавая превосходство ума над гру­бой силой. Из гордости или из суеверия два императора присвоили себе титулы - первый Юпитерова сына (Jovius), а второй Геркулесова сына (Herculius). В то время как движение мира (так выражались продажные ораторы того вре­мени) направлялось всевидящей мудростью Юпитера, непо­бедимая рука Геркулеса очищала землю от чудовищ и тира­нов.


Рис. Марк Аврелий Валерий Максимиан Геркулий.

Но даже могущества сыновей Юпитера и Геркулеса не бы­ло достаточно для того, чтобы выносить бремя государствен­ного управления. Диоклетиан скоро убедился, что со всех сторон атакованная варварами империя требовала повсюду большой армии и личного присутствия императора. По этой причине он решился еще раз разделить свою громадную власть и возложить на двух самых достойных полководцев вместе с менее важными титулами цезарей одинаковую до­лю верховной власти. Галерий, прозванный Арментарием, потому что был сначала пастухом, и Констанций, которого прозвали Хлором по причине его бледности, были те два полководца, которые были облечены второстепенными отли­чиями императорского достоинства. То, что мы говорили о родине, происхождении и нравах Геркулия, может быть от­несено и к Галерию, которого нередко называли Максимианом Младшим, хотя он и по своим личным достоинствам, и по своим познаниям во многих отношениях был выше Мак­симиана Старшего. Происхождение Констанция не было так низко, как происхождение его сотоварищей. Его отец, Евтро­пий, принадлежал к числу самых знатных семейств Дардании, а его мать была племянница императора Клавдия. Хо­тя Констанций провел свою молодость в занятиях военным ремеслом, он был одарен мягким и симпатичным характе­ром, и голос народа давно уже признавал его достойным того ранга, которого он наконец достиг. С целью скрепить пол­итическую связь родственными узами каждый из императо­ров принял на себя звание отца одного из цезарей: Диокле­тиан сделался отцом Галерия, а Максимиан - отцом Кон­станция; сверх того, каждый из цезарей должен был разве­стись со своей прежней женой и жениться на дочери того им­ператора, который его усыновил. Эти четыре монарха разделили между собой обширную империю. Защита Галлии, Испаниии Британии была возложена на Констанция; Галерий расположился лагерем на берегах Дуная, чтобы охра­нять иллирийские провинции; Италия и Африка считались уделом Максимиана, а Диоклетиан оставил на свою долю Фракию, Египет и богатые азиатские провинции. Каждый из них был полным хозяином на своей территории; но их сово­купная власть простиралась на всю монархию, и каждый из них был готов помогать своим сотоварищам своими советами или личным присутствием. Цезари при своем высоком поло­жении не переставали чтить верховную власть императоров, и все три младших монарха, обязанные своим положением Диоклетиану, всегда относились к нему с признательностью и покорностью. Между ними вовсе не было соперничества из-за власти, и это редкое согласие сравнивали с хором, в ко­тором единство и гармония поддерживаются искусством главного артиста.


Рис. Флавий Валерий Констанций.

Эта важная мера была приведена в исполнение лишь по прошествии шести лет после того, как Максимиан был при­нят императором в сотоварищи; этот промежуток времени не был лишен достопамятных событий, но для большей ясности мы нашли более удобным сначала описать изменения, вве­денные Диоклетианом в систему управления, а потом уже изложить деяния его царствования, придерживаясь более ес­тественного хода событий, нежели весьма неверной хроноло­гической последовательности.

Первый подвиг Максимиана - хотя писатели того времени упоминают о нем лишь в нескольких словах - заслуживает по своей оригинальности быть занесенным на страницы исто­рии человеческих нравов. Он укротил галльских крестьян, которые под именем багаудов подняли знамя всеобщего восстания, очень похожего на те мятежи, которые в четырнад­цатом столетии волновали и Францию и Англию. Многие из тех учреждений, которые без надлежащих исследований относятся к феодальной системе, как кажется, вели свое на­чало от кельтских варваров. Кода Цезарь победил галлов, эта великая нация уже разделялась на три сословия - духо­венство, дворян и простой народ. Первое из них господство­вало с помощью суеверий, второе - с помощью оружия, а третье, и последнее, не имело никакого влияния на общественные дела. Весьма естественно, что плебеи, угнетаемые долгами и притеснениями, просили защиты у какого-нибудь могущественного вождя, который приобретал над их лично­стью и собственностью такое же абсолютное право, какое у греков и римлян принадлежало господину над его рабами. Таким образом большая часть нации была мало-помалу до­ведена до рабства, была принуждена работать на полях гал­льской аристократии и была прикована к почве или тяже­стью настоящих цепей, или не менее жестокими и обяза­тельными стеснениями, которые налагались на нее закона­ми. Во время длинного ряда мятежей, потрясавших Галлию, в промежутке времени между царствованием Галлиена и царствованием Диоклетиана положение этих крестьян-рабов было самое бедственное, и они должны были выносить тира­нию и своих господ, и варваров, и солдат, и сборщиков пода­тей.

Их страдания, наконец, довели их до отчаяния. Они со всех сторон стали восставать массами; вооружение их состо­яло из одних орудий их ремесла, но их воодушевляла непре­одолимая ярость. Землепашец обращался в пехотинца, пас­тух садился на коня, покинутые жителями деревни и неук­репленные города были предаваемы пламени, и опустоше­ния, причиненные крестьянами, оказались не менее ужас­ными, чем те, которые совершались самыми свирепыми вар­варами. Они требовали для себя естественных человече­ских прав, но это требование сопровождалось самыми вар­варскими жестокостями. Галльская аристократия, основательно боявшаяся их мщения, или укрывалась в укреплен­ных городах, или покидала страну, сделавшуюся театром анархии. Крестьяне господствовали бесконтрольно, и двое из их самых отважных вождей были так безрассудны или так опрометчивы, что возложили на себя знаки императорского достоинства. При приближении легионов их господство скоро прекратилось. Сила, соединенная с дисциплиной, лег­ко восторжествовала над своевольной и разъединенной на­родной массой. Те из крестьян, которые были взяты с ору­жием в руках, были подвергнуты строгому наказанию; ос­тальные разошлись в испуге по домам, а их неуспешная попытка приобрести свободу лишь закрепила их рабскую зави­симость. Взрыв народных страстей обыкновенно бывает так силен и вместе с тем так однообразен, что, несмотря на бед­ность дошедших до нас сведений, мы могли бы описать подробности этой войны; но мы никак не расположены верить, что главные вожаки восстания Элиан и Аманд были христиане или что это восстание, подобное тому, которое вспыхну­ло во времена Лютера, имело причиной употребление во зло тех благотворных христианских принципов, которые кло­нятся к признанию естественной свободы всего человеческо­го рода.

Лишь только Максимиан успел вырвать Галлию из рук крестьян, он лишился Британии вследствие узурпации Караузия. Со времени опрометчивого, но успешного предприятия франков в царствование Проба их смелые соотечественники построили целые эскадры легких бригантин, на которых от­правлялись опустошать провинции, омываемые океаном. Для отражения этих нашествий римляне нашли нужным за­вести морские силы, и это благоразумное намерение было приведено в исполнение со знанием дела и с энергией. Гессориак, или Булонь, расположенная на берегу Британского ка­нала, была избрана императором для стоянки римского фло­та, а начальство над этим флотом было поручено Караузию, который хотя был Менапием самого низкого происхожде­ния, но давно уже отличался своей опытностью в качестве кормчего и храбростью в качестве солдата. Но честность но­вого адмирала не стояла на одной высоте с его дарованиями. Когда германские пираты выходили из своих гаваней в море для грабежа, он давал им свободный пропуск, но останавли­вал их на возвратном пути и отбирал в свою пользу всю на­грабленную ими добычу. Богатства, которые накопил таким способом Караузий, весьма основательно считались доказательством его виновности, и Максимиан уже дал приказание предать его смертной казни. Но хитрый Менапий предвидел грозу и сумел избежать ожидавшей его кары. Своей щедро­стью он привязал к себе военачальников находившегося под его начальством флота и вошел в соглашение с варварами. Из булонской гавани он переплыл в Британию, склонил на свою сторону легионы и вспомогательные войска, охраняв­шие этот остров, и, присвоив себе звание императора вместе с титулом Августа, поднял знамя мятежа против своего за­конного государя.


Рис. Марк Аврелий Мавзей Валерий Караузий.

Когда Британия была таким образом оторвана от империи, римляне стали более ясно сознавать важность этой провин­ции и искренно сожалеть о ее утрате. Они стали превозно­сить и даже преувеличивать размеры этого прекрасного ост­рова, наделенного от природы со всех своих сторон удобными гаванями; они стали восхвалять умеренность его климата и плодородие почвы, одинаково годной и для произрастания зерновых хлебов, и для разведения винограда, и дорогие ми­нералы, которые там были в изобилии, и богатые пастбища, покрытые бесчисленными стадами, и леса, в которых не бы­ло ни диких зверей, ни ядовитых змей. А всего более они со­жалели об огромных доходах, получавшихся из Британии, и признавались, что такая провинция стоит того, чтобы сде­латься самостоятельной монархией. Семь лет она находи­лась во власти Караузия, и в течение всего этого времени фортуна не изменяла мятежнику, обладавшему и мужест­вом, и дарованиями. Британский император защитил грани­цы своих владений от живших на севере каледонцев, выпи­сал с континента множество искусных артистов и оставил нам медали, свидетельствующие об изяществе его вкуса и о его роскоши. Будучи родом из соседней с франками провин­ции, он искал дружбы этого сильного народа и старался льстить ему, перенимая его манеру одеваться и его нравы. Самых храбрых молодых людей этого племени он принимал к себе на службу в армию и во флот, а в награду за доставля­емые ему этим союзом выгоды сообщал варварам опасные познания в военном и морском деле. Караузий все еще удер­живал в своей власти Булонь и окрестную страну. Его флоты победоносно разгуливали по каналу, господствовали над ус­тьями Сены и Рейна, опустошали берега океана и распространяли славу его имени по ту сторону Геркулесовых Стол­бов. Британия, которой было суждено сделаться в отдален­ном будущем владычицей морей, уже заняла под его управ­лением свое естественное и почтенное положение морской державы.


Рис. Гай Галерий Валерий Максимиан.

Тем, что Караузий захватил стоявший в Булони флот, он лишил своего повелителя возможности преследовать его и наказать. А когда, после многолетних усилий, римляне спу­стили на воду новый флот, непривычные к этому элементу императорские войска были без большого труда разбиты опытными моряками узурпатора. Эта неудачная попытка привела к заключению мирного договора. Диоклетиан и его сотоварищ, основательно опасавшиеся предприимчивости Караузия, уступили ему господство над Британией и против воли допустили этого взбунтовавшегося подданного к уча­стию в императорских почестях. Но усыновление двух це­зарей возвратило римской армии ее прежнюю энергию, и в то время, как рейнская граница охранялась Максимианом, его храбрый сотоварищ Констанций взял на себя ведение войны с Британией. Его первые усилия были направлены на важный укрепленный город Булонь. Он соорудил громадный мол поперек входа в гавань и тем лишил осажденных всякой надежды на помощь извне. После упорного сопротивления город сдался, и значительная часть морских сил Караузия досталась победителю. В течение трех лет, употребленных Констанцием на сооружение флота, достаточно сильного для завоевания Британии, он упрочил свою власть над берегами Галлии, проник в страну франков и лишил узурпатора воз­можности рассчитывать на помощь этих могущественных со­юзников.

Прежде нежели приготовления были окончены, Констан­ций получил известие о смерти тирана, которое было приня­то за несомненное предзнаменование предстоящей победы. Приверженцы Караузия последовали данному им самим примеру измены. Он был убит своим первым министром Аллектом, и убийце достались в наследство и его власть, и его опасное положение. Но он не имел способностей Караузия ни для пользования властью, ни для борьбы с противником. Он с беспокойством и трепетом окидывал взором противопо­ложный берег континента, где на каждом шагу видны были военные снаряды, войска и корабли, так как Констанций имел благоразумие так рассыпать свои военные силы, что неприятель никак не мог догадаться, с какой стороны будет сделано нападение. Наконец нападение было сделано глав­ной эскадрой, которая находилась под начальством отлично­го военаначальника - префекта Асклепиодата и была собрана близ устьев Сены. Искусство мореплавания стояло в ту пору на такой низкой ступени, что ораторы восхваляли отважное мужество римлян, пустившихся в море при боковом ветре и в бурную погоду. Но погода оказалась благоприятной для их предприятия. Под прикрытием густого тумана они уверну­лись от кораблей, поставленных Аллектом у острова Уайта с целью загородить им путь, высадились благополучно на за­падном берегу Британии и доказали ее жителям, что превос­ходство морских сил не всегда может предохранять их страну от неприятельского нашествия. Лишь только все император­ские войска высадились на берег, Асклепиодат сжег свои ко­рабли, а так как его экспедиция оказалась удачной, то его ге­ройским поступком все восхищались. Узурпатор занимал по­зицию подле Лондона в ожидании нападения со стороны Констанция, принявшего личное начальство над булонским флотом; но высадка нового врага потребовала его немедлен­ного присутствия на Западе. Он совершил этот длинный пе­реход с такой торопливостью, что встретился с главными си­лами префекта, имея при себе лишь небольшой отряд изму­ченных и упавших духом войск. Сражение скоро кончилось совершенным поражением и смертью Аллекта: одна битва - как это не раз случалось - решила судьбу этого обширного острова, и, когда Констанций высадился на берегах Кента, он был встречен толпами послушных подданных. Их радост­ные возгласы были громки и единодушны, а добродетели победителя заставляют нас верить, что они искренно радова­лись перевороту, который, после десятилетнего разъедине­ния, снова восстановил связь Британии с Римской импе­рией.

Британия могла опасаться только внутренних врагов, и, пока ее губернаторы оставались верными императору, а вой­ска соблюдали дисциплину, вторжения полунагих шотланд­ских и ирландских дикарей не могли считаться серьезной уг­розой для безопасности острова. Сохранение спокойствия на континенте и оборона больших рек, служивших границами для империи, были и более трудны, и более важны. Полити­ка Диоклетиана, служившая руководством и для его сотова­рищей, заключалась в том, что с целью сохранения обще­ственного спокойствия он старался возбуждать раздоры меж­ду варварами и усиливал укрепления, оберегавшие римские границы. На Востоке он устроил ряд лагерей, простиравшихся от Египта до персидских владений, и для каждого лагеря на­значил достаточный постоянный гарнизон, который нахо­дился под командой особого военачальника и снабжался вся­кого рода оружием из арсеналов, только что устроенных им­ператором в Антиохии, Эмесе и Дамаске. Не менее предус­мотрительны были меры, принятые императором против столько раз испытанной на деле храбрости европейских вар­варов. От устьев Рейна и до устьев Дуная все старинные ла­геря, города и цитадели были тщательно исправлены, а в самых опасных местах были с большим искусством построены новые укрепления; в пограничных гарнизонах была введена самая неусыпная бдительность и были сделаны всевозмож­ные приспособления, чтобы придать этой длинной линии ук­реплений прочность и непроницаемость. Варварам редко удавалось прорваться сквозь эту сильную преграду, и они с досады нередко изливали свою ярость одни на других. Готы, вандалы, гепиды, бургунды и алеманны взаимно ослабляли друг друга непрестанными войнами, и, кто бы из них ни одерживал верх, побежденными всегда были враги Рима. Подданные Диоклетиана наслаждались этим кровавым зре­лищем и поздравляли друг друга с тем, что бедствия междоу­собной войны составляют удел одних только варваров.

Несмотря на свое искусное управление, Диоклетиан не всегда был в состоянии сохранить ничем не нарушаемое спо­койствие в течение своего двадцатилетнего царствования и вдоль границы, простиравшейся на несколько сот миль. Слу­чалось, что варвары прекращали свои внутренние раздоры; случалось также, что они успевали силой или хитростью прорваться сквозь цепь укреплений вследствие оплошности гарнизонов. Всякий раз, когда они вторгались в римские про­винции, Диоклетиан вел себя с тем спокойным достоинст­вом, которое он всегда старался выказывать или которым он, может быть, и в самом деле обладал; он сам появлялся на ме­сте действия только в тех случаях, которые были достойны его личного присутствия; он без особенной необходимости никогда не подвергал опасности ни самого себя, ни свою ре­путацию; он обеспечивал себе успех всеми способами, какие только могла внушать предусмотрительность, и выставлял в самом ярком свете результаты своих побед. В войнах, кото­рые были более трудны и исход которых был более сомните­лен, он употреблял в дело суровое мужество Максимиана, а этот преданный солдат приписывал свои собственные победы мудрым советам и благотворному влиянию своего благодете­ля. Однако после усыновления двух цезарей сами императо­ры предоставили себе менее опасную сферу деятельности, а защиту Дуная и Рейна поручили усыновленным ими полко­водцам. Бдительный Галерий ни разу не был доведен до не­обходимости побеждать варваров на римской территории. Храбрый и деятельный Констанций спас Галлию от страшно­го нашествия алеманнов, а его победы при Лангре и Виндониссе, как кажется, были результатом таких битв, в которых он подвергался большим опасностям и в которых он выказал большие дарования. В то время как он проезжал по открытой местности в сопровождении небольшого отряда телохраните­лей, он был внезапно окружен многочисленными неприя­тельскими силами. Он с трудом добрался до Лангра, но среди общего смятения граждане отказались отворить ворота, и ра­неный государь был поднят на городскую стену при помощи веревок. Но когда римские войска узнали о его затрудни­тельном положении, они со всех сторон поспешили к нему на помощь, и в тот же день вечером он восстановил честь своего оружия и отомстил за себя, положив на поле сражения шесть тысяч алеманнов. Из дошедших до нас исторических памятников того времени, быть может, можно бы было извлечь туманные сведения о нескольких других победах над сармат­скими и германскими варварами; но скучные розыски этого рода не были бы вознаграждены ни чем-либо интересным, ни чем-либо поучительным.

В том, что касалось обхождения с побежденными, и Диок­летиан, и его сотоварищи следовали примеру императора Проба. Взятых в плен варваров заставляли менять смерть на рабство: их распределяли между жителями провинций, вы­бирая при этом преимущественно те местности, которые обезлюдели вследствие бедствий, причиненных войной. В Галлии были назначены для них территории Амьена, Бовэ, Камбрэ, Трира, Лангра и Труа. На них обыкновенно воз­лагали надзор за стадами и земледельческие работы; но употребление оружия было им воспрещено, кроме тех случа­ев, когда находили нужным вербовать их в военную службу. Тем из варваров, которые сами искали римского покрови­тельства, императоры давали земли на условиях менее раб­ской зависимости; они также отвели поселения для нескольких колоний карпов, бастарнов и сарматов и, по неблагора­зумной снисходительности, позволили им сохранить в неко­торой мере их национальные нравы и самостоятельность. Жители провинций находили лестное для себя удовольствие в том, что варвары, еще недавно внушавшие им такой страх, теперь возделывали их поля, водили их домашний скот на соседнюю ярмарку и содействовали своим трудом развитию общего благосостояния. Они восхваляли своих правителей за столь значительное приращение подданных и солдат, но упускали из виду то обстоятельство, что этим путем прави­тельство водворяло в самый центр империи множество тай­ных врагов, из которых одни были заносчивы вследствие по­лученных ими милостей, а другие были готовы на всякое от­чаянное предприятие вследствие угнетений.

В то время как цезари упражняли свои военные дарования на берегах Рейна и Дуная, в южных провинциях империи потребовалось присутствие самих императоров. Вся Африка -   от берегов Нила до Атласских гор - была в восстании. Пять мавританских народов вышли из своих степей и соединенны­ми силами напали на мирные провинции. Юлиан принял звание императора в Карфагене, а Ахиллей в Александ­рии; даже блеммии возобновили или, вернее, продолжали свои вторжения в Верхний Египет. До нас не дошло почти никаких подробностей о военных подвигах Максимиана в за­падных частях Африки, но, судя по результатам его похода, можно полагать, что успехи были быстры и решительны, что он победил самых свирепых мавританских варваров и что он вытеснил их из гор, недоступность которых внушала их оби­тателям безграничную самоуверенность и приучила их к грабежу и насилиям. Со своей стороны Диоклетиан открыл кампанию против Египта осадой Александрии; он пересек водопроводы, которые снабжали водами Нила каждый квар­тал этого огромного города, и, укрепив свой лагерь так, чтоб можно было не бояться вылазок со стороны осажден­ных, он повел атаку с осторожностью и с энергией. После восьмимесячной осады, разоренная мечом и огнем, Алексан­дрия стала молить победителя о пощаде; но его строгость об­рушилась на нее всею своею тяжестью. Несколько тысяч граждан погибли среди общей резни, и во всем Египте было мало таких провинившихся в восстании людей, которые из­бежали бы смертного приговора или, по меньшей мере, ссылки. Участь, постигшая Бусирис и Коптос, была еще более печальна, нежели участь Александрии; эти два прекрасных города, - из которых первый отличился своей древностью, а второй обогатился благодаря тому, что через него шла тор­говля с Индией, - были совершенно разрушены по приказа­нию Диоклетиана. Для такой чрезмерной строгости можно найти оправдание только в том, что египетская нация по сво­ему характеру не была способна ценить кроткое обхождение, но была чрезвычайно доступна чувству страха. Восстания Александрии уже много раз нарушали спокойствие самого Рима, затрудняя для него доставку получавшихся оттуда припасов. Верхний Египет, беспрестанно вовлекавшийся в восстания после узурпации Фирма, вступил в союз с эфиоп­скими дикарями. Блеммии, рассеянные между островом Мероэ и Красным морем, были незначительны числом, не были воинственны по своему характеру, а оружие, которое они употребляли, было грубо и не страшно. А между тем эти варвары, почти не считавшиеся древними народами за чело­веческие существа по причине своей уродливой наружности, постоянно принимали участие во всяких беспорядках и осме­ливались причислять себя к числу врагов Рима. Таковы были недостойные союзники египтян, всегда готовые нару­шить спокойствие этой провинции, в то время как внимание римского правительства было занято более серьезными вой­нами. С целью противопоставить блеммиям способных бо­роться с ними врагов Диоклетиан убедил нобатов - одно племя, жившее в Нубии, - покинуть их прежние жилища в ли­вийских степях и отдал им обширную, но бесполезную для государства территорию по ту сторону города Сиены и ниль­ских водопадов с тем условием, что они будут охранять гра­ницы империи. Этот договор долго оставался в силе, и пока, с введением христианства, не распространились более опреде­ленные понятия о религиозном поклонении, он ежегодно был снова утверждаем торжественным жертвоприношением, ко­торое совершалось на острове Элефантин и при котором рим­ляне и варвары преклонялись перед одними и теми же види­мыми или невидимыми владыками вселенной.

В то же самое время, как Диоклетиан наказывал египтян за их прошлые преступления, он обеспечивал их будущее спокойствие и благосостояние мудрыми постановлениями, которые были подтверждены и усилены в последующие царствования. Он между прочим издал один замечательный эдикт, который не следует осуждать как продукт боязливой тирании, а следует одобрять как полезный акт благоразумия и человеколюбия. Он приказал тщательно отобрать все ста­ринные книги, в которых шла речь об удивительном искусст­ве делать золото, и серебро, и без всякого милосердия предал их пламени; он, как уверяют, опасался, что богатство егип­тян внушит им смелость снова взбунтоваться против импе­рии. Но если бы Диоклетиан действительно был убежден в существовании такого ценного искусства, он не стал бы уничтожать его, а обратил бы его применение на пользу государственной казне. Гораздо более правдоподобно, что его здравый смысл усмотрел безрассудство таких заманчивых притязаний и что он хотел предохранить рассудок и состоя­ние своих подданных от такого занятия, которое могло быть для них пагубно. Впрочем, следует заметить, что хотя эти старинные  книги и приписывались или Пифагору, или Соло­мону, или Гермесу, они на самом деле были продуктом благочестивого подлога со стороны позднейших знатоков алхи­мии. Греки не увлекались ни применением химии, ни злоу­потреблениями, для которых она могла служить орудием. В том огромном списке, куда Плиний внес открытия, искусства и заблуждения человеческого рода, нет ни малейшего упо­минания о превращении металлов, а преследование со сторо­ны Диоклетиана есть первый достоверный факт в истории алхимии. Завоевание Египта арабами способствовало распространению этой пустой науки по всему земному шару. Так как она была в сродстве со свойственным человеку корысто­любием, то ее изучали с одинаковым рвением и с одинако­вым успехом и в Китае и в Европе. Средневековое невежест­во обеспечивало всякому неправдоподобному рассказу бла­гоприятный прием, а возрождение наук дало новую пищу надеждам и познакомило с более благовидными способами обмана. Наконец философия с помощью опыта положила ко­нец изучению алхимии, а наш собственный век, хотя и жа­ден к богатству, но стремится к нему более скромным путем торговли и промышленности.

Немедленно вслед за покорением Египта была предприня­та война с Персией. Царствованию Диоклетиана суждено было сломить могущество этой нации и заставить преемни­ков Арташира преклониться перед величием Римской импе­рии.

Мы уже имели случай заметить, что в царствование Вале­риана персы завладели Арменией частью коварством, частью силой оружия и что, после умерщвления Хосроя, малолет­ний наследник престола, сын его Тиридат, спасся благодаря преданности своих друзей и был воспитан под покровитель­ством императоров. Тиридат вынес из своего изгнания такую пользу, какой он никогда не мог бы приобрести на армянском престоле, - он с ранних лет познакомился с несчастьем, с че­ловеческим родом и с римской дисциплиной. В своей молодо­сти он отличался храбростью и необыкновенной ловкостью и силой как в воинских упражнениях, так и в менее достойных состязаниях Олимпийских игр. Он сделал более благород­ное употребление из этих достоинств, вступившись за своего благодетеля Лициния. Во время мятежа, окончившегося смертью Проба, этот военачальник подвергался самой серь­езной опасности, так как рассвирепевшие солдаты уже стре­мились к его палатке; тогда армянский наследник один, без посторонней помощи удержал солдат и тем спас жизнь Лициния. Вскоре вслед за тем признательность Тиридата содей­ствовала восстановлению его права на престол. Лициний всегда был другом и товарищем Галерия, а достоинства Гале­рия, еще задолго до его возведения в звание Цезаря, доста­вили ему уважение Диоклетиана. На третьем году царство­вания этого императора Тиридат был возведен в звание царя Армении. Справедливость этой меры была столь же очевид­на, как и ее польза. Пора же было вырвать из рук персидско­го монарха важную территорию, которая со времени царство­вания Нерона всегда предоставлялась - под римским покрови­тельством - во владение младшей линии рода Аршакидов.


Рис. Тиридат.

Когда Тиридат появился на границах Армении, он был встречен непритворными выражениями радости и преданно­сти. В течение двадцати шести лет эта страна выносила все и настоящие и воображаемые неприятности чужестранного господства. Персидские монархи украшали завоеванную страну великолепными зданиями; но эти здания строились на деньги народа и внушали отвращение, потому что служи­ли свидетельством рабской зависимости. Опасение мятежа вызывало самые суровые меры предосторожности; к угнете­нию присоединялись оскорбления, и победитель, сознавая всеобщую к нему ненависть, принимал такие меры, которые делали эту ненависть еще более непримиримой. Мы уже го­ворили о духе нетерпимости, которым отличалась религия магов. Завоеватели из религиозного усердия разбили в куски статуи причисленных к богам царей Армении и священные изображения солнца и луны, а на алтаре, воздвигнутом на вершине горы Багавана, зажгли и поддерживали вечный огонь в честь Ахура-Мазды. Понятно, что народ, доведенный до отчаяния столькими оскорблениями, с жаром взялся за оружие для защиты своей независимости, своей религии и своего наследственного монарха. Поток народного восстания ниспроверг все препятствия, и персидские гарнизоны отсту­пили перед его яростным напором. Армянская аристократия стеклась под знамена Тиридата; указывая на свои прошлые заслуги и предлагая свое содействие в будущем, она искала у нового царя тех отличий и наград, от которых ее с презрени­ем отстраняло чужеземное правительство. Командование армией было вверено Артавасду, отец которого спас юного Тиридата и семейство которого поплатилось жизнью за этот великодушный подвиг. Брат Артавасда был назначен губер­натором одной провинции. Одна из высших военных долж­ностей была возложена на отличавшегося необыкновенным хладнокровием и мужеством сатрапа Отаса, предложившего царю свою сестру и значительные сокровища, которые он уберег от жадности персов в одной из отдаленных крепостей. В среде армянской аристократии появился еще один союз­ник, судьба которого так замечательна, что мы не можем не остановить на ней наше внимание. Имя его было Мамго; по происхождению он был скиф, а орда, признававшая над со­бой его власть, жила за несколько лет перед тем на окраине Китайской империи, которая простиралась в то время до окрестностей Согдианы. Навлекши на себя гнев своего по­велителя, Мамго удалился со своими приверженцами на бе­рега Окса и просил покровительства у Шапура. Китайский император потребовал выдачи перебежчика, ссылаясь на свои верховные права. Персидский монарх сослался на пра­вила гостеприимства и не без вреда избежал войны, дав обе­щание, что он удалит Мамго на самые отдаленные западные окраины, и заверив, что такое наказание не менее страшно, чем самая смерть. Местом изгнания была выбрана Армения, и скифской орде была отведена довольно обширная территория, на которой ей было позволено пасти свои стада и пере­носить свои палатки с одного места на другое сообразно с переменами времен года. Ей было приказано воспротивиться вторжению Тиридата, но ее вождь, взвесив полученные им от персидского монарха одолжения и обиды, решился перей­ти на сторону его противника. Армянский государь, очень хорошо понимавший, какую цену имеет помощь такого спо­собного и могущественного союзника, как Мамго, обошелся с ним чрезвычайно вежливо и, удостоив его своего доверия, приобрел в нем храброго и верного слугу, много содейство­вавшего возвращению ему престола.

В течение некоторого времени счастье, по-видимому, бла­гоприятствовало предприимчивости и мужеству Тиридата. Он не только очистил всю Армению от врагов своего семейст­ва и своей родины, но, подстрекаемый жаждой мщения, перенес войну в самое сердце Сирии или, по меньшей мере, проник туда в своих набегах. Историк, сохранивший имя Ти­ридата от забвения, восхваляет с некоторой примесью наци­онального энтузиазма его личные доблести и, в духе восточ­ных сказочников, рассказывает о гигантах и слонах, павших от его непобедимой руки. Но из других источников мы узна­ем, что царь Армении был отчасти обязан своими успехами внутренним смутам, раздиравшим в то время Персидскую монархию. Два брата оспаривали друг у друга персидский престол, а когда один из них, по имени Хормизд, убедился, что его партия недостаточно сильна для борьбы, он прибег­нул к опасной помощи варваров, живших на берегах Кас­пийского моря. Но междоусобная война окончилась, неиз­вестно, победой или примирением, и всеми признанный за короля Персии Нарсе направил все свои силы против внеш­него врага. Тогда борьба сделалась слишком неравной и храбрость героя уже не могла противостоять могуществу мо­нарха. Вторично свергнутый с престола Армении Тиридат снова нашел себе убежище при дворе римских императоров. Нарсе скоро восстановил свое господство над взбунтовавшей­ся провинцией и, громко жалуясь на покровительство, ока­занное римлянами бунтовщикам и перебежчикам, предпри­нял завоевание всего Востока.

Ни благоразумие, ни честь не позволяли императорам от­казаться от защиты армянского царя, и потому было решено употребить в дело все силы империи для войны с Персией.

Со своим обычным спокойствием и достоинством Диоклети­ан избрал местом своего пребывания Антиохию, чтобы отту­да подготовлять и направлять военные действия. Началь­ство над легионами было вверено неустрашимой храбрости Галерия, который с этой целью был переведен с берегов Ду­ная на берега Евфрата. Обе армии скоро встретились на рав­нинах Месопотамии, и между ними произошли два сраже­ния, не имевшие никакого решительного результата; но третья встреча имела более решительные последствия, так как римская армия была совершенно разбита. Причину этой неудачи приписывали опрометчивости Галерия, который на­пал с незначительным отрядом на бесчисленные полчища персов. Но знакомство с местностью, которая была сценой действия, заставляет думать, что его поражение произошло от другой причины. То самое место, на котором был разбит Галерий, уже приобрело известность тем, что там погиб Красс и были истреблены десять легионов. Это была гладкая равнина, простиравшаяся более чем на шестьдесят миль от возвышенностей Карры до Евфрата и представлявшая собой ровную и голую песчаную степь, на которой не было ни од­ного пригорка, ни одного деревца и ни одного источника свежей воды. Тяжелая римская пехота, изнемогавшая от жа­ры и от жажды, не могла рассчитывать на победу, не покидая своих рядов; но она не могла разорвать свои ряды, не подвер­гая себя самой неминуемой опасности. В то время как она находилась в таком затруднительном положении, она была мало-помалу окружена более многочисленными неприятель­скими силами; тем временем кавалерия варваров беспре­станно тревожила ее своими быстрыми эволюциями и унич­тожала ее своими стрелами. Царь Армении выказал в этой битве свою храбрость и среди общего несчастья покрыл себя славой. Неприятель преследовал его до Евфрата; его лошадь была ранена, и ему, по-видимому, не оставалось никакой на­дежды на спасение. В этой крайности Тиридат прибегнул к единственному способу спасения, какой казался возможным: он соскочил с лошади и бросился в реку. На нем были тяже­лые воинские доспехи, а река была глубока и в этом месте имела в ширину по меньшей мере полмили, однако таковы были его сила и ловкость, что он благополучно достиг противоположного берега. Что касается римского полководца, то нам неизвестно, каким образом ему удалось спастись; но нам известно, что, когда он возвратился в Антиохию, Диоклети­ан принял его не с участием друга и сотоварища, а с негодованием разгневанного монарха. Этот до крайности высоко­мерный человек был до такой степени унижен в собственных глазах сознанием своей вины и своего несчастья, что, поко­ряясь воле Диоклетиана, шел в императорской мантии пеш­ком за его колесницей более мили и таким образом выказал перед всем двором свой позор. После того как Диоклетиан удовлетворил свое личное гневное раздражение и поддержал достоинство верховной власти, он склонился на смиренные мольбы Цезаря и дозволил ему попытаться восстановить как свою собственную честь, так и честь римского оружия. Изне­женные азиатские войска, которые, по всему вероятию, бы­ли употреблены в дело в первую экспедицию, были замене­ны новой армией, составленной из ветеранов и из набранных на иллирийской границе рекрутов, и, сверх того, был принят на императорскую службу значительный отряд готских вспомогательных войск. Во главе избранной армии из двадцати пяти тысяч человек Галерий снова перешел Евфрат; вместо того, чтобы подвергать свои легионы опасностям перехода через голые равнины Месопотамии, он двинулся вперед че­рез горы Армении, где нашел преданное Риму население и местность столько же удобную для действий пехоты, сколько она была неудобна для действий кавалерии. Несчастье еще более укрепило римскую дисциплину, тогда как возгор­дившиеся своим успехом варвары сделались столь небрежны и нерадивы, что в ту минуту, когда они всего менее этого ожидали, они были застигнуты врасплох деятельным Галерием, который, в сопровождении только двух кавалеристов, собственными глазами осмотрел состояние и расположение их лагеря. Нападение врасплох, в особенности если оно про­исходило в ночное время, почти всегда оказывалось гибель­ным для персидской армии. Персы имели обыкновение не только привязывать своих лошадей, но также связывать им ноги, для того чтоб они не могли убежать; а когда случалась тревога, перс, прежде чем быть в состоянии сесть верхом на лошадь, должен был укрепить на ней чепрак, надеть на нее узду и надеть на самого себя латы. Поэтому неудивительно, что стремительное нападение Галерия причинило в лаге­ре варваров беспорядок и смятение. За легким сопротивлени­ем последовала страшная резня, и, среди общего смятения, раненый монарх (так как Нарсе лично командовал своими армиями) обратился в бегство в направлении к мидийским степям. В его палатках и в палатках его сатрапов победитель захватил громадную добычу, и нам рассказывают один слу­чай, доказывающий, в какой мере грубые, хотя и воинствен­ные легионы были мало знакомы с изящными предметами роскоши. Сумка, сделанная из глянцевитой кожи и напол­ненная жемчугом, попала в руки простого солдата; он тщательно сберегал сумку, но выбросил все, что в ней было, по­лагая, что то, что не годится ни для какого употребления, не может иметь никакой стоимости. Но главная потеря Нарсе была из числа тех, которые всего более чувствительны для человеческого сердца. Многие из его жен, сестер и детей, сопровождавших его армию, были взяты в плен победителем. Впрочем, хотя характер Галерия вообще имел очень мало сходства с характером Александра, он после своей победы принял за образец обхождение македонского героя с семей­ством Дария. Жены и дети Нарсе были защищены от всякого насилия и грабежа; их отправили в безопасное место, и с ни­ми обходились с теми уважением и вниманием, какие был обязан оказывать великодушный враг их возрасту, полу и царскому достоинству.

В то время как Восток тревожно ожидал исхода этой вели­кой борьбы, император собрал в Сирии сильный обсерваци­онный корпус, выказывая на некотором расстоянии от театра военных действий громадные ресурсы Римской империи, и берег свои силы для неожиданных случайностей войны. По­лучив известие о победе, он приблизился к границе с целью умерить гордость Галерия своим присутствием и своими со­ветами. Свидание римских государей в Нисибине сопровож­далось всевозможными выражениями почтения с одной сто­роны и уважения с другой. В этом же городе они вскоре вслед за тем давали аудиенцию послам великого царя. Могущество Нарсе или по меньшей мере его высокомерие было сломлено поражением, и он полагал, что немедленное зак­лючение мира было единственным средством, которое могло остановить дальнейшие успехи римского оружия. На пользо­вавшегося его милостями и доверием Арфабана он возложил поручение вести переговоры о мире или, правильнее сказать, принять все те мирные условия, какие будут предписаны по­бедителем. Арфабан начал с того, что выразил признатель­ность своего господина за великодушное обхождение с цар­ским семейством, и просил об освобождении этих именитых пленников. Он восхвалял храбрость  Галерия, стараясь не унижать репутации Нарсе, и не счел за стыд признать пре­восходство победоносного Цезаря над таким монархом, кото­рый затмил своей славой всех других государей своего рода. Несмотря на то, сказал он, что дело персов правое, он уполномочен предоставить настоящий спор решению самих им­ператоров, и он вполне убежден, что среди своего благополу­чия они не позабудут, как превратна фортуна. Арфабан за­кончил свою речь аллегорией в восточном вкусе: монархии Римская и Персидская, сказал он, - это два ока вселенной, которая осталась бы несовершенной и обезображенной, если бы одно из них было вырвано.

Персам не пристало (возразил Галерий в порыве гнева, от которого, по-видимому, судорожно тряслись все его члены), персам не пристало толковать о превратностях фортуны и спокойно наставлять нас в правилах умеренности. Пусть они припомнят, с какой умеренностью они обошлись с несчаст­ным Валерианом. Они захватили его при помощи вероломст­ва и обходились с ним самым недостойным образом. Они де­ржали его до последней минуты его жизни в постыдном пле­ну, а после его смерти они выставили его труп на вечный по­зор. Затем Галерий, смягчая тон, сказал послам, что римля­не никогда не имели обыкновения попирать ногами побеж­денного врага и что в настоящем случае они будут руковод­ствоваться скорее тем, чего требует их собственное достоин­ство, нежели тем, на что дает им право прежнее поведение персов. Он отпустил Арфабана, обнадежив его, что Нарсе скоро будет уведомлен, на каких условиях он может пол­учить от милосердия императоров прочный мир и свободу своих жен и детей. Это совещание доказывает нам, как необузданны были страсти Галерия и вместе с тем как велико было его уважение к высокой мудрости и к авторитету Диоклетиана. Его честолюбие влекло его к завоеванию Востока, и он предлагал обратить Персию в римскую провинцию. Но благоразумный Диоклетиан, придерживавшийся умеренной политики Августа и Антонинов, предпочел воспользоваться удобным случаем, чтобы окончить удачную войну почетным и выгодным миром.

В исполнение своего обещания императоры вскоре вслед за тем командировали одного из своих секретарей, Сикория Проба, с поручением сообщить персидскому двору об их окончательном решении. В качестве посла, приехавшего для мирных переговоров, он был принят со всевозможными изъ­явлениями внимания и дружбы, но под предлогом, что после столь длинного путешествия ему необходим отдых, аудиенция откладывалась с одного дня на другой; Проб был вынуж­ден следовать за царем в его медленных переездах, и нако­нец был допущен к личному с ним свиданию близ реки Аспруда в Мидии. Тайный мотив, побудивший Нарсе так долго откладывать аудиенцию, заключался в желании выиграть время, чтобы собрать такие военные силы, которые, при его искреннем желании мира, дали бы ему возможность вести переговоры с большим весом и достоинством. Только три ли­ца присутствовали при этом важном совещании - министр Арфабан, префект гвардии и один военачальник, командо­вавший на границах Армении. Первое условие, предло­женное послом, для нас не совсем понятно: он потребовал, чтобы город Нисибин был назначен местом взаимного обме­на товарами, или, другими словами, чтобы он служил скла­дочным местом для торговли между двумя империями. Не трудно понять, что римские монархи желали увеличить свои доходы путем обложения товаров какими-нибудь пошлина­ми; но так как Нисибин находится внутри их собственных владений и так как они были полными хозяевами и над вво­зом, и над вывозом товаров, то казалось бы, что обложение пошлинами должно было составлять предмет внутреннего законодательства, а не договора с иностранным государст­вом. Может быть, из желания придать такому обложению более целесообразности они потребовали от персидского ца­ря таких обязательств, которые были противны его интере­сам или его достоинству и которых он не соглашался взять на себя. Так как это была единственная статья, которую он не захотел подписать, то на ней и не настаивали долее: импера­торы или предоставили торговлю ее естественному течению, или удовольствовались такими пошлинами, которые они могли налагать своей собственной властью.

Как только это затруднение было улажено, между обеими нациями был заключен формальный мирный договор. Усло­вия трактата, столь славного для империи и столь необходи­мого для Персии, заслуживают особого внимания, ввиду того что история Рима представляет нам чрезвычайно мало сде­лок подобного рода, ведь его войны большей частью оканчи­вались безусловным присоединением завоеванных стран или же велись против варваров, которым не было знакомо искусство письма.

I. Река Абора, или, как ее называет Ксенофонт, Аракс, бы­ла назначена границей между двумя монархиями. Эта ре­ка, берущая свое начало неподалеку от Тигра, принимала в себя в нескольких милях ниже Нисибина воды небольшой речки Мигдония, протекала под стенами Сингары и впадала в Евфрат при Цирцезии - пограничном городе, который был очень сильно укреплен благодаря заботам Диоклетиана. Месопотамия, которая была виной стольких войн, была ус­туплена империи, и персы отказались по мирному договору от всяких притязаний на эту обширную провинцию.

II. Они уступили римлянам пять провинций по ту сторону Тигра. Эти провинции уже по самому своему положению могли служить полезным оплотом, но их натуральная сила была вскоре еще увеличена искусством и военным знанием. Четыре из них, лежавшие к северу от реки, были мало изве­стны и незначительны своим объемом, а именно: Интилина, Забдицена, Арзанена и Моксоэна; но к востоку от Тигра им­перия приобрела обширную и гористую территорию Кардуэна, бывшую в древности отечеством тех кардухиев, которые в течение многих веков умели сохранить свою независимость посреди окружавших их азиатских деспотических монархий. Знаменитые десять тысяч греков проходили их страну после тяжелого семидневного отступления или, вернее, после се­мидневного сражения, и, по признанию их вождя, так пре­красно описавшего это отступление, они пострадали от стрел кардухиев гораздо более, чем от всех военных сил великого царя. Их потомки - курды, сохранившие лишь с небольшим изменением их имя и нравы, до сих пор пользуются свободой под номинальным верховенством турец­кого султана.

III. Само собой разумеется, что верный союзник римлян Тиридат был снова возведен на прародительский престол и что верховная власть императоров над Арменией была впол­не обеспечена трактатом. Пределы Армении были расшире­ны до крепости Синфы в Мидии, и это увеличение владений Тиридата было скорее актом справедливости, нежели актом великодушия. Из упомянутых уже провинций, лежавших по ту сторону Тигра, первые четыре были отторгнуты от Арме­нии парфянами, а когда римляне приобрели их по мирно­му договору, они потребовали от узурпаторов, чтобы они вознаградили их союзника уступкой обширной и плодород­ной Атропатены. Главный город этой провинции, занимав­ший почти такое же положение, как новейший Таврис, не­редко служил для Тиридата резиденцией, а так как он иногда назывался Экбатанами, то Тиридат стал строить там здания и укрепления по образцу великолепной столицы мидян.

IV. Иберия была бесплодная страна, и ее жители были гру­бы и свирепы, но они были привычны к войне и отделяли им­перию от варваров еще более свирепых и опасных. В их ру­ках находились узкие ущелья Кавказских гор, и от них зави­село, пропускать или не пропускать кочующие сарматские племена, когда жажда добычи внушала этим варварам жела­ние проникнуть в более богатые южные страны. Право на­значать царей Иберии, предоставленное персидским монар­хом римским императорам, способствовало упрочению рим­ского могущества в Азии. Восток пользовался полным спо­койствием в течение сорока лет, и мирный договор между двумя монархиями - соперницами строго соблюдался до са­мой смерти Тиридата; тогда владычество над древним миром перешло в руки нового поколения, руководившегося иными целями и иными страстями, и тогда внук Нарсе предпринял против государей из дома Константина продолжительную и достопамятную войну.

Таким образом, трудная задача спасения империи от тира­нов и от варваров была окончательно выполнена целым ря­дом иллирийских крестьян, возвысившихся до император­ского престола. Лишь только Диоклетиан вступил в двадца­тый год своего царствования, он отпраздновал эту достопа­мятную эру и успехи своего оружия блестящим триумфом. Только один Максимиан, в качестве ему равного по положению, разделил с ним славу этого дня. Два Цезаря сражались и побеждали, но достоинство их подвигов приписывалось, со­гласно строгим правилам того времени, благотворному вли­янию их отцов и императоров. Триумф Диоклетиана и Максимиана, быть может, был не так великолепен, как три­умфы Аврелиана и Проба, но он имел преимущества более блестящей славы и более блестящего счастья. Африка и Британия, Рейн, Дунай и Нил доставили свои трофеи для триум­фа, но самым лучшим его украшением была победа над пер­сами, сопровождавшаяся важными территориальными при­обретениями. Впереди императорской колесницы несли изображения рек, гор и провинций; а изображения пленных жен, сестер и детей великого царя доставляли тщеславной толпе новое для нее и приятное зрелище. Впрочем, в гла­зах потомства этот триумф замечателен еще другим, хотя и менее лестным, отличием. Это был последний триумф, ка­кой видели римляне. Вскоре после того императоры переста­ли побеждать и Рим перестал быть столицей империи.

Место, на котором был построен Рим, было освящено ста­ринными религиозными церемониями и воображаемыми чу­десами. Каждая часть города будто одушевлялась присутст­вием какого-нибудь бога или воспоминанием о каком-нибудь герое, а Капитолию было обещано господство над всем ми­ром. Римские уроженцы чувствовали на себе и сознавали влияние этой приятной иллюзии, которая досталась им от предков, укреплялась в них вместе с привычками детства и в некоторой мере поддерживалась в них убеждением в ее пол­итической пользе. Форма правления и местопребывание пра­вительственной власти были так тесно связаны между собой, что казалось невозможным изменить второе, не уничтожив первой. Но верховенство столицы мало-помалу уничтожа­лось обширностью завоеваний; провинции достигали одного с ней уровня, а побежденные народы приобретали название и привилегии римлян, не впитав в себя их местных привя­занностей. Тем не менее и некоторые остатки старой консти­туции, и сила привычки в течение долгого времени поддерживали достоинство Рима. Даже те императоры, которые по своему происхождению были африканцы или иллирийцы, уважали в усыновившей их стране средоточие своего могу­щества и центр своих обширных владений. Ход военных действий нередко требовал их присутствия на границах импе­рии, но Диоклетиан и Максимиан были первые римские мо­нархи, избравшие в мирное время своим постоянным место­пребыванием провинции, и хотя их образ действий, быть мо­жет, был внушен личными мотивами, его нетрудно было оп­равдать весьма вескими политическими соображениями. Двор западного императора пребывал большей частью в Ми­лане, потому что этот город, благодаря своему положению у подошвы Альп, был более Рима удобен для наблюдения за движением германских варваров. Милан скоро сравнялся ве­ликолепием с первоклассными городами империи; его дома были так же многочисленны и хорошо построены, а его жи­тели так же благовоспитанны и образованны. Цирк, театр, монетный двор, дворец, бани, носившие имя своего основа­теля Максимиана, портики, украшенные статуями, и двой­ной ряд городских стен - все это содействовало украшению новой столицы, которая, по-видимому, не много теряла даже от своей близости к Риму. Диоклетиан, желая, чтобы и его резиденция могла соперничать с Римом, употреблял свое свободное время и сокровища Востока на украшение города Никомедии, находившегося на границе между Европой и Азией, почти на одинаковом расстоянии и от Дуная и от Ев­фрата. По вкусу монарха и на деньги народа Никомедия до­стигла в несколько лет такого великолепия, которое, по-ви­димому, требовало вековых усилий, и уступала своим объе­мом и числом жителей только Риму, Александрии и Анти­охии. Жизнь Диоклетиана и Максимиана была очень дея­тельна, и большую ее часть они провели в лагерях или в про­должительных и частых походах; но всякий раз, как им представлялась возможность отдохнуть от бремени государ­ственных забот, они с удовольствием отправлялись в свои любимые резиденции - Никомедию и Милан. Очень сомни­тельно, посетил ли Диоклетиан хоть раз древнюю столицу империи до того дня, когда он праздновал там свой триумф на двадцатом году своего царствования. Даже по этому до­стопамятному случаю он пробыл там не более двух месяцев. Ему не нравилась своевольная фамильярность народа, и он с поспешностью покинул Рим за тринадцать дней до того, как он должен был явиться в сенате облаченным в отличия кон­сульского звания.

Нерасположение, которое Диоклетиан выказывал к Риму и к римской свободе, не было следствием минутного каприза, а было результатом очень хитрых политических соображе­ний. Этот искусный монарх задумал ввести новую систему управления, которая была впоследствии усовершенствована семейством Константина, а так как сенат свято хранил при­зрак старой конституции, то он решился отнять у этого со­брания последние остатки власти и влияния. Следует припом­нить, как значительно было скоропреходящее величие сената и как велики были его честолюбивые надежды почти за во­семь лет до возведения на престол Диоклетиана. Пока гос­подствовало это увлечение, многие из аристократов неосто­рожно выказывали свое усердие к делу свободы, а когда пре­емники Проба перестали благоприятствовать республикан­ской партии, сенаторы не сумели скрыть своего бессильного озлобления. На Максимиана, как правителя Италии, было возложено поручение искоренить этот скорее докучливый, нежели опасный дух независимости, и такая задача очень подходила для человека с жестоким нравом. Самые достой­ные члены сената, которым Диоклетиан всегда выказывал притворное уважение, были привлечены его соправителем к суду по обвинению в воображаемых заговорах, а обладание изящной виллой или хорошо устроенным имением считалось убедительным доказательством виновности. Преторианцы, которые так долго унижали величие Рима, стали охранять его, а так как эти надменные войска сознавали упадок своего влияния, то они, естественно, были расположены соединить свои силы с авторитетом сената. Диоклетиан своими благо­разумными мерами незаметным образом уменьшил число преторианцев, уничтожил их привилегии и заменил их двумя преданными ему иллирийскими легионами, которые под новым именем юпитерцев и геркулианцев исполняли обязанности императорской гвардии. Но самый гибельный, хотя и малозаметный удар, нанесенный сенату Диоклетиа­ном и Максимианом, заключался в неизбежных последстви­ях постоянного отсутствия императоров. Пока императоры жили в Риме, это собрание могло подвергаться угнетению, но едва ли можно было относиться к нему с полным пренеб­режением. Преемники Августа были достаточно могущест­венны, чтобы вводить такие законы, какие внушала им их мудрость или их прихоть, но эти законы вступали в силу благодаря санкции сената. В его совещаниях и в его декретах соблюдались формы древних свободных учреждений, а бла­горазумные монархи, относившиеся с уважением к предрас­судкам римского народа, были в некоторой мере вынуждены так выражаться и так себя держать, как это подобало полко­водцу республики и ее высшему сановнику. Но среди армий и в провинциях они держали себя с достоинством монархов, и лишь только они выбрали для себя постоянное местопребы­вание вдалеке от столицы, они навсегда отложили в сторону то притворство, которое Август рекомендовал своим преем­никам. В пользовании как законодательной, так и исполни­тельной властью монарх стал совещаться со своими минист­рами, вместо того чтобы спрашивать мнение великого нацио­нального совета. Название сената упоминалось с уважением до самого последнего периода империи, и тщеславию его членов еще льстили разными почетными отличиями, но это собрание, так долго бывшее источником власти и ее ору­дием, мало-помалу впало в окруженное почетом забвение. Утратив всякую связь и с императорским двором, и с новыми учреждениями, римский сенат оставался на Капитолийском холме почтенным, но бесполезным памятником древности.

Когда римские монархи потеряли из виду и сенат, и свою древнюю столицу, они легко позабыли происхождение и свойство власти, которой они были облечены. Гражданские обязанности консула, проконсула, цензора и трибуна, из взаимного сочетания которых составилась эта власть, напо­минали народу о ее республиканском происхождении. Эти скромные титулы были отложены в сторону, и если монар­хи обозначали свое высокое положение названием "импера­тор" - Imperator, то это слово понималось в новом и более возвышенном значении: оно уже означало не полководца римских армий, а владыку Римской империи. К названию "император", которое вначале имело чисто военный харак­тер, присоединили другое название, в котором более ярко выражалась рабская зависимость. Эпитет Dominus, или господин, в своем первоначальном значении выражал не власть государя над его подданными и не власть начальника над его солдатами, а деспотическую власть господина над его домашними рабами. В этом отвратительном смысле пони­мали его первые цезари и потому с негодованием отвергали его. Их сопротивление мало-помалу ослабело, самое назва­ние стало казаться менее отвратительным, и наконец выра­жение "наш господин и император" стало употребляться не одними только льстецами, а было внесено в законы и в офи­циальные документы. Такие высокие эпитеты могли удовлетворять самое надменное тщеславие, и, если преемники Диоклетиана отклоняли титул царя, это, как кажется, было результатом не столько их умеренности, сколько разборчи­вости их вкуса. Повсюду, где был в употреблении латинский язык (а он был правительственным языком на всем про­странстве империи), императорский титул, исключительно принадлежавший римским монархам, внушал более уваже­ния, нежели титул царя, который им пришлось бы разделять с множеством варварских вождей и который они во всяком случае должны бы были заимствовать от Ромула или от Тарквиния. Но на Востоке господствовали другие понятия, чем на Западе. С самого раннего периода истории азиатские мо­нархи прославлялись на греческом языке под титулом Basileus, или царь; а так как этот титул считался в тех стра­нах самым высоким отличием, какое существует между людьми, то его скоро стали употреблять раболепные жители восточных провинций в униженных просьбах, с которыми они обращались к римским императорам. Диоклетиан и Максимиан даже присвоили себе атрибуты или, по меньшей мере, титулы божества и передали их своим преемникам - христианским императорам. Впрочем, эти вычурные на­звания скоро утратили всякий смысл, а вместе с тем и то, что в них отзывалось нечестием, потому что, когда слух свыка­ется с этими звуками, они перестают производить впечатле­ние и кажутся не более как неопределенными, хотя и пре­увеличенными изъявлениями уважения.

Со времен Августа до времен Диоклетиана римские госуда­ри вели бесцеремонное знакомство со своими согражданами, которые относились к ним точно с таким же уважением, ка­ким пользовались сенаторы и высшие должностные лица. Их главное отличие заключалось в императорской или военной пурпурной мантии, тогда как сенаторское одеяние было обшито широкой тесьмой или каймой того же цвета, а оде­яние всадников было обшито каймой более узкой. Из гор­дости или, скорее, из политических соображений хитрый Диоклетиан ввел при своем дворе такую же пышность и великолепие, какими окружали себя персидские монар­хи. Он имел смелость украсить себя диадемой, которую римляне ненавидели, как ненавистное отличие королев­ского достоинства, и в употреблении которой винили Калигулу как в самом отчаянном сумасбродстве. Это было не что иное, как широкая белая повязка, усеянная жемчужи­нами и обвивавшая голову императора. Великолепные оде­яния Диоклетиана и его преемников были из шелка и зо­лота, и публика с негодованием замечала, что даже их обувь была усыпана самыми дорогими каменьями. Доступ к их священной особе становился с каждым днем более затруднительным вследствие введения небывалых формаль­ностей и церемоний. Входы во дворец строго охранялись различными классами (их называли тогда школами) офи­церов. Внутренние апартаменты были поручены недовер­чивой бдительности евнухов, увеличение числа и влияния которых было самым несомненным признаком усиления деспотизма. Когда кто-нибудь из подданных был наконец допущен в присутствие императора, он должен был, како­го бы он ни был ранга, пасть ниц и воздать, согласно с вос­точными обычаями, божеские почести своему господину и повелителю. Диоклетиан был человек с умом и как в своей частной жизни, так и на государственном поприще он составил себе верное понятие как о себе самом, так и о человеческом роде, и мы никак не можем допустить, что­бы, заменяя римские обычаи персидскими, он руководст­вовался таким низким мотивом, как тщеславие. Он, не­сомненно, льстил себя надеждой, что блестящая внешняя обстановка поработит воображение народа, что монарх, недоступный для взоров толпы, будет лучше огражден от грубого народного и солдатского своеволия и что привычка к покорности незаметно перейдет в чувство благоговения. Точно так же как и притворная скромность Августа, пыш­ность Диоклетиана была театральным представлением; но следует сознаться, что в первой из этих двух комедий было более благородства и истинного величия, чем во второй. Одна из них имела целью прикрывать, а другая - выстав­лять напоказ неограниченную власть монарха над всей империей.

Выставка величия была первым принципом новой систе­мы, введенной Диоклетианом. Ее вторым принципом было разделение власти. Он разделил на части империю и провин­ции и каждую отрасль как гражданской, так и военной администрации. Он умножил число колес правительственной ма­шины и тем сделал ее движения менее быстрыми, но более надежными. Каковы бы ни были выгоды или невыгоды, про­истекавшие из этих нововведений, они должны быть в очень значительной мере приписаны их первому изобретателю; но так как новая система государственного устройства была мало-помалу улучшена и доведена до совершенства при следу­ющих императорах, то мы считаем более уместным отло­жить ее рассмотрение до той поры, когда она достигла пол­ной зрелости и совершенства. Поэтому, откладывая до царствования Константина более точное описание заново организованной империи, мы теперь ограничимся описанием главных и характерных особенностей плана, начертанного рукой Диоклетиана.

Он разделил пользование верховной властью с тремя со­правителями; а так как он был убежден, что дарований одно­го человека недостаточно для охранения общественной без­опасности, то он считал совокупное управление четырех мо­нархов не временной мерой, а основным законом конститу­ции. Он предполагал, что два старших монарха будут отли­чаться употреблением диадемы и титулами Августа; что, руководствуясь в своем выборе или личным расположением, или уважением, они будут всегда назначать в качестве своих помощников двух подчиненных им соправителей и что Цеза­ри, возвышаясь в свою очередь до высшего ранга, образуют непрерывный ряд императоров. Империю он разделил на че­тыре части. Восток и Италия считались самыми почетными уделами, а управление придунайскими и прирейнскими про­винциями считалось самой тяжелой задачей. Первые имели право на личное присутствие Августов, а последняя вверя­лись Цезарям. Вся сила легионов находилась в руках четы­рех соправителей, и трудность победы над четырьмя могущественными соперниками была способна заглушить честолю­бивые надежды всякого предприимчивого полководца.

В сфере гражданского управления предполагалось, что им­ператоры пользуются неразделенной властью монарха, а их эдикты, подписанные их четырьмя именами, принимались во всех провинциях как обнародованные с их общего согла­сия и в силу их общего авторитета. Однако, несмотря на все эти предосторожности, политическое единство римского ми­ра мало-помалу расшатывалось, и в него проник тот прин­цип разделения власти, который по прошествии немногих лет сделался причиной окончательного отделения Восточной империи от Западной.

Система Диоклетиана породила другую очень важную не­выгоду, которую даже теперь мы не можем оставить без вни­мания, а именно увеличение расходов на управление и, вследствие того, увеличение налогов и угнетения народа. Вместо скромной домашней обстановки, в которой не было другой прислуги, кроме рабов и вольноотпущенных, но кото­рой довольствовалось безыскусственное величие Августа и Траяна, были организованы в различных частях империи три или четыре великолепных двора, и столько же римских царей соперничали и друг с другом, и с персидским монар­хом из-за тщеславного превосходства в блеске и пышности. Число министров, должностных лиц, офицеров и низших служителей, наполнявших различные департаменты госу­дарственного управления, никогда еще не было так велико, а (если нам будет дозволено выразиться живописным языком одного современного писателя) "когда число тех, кто получа­ет, стало превышать число тех, кто платит, провинции стали изнемогать под бременем налогов". С этого периода и вплоть до окончательного разрушения империи не трудно проследить непрерывный ряд громких протестов и жалоб. Каждый писатель, сообразно со своими убеждениями и с сво­им положением, избирал предметом своих сатирических на­падок или Диоклетиана, или Константина, или Валента, или Феодосия; но все они единогласно отзывались о бремени го­сударственных налогов, и в особенности о податях поземельной и подушной, как о невыносимом и постоянно возрастав­шем бедствии, составлявшем отличительную особенность их времени. Когда беспристрастный историк, обязанный извле­кать истину как из сатир, так и из панегириков, прислушивается к этим единогласным мнениям, он готов признать одинаково достойными порицания всех государей, на кото­рых нападают те писатели, и готов приписать их вымога­тельства не столько их личным порокам, сколько однообраз­ной системе их управления. Настоящим творцом этой систе­мы был Диоклетиан, но в течение его царствования зарож­давшееся зло не выходило за пределы умеренности и благо­разумия, и он заслуживает порицания не столько за угнете­ние своих подданных, сколько за поданный им пагубный пример. К этому следует присовокупить, что он распоря­жался государственными доходами с благоразумной береж­ливостью и что, за покрытием всех текущих расходов, в им­ператорской казне всегда оставались значительные суммы как на щедрые императорские милости, так и на непредви­денные государственные нужды.

На двадцать первом году своего царствования Диоклетиан привел в исполнение свое намерение отречься от престола - поступок, которото можно бы было ожидать скорее от стар­шего или от младшего Антонина, нежели от такого государя, который никогда не руководствовался поучениями филосо­фии ни в том, как он достиг верховной власти, ни в том, как он ею пользовался. Диоклетиану принадлежит та честь, что он дал всему миру первый пример отречения, который не часто находил подражателей между монархами позднейших времен. Впрочем, нашему уму, естественно, представляется по этому поводу сравнение с Карлом Пятым не потому толь­ко, что красноречие одного из новейших писателей сделало это имя столь хорошо знакомым английскому читателю, но и потому, что мы замечаем поразительное сходство между ха­рактерами двух императоров, политические дарования кото­рых были выше их военного гения и отличительные достоин­ства которых были не столько даром природы, сколько пло­дом искусства. Отречение Карла Пятого, как кажется, было вызвано превратностями фортуны: неудача в исполнении его любимых планов побудила его отказаться от власти, кото­рую он находил неудовлетворительной для своего честолю­бия. Напротив того, царствование Диоклетиана ознаменова­лось непрерывным рядом успешных предприятий, и он стал серьезно помышлять об отречении от престола, как кажется, лишь после того, как он восторжествовал над всеми своими врагами и привел в исполнение все свои предначертания. Ни Карл Пятый, ни Диоклетиан еще не достигли глубокой ста­рости, когда отказались от верховной власти, так как перво­му из них было только пятьдесят пять лет, а второму не бо­лее пятидесяти девяти; но их деятельная жизнь, их войны, путешествия, государственные заботы и деловые занятия расстроили их здоровье, и они преждевременно познакоми­лись с недугами старческой дряхлости.

Несмотря на суровость очень холодной и дождливой зимы, Диоклетиан покинул Италию вскоре после церемонии своего триумфа и направился на восток через иллирийские провин­ции. От дурной погоды и от усталости он впал в изнуритель­ную болезнь, и, несмотря на то что он делал лишь небольшие переезды и что его постоянно несли в закрытых носилках, когда он достиг в конце лета Никомедии, его нездоровье сде­лалось весьма серьезным и опасным. В течение всей зимы он не выходил из своего дворца, его опасное положение внуша­ло общее и непритворное участие, но народ мог узнавать о происходивших в его здоровье переменах лишь по тем выра­жениям радости или отчаяния, которые он читал на лицах придворных. В течение некоторого времени упорно держался слух о его смерти, и многие думали, что ее скрывают с целью предотвратить беспорядки, которые могли бы возникнуть в отсутствие цезаря Галерия. Впрочем, в день 1 марта Диокле­тиан показал себя народу, но таким бледным и истощенным, что его с трудом могли бы узнать даже те, кому была хорошо знакома его наружность. Наконец пора было положить ко­нец тяжелой борьбе, которую он выносил более года, разде­ляя свое время между заботами о своем здоровье и исполне­нием своего долга; здоровье требовало ухода и покоя, а чув­ство долга заставляло его руководить среди физических страданий  управлением великой империи. Поэтому он решился провести остаток своих дней в почетном покое, сделать свою славу недосягаемой для превратностей фортуны и предоста­вить мировую сцену действия своим более молодым и более бодрым соправителям.

Церемония отречения совершилась на обширной равнине почти в трех милях от Никомедии. Император взошел на вы­сокий трон и в речи, полной здравого смысла и достоинства, объявил о своем решении и народу и солдатам, собравшимся по этому чрезвычайному случаю. Лишь только он сложил с себя пурпуровую мантию, он удалился от взоров толпы и, проехав через город в закрытом экипаже, немедленно отпра­вился в Далмацию, на свою родину, которую он избрал мес­том своей уединенной жизни. В тот же день, то есть 1 мая, Максимиан, в исполнение предварительного уговора, отка­зался от императорского достоинства в Милане. Еще в Риме, среди пышности своего триумфа, Диоклетиан помышлял об отречении от верховной власти. Он уже в ту пору позаботил­ся о том, чтобы не встретить противодействия со стороны Максимиана: по его настоянию Максимиан дал ему или об­щее обещание подчинять свои действия воле своего благоде­теля, или специальное обещание отказаться от престола, лишь только Диоклетиан этого потребует или подаст ему пример. Хотя это обязательство было подтверждено торжест­венной клятвой перед алтарем Юпитера Капитолийского, оно едва ли могло служить серьезным стеснением для высо­комерного Максимиана, который страстно любил власть и который не искал ни покоя в этой жизни, ни славы в буду­щей. Но он, хотя и неохотно, подчинился влиянию, которое имел на него более благоразумный сотоварищ, и немедленно вслед за отречением Диоклетиана удалился на одну виллу в Лукании, где он, при своей неусидчивости, конечно, не мог найти прочного спокойствия.

Диоклетиан, возвысившийся из своего рабского происхож­дения до престола, провел последние девять лет своей жизни частным человеком. Рассудок внушил ему намерение отка­заться от власти, и он не раскаивался в этом, живя в уедине­нии и пользуясь уважением тех монархов, которым он пере­дал всемирное владычество. Редко случается, чтобы чело­век, в течение долгого времени употреблявший свои умст­венные способности на занятие государственными делами, был способен оставаться наедине с самим собой; отсутствие занятий обыкновенно является главной причиной его сожа­лений об утраченной власти. Занятия литературой или дела­ми благочестия, доставляющие столько ресурсов в уединен­ной жизни, не могли иметь привлекательности для Диокле­тиана; но он сохранил или по меньшей мере снова почувст­вовал расположение к самым невинным и самым натураль­ным удовольствиям: его часы досуга были достаточно заняты постройками, разведением растений и садоводством. Его от­вет Максимиану заслуживает той славы, которую он приоб­рел. Этот неугомонный старик упрашивал его снова взять в свои руки бразды правления и облечься в пурпуровую ман­тию. Он отверг это предложение с улыбкой соболезнования и спокойно прибавил, что, если бы он мог показать Максимиа­ну капусту, посаженную его собственными руками в Салоне, его перестали бы упрашивать отказаться от наслаждения счастьем для того, чтобы гоняться за властью. В беседах с друзьями он нередко сознавался, что из всех искусств самое трудное искусство - царствовать, и он обыкновенно выра­жался об этом любимом предмете разговоров с таким жаром, который может проистекать только из опытности. Как часто случается (говаривал он), что личные интересы четырех или пяти министров побуждают их войти между собой в соглаше­ние, чтобы обманывать своего государя! Будучи отделен от всего человеческого рода своим высоким положением, он не в состоянии узнать правду; он может видеть только их глаза­ми, и он ничего не слышит, кроме того, что они сообщают ему в искаженном виде. Он поручает самые высшие должности людям порочным и неспособным и удаляет самых добро­детельных и самых достойных из своих подданных. Путем таких-то низких ухищрений (прибавлял Диоклетиан) самые лучшие и самые мудрые монархи делаются орудиями про­дажной безнравственности своих царедворцев. Верное по­нятие об истинном величии и уверенность в бессмертной сла­ве увеличивают в наших глазах привлекательность уедине­ния; но римский император играл такую важную роль в ми­ре, что он не мог без помехи наслаждаться комфортом и спо­койствием частной жизни. Он не мог не знать, какие смуты волновали империю после его отречения, и не мог оставаться равнодушным к их последствиям. Опасения, заботы и непри­ятности нередко нарушали его спокойную жизнь в Салоне. Он был глубоко оскорблен в своих сердечных привязанно­стях или по меньшей мере в своей гордости теми несчастья­ми, которые постигли его жену и дочь, а его последние мину­ты были отравлены оскорблениями, от которых Лициний и Константин должны бы были избавить отца стольких импе­раторов и главного виновника их собственного величия. Не­которые утверждали - впрочем, без достаточных на то дока­зательств, - будто он избежал преклонения перед их вла­стью, добровольно лишив себя жизни.

Прежде чем покончить с описанием жизни и характера Диоклетиана, мы намерены остановить на минуту наше вни­мание на том месте, которое он избрал для своего уединения. Главный город его родины Далмации - Салона находился почти в двухстах римских милях (по измерению содержав­шихся на счет государства больших дорог) от Аквилеи и гра­ниц Италии и почти в двухстах семидесяти милях от Сирмиума, служившего обычной резиденцией императоров, когда они посещали иллирийскую границу. Жалкая деревушка до сих пор сохранила название Салоны; но еще в шестнадца­том столетии о ее прежнем великолепии свидетельствовали разбросанные в беспорядке обломки арок и мраморных ко­лонн. В шести или семи милях от города Диоклетиан пост­роил великолепный дворец, и по величине этого сооружения мы можем судить о том, как давно он обдумывал свой план отречения от императорской власти. Не одно только прист­растие местного уроженца могло заставить Диоклетиана выбрать эту местность, соединявшую в себе все благоприятные условия для здоровья и для роскоши. Почва была там су­хая и плодородная, воздух был чистый и здоровый, и, хотя летняя жара была очень сильной, туда редко проникали те душные и вредные для здоровья ветры, которые дуют на бе­регах Истрии и в некоторых частях Италии. Виды из дворца так же красивы, как привлекательны почва и климат. К за­паду от него лежат плодородные берега, которые тянутся вдоль Адриатического моря, а множество разбросанных маленьких островов придает в этом месте морю вид большого озера. К северу лежит залив, который вел к древнему городу Салоне, а местность, которая видна по ту сторону города, представляет приятный контраст с обширным водяным пространством, которое открывается перед глазами с юга и вос­тока. К северу перспектива замыкается высокими непра­вильными горами, которые тянутся на приятном для глаз расстоянии и во многих местах покрыты деревнями, лесами и виноградниками.

Хотя Константин, по легко понятному мотиву, отзывается о дворце Диоклетиана с презрением, однако один из его преемников, видевший этот дворец в заброшенном состоя­нии, говорит с восторгом о его великолепии. Это здание занимало пространство в девять или десять английских ак­ров. Его форма была четырехугольная, и по его бокам возвы­шалось шестнадцать башен. Две его стороны имели почти по шестисот футов в длину, а другие две почти по семисот фу­тов. Все здание было выстроено из превосходного плитняка, который добывался в соседних каменоломнях, близ Трау или Трагуция, и немногим уступал мрамору. Четыре улицы, пе­ресекавшие одна другую под прямыми углами, разделяли различные части этого огромного здания, а перед входом в главные апартаменты был великолепный подъезд, который до сих пор носит название Золотых Ворот. Лестница вела в peristylium из гранитных колонн; по одну сторону от него находился четырехугольный храм Эскулапа, а по другую - восьмиугольный храм Юпитера. В последнем из этих богов Диоклетиан чтил виновника своей счастливой судьбы, а в первом - охранителя своего здоровья. Применяя к уцелев­шим остаткам дворца архитектурные правила, преподанные Витрувием, мы приходим к убеждению, что различные его части, как-то: бани, спальня, атриум, базилика, залы кизикская, коринфская и египетская, были описаны с достаточ­ной точностью или по меньшей мере с достаточным правдо­подобием. Их формы были разнообразны, их размеры пра­вильны, но в них поражают вас два недостатка, с которыми не могут примириться наши новейшие понятия об изяществе вкуса и удобствах. В этих великолепных апартаментах не было ни оконных рам, ни печей. Они освещались сверху (так как дворец, как кажется, был выстроен только в один этаж) и нагревались трубами, проведенными вдоль стен. Ряд глав­ных апартаментов замыкался с юго-западной стороны порти­ком, который имел пятьсот семнадцать футов в длину и дол­жно быть, служил чрезвычайно приятным местом для прогу­лок, когда к наслаждению открывавшимся оттуда видом присоединялось наслаждение произведениями живописи и скульптуры.

Если бы это великолепное здание было воздвигнуто в какой-нибудь безлюдной местности, оно, может быть, постра­дало бы от руки времени, но, вероятно, не сделалось бы жер­твой хищнической предприимчивости человека. Из его раз­валин возникли деревня Аспалаф и, много времени спустя после того, провинциальный город Спалатро. Золотые Воро­та ведут теперь к рыночной площади. Иоанн Креститель присвоил себе почести, которые прежде воздавались Эскула­пу; а храм Юпитера обращен, под покровительством Пресвя­той Девы, в кафедральный собор. Этими подробностями о дворце Диоклетиана мы более всего обязаны одному совре­менному нам английскому артисту, который из похвальной любознательности проник внутрь Далмации. Но мы имеем некоторое основание подозревать, что изящество его рисунков и гравюр преувеличило красоты тех предметов, которые он желал изобразить. Один из позднейших и весьма здраво­мыслящих путешественников уверяет нас, что громадные развалины в Спалатро свидетельствуют столько же об упад­ке искусства, сколько о величии Римской империи во време­на Диоклетиана. Если в действительности таково было низкое состояние архитектуры, то мы, естественно, должны полагать, что живопись и скульптура находились еще в бо­лее сильном упадке. Произведения архитектуры подчиняют­ся немногим общим и даже механическим правилам. Но скульптура и в особенности живопись задаются целью изоб­ражать не только формы, существующие в природе, но так­же характеры и страсти человеческой души. В этих высоких искусствах ловкость руки не принесет большой пользы, если эта рука не будет воодушевляться фантазией и если ею не будут руководить самый изящный вкус и наблюдательность.

Почти нет надобности доказывать, что внутренние раздо­ры и своеволие солдат, вторжения варваров и усиление де­спотизма были весьма неблагоприятны для гения и даже для знания. Ряд иллирийских монархов восстановили империю, но не восстановили наук. Их военное образование не было рассчитано на то, чтобы внушать им любовь к литературе, и даже столь деятельный и столь способный к деловым заняти­ям ум Диоклетиана был совершенно лишен всяких научных или философских познаний. Профессии юристов и врачей удовлетворяют такой общей потребности и доставляют та­кую верную выгоду, что всегда будут привлекать к себе зна­чительное число людей, обладающих в известной мере и спо­собностями и знанием; но в описываемый нами период ни в одной из этих сфер деятельности не появилось ни одного зна­менитого специалиста. Голос поэзии умолк. История превра­тилась в сухие и бессмысленные перечни событий, не пред­ставлявшие ничего ни интересного, ни поучительного. Вялое и приторное красноречие все еще состояло на жалованье у императоров, поощрявших только те искусства, которые со­действовали удовлетворению их высокомерия или поддержа­нию их власти.

Однако этот век упадка знаний и упадка человеческого ро­да ознаменовался возникновением и успешным распростра­нением неоплатоников. Александрийская школа заставила умолкнуть школы афинские, и древние секты стали под зна­мя более модных наставников, привлекавших к своей систе­ме новизною своего метода и строгостью своих нравов. Неко­торые из этих наставников, как, например, Аммоний, Пло­тин, Амелий и Порфирий, были одарены глубиною мысли и необыкновенным прилежанием, но так как они неправиль­но понимали настоящую цель философии, то их труды спо­собствовали не столько усовершенствованию, сколько извра­щению человеческого разума. Неоплатоники пренебрегали и нравственными, и естественными, и математическими нау­ками, то есть всеми теми познаниями, которые применимы к нашему положению и к нашим способностям; а между тем они истощали свои силы в спорах о метафизике, касавшихся лишь формы выражения, пытались проникнуть в тайны не­видимого мира, старались примирить Аристотеля с Плато­ном в таких вопросах, о которых оба эти философа имели так же мало понятия, как и все остальное человечество. В то время как они тратили свой рассудок на такие глубокие, но химерические размышления, их ум увлекался иллюзиями фантазии. Они воображали, что обладают искусством осво­бождать душу из ее темной тюрьмы; они уверяли, что нахо­дятся в близких сношениях с демонами и духами и таким об­разом превращали - путем весьма своеобразного переворота - изучение философии в изучение магии. Древние мудрецы осмеивали народные суеверия, а ученики Плотина и Порфирия, прикрыв сумасбродство этих суеверий легким покровом аллегорий, сделались самыми усердными их защитниками. Так как они сходились с христианами в некоторых таинст­венных пунктах их веры, то они напали на все остальные ча­сти их богословской системы с такой же яростью, с какой обыкновенно ведутся междоусобные войны. Неоплатони­ки едва ли имеют право на то, чтобы им уделяли какое-либо место в истории человеческих знаний, но в истории церкви о них придется упоминать очень часто.


ГЛАВА XIV.
 Смуты после отречения Диоклетиана. - Смерть Констанция. - Возведение на престол Константина и Максенция. - Шесть императоров в одно и то же время. - Смерть Максимиана и Галерия. - Победы Константина над Максенцием и Лицинием. - Воссоединение империи под властью Константина.

Равновесие властей, установленное Диоклетианом, суще­ствовало до тех пор, пока его не перестала поддерживать твердая и ловкая рука его изобретателя. Оно требовало тако­го удачного согласования различных характеров и способно­стей, которое едва ли могло повториться и на которое едва ли можно было рассчитывать, - оно требовало, чтобы между двумя императорами не было взаимной зависти, чтобы оба цезаря не увлекались честолюбием и чтобы все эти четыре самостоятельных монарха неизменно имели в виду одни и те же общие интересы. За отречением Диоклетиана и Максими­ана от престола следовали восемнадцать лет раздоров и смут: империя была потрясена пятью междоусобными вой­нами, а остальное время прошло не столько в спокойствии, сколько во временном перемирии между несколькими враждовавшими один против другого императорами, кото­рые, следя друг за другом со страхом и с ненавистью, ста­рались увеличивать свои военные силы за счет своих под­данных.

Лишь только Диоклетиан и Максимиан сложили с себя им­ператорское звание, их место, согласно правилам новой кон­ституции, было занято двумя цезарями - Констанцием и Галерием, которые немедленно приняли титул Августа. Пра­во старшинства было предоставлено первому из этих монар­хов, и он продолжал под своим новым званием управлять своим прежним уделом - Галлией, Испанией и Британией. Владычество над этими обширными провинциями представ­ляло достаточное поле деятельности для его дарований и вполне удовлетворяло его честолюбие. Мягкость, кротость и умеренность были отличительными чертами симпатичного характера Констанция, и его счастливые подданные часто име­ли случай сравнивать добродетели своего государя с необуздан­ными страстями Максимиана и даже с лукавством Диоклети­ана. Вместо того чтобы подражать восточной пышности и бле­ску этих императоров, Констанций придерживался простоты римских монархов. Он с непритворной искренностью утверж­дал, что его самое ценное сокровище заключается в любви его подданных и в том, что он мог с уверенностью рассчитывать на их признательность и щедрость всякий раз, как достоинства престола или угрожающая государству опасность требовали эк­страординарных ресурсов. Жители Галлии, Испании и Брита­нии, хорошо сознававшие и его достоинства, и свое собственное счастье, с тревогой помышляли о расстроенном здоровье импе­ратора Констанция и о нежном возрасте детей, прижитых в его втором браке с дочерью Максимиана.

Суровый нрав Галерия был совершенно другого закала: имея все права на уважение своих подданных, этот импера­тор не снисходил до того, чтобы искать их привязанности. Его военная слава и в особенности его успех в персидской войне усилили его природное высокомерие, не выносившее, чтобы кто-нибудь мог быть выше его или даже равен ему. Ес­ли бы мы могли положиться на пристрастное свидетельство одного неразборчивого писателя, мы могли бы приписать от­речение Диоклетиана угрозам Галерия и могли бы сообщить подробности секретного разговора между этими двумя мо­нархами, в котором первый из них выказал столько же мало­душия, сколько второй выказал неблагодарности и надмен­ности. Стоит только беспристрастно вникнуть в характер и поведение Диоклетиана, чтобы убедиться, что подобные анекдоты не заслуживают доверия. Каковы бы ни были на­мерения этого государя, его здравый смысл указал бы ему, каким путем можно было избежать такой постыдной ссоры, если бы он действительно мог чего-либо опасаться от наси­лий со стороны Галерия; а так как он всегда с честью держал в своих руках скипетр, он не захотел бы сойти с престола с унижением своего достоинства.

При возведении Констанция и Галерия в звание Августа новая система императорского управления требовала, чтобы на их места были назначены два новых цезаря. Диоклетиан искренно желал удалиться от света, а так как он считал же­натого на его дочери Галерия за самую надежную опору и своего семейства, и империи, то он охотно предоставил свое­му преемнику лестное и опасное право этого важного назначения. Галерий воспользовался этим правом, не справив­шись ни с интересами, ни с сердечными привязанностями за­падных монархов. Эти последние имели уже достигших воз­мужалости сыновей, которые, по-видимому, и были самыми естественными кандидатами на открывшиеся вакансии. Но бессильная досада Максимиана уже не могла внушать ника­ких опасений, а скромный Констанций хотя и не был досту­пен чувству страха, но из чувства человеколюбия не стал бы подвергать своих подданных бедствиям междоусобной вой­ны. Поэтому Галерий возвел в звание Цезаря таких двух лю­дей, которые были подходящи для его честолюбивых целей и которых главное достоинство, как кажется, заключалось в отсутствии всяких достоинств или личного значения. Пер­вым из них был Даза, или, как он был впоследствии назван, Максимин, мать которого была родной сестрой Галерия. Этот неопытный юноша обнаруживал грубость своего воспитания и в своих манерах, и в своих выражениях даже в то время, когда он, к своему собственному удивлению и к удивлению всего мира, был облачен Диоклетианом в пурпуровую ман­тию, возведен в звание Цезаря и назначен верховным прави­телем Египта и Сирии. В то же самое время один из верных слуг Галерия - Север - человек, проводивший свою жизнь в удовольствиях, но не лишенный способности к деловым за­нятиям, - был послан в Милан для того, чтобы принять из рук Максимиана цезарские украшения и главное начальство над Италией и Африкой. Согласно с формами конституции, Север признал над собою верховенство западного императо­ра, но он был безусловным исполнителем приказаний своего благодетеля Галерия, который, оставив за собою все страны, лежащие между пределами Италии и пределами Сирии, крепко утвердил свое владычество над тремя четвертями мо­нархии. В полной уверенности, что приближающаяся смерть Констанция оставит его одного полным хозяином всей Римской империи, он, как уверяют, уже составил в своем уме длинный список будущих монархов и помышлял о своем уда­лении от дел, лишь только завершатся двадцать лет его слав­ного царствования.


Рис. Гай Валерий Галерий Максимин Даза.

Но в течение менее чем восемнадцати месяцев два неожи­данных переворота разрушили честолюбивые замыслы Гале­рия. Его надежда присоединить к своей империи западные провинции оказалась несбыточной вследствие возведения на престол Константина, а Италии и Африки он лишился вслед­ствие успешного восстания Максенция.

I. Слава Константина придала мельчайшим подробностям касательно его жизни и образа действий особый интерес в глазах потомства. Место его рождения и положение матери его Елены были предметом споров не только между учены­ми, но и между целыми народами. Несмотря на то что позд­нейшие предания дают ей в отцы британского короля, мы вынуждены сознаться, что Елена была дочь содержателя гостиницы, но вместе с тем мы в состоянии оградить закон­ность ее брака против тех, кто выдавали ее за наложницу Констанция. Константин Великий родился, по всему вероя­тию, в Нэссе, в Дакии, и нас не может удивлять тот факт, что юноша, вышедший из такого семейства и из такой про­винции, которые отличались лишь воинскими доблестями, обнаруживал очень мало склонности к развитию своего ума путем приобретения знаний. Ему было около восемнадцати лет, когда его отец был возведен в звание Цезаря, но это сча­стливое событие сопровождалось разводом с его матерью, а блеск брачного союза с дочерью императора низвел сына Елены до жалкого и униженного положения. Вместо того чтобы последовать за Констанцием на запад, он остался на службе у Диоклетиана, отличился своей храбростью в вой­нах с Египтом и Персией и мало-помалу возвысился до по­четного звания трибуна первого разряда. Константин был высок ростом и имел величавую наружность; он был ловок во всех физических упражнениях, неустрашим в войне и при­ветлив в мирное время; во всех его действиях пыл юности умерялся благоразумием, и, пока все его помыслы были со­средоточены на честолюбии, он относился холодно и равно­душно ко всем приманкам наслаждений. Любовь народа и солдат, указывавшая на него как на достойного кандидата для звания Цезаря, привела лишь к тому, что возбудила за­висть в Галерии, и хотя благоразумие не дозволяло Галерию прибегать к явному насилию, он, в качестве абсолютного мо­нарха, легко мог найти способ для верного и покрытого тайной отмщения. С каждым часом росли и опасность для Кон­стантина, и беспокойство его отца, настоятельно выражав­шего в своих письмах желание обнять своего сына. В течение некоторого времени хитрый Галерий отделывался отсрочка­ми и извинениями, но он не мог долго отказываться от исполнения столь естественного желания своего соправителя, если не был намерен поддерживать такой отказ оружием. Он наконец дал против воли позволение на отъезд и если прав­да, что он при этом принял некоторые меры с целью задер­жать Константина, возвращения которого к отцу он не без основания опасался, то все его планы были разрушены необычайной торопливостью Константина. Покинув дворец в Никомедии ночью, он быстро проехал Вифинию, Фракию, Дакию, Паннонию, Италию и Галлию и среди радостных приветствий народа достиг Булонского порта в ту самую ми­нуту, когда его отец готовился к отплытию в Британию.

Британская экспедиция и легкая победа над варварами Ка­ледонии были последними подвигами Констанция. Он кон­чил жизнь в императорском дворце в Йорке через пятнад­цать месяцев после того, как получил титул Августа и почти через четырнадцать с половиной лет после того, как был воз­веден в звание Цезаря. Немедленно вслед за его смертью сос­тоялось возведение на престол Константина. Идеи наследо­вания и преемничества так свойственны нашему уму, что большинство человеческого рода считает их основанными не только на здравом смысле, но и на самой природе вещей. На­ше воображение охотно переносит эти принципы с частной собственности на управление государством, и всякий раз, как добродетельный отец оставляет после себя сына, оправ­дывающего своими личными достоинствами уважение или надежды народа, в пользу этого сына действует с непреодо­лимой силой совокупное влияние предрассудка и привязан­ности. Цвет западных армий сопровождал Констанция в Британию, и, сверх тогo, национальная армия была усилена многочисленным отрядом алеманнов, находившихся под на­чальством одного из своих наследственных вождей - Кро­ка. Приверженцы Константина старались внушить легио­нам высокое мнение об их силе и убеждение, что Британия, Галлия и Испания одобрят их выбор. Они спрашивали сол­дат: неужели можно хоть одну минуту колебаться и вместо того, чтобы признать своим вождем достойного сына их возлюбленного императора, с позорной покорностью ожи­дать прибытия какого-нибудь никому не известного иност­ранца, на которого угодно будет государю Азии возложить главное начальство над армиями и провинциями Запада? Вместе с тем им намекали на то, что признательность и щедрость занимают выдающееся место среди добродетелей Константина. Этот хитрый принц не хотел показываться войскам прежде, нежели они будут готовы приветствовать его званиями Августа и императора. Престол был целью его желаний, и, даже если бы честолюбие менее влияло на его действия, он должен бы был стремиться к этой цели как к единственному средству спасения. Будучи хорошо знаком и с характером и с чувствами Галерия, он очень хорошо знал, что для того, чтобы жить, ему необходимо царствовать. При­личное и даже упорное сопротивление, которое он притворно выказал по этому случаю, было рассчитано на то, чтобы оправдать его узурпацию, и он тогда только уступил перед громкими возгласами армии, когда у него накопилось доста­точно приличного материала для письма, которое он немед­ленно отправил к восточному императору. Константин уве­домлял Галерия о горестной кончине своего отца, скромно заявлял о своем естественном праве наследовать Констан­цию и почтительно сожалел о том, что вызванное привязан­ностью к нему насилие со стороны армии не позволило ему искать императорского достоинства правильным и конститу­ционным путем. Первыми душевными движениями Галерия были удивление, разочарование и ярость, а так как он редко мог сдерживать свои страсти, то он громко пригрозил, что предаст огню и письмо и посланца. Но его гнев скоро утих, а когда он поразмыслил о сомнительных шансах войны и взве­сил личные достоинства и силы своего соперника, он согла­сился на сделку, которую Константин имел благоразумие ему предложить. И не порицая, и не одобряя выбора британ­ской армии, Галерий признал сына своего умершего сопра­вителя государем провинций, лежащих по ту сторону Альп, но дал ему только титул Цезаря и четвертое место между римскими монархами, а вакантное место Августа предоста­вил своему любимцу Северу. Таким образом, внешнее един­ство империи осталось ненарушенным, а Константин, уже обладавший сущностью верховной власти, стал без нетерпе­ния дожидаться случая, чтобы приобрести и ее внешние от­личия.


Рис. Флавий Валерий Аврелий Константин.

У Констанция было от второго брака шестеро детей - трое мужского пола и трое женского; благодаря своему высокому происхождению они могли бы заявить свое право на пред­почтение перед менее знатным по рождению сыном Елены.

Но Константину был тридцать второй год, и он был в полном цвете своих умственных и физических сил, тогда как стар­шему из его братьев не могло быть более тринадцати лет. Его притязания на высшие личные достоинства были одобрены умирающим императором. В последние минуты своей жиз­ни Констанций поручил своему старшему сыну заботы как о безопасности, так и о величии всего семейства и умолял его относиться к детям Феодоры с авторитетом и с чувствами от­ца. Их прекрасное воспитание, выгодные браки, спокойная и окруженная почестями жизнь и высшие государственные должности, которые были их уделом, - все это свидетельствовало о братских чувствах Константина, а так как эти принцы были кроткого нрава и склонны к признательности, то они охотно подчинились превосходству его ума и сча­стья.

II. Едва успел Галерий примириться с мыслью, что он дол­жен отказаться от своих честолюбивых видов на галльские провинции, как неожиданная потеря Италии нанесла и его гордости, и его могуществу еще более чувствительный удар. Продолжительное отсутствие императоров возбуждало в Ри­ме всеобщее неудовольствие и негодование, и римляне мало-помалу пришли к убеждению, что предпочтение, которое оказывалось Никомедии и Милану, следует приписывать не личной склонности Диоклетиана, а установленной им посто­янной форме правления. Хотя преемники этого императора и выстроили от его имени, через несколько месяцев после его отречения, те великолепные бани, развалины которых по­служили и местом и материалом для стольких церквей и мо­настырей, спокойствие этих изящных приютов неги и рос­коши было нарушено ропотом негодования римлян, между которыми распространился слух, что суммы, истраченные на постройку этого здания, скоро будут взысканы с них самих. Около того времени жадность или, может быть, государст­венные потребности побудили Галерия предпринять очень тщательное и строгое собирание справок о собственности его подданных с целью обложения налогами как их земельных владений, так и их личности. Осмотр поместий, как кажется, производился с самой мелочной аккуратностью, а когда воз­никало малейшее подозрение в укрывательстве движимой собственности, то, чтобы вынудить правдивое ее указание, правительство, не стесняясь, прибегало к пытке. На привилегии, возвысившие Италию над всеми провинциями импе­рии, уже перестали обращать внимание, а чиновники госу­дарственного казначейства уже начали производить пере­пись римского населения и определять размеры новых нало­гов. Даже там, где дух свободы совершенно угас, самые смирные подданные иногда осмеливаются защищать свою собственность от таких посягательств, которым еще не было примера в прошлом; но в настоящем случае к обиде присое­динялось оскорбление, а сознание личных интересов было усилено чувством национального достоинства. Завоевание Македонии - как мы уже имели случай заметить - избавило римских жителей от тяжести личных налогов. Хотя они ис­пытали на себе всевозможные формы деспотизма, они не пе­реставали пользоваться этой привилегией около пятисот лет и никак не могли вынести, чтобы дерзкий иллирийский кре­стьянин мог из своей отдаленной азиатской резиденции при­числить Рим к тем городам его империи, которые обложены податями. Эти первые проявления народного негодования нашли если не поощрение, то подачку со стороны сената, а незначительные остатки преторианской гвардии, имевшие полное основание опасаться, что их скоро распустят, вос­пользовались этим приличным предлогом и заявили о своей готовности обнажить меч в защиту своего угнетенного отече­ства. Всех граждан воодушевляла мысль, скоро превратив­шаяся в надежду, что им удастся изгнать из Италии иност­ранных тиранов и избрать такого монарха, который и по выбору своей резиденции, и по принципам своего управления будет достоин звания римского императора. Как имя Мак­сенция, так и его положение направили энтузиазм народа в его пользу.


Рис. Марк Аврелий Валерий Максенций.

Максенций был сын императора Максимиана и был женат на дочери Галерия. Его происхождение и родственные связи, по-видимому, давали ему право надеяться, что он получит в наследство от своего отца императорское достоинство, но его пороки и неспособность послужили предлогом для того, что­бы лишить его звания Цезаря, в котором было отказано Кон­стантину по причине его выдающихся личных достоинств. Из политических соображений Галерий предпочитал таких соправителей, которые не способны ни позорить выбор свое­го благодетеля, ни противиться его приказаниям. Поэтому на италийский престол был возведен ничем не прославившийся чужестранец, а сыну бывшего западного императора было дозволено наслаждаться всеми выгодами его личного богатства на одной вилле в нескольких милях от столицы. Мрачные страсти его души - стыд, досада и гнев - воспламе­нились от зависти, которую возбудило в нем известие об ус­пехе Константина; но общее неудовольствие оживило на­дежды Максенция, и его без труда убедили соединить его личную обиду и его притязания вместе с интересами римско­го народа. Два преторианских трибуна и один провиантский интендант взялись руководить заговором, а так как люди всех сословий сходились в своих желаниях, то успех предприятия не был ни сомнителен, ни труден. Городской пре­фект и несколько должностных лиц, оставшихся верными Северу, были умерщвлены гвардейцами, а облаченного в им­ператорскую мантию Максенция и сенат и народ признали охранителем римской свободы и римского достоинства. Не­известно, был ли Максимиан заранее уведомлен о том, что замышлялось, но, лишь только знамя восстания было подня­то в Риме, престарелый император покинул уединение, в ко­тором он влачил по воле Диоклетиана свое жалкое существо­вание, и постарался скрыть снова заговорившее в нем често­любие под личиной отцовской привязанности. Уступая просьбам своего сына и сената, он согласился снова принять на себя императорское звание. Его прежнее высокое положе­ние, его опытность и военная слава придали партии Максен­ция и силу и блеск.

Император Север, следуя совету или, скорее, исполняя приказание своего соправителя, немедленно направился к Риму в полной уверенности, что своим неожиданным появ­лением он без труда подавит мятеж робкого населения, руководимого распутным юношей. Но по прибытии на место он нашел, что городские ворота заперты, что городские стены покрыты людьми и военными машинами, что во главе бун­товщиков находится опытный генерал, а у его собственных войск нет ни бодрости, ни рвения. Значительный отряд мав­ров, прельстившись обещанной ему щедрой денежной награ­дой, перешел на сторону неприятеля и - если правда, что он был организован Максимианом во время его африканской экспедиции, - предпочел естественные чувства признатель­ности искусственным узам обещанной под присягою верно­сти. Преторианский префект Анулин объявил, что принимает сторону Максенция, и увлек вслед за собой большую часть тех войск, которые привыкли исполнять его приказания. Рим, по выражению одного оратора, снова призвал к себе свои армии, а несчастный Север, у которого не было ни до­статочных военных сил для нападения, ни умения взяться за дело, поспешно отступил или, скорее, бежал в Равенну. Здесь он мог некоторое время считать себя в безопасности. Укрепления Равенны были достаточно сильны, чтобы выдер­жать нападения италийской армии, а окружавшие город бо­лота могли воспрепятствовать ее приближению. Море, над которым господствовал Север благодаря находившемуся в его распоряжении могущественному флоту, обеспечивало ему неистощимый подвоз провианта и свободный доступ для легионов, которые пришли бы к нему на помощь с наступлением весны и из Иллирии, и с Востока. Максимиан, лично руководивший осадой, скоро убедился, что он напрасно бу­дет тратить и свое время, и силы своей армии на бесплодное предприятие и что нет надежды взять город ни силой, ни голодом. С хитростью, более свойственной характеру Диокле­тиана, нежели его собственному, он направил свое нападе­ние не столько на городские стены Равенны, сколько на ум Севера. Измена, с которой этот несчастный монарх познако­мился на своем собственном опыте, внушала ему недоверие к самым искренним его друзьям и приверженцам. Поэтому ла­зутчики Максимиана, пользуясь его легковерием, без большого труда уверили его, что против него составлен заговор с целью сдать город осаждающим; а пользуясь его трусливо­стью, они убедили его, что он поступит гораздо благоразум­нее, если положится на условия приличной капитуляции, вместо того чтобы попасть в руки раздраженного победителя. Сначала с ним обошлись мягко и почтительно. Максимиан отвез пленного императора в Рим и самым положительным образом уверял его, что он спас свою жизнь тем, что отка­зался от императорского достоинства. Но Север достиг этим путем только более легкой смерти и императорских похорон. Когда ему был объявлен смертный приговор, ему было предоставлено право выбрать способ его исполнения: он предпо­чел, по примеру древних, отворить себе жилы, и, лишь толь­ко он испустил дух, его труп был перенесен в склеп, устроен­ный для семейства Галлиена.


Рис. Флавий Валерий Север.

Хотя в характерах Константина и Максенция было очень мало сходства, положение этих монархов и их интересы бы­ли одни и те же, и благоразумие, по-видимому, требовало, чтобы они соединили свои силы против общего врага. Неутомимый Максимиан - несмотря на то, что он был старше и по своим летам и по своему рангу, - перешел через Альпы, что­бы искать личного свидания с повелителем Галлии и предло­жить ему свою дочь Фаусту в залог предлагаемого союза. Бракосочетание было отпраздновано в Арелате с необыкно­венной пышностью, и старый соправитель Диоклетиана, снова заявивший свои права на Западную империю, возвел своего зятя и союзника в звание Августа. Тем, что Констан­тин согласился принять это отличие от Максимиана, он как будто принял сторону Рима и сената, но все его заявления были двусмысленны, а оказанное им содействие было и неторопливо и нерешительно. Он со вниманием следил за приго­товлениями к борьбе между повелителями Италии и восточ­ным императором и готовился поступить в ее исходе сообраз­но с требованиями своей собственной безопасности или свое­го честолюбия.


Рис. Флавия Максима Фауста.

Важность предстоявшей войны требовала личного присут­ствия Галерия и употребления в дело всех его материальных средств. Во главе громадной армии, набранной в Иллирии и на Востоке, он вступил в Италию с намерением отомстить за смерть Севера и наказать мятежных римлян, или - по собст­венному выражению этого свирепого варвара - с целью ист­ребить сенаторов и предать мечу весь римский народ. Но ис­кусный Максимиан задумал очень благоразумный план обо­роны. Вторгшийся в Италию неприятель нашел все города укрепленными и неприступными, и хотя он проник до Нарни, на расстояние шестидесяти миль от Рима, его господство над Италией ограничивалось узкими пределами его лагеря. Сознавая возрастающие трудности предприятия, надменный Галерий сделал первые шаги к примирению. По его поруче­нию двое из самых высших его военачальников предложили от его имени римским монархам личное свидание; они поста­рались также уверить Максенция, что Галерий питает к не­му отеческое расположение и что он может получить от великодушия этого монарха гораздо более выгод, нежели от сомнительных случайностей войны. Предложения Галерия встретили решительный отказ, а его коварная дружба была отвергнута с презрением, и ему скоро пришлось убедиться, что, если он не поспешит вовремя спастись отступлением, его может постигнуть такая же участь, какая выпала на до­лю Севера. Чтобы ускорить его гибель, римляне охотно тра­тили те богатства, которые им удалось уберечь от его хищни­ческой тирании. И слава Максимиана, и популярность его сына, и тайная раздача больших денежных сумм, и обеща­ние еще более щедрых наград - все это способствовало тому, чтобы ослабить рвение иллирийских легионов и поколебать их преданность Галерию, так что, когда Галерий наконец по­дал сигнал к отступлению, он не без труда убедил своих ве­теранов не покидать знамени, которое так часто указывало им путь к победе и славе. Один писатель того времени ука­зывает на другие две причины неудачного исхода этой экспе­диции, но обе они таковы, что осмотрительный историк едва ли решится придать им серьезное значение. Нам рассказыва­ют, будто Галерий составил себе весьма неверное понятие о величине Рима, потому что судил о ней по тем восточным го­родам, которые были ему знакомы, а когда он увидел свою ошибку, он понял, что его военные силы недостаточны для осады такой обширной столицы. Но обширность города лишь облегчает доступ к нему для неприятеля; к тому же Рим давно уже привык сдаваться при приближении неприятеля, а скоропреходящий народный энтузиазм едва ли мог бы долго бороться с дисциплиной и храбростью легионов. Нам также рассказывают, будто сами легионы были поражены ужасом и угрызениями совести и что эти преданные сыны республики не захотели оскорблять святость своей общей матери. Но когда мы вспоминаем, с какой легкостью в самые отдаленные эпохи междоусобных войн усердие партий и привычка воен­ного повиновения превращали уроженцев Рима в самых бес­пощадных его врагов, нам кажется неправдоподобной такая необыкновенная деликатность со стороны чужестранцев и варваров, ни разу не видавших Италии до той минуты, когда они вступили в нее врагами. Если бы их не удерживали дру­гие, более эгоистические соображения, они, вероятно, отве­тили бы Галерию словами Цезаревых ветеранов: "Если на­шему полководцу угодно вести нас на берега Тибра, мы гото­вы раскинуть там наш лагерь. Какие бы стены он ни пожелал сравнять с землей, наши руки готовы пустить в ход военные машины; мы не стали бы колебаться даже в том случае, если бы имя этого города было Рим". Правда, это - выражение поэта, но этот поэт отличался тем, что строго держался истори­ческой истины и даже навлек на себя обвинения в том, что не позволял себе уклоняться от нее.

О том, какими чувствами были воодушевлены легионы Га­лерия, можно было судить по тем опустошениям, которые совершались ими во время их отступления. Они убивали, разоряли, грабили и угоняли стада италийцев. Они жгли се­ления, через которые проходили, и старались разорить стра­ну, которую не были в состоянии поработить. Во время их отступления Максенций постоянно следовал по пятам за их арьергардом, но благоразумно уклонялся от решительного сражения с этими храбрыми и свирепыми ветеранами. Его отец предпринял вторичную поездку в Галлию в надежде, что Константин, собравший армию на границе, согласится принять участие в преследовании неприятеля и довершить победу. Но действиями Константина руководил рассудок, а не жажда мщения. Он не захотел отступить от благоразум­ной решимости поддерживать равновесие между враждую­щими монархами и перестал ненавидеть Галерия с той мину­ты, как этот честолюбивый государь сделался неспособным наводить страх.

Хотя душа Галерия была в высшей степени доступна для самых свирепых страстей, в ней все-таки оставалось место для чувства искренней и прочной привязанности. Лициний, отчасти походивший на него и наклонностями и характером, как кажется, пользовался его дружбой и уважением. Их дру­жеская связь зародилась, быть может, в более счастливые для них времена юности и политического ничтожества; ее скрепили фамильярные отношения и опасности военной жизни; они почти равными шагами возвышались по лестни­це служебных отличий, и, лишь только Галерий был возве­ден в звание императора, он, как кажется, задумал возвы­сить своего товарища до одинакового с ним самим положе­ния. В течение непродолжительного периода своего могуще­ства он считал звание Цезаря недостаточно высоким для лет и достоинств Лициния и предназначал для него место Кон­стантина и Западную империю. В то время как он сам был занят италийской войной, он поручил своему приятелю обо­рону Дуная, а немедленно после своего возвращения из этой неудачной экспедиции возвел Лициния на императорский престол, оказавшийся вакантным со смертью Севера, предо­ставив ему вместе с тем непосредственное начальство над иллирийскими провинциями.


Рис. Флавий Галерий Валерий Лициниан Лициний.

Лишь только известие о возвышении Лициния достигло Востока, Максимин, который управлял Египтом и Сирией или, вернее, угнетал эти страны, обнаружил зависть и неу­довольствие, не захотел довольствоваться более скромным положением Цезаря и, несмотря ни на просьбы, ни на убеж­дения Галерия, почти силою заставил этого последнего дать ему также титул Августа. Таким образом, в первый и, как впоследствии оказалось, в последний раз Римская империя управлялась шестью императорами. На Западе Константин и Максенций делали вид, будто преклоняются перед верховен­ством своего отца Максимиана. На Востоке Лициний и Мак­симин чтили с большею искренностью своего благодетеля Га­лерия. Противоположность интересов и воспоминание о не­давней войне разделяли империю на два громадных и враждебных один другому лагеря; но взаимные опасения соперни­ков привели к кажущемуся спокойствию и даже к притвор­ному примирению, пока смерть старших императоров - Мак­симиана и в особенности Галерия - не дала нового направле­ния целям и страстям оставшихся в живых их соправителей.

Ковда Максимиан поневоле отказался от престола, про­дажные ораторы того времени восхваляли его философскую умеренность. Когда его честолюбие вызвало или, по мень­шей мере, поддержало междоусобную войну, они благодари­ли его за великодушный патриотизм и слегка упрекали за ту склонность к спокойствию и уединению, которая отвлекла его от общественной деятельности. Но от таких людей, как Максимиан и его сын, нельзя было ожидать, чтобы при поль­зовании нераздельной властью они долго жили во взаимном согласии. Максенций считал себя за законного государя Ита­лии, избранного римским сенатом и народом, и не хотел вы­носить контроля со стороны своего отца, который надменно уверял, что только благодаря его имени и дарованиям уда­лось безрассудному юноше достигнуть престола. Этот спор был предоставлен на решение преторианской гвардии, а так как эти войска боялись строгости старого императора, то они приняли сторону Максенция. Впрочем, ни на жизнь, ни на свободу Максимиана не было сделано никакого посягатель­ства; он удалился из Италии в Иллирию, притворяясь, будто сожалеет о своем прошлом поведении, и втайне замышляя новые заговоры. Но Галерий, хорошо зная его характер, за­ставил его удалиться из своих владений; тогда для обмануто­го в своих надеждах Максимиана не осталось другого убежи­ща, кроме двора его зятя Константина. Этот хитрый госу­дарь принял его с уважением, а императрица Фауста - с вы­ражениями дочерней привязанности. Чтобы отстранить от себя всякие подозрения, он вторично отрекся от престола, уверяя, что он наконец убедился в суете честолюбия и зем­ного величия. Если бы он не изменил этого решения, он, мо­жет быть, кончил бы свою жизнь, правда, с меньшим досто­инством, нежели в своем первом уединении, но во всяком случае среди комфорта и без позора. Но вид престола, к ко­торому он был так близок, напоминал ему о том высоком по­ложении, которое он утратил, и он решился на последнюю отчаянную попытку, с тем чтобы или царствовать, или погибнуть. Вторжение франков заставило Константина отпра­виться на берега Рейна с одной частью его армии; остальные войска были расположены в южных провинциях Галлии с целью охраны их от всяких попыток со стороны италийского императора, а в городе Арелате были сложены значительные сокровища. Максимиан или коварно выдумал, или торопли­во поддержал ложный слух о смерти Константина. Не колеб­лясь ни минуты, он вступил на престол, захватил сокровища и, рассыпая их со своей обычной расточительностью между солда­тами, постарался оживить в их умах воспоминания о своем прежнем величии и о своих прежних подвигах. Но прежде чем он успел прочно утвердить свою власть и окончить перегово­ры, которые он, как кажется, завел со своим сыном Максенцием, все его надежды были разрушены быстрым появлени­ем Константина. При первом известии о его вероломстве и неблагодарности Константин возвратился усиленными пере­ходами от берегов Рейна к берегам Соны, сел на суда в Шалоне, достиг Лиона и, вверившись быстрому течению Роны, прибыл к вратам Арелата с такими военными силами, про­тив которых Максимиан не был в состоянии бороться и от ко­торых он едва успел укрыться в соседнем городе Марселе. Узкая полоса земли, соединявшая этот город с континентом, была защищена от осаждающих укреплениями, а море остава­лось открытым или для бегства Максимиана, или для прибытия подкреплений от Максенция в случае, если бы этот последний вздумал вторгнуться в Галлию под благовидным предлогом защитить своего отца от беды или от оскорблений. Предвидя, что всякая проволочка может иметь пагубные последствия, Константин дал приказание взять город приступом; но штур­мовые лестницы оказались слишком короткими сравнитель­но с высотою стен, и Марсель мог бы выдержать такую же длинную осаду, какую он уже выдержал против армии Цеза­ря, если бы гарнизон, из сознания или своей вины или своей опасности, не купил себе помилование тем, что сдал город и выдал самого Максимиана. Против узурпатора был произне­сен тайный, но безапелляционный смертный приговор; ему оказана была только такая же милость, какую он сам оказал Северу, а в общее сведение было объявлено, что, мучимый раскаянием в своих многочисленных преступлениях, он за­душил себя своими собственными руками. После того как он лишился поддержки Диоклетиана и стал пренебрегать его благоразумными советами, его жизнь была рядом обще­ственных бедствий и личных для него унижений, окончив­шихся, почти через три года, позорною смертью. Он был дос­тоин такой участи, но мы имели бы еще более оснований одобрять человеколюбие Константина, если бы он пощадил старика, который был благодетелем его отца и отцом его же­ны. Во время всех этих печальных происшествий Фауста, как кажется, приносила в жертву своим супружеским обязанностям природное чувство дочерней привязанности.

Последние годы Галерия были менее позорны и менее нес­частны, и, хотя он приобрел более славы на второстепенном посту Цезаря, нежели на верховном посту Августа, он сохра­нил до самой смерти первое место между римскими монарха­ми. После своего отступления из Италии он прожил около четырех лет; благоразумно отказавшись от своих планов на всемирное владычество, он посвятил остальные дни своей жизни наслаждениям и некоторым предприятиям, задуман­ным для общественной пользы; между прочим, он устроил спуск в Дунай излишних вод озера Пельсо и приказал сру­бить окружавшие это озеро громадные леса; это было предприятие, достойное монарха, так как этим способом он дос­тавил своим паннонским подданным громадные пространст­ва земли, годной для земледелия. Его смерть была следст­вием очень мучительной и продолжительной болезни. Его тело, раздувшееся до уродливой толщины вследствие его не­воздержного образа жизни, было покрыто язвами и бесчис­ленным множеством тех насекомых, по имени которых на­зывается одна из самых отвратительных болезней; но так как Галерий оскорбил своих подданных в лице одной очень деятельной и очень сильной партии, то его страдания, вместо того чтобы возбуждать в них сожаление, выдавались ими за наказание, ниспосланное божеским правосудием. Лишь только он испустил дух в своем дворце в Никомедии, оба им­ператора, обязанные ему своим возвышением, стали соби­рать свои военные силы с целью оспаривать или разделить владения, которые он оставил без повелителя. Впрочем, их убедили отказаться от первого из этих намерений и удоволь­ствоваться вторым. Азиатские провинции выпали на долю Максимина, а европейские увеличили удел Лициния. Гел­леспонт и Фракийский Босфор образовали границу их владе­ний, и потому берега этих узких проливов, находившихся в самом центре Римской империи, покрылись солдатами, ору­жием и укреплениями. Со смертью Максимиана и Галерия число императоров уменьшилось до четырех. Общие интере­сы скоро сблизили Лициния с Константином, между Максимином и Максенцием был заключен тайный союз, а их нес­частные подданные с ужасом ожидали кровавых последствий неизбежных между ними раздоров, которые уже не могли сдерживаться тем страхом или тем уважением, которые вну­шал этим императорам Галерий.

Среди стольких преступлений и бедствий, вызванных стра­стями римских монархов, приятно найти хоть один посту­пок, который можно приписать их добродетелям. На шестом году своего царствования Константин посетил город Отён и великодушно простил податную недоимку, вместе с тем об­легчив тяжесть податного обложения: число лиц, уплачивав­ших налоги на недвижимое имущество и поголовную подать, было уменьшено с двадцати пяти тысяч до восемнадцати. Впрочем, даже эта снисходительность служит самым неоспо­римым доказательством общей нищеты. Этот налог был так обременителен или сам по себе, или по способу его взима­ния, что в то время, как правительство старалось увеличить свои доходы путем насилия, они уменьшались вследствие от­чаянного положения, в котором находилось население: зна­чительная часть отёнской территории оставалась невозде­ланной, а население предпочитало жить в изгнании и отка­заться от покровительства законов, нежели выносить бремя общественных обязанностей. Этим частным актом благотворительности великодушный император, по всему вероятию, только облегчил одно из многочисленных зол, которые были последствием общих принципов его управления. Но даже эти принципы были внушены скорее необходимостью, чем предпочтением, и если исключить смерть Максимиана, то царст­вование Константина в Галлии окажется самым невинным и даже добродетельным периодом его жизни. Провинции охра­нялись его присутствием от вторжений варваров, которые или боялись его предприимчивого мужества, или уже испы­тали его на себе. После одной решительной победы над фран­ками и алеманнами попавшие в плен варварские князья были отданы, по его приказанию, на съедение диким зверям в Трирском амфитеатре, а народ, как кажется, наслаждался этим зрелищем, не замечая в таком обхождении со знатными пленниками ничего несогласного с правами народов или с за­конами человеколюбия.

Добродетели Константина приобрели особый блеск благо­даря порокам Максенция. В то время как галльские провин­ции наслаждались таким благоденствием, какое только было возможно в условиях того времени, Италия и Африка стра­дали под управлением тирана, внушавшего и презрение и отвращение. Правда, усердие льстецов и дух партий слиш­ком часто жертвовали репутацией побежденных для возве­личения их счастливых соперников; но даже те писатели, которые без всякого стеснения и с удовольствием подмечали ошибки Константина, единогласно сознавались, что Максен­ций был жестокосерд, жаден и развратен. Фортуна доста­вила ему случай подавить незначительное восстание в Афри­ке. Единственными виновными были губернатор и несколько человек из числа его приверженцев, но за их преступление поплатилась вся провинция. Цветущие города Цирта и Кар­фаген, а вместе с ними и вся эта плодородная страна были опустошены огнем и мечом. За злоупотреблением победой последовало злоупотребление законами и справедливостью. Многочисленная армия наушников и доносчиков нахлынула на Африку; люди богатые и знатные были без труда изобли­чены в сообщничестве с бунтовщиками, а те из них, которым император оказал свое милосердие, были наказаны только конфискацией их имений. Столь блестящая победа была отпразднована великолепным триумфом, и Максенций выс­тавил перед народом военную добычу и пленников из рим­ской провинции. Положение столицы было не менее достой­но сожаления, чем положение Африки. Богатства Рима слу­жили неистощимым запасом для его безрассудной расточи­тельности, а его чиновники, заведовавшие государственной казной, были очень искусны в деле обирания его подданных. В его царствование был впервые выдуман способ вымогать у сенаторов добровольные приношения, а так как размер этих приношений незаметным образом все увеличивался, то и по­воды для их взимания, как-то: победа, рождение принца, бракосочетание или консульство монарха - умножались в та­кой же пропорции. Максенций питал к сенату такую же непримиримую ненависть, какая была отличительной чер­той большинства римских тиранов; к тому же его неблаго­дарное сердце было неспособно простить сенату ту велико­душную преданность, которая возвела его на престол и по­могла ему устоять против всех его врагов. Жизнь сенаторов зависела от его придирчивой подозрительности, а бесчестье их жен и дочерей придавало в его глазах особую прелесть удовлетворению его чувственных влечений. Нетрудно по­верить, что влюбленному императору редко приходилось вздыхать понапрасну; но всякий раз, как убеждения оказы­вались недействительными, он прибегал к насилию, и в исто­рии упоминается только об одном достопамятном примере благородной матроны, охранившей свое целомудрие добро­вольной смертью. Солдаты составляли единственный разряд людей, к которому он, по-видимому, питал уважение или которому он старался нравиться. Он наполнил Рим и Ита­лию войсками, втайне поощрял их буйства, не мешал им безнаказанно грабить и даже убивать беззащитных жите­лей и, дозволяя им такие же беспутства, какие совершал сам, нередко награждал своих любимцев или великолепной виллой, или красивой женой какого-нибудь сенатора. Госу­дарь с таким характером, одинаково неспособный повелевать и в мирное время, и на театре войны, мог купить предан­ность армии, но никак не мог приобрести ее уважение. А между тем его гордость ни в чем не уступала другим его порокам. В то время как он влачил свою праздную жизнь или внутри своего дворца, или в соседних садах Саллюстия, он неоднократно утверждал, что он один - император, а что ос­тальные монархи не более как его наместники, которым он поручил охрану пограничных провинций для того, чтобы сам он мог без всякой помехи наслаждаться удобствами столич­ной жизни. Рим, так долго сожалевший об отсутствии своего государя, считал это присутствие величайшим для себя не­счастьем в течение всех шести лет царствования Максен­ция.

Хотя Константин, быть может, и смотрел на поведение Максенция с отвращением, а на положение римлян с состра­данием, мы не имеем никакого основания предполагать, что он взялся бы за оружие с целью наказать первого и облег­чить участь последних. Но тиран Италии опрометчиво де­рзнул вызвать на бой сильного врага, честолюбие которого до тех пор сдерживалось скорее внушениями благоразумия, чем принципами справедливости. После смерти Максимиана все его титулы, согласно с установленным обыкновением, были уничтожены, а все его статуи с позором низвергнуты. Его сын, преследовавший его и покинувший его во время его жизни, стал выказывать самое благоговейное уважение к его памяти и дал приказание, чтобы точно так же было поступлено со всеми статуями, воздвигнутыми в Италии и Африке в честь Константина. Этот благоразумный государь, искрен­но желавший избежать войны, трудности и важность кото­рой он очень хорошо понимал, сначала скрывал нанесенное ему оскорбление и попытался добиться удовлетворения пу­тем переговоров; но он скоро убедился, что враждебные и че­столюбивые замыслы италийского императора ставят его пе­ред необходимостью взяться за оружие для своей собствен­ной защиты. Максенций, открыто заявлявший свои притяза­ния на всю западную монархию, уже приготовил значитель­ные военные силы, чтобы напасть на галльские провинции со стороны Реции, и, хотя он не мог ожидать никакого содействия со стороны Лициния, он льстил себя надеждой, что илли­рийские легионы, прельстившись его подарками и обещания­ми, покинут знамена этого государя и единодушно станут в ряды его солдат и подданных. Константин не колебался до­лее. Он все взвесил с осмотрительностью и стал действовать с энергией. Он дал частную аудиенцию послам, приехавшим умолять его от имени сената и народа об избавлении Рима от ненавистного тирана и, не внимая робким возражениям сво­их советников, решился предупредить врага и перенести войну в сердце Италии.

Насколько успех такого предприятия мог быть блестящим, настолько были велики и сопряженные с ним опасности, а неудачный исход двух прежних вторжений внушал самые серьезные опасения. В этих двух войнах ветераны, чтившие имя Максимиана, перешли на сторону его сына, а теперь и чувство чести, и личные интересы отстраняли от них всякую мысль о вторичной измене своему знамени. Максенций, счи­тавший преторианскую гвардию самой надежной опорой своего престола, увеличил ее численный состав до его ста­ринных размеров, так что в совокупности с другими италий­цами, поступившими к нему на службу, она составляла сильную армию из восьмидесяти тысяч человек. Со времени подчинения Африки там были навербованы сорок тысяч мав­ров и карфагенян. Даже Сицилия доставила свою долю воен­ных сил, и размеры армий Максенция в конце концов дос­тигли ста семидесяти тысяч пехоты и восемнадцати тысяч кавалерии. Богатства Италии покрывали расходы войны, а соседние провинции были истощены поборами для устройст­ва громадных запасов хлеба и провианта всякого рода. Все силы Константина заключались в девяноста тысячах пехоты и восьми тысячах кавалерии, а так как защита Рейна тре­бовала чрезвычайного внимания во время отсутствия импе­ратора, то он не мог вести в Италию более половины своих войск, если только не хотел принести общественную безо­пасность в жертву своей личной ссоре. Во главе почти со­рока тысяч солдат он выступил против такого врага, силы ко­торого превышали его собственные, по меньшей мере, вчет­веро. Но римские армии несли службу вдали от опасностей и были обессилены распущенностью дисциплины и роскошью. Привыкнув пользоваться римскими банями и театрами, они выступили в поход неохотно, а состояли они большей частью или из ветеранов, почти совершенно отвыкших от употреб­ления оружия, или из молодых рекрутов, и прежде никогда не умевших им владеть. Напротив того, бесстрашные галль­ские легионы долго обороняли границы империи от северных варваров и, неся эту тяжелую службу, упражняли свое мужество и укрепляли свою дисциплину. Вожди отличались друг от друга тем же, чем отличались одна от другой их ар­мии. Прихоть и лесть навели Максенция на мысль о завоева­ниях, но эти честолюбивые надежды скоро уступили место привычке к наслаждениям и сознанию своей неопытности, а неустрашимый Константин с юношеских лет привык к вой­не, к деятельной жизни и к военному командованию.

Когда Ганнибал двинулся из Галлии в Италию, он должен был сначала отыскать, а затем расчистить путь в горы, в ко­торых жили дикие племена, никогда не дававшие прохода регулярным армиям. В то время Альпы охранялись самой природой; теперь они укреплены искусством. Форты, на соо­ружение которых потрачено не менее искусства, чем труда и денег, господствуют над каждым из выходов в равнину и де­лают Италию со стороны Франции почти недоступной для врагов короля Сардинии. Но до того времени, когда были приняты такие предосторожности, генералы, пытавшиеся перейти горы, редко встречали какое-либо затруднение или сопротивление. Во времена Константина жившие в горах крестьяне принадлежали к числу цивилизованных и покор­ных подданных, страна доставляла в изобилии съестные при­пасы, а великолепные большие дороги, проведенные римлянами через горы, открывали несколько путей для сообщений между Галлией и Италией. Константин избрал дорогу че­рез Коттийские Альпы, или - как их теперь называют - Мон-Сени, и повел свои войска с такой быстротой, что ему уда­лось спуститься в Пьемонтскую равнину прежде, нежели при дворе Максенция было получено известие о том, что он покинул берега Рейна. Впрочем, лежащий у подножия Мон-Сени город Суза был обнесен стенами и снабжен гарнизо­ном, который был достаточно многочислен, чтобы остано­вить дальнейшее движение неприятеля; но войска Констан­тина не имели достаточно терпения, чтобы заниматься скуч­ными формальностями осады. В тот же день, как они появи­лись перед Сузой, они подожгли городские ворота, пристави­ли к стенам лестницы и, бросившись на приступ среди града камней и стрел, проникли в город с мечом в руке и перереза­ли большую часть гарнизона. По приказанию Константина пламя было потушено и то, что уцелело от пожара, было спа­сено от совершенного разрушения. Почти в сорока милях от­туда его ожидала более трудная борьба. Военачальники Мак­сенция собрали на равнинах близ Турина многочисленную армию, состоявшую из италийцев. Ее главная сила заключалась в тяжелой кавалерии, организацию которой римляне, со времени упадка у них военной дисциплины, заимствовали у восточных народов. И лошади и люди были покрыты с голо­вы до ног броней, составные части которой были так искусно связаны между собой, что она не стесняла свободы движе­ний. Эта кавалерия имела очень грозный внешний вид, и ка­залось, что нет возможности устоять против ее нападения; ее начальники выстроили ее на этот раз густой колонной, или клином, с острою вершиной и с далеко распространяющими­ся по бокам крыльями и воображали, что они легко сомнут и растопчут армию Константина. Их план, может быть, и увенчался бы успехом, если бы их опытный противник не придерживался такого же способа обороны, к какому прибег­нул в подобных обстоятельствах Аврелиан. Искусные эволю­ции Константина заставили эту массивную колонну кавале­рии разделиться на части и привели ее в расстройство. Вой­ска Максенция бежали в беспорядке к Турину, а так как они нашли городские ворота запертыми, то лишь небольшая их часть спаслась от меча победителей. В награду за эту важ­ную услугу Константин мягко обошелся с Турином и даже выказал ему свое милостивое расположение. Затем он всту­пил в миланский императорский дворец, и почти все города Италии, лежащие между Альпами и По, не только признали над собой его власть, но и с усердием приняли его сторону.

Дороги Эмилиева и Фламиниева представляли удобный путь из Милана в Рим длиной почти в четыреста миль; но хотя Константин и горел нетерпением сразиться с тираном, благоразумие заставило его направить военные действия против другой италийской армии, которая и по своей силе, и по своему положению была способна или остановить его нас­тупательное движение, или - в случае неудачи - пресечь ему путь к отступлению. Храбрый и даровитый полководец Руриций Помпейян начальствовал над городом Вероной и над всеми войсками, расположенными в Венецианской провин­ции. Лишь только он узнал, что Константин выступил про­тив него, он отрядил большой отряд кавалерии, который был разбит подле Брешии и который галльские легионы пресле­довали до самых ворот Вероны. Проницательный ум Кон­стантина тотчас понял и необходимость, и важность, и труд­ность осады Вероны. Город был доступен только через уз­кий полуостров, находившийся на западной его стороне, так как три другое его стороны были защищены Адижем - быстрой рекой, прикрывавшей Венецианскую провинцию, кото­рая служила для осажденных неистощимым запасом людей и съестных припасов. Только с большим трудом и после не­скольких бесплодных попыток удалось Константину перейти реку на некотором расстоянии от города и в таком месте, где течение было менее быстро. Вслед за тем он окружил Верону сильными окопами, повел атаку с благоразумной энергией и отразил отчаянную вылазку Помпейяна. Когда этот неустра­шимый полководец истощил все средства для обороны, какие доставляла ему сила крепости и гарнизона, он втайне поки­нул Верону не ради своей личной безопасности, а в видах об­щей пользы. С невероятной скоростью он собрал такую ар­мию, которая была в состоянии сразиться с Константином, в случае если бы он вышел в открытое поле, или напасть на него, в случае если бы он упорно не выходил из своих око­пов. Император внимательно следил за всеми движениями столь опасного врага и, узнав о его приближении, оставил часть своих легионов для продолжения осадных работ, а сам выступил навстречу полководцу Максенция во главе тех войск, на мужество и преданность которых он мог всего бо­лее полагаться. Галльская армия выстроилась в две линии, согласно общепринятым правилам военной тактики; но ее опытный начальник, заметив, что италийская армия много­численнее его собственной, внезапно изменил расположение своих войск и, укоротив вторую линию, расширил фронт первой линии до одинакового размера с неприятельским. Та­кие эволюции могут быть без замешательства исполнены в минуту опасности только самыми испытанными войсками и обыкновенно имеют решающее влияние на исход битвы; но так как сражение началось к концу дня и продолжалось с большим упорством в течение всей ночи, то его исход зави­сел не столько от искусства полководцев, сколько от храбро­сти солдат. Первые лучи восходящего солнца осветили побе­ду Константина и поле резни, покрытое несколькими тыся­чами побежденных италийцев. Полководец Помпейян ока­зался в числе убитых, Верона немедленно сдалась на произвол победителя, а гарнизон был взят в плен. Когда воена­чальники победоносной армии приносили своему повелите­лю поздравления с этим важным успехом, они позволили се­бе почтительно выразить такие сетования, которые мог бы выслушать без неудовольствия самый заботливый о своем достоинстве монарх. Они упрекнули его за то, что, не до­вольствуясь исполнением всех обязанностей главнокомандующего, он подвергал опасности свою жизнь с такой чрезмерной храбростью, которая почти переходила в опрометчивость, и умоляли его впредь более заботиться о сохранении жизни, ко­торая была необходима для блага Рима и всей империи.

В то время как Константин выказывал на поле брани свое искусство и мужество, италийский монарх, по-видимому, ос­тавался равнодушным к бедствиям и опасностям междоусоб­ной войны, свирепствовавшей в самом центре его владений. Наслаждения были по-прежнему единственным занятием Максенция. Скрывая или, по крайней мере, стараясь скрыть от публики несчастья, постигшие его армию, он предавал­ся ни на чем не основанному чувству самоуверенности и от­кладывал меры предосторожности против приближавшейся беды, нисколько не замедляя этим наступления самой бе­ды. Быстрое приближение Константина едва могло про­будить его от пагубного усыпления: он льстил себя надеж­дой, что хорошо известная его щедрость и величие римского имени, уже спасшие его от двух неприятельских нашествий, по-прежнему без всяких затруднений рассеют мятежную галльскую армию. Опытные и искусные военачальники, слу­жившие под начальством Максимиана, наконец нашлись вы­нужденными сообщить его изнеженному сыну о неизбежной опасности, которая ему угрожала; выражаясь с такой свобо­дой, которая и удивила его, и убедила, они настаивали на том, чтобы он предотвратил свою гибель, с энергией употре­бив в дело все силы, какими мог располагать. Ресурсы Мак­сенция и в солдатах, и в деньгах еще были очень значитель­ны. Преторианская гвардия сознавала, как крепко связаны ее собственные интересы и безопасность с судьбою ее пове­лителя. Сверх того, скоро была собрана третья армия, более многочисленная, чем те, которые были потеряны в битвах при Турине и Вероне. Император и не думал принимать лич­ное начальство над своими войсками. Так как он не имел ни­какой опытности в военном деле, то он дрожал от страха при одной мысли о такой опасной борьбе, а так как страх обыкно­венно внушает склонность к суеверию, то он с грустным вни­манием прислушивался к предзнаменованиям, которые, по-видимому, грозили опасностью его жизни и его империи. Наконец стыд заменил ему мужество и заставил его взяться за оружие. Он был не в состоянии выносить от римского населения выражений презрения. Цирк оглашался криками не­годования, а народ, шумно окружавший ворота дворца, жа­ловался на малодушие своего беспечного государя и превоз­носил геройское мужество Константина. Перед своим отъ­ездом из Рима Максенций обратился за советами к Сивилле. Хранители этого древнего оракула были столь же опытны в мирских делах, сколь не сведущи в том, что касается тайн человеческой судьбы, а потому они и дали Максенцию такой ловкий ответ, который можно было применить к обстоятель­ствам и который не мог уронить их репутации, каков бы ни был исход войны.

Быстроту успехов Константина сравнивали с быстрым за­воеванием Италии первым из Цезарей; это лестное сравне­ние не противоречит исторической истине, так как между взятием Вероны и окончательной развязкой войны прошло не более пятидесяти восьми дней. Константин постоянно опасался, чтобы тиран не послушался внушений страха или благоразумия и не заперся в Риме, вместо того чтобы возло­жить свои последние надежды на успех генерального сраже­ния; в таком случае обильные запасы провианта оградили бы Максенция от опасности голода, а Константин, вынужден­ный по своему положению спешить с окончанием войны, был бы поставлен в печальную необходимость разрушать огнем и мечом столицу, которую он считал высшей наградой за свою победу и освобождение которой послужило мотивом или, по правде сказать, скорее предлогом для междоусобной войны. Поэтому, когда он достиг Красных Скал (Saxa Rubra), находящихся почти в девяти милях от Рима, и увидел ар­мию Максенция, готовую вступить с ним в бой, он был столько же удивлен, сколько обрадован. Широкий фронт этой армии занимал обширную равнину, а ее глубокие ко­лонны достигали берегов Тибра, который защищал ее тыл и препятствовал ее отступлению. Нас уверяют, и вам нетрудно поверить, что Константин расположил свои войска с замеча­тельным искусством и что он выбрал для самого себя почет­ный и опасный пост. Отличаясь от всех блеском своего воо­ружения, он лично атаковал кавалерию своего противника, и эта страшная атака решила исход сражения. Кавалерия Максенция состояла преимущественно или из неповоротли­вых латников, или из легковооруженных мавров и нумидийцев. Она не могла выдержать натиска галльских кавалери­стов, которые превосходили первых своей изворотливостью, а вторых своей тяжестью. Поражение обоих флангов остави­ло пехоту без всякого прикрытия, и недисциплинированные италийцы стали охотно покидать знамена тирана, которого они всегда ненавидели и которого перестали бояться. Прето­рианцы, сознававшие, что их преступления не из таких, ко­торые прощаются, были воодушевлены желанием мщения и отчаянием. Но, несмотря на неоднократно возобновляемые усилия, эти храбрые ветераны не могли воротить победу; од­нако они умерли славною смертью, и было замечено, что их трупы покрывали то самое место, на котором были выстрое­ны их ряды. Тогда смятение сделалось всеобщим, и пресле­дуемые неумолимым врагом войска Максенция стали тыся­чами бросаться в глубокие и быстрые воды Тибра. Сам импе­ратор попытался вернуться в город через Мильвийский мост, но масса людей, теснившихся в этом узком проходе, столк­нула его в реку, где он тотчас потонул от тяжести своих лат. Его труп, очень глубоко погрузившийся в тину, был с трудом отыскан на следующий день. Когда его голова была выставлена перед глазами народа, все убедились в своем избавлении и стали встречать с выражениями преданности и признательности счастливого Константина, таким образом завершившего благодаря своему мужеству и дарованиям са­мое блестящее предприятие своей жизни.

В том, как воспользовался Константин своей победой, нет основания ни восхвалять его милосердие, ни порицать его за чрезмерную жестокость. Он поступил с побежденными точно так же, как было бы поступлено и с его семейством, ес­ли бы он потерпел поражение: он казнил смертью двух сыно­вей тирана и позаботился о совершенном истреблении его ро­да. Самые влиятельные приверженцы Максенция должны бы были ожидать, что им придется разделить его участь точно так же, как они делили с ним его наслаждения; но когда рим­ский народ стал требовать новых жертв, победитель имея до­статочно твердости и человеколюбия, чтобы устоять против раболепных требований, внушенных столько же лестью, сколько жаждой мщения. Доносчики подвергались наказа­ниям и должны были умолкнуть, а люди, невольно постра­давшие при тиране, были возвращены из ссылки и обратно получили свои поместья. Общая амнистия успокоила умы и обеспечила пользование собственностью и в Италии и в Африке. Когда Константин в первый раз почтил сенат своим присутствием, он в скромной речи указал на свои собствен­ные заслуги и военные подвиги, уверял это высокое собрание в своем искреннем уважении и обещал возвратить ему преж­нее значение и старинные привилегии. Признательный сенат отблагодарил за эти ничего не стоящие заявления пустыми почетными титулами, какие только он был еще вправе раз­давать, и, без всякого намерения утверждать своим одобре­нием воцарение Константина, издал декрет, которым возводил его на первое место между тремя Августами, управляв­шими Римской империей. Чтобы увековечить славу одер­жанной победы, были учреждены игры и празднества, а не­которые здания, воздвигнутые за счет Максенция, были по­священы его счастливому сопернику. Триумфальная арка Константина до сих пор служит печальным доказательством упадка искусств и оригинальным свидетельством самого вульгарного тщеславия. Так как в столице империи нельзя было найти скульптора, способного украсить этот публич­ный памятник, то пришлось позаимствовать самые изящные фигуры у арки Траяна - без всякого уважения и к памяти этого государя, и к требованиям благопристойности. При этом не было обращено никакого внимания на различия во времени, в лицах, в действиях и характерах. Пленные пар­фяне оказались распростертыми у ног такого монарха, кото­рый никогда не вел войн по ту сторону Евфрата, а любозна­тельные антикварии и теперь еще могут видеть голову Трая­на на трофеях Константина. Новые украшения, которыми пришлось заполнить пустые места между старинными скуль­птурными произведениями, исполнены чрезвычайно грубо и неискусно.

Окончательный роспуск преторианской гвардии был вну­шен столько же благоразумием, сколько мстительностью. Эти надменные войска - численный состав и привилегии ко­торых были не только восстановлены, но даже увеличены Максенцием - были распущены Константином навсегда. Их укрепленный лагерь был разрушен, а немногие преториан­цы, спасшиеся от ярости победителей, были распределены между легионами и отправлены на границы империи, где они могли быть полезны для службы, но уже не могли сде­латься опасными. Распуская войска, которые обыкновенно стояли в Риме, Константин нанес смертельный удар достоин­ству сената и народа, так как ничто уже не могло охранять обезоруженную столицу от оскорблений или от пренебреже­ния живших вдалеке от нее императоров. Следует заметить, что римляне сделали последнюю попытку восстановить свою умирающую свободу и возвели Максенция на престол из опасения быть обложенными налогом. Максенций взыскал этот налог с сената под видом добровольных приношений. Они стали молить о помощи Константина. Константин низ­верг тирана и превратил добровольные приношения в посто­янный налог. От сенаторов потребовали указания размеров их состояний и соответственно этим размерам разделили их на несколько классов. Самые богатые из них должны были платить ежегодно по восьми фунтов золота, следующий за­тем класс платил четыре фунта, самый низкий - два, а те из них, которые по своей бедности могли бы ожидать совершен­ного освобождения от налога, все-таки были обложены семью золотыми монетами. Кроме самих членов сената их сыновья, потомки и даже родственники пользовались пусты­ми привилегиями сенаторского сословия и несли его тяже­сти; поэтому нас не должен удивлять тот факт, что Констан­тин тщательно старался увеличивать число лиц, входивших в столь доходный для него разряд. После поражения Мак­сенция победоносный император провел в Риме не более двух или трех месяцев и в течение всей остальной своей жиз­ни посетил его только два раза для того, чтобы присутствовать на торжественных празднествах по случаю вступления в десятый и двадцатый годы своего царствования. Констан­тин почти постоянно был в разъездах то для упражнения ле­гионов, то для осмотра положения провинций. Трир, Милан, Аквилея, Сирмиум, Нэсса и Фессалоники служили для него временными резиденциями, пока он не основал Нового Рима на границе между Европой и Азией.

Перед своим походом в Италию Константин заручился дружбой или по меньшей мере нейтралитетом иллирийского императора Лициния. Он обещал выдать за этого государя свою сестру Констанцию, но торжество бракосочетания было отложено до окончания войны; назначенное с этой целью свидание двух императоров в Милане, по-видимому, скрепи­ло связь между их семействами и их интересами. Среди публичных празднеств они были неожиданно вынуждены расстаться. Вторжение франков заставило Константина пос­пешить на Рейн, а враждебное движение азиатского монарха потребовало немедленного отъезда Лициния. Максимин был тайным союзником Максенция и, не падая духом от печаль­ной участи, постигшей этого государя, решился попытать счастия в междоусобной войне. В самой середине зимы он выступил из Сирии по направлению к границам Вифинии. Погода была холодная и бурная; множество людей и лоша­дей погибли в снегах, а так как дороги были испорчены непрерывными дождями, то он был вынужден оставить позади значительную часть тяжелого обоза, неспособного следовать за ним при его быстрых форсированных переходах. Благода­ря такой чрезвычайной торопливости он прибыл с измученной, но все еще сильной армией на берега Фракийского Босфора, прежде нежели генералы Лициния узнали о его враж­дебных намерениях. Византия сдалась Максимину после одиннадцатидневной осады. Он был задержан на несколько дней под стенами Гераклеи, но, лишь только успел овладеть этим городом, к нему пришло тревожное известие, что Лициний раскинул свой лагерь на расстоянии только восемнад­цати миль. После бесплодных переговоров, во время которых каждый из этих монархов пытался склонить к измене при­верженцев своего противника, они прибегли к оружию. Вос­точный император имел под своим начальством дисциплинированную и испытанную в боях армию более чем из семиде­сяти тысяч человек; Лициний, успевший собрать около трид­цати тысяч иллирийцев, был сначала подавлен многочислен­ностью неприятеля. Но его воинское искусство и стойкость его войск загладили первую неудачу и доставили ему реши­тельную победу. Невероятная быстрота, которую Максимин проявил в своем бегстве, восхвалялась гораздо более, нежели его храбрость во время сражения. Через двадцать четыре ча­са после его поражения его видели бледным, дрожащим от страха и без императорских украшений в Никомедии, в ста шестидесяти милях от поля битвы. Богатства Азии еще не были истощены, и, хотя цвет его ветеранов пал в последнем сражении, он мог бы еще собрать многочисленных рекрутов в Сирии и Египте, если бы имел на то достаточно времени. Но он пережил свое несчастье только тремя или четырьмя месяцами. Его смерть, приключившуюся в Тарсе, приписы­вают различным причинам - отчаянию, отравлению и боже­скому правосудию. Так как у Максимина не было ни особых дарований, ни добродетелей, то о нем не жалели ни солдаты, ни народ. Восточные провинции, избавившись от ужасов междоусобной войны, охотно признали над собою власть Лициния.

После побежденного императора осталось двое детей - мальчик, которому было около восьми лет, и девочка, кото­рой было около семи. Их невинный возраст мог бы возбудить к ним сострадание; но сострадание Лициния было плохим ре­сурсом; оно не помешало ему искоренить потомство его со­перника. Казнь сына Севера еще менее извинительна, так как она не была вызвана ни жаждой мщения, ни политиче­скими соображениями. Победитель никогда не терпел ника­ких обид от отца этого несчастного юноши, а непродолжи­тельное и ничем не прославившееся царствование Севера над отдаленною частью империи уже было всеми позабыто. Но казнь Кандидиана была актом самой низкой жестокости и неблагодарности. Он был незаконный сын Лициниева дру­га и благодетеля Галерия. Благоразумный отец считал его слишком юным для того, чтобы выносить тяжесть импера­торской диадемы, но надеялся, что Кандидиан проведет свою жизнь в безопасности и в почете под покровительством тех государей, которые были обязаны ему императорским звани­ем. В ту пору Кандидиану было около двадцати лет, и, хотя знатность его происхождения не поддерживалась ни личны­ми достоинствами, ни честолюбием, она оказалась вполне достаточной для того, чтобы возбудить зависть в душе Лициния. К этим невинным и знатным жертвам его тирании мы должны присовокупить жену и дочь императора Диоклетиа­на. Когда этот монарх возвел Галерия в звание Цезаря, он вместе с тем дал ему в супружество свою дочь Валерию, пе­чальная судьба которой могла бы послужить интересным сю­жетом для трагедии. Она честно исполняла обязанности же­ны и даже делала более того, что требуется этими обязанно­стями. Так как у нее не было собственных детей, она согла­силась усыновить незаконного сына своего мужа и всегда от­носилась к несчастному Кандидиану с нежностью и заботли­востью настоящей матери. После смерти Галерия ее богатые поместья возбудили жадность в его преемнике Максимине, a ее привлекательная наружность возбудила в нем страсть. Его собственная жена еще была жива, но развод дозволялся римскими законами, а бешеные страсти тирана требовали немедленного удовлетворения. Ответ Валерии был такой, какой был приличен для дочери и вдовы императоров, но он был смягчен той сдержанностью, на которую ее вынуждало ее беззащитное положение. Тем, кто обратился к ней с пред­ложениями от имени Максимина, она сказала, что "даже ес­ли бы честь позволяла женщине с ее характером и положе­нием помышлять о втором браке, то по меньшей мере чувст­во приличия не позволило бы ей принять эти предложения в такое время, когда прах ее мужа еще не остыл и когда скорбь ее души еще выражается в ее траурном одеянии". К этим словам она осмелилась присовокупить, что она не может от­носиться с полным доверием к уверениям человека, который так жестокосерд в своем непостоянстве, что способен разве­стись с верной и преданной женой. При этом отказе страсть Максимина перешла в ярость, а так как свидетели и судьи всегда были в полном его распоряжении, то ему нет­рудно было прикрыть свой гнев внешними формами легального образа действий и посягнуть на репутацию и на благосо­стояние Валерии. Ее имения были конфискованы, ее евнухи и ее прислуга были подвергнуты самым жестоким истязани­ям, а некоторые добродетельные и почтенные матроны, ко­торых она удостаивала своей дружбы, были лишены жизни вследствие ложного обвинения в прелюбодеянии. Сама им­ператрица и ее мать Приска были осуждены на изгнание, а так как прежде, нежели их заперли в уединенной деревне среди сирийских степей, их с позором влачили из одного го­рода в другой, то им пришлось выказывать свой позор и свое бедственное положение перед теми восточными провинция­ми, которые в течение тридцати лет чтили их высокое зва­ние. Диоклетиан несколько раз безуспешно пытался облег­чить несчастную участь своей дочери; наконец, он стал про­сить, чтобы Валерии было дозволено разделить с ним его уединенную жизнь в Салоне и закрыть глаза своему огор­ченному отцу; это была единственная благодарность, кото­рой он считал себя вправе ожидать от государя, возведенного им в императорское достоинство. Он просил, но так как он уже не был в состоянии угрожать, то его просьбы были при­няты с равнодушием и с пренебрежением, а между тем гор­дость Максимина находила для себя удовлетворение в том, что он мог обращаться с Диоклетианом как с просителем, а с его дочерью как с преступницей. Смерть Максимина, по-ви­димому, обещала обеим императрицам счастливую перемену в их судьбе. Общественная неурядица ослабила бдительность их стражей, так что они легко нашли возможность бежать из места своего изгнания и, переодевшись, наконец успели ук­рыться при дворе Лициния. Его поведение в первые дни его царствования и почетный прием, оказанный им молодому Кандидиану, наполнили сердце Валерии тайною радостью: она полагала, что ей уже не придется трепетать ни за свою собственную судьбу, ни за судьбу усыновленного ею юноши. Но эти приятные ожидания скоро уступили место чувствам ужаса и удивления, и страшные казни, обагрившие кровью дворец Никомедии, убедили ее, что трон Максимина занят тираном еще более бесчеловечным, чем сам Максимин. Из чувства самосохранения Валерия поспешила бежать и, по-прежнему не разлучаясь со своей матерью Приской, блужда­ла в течение почти пятнадцати месяцев по провинциям, переодевшись в плебейское платье. Наконец они были задер­жаны в Фессалониках, а так как над ними уже состоялся смертный приговор, то они были немедленно обезглавлены, а их трупы были брошены в море. Народ с удивлением смотрел на это печальное зрелище, но страх военной стражи заглу­шал в нем чувства скорби и негодования. Такова была жал­кая судьба жены и дочери Диоклетиана. Мы оплакиваем их несчастия, не будучи в состоянии понять, в чем заключались их преступления, и, каково бы ни было наше мнение о жес­токосердии Лициния, мы не можем не удивляться тому, что он не удовольствовался каким-нибудь более тайным и более приличным способом мщения.

Римский мир оказался теперь разделенным между Кон­стантином и Лицинием, из которых первый был повелителем Запада, а второй — повелителем Востока. По-видимому можно было ожидать, что эти завоеватели, утешившись междоусоб­ными войнами и будучи связаны между собою и узами родст­ва, и трактатами, откажутся от всяких дальнейших честолюбивых намерений или по крайней мере отложат их на время в сторону; а между тем едва прошел один год со времени смерти Максимина, как эти победоносные императоры уже обратили свое оружие друг против друга. Гений, успехи и предприимчивый характер Константина могли бы заставить думать, что он был виновником разрыва, но вероломство Ли­циния оправдывает самые неблагоприятные для него подо­зрения, и при слабом свете, который бросает история на эти события, мы в состоянии усмотреть признаки заговора, ко­торый был составлен коварным Лицинием против его сопра­вителя. Незадолго перед тем Константин выдал свою сестру Анастасию замуж за знатного и богатого Бассиана и возвел своего нового родственника в звание Цезаря. Согласно уста­новленной Диоклетианом системе управления, Италия и, может быть, также Африка должны бы были составлять удел нового государя. Но исполнение обещанной милости замед­лялось такими отсрочками или сопровождалось такими не­выносимыми условиями, что оказанное Бассиану лестное от­личие скорее поколебало, чем упрочило его преданность. Его титул был утвержден одобрением Лициния, и этот коварный государь скоро успел войти через посредство своих эмиссаров в тайные и опасные сношения с новым Цезарем, постарался раздражить в нем чувство неудовольствия и внушил ему оп­рометчивую решимость исторгнуть силою то, чего он тщетно ожидал от справедливости Константина. Но бдительный им­ператор открыл заговор прежде, нежели все было готово для приведения его в исполнение, и, торжественно отказавшись от союза с Бассианом, лишил его императорского звания и подверг его измену и неблагодарность заслуженному наказа­нию. Дерзкий отказ Лициния выдать скрывшихся в его вла­дениях преступников подтвердил подозрения насчет его вероломства, а оскорбления, которым подверглись статуи Кон­стантина в Эмоне, на границе Италии, послужили сигналом для разрыва между двумя монархами.

Первое сражение произошло подле города Кибалиса, лежа­щего в Паннонии на берегу Савы, почти в пятидесяти милях от Сирмиума. Незначительность военных сил, выведен­ных в поле в этой важной борьбе двумя столь могуществен­ными монархами, заставляет думать, что один из них был неожиданно вызван на бой, а другой был застигнут врасплох. У западного императора было только двадцать тысяч чело­век, а у восточного не более тридцати пяти тысяч. Но срав­нительная малочисленность армии Константина возмеща­лась выгодами занятых ею позиций. Константин занял меж­ду крутой горой и глубоким болотом ущелье, имевшее около полумили в ширину, и в этой позиции с твердостью выжидал и отразил первое нападение противника. Пользуясь своим успехом, он вывел свои войска в равнину. Но состоявшие из ветеранов иллирийские легионы снова собрались под знаме­нами вождя, учившегося военному ремеслу в школе Проба и Диоклетиана. Метательные снаряды скоро истощились с обе­их сторон, и обе армии, одушевляясь одинаковым мужест­вом, вступили в рукопашный бой с мечами и дротиками в ру­ках; нерешительный бой продолжался от рассвета до поздне­го часа ночи и кончился тем, что предводимое самим Кон­стантином правое крыло сделало энергичное нападение на противника. Благоразумное отступление Лициния спасло ос­татки его армии от совершенного истребления, но, когда он подсчитал свои потери - более двадцати тысяч человек, он счел небезопасным проводить ночь в присутствии предпри­имчивого и победоносного неприятеля. Покинув свой лагерь и свои магазины, он скрытно и поспешно удалился во главе большей части кавалерии и скоро был вне опасности. Его то­ропливость спасла жизнь его жены и сына, а также сокрови­ща, сложенные им в Сирмиуме. Лициний прошел через этот город и, разрушив мост на Саве, поспешил собрать новую ар­мию в Дакии и Фракии. Во время своего бегства он дал не­прочное звание Цезаря Валенту, одному из его генералов, командовавших на иллирийской границе.

Мардийская равнина во Фракии была театром второй бит­вы, не менее упорной и кровопролитной, чем первая. Обе ар­мии выказали одинаковую храбрость и дисциплину, и победа еще раз была одержана превосходством воинских дарований Константина, по приказанию которого отряд из пяти тысяч человек занял выгодную позицию на высотах и, устремив­шись оттуда, в самом разгаре сражения, на неприятельский арьергард, нанес ему очень чувствительные потери. Однако войска Лициния, представлявшие двойной фронт, не поки­нули поля сражения до тех пор, пока наступление ночи не положило конец битве и не обеспечило их отступление к го­рам Македонии. Потеря двух сражений и гибель самых храбрых его ветеранов заставили надменного Лициния про­сить мира. Его посол Мистриан был допущен на аудиенцию к Константину; он высказал много общих мест об умеренности и человеколюбии, которые обыкновенно служат сюжетом для красноречия побежденных, а затем в самых вкрадчивых выражениях указывал на то, что исход войны еще сомните­лен, тогда как неразлучные с нею бедствия одинаково пагуб­ны для обеих воюющих стран; в заключение он объявил, что он уполномочен предложить прочный и почетный мир от имени обоих императоров, его повелителей. При упоминании о Валенте Константин выразил негодование и презре­ние. "Мы пришли сюда, - грозно возразил он, - от берегов За­падного океана, после непрерывного ряда сражений и побед, вовсе не для того, чтобы принять в соправители презренного раба, после того как мы отвергли неблагодарного родствен­ника. Отречение Валента должно быть первой статьей мир­ного договора". Необходимость заставила Лициния при­нять это унизительное условие, и несчастный Валент, про­царствовавший лишь несколько дней, был лишен и импера­торского достоинства, и жизни. Лишь только было устранено это препятствие, уже нетрудно было восстановить спокойст­вие в Римской империи. Если следовавшие одно за другом поражения, понесенные Лицинием, истощили его силы, зато они обнаружили все его мужество и все его дарования. Его положение было почти отчаянное, но усилия, внушаемые от­чаянием, иногда бывают грозны, и здравый смысл Констан­тина заставил его предпочесть важные и верные выгоды не­верному успеху третьей битвы. Он согласился оставить под властью своего соперника, или - как он стал снова называть Лициния - своего друга и брата, Фракию, Малую Азию, Си­рию и Египет; но Паннония, Далмация, Дакия, Македония и Греция были присоединены к Западной империи, так что владения Константина простирались с тех пор от пределов Каледонии до оконечности Пелопоннеса. Тем же мирным до­говором было условлено, что три царственных юноши, сы­новья императоров, будут назначены преемниками своих от­цов. Вскоре вслед за тем Крисп и молодой Константин были провозглашены Цезарями на западе, а молодой Лициний был возведен в то же звание на востоке. Этим двойным раз­мером почестей победитель заявлял о превосходстве своих военных сил и своего могущества.

Хотя примирение между Константином и Лицинием было отравлено злобой и завистью, воспоминанием о недавнем унижении и опасениями за будущее, однако оно поддержало в течение более восьми лет внутреннее спокойствие в импе­рии. Так как с этого времени ведет свое начало правильный ряд изданных императором законов, то нам было бы нетруд­но изложить гражданские постановления, занимавшие Константина в часы его досуга. Но самые важные из его поста­новлений тесно связаны с новой политической и религиозной системой, которая была вполне введена в действие лишь в последние мирные годы его царствования. Между изданными им законами есть много таких, которые касаются прав и собственности частных лиц и судебной практики, а потому дол­жны быть отнесены к частной юриспруденции, а не к обще­ственному управлению империей; сверх того, он издал много эдиктов, имевших такой местный и временный характер, что они не заслуживают упоминания во всеобщей истории. Впрочем, из этой массы законоположений мы выберем два закона - один ради его важности, другой ради его оригиналь­ности, один ради его замечательного человеколюбия, а дру­гой ради его чрезмерной строгости.

 1. Свойственное древним отвратительное обыкновение подкидывать или убивать ново­рожденных детей с каждым днем все более и более распрост­ранялось в провинциях, и в особенности в Италии. Оно было результатом нищеты, а нищета происходила главным обра­зом от невыносимой тяжести налогов и от придирчивых и жестоких угнетений, которым сборщики податей подвергали несостоятельных должников. Самые бедные или самые нет­рудолюбивые члены человеческой семьи, вместо того чтобы радоваться приращению своего семейства, считали за доказательство своей отеческой нежности то, что они избавляли своих детей от таких лишений, которых сами они не были в состоянии выносить. Движимый чувством человеколюбия или, может быть, растроганный какими-нибудь новыми и поразительными случаями отчаяния родителей, Констан­тин обратился с эдиктом ко всем городам, сначала Италии, а потом и Африки, предписывая подавать немедленную и дос­таточную помощь родителям, являющимся к магистрату с ребенком, которого они по своей бедности не в состоянии воспитать. Но обещание было так щедро, а средства для его исполнения были так неопределенны, что этот закон не мог принести никакой общей пользы; хотя бы он и заслуживал в некотором отношении похвалы, он не столько облегчил, сколько обнаружил общую нищету. Он до сих пор служит до­стоверным опровержением и уликой тех продажных орато­ров, которые были так довольны своим собственным положе­нием, что не допускали, чтобы порок и нищета могли суще­ствовать под управлением столь великодушного монарха.

2. Законы Константина касательно наказания тех, кто про­винился в изнасиловании женщины, доказывают слишком мало снисходительности к одной из самых увлекательных слабостей человеческой натуры, так как под признаки этого преступления подводилось не только грубое насилие, но и любезное ухаживанье, путем которого удалось склонить еще не достигшую двадцатипятилетнего возраста незамужнюю женщину покинуть родительский дом. Счастливого любов­ника наказывали смертью, и, как будто находя, что за такое страшное преступление недостаточно простой смертной каз­ни, его или жгли живого, или отдавали на растерзание диким зверям в амфитеатре. Заявление девушки, что она была уве­зена с ее собственного согласия, вместо того чтобы спасти ее возлюбленного, подвергало и ее одной с ним участи. Обязан­ности публичного обвинения возлагались на родителей ви­новной или несчастной девушки, если же над ними брали верх чувства, внушаемые самой природой, и они или скрыва­ли преступное деяние, или восстанавливали честь семьи бра­косочетанием, их самих наказывали ссылкой и отобранием их имений в казну. Рабов обоего пола, уличенных в содейст­вии изнасилованию или похищению, сжигали живыми или лишали жизни с более замысловатыми истязаниями: им вли­вали в рот растопленный свинец. Так как преступление счи­талось публичным, то обвинять дозволялось даже посторон­ним людям. Возбуждение судебного преследования не было ограничено никаким числом лет, а результаты приговора простирались на невинных детей, родившихся от такой неза­конной связи. Но всякий раз, как преступление внушает менее отвращения, чем наказание, жестокость уголовного закона бывает вынуждена преклоняться перед теми чувства­ми, которые сама природа вложила в человеческое сердце. Самые возмутительные статьи этого эдикта были ослаблены или отменены при следующих императорах, и даже сам Константин очень часто смягчал отдельными актами мило­сердия суровость своих узаконений. Действительно, таков был странный нрав этого императора, что он был столько же снисходителен и даже небрежен в применении своих зако­нов, сколько он был строг и даже жесток при их составлении. Едва ли можно подметить более решительный признак сла­бости в характере монарха или в системе управления.


Рис. Флавий Юлий Крисп.

Занятия делами гражданского управления по временам прерывались военными экспедициями, предпринимавшими­ся для защиты империи. Юный и одаренный от природы самым симпатичным характером Крисп, получил вместе с ти­тулом Цезаря главное командование на Рейне, выказал свои способности и свое мужество в нескольких победах, одер­жанных им над франками и алеманнами, и заставил живших вблизи от этой границы варваров бояться старшего сына Константина и внука Констанция. Сам император взял на себя более трудную и более важную оборону придунайских провинций. Готы, испытавшие на себе силу римского оружия во времена Клавдия и Аврелиана, не посягали на внутреннее спокойствие империи даже во время раздиравших ее междо­усобиц. Но продолжавшийся около пятидесяти лет мир вос­становил силы этой воинственной нации, а новое поколение позабыло о прошлых бедствиях: жившие на берегах Меотийского залива сарматы стали под знамя готов или в качестве подданных, или в качестве союзников, и эти соединенные силы варваров обрушились на иллирийские провинции. Кам­пона, Марг и Бонония, как кажется, были местом нес­кольких важных осад и сражений, и хотя Константин встретил упорное сопротивление, он в конце концов одер­жал верх, и готы были вынуждены заплатить за право пос­тыдного отступления возвращением взятых ими пленников и добычи. Этот успех не мог удовлетворить раздраженного императора. Он хотел не только отразить, но и наказать дерз­ких варваров, осмелившихся вторгнуться в римскую терри­торию. С этой целью он перешел во главе своих легионов Ду­най, предварительно исправив мост, который был построен Траяном; затем он проник в самые неприступные части Да­кии и, жестоко отомстив готам, согласился на мир с тем условием, чтобы они доставляли ему сорокатысячный отряд войск всякий раз, как он этого потребует. Такие подвиги, бесспорно, делали честь Константину и были полезны для государства, но они едва ли оправдывают преувеличенное утверждение Евсевия, будто вся Скифия, - которая была в то время разделена между столькими народами, носившими различные имена и отличавшимися самыми разнообразными и самыми дикими нравами, - была до самых северных своих пределов присоединена к Римской империи вследствие побед Константина.

Понятно, что достигший столь блестящего величия Кон­стантин не захотел долее выносить раздела верховной власти с каким-либо соправителем. Полагаясь на превосходства своего гения и военного могущества, он, без всякого вызова со стороны противника, решился воспользоваться этими пре­имуществами для низвержения Лициния, который и по при­чине своих преклонных лет, и по причине внушавших к не­му отвращение пороков, казалось, не был в состоянии ока­зать серьезного сопротивления. Но престарелый импера­тор, пробужденный из своего усыпления приближающеюся опасностью, обманул ожидания и своих друзей, и своих вра­гов. Снова призвав к себе на помощь то мужество и те воен­ные дарования, которые доставили ему дружбу Галерия и императорское звание, он приготовился к борьбе, собрал все силы Востока и скоро покрыл равнины Адрианополя своими войсками, а пролив Геллеспонта - своими флотами. Его ар­мия состояла из ста пятидесяти тысяч пехоты и пятнадцати тысяч конницы, а так как его кавалерия была организована большею частью во Фригии и Каппадокии, то нам нетрудно составить себе более благоприятное мнение о красоте ее ло­шадей, нежели о храбрости и ловкости самих всадников. Его флот состоял из трехсот пятидесяти трехвесельных галер; из них сто тридцать были доставлены Египтом и соседним с ним африканским побережьем; сто десять прибыли из портов Фи­никии и острова Кипра, а приморские страны - Вифиния, Иония и Кария - были обязаны доставить также сто десять галер. Войскам Константина были назначены сборным пунк­том Фессалоники; они состояли более чем из ста двадцати тысяч конницы и пехоты. Император остался доволен их воинственной внешностью, и, хотя они уступали восточной армии числом людей, в них было более настоящих солдат. Легионы Константина были набраны в воинственных евро­пейских провинциях; войны укрепили их дисциплину, прежние победы внушали им бодрость, и в их среде было не­мало таких ветеранов, которые после семнадцати славных кампаний под началом одного и того же вождя, готовились выказать в последний раз свое мужество, чтобы этим заслу­жить право на почетную отставку. Но морские приготов­ления Константина не могли ни в каком отношении равнять­ся с приготовлениями Лициния. Приморские города Греции прислали в знаменитую Пирейскую гавань столько людей и кораблей, сколько могли, но их соединенные морские силы состояли не более как из двухсот мелких судов: это были весьма незначительные сооружения в сравнении с теми страшными флотами, которые снарядила и содержала Афин­ская республика во время Пелопоннесской войны. С тех пор как Италия перестала быть местопребыванием прави­тельства, морские заведения в Мизене и Равенне стали мало-помалу приходить в упадок, а так как мореплавание и зна­ние морского дела поддерживались в империи не столько войнами, сколько торговлей, то весьма естественно, что они процветали преимущественно в промышленных провинциях Египта и Азии. Можно только удивляться тому, что восточ­ный император не воспользовался превосходством своих морских сил для того, чтобы перенести войну в самый центр владений своего противника.

Вместо того чтобы принять такое энергичное решение, ко­торое могло бы дать войне совершенно другой оборот, осто­рожный Лициний ожидал приближения своего соперника в устроенном близ Адрианополя лагере, который он укрепил с напряженным старанием, ясно свидетельствовавшим о его опасениях насчет исхода борьбы. Константин вел свою ар­мию из Фессалоник в эту часть Фракии, пока не был оста­новлен широкой и быстрой рекой Гебром и пока не увидел, что многочисленная армия Лициния расположилась на кру­том скате горы от реки и до самого города Адрианополя. Нес­колько дней прошли в неважных стычках, происходивших на значительном расстоянии от обеих армий; но неустраши­мость Константина наконец устранила препятствия, мешав­шие переходу через реку и нападению на неприятельскую армию. В этом месте мы должны рассказать о таком удиви­тельном подвиге Константина, с которым едва ли могут рав­няться вымыслы поэтов и романистов и который восхваляет­ся не каким-нибудь преданным Константину продажным оратором, а историком, относившимся к нему с особенным недоброжелательством. Нас уверяют, будто храбрый импе­ратор устремился в реку Гебр в сопровождении только две­надцати всадников и что силою или страхом своей непобеди­мой руки он опрокинул, искрошил и обратил в бегство стопятидесятитысячную массу людей. Легковерие Зосима до такой степени взяло верх над его нерасположением к Константину, что из всех подробностей достопамятной Адрианопольской битвы он, как будто нарочно, выбрал и разукрасил не самую важную, а самую удивительную. О храбрости Константина и об опасности, которой он себя подвергал, свидетельствует легкая рана, которую он получил в бедро; но даже из этого неполного описания и несмотря на то, что его текст, как кажется, был извращен, мы можем усмотреть, что победа была одержана столько же искусством полководца, сколько храб­ростью героя, что пятитысячный отряд стрелков из лука сде­лал обход для занятия густого леса в тылу у неприятеля, внимание которого было отвлечено постройкой моста, и что Лициний, сбитый с толку столькими хитрыми эволюциями, был вынужден уйти со своих выгодных позиций и сразиться на равнине, на гладкой почве. Тогда условия борьбы пере­стали быть равными. Беспорядочная масса набранных Лици­нием молодых рекрутов была без большого труда разбита опытными западными ветеранами. На месте легли, как уве­ряют, тридцать четыре тысячи человек. Укрепленный лагерь Лициния был взят приступом вечером того дня, когда проис­ходила битва; большая часть беглецов, укрывшихся в горах, сдалась на следующий день на произвол победителя, а его со­перник, уже не имевший возможности продолжать кампа­нию, заперся в стенах Византия.

Немедленно вслед за тем Константин предпринял осаду Византия, требовавшую больших усилий, успех которых ни­сколько не был обеспечен. Во время последних междоусоб­ных войн укрепления этого города, по справедливости счита­ющегося ключом Европы и Азии, были исправлены и усиле­ны, и, пока Лициний оставался властителем на море, голода могли опасаться гораздо более осаждающие, нежели осаж­денные. Константин призвал в свой лагерь начальников сво­его флота и дал им решительное приказание прорваться че­рез Геллеспонт, так как флот Лициния, вместо того чтобы преследовать и уничтожить своего слабого противника, сто­ял в бездействии в узких проливах, где его численное пре­восходство не могло принести ему никакой пользы. Старше­му сыну императора, Криспу, было поручено главное начальство в этом смелом предприятии, и он привел его в ис­полнение с таким мужеством и успехом, что заслужил ува­жение своего отца и даже, по всему вероятию, возбудил в нем зависть. Сражение продолжалось два дня: в конце пер­вого дня оба флота, понеся значительные потери, удалились в свои гавани - один к берегам Европы, другой к берегам Азии. На другой день поднявшийся около полудня сильный южный ветер понес корабли Криспа на неприятеля, а так как этим случайным преимуществом Крисп сумел восполь­зоваться с большим искусством и неустрашимостью, то скоро была одержана полная победа. Сто тридцать кораблей были уничтожены, пять тысяч человек были убиты, а адмирал азиатского флота, Аманд, лишь с величайшим трудом успел достичь берегов Халкедона. Лишь только был открыт свобод­ный проход через Геллеспонт, огромный обоз со съестными припасами был доставлен в лагерь Константина, который между тем уже успел продвинуть вперед осадные работы. Он соорудил искусственную земляную насыпь, равнявшуюся вышиной с валом, которым был обнесен Византий; на этой насыпи он устроил высокие башни, откуда военные машины метали в осажденных огромные камни и стрелы, а с по­мощью таранов он во многих местах разрушил городские стены. Если бы Лициний долее упорствовал в сопротивле­нии, он мог бы сам погибнуть под развалинами города. Поэ­тому, прежде нежели город был окружен со всех сторон, он имел благоразумие перебраться вместе со своими сокрови­щами в Азию, в Халкедон, а так как он всегда любил делить с каким-нибудь соправителем свои надежды и опасности, он возвел в звание Цезаря одного из самых высших своих са­новников – Мартиниана. Несмотря на столько поражений, еще так велики были ресурсы, которыми располагал Лициний, и так велика была его личная энергия, что, в то время как Константин был занят осадой Византия, он собрал в Вифинии новую армию в пять­десят или шестьдесят тысяч человек. Бдительный император не пренебрег этими последними усилиями своего противни­ка. Значительная часть его победоносной армии была пере­везена через Босфор на мелких судах, и вскоре после высад­ки их на берег решительная битва произошла на высотах Хрисополя, или - как его теперь называют - Скутари. Хотя войска Лициния состояли из плохо вооруженных и еще хуже дисциплинированных новобранцев, они дрались с бесплод­ной, но отчаянной храбростью, пока полное поражение и по­теря двадцати пяти тысяч человек не порешили безвозвратно судьбу их вождя. Он удалился в Никомедию скорее с целью выиграть время для переговоров, чем с надеждой най­ти средства для обороны. Его жена Констанция обратилась к своему брату Константину с ходатайством за мужа и благо­даря не столько состраданию императора, сколько его политическим расчетам получила от него торжественное обеща­ние, подкрепленное присягой, что, если Лициний пожертву­ет Мартинианом и сам сложит с себя императорское достоинство, ему будет дозволено провести остаток своей жизни в спокойствии и достатке. Поведение Констанции и ее родст­венные связи с двумя враждующими монархами напомина­ют нам о той добродетельной матроне, которая была сестрой Августа и женой Антония. Но с тех пор нравы успели изме­ниться, и для римлянина уже не считалось позором пере­жить утрату своей чести и независимости. Лициний просил и принял прощение своих преступлений; он сложил свою им­ператорскую мантию и сам пал к стопам своего государя и повелителя, а после того как Константин поднял его с ос­корбительным для него соболезнованием, он был в тот же са­мый день допущен к императорскому столу и вскоре вслед за тем сослан в Фессалоники, которые были назначены местом его заключения. Его ссылка скоро окончилась смертью, но нам неизвестно положительно, что послужило мотивом для его казни - бунт ли солдат или сенатский декрет. Согласно с принципами тирании, он был обвинен в составлении загово­ра и в изменнической переписке с варварами; но так как он никогда не мог быть в этом уличен ни его собственным пове­дением, ни какими-либо легальными доказательствами, то ввиду его слабости мы позволяем себе думать, что он был не­винен. Память Лициния была заклеймена позором, его статуи были низвергнуты, а в силу незрело обдуманного дек­рета, который был так вреден по своим последствиям, что почти немедленно был изменен, все его законы и все судеб­ные постановления его царствования были отменены. Этой победой Константина римский мир был снова соединен под властью одного императора через тридцать семь лет пос­ле того, как Диоклетиан разделил свою власть и провинции со своим соправителем Максимианом.

Мы с подробностью и точностью описали постепенное воз­вышение Константина, начиная с того времени, как он при­нял императорское звание в Йорке, и кончая отречением Лициния в Никомедии; мы сделали это не потому только, что эти события сами по себе и интересны и важны, но еще более потому, что они содействовали упадку империи тем, что истощали ее физические силы и сокровища и постоянно требовали увеличения как налогов, так и военных сил. Основание Константинополя и введение христианской религии были непосредственными и достопамятными последствиями этого переворота.






Оглавление

  • ЗАКАТ и ПАДЕНИЕ РИМСКОЙ ИМПЕРИИ. ТОМ I.
  • ОТ ИЗДАТЕЛЕЙ
  • ПРЕДИСЛОВИЕ ИЗДАТЕЛЯ1) 
  • ПРЕДИСЛОВИЕ ГИЗО*> к его переводу (изд. 1828 г.)
  • Очерк жизни и характера Гиббона (Перевод очерка, написанного на французском языке г-ном Гизо)
  • ПРЕДИСЛОВИЕ ГИББОНА к первой части издания In 4°
  • ПРЕДИСЛОВИЕ к первому изданию in 8°
  • ПРЕДИСЛОВИЕ К ПЕРВОЙ ЧАСТИ
  • ГЛАВА I. Объем и военные силы империи в век Антонинов.
  • ГЛАВА II.  О единстве и внутреннем благоденствии Римской империи в век Антонинов.
  • ГЛАВА III.  О государственном устройстве Римской империи в век Антонинов.
  • ГЛАВА IV.  Жестокости, безрассудства и умерщвление Коммода. - Избрание Пертинакса. - Его попытки произвести реформы в государстве. - Его умерщвление преторианской гвардией.
  • ГЛАВА V.  Преторианская гвардия публично продает империю Дидию Юлиану. - Клавдий Альбин в Британии, Песценний Нигер в Сирии и Септимий Север в Паннонии восстают против убийц Пертинакса. - Междоусобная война и победа Севера над его тремя соперниками. - Распущенность дисциплины. - Новые принципы управления.
  • ГЛАВА VI.  Смерть Севера. - Тирания Каракаллы. Узурпация Макрина. - Безрассудства Элиогабала. - Добродетели Александра Севера. Своеволие армии. Положение римских финансов.
  • ГЛАВА VII.  Возведение на престол и тирания Максимина. Восстания в Африке и в Италии под влиянием сената. Междоусобные войны и мятежи. Насильственная смерть Максимина и его сына, Максима и Бальбина и трех Гордианов. Узурпация и столетние праздничные зрелища Филиппа.
  • ГЛАВА VIII. О положении Персии после восстановления этой монархии Арташиром.
  • ГЛАВА IX. Положение Германии до вторжения варваров во времена императора Деция.
  • ГЛАВА X. Императоры Деций, Галл, Эмилиан, Валериан и Галлиен. - Вторжение варваров. - Тридцать тиранов.
  • ГЛАВА XI.  Царствование Клавдия. - Поражение готов. - Победы, триумф и смерть Аврелиана.
  • ГЛАВА XII.  Поведение армии и сената после смерти Аврелиана. - Царствования Тацита Проба, Кара и его сыновей.
  • ГЛАВА XIII.  Царствование Диоклетиана и его трех сотоварищей - Максимиана, Галерия и Констанция. - Восстановление всеобщего порядка и спокойствия. - Персидская война, победа и триумф. - Новая форма управления. - Отречение и удаление Диоклетиана и Максимиана.
  • ГЛАВА XIV.  Смуты после отречения Диоклетиана. - Смерть Констанция. - Возведение на престол Константина и Максенция. - Шесть императоров в одно и то же время. - Смерть Максимиана и Галерия. - Победы Константина над Максенцием и Лицинием. - Воссоединение империи под властью Константина.

  • Наш сайт является помещением библиотеки. На основании Федерального закона Российской федерации "Об авторском и смежных правах" (в ред. Федеральных законов от 19.07.1995 N 110-ФЗ, от 20.07.2004 N 72-ФЗ) копирование, сохранение на жестком диске или иной способ сохранения произведений размещенных на данной библиотеке категорически запрешен. Все материалы представлены исключительно в ознакомительных целях.

    Copyright © читать книги бесплатно