|
|
Штрафные подразделения РККА
В годы Гражданской войны в России формирование Красной Армии было связано со многими трудностями, обусловленными нехваткой опытных командных кадров, недостатком средств материально-технического снабжения, боеприпасов и оружия, нарушениями воинской дисциплины и порядка, дезертирством, которое иногда принимало массовый характер. С целью преодоления негативных явлений и укрепления морально-боевого духа войск принимались различные меры политического, воспитательного и репрессивного характера. Именно в годы Гражданской войны в РККА появились штрафные подразделения.
19 декабря 1918 г. на заседании Реввоенсовета Республики был рассмотрен вопрос об усилении борьбы с дезертирством. В постановлении РВСР отмечалось:
«…8. Одной из форм наказания для дезертиров является направление их в особые опороченные части (разработать положение об опороченных частях)…»
Так впервые родилась мысль о создании специальных частей для дезертиров, которая затем нашла свое воплощение в штрафных формированиях. Председатель Реввоенсовета Республики и один из создателей Красной Армии Л.Д. Троцкий тем временем наводил порядок на Южном фронте, где белые войска перехватили инициативу и перешли в наступление. 13 января 1919 г. он направил Реввоенсовету 9-й армии распоряжение № 262, в котором говорилось:
«В Камышинской группе разбежался 1-й Камышинский полк из местных уроженцев, преимущественно кулаков. Мною приказано дезертиров извлечь, разыскать и после наказания наиболее виновных составить из остальных штрафные роты или штрафной батальон смотря по числу. Опыт показал, что такие штрафные части из условно осужденных дезертиров сражаются потом храбро и становятся даже примерными частями. Но необходимо перевести означенные части из камышинского на другой фронт. Считаю наиболее целесообразным перевести на Балашовский фронт, как ближайший, с тем, чтобы вы отсюда удалили в распоряжение камышинского командующего соответственные же части, по возможности штрафные роты. Предлагаю по поводу этого сговориться с командованием Камышинской группы».
Этот документ можно считать одним из первых, послуживших основой для создания штрафных формирований в Красной Армии. 26 января Троцкий в своей телеграмме Реввоенсовету 10-й армии приказал всех прибывающих дезертиров немедленно разоружить, предать военно-полевому суду комсостав и наиболее виновных красноармейцев, а из остальных сформировать штрафные батальоны и направить их в распоряжение Реввоенсовета армии.
Меры, принятые председателем Реввоенсовета Республики, принесли свои плоды. В войсках Южного фронта удалось навести порядок и значительно повысить дисциплину и организованность. Они активизировали свои действия и перехватили инициативу из рук противника.
Наряду с этим во Всероссийском Главном штабе, который возглавлял бывший генерал Н.И. Раттэль, велась работа над документами, которые должны были организационно оформить идеи Троцкого о создании штрафных батальонов и рот. 3 июня 1919 г. заместитель председателя РВСР Э.М. Склянский подписывает приказ № 997 следующего содержания:
«1. Утвердить и ввести в действие прилагаемые при сем Положение о штрафных частях и штат отдельной штрафной роты.
2. Формирование штрафных рот производить по мере надобности.
3. В районе расположения фронтовых частей формирование штрафных рот возлагается на штабы фронтов по постановлению РВС фронтов, во внутренних военных округах — на окружные военные комиссариаты.
4. В переменный состав штрафных рот зачислять военнослужащих, осужденных к сему за преступные деяния военного характера, в том числе за дезертирство.
5. Ввести для состоящих в штрафных частях дезертиров особый знак в виде нашитой на левом рукаве черной полосы — 2 см шириной и 3 вершка длины».
В «Положении о штрафных частях» отмечалось:
«…Статья 10. Содержанию в штрафных частях подлежат военнослужащие, осужденные к сему за преступные деяния военного характера, в том числе за дезертирство. В штрафные команды при частях: а) переводятся распоряжением начальников и комиссаров этапных частей военнослужащие за две краткосрочные (не более 6 дней) самовольные отлучки или за одну, если таковая продолжалась более указанного срока и б) назначаются осужденные к сему приговором судебных органов».
Штрафные подразделения и части в годы Гражданской войны создавались не только в войсках, участвовавших непосредственно в боевых действиях. Они широко использовались в качестве рабочей силы. Например, в телеграмме № 1747 Троцкого Реввоенсовету Западного фронта от 1 июня 1919 г. говорилось:
«Для инженерного строительства должно широко использовать штрафные рабочие команды из числа пойманных дезертиров. Одной из важнейших задач Запфронта считаю хорошую постановку борьбы с дезертирством, организацию хороших трибуналов. Предложите военкомзап в подведомственных ему губерниях передавать осужденных дезертиров в виде рабочих команд в распоряжение фронта».
Позднее практика создания штрафных подразделений и частей была применена в трудовых армиях, которые стали формироваться в начале 1920 г.
Таким образом, штрафные формирования в Красной Армии впервые появились в годы Гражданской войны. Их функциями являлись: перевоспитание дезертиров и нарушителей воинской дисциплины; участие в боевых действиях на наиболее важных участках; выполнение трудовой повинности.
С окончанием Гражданской войны, казалось бы, отпала нужда в штрафных батальонах и ротах. Они были расформированы.
Опыт создания и использования штрафных частей в Гражданской войне, несомненно, был использован при их формировании в годы Великой Отечественной войны. Начало формированию штрафных батальонов и рот положил приказ № 227 наркома обороны СССР И.В. Сталина от 28 июля 1942 г. Чем же было вызвано появление на свет этого приказа, окрещенного приказом «Ни шагу назад!»?
В ходе успешного контрнаступления Красной Армии под Москвой и развернувшегося затем ее общего наступления противник был отброшен на запад на 150–400 км, ликвидирована угроза Москве и Северному Кавказу, облегчено положение Ленинграда, освобождены полностью или частично территории 10 областей Советского Союза. Вермахт, потерпев крупное поражение, был вынужден на всем советско-германском фронте перейти к стратегической обороне. Однако многие операции Красной Армии остались не завершенными из-за переоценки Ставкой ВГК возможностей своих войск и недооценки сил противника, распыления резервов, неумения создать решающее превосходство на важнейших участках фронта.
Этим воспользовался противник, который в летне-осенней кампании 1942 г. снова захватил инициативу в свои руки. Просчеты, допущенные Ставкой ВГК и командованием ряда фронтов в оценке обстановки, привели к новым поражениям советских войск в Крыму, под Харьковом, юго-восточнее Ленинграда и позволили противнику развернуть крупное наступление на южном участке советско-германского фронта. Враг продвинулся на глубину 500–650 км, прорвался к Волге и Главному Кавказскому хребту, перерезал коммуникации, связывающие центральные районы с югом страны. Общие безвозвратные потери Советских Вооруженных Сил в летне-осенней кампании составили 2 064,1 тыс. человек, а санитарные — 2 258,5 тыс. Потери вооружения достигли: 10 300 танков, около 40 тыс. орудий и минометов, более 7 тыс. самолетов. Но, несмотря на тяжелые поражения, Красная Армия выдержала мощный удар и в конце концов остановила противника.
И.В. Сталин, учитывая сложившуюся обстановку, 28 июля 1942 г. в качестве наркома обороны подписал приказ № 227, который положил начало созданию штрафных батальонов и рот. В приказе говорилось:
«Враг бросает на фронт все новые силы и, не считаясь с большими для него потерями, лезет вперед, рвется в глубь Советского Союза, захватывает новые районы, опустошает и разоряет наши города и села, насилует, грабит и убивает советское население. Бои идут в районе Воронежа, на Дону, на юге и у ворот Северного Кавказа. Немецкие оккупанты рвутся к Сталинграду, к Волге и хотят любой ценой захватить Кубань, Северный Кавказ с их нефтяными и хлебными богатствами. Враг уже захватил Ворошиловград, Старобельск, Россошь, Купянск, Валуйки, Новочеркасск, Ростов-на-Дону, половину Воронежа. Части войск Южного фронта, идя за паникерами, оставили Ростов и Новочеркасск без серьезного сопротивления и без приказа Москвы, покрыв свои знамена позором.
Население нашей страны, с любовью и уважением относящееся к Красной Армии, начинает разочаровываться в ней, теряет веру в Красную Армию. А многие проклинают Красную Армию за то, что она отдает наш народ под ярмо немецких угнетателей, а сама бежит на восток.
Некоторые неумные люди на фронте утешают себя разговорами о том, что мы можем и дальше отступать на восток, так как у нас много земли, много населения и что хлеба у нас всегда будет в избытке. Этим они хотят оправдать свое позорное поведение на фронтах.
Но такие разговоры являются насквозь фальшивыми и лживыми, выгодными лишь нашим врагам.
Каждый командир, красноармеец и политработник должен понять, что наши средства не безграничны. Территория Советского государства — это не пустыня, а люди — рабочие, крестьяне, интеллигенция, наши отцы, матери, жены, братья, дети. Территория СССР, которую захватил и стремится захватить враг, — это хлеб и другие продукты для армии и тыла, металл и топливо для промышленности, фабрики, заводы, снабжающие армию вооружением и боеприпасами, железные дороги. После потери Украины, Белоруссии, Прибалтики, Донбасса и других областей у нас стало намного меньше территории, стало быть, стало намного меньше людей, хлеба, металла, заводов, фабрик. Мы потеряли более 70 миллионов населения, более 800 миллионов пудов хлеба в год и более 10 миллионов тонн металла в год. У нас нет теперь уже преобладания над немцами ни в людских резервах, ни в запасах хлеба. Отступать дальше — значит загубить себя и загубить вместе с тем нашу Родину. Каждый новый клочок оставленной нами территории будет всемерно усиливать врага и всемерно ослаблять нашу оборону, нашу Родину.
Поэтому надо в корне пресекать разговоры о том, что мы имеем возможность без конца отступать, что у нас много территории, страна наша велика и богата, населения много, хлеба всегда будет в избытке. Такие разговоры являются лживыми и вредными, они ослабляют нас и усиливают врага, ибо, если не прекратим отступления, останемся без хлеба, без топлива, без металла, без сырья, без фабрик и заводов, без железных дорог.
Из этого следует, что пора кончить отступление.
Ни шагу назад! Таким теперь должен быть наш главный призыв.
Надо упорно, до последней капли крови защищать каждую позицию, каждый метр советской территории, цепляться за каждый клочок Советской земли и отстаивать его до последней возможности.
Наша Родина переживает тяжелые дни. Мы должны остановить, а затем отбросить и разгромить врага, чего бы это нам ни стоило. Немцы не так сильны, как это кажется паникерам. Они напрягают последние силы. Выдержать их удар сейчас, в ближайшие несколько месяцев, — это значит обеспечить за нами победу.
Можем ли выдержать удар, а потом и отбросить врага на запад? Да, можем, ибо наши фабрики и заводы в тылу работают теперь прекрасно, и наш фронт получает все больше и больше самолетов, танков, артиллерии, минометов.
Чего же у нас не хватает?
Не хватает порядка, дисциплины в ротах, батальонах, полках, дивизиях, в танковых частях, в авиаэскадрильях. В этом теперь наш главный недостаток. Мы должны установить в нашей армии строжайший порядок и железную дисциплину, если мы хотим спасти положение и отстоять Родину.
Нельзя терпеть дальше командиров, комиссаров, политработников, части и соединения которых самовольно оставляют боевые позиции. Нельзя терпеть дальше, когда командиры, комиссары, политработники допускают, чтобы несколько паникеров определяли положение на поле боя, чтобы они увлекали в отступление других бойцов и открывали фронт врагу.
Паникеры и трусы должны истребляться на месте.
Отныне железным законом для каждого командира, красноармейца, политработника должно являться требование — ни шагу назад без приказа высшего командования.
Командиры роты, батальона, полка, дивизии, соответствующие комиссары и политработники, отступающие с боевой позиции без приказа свыше, являются предателями Родины. С такими командирами и политработниками и поступать надо, как с предателями Родины.
Таков призыв нашей Родины.
Выполнить этот приказ — значит отстоять нашу землю, спасти Родину, истребить и победить ненавистного врага.
После своего зимнего отступления под напором Красной Армии, когда в немецких войсках расшаталась дисциплина, немцы для восстановления дисциплины приняли некоторые суровые меры, приведшие к неплохим результатам. Они сформировали более 100 штрафных рот из бойцов, провинившихся в нарушении дисциплины по трусости или неустойчивости, поставили их на опасные участки фронта и приказали им искупить кровью свои грехи. Они сформировали, далее, около десятка штрафных батальонов из командиров, провинившихся в нарушении дисциплины по трусости или неустойчивости, лишили их орденов, поставили их на еще более опасные участки фронта и приказали им искупить свои грехи. Они сформировали, наконец, специальные отряды заграждения, поставили их позади неустойчивых дивизий и велели им расстреливать на месте паникеров в случае попытки самовольного оставления позиций и в случае попытки сдаться в плен. Как известно, эти меры возымели свое действие, и теперь немецкие войска дерутся лучше, чем они дрались зимой. И вот получается, что немецкие войска имеют хорошую дисциплину, хотя у них нет возвышенной цели защиты своей родины, а есть лишь одна грабительская цель — покорить чужую страну, а наши войска, имеющие возвышенную цель защиты своей поруганной Родины, не имеют такой дисциплины и терпят ввиду этого поражение.
Не следует ли нам поучиться в этом деле у наших врагов, как учились в прошлом наши предки у врагов и одерживали потом над ними победу?
Я думаю, что следует.
Верховное Главнокомандование Красной Армии приказывает:
1. Военным советам фронтов и прежде всего командующим фронтами:
а) безусловно ликвидировать отступательные настроения в войсках и железной рукой пресекать пропаганду о том, что мы можем и должны якобы отступать и дальше на восток, что от такого отступления не будет якобы вреда;
б) безусловно снимать с поста и направлять в Ставку для привлечения к военному суду командующих армиями, допустивших самовольный отход войск с занимаемых позиций без приказа командования фронта;
в) сформировать в пределах фронта от одного до трех (смотря по обстановке) штрафных батальонов (по 800 человек), куда направлять средних и старших командиров и соответствующих политработников всех родов войск, провинившихся в нарушении дисциплины по трусости или неустойчивости, и поставить их на более трудные участки фронта, чтобы дать им возможность искупить свои преступления против Родины.
2. Военным советам армий и прежде всего командующим армиями:
а) безусловно снимать с постов командиров и комиссаров корпусов и дивизий, допустивших самовольный отход войск с занимаемых позиций без приказа командования армии, и направлять их в Военный совет фронта для предания военному суду;
б) сформировать в пределах армии 3–5 хорошо вооруженных заградительных отрядов (до 200 человек в каждом), поставить их в непосредственном тылу неустойчивых дивизий и обязать их в случае паники и беспорядочного отхода частей дивизии расстреливать на месте паникеров и трусов и тем помочь честным бойцам дивизий выполнить свой долг перед Родиной;
в) сформировать в пределах армии от пяти до десяти (смотря по обстановке) штрафных рот (от 150 до 200 человек в каждой), куда направлять рядовых бойцов и младших командиров, провинившихся в нарушении дисциплины по трусости или неустойчивости, и поставить их на трудные участки армии, чтобы дать им возможность искупить кровью свои преступления перед Родиной.
3. Командирам и комиссарам корпусов и дивизий:
а) безусловно снимать с постов командиров и комиссаров полков и батальонов, допустивших самовольный отход частей без приказа командира корпуса или дивизии, отбирать у них ордена и медали и направлять их в военные советы фронта для предания военному суду;
б) оказывать всяческую помощь и поддержку заградительным отрядам армии в деле укрепления порядка и дисциплины в частях.
Приказ прочесть во всех ротах, эскадронах, батареях, эскадрильях, командах, штабах».
Первая отдельная штрафная рота была создана еще до издания приказа № 227 в 42-й армии 25 июля 1942 г. Она, входя в состав 42-й армии (командующий — генерал-лейтенант И.Ф. Николаев) Ленинградского фронта, вела боевые действия против группы армий «Север», стремившейся овладеть Ленинградом…
В приказе № 227 отсутствует упоминание об опыте, полученном в Гражданской войне, но дается ссылка на опыт противника, который практиковал использование штрафных батальонов. Действительно, еще 6 октября 1936 г. были образованы «особые подразделения вермахта», в которые направлялись военнослужащие, рассматривавшиеся «как угроза для дисциплины части», как нежелательные в силу их поведения, образа мышления и жизненных установок, а также наказанные за позорные действия в судебном порядке. 3 ноября 1939 г. Верховное Главнокомандование вермахта утвердило «Положение об использовании штрафных лагерей». Оно регламентировало создание трех таких лагерей в непосредственной близости от линии фронта, которые рассматривались как места отбывания наказаний до направления в военные тюрьмы.
В декабре 1940 г. в германской армии были сформированы исправительные (испытательные) части 500 в составе пехотных батальонов 500, 540, 550, 560, 561 — все для «неполитических штрафников». Они впоследствии применялись на Восточном фронте. Начальник Генерального штаба Сухопутных войск Германии генерал-полковник Ф. Гальдер в своем дневнике 9 июля 1941 г. приводит выдержку из доклада начальника организационного отдела ОКХ генерал-майора В. Буле:
«Организация «Штрафные батальоны» оказалась хорошей идеей». И здесь же примечание немецкого издательства: «В штрафных батальонах солдаты, осужденные военно-полевым судом, могли реабилитироваться».
1 августа 1941 г. Гальдер делает новую запись в своем дневнике:
«Генерал для особых поручений Э. Мюллер.
…г) Штрафной батальон до настоящего времени имел 25 процентов потерь, в качестве пополнения поступило 170 человек.
д) Особый полевой батальон (батальон, укомплектованный штрафниками) был использован на Западе для работ по разминированию. Для разминирования района прошедших боев используются 450 человек».
В записи генерала Гальдера за 25 сентября 1941 г. говорилось:
«…День 24.9 был для ОКВ в высшей степени критическим днем. Тому причиной неудача наступления 16-й армии у Ладожского озера, где наши войска встретили серьезное контрнаступление противника, в ходе которого 8-я танковая дивизия была отброшена и сужен занимаемый нами участок на восточном берегу Невы».
Далее отмечается, что А. Гитлер приказал принять меры по усилению группы армий «Север», в том числе направить в распоряжение ее командующего «запасной батальон (штрафной батальон)».
Весной 1942 г. дезертирство стало едва ли не обычным явлением для вермахта, в том числе и для группы армий «Центр». С целью преодоления кризиса на фронте и повышения дисциплины германское командование сформировало 100 штрафных рот и батальонов, в том числе офицерские. В книге «Батальон 999. В деле на всех фронтах», автором которой является Х.Г. Конзалик, рассказывается о штрафном, он же исправительный, батальоне 999, сформированном в октябре 1942 г. Позже батальон развернули в бригаду, затем в дивизию, но как единое соединение он не применялся. В общей сложности «исправлению» подверглись 34 тыс. человек. Личный состав формировался из дезертиров, заключенных концлагерей — как политических, так и уголовников. Части с индексом 999 использовались на Восточном фронте, в Африке, на Балканах. Одной из главных задач 999-го являлось прикрытие отхода «настоящих солдат». В 1944 г. создаются штрафные гренадерские батальоны 291 и 292.
Командование вермахта особенно широко использовало штрафные подразделения и части в конце войны, когда военные действия велись на территории Германии. Например, в информации разведывательного отдела штаба 59-й армии 1-го Украинского фронта от 29 марта 1945 г. приводится следующее показание пленного солдата 5-й роты 2-го батальона 500-го штрафного полка Г. Золотовского:
«В связи с неоднократными случаями дезертирства дисциплина в батальоне за последнее время стала строже. Только за попытку оставить позиции без разрешения командира отделения штрафники предаются суду. Но, несмотря на строгость, штрафники уходят и крадут у оставшегося населения разные продукты. Многие скрываются в подвалах с тем, чтобы незаметно перейти на сторону русских или сбежать в тыл».
Таким образом, сославшись на противника, советское руководство не преминуло воспользоваться опытом Гражданской войны. На основании приказа № 227 наркома обороны СССР был издан ряд документов других ведомств и учреждений. Так, нарком юстиции Н.М. Рычков и прокурор СССР К.П. Горшенин 31 июля подписывают директиву № 1096, которая квалифицировала действия командиров, комиссаров и политработников, привлеченных к суду за
«самовольное отступление с боевой позиции без приказа вышестоящих командиров и за пропаганду дальнейшего отступления частей Красной Армии»,
а также определяла сроки расследования этой категории дел. Действия, заключавшиеся в самовольном отступлении без приказа, квалифицировались по ст. 58-1 «б» Уголовного кодекса РСФСР (измена Родине, совершенная военнослужащим, каралась высшей мерой уголовного наказания — расстрелом с конфискацией всего имущества). Расследование по таким делам не должно было превышать 48 часов. Пропаганда дальнейшего отступления квалифицировалась по ст. 58–10, ч. 2 Уголовного кодекса (контрреволюционная пропаганда и агитация при наличии отягчающего обстоятельства — военной обстановки или военного положения — каралась расстрелом). Директива предписывала военным прокурорам и председателям трибуналов принять
«решительные меры к оказанию командованию и политорганам реальной помощи к выполнению задач, поставленных в приказе народного комиссара обороны».
26 августа 1942 г. нарком юстиции Н.М. Рычков издал приказ «О задачах военных трибуналов по проведению в жизнь приказа НКО СССР № 227 от 28 июля 1942 г.». На военные трибуналы возлагалась задача по ведению борьбы с целью создания строжайшего порядка и дисциплины в каждой части, подразделении и учреждении. В отношении злостных преступников предписывалось применять жесткие меры, предостеречь от совершения преступления неустойчивых людей, не допускать огульного осуждения лиц, в отношении которых могут быть приняты меры дисциплинарного воздействия и иные меры, предусмотренные приказом № 227, в том числе направление в штрафные подразделения.
Порядок учета военнослужащих, направленных в штрафные батальоны и роты, был определен в директиве № 989242 от 28 августа Генерального штаба Красной Армии, направленной начальникам штабов фронтов и 7-й отдельной армии. Директиву подписали заместитель начальника Генштаба генерал-майор Ф.Е. Боков и начальник Организационного управления Генштаба генерал-майор А.Г. Карпоносов. В этом документе говорилось:
«Для учета военнослужащих, направленных в штрафные батальоны и роты в соответствии с приказом НКО № 227, надлежит высылать в Генеральный штаб Красной Армии (организационное управление) ежемесячно к 5-му и 20-му числам, по состоянию на 1-е и 15-е числа, донесения о количестве переменного состава, находящегося в штрафных батальонах и ротах, показывая в этих сведениях следующие данные:
1. Количество штрафных батальонов и рот в составе фронта.
2. Сколько всего людей (штрафников) состоит в переменном составе штрафных батальонов и рот.
3. В том числе какое количество и на какой срок назначено в штрафные батальоны и роты.
4. Из числа назначенных сколько и в какое фактически время отбыли (показывать число людей по периодам, до месяца, от месяца до двух месяцев и т. д.).
5. Количество переменного состава штрафных батальонов и рот по ранее занимавшимся ими должностям: рядовых, младших командиров, комвзводов, комрот и др.
8. Количество переменного состава штрафных батальонов и рот по воинским званиям, присвоенным им до разжалования, суммарно по каждому званию (лейтенантов, ст. лейтенантов, капитанов, мл. политруков и т. д.).
Первое донесение представить к 5 сентября сего года по состоянию на 1 сентября».
Заместитель наркома обороны СССР армейский комиссар 1 ранга Е.А. Щаденко 28 сентября подписывает приказ № 298, в котором объявлял для руководства:
«1. Положение о штрафных батальонах действующей армии.
2. Положение о штрафных ротах действующей армии.
3. Штат № 04/393 отдельного штрафного батальона действующей армии.
4. Штат № 04/392 отдельной штрафной роты действующей армии…».
Положение «О штрафных батальонах действующей армии» было утверждено еще 26 сентября заместителем наркома обороны генералом армии Г.К. Жуковым. В этом документе говорилось:
«I. Общие положения
1. Штрафные батальоны имеют целью дать возможность лицам среднего и старшего командного, политического и начальствующего состава всех родов войск, провинившимся в нарушении дисциплины по трусости или неустойчивости, кровью искупить свои преступления перед Родиной отважной борьбой с врагом на более трудном участке боевых действий.
2. Организация, численный и боевой состав, а также оклады содержания постоянному составу штрафных батальонов определяются особым штатом.
3. Штрафные батальоны находятся в ведении Военных советов фронтов. В пределах каждого фронта создается от одного до трех штрафных батальонов, смотря по обстановке.
4. Штрафной батальон придается стрелковой дивизии (отдельной стрелковой бригаде), на участок которой он поставлен распоряжением Военного совета фронта.
II. О постоянном составе штрафных батальонов
5. Командиры и военные комиссары батальона и рот, командиры и политические руководители взводов, а также остальной постоянный начальствующий состав штрафных батальонов назначаются на должность приказом по войскам фронта из числа волевых и наиболее отличившихся в боях командиров и политработников.
6. Командир и военный комиссар штрафного батальона пользуются по отношению к штрафникам дисциплинарной властью командира и военного комиссара дивизии; заместители командира и военного комиссара батальона — властью командира и военного комиссара полка; командиры и военные комиссары рот — властью командира и военного комиссара батальона, а командиры и политические руководители взводов — властью командиров и политических руководителей рот.
7. Всему постоянному составу штрафных батальонов сроки выслуги в званиях, по сравнению с командным, политическим и начальствующим составом строевых частей действующей армии, сокращаются наполовину.
8. Каждый месяц службы в постоянном составе штрафного батальона засчитывается при назначении пенсии за шесть месяцев.
III. О штрафниках
9. Лица среднего и старшего командного, политического и начальствующего состава направляются в штрафные батальоны приказом по дивизии или бригаде (по корпусу — в отношении личного состава корпусных частей или по армии и фронту — в отношении частей армейского и фронтового подчинения соответственно) на срок от одного до трех месяцев.
В штрафные батальоны на те же сроки могут направляться также по приговору военных трибуналов (действующей армии и тыловых) лица среднего и старшего командного, политического и начальствующего состава, осужденные с применением отсрочки исполнения приговора (примечание 2 к ст. 28 Уголовного кодекса РСФСР).
О лицах, направленных в штрафной батальон, немедленно доносится по команде и Военному совету фронта с приложением копии приказа или приговора.
Примечание. Командиры и военные комиссары батальонов и полков могут быть направлены в штрафной батальон не иначе как по приговору военного трибунала фронта.
10. Лица среднего и старшего командного, политического и начальствующего состава, направляемые в штрафной батальон, тем же приказом по дивизии или бригаде (корпусу, армии или войскам фронта соответственно) (ст. 9) подлежат разжалованию в рядовые.
11. Перед направлением в штрафной батальон штрафник ставится перед строем своей части (подразделения), зачитывается приказ по дивизии или бригаде (корпусу, армии или войскам фронта соответственно) и разъясняется сущность совершенного преступления.
Ордена и медали у штрафника отбираются и на время его нахождения в штрафном батальоне передаются на хранение в отдел кадров фронта.
12. Штрафникам выдается красноармейская книжка специального образца.
13. За неисполнение приказа, членовредительство, побег с поля боя или попытку перехода к врагу командный и политический состав штрафного батальона обязан применить все меры воздействия вплоть до расстрела на месте.
14. Штрафники могут быть приказом по штрафному батальону назначены на должности младшего командного состава с присвоением званий ефрейтора, младшего сержанта и сержанта.
Штрафникам, назначенным на должности младшего командного состава, выплачивается содержание по занимаемым должностям, остальным штрафникам — в размере 8 руб. 50 коп. в месяц. Полевые деньги штрафникам не выплачиваются.
Выплата денег семье по денежному аттестату прекращается, и она переводится на пособие, установленное для семей красноармейцев и младших командиров Указами Президиума Верховного Совета СССР от 26 июня 1941 г. и от 19 июля 1942 г. (см. приложение № 3 и № 4).
15. За боевое отличие штрафник может быть освобожден досрочно по представлению командования штрафного батальона, утвержденному Военным советом фронта.
За особо выдающееся боевое отличие штрафник, кроме того, представляется к правительственной награде.
Перед оставлением штрафного батальона досрочно освобожденный ставится перед строем батальона, зачитывается приказ о досрочном освобождении и разъясняется сущность совершенного подвига.
16. По отбытии назначенного срока штрафники представляются командованием батальона Военному совету фронта на предмет освобождения и по утверждении представления освобождаются из штрафного батальона.
17. Все освобожденные из штрафного батальона восстанавливаются в звании и во всех правах.
18. Штрафники, получившие ранение в бою, считаются отбывшими наказание, восстанавливаются в звании и во всех правах и по выздоровлении направляются для дальнейшего прохождения службы, а инвалидам назначается пенсия из оклада содержания по последней должности перед зачислением в штрафной батальон.
19. Семьям погибших штрафников назначается пенсия на общих основаниях со всеми семьями командиров из оклада содержания по последней должности до направления в штрафной батальон».
Одновременно Г.К. Жуков утверждает и Положение «О штрафных ротах действующей армии»:
«I. Общие положения
1. Штрафные роты имеют целью дать возможность рядовым бойцам и младшим командирам всех родов войск, провинившимся в нарушении дисциплины по трусости или неустойчивости, кровью искупить свою вину перед Родиной отважной борьбой с врагом на трудном участке боевых действий.
2. Организация, численный и боевой состав, а также оклады содержания постоянному составу штрафных рот определяются особым штатом.
3. Штрафные роты находятся в ведении Военных советов армий. В пределах каждой армии создается от пяти до десяти штрафных рот, смотря по обстановке.
4. Штрафная рота придается стрелковому полку (дивизии, бригаде), на участок которого она поставлена распоряжением Военного совета армии.
II. О постоянном составе штрафных рот
5. Командир и военный комиссар роты, командиры и политические руководители взводов и остальной постоянный начальствующий состав штрафных рот назначаются на должность приказом по армии из числа волевых и наиболее отличившихся в боях командиров и политработников.
6. Командир и военный комиссар штрафной роты пользуются по отношению к штрафникам дисциплинарной властью командира и военного комиссара полка, заместители командира и военного комиссара роты — властью командира и военного комиссара батальона, а командиры и политические руководители взводов — властью командиров и политических руководителей рот.
7. Всему постоянному составу штрафных рот сроки выслуги в званиях, по сравнению с командным, политическим и начальствующим составом строевых частей действующей армии, сокращаются наполовину.
8. Каждый месяц службы в постоянном составе штрафной роты засчитывается при назначении пенсии за шесть месяцев.
III. О штрафниках
9. Рядовые бойцы и младшие командиры направляются в штрафные роты приказом по полку (отдельной части) на срок от одного до трех месяцев.
В штрафные роты на те же сроки могут направляться также по приговору военных трибуналов (действующей армии и тыловых) рядовые бойцы и младшие командиры, осужденные с применением отсрочки исполнения приговора (примечание 2 к ст. 28 Уголовного кодекса РСФСР).
О лицах, направленных в штрафную роту, немедленно доносится по команде и Военному совету армии с приложением копии приказа или приговора.
10. Младшие командиры, направляемые в штрафную роту, тем же приказом по полку (ст. 9) подлежат разжалованию в рядовые.
11. Перед направлением в штрафную роту штрафник ставится перед строем своей роты (батареи, эскадрона и т. д.), зачитывается приказ по полку и разъясняется сущность совершенного преступления.
Ордена и медали у штрафника отбираются и на время его нахождения в штрафной роте передаются на хранение в отдел кадров армии.
12. Штрафникам выдается красноармейская книжка специального образца.
13. За неисполнение приказа, членовредительство, побег с поля боя или попытку перехода к врагу командный и политический состав штрафной роты обязан применить все меры воздействия вплоть до расстрела на месте.
14. Штрафники могут быть приказом по штрафной роте назначены на должности младшего командного состава с присвоением званий ефрейтора, младшего сержанта и сержанта.
Штрафникам, назначенным на должности младшего командного состава, выплачивается содержание по занимаемым должностям, остальным — в размере 8 руб. 50 коп. в месяц. Полевые деньги штрафникам не выплачиваются.
15. За боевое отличие штрафник может быть освобожден досрочно по представлению командования штрафной роты, утвержденному Военным советом армии.
За особо выдающееся боевое отличие штрафник, кроме того, представляется к правительственной награде.
Перед оставлением штрафной роты досрочно освобожденный ставится перед строем роты, зачитывается приказ о досрочном освобождении и разъясняется сущность совершенного подвига.
16. По отбытии назначенного срока штрафники представляются командованием роты Военному совету армии на предмет освобождения и по утверждении представления освобождаются из штрафной роты.
17. Все освобожденные из штрафной роты восстанавливаются в звании и во всех правах.
18. Штрафники, получившие ранение в бою, считаются отбывшими наказание, восстанавливаются в звании и во всех правах и по выздоровлении направляются для дальнейшего прохождения службы, а инвалидам назначается пенсия.
19. Семьям погибших штрафников назначается пенсия на общих основаниях».
После издания приказа № 227 были приняты меры по упорядочиванию комплектования штрафных подразделений и частей. С этой целью издавались приказы и директивы, значительно расширявшие круг лиц, имевших право направлять военнослужащих в штрафные формирования, а также увеличивали количество проступков, за которые в виде наказания следовала отправка в штрафные части и подразделения. Так, приказом № 323 от 16 октября 1942 г., подписанным заместителем наркома обороны СССР армейским комиссаром 1 ранга Е.А. Щаденко, положения приказа № 227 были распространены и на военные округа. В приказе говорилось:
«Народный комиссар обороны тов. Сталин в приказе № 227 указал, что главной причиной наших временных неудач на фронте является слабая дисциплина в войсках:
«Не хватает порядка и дисциплины в ротах, батальонах, полках, дивизиях, в танковых частях, в авиаэскадрильях. В этом теперь наш главный недостаток». Сказанное народным комиссаром обороны тов. Сталиным о войсках действующей армии целиком и полностью относится и к войскам внутренних органов. В запасных частях, в учебных центрах, учебных бригадах и полках, в местных стрелковых частях, новых формированиях и в военных училищах воспитание и дисциплина все еще находятся на низком уровне. Это происходит в значительной степени потому, что командный и начальствующий состав в ряде случаев не служит примером дисциплинированности и требовательности, сам не использует всей полноты предоставленной ему власти и не требует этого от подчиненных. В результате на фронт приносится неорганизованность, расхлябанность и, как следствие этого, малодушие и трусость перед лицом врага, дезертирство и другие преступления.
Многие дезертиры, а также расхитители военного имущества, пьяницы, злостные нарушители воинской дисциплины и прочие неустойчивые элементы, осужденные военными трибуналами с применением отсрочки исполнения приговора до окончания войны, фактически избегают наказания.
Осужденные попадают в запасные части и направляются в действующую армию вместе со всеми честными бойцами в составе маршевых пополнений. Нередко эти лица, находясь в запасных частях, а также в пути следования на фронт, ведут разлагающую работу, а прибыв на место, растворяются в общей массе, и многие из них скрывают свою судимость.
Таким образом, судебный приговор не достигает цели, подрывается авторитет суда и, по существу, наносится вред войсковым частям, куда эти люди прибывают.
В соответствии с приказом народного комиссара обороны тов. Сталина от 28 июля с. г. № 227 и положениями о штрафных батальонах и ротах действующей армии (приказ НКО 1942 г. № 298) приказываю:
1. Всех военнослужащих, осужденных военными трибуналами за воинские и другие преступления с применением отсрочки исполнения приговора до окончания войны (примечание 2 к ст. 28 Уголовного кодекса РСФСР), отправлять в штрафные части действующей армии на срок от одного до трех месяцев: красноармейцев и младших командиров — в штрафные роты, лиц командного и начальствующего состава — в штрафные батальоны.
Если срок пребывания в штрафной части не определен в судебном приговоре, то он устанавливается приказом командира войсковой части, в которой находится осужденный (или начальника гарнизона), сообразуясь с назначенной военным трибуналом мерой наказания.
Срок пребывания в штрафных частях исчисляется с момента фактического прибытия осужденного в штрафную часть.
2. Отправку в штрафные части осужденных военными трибуналами действующей армии возложить на командиров частей, а в случаях осуждения вне места расположения своей части — на начальников гарнизонов.
3. Для отправки в штрафные части осужденных военными трибуналами внутренних округов сводить их в особые маршевые роты (или команды) в пунктах по указанию Военных советов округов, откуда при именном списке с копиями приговоров и приказов немедленно отправлять в распоряжение Военного совета фронта для дальнейшего направления в штрафные части.
Для сопровождения штрафников назначать опытных и энергичных командиров, младших командиров и красноармейцев, способных поддержать строгий порядок и дисциплину в пути.
4. В случаях, когда военный трибунал своим приговором не разжаловал осужденного в рядовые и не возбудил ходатайства о лишении его орденов и медалей, разжалование и отобрание орденов и медалей производить в порядке, установленном положениями о штрафных частях.
5. Маршевые роты (команды) штрафников из внутренних округов направлять:
из АрхВО — на Карельский фронт,
из ДВФ и Забфронта — на Ленинградский фронт,
из СибВО — на Северо-Западный фронт,
из УрВО — на Калининский фронт,
из МВО — на Западный и Брянский фронты,
из ПриВО — на Воронежский фронт,
из ЮжУрВО — на Донской фронт,
из САВО — на Сталинградский фронт.
6. Об отправке каждой маршевой роты (команды) штрафников немедленно сообщать штабу фронта и доносить начальнику Главупраформа Красной Армии с указанием времени отправки, номера эшелона и количества людей.
7. По отбытии в штрафных частях назначенного срока осужденные, не лишенные званий и орденов по приговору военного трибунала, восстанавливаются в звании и в праве ношения орденов и медалей и направляются для дальнейшего прохождения службы.
8. Снятие судимости с лиц, направленных в штрафные части, производится в общем порядке по ходатайству командования штрафной части или той войсковой части, куда осужденный прибыл по освобождении из штрафной части».
Специальными документами был определен и порядок направления в штрафные части военнослужащих, которые дезертировали из Красной Армии или добровольно перешли на сторону врага, а также находившихся в плену. Кроме того, на соединение с наступавшими войсками выходили те части и подразделения, которые сражались в окружении. Для их проверки в соответствии с приказом № 0521 наркома обороны И.В. Сталина от 27 декабря 1941 г. были сформированы армейские сборно-пересыльные пункты (один на армию) и организованы спецлагеря. Согласно положению об армейских сборно-пересыльных пунктах, на них возлагались сбор, прием и отправка бывших военнослужащих Красной Армии в спецлагеря.
На пересыльных пунктах военнослужащие находились, как правило, пять-семь дней. В некоторых случаях организовывались армейские комиссии по выяснению обстоятельств пленения. На прошедших такую комиссию военнослужащих составлялись отдельные списки с ее решением, что облегчало дальнейшую процедуру проверки в спецлагерях, где эти функции выполняли особые отделы НКВД. Организация спецлагерей возлагалась на Управление по делам военнопленных и интернированных (УПВИ) НКВД СССР. В 1941–1942 гг. было создано 27 спецлагерей. Позднее, 21 января 1943 г., Государственный Комитет Обороны принимает постановление № 2779сс, которое частично изменило установленный им же порядок: командующие войсками фронтов могли использовать прошедших фильтрацию непосредственно для пополнения соединений и частей.
10 марта 1943 г. была издана директива № 97 за подписью заместителя наркома обороны армейского комиссара 1 ранга Е.А. Щаденко, в которой говорилось:
«При призыве в Красную Армию в местностях, освобожденных от немецких захватчиков, выявляются бывшие военнослужащие, которые в свое время без сопротивления сдались противнику в плен или дезертировали из Красной Армии и остались на жительство на территории, временно оккупированной немцами, или, оказавшись окруженными в месте своего жительства, остались дома, не стремясь выходить с частями Красной Армии.
Таких лиц после быстрой проверки немедленно направлять в штрафные части.
Порядок и места проверки в отношении рядового и младшего начсостава установить распоряжением военсовета армии, а в отношении среднего и высшего начсостава — распоряжением Военного совета фронта.
В спецлагеря направлять только лиц, на которых имеются серьезные данные для подозрения в антисоветской деятельности».
В штрафные подразделения направлялись и советские граждане, сотрудничавшие с оккупантами. Например, в докладе начальника отдела по спецделам Главной военной прокуратуры Стрековского отмечалось, что те из полицейских, которые занимали руководящие посты или запятнали себя серьезными преступлениями, бежали вместе с немцами. Остались те, кого в принципе можно призвать в армию. «Всех этих лиц, — говорится в документе, — можно быстренько проверить путем опроса местного населения и затем, в случае отсутствия данных об их вербовке, предательстве или других моментах, передать в Красную Армию, направив служить в штрафные роты». Предложение было принято и оформлено в виде совместной директивы НКВД/НКГБ СССР № 494/94 от 11 ноября 1943 г.
В штрафные батальоны и роты направлялись лица старшего, среднего, командного, политического и начальствующего состава, младшего комсостава и красноармейцы и за другие проступки. В качестве иллюстрации воспользуемся директивой № 156595, которую 10 августа 1942 г. подписали И.В. Сталин и генерал А.М. Василевский. Она была адресована командующим войсками фронтов, 3-й танковой и 7-й отдельной армиями, начальнику Главного автобронетанкового управления. В директиве отмечалось, что танковые части и соединения часто несут очень большие потери, при этом потери в танках по техническим неисправностям превышают боевые потери. В этом усматривалось
«наличие скрытого саботажа и вредительства со стороны некоторой части танкистов, которые, изыскивая отдельные мелкие неполадки в танке или умышленно создавая их, стремятся уклониться от боя, оставляя танки на поле боя».
Этому, по мнению авторов директивы, способствовал также
«безобразно поставленный в танковых частях технический контроль за материальной частью, а также за выполнением каждым танком в отдельности порученного ему боевого задания».
Директива требовала усилить технический контроль за состоянием танков, сводить в штрафные танковые роты личный состав, уличенный в саботаже или во вредительстве. Эти роты приказывалось под личным наблюдением командиров танковых корпусов или бригад использовать на наиболее опасных направлениях и тем предоставлять им возможность искупить свою вину. Одновременно предписывалось
«безнадежных, злостных шкурников из танкистов немедленно изымать из танковых частей, лишая их присвоенного им звания, и в качестве рядовых бойцов направлять в штрафные пехотные роты для выполнения наиболее трудных задач в наземных частях».
Директива № 156595 послужила основой для ужесточения контроля за техническим состоянием не только танков, но и других видов боевой техники и оружия.
Летчики направлялись не только в штрафные пехотные части. В годы Великой Отечественной войны были сформированы и штрафные авиационные эскадрильи. При этом подчеркивалось, что они формировались в составе воздушных армий по инициативе самих авиаторов. В частности, такая просьба исходила от 8-й воздушной армии, входившей в состав Сталинградского фронта, военному совету которой было предписано разработать соответствующее положение.
Положение подписано начальником штаба 8-й воздушной армии полковником Н. Селезневым и военкомом штаба старшим батальонным комиссаром В. Ануфриковым, а на титульном листе утверждено 6 сентября 1942 г. командующим армией генерал-майором авиации Т.Т. Хрюкиным и военкомом армии бригадным комиссаром А. Вихоревым.
Задачу организации штрафных эскадрилий положение определило так: предоставить возможность летчикам, стрелкам-бомбардирам, техникам и механикам, уличенным в саботаже, проявлении элементов шкурничества, уклонении от полетов, путем выполнения ответственных боевых заданий на самых опасных участках и направлениях искупить свою вину перед Родиной. Далее в документе отмечается, что перечисленные выше лица, независимо от занимаемых должностей, направляются в штрафные эскадрильи распоряжением командира дивизии с последующим оформлением и отдачей приказа по личному составу воздушной армии. Отчисление из штрафной эскадрильи осуществляется по представлению командира дивизии приказом командующего армией. Предусматривалось создание штрафных эскадрилий трех типов:
а) истребительной на самолетах Як-1 и ЛаГГ-3;
б) штурмовой на Ил-2;
в) легкобомбардировочной на У-2.
Каждая эскадрилья содержалась по штату неотдельной эскадрильи десятисамолетного состава. Подчинялась непосредственно командиру той дивизии, в которой была оформлена решением командования воздушной армии. Как и в штрафбате, руководящий состав штрафной эскадрильи подбирался из нештрафников. Он включал пять человек: командира и военного комиссара эскадрильи, заместителя командира, адъютанта старшего (начальник штаба) и старшего техника. Весь остальной командный, рядовой летный и технический состав укомплектовывался за счет штрафников. Положение предусматривало единственное исключение: при неукомплектованности штрафной легкобомбардировочной эскадрильи стрелками-бомбардирами командиру дивизии разрешалось замещать эти должности нештрафниками. На командование эскадрилий и дивизий возлагалась обязанность тщательно учитывать всю боевую работу штрафников и только на основании этих учетных данных возбуждать ходатайство о переводе их в строевые части.
Положение не разрешало представлять штрафников к государственным (тогда писали «правительственным») наградам, лишало их полагавшегося другим летчикам денежного вознаграждения за боевые успехи в порядке приказов НКО СССР № 0299, 0489 и 0490, а также процентной надбавки за выслугу лет. Пребывание в штрафной эскадрилье не засчитывалось в срок, определяющий присвоение очередного воинского звания. Штрафники, независимо от должности, которую занимали в строевой части, удовлетворялись денежным содержанием по должности, которую им определили в штрафной эскадрилье, с процентной надбавкой за пребывание на фронте. При этом не предусматривались дополнительные дисциплинарные полномочия для постоянного командного состава, а также льготное исчисление выслуги лет. Это было прерогативой наркома обороны.
В годы Великой Отечественной войны строго наказывались и те, кто допускал серьезные недостатки в организации питания, материально-технического обеспечения и бытового обслуживания красноармейцев и командиров.
В штрафные части направлялись и лица, допускавшие беспечность и бесконтрольность, в результате чего в тылу гибли военнослужащие, а также военнообязанные и военнослужащие, симулирующие болезнь, и так называемые «членовредители».
В штрафные формирования направлялись не только военнослужащие-мужчины, но и женщины. Однако опыт показал, что направлять в штрафники женщин-военнослужащих, совершивших нетяжкие преступления, нецелесообразно. Поэтому 19 сентября 1943 г. начальникам штабов фронтов, военных округов и отдельных армий была направлена директива Генштаба № 1484/2/орг, в которой говорилось:
«Женщин-военнослужащих, осужденных за совершенные преступления, в штрафные части не направлять. Тех из них, которые за совершенные ими преступления осуждены военными трибуналами с применением примечания 2 к ст. 28 Уголовного кодекса РСФСР, направлять в части действующей армии.
Женщин-военнослужащих за преступления в порядке, указанном в приказе НКО № 0413, в штрафные части также не направлять, ограничиваясь строгими дисциплинарными взысканиями, а при невозможности разрешить дело в дисциплинарном порядке — предавать суду военного трибунала».
В приказах и директивах наркома обороны и его заместителей были четко определены виды проступков, за которые военнослужащие и другие лица могли быть направлены в штрафные формирования, а также круг лиц, имевших право отправлять провинившихся и осужденных в штрафные части.
Организационно-штатная структура штрафных батальонов и рот
В публикациях, посвященных штрафным формированиям, содержатся различные данные об организационно-штатной структуре этих частей. Например, И.В. Кузьмичев в статье «Штрафники» пишет, что штатная структура отдельного штрафного батальона включала: командира; управление (заместитель командира, заместитель командира по политической части, интендант, писарь); штаб (начальник штаба, заместитель начальника штаба, помощник начальника штаба, начальник медицинской части, начальник связи, два писаря); три роты, в каждой по три взвода. Штрафная рота состояла из командира, управления (заместитель командира, заместитель командира по политической части, писарь, санинструктор, старшина), трех взводов.
По воспоминаниям участников войны, воевавших в составе штрафных формирований, их структура отличалась от той, которая была утверждена приказами Наркомата обороны. Так, А.В. Пыльцын в книге «Правда о штрафбатах. Как офицерский штрафбат дошел до Берлина» приводит следующий состав 8-го отдельного штрафного батальона: командир батальона, два общих заместителя командира батальона, начальник штаба и заместитель командира по политической части, помощник командира по снабжению, четыре помощника начальника штаба; три роты было по 200 и более бойцов. Генерал-майор Ф.А. Киселев, бывший начальник штаба 8-го отдельного штрафного батальона, писал, что в его состав входили: командир, штаб, три стрелковые роты, рота автоматчиков, пулеметная и минометная роты, рота противотанковых ружей, комендантский, хозяйственный, медико-санитарный взводы, взвод связи, начальники артиллерийского, вещевого, продовольственного снабжения, финансового довольствия.
По данным А. Мороза, в августе 1942 г. на Сталинградском (с 28 сентября 1942 г. — Донском) фронте началось формирование 1-го и 2-го штрафных батальонов. Однако из-за того, что не удалось укомплектовать 2-й штрафной батальон постоянным составом, он приказом № 09/0125 командующего войсками Донского фронта генерал-лейтенанта К.К. Рокоссовского от 30 сентября был расформирован, а его командный и политический состав (33 человека) направлен на формирование 1-го штрафного батальона. Распоряжением №орг/2/78950 Главного организационно-штатного управления Главного упраформа Красной Армии от 25 ноября 1942 г. была установлена единая нумерация штрафных батальонов. 1-й отдельный штрафной батальон Донского фронта получил номер 8. Постоянный состав батальона включал командира, военного комиссара, начальника штаба, заместителя командира (по строевой части), командиров штаба и политработников, командиров и политруков трех стрелковых рот и роты противотанковых ружей, командиров взводов, несколько интендантов, военврача и военфельдшера, 6 сержантов и красноармейцев (писарь-каптенармус, санинструктор, 4 санитара-носильщика), взвод снабжения и комендантский взвод. На 15 августа в 1-м отдельном штрафном батальоне числилось 95 человек постоянного состава, из них 29 сверх штата до особого распоряжения.
В Положениях о штрафных батальонах и ротах отмечалось, что постоянный состав (командиры, военные комиссары, политруки и др.) назначался на должность приказом по войскам фронта и армии из числа волевых и наиболее отличившихся в боях командиров и политработников. Всему постоянному составу сроки выслуги в званиях по сравнению с командным, политическим и начальствующим составом строевых частей действующей армии сокращаются наполовину, а каждый месяц службы в штрафных формированиях засчитывается при назначении пенсии за шесть месяцев.
Переменный состав штрафных формирований
В приказах и директивах наркома обороны СССР, наркома ВМФ, заместителей наркома обороны, наркомов внутренних дел, государственной безопасности было определено, по нашему подсчету, 28 категорий военнослужащих и гражданских лиц, которые за определенные проступки и преступления могли быть направлены в штрафные батальоны и роты. К ним относятся:
1) старшие, средние командиры, соответствующие политработники всех родов войск, младшие командиры и рядовые бойцы, нарушившие дисциплину по трусости или неустойчивости, — приказ № 227 от 28 июля 1942 г.;
2) старший, средний командный, начальствующий и политический состав, младшие командиры и рядовые бойцы, осужденные военными трибуналами (действующей армии и тыловых) с применением отсрочки исполнения приговора (примечание 2 к ст. 28 Уголовного кодекса РСФСР), — приказы № 298 от 28 сентября, № 323 от 16 октября 1942 г., № 004/0073/006/23 от 26 января 1944 г.;
3) офицеры из военных округов, Дальневосточного, Забайкальского и Закавказского фронтов, действующих флотов и флотилий, осужденные военными трибуналами с лишением воинского звания, — приказы № 0244 от 6 августа 1944 г., № 0935 от 28 декабря 1944 г. (по ВМФ);
4) офицеры из военных округов, Дальневосточного, Забайкальского и Закавказского фронтов, действующих флотов и флотилий, осужденные военными трибуналами без лишения воинских званий, но за тяжкие преступления (убийство, разбазаривание военного имущества, злостное хулиганство и др.), — приказы № 0244 от 6 августа 1944 г., № 0935 от 28 декабря 1944 г. (по ВМФ);
5) лица сержантского и рядового состава за самовольную отлучку — без суда властью командиров полков (отдельных частей) действующей армии и командиров дивизий (отдельных бригад) и им равных в военных округах и недействующих фронтах в случаях, когда обычные меры дисциплинарного воздействия за эти проступки являлись недостаточными, — приказ № 413 от 21 августа 1943 г.;
6) лица сержантского и рядового состава за дезертирство — без суда властью командиров полков (отдельных частей) действующей армии и командиров дивизий (отдельных бригад) и им равных в военных округах и недействующих фронтах в случаях, когда обычные меры дисциплинарного воздействия за эти проступки являлись недостаточными, а также властью начальников гарнизонов, пользующихся правами не ниже командира полка, — приказ № 413 от 21 августа 1943 г.;
7) лица сержантского и рядового состава за неисполнение приказания — без суда властью командиров полков (отдельных частей) действующей армии и командиров дивизий (отдельных бригад) и им равных в военных округах и недействующих фронтах в случаях, когда обычные меры дисциплинарного воздействия за эти проступки являлись недостаточными, — приказ № 413 от 21 августа 1943 г.;
8) лица сержантского и рядового состава за разбазаривание и кражу военного имущества — без суда властью командиров полков (отдельных частей) действующей армии и командиров дивизий (отдельных бригад) и им равных в военных округах и недействующих фронтах в случаях, когда обычные меры дисциплинарного воздействия за эти проступки являлись недостаточными, — приказ № 413 от 21 августа 1943 г.;
9) лица сержантского и рядового состава за нарушение уставных правил караульной службы — без суда властью командиров полков (отдельных частей) действующей армии и командиров дивизий (отдельных бригад) и им равных в военных округах и недействующих фронтах в случаях, когда обычные меры дисциплинарного воздействия за эти проступки являлись недостаточными, — приказ № 413 от 21 августа 1943 г.;
10) бывшие военнослужащие, которые в свое время без сопротивления сдались противнику в плен, — без суда после быстрой проверки — директива № 97 от 10 марта 1943 г.;
11) бывшие военнослужащие, которые в свое время дезертировали из Красной Армии и остались на жительство на территории, временно оккупированной немцами, — без суда после быстрой проверки — директива № 97 от 10 марта 1943 г.;
12) бывшие военнослужащие, которые в свое время, оказавшись окруженными в месте своего жительства, остались дома, не стремясь выходить с частями Красной Армии, — без суда после быстрой проверки — директива № 97 от 10 марта 1943 г.;
13) советские граждане, сотрудничавшие с оккупантами, — директива НКВД/НКГБ СССР № 494/94 от 11 ноября 1943 г.;
14) личный состав танковых частей и соединений, уличенный в саботаже или во вредительстве, — директива № 156595 от 10 августа 1942 г.;
15) летчики-истребители, уклоняющиеся от боя с воздушным противником, — приказ № 0685 от 9 сентября 1942 г.;
16) летчики, стрелки-бомбардиры, техники и механики, уличенные в саботаже, проявлении элементов шкурничества, — Положение о штрафных эскадрильях, утвержденное 6 сентября 1942 г. командующим 8-й воздушной армией;
17) военнослужащие, виновные в небрежном отношении к вверенной им боевой технике, — приказ от 10 сентября 1942 г.;
18) лица, проявившие бездеятельность и преступно-бюрократическое отношение к созданию материально-бытовых условий военнослужащих, — приказ № 0931 от 4 декабря 1942 г.;
19) лица начальствующего состава, виновные в перебоях в питании бойцов или недодаче продуктов бойцам, — постановление ГКО № 3425 от 24 мая и приказ № 0374 от 31 мая 1943 г.;
20) лица, допускавшие беспечность и бесконтрольность, в результате чего в тылу гибли военнослужащие, — приказ, май 1944 г.;
21) военнослужащие, не выполнившие приказ или отказавшиеся от выполнения поставленной боевой задачи, — приказ № 0112 от 29 апреля 1944 г.;
22) военнослужащие, оставившие противнику выгодные позиции, не принявшие меры к восстановлению положения, — приказ № 0112 от 29 апреля 1944 г.;
23) военнослужащие, представлявшие ложные доклады, — приказ № 0112 от 29 апреля 1944 г.;
24) военнослужащие, занимающиеся критиканством, пытавшиеся оклеветать своих начальников и допустившие разложение дисциплины в своем подразделении, — приказ № 47 от 30 января 1943 г.;
25) лица, осужденные по суду за симуляцию болезни и членовредительство, — приказ № 0882 от 12 ноября 1942 г.;
26) женщины-военнослужащие, осужденные за совершенные преступления;
27) работники особых отделов за «извращения и преступные ошибки» в следственной работе — приказ № 0089 от 31 мая 1943 г.;
28) воинская часть, потерявшая Боевое Знамя, — приказ № 0380 от 23 ноября 1944 г.
В штрафные роты следовало направлять рядовых бойцов и младших командиров, а в штрафные батальоны — средних и старших командиров и соответствующих политработников. Однако в 1942 г. в 7-й отдельной армии (командующий — генерал-лейтенант С.Г. Трофименко) была создана отдельная штрафная рота для старшего и среднего начсостава.
Техническое обеспечение штрафных частей
В литературе приводятся различные сведения об оснащении штрафных батальонов и рот оружием и боевой техникой. По данным С. Глезерова, штрафники были вооружены лишь легким стрелковым оружием и гранатами, являясь «легкими» стрелковыми подразделениями.
В. Кулешов в статье «Штрафбатя» пишет, что к штатному стрелковому оружию штрафных формирований относились: у переменного состава — винтовки Мосина обр. 1891/30 г., у постоянного состава — пистолеты-пулеметы Шпагина и Дегтярева, пистолеты ТТ, револьверы системы «Наган». Кроме того, штрафники самостоятельно вооружались трофейным автоматическим оружием (пистолетами-пулеметами МР-40, пулеметами MG-34 и MG-42) и даже ротными минометами. Это позволяло создавать внештатные пулеметные и минометные расчеты, куда назначали наиболее надежных бойцов. Для выполнения конкретных задач в оперативное подчинение командира подразделения штрафников могли переходить артиллерийские, минометные и даже танковые подразделения. А. Мороз в статье «Искупление кровью» отмечает, что в 8-м отдельном штрафном батальоне в апреле-ноябре 1943 г. на вооружении состоял легкий танк Т-60, который штрафники обнаружили подбитым под Севском, отремонтировали и использовали для ведения разведки.
Вещевое снабжение
В соответствии с Положениями о штрафных батальонах и ротах переменный состав (старший, средний, младший комсостав) перед направлением в штрафные части подлежал разжалованию в рядовые, а награды у него отбирались. Штрафники прибывали для прохождения службы в своем обмундировании. Но у этого правила были, как всегда, исключения.
Обучение и подготовка штрафников
Штрафные формирования, комплектовавшиеся в основном из числа военнослужащих различных воинских специальностей, при наличии времени проходили доподготовку, чтобы они были способны решать поставленные перед ними задачи.
В краткой сводке обобщенного боевого опыта оперативного отдела штаба 8-й гвардейской армии о боевых действиях армии в Берлинской операции от 10 мая 1945 г. отмечалось, что подразделения, проводившие разведку боем, в том числе и штрафные, проходили специальную тренировку. Для этой цели штрафные роты были выведены на восточный берег р. Одер.
Публикации последнего времени позволяют ответить не только на вопрос, как формировались штрафные части и подразделения, но и сколько их было в годы Великой Отечественной войны. По данным труда «Россия и СССР в войнах XX века: Статистическое исследование», к концу 1942 г. в Красной Армии насчитывалось 24 993 штрафника. В 1943 г. их количество возросло до 177 694 человек, в 1944 г. — уменьшилось до 143 457, а в 1945 г. — до 81 766 человек. Всего же в годы Великой Отечественной войны в штрафные роты и батальоны было направлено 427 910 человек.
К началу войны в Вооруженных силах СССР насчитывалось 4 826 907 человек. Кроме того, в формированиях других ведомств, состоявших на довольствии в Наркомате обороны, находилось 74 945 человек. За четыре года войны было мобилизовано (за вычетом повторно призванных) еще 29 574 900 человек, в том числе 805 264 человека, находившихся на «Больших учебных сборах». Таким образом, в ходе войны было призвано 34 476 752 человека. Ежегодно находилось в строю (состояло по списку) 10,5-11,5 млн человек, половина из которых (5,25-5,75 млн) проходила службу в войсках действующей армии. Следовательно, штрафники составляли: по отношению к общему числу призванных — 1,2 %; по отношению к находившимся в строю ежегодно — 4–3,7 %; а по отношению к служившим в действующей армии — 8,1–7,4 %.
Если судить по данным, включенным в Перечень № 33 стрелковых частей и подразделений (отдельных батальонов, рот, отрядов) действующей армии, составленный Генеральным штабом в начале 60-х годов XX века, то во время Великой Отечественной войны было сформировано 65 отдельных штрафных батальонов и 1028 отдельных штрафных рот; всего 1093 штрафные части. При этом одна и та же штрафная часть упоминается дважды и даже трижды в этом Перечне. Например, в нем числятся 1-я отдельная штрафная рота 57-й армии (1942 г.), 60-я отдельная штрафная рота (1942–1943 гг.), 128-я отдельная штрафная рота 5-й армии (1943–1945 гг.). Это одна и та же войсковая часть: 1-й отдельной штрафной роте 57-й армии вскоре после укомплектования был присвоен Центром № 60. При выводе 57-й армии в резерв Ставки ВГК на базе ее полевого управления в начале февраля 1943 г. на Северо-Западном фронте была сформирована новая, 68-я армия, в состав которой вошла 60-я отдельная штрафная рота. После расформирования 68-й армии в начале ноября 1943 г. постоянный состав 60-й отдельной штрафной роты был переведен во Ржев, в 5-ю армию, где она получила другой номер — 128-й.
А. Мороз, изучив фонды штрафных частей, хранящиеся в Центральном архиве Министерства обороны Российской Федерации, считает, что в годы войны было сформировано 38 отдельных штрафных батальонов и 516 отдельных штрафных рот.
В приказе № 227 требовалось использовать штрафные батальоны и роты на наиболее трудных участках фронтов и армий. Приказ и Положения о штрафных формированиях не определяли конкретно, какие задачи они должны были решать. Все, как показывают опыт их применения и воспоминания участников войны, зависело от обстановки, сложившейся на том или ином участке фронта, и задач, которые решали соединения и объединения. В оценке того, как использовали штрафные формирования в годы войны, существуют различные точки зрения.
Штрафные части в целом стойко и отважно действовали как в обороне, так и в наступлении. В оборонительном бою одна из штрафных рот 51-й армии, приданная 91-й стрелковой дивизии, в конце августа 1942 г. отразила атаку противника, поддерживаемую десятью танками. 29 августа, будучи отрезанной от своих войск, штрафная рота с боями вышла из окружения.
В ходе битвы на Курской дуге 12 июля 1943 г., в три часа дня,
«до батальона гренадеров и роты автоматчиков 680-го мотополка СС при поддержке 18 танков, в том числе нескольких «тигров», атаковали подразделения 290-го гвардейского стрелкового полка в направлении хутора Веселый. В ходе почти двухчасового боя противнику удалось взять в полукольцо 1-й и 3-й стрелковые батальоны и 108-ю штрафную роту. Но, потеряв шесть танков, из них один Т-VI, они отошли к лесу северо-западнее хутора Ключи».
К июлю 1943 г. (к началу Курской битвы) 8-й отдельный штрафной батальон занял оборону в районе Поныри, Малоархангельское на участке 7-й Литовской стрелковой дивизии, где и принял свое первое боевое крещение. В упорных боях штрафной батальон отстоял свои позиции, прорвал вражескую оборону и перешел в наступление на Тросну.
Во время подготовки к Рогачевско-Жлобинской операции (21–26 февраля 1944 г.) 8-й отдельный штрафной батальон в ночь на 18 февраля был поднят по тревоге и выдвинут к линии фронта. Батальон, усиленный группой саперов и взводом огнеметчиков, был включен в состав 3-й армии генерал-лейтенанта А.В. Горбатова. На батальон возлагалась задача в ночь на 19 февраля незаметно для противника перейти линию фронта и, избегая боевого соприкосновения с ним, смелым броском выйти ему в тыл, дойти до западной окраины Рогачева и во взаимодействии с лыжным батальоном захватить город и удерживать его до подхода основных сил 3-й армии. В случае неудачи с захватом Рогачева или отмены этого задания батальону предстояло действовать в тактической глубине противника (до 20 км), нарушать вражеские коммуникации, связь, взрывать мосты, громить штабы.
Батальону удалось незаметно для противника выйти к первой траншее и захватить ее. После этого подразделения батальона открыли огонь по врагу, захватили деревню Мадора и к рассвету 20 февраля подошли с северо-запада к Рогачеву, перерезав развилку шоссе на Бобруйск и Жлобин. По пути следования личный состав батальона уничтожал технику противника, поджигал продовольственные склады и склады боеприпасов, уничтожал подходящие резервы и перерезал линии связи. После этого батальон соединился с перешедшими в наступление частями 3-й армии.
В «Описании боевых действий 3-й армии в Рогачевской операции в период с 21 по 25 февраля 1944 г.» отмечалось:
«Опыт применения специально выделенных отрядов для действия в тылу противника во время наступления чрезвычайно поучителен… Отряд в составе 8 офицерского штрафного батальона и лыжбата 120 Гв. сд имел задачу проникнуть через передний край противника и совершить налет на Рогачев, где взорвать мост через р. Днепр и удерживать этот пункт до подхода своих частей. Хотя задача по захвату Рогачева и не была выполнена, однако наличие в тылу у противника наших боевых подразделений до некоторой степени сковало работу по подвозу, эвакуации и подброске резервов и, в общем, содействовало успеху операции».
В годы Великой Отечественной войны штрафные подразделения, вопреки утверждениям некоторых авторов, широко привлекались для ведения разведки. Эта практика была узаконена, если так можно выразиться, директивой № 12393, подписанной 17 июня 1943 г. начальником Генштаба Маршалом Советского Союза А. М. Василевским. В директиве говорилось:
«Разъясняется, что штрафников легко проверить не только во время серьезных фронтовых операций, но и через выполнение боевых разведывательных задач, на которые и необходимо прежде всего привлекать штрафные подразделения».
Как известно, разведывательные сведения добываются: боевыми действиями войск, наблюдением, подслушиванием, фотографированием, перехватом работы и пеленгованием радиосредств, поисками, налетами, засадами, разведкой боем, опросом местных жителей, допросом пленных и перебежчиков, изучением захваченных у противника документов (техники, вооружения) и другими способами. Наиболее часто штрафные формирования применялись для захвата «языка» и ведения разведки боем, которая предполагает добывание разведывательных сведений о противнике боевыми действиями (наступлением). При подготовке наступления разведка боем проводилась в целях уточнения начертания переднего края, системы огня и выявления отвода войск противника с первой позиции в глубину обороны. В обороне разведка боем проводилась в целях выявления группировки и степени готовности противника к переходу в наступление. Для проведения разведки боем назначались усиленные стрелковые, мотострелковые, танковые батальоны и роты, в состав которых включались разведывательные дозоры и группы разведчиков для захвата пленных, документов, образцов вооружения и снаряжения. Об эффективности этого способа войсковой разведки могу судить по собственному опыту, так как командовал разведывательной ротой и был начальником разведки полка. До XIX века этот способ именовался «силовой разведкой».
В 8-й воздушной армии успешно проявила себя ночная легкобомбардировочная эскадрилья на самолетах У-2, первым командиром которой был старший лейтенант И.М. Семертей. Летчики этой эскадрильи, как и другие эскадрильи 272-й авиационной дивизии, летали ночью и в сложных метеоусловиях. За ночь они успевали совершить 5–6 боевых вылетов со стандартной бомбовой нагрузкой в 200–230 кг. Летчик-штрафник красноармеец М. Шарипов, в действительности имевший звание батальонного комиссара, за месяц произвел 94 боевых вылета, а красноармеец (старший политрук) К. Волков — 75.
В приказах по 8-й воздушной армии приводится немало примеров тому, как мужественно и самоотверженно действовали летчики-штрафники. Приведем несколько примеров:
«Сержант Песигин Василий Алексеевич за время пребывания в штрафной эскадрилье с 15 ноября 1942 г. по 15 января 1943 г. произвел 95 боевых вылетов с общим налетом 153 часа 41 минута, из них на защиту города Сталинграда 45 боевых вылетов со средней бомбовой нагрузкой 200–230 кг… Летает смело и уверенно в сложных условиях, не имея случаев потери ориентировки и вынужденных посадок. Для поражения цели, несмотря на ураганный огонь противника, заходил по 2–3 раза. Выполнял специальные задания командования по связи и перевозке грузов частям Красной Армии в Сталинград. Сбросил на территории противника 200000 листовок…».
«Пилот сержант Смирнов Георгий Кузьмич при выполнении боевого задания на самолете У-2 днем 15 февраля 1943 г. был подбит над целью, получил осколочные ранения в руку и ногу, несмотря на боль, посадил поврежденный самолет под миномето-пулеметным огнем у линии фронта, после чего эвакуировал его в тыл».
«28 февраля 1943 г. сержант Котенко Борис Борисович при штурмовке высоты 101 попал под сильный заградительный зенитный огонь. Несмотря на то что были перебиты тяги и пробиты бензобаки, бомбы положил точно в цель, после чего посадил самолет на линии фронта и под пулеметным огнем лично эвакуировал его на 20 км в тыл».
«При выполнении боевого задания 28 марта 1943 г. днем на самолете У-2 пилот старшина Казарянц Владимир Егишевич, будучи обстрелянным зенитно-пулеметным огнем, получил ранение в ногу и, истекая кровью, привел самолет на свой аэродром».
«Старший техник-лейтенант Седлик Мечислав Дариусович, работая оружейником, обеспечил 210 самолето-вылетов с хорошей подготовкой вооружения».
«Старший техник-лейтенант Ноготков Василий Николаевич, осужденный военным трибуналом 35-го района аэродромного базирования сроком на 5 лет, работая механиком, обеспечил 129 боевых вылетов при образцовом содержании материальной части».
Разумеется, использование штрафных подразделений на самых сложных участках фронта приводило к большим потерям. Войска 57-й армии (командующий — генерал-майор Ф.И. Толбухин) с 6 августа 1942 г. в составе Юго-Восточного (с 30 сентября — Сталинградского) фронта вели тяжелые оборонительные бои с противником, пытавшимся прорваться к Сталинграду с юга. 9 октября 1-я отдельная штрафная рота, находившаяся в распоряжении командира 15-й гвардейской стрелковой дивизии этой армии, в ходе наступления на высоту 146,0 потеряла трех человек: командира взвода лейтенанта Н. Харина, командира отделения сержанта В.С. Федякина, красноармейца Я.Т. Таночка.
Штрафная штурмовая эскадрилья 8-й воздушной армии под командованием капитана П. Забавских с 1 октября по 31 декабря 1942 г. потеряла трех летчиков. С боевого задания не вернулись старшина И.И. Елисеев и капитан П.И. Гращенко, а сержант И.Я. Ковалев был сбит внезапной атакой Ме-109 при перегоне самолетов в новый район базирования.
В начале января 1943 г. 57-я армия в составе ударной группировки Донского фронта (командующий — генерал-лейтенант, с 15 января — генерал-полковник К.К. Рокоссовский) участвовала в окружении, блокировании и разгроме вражеских войск под Сталинградом. В составе армии находились 60-я (бывшая 1-я) и 61-я (бывшая 2-я) отдельные штрафные роты. На южном секторе кольца окружения, где действовали войска 57-й и 64-й армий, противник в первый день удерживал оборону по северо-восточному берегу балки Караватка и по юго-западному берегу р. Червленая. Однако в ночь на 11 января сопротивление врага и здесь было сломлено. В ходе штурмовых атак погибли командиры взводов 60-й отдельной штрафной роты лейтенанты А.Н. Шипунов, П.А. Жук, А.Г. Безуглович, погибли и получили ранения 122 штрафника. Особенно тяжелые бои были с 23 по 30 января, когда потери роты составили 139 человек ранеными и погибшими.
В ходе сражения на Курской дуге 8-й отдельный штрафной батальон Центрального фронта потерял 143 человека убитыми и 375 ранеными.
С 28 августа 1943 г. 60-я отдельная штрафная рота, под командованием старшего лейтенанта Д. Белима в составе 68-й армии участвовала в Ельнинско-Дорогобужской наступательной операции. Она проводилась войсками Западного фронта в целях разгрома ельнинской группировки противника и развития наступления на Смоленск. Операция вначале развивалась успешно. Однако в последующем наступление Западного фронта из-за возросшего сопротивления противника замедлилось. С 7 сентября по приказу Ставки ВГК войска Западного фронта прекратили наступление. В этот день 60-я отдельная штрафная рота, наступая в районе сел Суглица и Юшково, потеряла 42 человека убитыми (в том числе командир роты Д. Белим) и ранеными.
С. Глезеров приводит следующие данные о потерях: 5 октября 1943 г. 160-я и 267-я отдельные штрафные роты 67-й армии перешли в наступление без предварительной артиллерийской подготовки. В результате наступление успеха не имело, а обе роты потеряли 131 человека убитыми и ранеными.
В начале 1944 г. 5-я армия, которой командовал генерал-лейтенант Н.И. Крылов, в составе Западного фронта вела наступательные бои на Богушевском направлении. В боевых действиях участвовала и 128-я (бывшая 60-я) отдельная штрафная рота под командованием старшего лейтенанта А. Королева. Об ожесточенности этих боев свидетельствует тот факт, что только в боях 10 января и с 4 по 10 февраля 128-я отдельная штрафная рота, по данным А. Мороза, потеряла убитыми 89 и ранеными 288 человек.
С августа 1942 г. по октябрь 1945 г. через 1, 60, 128-ю отдельные штрафные роты прошло 3348 штрафников. Из них 796 погибли, 1939 получили ранения, 117 были освобождены по истечении установленного приказом срока, а 457 — досрочно, а около 1 % штрафников отстали на маршах, дезертировали, попали в плен к противнику и пропали без вести. Всего в роте в разное время служили 62 офицера, из них 16 погибли, 17 получили ранения (трое из раненых позднее были убиты).
О больших потерях штрафных частей и подразделений пишут и авторы труда «Россия и СССР в войнах XX века: Статистическое исследование». Только в 1944 г. общие потери личного состава (убитые, умершие, раненые и заболевшие) всех штрафных частей составили 170 298 человек постоянного состава и штрафников. Среднемесячные потери постоянного и переменного состава достигали 14 191 человека, или 52 % от среднемесячной их численности (27 326 человек). Это было в 3–6 раз больше, чем среднемесячные потери личного состава в обычных войсках в тех же наступательных операциях 1944 г.
Реабилитация и награждение штрафников
В Положениях о штрафных батальонах и ротах отмечалось, что
«по отбытии назначенного срока штрафники представляются командованием батальона (роты) Военному совету фронта (армии) на предмет освобождения». Кроме того, «за боевое отличие штрафник может быть освобожден досрочно», а «за особо выдающееся боевое отличие штрафник, кроме того, представляется к правительственной награде».
Положения также определяли, что
«штрафники, получившие ранение в бою, считаются отбывшими наказание».
В упоминавшейся уже нами директиве № 12393 начальника Генштаба маршала А.М. Василевского от 17 июня 1943 г. было четко зафиксировано:
«Личный состав штрафного батальона, срок пребывания которого истек, подлежит переводу в линейные части Красной Армии, если он не по своей вине не смог принять участия в боях».
В июле 1944 г., когда войска 1-го Украинского фронта (командующий — Маршал Советского Союза И.С. Конев) проводили Львовско-Сандомирскую наступательную операцию, отличилась одна из рот 9-го отдельного штрафного батальона. Она, насчитывая 245 человек, под командованием гвардии капитана И.А. Полуэктова в течение десяти дней поддерживала действия одного из стрелковых полков 24-й Самаро-Ульяновской Железной стрелковой дивизии. Была успешно проведена разведка боем, захвачен выгодный в тактическом отношении рубеж, уничтожено много живой силы противника, подавлено несколько огневых точек. По результатам боя штрафников командир дивизии генерал-майор Ф.А. Прохоров сделал следующий вывод:
«Весь личный состав подлежит выводу из боевых порядков части для полной реабилитации и восстановления во всех правах чина офицера Красной Армии».
11 человек, кроме того, были признаны достойными государственных наград.
Приказом Военного совета 31-й армии весь личный состав отдельной штрафной роты 116-й стрелковой дивизии за отличное выполнение боевого задания был досрочно отчислен из штрафной роты и переведен в общевойсковые части, а рота расформирована.
В ходе Рогачевско-Жлобинской операции 1944 г. отличился 8-й отдельный штрафной батальон, который по приказу командующего 3-й армией действовал в тылу противника. За успешное выполнение боевой задачи, как свидетельствует А.В. Пыльцын, весь переменный состав был реабилитирован, многим были вручены боевые награды, в том числе ордена Славы III степени, медали «За отвагу» и «За боевые заслуги».
В приказе № 0988 от 11 июня 1944 г. о реабилитации штрафников, подписанном командующим войсками 1-го Белорусского фронта генералом армии К.К. Рокоссовским, реабилитации подлежали 20 штрафников-офицеров, в том числе капитан М.С. Хохлов.
«Бывший командир пульроты 4-го стрелкового полка 10-й запасной стрелковой бригады капитан Хохлов Михаил Сергеевич, — говорилось в приказе, — 1913 года рождения, уроженец Башкирской ССР, г. Уфа, ул. Таботская, д. 41. Русский, служащий, беспартийный, образование: общее — 8 классов, военное — пехотное училище в 1938 году, в Красной Армии с 1934 года. В батальон (речь идет о 8-м отдельном штрафном батальоне. — Авт.) прибыл 7.4.1944 г. сроком на 2 месяца по приговору военного трибунала 10-й зсбр, осужден по ст. 193-3 (за самовольное оставление поля сражения во время боя. — Авт.) сроком на 8 лет ИТЛ. За время пребывания в батальоне показал себя смелым и решительным бойцом. 13.6.1944 г., участвуя в разведке, действовал энергично и смело. Получил слепое ранение в область поясницы с повреждением правой почечной капсулы, госпитализирован».
В 1-й (60-я, затем 128-я) отдельной штрафной роте 43 красноармейца и сержанта переменного состава были удостоены правительственных наград, в том числе орденов Красной Звезды, Славы III степени, медалей «За отвагу» и «За боевые заслуги».
Приказом № 0394 командующего войсками 1-го Белорусского фронта Маршала Советского Союза Г.К. Жукова от 7 мая 1945 г. весь переменный состав 8-го отдельного штрафного батальона был восстановлен в правах офицерского состава и воинских званиях. Несмотря на это, в батальон до 20 июля прибывали те из провинившихся, кого конец войны застал в пути в отдельный штрафной батальон. Их отчисляли после подготовки соответствующих документов на основании приказа командующего фронтом № 0467 от 10 июня.
После завершения Ельнинско-Дорогобужской наступательной операции, в которой участвовала 60-я отдельная штрафная рота 68-й армии, 10 человек, проявивших мужество в бою у села Юшково, были досрочно откомандированы в 159-ю стрелковую дивизию, а двое — в 3-ю инженерно-саперную бригаду.
Некоторым летчикам, направленным в штрафные авиационные эскадрильи, не удавалось избавиться от статуса штрафника до пяти месяцев. Получив в воздухе ранения, ожоги, они автоматически в строевые части не переводились. Часто, даже после снятия с них по представлению командования эскадрильи и дивизии судимости, они еще какое-то время решали боевые задачи в качестве штрафника.
В штрафных частях 64-й армии в период боев под Сталинградом из 1023 человек, освобожденных от наказания, за мужество были награждены: орденом Ленина — 1, Отечественной войны II степени — 1, Красной Звезды — 17, медалями «За отвагу» и «За боевые заслуги» — 134 человека.
Награды получали и женщины-штрафники. Так, приказом командующего Центральным фронтом генерал-полковника К.К. Рокоссовского о реабилитации штрафников-женщин, действовавших в составе 8-го отдельного штрафного батальона, была отмечена Пелагея Лукьянчикова:
«В период наступательных боев в районе деревни Соковнинка (ныне Конышевского района Курской области. — Прим. А. Мороза) бывший боец переменного состава Лукьянчикова Пелагея Ивановна, исполняя должность санитара стрелковой роты, самоотверженно, презирая смерть, оказывала помощь раненым непосредственно на поле боя. В период боев с 15 по 24 июля (1943 г. — Авт.) ею вынесено 47 раненых бойцов с их оружием. Отмечая героизм, изъявленный товарищем Лукьянчиковой, объявляю ей благодарность и представляю к правительственной награде».
Действуя в составе отдельной штрафной роты, приданной 379-й стрелковой дивизии, Лукьянчикова отличилась в бою 13 марта 1943 г., после чего была не только освобождена от наказания, но и в числе восьми штрафников роты за мужество и героизм представлена к государственной награде.
Штрафники получали не только ордена и медали. Например, 19-летний В.И. Ермак воевал в составе отдельного штрафного батальона, но в официальных изданиях числится стрелком 14-го отдельного стрелкового батальона 67-й армии Ленинградского фронта. 19 июля 1943 г., во время разведки боем в районе Синявинских высот (под Ленинградом), Владимир Иванович закрыл своим телом амбразуру вражеского дзота, чем обеспечил группе разведчиков выполнение боевого задания. Звание Героя Советского Союза было присвоено 21 февраля 1944 г. посмертно. Увековечен в мемориале «Синявинские высоты».
В.В. Карпов удостоен звания Героя Советского Союза 4 июня 1944 г. за то, что в августе-сентябре 1943 г. в период боев в Духовщинском районе Смоленской области более 30 раз с группой разведчиков проникал во вражеский тыл, участвовал в захвате 35 пленных.
Подводя итог, можно сказать, что штрафные роты и батальоны в годы Великой Отечественной решали практически те же задачи, что и стрелковые части и подразделения. При этом они, как и предписывал приказ № 227, использовались на наиболее опасных направлениях. Наиболее часто их применяли для прорыва обороны противника, захвата и удержания важных населенных пунктов и плацдармов, проведения разведки боем. В связи с тем что штрафные формирования использовались на наиболее трудных участках фронтов и армий, они, как считают авторы труда «Россия и СССР в войнах XX века: Статистическое исследование», несли потери, которые превышали в три раза и более потери личного состава обычных войск. Однако нельзя согласиться с выводом о том, что штрафники служили «пушечным мясом», тем более что такое определение оскорбительно для памяти тех, кто погиб в годы войны. Потери нужно рассматривать в каждом конкретном случае, учитывать сложившуюся обстановку, возможности войск, их обеспеченности и т. д.
В большинстве случаев штрафников освобождали в сроки, установленные приказами наркома обороны и его заместителей. Но были и исключения, которые обусловливались отношением командования и военных советов фронтов и армий к штрафным частям. За мужество и героизм, проявленные в боях, штрафники награждались орденами и медалями, а некоторые из них были удостоены звания Героя Советского Союза.
Иоффе Зяма Яковлевич
Интервью Григория Койфмана
— С конца 1943 года я служил помощником армейского прокурора в 52-й армии под командованием генерала Коротеева.
В августе 1945-го я был отправлен на войну с Японией, на Забайкальский фронт, в качестве военного прокурора 209-й СД 17-й армии, и после войны с японцами вместе с дивизией вернулся в Забайкалье, где прослужил еще 13 лет.
— Деятельность военных трибуналов и судов в годы войны — тема сложная во всех аспектах, до сих пор, по большому счету, белое пятно в истории ВОВ.
Раньше на эту тему советской цензурой было наложено табу, никто не позволял проливать свет на «черный и грязный лик войны», а сейчас хоть и времена другие, да мало кто из бывших работников военной юстиции опубликовал свои воспоминания. Нашел только воспоминания бывшего следователя военной прокуратуры Черниловского, но в них он в основном рассказывает о своем боевом пути в качестве командира пулеметной роты в первый год войны. Из исторических работ на эту тематику есть замечательная книга нашего современника, генерала юстиции Вячеслава Егоровича Звягинцева «Война на весах Фемиды» и сборник «Скрытая правда войны».
Все остальные публикации так и остались на уровне перестроечных страшилок, в них в основном смаковались жареные факты и псевдосенсации.
Память у вас до сих пор хорошая, иная молодежь может позавидовать…
Готовы ли вы говорить на эту тему «без купюр»?
— Тема деятельности судебных органов и работа армейской прокуратуры в годы войны — это не белое, а черное пятно. И если о ней говорить честно, то надо рассказывать «о грязной и кровавой изнанке войны». Люди, наверное, на вашем сайте хотят читать о героизме, а кому приятно будет столкнуться с интервью, в котором речь пойдет о целом пласте событий, связанных со всевозможными проявлениями армейской преступности, начиная от дезертирства и трусости, заканчивая самодурством, мародерством, убийствами и прочим… Да, любая война имеет множество граней, и среди них немало трагических. Начни я об этом рассказывать, и обязательно какие-нибудь «умники» скажут: пытается огульно очернить…
— Давайте начнем по порядку… С 1941 года до поздней осени 1942-го вы были судебным секретарем трибунала. Что это за должность и какие функции были возложены на секретаря? Какова была структура военных трибуналов? Какие преступления рассматривались ими? Какими нормативными актами регулировалась деятельность дивизионных, армейских и фронтовых трибуналов? На каком основании решали — отдать дело в дивизионный трибунал или в более высокую судебную инстанцию?
— Начнем по структуре. Дивизионные трибуналы были большей частью созданы только с началом войны, до этого судебная деятельность в армии базировалась на армейских и корпусных трибуналах. В дивизионном трибунале помимо председателя было два заседателя — военюриста, но в 1942-м штатные должности заседателей на дивизионном уровне были отменены, и их место, при необходимости, занимали обычные офицеры из подразделений дивизии.
В трибунале дивизии штатной являлась должность судебного секретаря, которую я и занимал. Мне в обязанность вменялось ведение протокола суда, оформление документов заседания трибунала, одним словом — работа с бумагами. Прокурорских расследований или дознавания судебный секретарь не имел права вести согласно своей должности. Каждая стрелковая дивизия в своем штате в 1941 году имела своего прокурора и военного следователя. Трибуналу дивизии придавалось отделение или взвод солдат для охраны арестованных. Никаких ординарцев-денщиков трибунальцам не полагалось.
А теперь конкретно по работе. Армейские трибуналы рассматривали всевозможные дела, связанные с воинскими преступлениями, но следствие проводилось двумя совершенно разными организациями. Все дела, связанные с «изменой Родине», включая «переход на сторону врага, сдача в плен, контрреволюционная агитация, террор, пособничество врагу, пораженческие настроения, подозрения в шпионаже» — одним словом, все преступления по 58-й и 59-й статьям УК РСФСР расследовались непосредственно работниками особых отделов (впоследствии СМЕРШ), следственным аппаратом НКВД. Армейская прокуратура занималась следующими воинскими преступлениями: побег с поля боя, потеря управления войсками, дезертирство, мародерство, невыполнение боевой задачи по необъективным причинам, невыполнение приказа, самовольный отход с позиций, воровство, превышение полномочий и самосуд и так далее, иначе выразиться, все, что попадало под пункты 193-й статьи УК РСФСР, расследовали армейские прокуроры, а не особисты.
Трибуналы рассматривали дела и по 58-й статье, и по пунктам 193-й статьи, но, например, весной 1943 года по приказу Сталина были организованы военно-полевые суды, которые занимались исключительно предателями Родины, немецкими преступниками и их пособниками, карателями из числа бывших советских граждан, а также военнослужащими вермахта и немецкой полиции, участие которых в расправах над гражданским советским населением было доказано на следствии.
А позже появились и отдельные трибуналы войск НКВД.
Теперь по поводу вашего вопроса о «градации» рассмотрения дел в трибуналах.
По закону дивизионные трибуналы рассматривали дела красноармейцев и командиров в звании до капитана включительно. Если к суду привлекался командный состав, начиная от звания майора и выше, или, иными словами, от командира батальона до офицера штаба полка или дивизии, то эти дела находились на рассмотрении в трибунале армии.
Судебные дела старших офицеров и генералов поступали в трибунал фронта. Но это разделение было условным. Если преступление было тяжким и «резонансным», то в трибунале армии могли судить и старшину, и сержанта, и полковника.
Все судебные заседания шли без участия защиты, согласно «законам военного времени».
— А что это была за 193-я статья УК для «воинских преступлений»?
— Статья, применяемая во время ведения боевых действий.
Например, 193-я пункт 17-б — «бездействие командира, преступная халатность при отягчающих обстоятельствах», 193-я пункт 22 — «самовольное оставление поля боя» — тяжелейшие «подрасстрельные» статьи, и если следствием изначально занялись особисты, то эти статьи они могли переквалифицировать на 58-ю пункт 1-б УК РСФСР, тем самым усугубив возможную участь обвиненного.
193-я пункт 12 — «членовредительство» — самострелы. 193-я пункты 7, 9, 10 — «уклонение от призыва», «дезертирство». 193-я пункт 21 — «невыполнение приказа». И так далее. Отдельный пункт для мародеров, для армейских бандитов.
Для насильников, аферистов-самозванцев и армейских казнокрадов могли использоваться обычные «мирные» статьи Уголовного кодекса.
— Кто мог отменить приговор трибунала или повлиять на него?
— Командующий фронтом имел по закону право отменить приговор, даже расстрельный. А предавать офицера суду трибунала или нет — решение находилось во власти ВС армии. Тут было много нюансов.
Примеры приведу позже, когда коснемся конкретных случаев.
Если Военный совет армии не согласился с преданием суду, то наказание ограничивалось только дисциплинарными мерами согласно Уставу РККА.
И еще одна деталь: член ВС армии имел право лично дать армейской прокуратуре указание начать расследование по тому или иному происшествию или преступлению.
Кстати, любой расстрельный приговор «на старших офицеров» утверждался только санкцией Военного совета фронта. Приговоренный к «высшей мере социальной защиты» имел право лично написать кассационную жалобу и просить изменения приговора.
— До приказа № 227 и приказа наркома обороны № 298 — «Положение о штрафных частях» осужденные военнослужащие отправлялись отсиживать срока заключения в лагеря?
— До лета 1942 года осужденных за воинские преступления к различным срокам заключения нередко отправляли в ИТЛ (исправительные трудовые лагеря), но потом трибуналам разрешили более масштабно использовать примечание № 2 к статье 28 УК РСФСР. Это примечание давало трибуналам право заменить меру наказания, указанную в статье, направлением на фронт, в штрафные подразделения, причем гибель в бою или ранение влекло за собой снятие судимости (что являлось стимулом для осужденных). Для многих это «примечание» было спасительной соломинкой и давало возможность не только остаться в живых, но и смыть с себя позор и клеймо преступника, ведь по существующему положению срок мог быть полностью аннулирован и судимость снята, если человек в последующем достойно проявил себя в боях с противником и был ранен. Но в 1941 году на эту 28-ю статью с примечанием № 2 в трибуналах не особо смотрели, и расстрельные приговоры, приведенные в исполнение, были нередки…
Когда в 1941 году поток дезертиров, паникеров, беглецов с поля боя был огромен, то трибуналы штамповали приговоры, как на конвейере.
Расскажу потом, как это было. Но все признавали, что страх перед наказанием в трибунале в большой мере способствовал тому, что передовые части перестали «драпать», а стали биться до последнего патрона, удерживая позиции.
Но позже, в 1942 году, цена человеческой жизни снова возросла от уровня «ноль», и трибуналы уже не работали по шаблону «война все спишет».
Когда вышли приказы № 227 и № 298, подавляющее число осужденных по суду трибунала за воинские и уголовные преступления направлялось в штрафные части, а не за колючую проволоку или к стенке.
С того момента армейские трибуналы фактически вообще прекратили «сажать за решетку». Три основных варианта приговора: штрафная, расстрел или оправдание.
Самая главная фраза в приказе № 227 была следующей: «Дальнейшее отступление является преступным». От нее и «начинали плясать»… Армия была поставлена перед четкими гранями, всем объяснили «новый порядок»: отошел с позиций без приказа — трус и предатель, сдался в плен целым и невредимым, бросил оружие и поднял руки вверх — изменник, геройски погиб в бою, сражаясь, как подобает настоящему солдату, — вечная память павшим в боях за Родину.
Иначе бы войну проиграли…
— Во время вашей службы в должности секретаря трибунала какой период был самым тяжелым?
— Летние и осенние бои 1942 года на Северном Кавказе. Там вообще творилось нечто позорное и невообразимое. Части бегут в панике, их останавливают заградотряды, на месте из отступающих формируют заслоны и новые подразделения, а через несколько часов та же страшная картина повторяется вновь, все снова бегут в тыл уже при первых немецких выстрелах. Полное разложение личного состава, во многих полках боевой дух был равен нулю. Один раз поехали на передовую, планировалось выездное заседание трибунала, а навстречу нам толпами драпают без оглядки красноармейцы. С нами был начальник особого отдела армии, еврей, кстати, фамилия его была Гольдберг, так он вырвал у солдата из взвода охраны из рук автомат и бросился наперерез толпе бегущих. Остановил, развернул их назад и повел отбивать оставленные позиции. На оборону Кавказа прислали множество ненадежных частей, национальные «кавказские» дивизии. Грузины еще как-то держались, а остальные части из нацменов просто без боя откатывались назад или разбегались. На моих глазах пришло пополнение — дивизия из Средней Азии, укомплектованная «местным азиатским» контингентом во время формировки. Дивизия шла к фронту, на привалах узбеки жгли костры, так немцы их сразу «накрывали» авиацией и многих побили при бомбежках.
А еще через сутки санбат дивизии был забит «самострелами». Те, кто поумнее, стреляли с расстояния, по уговору, земляк в земляка, а в основном у всех ранение в левую руку и следы порохового ожога. Командование дивизии не могло ничего поделать. Там трибуналу работы хватило через край. Случаи вопиющие, дикие. Заводят очередного, обвиняется в убийстве своего товарища-красноармейца. Оказывается, у них был договор: стрелять друг другу по конечностям, так у этого «снайпера» рука дрогнула, и он своего «подельника» сдуру пристрелил… Поехали дальше, в Грозный, война совсем рядом, а в аулах играют свадьбы, все немцев ждут, говорят об этом вслух, не скрывая радости. Грозненская тюрьма забита огромной массой дезертиров, яблоку негде упасть.
И тут трибунал вовсю использовал право применить 28-ю статью с примечанием.
Из тюрьмы дезертиров многими сотнями прямиком отправляли на передовую вместо положенного им по законам военного времени расстрела…
— С ноября 1942 года вы были уже следователем армейской прокуратуры и помощником прокурора армии. Какие штаты были в аппарате прокуратуры общевойсковой армии?
— Прокурором армии был подполковник Генин Александр Павлович, чуваш по национальности, порядочный человек. Его заместителем был подполковник Бабий, прокурору армии полагалось по штату два помощника. В штате было также два следователя и несколько технических работников. К прокуратуре армии постоянно был прикреплен взвод красноармейцев, использовавшийся для охраны и конвоирования арестованных и подследственных.
— Из дел, которые вам пришлось расследовать во время боев на Северо-Кавказском фронте, какие наиболее запомнились?
— Было несколько дел по статье 193 пункт 17-б, речь шла о преступной халатности и злоупотреблении служебным положением, повлекших за собой невыполнение приказа при отягчающих обстоятельствах. На подходе к станице Ольгинской командир полка майор Корчагин, получивший приказ занять станицу, послал вперед свою разведку. Разведка не вернулась, но Корчагин решил двинуть полк вперед, не имея точных данных о противнике. Полк шел вперед по дороге в батальонных колоннах, Корчагин даже не удосужился развернуть свой полк в боевой порядок или выслать еще один передовой дозор. Навстречу вышла колонна немецких танков и бронемашин и раздавила наш стрелковый полк на марше. Разбежавшихся по полю солдат из корчагинского полка немцы просто скосили с БТРов из пулеметов. Допрашивал я Корчагина в бывшем здании школы, и во время допроса нас по ошибке стали бомбить свои же летчики…
Корчагин был приговорен к отбыванию наказания в штрафном батальоне.
Его дальнейшей судьбы я не помню.
Там же произошла еще более крупная трагедия, и следствие доверили мне. В последних числах февраля 1943-го в нашей армии была организована ударная группа в составе трех стрелковых дивизий под командованием начальника штаба армии генерал-майора Филлиповского (бывшего преподавателя Военной академии им. Фрунзе). Эта ударная группа прорвала немецкую оборону и, двигаясь вдоль плавней, захватила плацдарм за станицей Черноерковская и закрепилась на нем, заняв оборону на высотах. По плану командования на помощь дивизиям, воюющим на плацдарме, должен был прийти, нанеся встречный удар, 10-й стрелковый корпус генерала Пыхтина. Но 10-й корпус свою задачу не выполнил. Не сосредоточился в срок на исходных позициях для наступления, его головные полки шли без ведения разведки, первый батальон вышел к реке в совершенно другом месте и не нашел брода или переправы, другой полк вообще «заблудился», связь не работала, части не вышли на рубежи в заданное время, никто не позаботился о должной маскировке и так далее. Этот бардак закончился тем, что немцы обнаружили на рассвете и раздолбали авиацией этот 10-й корпус. А группа генерала Филлиповского, так и не дождавшаяся поддержки, была разбита и сброшена в реку.
Остатки дивизий мелкими группами выходили через плавни, а самого Филлиповского успели вывезти с плацдарма на У-2. Одним словом, за пять дней был наголову разбит наш стрелковый корпус. Были арестованы начштаба корпуса полковник Айвазов (бывший начальник оперативного отдела 58-й армии), командир стрелкового полка майор Волков и один из комбатов, из-за неумелых действий которого и началась неразбериха, приведшая к трагическим последствиям. Я с этими тремя арестованными офицерами и двумя бойцами охраны прошел по грязи километров пятнадцать до штаба армии, находившегося в станице, кажется, в Гривинской, и там было проведено расследование. На допросах арестованные офицеры пытались объяснить, мол, «хотели как лучше, а получилось как всегда», но фактов безалаберной халатности, нарушения приказов и прочих нарушений, полностью подходящих под определение «воинские преступления», было более чем достаточно, и мне приказали прибыть в штаб Северо-Кавказского фронта. Полетел туда на ПО-2. Прокурор фронта бригвоенюрист Агалаков, ознакомившись с протоколами допросов и выслушав мой доклад, сказал: «Пойдешь со мной. Лично доложишь Масленникову». Комфронта Масленников приказал отдать Айвазова с двумя другими офицерами под трибунал. Главный пункт обвинения основывался на уже упомянутой мной статье — 193-я пункт 17-б. Все три офицера по приговору были отправлены в штрафбат, искупать свою вину кровью, и двое из них — Волков и Айвазов — вернулись из штрафников живыми, им вернули офицерские погоны и назначили на строевые должности с понижением на одну ступень. Выжил ли третий осужденный, комбат, я сейчас уже не вспомню.
Командира 10-го СК сняли с командования корпуса, снизили ему звание до полковника и отправили командовать дивизией.
— Оправдательные приговоры были редкими в практике трибуналов?
— Следователь армейской прокуратуры, разобравшись с обстоятельствами дела, мог его закрыть и не передавать в трибунал ввиду отсутствия состава преступления. Это было нередко. А если дело рассматривалось в суде трибунала, то начиная со второй половины 1942 года все обстоятельства произошедшего ЧП или преступления выяснялись досконально, и полное оправдание обвиняемого не являлось исключением из правил.
Судили по законам, и пусть это были законы военного времени и подсудимые не имели защитников на суде, но соблюдение самой буквы закона являлось главным требованием Военной коллегии при Верховном суде СССР. Приведу примеры, как следствие прерывалось еще на первом этапе и с подозреваемых были сняты все обвинения.
На Днепре, под Черкассами, саперы не рассчитали прочность наведенной переправы.
По ней пошла колонна артполка с пушками, и вся техника ушла под воду.
Мост не выдержал. Да еще как раз в этот момент плюхнулся в воду самолет ПО-2, на котором прилетел осматривать переправу начальник артиллерии армии.
Но прямой вины саперов в случившейся трагедии на переправе не было, и командование, выслушав наши доводы, приказало закрыть дело.
Там же, на Днепре, смершевец одного из стрелковых полков доложил по инстанции, что на его глазах было массовое бегство с поля боя, которое возглавил лично комбат. Был арестован комбат и еще пять человек из батальона, на участке которого все произошло.
Выясняется, что никаких «драпальщиков» и в помине не было, а дело было так: комбат разрешил части легкораненых бойцов отойти к полковому медицинскому пункту, и после получения медпомощи большая часть этих солдат снова вернулась в окопы и продолжила бой. Одним словом, типичный особистский поклеп, с которым мы сталкивались многократно. И я решил допросить смершевца, который первым доложил о ЧП. Но чтобы допросить особиста, требовалось разрешение начальника отдела контрразведки армии, а они своих в обиду не давали.
Но я добился такого разрешения, и когда прояснилось, что весь доклад смершевца был сплошной ложью, то написал рапорт и передал его начальнику Смерша нашей армии.
И этого сигнализатора выгнали из особистов в строй.
— Прокуратура и смершевцы в каких отношениях были между собой?
— Я вам честно отвечу, что особистов боялись многие, но ненавидели почти все.
И хоть трибунальцы и армейские прокурорские работники далеко не все были ангелами, но отношение к особистам, к этим хамовитым «детям Дзержинского», в нашей среде было сугубо отрицательным.
Причины следующие: каждый особист смотрел на окружающих с надменной и наглой уверенностью, что любого из солдат или офицеров, невзирая на должность и звание, он при желании «отправит в штрафную», «скрутит в бараний рог», «прислонит к стенке», «сотрет в лагерную пыль», «устроит спецпроверку» и так далее. И ведь могли, они же армейскому начальству не подчинялись, у них «своя свадьба», что хотели, то и вертели. Да и народ туда подбирали служить своеобразный, в основном сволочной, циничный, без каких-либо нравственных, этических тормозов.
Власть над людьми и полная безнаказанность, да еще когда работнику органов в голову вбивают, что кругом потенциальные враги и предатели и только он — исключительный, проверенный, «весь в белом», — все это делает из человека такое дерьмо…
Был бы человек, а статья всегда найдется.
Противостоять произволу особистов мало кто мог…
Заработать от особистов-смершевцев 58-ю статью было проще простого…
И редко можно было найти такого смелого судью в армейском трибунале, который бы набрался личного мужества и вынес бы оправдательный приговор по 58-й статье.
— А разве среди работников армейской прокуратуры не было людей, способных на подлость ради карьеры, награды или наживы?
— Конечно, были, ведь ничто из человеческих пороков нам не было чуждо. Но в армейской прокуратуре своим работникам обычно подлости не прощали, а карали за это.
Вот вам пример, случай, который произошел уже весной 1945 года.
Под Бреслау прибыл из Подмосковья недавно сформированный Укрепрайон — УР, чуть ли не гвардейский, личный состав которого состоял в основном из ранее не воевавших молоденьких солдат, недавних новобранцев. УР занял позиции, и в это время немцы предприняли попытку прорыва частью своих сил из осажденной крепости Бреслау.
И когда ударили по УРу, то уровцы сразу побежали… И что самое грустное, на участке УРа перешли в наступление не какие-нибудь отборные части вермахта, а в основном простые фолькштурмовцы. В армии как раз находился прокурор фронта генерал Шавер, и он взял меня с собой и лично поехал разбираться с тем, что произошло. Прокурор 1-го УФ Борис Матвеевич Шавер только получил звание генерал-майора юстиции и надел новую генеральскую форму, что привлекло внимание немецкого снайпера.
Мы приехали на передовую, и снайпер ранил генерала Шавера разрывной пулей в ногу. Расследование проводил я сам. Были арестованы шесть человек, побежавших первыми, включая комбата, на участке которого был совершен немецкий прорыв. Я находился в штабе корпуса и докладывал результаты расследования комкору генералу Мартиросяну, как появляется полковник, зам. комкора по тылу, и сообщает, что в двадцати километрах от передовой объявился с двумя солдатами замполит из этого УРа, при нем знамя Укрепрайона, и замполит объявил себя спасителем чести своей части… А по Уставу знамя должно находиться в первой линии, не дальше штаба части. Мартиросян как об этом услышал, так заорал: «Застрелю гада!» Я взял в штабе корпуса «Виллис» и привез этого «спасителя» из глубокого тыла для дальнейшего выяснения. Когда арестовывали первых шестерых бежавших, то у одного из них, капитана, среди личных вещей по описи числились золотые часы. Арест и опись вещей составлял следователь дивизионной прокуратуры Яковенко. Закончилось следствие, дело было передано в трибунал и рассмотрено председателем трибунала подполковником Крапивиным.
Замполита-«знаменоносца» приговорили к расстрелу (без замены штрафбатом), а остальных — к отбытию срока наказания в штрафных частях. Начали возвращать осужденным перед отправкой в штрафную часть их личные вещи. Доходит очередь до капитана, и среди его вещей нет золотых часов, фигурирующих в описи.
Начали разбираться, и стало ясно, что золотые часы кто-то прикарманил, заменив их на наручные часы, «цибулю» Ростовского завода.
Я поехал в дивизию и вижу эти часы на руке у Яковенко. Он полагал, что капитана за побег с поля боя обязательно расстреляют, и поэтому без стеснения и зазрения совести носил на руке его часы. Я составил протокол, арестовал Яковенко и привез его в Штеттин, к прокурору фронта. Было решено суду его не предавать, но Яковенко был изгнан из рядов прокуратуры и отправлен в отдел кадров фронта за получением направления на передовую, «на исправление»…
— Вот вы рассказываете, что сам прокурор фронта выехал непосредственно на передовую и был ранен пулей снайпера. А вообще работникам прокуратуры и трибуналов, из тех, кого вы знали лично, приходилось принимать участие в боях?
— Это случалось, только когда наши части попадали в окружение и в строй с оружием в руках вставали все, кто мог держать винтовку. Мне самому в 1941 году довелось стрелять по немцам не раз и не два, при выходе из окружения. И в 1942 году на Кавказе довелось непосредственно вести огонь из личного оружия по наступающим гитлеровцам… Но там ситуации были безвыходные… И в конце войны, когда остаточные группы немцев орудовали в наших тылах, нападая на тыловые и штабные подразделения, армейские прокурорские работники вместе со всеми отражали атаки противника.
Таких примеров я помню немало. В засадах погибло несколько военюристов, которых я знал. Пару случаев я вам расскажу. В Германии, в районе города Бауцен, наша 254-я СД под командованием одного из самых молодых генералов в Красной Армии, тридцатидвухлетнего Героя Советского Союза Путейко, вырвалась вперед. Там произошло одно ЧП, и я, по поручению прокурора армии, прибыл в дивизию. Поговорил с дивизионным прокурором майором Березиным, сел в машину и поехал назад, в штаб армии. У меня пистолет ТТ, у водителя только автомат ППШ. Вернулись, и, оказывается, меня разыскивает член ВС генерал-майор Бобров. Мне передают, что я по возвращении должен к нему явиться немедленно. Бобров меня увидел: «Иоффе, ты живой?! А я думал, что тебя убили». Оказывается, немцы нанесли контрудар, прошлись по нашим тылам, окружили дивизию от других частей, а 373-я СД вовремя не заняла указанный рубеж, и немцы наступлением с фланга просто «срезали выступ» с 254-й СД.
Наша машина была последней, которая спокойно проехала к штабу армии с участка дивизии. Командарм, генерал-полковник Коротеев, бросил войска на выручку, и на второй день остатки 254-й СД были деблокированы, и мне приказали туда выехать. Уже по дороге я встретил бойцов, прорвавшихся из кольца, и они рассказали мне о героизме и самопожертвовании ротного командира ГСС капитана Тарасова, который, будучи раненным в обе ноги, чтобы не быть обузой при прорыве, застрелился, а свою Звезду Героя перед смертью отдал своим бойцам для передачи в штаб…
Прибыл на место, где был штаб дивизии: там полный разгром, трупы наши и немецкие, все в дыму. Начштаба дивизии мне говорит: «У нас горе. Во время боя пропало знамя дивизии…» Иду дальше, а на земле лежит совсем без сил, в окровавленном и обгоревшем обмундировании, дивизионный прокурор майор Березин. Он увидел меня и прохрипел: «Гимнастерку сними с меня…» А под гимнастеркой у него на тело намотано знамя дивизии. В критический момент боя, когда в месте дислокации штаба уже шел рукопашный бой, Березин увидел знамя возле двух погибших солдат из знаменной группы, сорвал его с древка и намотал на себя, надеясь, что наши найдут стяг на его трупе, когда прорвутся на помощь… Командир дивизии представил Березина к ордену Ленина, но в итоге дивизионный прокурор был награжден орденом БКЗ.
— Что такое ВПС? Военно-полевой суд?
— Военно-полевые суды — ВПС — были созданы по Указу Президиума ВС СССР от 19.4.1943, и занимались они наказанием. Как было дословно сказано в тексте указа: «…наказания немецко-фашистских злодеев, виновных в убийствах и истязаниях советского гражданского населения и пленных красноармейцев… для шпионов, изменников Родины из числа советских граждан и для их пособников…»
Это были чрезвычайные органы, единственные в стране, имевшие право приговаривать к смертной казни через повешение.
Рассмотрение дел в ВПС проводилось в ускоренном и упрощенном порядке, сразу после освобождения от немцев нашей территории. Тех предателей, кого удалось схватить при немецком отступлении, допрашивали особисты или обычные армейские следователи прокуратуры, собирались на месте свидетельские показания, и предателя судили при скоплении жителей того города или села, где этот изменник лютовал и творил свои злодеяния. Под суд ВПС мог попасть и немец в форме вермахта, если у него находили фотографии, на которых изображены казни и расстрелы советских людей с его участием, и «поджигатель-факельщик» — схваченный на месте преступления или изобличенный позже. Председательствовал в ВПС старший по званию офицер из той дивизии, которая занимала данный район. Им мог быть генерал, скажем, командир стрелковой дивизии, или член ВС армии. В состав ВПС входили также представитель особистов, еще обязательно «политотделец» старшего ранга и военный прокурор.
ВПС не были постоянной судебной структурой, и они организовывались только после освобождения части нашей территории. Мне один раз пришлось участвовать в ВПС. На Кубани, в станице Камышеватской, были схвачены двое местных палачей — комендант Павлик и начальник полиции Игнатенко. Мы обнаружили в станице многочисленные трупы мирных граждан, сброшенные в выгребные ямы. Я вел расследование (за одну ночь в подвале уцелевшего здания были проведены 22 очные ставки) и к утру составил обвинительное заключение. ВПС состоялся на станичной площади, и когда двум предателям объявили приговор: «Смертная казнь через повешение», то из соседней станицы немцы начали артобстрел по Камышеватской. На площади, под обстрелом, поставили две виселицы и вздернули на веревках этих сволочей-убийц.
После того как наши войска перешли государственную границу, актуальность и необходимость ВПС резко снизилась, и данный вид судебного рассмотрения постепенно сошел на нет.
— А кто приводил в исполнение расстрельные приговоры?
— По существующему положению расстрельные приговоры приводил в исполнение Смерш, для этого привлекались красноармейцы из «особистских комендантских взводов охраны» или непосредственно оперуполномоченные ОО или Смерша. Ответственность за исполнение приговора лежала на них. Но я лично не помню такого, чтобы, даже в первый год войны, расстрел мог быть произведен и комендантом трибунала дивизии или комендантом штаба обычной воинской части.
По закону, если речь шла о показательном «демонстративном» расстреле, было обязательным присутствие работника армейской прокуратуры.
Я один раз был на таком расстреле, «поставили к стенке» офицера-дезертира с поля боя, обвиненного по статьям 193-17 и 193-8а, и понял, что видеть такое еще раз не особо хочу, и попросил полковника Генина, чтобы он больше меня не посылал на подобные «мероприятия».
— Вынесение не обоснованных по своей жестокости приговоров в практике трибуналов. Когда такое случалось?
— В 1942 году на Северном Кавказе, когда я еще служил судебным секретарем, к нам прикрепили САД (смешанную авиационную дивизию), в которой не было своих военных юристов. И как раз вышло постановление ГКО об ужесточении мер наказания за порчу военной техники, по которому каждый случай — «летное происшествие», во время которого пилоты били свои самолеты при вынужденной посадке, при этом приводя технику в негодность, — должен был рассматриваться как «уклонение от боя» и «заведомо спланированное дезертирство». А на фронт в авиачасти присылали из училищ молоденьких летчиков, девятнадцатилетних пареньков в сержантском звании, которых от силы успели в тылу обучить по программе «взлет-посадка». Вот они по неопытности и разбивали свои самолеты на вынужденных посадках или из-за потери ориентировки не выполняли боевую задачу. А за это, по постановлению ГКО, полагался трибунал, и нередко приговор был расстрельным. Сами трибунальские судьи понимали, что это чрезмерно жестокое наказание, но что они могли поделать? Выполняли слепую волю начальства, приказ ГКО, подписанный самим Сталиным. В начале 1943 года за подобные вещи уже перестали автоматически направлять в трибунал: в каждом случае досконально разбирались уже в самой авиадивизии, с участием инженерной службы и оперуполномоченного из ОО. «Гайки» стали откручивать в обратную сторону.
Но самый вопиющий случай, с которым мне пришлось столкнуться, произошел в конце 1941 года на Донбассе, когда я еще служил в трибунале стрелковой дивизии. Трибунал находился в городе Алчевске, и туда после выхода из окружения стекались сотни бойцов и командиров. Председателем трибунала был капитан Стовба, украинец. И этот Стовба почти всех попавших в трибунал приговаривал к расстрелу — как на конвейере работал. Заводят на суд красноармейца, вышедшего из окружения без винтовки, а Стовба на него матом орет: «Предатель! Продажная шкура! Расстрелять!»… Скольких он приговорил к высшей мере… Мы стали возмущаться, это же не человек, а какой-то «людоед»-мизантроп! Тем более очень подозрительным казалось следующее: протокол заседания трибунала даю на подпись Стовбе, а он спрашивает меня: «А что вы тут написали?», и я отвечаю: «То, что было на суде»… Я вместе со старшим секретарем военного трибунала военюристом 3 ранга Гринбергом решил проверить личность этого Стовбы, и когда мы узнали, что Стовба отсылает свой денежный аттестат сразу двум своим женам, то этот факт усилил наши подозрения. Мы отправили письмо в трибунал фронта, и вскоре к нам приехал заместитель председателя фронтового трибунала. Было установлено, что Стовба самозванец, проник в трибунал по поддельным документам и никакого юридического образования не имел. Как стало известно позже, Стовба был осужден, но эшелон с арестованными, в котором находился Стовба, был разбомблен немецкой авиацией, и Стовба оказался в числе погибших.
— Но, к моему удивлению, само явление «самозванцы в погонах» в годы войны было довольно распространенным. И на фронте, и в тылу.
Вот пример, рассказанный ветераном из 156-й курсантской стрелковой бригады:
«У нас одно время стрелковым батальоном командовал майор Б-й. Был этот Б-й смелым воякой и неутомимым весельчаком. Ранило этого майора, попал он в госпиталь, и там каким-то образом выяснилось, что он всего-навсего имеет звание старшины. Нарвался «лжемайор» на бывшего сослуживца из кавалерийской дивизии, и Б-го арестовали и отдали под трибунал. Но факт остается фактом: этот майор-«самозванец» был хорошим комбатом. Так что не скудела наша земля талантами…»
В мемуарах одного из генералов упомянут случай, как был выявлен самозванец, командир стрелкового полка, на самом деле не имевший даже офицерского звания.
Воевал он неплохо, командование его уважало, но «жадность сгубила комполка»: он вдруг объявил себя Героем Советского Союза, а позже и депутатом Верховного Совета и стал подписывать документы и приказы «с перечислением всех своих почетных званий».
Но «кадровики» запросили Москву по поводу указа о присвоении звания ГСС, и тут-то и выяснилось, что комполка — «липовый»…
В книге В.Е. Звягинцева целая глава «Мошенники в погонах» посвящена таким самозванцам, правда, орудовавшим в глубоком тылу, а не во фронтовых частях.
За кого только аферисты себя не выдавали. Группа Лапшова — Квача, состоявшая из четырех лейтенантов-дезертиров, выдававших себя за оперативных сотрудников-смершевцев и занимавшихся грабежами в Одессе в 1944 году.
Дезертиры майор Остроух и лейтенант Попков, выдававшие себя за работников военной прокуратуры. Банда Гудкова, насчитывавшая 12 человек-дезертиров и действовавшая в Заволжье под видом «оперативной группы войск НКВД».
А материалы и документы из архивов Военной коллегии, приведенные в этой главе и рассказывающие о том, как в тылу были выявлены и обезврежены проходимцы и дезертиры, выдававшие себя за Героев Советского Союза: Голубенко-Пургин, Ульянов, Швец, Щербинский, Крючков и так далее — читаются, как авантюрный роман.
И, конечно, самая знаменитая история, о которой в последние десятилетия много писали в различных СМИ, — псевдовоинская строительная часть УВСР № 5 под «командованием» гениального афериста и авантюриста «полковника» Павленко, объединившая «под своим крылом» две сотни дезертиров.
— Фронтовое лихолетье для многих аферистов, мошенников и проходимцев было «золотым времечком», особенно в глубоком тылу… После войны их стали вылавливать.
Наладился серьезный учет военнослужащих, проверялись личные дела офицеров, рассылались запросы, и «самозванцы» попадались.
Мне приходилось видеть таких лжегероев и мошенников неоднократно.
С последним в моей практике таким аферистом я столкнулся, уже когда служил в Забайкалье, вскоре после войны, будучи старшим помощником окружного прокурора по общему надзору. Рядом с нами был дислоцирован отдельный строительный батальон, в котором врачом служил один азербайджанец из Баку, капитан медицинской службы. Из нашего медсанбата дивизии поступил сигнал, что происходит что-то непонятное. Всех больных, даже самые простые случаи, этот капитан медслужбы без каких-либо медицинских оснований и показаний из стройбата направляет в наш санбат или сразу в Читу с одной формулировкой: «Болезнь ног». А случаи элементарные, и любой врач, даже самой низкой квалификации, обязан спокойно лечить такие болезни на месте, в своей части. Я доложил начальнику медслужбы округа генерал-майору Славину. Он расследовал этот сигнал, и выяснилось, что военврач — самозванец, его врачебный диплом — фальшивка и документы капитана медицинской службы получены им обманным путем. В военное лихолетье подделать документы было не так сложно…
— В вашей фронтовой деятельности в качестве следователя армейской прокуратуры и помощника прокурора армии вам приходилось расследовать различные преступления, связанные с широким диапазоном 193-й статьи УК и другими статьями Кодекса.
Давайте попробуем на примерах рассказать о них. Возьмем такие преступления, как мародерство, насилие над гражданским населением, превышение воинской власти (служебные злоупотребления), разглашение военной тайны, финансовые нарушения и махинации и элементарное воровство армейского имущества.
Что из этого «спектра» правонарушений вам лично довелось расследовать?
— Дел, связанных с армейскими растратчиками-казнокрадами, у меня лично в практике не было. По поводу мародерства: особенно запомнился один случай уже в конце войны. По дороге продвижения наших частей было обнаружено 15 пустых распотрошенных мешков от солдатских посылок. Тогда как раз разрешили военнослужащим отправлять на родину посылки с фронта.
Член ВС 52-й армии генерал Бобров приказал расследовать это ЧП. Определили номер полевой почты и дивизию, из которой были отправлены эти посылки.
Поехал в эту дивизию следователь прокуратуры Рыжов, но вскоре вернулся, сказал, что дивизия ведет бой и он никого не смог найти. И тогда я поехал туда сам и нашел того, кто разграбил солдатские посылки, — старшину из полевой почтовой станции. Старшину арестовали, и я привез его в штаб армии. Суд трибунала был открытым, и трибунал приговорил его к расстрелу перед солдатским строем. У своих не воровал…
Дела, связанные с разглашением военной тайны… Одно такое дело у меня было.
В конце 1942 года девушка, старший лейтенант, командир взвода радиотелеграфисток из отдельного батальона связи при штабе 58-й армии, проболталась местной жительнице о месте предстоящей передислокации штаба. И это каким-то образом узнал начальник штаба армии и потребовал привлечь старшего лейтенанта к суду «за разглашение».
Я провел расследование и в обвинительном заключении рекомендовал ограничиться условным наказанием. Так и поступили. Но судьба этой девушки была трагической.
Когда штаб армии уже стоял в станице Гривенской, был сильнейший налет немецкой бомбардировочной авиации. Эта девушка-офицер со своим взводом как раз находилась в бане на помывке, и первая же бомба, сброшенная с пикировщика, попала в баню. Прямое попадание. Никто не выскочил… Не успели… После бомбежки мы увидели страшную картину, потрясшую всех. В развалинах бани лежали мертвые тела молодых девушек, искромсанные и изуродованные осколками, разорванные на куски…
Подобное потрясение я испытал там же, на Кубани, когда зимой внезапным ударом наши отбили у немцев эшелон с военнопленными, которых за несколько дней пути немцы ни разу не покормили. Во многих вагонах уже лежали замерзшие насмерть и умершие от голода пленные красноармейцы, а те немногие, кто еще был жив, выбравшись из вагонов, шли к полевой кухне. Идут два исхудавших как скелеты красноармейца, один поддерживает другого, и каждый шаг для них дается с неимоверным трудом.
Я видел это, и сердце в моей груди сжималось, «как в тисках», от боли и жалости к этим бойцам… Они мне потом часто снились по ночам…
Случаи, связанные с насилием, в основном потоком пошли в 1945 году, когда армия воевала на территории Германии. Обычно такие преступления рассматривались в дивизионных трибуналах, но иногда и армейская прокуратура занималась насильниками.
Приходит к нам в прокуратуру армии генерал, командующий артиллерией, и требует немедленно расследовать случай, свидетелем которого он только что стал. Генерал ехал на своем «Виллисе» и увидел, как пьяный танкист, старшина, насилует немку.
Генерал «снял танкиста с немки», но пьяный старшина вскочил в танк, перед этим послав генерала матом куда подальше, завел мотор и уехал по дороге. Прокурор армии приказал мне найти танкиста по горячим следам. Я с двумя бойцами сел в машину и начал догонять колонну танковой бригады, проследовавшей в направлении, указанном генералом. Нашли этого старшину, арестовали. По приговору трибунала он был расстрелян. Там же произошел еще один неординарный случай.
Прибегает к нам офицер и говорит, что тут неподалеку творится что-то невероятное.
В чем дело? В одном из близлежащих домов молодая немка сама зазывает к себе красноармейцев и всем отдается. Уже пропустила через себя человек пятнадцать танкистов. Немку арестовали, привезли к нам в отдел, стали разбираться, позвали военврача, и все оказалось просто: немка была больна сифилисом и специально заражала этой болезнью наших военнослужащих, и этот факт она сама даже не отрицала на следствии.
Случаев злоупотребления властью в армии было много. Мне довелось такие дела расследовать неоднократно. Приведу примеры. В штаб армии поступил сигнал, что командир отдельного батальона связи, офицер в звании майора, издевается над девушками из личного состава своего подразделения, склоняет их к сожительству. Законченный самодур, он завел у себя в батальоне оркестр, который по его приказу при его появлении был обязан исполнять торжественный марш… Я прибыл в этот батальон связи под видом проверяющего из медико-санитарного отдела армии, поговорил с девушками, собрал доказательства злоупотребления властью и арестовал этого майора.
По приговору трибунала майор был отправлен в штрафбат.
После войны таких случаев превышения служебных полномочий стало намного меньше, но один случай запомнился. Даже был приказ по Министерству обороны по этому эпизоду. В 209-й СД, дислоцированной в Забайкалье, после вывода из Китая все батальоны были разбросаны гарнизонами по сопкам. В одном из батальонов служил молоденький солдат, ростом 195 сантимеров, недавно призванный в армию. Во время разгрузки хлеба из машины армейского автохлебозавода этот солдат, которому не хватало армейского пайка, взял одну буханку хлеба с лотка, разломил ее и съел. Замполит заметил это, выстроил батальон и стал при всех обвинять солдата в хищении социмущества и в мародерстве, унижать последними словами и угрожать всевозможными карами. После этого солдат зашел в ближайший лес и повесился на своем ремне.
Я послал расследовать это ЧП своего следователя, старшего лейтенанта Руденко.
Замполит-капитан был отдан под суд трибунала «за доведение до самоубийства».
Тогда же, в Забайкалье, в дивизии произошел еще один случай. Два солдата, украв на складе несколько мешков муки, дезертировали из части и стали продавать муку, пропивая вырученные за награбленное добро деньги. Их задержал патруль и привел в отдел прокуратуры дивизии. Один из них мне заявляет на допросе: «Товарищ майор, у нас денег — вагон, мы с вами поделимся, только отпустите!» Я ему сразу «добавил» статью «за попытку подкупа».
— Такие дела, как убийство одним военнослужащим другого, вам попадались?
— Сплошь и рядом. Стреляли друг в друга по пьянке, на почве ревности, убивали из зависти, при дележе трофеев. В трибунале таких дел всегда хватало, и обычно все заканчивалось штрафбатом. Были дела, связанные «с убийством по неосторожности», и сюда входили не только «случайные выстрелы», но и дела, связанные с нелепыми, глупыми смертями, например, когда кто-то погиб, играя в «русскую» рулетку, когда в барабан револьвера вставлялся только один патрон, барабан прокручивали и потом начиналось «соревнование» между офицерами, кто кого смелее.
Пьяных убийств, что на «гражданском языке» называется бытовухой, по моему мнению, стало больше к концу войны, когда помимо положенных «ста граммов наркомовских», во всех частях (а не только в штабах) появился в неограниченных количествах различный трофейный алкоголь и спирт. О таких трагических эпизодах можно вспоминать часами, слишком часто они происходили.
Но были случаи, когда огонь по своим открывался по недоразумению и по несогласованности, и эти дела рассматривала армейская прокуратура, а не Смерш.
Весной 1943 года, когда, кажется, через станицу Тимошевскую наши части вышли к Ейску, для охраны побережья Азовского моря были оставлены стрелковые части. Одной из таких частей была рота старшего лейтенанта Канищева, занявшая оборону по берегу. Рядом на узкой восемнадцатикилометровой косе стояли на переформировке остатки Азовской военной флотилии. Из кораблей в ней были тогда в основном одни катера-полуглиссера. И такой катер-полуглиссер в сумерках шел вдоль берега, мимо позиций роты Канищева, и тут ротный отдал приказ: «Стрелять по катеру!» Бойцы отказались открыть огонь, и Канищев сам начал стрелять из пулемета по катеру. На палубе катера появился моряк и стал флажками показывать: «Свои!» Но Канищев продолжал строчить из пулемета. Ему бойцы кричали: «Что ты делаешь, лейтенант! Идиот, это же наши!», но ротный бил из пулемета по катеру и убил моряка, стоящего на палубе. Когда это дело поступило на рассмотрение в прокуратуру 58-й армии, то я на трофейной машине «Даймлер-Бенц» поехал по узкой косе к морякам. Меня окружили матросы: «Он нашего братишку убил! Мы этого ротного на куски порвем!» Я пришел к командующему флотилией каперангу Горшкову (будущему командующему ВМФ), который мне сказал: «Убитый главстаршина был одним из лучших моряков флотилии. Он выжил в боях в Севастополе и в Новороссийске, а сейчас погиб от своей пули. Я вас прошу, разберитесь во всем объективно». У Канищева был только один аргумент в оправдание: полуглиссер, идя вдоль берега, не выпустил сигнальные ракеты для опознания. Приговор трибунала по делу Канищева — штрафбат.
А вот дел на летчиков-штурмовиков с Ил-2, пробомбившихся по своим, я в нашей армейской прокуратуре сейчас не припомню.
— В вашей практике были случаи, когда старшие офицеры привлекались к суду трибунала за самосуд, расправу над подчиненными?
— Уточните ваш вопрос. О каких конкретно случаях идет речь?
— Я просто приведу несколько выдержек из текстов интервью с ветеранами:
«…В феврале сорок четвертого нас перебросили в стрелковый корпус генерала Батицкого. Мы шли маршевой колонной в направлении села Ново-Петровка. Шел сильный дождь. Вдруг колонна остановилась. Дорогу нам преградила огромная лужа, фактически — озеро в чистом поле. Все топтались на месте. Подъехала машина, и из нее вылез какой-то генерал. Он крикнул: «Почему остановились? Кто командир?» Один из наших офицеров вышел вперед с докладом. Генерал, даже не дослушав доклад, застрелил из пистолета этого офицера. Наша колонна моментально двинулась вперед по горло в воде. Кому нужна была эта смерть?! Мучила ли этого генерала после войны совесть за совершенное им убийство своего же офицера?!..»
«…В 1943 году мы брали станцию Гороховка. Рота автоматчиков из нашего полка спокойно вошла на станцию, не встретила никакого сопротивления, и командир роты доложил комполка, что немцев в Гороховке нет. Доложили и в штаб дивизии, мол, все чисто. Через час-другой с противоположной стороны в Гороховку входил полк Бокарева и нарвался на немецкую засаду. Завязался нешуточный бой. Наш командир полка Иткулов застрелил ротного на месте: за «фальшивое донесение»…»
«…Очень хорошо запомнился заместитель комбрига полковник Яковлев. Зверь…
Ходил по бригаде с дубиной и бил ею людей за любую мелочь… Один раз эта сволочь Яковлев застрелил танкиста. Танк сорвался с моста и завалился в воду.
К танку подскочил Яковлев и из пистолета хладнокровно застрелил первого же танкиста, вылезшего из машины…»
«…Решили с ним пробиваться к своим. Подорвали свой пулемет гранатами и стали отходить. Шли ночью колоннами по 40–50 человек, даже не думая, а что стало с танками бригады… Рядом с нами драпал на коне какой-то полковник. Вдруг он разворачивает коня и скачет к нашей колонне. У нас впереди шел молодой солдат, киргиз. Полковник подлетает на коне к этому солдату и стреляет ему в голову из пистолета. Наповал.
Орет нам: «Стоять! Назад!» Вспомнил сволочь об ответственности за отступление с позиций, а парнишку убил ни за что ни про что…»
«…Уцелевшие батареи быстро снялись и переменили позиции. Связистам, пока возились, пришлось отходить с пехотой, бросив катушки. В этот момент на «Виллисе» подскочил командир дивизии генерал-майор Лосев. Выскочив из машины с пистолетом в руках, он крикнул: «Стой! Все в цепь! Всем занять оборону и ни шагу назад!»
Командир одной из батарей, капитан Шестаков, обратился к генералу по имени-отчеству: «Ведь я же артиллерист!» Генерал выстрелил в него в упор и убил наповал!
Потом Лосев залез в свой «Виллис» и уехал. Хотя смерть кругом косила людей без разбора — это было страшно… Я до сих пор не могу забыть этот случай.
За что генерал убил боевого офицера?..»
«…Батальоны залегли под сильным немецким огнем и не могли подняться в атаку.
В передовую траншею пришел командир полка полковник Владас Мотиека, будущий комдив 16-й СД, пошел в полный рост, потом достал пистолет и… застрелил подряд пятерых солдат, лежавших в траншее. И люди пошли снова в атаку. Но можно ли с позиции нынешнего времени оправдать поступок Мотиеки?..»
Поверьте, что это не тенденциозный подбор подобных выдержек из интервью с фронтовиками, с которыми мне пришлось встречаться, можно привести еще десятки.
И если кто не верит рассказам ветеранов, то можно привести примеры из документов архива Военной коллегии, опубликованных в уже упомянутой мной книге В.Е. Звягинцева «Война на весах Фемиды».
Но здесь речь пойдет только о тех случаях, которые рассматривались в различных судебных инстанциях, о тех эпизодах, которые, если можно так выразиться, «стали достоянием общественности», и скрыть их от вышестоящего начальства не удалось.
Доклад председателя военного трибунала 1-го УФ генерала-майора Подойницына, где приводится пример о рассмотрении генеральским судом чести полевого управления 1-го УФ дела командира 18-го стрелкового корпуса генерал-майора Афонина. Он застрелил подчиненного ему начальника разведки 237-й СД майора Андреева, который вступил с генералом Афониным в пререкания, и когда Афонин ударил майора кулаком в лицо, то Андреев в ответ на насильственные действия со стороны командира корпуса нанес ему удар плеткой. А генерал выхватил пистолет и застрелил майора. Суд чести объявил Афонину выговор и решил ходатайствовать перед Военным советом о задержке присвоения Афонину очередного воинского звания. Только и всего…
Командир 259-й СД генерал-майор Власенко, 16.4.1944 года, отдал незаконное приказание, по которому был расстрелян без суда и следствия начальник артиллерии стрелкового полка майор Киселев. Этот произвол скрыть не удалось, Власенко отдали под суд, но все ограничилось только тем, что он был снят с должности командира дивизии и вскоре вновь стал комдивом, приняв под командование 113-ю СД. В декабре 1944 года, не разобравшись в том, кто виноват в задержке движения колонны, Власенко решил, что таковым является командир отдельной 157-й штрафной роты капитан Носовенко, и тогда генерал-майор выстрелил в капитана и тяжело его ранил.
Еще один пример из архива коллегии, когда в конце войны этой коллегией командиру 99-й Краснознаменной СД генерал-майору Сараеву был вынесен «суровый приговор» — порицание… За что же было назначено генералу столь мягкое наказание, можно сказать, символическое и столь не свойственное высшей военно-судебной инстанции? Оказывается, Сараев, «проявив горячность и не разобравшись в обстановке», ошибочно решил, что отступают бойцы 1-го стрелкового полка. Чтобы остановить их, выхватил пистолет и расстрелял двух красноармейцев…
Примеров такого рода «командирского беспредела», отмеченных в официальных документах, множество. И если за «офицерский мордобой», по моему мнению, к судебной ответственности почти не привлекали, то за самосуды, за ничем не оправданные расстрелы, расправы над своими подчиненными, по моему личному впечатлению, после ознакомления с опубликованными в различных источниках официальными документами и материалами, по заслугам получил только командир 38-й СД полковник Коротков, который допустил разгром своей дивизии в январе 1944 года, и когда немцы добивали его полки, пьяный полковник, как говорится в приговоре, «в период отхода частей расстрелял без необходимости несколько солдат и офицеров». Подробности этих событий приводятся в книге воспоминаний пехотного офицера А. Лебединцева «Отцы-командиры» и в мемуарах бывшего командира дивизионной разведроты 38-й СД Зайцева, ставшего впоследствии генерал-полковником. Командир дивизии Коротков был расстрелян перед офицерским строем, на место приведения приговора в исполнение были привезены представители шести стрелковых дивизий 1-го УФ. Первоначально в приговоре, определившем расстрел комдиву Короткову, фигурировала 58-я статья УК «Измена Родине», и только в 1958 году на основании протеста Главного военного прокурора, уже посмертно, преступные действия Короткова были переквалифицированы на статью 193-17 п. Б УК РСФСР, снято с расстрелянного комдива клеймо «изменника», но в остальном приговор был оставлен без изменений.
Я думаю, что примеров хватает. Что скажете об этом?
— За такие дела к суду привлекали не часто, поскольку старший офицер мог легко прикрыться приказом № 270 от 16.8.1941, дававшим право старшим командирам расстреливать в боевой обстановке на месте «паникеров, трусов, изменников и дезертиров», за самовольное оставление позиций и так далее.
Только если было доказано, что какой-нибудь полковник убил своего подчиненного офицера или своих солдат, будучи пьяным, без каких-либо причин, продиктованных боевой обстановкой, и только если ВС или командование разрешали произвести расследование в данном конкретном случае, то старший офицер мог быть привлечен к ответственности за «самосуд». В моей практике был один такой случай.
На Кубани командир полка, подполковник, по фамилии, кажется, Кузнецов, совершил подобное преступление. Его полк понес огромные потери, он попросил подкреплений, и ему передали усиленную стрелковую роту из только что прибывшей во второй эшелон армии свежей дивизии, сформированной в Сухуми. Рота прибыла над подмогу с большими потерями, добралась до выделенного ей участка обороны, и командир роты, старший лейтенант, оставив на позициях вместо себя взводных сержантов, пошел в штаб полка доложить, что приказ выполнен. Пьяный комполка набросился на него со словами: «Ты трус! Почему роту оставил?!» — и старший лейтенант немедленно вернулся на позиции. Вечером не перестававший «нагружаться спиртом» командир полка вызвал к себе этого командира роты и без слов расстрелял его в штабном блиндаже, всадив в лейтенанта четыре пули из нагана. Все штабные офицеры промолчали. Наутро комполка немного очухался, чуть протрезвел, пришел в 1-й батальон полка, полез на бруствер и с криком «Вперед за мной!» пытался повести роту в атаку. Немцы моментально всех выкосили из пулеметов, и сам комполка, получив на первых же метрах пулевое ранение, был отправлен в госпиталь. Когда нам сообщили об убийстве старшего лейтенанта, то меня направили проводить расследование. Подполковника пришлось допрашивать прямо в госпитале. Военный совет армии дал санкцию на арест командира полка, и он был осужден по суду трибунала.
— Например, командир батальона не выполнил приказ, не взял высоту в атаке. Или командир стрелковой бригады при штурме какой-то деревни полностью «истребил свои батальоны». Как расследовались подобные трагические события?
— Прокурорское расследование таких случаев производилось только с санкции ВС армии. В общевойсковой армии было два члена ВС (Военного совета), и один из них курировал деятельность прокуратуры в своей армии. В случае с «комбатом, не выполнившим приказ», обычно разбиралась прокуратура стрелковой дивизии, в которой все это произошло. А уровень командира бригады или дивизии, как я вам уже говорил, — это уже была работа прокуратуры армии, тем более что в таких ситуациях обвинение основывалось на статье 193-17 «Потеря управления в бою» — серьезное должностное преступление. Но зря вы думаете, что за чрезмерные потери строго спрашивали.
Кроме случая с группой генерала Филлиповского, в нашей армии я таких моментов не припомню. Ведь это же сразу цепная реакция: положили дивизию безрезультатно, кто виноват? Только комдив? А где в это время был командир корпуса? А куда смотрел командарм? Поэтому в частях нередко пытались скрыть ЧП и свои потери.
— Как складывалась ваша послевоенная служба? Какими наградами вы отмечены?
— Как я вам уже сказал, после войны прослужил в Забайкалье 13 лет, потом был переведен в Ригу, в военную прокуратуру ПрибВО. В сентябре 1960 года я, по болезни и по достижении 25 лет выслуги армии (в льготном исчислении), был уволен в запас в звании подполковника юстиции. К моим фронтовым наградам, к ордену Красной Звезды и двум орденам Отечественной войны, в мирное время за выслугу лет добавились медаль «За БЗ» и второй орден Красной Звезды.
Гольбрайх Ефим Абелевич
Интервью Григория Койфмана
— В штрафную роту я попросился сам. Солдат, как, впрочем, и офицер, на войне своей судьбы не выбирает, куда пошлют, туда и пойдешь. Но при назначении на должность в штрафную роту формально требовалось согласие. Штрафные роты были созданы по приказу Сталина № 00227 от 28 июля 1942 года, известному как приказ «Ни шагу назад», после сдачи Ростова и Новочеркасска.
В каждой общевойсковой армии было три штрафных роты. Воздушные и танковые армии своих штрафных подразделений не имели и направляли своих штрафников в общевойсковые. На передовой находилось одномоментно две штрафных роты. В них из соседних полков ежедневно прибывало пополнение — один-два человека. Любой командир полка имел право отправить своим приказом в штрафную роту солдата или сержанта, но не офицера. Сопровождающий приносил выписку из приказа, получал «роспись в получении» — вот и все формальности. За что отправляли в штрафную роту? Невыполнение приказа, проявление трусости в бою, оскорбление старшего начальника, драка, воровство, мародерство, самоволка, а может, просто ППЖ комполка не понравилась, и прочее и прочее… Организация штрафной роты следующая. Штат роты: восемь офицеров, четыре сержанта и двенадцать лошадей — находится при армейском запасном полку и в ожидании пополнения потихоньку пропивает трофеи… Из тыла прибывает эшелон уголовников, человек четыреста и больше, и рота сразу становится батальоном, продолжая именоваться ротой. Сопровождают уголовников конвойные войска, которые сдают их нам по акту. Мы охрану не выставляем. Это производит дурное впечатление, тогда как проявленное доверие вызывает к нам некоторое расположение. Определенный риск есть. Но мы на это идем. Что за народ? Тут и бандиты, и уголовники-рецидивисты, и укрывающиеся от призыва, и дезертиры, и просто воры. Случалось, что из тыла прибывали и несправедливо пострадавшие. Опоздание на работу свыше двадцати минут считалось прогулом, за прогул судили, и срок могли заменить штрафной ротой. С одним из эшелонов прибыл подросток, почти мальчик, таким, по крайней мере, казался. В пути уголовники отбирали у него пайку, он настолько ослабел, что не мог самостоятельно выйти из вагона. Отправили его на кухню.
Срок заключения заменялся примерно в следующей пропорции: до трех-четырех лет тюрьмы — месяц штрафной роты, до семи лет — два месяца, до десяти — выше этого срока не существовало — три месяца. В штрафные роты направлялись и офицеры, разжалованные по приговору военного трибунала. Если этап большой и своих офицеров не хватало, именно из них назначались недостающие командиры взводов. И это были не худшие командиры. Желание реабилитироваться было у них велико, а погибнуть… погибнуть и в обычной роте дело нехитрое. После войны статистики подсчитали: средняя продолжительность жизни командира стрелкового взвода в наступлении — не больше недели.
Штраф снимался по первому ранению. Или, гораздо реже, по отбытии срока. Бывало, вслед раненому на имя военного прокурора посылалось ходатайство о снятии судимости. Это касалось главным образом разжалованных офицеров, но за проявленное мужество и героизм иногда писали и на уголовников.
Очень редко, и, как правило, если после ранения штрафник не покидал поле боя или совершал подвиг, представляли к награде. О результатах своих ходатайств мы не знали, обратной связи не было. В фильме «Гу-Га» есть эпизод, где старшина бьет, то есть «учит», штрафника, да еще по указанию командира роты. Совершенно невероятно, что такое могло произойти в действительности. Каждый офицер и сержант знает, что в бою они могут оказаться впереди обиженного… Штрафники — не агнцы божьи. И в руках у них не деревянные винтовки. Другое дело, что командир роты имел право добавить срок пребывания в роте, а за совершение тяжкого преступления — расстрелять. И такой случай в нашей роте был. Поймали дезертира сами штрафники, расстреляли перед строем и закопали поперек дороги, чтобы сама память о нем стерлась. Сейчас говорить об этом нелегко, но тогда было другое время и другое отношение к подобному…
Владимир Карпов, известный писатель, Герой Советского Союза, сам хлебнувший штрафной роты, пишет, что офицеры штрафных рот со своими штрафниками в атаку не ходили. И да и нет. Если есть опытные командиры из штрафников, можно и не ходить. А если нет или «кончились», надо идти самим. Большей частью именно так и бывало. Вот один из многих тому примеров. Два заместителя командира роты, старший лейтенант Василий Демьяненко и я, повели роту в атаку. Когда задача была уже почти выполнена, меня ранило осколком в грудь. До сих пор помню свою первую мысль в этот момент: «Не упал — значит, легко!» Ни мы, ни немцы не ходили в атаку толпами, как в кино. Потери бы были слишком велики. Движется довольно редкая цепь, где бегом, а где и ползком. В атаке стараешься удержать боковым зрением товарища. Демьяненко был в шагах тридцати от меня, увидел, что меня шатнуло и я прыгнул в воронку. Подбежал: «Куда?» Молча показываю на дырку в полушубке. «Скидай!» Весь диалог — два слова. Он же меня перевязал. Осколок пришелся по карману гимнастерки, в котором лежала пачка писем и фотографий из тыла (учитывая наш возраст — не только мамы). Это и спасло, иначе осколок прошел бы навылет. В медсанбате ухватили этот осколок за выглядывающий из-под ребра кончик и выдернули. И я сразу вернулся в роту.
Как же я все-таки попал в штрафную роту?
При очередной переформировке я оказался в офицерском резерве 51-й армии, которой командовал генерал-лейтенант Яков Григорьевич Крейзер — после войны генерал армии. Крейзер получил звание Героя Советского Союза в 1941 году, будучи командиром 1-й Московской Пролетарской дивизии. В армейском тылу я был впервые. Поразило огромное количество праздных офицеров всех рангов, с деловым видом сновавших с папками и без. Неужели для них всех есть здесь работа?
Чем ближе к передовой, тем меньше народа. Сначала тыловые, хозяйственные и специальные подразделения, медсанбаты, артиллерия покрупнее, а потом помельче, ближе к передовой минометчики, подойдешь к переднему краю — охватывает сиротливое чувство: куда все подевались? На войне, как и в жизни, каждый знает, чего он не должен делать… В офицерской столовой еду разносили в тарелках! Я был потрясен. По поселку парами прогуливались молодые женщины и девушки в госпитальных халатах. Не сразу сообразил, что меня в них озадачило — ни бинтов, ни костылей, ни руки на «каретке». Спросил у проходящего офицера: «Кто это?» В ответ услышал: «Ты что, лейтенант, дурной? Это венерический госпиталь». Мужчин в тот период войны не лечили. Только если попал по ранению в госпиталь — попутно. Скучно. Ни я никого не знаю, ни меня никто. К концу недели услышал, что погиб заместитель командира армейской штрафной роты. И я пошел в управление кадров. Не спешите записывать меня в герои. Я не храбрец. Скорей наоборот. Но я уже воевал в пехоте и знал, что большой разницы между обычными стрелковыми ротами и штрафными нет. Да, штрафные роты назначаются в разведку боем, на прорыв обороны противника или встают на пути его наступления. А обычные стрелковые батальоны не назначаются? Именно в рядовом стрелковом батальоне обычного стрелкового полка, назначенном в разведку боем, я должен был погибнуть. И когда объятое черным отчаянием сознание угасало, меня спас мой товарищ Саша Кисличко, погибший в следующую минуту. И все эти годы я мучительно думаю: если бы он не полез меня спасать, остался бы Саша жить? Так что рисковал я немногим. Сыну «врага народа», кроме стрелкового батальона, ничего не светило. Зато преимуществ много. Первое: штрафные роты, как правило, в обороне не стоят. Пехотные солдаты поймут меня и без подробностей. Полное наше наименование: Отдельная Армейская Штрафная Рота — ОАШР. Последние две буквы послужили основанием к тому, что позывные штрафных рот на всех фронтах были одни и те же — «Шу-Ра». Но особое значение имели первые две буквы. Для обычной роты, кроме своих командиров, в батальоне были два заместителя, парторг и комсорг, да в полку три зама и те же политработники, еще и в дивизии штабные и политотдел. И все они, поодиночке или скопом, в затишье между боями, когда хочется написать письмо или просто отдохнуть, являются по твою душу занудствовать по поводу чистых подворотничков, боевого листка, партийного и комсомольского собрания. В штрафную роту не придет никто. Мы — не их. У них своих забот хватает, и никто, тем более на фронте, не станет делать больше положенного. А партийной или комсомольской организации у нас попросту нет. Штатные офицеры стоят на партучете в запасном полку и там изредка платят взносы.
Командир штрафной роты по своим правам приравнивается к командиру полка и подчиняется в оперативном отношении тому командиру дивизии, которому будет придан для конкретной операции. Это входит в понятие «отдельная». А армии не до нас. У них дела поважнее. Был, правда, случай, когда приехал майор из политуправления и говорит: «Вы кормите ваших штрафников похуже. Командиры жалуются: пригрозишь солдату штрафной ротой, а он тебе: «Ну и отправляйте! Там кормят хорошо». И это так. Обычная рота получает довольствие в батальоне, батальон — в полку, полк — с дивизионных складов, а дивизия — с армейских. Еще Карамзин заметил: «Если захотеть одним словом выразить, что делается на Руси, следует сказать: воруют». Не нужно думать, что за двести с лишним лет что-нибудь изменилось. Во всех инстанциях сколько-нибудь да украдут. Полностью до солдата ничего не доходит. А у нас, как это ни странно, воровать некому. И здесь вступает в силу слово «армейская». Наш старшина получает довольствие непосредственно с армейских складов. Правда, и ему «смотрят в руки». Но мы не бедные, что-нибудь из трофеев и привезем. Продукты старшина получает полностью и хорошего качества, водку неразбавленную. Офицерам привезет полушубки длинные, и не суконные бриджи, а шикарные галифе синей шерсти. И обмундирование для штрафников получит не последнего срока, а вполне приличное. Кроме того, у нас есть неучтенные кони, вместо двенадцати лошадей — небольшой табун. При необходимости забиваем коня помоложе, и что там твоя телятина! Кому-то и огород вспашем. Да еще один важный фактор. Помимо извечной русской жалости к страдальцу-арестанту, каждый тыловой интендант всегда опасался когда-нибудь «загреметь в штрафную». Обеспечивали нас честно. Были и другие преимущества: полуторный оклад, ускоренная, даже против фронтовой, выслуга лет. Впрочем, я этого почти не ощутил. Курировал нас армейский отдел Смерш. Но я не помню, чтобы они мешались под ногами или вообще нас часто навещали. У них в Прибалтике своих дел было невпроворот.
Одним словом, «живи — не хочу». Хорошо в штрафной роте. Хорошо-то хорошо, да не очень. Ближе к концу войны, когда никто уже не хотел умирать, дезертировали сразу три человека. Мы с командиром роты предстали «пред светлые очи» члена Военного совета армии, который в популярной форме, с употреблением «фольклорных выражений», чтобы было привычней и понятней, разъяснил, что мы, по его мнению, из себя представляем, достал из какой-то папки наградные листы на орден Александра Невского на командира и на орден Отечественной войны первой степени на меня, изящным движением разорвал их и бросил под стол, одновременно сообщив, что присвоение нам очередных воинских званий задержано. И уже в спину бросил: «Найти! И расстрелять!». Не нашли. И очень жалели. Что не нашли. И не расстреляли. Тогда. Теперь не жалею.
Случались и многие другие эксцессы, за которые совсем не гладили по головке…
В литературе утвердилось понятие «штрафные батальоны». Батальон — это звучит гордо. В самом слове есть что-то торжественно-печальное, какой-то внутренний ритм и романтика… А в бой идут штрафные роты!
Были и штрафные батальоны. Это совсем другое. Штрафные батальоны создавались при фронтах, в конце войны их было в армии около семидесяти, практически по одному штрафному батальону на каждую общевойсковую армию. В них рядовыми бойцами воевали не разжалованные трибуналом офицеры, в чине до полковника включительно. У каждого своя причина попадания в штрафбат. Оставление позиций без приказа, превышение власти, хищение и даже дуэли(!).
Состав штурмовых батальонов — была и такая разновидность — вышедшие из окружения или бежавшие из плена командиры Красной Армии, прошедшие «чистилище» лагерей НКВД, где должны были доказать, что не бросили оружия и не перешли на сторону врага добровольно. Для них сроки не варьировались. Срок был один для всех: шесть месяцев! Численность переменного состава штрафных подразделений на практике строго не регламентировалась. Батальон мог иметь до тысячи человек — полк! Но могло и быть всего сто человек.
В управлении кадров на меня посмотрели с некоторым удивлением: «У нас там любители работают…» Отвечаю: «И я буду любитель, не в тыл прошусь». Получил предписание и задумался. Надо бы с чем-то в роту прийти. Выбор тут небольшой. Постучался в крестьянский дом, краснея, протянул солдатское белье. Хозяйка вынесла бутылку самогона, заткнутую бумажной пробкой. Вещмешка я не носил, бутыль в полевую сумку не влезает, запихнул в карман шинели, на подозрительно торчащее горлышко напялил рукавицу. На попутных машинах быстро добрался до передовой. Минометчики, стоявшие на опушке леса, показали на одинокое дерево в поле — КП командира роты — и сказали: «Ты до вечера туда не ходи. Это место снайпер держит на прицеле». Помаялся я, помаялся, до вечера еще далеко. Дай, думаю, рискну, и дернул, что было сил. Тихо… Снайпер, видно, задремал. В углу землянки сидел малого роста старший лейтенант. Он представился: «Демьяненко Василий, зам по строевой». И, подозрительно покосившись на мой карман, спросил: «Шо это в тэбэ рукавиця насупроти настромлена?» Достаю бутыль. Демьяненко сразу расцвел: «О! Це дило! И командиру оставымо». Так я попал в штрафную роту.
— Насколько сильной была мотивация штрафников «искупить кровью» свою вину?
— Не следует думать, что все штрафники рвались в бой. Вот вам пример. Атака захлебывается. Оставшиеся в живых залегают среди убитых и раненых. Но нас было намного больше! Где остальные? Вдвоем с командиром роты, капитаном Щучкиным, под немецким огнем возвращаемся к исходному рубежу. Так и есть! В траншее притаилась, в надежде пересидеть бой, группа штрафников. И это когда каждый солдат на счету! С противоположных концов траншеи, держа в каждой руке по пистолету, в левой — привычный ТТ, в правой — трофейный парабеллум, он тяжелее, чуть не разрываясь над траншеей — одна нога на одном бруствере, другая — на противоположном, — двигаемся навстречу друг другу и, сопровождая свои действия соответствующим текстом, стреляем над головами этих паразитов, не целясь и не заботясь о целости их черепов. Проворно вылезают и бегут в цепь. Сейчас, когда вспоминаю этот эпизод, думаю: «Господи! Неужели это был я?»
В штрафных и штурмовых батальонах подобного не может быть. Здесь все поставлено на карту. Эти офицеры не лишены званий и в большинстве случаев не имеют судимости. По ранению или отбытии срока они имеют право на прежние должности (право-то они имели, но, как правило, возвращались в части с понижением). В одном из таких батальонов, своей блестящей атакой положившем начало Ясско-Кишиневской операции, воевал мой товарищ Лазарь Белкин. В день атаки выдали им по 200(!) граммов водки, привезенной на передовую прямо в бочках, дали по полпачки махорки и зачитали приказ: «В пять часов утра, после залпа «катюш», батальон идет в атаку». В пять часов все приготовились. Тишина. В шесть часов — тишина. В семь утра сообщили: наступление отменяется. Разочарованные солдаты разбрелись по траншее. Через три часа новый приказ: «Наступление ровно в десять! И никаких «катюш»!» В десять часов батальон в полной тишине поднялся в атаку. Без криков «Ура!». Но это был не простой батальон, а батальон штрафников. Захватили три ряда траншей. Немецкие шестиствольные минометы развернули в сторону противника и дали залп. Навстречу Лазарю бежал к пулемету немецкий офицер. Лег за пулемет… В упор! И вот счастье — осечка! Ленту перекосило или еще что. Офицер кинулся бежать. Поздно. Граната Лазаря уже летела… У противника создалось впечатление, что здесь наносится основной удар. Немцы стали поспешно подбрасывать технику и подкрепления. До позднего вечера батальон отбивал атаки, и к ночи остатки батальона вынуждены были вернуться на исходные позиции. Из почти тысячи человек в живых, на ногах, осталось сто тридцать. Большинство участников атаки было ранено, примерно треть — погибла.
— В фильме «Гу-Га», например, заградотряд вызывает «симпатии» не больше, чем бы вызвал отряд немецких карателей. Ваше мнение о заградотрядах?
— В этом кинофильме со странным названием есть много досадных погрешностей. Вранье в малом вызывает недоверие и ко всему остальному. Я уже говорил: в атаку толпами не бегут, но таковы, по-видимому, законы жанра, «массовость» — наш «конек». У командира роты погоны полевые, а пуговицы на шинели золотые и звездочка на фуражке красная, и это на фронте! И звездочка и пуговицы были зелеными. Но особую досаду вызывает заградотряд. Заградотряды никогда не сопровождали штрафные роты на фронт и не стояли у них за спиной!!!
Заградотряды располагаются не на линии фронта, а вблизи контрольно-пропускных пунктов, на дорогах, на путях возможного отхода войск. Хотя скорее побегут обычные подразделения, чем штрафные. Заградотряды — не элитные части, куда отбираются бойцы-молодцы. Это обычная воинская часть с несколько необычными задачами. А в этом фильме?! Всегда заградотрядовцев больше, чем штрафников, так и напрашивается желание поменять их местами. Почему-то все одеты в новенькие — откуда такая роскошь! — шинели с красными вшивными погонами! Вшивные погоны полагались только генералам, все остальные, от рядового бойца до полковника, носили пристежные. И красные! На фронте заградотряд в касках! Это ж додуматься надо. Каски и в боевых подразделениях не очень-то жаловали. Может, в сорок втором году заградотряды «дров наломали», но кто бы остановил бегущие в панике части?! А справедливость на войне искать бесполезно…
— Вы сказали, что у вас нет ни малейшего желания подробно разбирать сериал «Штрафбат». И тем не менее хоть несколько замечаний по сериалу.
— У этого сериала есть только одно достоинство — прекрасная игра актеров. Все остальное — полный бред, простите за резкое выражение. Остановимся на главном.
Никогда офицеры, сохранившие по приговору трибунала свои воинские звания, не направлялись в штрафные роты — только в офицерские штрафные батальоны.
Никогда уголовники не направлялись для отбытия наказания в офицерские штрафбаты — только в штрафные роты, как и рядовые и сержанты.
Никогда политические заключенные не направлялись в штрафные части, хотя многие из них — истинные патриоты — рвались на фронт, защищать Родину. Их уделом оставался лесоповал. Случай с Владимиром Карповым, осужденным по 58-й статье и направленным в штрафную роту, — уникальный!
Никогда штрафные роты не располагались в населенных пунктах. И вне боевой обстановки они оставались в поле, в траншеях и землянках. Контакт этого непростого контингента с гражданским населением чреват непредсказуемыми последствиями. Примеры приведу позже.
Никогда, даже после незначительного ранения и независимо от времени нахождения в штрафном подразделении, никто не направлялся в штрафники повторно. Малейшая царапина — уже «искупил кровью».
Никогда никто из штрафников не обращался к начальству со словом «гражданин» — только «товарищ». И солдатам не тыкали «штрафник», все были «товарищи». Не забывайте, что на штрафные части распространялся Устав Красной Армии.
Никогда командирами штрафных подразделений не назначались штрафники! Это уже не блеф, а безответственное вранье. Командир штрафного батальона, как правило, подполковник, и командиры его пяти рот — трех стрелковых, пулеметной и минометной — кадровые офицеры, а не штрафники. Из офицеров-штрафников назначаются только командиры взводов.
Благословение штрафников перед боем — чушь собачья, издевательство над правдой и недостойное заигрывание перед церковью. В Красной Армии этого не было и быть не могло.
Я понимаю, что художник или режиссер имеют право на творческую фантазию, но снять сериал о войне, в котором исторической правды нет ни на грош!..
— Имел ли командир штрафной роты право отбирать себе солдат в подразделение?
— Командиры штрафных рот не комплектуют своих подразделений, кого тебе пришлют, с теми и будешь воевать. Еще одна важная деталь. Не было принято расспрашивать штрафников, за что они осуждены. И кто из бойцов бывший уголовник-рецидивист по кличке Васька-Жиган, а кто бывший орденоносец-пулеметчик, знал точно только наш штатный офицер-делопроизводитель. В его ведении находились личные дела контингента штрафной роты.
— Существует довольно распространенное заблуждение, что все штрафники были пламенными патриотами. Были ли случаи перехода солдат из штрафных частей на сторону врага?
— Конечно. Хотя в моей роте таких случаев не было зафиксировано. Куда переходить? К немцам в Курляндский «котел»? Социальная почва для переходов была, многих обидела советская власть. Бывшие раскулаченные, сыновья репрессированных считались потенциальными кандидатами на переход. Перебежчиков в конце войны было очень мало, но если быть предельно честным, то скажу, что такое позорное явление, как дезертирство, было довольно распространенным… Мало кто знает, но с 1942 года действовал секретный приказ: «…родственников и земляков, во избежание сговора и перехода на сторону врага, в одно подразделение не направлять». Только с середины 1944 года этот приказ строго не выполнялся. Я многократно был свидетелем приема пополнения в обычном стрелковом полку. Командир полка шел вдоль строя и «выдергивал» людей не по списку, а указывая пальцем. Рядом стояли командиры рот и составляли поименные списки. Если боец выживал после первых боев и хорошо себя в них зарекомендовал, он мог в дальнейшем попросить командиров о переводе в роту к земляку или родственнику, но это было редко, каждый уже привыкал к новым товарищам, да и заботы у людей уже были другие.
— Женщины были в штрафных ротах?
— Женщин в штрафные роты не направляли. Для отбытия наказания они направлялись в тыл, в тюрьму. Впрочем, и случалось это крайне редко.
Нет в штрафных ротах и медработников. При получении задания присылают из медсанбата или соседнего полка медсестру. В одном из боев медсестра была ранена. Услышав женский крик на левом фланге, я поспешил туда. Ранена она была в руку, по-видимому, не тяжело, ее уже перевязывали. Но шок, кровь, боль… Потом — это же еще передовая, бой еще идет, чего доброго, могут добавить. Сквозь слезы она произносила монолог, который может быть приведен лишь частично: «Как «любить» (она употребила другой глагол), так всем полком ходите! А как перевязать, так некому! Вылечусь, никому не дам!» Сдержала ли она свою угрозу — осталось неизвестным.
— Использовалось ли штрафниками трофейное вооружение и обмундирование?
— Оружие трофейное использовалось повсеместно и было очень популярным. Старшине сдаем оружие выбывших из строя, а он в «гроссбух» свой смотрит и спрашивает: «Чем вы там воюете? По ведомости все оружие роты давно сдали!» А без трофейного пистолета в конце войны трудно представить любого пехотного командира. Это было повальное увлечение.
А вот с обмундированием — перебор. Никто не будет по передовой бегать в немецком кителе, особенно в бою. Свои сразу «дуриком» убьют. А потом будут разбираться. И хоть ты по-русски в это время будешь петь «Вдоль по Питерской», примут за власовца и выстрелят. Сапоги у многих были немецкие, не век же в обмотках ходить.
— Простите, что вновь напомню сериал «Штрафбат». Но эпизод с походом штрафников в разведку. Насколько он реален?
— Повторяю, что это полный бред. Представьте, ушла в разведку группа штрафников и не вернулась. Пропала без вести или перебита на «нейтралке», и никто не знает, кто погиб, а кто в плен попал. Что скажет на допросе в свое оправдание командир роты, когда особисты пришьют ему «оказание помощи в умышленном переходе на сторону врага»? Где мы такого «камикадзе» найдем?.. Если штрафники и ходили в разведку, то только вместе с офицерами, из постоянного штата роты. Да не уголовников брали в разведвыходы, а бывших полковых разведчиков, уже имевших опыт разведпоисков. Далее, штрафники почти никогда не стоят в обороне, это ударное подразделение, рассчитанное на несколько атак, на прорыв обороны противника. Всю информацию о противнике, включая разведданные, получают непосредственно из оперативного отдела и штаба дивизии. Так зачем штрафникам в разведку ползать? «Языков» коллекционировать? Пару раз, перед разведкой боем, нас просили по возможности взять в плен немца, но особо не настаивали, сверхзадачу не ставили. Один раз захватили немецкого майора. Вел он себя нагло, нас материл по-немецки, возиться с ним не стали и застрелили. Никто не захотел за него орден получить. Слишком убежденный нацист попался.
Но больше всего бесит, что в сериале штрафники немцев в плен берут чуть ли не каждый божий день. Мы что, с дебилами воевали? На фронте, пока одного «языка» добудут, немало разведгрупп в землю костьми ляжет. А тут?! Словно на танцы идут во Дворец культуры, а не за линию фронта.
В офицерских штрафных батальонах в разведку ходили нередко, но там командиры доверяли штрафникам. А с нашей публикой — разговор особый…
— Боялись ли вы выстрела в спину в бою? Сводили ли таким образом штрафники счеты с командирами? Насколько это явление было распространено в штрафных частях?
— Такое случалось нечасто. Во избежание подобных эксцессов к штрафникам и старались относиться как к обычным солдатам, с уважением говорили с каждым, но никто с ними не заигрывал и самогонку не «жрал». Им, штрафникам, терять нечего, там принцип: «Умри ты сегодня, я — завтра». Но были случаи… Я слышал о них… И в карты могли взводного проиграть. Что поделать, публика такая… Но если командир роты вел себя как последняя сволочь или своей безграничной властью расстреливал тех, кто ему не понравился, то шансов схлопотать пулю в ближайшем бою от «своих подопечных» у него немало. Но, например, если «неформальный лидер», как говорили, «пахан», из уголовной братии начинал чрезмерно нагло права качать — мол, всем по литру спирта, иначе в атаку не пойдем, — разговор с ним был коротким… Да и в обычных стрелковых подразделениях такое иногда происходило. Конечно, только на передовой. Например, я знаю достоверный случай, когда свои же солдаты «шлепнули» в бою комбата. Командир батальона был грубая тварь, унижавшая солдат и офицеров, гробившая людей зазря. Все инициативу проявлял, ордена зарабатывал. Чтобы охарактеризовать эту гниду, приведу один пример. У него в батальоне боец Гринберг подорвал гранатой себя и двенадцать немцев в захваченном блиндаже. Ротный подошел и «заикнулся», мол, к Герою или к ордену надо представить. В ответ от комбата услышал: «Одним поганым жидом меньше стало!» Его свои бойцы застрелили, весь батальон знал, и никто не выдал. Понимаете, никто не выдал! Это в сталинские-то времена!
Не всегда солдат был безмолвной «серой скотиной», посланной на убой. Но мы в штрафной роте всегда старались завоевать доверие солдат и делили с ними вместе все лишения.
— В штрафных частях в плен немцев брали или?..
— В основном «…или…». Сейчас вам этого не понять, а тогда… К концу войны ожесточение достигло крайних пределов, причем с обеих воюющих сторон. В горячке боя, даже если немец поднял руки, могли застрелить, как говорится, «по ходу пьесы». Десятки случаев были, когда пробегали мимо и тот же, «уже сдавшийся, враг» поднимал с земли автомат и стрелял в спины атакующих. А если немец после боя выполз с траншеи с поднятыми руками, тут у него шансы выжить были довольно высоки. А если с ним сдалось еще человек двадцать «камрадов» — никто их, как правило, не тронет. Но снова пример. Рота продолжает бой. Нас остается человек двадцать, и надо выполнять задачу дальше. Взяли восемь немцев в плен. Где взять двух-трех лишних бойцов для конвоирования?..
Это пленных румын сотнями отправляли в тыл без конвоя. А немцев…
Ротный отдает приказ: «В расход». Боец с ручным пулеметом расстреливает немцев… Все молчат…Через минуту идем дальше в атаку…
То, что фашисты творили на нашей земле, простить нельзя! Сколько раз видели тела растерзанных наших ребят, попавших к немцам в плен…
Под Шауляем выбили немцы соседний стрелковый полк из села Кужи и захватили наш медсанбат, расположившийся в двухэтажном здании. Нашу роту бросили на выручку пехоте. Но мы не могли пробиться! Танки перекрыли подступы к селу и расстреливали нас в упор. Отошли на высотку и видели в бинокли, как фашисты выбрасывают наших раненых из окон и жгут живьем… О каких пленных после этого может идти речь?! Штрафники в плен брали относительно редко… Это факт. У многих семьи погибли, дома разрушены. Люди мстили… А какой реакции следовало ожидать? Эсэсовцев, танкистов и власовцев убивали часто прямо на месте. У нас были солдаты, прошедшие немецкий плен. После всех ужасов, которые они испытали, все слова замполитов о гуманности были для них пустой звук.
Еще страшный эпизод. В 1943 году, летом, наш стрелковый батальон пошел в атаку. Брали село в лоб, шли на пулеметы. После боя в живых осталось совсем немного счастливчиков. На земле сидел и истекал кровью командир роты. Осколком ему оторвало нижнюю челюсть. Подвели человек пять пленных немцев. Боец спрашивает: «Куда их?» Ротный достал из полевой сумки блокнот, вырвал листок и кровью на нем написал: «Убить»…
Но был случай там же, под Шауляем, который до сих пор не дает мне покоя.
Нашу оборону перешел человек без оружия, в поношенной гражданской одежде. Никаких документов при нем не было. Быть может, бежал из лагеря и пробирался домой. На свою беду, он ни слова не понимал ни по-русски, ни по-немецки. Позвали литовца — то же самое. А он говорил и говорил, пытаясь хоть что-то объяснить. Скорей всего, это был латыш или эстонец, но никто не знал ни латышского, ни эстонского языка. Проще всего было отправить его в вышестоящий штаб. Но с ним надо было послать конвойного. Расстрелять — проще. Как говорил «великий вождь»: «Нет человека — нет проблемы». Я пытался предотвратить расправу. Начальство посмотрело на меня с недоумением. Еще и обругали…
Неоднократно, когда я пробовал остановить расстрел пленного, мне мои же товарищи говорили: «Ты почему их жалеешь? Они твою нацию поголовно истребили!» Мне больно обо всем этом вспоминать… Были жесткие приказы, запрещавшие расправы над военнопленными, во многих дивизиях они строго соблюдались. Я видел немало штрафников, осужденных за расстрел пленных, но…
Особенно грешили расстрелами не окопники, а штабная челядь. Тех же румын надо было по дороге в плен от «героев второго эшелона» охранять. Те любили по безоружным пострелять. Немцы всегда знали, кто стоит на передовой перед ними. Если знали, что перед ними штрафники, то дрались с нами более стойко и ожесточенно. Мы сами создавали себе это «удовольствие» благодаря своему отношению к пленным. Все эти россказни, что у немцев поджилки тряслись при виде атакующей штрафной роты, не имеют под собой никакой основы. Немцам было глубоко плевать, кто на них идет в атаку. Психологически, наверное, немцам было тяжело воевать против штрафных офицерских батальонов: слишком велико желание штрафбатовцев искупить кровью свои «грехи» перед Родиной. Но воевали немцы толково, умело и храбро, как ни тяжело это признавать.
— Как освобождались штрафники, не получившие ранения в боях? Заседал трибунал для принятия решения об освобождении от наказания или их дела рассматривал кто-то другой?
— Командир роты имел право отменить наказание за героизм даже тем бойцам, у которых не истек срок пребывания в роте, указанный в приговоре… А на деле происходило так… После нескольких операций у нас осталось около двух десятков бойцов. Не ранены, но в боях участвовали, и мы с полным основанием передаем их в соседний стрелковый полк. Все бумаги с гербовой печатью заполняются на месте и выдаются солдатам. В штаб идет только список «искупивших и проявивших» за подписью командира. Солдаты сдают оружие и — «здравствуй вновь, Красная Армия». Они получат оружие в своих новых подразделениях. Никаких заседаний трибуналов или консультаций с особистами. До последнего солдата мы не воевали. Далее, кто из постоянного состава оставался живой, возвращался в армейский запасной полк в ожидании очередного эшелона с «уголовным пополнением». Привозят «каторжан», подписываем акт «о приемке», личный состав строится, и мы выходим к роте, командиры представляются, каждый в отдельности. Потом строем в расположение роты. Штрафники получали оружие уже непосредственно у нас. Получали обмундирование, распределялись по взводам. Все достаточно прозаично. Никто не ездил в тыл набирать штрафников.
— Отличался ли национальный состав штрафных рот от обычных стрелковых?
— Нацменов было меньше, чем в стрелковых подразделениях. В основном у нас были славяне. Евреев среди солдат штрафной роты практически не было. За восемь месяцев моего пребывания в роте — на войне это очень большой срок — попался только один еврей, и меня немедленно позвали на него посмотреть. Это был портной из Прибалтики, и он не выглядел удрученным или несчастным. У евреев высоко развито чувство долга, если и попадали в штрафную, то только случайно или за какую-нибудь мелочь. Ну и командир-антисемит мог «упечь» в штрафную. И такое бывало… Хотя Семен Ария в своих воспоминаниях упоминает нескольких евреев, своих товарищей по штрафной роте. На войне никогда не знаешь, где окажешься завтра. Как в поговорке: «В земле сырой, в роте штрафной или в разведке полковой». Среди офицеров моей роты было трое украинцев и четверо русских.
Зато соседней штрафной ротой командовал еврей Левка Корсунский, с манерами одессита Мишки-Япончика. Явившись в тихую минуту к нам в гости на шикарном трофейном фаэтоне, запряженном парой красавцев-коней, он снял с левой руки шикарные швейцарские часы и бросил налево, снял с правой и бросил направо. Это был жест! Современному человеку трудно объяснить. Часы были предметом постоянного вожделения и нередко служили наградой. Не знавшие ни слова по-немецки, наши солдаты быстро научились произносить: «Вифиль из ди ур». Ничего не подозревающий немецкий обыватель охотно доставал карманные часы, и они немедленно перекочевывали в карман к воину-победителю.
После войны долго разыскивал Корсунского и Тещина, но безуспешно. Как сложилась их судьба? Живы ли?
— Доводилось ли вам после войны встретиться с кем-нибудь из бывших штрафников вашей роты?
— После Победы я некоторое время служил в Вентспилсе. Однажды утром навстречу попалась группа моряков. Надо сказать, что отношения с моряками были непростыми и не всегда мирными. Один из моряков неожиданно кинулся ко мне и стал душить. Ввиду численного превосходства сопротивляться было бесполезно, оставалось лишь покорно ждать своей участи. Четверо других моряков стояли в стороне и почему-то улыбались. Прежде чем я понял, что моей драгоценной жизни — особенно после войны — ничего не угрожает, мои новые, только накануне тщательно прилаженные погоны оказались безнадежно смяты. Это был наш бывший штрафник, ныне командир морского «охотника», отбывший штраф, по ранению или по сроку — не вспомнить. О свободе передвижения говорить уже не приходилось. Я был «взят под белы руки», и наша живописная группа — я в зеленом, остальные в черном — поволокла меня на пирс. Корабли стояли на другой стороне Венты. Один из моряков встал на скамейку и стал размахивать руками. Я понял — флажковая сигнальная азбука. С корабля заметили, что-то «написали» в ответ, быстро спустили шлюпку, и вскоре мы все очутились в тесном кубрике. Стол был уже накрыт. Дальнейшее вспоминается смутно…
— Были ли в вашей штрафной роте случаи насилия или грабежей мирного населения?
— Моя рота заканчивала войну в Прибалтике, а тогда эта земля уже считалась советской территорией, а литовцы и латыши были уже соответственно советскими гражданами. По этой причине наша «блатная компания» вела себя относительно пристойно. По закону военного времени за бандитизм предусматривался расстрел на месте. Жить хотели все. Но был один позорный инцидент, запятнавший нашу роту. В самом конце войны наш штрафник, грузин по фамилии Миладзе, изнасиловал несколько женщин в ближайших к месту дислокации роты хуторах. Поймали его уже после 9 Мая, и вместо вполне заслуженной «высшей меры» он получил всего восемь лет тюрьмы. А надо было к стенке поставить!
— Допустим, штрафник искупил вину кровью и вернулся в обычную войсковую часть. Влиял ли факт его пребывания в штрафных подразделениях на дальнейшую карьеру или награждения?
— Возвращали обычно с понижением в должности, а иногда и в звании. Немало бывших офицеров-штрафников в конце войны командовали батальонами и полками. Я таких двоих знал лично. В наградах за последующие боевые достижения, как правило, ограничивали. В штабных канцеляриях перестраховщиков хватало всегда. Я слышал только о двух бывших штрафниках, получивших впоследствии звание Героя Советского Союза. Это Карпов и командир саперного батальона из нашей 51-й армии Иосиф Серпер. Оба получили звание Героя, если я не ошибаюсь, только после третьего представления к Звезде Героя. Был еще, кажется, сержант-артиллерист, тоже Герой Союза, успевший в свое время повоевать в штрафной роте. Возможно, таких людей было немало. Я не обладаю полной информацией по этому вопросу. Одно знаю точно, что в официальных источниках эта тема никогда не затрагивалась.
Да и офицеров постоянного состава штрафных подразделений наградами баловали не особо щедро. Пишут, что только один командир штрафной роты, азербайджанец Зия Буниятов, стал Героем СССР. Но было еще несколько человек. В наградных листах на них писали: «командир ударного батальона» (или роты), избегая слова «штрафной». Если в пехоте комбата, прорвавшего укрепленную оборону противника, могли сразу представить к высокой награде, вплоть до высшего звания, то на нас смотрели как на «специалистов по прорывам». Мол, «это ваша повседневная работа и фронтовая доля, чего вы еще хотите?».
— С власовцами приходилось сталкиваться? Как к ним относились солдаты?
— Мы их люто ненавидели. Вот сейчас пишут, что почти миллион бывших советских граждан служил в германской армии. Пусть в основном во вспомогательных частях. Но эти люди предали Родину! Пытаются выставить бывших коллаборационистов борцами за «Свободную Россию»… Для нас, фронтовиков, они были и есть предатели и изменники! Даже тех, кто пошел на службу к немцам, чтобы не умереть с голоду в концлагерях, не могу оправдать. Миллионы предпочли смерть, но остались верными своему долгу. Очень трудно установить критерий, по которому можно судить человека, когда его собственная, один-разъединственный раз дарованная жизнь висит на волоске, да еще таком тонком, таком неверном, и может оборваться каждое следующее мгновение, как только что на его глазах оборвалась жизнь товарищей…
Даже если обойтись без патетики, ответьте: если твой вчерашний однополчанин надел вражескую форму и повернул оружие против своих, кто он? Борец с коммунистами и евреями? Противник колхозного строя? Или сволочь, предавшая свой народ?!
Власовцами называли всех бывших советских граждан, служивших в немецкой армии. Приходилось и с ними сталкиваться. Разные были встречи…
Один раз взяли в плен в бою бывшего майора РККА в немецкой форме. Начали его допрашивать — он молчит. А потом вдруг крикнул: «Стреляйте, суки! Ничего вам не скажу! Ненавижу вас!» Конечно, потом все сказал. Из бывших раскулаченных крестьян. Советскую власть ненавидел всей душой, да и наших убил немало. До трибунала он не дожил…
Другой случай покажется вам неправдоподобным… Мы стояли против немецкой линии обороны всего в семидесяти метрах. Нейтральной полосы фактически не было. В немецких окопах сидел батальон власовцев. Они кричали нам из траншей свои фамилии и места проживания родных, просили написать их домашним, что они еще живы. Рядом со мной стоял лейтенант, командир взвода. Я заметил, как его лицо передернуло судорогой, он резко развернулся и ушел по ходу сообщения в блиндаж. Уже в конце войны он рассказал мне, что тогда услышал голос своего отчима, воспитывавшего его с пяти лет. А родного отца лейтенанта расстреляли в ЧК еще в 1921 году. Отец был священником…Что здесь добавить?… Когда через два дня, утром, мы пошли в атаку, в окопах сидели уже немцы, власовцев сменили предыдущей ночью. Некоторые из нас, наверное, были в душе этому рады. И не потому, что власовцы дрались до последнего патрона. Тут были другие эмоции…
Мой товарищ, Женя Зеликман, при штурме Кенигсберга был командиром роты в 594-м стрелковом полку, в котором мне пришлось хлебнуть лиха летом и осенью 1942 года. Мир тесен, как говорится. Он рассказал, что, когда немцев прижали к морю на косе Фриш Гаф, они ожесточенно сопротивлялись, но вскоре поняли, что это бессмысленно, и стали пачками сдаваться в плен. Вечером старшие офицеры стали сортировать пленных. Отделили большую группу русских, украинцев, белорусов, бойцов Туркестанского легиона, и началось настоящее побоище. Тех, кто воевал против нас в гитлеровской армии, ненавидели больше, чем немцев. Пощады они не просили. Да вряд ли их тогда кто-нибудь бы пощадил…
— В последние годы столько написано псевдоисторической «правды». И уже десантный отряд Цезаря Куникова состоял из штрафников. Отряд Ольшанского, высаженный десантом в Николаеве, тоже объявлен штрафным. Саша Матросов стал и штрафником, и татарином. А Зееловские высоты брали штурмовые батальоны, да и вообще войну выиграли вчерашние заключенные, гонимые безоружными на немецкие пулеметы. А Рокоссовский — «главный штрафник страны». Кто сейчас расскажет, что было на самом деле?
— Отряды Куникова и Ольшанского состояли из моряков-добровольцев, знавших, что идут на почти верную смерть. По поводу штурма Берлина. Штрафные части принимали в нем участие. Это факт. Возьмите воспоминания комдива Шатилова.
Теперь о главном. Бытует мнение, что штрафные части сыграли решающую роль в войне и они чуть ли не главные творцы Победы. Это заблуждение.
Да, штрафники воевали отчаянно. Но обстановка была такой, что и обычным частям было не легче. Армия может занимать по фронту, в зависимости от обстановки, от нескольких километров до нескольких десятков километров. В последнем случае командование не станет перебрасывать на нужный участок штрафную роту. Передвижение этого, не совсем обычного подразделения вдоль линии фронта в ближнем тылу чревато неприятностями. В штрафные роты не набирались «лучшие из лучших». Совсем даже наоборот… И в разведку боем будет назначен обычный стрелковый батальон, свежий либо с соседнего участка, и очень редко тот, который занимает здесь оборону. Чистая психология: солдат приживается к своей траншее, к своему окопу, и ему труднее покинуть обжитое место и подняться в атаку. Это учитывается.
Штрафные роты и батальоны сыграли свою важную роль на войне. Но утверждения, что у Рокоссовского воевали одни штрафники, — глупость. Да и составляли они не более одного процента от численности армии.
— По поводу особистов что-нибудь скажете? И о приказе № 227?
— Не надо «демонизировать» служивших в особых отделах. Последнее время в любом кинофильме о войне, кроме «Августа сорок четвертого», особистов показывают этакими садистами, бродящими с наганом в тылу и ищущими, в какой бы солдатский затылок стрельнуть. Надо просто уяснить, что часть армейских чекистов и контрразведчиков боролась со своим народом и является преступной, но большинство выполняли свой долг в соответствии с установками того непростого времени. Вам сейчас этого не понять… На фронте летом 1942 года остатки полка отвели в тыл. Выстроили «покоем». Особист вывел незнакомого мне солдата на середину под охраной двух бойцов. Зачитал приговор. Солдат был признан самострелом. Помню только одну фразу из речи особиста: «Лучше погибнуть от немецкой пули, чем от своей!» Расстреляли этого солдата… В начале войны долго не церемонились. Расскажу еще трагический случай, произошедший у меня на глазах. О приказе Сталина № 227 вы знаете, текст вам знаком. Бессмысленно спорить сейчас, хороший или плохой был приказ. В тот момент — необходимый. Положение было критическим и вера в победу — на пределе. Командиром минометной роты в нашем полку был 22-летний Александр Ободов. Он был кадровым офицером и до войны успел окончить военное училище. Дело знал хорошо, солдат жалел, и они его любили. Да и командир был смелый. Я дружил с ним… Саша вел роту к фронту, стараясь не растерять людей, матчасть. В роте было много солдат старших возрастов, идти в жару с тяжелыми 82-мм минометами на хребту было им трудно, приходилось часто отдыхать. Рота отстала от полка на сутки. Но война не жалеет и не прощает… В тот день мы несколько раз атаковали немцев и не продвинулись ни на шаг. Я сидел на телефоне, когда позвонил командир дивизии. Передал трубку командиру полка.
«Почему не продвигаетесь?» — спросил командир дивизии. Комполка стал что-то объяснять. «А вы кого-нибудь расстреляли?» Командир полка сразу все понял и после некоторой паузы произнес: «Нет». «Так расстреляйте!» — сказал комдив. Это не профсоюзное собрание. Это война.
И только что прогремел 227-й приказ. Вечером, когда стемнело, командиры батальонов и рот и политруки были вызваны на НП командира полка. Веером сползлись вокруг. Заместитель командира стал делать перекличку. После одной из фамилий не остывший еще голос взволнованно ответил: «Убит на подходе к НП! Вот документы!» Из окопа протянулась рука, и кто-то молча принял пачку документов. Совещание продолжалось. Я только что вернулся с переднего края, старшина сунул мне в руки котелок с каким-то холодным варевом, и доедал я его сидя на земле. С НП доносились возбужденные голоса. После контузии я слышал плохо, слова разбирал с трудом. Из окопа НП, пятясь, стал подниматься по ступенькам Саша Ободов. Следом, наступая на него и распаляя себя гневом, показались с пистолетами в руках комиссар полка, старший батальонный комиссар Федоренко и капитан-особоотделец, фамилия которого в моей памяти не сохранилась. (Это было еще до введения единоначалия в армии, тогда комиссар и командир полка имели равные права, подпись была у командира, а печать у комиссара.) «Товарищ комиссар, — в отчаянии, еще не веря в происходящее, повторял Саша, — товарищ комиссар! Я всегда был хорошим человеком!»
Раздались хлопки выстрелов. Заслоняясь руками, Саша отмахивался от пуль, как от мух: «Товарищ комиссар! Това…» После третьей пули, попавшей в него, Саша умолк на полуслове и рухнул на землю. Ту самую, которую так хотел защитить…
Он ВСЕГДА был хорошим человеком. Было ему всего двадцать два года.
Немцы непрерывно освещали передний край ракетами и низко расстилали над нашими головами разноцветный веер трассирующих пуль. Время от времени глухо ухали мины. Ничего не изменилось… Война продолжалась…
Кто-то крикнул: «На партсобрание!» Сползлись вокруг парторга. Долго, не глядя друг на друга, молчали. Не сразу заговорил и парторг. Буквально выкрикнул: «Товарищи коммунисты! Вы видели, что сейчас произошло! Лучше погибнуть в бою!» Так и записали в решении: «Биться до последней капли крови. Умереть в бою»… Особистами и военными трибуналами расстреляно 150 тысяч человек… Никогда не узнаем, сколько из них невинных жертв… А сколько расстреляли без суда и следствия!.. Как определить ту меру жестокости, которая была необходима, чтобы победить?.. Необходима ли?.. Всегда ли?.. Я не берусь определить меру жестокости, необходимой для Победы. Ни оправдать, ни опровергнуть…
— Вообще, нужно ли писать сейчас всю горькую и тяжелую правду о войне?
— Не знаю даже, что вам еще рассказать, чтобы вы поняли, какой страшной бывает война. Сколько людей уже ушло из жизни, так и не поведав людям, что им пришлось испытать, не рассказав свою правду войны. А сколько еще живы, но молчат, думая, что никому это уже не надо.
Мой товарищ Алексей Дуднев, командир пулеметного взвода, раненный в голову — пуля попала под левый глаз и вышла в затылок, — выползал из окружения. Полз по полю боя, вокруг свои и чужие убитые. На горизонте показалась редкая цепочка людей. Они шли к передовой, время от времени наклонялись. Санитары, подумал он и пополз им навстречу. До слуха донесся пистолетный выстрел. Не обратил внимания. Раздалось еще два сухих хлопка. Насторожился, присмотрелся. Люди были в нашей форме, из «азербайджанской» дивизии. И тогда он понял: мародеры! Пристреливают раненых и обирают убитых. Остаться в живых после смертельного ранения и погибнуть от рук своих! Какие это свои? Они хуже фашистов. Пристрелят, горько думал он, но продолжал ползти. Встретились. С трудом повернув голову, он попросил: «Ребята! Пропустите!» И они его пропустили! То ли сжалились над его молодостью, то ли автомат, которым он все равно не мог воспользоваться, произвел впечатление, но пропустили! Еще не веря в свое второе спасение, пополз дальше и к утру приполз в медсанбат… Медсанбат был другой дивизии, и его не приняли. Фронтовики знают, что в наступлении медсанбаты, как правило, принимали раненых только своей дивизии и очень неохотно из других соединений. Там такой поток раненых идет, что обрабатывать их не успевали. Это было ужасно обидно и казалось кощунством, сейчас можно возмущаться сколько угодно. Но так бывало нередко… Дали Алексею кусок хлеба. Есть он не мог, рот почти не открывался. Отщипывал маленькие кусочки, проталкивал сквозь зубы и сосал. И полз дальше. Отдыхал и снова полз. Так дополз до госпиталя, там приняли и перевязали. На пятые сутки после ранения. И это не выдумка.
Солдат нашего батальона (не буду называть его фамилию, он прошел войну и, возможно, еще жив), парень 19 лет. Так случилось, что батальон освобождал его родное село, которое было взято без боя. Дом его находился на окраине. Пока до дома дошел, соседи рассказали, что мать спала с немцами и его невесту тоже вовлекла в эту грязь. Солдат весь затрясся. Зашел в дом и застрелил мать! Хотел и девушку свою застрелить, да не успел, комбат вовремя в дом зашел и не позволил убить. Как сейчас это все осмыслить? Каждую личную трагедию?
— Часть своего фронтового пути вы прошли в качестве политработника ротного и батальонного звена. Сейчас только «ленивый не кинет камень в комиссаров». Что для вас означало быть коммунистом и политруком на фронте?
— Я не стесняюсь своего членства в партии. Я не был партийным функционером и не пользовался никакими номенклатурными благами. Я вступил в партию под Сталинградом. Ночью к моему окопу подползли комиссар и парторг полка, они дали мне рекомендации, третья — от комсомольского бюро полка. Никакого собрания не было. Политотдельский фотограф сидел у противоположной стены окопа до рассвета. Вспышки он сделать не мог, это была бы последняя вспышка в его жизни, да и в моей тоже. Щелкнул и поскорее уполз (только комсомольские билеты на фронте были без фотографий). Зато привилегию я получил сразу. Комиссар вызвал: «Ты теперь коммунист! Будет зеленая ракета — вскочишь первым. За Родину! За Сталина! И вперед! Личным примером!» Фраза «личным примером» была у начальства одной из любимых. Легко сказать… Вскакивать не хотелось. Ни первым. Ни последним. Это после войны нашлось много желающих… А тогда их было почему-то во много крат меньше. У Александра Межирова есть стихи «Коммунисты! Вперед!». Так было. И вскакивал. Как будто внутри пружина заложена. И бежал в атаку. И кричал. Что? Не знаю. Наверное, матерился. Все равно никто этого не слышал. И я тоже.
Но перед атакой призыв «За Родину! За Сталина!» звучал не только в речах политработников. Командиры тоже говорили этот призыв своим бойцам.
А подлецов хватало и среди политработников, и среди простых командиров. Но в большинстве своем это были патриоты, не жалевшие жизни во имя Победы.
— Вы упомянули Межирова. У него есть еще известное стихотворение «Мы под Колпином скопом стоим, артиллерия бьет по своим…». Такое у вас случалось?
— Конечно, иногда и свои штурмовики, и свои артиллеристы нас «угощали».
Была такая шутка: «Прицел пять, по своим опять!» Но чаще били по немцам.
Как правило, получали от своих только в наступлении, если по связи не успевали доложить вовремя о нашем продвижении вперед. Я под залп своих «катюш» один раз попал, трудно передать мои ощущения в те минуты.
О подобных случаях вам расскажет каждый окопник. На войне всякое случается…
— Наградной темы коснемся?
— В 1942 году солдата нашего полка наградили медалью «За отвагу». Весь полк собрали на митинг по поводу его награждения. Награждать начали щедро только с 1944 года, и не всегда по боевым заслугам. А от нас вообще не зависело, дадут орден или медаль, послали наградной лист, а потом ищи-свищи, у меня так было не один раз. В принципе никакой справедливости в этом отношении не было никогда. Я видел солдат после шести(!) ранений с одинокой медалью на груди. В штаб приезжаешь — там сплошные «иконостасы» на кителях. В штрафную роту я пришел с двумя орденами Красной Звезды, а за последний фронтовой год получил орден Отечественной войны. Хотя в штрафной роте за каждую атаку можно было справедливо и спокойно по ордену давать. Я за наградами не гонялся и у начальства не выпрашивал. Один раз только, в 1943 году, спросил комполка, что слышно про орден Красного Знамени, к которому был представлен, а в ответ услышал что-то типа «в стране на вас всех скоро благородного металла не хватит». Ну, а для него, конечно, хватило… Я начальству зад и сапоги не вылизывал.
Был писарь в штабе, некто Писаренко (полное соответствие должности и фамилии), так он наградной лист уничтожил, фамилия ему моя не понравилась. Потом мне в госпиталь письмо написал. Каялся… Погиб он глупо, в конце войны.
А что дали или что не дали — какая сейчас разница. Евреев в наградах очень часто ограничивали, помимо своих примеров я знаю многие десятки подобных случаев. В пехоте, в отличие от танковых или артиллерийских частей, антисемитизм был махровым и процветал. Не забывайте еще одну немаловажную деталь — я был сыном «врага народа». В личном офицерском деле это было указано. Вот, например, у Григория Поженяна, дважды представленного к званию Героя и не получившего этого звания, на личном деле было написано красным карандашом: «мать — еврейка, отец — враг народа». Тогда подобная аннотация звучала совсем не смешно.
— Беседую с фронтовиками, спрашиваю, что было самым трудным на войне. Многие отвечают — фронтовые дороги. Опишите пехотного солдата на марше.
— На пехотном солдате всего навешано, как на том ишаке. Иного, кто ростом не вышел, не видно из-за навьюченного снаряжения. И скатка, и вещмешок, и противогаз (будь он неладен), и каска, и саперная лопатка, и котелок, еще сумка полевая, да три-четыре подсумка с патронами. В противогазную сумку гранат напихаешь. Ну и винтовка или автомат. Пот льет ручьями. На просушенных солдатских гимнастерках проступают белые пятна соли, снимешь гимнастерку — коробом стоит. Пыль фронтовых дорог… В освобожденных селах угощали семечками, немцы называли их «русский шоколад». Семечки помогали скоротать дорогу. Шинельный карман отщелкал десять километров, вот такой был солдатский спидометр. Переходы по восемьдесят километров вспоминаются как кошмар. Спали на ходу. Да еще по четыре 82-мм мины на шею повесят. С миной падать не рекомендуется, особенно во второй раз. От удара мина могла встать на боевой взвод. Идешь, все тело от пота и вшей дико зудит, желудок от голода к спине прилипает. Так и дошли до Победы.
— Свой последний бой или последний фронтовой день помните?
— Боем это не назовешь, но как я встретил последний день войны, я вам сейчас расскажу. Курляндия. Уже сообщили, что Берлин взят. Взяли высотку, готовимся к атаке, саперы сделали проходы в минных полях перед нами. Напротив немецкие доты и четыре вкопанных в землю танка. До немцев метров триста. День не обещал быть приятным. Смотрим — над немецкими траншеями шатаются белые флаги и исчезают. Все разочарованно вздыхают и матерятся. Вдруг белый флаг твердо возвысился над бруствером. На всякий случай артподготовку мы отменили. К нашим окопам никто не идет, видно, боятся получить в спину пулю от своих. Все смотрят на меня. В роте я один знал немецкий язык, и иногда приходилось допрашивать пленных. Боец, стоявший рядом, мне говорит: «Да если что, мы от них мокрое место оставим». И оставят… Такое подразделение…Только я не увижу того самого мокрого места. Встаю демонстративно на бруствер, снимаю пояс с пистолетом, кладу на землю автомат. Достаю носовой платок, цветом отдаленно напоминающий белый, и на негнущихся ногах иду в сторону противника по разминированной тропинке. Тишина. Фронт замер. Вдруг сзади шаги. Один из наших штрафников, молодой и здоровый парень, меня догнал. Пошли дальше вдвоем и добрались до немецкой обороны целыми. Спустились к немцам в траншею. А они митингуют, кричат, на нас кидаются. Половина из них со знаками войск СС. Да, попали… Мой солдат нервничает, пот с него градом катится, да и я тоже гранату в кармане «ласкаю». И думаю про себя: это же надо, в последний день так глупо погибнуть придется!.. Немцы говорят быстро, я от волнения слов не разберу. Привели к оберсту. А у меня ступор, кроме «Сталин — гут, Гитлер — капут», не могу ничего внятно сказать. С трудом овладел собой и командным голосом заявляю: «Гарантируем жизнь, питание, сдаваться, выходить колонной через проход в минном поле, следовать строем в наше расположение» и т. д. и т. п. Оберст только кивает, понял, что я еврей, до разговора со мной не унижается. Пошли назад, я все эти метры ждал выстрела в спину. Обошлось. Когда немцы шли сдаваться, бойцы кричали «Ура!» и обнимались. Все понимали, что война для нас кончилась, и мы остались живы!!! Пленных немцев разоружили, «освободили» от часов и отправили дальше в тыл.
По случаю завершения войны весь личный состав нашей роты был амнистирован.
— Пили на фронте много? Полагались ли штрафникам 100 граммов «наркомовских»?
— Как и всему личному составу фронтовых частей. Зимой, а также в наступлении, вне зависимости от времени года. Я на фронте пил мало. Бутылку водки делили спичечным коробком, поставленным торцом. Пять коробков — бутылка поделена. Самогонку бойцы часто доставали. Бывало, и древесный спирт по незнанию выпьют и погибают в страшных муках. Очень много народу погибло на войне по «пьяному делу».
Немцы досконально знали нашу психологию и часто, покидая оборонительные рубежи в каком-нибудь населенном пункте, оставляли нетронутую цистерну спирта на железнодорожных путях или целехонький завод винокуренный. А через пару часов отбивали этот пункт снова. У нас уже воевать было некому. Все были в стельку… Примеры… Любого фронтовика спросите. Чего стоит только первое взятие Шауляя. Но дикий случай произошел на станции Попельня. Взяли станцию, а там цистерна спирта. Начали отмечать боевой успех. Через несколько часов на станцию прибыл эшелон немецких танков. Спокойно разгрузились и выбили нас оттуда. Наши танки Т-34 стояли без экипажей. Танкисты изрядно приняли «на грудь»… А пьяных командиров, решивших, «залив глаза», погеройствовать за чужой счет, хватало. Это я знаю не из книги Симонова, самого так начальники погнали на штурм высотки. Эту высоту полком было невозможно взять, а погнали мою единственную роту. Как водится, с обещаниями: «Не возьмешь высоту — расстреляем!» Видел я и как пьяный генерал застрелил командира батареи за то, что тот осмелился возразить, получив тупой гибельный приказ.
Мой комбат Иващук тоже погиб, будучи пьяным. Выехал на белом коне на передний край и начал немцев матом крыть. Немцы кинули пару мин, Иващука легко ранило. Был бы трезвым, может быть, развернулся и ускакал в тыл, но он продолжал что-то немцам кричать, угрожая в сторону их окопов кулаком. Следующей миной его накрыло. Нелепая смерть…
— После всего пережитого на передовой вам никогда не хотелось «довоевывать во втором эшелоне»?
— После госпиталя я пару месяцев служил в батальоне связи. Отдыхал от войны, так сказать. Но и там люди погибали. Своей судьбы не знает никто.
Как-то шли по полю с командиром роты связи. На нас катушки с проводом на 400 метров. Появился в небе немецкий пикировщик и стал за нами охотиться. Всего лишь за двумя людьми в военной форме! Побежали к окопам. Я отстал, а старший лейтенант успел добежать и запрыгнуть в окоп. Думаю — все, хана! Метров двадцать до окопа оставалось, а туда бомба прямым попаданием. Вот такая бывает служба во втором эшелоне… Мой товарищ Генрих Згерский, командир радиороты, высокий широкоплечий красавец, любимец полка, погиб от одной случайной мины, находясь в километре от передовой. Гибель Саши Кисличко и Генриха Згерского — для меня самые горькие утраты на войне.
Осенью 1942 года, когда в центре Сталинграда сложилась тяжелая обстановка, наша дивизия была переброшена северо-западнее города, с целью оттянуть на себя часть сил противника. Шли к передовой, чтобы с ходу вступить в бой. Проходили вдоль огромной балки, в которой тысячи людей копали щели и «зарывались в землю». Штабы, санбат, артиллеристы, обозы, кого там только не было! Пологие склоны балки были сплошь изрыты щелями, возле которых копошились, что-то укрепляя и прилаживая, солдаты. Некоторые сидели и с наслаждением курили разнокалиберные самокрутки — день был теплый.
Это ж сколько народу во втором эшелоне! А на передовой раз, два и обчелся…
Через несколько часов, когда с остатками батальона возвращались из боя, балки было не узнать… Война прошлась по ней, да, видно, не один раз. Скорей всего, здесь поработали немецкие пикировщики. Все изрыто, исковеркано. Ни одной уцелевшей щели, ни одного окопа, узкая дорога посередине балки завалена разбитой техникой, перевернутыми, изломанными бричками. Еще дымились опрокинутые кухни с солдатскими щами. И трупы, трупы, трупы… Их еще не успели убрать. Уцелевшие, полуоглохшие, не пришедшие еще в себя от дикого разгула войны, солдаты перевязывали раненых товарищей и пристреливали покалеченных лошадей. Мы, подавленные увиденным, с трудом пробирались по балке, осторожно переступая через трупы людей и лошадей, как будто им можно было еще повредить. Я шел и думал: «Это ж сколько людей побито! Вот тебе и второй эшелон! Нет, на передовой лучше…»
— Почему люди вашего поколения, хоть и звучит это странно, называют годы войны лучшим временем своей жизни?
— Для многих людей моего поколения война была лучшим временем нашей жизни. Война, с ее неимоверной, нечеловеческой тяжестью, с ее испытаниями на разрыв и излом, с ее крайним напряжением физических и моральных сил, и все-таки ВОЙНА. И дело не только в тоске по ушедшей молодости.
На войне нас заменить было нельзя… И некому…
Ощущение сопричастности с великими, трагическими и героическими событиями составляло гордость нашей жизни.
Я знал, что нужен. Здесь. Сейчас. В эту минуту. И никто другой…
Брюхов Василий Павлович
В один из таких промозглых осенних дней меня вызвал к себе в землянку ротный:
— Брюхов, срочно к командиру батальона, — сообщил он мне.
— Зачем?
— У комбата узнаешь, — нехотя ответил ротный и наклонился над планшетом с картой, давая понять, что разговор окончен.
Пройдя немного по лесу, я разыскал комбата, сидевшего под навесом из танкового брезента.
— Товарищ капитан, — доложил я ему, — по вашему приказанию лейтенант Брюхов явился!
— А! Отлично. У зампохоза получишь сухой паек на сутки. Через полчаса в штаб тыла фронта идет «Студебеккер». На нем доедешь, найдешь прокуратуру и военный трибунал. Доложишь им о прибытии. — Комбат замолчал.
Вот это дела! От одного словосочетания «военный трибунал» мурашки по коже. В голове сразу рой мыслей: «Зачем? Что я натворил? Может, что-то сказал? Вроде нет…» Мое состояние было написано на лице.
— Что, переживаешь? — мягко спросил комбат — Не волнуйся. Меня просили подобрать молодого, уже побывавшего в боях, физически сильного, крепкого офицера. Вот я тебя и выбрал. А вот для чего такой человек им понадобился, я тебе не скажу. Узнаешь в трибунале.
Напряжение несколько спало, однако отсутствие ответа на вопрос «Зачем?» продолжало угнетать. Приказ есть приказ — быстро получил сухой паек. Закинул вещьмешок за спину и с тяжелым сердцем уселся в кабину «Студебеккера». Не покидала тревожная мысль, что все это неспроста. Еще и еще мысленно прокручивал события последних дней. Нет… Вроде все в порядке. Проехав около двадцати километров по раскисшей дороге, машина остановилась в небольшой деревеньке. Водитель подсказал дом, в котором располагался трибунал. Там меня уже ждали. Я даже не успел доложить о прибытии, как находившийся в комнате подполковник перебил:
— Лейтенант Брюхов?
— Так точно!
— Мы тебя уже ждем. Тебе поручено сопровождать трех сержантов-танкистов, осужденных военным трибуналом к шести месяцам штрафной роты к месту их новой службы. Транспорта у нас нет, так что поведешь их пешком. Рота находится примерно в 120 километрах от нас. Думаю, за трое суток дойдете.
— Как же я буду сопровождать один троих? — с отчаянием в голосе спросил я.
— Вот так и будешь! — жестко ответил подполковник — Получишь паек на четверых на трое суток. Вот карта. Штаб роты находится вот здесь, — он ткнул пальцем. — Найдешь командира, сдашь ему арестантов. Получишь справку и привезешь ее мне. Смотри, задание ответственное. Убегут — придется еще раз проделать тот же путь, но уже в другом качестве. Давай, действуй! — закончил он.
Взяв карту, я пошел на склад получать паек. В голове прикинул, как лучше выполнить задание. Решил, что самое сложное — это охрана осужденных ночью, но две ночи можно и не поспать. С этими мыслями отправился в комнату приема знакомиться с моими «попутчиками». Конвой привел осужденных. Бросилось в глаза, что все они старше меня. Из их документов я уже знал их данные и за что они были осуждены. Я решил, что правильнее будет наладить с ними человеческий контакт, чем строить из себя начальника. Для начала выяснил, что все они еще довоенного призыва. Двое проживали в сельской местности, но по работе были связаны с механизмами — один работал шофером, другой трактористом. Третий был призван из районного центра, где работал молотобойцем в кузнице. Из них он вел себя наиболее раскованно, да и общность довоенного труда быстро сблизила нас. На вопрос о том, за что был осужден, ответил:
— Погорячившись, повздорил с таким же молоденьким, как и вы, лейтенантом. Ударил его. Разбил нос. Меня скрутили. Дали десять лет с заменой шестью месяцами штрафной роты.
«Тракторист» воевал механиком-водителем с 41-го года. Когда его подразделение находилось в выжидательном районе, к его танку подошла молодая женщина, попросила солярки. Он налил ей ведро и вызвался донести до дома, да так и остался у нее. Заснул. Проснувшись ночью, побежал в расположение части, а танки ушли. Поскольку он никому не сказал, куда ушел, его не нашли, и за рычаги сел механик-водитель из резерва. Его обвинили в дезертирстве и осудили на десять лет с заменой шестью месяцами штрафной.
«Водитель» подвозил продукты и прихватил буханку хлеба и пару банок тушенки. Угостив одного солдата, видимо, сболтнул об этом, и тот его выдал. Его обвинили в хищении государственной собственности. Осудили на пять лет с заменой тремя месяцами штрафной.
Эти бесхитростные рассказы сняли камень с моей души — осужденные не были закоренелыми преступниками и попались по своей глупости. Я рассказал им, куда их веду, обозначил маршрут и определил время выхода. Предупредил, что убежать будет нетрудно, смысла не имеет, поскольку все равно поймают и расстреляют как дезертиров, сообщив об этом на родину. Таким поступком покроете позором не только себя, но и всю родню. В штрафной же может и повезти — или ранят, или, может быть, представят к снятию судимости. К моему удивлению, меня выслушали внимательно, восприняв мои слова как должное. Я прервал свои нравоучения, понимая, что им и так тошно.
Распрощавшись с начальником караула, построил осужденных и во главе их вышел под мелкий осенний дождик месить грязь фронтовых дорог. Идти было трудно. Дорога представляла собой две глубокие колеи, заполненные водой. Обочин как таковых не было. Через час пути делаю привал. Посмотрев по карте, понимаю, что прошли три-четыре километра. Не густо. Таким темпом и четырех суток может не хватить, чтобы добраться до места. Могу ли я доверять этим трем людям? Хоть один убежит, и все! Мне придется отвечать. Я искал выход, но пока не находил.
Встали и пошли дальше. Мимо проехало несколько машин — кузова доверху загружены, в кабине одно-два места. Сесть в такую машину вчетвером невозможно. Медленно плетемся по грязи. Ноги разъезжаются, на сапоги налипают комья грязи, превращая отсыревшую обувь в неподъемные колодки.
Поздним вечером добираемся до небольшой деревушки. Постучали в один домик. Нас пустили. Скинули обувь, у печки повесили сушиться портянки. Хозяева нас ни о чем не спрашивали. Видимо, за два года войны через их дом прошло столько солдат обеих армий, что им было совершенно все равно, кто мы и куда движемся. Устали настолько, что, не поужинав, улеглись на полу, и мои арестанты мгновенно уснули. Я же бдительно охранял их всю ночь, не сомкнув глаз. Утром, когда они проснулись и увидели, что я не сплю, «молотобоец» спросил:
— Ты че, лейтенант, так и не спал?
Я промолчал. Видимо, поняв, он буркнул:
— Ну и дурак. Куда мы денемся?
Я не хотел затевать этот разговор и наклонился к своему мешку, доставая продукты для завтрака. Хозяйка сварила чугунок мелкой картошки, и, плотно позавтракав, мы продолжили свой путь. Весь день старался держать темп в четыре километра в час, делая десятиминутный привал через каждые пятьдесят минут. Наручных часов у меня тогда не было, и я пользовался снятым с танка здоровым хронометром. Бессонная ночь давала о себе знать — на привалах я засыпал. Как ни старались, а прошли только двадцать пять километров. Ночевали в деревне. Арестанты как легли, так и захрапели, а я опять сидел, охранял их. Глаза слипались, голова падала на грудь, но тут же я просыпался, проверял, на месте ли мои подопечные, и все повторялось заново. Утром «молотобоец» говорит:
— Лейтенант, что ты не спишь, вторую ночь бодрствуешь. Куда мы убежим? Сам же говорил — поймают и расстреляют. И хватит месить грязь. Делаем так: останавливаем машину, уточняем, куда она едет и где сворачивает с нашего маршрута, те, кто едет, выходят на этом повороте и ждут остальных. Как, лейтенант? Подходит?
Мне нечего было возразить — я понимал, что еще одной бессонной ночи я не выдержу. Так, на попутках, на третий день мы отмахали пятьдесят километров. Никто не убежал. Я повеселел и успокоился. Ночью я уже спал вместе со всеми. К концу четвертого дня пути мы добрались до расположения штрафной роты. Рота была отведена с передовой для пополнения переменным составом. Располагалась она в добротных строениях, использовавшихся немцами под склады.
Оставив своих подопечных в приемной, зашел в комнату, в которой располагался штаб роты. За столом сидел капитан. Я доложил, что привез троих осужденных. Оторвав голову от бумаг, командир выслушал меня, потом встал, вышел из-за стола, протянул руку. Указал на стул. Я сел, а он, присев на край стола, сказал:
— Добре. Давай знакомиться.
Вкратце изложил свою боевую биографию. Она произвела на комбата хорошее впечатление, он внимательно посмотрел на меня:
— А я думал, ты еще салажонок. Уж очень ты молодо выглядишь.
Я смутился и замолчал. Командир вызвал помпохоза и приказал зачислить троих осужденных в состав роты. Я расслабился — кончились мои мытарства. Задание выполнено, и через несколько дней я уже буду в родном батальоне. Мы еще немного поговорили с капитаном, как вдруг заходит помпохоз:
— Товарищ командир, принять осужденных не могу.
— Почему?! — недовольно спросил комбат.
— У них нет зимнего обмундирования, а мы получили только на наличный состав. Пока они где-то болтались, армия и мы перешли на зимнюю форму одежды.
— Что же делать? — участливо спросил капитан.
— А все очень просто — пусть лейтенант забирает своих хлопцев и везет их обратно. Там получат зимнее обмундирование и везет их к нам, а мы их тут примем.
Я едва не упал со стула от этих слов. Представил себе путь туда и обратно, и мне стало дурно. Видя мое состояние, капитан подал стакан воды:
— Успокойся.
И обращается к помпохозу:
— Может, все же примем? Жалко парнишку. Посмотри на него, на нем лица нет.
— Не можем, товарищ командир, — стоит на своем помпохоз.
— Ладно, сейчас уже поздно. Пусть осужденные ночь проведут на нашем приемном пункте, а лейтенанта я возьму к себе на постой. Утром решим, что делать.
Помпохоз ушел. Капитан повернулся ко мне:
— Успокойся лейтенант, что-нибудь придумаем. Пошли ко мне, поужинаем.
Войдя в располагавшуюся недалеко землянку, командира роты распорядился:
— Петрович, накрывай ужин на двоих.
Пожилой солдат быстро накрыл на стол. Надо сказать, что начальство роты не бедствовало. На столе было много закуски, появились и две бутылки водки.
— Ты небось и водку-то пить не умеешь, — ухмыльнулся капитан.
— Умею, умею, не беспокойтесь товарищ капитан, — захорохорился я.
— Ну тогда давай! — Смерив меня взглядом, он налил чуть больше полстакана мне и полный — себе. — Давай, за твое безнадежное дело.
Чтобы угодить капитану, я единым духом опорожнил стакан, схватился за закуску. Капитан выпил, медленно поставил стакан. Посмотрел на меня:
— Молодец, хлопец. Вижу, умеешь. Ну а теперь закуси хорошо.
Пил я всегда неохотно и чаще всего отдавал свои сто граммов экипажу. С непривычки я быстро захмелел, обмяк, расслабился. Тревоги четырехдневного пути оставили меня. Закусив, капитан налил еще по стакану.
— Ну, давай! Твое здоровье! — и, не дожидаясь меня, выпил.
Что было дальше, я помню смутно. Утром проснулся в землянке командира роты.
— Ну, герой! Я тут, пока ты спал, принял твоих мазуриков. Сейчас оформлю расписку, и езжай домой.
Радости моей не было предела.
— Давай теперь позавтракаем — дорога тебе предстоит длинная.
Стол уже был накрыт. Капитан налил себе полстакана водки. Я отказался. Выпив, он разоткровенничался:
— Скажу тебе, что принимать твоих солдат мне вообще-то было не с руки. Как только я укомплектую роту, так тут же меня отправят на передовую воевать.
Я не стал развивать эту тему, лишь спросил, как служится в штрафной.
— Командиры все кадровые. Штабная категория всех офицеров на одну ступень выше, чем в обычных войсках, тройной оклад, год службы идет за три, а не за два, как у нас. У офицеров летная норма. Самое же главное, офицеры не обязаны в тяжелой ситуации личным примером вести солдат в бой.
Закончив завтрак, я попросил капитана разрешения попрощаться со «своими» штрафниками. Он их вызвал. Я пожелал им выжить, поблагодарил за помощь в пути. В прокуратуру фронта я добрался за два дня. Получил благодарность за выполнение задания и вернулся в свою часть.
Через несколько дней последовал приказ выдвинуться к передовой. В роте был командир танка Нейман, шустрый еврейчик. Помню, что по дороге в Калинин он очень красиво пел, а как на формировке встали — замолк и ушел в себя. Может быть, предчувствовал что или просто испугался. Во время совершения марша он приказал механику:
— Стой! Что-то мотор работает неравномерно.
— Как не равномерно? Я все отрегулировал! — возмутился механик.
— Я приказываю! У меня слух хороший, что-то не работает. Остановимся, подождем зампотеха.
Механик не стал спорить, съехал на обочину. Идет танк, Нейман его останавливает:
— Зампотеха нет?
— Нет. А чего стоишь?
— Да что-то двигатель плохо работает.
— Да? У тебя стартер исправен? А то у меня барахлит.
— Исправен.
— Ну, дай мне его, а себе мой поставь. — Обмениваются стартерами.
Едет следующий танк:
— Что у тебя?
— Стартер не работает.
— А аккумуляторы хорошие?
— Хорошие, недавно получили.
— Ну давай махнемся.
Вот так за ночь он свой танк на запчасти и раздал. Экипаж промолчал. Когда зампотех приехал, то, конечно, танк был неисправен, и его пришлось отправить в ремонт. Однако кто-то доложил об этом эпизоде в особый отдел. Хотели его судить, но после утреннего боя, в котором сгорело много танков, его пересадили на другой танк — пожалели.
В 1944 году в Румынии наша бригада остановилась возле города Крайов. Запомнилась мне эта остановка произошедшей трагедией. У нас в батальоне был командиром танка лейтенант Иванов с Белгородчины. Взрослый мужик, лет тридцати двух — тридцати четырех, коммунист, с высшим агрономическим образованием, бывший до войны председателем колхоза. В его деревне стояли румыны, и при отступлении они молодежь с собой угнали, а коммунистов и их семьи согнали в один сарай и сожгли. Потом соседи рассказывали, как они кричали и плакали, когда солдаты обливали сарай горючим, а потом еще стреляли, добивая через доски. Вот так погибла семья Иванова — жена и двое детей. Наша бригада проходила недалеко от его села, и он отпросился заехать. Там ему рассказали эту историю, отвели на пепелище. Когда он вернулся, его словно подменили. Он стал мстить. Воевал здорово, временами даже казалось, что он ищет смерти. В плен не брал никого, а когда в плен пытались сдаваться, косил не раздумывая. А тут… выпили и пошли с механиком искать молодку. Сентябрь был, хорошая погода, дело к вечеру. Зашли в дом. В комнате пожилой мужчина и молодка лет двадцати пяти, сидят пьют чай. У нее на руках полуторагодовалый ребенок. Ребенка лейтенант передал родителям, ей говорит: «Иди в комнату», а механику: «Ты иди, трахни ее, а потом я». Тот пошел, а сам-то пацан с 1926 года, ни разу, наверное, с девкой связи не имел. Он начал с ней шебуршиться. Она, видя такое дело, в окно выскочила и побежала. А Иванов стук услышал, выскакивает: «Где она?» А она уже бежит: «Ах ты, сукин сын, упустил». Ну, он ей вдогонку дал очередь из автомата. Она упала. Они не обратили внимания и ушли. Если бы она бежала и надо было бы убить ее, наверняка бы не попал. А тут из очереди всего одна пуля и прямо в сердце. На следующий день приходят ее родители с местными властями к нам в бригаду. А еще через день органы их вычислили и взяли — Смерш работал неплохо. Иванов сразу сознался, что стрелял, но он не понял, что убил. На третий день суд. На поляне построили всю бригаду, привезли бургомистра и отца с матерью. Механик плакал навзрыд. Иванов еще ему говорит: «Слушай, будь мужиком. Тебя все равно не расстреляют, нечего нюни распускать. Пошлют в штрафбат — искупишь кровью». Когда ему дали последнее слово, тот-то все просил прощения. Так и получилось — дали двадцать пять лет с заменой штрафным батальоном. Лейтенант встал и говорит: «Граждане судьи военного трибунала, я совершил преступление и прошу мне никакого снисхождения не делать». Вот так просто и твердо. Сел и сидит, травинкой в зубах ковыряется. Объявили приговор: «Расстрелять перед строем. Построить бригаду. Приговор привести в исполнение». Строились мы минут пятнадцать-двадцать. Подвели осужденного к заранее отрытой могиле. Бригадный особист, подполковник, говорит нашему батальонному особисту, стоящему в строю бригады: «Товарищ Морозов, приговор привести в исполнение». Тот не выходит. «Я вам приказываю!» Тот стоит, не выходит. Тогда подполковник подбегает к нему, хватает за руку, вырывает из строя и сквозь зубы матом: «Я тебе приказываю!» Тот пошел. Подошел к осужденному. Лейтенант Иванов снял пилотку, поклонился в пояс, говорит: «Простите меня, братцы». И все. Морозов говорит ему: «Встань на колени». Он это сказал очень тихо, но всем слышно было — стояла жуткая тишина. Встал на колени, пилотку сложил за пояс. «Наклони голову». И когда он наклонил голову, особист выстрелил ему в затылок. Тело лейтенанта упало и бьется в конвульсиях. Так жутко было… Особист повернулся и пошел, из пистолета дымок идет, а он идет, шатается как пьяный. Полковник кричит: «Контрольный! Контрольный!» Тот ничего не слышит, идет. Тогда он сам подскакивает, раз, раз, еще.
Что мне запомнилось — после каждого выстрела, мертвый он уже был, а еще вздрагивал. Он тело ногой толкнул, оно скатилось в могилу: «Закопать». Закопали. «Разойдись!» В течение пятнадцати минут никто не расходился. Мертвая тишина. Воевал он здорово, уважали его, знали, что румыны сожгли его семью. Мог ведь снисхождения просить, говорить, что случайно, нет…
Остаток дня прошел в подавленном состоянии. Говорить не хотелось, все жалели Иванова. Но после этого случая никаких эксцессов с местным населением у нас в бригаде не было.
Ария Семен Львович
Зимой 1942/43 года танковая бригада, в которой я имел честь тогда служить, в боях за Моздок понесла тяжелые потери, в число которых я в данном конкретном случае не попал. Судьба, предвидя, как я понимаю, предельно вероятное развитие событий, тогда же приняла твердое решение перевести меня с должности механика-водителя танка в другой, менее смертельный род войск. И срочно. И любой ценой. Это удалось ей не сразу, но она была тверда и упорна в достижении поставленной цели.
Сумрачным зимним днем танковая колонна, в которой следовал и наш Т-34, после долгого марша втянулась в станицу Левокумскую. Отступавшие немцы взорвали за собой мост через Куму, и нашим взорам, когда мы подъехали к берегу, предстала временная бревенчатая переправа, только что наведенная саперами из того, что бог послал. Недоверчиво осмотрев ее, наш комбат спросил у саперного начальника:
— А танк пройдет? Двадцать пять тонн?
— Не сомневайся! — ответил тот. — Гвардейская работа! Но — по одному.
Первый танк медленно и осторожно прополз по играющему настилу. Второй столь же осторожно въехал, слегка отступив от осевой линии, добрался до середины и вдруг начал у всех на глазах двигаться не через реку, а вдоль нее, а затем вместе с мостом боком рухнул в поток, оставив на поверхности лишь ведущую «звездочку» гусеницы. Экипаж был не без труда выловлен из ледяной воды. За водителем пришлось нырять. Наш танк был третьим.
После энергичного мата-перемата с саперами и угроз расстрелом комбат привел откуда-то местного деда, взявшегося указать брод. Усадив деда на свой «Виллис» и разъяснив мне всю меру ответственности как головного, комбат велел нам следовать за ним.
— Не особо разгоняйся, но и не отставай, — сказал он. — Если что не так, я тебе фонариком посигналю.
И мы двинулись полевыми дорогами вдоль реки. А между тем окончательно стемнело. Фар у нас не было с первого же боя, а даже если бы они и были, светить нельзя в опасении авиации. Поэтому во тьме, слегка разбавленной неверным лунным светом из-за туч, не видя дороги, я следовал только за прыгающим синим огоньком командирского «козлика». Колонна шла за мной.
Так проехали километров с десять. Как стало понятно впоследствии, комбат попросту прохлопал ничтожный мосток через овраг и проскочил его, не остановившись и не просигналив. Вследствие чего наш танк подлетел к нему на доброй скорости и со всей своей могучей многотонной инерцией. Мосток рухнул враз и не задумываясь. Танк с ходу ударился лобовой броней в скат оврага, перевернулся и «кверху лапами» сполз на дно.
Оглушенный ударом, я обнаружил себя погребенным под грудой выпавших из «чемоданов» 76-миллиметровых снарядов вперемешку с пулеметными дисками, инструментами, консервами, трофейными продуктами, пилой, топором и прочим танковым имуществом. Тонкими струйками сверху лилась кислота из перевернутых аккумуляторов. Все освещалось зеленым зловещим светом сигнала их разрядки.
Сам я был цел, но хорошо помят. Моей первой мыслью было: я раздавил экипаж… Дело в том, что на марше экипаж, как правило, сидит не в утробе машины, а на трансмиссии — на теплом месте позади башни, укрывшись брезентом. Однако оказалось, что все живы — их швырнуло при перевороте, как из катапульты, вперед на землю. Теперь командир, лейтенант Куц, кричал откуда-то снаружи:
— Ария! Ты живой?
— Вроде, — отвечал я. — А как ребята?
Затем я выбрался через донный (но ставший потолочным) «десантный» люк и осмотрелся. Зрелище было впечатляющее. Танк стоял на башне, задрав гусеницы. Ствол пушки торчал снизу, от земли. Ни разу за всю войну я не встречал более танка в такой противоестественной позиции. Мы молча взирали на своего поверженного боевого друга.
Комбат возник тут же, как черт из табакерки. Он объяснил мне по-русски все, что обо мне думает, и приказал:
— Оставляю для буксира одну машину. К утру чтоб мне вытащить наверх, привести в порядок и следовать за нами. Не сделаете — расстреляю!
Что мы думаем о нем, объяснять не стали и взялись за дело. За ночь мы вырыли дорогу наверх, буксиром перевернули свой танк сначала на бок, а затем и на гусеницы — с жутким, рвущим душу громыханием всей его начинки при каждом перевороте. Затем мы разгрузили его от железного завала внутри и попытались завести аварийным пуском, сжатым воздухом. И этот лучший танк Второй мировой войны после таких передряг завелся!
На сон и еду оставался час. С рассветом мы двинулись дальше. Первая попытка судьбы убрать меня с танковой службы не удалась…
К середине дня, поднажав и успешно преодолев обозначенный брод, мы догнали свою колонну, доложились комбату и влились в ее строй. Все четверо были изнурены до предела, но больше всего досталось мне. Я неудержимо засыпал на своем водительском месте, и мне снился идущий впереди танк. Это было опасно. Лейтенант, видя мое состояние, остался внутри, подбадривал и то и дело толкал ногой в спину со своего сиденья в башне. Подменить меня было некому. Командир ссылался на ничтожную практику вождения в училище военного времени, башнер Колька Рылин и радист-пулеметчик Верещагин вообще не обучались этому делу. Обязательная взаимозаменяемость экипажа напрочь отсутствовала, и они полеживали снаружи на теплом кожухе дизеля. А я в одиночку маялся за рычагами управления, принимая к тому же на грудь поток леденящего ветра, всасываемого ревущей за спиной турбиной вентилятора.
На первом же привале, поев каши с ленд-лизовской тушенкой, мы обнаружили в двигателе течь маслопровода: падение в овраг не обошлось без последствий. Решили, что течь незначительна, и, плотно затянув трещинку несколькими слоями изоленты и проводом сверху, тронулись дальше.
Еще через полста километров случилось нечто: после краткой остановки на перекур двигатель не завелся. Нет, не завелся. Позвали технаря. Тот недолго полазил внутри, попытался провернуть турбину ломиком и изрек:
— Только кретин мог рассчитывать, что такой манжет удержит масло! Оно все вытекло. Движок ваш сдох, его заклинило…
— Что будем делать? — спросил лейтенант.
— Что будете делать вы — решит командир бригады. А танк в полевых условиях вернуть в строй невозможно, нужно менять движок, для этого нужен стационар. Сидите пока здесь, я доложу, завтра пришлю буксир.
Колонна ушла, мы остались в одиночестве. В голой, припорошенной снегом степи, мела поземка. Ни деревца, ни кустика, и лишь вдали, в стороне от дороги, пара приземистых сараев — полевой стан.
Сидеть в ледяном танке невозможно. Попытались соорудить подобие шалаша, набросив брезент на пушку. Внутри для видимости тепла зажгли ведро с соляркой. Кое-как поели. Через пару часов нас было не узнать от копоти.
— Так, — подвел итог лейтенант, — не подыхать же здесь… Идем ночевать туда, — он махнул рукой на черневшие вдали сараи. — Труба там есть, значит, есть печка. Солома тоже наверняка осталась. У машины оставляем пост. Тебе нужно отоспаться (он кивнул мне). Поэтому ты первым и отстоишь полтора часа — и я пришлю смену. Зато потом всю ночь будешь кемарить.
И я остался у танка с ручным пулеметом на плече. Во тьме мучительно тянулось время. Взад — вперед. Взад — вперед. Прислоняться нельзя — смыкаются веки. Но ни через полтора, ни через два часа смена не появилась. Сморенные усталостью, они, видимо, спали каменно. Дал очередь из пулемета — никакого эффекта. Нужно было что-то делать, иначе я просто замерз бы насмерть. Да и ноги уже не держали.
Я запер танк и, спотыкаясь, побрел по заснеженной стерне в сторону сараев. С трудом разбудив спавшего на соломе лейтенанта, сказал ему, что так не делают… Был поднят со своего ложа угревшийся, плохо соображавший Рылин и выпровожен с пулеметом за дверь. Не раздеваясь, я рухнул на его место и тотчас провалился в сон.
Рылин постоял на холодном ветру — и нарушил присягу…
На рассвете мы вышли из сарая, браня проспавшего свою смену Верещагина. Глянули на дорогу — танка нет. Нет танка. Украли.
Рылина — тоже нет. Нашли его в соседнем сарае, где он мирно спал, обняв пулемет. Когда ему обрисовали ситуацию, он как ужаленный выскочил наружу, проверить. А убедившись, сообщил, что, оказывается, придя ночью на место и обнаружив полную пропажу объекта охраны, вернулся и лег досыпать. На естественный вопрос, почему всех тут же не поднял по тревоге и почему завалился в другой сарай, объяснил, что не хотел беспокоить…
Эта версия, несмотря на полную ее абсурдность, полностью снимала с него немалую вину. Поэтому он стоял на своем твердо и врал нагло, глядя нам троим в глаза. Поскольку опровергнуть эту чушь было, кроме логики, нечем, крайним для битья оказывался я, бросивший свой пост часовой. И лейтенант Куц как командир, отвечающий за все.
С тем и побрели мы по широкому кубанскому шляху, по мерзлым его колеям, с чувством обреченности и без вещей.
Протопав в полном молчании километров десять, мы добрались до околицы обширной станицы, где и обнаружили следы своего злосчастного танка. Оказалось, что шустрые ремонтники, приехав ночью и найдя танк без охраны, открыли его своим ключом, а затем и уволокли на буксире. Конечно, они видели полевой стан и понимали, где экипаж, но решили немного пошутить…
Эта шутка, в сочетании с упорной ложью нашего боевого товарища и друга Рылина, обошлась нам дорого. Комбриг за все наши дела приказал отдать лейтенанта Куца и меня под трибунал и судить по всей строгости законов военного времени.
Через много лет после войны я попытался выяснить дальнейшие судьбы членов моего экипажа. Но Центральный архив Министерства обороны не располагал такими сведениями. Они бесследно растаяли в прошлом, и лишь тени их бродят в зарослях моей памяти…
Само исполнение приказа взбешенного комбрига в отношении лейтенанта Куца и меня не заняло много времени. Всего за пару-тройку дней после того дикого марша, на котором танк наш неведомой силой был перевернут, затем испорчен и, наконец, украден, нас обоих успели опросить в особом отделе, наскоро составили обвинение в халатном обращении с боевой машиной, подшили в папку собранные бумаги и под конвоем повезли в кузове грузовичка навстречу карающей длани правосудия.
Длань эта, как выяснилось, временно расположилась в сотне километров от нас, в станице Белая Глина, куда нас и доставили околевшими от холода.
Комендант караула, коренастый пожилой старшина, бегло просмотрел документы, досадливо крякнул и, приняв нас от конвоя, велел идти за ним.
— Вот что, хлопцы, — сказал он по дороге, — вы, я вижу, те еще преступники, а сидеть до суда должны. И посажу я вас в общий сарай со всяким сбродом, где и без того битком. Больше некуда. Так что терпите…
Мы молча следовали за ним. Конвоир с автоматом шел поодаль сзади. Подошли к приземистому обширному бараку с зарешеченными маленькими окошками, по виду — совхозному гаражу. Часовой отдал честь. Лязгнул замок, заскрипели ржавые петли, и мы втиснулись в скопище людей, стоявших и сидевших внутри. Но не лежавших: лечь было негде.
Все эти люди были собраны сюда патрулями и контрразведкой для проверки и расследования. Почти все они, кроме кучки пленных немцев, были в гражданской одежде. Полицаи, старосты, служащие немецкой администрации, случайные прохожие — все, кто внушал подозрение, были выловлены сетями зачистки тыла и втиснуты сюда до решения их дальнейшей судьбы. Атмосфера была гнетущая. В воздухе царил страх. Приглушенные разговоры почти не нарушали общего тревожного безмолвия.
Мы, военные, были здесь явно чуждым элементом. На нас покосились, но расспросов не последовало.
Кое-как примостившись у стены и пожевав сухарей из скудного своего припаса, мы с Куцем подремали, поджав ноги, часа полтора, а затем принялись обсуждать невеселое свое положение. Ни спать, ни вообще существовать долго в этой давке было невозможно. А между тем нужно было быть готовым к тому, что ждать рассмотрения дела нам придется, быть может, долго. Нет, подыхать здесь мы не были готовы и принялись стучать в запертую дверь.
Не сразу, после перебранки с часовым, но все же пришел тот же пожилой комендант, и мы наперебой начали взывать к его совести:
— Ты же по бумагам видел, кто мы есть — фронтовики с переднего края, твои же товарищи. А ты нас в такой гадюшник втиснул — ни места, ни питья, ни сна, ни воздуха. Да с кем! Не по-людски это. Давай придумай чего-нибудь, будь человеком!
Старшина помолчал, раздумывая, потом нерешительно сказал:
— Есть хорошее место. Но — погреб. Света почти нет. Но просторно, это да. Могу перевести. Но там скучно будет.
— В каком смысле?
— В плохом. — Он понизил голос: — Там смертники сидят. Осужденные к высшей мере. Ждут исполнения. Или перед судом, но чуют уже… Скучают. Но зато просторно. Пойдете?
— Давай. Была не была. Все лучше, чем здесь дохнуть.
И нас повели к смертникам. В доме, занятом под караульное помещение, открыли люк в полу, и мы спустились по крутой стремянке в преисподнюю, в темень, из которой на нас смотрело несколько с трудом различимых бледных лиц. Люк грохнул, закрываясь, звякнул засов, темень сгустилась еще больше. Потребовалось время, чтобы глаза начали различать окружающее — сначала полоску горящего фитилька, зажатого в сплющенной латунной гильзе от артиллерийского снаряда, потом скупо освещенный дощатый ящик, на котором стояла гильза, а затем смутно видимые фигуры людей, сидевших и лежавших на земляном полу вокруг ящика с лампой. Еще позже круг видимости расширился до стен просторного подполья, обнаружив толстые лежанки из сена, покрытые рогожами и дерюгой, парашу с крышкой в углу. Кто-то еще лежал там, в темени, и вспыхивал подчас огонек цигарки.
Наше появление не вызвало интереса. Грех любопытства уже оставил этих людей. Безразлично скользнув взглядом по нашим лицам и одежде, они вернулись в свою дрему и к своим мыслям.
Лишь один из них, отличавшийся от всех офицерской формой, с шинелью без погон внакидку, поднялся навстречу, спросил наши имена и причины появления в столь нехорошем месте. Мы назвались и в двух словах описали свое дело.
— Ну а я — Ванька-дурак, — представился офицер, — и сижу всерьез, могут и шлепнуть. Вот жду суда который день. Пока что я здесь за старшего, поскольку майор. Располагайтесь.
Это был, как позже мы узнали от него, комендант штаба 44-й армии. Приняв под свой караул пятьсот немецких военнопленных, он, получив с началом наступления приказ следовать за штабом, расстрелял их всех в овраге под Кисловодском — за неимением достаточного конвоя. В общевойсковой армии, где существовали свои представления о пределах полномочий и о чести, ему этого не спустили и отдали под суд за массовое убийство. Перспективы у него были неважные. Майор тосковал, но виду не подавал. Целыми днями он взвинченно вышагивал по подвалу, напевая себе под нос блатные куплеты.
Не было минуты, чтоб не пел.Заложу я руки в брюкиИ хожу пою со скуки.Что же будешь делать, коль засел…Был майор в прошлом, как объяснил, из ленинградских урок, пока еще до войны не подался в армию. Курносое лицо его с выпученными наглыми глазами вполне соответствовало этому происхождению.
На следующее утро, едва встав, грешный майор сказал нам:
— Слышь, танкисты, разговор есть, последние известия. Я свою линию вроде нашел. Не виноват я. Товарищ Сталин в ноябрьском приказе дал войскам прямую директиву: «Уничтожить всех немецких оккупантов до единого, пробравшихся на нашу землю». Точка. Был такой приказ Верховного, или я вру? Вот я и выполнял приказ. Так трибуналу и доложу. А раз так, то и спросу с меня быть не может. Я это все под утро понял. Прямо как просветление нашло! Ну как?
— Вполне, — сказали мы. — Звучит.
А Куц добавил:
— Только вот просветление, надо полагать, не сегодня нашло, а тогда же? Верно?
С этого момента майор заметно приободрился. «Не посмеют пойти против товарища Сталина, духу не хватит!» — то и дело убеждал он себя. Ход был подлым, но удачным.
Майор был здесь единственным нашим собеседником и советчиком. Все остальные обитатели подвала были отгорожены от нас стеной молчания. Кроме редких «да» и «нет», общение с нами уже не было возможным. Мы остались для них за чертой, отделившей продолжающих путь от них, закончивших его. Мы были чужими, наш язык и наши интересы остались за этой чертой. Погруженные в себя, они почти не общались и друг с другом.
Мы знали уже что-то о них, но в детали не вдавались. Один, школьный учитель физики, при немцах нашел себя в роли начальника районной полиции. Двое — каратели из зондеркоманды. Один — станичный староста. Молоденький азербайджанец, совсем мальчик, — диверсант, взятый в плавнях Кубани со всем своим подрывным арсеналом. Этот сидел почти все время в дальнем углу, откуда порой доносились его всхлипывания.
Майор, томившийся от безделья и предчувствий, иногда принимался выпытывать у этих нежильцов детали их преступлений и прошлой жизни. Ему не отвечали вовсе, либо ответы эти были односложны и замедленны. Это не мешало ему завершать каждую свою попытку гневными обличениями и оценками:
— И правильно вас, гадов, уничтожат! Предателям матери-Родины никакой пощады быть не может!
После одной из таких его тирад, когда казалось, что реакции, как обычно, не последует, ему после долгой паузы тихо ответил из темноты учитель-полицай:
— Ты, наверное, прав, майор, что расстреляют нас за дела. Иного я и не ждал. А насчет измены вопрос, думаю, сложнее. Не было ведь матери-Родины. Не было. Была жестокая мачеха. И были мы ей не дети, а пасынки, жертвы ее. Это она нам изменила, загубила-замучила безвинно полстраны. А мы уж потом изменниками стали, когда увидели, кто она нам есть. А в остальном ты, будем считать, прав.
Со стесненным сердцем внимали мы этим страшным словам, ни слышать, ни понимать которые было невозможно.
— Дак ты еще и антисоветчик, мать твою! — рявкнул в его сторону майор.
— Что есть, то есть, теперь чего уж тут скрывать, — миролюбиво ответил тот и умолк.
А между тем жизнь в потемках продолжалась. Утром и вечером спускали чайник с кипятком и по куску хлеба. Днем полагалась каша, но ее не брали. Местным осужденным их жены и родные приносили в изобилии превосходную снедь, последнюю их отраду. Но не елось им и не пилось, и не было в том отрады. Все эти благоуханные наваристые борщи в заботливо укутанных посудинах, вся эта отменно приготовленная домашняя еда доставалась нам и караульным. И потому угощались мы, как давно не приходилось и как долго еще не придется.
Днем обитатели подвала отсыпались после бессонных, напряженных ночей, проведенных в ожидании шагов наверху: придут или не придут этой ночью — и за кем… Прислушивались, курили, молчали.
Приговор трибунала исполнялся не сразу, а после утверждения его Военным советом армии. Но регулярности в заседаниях совета не было, он собирался в зависимости от боевой обстановки, и потому невозможно было даже примерно определить время наступления рокового момента. Ждать можно было каждую ночь. И каждую ночь они ждали.
За ту неделю, что мы просидели в подвале, увели двоих — карателей. Обоих в глухое время, перед рассветом, как и полагается почему-то по закону жанра. Они — и с ними — не прощались. Выстрелов слышно не было — должно быть, увозили подальше, в степь.
Но настал день седьмой, и из нестерпимого сияния открывшегося люка воззвал к нам глас архангела:
— Эй, танкисты, вылезай давай с вещами! Засиделись небось? Вызывают на правеж, пора!
Пока мы торопливо собирали свои мелкие пожитки, с нами попрощались из темноты:
— Ну, ни пуха, ребята. Держитесь!
Это были первые слова человеческого общения, донесшиеся к нам оттуда, из-за черты. Лишенные сами надежды, они подбадривали нас. Мы махнули им рукой. Майор промолчал, глядя нам вслед.
Наверху нас ослепило обыкновенное солнечное утро. Нам дали чаю и побрили: так полагалось. Потом повели по морозцу, по хрустящему ледку, по дивному, пахнущему навозом и сеном ветерку, под голубым и чистым высоким небом. Где-то брехали собаки, восторженно орал петух. Все вокруг было продолжением прекрасной жизни, остановившейся для нас на шесть долгих дней, проведенных в мире теней. Даже предстоящий суд не портил нам праздника вознесения оттуда.
Праздник, к сожалению, длился недолго. Трибунал оказался невдалеке, в крепком конторском доме на высоком фундаменте. Нас завели в просторную горницу, наскоро приспособленную под зал. Несколько рядов деревянных лавок, возвышение для суда с надлежащими портретами над ним. Видно, возили с собой как реквизит.
Сели — ждали с полчаса. Но дело наше суд в зале слушать не стал: важностью, видимо, не вышло. Завели в малую комнатушку, где уже тесно сидели за колченогим столом трое военных — майор и два капитана судьи. Сбоку еще один, лейтенант, секретарь. Тоненькая папка, наше дело, была перед ними.
Отпечаток хорошей жизни лежал на их розовых, чисто выбритых лицах, на свежих опрятных гимнастерках. Донесся давно забытый запах утреннего одеколона.
— Садитесь! — На нас бегло взглянули. Мы неотрывно смотрели на них. Черная кость Красной Армии робко глядела на ее белую кость.
— Итак, что тут у нас? — Майор надел очки, придвинул к себе дело, рассеянно полистал его и прочел вслух обвинительное заключение. — Виновными себя признаете? Громче. Еще громче. Ага, ну, тогда ждите в зале, вас вызовут.
Не прошло и пятнадцати минут, как нас вызвали обратно, и мы оба оказались уже осужденными «именем Союза Советских Социалистических Республик» к семи годам исправительно-трудовых лагерей. Прозвучало это столь странно, столь потусторонне, что внутри ничто даже не дрогнуло, как будто это касалось не меня…
— На основании примечания к статье двадцать восьмой Уголовного кодекса, — продолжал стоя читать майор, — исполнение приговора отсрочить до окончания военных действий с направлением осужденных в действующую армию. — Это означало штрафную роту. Все сели.
— Вопросы есть? — спросил майор.
— Но мы же не умышленно! — запоздало объяснил я. Майор снял очки и впервые посмотрел на меня с интересом.
Потом сказал:
— Если бы умышленно, мы бы вас расстреляли. Понятно? А теперь идите с лейтенантом, вам оформят подорожную, и — вперед!
Через залу нас провели в канцелярию и там, после недолгого треска машинки, печатавшей приговор и еще что-то, вручили Куцу запечатанный сургучом пакет.
— Здесь документы на вас двоих и еще на одного осужденного, — лейтенант кивнул в сторону, где у стены сидел мордастый солдат в ладной шинели и хромовых сапогах. — Это старшина Гуськов. Пойдете втроем. Пакет доставите в отдел комплектования штаба армии. Где он сейчас — черт его знает! Но думаю, где-то за Ростовом, потому что вчера был в Ростове. В общем, найдете сами. А там уже направят вас по адресу. Следуете в 683-ю штрафную роту. Отправляетесь немедленно. Что еще?
— А как же насчет провианта? — спросили мы.
— Провианта не будет. На всех вас не напасешься. Питайтесь подножным кормом. Не мне вас учить, как солдат кормится. Все. Шагом марш.
И мы вышли из канцелярии на высокое крыльцо трибунала. Познакомились. Покурили.
— Ты по какому вопросу сюда явился? — спросил Куц у старшины Гуськова.
— Хищение. Закон от седьмого августа.
— Что именно?
— Полуторку концентрата пшенного местным продал.
— Какая вышла резолюция?
— Червонец.
— Ну что же, — задумчиво сказал Куц, — пойдем искупать кровью…
И мы тронулись в путь. Выйдя за околицу, принялись обсуждать маршрут. Ростов, как следовало из названия, был, во-первых, на Дону. Во-вторых, он имел место быть на северо-запад от Белой Глины. Общее направление определялось этим.
Идти нам предстояло километров двести пятьдесят. Именно идти, а не ехать, поскольку случайных попутчиков на военные машины (а прочих не бывало) брать запрещалось категорически — опасались диверсантов. Итак — пешком и двести пятьдесят.
— Бери все триста, — сказал Гуськов. — Чтоб ночевать пустили, придется с тракта подальше уходить на хутора. Там хоть надежда будет.
— И сколько же мы так топать будем? — рассуждал Куц. — В день хорошо если двадцать километров осилим. Зима, темнеет рано. До сумерек надо еще привал найти. Это же в лучшем случае две недели пути.
— Ну, я лично особо спешить не намерен, — твердо пояснил Гуськов, — а вы как — не знаю… Не на свадьбу.
Мы покосились на него:
— Что значит — ты лично? Пакет-то один на всех!
Он промолчал. Между тем мы шагали уже часа три. Низкое солнце клонилось к закату. Хотелось есть. На первые пару дней кое-какой тощий продукт у нас имелся. Дошли до вытянувшегося вдоль дороги небольшого селения и принялись стучать в ворота, проситься на ночевку. Нас встречали хмуро и под любым предлогом провожали от ворот. Уже смеркалось, и уныние почти овладело нами, когда чуть ли не десятая наша попытка увенчалась успехом. Две старухи впустили нас в дом, разрешили сварить себе каши и дали по стакану молока. На лавки в горнице бросили старые овчины, что попало под головы, и мы провалились в сон.
Наутро доели остатки каши, попили кипятку со своими сухарями и, оставив хозяйкам в благодарность полстакана сахару, двинулись дальше.
У одного из последних домов станицы я понял, что мне нужно уйти от мира сего за забор и присесть подумать. Сообщил своим спутникам, и они дали мне добро:
— Иди, милый, а мы не спеша побредем до крайнего дома. Там тебя подождем.
Я удалился. И думал довольно долго, минут, может, пятнадцать. Что поделаешь?
Когда наконец вышел на дорогу, на ней никого не было. Ни у крайнего дома, как условились, ни далее по тракту, который достаточно далеко просматривался в степь, ни влево, ни вправо, ни назад. Куда они могли деться? Ни одна машина, на которой они могли бы уехать, бросив меня, мимо не проходила. Я заметался по селу, заглядывал в окна и во дворы, спрашивал редких встречных — все было тщетно. Они исчезли. Исчезли!
Стало ясно, что это всерьез и безнадежно, и я с ослабевшими ногами присел на краю кювета, попытался осмыслить происшедшее и свое новое положение. Оно было аховым.
До сих пор у нас был трибунальский пакет, а в нем — документы, объясняющие, кто мы, куда направляемся и почему находимся в далеком тылу армии. А на пакете — надпись, заверенная печатью, что именно мы трое этот пакет доставляем. Теперь никаких объяснений моего пребывания в прифронтовой полосе не было. У меня осталась лишь затертая солдатская книжка, в которой коряво значилось, что я — водитель танка такого-то полка, но не было никаких ответов на вопрос, почему я один блуждаю по кубанским степям. Любой патруль, любой бдительный офицер мог, приметив меня, заподозрить неладное. Это было еще полбеды. Любой заградотряд НКВД, задержав меня, мог, не утруждая себя проверкой, запросто пустить в расход. Так было проще, и таким правом он был наделен по приказу Сталина № 227.
Из этого следовало, что идти мне можно только строго на север, к фронту, поскольку дезертир к фронту не идет. А также, что мне ни в коем случае нельзя скрывать, что я — осужденный и направляюсь в штрафную роту, поскольку только эти сведения могли подтвердиться при проверке, если ею захотят заняться. Ну а если не захотят, тогда что уж…
С этим я встал, огляделся последний раз по сторонам и одиноко зашагал по припорошенному снегом шляху. «Один солдат на свете жил, веселый и отважный, но он игрушкой детской был — ведь был солдат бумажный…» «Почему я вдруг остался один, — думал я, — что могло побудить их бросить меня в положении, бедственность которого была очевидна?» Невозможно было поверить, чтобы мой командир Куц, разумный тихий отрок с печальным взором, ни разу не повысивший голоса на нас даже под огнем, вдруг пожертвовал бы мною, предательски бросив на произвол судьбы. «Нет, — думал я, — это не он. Но тогда это авантюра старшины Гуськова, носителя хромовых сапог. Почему же не воспротивился ему Куц? А может быть, и Куца уже нет? И куда они вообще могли исчезнуть столь странно?»
Мысли мои путались, не находя разгадки. Но так или иначе, жизнь за короткое время повторно столкнула меня с вероломством, она давала мне уроки законов человеческого бытия, усваивать которые было мучительно тяжело.
Мой дальнейший путь был долог и тревожен. Я брел степными дорогами, колеблемый и продуваемый всеми ветрами, плохо защищенный от них своей солдатской х/б одежонкой, в стоптанных уже пудовых башмаках с обмотками, с неотступным беспокойством о пище и ночлеге, от одной станицы к другой. Редкие попутные машины не останавливались на мои молящие жесты, а попытки подсесть к кому-либо, стоявшему у домов и колодцев, отвергались с порога.
Притупилось чувство унижения от привычных отказов в ночлеге, я уже равнодушно стучал в намертво запертые ворота и двери, переходя от дома к дому, пока не заставал случайно кого-либо из хозяев снаружи, на усадьбе. Тогда на мои оклики подходили нехотя к забору и молча рассматривали странного одинокого солдата в замызганном бушлате до колен, с жалкой торбой и без оружия, худого и изможденного.
Одиночество — не солдатское свойство. Солдат должен быть в строю, тогда это воин. Даже втроем, вдвоем — это уже строй. А один в поле — не воин. На современном автомобильном шоссе Москва — Петербург в Псковской области есть хутор Одинокий Воин, и звучит это старинное название, пришедшее из XIX века, грустно. Но еще печальнее — одинокий солдат в натуре и с протянутой рукой. Таким печальным и странным зрелищем представал я перед людьми, к которым обращался.
И все же хоть с трудом, но всегда под конец отыскивалась добрая душа, которая пускала в дом и давала мне похлебки и ломоть хлеба. Спать приходилось, где укажут и на чем придется. Утром без улыбки давали скудно закусить на дорогу. Через эти станицы и эти усадьбы прокатились за короткое время четыре прожорливые, как саранча, волны: сначала наши уходили от немцев, потом бежали обратно немцы и вслед за ними проходили наши. Эти людские волны опустошили казачье подворье. Поэтому скудость угощения была вынужденной и понятной. Мало что осталось. И мало кто.
Дважды за время пути я заставал в станицах воинские части на марше. Первая встреча была озвучена знакомым ревом танковых моторов и родным запахом сизого солярного выхлопа, столбом стоявшего на улице. Здесь я предпринял акцию. Нашел зама по техчасти, показал ему солдатскую книжку с записью специальности, в двух словах объяснился, предложил себя на службу. Зампотех проявил интерес — в полку имелась нехватка водителей танков. Повел меня в штаб, велел подождать, сам пошел к полковнику. Потом вышел, развел руками:
— Командир полка не дал согласия. И рад бы, говорит, но контрразведка прицепится обязательно, как могли случайного человека допустить к танку? Так что жаль, но не смогу тебя взять.
Дали на кухне пшенной каши. И на том спасибо. Пошел дальше.
На седьмой или восьмой день такого режима я совсем отощал. Меня начало пошатывать на ходу, приходилось часто отдыхать. С севера все слышнее стало доноситься отдаленное громыханье фронта. Там люди усердно убивали друг друга с помощью различных остроумных орудий. Мне нужно было спешить туда, но силы были на исходе и появилось сомнение, дойду ли.
В одной из станиц я застал крупную часть. Люди размещались на постой, ревели, въезжая во дворы, машины. Спросил, где найти особый отдел, зашел в дом. За столом, разложив бумаги, сидел рыжий капитан. Я обратился к нему по форме, уточнив, что именно он — контрразведка Смерш. — Ну, — сказал тот, — чего тебе?
— Прошу меня арестовать, товарищ капитан.
— Какие основания?
— Нахожусь в прифронтовой полосе, в тылу армии, без оправдательных документов, вне части. Являюсь подозрительным лицом, заслуживаю по меньшей мере тщательной проверки. Все основания — налицо.
Капитан отложил бумаги и стал меня рассматривать. Потом сказал:
— Хорошо, я тебя арестую. Но кормить не буду. На довольствие не поставим. Так будешь сидеть.
— Нет. Так я не согласен. Кроме того, это не положено.
— А! — радостно вскинулся капитан и поднял палец: — Я тебя сразу раскусил, у меня глаз наметанный. Не согласен, так давай мотай отсюдова! Кру-у-у-гом!
И я вышел из особого отдела. И снова лежала передо мной заснеженная февральская степь, и бесконечный марш на выживание продолжался.
Быть может, я так и свалился бы в пути от истощения, в голодном обмороке и хищные степные птицы склевали бы бренные мои останки, оставив при дороге лишь белые кости, но две встречи спасли меня и поддержали.
Во-первых, удалось украсть свитер. На очередном привале у полевого стана мне крупно повезло: меня согласились-таки взять в кузов машины два интенданта, ехавшие в ближний поселок. Пока ехали туда, я покоился на плотно упакованных фабричных тючках, в один из которых удалось машинально просунуть руку по локоть. Вытащив, обнаружил в ней нечто шерстяное, что и сунул тут же за пазуху. С большим спасибо покинув интендантов, я, отойдя подальше, извлек добычу наружу — это оказался грубо связанный свитер. И хоть свитер очень не помешал бы мне самому, я, не колеблясь ни минуты, тут же в поселке сменял его у местного деда на добрый кусок сала и полкаравая хлеба в придачу. Жить стало лучше, товарищи, жить стало веселее, как было сказано в близкой к этому ситуации.
Я не осуждаю себя за этот грех. Есть в уголовном праве такое понятие — «крайняя необходимость». Ее наличие оправдывает виновное лицо. Считал тогда и считаю до сих пор, что украл свитер оправданно.
Вторая встреча воскресила во мне веру в человечество. Есть километрах в двадцати от Ростова небольшой городок Батайск. При подходе к нему я пересек железнодорожные пути и пошел вдоль них. Тут же увидел в полосе отчуждения опрятный домик, в каких обычно живут путевые обходчики, и подошел к ограде со слабой надеждой на удачу. Неправедно заработанное сало, конечно, прибавило сил в последнюю пару дней, но голод уже стал привычным и продолжал мучить неотступно.
За оградой обнаружилась небольшая девочка с черным котом на руках, а затем и ее средних лет мама в ватнике и с пустым ведром. Увидав это ведро, я подумал, что дело плохо, но все-таки спросил, не найдется ли супчику для бедствующего солдата.
— Как раз есть, — приветливо ответила хозяйка, — заходите, пожалуйста.
В доме мне дали умыться с дороги, подали даже чистый рушник, а затем щедро угостили свежим пылающим борщом и запеченной рыбой дивного довоенного вкуса. Завершила все чашка парного молока.
В небогатом этом доме поделились с совершенно чужим — прохожим всей, видимо, имевшейся в этот день у семьи пищей с давно невиданной мною приветливостью и без единого косого взгляда. С тех пор прошло много лет, но я и до сих пор помню домик путевого рабочего у Батайска, этот островок человечности и доброты, возникший вдруг в жестоком хаосе войны.
В тот же день я мирно форсировал Дон и овладел Ростовом. Вернее, той его частью, где нашел какой-то саперный штаб и где мне не слишком охотно рассказали, что, по слухам, нужный отдел армии должен быть в Чалтыре, на запад от города. Куда я и направился, обойдя окраинами центр, чтобы лишний раз не искушать судьбу.
Ориентиром служил все более слышимый артиллерийский гул, то замиравший, то рокотавший вновь, в котором различались уже отдельные крупные звуки на общем басовитом фоне. Фронт всего несколько дней назад прокатился здесь, еще дымились местами развалины, и цель моего затянувшегося странствия близилась.
Последний бросок к Чалтырю мне удалось совершить, забравшись в числе других солдат на пустую платформу товарняка.
Городок был забит войсками до отказа. Не без труда я все же добрался до отдела комплектования, где меня без особого доверия выслушали, записали мои странные объяснения и, посовещавшись, согласились дать возможность пасть за Родину на поле боя. Но пригрозили более серьезными последствиями, если выяснится, что я что-то соврал. Ни Куц с Гуськовым, ни наш трибунальский пакет здесь, как и следовало ожидать, не появлялись. Мне выписали предписание о явке в такую-то часть и объяснили, где ее искать.
— Переночуешь здесь, в Чалтыре, — сказали мне, — но утром чтоб духу твоего не было.
Я был снова узаконен как боец родной Красной Армии. Предстояло найти ночлег перед сближением с противником. А сделать это в кряхтящем, стонущем от переизбытка войск Чалтыре было немыслимо.
Ночлег этот, который я с великим трудом все же отыскал после долгих поисков, просьб, брани и обещаний, явился достойным завершением посланных мне во испытание странствий. Когда я открыл обитую рваным одеялом дверь, оттуда крутой спиралью пахнул загустевший от испарений, от запаха пота, табачного дыма, сивухи спертый дух, пронизанный гомоном множества голосов. За столами тесно сидели на длинных лавках за вечерней трапезой, с кипятком и водкой. На полу не было проходу из-за спавших вповалку повсюду военных мужиков.
Переступив через чье-то тело, я обратился к обществу:
— Ребята, нельзя ли заночевать у вас как-нибудь?
Ко мне повернулось несколько распаренных лиц:
— Браток, не видишь, что здесь полный комплект? Где тут еще втиснешься?
Я показал на узкую щель под лавкой, между ногами сидевших и стеной.
— Ты что, собака? Сможешь там спать?!
Не отвечая, я согнулся и пополз по-пластунски в тесный проем, ограниченный снаружи рядом грязных сапог, стеной напротив, а сверху — низкими темными досками лавки. Разместив себя в длину, я, извиваясь, умудрился еще организовать себе в этом гробу изголовье из собственных ботинок и вещмешка, а также подоткнуть под бок полу бушлата и им же кое-как накрыться. Ступни остались голыми, но я ублажил их сверху портянками.
Замерев в этой позе, я ощутил счастье полного комфорта. Мешали только сквозняки, донимавшие меня при частых входах-выходах постояльцев, и грохот проклятой двери. Но скоро я перестал замечать эти мелочи и погрузился в сладостный, молодой солдатский сон. Впоследствии выяснилось, что это был еще далеко не худший вариант ночевки.
Утром я выполз из своей ниши, умылся из бочки во дворе, перекусил остатками сала с хлебом и был готов к выдвижению на позиции. Теперь я имел законную бумагу и с нею без труда доехал попутным транспортом на войну.
Она оказалась за бугром и приветствовала меня двумя далекими минометными разрывами, поднявшими свои фонтаны в поле. Осколки не долетели.
Немцы знали, куда метят. Вскоре я увидел в голой снежной степи развалины молочно-товарной фермы, в кирпичных фундаментах которой должен был находиться штаб стрелкового полка, моего отныне. Штаб в развалинах со своим хозяйством был прекрасной мишенью, но деваться, видно, было некуда: только здесь имелось какое-то подобие укрытия.
Отсюда меня без задержек спровадили, дав очередную бумагу и указав полевую дорогу, ведущую на передний край, в роту.
На полпути меня встретил солдат с винтовкой: из полка по телефону известили о подкреплении в моем лице. Поделившись последней щепотью махорки, я, пока дошли, узнал от связного немало о ближайшей своей жизни. Я узнал, в частности, что курю в последний раз: табака штрафникам не привозят. Питание, вернее то, что так называется, дают дважды, и оба раза ночью — после заката и перед рассветом, поскольку днем не подвезешь — накроют огнем. Питание это выглядит как остывшая бурда с редкой крупой, пайка сырого хлеба, хвост рыбы и через день сахару два куска.
— На чем привозят-то? — спросил я.
— На лошади! — пояснил связной. — Пока выстоишь свою очередь за той, прости господи, едой, стрескаешь, — время за полночь, через полчаса — опять брюхо поет, ждешь завтрака. А день весь только и мысли об этом.
— А когда же вы спите?
— А где спать-то? — вопросом на вопрос ответил он. Смысл этой реплики я понял позже. Вид у связного был заморенный, согласный со словами его. Сердце мое сжалось. Видимо, предстояло продолжение испытанных уже долгих мук голода.
Пройдя километра с два, мы перевалили через гребень, и перед нами открылась широкая панорама фронта, разобраться с которой помог мне связной. Это была пойма реки Самбек, на дальнем высоком берегу которой раскинулась немалая станица Вареновка, а чуть ниже — линия немецкой обороны.
— Все роет и роет, гад, — объяснил связной. — Каждый день все новое городит.
Противоположный низкий берег Самбека поднимался полого вплоть до наших ног, и на нем в километре от реки горбились брустверами наши окопы.
— А что так далеко от немцев окопались? — спросил я.
— Так ведь ему сверху мы как на ладони. Просматривает и простреливает любой вершок. Ближе — так совсем гибель была бы, не высунешься…
Слева на горизонте синели высокие трубы Таганрога. Они предательски дымили. Невидимое отсюда, там было Азовское море. И мы двинулись вниз.
Блиндаж командира роты возник внезапно. Собственно, это был не блиндаж, а глубоко врытое в земляной холм хранилище горючего для совхозных тракторов. В обложенном бетонными плитами помещении сохранилась цистерна с керосином, на кирпичном фундаменте. Бетонная плита и слой земли на ней обеспечивали надежность помещения. Керосин же, как выяснилось, вообще был золотым запасом местного воинства — он давал жизнь.
Пространство возле цистерны и под ней оказалось достаточным для расположения командного пункта роты. Здесь жили офицеры и стояли их топчаны. Здесь же помещался почти настоящий стол из снарядного ящика с большой гильзой-лампой, горевшей всегда и заправленной из нависавшей над головой цистерны. Сбоку стоял полевой телефон и сидел связист. В другом углу помещался ротный писарь.
Командир роты, капитан Васенин, круглолицый и вообще круглый со всех сторон седоватый дядя с наганом на боку, молча выслушал мой рапорт о прибытии, просмотрел бумагу, спросил — «сколько» и «за что» — и указал на сидевшего рядом юного офицера:
— Это — твой взводный, старший лейтенант Леонов. Зачисляешься к нему во второй взвод. Остальное он тебе покажет!
Меня занесли в списки, выдали из пирамиды карабин, подсумки с патронами без счету, две гранаты-лимонки.
Взводный Леонов, еще не убитый, нахлобучил ушанку и вышел со мной из блиндажа. Пока мы шли с ним ходами сообщения, он обрисовал мои несложные новые обязанности, основной из которых было — стоять насмерть или отважно атаковать, в зависимости от приказа. Затем перешел к распорядку службы и закончил советом — не унывать, если что будет не так…
В расположении взвода он представил меня новым товарищам, начисто лишенным светского лоска, вылез из окопа и бегом рванул поверху обратно. Немцы молчали.
Начались будни моей службы в штрафняке.
Боевая ее часть состояла в наблюдении за противником из двух закрепленных за взводом ячеек. Дежурство несли посменно, и длилось оно днем два часа. При появлении движущихся целей полагалось стрелять. Немцы лениво отвечали тем же.
Патронов было навалом, и лежали они тут же на краю окопа, в «Цинках» — длинных коробках из оцинковки.
Ночами дежурство несли в боевом охранении — в персональных одиночных окопах, отрытых впереди, метрах в ста от позиции. Это дежурство было особо важным, от него зависело многое, и потому смена производилась каждый час.
На взвод полагался ручной пулемет, и расчет его имел свою ячею. Автоматов не было.
Оружие было вверено довольно пестрому воинству. Здесь были всякие провинившиеся военные люди — от самовольщиков до воров различного калибра, от лиц, давших затрещину сержанту, до растратчиков-интендантов. Был представлен и социально близкий власти элемент — урки, но по первой судимости. Попадались нетипичные кадры. Так, в нашем отделении имелся здоровенный, но поникший духом электрик Иван Приходько. Жил-поживал в солнечном Тбилиси, пользуясь броней от призыва на своем спецзаводе. Но влез пьяным в банальную уличную драку, набил кому-то морду, матерился — в общем, вел себя плохо. Это обошлось ему всего в год за хулиганство. К сожалению, с «отсрочкой исполнения», которая и привела его в окопы. Вечерами Приходько сидел, привалившись к стенке, и, глядя неотрывно на языки пламени в топке бочки (о ней ниже), раскачивался, как раввин, бормоча тоскливо:
— Что я наделал… Что я наделал… Как я жил… Что я наделал… — И так без конца.
— Иван! Не трави душу, и без тебя тошно! — говорили ему. Тогда он умолкал, продолжая все так же раскачиваться в своем горе.
Санитаром во взводе был майор медицинской службы Арташез. Будучи командиром медсанбата, он организовал себе гарем из медсестер. Все были довольны. Но, как и во всяком гареме, начались интриги, склоки, а затем доносы. Для майора его телодвижения кончились трибуналом и практикой в нашей роте. Он нес свой крест со стеснительной, извиняющейся улыбкой. Его любили за кроткий нрав и уважительно называли только «доктор». Легендарной личностью был рыжий еврей из первого взвода. Трудно поверить, но его фамилия была Фриц. На фронте Отечественной войны с фрицами иметь такую фамилию и быть к тому же евреем в штрафной роте — это был уже перебор бедствий на одну голову. Но Фриц в своем положении держался мужественно. Всякие попытки пройтись по поводу его данных замирали на устах после информации о причинах осуждения Фрица. Являясь офицером дивизионной разведки и находясь со своей группой в поиске, Фриц умудрился захватить в ближнем тылу важную «птицу» — полковника вермахта. Но при возвращении через немецкие позиции связанная добыча как-то избавилась от кляпа и начал взывать о помощи. Тогда, спасая разведгруппу, Фриц придушил полковника. За срыв операции он и был отдан под суд.
Из этого следовало, что обижать Фрица не стоит. Чем и руководствовались.
Упомяну еще двоих грешников. Москвич Авдеев, худой и длинный, с лошадиным лицом, сочинял стихи и иногда читал их нараспев, независимо от наличия аудитории.
Минджия, повар из Нальчика, вступал в словесный шланг только для показа фотографий своих детей. Их у него было восемь.
Оба они были осуждены, по их словам, ни за что. В конкретику не вдавались.
Ежедневным развлечением в ясные дни был пролет «рамы»: на недоступной для зениток высоте медлительно утюжил небо двухкорпусный огромный «Фокке-Вульф» — фоторазведчик.
Кошмарами нашего окопного бытия были голод и бесприютность. Голод терзал нас неотступно. Описанный мне в общих чертах еще связным по пути в роту, он оказался главной мучиловкой нашей жизни. Подобие пищи, которое дважды в ночь доставляли нам на «лошади», лишь на короткое время обманывало желудок. Говорят, что чувство голода со временем притупляется. Возможно. Но я этого не заметил.
Мы быстро слабели. Появились больные «куриной слепотой». С наступлением сумерек они ничего не различали в темноте, в том числе и в боевом охранении. Это было чревато.
На полпути от окопов к блиндажу в снегу долго лежала павшая лошадь. Когда и отчего она пала, никто не знал. На нее поглядывали, однако трогать опасались — еще пришьют какое-нибудь новое обвинение… Но однажды ночью кто-то все же решился, и к утру от трупа остались только кости. Зря старались — даже после двухчасовой варки старая конина не годилась в пищу.
А между тем в воздухе витало постоянное ожидание немецкой атаки, которую мы обязаны были отразить любой ценой, или не менее обязательного приказа наступать. «Впереди нас слава ждет», сзади — известно что. И миссия эта возлагалась на дистрофиков.
Было ли это одной из форм наказания штрафников? Не думаю. Штрафники держали участок фронта. Просто забота о людях не была характерным свойством ни Отечества нашего, ни его полководцев. Теперь о другом. «В чистом поле, в чистом поле колосок растет на воле».
В чистом поле, где чаще всего воюет пехота, солдат должен иметь себе хоть какой-то приют. Пехота поэтому делает при окопах землянки или блиндажи, где можно обогреться, посушить портянки, преклонить голову на ночь, отдохнуть душой. Но землянку, тем более блиндаж, не сделаешь без кровли. В голой степи, где мы находились, материала на кровлю не было никакого — ни деревца, ни бревнышка, ничего годного вообще. Однако в зимней степи надо было как-то выживать. И солдат, способный, как известно, сварить суп из топора, придумал, чтоб не пропасть, нечто. В низине, слева от командирского блиндажа, было замерзшее болото, а вокруг — густые заросли камыша. Камыш срезался у основания. Длины камышин хватало на то, чтобы плетенкой из них накрыть сверху окоп, не более. Затем к такой ненадежной кровле приставлялись с обеих сторон в окопе ширмы из того же сплетенного камыша — и убежище от ветра было готово. Оно, правда, давало тесный приют всего нескольким бойцам, и потому пользоваться им приходилось только поочередно.
Внутрь ставилась пустая бочка. В ней были пробиты две дыры: сбоку — топка, сверху — вытяжка. Над верхней дырой камышовая кровля раздвигалась, и бочка топилась по-черному: труб в округе тоже не было…
Не было и дров. В печке горели кирпичи. Вымоченных предварительно в керосине, их хватало примерно на час горения. Затем бочка остывала, их заменяли.
Стены окопа у бочки старались расширить в нижней части. В результате можно было уже подремать в неустойчивом уюте, где иногда начинала тлеть шинель от прикосновения к бочке или замерзала возле ширмы голова. Этот полусон-полубред не давал отдыха, но создавал хоть видимость приюта, а иного не было дано.
Раз или два в неделю в одном из взводов пересохшая над отверстием топки камышовая кровля загоралась в ночи. Все стремглав выскакивали из окопа и разбегались подальше, поскольку начинали рваться оставленные под плетенкой патроны в цинках и ракеты. Феерический костер, из которого разлетались во все стороны трассирующие разноцветные пули, зловеще озарял все вокруг. И тут же начинали садить из миномета по возникшему в ночи ориентиру немцы, прижимая нас намертво к мерзлой земле. Остаток ночи проходил кое-как. Наутро приступали к восстановлению.
Однажды все были взбудоражены ночным ЧП. Командир роты, обходя с караулом посты, обнаружил уснувшего в боевом охранении штрафника-аварца. Он привел его в свой блиндаж, арестовал и доложил по телефону наверх. Последовало решение: расстрелять на месте, доведя до сведения всех. Аварца в одном белье и без сапог повели кончать в овражек, пересекавший линию окопов. Пройдя немного, тот внезапно бросился что есть мочи бежать от конвоя со скоростью, доступной только босому. Ему вслед стали беспорядочно стрелять. Но он мгновенно растворился — белый на белесом фоне ночного снежного поля. Ушел к немцам. И опять же ночью, озаряемой лишь редкими беззвучными сполохами где-то далеко справа, тишину вдруг нарушил одинокий голос, негромко затянувший совсем лишнюю здесь песню:
Позабыт, позаброшенС молодых ранних лет,Я остался сиротою,Счастья-доли мне нет.Столь же негромко его поддержали еще несколько голосов:
Как умру я, умру я,Похоронят меня.И вдруг расползлось по всей линии окопов, уже не таясь, грянуло тоскливым всеобщим хором:
И никто не узнает,Где могилка моя.Тянули, жалуясь ночному небу, изливая песней то, что накопилось:
И никто не узнает,И никто не придет,Только раннею весноюСоловей запоет.От командирского блиндажа с топотом побежали, крича: «Прекратить пение, мать вашу! Замолчать!»
Все долго еще не могли успокоиться, взбудораженные внезапным ночным плачем.
Утром был проведен политчас. Пытались выявить запевалу.
Но бесплодно.
Вскоре после этого появились признаки нараставшего напряжения. Было усилено наблюдение за обороной противника. Особое внимание уделялось вероятным пулеметным гнездам, которые многозначительно молчали. Старлей Леонов, еще не убитый, с озабоченным лицом водил по окопам незнакомых офицеров, работавших со стереотрубой и планшетом, старательно делая пометки и на своей карте. Все это с приближением момента икс, когда все наши тяготы и страдания окажутся ничего не значащими пустяками в предстоявшей главной игре с ее путающими ставками.
Нас где-то упомянули. Это было видно по тому, что стали лучше кормить. Не настолько, чтобы быть сытым, но все же. Возник табак. Вдруг привезли рукавицы, в которых мы не нуждались. Чистилось и проверялось оружие.
В этом предстартовом состоянии прошла неделя. И наконец мы поняли — да, наш час настал.
С вечера привезли не только невиданную ранее кашу с мясом, но и водку, раздавать которую, однако, не спешили. Лишь после того, как в середине бессонной ночи был объявлен приказ — атаковать противника, выбить в рукопашном бою с занимаемых позиций и на его плечах ворваться в станицу Вареновку, овладеть ею, — было влито в каждого по сто граммов, с голодухи резко поднявших присущий нам боевой дух. На душе было смутно. Решалось многое, точнее — все.
В три часа ночи взводный Леонов, пока не убитый, велел нам подняться на бруствер и без единого звука двигаться вперед.
— Никаких разговоров. Огонь только после сближения и только по моей команде. С богом, ребята, мы их одолеем!
И он повел нас вниз по полю. Ночь была благосклонной к нам, безлунной и беззвездной. Было уже начало марта, снег сел, и нога не проваливалась в него. Мы удачно, незамеченными, прошли большую часть своего пути. Но шорох множества ног все равно звучал в тишине, и за сотню метров от реки мы были обнаружены.
Взлетело сразу несколько осветительных ракет, с немецких позиций раздались резкие, как лай, крики команд, топот, и вслед затем по полю хлестнули зеленые и красные струи очередей. Мы залегли и начали отвечать, целясь туда, где были истоки этих струй. Но наш редкий ружейный огонь был несравним с этой скорострельной лавиной, методично обрабатывавшей свою ниву. В редкие промежутки между очередями мы по команде взводного обреченно вскакивали и успевали сделать несколько прыжков вперед, чтобы снова пасть в снег, спасаясь от очередного светящегося веера.
Когда много лет спустя я живописал другу Юрке свои героические действия в этой схватке с немецким фашизмом, то сообщал о некоей удачно найденной ложбинке, неподвижно лежа в которой, в полной безопасности, я орал в ночное небо: «Вперед за Родину! Вперед за Сталина!», что и было по достоинству оценено потом довольным командованием. Друг восхищенно хохотал.
На самом деле все обстояло несравненно хуже. Не было на этом поле спасительных ложбинок. Мы все были как на ладони. И это не я звал бойцов вперед за Родину, а взводный наш Леонов, еще не убитый, все поднимал и поднимал нас в бессмысленные и безнадежные атакующие броски.
Но я был рядом. Он должен был видеть, что это я, как обреченная на бессмертие тень, следую за ним по пятам, откликаюсь на все его крики и тупо стреляю туда, вперед, куда он велит, хоть это и ни к чему. И когда я, уже почти поверив в свою неуязвимость в этом крошеве, прыгнул вперед без него, он вдруг закричал:
— Стой! Там мины!
И тотчас где-то на левом фланге рванула в ответ пехотная малая мина, и раздался режущий душу вопль:
— А-а-а-а!!!
Потом настала тишина. Атака захлебнулась.
Она не могла не захлебнуться. Немецкие позиции перед Вареновкой были частью мощного оборонительного пояса, «Миус-фронта», неприступного для пехоты. Позиции эти так и не были взяты с фронта никогда. С ними справились много позже глубоким обходом с севера. Командование знало, что перед нами. Поэтому приказ штрафникам о рукопашной схватке и о взятии Вареновки был «для балды». Подлинной его целью была разведка боем: ценой атаки вызвать на себя и засечь огонь пулеметных гнезд и других оборонительных узлов противника. Нас обманули, нам не сказали даже о минном поле у реки. В этом обмане по долгу службы участвовал и грешный наш взводный. Грешный и святой.
Ho это я понял и узнал позже. А сейчас было не до размышлений. Подняв над полем еще пару ракет, немцы почему-то не стали контрольными очередями прошивать то, что и так уже неподвижно лежало перед ними. Распластавшись, не двигались и мы… Так прошло немалое время, близился гибельный для нас рассвет. Это было всем понятно. И тогда старлей Леонов, все еще не убитый, почти шепотом передал по цепи:
— Отходим ползком. Ни звука.
Отход этот был предельно осторожен и длился, казалось, вечность. Лишь метров через двести можно было позволить себе пригнувшись встать в слабеющей темноте. То, что осталось от взвода, возвращалось восвояси, в окопы.
Свалившись в спасительные свои щели, стали смотреть, кого нет. Старлей построил нас и сделал перекличку. Из взвода не вернулось с поля девять бойцов. Десятого, тяжело раненного в ногу, с трудом дотащил вконец обессилевший доктор Арташез. Это было все. Около трети взвода осталось там. Среди них — Иван Приходько и поэт Авдеев. Отмучились.
Вернувшиеся постепенно приходили в себя. Некоторых била нервная дрожь. Все жадно курили. Есть не хотелось, хотя коняга наш с полевой кухней все еще стоял за командирским блиндажом, несмотря на полное утро.
Понемногу потянулись туда, согреть утробу. Порции супчика выдавались непривычно обильные, поскольку приготовлено было на всех, включая и тех, кому не повезло.
На другой день — почему-то после, а не до — нам устроили баню. На ночь привезли и поставили на отшибе большую палатку. В ней на настоящих дровах нагревали в бочках воду. В угаре и пару мы кое-как помыли впервые свои изможденные телеса. В то же время снаружи еще в двух бочках «прожарили» горячим духом нечистую нашу одежонку. Выдали сырую смену белья. Праздник кончился. Палатку и бочки увезли.
Прошла пара обычных дней, и меня позвали к командиру роты. В блиндаже оказались еще трое вызванных туда из других взводов солдат.
— Сейчас получите предписание, — сказал капитан, — направляетесь пока в распоряжение начштаба полка. Там укажут.
— Надолго ли? Вещи брать?
— Не знаю. Можете и не вернуться. На вас подано представление о снятии судимости. От меня всем благодарность.
— Если не вернемся, товарищ капитан, прошу позволения проститься с бойцами и с командиром взвода. Где его найти?
Васенин потемнел лицом и вышел из блиндажа.
— Нет больше старшего лейтенанта Леонова, — тихо сказал мне сидевший с бумагами писарь, — расстрелян по приказу командира дивизии. Как вызвали, так и не вернулся.
— За что?!
— За самовольный отход с поля боя. Без приказа взвод отвел.
Не в силах произнести ни слова, я подошел к топчану, где обычно спал старлей и где висела до сих пор приколотая к стене фотография его девушки, и постоял, сняв шапку. Душили слезы. Глядя на меня, встал молча и писарь.
Взяв у него предписание, все мы вышли из блиндажа. Капитан Васенин, отвернувшись, курил в стороне.
Все еще ошеломленный, я тоже нервно закурил. Ах, старлей, ах, Леонов! Значит, ты заметил и запомнил, что я был рядом, что это я, как обреченная на бессмертие тень, следовал за тобой по пятам, откликался на все твои призывы и все стрелял и стрелял туда, вперед, куда ты велел, хоть это и было ни к чему. И прыжок мой вперед, уже без тебя, к минному полю, запомнил!
Ах, старлей, спасший нас старлей, еще тогда не убитый, ты успел подать обо мне добрый свой рапорт, хоть на душе у тебя гирей лежала уже тревога! Вот, значит, как суждено было быть тебе убитым! Мир праху твоему, старлей, святая душа!
Забрав ничтожные свои пожитки, мы двинулись в полк. Оттуда нас подвезли к штабу дивизии.
В тот же день я стоял в сумрачной избе перед тремя членами военного трибунала и слушал определение: «За мужество и отвагу, проявленные в борьбе с фашистскими оккупантами, со старшего сержанта такого-то снять судимость».
Справка с этим блеклым уже текстом, очередной раз повернувшим мою судьбу, ветхая и истертая на сгибах, лежит сейчас передо мной. Я достал ее, чтобы проверить дату.
Итак, мое пребывание в чистилище уложилось в три недели. Но я запомнил их на всю оставшуюся долгую жизнь.
После меня в трибунале, откуда я не успел еще выйти, судили солдата нашей же роты, отсидевшегося во время боя в медсанбате: зубы заболели. Его приговорили к высшей мере. Выслушав приговор, он повалился на колени, протянув к судьям в мольбе руки. Но это уже было бесполезно.
Мое избавление от штрафняка было отмечено обедом. Получив как технарь направление в запасную часть, я был отоварен в продслужбе дивизии на двое суток дороги здоровенной сырой рыбой — благо море было рядом. Ни хлеба, ни соли не дали. Пустившись тут же бодро в путь, я невдалеке от шоссе соорудил немудреный костерок, сварил в длинном своем котелке, сделанном из патронной цинки, в два приема всю рыбу — и съел ее всю без соли, хлеба и десерта. Рыба была весьма кстати. Но я не наелся досыта. В запасном полку меня прикомандировали к команде кандидатов в офицерское училище, где должны были учить на командира танка. Но я уже знал, с чем это едят, что это такое, быть командиром танка — это отвратительно. Это все равно что быть солдатом, но ко всему прочему еще и отвечать за всех. Поэтому когда туда приехали набирать в какую-то артиллерийскую часть, то я просто взял и уехал с ними. Закинул вещмешок в грузовик и уехал. Дезертировал. За это дело в то время меня, конечно, к стенке могли бы поставить, но обошлось. Когда приехали на передовую, оказалось, что это полк «катюш». Это была удача! Там хорошо кормили, прекрасно одевали, потери там были значительно меньше. Я был рад-радешенек, что попал в такую прекрасную часть!
Михин Петр Алексеевич
По приказу № 227 в декабре 1942-го в нашей дивизии перед строем расстреляли в лощинке у передовой двух солдат. Один выстрелил себе в ногу, другой отмораживал голые ноги в снегу, чтобы попасть в госпиталь. В ходе этого действа случилось невероятное. Только прозвучала расстрельному отделению команда «По предателям Родины! Огонь!», как над нашими головами случайно появился немецкий самолет. Спикировав, он бросил бомбу. Весь строй мгновенно кинулся на землю. Упал и один из расстреливаемых, другой же продолжал стоять на месте. Бомба взорвалась, но никому вреда не причинила. Строй солдат восстановили и приговоренных к смерти расстреляли.
Особые отделы ревностно и зачастую формально выполняли только что вышедший приказ Сталина «Ни шагу назад!», что приводило к трагедиям. Об одной из них и пойдет речь.
30 июля 1942 года началась Ржевско-Сычевская наступательная операция. Началась она с мощной двухчасовой артиллерийской подготовки по всей ширине 12-километрового фронта. Грохот пушечных выстрелов тысяч орудий и минометов слился во всеобщий страшный гул и грохот, подобный землетрясению. Почва ходила ходуном. В двух шагах не слышно было человеческого голоса. Полы шинелей дрожали от сотрясений воздуха. Весь первый рубеж обороны немцев был сметен с лица земли вместе с фашистами. Оставшиеся в живых немцы побежали из Ржева. Наша пехота во весь рост беспрепятственно прошла через немецкий передний край. Радость у нас была неимоверная — вот он, Ржев! Без потерь мы продвинулись на несколько километров.
И тут, как назло, на целую неделю разразились неимоверной силы проливные дожди. Вода стеной хлынула с неба. Болота вспухли, вода поднялась, на дорогах сплошная, глубиной до метра, грязь — ни пройти, ни проехать. Весь транспорт встал. Остановились танки и артиллерия. Снаряды подвозили по паре штук на лошадях, в мешках наперевес. Но даже лошади и конные люди не в состоянии были двинуться с места, не говоря уж о том, чтобы идти вперед. Завязнув в грязи, наше наступление остановилось. А убежавшие было немцы снова вернулись в Ржев и на свои запасные оборонительные рубежи перед городом.
Третьи сутки, не переставая, лили дожди. Днем 1-й батальон, понеся большие потери, выбил-таки немцев из очередной траншеи и продвинулся вперед, но все участвовавшие в бою командиры рот и взводов, кроме младшего лейтенанта Цуканова, погибли. На этот раз не уцелел и комбат, и Цуканов в разгар боя взял командование батальоном на себя. Хорошим помощником ему стал артиллерист лейтенант Волков с пятью своими людьми — связистами и разведчиками. Подавая по телефону команды на свою батарею, стоявшую на закрытой позиции, он так умело громил снарядами фашистов, что батальон продвинулся вперед метров на пятьсот. Соседи же слева и справа так и не смогли одолеть «своих» немцев.
Под вечер, спасаясь от проливного дождя, уставшие остатки солдат прилегли в сухих добротных трофейных блиндажах отдохнуть. В траншее у пулеметов остались только дежурные. Став в одночасье командиром батальона, молоденький младший лейтенант Цуканов был одержим ответственностью: и сам спать не ложился, и, опасаясь ответной ночной атаки, поднял всех своих бойцов, а было их тридцать шесть, и расставил по траншее. Всю ночь они простояли по колено в воде, промокшие под дождем до нитки, а он ходил, проверял, как они готовы к бою, наставлял:
— Ты прижмись незаметно к стенке окопа и смотри поверх траншеи. Как на фоне неба появится фашист, сразу стреляй.
Немцы же были уверены, что в залитых водой траншеях, да ночью никого быть не может, и траншеи-то эти еще утром принадлежали им, они хорошо знали тут каждый закоулок, потому в кромешной темноте, невзирая на ливень, около сорока немцев тихо подползли и стали прыгать в траншею, опасаясь только воды. В результате большинство из них было перебито, а раненые захлебнулись в воде на дне траншеи. Те же немцы, которым было поручено забросать гранатами блиндажи, были уничтожены группой артиллеристов Волкова. В этом скоротечном ночном бою батальон потерял всего двоих убитыми и пятерых ранеными, и у Волкова, пока он со своими людьми отражал атаки немцев на блиндажи, убило разведчика.
К утру дождь перестал. Голодные, но радостные от успешного боя солдаты пожевали, что осталось в мокрых карманах от сухарей, и поживились кое-чем из съестного в немецких блиндажах. Дежурные остались в траншее, остальные повалились на дощатые нары в трофейных блиндажах. От спящих повалил густой пар, и лейтенанты, чтобы обсудить положение, присели у входа внутри одного из блиндажей.
Смуглый темноглазый Цуканов и розовощекий, с пшеничным чубом Волков, вчерашние школьники из Курска и Москвы, имели за плечами трехмесячные курсы, три дня боевого опыта и никакого житейского, а дума их была тяжелая: что делать дальше? Немцы продолжали поливать траншею пулеметным огнем, осыпать минами и снарядами, а связи со своими не было. Связист Волкова, посланный исправлять перебитый кабель, погиб; не вернулись от комполка и связные Цуканова. Волков послал по кабелю последнего связиста и теперь сидел, ни на секунду не отрывая телефонную трубку от уха; в его распоряжении остался всего один разведчик. Последнее, что слышал по телефону от комполка Цуканов: «Держись, ни шагу назад!» Соседи справа и слева так и не продвинулись вперед, фланги батальона были открыты, и молодые лейтенанты опасались, как бы немцы не отрезали их от тыла. На душе было муторно, но они один перед другим да и перед солдатами держались молодцами.
То, чего они опасались, случилось. Фашисты густой цепью свежих сил атаковали батальон спереди, а в спину слева и справа ударили огнем из немецких траншей, которым неудачно противостояли соседние батальоны нашей дивизии. К счастью, у Волкова появилась связь, и он накрыл снарядами атакующих. Немцы залегли. Но связь опять прекратилась. Фашисты снова поднялись и помчались к нашей траншее, их минометчики, поддерживая атаку, начали обстреливать позиции ребят минами, и сзади с флангов дружно ударило несколько немецких пулеметов. У наших появились убитые и раненые. Положение становилось отчаянным. Немцы уже впрыгивали в траншею. Остатки батальона один за одним стали покидать траншею, отползать назад. Цуканов бросился им наперерез, но сделать ничего не смог и вынужден был вместе с солдатами медленно пятиться назад.
Несколько оставшихся в траншее пехотинцев и Волков с разведчиком из трофейного пулемета пытались оборонять траншею. Но немцев много — они были уже в траншее и бежали к блиндажу Волкова. Двое артиллеристов и несколько бойцов-пехотинцев заблокировались в блиндаже, отстреливаясь и выбрасывая летящие гранаты назад, к немцам, а гранаты, которые закатывались под нары, накрывали подушками, спасаясь от осколков. Но немцы ухитрялись стрелять внутрь блиндажа. Ранило в левую руку Волкова. Убило двух пехотинцев. Лейтенант с разведчиком уложили тела убитых в проход блиндажа, залегли за них и продолжали отстреливаться. Наконец немцы выдохлись и отступили.
Стало смеркаться. Из тыла, со своей новой передовой, группа немцев, хозяев блиндажа, в котором сидел Волков, возвратилась ночью в окоп на отдых. Считая, что блиндаж пуст, немцы беззаботно влезли из траншеи в свое жилище, Волков с разведчиком впустили их в темный блиндаж и постреляли всех из автоматов. Потом ребята выскользнули в окоп, выбросились наверх и поползли назад, к траншее, в которой должен был располагаться с остатками своего батальона Цуканов.
Но Цуканова в батальоне они не нашли. За то, что его солдаты оставили занятые позиции, то есть отступили, его арестовали и увели в особый отдел. Политработники — замполит, парторг и комсорг батальона — в бою, как обычно, не участвовали, зато после боя, выполняя приказ Сталина «Ни шагу назад», помогали особистам вылавливать по тылам частей дезертиров с передовой.
Огорченный несправедливым арестом друга, Волков разыскал в ночной темноте блиндаж командира своей батареи. Чернявский обрадовался, что его лейтенант вернулся с передового НП хотя и раненым, но живым. Перевязав получше раненую руку, он отправил Волкова вместе с разведчиком в тыл, на огневую позицию батареи, чтобы они до утра отдохнули в тепле.
Я был в то время старшим на батарее, Чернявский уже рассказал мне по телефону, что случилось с Волковым, и мы встретили изможденных ребят как героев. Переодели в сухое, накормили и уложили спать.
Рано утром верхом на лошадях приехали люди из особого отдела. Лейтенант-особист ударами сапога в бока разбудил героев. За то, что Волков во время боя оказался в тылу у немцев, особист именовал его сволочью и предателем. Волкова и его разведчика порознь посадили в вырытые в земле далеко друг от друга «колодцы» и стали допрашивать. Разведчика, взяв с него подписку о неразглашении, оставили в батарее, а раненого Волкова привязали за здоровую руку к стремени седла и повели в Смерш.
Мы ничем помочь Волкову не могли. До сих пор помню скорбные, полные слез глаза на недоуменном лице Волкова и нашу искреннюю молчаливую невысказанную жалость.
Вместе с тысячами наших воинов, погибших от пуль фашистов, были убиты и эти два молодых лейтенанта. Убиты ни за что. Как враги. Своими.
Трагедию лейтенанта Волкова я испытал в полной мере на себе, когда меня назначили на его место командиром взвода управления батареи. Трижды я оказывался в окружении у немцев на своем передовом НП, когда поддерживаемая мной пехота отползала назад. В такой ситуации мне и отступать вместе с пехотой нельзя — под приказ попадешь, и в окружении оставаться опасно: хорошо, если погибнешь в бою, хуже — в плен попадешь, предателем станешь; но даже после всего, уцелев в бою и не попав в плен, выберешься к своим — все равно расстреляют. К счастью, мне везло, продолжала действовать телефонная связь с батареей, и я, перебив с помощью огня орудий немцев, восстанавливал положение, давая возможность своей пехоте возвратиться ко мне, на оставленный рубеж.
Несчастье
Случилось это в самый разгар августовских боев. Батарея вела огонь на запрещение: мешала немецкой пехоте приготовиться к атаке. На площади в четыре гектара то там, то тут через каждые десять секунд гремели мощные взрывы наших снарядов, они как бы предупреждали немцев: не лезь, а то сыпанем пригоршнями! Для нашей же пехоты это было желанной защитой и передышкой. Каждое из четырех наших орудий должно было одно за другим сделать четыре выстрела с интервалом в десять секунд. Когда пошли по второму кругу, что-то при выстреле случилось с третьим орудием, его выстрел прозвучал громче обычного, оно окуталось густым черным дымом, и от него ко мне, за сто метров, вибрируя, прилетел изогнутый штык от карабина — зло профурчал мимо моего носа и воткнулся в землю в метре от меня.
— Третье стрелять не может! — прокричал командир орудия.
Мне некогда было разбираться, что там случилось, и я продолжал называть по порядку номера орудий для производства дальнейших выстрелов. Только когда закончилась стрельба, я заторопился к третьему орудию.
Подбежал к гаубице — и остолбенел! Недвижными глазами уставился в пустое пространство, где за щитом должен был угрожающе возвышаться двухметровый орудийный ствол. На месте многометровой, толщиной в обхват человека стальной махины ничего не было! Передо мною предстало орудие — без ствола! Без того, что стреляет! Это все равно что увидеть человека без головы! Немыслимая потеря кинжалом поразила мое сердце! Но вдруг боль потери перекрыла страшная мысль: а что будет со мной?! Жалость утраты сменилась страхом ответственности. Мы только начинали воевать, ни разу еще не теряли материальную часть, утрата орудия не укладывалась в моем сознании.
Из шокового состояния меня вывели солдаты орудийного расчета, они окружили меня и радостно кричали:
— Мы все живы, товарищ лейтенант!
Я очнулся. Радость за людей перекрыла горечь утраты и страх за свою судьбу. Но было немного стыдно: сначала о пушке и о себе подумал, а уж потом о людях вспомнил. Но разве моя вина в том, что так нас воспитали: сам погибай, людей теряй, но прежде всего орудие спасай!
— Да как же вы уцелели-то, хлопцы? — откликнулся я. — В метре от вас не просто снаряд разорвался — тонна стали вдребезги разлетелась, это же целый короб взметнувшихся в разные стороны осколков! — А про себя подумал: вместе с ними и мне повезло, без людских потерь обошлось; может, и не расстреляют, а только в штрафной отправят. Я тогда не знал еще, что это гораздо хуже.
Почему снаряд разорвался в стволе?.. Но сейчас не до рассуждений, нужно срочно сообщить о ЧП старшему лейтенанту.
— Снаряд разорвался в стволе орудия, — докладываю по телефону на НП командиру батареи.
— Ты с ума сошел! — с негодованием вскрикнул потрясенный Чернявский, втайне лелея надежду, что безусый лейтенант что-то напутал. — Да ты представляешь, что со стволом может произойти?! Вздутие получится! Орудие выйдет из строя!
— А уже произошло. Ствол разлетелся по самый щит, — поясняю спокойно, потому что уже пережил невероятное происшествие, которое только что случилось, и готов ко всему.
— Сколько убитых и раненых? — понизив голос, немного успокоившись, продолжил разговор командир батареи.
— Ни одного, все целы и невредимы.
— Не может быть, посмотри получше! — требовательно, с заведомым недоверием, возмутился комбат.
Я снова подошел к третьему орудию и лично проверил каждого. Ни у одного человека не было ни единой царапины и никого не контузило. У ящичного Бирюкова крупный осколок выхватил из-под зада вещмешок, но он только опрокинулся через спину и снова сел на землю как ни в чем не бывало.
— Нас орудийный щит спас, — поясняют мне не совсем еще пришедшие в себя красноармейцы. — Пирамиду с карабинами разнесло в щепки, а ведь она стояла у станины, рядом с замковым, нас же, как заговоренных, не тронуло.
Возвращаюсь к телефону, докладываю:
— Все целы.
— Командиру полка будешь докладывать сам! — угрожающе закончил разговор командир.
В чем же причина взрыва снаряда в стволе орудия? Чехол со ствола был своевременно снят, аккуратно свернут и лежал на месте около правого колеса гаубицы. Внутренняя поверхность ствола перед стрельбой была идеально чиста. Только что, перед самой стрельбой, на огневой позиции побывал заместитель комдива полковник Урюпин. Старый служака заглянул внутрь ствола и поразился его зеркальному блеску. Вьющиеся нарезы, как дивные кружева, заворожили взор полковника, он обомлел. Ранее ему никогда не приходилось заглядывать в орудийные стволы, хорошо знал только винтовочные, а такой красотищи никогда не видывал — не сдержался, приложил ладони к щекам и изо всей силы гаркнул в гаубичный ствол: «Урюпин, так твою мать!!!» — а мы счастливо рассмеялись, приняв восторг полковника как высшую похвалу.
Потерю орудия горько переживали все огневики батареи. Люди как-то приуныли и тесно жались к своим орудиям, как бы лаская их и радуясь: а наши целы! Уж так повелось в нашем небогатом обществе, что гибель товарищей переживали с меньшей болью, чем утрату орудия. Красавица-гаубица являла собой незаменимый инструмент эффективной борьбы с фашистами. Солдаты в буквальном смысле слова носили ее на руках, вытаскивали из грязи, чистили и холили. Орудия для бойцов расчетов были как бы родными существами, они в какой-то мере олицетворяли собой далеких жен и матерей.
К обеду на батарею прибыл лейтенант из особого отдела, вместе с ним, так же на конях, возвышались двое автоматчиков. При подъезде к батарее они громко разговаривали, смеялись. Поначалу я обрадовался, что расследовать происшествие будет не какой-нибудь брюзга-старик, а мой сверстник, тоже, наверное, бывший студент, может, и из Ленинграда, только не с педагогического, а с юридического факультета. Но когда гость, не поздоровавшись, небрежно козырнул и скороговоркой сообщил, что он лейтенант Капицкий, я насторожился.
— Где взорванная пушка? — строго спросил он, ни к кому не обращаясь.
Его черные колючие глаза смотрели мимо меня, не оставляя никакой надежды на доверительный товарищеский разговор, как будто мы с ним не были вчерашними студентами. На Капицком была новенькая, непомятая гимнастерка, хрустящая портупея, а щеголеватые галифе наглажены так, что стрелка на сантиметр выпирала наружу. Узкие голенища блестевших хромовых сапог плотно облегали нежирные икры ног. И сопровождающие его автоматчики, словно вынутые из конфетных оберток, отличались от моих огневиков, как новенькие гвозди от только что вытащенных из досок старых, изогнутых и ржавых. По «гостям» было видно, что они не таскали из болота тяжелые гаубицы и не налегали грудью на высокие грязные гаубичные колеса.
Первым делом лейтенант-особист разогнал расчет третьего, пострадавшего орудия на тридцать метров в разные стороны от гаубицы и приказал каждому вырыть для себя окоп-колодезь. Это чтобы солдаты не общались между собой и чувствовали себя арестованными. Пока под присмотром автоматчиков огневики отрывали свои полевые камеры, Капицкий повел меня в мой блиндаж и приступил к допросу. Я был старшим офицером на батарее, а потому за все в ответе.
— Покажите мне ваше оружие, — вежливо попросил особист.
Я подал ему свой автомат. Капицкий молча положил его у своих ног. Потом как-то обыденно тихо спросил:
— А почему разорвался ствол у орудия?
— Скорее всего, у снаряда был неисправный взрыватель и сработал преждевременно, когда снаряд еще не покинул ствола.
— А может, чехол со ствола не сняли или грязь в стволе накопилась? — ядовито спросил следователь, склонил голову набок и нарочито дурашливо приоткрыл рот.
— Орудие — не мусорный ящик, чтобы в нем мусор скапливался, посмотрите другие гаубицы, как они ухожены. Это и полковник Урюпин может подтвердить. Он только что был у нас. Чехол же до сих пор свернутым у орудия лежит.
— Это все и после можно сделать. А может, специально решили вывести орудие из строя?! — угрожающе вперился в меня особист.
Ранее я никогда не имел дел с органами и не был под следствием, поэтому не представлял, что можно вот так откровенно шельмовать.
— Сегодня одно орудие, завтра — другое, смотришь — и выведена батарея из строя, — не обращая внимания на мои возмущения, продолжал лейтенант. — Сколько человек убито и ранено при взрыве ствола?
— Никто не пострадал! — с гордостью заявил я.
— Как?! Так вы специально их спрятали, прежде чем взорвать ствол! Значит, людей пожалели, чтобы они не выдали вас! — Капицкий как бы между делом взялся за ремень, перевел кобуру с пистолетом из-за спины на живот и уже резко потребовал: — Ну, отвечай, лейтенант! С какой целью, по чьему приказу взорвали орудие?!
Такое обращение смутило и напугало меня. Дело принимало серьезный оборот.
— Кто ваши сообщники?! А может, чтобы взорвать орудие, песочку в ствол подсыпал?!
Этого было достаточно, чтобы меня расстреляли. Но я нашелся:
— Да где же вы в болоте песок возьмете?
Снова и снова, в какой уж раз я повторял, по требованию Капицкого, как все случилось. Но особисту требовалось «признание»:
— Снаряд и ствол разлетелись вдребезги — это факт! И ничем не докажете, что они были чистыми. А то, что люди не пострадали, только отягощает вашу вину. Признавайтесь чистосердечно — это облегчит вашу участь. Подумайте над этим. А я пока расчеты допрошу.
Лейтенант удалился, прихватив с собою мой автомат. В дверях блиндажа замаячил автоматчик.
Капицкий долго допрашивал других батарейцев. Особенно тщательно солдат 3-го расчета. Когда он вернулся ко мне в блиндаж, я ничего нового сказать ему не мог.
— Кое-что проясняется, — загадочно сказал он, садясь напротив меня. — Признавайтесь и называйте сообщников.
— Я сказал вам все. Давайте отстреляем все оставшиеся в этой партии снаряды — проверим, нет ли среди них порченых, — предложил я.
— Ты что?! Хочешь, чтобы я вместе с тобой порвал остальные орудия?! С моею помощью выполнишь вражеское задание?! — вскипел Капицкий.
— Отчего же они порвутся, если, по вашей версии, взрыватели у всех снарядов исправны, а орудия мы в вашем присутствии еще раз почистим. А снаряды все равно расходовать надо, скоро пехоте поддержка потребуется.
— Будем судить тебя, лейтенант, за умышленный подрыв орудия, и никак ты не отвертишься. Так что пойдешь со мною в Смерш.
Я знал, что из Смерша не возвращаются. Ни за что ни про что недавно увели раненого Волкова, вырвался человек к своим — «свои» и увели, привязав за руку к стремени коня. Мне стало страшно. Там, в Смерше, тем более не докажешь свою невиновность, а им свою работу надо показывать, дескать, не даром хлеб едят. Горько умирать предателем от своей пули, уж лучше бы немцы убили.
Следователь с видом, что все выяснено и моя вина доказана, поднялся и направился к выходу. В этот момент меня осенило: роковой выстрел третьего орудия был по счету вторым! Если бы гаубичный ствол был грязным, он взорвался бы при первом же выстреле!
— Но это же был второй выстрел! — отрешенно вскрикнул я вслед особисту.
— А какое это имеет значение? — не оборачиваясь, бросил Капицкий.
— Нет, ты послушай, я докажу тебе, что ты, лейтенант, не прав! — закричал я изо всех сил.
Мой крик и обращение на «ты» возмутили следователя. Он вернулся, чтобы поставить меня на место. Сел и с насмешкой уставился на меня.
— Если бы ствол орудия был грязным или в чехле, то в стволе взорвался бы первый снаряд. Но у первого снаряда был исправный взрыватель, а потому выстрел был нормальный. Почему же взорвался второй снаряд, когда ствол был уже прочищен первым выстрелом, а чехол был сорван напором воздуха, как считаете вы? Да потому, что у него был неисправный взрыватель! — высказался я.
Капицкий задумался. Мучительно долго он искал отпор моим убедительным аргументам, понимал, что рушится весь выстроенный им каркас предварительного обвинения. Потом лицо его просветлело, он улыбнулся и сказал:
— Счастливый ты, лейтенант! В ящике лежало два снаряда: нормальный и испорченный. Ведь мог же ящичный схватить первым испорченный снаряд. Орудие от него и взорвалось бы, а тебе — расстрел! Ну а теперь твоя правда — ты невиновен. Благодари судьбу.
«Вот тут он правильно рассудил, — подумал я, — все-таки соображает. А мне, если б не моя догадка, был бы каюк».
Ночью всю партию подозрительных снарядов с огневой позиции увезли на склады.
Лоза Дмитрий Федорович
В один из дней февраля неожиданный телефонный звонок начальника службы Смерш нашей 46-й танковой бригады гвардии капитана Ивана Решняка. Он, как и я, ветеран части. Вместе воевали на Западе и Дальнем Востоке. Такой суровый орган возглавлял замечательный человек, отзывчивый товарищ. С ним можно было решить любой вопрос. Его по-настоящему, а не для показа, уважали танкисты всех рангов. Сколько разных «армейских историй» он решил не «карающим мечом», а по здравому смыслу.
— Дмитрий, зайди, пожалуйста, ко мне!
Иду и думаю: «Зачем я ему понадобился? Может, что-то связано с рапортом на учебу?..»
Светлая улыбка. Крепкое рукопожатие. И сразу к делу:
— Ты, Дмитрий, помнишь, у тебя в сорок третьем году в роте был командиром танкового взвода старший лейтенант Сергей Орлов?
Его вопрос меня очень удивил:
— А откуда тебе, Иван, об этом известно? И почему ты интересуешься этой личностью?
— А он совсем недавно объявился. Живет на Украине. Вот послушай, какая информация по нашим каналам пришла в бригаду. Просят тебя сказать свое слово о рассказанном Орловым…
В конце сорок шестого года старший лейтенант Орлов пришел в местный военкомат, предъявил удостоверение личности военного образца, которое ему удалось сохранить в немецких лагерях, и поведал следующее:
«Во время боев под городом Рославль (Смоленская область) в сентябре сорок третьего он был командиром танкового взвода первой роты (командир — Дмитрий Лоза) первого батальона 233-й танковой бригады механизированного корпуса. Его английский танк «Матильда» (поступали в Советский Союз по ленд-лизу) был подбит. Экипаж погиб, а он, тяжело раненный, попал в плен.
Орлов находился в нескольких фашистских концлагерях. В марте сорок четвертого года он с группой, состоящей из семи военнопленных, совершил побег. Их преследовали. Четыре человека погибли. А троим удалось уйти. Оставшихся в живых Орлов провел через линию фронта. И остался на Украине. Два его солагерника уехали домой. Адреса имеются.
В связи с тем что у Орлова после тяжелого ранения нога не сгибается, его в армию больше не призывали.
На вопрос, почему он, офицер, почти два года молчал, не являлся в военкомат, чтобы рассказать все это, старший лейтенант ответил: «Я плохо себя чувствовал, не думал, что долго проживу. Очень беспокоила рана. Больше скрывать свое прошлое нет силы. Пришел рассказать всю правду о себе. Вам решать мою дальнейшую судьбу!..»
Я слушал исповедь Орлова, а на душе кипело. Говоря о своих «бедах», бывший мой сослуживец надеялся, что после такой многолетней ожесточенной войны не осталось в живых ни одного свидетеля — офицера или сержанта — танкистов «первой огневой линии». Разве могли они уцелеть в такой сече на танках «Матильда» с максимальной толщиной брони 80–60 мм? И эта уверенность его крепко подвела. Есть свидетели, и не один. Они знают всю правду тех боев под Рославлем. И как вел себя в них бывший командир взвода…
— Что ты скажешь, Дмитрий, на услышанное?
— Ах, м…к, ах, сволочь, какую побасенку придумал! — еле мог я выдавить из себя, продолжая негодовать.
— Что так? Чем он тебя сильно обидел?
Вот какую истинную историю пришлось изложить, отвечая на последний вопрос гвардии капитана Ивана Решняка:
— В россказнях Орлова одно верно: место и время боев, номер части и подразделения, в котором он тогда воевал. И мое звание, фамилию и имя не забыл. Все остальное — вранье стопроцентное…
233-я танковая бригада 17 сентября была введена в бой на правом берегу реки Десна. Наступление на Рославль развивалось в медленном темпе. По двум причинам. Первая — противник оказывал упорное сопротивление. Второе — танки «Матильда» для действий в лесисто-болотистой местности оказались абсолютно непригодными. Эти машины предназначались для использования в пустынях Африки. Какая «умная голова» в Москве решила их сюда направить — осталось загадкой.
Дело в том, что у названного английского танка ходовая часть полностью закрыта фальшбортом с рядом «окошек» небольшого размера в его верхней части. В пустыне через последние свободно с траков сыпался песок. В смоленских лесах и болотах за фальшборты набивалась грязь и корни деревьев. Гусеницу практически заклинивало. Даже мотор глох. Приходилось ходовую часть очищать ломом и лопатой. Для чего делали остановки почти через каждые 4–5 км…
Дмитрий Лоза со своим отцом Федором Лозой
18 сентября во второй половине дня подошли к деревне Гобики, что в 37 км восточнее Рославля. Завязался ожесточенный бой за этот населенный пункт. Десантники при поддержке танков моей роты овладели частью Гобиков. Во второй их половине (на взгорье) прочно засели гитлеровцы. Наличными силами их оттуда не выбить…
Во время атаки в низине одного из огородов танк Орлова засел. Самостоятельно выбраться не смог. Попытались подать ему буксирный трос. Эвакуационная группа была накрыта минометным огнем. Ранило двоих. Пришлось оставить эти попытки до наступления темноты. До подхода подкрепления из других подразделений бригады…
Я приказал Орлову занять круговую оборону вокруг «Матильды». Ждать прихода ночи. Со мной поддерживать непрерывную радиосвязь. Все им было в точности выполнено. Об этом доложил радист сержант Павел Нижник. Он дежурил у радиостанции…
Наступил вечер. На землю начали спускаться сумерки. Подготовили длинный буксир, состоящий из нескольких соединенных танковых тросов. С наступлением темноты он будет присоединен к «Матильде» Орлова. И ее сразу освободят из «болотного плена». Все было готово к этой «операции».
В это время в районе застрявшего танка поднялась стрельба. Пулемет «Брен» захлебывался длинными очередями. Буквально за несколько секунд был опустошен целый диск патронов. Пальба внезапно как вспыхнула, так и прекратилась.
Я приказал своему радисту вызвать экипаж Орлова. Узнать, что там случилось, по какому поводу такая необычная стрельба? На все вызовы Нижник не отвечал… Через несколько минут он сам вышел с нами на связь. И доложил о таком, что у меня волосы встали дыбом:
— Командир убежал к немцам!
Эту сногсшибательную фразу он повторил несколько раз… Я немедленно доложил о случившемся командиру батальона… Вскоре «Матильду» командира взвода вытащили из грязи. Контрразведчик батальона тут же арестовал ее экипаж. Началось расследование, в ходе которого стало известно следующее.
После получения приказа командира роты на организацию непосредственной охраны засевшего танка был снят спаренный с пушкой пулемет «Брен». Последний вне машины ставился на сошку. Получался удобный ручной пулемет. Орлов и командир орудия младший сержант Яков Стройнов выдвинулись на несколько метров в сторону противника и за бугорком заняли огневую позицию. Механику-водителю с автоматом командир взвода приказал находиться у кормовой части танка. Секторы наблюдения и обстрела: правый и левый борта «Матильды». Сержант Нижник, как сказано выше, дежурил у радиостанции, то есть находился в башне…
Вот о чем рассказал Стройнов:
— Когда мы установили на позиции пулемет, старший лейтенант распорядился: мне сползать по-пластунски к машине и принести еще два магазина. Нашей пары может не хватить. Мало ли какой завяжется бой с противником, заключил командир. Я отправился выполнять приказание… Добрался до танка, попросил Нижника подать мне два диска. Принял их. Повернулся лицом к пулеметной позиции, чтобы лечь на землю и ползти к «Брену». Уже начались сумерки. От увиденного остолбенел. Командир с поднятыми руками бежал к окопам неприятеля. Я швырнул на траву оба магазина и стремглав помчался к подлецу. С разбегу упал возле него. Хотел передернуть затвор, чтобы открыть огонь. Затвора на месте не оказалось. Стал шарить глазами вокруг. Впереди справа он валялся на лугу. Схватил, моментально поставил на место. Взводный уже подбегал к вражеским окопам. По-прежнему с поднятыми вверх руками. Я хлестанул длиннющей очередью. Вижу, что попал в цель. Орлов завалился в окопы к немцам. В нервном возбуждении продолжал нажимать на спусковой крючок, пока не кончились боеприпасы…
Экипаж был снят с танка. И расформирован. Ему вменялось в вину — не предотвратил побег командира. А что они могли сделать? Подлец, все предусмотрел, расставил своих подчиненных так, что они не видели начала подлых его действий…
Иван Решняк слушал меня внимательно, не перебивая. Когда я закончил, спросил:
— Так, Дмитрий, ты и не знаешь дальнейшую судьбу экипажа Орлова? Хорошо бы еще одного свидетеля найти!
Моя улыбка немного разозлила капитана.
— Не до усмешек! Дело серьезное. Решается судьба человека!
— Мне радостно за тебя и твою службу. Нашли бывшего командира танковой роты сорок третьего года. Я тебе, Иван, обрисовал всю правду того печального дня. А свидетеля могу тебе предоставить хоть сейчас.
Решняк удивленно взглянул на меня:
— Откуда?
— А Павел Нижник, радист экипажа Орлова, и сегодня служит в батальоне. Старший писарь штаба.
— Зови его сюда!
Через считаные минуты старший сержант Нижник входил в кабинет контрразведчика бригады. Капитан коротко ознакомил его с документом, прочитанным ранее мне. И попросил рассказать о том, как старший лейтенант Орлов сдался врагу…
В наших монологах больших расхождений не оказалось. Решняк был доволен. Попросил нас через два-три дня принести ему письменное изложение события 18 сентября 1943 года. Что мы и сделали…
Где-то через месяц-полтора Иван Григорьевич звонит мне:
— Дмитрий, бери Нижника, и приходите ко мне. Есть интересная информация об Орлове.
Вот что нам стало известно из новых материалов, присланных бригадному контрразведчику… Когда Орлову прочитали и показали наши свидетельства, он побледнел. Несколько минут не мог говорить. Понял — он разоблачен. Нашлись очень серьезные очевидцы. Надеяться ему больше не на что. Он знал, какая кара ждет изменника Родины. И не стал скрывать свою «предательскую биографию»…
В середине 1942 года попал в плен. Немцы его завербовали. Прошел необходимую подготовку в разведывательном центре под Берлином. В конце этого же года через Иран был заброшен в Советский Союз. Прибыл в город Горький с документами из госпиталя. Попал в нашу 233-ю танковую бригаду.
После сдачи в плен 18 сентября 1943 года находился на излечении в немецком госпитале. Стройнов перебил ему правую ногу… После окончания лечения почти восемь месяцев находился на учебе в центре подготовки разведчиков, предназначенных для работы в послевоенное время. Затем немцы поместили Орлова в концлагерь, организовали ему с группой пленных побег. В ходе преследования беглецов часть из них была уничтожена, а троих оставили в живых. Как свидетелей «отважного» поступка офицера-танкиста, который вырвался из фашистских застенков не только сам, но и помог это сделать нескольким соотечественникам…
Орлову предписывалось: устроиться на жилье, где он пожелает (как известно, он поселился на Украине); ударно трудиться; после окончания войны явиться в военкомат, где рассказать о пленении вследствие тяжелого ранения. Наверняка его отправят в специальный лагерь для проверки. Выйдя на свободу, продолжать честно и усердно работать. На начало ведения разведки, ее характера поступит соответствующая команда…
Час расплаты наступил. Предавший Родину, получил положенное по закону.
Радин Самуил Соломонович
Интервью Григория Койфмана
«Командир башни Т-34 1-го танкового батальона сержант Радин Самуил Соломонович, находясь в суточном наряде, 23.5.1944 отказался выполнять приказания дежурного по батальону, грубил, вступал в пререкания… Будучи арестован за такое поведение, сержант Радин продолжал вести себя вызывающе, потеряв всякое воинское достоинство… Кроме того, в батальоне Радин проявляет себя недисциплинированным, небрежным, грубым, на замечания офицеров часто вступает в пререкания. За допущенное грубое нарушение воинской дисциплины, переходящее в преступление, для искупления своей вины перед Родиной сержанта Радина С.С. направить в штрафной батальон (№не указан) сроком на 3 месяца»… Так было написано в обвинительном заключении. В 1996 году я сделал запрос в Центральный архив МО в Подольск, и оттуда мне прислали этот документ. Все, что в нем написано, — ложь от первого до последнего слова.
Ни в какие пререкания с офицерами я не вступал и выполнять приказы не отказывался. Все было иначе, до банального просто. Бригаду отвели в тыл на отдых. Я стоял возле танка, когда ко мне подошел бригадный особист со своим подручным и приказал: «Сдать личное оружие и комсомольский билет!» Я ничего не понял, только сказал, что комсомольский билет можно забрать только по решению комсомольского собрания батальона, на что особист грубо ответил: «Ты здесь права не качай! Ты отправляешься в штрафную роту!» Забрали мой пистолет ТТ, билет, отвели меня к группе бойцов, человек пять, которые также ожидали отправку «в штрафники»…
Никакого суда трибунала надо мной или элементарного разбирательства в штабе бригады не было, и вся эта отправка в штрафную роту была чистой воды произволом со стороны комбрига, по его указанию «состряпали» лживый приказ о моих «воинских преступлениях», он его подписал, и все, «вперед — в штрафную». Насколько я знаю, по уставу командир отдельной бригады имел личное право отправить подчиненного сержанта или рядового в штрафники. В штрафную нас вели под конвоем, я попросил разрешения забрать из танка свой вещмешок и шинель — не позволили, погнали под дулами автоматов, как пленных немцев… Я потом пытался понять причину произошедшего и был склонен думать, что в особом отделе бригады была пометка о том, что я «сын врага народа», и если добавить к тому лютую ненависть Баукова к евреям — так все для меня «сложилось» один к одному, как нельзя хуже…
Период, проведенный в штрафной роте, я вспоминаю без какого-либо содрогания души. В нашей 318-й отдельной штрафной роте при 38-й армии, по меркам того времени, была здоровая нравственная атмосфера. Ротой командовал капитан Смирнов, его фамилию я запомнил намертво. Уже когда лежал раненый в госпитале, то написал Смирнову письмо, хотел узнать, снято ли с меня «клеймо штрафника», и Смирнов мне лично ответил, что если я пролил кровь в бою, в штрафной роте, то никакой вины перед Родиной уже не имею… Прибыл в роту, мне выдали винтовку-«трехлинейку», патроны, и сразу в траншею. Штрафников было человек триста, но мы занимали по длине большой кусок передовой линии, расстояние от бойца до следующего в линии окопов достигало 30–40 метров. Хочу сказать, что отношения между бойцами-штрафниками были товарищескими, нас объединила одна судьба, горькая и страшная.
В какой-то степени, можно выразиться, хоть и с натяжкой, это была дружная боевая семья, друг к другу относились с уважением.
В затишье мы иногда собирались вместе по 5–7 человек и беседовали между собой. Разговаривали о прошлой жизни, некоторые делились планами на будущее, в надежде, что останутся живыми. На политические темы разговоры велись на примитивном уровне. Иногда бойцы сами рассказывали, за что попали в штрафную. Большую часть личного состава роты составляли бывшие бандиты — уголовники и «дезертиры 1941 года», оставшиеся в «примаках», а также уклонившиеся от мобилизации после освобождения Украины частями Красной Армии. Но было среди нас немало и таких, которые «загремели в штрафную» только за то, что где-то возразили офицеру или просто не понравились начальству. Никто не спрашивал, какой я национальности, эта тема вообще не обсуждалась. Кроме меня, в роте был еще один еврей, «амбал», человек еще выше меня ростом и большой физической силы, внешне напоминал штангиста-тяжеловеса. Он как-то идет по траншее, заметил меня, признал во мне своего и сказал: «За спиной присматривай, будь осторожен, смотри, как бы сзади пулю не получить»…
Командирский блиндаж находился за нашими позициями. Смирнов вел себя с нами довольно корректно, а вот его заместитель по строевой смотрел на штрафников зверем. Мы держали оборону, выдерживая постоянные ежедневные беспрерывные артиллерийские и минометные обстрелы, которые прекращались только на ночь, но ночью уже от нас требовали вести постоянный беспокоящий огонь в сторону немцев, как сказал ротный — «чтобы не спали», боеприпасов хватало. Днем мы скрывались от мин и снарядов в нишах, вырытых в стенках траншеи, но от прямых попаданий это не спасало, а наши позиции находились у немцев как на ладони. Взвод ежедневно нес потери от этих обстрелов, но нас все время понемногу пополняли. Несколько раз мы поднимались в разведку боем, вот тут потери были чувствительными. Немцы тоже нас атаковали.
Один раз возле меня убило пулеметчика, я кинулся к нему, вижу, что ручной пулемет остался целым, а у бойца пулевое попадание в голову. Только дал по немцам одну очередь на весь диск из «ручника», как сразу в бревно, в «накат» над моей головой, впивается пуля, понятно — снайпер работает. Мы потом этого снайпера «подловили» коллективными усилиями, мой товарищ несколько раз чуть поднимал каску над бруствером, немец не выдержал и выстрелил, я сразу его засек и «снял» из винтовки, там расстояние было метров сто пятьдесят, не больше…
Полтора месяца я провел в штрафной роте целым и невредимым…
А потом поступил приказ на атаку. В июле светает рано, нам приказали по сигналу ракеты атаковать немцев и занять их линию обороны. Погнали в атаку без артподготовки, и как только мы поднялись, навстречу нам немцы открыли шквальный, очень плотный пулеметный и артиллерийский огонь, нас ждали. Очень много штрафников было убито и ранено уже на первых метрах «нейтралки». Я успел пробежать метров семьдесят, как рядом разорвался снаряд или мина, и меня швырнуло на землю. Почувствовал боль в ноге, с бедра текла кровь. Посмотрел, а прямо вокруг меня человек восемь мертвых штрафников, всех поубивало этим разрывом снаряда, а мне достались только множественные осколочные ранения в ногу. Я лежал на земле и слышал, как рота ворвалась на немецкие позиции. Мимо меня пробежал заместитель командира роты со своей сворой, остановился: «Что, ранен?» — «Сам не видишь?» И они побежали дальше. Раненых никто с поля боя не вытаскивал, и я сам пополз на правом боку до своих окопов. Сам себя перевязал. Дополз до траншеи, там был связист с телефонным аппаратом, он помог мне спуститься в траншею. Немного отдохнул, перевалился за бруствер и снова пополз к опушке леса из последних сил. На меня случайно наткнулась санитарная повозка, меня подобрали и отвезли в санбат. Операцию сделали в полевом госпитале, выяснилось, что один из осколков застрял в кости, а потом отправили в госпиталь для тяжелораненых в Винницу, где нас погрузили в санлетучку и отвезли в Ростов.
Но все ростовские госпиталя были забиты ранеными, и наш эшелон направили на юг, в Баку. Выписали меня из госпиталя через три месяца.
Литвинов Евгений Митрофанович
Интервью Дмитрия Литвинова
Пришли немцы в нашу Алексеевку, и началась обычная оккупационная жизнь: того расстреляли, этого расстреляли, схватили кого-то, евреев каких-то привезли с Венгрии на какие-то работы. Мама картошку им иногда варила, потому что они бедные люди, тоже сильно страдали. Оккупация была очень сложная, но мы выкручивались — у нас была картошка, огород. Семья наша не голодала.
В конце немцы стали увозить молодых людей в Германию, наверное, чувствовали, что не удержат село. И мой отец, чтобы спасти меня от этого, чтоб меня не взяли, пристроил меня на работу. Была у нас Анфиса, счетоводом работала. Вот к ней, как будто я на работе. Но я ничего не делал, потому что не разбирался в учете. Она мне только один раз поручила пронумеровать какие-то дела. Больше я ничего не делал. Но это было спасение, а так бы меня забрали бы в Германию.
Потом освобождение. Алексеевка — населенный пункт небольшой, и особенных боев за него не было.
Как освободили, сразу пришел военкомат, и стали призывать на военную службу. Нас с Васькой Лакеевым забрали. Воспитание у меня было самое патриотическое. Мы были очень довольные, что нас призывают. Прошли курс молодого бойца, обучился на минометчика — пора отправляться на фронт. А тут ночью вызывает Смерш — армейская контрразведка. Землянка, он сидит, прихожу, докладываю, что такой-то прибыл. Он начинает допрос: «Где был в оккупации?» — «Вот там-то». — «Чем занимался?» — «Ничем не занимался». — «Работал?» Говорю, вот так и вот так, когда стал вопрос об отправке в Германию, пристроили на работу. Я ему все рассказал. Потому что тут же нет ничего особенного, криминального, и за собой я вины не видел. Да и не мог брехать вообще, не способен был, да в то время и нельзя было. «Все, иди».
На следующий день нас, несколько человек, вызывают, строят и объявляют — два месяца штрафной роты. Отправляют под Курск, в Горелый лес, по-моему, 77-й запасной полк. Там формируют эту роту. Ее номер был 220, и какое-то еще число. Когда нас сформировали (нас было 370 человек), отправили на передовую.
В штрафной роте пошла война, которую я не мог ни понять, ни разобрать. Куда меня посылали? Что мы делали? Как мы делали? Я не пойму.
И вот перед курскими событиями нам приказали пробиться и захватить высоту Фарыгино. Было уже тепло, май, наверно. Фарыгино — это господствующая высота, и немцы могли все просматривать. Наша задача была захватить эту высоту. Нас должна была поддержать и расширить наступление с флангов целая дивизия, то есть закрепить наш успех. Так говорили. И я считаю, по-моему, это та же 193-я дивизия, в которую я потом попал, но не могу утверждать. Я сразу предупреждаю, что солдат тогда ничего не знал, поэтому я могу ошибаться или говорить то, что я услышал от кого-то. Солдат просто выполняет приказы. Кто-то командует, а ты не знаешь, куда, что. Наша задача выполнять приказы умно, разумно.
Это был мой первый бой. Дали команду. Мы как заорали, закричали. Немцы разбежались, часть их мы побили. Вышли к этой позиции и захватили высоту. Окопались.
Командиры взводов были с нами, а командир роты, фамилия его была, как говорили, Борщ, — нет. Не успел он на высоту пройти — открыли такой огонь со всех сторон, что и дивизия не расширила наши фланги, и командир отстал.
Наступает ночь. Все затихло, связь есть или нет — я не знаю. Немцы нас отрезали, опять захватили те траншеи, через которые мы прорвались. Командиры взводов решают, что дальше делать, и говорят: будем пробиваться назад. Наутро построились мы и пошли в атаку в спину немцам. Мы снова пробились через них относительно легко. Но когда мы пробились и начали двигаться по нейтральной полосе, тут наступила беда. Немцы открыли такой артиллерийский огонь по этому месту!
Немцы умели стрелять. Они сосредоточивали огонь со всех концов: стреляют и оттуда, и оттуда, и прямо, и точно попадают в эти зоны. Это их метод обстрела. Даже при наступлении они не били, как наши, по площадям. Вся артиллерия бьет по одному участку, потом по второму, потом по третьему. И только потом наступают. Это их методика.
Выползли мы. Нас собрали, построили в овраге, и оказалось, что нас осталось всего 70 человек. Говорят, Борща в штрафной батальон отправили, но я не утверждаю.
— Как вы были вооружены в штрафной роте?
— Все давали: пулеметы, немного автоматов, а в основном винтовки. Патронов всегда хватало. В этом бою просто стрелять некуда было, целей особенно не было, мы прорвались, и на том все. Если ты видел немца — мог стрелять, но немцы убежали. У них несколько погибших только было, не так много.
— Поддерживала вас в той атаке артиллерия?
— Несколько выстрелов сделали, артподготовку, перед тем как мы рванулись. Ну это не артподготовка, это мелочь. Назад нам пути нет, мы штрафники. Нам сказали, что самое главное — не отступать, а то сзади будут стрелять свои же. Правда, сзади, как оказалось, никого не было.
— Вы когда-либо сталкивались с заградотрядами?
— Нет. Говорили, что они есть, но я их не видел. Да и как я их увижу, я все время был впереди, на передовой.
Дальше пополнили штрафную роту. Помню, мы атаковали какое-то село. Рассредоточились и движемся. Немец открыл огонь, мы шли по открытой местности. Кто мной командовал? Что я должен делать? Я не знаю. Я вижу, что одного убило, второго, третьего, нас меньше уже стало. Я приблизился к немецким позициям так, что слышу немецкие команды. Помню, они говорили: «Приготовить хэндгранаты!» А некому уже наступать, все побиты. Я упал и лежу. Куда мне идти? Настала ночь, и я отполз назад. Это был мой второй бой. А немцы потом отступили.
Вернулись, опять нас пополняют. Находились мы на самом дурацком участке. Там болотистая местность, а немцы на возвышенности, траншеи на склоне.
Последняя атака в штрафной роте была у сел, которые назывались, кажется, Красная Поляна и Бычки, там меня ранило. Мы снова наступали. Опять не знаю, добились мы успеха или не добились. Ничего не знаю. Немцы открыли артиллерийский огонь по нам. Никто из наших уже не наступает, и я не бегу. Я вижу: вокруг погибают люди. Я начал окапываться, потому что невозможно дальше наступать, а земля спасает, это ясно, я сразу это понял. Окопался не глубоко: стою на коленках, а голову еще видно. И снаряд этот разорвался сзади, в меня как будто кто-то с ружья выстрелил в спину дробью — это ударили земля и мелкие осколки.
1945 год, по центру - Литвинов Е.М.
Хорошо, что сзади разорвалось, в таком случае больше шансов спастись, так как большинство осколков летят вперед по инерции. За плечом была немецкая винтовка, ее ствол просто срезало на уровне головы, а я выжил — есть какие-то чудеса. Ну а в спине — куча мелких осколков, а два из них до сих пор там, на рентгеновском снимке видно.
В медсанбат я не пошел. Санинструктор у кухни что-то там мне перевязал, и все. Потом оно гноится начало, и осколочки сами выходить начали. Но ни в госпиталь, никуда я не ходил.
Дальше срок пребывания в штрафной роте уже кончался. Начали нас переводить в полки дивизии.
— Из штрафной роты могли перевести за ранение?
— Да. Если ранение, то ты искупил вину кровью.
— А почему вас не перевели после ранения?
— Откуда я знал, что нужно было делать? Где этот госпиталь находился? Я мог ходить, двигаться. Было больно, ну и что? Гноится — ну и слава богу. Я не знал, что нужно делать, если ранят.
Я попал в 895-й полк, батальон не помню, 193-я дивизия. С ним я дошел до Данцига.
Коновалов Иван Иванович
Интервью Артема Драбкина
Закончил я летное училище, звание нам не присвоили, сказав, что это сделают на фронте, и попал прямиком… в штрафную роту. Как получилось? А так. Ехал через Москву и задержался у матери на несколько дней. Она в госпитале, в котором работала, выписала мне липовую справку. Меня задержал патруль, отвел в комендатуру. Там эту справку проверили, и в декабре 43-го я уже был на передовой в отдельной армейской штрафной роте, подчиненной 69-й дивизии 65-й армии генерала Батова. Не люблю этот период вспоминать… Я потом на штурмовиках воевал, так вот в пехоте — страшнее. После войны мне часто снилось: немец на меня автомат наставил — сейчас будет стрелять. Резко просыпаешься, с мыслью: «Слава тебе, Господи, жив».
Мне повезло — я попал в период затишья на фронте и в атаку не ходил. Несколько раз ходил за «языком». Правда, штрафники пронюхали, что я летчик, и стали меня оберегать: «Мы захватим самолет, а ты его будешь пилотировать». В марте нас собрали на митинг или еще для чего, не помню. Когда стали расходиться, долбанул снаряд. С тяжелой контузией я оказался в госпитале. Провалялся около месяца, а уже оттуда был направлен в УТАП в Кинель-Черкассы Самарской области, проходить боевое применение. Около месяца мы там пробыли и полетели на фронт. Меня определили в 311-ю штурмовую авиационную дивизию, 953-й штурмовой авиационный полк, на должность летчика.
Чернов Николай Андреевич
Интервью Артема Драбкина
Нас перебросили на Эзель. Немцы здорово обороняли полуостров Сырве. Ширина перешейка между полуостровом и основной частью острова была всего три километра. Бои там были очень тяжелые. Все же прорвали оборону. Радостно было, устроили отдых. Мне пришло звание капитана, и я был назначен на должность командира роты дивизионной разведки. Мне только исполнилось 19 лет, а уже капитан! Я говорю старшине: «Слушай, по русскому обычаю надо обмыть». — «Все будет сделано. Какой может быть разговор?!» Старшина организует застолье. Я пригласил, помню, командира одного батальона, ну и мои три командира взвода разведки. Случайно оказался с нами капитан, инструктор политотдела дивизии. Старшина принес кроме положенного пайка какое-то большое блюдо с сотами меда и половину 20-литровой бутыли самогонки. Сидели, хорошо выпили. Все разошлись. А на утро меня вызывают в Смерш: «Вчера ты обмывал?» — «Конечно, по русскому обычаю…» — «Хорошо. Чем закусывал?» — «Тем, что принес старшина». — «Мед у тебя был?» — «Был». — «Самогонка была?» — «Да». — «Где ты взял?» — «Где взял? Нашел!» А незадолго до того вышел приказ Сталина о строжайшем наказании мародеров. «Ты читал этот приказ?» — «Не читал, но знаю». — «Кто принес?» Я быстро сообразил, что дело серьезное. Думаю: если скажу, что старшина, — расстреляют. Если возьму на себя, снизят в должности, в звании. Я все взял на себя. Через два дня выездной суд, и меня приговаривают к лишению воинского звания, наград и направлению в штрафной батальон. Так я оказался в армейском штрафном батальоне.
Надо сказать, что, конечно, я был избалован властью. Гонора много. Разведчик! К нам в полку было большое уважение. Командир взвода штрафников, старший лейтенант, был тоже не простой. Власть у него была большая. Он мог под видом неподчинения расстрелять, мог любое наказание применить. А у него было любимое наказание — посадить на бруствер спиной к противнику. Расстояние до немецких окопов было метров 250–300. Наказанный садился на бруствер спиной к немцам, ногами в траншею. Если оставался жив — хорошо, если нет — списывали. Он отдавал какой-то приказ, а я ему что-то в ответ сказал. Он на меня посмотрел: «На 30 минут на бруствер». Вот так. Два солдата меня охраняют. Я сел. Немцы не стреляют. Видимо, уже знают, в чем дело. Один солдат мне говорит: «Слушай, ты имей в виду, не важны эти 30 минут, а важна последняя минута. Если успеешь спрыгнуть — будешь жить, а не успеешь — тебе хана». Я 30 минут отсидел. Они дают команду: «Прыгай». Прыгнул. Пуля мимо вжик… Остался жив. Примерно через три недели батальон пошел в разведку боем. Нас вернулось двадцать два человека, причем половина из них ранена. Я получил сквозное пулевое ранение в руку. Пока попал в полевой госпиталь, рука раздулась, почернела. Женщина-хирург говорит: «Кто же это тебя так перевязал?» — «Да там, солдаты». — «Что мне теперь делать с твоей рукой? Ее же теперь надо ампутировать». — «Сохраните». — «Попробуем». Ей было лет 35 максимум. Красивая необыкновенно! Может, мне тогда так казалось… Мы же отвыкли от женщин. «Имей в виду, мальчик, у меня обезболивающего нет». Я страшно обиделся: «Я не мальчик, я капитан, мне 19 лет. Мужчина!» — «Ну, раз мужчина, значит, терпи. Вот тебе 50 граммов спирта». Я выпил, и она начала резать. Все почистила, перевязала. Отправили меня в госпиталь в Ленинград. Ранение такое, что я через неделю уже ходячий. Нам разрешали выходить в город без формы в госпитальном костюме. Вышел я погулять с другом. Вдруг останавливается американский «Виллис»: «Чернов? Ты как здесь?» Адъютант командира дивизии по каким-то делам приехал в город. «Садись в машину, поедем в дивизию. Долечишься у нас». — «Да я же раздетый». — «Я тебе дам одеться». — «Поехали!» Так я оказался опять в своей дивизии. Приехал, представился начальнику разведки дивизии. «Ух, какой молодец! Хорошо. Пойдем к командиру дивизии». Командир дивизии тоже меня знал. Причем знали, почему я попал в штрафной батальон и что я никого не выдал. На фронте это ценилось особенно высоко. Командиром дивизии был генерал Трушкин. Посмотрел на меня: «Ну что, проучили тебя?» — «Так точно, товарищ генерал!» — «Ладно. Иди к себе в роту, а мы тут подумаем». Начальнику разведки говорит: «Оформите его на младшего лейтенанта. Пусть подлечится в роте». Я пришел в роту, там уже другой командир, капитан Рощин, но многие меня знают. Окружили заботой. Я там подлечивался. Недели через две пришел приказ — присвоить звание младшего лейтенанта, назначить командиром взвода разведки в полк. Причем в свой опять полк! Так я оказался опять в полку, командиром взвода разведки. Закончил войну. Ходил несколько раз в разведку. Успел еще получить орден Красной Звезды и Отечественной войны.
Белкин Лазарь Абрамович
Интервью Григория Койфмана
— После побега из лагеря военнопленных и года скитаний по оккупированной территории в начале сентября 1943 года я перешел передовую. Сплошной линии фронта не было. Увидел, как навстречу мне идет цепь солдат с оружием наперевес, и побежал навстречу. У меня от волнения, впервые после всех мытарств и мучений, покатились слезы, кинулся обнимать своих.
Привели в штаб, переодели, расспросили, кто, как и что, накормили. И оставили меня служить и воевать в этом полку, командиром пулеметного взвода.
Никаких проверок не было. В штабе полка выдали новые документы, офицерское удостоверение. И в составе 314-го стрелкового полка 73-й стрелковой дивизии 48-й армии я провоевал больше двух месяцев. После взятия города Добруш наше наступление застопорилось. Меня вызвали в штаб полка, приказали прибыть в штаб дивизии, а там мне сказали, что я направляюсь в командировку в 29-й ОПРОС (отдельный полк резерва офицерского состава), находящийся под Смоленском, якобы за пополнением. Выписали все необходимые документы. Прибыл в ОПРОС и сразу оказался на допросе в Смерше. В совхозе «Жуковка». В этот момент до меня дошло, что вся эта «история с командировкой» была «липовой» и просто таким образом «завуалировали» истинную причину моего отзыва с передовой. И здесь «понеслось»… Начались ежедневные допросы, дневные и ночные…
Смершевцы бесились: «Как ты, еврей, остался у немцев живым в концлагере?!» Заваливаются в комнату к следователю три пьяных «чекиста» и орут на меня: «А!.. Это ты, тот еврей! Да мы тебя сейчас на месте шлепнем, сволочь! Немецкий шпион! Предатель!» Моим рассказам не верили.
И вскоре как «не заслуживающего доверия» меня отправили в спецлагерь НКВД, в Рязань, на дальнейшую проверку.
Конвоировал меня только офицер с пистолетом, но я ехал в лагерь со знаками различия, погоны с меня не сорвали.
В лагере я подробно рассказывал следователю все, что со мной произошло за последние два с лишним года, но мне не верили. Все упиралось в одно: «Как же, еврей, и остался жив?! Здесь что-то не так». Мой сосед по нарам, земляк, посоветовал напрямую обратиться к следователю капитану Соколову, имевшему репутацию порядочного и справедливого человека. И я, минуя все запреты, подошел к нему и попросил Соколова взять мое дело на проверку.
Рассказал ему все, что пережил, перечислил все населенные пункты и назвал людей, которые могут подтвердить сказанное. Прошло несколько недель, и меня вызывает капитан Соколов: «Мы все проверили. Воевать хочешь?»
Я ответил: «Только воевать!» И вскоре, в конце февраля, с группой бывших офицеров меня отправили в Подольский проверочный лагерь НКВД, а оттуда — на станцию Щербинки, на формирование 10-го отдельного штурмового батальона. Одним словом — в штрафники, искупать вину кровью…
— Вы были направлены в штурмовой батальон в качестве штрафника?
— Да, но мне было оставлено офицерское звание. И по прибытии в батальон штрафников из переменного состава, но с сохраненным званием, назначали командирами взводов. И меня, на формировке штурмбата, поставили на должность командира взвода в пулеметной роте. Другими взводами также командовали штрафники — лейтенанты Токарев и Оснач. Оба после плена.
— Но, я думаю, само по себе сохранение звания означало, что вы полностью проверены и в отношении вашей преданности Советской власти нет никаких сомнений. Вот один пример. Я на днях прочитал отрывок из воспоминаний бывшего командира роты, Героя Советского Союза, старшего лейтенанта (впоследствии полковника) Григория Моисеевича Гончаря.
Он в 1941 году, попав в окружение вместе со своей 172-й СД, с первых дней ушел партизанить в леса, командовал партизанской ротой в отряде Дубового в Черкасской области, был трижды ранен в боях в немецком тылу.
Так вот, после соединения партизан с Красной Армией его послали на спецпроверку, на так называемый сборно-пересыльный пункт 52-й армии.
Из 2000 человек бывших командиров РККА, находившихся на проверке, только семерым (!) было восстановлено прежнее воинское звание, в том числе и Григорию Гончарю, которого направили из спецлагеря в обычную войсковую часть, на должность командира стрелковой роты в 273-ю СД.
— Я считался обычным штрафником, только со званием, и это ровным счетом ничего не означало — верят мне или нет. Все остальные солдаты в 10-м отдельном штурмовом батальоне, за исключением нескольких взводных-штрафников, были лишены воинского звания — «до искупления вины»…
— Кто командовал штурмовым батальоном? Кто входил в постоянный состав штурмбата?
— Батальоном командовал майор Русаков.
Командиром моей пулеметной роты был капитан Грабченко, туповатый службист, обожающий «казарменные шуточки». К нам относился как к быдлу.
1-й стрелковой ротой командовал капитан Федин, хороший человек, его уважали, он ходил в бой со штрафниками вместе.
Замполита в батальоне вроде не было, а вот особист 10-го ОШБ мне крепко запомнился, был там у нас один… «товарищ капитан».
В ротах, из «постоянного состава», еще были писаря в старшинском звании.
— Официально и по своему назначению батальон назывался «штурмовым», хотя все знали, что батальон — штрафной. А как вас называли в войсках? Как бойцы батальона обращались друг к другу?
— Нас в армии называли штрафниками. Не было такого термина — «штурмбатовцы».
А в батальоне все бойцы были в одном звании — «товарищ рядовой», и у всех штрафников, кроме взводных командиров, на гимнастерках были погоны рядовых. Но я к своим пулеметчикам обращался по имени-отчеству.
— Направляемые в штурмбат офицеры имели на руках документ, в котором был строго определен срок пребывания в штурмовом батальоне? В литературе называют разные сроки нахождения бывшего командира военнопленного или «окруженца» в ОШБ: якобы до двух месяцев участия в боях, согласно «указу от первого августа», или до полугода, судя по воспоминаниям бывших бойцов-«штурмовиков».
— Офицеров, направляемых в штурмовые батальоны, никто не ставил в известность, на какой срок они идут в эту часть. Нам никто из начальства, из постоянного состава батальона, ничего об этом конкретно не говорил. На уровне слухов муссировалась цифра — 6 месяцев, но мы знали, что воюем до первого ранения или до своей гибели.
Ну и за взятого «языка» могли освободить из штурмбата, об этом, кстати, нас как-то предупреждали. Но были еще исключительные случаи.
Летом 1944 года, по «указу об отзыве с передовой специалистов с высшим образованием для народного хозяйства», от нас ушел в тыл прекрасный человек, бывший интендант 2-го ранга, химик по специальности, Константин Сергеевич Булгаков. Я написал на него хорошую боевую характеристику и ходатайствовал о его досрочном освобождении из 10-го ОШБ. Эту просьбу удовлетворили.
— В ОШБ могли направить не офицера, а, скажем, бывшего сержанта, власовца или простого сельского полицая, изменника Родины?
— У нас таких не было. Штурмбат формировался только из бывшего комсостава. Могли только случайно «пропустить» на спецпроверке командира РККА, который у немцев служил в полицаях или был в лагерной полиции. Например, у нас в батальоне был обнаружен бывший полицай из Смоленска, числившийся под фамилией Иванов. Его опознал и разоблачил кто-то из бывших пленных, видевший этого полицая на немецкой службе.
— После завершения формировки каким был численный состав 10-го ОШБ?
— Скромно именуясь батальоном, 10-й ОШБ насчитывал более тысячи солдат.
— Кто из бойцов вашего пулеметного взвода наиболее запомнился?
— Старший лейтенант Валентин Буц, наводчик пулемета первого расчета. До войны окончил Ленинградский судостроительный институт, знал немецкий язык. Бывший ополченец, Константин Сергеевич Булгаков, о нем я уже упоминал.
До войны — доцент Московского пищевого института, человек высокой культуры и блестящей эрудиции. В минуты отдыха читал на память целые литературные произведения. Во взводе его очень любили, и, чтобы его сохранить, я назначил Булгакова начальником взводного патронного пункта — это в 100–150 метрах от передовой траншеи, и это назначение дало повод Буцу называть Булгакова «тыловой крысой». По ночам Булгаков приползал с набитыми лентами к нам в первую траншею и говорил: «Ребята, дайте стрельнуть по немцу. Если живой с войны вернусь, в коллективе спросят: какие они, немцы, а я что скажу?»
Сибиряк, старший лейтенант Галузин.
Первые номера расчетов — Шевченко, Колесников.
Почти всех помню, и по сей день. В каждом расчете — по семь человек: командир, 1-й и 2-й номера, четыре подносчика патронов. Один расчет — одно отделение.
Из бывших танкистов, зенитчиков, интендантов, политработников и даже летчиков и так далее я готовил пулеметчиков.
Все хорошие люди и смелые солдаты. Боевые ребята, все рвались в бой, все горели желанием отомстить врагу. И было за что!
И повторяю вновь, эти люди были без вины виноватые!..
— На какой фронт был направлен 10-й ОШБ?
— В начале апреля 1944 года нас погрузили в эшелон и сказали: едем брать Одессу. Но в Белгороде наш эшелон задержали, пропускали к фронту какую-то польскую часть, и, пока мы до Одессы доехали, ее без нашего участия освободили. Нас высадили на станции Новый Буг, и оттуда пешим порядком, километров четыреста, мы топали до Днестра. Сменили в обороне какой-то поредевший стрелковый полк в районе села Шерпень, и тут снова началась для нас война на передовой. Вокруг фруктовые сады и… смерть… Тех, кто получал легкое ранение, отправляли после санбата «на освобождение» — в 18-й ОПРОС.
— Бойцам штурмового батальона разрешали проводить разведывательные поиски?
— Да. Помню, как у нас группа добровольцев отправилась вплавь через реку за «языком», но была обнаружена на воде и перебита.
— Ваш товарищ Ефим Гольбрайх рассказывал мне, что 10-й ОШБ совершил беспримерный прорыв немецкой обороны в самом начале Ясско-Кишиневской операции. Как это было?
— В августе нас перебросили по понтонному мосту через Днестр на плацдарм. Заняли траншеи. От нас до немцев всего метров восемьдесят, нейтральной полосы фактически не было. И все эти метры до окопов противника были нашпигованы минами. Расставили пулеметы на обороняемом взводом участке.
С немцами переругивались. Можно было увидеть и такое — Валентин Буц вылезает на бруствер, садится возле пулемета, закуривает самокрутку и разговаривает с немецким пулеметчиком! Говорю ему: «Буц, немедленно спустись в траншею! Тебя же сейчас немцы «снимут»!» Он отвечает: «Все в порядке, командир, я тут с одним немцем познакомился, — и, сложив ладони рупором, кричит: Карл! Карл!»
С немецкой стороны доносится: «Момент, нихт шпрехен! Фельдфебель комт!»
А бывало и так — Валентин стреляет из пулемета по противнику, оттуда отвечают огнем, но показалось ему, что эта пулеметная дуэль — пустая, только зря патроны тратят. Валентин кричит немцам: «Эй! Фриц! Какого черта стреляешь?!» Неожиданно оттуда отчетливо доносится: «Я не Фриц, я Карл!» — «Давай не будем стрелять!» — «Гут!» — согласился Карл. Но война есть война. Я быстро Буца в сторону отодвинул, мол, ты здесь еще натуральное братание прямо на глазах у особиста устрой, и дал длинную очередь по немецким позициям.
Карл орет со своей стороны: «Нит гут! Мы же договорились!»
Но 18 августа ночью этой «фронтовой идиллии» наступил конец.
На передовую привезли водку в бочках, каждому налили по 200 граммов, плотно накормили и сказали, что на рассвете, после залпа «катюш», мы должны атаковать немцев. Всех пулеметчиков раскидали по стрелковым ротам.
За 15 минут до начала атаки мы изготовились, но команды не поступало.
Все утро мы провели в напряженном ожидании.
Передали приказ: «Атака отменяется».
И вдруг в 9.50 новый приказ: «Атаку начать ровно в 10.00. Без артподготовки!»
И в десять часов утра, в полной тишине, мы поднялись в атаку.
— В ночь перед наступлением саперы сняли мины с нейтральной полосы?
— Нет. Передний край так и оставался заминированным, саперов к нам не прислали. В атаку батальон пошел прямо по минному полю… А чему тут удивляться? С нами, штрафниками, никто никогда не считался. Мы были, по сути дела, смертниками. Я думаю, это никто не станет оспаривать…
— Офицеры из «постоянного состава батальона» пошли в бой вместе с вами?
— Командиры стрелковых рот пошли. По крайней мере, капитан Федин все время был в бою рядом, я лично видел, как он поднимал людей в атаку. Майор Русаков со штабом остался на месте, в тылу. Туда же, в штаб, перебрался мой ротный Грабченко, но это, наверное, по уставу — во время боя командир пулеметной роты находится с управлением батальона.
— Как развивался бой?
— Пошли в атаку молча, без криков «Ура!». Сразу бойцы стали подрываться на минах, но наша лавина, невзирая на взрывы мин и потери, быстро проскочила эти смертельные восемьдесят метров. Немцы отдыхали в блиндажах и землянках, в траншеях находились только наблюдатели и дежурные пулеметчики.
У нас, у многих, были штыки от АВТ, так немцев просто перекололи и перерезали в первой траншее, они не успели толком занять позиции.
А потом захватили вторую и третью траншеи и вырвались вперед.
Возле третьей траншеи я погнался за немецким офицером, он добежал до пулеметной точки, бросился к пулемету, моментально навел ствол на меня, но очереди в упор не последовало. Он вдруг снова поднялся и побежал назад, но я «догнал» его гранатой. Подскочил к пулемету, а там, оказывается, патроны в ленте кончились. Мы захватили батарею 6-ствольных минометов, развернули их и стали бить по отступающим немцам. У меня в первом расчете сразу убило Валю Буца, ему пуля попала в шею. Пришлось лечь за пулемет вместо него и вести огонь.
И снова — вперед! К вечеру батальон прорвал немецкую оборону вглубь на 12 километров. Окопались. И тут на нас налетели свои штурмовики Ил-2 и начали бомбить. Мы встали в полный рост и махали летчикам пилотками, показывая, что здесь свои! Летчиков не виню, они не знали, что мы так стремительно наступаем и находимся далеко впереди от намеченного рубежа.
И здесь на нас навалилась немецкая армада. Танки, БТРы, буквально «тучей», пехота. К немцам постоянно подходили подкрепления.
Артиллерии у нас не было. И так двое суток, в непрерывном тяжелейшем бою, мы отходили назад к реке. Я только успевал перебегать от одного «осиротевшего» пулемета к другому и стрелять из разных точек. Расчеты выбило…
У нас был свой санитарный взвод под командованием бывшего подполковника медицинской службы, они не успевали оттаскивать раненых в тыл, а потом и всех санитаров поубивало. Нас атаковали, бомбили и обстреливали беспрестанно.
К нам никто на помощь не приходил, и приказа на отход тоже не было.
Только постоянно передавали одно указание: «Стоять насмерть!»
А после и связи не было. Мы стали экономить боеприпасы, стреляли только наверняка. Но нас давили танками…
На третьи сутки боя остатки батальона, истекая кровью, были вынуждены вернуться на исходные позиции, в ста метрах от Днестра.
— Вы знали о деталях поставленной батальону боевой задачи?
— Задачу поставили следующую — прорвать немецкую оборону на шесть километров, закрепиться на рубеже и сражаться до последнего патрона и солдата. Мы «перевыполнили это задание на 200 %».
Уже позже, когда всех выживших собрали в тылу, мы узнали от «Штабников», что произошло с нами на самом деле.
Наша атака была запланирована как отвлекающий маневр, штрафники своим прорывом должны были создать у немцев впечатление, что именно в данном месте наносится главный удар, и заставить противника снять с других участков передовой и спешно перебросить в этот район танки и мотопехоту для отражения атаки и ликвидации прорыва.
Немцы «клюнули» на эту приманку и действительно ввели в бой против нас крупные механизированные силы.
И тут произошло следующее, о чем мы даже не догадывались.
За рекой, за нашими исходными позициями, было скрытно сосредоточено несколько полков «катюш» и множество артиллерии.
И когда немцы своей громадой прижали нас к реке и все свои силы сосредоточили на относительно небольшом участке, по ним был нанесен массированный артиллерийский налет из многих стволов и установок.
Пожгли и побили очень много немецкой техники и пехоты.
Уцелевшие после этого жуткого по силе артналета, ошеломленные огнем «катюш», немцы бежали в нашу сторону с поднятыми вверх руками и кричали: «Нихт шиссен! Их бин коммунист!»
Одним словом, наш 10-й ОШБ был принесен в жертву с целью обеспечить удачное наступление для всей армии. Как сказал один из выживших товарищей: «Обычная судьба обычного штрафного батальона».
— Сколько бойцов штурмового батальона осталось в строю после этого боя?
— Сто тридцать человек, включая легкораненых, не ушедших в санбат. Чуть больше десяти процентов от личного состава батальона, пошедшего в атаку 18 августа. Остальные были убиты или ранены.
— Что ожидало уцелевших солдат 10-го ОШБ?
— Нас вывели с передовой и отправили в 18-й ОПРОС, для восстановления в званиях и в правах. На всех штрафников командованием батальона были заполнены боевые характеристики. Потом мы сдавали экзамен на знание Боевого устава Красной Армии, и только после этого нам вернули звания и выдали офицерские документы и погоны.
— Кого-то из штрафников наградили за бой 18–20.8.1944?
— Только всех выживших взводных командиров. Я тоже был представлен к ордену Красной Звезды. Вот моя боевая характеристика из штурмбата, там об этом прямо говорится. Но этого ордена я не получил. По слухам, майор Русаков порвал мой наградной лист, или, может, еще что-то случилось. Точно не знаю…
— Вам довелось пройти с боями почти пол-Европы: Югославию, Венгрию, Австрию — и закончить войну в Чехословакии. После всего пережитого в оккупации, в концлагере и в штурмовом батальоне не было у вас желания «предать огню и мечу» всю вражескую землю?
— Из всех перечисленных вами стран вражеской землей, да и то с натяжкой, считалась только Австрия. А мстить гражданским немцам и австрийцам я не хотел, наоборот, даже иногда приходилось «цивильных граждан» защищать от возможного насилия. Один эпизод хорошо помню. После штурма Вены нас отвели в какой-то австрийский городок на отдых. Один из домов занял я с ординарцем и с командиром минометной роты. В доме несколько женщин, все перемазаны сажей, одеты в старушечьи платки и дряхлую одежду, чтобы скрыть истинный возраст. Боялись насилия. Мой ординарец Иван Прелоус принес большого зеркального карпа, бойцы спустили воду в местном пруду и набрали рыбы. Приготовили карпа, достали тушенку, сели ужинать. Решили выпить. Говорю хозяйке: «Битте, гибен зи гласс» (Дайте, пожалуйста, стаканы). Она дает нам маленькие рюмочки. Пришлось объяснить, что мы русские офицеры, а не хилая немчура. Хозяйка принесла большие фужеры. Поели, выпили, и тут в дверь тарабанят кулаками. Открываем, стоят пьяные солдаты из пехоты: «Лейтенант, у тебя тут баб до черта, поделись, дай нам парочку до утра!» Послал их куда подальше. Снова стук в дверь — на пороге стоят пьяные танкисты: «Лейтенант, дай баб!» И до утра еще парочку таких «делегаций» пришлось отправить к такой-то матери. Хозяйка нас спрашивает: «Как вас зовут, господа офицеры?» — «Алекс». — «Вы коммунисты?» — «Да». — «А нам Геббельс рассказывал, что придут коммунисты, все пьяные, дикие, с рогами, и будут всех женщин насиловать и убивать. А это оказалось ложью!..» Я только подумал, что ожидало бы эту «фрау», если бы в ее доме не оказались на постое два офицера… Пришлось как-то увидеть немку, сошедшую с ума, после того как пехотинцы ее целым взводом «обработали»… И когда за насилие над местным населением стали судить и расстреливать, то я этому факту не возмущался. Я столько в оккупации наслушался и насмотрелся, как немцы убивают евреев и славян, женщин, стариков, детей, как сжигают целые села, но… мы не должны были уподобляться этим зверям.
— Мне запомнилась строка из книги «Танки — фронту», цитата из краткого отчета заместителя командующего БТ и МВ РККА генерал-лейтенанта Н.И. Бирюкова, находившегося с инспекционной проверкой в 1-м гв. мех. корпусе в сентябре 1944 года — «в корпусе 15 офицеров были в немецком плену». Даже такой подсчет велся…
Я и не подозревал о подобной «статистике» раньше.
Сам факт вашего пребывания в немецком плену и в штурмовом батальоне как-то влиял на вашу дальнейшую армейскую службу?
— Да, влиял, и очень серьезно.
После освобождения из 10-го ОШБ меня направили для дальнейшей службы в 1-й гвардейский механизированный корпус, в 3-ю гвардейскую мех. бригаду.
Явился в штаб. Кто-то из штабных офицеров мне говорит:
— Пойдешь командиром пулеметного взвода в мотострелковый батальон.
Я спросил:
— Опять на взвод? Так что теперь, всю войну я взводным провоюю?
Штабной начал почти орать, и на шум из соседней комнаты вышел командир бригады, полковник. Комбриг поинтересовался:
— Чем тут лейтенант недоволен?
Штабной ему отвечает:
— А он из штрафбата к нам прибыл!
Комбриг процедил:
— А… Ну тогда все понятно, — и удалился. Поставили на взвод.
Несколько раз пришлось заменять выбывших из строя ротных командиров, но после получения пополнения из офицерского резерва меня сразу возвращали на прежнюю должность — командира пулеметного взвода.
Неоднократно хотели представить к ордену Красной Звезды — больше бывшим штрафникам у нас в корпусе не полагалось, — но каждый раз наталкивались на категорический отказ комбрига или моего командира батальона, отъявленного антисемита. Комбат по фамилии Зотов (или Изотов) мне постоянно «тыкал в глаза пленом»: мол, как ты мог, советский командир…
Жаль, что этот Зотов сам, на своей шкуре, лето сорок первого года не испытал… Он бы тогда себе такого не позволял.
После каждой успешной боевой операции выживших офицеров бригады награждали орденами, но я уже знал, что мне наград никогда не видать, хоть я и воевал честно и храбро, себя в бою не жалел.
— А что происходило после войны, когда началась массовая чистка офицерских армейских рядов от бывших пленных и «окруженцев»?
— К моему великому удивлению, меня оставили в армии, но, согласно приказу Сталина, всех «бывших», оставленных в армии во время «кадровой зачистки», снимали со строевых должностей, и категорически запрещалось присваивать им очередные звания, принимать в партию и в военные академии. Меня перевели на административно-хозяйственную службу. И только с приходом к власти Хрущева вышел новый приказ, снимавший ограничения с бывших военнопленных. Так что старшим лейтенантом я стал только через 15 лет после присвоения первого командирского звания. После войны я женился на девушке, которую знал с детства — жили на одной улице. Когда началась война, моей будущей жене Марии было всего пятнадцать лет. Она, убегая от немцев, под бомбежками пешком дошла до Воронежа, неся на руках двухлетнюю сестренку!.. Служил я в дальних гарнизонах да в пермской тайге. В 1971 году вышел в отставку в звании майора, поселился в Брянске и еще двадцать лет преподавал в школе военное дело.
Покровский Александр Семенович
Интервью Анатолия Мостового
— В мае 41-го я окончил семь классов. Было мне четырнадцать лет, когда началась война. Уже в октябре в наш город Кондрово пришли враги. Это было в Смоленской области. А уже в конце декабря стало заметно, что немцы собираются драпать на Запад. Готовилось и население к самому худшему, так как пошли слухи, что немцы будут угонять население. Худшее произошло. В конце января 1942 года немцы начали угонять население в свой «фатерлянд». Так я оказался в концентрационном лагере для восточных рабочих «ОСТ» в польском городе Торн. В этом лагере были советские граждане разных национальностей, собранные со всей оккупированной части СССР.
Три года длилась наша лагерная жизнь и каторжный труд по 12 часов в день. Время шло. И приближалось освобождение. Это чувствовалось по отношению немцев к нам. Они уже не так строго контролировали наше поведение, на работы стали гонять пешком, а не возить на грузовиках. Настроение у нас улучшилось: все ждали больших событий. Все ждали их с нетерпением, но очень боялись, что немцы могут напоследок что-то сделать с узниками. Но, к счастью, все обошлось. Пришло долгожданное освобождение! Это было в последние дни февраля 1945 года.
Всех нас, освобожденных из лагеря, свезли на сборный пункт и уже оттуда отсылали, кого на Родину (домой, в ссылку, в лагерь — там была особая «фильтрация»), а кого — в армию. Всех, чей возраст достиг 17 лет, призывали в армию и отправляли в штрафные подразделения действующей армии. Таков был порядок. Таких долго на сборном пункте не задерживали. Срочно была собрана команда в 400 человек, куда попал и я, и нас пешим порядком направили в расположение 205-го запасного стрелкового полка. Туда мы прибыли 18 марта. Далее события развивались без задержки по многократно отработанному ритму — прежде всего беседа с сотрудниками Смерша, затем помывка в бане и обмундирование. Нас одели, как на парад: шинель без ремня и погон, ботинки без обмоток, х/б и нижнее белье. На головы нам выдали вязаные серые подшлемники, и все. Когда мы посмотрели друг на друга, то сразу вспомнили наших военнопленных, которых мы недавно видели у немцев, — никакого различия.
Потом началось наше документальное оформление, каждому требовалось выписать красноармейские книжки. Писать было некому, поэтому выбрали из нас несколько человек, кто окончил семь классов (попал туда и я), и вот эти писари всю ночь выписывали новобранцам документы. Оказалось, что все мы зачислены в 1-ю стрелковую роту 1-го стрелкового батальона 47-го стрелкового полка, а попросту — в первую штрафную роту. Моя красноармейская книжка, выписанная мной собственноручно, хранится у меня по сей день.
На все это ушла одна ночь. А утром 19-го мы уже были солдатами-штрафниками. Нам выдали оружие: винтовки и патроны. Сказали, что еще будет оружие. Мы покинули запасной полк, и в спешном порядке длинными переходами нас повели на передовую. Шли долго, пока не пришли к месту, где вдоль дороги были сложены ящики с немецкими фаустпатронами (ручные реактивные гранатометы). Сделали привал.
Этот день был для нас учебным. Прежде всего нам выдали по два «фауста». Потом построили и рассказали, как ими пользоваться на практике. Обучение заключалось в том, что командир взвода произвел один выстрел из «фауста». На этом наше обучение закончилось. Никто из нас так и не испробовал это оружие, хотя ящиков с ними вдоль дороги были штабеля.
Нас очень торопили. Остался последний переход. Вот и последний привал в боевом порядке артдивизиона. Орудия вели непрерывный огонь, а «Студебеккеры» с боеприпасами стояли рядом, в лесочке. Тут мы и сделали последний привал. Все были так измотаны, что многие падали от усталости и сразу же засыпали. Я сел на подножку кабины грузовика, чтобы перекусить сухим пайком. И тут же почувствовал сильнейший удар, меня всего обсыпало землей. Инстинктивно я бросился на землю, так и не понимая, что же произошло. Все солдаты тотчас рассыпались в разные стороны. Оказалось, что крупнокалиберный снаряд немцев угодил прямо под передние колеса «Студебеккера», на котором я устроился похарчевничать. Но не взорвался! А машина была доверху загружена снарядами. Хранил меня Господь!
Нас опять спешно построили и — марш вперед! Когда мы проходили мимо других подразделений, то обратили внимание на то, что солдаты как-то по-особому смотрят на нас, не шутят, как это бывает обычно, не спрашивают о земляках, а сразу замолкают и молча смотрят на нас. Оказывается, они уже знали о нас самое главное на фронте: для них мы были уже обреченными на смерть.
Передовая была уже совсем рядом. Почему-то было довольно тихо. Слышались только отдельные разрывы гаубичных снарядов да изредка — пулеметные очереди. Там мы прибыли к месту своего назначения. Было это 26 марта 1945 года, до Победы оставалось 45 дней!
Местность по фронту была открытая. Лесок остался далеко позади. Кучкой стояли какие-то строения вроде сараев. За ними нам и приказали укрыться.
Для нас наступил первый день фронтовой жизни.
Скоро к нам пришел с последним напутствием замполит полка майор Денисов. Эту фамилию я запомнил на всю жизнь. Он обратился к нам с такими словами:
— Вы все предатели Родины и смыть этот позор можете только собственной кровью. По этой причине вы и зачислены в штрафную роту, а у штрафников, как известно, только два пути — ранение или смерть. Но Родина милосердна к вам, и тот, кто выживет в бою, после возвращения в полк будет представлен к награде.
Конечно, такое напутствие не могло поднять наш боевой дух. Майор поставил перед нами задачу: захватить железную дорогу с мостом через овраг. Эта дорога подходила к городу Данцигу. А для этого мы обязаны были подавить огневые точки немецких снайперов, которые не давали нашим войскам возможности подойти к железной дороге. Для этого нам и были вручены немецкие фаустпатроны.
Ушел замполит не прощаясь. С нами остался наш командир взвода, младший лейтенант, единственный офицер в роте.
От нашего укрытия начиналась проезжая дорога в направлении нашего наступления. Далее эта дорога поворачивала к мосту, так что уклоняться от этой дороги нам строго запрещалось. Но сначала нужно было преодолеть открытый участок, чтобы приблизиться к немцам на дальность выстрела «фауста» — 160 метров. Далее каждый должен был действовать по обстановке. Наш командир оставался в укрытии, пока последний солдат не покинул его, — он сам выполнял функции заградотряда. Каждого он выталкивал вперед с матюгами и напутствием: «Вперед, бегом!»
И все бежали. И падали, уже не поднимаясь, чтобы продолжить наступление. А немецкие снайперы методично отстреливали наших солдат, как на стрельбище.
Есть у стрелков такое упражнение — «стрельба по бегущему кабану». Роль кабанов в этом бою выполняли мы.
В нашем взводе были два солдата: отец и сын. Они всегда были друг с другом, никогда не разлучались. Сын этот был моим ровесником, тоже 17-летним. И вот на глазах у сына в первые же минуты нашей боевой операции был убит отец. На этом поле и так уже лежало много убитых, а тут еще и наши новобранцы падают один за другим.
Дошла очередь до меня. Оробел я, а взводный орет матом, хватает меня за шиворот и выталкивает из укрытия.
И я рванулся вперед. Очень хорошо помню, как почувствовал в какой-то момент, что в меня должна ударить пуля. В ушах стоял нарастающий свист, в последний момент я резко остановился, дернулся назад, и пуля шлепнулась в стену сарая чуток впереди меня. Полетела штукатурка. Не осознавая, что я делаю, опять рванулся вперед. И опять в ушах возник все тот же страшный свист со все нарастающей силой. Я не могу сказать, что и в этот раз поступок мой был инстинктивным. Продолжая мчаться вперед, я резко рванулся влево, увидел убитого солдата. Одним прыжком бросился к нему и всем телом прижался к трупу. Тут же почувствовал удар в спину этого солдата, его качнуло на меня. Через несколько секунд удар повторился. Снайпер дважды влепил пулю в моего спасителя. Я лежал лицом вниз, прижимаясь к телу, лицом к лицу. Это был уже пожилой солдат, похожий на калмыка, глаза у него были прикрыты, в ноздрях виднелись две маленьких капельки крови.
Но надо бежать дальше. Вскочил и побежал. Бегу, а в голове только одно: успеть бы добежать! Успеть бы добежать!! Только бы успеть!!!
Если бы у нас были саперные лопаты! Сколько бы жизней мог спасти этот простой инструмент! Но их не было… Видимо, командование посчитало, что задержки, попытки укрыться помешают проведению операции, поскольку день уже клонился к вечеру, а закончить все планировалось до темноты. И мы бежали, бежали один за другим.
Нам даже запрещено было развертываться цепью. Уцелевшие солдаты собирались у основания железнодорожной насыпи. Подошел к нам и наш взводный. И сказал, что недалеко за насыпью — немцы.
А они начали обстреливать нас из минометов. Я зачем-то полез наверх по насыпи. Но взводный, страшно матерясь, схватил меня за ногу и стащил вниз. В этот момент рядом ударила мина. Взрывом меня отбросило в сторону, я почувствовал очень сильную боль в правой ноге. Услышал крик взводного. Пополз к нему. Он кричит, что ранен в голову. Я пощупал его голову и тут же отдернул руку: у него в затылке торчал большой горячий осколок.
Уже начинало темнеть. Немного отлежавшись, взводный попросил меня помочь ему подняться, так как он услышал голоса санитаров, которые громко кричали, выискивая раненых. Я помог ему, и он позвал санитаров. Появление санитаров на этом участке было настолько неожиданным, что взводный сам удивился этому. Мало того, что они появились, так еще с таким замечательным средством, как собачья упряжка с волокушей. Он-то знал, что ничего подобного для нас, штрафников, не предусматривалось. В нашем взводе была группа молдаван, которые совершенно не понимали по-русски. Эти несчастные, ничего не понимая, действовали, только глядя на других, подражая им. И вот когда санитары укладывали взводного на волокушу и меня забирали с собой, эти молдаване решили, что надо уходить и им. Они стали отходить. Взводный, собрав силы, закричал на понятном для всех языке и, схватив автомат, дал очередь над их головами. Они поняли и поползли обратно. Кучка оставшихся солдат со страхом смотрела, как увозят их единственного командира, единственную надежду на спасение. А немцы были совсем рядом.
Так я попал в санбат, а потом в госпиталь. Закончился день 26 марта, седьмой день после моей мобилизации в армию.
Потом я месяц был в госпитале. Догнал свою часть уже на берегу Балтийского моря. Полк вел бой по захвату полуострова Вустров. В последние дни апреля я догнал свой 47-й стрелковый полк.
Со мной решили разобраться, что за солдат к ним прибыл. Для этого направили к штабным писарям. К моему удивлению, они мне сказали, что я не их солдат. Я начал спорить. И предъявил красноармейскую книжку. Они пошли рыться в архивах и потом мне сказали, что я, рядовой 1-й роты, 26 марта 1945 года погиб в боях с фашистскими захватчиками и захоронен в братской могиле на подступах к Данцигу у ж/д моста. Там, в братской могиле, лежит вся 1-я штрафная рота, кроме меня и того лейтенанта.
Для чего же был тот «бой»?
Об этом рассказал мне уже летом 1945 года старый солдат, сержант Дубина, с которым я познакомился в полку и подружился. Он — кавалер трех степеней ордена Славы. На фото мы с ним вместе.
Вот его рассказ.
«На этом участке фронта у злополучного моста под Данцигом, где в дюнах засели немецкие снайперы, у наших были очень большие потери. И командование решило временно отвести с этого участка войска, а вместо них ввести подразделения штрафников, вооружив их фаустпатронами для полной гарантии того, что немецкие снайперы не покинут позиции, пока не закончат «работу». Немцы очень хорошо знали боевые качества своих «фаустов» и умело их использовали. Особенно они допекали наших в боях под Данцигом. На всех прифронтовых дорогах они расставили штабеля ящиков с ними, чтобы каждый немецкий солдат при нужде мог ими воспользоваться. Все немцы были обучены стрельбе из них. При наступлении эти «фаусты» достались нам в громадном количестве. Командование вспомнило о них, когда возник вопрос ликвидации снайперов. Тут родилась идея с целью сохранения живой силы, которой доверяло командование, пустить на этом участке штрафников, не тратя времени на их обучение, поручив им роль живых мишеней. Командование знало, что немецкие снайперы со свойственным им педантизмом будут добросовестно «работать», пока не закончатся «мишени».
Расчет командиров оказался правильным: снайперы были задержаны на этом участке. Боевая операция была проведена на флангах, и вполне успешно. А судьба штрафников никого не волновала. И даже похоронок никому из родных не отправили».
Волков Анатолий Иванович
Интервью Артема Драбкина
В 1942 году меня назначили командиром звена учебной эскадрильи на У-2. Однажды поручили перегнать два самолета в Иркутск на ремонт. Я летел с техником, а второй самолет пилотировал инструктор, который должен был вот-вот уйти на фронт. Из Боготола долетели до Красноярска, заправились. Потом в Канске сели на военный аэродром. Техника оставили наблюдать за самолетом, а сами пошли в город к знакомым, договорившись через час встретиться. Возвращаемся на аэродром, а он немножко подвыпивший. Я говорю: «Коля, ты в состоянии лететь?» Он хохотнул: «Да ерунда». Пришли на аэродром. Техник мне говорит: «На твоем самолете на 15 литров бензина больше, чем у него». — «Ничего, мы долетим до Тайшета. 10–15 литров бензина еще останется». Коля говорит: «Нет, надо выровнять». А как выровнять? Не вычерпывать же. Меня провожала моя будущая жена, а тогда 17-летняя девушка. Мы с ней сели в самолет. Сделал круг и сел. Вместо нее сел техник. Спрашиваю: «Полетим? А то, может, заночуем здесь?» — «Да что!» Взлетели, набрали высоту. Вижу, он летит слева ниже. Потом чувствую, техник меня по плечу бьет и вниз показывает, а Коля крутит пилотаж над городом. Я развернулся и вижу, как он задел шасси крышу одного дома и уткнулся в следующий. Потом выяснилось, что он даже поясными ремнями не был пристегнут. Вот какая небрежность! Его из кабины при ударе выкинуло и головой о фундамент дома. И все. Я сел на аэродром, дал телеграмму. Меня отстранили от полетов, отдали под суд. Суд дал мне два года условно…
А тут приказ № 227… Я еще не числился военным. Меня направляют в военкомат. А из военкомата с приговором и предписанием на поезде я поехал в Омск в запасную бригаду. Какую же чушь сейчас порют про штрафные роты… Уму непостижимо!.. Короче говоря, в Омске формировалась наша 152-я армейская штрафная рота. Там нас тренировали и окопы копать, с автоматом, по-пластунски, вперед в атаку «За Родину!», «За Сталина!». Винтовки были, но стреляли мало. Кто был в этой роте? Были два курсанта авиационного училища, ушедшие в самоволку. Старшина какой-то роты, утащивший домой кормить детей две буханки хлеба. Медсестра из санбата, которая лекарство домой утащила. Да, женщины были. Они были медсестрами. С одной я дружил. И очень много было ребят, которые освобождались из тюрем. Бандитов не было — воры, хулиганы. Они кучковались вместе. В роте было шесть взводов примерно по 50–60 человек. Всего нас было 320 человек. Командиры — командир роты, его заместитель, два замполита, пропагандист, командиры взводов — все не штрафники. Я держался ближе с командиром взвода, с более старшими. Один из уголовников на меня набросился с какой-то железкой: «Ты там не сексотишь?» — «Брось чушь городить. Ну-ка убери ее, а то врежу». Они поняли, что я не поддаюсь, и больше не беспокоили.
По прибытии на фронт мы были вооружены автоматами. Были у нас ротные минометы, ДП.
Мы прибыли эшелоном на Брянский фронт в конце мая 1943 года. Выгрузились в районе Белева. Ночью нас маршем перебросили в расположение какой-то дивизии, державшей оборону между Белевом и Болховом. В лесу, где размещались штабы, мы провели день и еще одну ночь. От него в сторону немцев простиралось широкое поле и примерно в шестистах метрах протекала речушка, приток Оки, по пологому берегу которой были отрыты наши окопы. Немецкий берег речушки был обрывистый. За речушкой на пригорке была деревня, занятая немцами. Нам в полдень дают задание выйти к речке, взять эту деревню. Зачем? Днем?! Можно же было ночью вывести роту под берег, а с рассветом пойти в атаку. Нас 300 человек — мы бы их смели. Мы отошли метров на 400, когда немцы открыли минометный огонь, отсекая нас от леса, а потом взяли роту в вилку и начали ее косить. Из-под огня надо уходить, а народ не стреляный, растерялся — упал и лежит. Командир пока их поднимет, бегая по цепи, его уже убьют. Моя знакомая, медсестра из Москвы, начала бегать, помощь оказывать. Она абсолютно не обращала внимания на разрывы мин. Пока наблюдал, видел, что она все время бегала от одного к другому. Уже потом я ее не видел. Наверное, была или ранена, или убита. Мы с командиром взвода ротных минометов скатились в маленький овражек. Своих подтянули и бегом вперед. Добежали до реки и под обрывистый берег спрятались. Постепенно там скопились все, кто уцелел, — человек шестьдесят. Ждем дальнейших указаний. Одного посыльного послали — не вернулся, второго — не вернулся. Рассредоточились, подкопались под обрыв. Мы вдвоем с командиром стоим у обрыва. Прилетает наша мина и бьет в ста метрах, в стороне, прямо по речке. Видно, решили, что тут немцы накапливаются. Летит вторая мина и разрывается за лейтенантом. Сноп осколков пошел прямо на него и в сторону. Взрывной волной меня сбросило в воду. По лицу кровь течет — осколочек рассек ухо и кожу на голове… Я выбрался на нашу сторону. По мне немцы стали стрелять. Я метнулся обратно под защиту берега. От моего лейтенанта остался один сапог с ногой и пилотка. А я как раз свою потерял. Надел его пилотку. Все! Командира нет, указаний нет. На себя никто руководство этой группой не берет. Сидим, ждем. Все-таки потом прибыло указание всем, кто есть на берегу, возвращаться. В сумерках поползли назад по трупам. Одного раненого знакомого парня я на себе вытащил. Ему осколок в живот угодил. В итоге на второй день из этой роты нас осталось примерно семьдесят человек. А командиров нет. И вот ведь в этот день немец стал уходить сам. Мы видели, когда они уходили из деревни, что никакой техники у них не было. Видимо, была только минометная батарея, уничтожившая нашу роту. Остатки ее вместе с дивизией пошли в наступление, перешли речку. Вижу, узбек лежит с ручным пулеметом, стреляет по немцам метров на тысячу, а пули идут высоко. Я говорю: «Смотри, как у тебя прицел стоит». Лег, установил ему прицел.
Немец ушел. В итоге на третий день, когда мы вернулись обратно в лесок, нас, тех, кто мог на ногах стоять, осталось двадцать четыре человека. Приехал корпусной трибунал, три человека. Со всех нас сняли судимости. Вызывали по одному, спрашивали, какая воинская специальность. С собой из документов мне удалось взять пилотское свидетельство и летную книжку. Все же у меня уже было более 800 часов налета. Пока я в речке плавал, документы подмокли, но я им их показал, и меня направили в воздушную армию.
Приезжаю в штаб воздушной армии. Подхожу к дежурному подполковнику. Показываю ему направление от трибунала. Тот говорит: «Что?! Штрафник?! Тебя обратно надо в пехоту!» Думаю: мать честная, неужели будет от ворот поворот? Дежурный с моими документами пошел докладывать. Часа через полтора вышел кадровик, сказал, что член Военного совета и командующий, посмотрев бумаги, заявили: «Какая пехота?! У нас летчиков не хватает! А это готовый летчик — с таким налетом его за десять дней на любой тип переучить можно! Немедленно отправить в УТАП!» Выдали предписание, в котором было написано: «Проверить и отправить в боевую часть». И я поехал в Бенкендорф-Сосновку под Тамбовом, где находился учебно-тренировочный полк армии. Я туда прибыл в обмотках. Нахожу штаб. Меня направили к командиру эскадрильи. Он посмотрел, говорит: «Ладно, ты пару дней почитай литературу о У-2». — «Да я все помню!» — «Ну вспомни инструкции. Главное, иди к старшине, чтобы тебя переобмундировали. И чтобы к самолету в обмотках не приходил! Только в сапогах пущу тебя в самолет». Мне дали сапоги. Перерыв у меня был месяцев восемь, но с таким налетом, как у меня, особенно ничего не забудешь. За два дня я прошел дневную программу полетов, сходили по маршруту, в зону на пилотаж, потом ночью полетали. Практика слепых полетов у меня уже была — в эскадрилье мы сами тренировались летать под колпаком. Все. На этом обучение закончилось.
Винокур Николай Абрамович
Интервью Григория Койфмана
— Когда и как вы попали служить в штрафную роту?
— После упразднения минометных 120-мм дивизионов в составе дивизионных артполков я ждал нового распределения, и тут начальник санмедслужбы дивизии Моругий распорядился: «Винокура на «передок», в пехоту». Я прибыл в санроту 1160-го стрелкового полка, пробыл там всего-ничего, пока через несколько дней не пришел в землянку, где находились два военфельдшера и командир санроты. Он сказал, что нам придается армейская штрафная рота и нужно послать одного военфельдшера на время боя к штрафникам. Посмотрел я на двух других товарищей по землянке, а они уже в возрасте, семейные, жить хотят, и тогда я сам вызвался к штрафникам. Что мне было терять?.. Мне в штрафной роте понравилось, сам себе хозяин, я был рад, что никому не подчиняюсь и никто мной не понукает, а на то, что риск быть убитым в штрафной больше, чем где еще либо, я внимания не обращал, за два года на фронте к смерти стал относиться, как фаталист, как к неизбежной «части жизни». Я остался служить в этой 138-й ОАШР и пробыл в ней почти восемь месяцев, до момента своего ранения, до 25.3.1945. Рота была в подчинении нашей 352-й СД, и в таком случае по штату в штрафной роте был положен военфельдшер или санинструктор. Ротный, капитан Мамутов, договорился о моем переводе к себе, и так я стал одним из офицеров постоянного состава отдельной штрафной роты.
Первый мой бой в составе роты я принял на границе Польши и Пруссии. Там находилась занимаемая немцами высота 253.2, откуда противник контролировал, наблюдал и видел окрестности на расстоянии до двадцати пяти километров.
Штрафной роте дали приказ взять эту высоту. Я прибыл в роту прямо перед атакой, не успел ни с кем познакомиться, только удивился, как много орденов у капитана, командира роты. У него их было пять штук.
Но до следующего ордена ротному дожить было не суждено, через час он был убит в атаке. Фамилии его уже сейчас не вспомню… Рота, в которой насчитывалось около трехсот человек, штурмом захватила высоту, но через час-другой немцы нас окружили и сильнейшим натиском со всех сторон нас оттуда выбили, и остатки роты, человек тридцать, под диким огнем прорвались и отошли на исходные позиции.
Вот здесь я и познакомился с постоянным составом 138-й ОАШР, входившей в 31-ю армию.
Новым командиром роты стал капитан Мамутов, крымский татарин, человек неописуемой смелости и выдержки, кавалер шести боевых орденов. Он погиб в результате трагической нелепой случайности в конце зимы 1945 года. Его заместителем по строевой был лейтенант Миша Аптекарь, еврей из подмосковного Подольска. Делопроизводителем, или, как его еще называли в роте, «начальником штаба», был пожилой, уже совсем седой человек капитан Отрадов. Вторым заместителем ротного, другими словами — замполитом, являлся капитан Толкачев. В роте был свой особист, лейтенант Кобыхно. На тот момент в роте оставалось еще два офицера: взводный Майский (которого потом от нас забрали и назначили комендантом немецкого прусского городка) и взводный Васильев, выбывший по тяжелому ранению, уже с должности «исполняющего обязанности командира роты». У нас в начале 1945 года за полтора месяца выбыло из строя четыре командира роты подряд, потом расскажу о каждом подробно. Писарем в роте был мужик средних лет, звали Кузьмой, а старшиной роты был наш бывший штрафник по фамилии Бурнос.
Так называемых «заградителей» у нас в роте не было, подобные отделения пулеметчиков с ДП были только в штрафных ротах, «специализирующихся» на бывших власовцах, полицаях и военнопленных.
В бой шли все офицеры из постоянного состава роты, за исключением Кобыхно и Отрадова, но это и не входило в круг обязанностей двух последних, а Отрадов еще должен был обеспечивать охрану «сейфа» — железного ящика с ротными документами и с личными делами штрафников.
Возле этой высоты, 253.2, наша рота простояла до декабря, а потом немцы утром внезапно оставили высоту, наверное, «ровняли фронт», я так и не понял точно, почему они сами ушли, и мы без боя вошли на территорию Восточной Пруссии.
— Сколько составов поменялось в 138-й ОАШР за время вашей службы в роте? Что за людей направляли в эту роту «искупать вину кровью»?
— Мне довелось пережить четыре «полных» состава роты, и это еще немного, по-божески, так как целых четыре месяца мы просидели в обороне, хотя постоянно проводили разведки боем.
А на «пятом» составе я сам «выбыл из игры»…
Обычно в роте находилось 200–230 штрафников, после каждого серьезного наступательного боя в строю оставалось 15–20 живых. Наша рота все время комплектовалась из уголовного элемента, привозимого из глубокого тыла страны: воры, убийцы, бандиты, аферисты, мошенники, с лагерными сроками в диапазоне 10–25 лет. Отпетая жуткая публика, среди которых «невинных ангелов» не сыщешь днем с огнем.
Только последний, пятый, набор был совсем другим. Единственный раз я поехал «за компанию» с Мишей Аптекарем на прием пополнения, привезенного на станцию Гумбинен. Из тыла прибыло примерно сто молодых заводских пацанов, все они были осуждены по статье «за прогулы».
В годы войны за прогул или повторное опоздание на работу на оборонном заводе в тылу «по законам военного времени» отдавали под суд, и дальше уже все зависело от судейской «щедрости», могли дать срок два года тюрьмы с заменой на штрафную роту, а могли присудить исправительные работы с вычетом заработка при заводе, это уже кому как повезет. Там же, в Гумбинене, нам местные смершевцы добавили еще человек десять из бывших пленных, мы сделали перекличку по списку, расписались конвою за получение личного состава под свою ответственность, и это пополнение было последним набором, с которым мне довелось воевать в одной штрафной роте. К нам почти никогда не присылали осужденных к пребыванию в штрафной роте непосредственно из частей 352-й СД, которой мы были приданы, или из других фронтовых «окрестных» частей. В 31-й армии было несколько штрафных рот, шесть или семь, и военнослужащих «с передка» или из тыловых армейских частей отправляли в другие ОАШРы, и я думаю, что в штабе армии заранее поделили, какие роты предназначены только для уголовников, какие для провинившихся в армейских рядах, а какие для бывших власовцев или не прошедших проверку после освобождения из плена (но штрафников из бывших военнопленных могли прислать и в нашу 138-ю ОАШР). Иначе мне трудно объяснить, почему к нам редко попадали «вояки», да и те в основном были тыловые мошенники, например, был у нас офицер-интендант, вор в погонах, подделавший печать ПФС. Иногда присылали «самострелов», и почти все они были из молдаван, которыми стали пополнять армию после освобождения Бессарабии…
— В штрафной роте были какие-то «свои законы»? Как обеспечивалась дисциплина в роте, если личный состав был набран только из уголовного элемента?
— Штрафникам по прибытии в роту сразу внушали: «Штрафник в плен не сдается!» — это наш главный закон. И когда к нам как-то прислали на пополнение с десяток бывших военнопленных, то наш старшина Бурнос среди них признал одного, служившего ранее штрафником в переменном составе в нашей роте и «пропавшего без вести» в одном из боев. Бурнос пришел к Мамутову и сказал: «Его фамилия Морозов, голову на отсечение даю, что он, сволочь, тогда сам к немцам перебежал!» Мамутов посовещался с офицерами, и они порешили прикончить Морозова в ближайшем бою. Назначили «исполнителя»… и все, он его в атаке «сработал»… «Дело в шляпе»… Вот такое времечко было…
Насчет дисциплины: штрафники понимали своих командиров с полуслова, это передовая, а офицеры штрафной роты — это не лагерный вохровский конвой, у наших, чуть что, был разговор короткий, и самое главное, наши офицеры шли в атаку вместе со штрафниками, в одной цепи.
Но атмосфера в роте всегда была нормальная, людская. Мамутов делал все, чтобы штрафники не чувствовали себя «униженными смертниками», не давил никого, относился к людям с пониманием и уважением. Заботился, чтобы все штрафники были накормлены «от пуза», перед боем лично с ними беседовал, объяснял, что и как надо делать.
Да еще Кобыхно каждое пополнение «засорял» своими завербованными «стукачами», и мы знали, что происходит в роте и «чем дышит» личный состав, особист везде имел свои глаза.
— Внешне как-то можно было отличить обычного бойца от штрафника?
— Чисто визуально? Если только глаз хорошо наметан, то можно, по мелким деталям…
Например, штрафники никогда не надевали каски, а в стрелковых обычных ротах их изредка можно было увидеть на головах у бойцов. У штрафников-уголовников взгляд был особый, такого с «комсомольцем-добровольцем» не спутаешь… В атаку штрафники ходили с «Е. твою мать! Б….!!!!», без всяких там комиссарских криков: «За Родину! За Сталина!»…
— Вооружение вашей штрафной роты отличалось как-то от обычной стрелковой роты?
— У штрафников были винтовки-«трехлинейки», автоматы ППШ и пулеметы ДП. Патроны и гранаты — без ограничений. В обычных стрелковых ротах были еще пулеметы «максим» и изредка ПТРы, а у нас — нет. Вот в принципе и все отличия в вооружении. Да и во всем остальном большой разницы не было…
Что стрелковая рота, что штрафная, один черт, всех ждут на том свете…
Чуть не забыл: в нашей роте штрафникам не выдавали «100 граммов наркомовских», не полагалось.
К боевым наградам штрафников в нашей 138-й ОАШР не представляли, и пока не ранят, штрафников из роты не отпускали, даже за проявленный героизм, на отличившихся штрафников только писали представление на снятие судимости.
— Как кормили личный состав 138-й роты?
— Обычный паек, общие армейские нормы снабжения для красноармейцев и сержантов. Своя полевая кухня, но если честно сказать, то офицерам еще в Польше готовили отдельно. Штрафники не голодали.
А в Пруссии вообще началась гастрономическая «вакханалия»: мы захватывали фуры, набитые салом, колбасами, сырами, в каждом занятом поселке штрафники отстреливали коров и свиней, и все это мясо шло в котел. Мы отъедались за всю войну и «авансом» на будущее. В подвалах, в каждом пустом немецком доме, находился настоящий склад продовольствия, уж кто-кто, а немцы умели делать запасы.
В Летцене нам пришлось выдержать тяжелейший бой, и когда остатки роты продвинулись вперед, мы обнаружили гастроном, магазин набитый едой и выпивкой. Шампанское стояло рядами. Нам было чем помянуть погибших…
— Как складывались отношения у штрафников с местным населением в Польше и в Германии?
— Вам честно ответить или «для публикации»?.. В Польше штрафная рота находилась вне населенных пунктов, а на передовой и контактов с поляками мы почти не имели. Да я и сам не слышал, чтобы в Польше наши бойцы «сильно отличились», существовал приказ, регламентирующий отношения с местными, и насилия, масштабного мародерства или грабежей на польской земле не было…
А в Восточной Пруссии все было иначе. Помню, как мы впервые вошли в Пруссию и 30 километров без боя продвигались в направлении куда-то на Истенбург, пока не нарвались на пулеметный заслон.
Пошли в атаку, пулеметчики сразу смылись, и перед нами предстал целый, совершенно пустой немецкий городок. Печки еще были теплыми в домах, об них мы грели руки. Мы расположились в особняке, в центральном квартале городка, где находились банки и другие учреждения. Все завалились спать, я пошел осматривать второй этаж. Нашел там красивый кортик, радовался «трофею» и вдруг чувствую запах гари… так это мы горим потихоньку… Выстрелом в потолок всех поднял на ноги, выбежали из здания, поглядели вокруг, оказывается, зашедшая после нас в город пехота начала мстить и палить городок дотла.
К утру пылали все здания… Если бы кто бойцам заранее сказал, что это будет наша территория, разве бы кто-то из них стал жечь дома?.. Но в следующих освобожденных городках и поселках нам уже встречалось местное население, и тут наши штрафники всех «ставили на уши». Выпивка и шнапс в каждом первом подвале, все под рукой… Мы, офицеры штрафной роты, смотрели на это сквозь пальцы, к немцам никакой жалости не испытывали и не мешали штрафникам делать с местным населением, что хотят.
Одним словом, «кто в Кенигсберг не сбежал, мы не виноваты»… Штрафная рота идет впереди всех, и контроля за ней со стороны каких-либо «чужих начальников» нет никакого, и наш «главный коммунист», капитан Толкачев, тоже помалкивал, не потому что боялся, что ему кто-нибудь из пьяных штрафников выстрелит в спину, а просто считал такое возмездие заслуженным наказанием за зверства немцев на нашей земле, а ротный особист Кобыхно всегда был где-то позади, возле кухни.
Капитан Мамутов немцев люто ненавидел, а уж мне и Аптекарю, потерявшим всех родных от немецких рук, и подавно было плевать, что с ними происходит. Васильев тоже полродни в войну потерял…
Мы не лезли, не вмешивались ни во что…
А бандит — он всегда бандит, и в тылу, и на фронте в шкуре штрафника, натура уголовная всегда даст о себе знать, так что… наша рота «резвилась»… В Хальсберге подбегает ко мне молодая немка, кричит по-немецки: «Меня уже изнасиловали четырнадцать человек!» А я иду дальше и думаю про себя: жалко, что не двадцать восемь, жалко, что еще не пристрелили тебя, сучку немецкую. Масла в огонь еще подлил случай в Грюнвальде, когда власовцы на самоходках прорвались в наши тылы и зверски вырезали тыловые подразделения двух соседних стрелковых дивизий и медсанбаты вместе с ранеными и медперсоналом. Об этом даже Илья Эренбург написал в своей статье «Грюнвальдская трагедия»… И тогда мы вообще озверели… В отместку в Ландсберге на следующий день наша пехота перебила захваченный немецкий госпиталь с ранеными. Вам сейчас не понять, сколько ненависти накопилось в наших сердцах…
— В вашей 138-й ОАШР в плен немцев брали?
— Могли взять… Например, когда меня тяжело ранило, то четырех только что взятых в плен немцев заставили меня нести в наш тыл, и когда они донесли меня до ближайшего ПМП, то уже могли быть уверенными, что здесь их никто не тронет… Нет, все правильно, сейчас если повспоминать, то у нас немцев в плен брали… По возможности, конечно, если было кому их конвоировать в тыл…
— Среди штрафников были случаи дезертирства или «самострелы»?
— Дезертиры были, но за побег из штрафной однозначно «ставили к стенке»…
Самострелов было немного, случаев пять-шесть. На медицинских карточках передового района перед эвакуацией в тыл им прямо и без жалости писали две буквы «СС» — самострел.
Один из подобных случаев мне хорошо запомнился. Был у нас штрафник Новиков, москвич, так он подговорил одного из молодых «заводских» пацанов, чтобы тот в него выстрелил в руку, а он ему засадит пулю в бедро. Так они и сделали, только молодого парнишку наш особист сразу расколол, и, как потом говорили, их после излечения в госпитале отправили на суд в трибунал.
— С немецкими штрафниками сталкиваться приходилось?
— У меня первый орден как раз за немца-штрафника. В декабре 1944 года напротив нас стоял немецкий штрафбат. На Новый год, 31 декабря, дивизионная разведка через наши порядки пошла в поиск, на захват «языка», а своего санинструктора с ними не было, и меня «одолжили» в группу прикрытия, на случай если придется выносить раненых разведчиков и оказывать на месте первую медицинскую помощь «языку» или нашим раненым. Я с собой еще взял одного санитара-штрафника, своего «ординарца», в группе «поддержки» (прикрытия), кроме разведчиков, были также арткорректировщик и связист. Ночь темная, вьюжная, но при отходе немцы всех обнаружили, началась очень серьезная перестрелка, и так вышло, что тащить к своей траншее взятого «языка» пришлось мне и санитару, другие прикрывали. Я немцу из пистолета прострелил обе ноги, чтобы не сбежал, и мы его поволокли под огнем. Притащили, в землянке у ротного я его перевязал, и немца отправили в штаб дивизии. Потом, дней через пять, Кобыхно спрашивает: «Ты вообще представление имеешь, кого тогда взяли?!» — «Кого? Штрафника немецкого, обычного «фрица». — «Сам ты штрафник… Этот немец, бывший майор, служил в абвере. В Берлине в ресторане он напился и стал орать, что русские все равно победят, вот его за это разжаловали в рядовые и послали в штрафную. Не «язык», а сущий клад, в штаб фронта отвезли»…
— Если речь зашла об орденах. Как награждали офицеров из постоянного состава роты? Чем отмечены лично вы за войну?
— С войны я пришел без регалий, из всех наград — костыли и инвалидность 2-й группы.
Но в 1953 году меня вызвали в военкомат, сверили мой военный билет со своими записями и спрашивают: «В декабре 1944 года служили в войсковой части номер такой-то?» — «Было дело». — «Вас нашел не врученный ранее орден Красной Звезды. Поздравляем!» Через полгода вновь пришла бумага — опять явиться в Киевский горвоенкомат, в наградной отдел, я еще жене в шутку сказал, наверное, первый орден по ошибке вручили, с каким-нибудь однофамильцем, видно, спутали, а сейчас назад забрать хотят. Прихожу. «Товарищ Винокур, приказом от такого-то февраля 1945 года вы награждены еще одним орденом Красной Звезды». Вручили… В 1959 году, когда я уже работал в Калининграде, выясняется, что за бой на высоте 252.3 я также был награжден, орденом Отечественной войны 1-й степени.
Снова вызов в военкомат, военком вручил, пожал руку… Вот так, «не было ни гроша, да вдруг алтын»…
Но на войне я не думал об орденах, не до этого было… Ротный капитан Мамутов имел шесть орденов, но такому, как он, и звание Героя надо было дать дважды. Другой наш офицер, лейтенант Васильев, имел три ордена, а вот заместителя командира роты Аптекаря Мишу, провоевавшего в штрафной роте офицером два года, ни разу не наградили. Причину, кроме «пятой еврейской графы», мне трудно представить. В 1957 году я поехал в Москву на 4-й Всесоюзный съезд врачей и оттуда махнул в Подольск, к Аптекарю домой. Выпили с ним серьезно, и он, посмотрев на мои две орденские планки (на КЗ), говорит: «Эх, Коля, я всю войну на передовой провел, четыре ранения, и ни хрена. Даже медаль «За отвагу» мне пожалели дать…» После войны Аптекарь стал судьей всесоюзной категории по тяжелой атлетике, но за границу судить соревнования его не выпускали, даже в соцстраны, потому что еврей, да еще он в анкете написал, что был в штрафной.
— Запись в личном деле, что человек был в штрафной роте, могла после войны повлиять на что-либо?
— Я, например, после войны никому не говорил, что был в штрафной. Ведь не будешь же ты каждому встречному или каждому своему начальнику объяснять, что служил в штрафной в «постоянном составе», а не попал туда за мародерство, убийство офицера или за дезертирство… «Штрафная рота» — это в какой-то степени клеймо на будущее для всех бывших солдат и офицеров штрафных подразделений, и неважно, кем ты в ней был…
Последнее время есть тенденция представить всех бойцов, попавших в штрафные роты и батальоны, невинно осужденными, «жертвами сталинского режима» и командирского самодурства и так далее.
Это не совсем правильно. Большинство штрафников оказались в штрафных ротах именно потому, что они нарушили приказ, закон или устав. И пусть это были законы военного времени, жестокие и порой несправедливые, но они были обязательными. Я вспоминаю уголовный бандитский контингент нашей роты… Кто из них был «божьим агнцем»? Никто… В другие штрафные роты, куда направляли бойцов и офицеров из действующей армии, нередко попадали не виновные ни в чем люди, но в нашу 138-ю ОАШР?.. Кроме «заводских пацанов», все остальные попали в штрафники заслуженно, за настоящие, а не за мнимые грехи, и сами они это хорошо понимали…
— Давайте перейдем к вашим фронтовым профессиональным обязанностям.
Какую помощь мог оказать военфельдшер на поле боя? В чем была специфика работы медика в боевых условиях в штрафной роте, в чем было отличие, скажем, от действий санитарного взвода стрелкового батальона? Какие медикаменты были в распоряжении военфельдшера? Какими были средства эвакуации раненых с поля боя в 138-й ОАШР?
— Начнем по порядку. В штрафной роте количество убитых в бою всегда превышало количество раненых. В обычных стрелковых ротах соотношение убитых и раненых было обратно противоположное.
И ранения у штрафников в большинстве были тяжелыми, особенно когда боец «получал» разрывную пулю.
Для эвакуации раненых в тыл я имел «единственное транспортное средство» — одну подводу с лошадью.
И представьте себе на мгновение: если у тебя скопилось человек тридцать раненых, как всех эвакуировать в тыл одной подводой? А сколько раз штрафной роте приходилось действовать ночью, в отрыве от основных сил дивизии, когда только бог знает, где находится санбат, где уже наши, а где еще засели немцы… Как в таких условиях срочно доставить на ПМП или в санбат тяжелораненого бойца, который без срочной операции точно помрет в ближайшие часы?.. Выручала помощь от соседних частей.
Личный состав санитаров я себе подбирал из крепких по виду штрафников, по одному-два санитара на взвод, и возле себя всегда держал одного человека. Санитарам-носильщикам объяснял заранее, куда оттаскивать раненых, но бой штука сложная, обстановка быстро менялась. Во время разведки боем работать и вытаскивать раненых было проще — точка для сбора находилась на постоянном месте.
Объем помощи раненым на поле боя, которую мог оказать военфельдшер, был небольшим, и был он следующим: или ты, или санитар выносит раненого из-под огня, дальше — немедленная остановка кровотечения, перевязка и, по возможности, немедленная эвакуация тяжелораненых в полковую санроту — ПМП. Хирургических инструментов у батальонных военфельдшеров не было, да их и не учили в училище делать какие-либо хирургические манипуляции. Лекарства — камфара, новокаин или другие обезболивающие средства — имелись только в санроте, на полковом медицинском пункте, так что я лично не мог оказывать медикаментозную помощь. Из всех лекарств в штрафной роте держали добытый на тыловом аптечном складе по великому блату сульфидин, для лечения «канарейки», если кто прихватит…
Я в бой ходил с санитарной сумкой, набитой перевязочным материалом. Автомат ППШ с собой обычно не таскал, обходился ТТ или трофейным парабеллумом.
— И как, выручил трофейный парабеллум?
— Дважды. В Пруссии. Там часто бои шли прямо в населенных пунктах. Один раз в ночном бою в каком-то поселке «снял» крадущегося тихой сапой немца выстрелом через дорогу, метров за десять от него. А вот второй раз немец внезапно выскочил из-за дома прямо на меня, вскинул винтовку и выстрелил, да нервы его подвели, в упор промахнулся, а между нами всего пару метров было.
Я парабеллум успел выхватить и выстрелил ему прямо в голову… наповал…
— Вы хотели рассказать, как 138-я отдельная рота за месяц потеряла четырех своих командиров.
— Первым погиб капитан Мамутов. Глупо, нелепо, страшно… Зима сорок пятого года в Восточной Пруссии выдалась снежной, и там, где сейчас в Калининградской области находится поселок Маевка, мы захватили конезавод, и вся штрафная рота стала «кавалерийской», личный состав передвигался верхом на лошадях или на санях. У меня вообще сани были накрыты трофейным ковром, и рядом со мной стояла канистра коньяка… Шли на Багратионовск, и в районе монастырской больницы ротный на санях вырвался вперед, неподалеку заметил хутор. С ротным вместе в санях были ординарец и особист Кобыхно.
Пока мы их догнали, Мамутов уже лежал мертвый… Произошло следующее. Они втроем зашли в дом на хуторе, и Кобыхно стал показывать капитану свой новый трофей, пистолет «маузер». Раз щелкнул маузером, другой, и раздался выстрел. Случайной пулей Мамутов был убит. А ординарец сразу разоружил Кобыхно… Мамутова мы похоронили в Хальсберге, а Кобыхно повезли на следствие в тыл, и к чему его присудили за «убийство по неосторожности» — я так и не узнал. Прислали к нам нового ротного, «человека со стороны», капитана Орешникова, бывшего адъютанта командира дивизии. Он не был боевым офицером, «орлом и примером» и на командование штрафной ротой по своим личным качествам явно не тянул. Он продержался у нас с неделю, а потом получил ранение шальной пулей в живот. Орешников был в бункере, окошко которого было закрыто куском фанеры, так пуля пробила фанеру и попала в капитана. Его отправили в тыл, но выжил ли он, не знаю. После него роту принял Аптекарь. Мы пошли в разведку боем, я находился рядом с Мишей. Немецкая мина упала прямо между нами, разрыв… и Аптекарь свалился на меня, уже без сознания. Кроме осколочных ранений, когда его оттаскивали в тыл, Миша получил пулевое ранение в руку. Следующим ротным стал Васильев. Едем вперед на трофейном «фаэтоне», сплошной линии фронта не было. Нарвались на засаду, попали под минометный обстрел, и Васильева сильно посекло осколками… Из армейского резерва нам прислали нового командира роты.
— А вас когда ранило?
— 25 марта. На западных подступах к Кенигсбергу, возле моря, есть городок Хайлигенбаль (Мамоново). Вот за этот город наша 138-я ОАШр и вела тяжелый бой. Нас оставалась всего человек пятнадцать, и роте снова передали приказ на атаку, и поэтому в этой ситуации в атаку пошли все, кто мог держать оружие, включая старшину роты. Я шел с автоматом в нашей редкой цепи, мы заметили немцев перед собой, и обе стороны сразу открыли огонь. Первая пуля, разрывная, попала мне в ногу, но я как-то удержался на ногах, а следующая пуля прошила меня в живот. Я упал на землю, но сознания не потерял, даже сам себя пытался перебинтовать. А потом шок, силы меня покинули, я не мог даже крикнуть. На мое счастье, мимо меня пробежал наш штрафник, один еврей, он заметил, что я еще жив, и сообщил обо мне товарищам, ушедшим с боем немного вперед. Ко мне сразу пригнали четырех только что взятых в плен немцев, их заставили осторожно положить меня на одеяло, и немцы понесли меня в тыл. Возле железнодорожной станции был ПМП, и тут я потерял сознание. Очнулся, когда меня уже на грузовике везли в санбат. Сознание то меркло, то возвращалось, то угасало, и в следующий раз я пришел в себя уже в Каунасском госпитале, где оказался «человеком ниоткуда». Из-за шока я утратил речь на целый месяц, а бумажник с документами, видимо, выкрал кто-то из санитаров на одном из этапов эвакуации. Из всех документов — только карточка передового района. В Каунасском госпитале, размещенном в школьном здании, меня взяли на операционный стол, «заковали» в гипс по грудь и санпоездом отправили на восток. 1.5.1945 наш поезд проезжал через Москву, и через окно своего вагона я видел первомайский салют. 8 мая нас привезли в Оренбург, где 120 раненых сняли с санпоезда и передали по местным госпиталям. Мне сделали рентген, на котором выяснилось, что нет сращения переломанной пулей кости, 15 мая сделали очередную операцию, заново ломали кость и положили новый гипс. После операции привезли меня в общую палату, человек пятьдесят в бывшем школьном клубе, потом увидели, в карточке записано «лейтенант медслужбы», и перевели меня в офицерскую палату, где было всего человек десять. Рядом со мной лежал раненный в ногу молоденький младший лейтенант, которого тоже звали Колей. Он был ранен в первом же бою, в госпитале находился давно и считался уже «ходячим ранбольным». Коля сходил на рынок, купил там с рук пол-литра водки, вернулся, налил мне стакан, я выпил… и вроде нормально, еще поживем… В этом госпитале я пролежал целый год, до марта 1946 года, но мои мытарства были еще впереди…
Слуцкий Александр Моисеевич
Интервью Григория Койфмана
В Чехословакии, в районе города Ластомир, наша разведгруппа, как всегда, шла впереди наступающих батальонов бригады. Немцы поспешно отступали.
Кругом грязь, бездорожье. Захватили селение Дебрин, а за ним протекала река, которая также называлась Ластомир. Мост через реку был взорван.
Мы не стали ждать, пока подойдут наши батальоны и наведут переправу и пока подтянется артиллерия. Нашли лодку и на ней преодолели водную преграду. Переправа получилась очень сложной, до западного берега мы добрались с великим трудом. Батальоны переправились, вошли в Ластомир.
Здесь я встретил своего бывшего командира взвода Бориса Самойлина, который к тому времени командовал одной из рот в батальоне минеров, и его рота находилась в авангарде бригады. Встретились, как родные люди.
Вышли на окраину Ластомира и стали продвигаться. Впереди огромное поле, залитое водой, дальше — большое селение Лажковцы.
Согласно карте, посередине этого поля должна протекать речка Душа, а в километре от него должна была проходить железная дорога.
Насыпь мы видели хорошо. Немцы заняли оборону в селе Лажковцы и, скорее всего, хорошо приготовились нас «встретить и угостить».
Нам передали приказ: ночным штурмом взять это село.
Противотанковая артиллерия к нам так и не подошла, артиллеристы не успели переправиться через Ластомир.
Моей разведгруппе поставили задачу — незаметно пробраться в село, разведать обстановку и по возможности взять «языка».
Рота Самойлина должна была пройти в немецкий тыл и заминировать дорогу к западу от села на случай возможного продвижения немецких танков. Непосредственно на штурм было выделено два батальона бригады.
Разведчики пошли на задание в полночь. Сначала шли по воде вдоль железнодорожного полотна, а через речку Душа переправились на лодке.
Немцы почти не освещали передний край осветительными ракетами, чувствовалось, что они не ожидают ночного штурма.
Штурмовые батальоны продвигались вслед за нами на расстоянии где-то 400 метров. Наша группа незаметно зашла в село, а саперная рота Самойлина обошла Лажковцы с тыла. По сигналу начался штурм села.
Бой длился минут 30–40. Часть немцев все же смогла вырваться из Лажковец, а часть притаилась в домах. Селение крупное, ночью трудно было герметично закрыть все возможные пути отхода. Мы начали прочесывать село и в одном из домов взяли в плен немецкого радиста.
Радист сказал, что сам он из Люксембурга, и сообщил, что в двух километрах от села расположился немецкий танковый батальон «тигров».
Саперы стали минировать все дороги, ведущие в село, но противотанковых мин было мало, и с какой стороны на нас пойдут немецкие танки, никто толком предугадать не смог.
На рассвете началась немецкая контратака. Впереди шли танки. «Тигры».
Они открыли шквальный огонь из пушек и пулеметов.
Поступила команда оставить село и отойти к железнодорожному полотну и там закрепиться. Но оказалось, что ночью мы не обнаружили немцев-пулеметчиков, засевших на флангах возле железнодорожных будок, с двух сторон на восточной окраине села. Эти немцы открыли перекрестный прицельный и беспощадный огонь по отступающим батальонам. Нам поручили любой ценой доставить пленного радиста в штаб, и мне доверили его довести.
А вокруг такое началось… Спереди немецкие танки, с боков не дают поднять головы вражеские пулеметчики, а сзади вода…
Сами себе такую картину представьте. Началось паническое бегство.
Один из бригадных офицеров, капитан Парамонов, инженер, смелый и порядочный человек, с пистолетом в руке пытался остановить бегущих, но был убит, «перерезан надвое» пулеметной очередью из танка.
Батальоны несли тяжелые потери…
Все побежали дальше, никакого управления войсками уже не могло быть.
А тем временем «тигры» вышли на железнодорожную насыпь и стали расстреливать нас прямой наводкой. Мы отступали по воде, и никакой возможности залечь и отстреливаться у нас не было. Единственное, что мы могли сделать, дабы избежать больших жертв, так это рассредоточиться. По большим группам, бредущим по воде, «тигры» точно били из танковых пушек.
А впереди речка Душа, которую нужно переплыть под огнем.
Сама река неширокая в русле, но разлилась по всему полю.
Пленный немец шел со мной по воде послушно, с каждым шагом становилось все глубже и глубже, и, когда мы залезли в реку, немец сказал, что он не умеет плавать! Сбоку отходила маленькая группа разведчиков и несла раненого Бориса Самойлина. Я решил догнать эту группу, но мой немец начал тонуть, ухватился за меня и потащил на дно. В этот момент прямо рядом с нами разорвался снаряд.
Я оказался под водой и в этот момент оттолкнулся от немца и всплыл.
В борьбе с утопающим свой автомат я уронил на дно реки.
Нырнул за немцем, а он уже «готов», захлебнулся…
Через реку добрался целым. Но я знал, что мне без оружия возвращаться в роту нельзя. У меня был автомат ППС, но я подобрал в воде рядом с убитым солдатом автомат ППД. Примкнул к группе, которая выносила с поля боя раненого Самойлина. Остатки батальонов вышли к Ластомиру, где уже находился штаб бригады. Артиллерия по-прежнему еще была на правом берегу. Рассказал в штабе бригады, что произошло во время штурма и как погиб Парамонов.
Пришел в свою роту, с трудом веря, что остался живой.
И честно рассказал своим ребятам, как утонул пленный немец и как я потерял свой автомат ППС и вернулся с «чужим» оружием.
Но мой «близкий друг», старший сержант Николаенко, находившийся со своей группой при штабе бригады во время штурма Лажковец, сразу донес начальству о том, что произошло, а тот пошел в Смерш бригады.
И решили меня отправить в штрафную роту. Никакого допроса или суда надо мной не было. Только командир 2-го взвода нашей разведроты старший лейтенант Носов формально снял с меня показания.
А потом в роту принесли приказ, кстати, подписанный командиром бригады полковником Барашем, о моей отправке в штрафную роту — «искупать вину кровью». Удивительно, что никто со мной больше не разговаривал, штаб бригады я больше не интересовал.
Ротный, капитан Сергеев, ничего не мог поделать…
Ребята и лейтенант Чернов «проводили меня в последний путь».
Штрафная рота находилась на переформировке в восьми километрах от места дислокации нашей бригады. Туда я и отправился. Без конвоя… Про себя проклиная все на свете
В отчаяние я не впадал, но ощущение на душе было поганое, «ни за хрен собачий в штрафную попал», и тем не менее…
Понимаете, в чем тут дело: к тому времени я настолько «задубел» и очерствел сердцем и душой, что был готов к любому испытанию.
Но мое пребывание в штрафной роте было недолгим, и, возможно, только поэтому этот «штрафной» период я не вспоминаю с болью.
Пришел к штрафникам. Вдруг слышу крик: «Бл…! Не может быть! Это же знаменитый разведчик Сашка Слуцкий!» Оказалось, что меня узнал один из дивизионных разведчиков, тоже «загремевший» в штрафную роту.
С ним мы были знакомы раньше, по совместному поиску.
Наша группа Самойлина — Чернова и так была достаточно известной среди разведчиков фронта, а после того как про нас написали статью в центральной армейской газете, мы стали как бы «звездами местного значения». Дивизионный разведчик сразу побежал к командиру штрафной роты, к старшему лейтенанту, и рассказал, мол, к нам «лично товарищ Слуцкий пожаловал».
Кроме командира роты, офицеров в штрафной больше не осталось.
Он собрал с роты нас, трех человек, все бывшие разведчики, и сказал: «Ребята, будете моей правой рукой, моими советниками».
Дней за десять в роту согнали человек сто из окрестных частей.
Собралась приличная публика. Многие попали в штрафную роту за сущие мелочи или из-за командирского самодурства и беспредела.
Почти две недели мы стояли на месте. Гармонь, шутки-прибаутки.
Никто с горя не вешался. Я не припомню гнетущей атмосферы в роте в эти дни. Для пехотинца-окопника вообще почти без разницы, в какой роте воевать — в стрелковой или в штрафной. Нет, было нормально.
Расстрелом на месте нам не угрожали. Уголовников к нам не привозили.
Кормили прилично. Так что никаких «страстей-мордастей» и прочих «кошмаров-ужасов» я о своем пребывании в штрафной роте рассказать не могу.
А потом нам выдали автоматы, боеприпасы, подвели к линии фронта и приказали взять штурмом какой-то населенный пункт. Пошли в атаку.
Разведчикам поручили вести в атаку каждому по взводу. Взяли село.
Бой не был каким-то особо кровавым. Где-то с полроты всего потеряли.
Немцев, тех, кто отойти не успел, всех поубивали, пленных не брали.
А на следующий день меня вызвал к себе командир роты, пожал руку и вручил справку о моем освобождении из штрафной роты. Текст был следующий: «Красноармеец Слуцкий проявил в бою героизм и отвагу и полностью искупил свою вину» и так далее. Ротный пожелал мне остаться в живых, я попрощался с ним и другими штрафниками и пошел к своим разведчикам в 15-ю ОШИСБр.
Дома встретили как героя. Коля Чернов даже сказал: «Что-то ты в штрафной долго задержался! Мы уже думали пойти тебя с боем освобождать!» А через две недели мне вручили за бой в составе штрафной роты медаль «За боевые заслуги».
Носиковский Сергей Ефимович
Интервью Григория Койфмана
В марте 1943 года мы заняли какой-то поселок. Увидели курятник, взяли оттуда несколько курей, свернули им шеи, ощипали и стали варить. А местные пошли и пожаловались на нас комбату. Комбат распорядился арестовать нас за мародерство.
В моем отделении было семь человек, кроме меня, все были бывшие шахтеры из Донбасса, так нас всех отдали под трибунал. Всем дали по 10 лет лагерей с заменой на три месяца штрафной роты, и всем отделением мы отправились «искупать вину кровью». С нами даже разговаривать не стали, никто не заступился, мол, мелочь, за что так строго наказывать. У меня уже была медаль «За боевые заслуги», старого образца, с колодкой на красной ленточке, так ее забрали перед отправкой в штрафную, а меня разжаловали из сержантов. Прибыли в штрафную роту, находящуюся на переформировке.
Я тогда многого не понимал, настроение мое было обычным, несчастным и загубленным я себя не ощущал. Через несколько дней, когда рота, приняв пополнение из уголовников, стала полнокровной, нас подвели к передовой и поставили задачу: атаковать высоту перед нами. Командовал нами офицер, про которого в роте ходил слух, что он сам бывший штрафник, бывший разжалованный майор и был лишен звания Героя Советского Союза, полученного им на Финской войне, но так ли это было на самом деле — иди знай. Перед атакой этот бывший майор обратился к нам: «Братцы, только вперед, только вперед. У вас нет выбора!» Мне в штрафной роте выдали ручной пулемет Дегтярева с тремя дисками, а вторым номером я к себе взял бывшего зэка, еврея из Чернигова по фамилии Лернер (он прибыл с уголовниками на пополнение, но в лагере сидел по «бытовой статье»). Атаку назначили на светлое время суток. Утром мы сосредоточились в километре от передовой, нас построили, привели под конвоем какого-то молодого парня. Объявили, что он дезертир и изменник и приговорен к расстрелу. Этот парень рыдал и выл, как белуга, но его прямо на наших глазах «шлепнули». Потом каждому из нас выдали по 250 граммов денатурата, причем не из фляги наливали, а каждый получил в руки маленькую бутылочку-«мерзавчик», я такие только после войны во второй раз увидел. И мы пошли к высоте, по которой уже била наша артиллерия. Хоть и днем нас пустили в атаку, но с артподготовкой, а потом высоту стали утюжить наши Ил-2, и только когда улетел последний штурмовик, мы кинулись в атаку. У подножья высоты был неширокий ров, залитый водой, одним словом, «канава», возле него мы притормозили, и тут по нам начали остервенело бить с высоты из пулеметов, а потом подключилась немецкая артиллерия и минометы. Мне трудно описать все детали этого боя, поскольку это был кромешный ад, в котором ничего не поймешь. Мы знали только одно: надо прорваться на высоту, иначе всех сверху перебьют. И когда до гребня высоты оставалось метров сорок, сверху на нас кинулись в контратаку, дико матерясь по-русски. Эту высоту, я думаю, держали именно власовцы. Я еще до этого момента расстрелял все диски от пулемета, второго номера где-то «потерял» (его увидел живым уже после боя), а сам «дегтярь» покорежило пулей.
И тут на меня несется сверху с винтовкой с примкнутым штыком власовец, на какие-то мгновения я просто оцепенел… У меня был в руке только пистолет ТТ, который я взял у нашего убитого офицера. Власовец не смог с первого удара заколоть меня, я удачно увернулся, и штык только пропорол мою шинель и поцарапал грудь, и он, вместо того чтобы сразу же нанести повторный удар и убить меня, вдруг застыл, видно растерялся, не мог понять, почему я не падаю, а я из пистолета власовцу точно засадил пулю в лоб. Он упал замертво, я еще посмотрел на него — здоровый детина, заросшее щетиной лицо. Какие-то секунды стоял как «в тумане» над трупом, а потом словно очнулся, вокруг шла рукопашная, такая рубка… Рукопашную мы выдержали, но с высоты оставшиеся немцы (или власовцы) просто выкосили пулеметами всех штрафников, тех, кто еще находился на скатах. Мы так и не взяли эту высоту, каких-то тридцать метров не дошли… А потом по скатам стала снова бить артиллерия, и наша, и немецкая… Живые стали в сумерках отползать к подножью, и собралось нас там всего восемь целых человек (те, кто вышел из боя без ранения)… Сколько из нашей роты получили ранения, я не знаю, но думаю, что таких было много, так как сам видел, как раненых в темноте вытаскивали санитары. Остальные штрафники — убитые и заколотые — остались навсегда на этой высоте… Нас отвели в лес, но после такого боя мы были уже не люди, а какие-то озверевшие… Мы орали друг на друга, еще долго не могли прийти в себя… Приехал старшина с полевой кухней, а кормить-то некого!.. Потом пришли два штабных офицера, выписали нам справки — «искупил вину» — и сказали, что с этими документами мы можем вернуться в свои подразделения… Я вернулся в свой полк, находившийся в то время в двухстах километрах от Белгорода. Командир моей стрелковой роты, старший лейтенант Вербицкий, еще удивился, мол, как это я остался в живых в штрафной роте.
Пичугин Иван Игнатьевич
Интервью Юрия Трифонова
В запасном стрелковом полку я сдружился с лейтенантом Воронцовым, который проживал на оккупированной врагом территории и после освобождения был призван в Красную Армию. Мы с ним дали клятву — если его призовут, а меня нет, то я иду добровольцем, чтобы мы вместе были на фронте, и он поступит так же. Кстати, во Владимире не хватало казарм для размещения всех учебных батальонов, хотя в них поставили трехъярусные нары, поэтому нас, офицеров и сержантов из числа инструкторского состава, решили разместить по квартирам у гражданских лиц в городе. Мы с Воронцовым решили жить у одной хозяйки. И как-то пришли в свою роту, где были командирами взводов. Видим, что наши солдаты играют в карты, в двадцать одно, или, как эту игру еще называли, в «очко». Естественно, карты мы у них отобрали, при этом одна нераспечатанная колода осталась. Ее мой товарищ себе в карман положил. А он дружил с одной семьей на любовной теме, сестра же его сердечной знакомой гадала, у нее было трое ребятишек, видная женщина, похожая на цыганку, так что гадание ей очень шло. Она одним своим видом очаровывала.
Из расположения роты решили зайти к знакомой Воронцова, на улице стояла хорошая погода, июль месяц, очень тепло. Когда мы зашли в дом, то натолкнулись на сестру-гадалку, которая разглядела у моего товарища нераспечатанную колоду и попросила ее отдать, чтобы погадать нам. Я не верил в предсказания до того момента, но после произошедшего, представьте себе, думаю, что предсказания возможны. Сестра сказала о том, что мы с другом буквально в ближайшие дни расстанемся. Мы улыбнулись только: как же так, дали клятву о том, что вдвоем пойдем на фронт. Гадалка только не смогла разглядеть, кто из нас окажется на фронте, я или он.
Буквально на следующее утро прибегает к нам в дом солдат и говорит, мол, собирайте вещи. В это время как раз намечалась Орловско-Курская дуга, наша разведка уже четко знала, что там начнется серьезное немецкое наступление. Так что нас в срочном порядке выстроили на плацу, готовимся к отправке на фронт, оркестр только начал играть марш «Прощание славянки», как к командиру полка подбегает адъютант, дает ему бумажку, после чего из строя вызывают пять человек. В том числе и Воронцову приказали выйти из строя, он со своим чемоданчиком остался в расположении запасного стрелкового полка. Нас же проводили на Орловско-Курскую дугу. В августе мы прибыли в резерв фронта в деревню Голощапово Плавского района Тульской области. До сих пор не могу понять, почему нас долго держали в резерве. Но в конце концов к нам начали приезжать «покупатели» из различных воинских частей, ведь в ходе ожесточенных боев выбило много командного состава. Стали предлагать, кому в зенитчики идти, кого в артиллерию звать или в минометные части.
Но я никуда особо не рвался. И тут приехали командиры штрафных рот. А когда мы стояли в резерве, то видели, как мимо проходили в сторону фронта строевые части, большинство солдат которых составляли или старички, или молоденькие хлюпики, а время от времени через деревню шли штрафники — морды здоровые, крепкие и сильные ребята. А тут еще приехавшие и рассказывать стали, какими правами и привилегиями обладают офицеры штрафных частей. Командир штрафной роты приравнивался по правам к командиру полка, всем офицерам регулярно давали отпуск, я, например, за время войны трижды приезжал домой. Конечно, штрафники и воевали на передовой, и часто гибли, но и поощрения офицерам были очень большими. Повышенный оклад, подчинение напрямую командованию армии или фронта. Мы были единственными воинскими частями, у которых имелись свои печати, на нашей, к примеру, указывалось: «275-я отдельная армейская рота действующей армии», так что я согласился пойти офицером в штрафники. Вот так в августе 1943 года меня назначили командиром взвода 275-й отдельной штрафной роты 3-й армии. В это время как раз бои за Орел шли.
Прибыв в часть, я увидел, что разные люди попадали в отдельные штрафные роты. Воры, бандиты, рецидивисты, прибывшие из тюрем и лагерей со своими традициями и законами, которые и здесь, на фронте, тем более с оружием в руках, забывать не собирались. Были и случайно оступившиеся, а порой и безвинно пострадавшие и оклеветанные люди. Попадались и вышедшие из окружения солдаты и сержанты, а также побывавшие в плену.
Присоединился я к роте в районе Орла. Наша штрафная рота состояла из четырех взводов, трех стрелковых и одного санитарного, и была прикреплена к 308-й стрелковой дивизии. Эта дивизия, сформированная в Сибирском военном округе, в городе Омске, находилась под командованием генерал-майора Леонтия Николаевича Гуртьева. Участвовала в Сталинградской битве, сражалась под Мамаевым курганом. Боевая часть. Ее бросали на самые опасные направления, а штрафников ставили на наиболее трудные участки.
275-й отдельной штрафной ротой тогда командовал Дудкин, бывший командир погранзаставы. Ему было 45 лет, а мне шел двадцатый. Меня познакомили с замполитом, который именовался у нас агитатором, им был директор школы из Вологды. Моим взводом ранее никто не командовал, потому что он был сформирован за счет нового пополнения для штрафников. Всего во взводе было 52 человека. Кто составлял личный состав штрафных частей? Основную массу составляли ребята исключительно из тюрем, причем все только добровольцы, силой никого не заставляли к нам записываться. Заключенные, наоборот, сами просились в штрафники, ведь они могли на фронте завоевать себе амнистию, так что их даже отбирали по физическим данным. Но политических заключенных никогда не было в штрафниках. В дальнейшем, уже под конец войны, большинство штрафников стали составлять бывшие власовцы. Но были и некоторые примечательные провинившиеся. Так, в первый состав моего взвода попал клоун-манипулятор, он в Москве жил, выступал в цирке вместе с семьей. Его откомандировали на Дальний Восток, и он по дороге давал внеочередные концерты, за что арестовали и отправили к нам в штрафную роту. Сегодня его бы назвали успешным шоуменом. В дальнейшем к нам попал сотрудник китайского посольства из советских граждан. Он провинился за то, что продавал налево какие-то моторы. Типичный образчик современного бизнесмена. Ему повезло, он отличился при разведке, взял ценного «языка» и был не просто реабилитирован, но и получил орден Красной Звезды. Но такое редко случалось.
Как мы были вооружены? Великолепно, любая пехотная часть слюной давилась, видя наше оружие. Был свой взвод автоматчиков, у всех остальных хорошие карабины, а также вдоволь ПТР. Минометов у нас не было, зато имелось девять пулеметов ДП-27 на роту.
Мой взвод в бой сразу не стали вводить, потому что у нас существовало неписаное правило — в бой сначала идут «старики». Так что нас, «молодежь», командир роты вперед не посылал, имел опасение за нашу стойкость. И жизнь на фронте показала, что все делалось правильно. Так что мой первый бой произошел в Белоруссии. Мы встали перед какой-то рекой, саперы навели переправу, и нашей роте было приказано форсировать реку и перерезать шоссейную дорогу Москва-Варшава. Дальше в стороне на высоте лежал город Пропойск, расположенный на месте впадения реки Проня в Сож. Мы должны были поддерживать наступление какого-то крупного танкового соединения. Плацдарм заняли два строевых взвода во главе с командиром роты Дудкиным и взводным Окунем, единственным евреем среди штрафников, кого я встречал на фронте. Хороший парень, боевой, немного рябоват был. И тут в первый раз увидел, как ночью вражеские самолеты, по силуэту подобные нашим У-2, налетели на переправу и забросали ее бомбами. Причем метали их так точно, что практически полностью разрушили все понтоны. В результате танки пустили правее от нашего расположения, и тогда опасавшиеся окружения немцы из Пропойска стали выводить свою технику и танки. Пехота от них побежала, а штрафникам бежать было некуда, и буквально за каждым человеком по танку гонялось. Ротный и взводный за какую-то соломенную скирду забежали, там были вырыты окопчики, но не в полный профиль, а наполовину. Только они туда прыгнули, как гнавшаяся за ними самоходка выстрелила в скирду — Дудкину осколок в щеку попал, а еврейчика ранило в плечо. Но им удалось скрыться, пока самоходка перезаряжалась. В итоге остатки роты переправились на наш берег, и мне было приказано принять командование уцелевшими частями.
Немец переправился следом за нашими, и начался мой первый, тяжелейший бой. Немцы атаковали нас в течение всего дня. Потери мы понесли ужасающие. Из моего взвода мало кто в живых остался. Но все-таки мы выдержали. После боя нас сменили стрелковые части. И во время пересменки я встретил своего земляка из города Павлово по фамилии Пахляев. Выпили с ним за встречу, а дальше наши фронтовые пути-дороги разошлись. Уже после окончания войны мы снова встретились, он работал директором солевого склада, а после войны соль ценилась на вес золота. Обрадовался сильно, что друга-фронтовика встретил, но потом он исчез. Выяснилось, что у него на складе обнаружили недостачу больше 60 тысяч. Чтобы не попасть в тюрьму, он исчез.
Итак, нас вывели в тыл. Надо отметить, что нашу отдельную штрафную роту выводили только в район штаба армии, потому что вся документация носила секретный характер, и ротные тылы стояли только при армейском штабе. Начали переформировку в составе армейского запасного полка 3-й армии. Питание стало ощутимее хуже, чем на передовой. К счастью, хотя по штатному расписанию у нас было семь лошадей, мы всегда держали коней сверх штата и пускали дополнительный тягловый состав или на котлеты, или меняли на водку у населения. Ее, конечно, зимой каждый день давали, но в тылу сто граммов фронтовых не полагалось, так что его добывали у населения. В общем, голодными штрафники не были.
На формировке мы недолго пробыли, назначили нового командира роты, из сибиряков, имени и фамилии его уже не помню, и нам вскоре сообщили, что в город Волковыск должны прибыть эшелоны со штрафниками из тюрем. Их под конвоем привезли в закрытых вагонах. Мы отпустили сопровождающих и стали принимать пополнение. Вместо того чтобы охранять их, наоборот, тут же выдавали в руки оружие. От такого отношения некоторые штрафники не выдерживали и плакали — их привезли с конвоем, мы расписались в путевом листе, то есть взяли на себя персональную ответственность, но вместо того, чтобы, как говорится, угрозами какими-то сыпать, наоборот, кормили ребят из своих походных кухонь и давали в руки оружие. Боевому товарищу нужно доверять на фронте, иначе дела в бою не выйдет.
Дальше прошло много сражений, особенно сильные бои произошли в марте 1944 года под Рогачевом, немцы смогли отбросить нас за реку Друть, после чего линия фронта стабилизировалась. Несколько штрафников попали к врагу в плен и, по всей видимости, распустили языки, так что враг знал по имени и отчеству каждого из офицеров 275-й отдельной штрафной роты. До 1944 года немцы против нас всегда стояли сами, а тут расположили власовцев. Те каждый день кричали наши имена и сыпали угрозами. Но на нас, штрафников, это не действовало. Опаснее было другое — в мае 1944 года мы почувствовали, что надвигается большое наступление, а враг успел за месяцы затишья сильно укрепить свою оборону, а ведь прорывать-то ее нам, штрафникам, больше некому. Полковая, дивизионная и даже армейская разведка пыталась пробиться в тыл противнику, но никто так и не смог взять «языка», да еще к маю начался разлив реки, в общем, до немцев добраться стало практически нереально. Тем более немцы находились в гораздо более выгодном положении, чем мы, ведь у нас позиции в низине располагались, окопы залила болотистая и тухлая вода, а у власовцев и немцев траншеи были вырыты на удобном высоком месте.
Мы же установили временное негласное перемирие с противником. В чем оно заключалось? Несмотря на затишье на фронте, время от времени случались артиллерийские перестрелки. И когда снаряды падали в воду, то взрывом глушило рыбу. Если снаряд попадал ближе к нашей стороне, мы собираем улов и немцы не стреляли. Мы отвечали такой же любезностью в знак благодарности — если у их берега снаряд разорвался, по неписаному закону мы также ничего не предпринимаем. И все шло хорошо, но в один из летних июньских дней, на дворе погодка стояла хорошая, немцы с гармошкой на высоком берегу начали танцевать и плясать, и тут на передовую пришел командир роты. Он подвыпил где-то с друзьями, а теперь видит на том берегу пляшущих немцев. Что у него заиграло, я не знаю, но у нас стояло девять ручных пулеметов наготове, и ротный приказал: «А ну-ка, дайте по танцующим!» Мы открыли огонь, и все, с этих пор дружба пошла врозь, никуда немцы нас не пускают, и мы их тоже, чуть что, обстреливаем.
А дальше стало понятно, что давно ожидаемое наступление вскоре неминуемо начнется. Но результативной разведки не получается, тогда мой штрафник из китайского посольства, он с последним пополнением прибыл, подошел ко мне и заявляет: «Если вдруг в разведку набирать будут или еще что-то, то я заранее согласен пойти за «языком». Дело в том, что армейцы в безвыходном положении обычно обращались к штрафникам. И действительно, на сей раз также попросили нашу штрафную роту. В группу по захвату «языка» от моего взвода пошел этот «китаист», как мы его называли. На понтоне небольшой отряд вместе с приданной им радисткой переправился на тот берег и захватил в плен ценного «языка» — немецкого офицера. Причем, когда его опутывали веревкой, мой боец вставлял ему в рот кляп, и враг очень больно цапнул его за палец. Когда ребята пошли обратно к понтону, немцы обнаружили свою пропажу и вскрыли их, после чего открыли по штрафникам настолько ураганный огонь, что ребята были вынуждены в воду окунаться, а она ночью зверски холодная. Радистке же, открывшей рот от взрыва мины неподалеку, язык оторвало. В итоге все-таки доставили «языка» к нам в траншею. Приходит он ко мне, уже старшему лейтенанту, мой «китаист», и все докладывает. Рапортует: «Товарищ старший лейтенант, ваше задание выполнено!» И заплакал. А почему заплакал — у него был палец перевязан, немец так сильно укусил его, что до сих пор было очень больно.
После успешной разведки приезжает к нам генерал, командующий 35-м стрелковым корпусом 3-й армии. К нам обычно даже фронтовые артисты не приезжали, не то что старшие офицеры, на сей раз сам командующий корпусом, высокий и стройный командир, бывший десантник. Выстроили всю штрафную роту, 350 бойцов, четыре взвода, у каждого стоит взводный. Тишина такая, что кошмар. Командующий выступил, рассказал нам, что наша 275-я отдельная штрафная рота должна прорвать долговременную оборону противника, подготовленную с марта. Сколько немцы там всего наставили и на какую глубину, один бог знает! В заключение речи генерал заявляет: «Ну вот, от успешности вашей атаки зависит ввод всего моего корпуса в прорыв. Поэтому остановиться нужно только на высоте». Но в целом он нас обнадежил, рассказал о том, что наступление будут поддерживать мощные силы авиации и артиллерии. «Катюш» будет столько, что мы такого количества никогда не видели. Дальше стандартный вопрос личному составу, у кого какие будут пожелания. Тогда один штрафник выходит, морда здоровенная, бандитская, при разговоре он немножко шепелявил. Обращается к генералу: «Разрешите перед атакой по пол-литра на рыло!» Тишина, все ждут, что командующий ответит. Не успел тот хоть что-то сказать, как наш спрашивавший добавил: «Притом с белой головкой!» Дело в том, что на стандартной водке пробка была, по-моему, сургучная, а на столичной — белая, то есть белая головка доказывала качество, более высокий сорт. Генерал пообещал, что будет нам водка. Правда, не сказал, что по пол-литра на рыло. Что уж говорить, все обрадовались.
И действительно, завезли нам эту водку. Но люди не столько пили, сколько писа?ли. Знаете, когда длительное время на фронте находишься, у человека вырабатывается внутреннее чувство, что в следующем бою его или убьет, или ранит. Так что многие стали писать письма и просили меня, мол, товарищ командир, если что, передайте туда-то. Успокаивал штрафников как мог. Ну что же, ночью вывели нас на берег реки Друть, и стали мы ждать начала артподготовки. Началась операция «Багратион».
Сработала артиллерия, под конец били «катюши». Я насчитал одних только реактивных установок шестьдесят штук. Да еще авиация проутюжила немецкие окопы. После того как все затихло, мы быстро форсировали реку и ворвались в первую линию траншей. Там почти все сгорело и было перерыто, я вижу, как неподалеку немец сидит, автомат у него на груди, с вытаращенными глазами сам, так что в первой линии никакого сопротивления не было. А вот потом много наших погибло, ведь там было всего шесть рядов окопов обороны, и вот к следующей траншее вели заминированные поля. В основном наши штрафники там подрывались, приходилось идти по трупам своих же людей. Ты видишь тело своего боевого товарища, но идешь прямо по нему, ведь некуда деваться, со всех сторон тебя окружает смерть. Дальше немцы открыли шквальный огонь из пулеметов. Но мы все равно рвались вперед, хотя ротный и два других командира взвода были ранены, и санитары отнесли их в тыл. Я тоже получил легкое ранение, скользящее на спине, когда ложился под очередной очередью. Но пришлось остаться в строю, командовать-то кому-то надо. Забрались мы на эту проклятую высоту. Остановились там, где и было приказано. Когда поднялись, оказалось, что из 350 человек осталось в строю только 27. Меня за этот бой наградили орденом Боевого Красного Знамени. Вот так воевали штрафники.
Дальше мы стали преследовать врага. Безостановочно наступали в сторону Минска, прорвались вперед, даже не подозревая о том, что позади нас из окружения прорывается многотысячная группировка противника. Нам никто ничего не сообщал. Мы узнали об опасности благодаря тому, что встретили отступающую группу наших солдат, около 50 человек, которые рассказали, что параллельно нашему движению по шоссейной дороге двигался большой отряд противника. Из офицеров только вернувшийся из медсанбата командир роты и два взводных, в том числе и я, у меня еще и спина перевязана. Мы вооружили этих ребят, благо карабинов и трофейных немецких автоматов было в достатке, устроили засаду и разбили небольшую немецкую группу. Отбили у них две наши, по всей видимости, трофейные машины, ГАЗ-АА «полуторку» и ЗИС-5. Дальше, расхрабрившись, сунулись к шоссе, а немцы саданули по нам из крупнокалиберных пулеметов. И здесь нас прищучили, мы откатились назад.
Стычка произошла утром, и командир роты со вторым взводным убыли в штаб для получения новых инструкций, целый день их не было, а я с агитатором, это был уже новый человек, и трое штрафников с нами отправились на разведку в ближайшую деревушку. И тут основная масса отступающих немцев пошла через этот населенный пункт. Мы крутимся между домами и бегаем туда-сюда, чтобы не попасться им на глаза, ведь это верная гибель. А враги идут, идут и идут практически всю ночь, при этом оставляют у дороги своих раненых. Засели мы в итоге в каких-то кустах, и один из наших отошел оправиться. Тут видит, что рядом с ним немец сидит, уже даже штаны спустил. Штрафник шипит противнику: «Хенде хох!» Взял врага в плен, пуговицу на штанах отрезал и ремень снял. Увел к нам. Мы убивать его, конечно же, не стали, остались в кустах и вдруг утром слышим, с дороги раздается русская речь и мат. Значит, идет пехота, посаженная на машины для того, чтобы догнать отступающих немцев. Выглядываем, а наши ребята уже разворачивают 76-мм орудие, чтобы по деревне бить, где недавно прошли немцы. Мы им кричим, мол, не стреляйте, мы из 275-й отдельной штрафной роты. Пехотинцы приказали нам подойти, при этом на прицеле на всякий случай держат. Подошли к ним, представились, ребята нам помощь оказали, дали бензин и поделились пайками. А пленного немца мы им отдали, а также сказали, что по деревне стрелять бессмысленно, врага здесь уже нет. Спасли дома от разрушения, а то бы матушка-пехота стала бы их обстреливать, а местным людям еще жить надо где-то после освобождения.
Дальше была Польша. У меня появился свой ординарец, им стал разжалованный старший лейтенант, ранее командовавший дивизионом «катюш». Когда его подразделение двигалось по белорусскому направлению, для того чтобы отличиться, он с центральной дороги сошел и тут же нарвался на отступающих немцев. К счастью, «катюши» они успели взорвать, но самого старшего лейтенанта разжаловали до рядового и направили в штрафную роту, где он стал у меня ординарцем. Не трус он, конечно же, просто хотел отличиться.
Никогда не забуду бои за город Замбров. Почему они мне запомнились? Уже чувствовалось, что немцы очень быстро отступали, гнали мы их, как говорят, и в хвост и в гриву. Этот Замбров был небольшим городком, наполовину деревянным. И перед городком немецкие фаустники, как мы видели по снаряжению убитых, готовились уничтожить наши танки, но мы их полностью вырезали. Дальше нужно было прорвать вражескую оборону городка. Мы наступали на острие удара 120-й гвардейской Краснознаменной Рогачевской стрелковой дивизии. Это были наши старые знакомые, так как раньше, до присвоения гвардейского звания в сентябре 1943 года, данное соединение называлось 308-й стрелковой дивизией.
И вот на город идет цепь в триста с лишним человек, под крики «Ура!». Внезапно вокруг стали рваться мины, немцы обманули нас: они заминировали поле, а сами ушли на другие позиции в глубь города. Причем первый раз на моей памяти враги применили прыгающие мины, которые выскакивали из земли и на высоте полтора-два метра при взрыве разбрасывали вокруг себя примерно 340 стальных шариков. От них не спрячешься, меня спасло только то, что попал в борозду, по которой прополз, и каким-то чудом жив остался, не ранен и ничего не задето. Когда вошел в Замбров, то увидел, что вокруг снова валяются убитые фаустники, а также немецкие огнеметчики с ранцами. Они не успели поджечь дома, штрафники их выбили, а в случае промедления враги спалили бы весь этот городок дотла. Так что Замбров освободили благодаря нашей 275-й отдельной штрафной роте, которая ворвалась в городок неожиданно для врага через минные поля. Казалось, нельзя было пройти, а мы прошли. За этот бой я получил орден Отечественной войны 1-й степени.
Двинулись дальше по польской земле. Запомнилось освобождение Белостока, причем немцы настолько быстро отступили, что ничего не сумели разрушить, а здесь располагались огромные заводы по производству пива. Мы же быстренько где-то раздобыли большие тары, есть свой транспорт, столько этого пива с собой взяли, что еще несколько дней видел такую картину: солдатня настолько напьется и лежит на обочине дороги во время марша. Кроме того, в городском парке имелись водоемы, в которых плавала здоровенная рыба. Штрафник снимал гимнастерку, рукава завязывал и ловил себе рыбку. В это время мы как раз принимали штрафников, я был исполняющим обязанности командира роты, тот находился в отпуске. И эти ребята почему-то посчитали, что я очень строгий. Когда признались мне, уже на передовой, моему изумлению не было предела. Оказывается, я смотрел не на лица, а себе в ноги, и все подумали, что я от ярости не хочу на них смотреть, иначе могу не сдержаться и врезать в морду.
Во время наступления мы вошли в какой-то лес и стали двигаться через большую поляну. Оглядываемся и видим, что на эту полянку выходят наши танки, а мы уже на той стороне. Вдруг прямо перед нами из кустов выезжает немецкая тяжелая самоходка. Встала над нами — а мы нашли вырытые кем-то окопы в полный профиль и спрятались в них — и открывала огонь по нашим танкам. Только Т-34 показывается на поляне, немец выстрелит и его подобьет. У нас же, как назло, нет ни одной противотанковой гранаты. Как ты вылезешь из окопа? Это все равно что самоубийство. Сжались в окопах и сидели, пока наши эту проклятую самоходку не подбили. Тогда мы вылезли, и что интересно, первый раз в жизни я увидел в немецкой самоходке убитую немку в экипаже, не мужчину, а женщину. Пошли с боями дальше, и тут меня ранило.
После выздоровления отправили в резерв 3-й армии. По всей видимости, в то время не требовался офицерский состав в штрафные роты, а в строевые части нас не посылали, хоть месяц сиди в резерве, хоть два. В штрафники люди не особенно шли, назначали только проверенных офицеров, ведь это большая ответственность. Тем временем моя родная 275-я штрафная рота вошла в Восточную Пруссию и участвовала в боях под городом Мельзак, вблизи которого в феврале 1945 года командующий 3-м Белорусским фронтом, дважды Герой Советского Союза, генерал армии Иван Данилович Черняховский был смертельно ранен.
Меня же с января 1945 года по февраль 1945 года назначили комендантом Гутштадтского уезда. Моей переводчицей стала Катя Телюкова, девушка с необычной и трагической судьбой. Она попала на работы в Германию одной из первых русских женщин, еще в 1939-м, когда в составе группы наших артистов, выступавших в Белостоке, оказалась в немецкой оккупации. Мой комендантский взвод состоял всего из 12 солдат, и, как назло, все старики, или хромые, или косые. А во главе я, раненый комендант. Думаю, бродячих немцев в округе еще полно, поэтому решил комендатуру сделать в трехэтажном каменном здании местной школы. Выбрал верхний этаж, чтобы в случае неожиданного нападения враги гранаты не смогли бы забросить.
Дальше встал вопрос о том, как похоронить убитых, и наших, и немцев, их очень много лежало в уезде, бои здесь шли сильные. А в марте здесь уже тают снега, подозреваю, что играет роль теплое морское течение. Надо устанавливать контакт с местными жителями, Катя мне посоветовала решать вопросы через католического священника, ксендза. Но в нашем Гутштадте в здание церкви попал советский снаряд, и орган, как музыкальный инструмент, был разбит, так что церковь не работала. Тогда я взял Катю Телюкову, мы с ней поехали в соседнее селение, где находился действующий костел. Нашли священника, он организовал сход граждан, и мы договорились о том, что соберем всех убитых и похороним у Гутштадта, в одном месте наших, в другом — немцев. На том и порешили, и когда все тела собрали, оказалось, что советских солдат и немцев было убито примерно одинаковое количество. Тут же над братскими могилами, расположенными неподалеку от здания комендатуры, немцы сделали памятник. Кстати, в этой работе нам очень помог тот факт, что в Германии между населенными пунктами имелись хоть и узкие, но везде асфальтированные дороги.
Когда началось под Мельзаком наступление, меня с февраля 1945 года назначили командиром 277-й отдельной штрафной роты все той же 3-й армии. Прибыл в штаб части ночью, принял документы, мне сообщили, что все распоряжения и документы могут быть выпущены только с моей подписью, все остальные считаются недействительными. А утром пошел к бойцам принимать роту. Мы тогда стояли в направлении города Хайлигенбайль. Он находился недалеко от побережья залива Фриш-Гаф, и немцы свою технику стягивали на расположенную в заливе косу для перевозки своих войск в Германию. А в этом городе размещался авиационный завод по производству каких-то приборов. При этом обслуживающий персонал из советских военнопленных работал под землей. Так что враг цеплялся за Хайлигенбайль. К тому времени мы обладали прекрасными разведданными и уже точно знали, что опасаться стоит не столько вражеской артиллерии, орудий у немцев после отступления оставалось не так и много, сколько минометов, которые активно выпускали в Кенигсберге. Вообще же надо сказать, что немцы не дурные, а дисциплинированные, культурные и сильные вояки, они умели воевать, надо признать. Если намечено у них открыть огонь — то они стреляли, ты уже знаешь, когда они откроют огонь и когда закончат. Дисциплина у нашего противника была на высоте, надо им отдать должное.
Итак, наша рота вышла на исходное положение для наступления, я хорошо запомнил этот день: 23 марта 1945 года. Тепло уже было. Наша авиация стала бомбить город с белоснежными зданиями, рядом Балтийское море. Красота! В строю находилось не больше 200 штрафников, из офицеров только я и командир санитарного взвода. Смотрю, в стороне проходит железная дорога, вокруг которой валяются разбитые вагоны. Решил, пока немцы из минометов не открыли огонь, переведу свою штрафную роту к высокой железнодорожной насыпи. Думал, что мины сверху пролетать будут и нас не зацепят, и так штрафников мало. Замысел-то хороший был. Но совершил перед боем ошибку — у меня на гимнастерке были прикреплены ордена Боевого Красного Знамени и Отечественной войны 2-й степени. Последний был позолоченный, настоящий, а не такой, какой в честь 40-летия Победы всем ветеранам вручали. И видимо, немецкий снайпер по блеску наград меня заприметил и ранил, пуля вошла под плечо и вышла ниже лопатки. Когда я очнулся, командир санитарного взвода, лейтенант, обрабатывает мне рану водкой. Он мне рассказывал перед боем, что всегда имел с собой фляжку с водкой. Сам я никогда перед боем не выпивал, потому что видел — когда человек покушает и выпьет, в случае ранения в живот кишки вылезают, это страшная картина. Всего этот немецкий снайпер ранил человек пять, и меня вместе с остальными на палатке волоком с переднего края штрафники вытащили.
Оглавление
Штрафные подразделения РККА Иоффе Зяма Яковлевич Интервью Григория Койфмана Гольбрайх Ефим Абелевич Интервью Григория Койфмана Брюхов Василий Павлович Ария Семен Львович Михин Петр Алексеевич Лоза Дмитрий Федорович Радин Самуил Соломонович Интервью Григория Койфмана Литвинов Евгений Митрофанович Интервью Дмитрия Литвинова Коновалов Иван Иванович Интервью Артема Драбкина Чернов Николай Андреевич Интервью Артема Драбкина Белкин Лазарь Абрамович Интервью Григория Койфмана Покровский Александр Семенович Интервью Анатолия Мостового Волков Анатолий Иванович Интервью Артема Драбкина Винокур Николай Абрамович Интервью Григория Койфмана Слуцкий Александр Моисеевич Интервью Григория Койфмана Носиковский Сергей Ефимович Интервью Григория Койфмана Пичугин Иван Игнатьевич Интервью Юрия Трифонова
