Акупунктура, Аюрведа Ароматерапия и эфирные масла, Консультации специалистов: Рэйки; Гомеопатия; Народная медицина; Йога; Лекарственные травы; Нетрадиционная медицина; Дыхательные практики; Гороскоп; Правильное питание Эзотерика

Предисловие. Город с тысячей лиц

Петербург – город с тысячей лиц, город-оборотень. Уже само его появление – на глазах буквально одного поколения, – казалось современникам, а позже и их потомкам, чудом. Помните, как у Пушкина?

Прошло сто лет, и юный град,

Полнощных стран краса и диво,

Из тьмы лесов, из топи блат

Вознесся пышно, горделиво.

Где прежде финский рыболов,

Печальный пасынок природы,

Один у финских берегов

Бросал в неведомые воды

Свой ветхий невод, ныне там

По оживленным берегам

Громады стройные теснятся

Дворцов и башен; корабли

Толпой со всех концов земли

К богатым пристаням стремятся;

В гранит оделася Нева,

Мосты повисли над водами,

Темно-зелеными садами

Ее покрылись острова…

В поэме Пушкина «Медный всадник» (а она непременно станет одной из «главных героинь» этой книги) город возникает как бы ниоткуда, чудом, а точнее, волей его основателя-титана. Наши дети, вероятно, сравнили бы эту картину с компьютерной мультипликацией, как в заставке к сериалу «Игра престолов». На самом деле Петербург, как и все города мира, конечно же, создавался «кровью, потом и слезами». Трудом солдат и рабочих, частью набранных из местных жителей – финнов и ингерманландцев, частью присланных со всех концов страны, как писал Петр в своем указе, «с 35 городов, с посадов, дворцовых волостей, поместьев, вотчин всяких чинов людей, с крестьянских и бобыльских дворов». Они рубили лес, забивали сваи, рыли каналы, ломали и обтесывали камень, месили глину и обжигали кирпичи и черепицу, мастерили колеса и чинили телеги, работали в кузницах, в столярных и слесарных мастерских, шили одежду, ткали паруса, плели канаты, варили смолу, жили и умирали в землянках, в болотах, на берегах Невы. Память о них то умирала, то вновь воскресала после того, как при рытье очередного фундамента находили небрежно похороненные в земле кости.

Правда, чаще всего это оказывались кости животных, и рассказы о братских могилах первых строителей Петербурга долгое время считались всего лишь одной из петербургских легенд. И вот совсем недавно, в 2016 году, петербургские археологи нашли первое массовое захоронение первых строителей Петербурга. В трех ямах на Сытнинской улице в Петроградском районе, недалеко от знаменитого Сытного рынка, обнаружили кости 253 человек, лежащие в братской могиле. Захоронение относится к началу XVIII века. Из личных вещей сохранились только нательные крестики, лапти и поршни. Так одна из петербургских легенд обернулась явью. Правда, две с половиной сотни человек – это не тысячи погибших, но, возможно, это только начало.

Как бы там ни было, а место в устье Невы считалось нечистым, недобрым, проклятым то ли чухонскими шаманами, то ли первой женой Петра, разведенной и насильно постриженной в монахини московской царицей Евдокией Лопухиной. Поэтому в Петербурге родилась еще одна легенда: о том, что город когда-нибудь падет, исчезнет так же волшебно, как и появился. Из уст в уста передавались слова матери Елены – той самой царицы Евдокии, жившей теперь в монастыре в Старой Ладоге: «Месту сему быть пусту»… В наводнениях, потрясавших Северную столицу, видели предвестье великого потопа, который навсегда погубит ее.

В стихотворении Михаила Дмитриева «Подводный город», написанном в 1847 году, Петербург уходит под воду, и рыбаки привязывают лодку к шпилю Петропавловского собора. Старый рыбак рассказывает мальчику:

«Видишь шпиль?

Как нас в погодку

Закачало с год тому,

Помнишь ты, как нашу лодку

Привязали мы к нему?

Тут был город всем привольный

И над всеми господин,

Нынче шпиль от колокольни

Виден из моря один.

Город, слышно, был богатый

И нарядный, как жених;

Да себе копил он злато,

А с сумой пускал других!

Богатырь его построил;

Топь костьми он забутил,

Только с Богом как ни спорил,

Бог его перемудрил!

В наше море в стары годы,

Говорят, текла река,

И сперла гранитом воды

Богатырская рука!

Но подула буря с моря,

И назад пошла их рать,

Волн морских не переспоря.

Человеку вымещать!

Всё за то, что прочих братий

Брат богатый позабыл,

Ни молитв их, ни проклятий

Он не слушал, ел да пил…»

Мальчик спрашивает, как назывался этот город, но старик не может вспомнить:

«Имя было? Да чужое,

Позабытое давно,

Оттого что не родное —

И не памятно оно».

Михаил Дмитриев, гордившийся тем, что происходит «от Рюрика в 28-м колене, а от Мономаха – в 21-м», хозяин очень известного московского литературного салона, неутомимый спорщик и яростный полемист, борец со сторонниками европеизации русской жизни, высказывает то, что было на уме не только москвичей, но и многих петербуржцев, которым, говоря словами одной петербургской частушки, «город Питер все бока повытер».

Эта легенда снова ожила в тревожные годы на рубеже двух столетий – девятнадцатого и двадцатого. Историк, философ и романист, один из «властителей умов и душ» Серебряного века, Дмитрий Мережковский в 1908 году, в статье, которая так и озаглавлена – «Петербургу быть пусту», приводит следующее свидетельство: «Три старых рыбака, живших до основания Петербурга в местах, где возник город, рассказывали в 1721 году, что за тридцать лет перед тем было такое наводнение, что вся страна до Ниеншанца была потоплена и что подобные бедствия повторяются почти каждые пять лет. Поэтому первобытные жители невского прибрежья никогда не строили там прочных жилищ, но небольшие рыбачьи хижины. Как только, по приметам, ожидалась большая буря, крестьяне ломали свои хижины, а бревна и доски складывали как плоты и привязывали к деревьям; сами же, в ожидании убыли воды, спасались на Дудареву гору» («Петербургская старина», академ. П. Пекарского)». И добавляет: «Веря этим пророчествам, русские люди, насильно загнанные в „Парадиз“, говорили, что здесь жить нельзя, что город будет снесен водой или провалится в трясину».

Предвестье «конца Петербурга» Мережковский видит то в Первой русской революции, то в новой эпидемии холеры в 1908–1910 годах.

«Петербургское утро, гнилое, сырое и туманное… Мне сто раз среди этого тумана задавалась странная, но навязчивая греза: а что как разлетится этот туман и уйдет кверху – не уйдет ли с ним вместе и весь этот гнилой, склизный город, подымется туманом и исчезнет, как дым, и останется прежнее финское болото, а посреди него, пожалуй, для красоты бронзовый всадник на жарко дышащем, загнанном коне?.. Вот они все кидаются и мечутся, а почем знать, может быть, все это чей-нибудь сон? Кто-нибудь вдруг проснется, кому все это грезится, – и все вдруг исчезнет, – грезит Мережковский. – Было, как не было».

Позже многие думали в 1917–1918 годах, что пришли последние дни и Петербурга, и России. Жена и единомышленница Мережковского Зинаида Гиппиус писала в это время свой знаменитый короткий и чеканный реквием городу и стране:

Если гаснет свет – я ничего не вижу.

Если человек зверь – я его ненавижу.

Если человек хуже зверя – я его убиваю.

Если кончена моя Россия – я умираю.

Но мы знаем, что Петербург не погиб и имя его не забылось. Он пережил революцию, Гражданскую войну и блокаду, он не раз менял свое имя и свое обличье. Роскошная императорская столица, город кавалергардов и дам в пышных платьях, балов и парадов, город бедняков, мелких чиновников и рабочих, живущих без надежды на будущее, город студентов и революционеров, верящих в счастье для всех, таинственный, мистический город-призрак Серебряного века, город-колыбель революции и жертва Гражданской войны, город-воин, город-труженик, город-триумфатор.

И одновременно он всегда оставался городом Белых ночей, городом влюбленных и поэтов, городом писателей и философов, стремящихся проникнуть в его тайны. Каждому из своих жителей Петербург показывает свой лик, а иногда и множество различных образов и личин.

В этой книге мы познакомимся с городами, в которых жили знаменитые русские писатели и поэты, и их герои. И хотя города эти разные, порой совсем не похожие друг не друга, имя им всем – Петербург. И, может быть, среди этого множества городов вы узнаете свой Петербург. Тот город, в котором прожили всю жизнь или провели несколько незабываемых дней. А если среди этого множества лиц Петербурга вы не увидите того, которое знакомо вам, то, возможно, вам захочется рассказать Петербургу и петербуржцам о том, какими видите их вы. Город с тысячей лиц, город-сфинкс, для каждого приготовил свою загадку, свой вызов и свою награду.

Глава 1. Город-просветитель. Первые петербургские поэты и писатели

Вначале Петербург – город военных и строителей, его заложили на маленьком острове близ устья реки Невы как военную крепость, которая должна была защищать только что отвоеванный в сражениях Северной войны выход к Балтийскому морю. Но в 1706 году Петр издал указ, согласно которому знатным московским людям надлежало переселяться в Петербург. Военная крепость начала превращаться в новую столицу, губернатором которой назначен «счастья баловень безродный, полудержавный властелин» – князь Александр Данилович Меншиков. В 1713 году сюда переехал Сенат, позже в новой столице основали Синод и 12 коллегий.

Поэтам XIX века казалось, что новая столица появилась в одночасье во всей своей красе, бросая вызов северной природе. На самом деле город вырастал довольно медленно. На карте 1721 года можно увидеть легко узнаваемый силуэт Петропавловский крепости, деревянный Троицкий собор, ряд зданий вдоль набережной Петербургского острова (ныне – Петроградская сторона), Зимний дом и Летний дворец напротив крепости на другом берегу Невы, рядом дом Якова Вилимовича Брюса – руководителя первого в России артиллерийского, инженерного и морского училища и, по мнению современников, чернокнижника и масона.

Еще один ряд зданий – на Стрелке Васильевского острова, на другом берегу Невы – звездочка мазанковых еще стен Адмиралтейства (в то время – военной верфи), намеченную пунктиром Невскую перспективу со строящимся Александро-Невским монастырем у конца ее, несколько домов на берегах Мойки и Фонтанки, несколько мельниц на Ново-Адмиралтейском острове в устье Мойки, церковь Святого Сампсония на правом берегу Невы, пеньковые амбары и Морской госпиталь на будущей Выборгской стороне, Смольный монастырь ниже по течению Невы, несколько мельниц на Охте да несколько загородных усадеб на островах. Вот и весь «Парадиз» (Парадизом, то есть раем, любил называть новую столицу Петр).

Поначалу жизнь в городе была очень неуютной, например: для того чтобы потанцевать на балу или побывать на маскараде у того же князя Меншикова, полюбоваться на свадьбы карликов или на то, как пленные шведы и экипажи русских кораблей-победителей проходят через триумфальную арку на Троицкой площади, воздвигнутую в честь победы при Гангуте, или чтобы посмотреть на торжественный спуск на воду очередного корабля Балтийского флота, или просто навестить знакомых, дамам и кавалерам приходилось переправляться через Неву на нанятых лодках, что ветреными осенними вечерами или в дни наводнений становилось смертельно опасным делом.

В 1718 году Петр I издал указ, согласно которому «для увеселения народа, наипаче же для лучшего обучения и искусства по водам и смелости в плавании» было изготовлено большое количество парусных и гребных судов. Их раздали «разных чинов людям», для того чтобы «у всякого оные были вечно, то-есть, ежели какая трата на какие суда придется, повинен он такое ж вновь сделать». Хозяин судна должен был следить за ним: конопатить, смолить, при необходимости чинить такелаж, а «понеже не все еще обыкновенны к плаванью и содержанию оных судов», Петр приказал владельцам «ежевоскресно» являться на учения, а если тот не сможет по какой-то уважительной причине, то присылать вместо себя детей родственников или слуг. Такие маневры Невского флота были одновременно и развлечением (пусть подневольным), и обучением петербуржцев жизни в «Северной Венеции».

Камер-юнкер Берхгольц, сопровождавший в поездке герцога Голштинского, жениха цесаревны Анны, дочери Петра I, описывает одну из таких «экзерциций»: «Утром приехал граф Пушкин и объявил, его величество царь намерен устроить после обеда увеселительные катания на Неве на всех здешних барках и верейках, на которое приказал пригласить и его высочество… Здесь так заведено, что если в двух или трех определенных местах города вывешиваются флаги, то все барки и верейки или, смотря по флагу, все яхты, торншхоуты и буеры должны собираться по ту сторону реки, у крепости… Впереди плыл адмирал маленького флота, имевший на своем судне, для отличия, большой флаг. Прочие суда должны следовать за ним и не имеют права обгонять его. Царь ехал недалеко позади, на барке царицы; он стоял у руля, а царица с обеими принцессами, своими дамами и камер-юнкерами сидела в каюте. Проплыв довольно далеко, адмирал поворотил назад, а все следовавшие за ним остановились и выждали, пока он не прошел мимо… Валторнисты царицы, данные ей Ягужинским, играли попеременно с нашими, которые на барке стояли позади, царские же впереди. Чудный вид представляла наша флотилия, состоявшая из 50 или 60 барок и вереек, на которых все гребцы были в белых рубашках (на барках их было по 12 человек, а на самых маленьких верейках не менее 4-х). Удовольствие от этой прогулки увеличивалось еще тем, что почти все вельможи имели с собою музыку: звуки множества валторн и труб беспрестанно оглашали воздух. Мы спустились до самого Екатерингофа, куда приехали очень скоро, потому что плыли по течению реки, да и, кроме того, водою туда от города не более четырех верст… По приезде в Екатерингоф мы вошли в небольшую гавань, в которую едва ли могут свободно пройти два судна рядом. Все общество по выходе на берег отправилось в находящуюся перед домом рощицу, где был накрыт большой длинный стол, уставленный холодными кушаньями, за который, однако ж, порядочно не садились; царь и некоторые другие ходили взад и вперед и по временам брали что-нибудь из поставленных на нем плодов»… Так «кнутом и пряником» Петр старался сделать из петербуржцев бравых мореходов.

Не менее серьезным испытанием становились новомодные ассамблеи, которые устраивал Петр I в Летнем саду. Конечно, на фонтаны и различные «затеи» – грот с водяным органом, зеленый лабиринт, птичий двор, оранжереи, «зверовой двор» с заморскими животными и т. д. – стоило посмотреть, общение с первыми людьми государства могло оказаться полезным, а заморские танцы разгоняли кровь и заставляли предаваться разного рода приятным мечтаниям. Но император был хозяином «с причудами», если ему случалось уехать с ассамблеи по каким-то государственным делам, то он мог приказать… запереть ворота Летнего сада и не выпускать гостей, так что тем приходилось часами ждать возвращения монарха, даже под проливным дождем. Вернувшись же в хорошем настроении, Петр принимался потчевать гостей крепким шнапсом, не давая поблажки даже женщинам. Одним словом – развлечение на первых Петербургских ассамблеях – тяжелая, а порой опасная работа.

Трудно было вести домашнее хозяйство – вездесущая вода затопляла погреба, и продукты портились, а достать новые нелегко: город пока еще почти ничего не производил, вокруг него было мало деревень, которые могли «кормить» его, и все продукты приходилось привозить из Москвы или из других мест.

Но петербуржцы все же обживали свой город и превращали его не только в политическую и военную, но и в культурную столицу. Одним из поразительных «европейских новшеств», заведенных здесь, стал – театр.

Цесаревна Наталья Алексеевна и первый российский театр

Младшая сестра Петра, царевна Наталья Алексеевна, вероятно, помнила рассказы о необыкновенном развлечении, которое в 1672 году устроил в своей главной резиденции, подмосковном селе Преображенском, ее отец – царь Алексей Михайлович – для ее матери, молодой красавицы Натальи Кирилловны Нарышкиной. Чтобы удивить и порадовать молодую жену, царь предложил ей европейское развлечение – театр. Автором пьесы и режиссером стал проживавший тогда в Москве лютеранский пастор Иоганн Готфрид Грегори. Он собрал более шестидесяти подростков – детей служилых и торговых иноземцев – и обучил их театральной науке.

Пьеса «Эсфирь, или Артаксерксово действо», была рассчитана на десять часов игры, но царь смотрел все, не сходя с места. И немудрено: некоторые монологи пьесы звучали, как страстное признание в любви Наталье Кирилловне. В реальной жизни такие пылкие слова были неуместны для его царственной особы, но театральное действо позволило царю озвучить свои чувства, хотя бы и не своими устами. Московские бояре тоже, вероятно, было удивились, услышав со сцены такие слова:

О живота моего утешение

И сердца моего услаждение!

Скорь бо в грудех моих пребывает,

Зане сила ми оскудевает,

Яко же сердце мое желает изъявити,

Како тя души моего сердца имам любити!

Пока Петр сражался за балтийские земли и строил Санкт-Петербург, Наталья Алексеевна решила организовать свой театр. Петр поддержал ее, приказав передать Наталье «комедиальное и танцевальное платье», а также декорации и тексты пьес, привезенных несколькими годами раньше немецкими театрами в Москву. Актерами стали приближенные и слуги. В репертуаре были инсценировки житий святых и пьесы на сюжет переводных романов. Посмотреть спектакли приезжали обитатели Измайлова.

Цесаревна Наталья Алексеевна

В 1708 году Наталья Алексеевна приехала в Петербург вместе со всем императорским семейством. Ей отвели усадьбу на Крестовском острове. Через шесть лет она перебралась в новый дворец, на левый берег Невы, где возводились Литейный и Шпалерный дворы. Здесь уже начала строить дома петербургская знать.

В Петербурге Наталья Алексеевна немедленно «взялась за старое» – устроила «комедийную хоромину» для всех «прилично одетых людей», то есть дворянской публики. Петербургский театр пока оставался любительским. Под него приспособили большой деревянный дом, находящийся рядом с дворцом царевны (ныне это угол Сергиевской улицы и Вознесенского проспекта). В театре играли десять актеров и актрис, был также оркестр из шестнадцати музыкантов.

На сцене театра поставили пьесы – «Комедия о святой Екатерине», «Хрисанф и Дария», «Цезарь Оттон», «Святая Евдокия», а также драму «Действие о Петре Златые ключи», которая рассказывала о пользе заграничных путешествий для молодых людей, желающих прославиться.

Герой пьесы, сын знатного француза, Петр, страстно желающий поехать в «иные царства», обращается к своему отцу с такой речью:

Намерен я, государь, о том вас просити,

Чтоб в иные царства от вас мне отбыти,

Где могу кавалерских дел я обучаться,

И народов чужих нравов насмотряся…

Где поживши немного и к вам возвращуся, —

И себе многу славу могу заслужити,

Так что все царство будет меня чтити…

Но не только страсть к наукам одолевает героя. Петр и его возлюбленная Магилена наслаждались «речами любительными», «милым друг на друга зрением» и «великим веселием». «Действие о Петре…» представило один из первых любовных романов, с которыми познакомилась русская публика.

Большой популярностью пользовались сатирические интермедии, высмеивавшие страхи ретроградов, но одновременно распутство и мздоимство молодых петербургских чиновников.

Невозможно точно установить, как велика была доля авторства Натальи Алексеевны в создании этих текстов. Возможно, она что-то переводила с иностранных языков, возможно, что-то сочиняла сама, возможно, в написании принимали участие другие члены труппы. В любом случае, театр жил и действовал, удивляя публику новым, невиданным развлечением.

Однако Наталья прожила в Петербурге недолго. Болезнь унесла ее в 1716 году. После смерти царевны более 200 томов из ее личной библиотеки (очень значительное собрание по меркам того времени) поступили в царское книгохранилище, театральную же ее часть отослали в Санкт-Петербургскую типографию.

Феофан Прокопович

Если Наталью Алексеевну, с некоторыми оговорками, можно назвать первой петербургской писательницей, то на звание первого писателя претендует Феофан Прокопович, уроженец города Киева. Выходец из небогатой купеческой семьи, он учился в Киевско-Могилянской духовной академии, затем уехал за границу, изучал философию, историю, языки и литературу в Италии. Вернувшись в Россию, принял монашеский сан, преподавал в академии поэтику, риторику, богословие, а затем и математику с физикой. В Киеве же он пишет трагедию «Владимир». Одновременно Феофан сочиняет весьма игривые стихи на латыни, подражая поэтам итальянского Возрождения («Песнь светская», «Шутка о Венере»).

В библиотеке Феофана насчитывалось до пятнадцати тысяч книг на разных языках. Современник-иностранец (датчанин фон Гавен) писал о Феофане: «Этот превосходный человек по знаниям своим не имеет себе почти никого равного, особенно между русскими духовными. Кроме истории, богословия и философии, он имеет глубокие сведения в математике и огромную любовь к этой науке. Он знает ряд европейских языков, из которых на двух говорит, хотя в России не хочет употреблять никакого, кроме русского, – и только в крайних случаях говорит на латинском, в знании которого не уступит любому академику».

Образованнейший человек, великолепный оратор и педагог, Феофан вскоре обратил на себя внимание Петра I. Побывав в Киеве в 1706 году, монарх слушал речи Феофана и взял молодого проповедника в свою свиту. Феофан участвовал вместе с государем в Прутском походе, а в 1716 году приехал в Петербург, где сделался фактическим руководителем всех церковных дел.

Феофан Прокопович

В 1721 году в Петербурге на своем подворье на берегу реки Карповки, напротив Аптекарского огорода, в окружении елового леса, Феофан открыл школу для бедных сирот и составил для своих учеников букварь «Первое учение отрока», позже выдержавший 11 изданий. В школе преподавали Закон Божий, славянское чтение, русский, латинский и греческий языки, грамматику, риторику, логику, римские древности, арифметику, геометрию, географию, историю, рисование, пение, а для развлечения учеников устраивали постановки пьес. По вечерам на подворье собирались петербургские интеллектуалы. Первый биограф Прокоповича (вероятно, академик Готлиб Байер) сравнивал собрания у отца Феофана с симпозиумами греческих философов. Так дом Прокоповича стал, по сути, первым петербургским салоном.

Феофан Прокопович глубоко проникся идеями Просвещения, писатель, поэт для него были, прежде всего, людьми полезными своему государству и государю, которые должны были всеми силами своими прославлять идеалы, привлекать к ним человеческие души. И ему не пришлось далеко ходить в поисках своего идеала. Конечно же, им стал Петр I – просвещенный монарх, благодетель своего народа. В своей поэме «Епиникион» (от греческого слова «восхваление») Феофан прославляет Петра и проклинает изменника-Мазепу.

Победихом! Падеся супостат наш лютый,

И отступник приять казнь, отчества враг велий,

Ко нам же возвращенный грядет мир веселий

И безбедно здравие видеть, со собою.

Ныне и день лучшею красен добротою,

И солнце множайшая луча испущает,

И лице краснейшее цвет полный являет.

В проникнутом патриотизмом стихотворении «За Могилою Рябою» описана кровопролитная битва с турками у реки Прут, близ селения Рябая Могила, в 1711 году, во время Прутского похода Петра I.

Всю ночь стуки, всю ночь крики,

Всю ночь огонь превеликий,

Во всю ночь там Марс шел дикий.

<…>

Не судил Бог христианство

Освободить от поганства,

Еще не дал сбить поганство.

Магомете, Христов враже,

Да что дальше час покаже

Кто от чьих рук поляже…

А в стихотворении «Плачет пастушок в долгом ненастье», написанном в 1730 году, звучат скорбь из-за кончины Петра I и тревога человека, не знающего, что готовит ему будущее:

Дрожу под дубом;

Крайним гладом овцы тают,

И уже весьма мокротным хладом исчезают.

<…>

Потщися, Боже, нас свободити от печали,

Наши нас деды к тебе вопити научали!

Прокопович произносил поминальную речь на похоронах Петра I, в которой сказал: «Кого бо мы, и какового, и коликого лишилися? Се оный твой, Россие, Сампсон, каковый да бы в тебе мог явитися никто в мире не надеялся, а о явльшемся весь мир удивился. Застал он в тебе силу слабую и сделал по имени своему каменную, адамантову; застал воинство в дому вредное, в поле не крепкое, от супостат ругаемое, и ввел отечеству полезное, врагом страшное, всюду громкое и славное. Когда отечество свое защищал, купно и возвращением отъятых земель дополнил и новых провинций приобретением умножил. Когда же восстающыя на нас разрушал, купно и зломыслящих нам сломил и сокрушил духи и, заградив уста зависти, славная проповедати о себе всему миру повелел». Он вспоминает «новый в свете флот», «путь во вся концы земли» и «многообразная философская искусства и его действием показанная и многим подданным влиянная и заведенная различная, прежде нам и неслыханная учения, хитрости и мастерства». И завершает речь такими словами: «Но, о Россие, видя кто и каковый тебе оставил, виждь и какову оставил тебе!».

С 1725 года Феофан получил сан архиепископа Новгородского и закончил свою жизнь в славе и почете, скончался 8 сентября 1736 года и похоронен в Софийском соборе Новгорода.

Антиох Кантемир

Парадоксальным образом одним из первых поэтов, в стихах которого появляется образ новой столицы, стал москвич Антиох Кантемир. Младший сын молдавского господаря (правителя) Дмитрия Константиновича, родившийся в Константинополе, он вместе с семьей переехал в Россию в 1711 году. Антиох учился дома, затем отшлифовал свои знания в Славяно-греко-латинской академии и Академии наук.

Антиох Кантемир

Антиох поддержал Анну Иоанновну в ее восхождении на престол, после отправился послом в Лондон. Он скончался 31 марта (11 апреля) 1744 года в Париже, где провел последние годы жизни, и был погребен в московском Никольском греческом монастыре.

В своей поэме «Петрида, или Описание стихотворное смерти Петра Великого, Императора Всероссийского» Кантемир дает панораму любимого детища Петра.

Земля тая, бывшая в долзе у соседах

Подвластна, – на ней же Петр град новый сзидати

Когда начал, и свершил так, что устрашати

Прежде видом сей зачал, неж вести успели

Прийти в мир, что российцы в Ингрии засели.

Течет меж градом река быстрыми струями,

В пространно тречисленными впадая устами

Море, его же воды брега подмывают

Северных царств, Балтицко древни называют.

Над бреги реки всходят искусством иреславным

Домы так, что хоть нов град, ничем хуждши давным,

И имать любопытно чим бы насладиться

Око; имать и недруг, чего устрашиться:

Шестибочная крепость, в воде водруженна,

Не боится усильства Марса воруженна,

Но, щитя своих, крепко грозит и смелейшим.

Тут рукой трудился Петр и умом острейшим;

Обонпол искусные древоделов руки

Производят сильные врагам нашим муки,

Растут суды всех родов, и флот, уже страшный

Многим, творят что дневно наипаче ужасный.

Оттоль вверх, в приму черту, вельмож непресечны

Пространны зрятся дворы; где же скоротечны

Вторицей в граде струи Нева искривляет,

Деляся в два рамена, тут Петр обитает:

Не пространно жилище, довольно и покою —

Что внешна пышность тому, кто велик душою?

Становление современного русского языка

Вам не показались странными и непривычными стихи Натальи Алексеевны и Феофана Прокоповича? Их смысл вроде бы и понятен, и все же они написаны «словно не по-русски». Порой кажется, что перед нами разноязычный палимпсест. Особенно это заметно в приведенных отрывках из стихов Феофана Прокоповича «За Могилою Рябою», где отсылка к древнеримскому богу войны Марсу, которая должна была подчеркнуть европейскую образованность автора, соседствует с откровенными архаизмами и славянизмами («Магомете, Христов враже» – звательный падеж, встречавшийся во многих славянских языках, в том числе и в древнерусском, но не употребляемый в живой русской речи уже с XVI века).

Дело в том, что в начале XVIII века русский язык переживал серьезные изменения. Да и как могло быть иначе? Менялась сама реальность, повседневная жизнь русского человека, особенно человека знатного и образованного. В ней появлялись новые реалии, которых не было прежде в русском быте, а они требовали и нового языка.

Сам император активно принимал участие в формировании нового языка своих подданных. Вот, например, он в одном из своих указов объясняет петербуржцам, что такое ассамблея. «„Ассамблея“ – слово французское, – пишет Петр, – которое на русском языке одним словом выразить невозможно, обстоятельно сказать, вольное в котором доме собрание или съезд делается не только для забавы, но и для дела; ибо тут можно друг друга видеть и о всякой нужде переговорить, также слышать, что где делается; притом же и забава». А дальше он подробно предписывает, «каким образом оныя ассамблеи отправлять, определяется ниже сего пунктом, покамест в обычай не войдет».

Желающие принять участие в ассамблее дамы и кавалеры должны были освоить целый рад новых понятий, таких как «политес» (правила вежливости), «роба» (верхнее платье), «фижмы», «корсет», «шлейф», «парик», «мушка», «веер», «махаться» (подавать знаки веером), «пудра» (для мужских волос), «менуэт», «полонез», «контрданс», «кадриль», «иллюминация», «фейерверк» и т. д. Все эти слова привели бы в полное недоумение дедушек танцоров, а отцов заставили бы с болью в сердце подозревать, что их дети чересчур увлеклись «бесовским верчением». И это всего лишь одна, далеко не самая значительная сторона нового образа жизни. А сколько новых слов предстояло выучить военным или купцам!

Какое-то время россиянам, возможно, казалось, что язык их отцов и дедов погибнет от засилья иностранных слов. Сам Петр написал одному из своих посланников: «В реляциях твоих употребляешь ты зело много польские и другие иностранные слова и термины, за которыми самого дела выразуметь невозможно; того ради впредь тебе реляции свои к нам писать все российским языком, не употребляя иностранных слов и терминов». Забавно, однако, что в этой суровой отповеди монарх употребляет слово «реляция», пришедшее из латинского языка, вместо исконно русского слова «донесение».

Да, избавиться от привычки заимствовать иностранные слова было не так просто, а порой и невозможно. По Петербургу в начале XVIII века ходил анекдот о переводчике, которому поручили перевести французскую книгу по садоводству. Бедняга промучился некоторое время и в конце концов покончил жизнь самоубийством, отчаявшись передать французские понятия по-русски.

Анекдот остается анекдотом, но вот подлинный текст из дневника В. И. Куракина, хорошо показывающий, какая «речевая каша» порой «варилась» в головах русских людей. Он пишет об одном из своих заграничных романов: «В ту свою бытность в Италии был инаморат [inamorato – ит. влюблен] в славную хорошеством одною читадинку [cittadino – ит. гражданка]… и так был inamorato, что не мог ни часу без нее быти… и взял на меморию [in memorio – лат. на память] ее персону [портрет]».

Другая большая перемена, которая ждала русский язык в ту эпоху, – это его разрыв с церковнославянским языком. Некоторые «церковнославянские реликты» мы можем найти в стихах Феофана Прокоповича, что неудивительно, ведь он сам принадлежал к духовному сословию. Но в целом язык Петровской эпохи становился все более светским. Церковь законсервировала старинный, еще средневековый лексикон и грамматику, и постепенно тексты молитв стали загадочны и непонятны для мирян. В начале XX века маленький мальчик Алеша Пешков будет с недоумением повторять слова молитвы «Отче наш» «Яко же и мы оставляем должникам нашим», переиначивая это непонятное «яко же» на свой лад: «Яков же», «Я в коже». Этот процесс расхождения церковного и светского языков начался именно тогда, в начале XVIII века, что, разумеется, еще усилило отчуждение языка и культуры дворянства от своих корней. Веком позже Чацкий в комедии Грибоедова «Горе от ума» будет жаловаться на то, что «французик из Бордо» чувствует себя в московских гостиных как дома, он говорит с гостями на одном языке (естественно, французском), а он, Чацкий, настоящий патриот, здесь всем чужой:

Пускай меня объявят старовером,

Но хуже для меня наш север во сто крат

С тех пор, как отдал все в обмен на новый лад,

И нравы, и язык, и старину святую,

И величавую одежду на другую.

Понадобилось больше века работы таких российских литераторов, как Ломоносов, Сумароков, Державин, Гнедич, Жуковский, Грибоедов и, наконец, Пушкин, чтобы русский язык переварил «иностранную прививку», нашел должное место для архаизмов и вновь обрел ту легкость, гибкость, певучесть и кристальную ясность, которой мы наслаждаемся и по сей день.

Ломоносов

Одним из создателей нового литературного языка стал сын рыбака-помора, будущий академик Михаил Васильевич Ломоносов.

Историк литературы Григорий Александрович Гуковский писал о Ломоносове: «Ему принадлежит честь быть первым писателем, упорядочившим языковое хозяйство русской культуры после петровского переворота, и он был первым в ряду организаторов правильной русской речи, подготовивших великое дело Пушкина, создателя современного литературного русского языка».

Новый язык был зафиксирован Ломоносовым в статье «Предисловие о пользе книг церковных в российском языке», а также в двух книгах – «Риторика» (1748) и «Российская грамматика» (1757), давших первое научное описание живого русского языка XVIII века.

М. В. Ломоносов

«Труд Ломоносова полагал конец безграничному разнобою, разброду языковых форм, пестривших языковую практику начала XVIII века, – пишет Гуковский. – Он вводил в литературную и даже разговорную практику грамотного населения принцип организованности, правильности речи, известную нормализацию ее, хотя сам Ломоносов и не придумывал никаких правил языка, а стремился в своем труде к установлению законов русской речи, такой, какой он ее знал, потому что он, по его словам, „с малолетства познал общий российский и славянский язык, а достигши совершенного возраста с прилежанием прочел почти все древне-славено-моравским языком сочиненные и в церкви употребленные книги“. Сверх того, довольно знает все провинциальные диалекты здешней империи, также слова, употребляемые при дворе, между духовенством и простым народом».

Сам Ломоносов полемизировал с проповедником Гедеоном Гриновским, который утверждал с кафедры: «Ежели бы я хотел вам здесь описать, сколько вреда произошло от таких, которые подчинять смели слово Божие какой-нибудь науке или искусству и изобретениям человеческого разума, пространное бы и страшное открыл позорище», – и советовал молодым священникам, чтоб риторика «не была повелительницею, но совершенно служительницею».

Ломоносов написал в ответ язвительную эпиграмму, в которой защищал изучение родного языка и риторики – искусства произносить речи. Обращаясь к некоему вымышленному попу Пахомию (под которым подразумевается Гриновский), Ломоносов пишет:

Пахомей говорит, что для святого слова

Риторика ничто; лишь совесть будь готова.

Ты будешь казнодей^[1], лишь только стань попом

И стыд весь отложи. Однако врешь, Пахом.

Начто риторику совсем пренебрегаешь?

Ее лишь ты одну, и то худенько знаешь…

<…>

Ты думаешь, Пахом, что ты уж Златоуст!

Но мы уверены о том, что мозг твой пуст.

Нам слово божие чувствительно, любезно,

И лишь во рте твоем бессильно, бесполезно.

Нравоучением преславной Телемак

Стократ полезнее твоих нескладных врак.

В последних строках имеется в виду весьма популярный в XVIII веке дидактический роман Ф. Фенелона «Приключения Телемака» (1699), пропагандировавший в том числе и идеи Просвещения.

В своем учебнике «Риторика» (1748) Ломоносов напоминает своим читателям, что необходимо всеми способами обогащать речь, стремиться к «речевому изобилию», к пышности и одновременно изяществу. Он дает практические советы, как создавать «предложения, в которых подлежащее и сказуемое сопрягаются некоторым странным, необыкновенным или чрезъестественным образом, и тем составляют нечто важное и приятное». Не все современники были с ним согласны. Например, Александр Петрович Сумароков (о нем речь пойдет в следующей подглаве) писал в свое время: «Многие читатели, да и сами некоторые лирические стихотворцы рассуждают так, что никак невозможно, чтобы была ода и великолепна, и ясна; по моему мнению, пропади такое великолепие, в котором нет ясности». А в другой раз в своей статье, «К типографским наборщикам», высказался еще резче: «Языка ломать не надлежит; лучше суровое (т. е. простое, грубое. – Е. П.) произношение, нежели странное словосоставление».

Примером «чрезъестественного сопряжения» является начало «Слова похвального… Елизавете Петровне… на торжественный день восшествия ея величества на всероссийский престол» (1749). Оно звучит так:

«Если бы в сей пресветлый праздник, Слушатели, в который под благословенною державою всемилостивейшия государыни нашея покоящиеся многочисленные народы торжествуют и веселятся о преславном ея на всероссийский престол восшествии, возможно было нам, радостию восхищенным, вознестись до высоты толикой, с которой бы могли мы обозреть обширность пространного ея владычества, и слышать от восходящего до заходящего солнца беспрерывно простирающиеся восклицания и воздух наполняющие именованием Елисаветы, – коль красное, коль великолепное, коль радостное позорище нам бы открылось! Коль многоразличными празднующих видами дух бы наш возвеселился, когда бы мы себе чувствами представили, что во градех, крепче миром нежели стенами огражденных, в селах, плодородием благословенных, при морях, военной бури и шума свободных, на реках, изобилием протекающих между веселящимися берегами, в полях, довольством и безопасностью украшенных, на горах, верхи свои благополучием выше возносящих, и на холмах, радостию препоясанных, разные обитатели разными образы, разные чины разным великолепием, разные племена разными языками, едину превозносят, о единой веселятся, единою всемилостивейшею своею самодержицею хвалятся».

От этих сложных и тяжеловесных фраз захватывает дух – и буквально: их сложно произнести на одном дыхании, но и в переносном смысле: от открывающейся перспективы. Автор заставляет наше воображение подняться высоко и увидеть просторы российского государства – от горизонта до горизонта.

Другой пример – два стихотворения Ломоносова: «Утреннее размышление о божием величестве» и «Вечернее размышление о божием величестве».

В первом он пишет:

Когда бы смертным толь высоко

Возможно было возлететь,

Чтоб к Солнцу бренно наше око

Могло, приблизившись, воззреть,

Тогда б со всех открылся стран

Горящий вечно Океан.

Там огненны валы стремятся

И не находят берегов,

Там вихри пламенны крутятся,

Борющись множество веков;

Там камни, как вода, кипят,

Горящи там дожди шумят.

А вечером поэт видит, как

…Взошла на горы черна тень;

Лучи от нас склонились прочь.

Открылась бездна звезд полна:

Звездам числа нет, бездне дна.

Песчинка как в морских волнах,

Как мала искра в вечном льде,

Как в сильном вихре тонкой прах,

В свирепом как перо огне,

Так я, в сей бездне углублен,

Теряюсь, мысльми утомлен!

И размышляет о том, что

Уста премудрых нам гласят:

«Там разных множество светов,

Несчетны солнца там горят,

Народы там и круг веков:

Для общей славы божества

Там равна сила естества».

И снова от строк исходит явственное и зримое ощущение величия, которое захватывает и поражает читателя.

Но Ломоносов умел видеть и малое, а его стих мог быть легким и подвижным, поистине прыгучим, как в этом стихотворении о кузнечике.

Кузнечик дорогой, коль много ты блажен!

Коль больше пред людьми ты счастьем одарен;

Препровождаешь жизнь меж мягкою травою

И наслаждаешься медвяною росою.

Хотя у многих ты в глазах презренна тварь,

Но самой истинной ты перед ними царь;

Ты ангел во плоти, иль, лучше, ты бесплотен,

Ты скачешь и поешь, свободен, беззаботен;

Что видишь, все твое; везде в своем дому,

Не просишь ни о чем, не должен никому.

* * *

Ломоносов поделил слова русского языка на три группы. Первая – слова, общие для церковнославянского и русского языков, такие как: Бог, слава, рука, ныне, почитаю. Ко второй «принадлежат слова, кои хотя еще употребляются мало, а особливо в разговорах, однако всем грамотным людям вразумительны, например: отверзаю, господень, насажденный, взываю. Неупотребительные и весьма обветшалые отсюда выключаются, как: обаваю, рясны, овогда, свене и сим подобные. К третьему роду относятся, которых нет в остатках славенского языка, то есть в церковных книгах, например: говорю, ручей, которой, пока, лишь», то есть хорошо знакомые нам и прочно занявшие место в современном русском языке, чисто русские слова, не имеющие связи с церковнославянским языком.

Далее Ломоносов пишет: «От рассудительного употребления и разбору сих трех родов речений рождаются три штиля: высокий, посредственной и низкой. Первой составляется из речений славено-российских, то есть употребительных в обоих наречиях, и из славенских, россиянам вразумительных и не весьма обветшалых. Сим штилем составляться должны героические поэмы, оды, прозаичные речи о важных материях, которым они от обыкновенной простоты к важному великолепию возвышаются. Сим штилем преимуществует российский язык перед многими нынешними европейскими, пользуясь языком славенским из книг церковных.

Средний штиль состоять должен из речений, больше в российском языке употребительных, куда можно принять некоторые речения славенские, в высоком штиле употребительные, однако с великой осторожностью, чтоб слог не казался надутым. Равным образом употребить в нем можно низкие слова; однако остерегаться, чтобы не опуститься в подлость. И словом, в сем штиле должно наблюдать всевозможную равность, которая особливо тем теряется, когда речение славенское положено будет подле российского простонародного. Сим штилем писать все театральные сочинения, в которых требуется обыкновенное человеческое слово к живому представлению действия. Однако может и первого рода штиль иметь в них место, где потребно изобразить геройство и высокие мысли, в нежностях должно от того удаляться. Стихотворные дружеские письма, сатиры, еклоги и елегии сего штиля больше должны держаться. В прозе предлагать им пристойно описания дел достопамятных и учений благородных.

Низкий штиль принимает речения третьего рода, то есть которых нет в славенском диалекте, смешивая со средними, а от славенских общенеупотребительных вовсе удаляться, по пристойности материй, каковы суть комедии, увеселительные эпиграммы, песни; в прозе дружеские письма, описания обыкновенных дел. Простонародные низкие слова могут иметь в них место по рассмотрению».

Таким образом, Ломоносов, в числе прочего, выделил живой разговорный язык – «дружеские письма, описания обыкновенных дел» – и подчеркнул, что этому языку противопоказана нарочитая возвышенность и стремление «говорить красиво», употребляя устаревшие церковнославянские слова. (Два века спустя Михаил Булгаков добьется яркого комического эффекта, когда в своей пьесе «Иван Васильевич» заставит режиссера Якина объясняться с Иваном Грозным на языке, который режиссер полагает церковнославянским. Помните: «Паки, паки, иже херувимы… Ваше величество, смилуйтесь!»… На что Иван Грозный отвечает: «Покайся, любострастный прыщ, преклони скверну твою главу и припади к честным стопам соблазненной боярыни!». Вполне возможно, что эта сцена показалась бы смешной еще во времена Ломоносова.)

Ломоносов оставляет церковнославянскому языку оды, героические поэмы и торжественные речи. Век спустя Пушкину станет тесно в этих рамках, и он будет жаловаться:

Но тише! Слышишь? Критик строгий

Повелевает сбросить нам

Элегии венок убогий

И нашей братье рифмачам

Кричит: «Да перестаньте плакать!

И все одно и то же квакать,

Жалеть о прежнем, о былом:

Довольно, пойте о другом!».

– Ты прав, и верно нам укажешь

Трубу, личину и кинжал

И мысль мертвый капитал

Отвсюду воскресить прикажешь:

Не так ли, друг? – Ничуть. Куда!

«Пишите оды, господа,

Как их писали в мощны годы,

Как было встарь заведено…»

– Одни торжественные оды!

И, полно, друг: не все ль равно?

Припомни, что сказал сатирик!

<…>

«Но все в элегии ничтожно,

Пустая цель ее жалка,

Зато цель оды высока

И благородна»… Тут бы можно

Поспорить с ним, но я молчу:

Два века ссорить не хочу.

Но пока новый век еще не наступил, и это разделение кажется весьма разумным. Ломоносов знает, что многие славянизмы уже вошли в русский язык, слились с ним, и он принимает и ассимилирует их с русской речью. Он выступает только против искусственной насильственной архаизации речи, как повседневной, разговорной, так и литературной. Он не хочет любой ценой держаться за отмирающие слова, такие как «обаваю» (очаровываю), «рясны» (ожерелье), «овогда» (иногда), «свене» (кроме), когда в обиходе уже появились их аналоги.

В то же время Михаил Васильевич отнюдь не избегал высокого стиля. Оды Ломоносова^[2] помогали ему поддерживать хорошие отношения с «сильными мира сего» и продвигать свои открытия и разработки, а также труды своих коллег по Академии. Ода Ломоносова была всегда большой декларацией, отражением его чаяний и стремлений как гражданина и ученого. Слава и польза России – вот главная тема одического, да и вообще почти всего поэтического творчества Ломоносова.

* * *

Ради славы и пользы Отечества Ломоносов трудился, ради нее совершал свои открытия, а открытий было немало. Уже в конце своей жизни Ломоносов написал: «Я к сему себя посвятил, чтобы до гроба моего с неприятелями наук российских бороться, как уже борюсь двадцать лет; стоял я за них смолоду, на старость не покину».

Ломоносов работал в области всех известных в его время наук: философии, физики, химии, металлургии, географии, биологии, астрономии, филологии. И почти в каждой выступал не только как просветитель, который стремится познания «пересадить на русскую почву», но и как исследователь, делающий открытия мирового значения. Мало того: верный духу петровских времен, он стремился по возможности извлечь из каждого научного открытия практическую пользу. И стараясь сообщить меценатам о своей новой работе и о выгодах, которые она сулит, Ломоносов прибегал к поэзии.

Приведу только один пример. В 1752 году Ломоносов сочиняет «Письмо о пользе стекла к высокопревосходительному господину генералу-порутчику, действительному ея императорскаго величества каммергеру, Московского университета куратору и орденов Белаго Орла, Святаго Александра и Святыя Анны кавалеру Ивану Ивановичу Шувалову».

Предыстория этого послания такова. В 1752 году Михаил Васильевич представил в Сенат прошение: «Желаю я, нижайший, к пользе и славе Российской империи завесть фабрику для делания изобретенных мною разноцветных стекол и из них бисеру, пронизок и стеклярусу и всяких других галантерейных вещей и уборов, что еще поныне в России не делают, а привозят из-за моря великое количество ценою на многие тысячи».

И. И. Шувалов

Устройство мозаичной фабрики и стекольного завода было одобрено Сенатом, и покровитель Ломоносова Иван Иванович Шувалов помог Ломоносову представить этот проект императрице Елизавете и получил в подарок мызу Усть-Рудицы вместе с деревнями Шишкиной, Калищами, Перкули и Липовой (ныне – Ломоносовский район Ленинградской области, в 11 км от станции Лебяжье).

Так возникла усть-рудицкая «фабрика делания разноцветных стекол и из них бисера, пронизок и стекляруса и всяких галантерейных вещей и уборов».

Именно тогда Ломоносов и пишет стихотворное послание Шувалову, в котором не только рассказывает о производстве и применении стекла: оконных стекол, стеклянной посуды, линз для телескопов («Во зрительных трубах Стекло являло нам, колико дал Творец пространство небесам») и микроскопов («Не меньше, нежели в пучине тяжкий Кит, Нас малый червь частей сложением дивит»), но и рекламирует продукцию строящейся фабрики – цветное стекло для мозаик:

Коль пользы от Стекла приобрело велики,

Доказывают то Финифти, Мозаики,

Которы в век хранят Геройских бодрость лиц,

Приятность нежную и красоту девиц;

Чрез множество веков себе подобны зрятся

И ветхой древности грызенья не боятся;

бисер и стеклярус для отделки женских платьев и украшений:

Дают приятной дух, увеселяют взор

И вам, Красавицы, хранят себя в убор.

<…>

Прекрасной пол, о коль любезен вам наряд!

Дабы прельстить лицом любовных суеверов,

Какое множество вы знаете манеров;

И коль искусны вы убор переменять,

Чтоб в каждой день себе приятность нову дать.

Но было б ваше все старанье без успеху,

Наряды ваши бы достойны были смеху,

Когда б вы в зеркале не видели себя:

Вы вдвое пригожи, Стекло употребя.

Когда блестят на вас горящие алмазы,

Двойной кипит в нас жар сугубыя заразы!

Но больше красоты и больше в них цены,

Когда круг них Стеклом цветки наведены:

Вы кажетесь нам в них приятною весною,

В цветах наряженной, усыпанных росою.

Во светлых зданиях убранства таковы.

Но в чем красуетесь, о сельски Нимфы, вы?

Природа в вас любовь подобную вложила,

Желанья нежны в вас подобна движет сила:

Вы также украшать желаете себя.

За тем, прохладные поля свои любя,

Вы рвете розы в них, вы рвете в них лилеи,

Кладете их на грудь и вяжете круг шеи.

Таков убор дает вам нежная весна!

Но чем вы краситесь в другая времена,

Когда, лишась цветов, поля у вас бледнеют

Или снегами вкруг глубокими белеют?

Без оных что бы вам в нарядах помогло,

Когда бы бисеру вам не дало Стекло?

Любовников он к вам не меньше привлекает,

Как блещущий алмаз богатых уязвляет.

Или еще на вас в нем больше красота,

Когда любезная в вас светит простота!

Бисерное панно с видом фабрики

Для строительства фабрики в Усть-Рудице были организованы кирпичный завод и лесопильная мельница. На мельнице располагались три водяных колеса, одно из них пилило бревна, второе предназначалось для шлифовки стекла, на третьем мололи муку для фабричных рабочих. Вскоре на берегах Рудицы вырос маленький городок, где жили рабочие фабрики. Рядом находилась усадьба, где жил Ломоносов со своей семьей: одноэтажный дом с мезонином и двумя флигелями – над одним возвышалась «самопишущая обсерватория», то есть метеорологическая станция для наблюдений за погодой и исследований атмосферного электричества. К дому примыкали прямоугольный участок регулярного сада и огорода, поварня, людская, черная изба, погреб, баня, хлев, конюшни.

Мозаичный портрет Петра I

Первым заказом, который предстояло выполнить, стало разноцветное стекло для мозаичного портрета Петра I, который позже преподнесли императрице Елизавете. В начале 1755 года фабрика выпускала синее, бирюзовое и белое стекло для разноцветной посуды, бисер и стеклярус для украшений, выдувные фигуры для украшения садов, а также «кружки с крышками бирюзовые, блюдечки конфектные бирюзовые и синие, чарки белые и бирюзовые, чернильницы, песочницы, стаканы, штофы, чашки, нюхательницы, подносы».

Позже фабрика стала изготавливать «разноцветные мозаичные составы» для работ по украшению комнат в новом Китайском дворце великой княгини Екатерины Алексеевны, который как раз строился в Ораниенбауме. Одна из комнат этого дворца – Стеклярусный кабинет – была отделана мозаиками и стеклярусом: крупным бисером в виде трубочек, который нанизывался на прочные нити и употреблялся в виде драпировок.

В июле 1764 года Ломоносов писал Григорию Григорьевичу Орлову:

Я зрю здесь в радости довольствий общих вид.

Где Рудица, вьючись сквозь каменья журчит.

Где действует вода, где действует и пламень,

Чтобы составить мне или превысить камень

Для сохранения геройских славных дел,

Что долг к отечеству изобразить велел.

Где Дщерь Петрова мне щедротною рукою

Награду воздала между трудов к покою.

Фабрика работала до самой смерти Ломоносова, ее закрыли в 1768 году. Усть-Рудица перешла к другим владельцам, здания фабрики разобрали, потом разрушилось и здание усадьбы. Теперь Усть-Рудице присвоен статус «упраздненная деревня». Фундаменты построек заросли кустарником, каменная плита рассказывает случайным путникам о том, что было здесь когда-то, но лишь стихи ее хозяина способны оживить старую усадьбу, показать, чем она была в XVIII веке и почему достойна остаться в нашей памяти. В этом одна из важнейших функций литературы – не давать нам забыть не только факты, но и те чувства, которые эти факты когда-то будили в людях.

Сумароков

На одной из парадных невских набережных Васильевского острова до сих пор стоит двухэтажное здание, от которого так и веет стариной. Петербуржцам оно известно как дворец Меншикова (современный адрес – Университетская наб., 15). Трехэтажный каменный дворец некогда был самым высоким и самым роскошным зданием молодой столицы. После смерти Петра I Меншиков, опираясь на гвардию, посадил на престол Екатерину I и стал фактическим правителем России. Ему удалось добиться от вдовы Петра согласия на брак великого князя Петра Алексеевича (будущего Петра II) и своей дочери Марии. Но когда Екатерина умерла (а это случилось очень скоро – в мае 1727 года), юный Петр II, подпавший под влияние боярского рода Долгоруких, расторг помолвку с Марией Меншиковой. Вскоре князь был посажен под домашний арест, а позже сослан в Раненбург и оттуда в сибирский город Березов, где и умер спустя полтора года.

В 1731 году по приказу Анны Иоанновны архитектор Доменико Трезини перестроил бывший дворец Меншикова для его нового хозяина – Сухопутного шляхетского корпуса (позже переименованного в Кадетский корпус). Для него на том же участке построили новые здания (ныне – дома № 1, 3, 5 по Кадетской линии). В высочайшем указе, подписанном императрицей Анной Иоанновной, говорилось: «Хотя вседостойнейшей памяти дядя наш государь Петр Великий, император, неусыпными своими трудами воинское дело в такое уже совершенное состояние привел, что оружие российское действия свои всему свету храбростью и искусством показало… и воинское дело поныне еще в настоящем добром порядке содержится, однако ж, чтобы такое славное и государству зело потребное дело наивяще в искусстве производилось, весьма нужно, дабы шляхетство от малых лет к тому в теории обучены, а потом и в практику годны были; того ради указали мы: учредить корпус кадетов, состоящий из 200 человек шляхетских детей от 13 до 18 лет». Первым директором корпуса стал Бурхард Кристоф Миних – уроженец Ольденбурга, военный инженер, один из сподвижников Петра I, позже служивший Анне Иоанновне.

Шляхтой в Польше и России в XVIII веке называли дворянство. В Шляхетском корпусе учились недоросли (юные дворянские сынки), будущие военные и государственные чиновники. Поступление в корпус становилось для них началом хорошей карьеры, но карьеру не подносили на блюдечке. Учиться было нелегко, вставали в пять часов утра, молились и завтракали, а уже в шесть уходили в классы. С 10 до 12 часов занимались строевой подготовкой, или, как говорили тогда, «солдатскими экзерциями», в полдень обедали, с 14.00 до 16.00 – опять шли на уроки, с 17.00 до 18.00 – снова построение, в 20.30 – ужинали, а в 21.00 – ложились спать. В программу входили уроки математики, истории и географии, артиллерии, фортификации, фехтования, верховой езды и «прочих к воинскому искусству потребных наук», а также немецкого, французского и латинского (для желающих после обучения заниматься науками) языков, чистописания, грамматики, риторики, рисования, танцев, морали и геральдики.

Обучение начиналось по большей части с 5–6 лет, в 16 лет юношам предстояло выбрать военную или гражданскую карьеру, а выходили они из корпуса, когда им исполнялся 21 год. Воспитание, которое получали в корпусе, значительно отличалось от того, которое было принято в школах, созданных при Петре I, где делали акцент на практических дисциплинах: навигации, артиллерии, инженерных науках. В корпусе же много времени уделялось гуманитарным дисциплинам: языкам и литературе, ученики ставили спектакли, изучали музыку, танцы. Такой «уклон» образования был связан, прежде всего, с тем, что в 1766 году шефом корпуса стал Иван Иванович Бецкий – внебрачный сын генерал-фельдмаршала князя Ивана Юрьевича Трубецкого, блестяще образованный человек, обучавшийся в свое время в Кадетском корпусе в Дании, затем долгие годы живший в Париже. Когда Бецкий вернулся в Россию, Екатерина II приблизила его к себе, его назначают Президентом Академии художеств, при которой он устроил воспитательное училище, позже стал организатором и главным попечителем «воспитательного общества благородных девиц» (Смольный институт). Возглавив Сухопутный шляхетский кадетский корпус, Бецкий составил для него новый устав.

А. П. Сумароков

По словам русского дипломата Семена Романовича Воронцова, «офицеры, выходившие из старого кадетского корпуса, были хорошие военные и только. Воспитанные же Бецким играли комедии, писали стихи, знали, словом, все, кроме того, что должен был знать офицер». Однако Воронцову нельзя верить безоговорочно. Традиции гуманитарного образования закрепились в корпусе задолго до того, как его директором стал Бецкий. Сын генерала Петра Сумарокова, 14-летний Александр Петрович Сумароков, поступил в корпус в 1732 году, то есть за 30 лет до появления там Бецкого. Однако и в ту пору кадеты участвовали в исполнении массовых сцен в итальянской опере; их обучал балетному искусству балетмейстер Ланде, основатель школы танца. Позже они преподнесли императрице Анне Иоанновне сочиненное в ее честь стихотворение. Озаглавлено оно было так: «Ее императорскому величеству, всемилостивейшей государыне Анне Ивановне, самодержице всероссийской поздравительные оды в первый день нового 1740 года от Кадетского корпуса, сочиненные чрез Александра Сумарокова».

Еще позже, в 1759 году, группа офицеров корпуса начала издавать журнал под названием «Праздное время в пользу употребленное». В этом журнале печатался и Сумароков, не порвавший связей с корпусом после окончания его в 1740 году, когда его зачислили на службу в военно-походную канцелярию графа Миниха, а позже он служил адъютантом у графа Разумовского.

Однокашниками Сумарокова были будущий поэт Михаил Матвеевич Херасков, Иван Перфильевич Елагин, также ставший поэтом и государственным деятелем, Адам Васильевич Олсуфьев – будущий статс-секретарь императрицы Екатерины II, меценат и покровитель театра, Андрей Андреевич Нартов, сын «царева токаря», будущий драматург, переводчик и журналист, греки Петр Иванович и Иван Иванович Мелиссино, два брата, один из которых стал генералом от артиллерии, а второй – директором Московского университета, и другие будущие выдающиеся деятели культуры второй половины XVIII века. Еще один современник Сумарокова – Ломоносов, они дружили с юности и выступали единым фронтом в литературных спорах. Хотя в конце жизни Сумароков упрекнет своего старого товарища, а точнее, его хвалителей, восхищавшихся «громкими одами» Ломоносова: «Словогромкая ода к чести автора служить не может; да сие же изъяснение значит галиматию, а не великолепие» («Некоторые строфы двух авторов», 1774).

В корпусе юному Александру внушили представление о достоинстве дворянина – человека, рожденного для служения Отечеству, чести, культуре, добродетели. Те двадцать лет, которые он прожил в Петербурге, были наполнены служением «на благо Отечества» так, как его понимал Сумароков.

Позже в своем стихотворении «Сатира о благородстве», то есть о дворянстве, он напишет:

Сию сатиру вам, дворяня, приношу!

Ко членам первым я отечества пишу.

Дворяне без меня свой долг довольно знают,

Но многие одно дворянство вспоминают,

Не помня, что от баб рожденным и от дам,

Без исключения всем праотец Адам.

На то ль дворяне мы, чтоб люди работали,

А мы бы их труды по знатности глотали?

Какое барина различье с мужиком?

И тот и тот земли одушевленный ком;

А если не ясняй ум барский мужикова,

Так я различия не вижу никакого.

Мужик и пьет и ест, родился и умрет;

Господский также сын, хотя и слаще жрет

И благородие свое нередко славит,

Что целый полк людей на карту он поставит.

Ах, должно ли людьми скотине обладать?

Не жалко ль? Может бык людей быку продать,

А во учении имеем мы дороги,

По коим посклизнуть не могут наши ноги…

При всем при этом он оставался последовательным сторонником крепостного права. Екатерина, игравшая с мыслью об освобождении крестьян, в 1766 году предложила Вольно-экономическому обществу объявить конкурс на сочинение на тему владения крестьянами. Сумароков, не будучи даже членом общества, тут же послал ему свой протест. Он писал, что каждому понятно: крестьянам лучше быть свободными, а дворянам лучше, чтобы они оставались в крепости, так же как канарейке, забавляющей хозяина, лучше быть на воле, а не в клетке, или собаке, стерегущей дом, лучше быть не на цепи: «Однако одна улетит, а другая будет грызть людей; так одно потребно для крестьянина, а другое для дворянина». Разница между этими вполне естественными желаниями, по мнению Сумарокова, заключается в том, что интересы дворянства совпадают с интересами государства. Сумароков резюмирует: «свобода крестьянская не токмо обществу вредна, но и пагубна, а почему пагубна, того и толковать не надлежит».

* * *

В 1747 году Сумароков издал свою первую трагедию «Хорев», в следующем году новую трагедию – «Гамлет». «Наверное, Сумароков перевел Шекспира!» – решите вы. И ошибетесь. У Шекспира пьеса начинается с переклички сторожей в Эльсиноре. Сумароков начинает «с места в карьер». Гамлет выходит на сцену и произносит монолог, в котором рассказывает о своей любви к Офелии, мешающей ему сосредоточиться на мести Клавдию.

Смутился дух во мне. О нощь! о страшный сон!

Ступайте из ума любезны взоры вон!

Наполни яростью, о сердце! нежны мысли,

И днесь между врагов Офелию мне числи!

Офелию – увы! едино имя то

Преображает все намеренье в ничто,

И нудит, во уме загладить ужас ночи.

Что ж зделают потом ея драгие очи!

О долг! преодолей любовь и красоту,

Остави щастливым приятну суету!

Отрыгни мне теперь тиранов гнусных злоба,

Свирепство к должности, на жертву к месту гроба,

Где Царь мой и отец себе отмщенья ждет!

Он совести моей покою не дает:

Я слышу глас ево, и в ребрах вижу рану:

О сын мой! вопиет, отмсти, отмсти тирану!

И свободи граждан.

Дело в том, что и в руках самого Сумарокова не было оригинальной пьесы. Он пользовался французским прозаическим переводом, сам вносил в пьесу некоторые изменения, и в 1750 году она была поставлена Императорским театром в Петербурге.

* * *

Несколькими месяцами раньше, в конце 1749 года, на Святках, кадеты решили поставить «Хорева» у себя в корпусе. Возможно, их привлек патриотический сюжет пьесы, рассказывающей историю двух братьев – легендарного князя Кия, давшего имя Киеву, и его младшего брата – полководца Хорева. Хорев влюблен в Аснельду, дочь прежнего князя Завалоха, изгнанного Кием. Хорев и Аснельда хотят пожениться и таким образом примирить давних врагов. Но так как у трагедии не может быть счастливого конца, их замысел разрушает подозрительность Кия. Обвиненная им, Аснельда принимает яд, а безутешный Хорев закалывается.

Спектакль повторили во дворце, и с тех пор кадеты стали часто играть русские пьесы при дворе. Сумароков принимал в этих постановках активное участие.

В 1756 году он становится директором первого постоянного Русского театра, для которого из Ярославля выписали труппу, организованную молодым ярославским купцом Федором Григорьевичем Волковым. Сумароков и Волков быстро подружились, ярославец старался учиться у столичного драматурга. Много лет Сумароков писал для театра пьесы: трагедии «Хорев» (1748), «Гамлет» (1748), «Синав и Трувор» (1750), «Аристона» (1750), «Семира» (1751) и двадцать комедий.

Русский зритель впервые увидал на сцене не только римлян в белых тогах, не только варварских царей из экзотических стран, но и персонажей своей истории – киевских князей Кия и Хорева, новгородских князей Синеуса и Трувора. Хотя персонажи эти были мифическими, они убеждали зрителя в том, что не только в Европе кипели страсти, не только европейцы демонстрировали высоту духа и героизм. Из девяти трагедий Сумарокова действие только двух происходит не в России: «Гамлет» – в Дании и «Аристона» – в Персии.

Замечу, что Сумароков часто отступал от классических канонов трагедии, сложившихся еще в Древней Греции, в самом деле, только две из его трагедий («Хорев» и «Синав и Трувор») оканчиваются смертью героев. Все остальные имеют счастливый конец: добродетель вознаграждена, и счастливые влюбленные, доказавшие свое благородство, стойкость и верность высоким моральным принципам, идут к алтарю. Да-да! И у «Гамлета» тоже счастливый конец! Влюбленной паре приносят весть о самоубийстве взятого под арест Полония, и пьеса заканчивается словами Офелии:

Я все исполнила, что дщери надлежало:

Ты само небо днесь Полонья покарало!

Ты, Боже мой! ему был долготерпелив!

Я чту судьбы твои! твой гнев есть справедлив!

Ступай мой Князь во храм, яви себя в народе,

А я пойду отдать последний долг природе.

Если в своих трагедиях Сумароков вознаграждал добродетель, то в комедиях он с удовольствием бичует порок, представляя зрителям целую галерею отрицательных персонажей с «говорящими» именами. Это и жадные дворяне-жулики Чужехват («Опекун») и Кащей («Лихоимец»), клеветник Герострат («Ядовитый»), самовлюбленный щеголь Нарцисс («Нарцисс»).

Также Сумароков сотрудничал с журналом «Ежемесячные сочинения», сам издавал журнал «Трудолюбивая пчела». «Ежемесячные сочинения» выходили с 1755 года под редакцией академика Г. Ф. Миллера. Это был тот период, когда единственный литературный журнал, издававшийся под эгидой Академии наук, занимался как пропагандой и популяризацией научно-технических достижений, так и публикацией прозаических и поэтических произведений. Здесь же по рекомендации Сумарокова печатались произведения его товарищей по Пажескому корпусу: Хераскова, Нарышкина, Нартова, Ржевского, Елагина.

«Трудолюбивая пчела» – первый журнал в России, издававшийся одним лицом. И снова Сумароков печатал в нем как свои произведения, так и тексты друзей и единомышленников. Также он публиковал свои басни, эпиграммы и статьи в журнале Шляхетского кадетского корпуса «Праздное время в пользу употребленное».

В 1761 году Сумароков потерял управление театром. Он попытался сделать чисто литературную карьеру, выпустил несколько сборников басен и стихов и спустя восемь лет переселился в Москву. Там в 1768–1774 годах он принимает участие в организации Московского театра и снова пишет для него пьесы – трагедии «Ярополк и Димиза» (1758), «Вышеслав» (1768), «Дмитрий Самозванец» (1771), «Мстислав» (1774).

Конец жизни Сумарокова был печален. Он рассорился со всей своей родней, разорился, его мучили долги. Первый брак оказался неудачным, и Сумароков расстался с женой. Позже он влюбился в свою крепостную, дал девушке вольную и женился на ней, что вызвало поток сплетен и всеобщее осуждение. Родственники первой жены начали процесс против него, требуя лишения прав его детей от второго брака. Процесс длился долго. Дело дошло до Сената, который вынес решение в пользу Сумарокова. Однако судебная тяжба отняла последние сбережения, и, когда Александр Петрович умер в 1777 году, не осталось даже денег на похороны. Гроб Сумарокова несли на руках до кладбища актеры Московского театра. Кроме них, провожали прах поэта только два человека.

Екатерина II – посеявшая ветер и пожавшая бурю

В конце XVIII века литературная жизнь в Петербурге, да и по всей России, начинает бить ключом. Русские дворяне, получившие европейское образование, уже не диковинка, обыденное явление. За 25 лет, с 1776 по 1800 год, выходит почти втрое больше книг, чем за 50 лет до того (с 1725 по 1775 год). А именно около 6500 книг. И это не считая церковных изданий, газет и журналов.

В России начинают переводить произведения французских просветителей: Вольтера, Руссо, Дидро, Гельвеция, Рейналя, Мабли и др. Среди переводчиков мы видим имена крупнейших российских писателей того времени: Сумарокова, Богдановича, Хераскова, Княжнина, Фонвизина.

Екатерина II

Дидро приезжает в Петербург по приглашению Екатерины II. Он поселился в доме на Исаакиевской площади (современный адрес – Исаакиевская пл., 9), где прожил пять месяцев, почти постоянно общаясь с императрицей, и уехал, рассыпаясь в комплиментах просвещенной государыне, которые, впрочем, звучали не совсем искренне. Екатерина позже вспоминала об этих встречах: «Я долго с ним беседовала, но более из любопытства, чем с пользою. Если бы я ему поверила, то пришлось бы преобразовать всю мою империю, уничтожить законодательство, правительство, политику, финансы и заменить это несбыточными мечтами». Дидро же заметил как-то, что в Екатерине «душа Брута».

С Вольтером императрица переписывается; некоторое время старого философа тешит мысль стать наставником государыни (он назвал ее Прекрасная Като), но позже он охладевает к этой идее.

Исаакиевская пл., 9

Екатерина между тем среди государственных трудов находила время и для литературной деятельности. Она перевела с французского «Велизария» Мармонтеля. Книгу лично прислал ей автор – просветитель и сотрудник «Энциклопедии», в ней в художественной и популярной форме излагалось учение французских просветителей о государстве. Екатерина собственноручно написала несколько комедий («О время!», «Именины госпожи Ворчалкиной», «Передняя знатного боярина», «Госпожа Вестникова с семьею» и т. д.), а кроме того, либретто опер («Февей», «Новгородский богатырь Боеславич», «Храброй и смелой витязь Ахридеич», «Горе-Богатырь Косометович»). Она писала статьи, очерки и сказки для любимых внуков Александра и Константина. Писала на плохом русском языке, который мужественно исправлял ее секретарь, уже знакомый нам соученик Сумарокова и Хераскова Иван Перфильевич Елагин.

Она написала также мемуары, в которых откровенно рассказывала о своем пути к трону и всячески старалась убедить читателя в том, что осуществленный ею переворот стал необходимостью, предпринятой ради спасения России от рук неумного и непатриотичного Петра III. Мемуары эти не были рассчитаны на опубликование, во всяком случае, ни при ее жизни, ни вскоре после смерти, и есть что-то трогательное в том, как старая женщина пытается убедить своих неведомых потомков в том, что она оказалась права во всех своих решениях и поступках.

С начала 1769 года императрица начинает издавать еженедельный сатирический журнал «Всякая всячина». Журнал был анонимен, его редактором официально считался еще один секретарь императрицы, Григорий Васильевич Козицкий, однако ни для кого не являлось секретом, что автором большинства статей и материалов в журнале была сама Екатерина. Это – уникальный случай, когда монархиня, и монархиня, безусловно, самовластная, пожелала объясниться со своим народом (вернее, с его образованной верхушкой), да еще и в форме насмешек и сатиры.

Например, в 1769 году «Всякая всячина» рассказывала, что все спорщики и «прожектеры» были отправлены «в другую столицу» (т. е. в Москву), и вот каков был результат их деятельности: «Недавно один из нас приехал домой (т. е. в Петербург. – Е. П.) и привез с собою списки с разных проектов, кои скоро подадутся правительству. Первый состоит в том, чтоб из города Ромны сделать порт. Другой содержит замысел, чтобы сложить подушный оклад, а вместо того обещает семьдесят миллионов серебряною монетою дохода; и для того советует нарядить секретную эскадру из двух тысяч кораблей, коими б завоевать неизвестные острова Тихого моря, и убив тамо черных лисиц, продавать оные ежегодно на ефимки чужестранным. Третий сочинен для поправления нашей с турками торговли, для способствования которой предлагает дать силу 1714 года указу о лихоимстве в турецких областях. Четвертый советует закупить все яйца во всем государстве и продать оные из казны. Пятый, любя общую пользу, хочет сообщить публике, каким образом удвоить зерна разного хлеба, и для делания толь полезного опыта просит деревни, мужиков и денег. Я спросил: кто делал сии проекты? Мне сказали: люди острые. А кто же именно? По большей части все проторговавшиеся купцы. А денег и деревни кто просит? Молодой человек, который отцовское все прожил».

Но не всегда «Всякая всячина» критиковала политические движения. Доставалось от нее, к примеру, и женским нарядам и манерам. Так, она жаловалась, что «многие молодые девушки чулков не вытягивают, а когда сядут, тогда ногу на ногу кладут; через это подымают юбку так высоко, что я сие приметить мог, а иногда и более сего». Это, кажется, уже не окрик монархини в адрес слишком дерзких подданных, а ворчание пожилой тетки, недовольной одеждой и привычками молодежи.

* * *

Но, пожалуй, Екатерина сама не предполагала, какого беса выпускает из бутылки. Вслед за «Всякой всячиной» стали появляться другие сатирические журналы: «И то и се» М. Д. Чулкова, «Смесь» и «Адская почта» Ф. А. Эмина, «Трутень» Н. И. Новикова, «Ни то ни се» В. Г. Рубана, «Поденщина» В. В. Тузова, «Полезное с приятным» И. А. Тейльса и И. Ф. Румянцева. Бо?льшая часть этих журналов быстро закрылась, но они успели всласть поострить и позлословить.

Один из этих журналов, а именно московский «Трутень», вступил в острую полемику со «Всякой всячиной». «Всякая всячина» сурово осуждала мягкое обхождение с крепостными слугами, недвусмысленно рекомендуя строгость с ними (вплоть до порки) и считая, что все они негодяи и нуждаются в дисциплине. «Трутень» же писал, например (в «Санктпетербурге… из Литейной»): «Змеян, человек неосновательный, ездя по городу, надседается, кричит и увещает, чтоб всякий помещик, ежели хорошо услужен быть хочет, был тираном своим служителям; чтоб не прощал им ни малейшей слабости; чтоб они и взора его боялись; чтоб они были голодны, наги и босы и чтоб одна жестокость содержала сих зверей в порядке и послушании. В самом деле Змеян поступает со своими рабами, как проповедует. О человечество! Колико ты страдаешь от безумия Змеянова. И если б все дворяне пример брали с сего чудовища, то бы не было у нас кроме мучителей и мучеников. Однако благоразумный Мирен не следует мнению Змеянову, и совсем отменно с подвластными себе обходится. Ежели Мирен не наилучших в России слуг имеет, то, по крайней мере, не боится, чтоб он ими был проклинаем».

Обложка журнала «Трутень»

И это далеко не единственный раз, когда «Трутень» бесстрашно и открыто вступал в спор со «Всякой всячиной» и нападал на нее. «Всякая всячина» напечатала подряд две «разносные» статьи против «Трутня». Первая статья содержит советы редактора «Всякой всячины» некоему злоязычному и критически настроенному «господину А.»:

«Писатель письма от 26 марта 1769 года, подписанного ваш покорнейший и усердный слуга А., узнал, что его письмо не будет напечатано. Мы советуем ему оное беречь до тех пор, пока не будет сделан лексикон всех слабостей человеческих и всех недостатков разных во свете государств. Тогда сие письмо может служить реестром ко вспоминанию памяти сочинителю; а до тех пор просим господина А. сколько возможно упражняться во чтении книг таких, посредством которых мог бы он человеколюбие и кротость присовокупить ко прочим своим знаниям; ибо нам кажется, что любовь его ко ближнему более распростирается на исправление, нежели на снисхождение и на человеколюбие; а кто только видит пороки, не имев любви, тот не способен подавать наставления другому. Мы и о том умолчать не можем, что большая часть материй, в его длинном письме включенных, не есть нашего департамента. Итак, просим господина А. впредь подобными присылками не трудиться; наш полет по земле, а не на воздух, еще же менее до небеси; сверх того мы не любим меланхоличных писем».

Вторая статья содержала еще более резкую отповедь критикам:

«Был я в беседе, где нашел человека, который для того, что он более думал о своих качествах, нежели прочие люди, возмечтал, что свет не так стоит; люди все не так делают; его не чтут, как ему хочется; он бы все делать мог, но его не так определяют, как бы он желал: сего он хотя и не выговаривает, но из его речей то понять можно. Везде он видел тут пороки, где другие, не имев таких, как он, побудительных причин, на силу приглядеть могли слабости, и слабости весьма обыкновенные человечеству» и т. д.

В заключение «Всякая всячина» рекомендовала: «1) Никогда не называть слабости пороком. 2) Хранить во всех случаях человеколюбие. 3) Не думать, чтоб людей совершенных найти можно было, и для того. 4) Просить Бога, чтоб нам дал дух кротости и снисхождения. Я нашел сие положение столь хорошо, что принужденным себя нахожу вас просить, дать ему место во „Всякой Всячине“…

P. S. Я хочу завтра предложить пятое правило, именно, чтобы впредь о том никому не рассуждать, чего кто не смыслит; и шестое, чтоб никому не думать, что он один весь свет может исправить».

«Трутень» ответил своим «письмом в редакцию», подписанным «Правдолюбов»: «…По моему мнению, больше человеколюбив тот, кто исправляет пороки, нежели тот, который оным снисходит или (сказать по-русски) потакает, – писал Правдолюбов, – а ежели смели написать, что учитель, любви к слабостям не имеющий, оных исправить не может, то и я с лучшим основанием сказать могу, что любовь к порокам имеющий никогда не исправится»; и еще: «…Для меня разумнее и гораздо похвальнее быть Трутнем, чужие дурные работы повреждающим, нежели такою пчелою, которая по всем местам летает и ничего разобрать и найти не умеет».

«Всякая всячина», разумеется, молчать не стала: «На ругательства, напечатанные в „Трутне“ под пятым отделением, мы ответствовать не хотим, уничтожая оные, – писала она, – а только наскоро дадим приметить, что господин Правдолюбов нас называет криводушниками и потатчиками пороков для того, что мы сказали, что имеем человеколюбие и снисхождение ко человеческим слабостям и что есть разница между пороками и слабостями. Господин Правдолюбов не догадался, что, исключая снисхождение, он истребляет милосердие. Но милосердие его не понимает, что бы где ни на есть быть могло снисхождение; а может статься, что и ум его не достигает до подобного нравоучения. Думать надобно, что ему бы хотелось за все да про все кнутом сечь… Нам его меланхолия не досадна, но ему несносно и то, что мы лучше любим смеяться, нежели плакать».

На это «Трутень» ответил от имени все того же «Правдолюбова»: «Госпожа Всякая Всячина на нас прогневалась и наши нравоучительные рассуждения называет ругательствами. Но теперь вижу, что она меньше виновата, нежели я думал. Вся ее вина состоит в том, что на русском языке изъясняться не умеет и русских писаний обстоятельно разуметь не может; а сия вина многим вашим писателям свойственна».

Это уже стало прямым оскорблением, тем более чувствительным, что для Екатерины русский язык не был родным. Полемика продолжалась еще какое-то время. Спорщики обменивались колкостями, видимо, к немалому удовольствию публики. Но постепенно втянутый в эту пикировку издатель «Трутня» Новиков стал терять своих читателей, и хотя в 1770 году в «Трутне» объявлялось, что «Всякая всячина» скончалась («это еще скрывают, но через неделю о том узнают все»), но через две недели закрылся и «Трутень».

* * *

Однако другие журналы не утратили своего задора. Например, журналы Ф. А. Эмина «Адская почта» и «Смесь» публиковали острые сатиры на духовенство, критикуя его распущенность и жадность. Эмин обрушивался также на бюрократов и на всю знать, чванившуюся своим происхождением.

«Чем далее кто начнет рассуждать, тем более будет находить, что по сим основаниям нет разума в простом народе, – писал Эмин. – Имеет ли он добродетель? И того не знаю. Затем, что стихотворцы прославляют добродетели лирическим гласом, однако я никогда не читал похвальной оды крестьянину, так же, как и кляче, на которой он пашет. Но простой народ терпелив: он сносит голод, жар, стужу, презрение от богатых, гордость знатных, нападки от управителей, разорение от помещиков, одним словом, от всех, кои его сильнее… Если же простой народ оказывает одно только естественное стремление во всех своих хороших качествах, то же самое видно и в его пороках. Ударь крестьянина, то он бросится сам на тебя, так точно, как дикой зверь. Но благородная душа иногда и снесет от тебя обиду, дабы по времени тебе хорошенько отомстить, или, вынув шпагу, честно тебя заколет. Простые разбойники грабят, терзая людей наподобие тигров; и их за то наказывают. Но разумные люди знают, что надобно иметь хороший чин, защиту и место, и тогда уже начинают грабить, ибо, приняв все нужные предосторожности, не опасаются наказания… Все сии сравнения, повседневно утверждаемые знатными и дворянами, привели меня в такое сомнение, что я не знал, какими животными считать сих людей, коих мы называем простым народом и которых в древние времена греки и римляне почитали большей частью своея силой и требовали их голоса для многих важных предприятий, касающихся до благосостояния Отечества. Демосфен и Цицерон говорили им речи: почему должно думать, что сии славные мужи считали их людьми. Приняв сие в рассуждение, просил я одного искусного анатомиста, чтоб он рассмотрел голову крестьянина и голову благородного. Сей искусный человек к великому моему удивлению показал мне в крестьянской голове все составы, жилы и прочее, способствующее к составлению понятия, и через свой микроскоп увидел, что крестьянин умел мыслить основательно о многих полезных вещах. Но в знатной голове нашел весьма неосновательные размышления: требование чести без малейших заслуг, высокомерие, смешанное с подлостью, любовные мечтания, худое понятие о дружбе и пустую родословную. Наконец, уверил меня, что и простой народ есть создание, одаренное разумом, хотя князья и бояре утверждают противное. Но что до того нужды: многие сограждане видят истину, закрытую завесом ложного предрассуждения. Пусть народ погружен в незнание, но я сие говорю богатым и знатным, утесняющим человечество в подобном себе создании».

Участвуя в полемике «Всякой всячины» и «Трутня», Эмин энергично открещивался от «родства» с журналом Екатерины.

«Объявите мне, отчего происходит желание причитаться в родню? Затем, что я вижу в городе такую бабушку (так называли «Всякую всячину». – Е. П.), которая всех писателей журналов включает в свое племя, и всегда на них ворчит, хотя сквозь зубы; из чего заключаю, что они не от нее происходят, а она сама на них клеплет. Но почто же называться роднёю? Или она уже выжила из ума? Сомнение мое час от часу умножается: я рассматривал ее труды и после сличал с ее потомством, однако не находил ни малых следов, чтоб она была способна к такому детородию; ибо последние ее внучата поразумнее бабушки; в них я не вижу таких противоречий, в каких она запуталась. Бабушка в добрый час намеряется исправлять пороки, а в блажный дает им послабление: она говорит, что подьячих искушают, и для того они берут взятки: а это так на правду походит, как то, что чорт искушает людей и велит им делать зло. Право, подьячие без всякого искушения, сами просят за работу. Сия же старушка советует, чтобы не таскаться по приказным крючкам, то должно мириться и разделываться добровольно: всякий сие знает, и, конечно, по пустому тягаться не сыщется охотников. Верно, если б все были совестны и наблюдали законы, то не надобно бы было и судов и приказов, и подьячим бы не шло государево жалованье. Но когда сие необходимо, то для чего ей защищать подьячих? Знать, что они-то истинное ее поколение…»

Позже Эмин выпускал журнал «Почта духов», а Новиков, редактор «Трутня», издавал журналы «Пустомеля», «Живописец» и «Кошелек». Все эти журналы, как и многие другие, сообща прививали публике вкус к сатире, к мягкой насмешке, едкой иронии и ядовитому сарказму. Они учили критическому взгляду на мир, учили без боязни возражать сильным мира сего, поднимать их на смех, бичевать их грехи и пороки. И мы еще увидим, что эти уроки не пропали даром.

* * *

Действие многочисленных пьес Екатерины II происходит, как правило, в маленьких городках, где живут необразованные и непросвещенные люди. Одно из немногих исключений – это ее неоконченная пьеса «Чесменский дворец», в которой местом действия как раз и является путевой дворец на Царскосельском тракте (в районе современной станции метро «Московская»). Сначала этот дворец носил название «Кикерики», так как поблизости располагалось большое болото, которое жившие здесь когда-то финны прозвали Кикерикесен, что означает «Лягушачье болото». После победы русского флота в Чесменской бухте (1770 год) здесь по проекту Юрия Фельтена построили Чесменскую церковь, или церковь Рождества святого Иоанна Предтечи. С этого времени Екатерина повелела называть дворец так же – Чесменским. Дворец, построенный, как и церковь, в готическом (а точнее, в ложноготическом) стиле, напоминал маленькую крепость в форме треугольника с тремя башнями по углам, окруженную рвом и валом. В центре него располагался парадный круглый зал. Для этого дворца императрица заказала фарфоровый сервиз из 952 предметов с изображением лягушек на каждом из них. После смерти Екатерины здание дворца перестроили, и в таком виде оно сохранилось до наших дней.

Чесменский дворец

Чесменская церковь

Но содержание пьесы не имеет никакого отношения ни к войне с турками, ни к повседневной жизни путевого дворца. Действие в ней происходит глубокой ночью в покинутом дворце, где единственной живой душой является старый ночной сторож. Он обходит дворец и внезапно слышит голоса, доносящиеся из центрального круглого зала, где находится галерея мраморных портретов великих князей и царей русских от Рюрика до Елизаветы Петровны, которую создал скульптор Федор Шубин по приказу императрицы. Оказывается, портреты заговорили. Вскоре к их разговору присоединяются также портреты всех правивших в 1775 году европейских монархов, висящие в других залах дворца. Императрица Елизавета упрекает Марию Терезию за унылое вдовье платье и рассказывает, что уж она-то умела наряжаться и собственноручно срывала украшения с придворных дам, если те смели соперничать с ней в богатстве наряда. Фридрих Великий удивляется бороде Александра Невского и интересуется, были ли его древнерусские коллеги грамотными. Александр обиженно просит «не судить о людях по бороде» и заверяет немца, что русские князья хорошо умели править и были патриотами, в отличие от Фридриха, который плохо говорит по-немецки и увлечен французской поэзией. Алексей Михайлович пытается оправдаться перед отцом за свой второй брак и говорит, что от этого брака родился гениальный сын – Петр I. Екатерина I говорит, что «каждый правит как может» и сапог Калигулы на императорском престоле в свое время выглядел не хуже, чем она. Петр II уверяет, что только он был законным наследником Петра. Неугомонная Елизавета Петровна вступает в спор с Анной Иоанновной, а потом обе ехидно благодарят Петра II за то, что он любезно уступил им место на троне. И так далее, и тому подобное.

Пьеса небольшая, но очень смешная, полная остроумных «шпилек», которые так ценились в литературе и салонных разговорах XVIII века. Правда, она имеет чисто номинальное отношение к Петербургу, но не будем слишком придирчивыми.

Матинский и Фонвизин – драматурги нового времени

В своих трагедиях на исторические темы Сумароков обращался к истории Древней Руси, его героями были князья и бояре, отделенные от зрителя многими столетиям. Но повседневная реальность, в том числе и реальность петербургская, все же проникала в новый национальный театр. Так, в 1782 году санкт-петербургской публике предложили комическую оперу Михаила Матинского, которая называлась «С.-Петербургский Гостиный двор».

Биография автора либретто этой оперы была достаточно примечательна. Матинский – крепостной графа Ягужинского, имевший музыкальное образование, позже он получил вольную. Работал преподавателем в Смольном институте, опубликовал несколько трудов по геометрии, географии. Подрабатывал переводами и писал пьесы. К тексту «Гостиного двора» он сам написал музыку.

В опере Матинского зрители могли увидеть мир, с которым соприкасались почти ежедневно, но чаще всего – вскользь, не задерживая на нем своего внимания. Прежде всего, это мир купцов и подьячих, но также и мир небогатых дворян и разбогатевших крестьян. Всего в пьесе изображено более двадцати персонажей, относящихся к разным социальным слоям, что позволяло показать целую панораму столичного города.

К сожалению, оригинальный текст либретто и музыка не дошли до нас. Мы знаем о пьесе только по ее переделке композитором Василием Александровичем Пашквичем в 1792 году, когда ее вновь поставили под названием «Как поживешь, так и прослывешь».

Главный герой оперы – купец-плут, самодур и скряга. В первом действии зрители попадали прямиком в Гостиный двор, где бойко шла торговля, продавцы зазывали покупателей, купцы осматривали товары и подсчитывали выручку. Во втором действии зритель видел во всех подробностях сцену предсвадебного сговора между родителями невесты и жениха, на сцене пелись народные песни, произносились обязательные по ходу обряда реплики и т. д.

В новой редакции пьесу впервые поставили на сцене Придворного театра 2 февраля 1792 года.

Пр. Бакунина, 6. Современное фото

* * *

Но где находится тот Гостиный двор, о котором идет речь в пьесе? Дело в том, что в Петербурге XVIII века их было несколько.

Первый Гостиный двор появился сразу после основания города. Находился он на бывшей Троицкой площади, там, где позже возвели особняк Матильды Кшесинской. Деревянные лавки уничтожил пожар в 1710 году, и через два года на их месте возвели новое двухэтажное каменное здание, крытое черепицей. Там же были биржа, таможня и аукционная камера. В 1737 году торговля на Троицкой площади прекратилась, и здание стали использовать как склад.

В 1719 году на берегу реки Мойки, у нынешнего Зеленого моста, по проекту архитекторов Г. И. Маттарнови и Н. Ф. Гербеля построили каменный Гостиный (Мытный) двор. Здесь не только торговали, но и взимали торговую пошлину («мыто»). Когда при пожаре 1738 года он сгорел, приняли решение не восстанавливать его на прежнем месте. Новое здание Мытного двора построили в 1785 году у излучины Невы (современный адрес – пр. Бакунина, 6). Позже, в 1812–1813 годах, его перестроили по проекту В. П. Стасова.

Тифлисская ул., 1. Современное фото

Еще один каменный торговый двор, так называемый Портовый двор, построил архитектор Доменико Трезини на Васильевском острове в 1722 году. Здесь торговали оптом товарами, которые сгружались с иностранных кораблей. Здания Портового двора простояли до начала XX века, но обветшали, и их разобрали. Случайно уцелела лишь часть постройки (дом № 1 по Тифлисской ул.). Сейчас это здание занимает библиотечный фонд Библиотеки Академии наук.

В 1712–1717 годах на месте будущей Дворцовой площади существовал Морской рынок, получивший свое название по Морской слободе, которая была заселена корабелами, работавшими на Адмиралтейской верфи. Здесь торговали продуктами и сеном для лошадей. Позже он сгорел, и лавки переехали. Впоследствии здесь запретили торговлю, создав поблизости, на берегу Мойки, Финский, или Круглый, рынок (возведенный по проекту Джакомо Кваренги в 1790 г.), а частью торговлю перенесли на расположенную неподалеку площадь, которая получила название Сенной. Но этот рынок и эта площадь заслуживают отдельного рассказа, и мы туда обязательно вернемся.

Ряды лавок тянулись также вдоль Невской першпективы. В 1780 году их уничтожил очередной пожар. Тогда на Садовой улице построили Щукин, Апраксин дворы и Никольские ряды. Кстати, в том же 1781 году Невская першпектива, или Большая першпективная дорога, получила новое название – Невский проспект. Это было знаком того, что Петербург теряет черты военного поселения и становится настоящим городом. Позже, по указу Николая I, Апраксин и Щукин дворы объединили в один обширный рынок. Те корпуса, которые мы видим сегодня, возвели в 1870–1880-х годах.

А когда же построили знакомый нам Гостиный двор? Его строительство началось еще в 1830-х годах. Первый проект, созданный архитектором Антонио Ринальди, был готов к концу 1740-х годов, но из-за недостатка финансирования в 1761 году приняли более простой – зодчего Жан-Батиста Валлен-Деламота.

Завершилась постройка Большого Гостиного двора только в 1785-м. Именно там, в новом и мгновенно ставшем очень популярным среди петербуржцев здании, по всей видимости, и происходило действие комедии Матинского. Чтобы покупателям было легче ориентироваться, лавки здесь располагались в «линии»: вдоль Невского – Суконная линия, где торговали парфюмерией, галантереей и книгами, вдоль нынешних улиц Перинной и Ломоносова проходили Большая и Малая Суровские линии, где можно было купить неотделанные ткани, вдоль Садовой – Зеркальная линия с зеркалами, ювелирными изделиями и предметами роскоши. А в 1790-х годах по проекту Джакомо Кваренги возвели Малый Гостиный двор (позже здание перестроили).

Большой Гостиный двор. Современное фото

В 1789 году на участке земли по Садовой улице, между Фонтанкой и речкой Кривушей, на деньги купеческой общины возвели торговые ряды. Их строительство завершили в тот день, когда был взят Очаков, и в честь этого события ряды назвали Очаковскими. В XIX веке рынок стал называться Никольским (в часть расположенного неподалеку Никольского морского собора). Рынок стал знаменит своим «Обжорным рядом», переехавшим сюда в 1880-х годах с Сенного рынка. Здесь покупали еду сезонные рабочие: каменщики, плотники, маляры, штукатуры, здесь же можно было дешево нанять работника или прислугу.

И наконец, в начале XIX века построили Новый Гостиный двор на Васильевском острове по проекту Джакомо Кваренги. Он находился неподалеку от здания Двенадцати коллегий (современный адрес – Менделевская линия, 5, сейчас там расположены философский и исторический факультеты университета).

Д. И. Фонвизин

* * *

Другой, гораздо более прославленный драматург XVIII века – Денис Иванович Фонвизин – происходил из старого дворянского рода. Его отец вырос в дни Петра I и остался верен его идеалам просвещения и служения обществу. Возможно, именно его или кого-то из его друзей выведет позже Фонвизин в образе Стародума – мудрого старца, радеющего о пользе государства, несмотря на то что ему пришлось претерпеть немало несправедливостей от сменивших Петра правителей России.

Фонвизин учился сначала в гимназии при Московском университете, позже в самом университете, где сблизился с Херасковым и его учениками – молодыми московскими литераторами. В журнале Хераскова «Полезное увеселение» шестнадцатилетний Фонвизин публиковал свои первые очерки.

Переехав в 1762 году в Петербург, Фонвизин определен переводчиком в Иностранную коллегию, а уже в следующем году поступает на службу к школьному другу Сумарокова, кабинет-министру Ивану Перфильевичу Елагину, и вскоре приглашен в его литературный кружок. Он переводил трагедии Вольтера, опубликовал первые басни, которые ходили по рукам в списках и быстро сделали молодого сатирика известным.

В 1766 году Фонвизин написал комедию «Бригадир», высмеивающую одновременно и косное малообразованное провинциальное дворянство, и молодых людей, понахватавшихся по верхам образования в Париже и любому умному чтению предпочитающих любовные романы.

Денис Иванович читал комедию при дворе и в салонах знатных вельмож, и она имела шумный успех. Никита Иванович Панин, воспитатель цесаревича Павла Петровича, реформатор и весьма прогрессивный деятель, что сделал? и «сердце мое с сей минуты к нему привержено стало», – вспоминал впоследствии Фонвизин. В 1769 году Фонвизин покинул службу у Елагина и вновь поступил в Коллегию иностранных дел, уже непосредственно под начальство Панина. Когда в 1782 году Панин вынужден был покинуть свой пост, то по его поручению Фонвизин написал по «мыслям» Панина его политическое завещание, адресованное Павлу Петровичу и обвиняющее в бедах России правительство Екатерины и Потемкина. В следующем году Панин умер, а его с Фонвизиным «Послание» позже сделалось одним из рукописных пропагандистских произведений, использованных декабристами.

В том же 1782 году в Вольном российском театре в Петербурге, на Царицыном лугу (ныне – Марсово поле), была поставлена самая известная пьеса Фонвизина «Недоросль». Эта премьера состоялась благодаря просьбам Панина и покровительству цесаревича. Возможно, Павлу пришлись по душе те колкости, которые там и тут отпускали по адресу правительства Екатерины положительные герои пьесы. Чего стоил хотя бы такой диалог между Правдиным и Стародумом.

Правдин. С вашими правилами людей не отпускать от двора, а ко двору призывать надобно.

Стародум. Призывать? А зачем?

Правдин. Затем, зачем к больным врача призывают.

Стародум. Мой друг, ошибаешься. Тщетно звать врача к больным неисцельно. Тут врач не пособит, разве сам заразится.

Но снова основными мишенями критики Фонвизина становятся провинциальные помещики, темные и необразованные, где-то краем уха слышавшие про «Указ о вольности дворянства», изданный Петром III, и перетолковавшие его по-своему.

Правдин. А вы считаете себя вправе драться тогда, когда вам вздумается?

Скотинин. Да разве дворянин не волен поколотить слугу, когда захочет?

Правдин. Нет… сударыня, тиранствовать никто не волен.

Г-жа Простакова. Не волен! Дворянин, когда захочет, и слуги высечь не волен? Да на что же дан нам указ-от о вольности дворянства.

Да и само действие комедии происходило где-то в российской глубинке, в поместье Простаковой. В деревне живут и князья Слабоумовы, герои комедии «Выбор гувернера», считающие, что «хозяйничать нам нужды нет, за нами, слава Богу, три тысячи душ, на наш век станет».

Можно предположить, что Фонвизин боялся открытого противостояния с властью. Но это не так. Позже он вступит в прямую полемику с Екатериной на страницах журнала «Собеседник любителей российского слова», задавая августейшей собеседнице весьма неудобные вопросы вроде таких:

«Отчего в век законодательный никто в сей части не помышляет отличиться?».

Екатерина ответила: «Оттого, что сие не есть дело всякого».

Фонвизин спрашивал: «Отчего в прежние времена шуты, шпыни и балагуры чинов не имели, а ныне имеют, и весьма большие?».

Ответ императрицы: «Предки наши не все грамоте умели. N. B. Сей вопрос родился от свободоязычия, которого предки наши не имели» и т. д.

Возможно, Фонвизин и другие писатели XVIII века так редко упоминают в своих произведениях Петербург оттого, что они старались либо отстраниться от обыденной жизни (как Сумароков и еще один петербургский драматург, Яков Борисович Княжнин, чьи трагедии происходят по большей части в Древней Руси), либо изобразить что-то общее и типичное (как Фонвизин), а Петербург XVIII века ни в коем случае не был типичным для России городом. Если воспользоваться словами того же Фонвизина, это город, где живут «по нужде» (т. е. по необходимости), в то время как в Москве живут «по прихоти». А вокруг Петербурга и Москвы простиралось огромное «государство, объемлющее пространство, какового ни одно на всем известном земном шаре не объемлет и которого по мере его обширности нет в свете малолюднее; государство, раздробленное с лишком на тридцать больших областей… государство, которое силою и славою своею обращает на себя внимание целого света и которое мужик, одним человеческим видом от скота отличающийся… государство, где люди составляют собственность людей, где человек одного состояния имеет право быть вместе истцом и судьею над человеком другого состояния, где каждый, следственно, может быть завсегда или тиран, или жертва… государство не деспотическое: ибо нация никогда не отдавала себя государю в самовольное его управление и всегда имела трибуналы гражданские и уголовные, обязанные защищать невинность и наказывать преступления; не монархическое: ибо нет в нем фундаментальных законов; не аристократия: ибо верховное в нем правление есть бездушная машина, движимая произволом государя; на демократию же и походить не может земля, где народ, пресмыкаяся во мраке глубочайшего невежества, носит безгласно бремя жестокого рабства» (эти слова взяты из «Завещания» Панина). Именно об этом государстве казалось важным писать Фонвизину. В петербургской жизни, в петербургском быте он и его современники не находили тем для творчества. Но уже очень скоро это изменится.

Глава 2. Город-обличитель. Петербург Радищева

Город рос. Его застройка давно уже шагнула за берега Фонтанки, дотянулась до изгиба Невы и Смольного монастыря, бывшего Смольного двора.

В 1794 году в Петербурге вышла книга «Описание Российско-императорского столичного города Санкт-Петербурга и достопамятных окрестностей оного», написанная знаменитым путешественником, географом и этнографом Иоганном Готлибом Георги (его имя увековечено в названии георгина). Автор сообщает нам, что в конце XVIII века Петербург был разделен на десять частей (сейчас бы мы сказали, районов), каждая из которых имела свою «специализацию» и, соответственно, свой состав населения.

Вот как описывает их Георги.

«По плану, сочиненному в 1737 году, состоял город из следующих частей:

1. Санкт-петербургская сторона, или Санкт-Петербургский остров (ныне – Петроградская сторона. – Е. П.).

2. Васильевский остров.

3. Адмиралтейская сторона, между Невою и Фонтанкою.

4. Выборгская сторона на правом берегу Невы; наконец же к этим частям города причислялась еще

5. Литейная, на левом берегу Фонтанки.

И. Г. Георги

Большие и пространные части города имели, да частию еще и ныне имеют на открытых местах, большие или малые связи друг подле друга стоящих деревянных домов, с давних уже времен слободами называемые. Так, например, находятся на Выборгской части гошпитальные слободы и солдатская слобода для Софийского полка; в частях города на левом берегу Фонтанки имеются 4 гвардейские слободы; в Санкт-Петербургской части есть батальонные слободы и Колтовская; в Василиевской части Галерная гавань, или матросская слобода, и пр. Такое различение мест в частях города употребляется в просторечии и в обнародываемых известиях продаваемых вещей и пр.

По полицейскому уставу Екатерины II, в 1782 году изданному, состоит столица из десяти частей, из коих каждая от 3 до 5, а все вместе 42 квартала содержат. В каждом квартале имеется квартальный надзиратель, квартальный поручик и в каждой части маклер для наемных служанок и слуг.

Нынешние части города, о коих ниже сего пространнее сказано будет, суть:

1. Первая Адмиралтейская часть, состоящая из 4 кварталов, между Большой и Малой Невой.

2. Вторая Адмиралтейская часть, имеющая 5 кварталов, между Мойкой и Екатерининским каналом.

3. Третья Адмиралтейская часть, содержащая 5 кварталов, между Екатерининским каналом и Фонтанкою.

4. Литейная часть, имеющая 5 кварталов, на левом берегу Фонтанки.

5. Рожественская часть имеет 3 квартала и находится на правом берегу Лиговского канала, под Невскою перспективою.

6. Московская часть, состоящая из 5 кварталов, на левом берегу Фонтанки под Литейной частью.

7. Каретная ямская часть имеет 3 квартала и находится на правом берегу Лиговского канала напротив Рожественской части.

8. Василийостровская часть заключает в себе восточную часть острова того же имени, Большой и малой Невою и Кронштатским заливом окруженного, до 13 линии. Что к западу от нее лежит, не считается более к городу. Эта часть имеет 5 кварталов.

9. Петербургская часть заключает в себе Санкт-Петербургский и близ оного лежащие острова, протоками Невы составляемые, и разделяется на 4 квартала.

10. Выборгская часть находится на правом берегу Невы и рукавов ее и имеет 3 квартала…

По счислению, в 1762 году учиненному, было 460 каменных и 4094 деревянных домов по улицам. С того времени особливо каменные домы гораздо приумножились. В 1783 году было по спискам 1094 каменных и 2734 деревянных, вообще 3527 домов. В 1787 году было всего 1291 каменных домов, в числе которых было 108 казенных; деревянных же число казенных домов было 127, а частным людям принадлежащих 2013. И тако всего было 3431 дом. По новому учреждению домы и места, для них определенные, замечаются номерами над воротами или входом написанными. В 1791 году было 4554 номера; в сие число однако же не включаются домы и казармы, в 4 гвардейских слободах находящиеся. Ныне имеется в городе всего 56 церквей православного Греческого исповедания, 1 монашеский и 1 девичий монастырь; протестантских же есть 6 церквей и 5 соборных зал для богослужения, и кроме сих еще и одна Католическая и Армянская церковь».

* * *

В Первой Адмиралтейской части находились собственно Адмиралтейство, Зимний дворец с Дворцовой площадью, Летний сад, Мраморный дворец и Царицын луг, Исаакиевская и Сенатские площади.

Во Второй Адмиралтейской части располагались административные сооружения: дворцовые конюшни, полицейская тюрьма для предварительного заключения до суда и содержания должников, губернские и городовые присутственные места, Никольский рынок, Большой каменный театр (будущий Мариинский). Здесь же были поставлены несколько церквей: церковь Казанской Богоматери на Невском проспекте, церковь Святого Николая Чудотворца в Коломне, Общая Реформатская Немецкая и Французская церковь на Конюшенной улице, церковь Голландского Реформатского общества на Мойке, Шведская и Финская Лютеранские церкви между двух Конюшенных улиц, и рядом с ними Лютеранская Немецкая церковь Св. Петра.

В Третьей Адмиралтейской части, где находились каменный Гостиный двор, Дом Городской думы и Армянская церковь, Георги отмечает Аничков дворец (который в то время пустовал) и дом княгини Вяземской.

В Литейной части располагались предприятия и административные здания: казенные винные и соляные магазины, прачечный двор, Государственное водоходное училище, Литейный двор, от которого часть получила свое название, Арсенал, Императорская шпалерная мануфактура, Дворцовая канцелярия, Контора строения домов и садов и слободы лейб-гвардейского Преображенского и Конного полков. Украшениями этой части стали Таврический дворец, а также дом Воронцова и дом графа Шереметева, «оба с Голландскими садами, а последний с площадью на Фонтанку, украшенной статуями».

В Московской части построили два сахарных завода, из государственных учреждений – больницу для умалишенных и больницу для венерических больных, а также Хирургическое училище, дом для Императорской Академии наук с ботаническим садом при нем. Эта часть города была бедной, застроенной деревянными домами с огородами и немощеными улицами. Но здесь стоял каменный летний дом с парком, принадлежащий великим князьям Александру и Константину.

Такой же бедной и деревянной оставалась и Рождественская часть, расположенная напротив Александро-Невской лавры. Здесь находились слобода Конторы строения домов и садов с церковью Рождества Христова, а также новый каретный ряд, Мытный двор (место, где собирали «мыто», то есть налоги) и частный рынок. Каменных особняков в этой части не было.

Не было их и в соседней Каретной части, в черту которой входила Александро-Невская лавра, казенный стеклянный завод, егерский двор, кирасирские конюшни, скотный двор и бойни. Здесь же, на Черной речке (ныне – река Монастырка), находились русская деревня Волково, греческое и старообрядческое кладбища.

В Василеостровской части каменные здания строились вдоль набережной Невы. В конце XVIII века большинство из них было занято государственными учреждениями, так, например, в бывшем дворце Меншикова находился Шляхетский сухопутный кадетский корпус. В западной, лесистой части острова располагались сальный и масляный буян (пристани для разгрузки соответствующих товаров) и несколько кожевенных заводов. Там же была Галерная гавань, рядом с которой построили слободу, где жили матросы и беднейший люд. Здесь еще во времена Екатерины и даже Павла строились и спускались на воду галеры, а также канонерские лодки, шнявы (небольшие парусные торговое или военное суда) и проч. Жизнь здесь была дешевой, но очень неблагоустроенной. На острове, в его северо-восточной части, также сохранялась чухонская деревня, «около 20 обыкновенных чухонских избушек».

На другом берегу реки находилась Санкт-Петербургская сторона, которую Петр I первоначально планировал сделать центром города. К концу XVIII века здесь остались только деревянные лавки на месте бывшего порта, переведенного на стрелку Васильевского острова, и домик Петра Великого, помещенный в каменный футляр. Вдоль речки Петровки (Ждановки) располагались также деревянные здания Артиллерийского и Инженерного кадетских корпусов, на реке Карповке находился Аптекарский огород. Большая часть Санкт-Петербургского острова вплоть до конца XIX века была застроена деревянными домами, где жили небогатые отставные чиновники, купцы, мещане. На набережной Малой Невки, а также на Каменном и Елагином островах, строились загородные дома аристократов.

В последней по счету, Выборгской, части проходила всего одна замощенная улица, идущая вдоль берега. Здесь все еще было много загородных домов с садами. Среди них – летний дворец графа Безбородко, дома и сады Бакунина, Синявина и Собакина. Ниже по течению Невки начинался промышленный район: канатная фабрика, Артиллерийская лаборатория, Городская верфь, где строились торговые суда, казенная пивоварня, сахарная фабрика, ситцевая фабрика. В районе Черной речки набережная снова становилась фешенебельной, здесь находилась дача графа Строганова, построенная Андреем Воронихиным. Ее окружал прекрасный сад, часть которого была общедоступной, по воскресеньям там устраивали музыкальные концерты и танцы. У места впадения Черной речки в Большую Невку находилась деревянная дача князя Голицына, также с большим садом.

Как мы видим, город все больше становился не только военным, портовым, не только городом моряков и кораблестроителей, но также промышленным, торговым, а главное – административным центром. Петровские 12 коллегий после реформ Екатерины во многом утратили свое значение. Власть из их рук перешла на места, в руки губернских учреждений. Из коллегий продолжали действовать только Адмиралтейская, Военная, Иностранных дел, Медицинская и Юстиц-коллегия Лифляндских, Эстляндских и Финляндских дел. Изменения претерпел и Правительствующий сенат – еще одно государственное учреждение, созданное по указу Петра Великого. Екатерина в 1763 году разделила Сенат на шесть департаментов: четыре из них размещались в Санкт-Петербурге и два – в Москве. Росло число департаментов, министерств и ведомств, росла армия чиновников. Город становился центром власти, которая множеством подданных Российской империи воспринималась как неправедная, бесчеловечная, власть мздоимцев, продажных судей и чиновников. И все чаще люди пытались выразить этой власти свой протест.

«В душе его есть нечто величавое…»

«Честный человек не закону повинуется, не рассуждению следует, не примерам подражает; в душе его есть нечто величавое, влекущее его мыслить и действовать благородно. Он кажется сам себе законодателем. В нем нет робости, подавляющей в слабых душах самую добродетель. Он никогда не бывает орудием порока. Он в своей добродетели сам на себя твердо полагается», – так писал Фонвизин.

Кажется, что эти строки написаны об Александре Николаевиче Радищеве, которого мы знаем как смелого обличителя крепостничества.

А. Н. Радищев

«Если мысленно перенесемся мы к 1791 году, если вспомним тогдашние политические обстоятельства, если представим себе силу нашего правительства, наши законы, не изменившиеся со времен Петра I, их строгость, в то время еще не смягченную двадцатипятилетним царствованием Александра, самодержца, умевшего уважать человечество; если подумаем, какие суровые люди окружали еще престол Екатерины, – то преступление Радищева покажется нам действием сумасшедшего. Мелкий чиновник, человек безо всякой власти, безо всякой опоры, дерзает вооружиться противу общего порядка, противу самодержавия, противу Екатерины!» – а вот это уже совершенно точно о Радищеве. Это отрывок из статьи Пушкина, посвященной ему.

Но если вам покажется, что Пушкин восхищается смелостью этого человека, то вы ошибетесь! Далее Александр Сергеевич пишет: «Мы никогда не почитали Радищева великим человеком. Поступок его всегда казался нам преступлением, ничем не извиняемым, а „Путешествие в Москву“ весьма посредственною книгою; но со всем тем не можем в нем не признать преступника с духом необыкновенным; политического фанатика, заблуждающегося конечно, но действующего с удивительным самоотвержением и с какой-то рыцарскою совестливостию».

Получается своего рода террорист от литературы. Но в следующем абзаце статьи мы находим новую оценку: «Как бы то ни было, книга его, сначала не замеченная, вероятно, потому, что первые страницы чрезвычайно скучны и утомительны, вскоре произвела шум. Она дошла до государыни. Екатерина сильно была поражена. Несколько дней сряду читала она эти горькие, возмутительные сатиры. „Он мартинист, – говорила она Храповицкому (см. его записки), – он хуже Пугачева; он хвалит Франклина“. – Слово глубоко замечательное: монархиня, стремившаяся к соединению воедино всех разнородных частей государства, не могла равнодушно видеть отторжение колоний от владычества Англии. Радищев предан был суду. Сенат осудил его на смерть (см. Полное собрание законов). Государыня смягчила приговор. Преступника лишили чинов и дворянства и в оковах сослали в Сибирь».

Итак, скучная и посредственная книга, автора которой тем не менее сослали в Сибирь, причем вовсе не за то, что он плохо писал. Что же крамольного нашла в ней Екатерина, которая, как мы уже знаем, открыто заигрывала с либералами и либеральными идеями, в этом небольшом томике?

* * *

Радищев вырос в богатой помещичьей семье, в сельце Немцово Боровского уезда Калужской губернии. Его отец – просвещенный барин, человеколюбивый и справедливый по отношению к своим крепостным. Легенда гласит, что крестьяне отплатили ему добром, спасая семью Радищевых во время Пугачевского бунта.

Мальчик учился в Москве, в Пажеском корпусе, затем изучал юриспруденцию в Лейпцигском университете. Однако юноша увлекся историей, естественными науками и медициной. По возвращении на родину его определили в Сенат протоколистом. Позже он служил военным прокурором в штабе генерала Брюса, а в 26 лет вышел в отставку и женился на Анне Васильевне Рубановской, сестре его товарища по Лейпцигскому университету. Молодожены поселились на Грязной улице в доме № 24 (ныне – улица Марата; дом до наших дней не сохранился, на его месте в начале XX в. построили доходный дом). Такое название улице дали за то, что она была немощеной и после весенних и осенних дождей ее покрытие превращалось в глубокую грязь. Это имя так прижилось, что совсем забылось другое название – Преображенская полковая улица (по градостроительным планам того времени улица должна была заканчиваться у казарм Преображенского полка в районе Таврического дворца, но планы изменили, и название быстро забылось).

Позже Радищев поступил на службу в Коммерц-коллегию, ведавшую торговлей и промышленностью. С 1780 года он работал в Петербургской таможне, дослужившись к 1790-му до должности ее начальника. В семье было четверо детей: три сына – Василий, Николай и Павел, и дочь Екатерина. При рождении младшего сына, Павла, в 1783 году Анна Васильевна умерла.

В 1771 году, вскоре после возвращения нашего героя из-за границы, в журнале Новикова «Живописец» опубликовали анонимный отрывок из «Путешествия в*** И*** Т***», в котором автор открывал читателям ужасную картину крепостничества, казавшуюся дикой не только для Европы, но и для просвещенной русской столицы. Позже многими было доказано, что «Отрывок» написан Радищевым. В 1780-х годах Радищев работал над «Путешествием из Петербурга в Москву». Одновременно он публикует статьи в журнале с «говорящим» названием «Беседующий гражданин». В 1789 году он покупает оборудование для домашней типографии и в мае следующего года начинает печатать свое «Путешествие». Одновременно он занят организацией городского ополчения, так как Петербургу угрожают со стороны Балтийского моря шведские войска. Шведская интервенция так и не состоялась, а вот книга благополучно вышла в свет и наделала шума. Ее популярности немало способствовали известия об аресте автора. Дело было в том, что среди ополченцев оказалось немало беглых крестьян. Об этом донесли Екатерине. 30 июня 1790 года Радищева арестовали. Вскоре императрице стало известно, что он действовал не один, а вместе с так называемым Обществом друзей словесных наук, объединившим молодых литераторов, чиновников и (что было гораздо опаснее) офицеров – главным образом моряков.

10 июля Екатерина приказала Брюсу «беглых помещечьих людей» из ополчения отдать тем помещикам, которые захотят, а остальных поверстать в обычные рекруты.

Екатерина назвала Радищева «бунтовщиком, хуже Пугачева». Ее экземпляр «Путешествия» (императрица достала книгу и прочитала ее) пестрит пометками: «Сочинитель ко злости склонен», «81 стр. покрыта бранью и ругательством и злодейским толкованием», «Учинены вопросы те, по которым теперь Франция разоряется», «Стр. 113, 114, 115, 116 доказывают, что сочинитель, совершенной деист и несходственны православному восточному учению»; «Стр. 119 и следующие служат сочинителю к произведению его намерения, то есть показать недостаток теперешнего правления и пороки оного», «Противу двора и придворных ищет изливать свою злобу», «На стр. 137 изливается яд французской», «На 147 стр. едет оплакивать плачевную судьбу крестьянского состояния, хотя и то неоспоримо, что лучшея судьбы наших крестьян у хорошего помещика нет по всей вселенной», «Христианское учение сочинителем мало почитаемо, а вместо оного принял некие умствования, несходственные закону христианскому и гражданскому установлению», «Стр. 239–252 – все сие… клонится к возмущению крестьян противу помещиков, войск противу начальства», «Проскакивают паки слова, клонящиеся к возмущению», «Уговаривает помещиков освободить крестьян, да никто не послушает», «Сочинитель везде ищет случай придраться к царю и власти», «Сочинитель не любит царей и где может к ним убавить любовь и почитание, тут жадно прицепляется с редкою смелостью», «Надежду полагает на бунт от мужиков», об оде «Вольность» – «Ода совершенно и явно бунтовская, где царям грозится плахою. Кромвелев пример приведен с похвалами. Сии страницы криминального намерения, совершенно бунтовские», «Повесть о рекрутском наборе, о отягченных крестьянах и тому подобное, служащее к проведению вольности и к искоренению помещиков», «Тут вмещена хвала Мирабо, который не единой, но многия висельницы достоин» и т. д. В конце своих замечаний на «Путешествие» Екатерина написала: «Вероподобие оказывается, что он себя определил быть начальником, книгою ли или инако исторгнуть скиптр из рук царей, но, как сие исполнить один не мог, показываются уже следы, что несколько сообщников имел: то надлежит его допросить как о сем, так и о подлинном намерении, и сказать ему, чтоб он написал сам, как он говорит, что правду любит, как дело было; ежели же не напишет правду, тогда принудит мне сыскать доказательство и дело его сделается труднее прежнего».

Уголовная палата признала Радищева виновным в том, что он издал книгу, «наполненную самыми вредными умствованиями, разрушающими покой общественный и умаляющими должное ко властям уважение, стремящимися к тому, чтобы произвесть в народе негодование противу начальников и начальства и, наконец, оскорбительными, неистовыми изражениями противу сана и власти царской», и применила к Радищеву статьи Уложения о «покушении на государево здоровье», о «заговорах и измене» и приговорила его к смертной казни. Приговор, переданный в Сенат и затем в Совет при Высочайшем дворе, был утвержден в обеих инстанциях и представлен Екатерине. Теперь судьба писателя зависела от воли другой любительницы социальной критики, которая тем не менее отнюдь не питала к коллеге теплых чувств.

* * *

«Путешествие из Петербурга в Москву» все же не оставило Пушкина равнодушным. В последнем абзаце своей статьи он говорит о том, какой должны была бы стать эта книга: «Невежественное презрение ко всему прошедшему, слабоумное изумление перед своим веком, слепое пристрастие к новизне, частные поверхностные сведения, наобум приноровленные ко всему, – вот что мы видим в Радищеве. Он как будто старается раздражить верховную власть своим горьким злоречием; не лучше ли было бы указать на благо, которое она в состоянии сотворить? Он поносит власть господ как явное беззаконие; не лучше ли было представить правительству и умным помещикам способы к постепенному улучшению состояния крестьян; он злится на ценсуру; не лучше ли было потолковать о правилах, коими должен руководствоваться законодатель, дабы с одной стороны сословие писателей не было притеснено и мысль, священный дар Божий, не была рабой и жертвою бессмысленной и своенравной управы, а с другой – чтоб писатель не употреблял сего божественного орудия к достижению цели низкой или преступной? Но все это было бы просто полезно и не произвело бы ни шума, ни соблазна, ибо само правительство не только не пренебрегало писателями и их не притесняло, но еще требовало их соучастия, вызывало на деятельность, вслушивалось в их суждения, принимало их советы – чувствовало нужду в содействии людей просвещенных и мыслящих, не пугаясь их смелости и не оскорбляясь их искренностью. Какую цель имел Радищев? Чего именно желал он? На сии вопросы вряд ли бы мог он сам отвечать удовлетворительно. Влияние его было ничтожно. Все прочли его книгу и забыли ее, несмотря на то что в ней есть несколько благоразумных мыслей, несколько благонамеренных предположений, которые не имели никакой нужды быть облечены в бранчивые и напыщенные выражения и незаконно тиснуты в станках тайной типографии, с примесью пошлого и преступного пустословия. Они принесли бы истинную пользу, будучи представлены с большей искренностию и благоволением; ибо нет убедительности в поношениях, и нет истины, где нет любви». Нарисованный Пушкиным образ улучшенной книги Радищева очень напоминает то немногое, что нам известно о втором, уничтоженном, томе «Мертвых душ» Гоголя или его же «Избранных мест из переписки с друзьями». Александр Сергеевич даже начал писать в Болдине большую статью под симметричным названием «Путешествие из Москвы в Петербург», полемизирующую с книгой Радищева, но она так и не была закончена.

Но мы не станем здесь рассуждать, был ли прав Радищев в своем обличительном пафосе – об этом уже написано множество статей и книг, как в XIX, так и в XX веке. Нас интересует совсем другой, гораздо более частный вопрос – каким видит Радищев Петербург и его ближайшие окрестности в самом конце XVIII века.

София

«Отужинав с моими друзьями, я лег в кибитку. Ямщик по обыкновению своему поскакал во всю лошадиную мочь, и в несколько минут я был уже за городом» – так звучит одна из первых фраз книги.

Кибитка, в которой путешествует наш герой, – это, собственно, повозка, или сани, полузакрытые рогожным или кожаным верхом, натянутым на дуги из прутьев. Сидений в ней нет, наш герой едет лежа и под песню ямщика и перезвон бубенчиков под дугой быстро засыпает.

Где он начал свой путь, мы не знаем, но можем предположить, что-либо из «знатнейшей», как говорили тогда, части города, которая, как нам уже известно, в XVIII веке находилась на участке между Невой, Мойкой и Фонтанкой, либо из своего дома на Грязной улице, располагавшейся между Фонтанкой и Лиговским каналом. Граница города в то время проходила по «Лиговскому каналу и городскому рву» – будущему Обводному каналу.

Лиговский канал выкопали в 1718–1721 годах по проекту Г. Г. Скорнякова-Писарева. Он снабжал город питьевой водой и питал фонтаны Летнего сада. Канал начинался на юго-западе, у реки Лиги (ныне – река Дудергофка), и заканчивался искусственным бассейном на углу современной улицы Некрасова (бывшая Бассейная улица) и Греческого проспекта. Канал был засыпан только в конце XIX века.

Обводный канал прорыли в 1769–1780 годах по проекту инженера Л. Л. Карбонье, между рекой Екатерингофкой и Лиговским каналом. Со стороны города он был укреплен валом. В тревожные времена, например во время холерного бунта 1831 года, эти каналы становились естественной границей города: там выставляли кордоны и никого не пропускали. Но сейчас угрозы холеры нет, и наш герой минует канал беспрепятственно, проезжая через него по понтонным мостам.

Дорогу в начале XVIII века преграждали три шлагбаума, или «рогатки». Первая «рогатка» находилась в районе, где позже будут возведены Московские ворота, подле Лиговского канала, вторая (средняя) – на месте нынешней Площади Победы и третья – на прудовой мельничной плотине под Пулковской горой. Ставили их в петровское время для «препятствия проходу злонамеренных людей»: то есть беглых солдат и крепостных, извозчиков, нарушавших царский указ о привозе на каждой подводе трех камней для мощения петербургских улиц, и горожан, которые хотели покинуть город без разрешения. Но во времена Екатерины от этих шлагбаумов осталось лишь одно название «Средняя рогатка». Поблизости от нее располагался уже знакомый нам дворец Кикерики.

Обводный канал

Рядом со Средней рогаткой располагался столб с изображением четырех рук, указывавших на Петербург, Царское Село, Москву и Петергоф (или на Рижскую дорогу, проходившую через Петергоф). Кибитка сворачивает на Перспективную дорогу в Саарскую мызу, проходившую по современным Московскому проспекту, Пулковскому шоссе, Петербургскому шоссе и Дворцовой улице в Царском Селе. Этот путь немного длиннее, но в лучшем состоянии, чем прямая дорога на Москву, – царскосельскую дорогу замостили только 30 лет назад, в 1751–1754 годах, и чинили покрытие в 1787 году. Тогда дорогу расширили, по обеим сторонам проложили осушительные канавы. Проезжую часть засыпали песком, а затем мелким булыжником величиной с куриное яйцо, по сторонам обложили «насыпь» кирпичом и снова покрыли толстым слоем чистого песка. Однако простым смертным ездить по этой роскошной дороге не разрешалось. Они пользовались проходившей западнее «обывательской» дорогой. Тем не менее она тоже была высоко насыпана, выровнена и засыпана щебнем – «оттесками дикого камня, растолченными до величины куриного яйца», а по обеим ее сторонам тянулись вымощенные канавы. На починку дорог Екатерина отводила в год 2705 рублей.

* * *

И все же на дороге попадаются рытвины, кибитку встряхивает, и герой просыпается. «Приподнял я голову. Вижу, на пустом месте стоит дом в три жилья.

– Что такое? спрашивал я у повощика моего.

– Почтовой двор.

– Да где мы?

– В Софии».

Вы, может быть, задаетесь вопросом: «Что это за София, и как наш герой попал туда, если ехал в Царское село? Уж не завезла ли его, сонного, кибитка ненароком… в столицу Болгарии?».

София – эфемерное поселение, существовавшее на карте и в документах Российской империи ровно 28 лет. Уездный город с таким названием появился в 1780 году, согласно указу Екатерины II, а в 1808 году, по указу ее внука Александра I, прекратил свое существование как самостоятельная административная единица и стал частью вновь учрежденного города Царское Село.

Императрица давно мечтала освободить древнюю византийскую столицу Константинополь от турок и, возможно, присоединить ее к России. Для этого она отправляла в Греческий архипелаг специальную военную Архипелагскую экспедицию, которая должна была провести разведку и захватить несколько греческих островов. Готовясь к «освоению» новых земель, она назвала своего второго внука Константином и дала ему няню-гречанку, чтобы он с детства говорил по-гречески. Она переписывалась с европейскими государями в надежде создать коалицию против Турции. И, словно в предвестие «греческого проекта», она решила наречь новый уездный город рядом с дворцом Софией – в честь знаменитого храма Святой Софии в Константинополе.

Город был образован из стремительно разрастающейся слободы, в которой жили люди, работавшие в Царскосельском дворце, превращавшемся из скромной охотничьей мызы в парадную резиденцию.

Еще до официального признания города здесь в 1771 году построили деревянную Царево-Константиновскую церковь. Рядом с церковью ежегодно проводилась Царево-Константиновская ярмарка.

Проект нового города создал шотландский архитектор Чарльз Камерон, немало работавший в Царском Селе. София имела форму неправильной трапеции и была ограничена с трех сторон дорогами – Гатчинской, или Порховской (ныне – Красносельское шоссе), Новгородской (Кадетский бульвар), Московским трактом (Парковая улица), с четвертой обнесена валом и рвом (трасса Сапёрной улицы). За валом располагался обширный выгон для скота, огороженный с другой стороны еще одним валом и рвом. В эти границы перенесли строения старой дворцовой слободы и переселили ее жителей. Парадный вид на город должен был открываться с Камероновой галереи и радовать взор императрицы.

Внутри кварталов, образованных пересекавшими город четырьмя продольными (Садовой, Константиновской, Средней и Задней по валу) и семью поперечными (Почтовой, Чугунной, Владимирской, Славянской, Первой Софийской и Адмиралтейской) улицами стояли типовые деревянные и каменные одноэтажные дома со службами. Рядом разбили сады и огороды. В составленном в 1783 году неизвестным автором «Описании Софии» читаем: «…а овощи… жительствующие в имеющих у них при дворах огородах садят и сеют, как-то: капусту, свеклу, огурцы, морковь, редьку, петрушку, пастернак и прочие, иные же разводят и сады в рассуждение плодовитости земли».

На главной площади 30 июля 1782 года по проекту Камерона заложили Софийский собор. На площадь также выходило бывшее здание каменного дворцового скотного двора, перестроенное в Присутственные места. Там должны были располагаться Земский суд, городской магистрат, Сиротский суд, канцелярии городничего, дворянской опеки, уездного казначейства и соляная лавка. В 1786 году в Софии образована Городская дума, а через три года создали Городовую ратушу. Вдоль границы царскосельского сада начали возводить каменные здания. На Почтовой дороге (ныне – Парковая улица) построили трехэтажный каменный дворец для юного фаворита Екатерины II А. Д. Ланского.

Софийский собор (Царское Село)

7 мая 1780 года императрица Екатерина II утвердила герб Софии, который выглядел так: «На пурпуровом поле двуглавый черный орел, имеющий на груди в голубом поле серебряный крест, окружённый землей, в одной лапе держит якорь, в другой светильник».

* * *

Европейские монархи не поддержали энтузиазм Екатерины. Английские, а затем и французские газеты публиковали карикатуры, высмеивавшие амбиции императрицы. На одной из них, озаглавленной «Имперский шаг Екатерины», императрица стояла одной ногой на «русском берегу», а другой дотягивалась до мусульманского полумесяца на шпиле Софийского собора, и оказавшиеся у нее под юбками лидеры европейских государств обменивались следующими ехидными комментариями.

Венецианский дож: «Как далеко может быть распространена Власть».

Папа Римский: «Никогда этого не забуду…».

Король Испании: «Клянусь святым Иаковом, я лишу ее меха!».

Король Франции Людовик XVI: «Никогда не видел ничего подобного».

Король Англии Георг III: «Что-что-что?! Какая чудовищная экспансия!».

Император Австрии Леопольд II: «Прекрасное возвышение…».

Султан Селим III: «Вся турецкая армия не сможет удовлетворить ее…».

Но Екатерина и сама сознавала, что ее мечты, скорее всего, останутся только мечтами. Своей подруге она писала, что получить Константинополь – это все равно что «ухватить Луну зубами». «Греческий проект» так и остался проектом, а София – памятником смелым, амбициозным, но так и не реализованным планом.

* * *

Почтовая станция, где наш Путешественник меняет лошадей, находилась напротив Гатчинских (Орловских) ворот. Это здание, а точнее, целый комплекс зданий с обширным внутренним двором, конюшнями на 50 лошадей, каретными сараями, кладовыми, помещением для почтмейстера, являлось одним из самых значительных на всем тракте.

Путешественник приезжает в Софию ночью, бранится с «почтенным комисаром», то есть со станционным смотрителем, который не хочет давать ему лошадей. Наконец, не без труда добившись того, что лошадей («правду сказать, кости у них были видны») запрягают, и уезжает в темноте, не удостоив ни единым взглядом красоты Софии (шальная мысль: может, именно это особенно уязвило Екатерину?). Но как бы там ни было, а странник снова в пути.

Тосно – Любань

За Царским Селом дорога постепенно портится. Радищев замечает: «Поехавши из Петербурга, я воображал себе, что дорога была наилучшая. Таковою ее почитали все те, которые ездили по ней в след Государя. Такова она была действительно, но на малое время. Земля, насыпанная на дороге, сделав ее гладкою в сухое время, дождями разжиженная, произвела великую грязь среди лета, и сделала ее не проходимую». На пути нашего героя лежит Тосненская ямская слобода, перенесенная сюда в 1714-м, еще при Петре I. Во времена Радищева Тосно – или, как произносили тогда, Тосна – становится самым крупным населенным пунктом и почтовой станцией на Московском тракте. Здесь также делают кирпичи, ломают известняк. Поселок назван по протекающей здесь реке Тосне – притоку Невы, название которой, как предполагают местные жители, происходит из древнеславянского языка и родственно словам «тесное место», «теснина».

Добравшись с грехом пополам до почтовой станции и войдя в «почтовую избу», герой Радищева видит проезжающего, который, сидя за столом, разбирает бумаги и ворчит, что ему не дают лошадей. (Мы уже поняли, что эту жалобу придется слушать на каждой почтовой станции.) Наш Путешественник присаживается к столу и знакомится с собратом по несчастью. Этот невзрачный чиновник служит регистратором при разрядном архиве – то есть занимается учетом родословных боярских и дворянских документов. Регистратор обращается к Путешественнику «Ваше высокородие, благородие или высокоблагородие!», так как не знает, к какому разряду принадлежит встреченный им чиновник. Дело в том, что петровская «Табель о рангах» подразделяла всех чиновников на четырнадцать классов, и разным классам подобало особое обращение. «Высокородиями» звали статских советников (V класс), «высокоблагородиями» – чиновников VI, VII и VIII классов (коллежский советник, надворный советник, коллежский асессор), а просто «благородиями» – чиновников с IX класса и ниже, то есть титулярных советников, коллежских секретарей, губернских секретарей и коллежских регистраторов. Кстати говоря, «благородиям» полагалось только личное, но не наследственное дворянство.

Путешественник и регистратор беседуют о старинных родах, о реформе старшего брата Петра, юного государя Федора Алексеевича, который был ему братом отнюдь не только по крови, но и по образу мысли. Процарствовав всего несколько лет, он тем не менее успел провести важные реформы по «модернизации» страны, причем одной из важнейших была отмена местничества, которую как раз и обсуждают наши герои. Местничество – преимущественное право наиболее знатных боярских родов на замещение государственных должностей, которое позволяло немногочисленным боярским семьям контролировать государя. Сам Иван Грозный просил (именно просил!) своих бояр не местничать во время боевых действий, но если те не хотели отказаться от своих привилегий, царь ничего не мог с этим поделать. Бояре продолжали «местничать» – то есть бастовать, не выполнять приказы государя под тем предлогом, что их род обошли в чинах, и, по сути, развязывали маленькие гражданские войны. Царь же Федор отменил местничество во время войны Руси с Османской империей под тем предлогом, что такое поведение «лучших людей государства» недопустимо в военное время, а, кроме того, «местничество благословенной любви вредительно, мира и братского соединения искоренительно». С этими словами царь Федор приказал сжечь «разрядные книги», в которых были указаны статусы и привилегии боярских родов, а вместо них создал новые книги. В них были вписаны служилые, люди разделенные на шесть разрядов и чины. Таким образом, Федор создал «черновой вариант» «Табели о рангах».

Регистратор осуждает Федора и Петра, говоря: «Известно вам, сколько блаженныя памяти благоверный Царь Федор Алексеевич Российское дворянство обидел, уничтожив местничество. Сие строгое законоположение поставило многия честныя Княжеския и Царския роды наравне с Новогородским дворянством (т. е. с людьми, ведущими свой род лишь с момента подчинения Новгорода Иваном Грозным. – Е. П.). Но благоверный же Государь Император Петр Великий совсем привел их в затмение своею табелью о рангах. Открыл он путь чрез службу военную и гражданскую всем, к приобретению дворянскаго титла, и древнее дворянство, так сказать, затоптал в грязь».

Но старый регистратор нашел способ справиться с этой напастью. Он написал книгу, с помощью которой всякий дворянин сможет установить древность своего рода, получить от Государыни титул маркиза. В Москве у него не получилось издать ее и продать, и теперь он хочет попытать счастья в Петербурге. «Я понял его мысль, – рассказывает Путешественник, – вынул из кошелька… и дав ему, советовал, что, приехав в Петербург, он продал бы бумагу свою на вес разнощикам для обвертки; ибо мнимое Маркизство скружить может многим голову, и он причиною будет возрождению изстребленнаго в России зла, хвастовства древния породы».

* * *

В Любани нашего Путешественника ждет совсем другая встреча.

«Для сохранения боков моих пошел я пешком, – рассказывает он. – В нескольких шагах от дороги увидел я пашущаго ниву крестьянина. Время было жаркое. Посмотрел я на часы. Перваго сорок минут. Я выехал в субботу. Сегодня праздник. Пашущей крестьянин принадлежит, конечно, помещику, которой оброку с него не берет. Крестьянин пашет с великим тщанием. Нива, конечно, не господская». Крестьянин всю неделю работал на барщине и теперь вынужден в воскресный день обрабатывать свою землю. Он работает на своем поле также и по ночам, потому что должен кормить «семь ртов» – жену и шесть малолетних детей. «То ли житье нашему брату, как где барин оброк берет с крестьянина, да еще без прикащика, – говорит крестьянин. Правда, что иногда и добрые господа берут более трех рублей с души; но все лучше барщины».

Тридцать лет спустя эта тема будет все так же актуальна. Мы помним, что Онегин, «глубокий эконом» и просвещенный человек, приехав в свою деревню…

В своей глуши мудрец пустынный,

Ярем он барщины старинной

Оброком легким заменил;

И раб судьбу благословил.

Зато в углу своем надулся,

Увидя в этом страшный вред,

Его расчетливый сосед;

Другой лукаво улыбнулся,

И в голос все решили так,

Что он опаснейший чудак.

Задумавшись над тяжелым положением крестьян, наш Путешественник восклицает: «Страшись помещик жестокосердый, на челе каждаго из твоих крестьян вижу твое осуждение».

Деревня, в которой происходит этот разговор, была известна еще по писцовой книге Водской пятины в XVI веке. Свое название (Радищев использует древнюю его форму «Любани») она получила от луба – гибкой внутренней части коры липы, из которой удобно было плести лапти и корзины. Вероятно, в Любани занимались лубяным промыслом. Здесь шоссе сближалось с водным путем (река Тигода в то время была судоходной, и при Петре I в 1711 году по ней через Любань проложили судоходный торговый путь, связывающий по диагонали Волхов с Балтикой), а потому место было бойким. Но потом река обмелела, на ней появилась множество неудобных волоков, и Любань стала обычным селом. Ее популярность снова возросла лишь в середине XIX века, когда Любань оказалась популярным местом отдыха петербургских дачников. Никаких архитектурных памятников, относящихся к XVIII веку, на территории Любани не сохранилось.

Чудово – Спасская Полесть

Кибитка въезжает в Чудово. Это селение также упоминается в писцовой книге Водской пятины со второй трети XVII века. В связи с развитием ямского промысла на почтовом тракте деревня Чудово превратилась в Чудовский ям на дороге от Москвы до Санкт-Петербурга. Слово «ям» – однокоренное со словом «ямщик», пришедшее из тюркских языков, обозначает собственно почтовую станцию, где содержали разгонных ямских лошадей, а также иногда поселение, окружающее ее. Позже это село прославится тем, что рядом с ним купит охотничий домик Некрасов и будет жить Глеб Успенский. А пока нашего Путешественника интересует только почтовая станция.

Там он неожиданно встречает своего приятеля Ч… (подразумевается еще один друг Радищева по Лейпцигу – Петр Иванович Челищев). Он рассказывает Путешественнику о своей опасной поездке в Кронштадт и на Систербек (Сестрорецк), где еще со времен Петра работал оружейный завод, выпускавший не только пистолеты, мушкеты и пушки, но и петли, ручки для дверей, медные пуговицы, а еще чугунные решетки для петербургских набережных. Он отправился туда любопытства ради. «В Кронштате прожил я два дни с великим удовольствием, насыщаяся зрением множества иностранных кораблей, каменной одежды крепости Кронштатской, и строений стремительно возвышающихся. Любопытствовал посмотреть новаго Кронштату плана, и с удовольствием предусматривал красоту намереваемаго строения», – рассказывает Челищев.

Форт Кроншлот у о. Котлин

В XVIII и XIX веках Кронштадт – настоящие морские ворота города. Именно сюда приходили разгружаться иностранные суда. Крепость на острове Котлин относится к первым петровским постройкам, обеспечивавшим городу безопасность с моря. Как военная крепость Кронштадт продолжал исправно служить и в XIX веке. Когда во время Крымской войны к Петербургу подошла английская эскадра, она не осмелилась подойти к линии фортов. А в мирное время в Кронштадт отправлялись все, кто хотел вдохнуть морской воздух, удовлетворить любопытство, встретить друга, вернувшегося из дальних странствий, или сам отправиться в путешествие.

Порт в Кронштадте. Современное фото

О каких «планах нового Кронштата» говорит герой повести? Еще при Елизавете, в 1752 году в Кронштадте открыли первый каменный док в России, который назвали именем Петра Великого. 23 июля 1764 года в Кронштадте вспыхнул страшный пожар. После него город восстанавливался по генеральному плану, составленному архитектором С. И. Чевакинским. А в 1783 году огонь спалил Адмиралтейскую часть Петербурга, после чего было принято решение о перенесении Адмиралтейства в Кронштадт. Здесь построили комплекс зданий Кронштадтского адмиралтейства, отделенный от остальной городской застройки рвом, по проектам архитекторов М. Н. Ветошникова, В. И. Баженова и Ч. Камерона, а также множество флотских каменных «магазейнов»-складов, литейный, сухарный, пеньково-прядильный заводы и мастерские для снаряжения кораблей. Позже Павел I отменил решение о переносе Адмиралтейства, но Кронштадтское адмиралтейство уже достроили. Вот как описывает Кронштадт в 1794 году И. Г. Георги: «Город занимает наиболее к востоку находящуюся часть острова, велик, с множеством хороших домов, церквами, публичными зданиями; но ради великого числа малых домов, пустых мест, немощеных, часто грязных улиц и прочего не имеет хорошего вида. Оный многолюден и имеет также Немецкую и Английскую церковь, содержит не более 204 записанных мещан; прочие жители принадлежат по большей части к флотскому штату, к таможне, и многие суть не постоянные и на время токмо поселившиеся жители.

Военный порт по заложению и нынешнему состоянию оного чрезвычайно достопамятен и удовлетворяет всех великом числа для осматривания сюда приходящих чужих. Он болверками и т. п. укреплён и содержит славный канал Петра Великого и корабельные доки… При устье канала находятся две пирамиды с надписями на сие великое творение… Подле канала находятся доки, в коих 10 и более кораблей вдруг починивать можно. Для впускания и выпускания кораблей имеются при оных шлюзы. Вытягивание воды вокруг поставленных кораблей производится с помощью насосов, приводимых ветром в движение… Высосанная вода стекает в большой, плитами выложенный, водоем».

Далее Георги описывает способ сообщения Кронштадта с «материком»: «Торговля причиняет частые переезды из Санкт-Петербурга в Кронштадт и обратно, не токмо во время лета, но даже и зимой. Летом ездят туда не токмо шлюпки, боты и другие суда, но отправляется также ежедневно почта в Ораниенбаум и оттуда, где пользуется переездом по воде в 7 верст. Как скоро осенью лед станет, то назначается на заливе еловыми кустами весьма широкая дорога в Кронштадт и обратно; такожде строятся из досок в 8 верстах от Санкт-Петербурга и в 8 же верстах от Кронштадта питейные дома, отчасти дабы путешествующих напитками согревать, но еще более дабы оные во время ненастной погоды и темноты могли иметь место, где бы ожидать свету и лучшей погоды».

А тем временем Челищева ждут новые приключения и испытания. Несмотря на то что он путешествует не в зимнее время, ему не удается беспрепятственно добраться до берега. Погода портится, поднимается ветер. Начинается буря. «Сильное стремление валов отнимало у кормила направление, и порывистый ветер, то вознося нас на мокрые хребты, то низвергая в утесистыя рытвины водяных зыбей, отнимало у гребущих силу шественнаго движения. Следуя по неволе направлению ветра, мы носилися на удачу. Тогда и берега начали бояться; тогда и то, что бы нас при благополучном плавании утешать могло, начинало приводить в отчаяние. Природа завистливою нам на сей час казалася, и мы на нее негодовали теперь за то, что не разспростирала ужаснаго своего величества, сверкая в молнии и слух тревожа громовым треском. Но надежда, преследуя человека до крайности, нас укрепляла, и мы елико нам возможно было ободряли друг друга». Внезапно шлюпка остановилась прямо посреди залива. Сколько ни пытались моряки сдвинуть ее с места, все было тщетно. Когда рассвело, они увидели, что их судно село на камни. «Судно наше стояло на средине гряды каменной, замыкающей залив, до С… (вероятно, Сестрорецка. – Е. П.) простирающийся. Мы находилися от берега на полторы версты. Вода начинала проходить в судно наше со всех сторон и угрожала нам совершенным потоплением». Капитан шлюпки с трудом добирается до берега по гряде камней и приводит лодки на помощь другим пострадавшим – картинка, кажущаяся дикой для постороннего взгляда, но вполне понятная для тех, кто хоть раз бывал в Маркизовой луже рядом с Сестрорецком.

* * *

Следующая деревня, в которую попадает наш Путешественник, называется Спасская Полесть. Спасская Полесть (или, как произносят сейчас, Спасская Полисть) – деревня, расположенная в 125 км к югу от Петербурга. Здесь протекает речка Полисть, название которой означает «зыбкое место, болото, трясина».

Застигнутый дождем, он просит ночлега в ближайшей избе и становится невольным слушателем разговора хозяев. Муж рассказывает своей любопытной жене «сказку» про некого «государева наместника», который обожал «устерсов» (устриц). Обожал настолько, что посылал за ними на казенные деньги в Петербург, на Большую Морскую, специального курьера. «Куды какой Его Высокопревосходительство затейник, из за тысячи верст, шлет за какою дрянью. Только барин доброй. Рад ему служить. Вот устерсы теперь лиш с биржи. Скажи неменьше ста пятидесяти бочка, уступить нельзя, самим пришли дороги. Да мы с его милостию сочтемся. – Бочку взвалили в кибитку; поворотя оглобли курьер уже опять скачет; успел лишь зайти в кабак и выпить два крючка сивухи». Просто возмутительное использование служебных средств в личных целях! Но что за «устерсы с биржи»? Что это за биржа?

Петербургский порт в XVIII и начале XIX века размещался на стрелке Васильевского острова. Здесь, вдоль Малой Невы, по проекту Трезини возвели Гостиный двор (построен в 1722–1735 гг., частично сохранился), а рядом, в бывших домах самых знатных семей петровского Петербурга – Апраксиных, Демидовых, Нарышкиных, Лопухиных с 1730-х годов разместились портовая биржа, таможня и склады. Позже новое здание биржи в 1783–1789 годах начал строить Джакомо Кваренги, а закончил его в 1805–1810 годах французский архитектор Тома де Томон. Он же поставил на стрелке Васильевского острова две Ростральные колонны и создал силуэт, являющийся одним из символов Петербурга.

Биржа служила для торговли товарами, привезенными на кораблях. Уже в XIX веке Пушкин будет писать жене: «Вчера ездили с Карамзиным Невою на биржу есть устриц и слушать тысячи птиц, которые в клетках расставлены на несколько этажей. Кораблей, однако же, еще немного. То-то было бы тебе объедение на бирже: устрицы, сыры, разные сласти».

Далее наш герой держит путь на Новгород, а оттуда – в Москву.

Путешествие продолжается

В Москве заканчивается путь героя книги, но путешествие ее автора только начиналось. Екатерина заменила смертную казнь десятилетней ссылкой в Сибирь, в Илимский острог. Вскоре к ссыльному приехала младшая сестра его первой жены, Елизавета Васильевна Рубановская, вместе с его двумя младшими детьми (Екатериной и Павлом). Легенда гласит, что Елизавета Васильевна спасла Радищева еще в Петербурге: она заложила все свои украшения, передала через слугу деньги палачу, и, благодаря этой взятке, Радищева не пытали. В Сибири у Радищева и Елизаветы Васильевны родились трое детей: дочери Анна и Фекла и сын Афанасий. Елизавете Васильевне так и не довелось вернуться в столицу – в апреле 1797 года она простудилась в дороге и умерла в Тобольске.

При Александре I Радищев получил свободу и вернулся в Петербург. Либеральный царь назначил бывшего ссыльного членом Комиссии для составления законов. Радищев работал над конституционным проектом, озаглавленным «Всемилостивейшая жалованная грамота». Он умер 12 (24) сентября 1802 года, в возрасте 53 лет. Обстоятельства его смерти неясны: одни называют причиной самоубийство, другие – несчастный случай.

Афанасий Александрович, сын Радищева от второго брака, прославился на всю Россию следующим образом: рассказывали, что однажды император Николай I собрал сведения через III отделение о распространении взяточничества среди губернаторов. Оказалось, что честных губернаторов только двое: Иван Иванович Фундуклей в Киеве и ковенский губернатор Афанасий Радищев. Царь, выслушав доклад, якобы сказал: «Что не берет взяток Фундуклей – это понятно, потому что он очень богат, ну а если не берет их Радищев, значит, он чересчур уж честен».

* * *

Почему так привлекательны для нас путешествия? Не только цель их – новые страны и чужие земли, новые впечатления и удивительные открытия, а сам процесс перемещения? Самолеты, поезда, шоссе или, как во времена Радищева, кибитки, кареты, брички, дормезы (старинная большая дорожная карета для длительного путешествия, устройство которой позволяло спать лежа в пути). Современный британский философ Ален де Боттон полагает, что часть их очарования – в переживаемом чувстве одиночества и внутренней сосредоточенности. В своей книге «Искусство путешествий» он пишет: «В придорожных забегаловках, круглосуточных кафе, гостиничных вестибюлях и вокзальных буфетах мы можем растворить наше одиночество в пустынности общественного пространства и вновь ощутить забытое чувство общности с другими людьми. Необжитость этих мест, их резкое освещение и непримечательная мебель могут принести нам облегчение после зачастую обманчивой защищенности домашнего уюта. Наверное, здесь легче предаться печали, чем среди обоев и семейных фото собственного дома – обманувшего наши надежды убежища».

Но герой Радищева путешествует не один. Читатель сопровождает его, автор постоянно обращается к нему. Это автор выдернул читателя из его «надежного убежища» и заставил пуститься в путь без цели, пережить «забытое чувство общности с другими людьми», так же страдающими, такими же бесприютными.

А еще в путешествии человека преследует подчас едва заметное, подчас властное чувство отстраненности и «остраненности», то есть изменения точки зрения, за счет которого привычные предметы начинают восприниматься как что-то новое, необычное и странное, требующее внимательного изучения.

Радищев ничего не знал об «остраненности» – этот термин будет придуман только в начале XX века Виктором Шкловским, но именно это и происходит в его тексте, благодаря чему он и приобретает ту обличительную силу, которая вызвала гнев Екатерины. Мы не знаем, кого покинул Путешественник в Петербурге, что ждет его в Москве, мы не знаем даже его имени. Мы лишь на короткое время стали его попутчиками, и персонажи книги, такие же анонимные, как рассказчик, ненадолго возникают перед нашими глазами. И их короткие обрывочные истории, нанизанные на полотно дороги, словно бусины на нить, являющиеся просто «частными случаями», складываются в единую картину, и эта картина пугала читателей и рассердила императрицу.

И тут я хотела бы привести еще одну цитату из книги Алена де Боттона, которая могла бы послужить отличным эпиграфом к книге Радищева, не будь она написана через двести с лишним лет после его смерти: «Дорога – повитуха размышлений. Мало какая обстановка больше способствует внутреннему диалогу, чем самолет, корабль или поезд в движении. Между тем, что мы видим перед собой, и тем, какие мысли могут прийти нам в голову в этот момент, есть некая причудливая связь: масштабные размышления зачастую требуют необъятных видов, новые идеи рождаются в новых для нас местах».

Не из книги ли Радищева берет начало в русской литературе тема жизни как дороги – утомительной и маятной, но все же неизбежной, потому что пока движешься – живешь. Книга Радищева кончается ликующим криком: «Москва! Москва!!!». Но строгий критик Радищева Пушкин знает, что прибытие – это лишь начало нового путешествия.

Долго ль мне гулять на свете

То в коляске, то верхом,

То в кибитке, то в карете,

То в телеге, то пешком?

Не в наследственной берлоге,

Не средь отческих могил,

На большой мне, знать, дороге

Умереть Господь судил…

<…>

Иль чума меня подцепит,

Иль мороз окостенит,

Иль мне в лоб шлагбаум влепит

Непроворный инвалид.

Иль в лесу под нож злодею

Попадуся в стороне,

Иль со скуки околею

Где-нибудь в карантине.

<…>

То ли дело рюмка рома,

Ночью сон, поутру чай;

То ли дело, братцы, дома!..

Ну, пошел же, погоняй!..

Глава 3. Город-сибарит. Петербург Державина

Державин – современник Радищева (Александр Николаевич родился в 1749 году, Гаврила Романович – на шесть лет раньше, в 1743-м). Но человек с совсем иным характером, а значит – с иной судьбой. Или это разница их судеб, их жизненных путей, определила разные характеры, которые у них сформировались? Судить вам.

Державин, как и Радищев, не был уроженцем столицы. Он появился на свет в маленьком родовом имении недалеко от Казани. Его отец – бедный офицер, не имевший, в отличие от отца Радищева, именитых родственников в Москве, да к тому же он рано умер – когда мальчику исполнилось только 11 лет. Державин учился в немецком пансионе, затем – в только что открывшейся в Казани гимназии. Ему приходилось сопровождать свою мать, когда она ходила по чиновникам, улаживая расстроенные финансовые дела семьи. По словам самого Державина, именно тогда в его душу «врезалось ужаснейшее отвращение от людей неправосудных и притеснителей сирот».

Мальчик решил, что, когда вырастет, будет всеми своими силами бороться с несправедливостью. Мы знаем, что такие обещания дают очень многие подростки. Но Державин относился к тем редким исключениям, которые сдерживают клятву, данную в детстве. И еще одна, пожалуй, уникальная особенность – с ним не случилось из-за этого ничего плохого.

Г. Р. Державин

* * *

В Казанской гимназии Державин неожиданно обрел покровителя – знаменитого мецената и любителя просвещения Ивана Ивановича Шувалова. Директор гимназии показал Шувалову работы лучших учеников и, в числе прочих, – Державина. Шувалов помог Державину записаться в лейб-гвардии Преображенский полк – отличное начало карьеры для молодого человека без состояния, но с большими амбициями. Только начинать пришлось не с офицерских званий, а с солдатских. Эти двенадцать лет Державин позже называл своей «академией нужд и терпения». Денег постоянно не хватало, он добывал средства к жизни игрой в карты. «Когда же не на что было не только играть, но и жить, то, запершись дома, ел хлеб с водою и марал стихи при слабом свете полушечной сальной свечки или при сиянии солнечном сквозь щелки затворенных ставень».

Он участвовал в подавлении восстания Пугачева, причем проявил в этом деле незаурядную храбрость и смекалку, а потом выдержал еще одну битву… в чиновничьих кабинетах, добиваясь положенных ему наград и денег. В итоге императрица пожаловала ему 300 душ крестьян в Белоруссии, а игра в карты принесла 40 000 рублей. Державин получил отставку от военной службы с приказом подыскать «место по способностям».

«Место по способностям» вскоре нашлось, хотя и не без приключений. Державин опубликовал свои первые оды, самой знаменитой из которых стала «Фелица», воспевающая Екатерину в образе прекрасной царицы «киргиз-кайсацкия орды»…

Которой мудрость несравненна

Открыла верные следы

Царевичу младому Хлору

Взойти на ту высоку гору,

Где роза без шипов растет,

Где добродетель обитает, —

Она мой дух и ум пленяет,

Подай найти ее совет.

Но Державин не ограничился панегириком, в своей оде он дал весьма ехидные портреты многих приближенных Екатерины. Императрице это понравилось: она любила представляться справедливой и беспристрастной. В награду за эту оду Державин получил от своей Фелицы золотую табакерку, усыпанную бриллиантами, и место в Сенате. Великолепный карьерный рост! Стоило написать одно хвалебное стихотворение – и ты уже «устроил свою жизнь». Не тут-то было! Вскоре Державин вступил со своим начальником в спор по поводу составления государственного бюджета. Генерал-прокурор Вяземский попытался «спрятать» около 8 000 000 рублей государственного дохода, но Державин, опираясь на «букву закона», сумел добиться составления нового бюджета. И потерял место, что было вполне закономерно.

Тем временем поэт встречает семнадцатилетнюю черноволосую и темноглазую красавицу Екатерину Бастидон, дочь камердинера Петра III португальца Якова Бастидона. Ухаживание, по всей видимости, было стремительным и очень романтичным. Свадьбу сыграли 18 апреля 1778 года.

Наконец Державина назначают олонецким губернатором, и он уезжает с молодой женой в далекую северную губернию. Он объездил всю губернию, побывал в Пудеже, Повенце, Каргополе, Вытегре, Олонце, Лодейном Поле, на Белом море (где едва не утонул) и у водопада Кивач, который позже описал в одной из самых знаменитых своих од:

Алмазна сыплется гора

С высот четыремя скалами,

Жемчугу бездна и сребра

Кипит внизу, бьет вверх буграми;

От брызгов синий холм стоит,

Далече рев в лесу гремит.

Державин надзирал за строительством новых домов для крестьян, расследовал злоупотребления чиновников казенной палаты, устранял препятствия для работы олонецких ремесленников, чье мастерство славилось по всей России. А Екатерина Яковлевна вела хозяйство, что было не так легко в этих совсем еще не обжитых краях. Закончилось губернаторство Державина так же, как и служба в Сенате: на этот раз он не поладил с генерал-губернатором Т. И. Тутолминым. Раздраженный многочисленными беззакониями, которые творились в Олонецком крае с ведома генерал-губернатора, Державин возвращается в Петербург, чтобы искать правды. Правды он не добился, но получил второй шанс – назначение губернатором в Тамбов. Там Державин вновь проявил себя как энергичный руководитель, он хочет добиться просвещения и улучшения жизни горожан. Он организует первую в городе типографию, затем губернскую газету, народное училище, городской театр. Прямо в губернаторском доме проходят уроки грамматики, арифметики и геометрии, а по вечерам Екатерина Яковлевна устраивает танцы для тамбовской молодежи. Однако через два года Державин уличил в служебных злоупотреблениях наместника рязанской и тамбовской губерний графа Гудовича. Итог был предсказуем: под суд попал… сам Державин. Судебное разбирательство закончилось ничем – Державина не осудили, но и не восстановили в прежней должности, ему выплачивали прежнее губернаторское жалование, но все его попытки доказать преступления Гудовича оказались тщетными. Осталось лишь утешать себя стихами.

Меня ж ничто вредить не может:

Я злобу твердостью сотру,

Врагов моих червь кости сгложет,

А я пиит – и не умру.

Державины возвращаются в Петербург, и вскоре Гаврила Романович получает новую должность – он становится «секретарем у принятия прошений» при самой императрице. Должность, словно специально созданная для нашего героя и – учитывая его характер – для того, чтобы поссориться уже с самой Екатериной.

Фелица и Пленира

Отношения между императрицей и Державиным были сложными: при любом удобном случае секретарь старался сказать своей повелительнице правду (разумеется, так, как он ее понимал) и предоставить ей выбор: прощать или не прощать. И до поры до времени Екатерина ему спускала все дерзости.

В своей первой оде «Фелица», еще не зная императрицу лично, Державин нашел для нее только хвалебные слова:

Мурзам твоим не подражая,

Почасту ходишь ты пешком,

И пища самая простая

Бывает за твоим столом;

Не дорожа твоим покоем,

Читаешь, пишешь пред налоем

И всем из твоего пера

Блаженство смертным проливаешь;

Подобно в карты не играешь,

Как я, от утра до утра.

Эти слова были тем приятнее, что они описывали образ идеальной просвещенной монархини, которой и хотела предстать перед своими подданными и европейскими интеллектуалами Екатерина. Созданию этого образа были посвящены построенные по ее приказу дворец Эрмитаж на набережной Невы и главное – загородная резиденция в Царском Селе.

Помог ей в этом шотландский архитектор Чарльз Камерон. Он возвел для Екатерины в Царском Селе галерею в стиле классицизма, напоминающую древнегреческие портики, где учили мудрости Платон и Аристотель. Кроме стройной белоснежной колоннады и треугольного фронтона, очень эффектно выглядевших на фоне зелени сада, галерею украшали 50 бронзовых бюстов. Среди них «благочестивые» римские императоры Юлий Цезарь, Флавий Веспасиан, Адриан Антонин Пий, Марк Аврелий, Люций Вер и Септимий Север – то есть те самодержцы, под властью которых Рим был наиболее силен и могуч. Здесь греческие мудрецы – Гераклит, Сократ, Платон и Эпикур. Не забыто и искусство. Перед нами «отец поэзии» Гомер, «отец истории» Геродот, создатель пасторальной поэзии Феокрит, великие греческие трагики Фесип и Софокл, знаменитый оратор Демосфен и автор «Искусства любви» Овидий. Здесь же античные боги – бог искусства Аполлон, Миневра – богиня мудрости, покровительница наук, ремесел и справедливой войны, Арес – бог войны, Бахус – бог виноделия и его жена Ариадна. Здесь же бюст выдающегося русского ученого Михаила Васильевича Ломоносова работы Ф. И. Шубина. «Политическая программа» Камероновой галереи вполне ясна – сильная власть, забота монарха о подданных, развитие наук и свободных искусств. Именно в этом обрамлении Екатерина хотела запомниться в веках. Недаром она писала самому Вольтеру: «Теперь я завладела мастером Камероном, шотландцем по рождению, якобинцем по профессии, великим рисовальщиком, который напитан изучением древних и известен своей книгой „О древних банях“. Мы с ним мастерим здесь в Царском Селе сад с террасами, с банями внизу и галереей наверху. Это будет прелесть». А позже, когда постройка была уже закончена, написала ему же: «Я вернулась с моей колоннады, где я гуляла между бронзовыми бюстами, которые уже поставлены, так что если вам любопытно знать, кто эти почтенные люди, вот список, который я сделала для вас, прогуливаясь…».

Ч. Камерон

Кстати, и самому французскому философу нашлось место в идеальном мире Царского Села. Его большая мраморная статуя работы Жана Антуана Гудона поселилась в Гроте, на берегу озера. Уединение и плеск воды – прекрасная атмосфера для размышлений.

Галерея Ч. Камерона в Царском Селе

О том, какой хотела предстать своим гостям Екатерина, можно судить, к примеру, по воспоминаниям французского посланника, графа Луи Филиппа де Сегюра: «Когда я приехал в Царское Село, императрица была так добра, что сама показывала мне все красоты своего великолепного загородного дворца. Светлые воды, тенистая зелень, изящные беседки, величественные здания, драгоценная мебель, комнаты, покрытые порфиром, лазоревым камнем и малахитом, – все это представляло волшебное зрелище и напоминало удивленному путешественнику дворцы и сады Армиды. При совершенной свободе, веселой беседе и полном отсутствии скуки и принуждения, один только величественный дворец напоминал мне, что я не просто на даче у самой любезной, светской женщины. Императрица свободно говорила обо всем, исключая политики; она любила слушать рассказы, любила и сама рассказывать. Почти целое утро государыня занималась, и каждый из нас мог в это время читать, писать, гулять, одним словом, делать, что ему угодно. Обед, за которым бывало немного гостей и немного блюд, был вкусен, прост, без роскоши; послеобеденное время употреблялось на игру или на беседу; вечером императрица уходила довольно рано, и мы собирались у Кобенцеля, у Фитц-Герберта, у меня или у Потемкина».

Прославлению императрицы и ее империи также служили другие памятники Царского Села: Чесменская и Морейская колонны и Кагульский обелиск должны были приводить на память победы в Турецкой войне. О том же напоминал павильон Турецкие бани и Башня-руина, построенная в 1771 году по проекту Юрия Фельтена. На замковом камне башни была высечена надпись «На память войны, объявленной турками России, сей камень поставлен». Неслучайно Екатерина писала: «Когда война сия продолжится, то царскосельский мой сад будет походить на игрушечку. После каждого воинского деяния воздвигается в нем приличный памятник»

А за Башней-руиной, на южной границе парка у входа в город, в 1778–1782 годах по проектам архитекторов Антонио Ринальди и Джакомо Кваренги возвели Гатчинские, или Орловские, ворота. Их поставили на дороге в Гатчину – имение Григория Орлова – для триумфального въезда в Царское Село Орлова, который в 1771 году справился с чумным бунтом в Москве. Со стороны города на них помещена надпись «Орловым от беды избавлена Москва», а со стороны сада – «когда в 1771 году на Москве был мор на людей и народное неустройство, генерал-фельдцейхмейстер Григорий Орлов, по его просьбе, получив повеление, и туда поехал. Установил порядок и послушание, и свирепство язвы пресек добрыми своими учреждениями».

Позднее ворота послужили для другого триумфального въезда, в январе 1789 года, когда из Молдавии возвращался командующий русскими войсками князь Потемкин-Таврический. Тогда на всей дороге от ворот до дворца архитектором Нееловым была устроена иллюминация, а на самих воротах красовалась огненная надпись: «Ты в плесках внидешь в храм Софии» – намек на вековую российскую мечту о захвате Стамбула и его «обратном превращении» из магометанской столицы в православный Константинополь.

* * *

И послание «доходило по назначению». Недаром позже юный Пушкин напишет свои «Воспоминания в Царском Селе», полные патриотизма и гордости за подвиги своей страны. Державин услышит эти стихи на экзамене в Лицее и похвалит начинающего стихотворца.

Но в то же время Державин, уже успевший познакомиться ближе с характером императрицы, писал, что Екатерина «управляла государством и самим правосудием более по политике или по своим видам, нежели по святой правде». И, воздав должное хозяйке Царского Села, поэт не забывает воспеть и другую женщину:

В прекрасный майский день,

В час ясныя погоды,

Как всюду длинна тень,

Ложась в стеклянны воды,

В их зеркале брегов

Изображала виды;

И как между столпов

И зданиев Фемиды,

Сооруженных ей

Героев росских в славу,

При гласе лебедей,

В прохладу и забаву,

Вечернею порой

От всех уединяясь,

С Пленирою младой

Мы, в лодочке катаясь,

Гуляли в озерке:

Она в корме сидела,

А посредине я.

За нами вслед летела

Жемчужная струя,

Кристалл шумел от весел:

О, сколько с нею я

В прогулке сей был весел!

Любезная моя, —

Я тут сказал, – Пленира!

Тобой пленен мой дух,

Ты дар всего мне мира.

«…Под именем Плениры автор разумеет первую свою жену, с которой он прогуливался в царскосельском саду», – пишет Державин в примечаниях к своему стихотворению.

* * *

Отношения Державина с императрицей были, как вы, наверное, уже поняли, очень неровными. Доходило и до прямых столкновений. Однажды Державин, заметив, что Екатерина невнимательна к его докладу, дернул императрицу за мантилью, чтобы заставить ее выслушать его аргументы по очередному делу. Императрица возмутилась: как смеет ее секретарь драться с нею! Но потом все же простила вспыльчивого подчиненного. Неизвестно, правда, простил ли ее Державин.

Державин пишет стихотворение «Развалины», посвященное Царскому Селу, осиротевшему после смерти Екатерины:

Вот здесь, на острове Киприды,

Великолепный храм стоял:

Столпы, подзоры, пирамиды

И купол золотом сиял.

Вот здесь, дубами осененна,

Резная дверь в него была,

Зеленым свесом покровенна,

Вовнутрь святилища вела.

Вот здесь хранилися кумиры,

Дымились жертвой алтари,

Сбирались на молитву миры

И били ей челом цари.

Вот тут была уединенной

Поутру каждый день с зарей,

Писала, как владеть вселенной

И как сердца пленить людей.

А Пушкин в своей оде «Воспоминания в Царском Селе» напишет о постройках в Царском Селе:

А там в безмолвии огромные чертоги,

На своды опершись, несутся к облакам,

Не здесь ли мирны дни вели земные боги?

Не се ль Минервы росской храм?

Таврический дворец

Еще одними «театральными подмостками» становится Таврический дворец, но там уже Екатерина – не лицедейка, а зрительница. Хозяин дворца Григорий Александрович Потемкин, надеясь воскресить угасшие чувства императрицы, устроил здесь для нее праздник, посвященный взятию Измаила. Гаврила Романович, написавший для праздника стихи для хора «Гром победы раздавайся», оставил такие воспоминания о празднике: «Сто тысяч лампад внутри дома, карнизы, окна, простенки, все усыпано чистым кристаллом возженного белого благовонного воску. Рубины, изумруды, яхонты, топазы блещут. Разноогненные с живыми цветами и зеленью переплетенные венцы и цепи висят между столпами, тенистые радуги бегают по пространству, зарево – сквозь свет проглядывает, искусство везде подражает природе. Во всем виден вкус и великолепие… Как скоро высочайшие посетители соизволили возсесть на приуготовленныя им места, то вдруг загремела голосовая и инструментальная музыка, из трех сот человек состоявшая. Торжественная гармония разлилась по пространству залы. Выступил от алтаря хоровод, из двадцати четырех пар знаменитейших и прекраснейших жен, девиц и юношей составленный. Они одеты были в белое платье столь великолепно и богато, что одних брильянтов на них считалось более, нежели на десять миллионов рублей. Сие младое и избранное общество тем больший возбудило в Россиянах восторг, что государи великие князья Александр и Константин Павловичи удостоили сами быть в оном. Видели Россияне соприсутствующую веселию их любезную матерь отечества, кроткую и мудрую свою обладательницу; видели при ней мужественнаго ея сына и достойную его супругу, украшенных всеми добродетелями; видели младых их чад, великих князей и княжон, радостную и твердую надежду будущаго империи блаженства, а притом последних в сообществе, с детьми их. Какою радостию, каким восторгом наполняло сие их чувства и что изображалося на их то удивленных, то улыбающихся лицах, того никакое перо описать не в состоянии; удобно было токмо сие видеть и чувствовать. Сия великолепная кадриль, так сказать, из юных Граций, младых полубогов и героев составленная, открыла бал польским танцем. Громкая музыка его сопровождаема была литаврами и пением…».

Таврический дворец

А в 1796 году, когда Александр Васильевич Суворов, получивший за взятие Варшавы чин генерал-фельдмаршала – высшего воинского звания в русской армии XVIII века, был призван в Петербург, где императрица предоставила ему на время торжеств Таврический дворец, Державин, лично знавший полководца и бывший его другом, написал стихи, озаглавленные так: «Его сиятельству генерал-фельдмаршалу графу А. В. Суворову на пребывание его в Таврическом дворце».

Когда увидит кто, что в царском пышном доме

По звучном громе Марс почиет на соломе,

Что шлем его и меч хоть в лаврах зеленеют,

Но гордость с роскошью повержены у ног,

И доблести затмить лучи богатств не смеют, —

Не всяк ли скажет тут, что браней страшный бог,

Плоть Эпиктетову прияв, преобразился,

Чтоб мужества пример, воздержности подать,

Как внешних супостат, как внутренних сражать.

Суворов! страсти кто смирить свои решился,

Легко тому страны и царствы покорить,

Друзей и недругов себя заставить чтить.

Эти строки, в которых автор сравнивал Суворова с философом-стоиком Эпиктетом, построены на контрасте показной роскоши Таврического дворца и внешней скромности Суворова. Они говорили читателям о том, что весь блеск золота и драгоценностей не может затмить славы русского полководца.

Меж двух соседей

Воспевая дворцы императрицы и ее вельмож, Державин строил собственный дом. На самой границе города – на берегу реки Фонтанки, по соседству со слободой лейб-гвардии Измайловского полка (современный адрес – наб. р. Фонтанки, 118). Это был настоящий усадебный дом, каких много осталось в Москве, но почти не сохранилось в Петербурге, – с окружающим его садом и «службами» – конюшней, каретником, сараем и т. д.

Наб. р. Фонтанки, 118

Державин купил этот участок и недостроенный дом в январе 1791 года у прежней владелицы – Марьи Петровны Захаровой, жены надворного советника и сенатора Ивана Семеновича Захарова, писателя и переводчика, члена Российской академии, награжденного в 1789 году за участие в работе над «Словарем Академии Российской» Большой золотой медалью. До Захаровых участком владел тайный советник статс-секретарь Екатерины II, управляющий Ее Императорского Величества Кабинетом, сенатор и дипломат Адам Васильевич Олсуфьев. Адам Васильевич – один из самых образованных людей своего века и знаток русского и многих европейских языков, член Российской академии, председатель Театрального комитета. Так что, хотя дом еще не построили, но у участка уже была своя славная «литературная история».

Державин, как и в свое время Захаров, приобрел участок на имя жены и поручил работы по достройке дома своему другу – талантливому архитектору и поэту Николаю Александровичу Львову. Екатерина Яковлевна завела «Книгу об издержках денежных для каменного дома с августа 1891 года», куда заносила все многочисленные расходы на строительство двух флигелей – «кухонного» и «конюшенного», на то, чтобы провести по участку дренажные трубы, выровнять, засыпать песком и облицевать плиткой парадный двор, а также «защебенить мостовую», выстроить деревянные сараи, ледники и коровник, купить 9000 кирпичей и сложить в доме «изращатые печи», 591 рубль на оконные стекла, заплатила 1 рубль священнику за молебен при закладке, на вино для угощения рабочим было потрачено 30 копеек, а на то, чтобы «посеребрить артели», 2 рубля, и так далее, и так далее. «Катерина Яковлевна в превеликих хлопотах о строении дома, который мы купили», – пишет Державин еще одному приятелю – русскому поэту и драматургу Василию Васильевичу Капнисту 7 августа 1791 года. А всего достройка дома заняла два года.

К 1793 году каменный дом полностью построили. Одним из главных его украшений стала уютная Овальная, или «Соломенная», гостиная, открытая окнами в сад. Ее стены украшали поверх обоев соломенные вышивки, которые сделала со своими крепостными девушками жена Львова, Мария Алексеевна. На золотистой переливчатой основе из подобранных по цвету и длине соломинок они вышили разноцветными нитками и стеклярусом цветочные орнаменты и целые картины, которые Державин воспел в стихах, описывая, как Мария Алексеевна в своем загородном поместье

…по соломе разной шерстью

Луга, цветы, пруды и рощи

Градской своей подруге шьет.

«О если бы», – она вещает, —

«Могло искусство, как природа,

Вливать в сердца свою приятность,

Сии картины наши сельски

К нам наших созвали б друзей!

Моя подруга черноброва,

Любезна, мила горожанка,

На нивах златом здесь пленясь,

Престала б наряжать в шумиху

Свой в граде храмовидный дом».

«Ах, милая!» – он отвечает

С улыбкой и со вздохом ей:

«Уже ль тебе то неизвестно,

Что ослепленным жизнью дворской

Природа самая мертва?».

На втором этаже, в кабинете хозяина с полукруглым окном, выходившим в сад, главным, разумеется, являлся стол из красного дерева, за которым Державин работал. Еще в комнате было девять шкафов, где стояли книги и фарфоровые модели памятников Царского Села: Чесменской колонны и Кагульского обелиска, а также несколько гипсовых бюстов мудрецов и философов древности, маленькое бюро из красного дерева и большой диван с двумя шкафами по сторонам, в которых Державин хранил свои рукописи. На диване лежала аспидная доска с привязанным к ней грифелем, на которой Державин записывал черновики своих стихов.

Диван этот был отнюдь не единственным в доме: соседняя комната, будуар Екатерины Яковлевны, так и называлась «Диванчик», в честь большого мягкого П-образного дивана, закрытого балдахином из белой кисеи на розовой подкладке. Два окна комнаты выходили в сад, между ними перед большим зеркалом на столике стояли мраморные бюсты Гаврилы Романовича и Катерины Яковлевны работы Ж.-Д. Рашетта. Своему бюсту Державин посвятил стихотворение «Мой истукан», в котором он с гордостью говорит:

Хотя б я с пленных снял железы,

Закон и правду сохранил,

Отер сиротски, вдовьи слезы,

Невинных оправдатель был…

<…>

А ты, любезная супруга!

Меж тем возьми сей истукан,

Спрячь для себя, родни и друга

Его в серпяный твой диван

И с бюстом там своим, мне милым,

Пред зеркалом их в ряд поставь,

Во знак, что с сердцем справедливым

Не скрыт наш всем и виден нрав.

Что слава? – счастье нам прямое

Жить с нашей совестью в покое.

* * *

По левую руку от дома Державина находился дом известного геолога и путешественника графа Аполлоса Аполлосовича Мусина-Пушкина. Соседи жили мирно. Поэтому, вас, возможно, удивит, когда в стихотворении Державина «Ода к соседу моему господину N» вы прочитаете:

Кого роскошными пирами

На влажных невских островах,

Между тенистыми древами,

На мураве и на цветах,

В шатрах персидских златошвенных,

Из глин китайских драгоценных,

Из венских чистых хрусталей,

Кого толь славно угощаешь,

И для кого ты расточаешь

Сокровищи казны твоей?

Гремит музыка, слышны хоры

Вкруг лакомых твоих столов;

Сластей и ананасов горы

И множество других плодов

Прельщают чувствы и питают;

Младые девы угощают,

Подносят вина чередой,

И алиатико с шампанским,

И пиво русское с британским,

И мозель с зельцерской водой…

И далее:

Непостоянство доля смертных,

В пременах вкуса счастье их;

Среди утех своих несметных

Желаем мы утех иных;

Придут, придут часы те скучны,

Когда твои ланиты тучны

Престанут грации трепать;

И, может быть, с тобой в разлуке —

Твоя уж Пенелопа в скуке

Ковер не будет распускать.

Не будет, может быть, лелеять

Судьба уж более тебя

И ветр благоприятный веять

В твой парус: береги себя!

Доколь текут часы златые

И не приспели скорби злые,

Пей, ешь и веселись, сосед!

На свете жить нам время срочно;

Веселье то лишь непорочно,

Раскаянья за коим нет.

Спору нет, Мусины-Пушкины были богаты, но Аполлос Аполлосович прославился в России и Европе своими научными трудами и путешествиями, а отнюдь не безумными кутежами. А разгадка проста: стихотворение написано в 1780 году, еще до того, как Державины приобрели усадьбы на Фонтанке, и посвящено купцу М. С. Голикову, взявшему на откуп питейные сборы в Петербурге и Москве, а после ставшему одним из организаторов компании, впоследствии названной Русско-Американской. Позднее, как замечает Державин, Голиков сделался «по худому своему оным [откупом] управлению и роскошной жизни несчастливым, что отдан был под суд за непозволенный провоз французской водки».

А вот стихотворение «Ко второму моему соседу» (после его публикации стихи, посвященные Голикову, стали называть «К первому соседу») связано уже с домом на Фонтанке. Этим «вторым соседом» был полковник Михаил Антонович Грановский, управитель петербургских имений князя Потемкина. После смерти Потемкина Грановский принялся подводами перевозить из Таврического дворца на свой двор картины, дорогую мебель и даже строительные материалы. При этом он развернул бурное строительство собственной усадьбы, вторгся на территорию соседа и своим непомерно высоким зданием закрыл дом и двор Державина от солнечных лучей. Державин в своих стихах возмущенно вопрошал:

Почто же, мой второй сосед,

Столь зданьем пышным, столь отличным

Мне солнца застеняя свет,

Двором межуешь безграничным

Ты дому моего забор?

В конце концов Грановский попал под суд и был посажен в крепость, а его дом продали за долги с публичного торга.

* * *

Державин сумел удержаться на месте при дворе почти два года и за это время успешно расследовал несколько серьезных финансовых афер, добился оправдания невиновных и наказания виноватых. При этом он ни на миг не «ослеплялся жизнью дворской», а вот Екатерина, кажется, поначалу обманывала себя. Ей казалось, что Державин будет не только секретарем, но и ее придворным поэтом, воспевающим ее многочисленные добродетели. Но Державин, по его собственному признанию, запершись дома «по неделе», пытался создать новую верноподданную оду, но ничего не выходило, и скоро поэт пришел к выводу, что «почти ничего не мог написать горячим чистым сердцем в похвалу императрице».

И из-под его пера выходили только язвительные строки, подобные этим:

Поймали птичку голосисту

И ну сжимать ее рукой.

Пищит бедняжка вместо свисту,

А ей твердят: «Пой, пташка, пой!».

В кругу друзей

Державин был сибаритом. Возможно, именно это и позволяло ему не пасть духом во всех многочисленных перипетиях жизни. И вот теперь, зажив на широкую ногу и наслаждаясь заслуженной славой, он с великим удовольствием приглашал к себе друзей. Приглашал, как и положено поэту, в стихах:

Шекснинска стерлядь золотая,

Каймак и борщ уже стоят;

В крафинах вина, пунш, блистая

То льдом, то искрами, манят;

С курильниц благовоньи льются,

Плоды среди корзин смеются,

Не смеют слуги и дохнуть,

Тебя стола вкруг ожидая;

Хозяйка статная, младая

Готова руку протянуть.

А после обеда – мирный сон.

Сядь, милый гость, здесь на пуховом

Диване мягком отдохни;

В сем тонком пологу перловом

И в зеркалах вокруг усни…

Вздремли после стола немножко,

Приятно часик похрапеть:

Златой кузнечик, злая мошка

Сюда не могут залететь.

Случится, что из снов прекрасных

Приснится здесь тебе какой,

Хоть клад из облаков небесных

Златой посыплется рекой,

Хоть девушки мои домашни

Рукой тебе махнут, – я рад,

Любовные приятны шашни,

И поцелуй в сей жизни – клад.

Вокруг Державина и его ближайшего друга Николая Львова постепенно сформировался кружок единомышленников, представителей самых разных видов искусства и литературы, известный под названием «львовско-державинского кружка». В кружок входили литераторы В. В. Капнист, И. И. Хемницер, Ф. П. Львов, П. Ю. Львов, А. С. Хвостов, Ю. А. Нелединский-Милецкий, Н. С. Ермолаев, П. Л. Вельяминов, И. С. Захаров. Несколько позднее к ним присоединились Д. И. Фонвизин, В. П. Петров, В. Я. Княжнин, И. Ф. Богданович, И. А. Крылов, А. Н. Оленин, А. М. Бакунин. Бывали здесь композиторы Д. С. Борятинский, О. А. Козловский, Е. И. Фомин, художники Д. Г. Левицкий и В. Л. Боровиковский, вельможи елизаветинских и екатерининских времен И. И. Шувалов, А. А. Безбородко, П. А. Зубов.

На даче Львова, расположенной на берегу Невы, неподалеку от Александро-Невской лавры, Державин любовался танцами русских девушек и посвятил им такие стихи:

Зрел ли ты, певец Тииский!

Как в лугу весной «бычка»

Пляшут девушки российски

Под свирелью пастушка?

Как, склонясь главами, ходят,

Башмаками в лад стучат,

Тихо руки, взор поводят

И плечами говорят?

Как их лентами златыми

Челы белые блестят,

Под жемчугами драгими

Груди нежные дыша?т?

Как сквозь жилки голубые

Льется розовая кровь,

На ланитах огневые

Ямки врезала любовь?

Как их брови соболины,

Полный искр соколий взгляд,

Их усмешка – души львины

И орлов сердца разят?

Коль бы видел дев сих красных,

Ты б гречанок позабыл

И на крыльях сладострастных

Твой Эрот прикован был.

В сентябре 1793 года Державин получает отставку у императрицы и назначается сенатором. На новом месте он остался верен себе: ездил в Сенат даже в воскресные и праздничные дни, просматривал кипы бумаг и постоянно ссорился с остальными сенаторами, отстаивая справедливость. В 1794 году – он президент Коммерц-коллегии, позже Екатерина назначила его в комиссию по расследованию хищений в заемном банке. И в том же году умерла от чахотки Екатерина Яковлевна.

* * *

Когда-то, глядя, как молодая хозяйка хлопочет, обустраивая свой дом, Державин написал стихи, известные сейчас каждому школьнику:

О домовитая ласточка!

О милосизая птичка!

Грудь краснобела, касаточка,

Летняя гостья, певичка!

Ты часто по кровлям щебечешь,

Над гнездышком сидя, поешь,

Крылышками движешь, трепещешь,

Колокольчиком в горлышке бьешь.

Ты часто по воздуху вьешься,

В нем смелые круги даешь;

Иль стелешься долу, несешься,

Иль в небе простряся плывешь.

Ты часто во зеркале водном

Под рдяной играешь зарей,

На зыбком лазуре бездонном

Тенью мелькаешь твоей.

Ты часто, как молния, реешь

Мгновенно туды и сюды;

Сама за собой не успеешь

Невидимы видеть следы…

Теперь же, через много дней после смерти любимой жены, он пишет:

Уж не ласточка сладкогласная

Домовитая со застрехи —

Ах! моя милая, прекрасная

Прочь отлетела, – с ней утехи.

Не сияние луны бледное

Светит из облака в страшной тьме —

Ах! лежит ее тело мертвое,

Как ангел светлый во крепком сне.

Роют псы землю, вкруг завывают,

Воет и ветер, воет и дом;

Мою милую не пробуждают;

Сердце мое сокрушает гром!

О ты, ласточка сизокрылая!

Ты возвратишься в дом мой весной;

Но ты, моя супруга милая,

Не увидишься век уж со мной…

А в старом стихотворении о ласточке появляются новые строки:

Душа моя! гостья ты мира:

Не ты ли перната сия? —

Воспой же бессмертие, лира!

Восстану, восстану и я, —

Восстану, – и в бездне эфира

Увижу ль тебя я, Пленира?

Державин не смог долго жить один. Уже через полгода после смерти Екатерины Яковлевны он женился на дочери обер-прокурора Московского сената А. А. Дьякова, бывшей подруге Екатерины Яковлевны Дарье Алексеевне. «Не могши быть спокойным о домашних недостатках и по службе неприятностях, – объясняет Державин такую поспешность в своих „Записках“, – чтоб от скуки не уклониться в какой разврат, женился он генваря 31-го дня 1795 года на другой жене… Он избрал ее… не по богатству и не по каким-либо светским расчетам, но по уважению ее разума и добродетелей, которые узнал гораздо прежде, чем на ней женился».

Но сердце человеческое устроено так, что из уважения рождается приязнь, а из приязни – любовь. И вот уже Гавриил Романович пишет:

К богам земным сближаться

Ничуть я не ищу

И больше возвышаться

Никак я не хочу.

Души моей покою

Желаю только я:

Лишь будь всегда со мною

Ты, Дашенька моя!

А вскоре у Дарьи Алексеевны появилось и свое ласковое прозвище – Милена.

* * *

Дашенька-Милена оказалась рачительной (недоброжелатели говорили – прижимистой) хозяйкой да к тому же весьма амбициозной особой. В усадьбе на Фонтанке она развернула бурное строительство. Там появились две новые столовые – повседневная и парадная, которая могла превращаться в зал для танцев или домашний театр. Теперь дом не был похож на обиталище бедного поэта, а лучше подходил действительному тайному советнику, кавалеру Мальтийского ордена (при Павле I) и члену Государственного совета, а затем министру юстиции (при Александре I).

Но и о поэзии хозяин не забывал. В 1798 году вышел первый печатный сборник стихотворений Державина, в 1808-м издали собрание сочинений в четырех томах, а позже, весной 1816 года, опубликовали и пятый том. С 1810 года по субботам в доме Державина собиралась «Беседа любителей русского слова». Приходили адмирал, литератор и публицист А. С. Шишков, помощник директора Императорской библиотеки (будущей Публичной) А. Н. Оленин, баснописец И. А. Крылов, отец будущих декабристов И. М. Муравьев-Апостол, меценат и видный государственный деятель А. С. Строганов, государственный секретарь Александра I М. М. Сперанский и множество молодых поэтов, прозаиков и переводчиков, среди которых были и три поэтессы – Е. С. Урусова, А. П. Бунина и А. А. Волкова. Общество собиралось регулярно и до 1815 года выпускало свой журнал.

Дарье Алексеевне принадлежало также поместье Званка в Новгородской губернии. На портрете кисти Боровиковского она указывает рукой на усадебный дом, построенный Николаем Львовым, как бы приглашая войти в него. А хозяин в своих стихах «Евгению. Жизнь званская» пишет:

Блажен, кто менее зависит от людей,

Свободен от долгов и от хлопот приказных,

Не ищет при дворе ни злата, ни честей

И чужд сует разнообразных!

Зачем же в Петрополь на вольну ехать страсть,

С пространства в тесноту, с свободы за затворы,

Под бремя роскоши, богатств, сирен под власть

И пред вельможей пышны взоры?

Возможно ли сравнять что с вольностью златой,

С уединением и тишиной на Званке?

Довольство, здравие, согласие с женой,

Покой мне нужен – дней в останке.

В Званке Державин скрывался после неожиданной и, по мнению поэта, несправедливой отставки, в которую его отправил Александр I. Здесь он написал свои автобиографические записки и более 60 стихотворений.

8 июля 1816 года, через три дня после того, как поэт отметил свое 73-летие, он скончался в своей новгородской усадьбе и похоронен в соборе Хутынского монастыря.

В новом, XIX веке все изменится. «Трендом» в литературе станут человеческие чувства, личность, бунтующая, требующая свободы, прежде всего свободы самоосознания и самовыражения, отвергающей навязанные схемы. Одновременно поэты и прозаики будут открывать природу не только как фон величественный или трогательный, а как полноправную героиню произведения, сочувствующую или жестокую. Но если приглядеться, мы сможем найти эти мотивы уже в стихах Державина. Неслучайно литературоведы считают, что поэзия Державина, освобождаясь от классицизма, содержала в себе элементы будущего реалистического стиля. И неслучайно в своем стихотворении «Признание», так похожем на эпитафию, он пишет:

Не умел я притворяться,

На святого походить,

Важным саном надуваться

И философа брать вид;

Я любил чистосердечье,

Думал нравиться лишь им,

Ум и сердце человечье

Были гением моим.

<…>

Словом: жег любви коль пламень,

Падал я, вставал в мой век.

Брось, мудрец! на гроб мой камень,

Если ты не человек.

И это не попытка «угнаться за молодежью». Это искреннее проявление чувств поэта. Потому что как раз в искренности Державину нельзя было отказать. Он был чувствителен и сентиментален, как поэты будущего, но одновременно он был по старинке прагматичен, если под прагматичностью можно подразумевать стремление добиться справедливости «здесь и сейчас», не стеная о несовершенстве мира, а отважно и немного по-донкихотски сражаясь с его недостатками. Потому что все, что у нас есть, – это сегодняшний день.

Река времен в своем стремленьи

Уносит все дела людей

И топит в пропасти забвенья

Народы, царства и царей.

А если что и остается

Чрез звуки лиры и трубы,

То вечности жерлом пожрется

И общей не уйдет судьбы.

Глава 4. Город сострадательный и романтичный

Своему другу и ученику Михаилу Матвеевичу Хераскову Сумароков советовал: «Чувствуй точно, мысли ясно, пой ты просто и согласно». В этой фразе нас, пожалуй, больше всего удивляет ее первая часть. Мы привыкли, что «точность», как и «ясность», – атрибут разума. А чувства отличаются противоречивостью и некоторой «смутностью». Но мы не сами пришли к этому выводу. Нас приучили к нему романтические проза и поэзия. Именно они воспевали «смутные движения души», «безумный сердца разговор» и отвергали «холодный, бездушный рассудок».

Сумароков жил в середине XVIII века, он еще не знал этого противопоставления. И поэтому клеймил стихи, которые «естеству противны», «сияюще в притворной красоте, полны пустого звука». «Витийство лишнее природе злейший враг», – пишет он другому своему ученику, Василию Ивановичу Майкову.

И подытоживает:

Ум здравый завсегда гнушается мечты.

Коль нет во чьих стихах приличной простоты,

Ни ясности, ни чистоты,

Так те стихи лишены красоты и полны пустоты.

Тут самое время вспомнить приведенную выше цитату из «Евгения Онегина» о «противостоянии» между одой и элегией. Эта «смена вех» значит больше, чем просто предпочтение того или иного жанра в поэзии. Деление тут не механическое. Мы знаем, что Сумароков резко обрушивался на оды Ломоносова и сам писал не только оды и нравоучительные басни, но и песни, элегии, идиллии. И все же его, как и Ломоносова, и поэтов-романтиков, пришедших им на смену, разделяла бездна.

В парадигме классицизма (в частности – в творчестве Сумарокова) люди делились на тех, которые руководятся в жизни страстями, и тех, которые подчиняются разуму. Последние люди были благородными, превыше всего ставящими свою честь и долг. Конечно, следовать правилам чести трудно, так как для этого нужно отказаться от своей личности, от эгоизма, от «страстей», стать воплощением разума. Но и награда была высока – доброе имя и слава.

Превосходной иллюстрацией такого образа мыслей служит диалог из трагедии Сумарокова «Вышеслав». Разговаривают князь Вышеслав и его возлюбленная Зенида.

Зенида

У всех ли разумы господствуют сердцами?

Не часто ль наших дел пристрастия творцами.

Вышеслав

Что разум мой велит, я только то творю.

Зенида

Необходимо то бессмертным и царю,

И тем, которым им во мнениях подобны.

А прочи люди все неправедны и злобны.

(«Вышеслав», II, 6)

Но уже Херасков в своей поэме «Пилигримы, или Искатели счастья» (1795) напишет: «Но где же нет мечты? Вся наша жизнь – мечта!».

Державин, соединивший в своем творчества старое и новое, «торжественные оды» и проникновенную лирику, писал: «Лирическая поэзия показывается от самых пелен мира. Она есть самая древняя у всех народов; это отлив разгоряченного духа, отголосок растроганных чувств, упоение или излияние восторженного сердца. Человек, из праха возникший и восхищенный чудесами мироздания, первый глас радости своей, удивления и благодарности должен был произнести лирическим воскликновением. Все его окружающее: солнце, луна, звезды, моря, горы, леса и реки напояли живым чувством и исторгали его гласы. Вот истинный и начальный источник оды; а потому она не есть, как некоторые думают, одно подражание природе, но и вдохновение оной, чем и отличается от прочей поэзии. Она не наука, но огонь, жар чувства». И затем: «Вдохновение, вдохновение, повторяю, а не что иное, наполняет душу лирика огнем небесным».

Поколение «детей», как водится, споря с «отцами», старалось реабилитировать чувства, возвести их на пьедестал, отведя разуму роль покорного слуги. Помните, как в пушкинском «Каменном госте» актриса Лаура говорит о своей игре?

Да, мне удавалось

Сегодня каждое движенье, слово.

Я вольно предавалась вдохновенью,

Слова лились, как будто их рождала

Не память рабская, но сердце.

«Сердце», «вдохновение», «чувства», «безумие», «бунт» – это был новый словарь, который романтики противопоставляли старым понятиям «разум», «честь», «добродетель», «служение».

Романтики с юношеским азартом опровергают все, что казалось святым и незыблемым поэтам и прозаикам классической эпохи. Например, в повести Н. М. Карамзина «Остров Борнгольм» главный герой, охваченный кровосмесительной страстью к сестре, восклицает:

Законы осуждают

Предмет моей любви.

Но кто, о сердце, может

Противиться тебе?

Какой закон святее

Твоих врожденных чувств?

Какая власть сильнее

Любви и красоты?

<…>

Священная природа,

Твой нежный друг и сын

Невинен пред тобою.

Ты сердце мне дала;

Твои дары благие

Украсили ее,

Природа, ты хотела,

Чтоб Лилу я любил!

Твой гром гремел над нами,

Но нас не поражал,

Когда мы наслаждались

В объятиях любви.

Явися мне, явися,

Возлюбленная тень!

Я сам в волнах шумящих

С тобою погребусь!

Если у читателей, привыкших к произведениям Ломоносова и Сумарокова, такие «африканские страсти» вызвали бы лишь омерзение и они сочли бы их негодной темой для произведения, то читатели нового поколения находили их «приятно щекочущими нервы», ужасными и притягательными одновременно.

Романтизм надолго задержится в русской литературе. Его будут подогревать издания псевдоирландских саг Джеймса Макферсона, якобы переводов древнекельтского поэта Оссиана, и романы Вальтера Скотта. Ему отдадут свою дань Жуковский, Пушкин и Лермонтов. Романтизм переместил внимание читателя с «человека как общественного деятеля», «человека, исполняющего свой долг перед ближними и перед государством» на «человека, чувствующего и страдающего», «человека, бунтующего против законов общества».

Пока что, в конце XVIII века, сентиментализм еще не готов отвергать «все и вся», он лишь скромно заявляет в «Бедной Лизе» Карамзина (1792): «И крестьянки любить умеют». Но эти слова звучат как вызов даже после сатир Эмина и обличений Радищева.

Сельская идиллия

«Бедная Лиза» – это «московская», а вернее, «подмосковная» повесть. Она начинается со слов: «Может быть, никто из живущих в Москве не знает так хорошо окрестностей города сего, как я, потому что никто чаще моего не бывает в поле, никто более моего не бродит пешком, без плана, без цели – куда глаза глядят – по лугам и рощам, по холмам и равнинам. Всякое лето нахожу новые приятные места или в старых новые красоты». В Москве живет вероломный Эраст, в Москву приходит Лиза продавать ландыши. Но хоронят ее не на городском кладбище, а как истинное «дитя природы» (или как самоубийцу): «близ пруда, под мрачным дубом, и поставили деревянный крест на ее могиле».

Восторженные почитатели повести Карамзина (а их немало), нашли тот самый пруд «под тению древних дубов, которые за несколько недель перед тем были безмолвными свидетелями ее восторгов», где Лиза простилась с жизнью. (На его месте впоследствии располагался инженерный корпус завода «Динамо», рядом со станцией метро «Автозаводская».) Деревья, растущие вокруг пруда, были испещрены надписями – сентиментальными («В струях сих бедная скончала Лиза дни; Коль ты чувствителен, прохожий, воздохни!») или сатирическими («Здесь в воду бросилась Эрастова невеста. Топитесь, девушки, в пруду всем хватит места!»).

В. В. Карамзин

Разумеется, у Карамзина тут же появилось множество подражателей. Бесчисленные авторы предлагали своим читателям поплакать над судьбой «Несчастной Маргариты», «Обольщенной Генриетты», «Бедной Хлои», «Бедной Маши», «Инны», «Даши, деревенской девушки», не были забыты и страдания мужчин: «Русский Вертер», «Несчастный М-в». Одна из повестей «о бедной девушке» – на этот раз не Лизе, а Маше – была написана Василием Васильевичем Попугаевым и называлась «Аптекарский остров, или Бедствия любви».

* * *

«Русский биографический словарь» А. А. Половцова сообщает нам, что Василий Васильевич родился в 1779 году в семье художника и учился в гимназии при Императорской академии наук. Он служил в Петербургской цензуре и Комиссии составления законов. В то же время, по рассказам Николая Ивановича Греча, известного русского издателя и журналиста и менее известного писателя, Попугаев – «пламенный, эксцентрический поэт, неистовый друг правды и гонитель зла, непостоянный, вспыльчивый, благородный и простодушный», служивший нередко «предметом насмешек со стороны людей, не понимавших и не стоивших его».

Автор словарной статьи отзывается о нем так: «Попугаев, как писатель, личность весьма любопытная: он один из немногих, но ярких выразителей того политического направления, которое зародилось у нас при Екатерине II, не успело заглохнуть при Павле и с новой силой пробивалось в литературу и жизнь в начале царствования Александра I». Говоря, «не будем останавливаться на первых литературных опытах Попугаева – его повести „Аптекарский Остров, или Бедствия любви“ (СПб., 1800) и на той группе его сентиментальных стихотворений, в которых он заявил себя Карамзинистом и которые ничем не отличают его от множества современных ему поэтов», главную заслугу Попугаева Александр Александрович видит в том, что тот принял активное участие в Обществе любителей изящного, позже получившем официальное название «Санкт-Петербургское Вольное общество любителей словесности, наук и художеств», «которое скоро занялось не только художественной, но и социальной критикой».

Но нас как раз будет, прежде всего, интересовать повесть Попугаева, а вернее, то, как в этой повести изображен Петербург.

* * *

Действие повести происходит, как это явствует из названия, на Аптекарском острове, «там, где мелкая излучистая Карповка, отделяясь от Невы, влечет струи свои, местами светлые, как серебро, местами несколько мутные от илистого дна ее, где с тихим приятным шумом, сладким для сердца чувствительного, омывает она зеленую травку и пестренькие цветочки тенистых берегов своих, там, повторяю я, выдается небольшой мыс, несколько перед прочими местами возвышенный. Поверхность его покрыта прелестною травкою и цветочками и украшена молодыми березками, цвет зеленых листьев коих столь нежен, что солнечные лучи, преломляясь об оные, отражают блеск золота, а кора столь бела, что представляет молодые кряжи их серебряными. С обеих сторон по берегу примыкаются две аллеи, из тех же самых березок составленные самою природою, которые, приближаясь к мысу, местами преломляются. Аллеи сии довольно густы: деревья, покрывающие мыс, также не редки и могут сокрыть от глаз проходящих по позади лежащей дороге счастье любовников – лишь единые птички, любезные обитательницы мест сих, могут быть свидетелями их восторгов и воспевать их счастье».

Именно туда Маша, «не посмотревшись ни мало в зеркало (она знала, что она всегда прекрасна), идет на место свидания. Никогда лань, преследуемая охотником, не стремится с такою скоростию, с какою страстная Маша летела к вожделенному месту свидания». Здесь произошло событие, неизбежное в любой сентиментальной повести: «В сию минуту зефир дунул на любовников, косынка Маши расшпилилась и слетела, белая алебастровая грудь открылася, две алые розы на двух белых упругих полуглобусах поражают взор Н… В восторге берет он руку Маши, целует, обнимает свою любезную. Чувства любовников смущаются, жар горит в сердцах их, купидон усиливает пламенник свой, стрелы его, как град, сыплются на грудь их, и увы! Гименей! Зачем ты медлил? Твои тайны свершились, и роза – пала».

А где живет Маша? В маленьком сельском домике, выходящем тремя окнами на улицу, с небольшим огородом, «посреди коего пруд, обведенный валом, усыпанным цветами и усаженным несколькими густыми деревьями. Вода пруда сего не светлая, но инда покрытая зеленью, несмотря на то, тихий зефир не презирает играть не ее поверхности и при сиянии солнца, в воде отражаемого, покрывает оную тысячью скачущих звезд. Деревья вкруг него не каштановые, не розы и не гиацинты цветут на окружающем валу, сосна и береза шумят над его поверхностью и роняют на оную ветром сорванные листья свои, а из цветов курослеп, цикорий, красненький и синенький колокольчики составляют все украшение вала. Однако соловьи и малиновки не стыдятся прилетать на вершинки лип и берез, и гармоничные песни их ни днем, ни ночью не умолкают. Однако страстные любовники приходят рвать цветы к валу, на нем покоиться и услаждаться то блеском солнца, на водах отражаемого, то веянием зефира, то шумом дерев и сладким пением пернатых».

Какой мирный, просто идиллический сельский пейзаж! Где же находится эта Аркадия?

* * *

Река Карповка – один из рукавов Невы, отделяющий Аптекарский остров от Петербургского. На старых шведских картах остров этот называется Korpi-saari, что в переводе с финского языка означает то ли «Лесной остров», то ли «Вороний остров», но в любом случае не имеет никакого отношения к карпам. По этому острову и была названа окаймляющая его с юга река.

С 1726 года остров получил название Аптекарского, по разбитому на нем Аптекарскому огороду для выращивания лекарственных растений для государственных аптек. Остальная часть острова понемногу застраивалась деревянными домами, в которых жили крестьяне и мещане. Здесь разбивали огороды, пасли скотину, здесь строились первые дачи. А на этих дачах селились литераторы.

С. С. Уваров

В 1817 году (а повесть Попугаева написана в 1800-м) здесь, на даче графа Сергея Семеновича Уварова, собиралось знаменитое литературное общество «Арзамас», членами которого были сам хозяин дома, Василий Андреевич Жуковский, братья Тургеневы, Петр Андреевич Вяземский, Василий Львович Пушкин и менее известные литераторы – М. Ф. Орлов, Ф. Ф. Вигель, Д. А. Кавелин, С. П. Жихарев, Д. Н. Блудов и молоденький племянник Василия Львовича Александр Пушкин. Общество было создано для защиты баллад Жуковского от нападок «Беседы любителей русского слова», а также для веселого проведения времени вместе. Все члены общества взяли себе псевдонимы по названиям баллад: «Светлана» (сам Жуковский), «Старушка» (Уваров), «Асмодей» (Вяземский), «Сверчок» (Пушкин) и т. д. Василия Львовича, получившего должность «арзамасского старосты», звали «Вот я вас!» и «Вот я вас опять!», в память его старых заслуг в борьбе с «Беседой».

В своем «Протоколе двадцатого арзамасского заседания» Жуковский пишет:

Месяц Травный, нахмурясь, престол свой отдал Изоку;

Пылкий Изок появился, но пасмурен, хладен, насуплен;

Был он отцом посаженым у мрачного Грудня. Грудень, известно,

Очень давно за Зимой волочился; теперь уж они обвенчались.

С свадьбы Изок принес два дождя, пять луж, три тумана

(Рад ли, не рад ли, а надобно было принять их в подарок).

Он разложил пред собою подарки и фыркал. Меж тем собирался

Тихо на береге Карповки (славной реки, где не водятся карпы,

Где, по преданию, Карп-Богатырь кавардак по субботам

Ел, отдыхая от славы), на береге Карповки славной

В семь часов ввечеру Арзамас двадесятый, под сводом

Новосозданного храма, на коем начертано имя

Вещего Штейна, породой Германца, душой арзамасца.

Сел Арзамас за стол с величавостью скромной и мудрой наседки

и т. д.

Это настоящий древнеславянский эпос, под стать «Илиаде» и «Одиссее». Об этом говорят и названия месяцев «Травный, Изок, Грудень», то есть май, июнь, декабрь. (Это еще и пародия на авторов «Беседы», пропагандировавших возрождение старинных русских слов.) «Вещий Штейн» – барон Генрих Штейн, немецкий государственный деятель, изгнанный по требованию Наполеона из Пруссии за патриотическую антибонапартистскую деятельность. Его именем была названа беседка в саду дачи Уварова, где нередко происходили заседания «Арзамаса».

* * *

Позже, в 1837–1838 годах, Мария Семеновна Жукова, подражая новеллистам эпохи Возрождения, выпустит сборник повестей, который так и назовет: «Вечера на Карповке».

Мария Семеновна, дочь небогатого стряпчего, родом из Арзамаса, рано вышла замуж за нижегородского помещика и родила сына. Когда мальчик поступил в гимназию, Мария Семеновна уехала от мужа в Петербург и зарабатывала на жизнь литературным трудом. «Вечера на Карповке» были первым ее опубликованным произведением.

Впрочем, Жуковой не нужно было обращаться за вдохновением к Джованни Боккаччо и Маргарите Наваррской. «Вечера на Карповске» написаны после «Вечеров в Малороссии» Антония Погорельского, «Вечеров на Кавказских водах» Бестужева-Марлинского, «Вечеров на Хопере» Загоскина, «Вечеров на хуторе близь Диканьки» Гоголя и, конечно же, пушкинских «Повестей Белкина». Возможно, это тень «бедной Маши», скитаясь по низким заболоченным берегам Аптекарского острова, заглянула ненароком в окно дачи героини книги – некой гостеприимной хозяйки Натальи Дмитриевны и подарила ее гостям вдохновение.

Хотя Карповка Жуковой отличается от Карповки Попугаева. Теперь это мир фешенебельных дач и дачников. «Коляски, кареты, кабриолеты летели по мосткам, толпы гуляющих пестрели по садам, балконы превращались в гостиные, целые семейства спешили с самоварами, кучею детей и нянюшек на Крестовский или в гостеприимный сад графа Л…^[3], располагались на скате холма или под густыми липами на самом берегу с холодным ужином, мороженным, чаем. Там встречались и добрая семья немецкого ремесленника, и веселое общество молодых чиновников, и русский купец с женою и детьми всех возрастов, и двое молодых художников, токующих о предметах высоких, и щегольская мантилья светской красавицы, и красивое канзу^[4] горничной девушки…».

Но на этот раз дачникам не повезло. Повествование начинается с описания дождливой летней погоды, что вовсе не редкость для Петербурга. «Непрестанные бури, дожди, солнышко, редко выглядывающее из-за туманных покровов своих, темные ночи и безвкусные поздние плоды…» – знакомо, не так ли? Но, несмотря на дурную погоду, дачная жизнь идет своим чередом. «Несмотря на дурное лето, окрестности Петербурга не были пусты, острова, дачи, деревни – все было наполнено переселенцами из столицы, все кипело жизнью и многолюдством, и стук экипажей не умолкал на Каменноостровском проспекте. Не раз милые обитательницы красивых полувоздушных дач просыпались утром с различными планами и надеждами в голове и, увидя сквозь кисейные занавески в окно свинцовое небо и березы, склоняющиеся под усилиями дождя, закутывались снова в одеяла и подушки, браня и климат, и Петербург, и целый свет». Именно дождь и заставляет собравшееся на одной из дач общество коротать вечера за рассказыванием друг другу историй.

Изменилась местность, изменились ее обитатели, изменились и сюжеты. В повестях Жуковой мы тоже встречаем несчастных соблазненных и покинутых девушек, отчаявшихся самоубийц, несчастную любовь и обманутые надежды. Но их героини уже не «крестьянки, которые любить умеют», а тоскующие без любви дамы и бедные воспитанницы в аристократических семействах. И те и другие часто вынуждены идти на разного рода нравственные компромиссы, отказываться от любви, сохраняя верность долгу. И они, в отличие от повести Попугаева или произведений Пушкина, приобретают свой голос и даже требуют: «Дайте женщинам одинаковые нравственные права с вами, господа мужчины!..». Это вносит в старомодные уже во времена Жуковой сентиментальные повести свежую струю, сближая этих «бедных девушек» с «тургеневскими девушками», героинями Толстого и Чернышевского. Совсем неслучайно сюжет повести «Барон Рейхман» напоминает сюжет «Анны Карениной», написанной сорока годами позже (кстати, герой-любовник в повести Жуковой носит фамилию Левин), и также неслучайно в более поздних повестях Жуковой героини открывают школы или посвящают свою жизнь служению ближнему.

Повести получат высокую оценку В. Г. Белинского, отметившего способность автора писать «живым языком сердца». Но сентиментальные повести, пережив свой триумф в начале века, быстро выходят из моды и уступают место повестям романтическим.

Морская романтика

В начале XIX века в Петербурге жило немногим более 200 тысяч человек (220 тысяч в 1800 году), к середине века город населяло уже почти 500 тысяч (до 468 тысяч в 1837-м, в 1846 году – уже 483 тысячи).

В 1837 году 30 % всего мужского населения города были крестьянами, 18 % – солдатами и нижними воинскими чинами, 14 % – мещанами и разночинцами, еще 14 % – ремесленниками. Купцов проживало около 5 тысяч, 12 тысяч чиновников, 2200 офицеров, 750 лиц духовного звания и более тысячи отставников. Свыше 12 тысяч были рабочими, трудившимися на трех сотнях фабрик и заводов. Все эти люди составляли «кости и мышцы» города, приводя в движение многочисленные «механизмы для жизни»: фабрики, рынки, городские службы, домашнее хозяйство.

Дворяне составляли только 15 %, и большинство из них были мелкими чиновниками, получившими личное дворянство как государственные служащие. (Неслучайно самый низкий, четырнадцатый, чин коллежского регистратора писатель Лесков так и называл – «чин, не бей меня в рыло»). Знатные дворянские семьи, «сливки общества»: Голицыны, Шереметевы, Мусины-Пушкины, Шуваловы, Воронцовы, Трубецкие, Юсуповы – составляли тончайший слой, но именно о них мы вспоминаем в первую очередь, когда речь заходит о «Петербурге золотого века». Так было и двумя веками раньше. Представители этих семей занимали самые высокие государственные должности, их жены блистали на дворцовых балах, их сыновья славились своими кутежами в армии или иностранных университетах, их дочери были самыми желанными невестами.

К «золотой молодежи золотого века» относился и Александр Александрович Бестужев. История рода Бестужевых была очень запутана (что в какой-то мере доказывало его древность), и в ней не обошлось без семейных легенд. Одна из них гласила, что некий Гаврила Бестуж, служивший великому князю Василию Дмитриевичу в начале XV века, был на самом деле англичанином Габриэлем Бестом. Сын же его, Яков Гаврилович Бестужев, якобы носил прозвище Рюма (слово это означало «падучая болезнь»). Никаких британских дворян Бестов на русской службе историкам найти на удалось, доподлинно известно, что Бестужевы и Бестужевы-Рюмины верой и правдой служили русским царям начиная, по крайней мере, с XVI века. Они были высшими государственными чиновниками, дипломатами, генералами, землевладельцами и, наконец, декабристами.

Герой нашего рассказа «просто Бестужев» происходил не только из замечательного рода, но и из замечательной семьи. Пять братьев и три сестры Бестужевых были детьми Александра Федоровича, «артиллериста екатерининских времен», как пишет о нем биографический словарь Половцова, но также и писателя, просветителя, издателя «Санкт-Петербургского журнала», демократа по убеждениям, и его жены Прасковьи Михайловны, бывшей ревельской мещанки, когда-то выходившей Александра после ранения в голову во время Русско-шведской войны. Дослужившись до майора, Бестужев-старший вышел в отставку; в дальнейшем он руководил канцелярией Мраморной экспедиции графа Строганова и служил в Академии художеств.

О своем детстве братья сохранили самые светлые воспоминания. Отец собирал картины, гравюры, модели пушек и крепостей, коллекции минералов. «Наш дом, – рассказывал один из братьев, – был богатым музеумом в миниатюре… Будучи вседневно окружены столь разнообразными предметами, вызывавшими детское любопытство, пользуясь во всякое время доступом к отцу, хотя постоянно занятому делами, но не скучающему удовлетворять наше детское любопытство, слушая его толки и рассуждения с учеными, артистами и мастерами, мы невольно и бессознательно всасывали всеми порами нашего тела благотворные элементы окружающих нас стихий… „Прилежный Саша“^[5] читал так много, с такою жадностью, что отец часто бывал принужден на время отнимать у него ключи от шкафов… Тогда он промышлял себе книги контрабандой – какие-либо романы или сказки».

А. А. Бестужев

Александр прославился в семье не только своим прилежанием, но и наблюдательностью. «Непонятно, – говорил его брат, – каким образом, при однообразной корпусной обстановке^[6], он ежедневно находил столько сил в своей ребяческой головке, чтобы наполнить целые страницы дневника, не повторяясь в описаниях происшествий обыденной жизни или в изображении длинной галереи портретов, сменяя веселый тон на более серьезный и даже иногда впадая в сентиментальность». Он также пишет пьесы для домашнего театра, а потом принимает участие в постановке спектаклей в корпусе.

Когда его старший брат, Николай, избрал военно-морскую службу, он сумел заразить страстью к морю и Александра, и тот вымолил у матери согласие на оставление Горного корпуса и начал деятельно готовиться к экзамену на гардемарина. Но с экзаменами он не справился (подвела нелюбовь к математике) и поступил юнкером в лейб-гвардии Драгунский полк, который стоял тогда в Петергофе, близ дворца Марли. Поэтому для своих первых литературных опытов Александр взял себе псевдоним «Марлинский», а описывая одного из своих героев, он замечает, что тот «являлся в дом, подобно карпам в пруде Марли – по звонку колокольчика». В Марлинском пруду перед дворцом действительно еще со времен Екатерины I жили дрессированные карпы, приплывавшие на звон колокола, чтобы подобрать крошки, которые им бросали гости дворца. Этот «аттракцион» был хорошо известен всем, кто часто бывал в Петергофе.

Первым печатным произведением Бестужева стал отрывок из комедии «Оптимист», опубликованный в «Сыне Отечества» 1819 года. Он также опубликовал ряд переводов и оригинальных статей по истории. Позже Бестужев был принят в Общество любителей российской словесности и избран на пост цензора библиографии Общества при журнале «Соревнователь», издавал вместе с Рылеевым альманах «Полярная звезда», в котором публиковались А. С. Пушкин, Крылов, Жуковский, Дельвиг, Баратынский. Там же Бестужев печатал свои повести, которые имели успех у публики. В те годы Бестужев жил вместе в Рылеевым в доме Российско-Американской компании (современный адрес – наб. р. Мойки, 72).

Все братья Бестужевы примкнули к декабристам. Но увлеченный литературными делами Александр не был в числе самых активных членов Тайного общества. 14 декабря он привел батальон Московского полка на Сенатскую площадь, а когда мятежники были расстреляны, успел скрыться, но на следующий день сам явился на гауптвахту Зимнего дворца. Братья Бестужева, Николай и Михаил, были приговорены к каторге, а он отделался ссылкой в Якутск. Там писал заметки о сибирской природе, о нравах и обычаях жителей и, конечно же, новые повести и стихи. Его произведения не появлялись в печати всего три года. Затем он начал публиковать статьи по этнографии, а позже – первые главы повести в стихах «Андрей, князь Переяславский» (1828). Осенью 1829 года, в виде особенной милости, Бестужев был переведен на Кавказ рядовым в черноморский № 10 батальон, с выслугою. Присылаемые им с Кавказа повести «Испытание», «Страшное гаданье», «Аммалат-Бек», Фрегат „Надежда“», «Мулла-Нур» печатались в журналах «Сын Отечества», «Московский телеграф» и «Библиотека для чтения» и неизменно привлекали к себе внимание читателей яркими описаниями природы Кавказа и романтическими коллизиями. Молодые читатели литературных журналов позже вспоминали: «Повести Александра Бестужева считались тогда бриллиантами нашей словесности. Мы выставили его против Бальзака, знаменитого тогда беллетриста, и радовались, что победа осталась на нашей стороне… Теперь находят в повестях Бестужева много неестественности и неправдоподобия. Видели и мы их, но, увлеченные прекрасным рассказом и занимательностью происшествия, выпускали из виду слабости литературные».

Да и как было Бестужеву не победить! Ведь он, в отличие от Бальзака, обладал дарованием юности приукрашивать реальность, окутывать ее флером романтики, а именно это и требовалось его столь же юным читателям. До моды на цинизм в духе Байрона и Лермонтова оставалось совсем немного, но пока прекраснодушие во всех смыслах этого слова господствовало в русской литературе. Сам Бестужев говорил несколько высокопарно: «Моей чернильницей было сердце».

Столь успешная литературная карьера внезапно оборвалась. Словарь Половцова сообщает по этому поводу следующее: «В стычках с горцами он выказывал чудеса храбрости, как в делах при Байбурге, на мосту Чирчея, под стенами Дербента. За это он был произведен в прапорщики и представлен к Георгиевскому кресту, но не получил его, так как попал под суд по обвинению в убийстве у него на квартире (в 1832 г.) его возлюбленной Ольги Нестерцовой, при весьма загадочных обстоятельствах. Полагали, что убийство совершено Марлинским из ревности; однако следствие, пристрастное скорее против Бестужева, чем в его пользу, с очевидностью доказало, что смерть Нестерцовой была просто несчастной случайностью. Последние четыре года своей жизни он охладел ко всему и почти перестал заниматься литературой».

Бестужев погиб в бою с горцами 7 (19) июля 1837 года.

* * *

Действие одной из повестей Бестужева «Лейтенант Белозор» происходит в Голландии, во время морской блокады побережья в 1812 году. Ее главные герои – лейтенант русского флота Виктор Белозор и юная красавица-голландка Жанни. Для нас, однако, будет интереснее всего финал повести, где рассказчик отправляется в Кронштадт и встречается там с Белозором и Жанни, уже ставшими мужем и женой. Как изменился Кронштадт со времен Радищева?

«В 1822 году, под осень, я приехал в Кронштадт встретить моряка-брата, который должен был возвратиться из крейсерства на флоте, – так начинает свой рассказ Бестужев. («Моряк-брат» – это Николай, который в 1822 году все еще служил на флоте.) – Погода была прелестная, когда возвестили, что эскадра приближается. Сев на ялик у Гостиного двора, я поехал между тысячи иностранных судов, выстроенных улицами, и скоро выпрыгнул на батарею купеческой гавани…».

Читатель, знающий Петербург, сразу удивится. Ведь Гостиный двор построен не на набережной реки или канала, а в глубине «материка». Вероятно, речь идет о так называемом Малом гостином дворе, выходившем одной своей стороной на Чернышев переулок, названный так по имени землевладельца, бывшего денщика Петра I, графа Чернышева (ныне – улица Ломоносова), другой – на Гостиную улицу (ныне – Думская улица), а третьей – на Екатерининский канал (ныне – канал Грибоедова). Здание построили в 1790-х годах по проекту Джакомо Кваренги. Кстати, Гостиный двор, очень похожий на тот, что был построен в Петербурге позже, возвели и в Кронштадте. Это произошло, когда в 1827 году Кронштадт посетил Николай I и заметил, что торговые ряды здесь находятся в безобразном состоянии. Первое здание, построенное в 1832 году по проекту В. И. Маслова, и являлось уменьшенной копией петербургского Гостиного двора, но оно сгорело и было восстановлено с некоторыми изменениями в проекте после 1874 года.

А что за «купеческая гавань», к которой причаливает лодка нашего героя? Она расположена в южной части острова Котлин, недалеко от Петровского канала. Ее строительство было начато еще в 1709 году. Рядом с Купеческой гаванью раскинулись Рыбные ряды. В 1822 году это еще деревянные лавки, но уже совсем скоро – через шесть лет – здесь будет возведена каменная постройка в стилистике классицизма. А вот каменное здание так называемой «Голландской кухни», также расположенное неподалеку от купеческой гавани, было построено совсем недавно – в 1805 году. Оно служило для приготовления пищи для команд судов, пришвартовавшихся в гавани Кронштадта. С берегов Купеческой гавани открывается живописный вид на один из створных маяков Кронштадта, возвышающийся на самом краю дамбы, и на весь кронштадтский рейд.

Меж тем Бестужев продолжает: «…она (Купеческая гавань. – Е. П.) была покрыта толпою гуляющих; одни, чтоб встречать родных, другие, чтоб поглядеть на встречи. Ленты и перья, шарфы и шали веяли радугою. Веселое жужжанье голосов словно вторило звучному плеску моря; песни, стук, скрип блоков, нагрузка, оснастка по кораблям, крик снующих между ними лодочников и торговок – словом, вся окружная картина деятельности оживляла каждого какою-то европейскою веселостью. Только одни огромные пушки, насупясь, глядели вниз через гранит бруствера и будто надувались с досады, что их топтали дамские башмаки».

Ожидание гостей длилось недолго.

«Флот приближался как станица лебедей. Корабли катились величаво под всеми парусами, то склоняясь перед ветром набок, то снова подъемлясь прямо. Легкий передовой фрегат в версте от Кронштадта начал салют свой… Белое облако вырвалось с одного из подветренных орудий, другое, третье – и тогда только грянул гром первого. Дым по очереди салютующих кораблей долго катился по морю и потом тихо, величественно начал всходить, свиваясь кудрями. Едва отгрянул и стих гул последнего выстрела, корабли, по сигналу флагмана, стали приводить к ветру, чтобы лечь на якорь. Несколько минут царствовало всеобщее молчание. Внимание всех обращено было на быстроту и ловкость, с которою команды убирали паруса, что называется на славу, и вдруг заревела пушка с Кроншлота, – все дрогнуло; дамы ахнули, закрывая уши! Ответные семь выстрелов исполинских орудий задернули завесой дыма картину… Когда его пронесло, весь флот стоял уже в линии и несколько шлюпок, как ласточки, махали крыльями по морю, спеша на радостное свиданье.

Адмиральский катер гордо пролетел сквозь купеческие ворота; за ним, как быстрая касатка, рассекала зыбь легкая гичка, с широкой зеленой полосою по борту. <…>

– Шабаш! – крикнул урядник, и весла ударились в лад об воду. Как сокол, складывающий крылья, чтобы сильнее ударить, сложились они, и два крюка словно когти возникли пред грудью…».

Так Бестужев описывает торжественное прибытие флота, живо напомнившее всем собравшимся и всем читателям, что Кронштадт – морские ворота России, а сама она – морская держава.

Царство фантазии

А между тем в столице кипят страсти совсем иного рода. «Блеск огней, блеск алмазов, нарядов и красоты, сборное место страстей, которые расхаживают в праздничных полумасках, кому это неизвестно? Образ жизни, образ желаний, бал! Кому не представлялся он в очаровательном виде накануне, за час, за минуту, когда, расправляя смятые шляпою волосы, между двумя рядами ливрейных лакеев, по лестнице, украшенной миртами и олеандрами, он входил в залу и с минуту был как бы обаян ослепительным блеском искусственного дня, звуками музыки, шумом бала, запахом цветов, и кто по окончании бала не садился в карету утомленный, иногда раздосадованный и всегда почти недовольный, с пустотою в душе и с чувством обманутых ожиданий? – так описывает петербургские балы уже знакомая нам Мария Жукова в своей повести «Барон Эйхман» и добавляет: – Иной вспоминает, что кто-то поклонился ему сухо, другой бранит судьбу и тентере^[7], одна жалуется, что наряд ее был не из первых, другая – на безотчетную грусть, что значит в переводе: была не замечена. Иногда в карете отъезжающих начинается уже домашняя ссора, приправа однообразной супружеской жизни. Муж упрекает дражайшую половину в излишней веселости и легкомыслии, в кокетстве… О! Мужья всегда откровенны, особенно в подобных случаях. Они – сама искренность, когда дело идет не о них. Иногда супруга жалуется на судьбу, давшую ей в удел неизвестность и ничтожество, между тем как подруги ее та важнее, та значительнее, та богаче; во всем этом виновата судьба, а виноватая судьба сидит, прижавшись в уголок кареты, и молчит, и пыхтит, пока, наконец, потеряв терпение, выскочит из кареты, и вслед за сим утром рано верхом скачет к доктору! Нервическими припадками страдает много женщин!».

Балы воплощали собой, говоря словами Пушкина, «однообразный и бездумный… вихорь жизни молодой», но одновременно и искусственную, фальшивую, как говорили в XIX веке, «казовую» (то есть показную), светскую жизнь. Неслучайно толстовская Анна Каренина скажет: «Для меня уж нет таких балов, где весело… Для меня есть такие, на которых менее трудно и скучно…».

* * *

Писатели-романтики быстро стали придавать балам демонические и инфернальные черты. Так, например, в рассказе Валериана Олина «Странный бал», вошедшем в сборник новелл «Рассказы на станции», герой, мучимый бессонницей, гуляет по ночному Петербургу: «Взявши дорогу, без цели и без намерения, по набережной Фонтанки и сделав несколько шагов, он стал дышать свободнее, освеженный воздухом. Ночь была тихая, но темная: порою выплывал из-за туч месяц, сребря фантастические края их или рассыпая перламутровый блеск по дымчатому их руну, и снова застилался тучами. Генерал шел, шел, шел, все прямо по набережной, и, наконец, поворотив на Чернышев мост к переулку, ведущему к Гостиному двору, пошел другою стороною Фонтанки, пробираясь уже домой. Время приближалось к двенадцати часам, стук экипажей уже изредка прерывал безмолвие ночи; свету в окнах большей части домов уже не было, пешеходы начали встречаться реже и реже, многие из фонарей уже догорали, и самые даже наши гостеприимные Фрины… молились уже дома перед лампадкою». Неожиданно он встречает своего приятеля, с «говорящей фамилией» Вельский, который приглашает его на бал в роскошном петербургском особняке. «Генерал обернулся и в нескольких от себя шагах, в стороне, увидал в самом деле прекрасно освещенный дом, мимо которого, в своей задумчивости, прошел он без всякого внимания. У подъезда стояло несколько экипажей; в окнах третьего этажа горело множество свеч, и, если бы кто-нибудь в это время, с противуположной стороны набережной, взглянул на это здание, – глазам его представилась бы картина прелестная: дом, опрокинутый в воду, отражался в зеркальных зыбях ее с своим освещением, со всеми своими формами и даже с самым цветом стен своих: поэтому-то осенью блистательные иллюминации в Петербурге весьма живописны по набережным; иногда, по временам, раздавалась музыка, сквозь цельные стекла, с разноцветными гардинами, видны были горящие лампы, люстры и канделябры, картины в золотых рамах, бронза, вазы с цветами и проч.; в окнах мелькали иногда, как бы китайские тени, человеческие фигуры».

Генерала ждет радушная встреча, все вроде бы складывается хорошо, вот только гостя смущают отражения в зеркалах: «Генерал и Вельский вошли в залу, где мужчины, на нескольких столах, играли в карты – статские, военные, придворные. Восковые свечи на ломберных столах горели в серебряных шандалах и, отражаясь в хрустале зеркал, украшавших простенки, представляли какую-то мечтательную галерею других фантастических гостей, со всеми их тело движениями, или, лучше сказать, одушевленную космораму существ оптических или идеальных». Генерал видит людей в маскарадных костюмах, которые веселятся и наслаждаются танцем, становящимся все чувственнее, все безумнее. И постепенно бал превращается в настоящий бесовский шабаш: «Наконец все хлопнули в ладоши, и из степенных, медленных тонов оркестр слился в живые и быстрые звуки вальса; и все закружились – и все кружились, кружились, кружились. Генералу казалось, что вихорь уносит его, что под ногами его исчез пол – он смотрит на свою даму… Творец небесный! У нее, как флюгер, вертится головка на плечах – и какая головка! Она хохочет, мчит, увлекает его, не выпускает из своих объятий, кружит как водоворот; он едва дышит, он готов уже упасть… Французская кадриль развилась во всей своей прелести; когда же она обратилась наконец в вакхический тампет, то все зашумело, захлопало, запрыгало: оркестр гремит, шпоры бренчат, стук, хлопотня, топот – настоящая буря! Генерал прыгает, хлопает в ладоши, скачет как сумасшедший; из окон, с улицы, кивают ему какие-то безобразные рожи; в глазах у него все летит, все мчится… Глядь на стены: рамы пусты; смотрит: на пьедесталах нет статуй. Иаков II прыгает с Анною Бретанскою, Генрих IV скачет с прабабушкою хозяйки, Людовик XIV поймал Семирамиду, Аполлон Бельведерский пляшет вприсядку с Царицею Савскою, фельдмаршал Миних ударил трепака с Венерою Медицийскою; стены трясутся, стеклы звенят, свечи чуть-чуть не гаснут, пол ходит ходнем… кутерьма да только – точь-в-точь дьявольский шабаш».

А в стихотворении Александра Одоевского поэта на балу посещает и вовсе страшное видение:

Открылся бал. Кружась, летели

Четы младые за четой;

Одежды роскошью блестели,

А лица – свежей красотой.

Усталый, из толпы я скрылся

И, жаркую склоня главу,

К окну в раздумье прислонился

И загляделся на Неву.

Она покоилась, дремала

В своих гранитных берегах,

И в тихих, сребряных водах

Луна, купаясь, трепетала.

Стоял я долго. Зал гремел…

Вдруг без размера полетел

За звуком звук. Я оглянулся,

Вперил глаза; весь содрогнулся;

Мороз по телу пробежал.

Свет меркнул… Весь огромный зал

Был полон остовов… Четами

Сплетясь, толпясь, друг друга мча,

Обнявшись желтыми костями,

Кружася, по полу стуча,

Они зал быстро облетали.

Лиц прелесть, станов красота —

С костей их – все покровы спали.

Одно осталось: их уста,

Как прежде, всё еще смеялись;

Но одинаков был у всех

Широких уст безгласный смех.

Глаза мои в толпе терялись,

Я никого не видел в ней:

Все были сходны, все смешались…

Плясало сборище костей.

А. И. Одоевский

В последней трети XIX века этот сюжет вернется в литературу, и одно из «Стихотворений в прозе» Тургенева, написанное в 1878 году, будет озаглавлено «Черепа»:

«Роскошная, пышно освещенная зала; множество кавалеров и дам.

Все лица оживлены, речи бойки… Идет трескучий разговор об одной известной певице. Ее величают божественной, бессмертной… О, как хорошо пустила она вчера свою последнюю трель!

И вдруг – словно по манию волшебного жезла – со всех голов и со всех лиц слетела тонкая шелуха кожи и мгновенно выступила наружу мертвенная белизна черепов, зарябили синеватым оловом обнаженные десны и скулы.

С ужасом глядел я, как двигались и шевелились эти десны и скулы, как поворачивались, лоснясь при свете ламп и свечей, эти шишковатые, костяные шары и как вертелись в них другие, меньшие шары – шары обессмысленных глаз.

Я не смел прикоснуться к собственному лицу, не смел взглянуть на себя в зеркало.

А черепа поворачивались по-прежнему… И с прежним треском, мелькая красными лоскуточками из-за оскаленных зубов, проворные языки лепетали о том, как удивительно, как неподражаемо бессмертная… да, бессмертная певица пустила свою последнюю трель!».

* * *

Александр Одоевский был, как и Бестужев, литератором «голубых кровей» и декабристом. Эта семья вела свой род от Рюрика, через черниговских князей. Одно из княжеств, образовавшихся после распада Черниговского княжества (во второй половине XIII – начале XIV веков), так и называлось Одоевским, по своей столице – городу Одоеву (ныне – село в западной части Тульской области России). В XVI веке Одоевское княжество было ликвидировано, а князья Одоевские перешли на положение служилых князей.

Советским школьникам Александр Одоевский более всего известен по своему поэтическому ответу на стихи Пушкина «Во глубине сибирских руд», а особенно по одному четверостишию из этого ответа:

Наш скорбный труд не пропадет,

Из искры возгорится пламя,

И просвещенный наш народ

Сберется под святое знамя.

Но своим современникам он запомнился, прежде всего, как романтический поэт. В 1827–1837 годах Александр отбывал каторгу и ссылку в Сибири. Там, видимо, и написал стихотворение «Бал», опубликованное в 1831 году в альманахе «Северные цветы». Затем, по приказу царя, отправлен рядовым в действующую армию на Кавказ, где сблизился с М. Ю. Лермонтовым и Н. П. Огаревым.

* * *

Его дальний родственник – князь Владимир Одоевский, также прославившийся как романтический и фантастический писатель. Будучи уроженцем Москвы, свое детство и юность он провел в Малом Козловском переулке, где его отцу принадлежали практически все строения по нечетной стороне. Позже, учась в Московском университетском благородном пансионе, а потом трудясь в архиве Коллегии иностранных дел, Одоевский жил в маленькой квартире в Газетном переулке, в доме своего родственника, князя Петра Ивановича Одоевского.

В. Ф. Одоевский

В 1826 году Одоевский переезжает в Санкт-Петербург, где женится на Ольге Степановне Ланской, дочери гофмаршала, и поступает на службу в Цензурный комитет Министерства внутренних дел. Позже, в 1846 году, Одоевский был назначен помощником директора Императорской Публичной библиотеки и директором Румянцевского музея.

Он живет в доме Ланского в Мошковом переулке (точный номер дома неизвестен, одни источники указывают на дом № 1а, другие – на дома № 3 или № 5). Летом они с супругой бывают на даче за Черной речкой на Ланском шоссе (современный адрес – пр. Энгельса, 4). Там Владимир Федорович ставит алхимические опыты (позже он опишет их в своих повестях «Сильфида» и «Саламандра») и угощает приехавших к нему друзей глинтвейном по средневековому рецепту и причудливыми блюдами собственного изобретения. В 1844–1845 годах он опубликует некоторые из своих рецептов в «лекциях по кухонному искусству», издававшихся как приложение к «Литературной газете», под именем профессора Пуфа, «доктора энциклопедии и других наук о кухонном искусстве».

Из дома Ланского Одоевский переедет в дом Серебряниковых (наб. р. Фонтанки, 35), оттуда – в дом Шлипенбаха (Литейный пр., 36), позже – в доходный дом А. В. Старчевского (Английская наб., 44), а в 1861 году вернется в Москву, где будет исполнять обязанности директора Румянцевского музея, к тому времени также перевезенного сюда.

* * *

В одном из своих ранних рассказов, который так и называется «Бал» (1833), Одоевский описывает пышный праздник по поводу грандиозной победы (в это время Россия вела боевые действия на Кавказе). Рассказ начинается с торжествующих кликов: «Победа! победа! Читали бюллетени! важная победа! историческая победа! особенно отличились картечь и разрывные бомбы; десять тысяч убитых; вдвое против того отнесено на перевязку; рук и ног груды; взяты пушки с бою; привезены знамена, обрызганные кровью и мозгом; на иных отпечатались кровавые руки. Как, зачем, из-за чего была свалка, знают немногие, и то про себя; но что нужды! победа! победа! во всем городе радость! сигнал подан: праздник за праздником; никто не хочет отстать от других. Тридцать тысяч вон из строя! Шутка ли! все веселится, поет и пляшет…».

Герою рассказа, наблюдающему за танцующими, кажется, что «к каждому звуку присоединялся другой звук, более пронзительный, от которого холод пробегал по жилам и волосы дыбом становились на голове; прислушиваюсь: то как будто крик страждущего младенца, или буйный вопль юноши, или визг матери над окровавленным сыном, или трепещущее стенание старца, – и все голоса различных терзаний человеческих явились мне разложенными по степеням одной бесконечной гаммы, продолжавшейся от первого вопля новорожденного до последней мысли умирающего Байрона: каждый звук вырвался из раздраженного нерва, и каждый напев был судорожным движением.

Этот страшный оркестр темным облаком висел над танцующими, – при каждом ударе оркестра вырывались из облака: и громкая речь негодования; и прорывающийся лепет побежденного болью; и глухой говор отчаяния; и резкая скорбь жениха, разлученного с невестою; и раскаяние измены; и крик разъяренной торжествующей черни; и насмешка неверия; и бесплодное рыдание гения; и таинственная печаль лицемера; и плач; и взрыд; и хохот… и все сливалось в неистовые созвучия, которые громко выговаривали проклятие природе и ропот на провидение; при каждом ударе оркестра выставлялись из него то посинелое лицо изнеможденного пыткою, то смеющиеся глаза сумасшедшего, то трясущиеся колена убийцы, то спекшиеся уста убитого; из темного облака капали на паркет кровавые капли и слезы, – по ним скользили атласные башмаки красавиц… и все по-прежнему вертелось, прыгало, бесновалось в сладострастно-холодном безумии…

Свечи нагорели и меркнут в удушливом паре. Если сквозь колеблющийся туман всмотреться в толпу, то иногда кажется, что пляшут не люди… в быстром движении с них слетает одежда, волосы, тело… и пляшут скелеты, постукивая друг о друга костями… а над ними под ту же музыку тянется вереница других скелетов, изломанных, обезображенных… но в зале ничего этого не замечают… все пляшет и беснуется как ни в чем не бывало».

В другом рассказе, «Насмешка мертвеца», действие опять происходит на петербургском балу, где веселится главная героиня, некогда отвергшая милого, но бедного юношу и вышедшая замуж за богатого старика. «Но послышался шум… вот красавица обернулась, видит – иные шепчут между собою… иные быстро побежали из комнаты и трепещущие возвратились… Со всех сторон раздается крик: „Вода! вода!“; все бросились к дверям: но уже поздно! Вода захлестнула весь нижний этаж. В другом конце залы еще играет музыка; там еще танцуют, там еще говорят о будущем, там еще думают о вчера сделанной подлости, о той, которую надобно сделать завтра; там еще есть люди, которые ни о чем не думают. Но вскоре всюду достигла страшная весть, музыка прервалась, все смешалось».

Наводнение приходит как кара Божья.

«И подлинно: вода все растет и растет; вы отворяете окошко, зовете о помощи: вам отвечает свист бури, и белесоватые волны, как разъяренные тигры, кидаются в светлые окна… Да! в самом деле, ужасно. Еще минута, и взмокнут эти роскошные, дымчатые одежды ваших женщин! Еще минута, и то, что так отрадно отличало вас от толпы, только прибавит к вашей тяжести и повлечет вас на холодное дно. Страшно! страшно! Где же всемощные средства науки, смеющейся над усилиями природы?.. Милостивые государи, наука замерла под вашим дыханием. Где же великодушные люди, готовые на жертву для спасения ближнего? Милостивые государи, – вы втоптали их в землю, им уже не приподняться. Где же сила любви, двигающей горы? Милостивые государи, вы задушили ее в ваших объятиях. Что же остается вам?.. Смерть, смерть, смерть ужасная! медленная!».

И вдруг в распахнутые водой окна вплывает гроб. Это мертвый юноша пришел за своей неверной возлюбленной, чтобы заключить ее в объятия! «Они одни посредине бунтующей стихии: она и мертвец, мертвец и она; нет помощи, нет спасения! Ее члены закостенели, зубы стиснулись, истощились силы; в беспамятстве она ухватилась за окраину гроба, – гроб нагибается, голова мертвеца прикасается до головы красавицы, холодные капли с лица его падают на ее лицо, в остолбенелых глазах его упрек и насмешка. Пораженная его взором, она то оставляет гроб, то снова, мучась невольною любовью к жизни, хватается за него, – и снова гроб нагибается и лицо мертвеца висит над ее лицом, – и снова дождит на него холодными каплями, – и, не отворяя уст, мертвец хохочет: „Здравствуй, Лиза! благоразумная Лиза!..“ – и непреоборимая сила влечет на дно красавицу. Она чувствует: соленая вода омывает язык ее, со свистом наливается в уши, бухнет мозг в ее голове, слепнут глаза; а мертвец все тянется над нею, и слышится хохот: „Здравствуй, Лиза! благоразумная Лиза!..“».

В финале повести оказывается, что все это было лишь горячечным видением, порожденным угрызениями совести.

Возможно, предыдущий рассказ Одоевского показался вам вычурным и манерным. Но в другой его повести, «Саламандра», наводнение – это настоящее наводнение, и оно происходит в Петербурге времен Петра I, куда попадают юная финская ведьма Эльса и ее возлюбленный Якко. Повесть, в отличие от предыдущих, подчеркнуто реалистическая и историческая, она живо рисует быт и нравы первых русских обитателей новой столицы. И на этом сугубо реалистическом фоне разворачивается фантастический сюжет поисков философского камня. Информацию о бытье и нравах финнов Одоевский черпал из трудов Элиаса Лённрота – финского фольклориста, собирателя и издателя песен «Калевалы», – и русского филолога, переводчика «Калевалы» на русский язык Якова Карловича Грота. Вероятно, именно оттуда он взял оригинальную легенду о возникновении Петербурга, которую приводит в своей повести как рассказ старика-финна: «Царь собрал своих вейнелейсов и говорит им: „Постройте мне город, где бы мне жить было можно, пока я корабль построю“. – И стали строить город, но что положат камень, то всосет болото; много уже камней навалили, скалу на скалу, бревно на бревно, но болото все в себя принимает и наверху земли одна топь остается. Между тем царь состроил корабль, оглянулся: смотрит, нет еще его города. „Ничего вы не умеете делать“, – сказал он своим людям и с сим словом начал поднимать скалу за скалою и ковать на воздухе. Так выстроил он целый город и опустил его на землю».

Светская повесть

Позже многие писатели решили, что им нет нужды прибегать к таинственному и фантастическому, чтобы занять своего читателя. Светская жизнь занимательна сама по себе и одновременно может быть достаточно пугающей и отвратительной. Тот же Одоевский пишет «Княжну Мими» – повесть о мстительной старой деве, которая губит двух молодых влюбленных, распустив сплетни и добившись того, чтобы муж убил на дуэли любовника.

А в рассказе Ивана Панаева «Спальня светской женщины» интрига построена на том, что любовник молодой женщины угадывает, что его друг является его счастливым соперником, когда тот выказывает знакомство с обстановкой в спальне героини рассказа.

«Он стал рассматривать комнату.

– Кажется, это трюмо стояло у той стены, – говорил он. – Цвет занавес был гораздо темнее; кажется, новая ширма… я не знаю, что может сравниться с превосходной отделкой Гамбса. Какой вкус, какое изобретение! Ведь и какие-нибудь ширмы требуют создания, а не работы. Как ты об этом думаешь, Лидия?..

– Да перестань же сердиться…

Княгиня испытывала страшную муку пытки.

– Я много нашел перемен в твоей спальне. Это заставляет меня задумываться. Твоя спальня! Помнишь ли ты тот вечер, когда я…

– Ради Бога… Граф! Я вас умоляю.

– Как это „вы“ несносно отдается в ушах. Ты можешь, и сердясь, называть меня „ты“…

– А можно ли заглянуть сюда?

Граф приподнялся, с намерением сделать шаг за ширму…

Она собрала оставлявшие ее силы и громко произнесла:

– Я вам приказываю остаться здесь!

– Как мило!.. О, произнеси еще раз это слово! Я так привык его слушать из уст твоих, я так привык повиноваться тебе…

Он наклонился, чтобы поцеловать ее в грудь.

В эту минуту за ширмой раздался выстрел, и пороховой дым окурил спальню.

Граф устремил на нее вопросительный взгляд.

Вслед за выстрелом, будто эхо, послышался на улице гром какого-то тяжелого экипажа, остановившегося у подъезда.

Княгиня не слыхала этого грома. Когда выстрел отозвался смертью в ушах ее, она бросилась к ширме, она уже ступила за ширму… Вдруг к ногам ее упал труп юноши, загородив ей дорогу: кровь забагровила узоры ковра.

Жизнь то вспыхивала, то застывала в ней; она, казалось, еще не потеряла присутствия духа, потому что давно ожидала чего-то страшного. Предчувствие не обмануло ее. Она схватила свой платок, чтобы зажать рану несчастного… Она припала к лицу его, как бы желая раздуть в нем искру жизни… Она произнесла только: я его убийца! Он дышал еще, он устремил на нее прощальный, безукорный взгляд и старался схватить ее руку.

Пораженный такою сценою, таким феноменом, совершившимся в спальне светской женщины, безмолвно стоял граф, взирая на умирающего товарища. Трудно было решить, что происходило в нем.

Тогда послышался необыкновенный разгром суматохи во всем доме… миг – и в спальню княгини вбежал человек средних лет, одетый по-дорожному, в военном сюртуке без эполет.

То был муж ее.

Граф невольно вздрогнул от такой нечаянности.

Княгиня увидала приезжего, но она не изменилась в лице, она даже не вздрогнула от страха, она по-прежнему стояла на коленях над трупом. Бледно, открыто, благородно, невыразимо прекрасно было лицо этой женщины. Оно резко обозначало ее нерушимый характер и силу любви ее.

Глаза бедного мужа остолбенели, руки его опустились от картины, представившейся ему.

– Боже мой! – произнес он, указывая на юношу, истекавшего кровью. – Что все это значит? Убийство! Кровь!! Лидия! Лидия!.. Кто этот человек?

Она отвечала твердым голосом:

– Это мой любовник!».

* * *

Но симпатии авторов, разумеется, всегда на стороне чистых душ и истинной, пусть даже не освященной узами брака, любви. Любви, которая умирает от тлетворного влияния светского общества. Именно в этой точке вполне реалистические повести из светской жизни, такие как упоминавшиеся выше «Вечера на Карповке» Марии Жуковой, перекликались с более ранними сентиментальными и романтическими произведениями.

Светская жизнь, как нам известно, кипела не только в роскошных особняках, но и не менее оживленной она была на фешенебельных дачах в окрестностях Петербурга. В начале этой главы мы вместе с героями Жуковой навещали дачи на Петербургской стороне, а теперь посмотрим, как протекала дачная жизнь к югу от столицы, на знаменитой Петергофской дороге. И возьмем с собой в качестве путеводителя еще одну повесть Жуковой, которая так и называется – «Дача на Петергофской дороге».

М. С. Жукова

«Дача, – пишет Жукова, – находилась, не помню точно, на которой версте, только это была одна из лучших дач на Петергофской дороге. Когда-то она, как и большая часть этих дач, принадлежала знатному господину и, подобно другим, перешла в руки владельца, которого имя, казалось, само с удивлением видело себя на дощечке, привешенной к воротам, некогда гостеприимно отворявшимся для графов и князей и их дорогих цугов. На этой даче был и пруд, извилистый, как речка, и мостики, и зеленые поляны посреди живописных рощ, и кривые дорожки, теперь глубоко вросшие в землю, и насыпные возвышения, увенчанные храмами, и несколько полуобвалившихся домиков, некогда служивших для помещения многочисленных гостей и проживающих прежних именитых хозяев, а теперь отдаваемых по мелочи внаймы. Но что всего было лучше на даче и, разумеется, менее всего посещаемо, это заречное, – так называлось обширное место, которое отделялось от возделанной части сада прудом и шло до самого взморья едва приметным скатом. Это место было покрыто густым сосновым лесом, частию же оставалось под лугами и болотом. Здесь охотник нередко находил не бедную добычу, а небольшое стадо рогатого скота, пасшееся по полянам, довольно хорошие пастбища. От самого пруда к взморью шла широкая просека и выходила на открытую поляну, на которой росло несколько дубов, может быть, современников тем, что некогда падали под ударами ревностной секиры на берегах еще дикой, не закованной в гранитных берегах Фонтанки. Отсюда открывалась часть взморья, плоский остров, покрытый мелким лесом; влево, вдали, весь берег с царственными Стрельною и Петергофом. Тут хорошо было, когда темные тучи облегали горизонт и невидимое за ними солнце, расцвечивая облака, рассеянные по тверди, вдруг разрывало свои завесы, бросало золото на тихие воды залива и снова, скрываясь, преждевременно оставляло вечеру свое царство; хорошо было тогда… особенно когда черный дым парохода, показываясь из-за острова, напоминал воображению широкую картину безбрежного моря. Море было там, за этой одноцветною полосою земли, и душа рвалась к нему, как рвется невольник к милой свободе».

* * *

Петергофскую дорогу проложили еще в те времена, когда эта территория находилась под властью шведов. Позже, когда Петр решил построить роскошные загородные резиденции на берегу моря, сначала на острове Екатерингоф в дельте Невы (ныне парк «Екатерингоф» в районе станции метро «Нарвская»), затем в Стрельне (сейчас там музей «Путевой дворец Петра I»), а потом в Петергофе, участки вокруг Петергофской дороги стали отдаваться под «дачи» (слово «дача» происходит от глагола «дать» и означает «отданный, подаренный участок») самым верным своим сподвижникам. Ораниенбаум достался князю Меншикову, участок в трех милях к западу от Петергофа – Феофану Прокоповичу, построившему там свою Приморскую дачу, неподалеку от Стрельны, в Гостилицах, располагалась усадьба Миниха, а в районе Ульянки – дача Андрея Ивановича Ушакова, главы Тайной канцелярии. Позже здесь же, в Ульянке, жил Яков Брюс, служивший Елизавете, Петру III и Екатерине и бывший одно время петербургским генерал-губернатором (1786–1791 гг.).

Рядом была построена роскошная дача «Левендаль», принадлежавшая обер-шталмейстеру Екатерины II Льву Алексеевичу Нарышкину. Здесь часто гостила императрица и любовалась праздничными фейерверками. Но дачу Нарышкина посещала не только Екатерина, хозяин приглашал всех желающих воспользоваться его садом «для рассыпания мыслей и соблюдения здоровья».

Еще ближе к городу находилась усадьба Кирьяново – дача знаменитой сподвижницы и тезки, главы двух академий – Академии наук и Российской академии – Екатерины Романовны Воронцовой-Дашковой. Российская академия, созданная по проекту Дашковой, имеет самое непосредственное отношение к теме этой книги, так как там занимались составлением российской грамматики, словаря русского языка, учебников по риторике и стихосложению. Как и Великая Екатерина, Екатерина Малая (так звали Дашкову) на досуге пописывала сатирические пьесы, в которых высмеивала нравы молодого поколения. В отличие от многих дач, эта сохранилась до наших дней (современный адрес – пр. Стачек, 45), и сейчас в ней работает музей.

Пр. Стачек, 45. Современное фото

Дашкова и Нарышкин, оказавшись соседями, так и не смогли найти общий язык и постоянно ссорились то из-за того, где должна пройти граница между усадьбами, то из-за того, что свиньи, принадлежащие Нарышкину, забрели в сад Дашковой и потоптали клумбы. Екатерина Романовна в гневе приказала казнить нарушителей, а Нарышкин возбудил против нее уголовное дело «о зарублении минувшего октября 28 числа на даче ее сиятельства, Двора Ее Императорского Величества штатс-дамы, Академии наук директора, Императорской Российской Академии президента и кавалера княгини Екатерины Романовны Дашковой, принадлежавших его высокопревосходительству… Александру Нарышкину голландских борова и свиньи». С Дашковой взыскали 80 рублей, и она была предупреждена, «дабы впредь в подобных случаях от управления собою изволила воздержаться и незнанием закона не отзывалась, в чем ее сиятельство обязать подпискою». Секретарь Екатерины II А. В. Храповицкий записал по этому поводу в своем «Дневнике»: «Дашкова побила Нарышкиных свиней; смеясь сему происшествию, приказано скорее кончить дело в суде, чтоб не дошло до смертоубийства».

* * *

При Александре I и его брате Николае Петергофская дорога застраивается еще плотнее. Усадьбу Ушакова в Ульянке покупает граф Николай Петрович Шереметев, здесь растет его сын Дмитрий, матерью которого была знаменитая Прасковья Яковлевна Ковалева-Жемчугова. Здесь Дмитрий Николаевич живет со своей женой Анной Сергеевной и детьми. Позже его сын Сергей будет вспоминать: «Насколько было возможно, моя мать старалась украсить Ульянку: развела порядочный фруктовый сад с небольшим садиком для меня; она поддерживала оранжереи, которые находились между шоссе и взморьем и славились персиками и ананасами. В саду разбиты были новые дорожки и между ними одна совершенно прямая в версту, которая вела к домику, построенному в лесу еще дедом моим Николаем Петровичем».

Ораниенбаум отошел к императорской семье еще во времена Елизаветы, теперь же вдоль Петергофской дороги выросли дачи великих князей. На месте Приморской дачи Феофана Прокоповича императрица Елизавета велела строить Собственную дачу. Ее перестраивает и заново оформляет при Александре I архитектор А. И. Штакеншнейдер, которого называли «мастером комфортных интерьеров». Дача предназначалась для наследника – будущего Александра II. Рядом Штакеншнейдер построил Сергиевку – там поселилась великая княгиня Мария Николаевна со своим супругом герцогом Лейхтенбергским. Еще дальше – дача принца Ольденбургского и его жены, сестры Александра и Николая, великой княгини Екатерины Павловны.

Между Петергофом и Стрельной располагается усадьба Знаменка, принадлежавшая ранее тайному супругу Елизаветы Александру Григорьевичу Разумовскому, а позже его брату Кириллу. У Разумовского усадьбу купил сенатор и директор банка Петр Васильевич Мятлев, друг Фонвизина, Дмитриева и Карамзина. Кстати, сын сенатора Иван дружил с Пушкиным, Вяземским и Жуковским и подарил Тургеневу и нам всем стихотворение, ставшее позже романсом, «Как хороши, как свежи были розы». У Мятлева дачу купил Николай I, и в ней жили вместе со своими семьями великий князь Николай Николаевич-старший и его младший сын Петр Николаевич. Рядом находилась усадьба Михайловка, которая предназначалась для младшего сына Николая Михаила.

Вокруг императорских и великокняжеских дач вырастают дачи знати и приближенных – дачи Сен-Гали, Крона, Бенуа в районе Собственной дачи, усадьба И. И. Шувалова недалеко от Знаменки, дачи Алексея Федоровича Орлова (незаконнорожденного сына младшего из братьев Орловых и друга Николая I), «огненного князя», организатора пожарной дружины Александра Дмитриевича Львова, примы-балерины Матильды Кшесинской – в Стрельне. Здесь же снимали свои дачи многие петербуржцы.

* * *

Герой повести Жуковой «Дача на Петергофской дороге» из двух девушек – талантливой, но незнатной и небогатой, и ее подруги, обладательницы состояния и титула, – выбирает богачку. Впрочем, и та не питает иллюзий относительно их брака. «Я никогда не могла любить, – говорит она своей подруге. – Когда я рассматривала ближе людей, которые… мне нравились, я находила их такими мелочными в их притязаниях, такими пустыми в их фантастическом эгоизме, что очарование мое исчезало, как румяна на лице старой кокетки. Нет, Зоя, люди не стоят любви… Я не хочу любить. Я выйду замуж, потому что это необходимо. Видишь ли, Зоя, все мы… я не знаю, как это делается, но в свете никто не доволен положением, в которое поставила его судьба; ты бедна – ты хочешь богатства; богата – хочешь знатности, связей; и это есть – ты найдешь еще что-нибудь, что тебе необходимо надобно. Словом, кажется, что бы ни делала для нас судьба, а все будто не доделывает. Женитьба выдумана для поправления этих недоглядок судьбы. Для мужчин – это часто окончательная попытка, для женщины – всегда единственное средство. Вот теперь, например, говорят, что жених мой весь в долгу; он очень хорошо делает, что ищет женитьбы на богатой, и что ни говори его тетушка, а я знаю, что он влюблен в les beaux yeux de ma cassette^[8], и не осуждаю его… Он введет меня в лучшее общество, а я дам ему средства поддержаться в нем. Вообще люди не много стоят; но я нахожу, что гораздо лучше их переносить в хорошем оттиске, чем в лубочном. И тому же, знаешь ли? Мне всегда хотелось быть княгинею».

Не правда ли, эта юная девушка могла бы быть достойной компанией двум прославленным циниками русской литературы – Онегину и Печорину? Кстати, нам уже пришла пора познакомиться поближе с этой парочкой.

Глава 5. Город пышный, город бедный. Пушкинский Петербург

Пушкин, один из первых русских профессиональных литераторов, кормивший свою большую семью на доходы, полученные от писательского и журналистского труда, не мыслил себе жизни вне Петербурга. В одном из своих неоконченных романов он пишет: «Петербург прихожая, Москва девичья, деревня же наш кабинет. Порядочный человек по необходимости проходит через переднюю и редко заглядывает в девичью, а сидит у себя в своем кабинете». Но, несмотря на это признание, в деревню, которую Пушкин, конечно же, очень любил, он попадал редко и оставался там надолго разве что по принуждению: ссылка в Михайловском, холерные карантины в Болдине. В Москве жили его родители, о которых он, как старший сын, считал себя обязанным заботиться, жили его друзья, жила до свадьбы Наталья Николаевна со своей семьей. И все-таки бо?льшую часть жизни Пушкин проводил в столице, кочуя с одной съемной квартиры на другую.

За четверть века жизни в городе он сменил немало адресов – от Царскосельского Лицея до дома княгини С. Г. Волконской на Мойке. Своего дома или даже квартиры в Петербурге у него никогда не было.

* * *

Все мы с детства знаем строки из «Медного всадника»:

Люблю тебя, Петра творенье,

Люблю твой строгий, стройный вид,

Невы державное теченье,

Береговой ее гранит,

Твоих оград узор чугунный,

Твоих задумчивых ночей

Прозрачный сумрак, блеск безлунный,

Когда я в комнате моей

Пишу, читаю без лампады,

И ясны спящие громады

Пустынных улиц, и светла

Адмиралтейская игла.

Это – парадный портрет Петербурга, город с открытки. Но вот более личное послание:

Город пышный, город бедный,

Дух неволи, стройный вид,

Свод небес зелено-бледный,

Скука, холод и гранит —

Все же мне вас жаль немножко,

Потому что здесь порой

Ходит маленькая ножка,

Вьется локон золотой.

Петербург Пушкина – Петербург высшего света, столь привлекавший его в молодости и так быстро надоевший, ставший вызывать раздражение и злобу. Вот строки из послания приятелю, бывшему лицеисту, а затем дипломату князю Горчакову:

Не слышу я бывало-острых слов,

Политики смешного лепетанья,

Не вижу я изношенных глупцов,

Святых невежд, почетных подлецов

И мистики придворного кривлянья!..

Но в тех же стихах он пишет:

И, признаюсь, мне во сто крат милее

Младых повес счастливая семья,

Где ум кипит, где в мыслях волен я,

Где спорю вслух, где чувствую живее,

И где мы все – прекрасного друзья.

И это – тоже Петербург. Петербург его друзей, Петербург поэтов и писателей, Петербург литературных обществ, Петербург газет и литературных журналов, журналистов и издателей.

И эти строки – тоже о Петербурге:

Когда за городом, задумчив, я брожу

И на публичное кладбище захожу,

Решетки, столбики, нарядные гробницы,

Под коими гниют все мертвецы столицы,

В болоте кое-как стесненные рядком,

Как гости жадные за нищенским столом,

Купцов, чиновников усопших мавзолеи,

Дешевого резца нелепые затеи,

Над ними надписи и в прозе, и в стихах

О добродетелях, о службе и чинах;

По старом рогаче вдовицы плач амурный;

Ворами со столбов отвинченные урны,

Могилы склизкие, которые также тут,

Зеваючи, жильцов к себе на утро ждут, —

Такие смутные мне мысли все наводит,

Что злое на меня уныние находит.

Хоть плюнуть да бежать…

Но не только кладбища посещал Пушкин за городской чертой. В Царском Селе он снимал дачу в медовый месяц, и снова его задержал холерный карантин. Днем работал в своем дачном кабинете, открывая двери на балкон и раскладывая книги прямо на полу, вечерами гулял по Царскосельскому парку с красавицей-женой или болтал с Александрой Осиповной Смирновой и с приходившим из Павловска Гоголем. В другом дачном поселке, около Черной речки, он снимал на лето домик для своей все увеличивающейся семьи. Здесь, на Каменном острове, были рождены и крещены в церкви Иоанна Предтечи его сыновья – Александр, Григорий и дочь Наталья.

Одним словом, тема пушкинского Петербурга, тема взаимоотношений поэта и города огромна, о ней можно написать целую книгу, и не одну. И многие из этих книг уже написаны. Например, интереснейшая работа Аркадия Моисеевича и Михаила Аркадьевича Гординых «Путешествие в пушкинский Петербург», в которой подробно рассказывалось о том, как был «устроен» город в пушкинскую эпоху, как мостились и освещались улицы, где находились конторы чиновников и полицейские участки, где – светские и литературные салоны, где – магазины, рестораны, редакции журналов, где жили друзья Пушкина и его враги. Вышло несколько книг, повествующих о пушкинских адресах в столице, несколько книг о жизни поэта в Царском Селе, целый ряд исследований, посвященных последнему трагическому году, прожитому поэтом в Петербурге.

А мы с вами займемся немного другой темой. Попытаемся понять, каким видели Петербург герои произведений Пушкина и что они могут рассказать «о времени и о себе». Конечно, в этом путешествии мы не сможем не коснуться биографии поэта и той роли, которую сыграл в ней город на Неве.

Петербург «Евгения Онегина»

Пушкин начал писать «Онегина» в мае 1823 года в Кишиневе, во время своей ссылки. В первой главе романа читаем:

Как часто летнею порою,

Когда прозрачно и светло

Ночное небо над Невою

И вод веселое стекло

Не отражает лик Дианы,

Воспомня прежних лет романы,

Воспомня прежнюю любовь,

Чувствительны, беспечны вновь,

Дыханьем ночи благосклонной

Безмолвно упивались мы!

Как в лес зеленый из тюрьмы

Перенесен колодник сонный,

Так уносились мы мечтой

К началу жизни молодой.

С душою, полной сожалений,

И опершися на гранит,

Стоял задумчиво Евгений,

Как описал себя пиит.

Все было тихо; лишь ночные

Перекликались часовые,

Да дрожек отдаленный стук

С Мильонной раздавался вдруг;

Лишь лодка, веслами махая,

Плыла по дремлющей реке:

И нас пленяли вдалеке

Рожок и песня удалая…

Кстати, с этими строками, а точнее, с иллюстрацией к ним в первом издании романа, связан забавный литературный анекдот. «Евгений Онегин» выходил отдельными выпусками, содержащими каждый одну главу. Одновременно главы публиковались в литературных журналах и альманахах. Это усиливало интригу: каждой главы с нетерпением ждали, а потом подолгу обсуждали на светских вечерах и в литературных салонах. Первую главу опубликовали в 1825 году, когда поэт был в ссылке в своем имении. Из Михайловского Пушкин прислал в Петербург брату Льву набросок иллюстрации к первой главе, написав при этом: «Брат, вот тебе картинка для „Онегина“ – найди искусный и быстрый карандаш. Если и будет другая, так чтоб все в том же местоположении. Та же сцена, слышишь ли? Это мне нужно непременно. Да пришли мне калоши – с Михайлом». На картинке, прилагавшейся к этому письму, Пушкин изобразил Онегина и себя самого стоящих на берегу Невы и глядящих на Петропавловскую крепость. Чтобы иллюстратор не ошибся, Пушкин даже сделал под рисунком подписи. Под одной мужской фигурой – «1 хорош», под другой «2 должен быть опершися на гранит» (в комментариях к главе поэт процитирует последнюю строфу стихотворения Муравьева «Богине Невы»: «Въявь богиню благосклонну, Зрит восторженный пиит, Что проводит ночь бессонну, Опершися на гранит»), «3 лодка, 4 крепость Петропавловская». Будем надеяться, что калоши прибыли в срок, но художник – Александр Нотбек – определенно оплошал. Желая, чтобы читатели безошибочно узнали в одном из силуэтов Пушкина, он развернул его прямо на зрителя. В таком виде картинку напечатали в «Невском альманахе». Пушкин откликнулся на нее эпиграммой:

Вот перешед чрез мост Кокушкин,

Опершись <жопой> о гранит,

Сам Александр Сергеич Пушкин

С мосье Онегиным стоит.

Не удостоивая взглядом

Твердыню власти роковой,

Он к крепости стал гордо задом:

Не плюй в колодец, милый мой.

«Кокушкин мост» – это мост через Екатерининский канал, соединяющий Столярный и Кокушкин переулки. И мост, и переулок получили свое название от питейного заведения, владельцем которого был купец Василий Кокушкин. Дом Кокушкина в середине XVIII века находился на углу этого переулка и Садовой улицы.

А упоминание Миллионной улицы в предыдущем отрывке дает нам понять, что Онегин и Пушкин любовались Невой и крепостью, стоя где-то на Дворцовой набережной.

Кокушкин мост

Кажется, Пушкин немного скучает о Северной столице, во всяком случае, ему явно доставляет большое удовольствие припоминать все подробности «однообразной и пестрой» петербургской жизни.

* * *

Онегин просыпается за полдень. Обычно дворяне вставали раньше – около 10 часов утра, но Онегин, кажется, вовсе обходится без завтрака. Проснувшись, он начинает просматривать приглашения, чтобы составить расписание своего вечера.

Он не завтракает (по крайней мере, Пушкин об этом не упоминает). Отказ от завтрака мог быть очередным чудачеством Онегина (впрочем, и сейчас многие холостяки пропускают утренний прием пищи). Утром полагалось отправиться «с визитами»: посетить тех людей, в чьих домах недавно побывал на рауте, званом обеде или на балу (особенно если ушел с него рано и не прощаясь). Визиты представляли собой своеобразную эстафету, позволяющую поддерживать постоянную связь между всеми членами светского общества. «Визит – это светское поклонение, дань уважения летам, званию, влиянию, красоте, таланту», – писали учебники хороших манер. Визитам обычно отдавались утренние часы от окончания завтрака до начала обеда, то есть приблизительно с 13 до 16 часов. На визит следовало ответить визитом в течение ближайших трех-пяти дней, таким образом колесо светской жизни вертелось непрерывно. Визит являлся свидетельством того, что хозяев дома не забывают, а также хорошей возможностью для гостя показать себя во всей красе.

«Несмотря на скоротечность церемонного визита, светский молодой человек найдет время рассказать несколько новостей, упомянуть о модной опере, бросить в разговор пары остроумных колкостей и уедет, очаровав хозяев своею фейерверочною болтовнею», – наставлял учебник. Если визит наносил какой-нибудь высокопоставленный, знатный или прославленный человек, это поднимало статус хозяев дома. Точно так же для молодого человека было очень важным, что он «входим в лучшие дома».

Онегин, однако, вовсе не собирается «мотаться с визитами», поражая петербуржцев своей «фейерверочной болтовней». Вместо этого он отправляется на прогулку на Невский проспект. До весны 1820 года Невский проспект в Петербурге был засажен посредине и в бытовой речи именовался бульваром. Около двух часов дня сюда приходили на «променад» люди «хорошего общества». Другим популярным местом для прогулок являлся Адмиралтейский бульвар, окаймляющий с трех сторон здание Адмиралтейства. Здесь «дамы щеголяли модами», здесь раскланивались друг с другом знакомые (и поклон знатного лица мог быть воспринят как большая удача и высокая почесть), здесь обменивались светскими слухами. «И чем невероятнее и нелепее был слух, тем скорее ему верили, – рассказывали современники. – Спросишь, бывало „Где вы это слышали?“ – „На бульваре“, – торжественно отвечал вестовщик, и все сомнения исчезали».

Адмиралтейский бульвар

По поводу названия «бульвар» Юрий Лотман делает в своем комментарии к «Евгению Онегину» такое примечание: «Название Невского проспекта „бульваром“ представляло собой жаргонизм из языка петербургского щеголя, поскольку являлось перенесением названия модного места гуляний в Париже». Разумеется, такие променады были практически во всех крупных городах России и Европы.

* * *

Прогулку Онегина прерывает звон «Брегета» – часов фирмы парижского механика Абрахама-Луи Бреге. Фирма была знаменита тем, что каждые часы, произведенные ею, – уникальны. А Онегин наконец решает перекусить…

Уж темно: в санки он садится.

«Пади, пади!» – раздался крик;

Морозной пылью серебрится

Его бобровый воротник.

К Talon помчался: он уверен,

Что там уж ждет его Каверин.

Вошел: и пробка в потолок,

Вина кометы брызнул ток,

Пред ним roast-beef окровавленный,

И трюфли, роскошь юных лет,

Французской кухни лучший цвет,

И Страсбурга пирог нетленный

Меж сыром лимбургским живым

И ананасом золотым.

Действие первой главы происходит зимой (недаром воротник Онегина покрыт инеем), очевидно, в ноябре или декабре, потому что в обеденное время – между 16 и 17 часами дня – уже стемнело. Холостяк Онегин едет обедать с приятелями в модный ресторан Talon. В меню – английский ростбиф с трюфелями, консервированный паштет из гусиной печени (консервы были модной новинкой), сыр, фрукты, шампанское.

Обедать в ресторанах в XIX веке (как, впрочем, и в XXI) – дело рискованное. Иногда можно было пообедать вкусно и дешево, иногда дорого и вовсе не вкусно. Юрий Лотман приводит в комментарии отрывок из дневника молодого дворянина, который последовательно изучает петербургские рестораны.

«1-го июня 1829 года. Обедал в гостинице Гейде, на Васильевском острову, в Кадетской линии, – русских почти здесь не видно, все иностранцы. Обед дешевый, два рубля ассигнаций, но пирожного не подают никакого и ни за какие деньги. Странный обычай! В салат кладут мало масла и много уксуса.

2-го июня. Обедал в немецкой ресторации Клея, на Невском проспекте. Старое и закопченное заведение. Больше всего немцы, вина пьют мало, зато много пива. Обед дешев; мне подали лафиту в 1 рубль; у меня после этого два дня болел живот.

3-го июня обед у Дюме. По качеству обед этот самый дешевый и самый лучший из всех обедов в петербургских ресторациях. Дюме имеет исключительную привилегию – наполнять желудки петербургских львов и денди…

5-го. Обед у Леграна, бывший Фельета, в Большой Морской. Обед хорош; в прошлом году нельзя было обедать здесь два раза сряду, потому что все было одно и то же. В нынешнем году обед за три рубля ассигнациями здесь прекрасный и разнообразный. Сервизы и все принадлежности – прелесть. Прислуживают исключительно татары, во фраках».

Для женатого человека обедать в ресторане уже немного неприлично – это означало, что жена не может как следует о нем позаботиться. Вот красноречивая цитата из письма Пушкина Наталье Николаевне, уехавшей весной 1834 года в Полотняный Завод: «…явился я к Дюме, где появление мое произвело общее веселие: холостой, холостой Пушкин! Стали подчивать меня шампанским и пуншем и спрашивать, не поеду ли я к Софье Астафьевне? Все это меня смутило, так что я к Дюме являться уж более не намерен и обедаю сегодня дома, заказав Степану ботвинью и beaf-steaks».

Женщина могла появиться в ресторане только на курорте или путешествуя со своей семьей. Зайти в ресторан в одиночестве и сделать заказ для дворянки означало мгновенно и непоправимо скомпрометировать себя.

Впрочем, правила для того и существуют, чтобы их нарушать. Вот какую историю рассказывает нам Анна Керн: «Прасковье Александровне (Осиповой) вздумалось состроить partie fine^[9], и мы обедали вместе все у Дюме, а угощал нас Александр Сергеевич и ее сын Алексей Николаевич Вульф. Пушкин был любезен за этим обедом, острил довольно зло, и я не помню ничего особенно замечательного в его разговоре. За десертом „les quatres mendiants“^[10] г-н Дюме, воображая, что этот обед и в самом деле une partie fine, вошел в нашу комнату un peu cavalierement^[11] и спросил: „Comment cela va ici?“^[12] У Пушкина и Алексея Николаевича немножко вытянулось лицо от неожиданной любезности француза, и он сам, увидя чинность общества и дам в особенности, нашел, что его возглас и явление были не совсем приличны, и удалился. Вероятно, в прежние годы Пушкину случалось у него обедать и не совсем в таком обществе».

Читателю, наверное, интересно, что это за «четверо нищих», которых подавали на десерт в ресторане Дюме. Это десерт французского происхождения, состоящий из лесных орехов, изюма, вяленых фиг и миндаля, выложенных на блюдо. Легенда рассказывает, что этим лакомством угощали заблудившегося на охоте короля Генриха IV четверо нищих. Подробно ее излагает Александр Куприн в рассказе, который так и называется – «Четверо нищих».

* * *

После обеда Евгений Онегин с друзьями отправляются в театр. Спектакль начинается в 6 часов вечера. Онегин приезжает с опозданием и «идет меж кресел по ногам». «Кресла» – это не просто места в партере – это несколько первых рядов, перед сценой, которые, как правило, абонировались вельможной публикой. Именно эти вельможные ноги и оттаптывает (возможно, с некоторым злорадством) Евгений. Позади кресел размещались более дешевые стоячие места для смешанной публики.

Меж тем Онегин не унимается. Он совершает новую продуманную бестактность:

Двойной лорнет скосясь наводит

На ложи незнакомых дам…

Женщины в театре могли появляться только в ложах. Обычно ложи абонировала семья на весь сезон. Хотя женщины, приходя в театр, в глубине души рассчитывали поразить публику своей красотой, нарядами и драгоценностями, но откровенно «лорнировать» их, то есть рассматривать в лорнет, считалось вызывающим поведением. Все учебники хорошего тона строжайшим образом запрещали это. Дамам, в свою очередь, не рекомендовалось лорнировать публику, а молодым девушкам – слишком долго задерживать взгляд на актерах-мужчинах и слишком пристально смотреть на подмостки во время любовных сцен.

* * *

Постояв немного за креслами, Онегин покидает театр и едет домой переодеваться. Он собирается на бал. На часах где-то между семью и восемью вечера. Бал начнется около десяти. Онегин будет «наводить красоту» часа два-три и приедет на бал ближе к полуночи.

По традиции балы начинались с полонеза – «ходячего разговора», а точнее, торжественного танца-шествия, который создавал в зале особую бальную атмосферу. Если на бале присутствовала императорская семья, то император возглавлял полонез рука об руку с хозяйкой дома, во второй паре шла императрица с хозяином. Если бал обходился без присутствия высоких гостей, полонез возглавлял хозяин вместе с самой почетной дамой, следом шла хозяйка с наиболее почтенным из приглашенных гостей. Вместе муж с женой не танцевали никогда – это считалось дурным тоном. На русских балах были популярны полонезы Огинского, Шопена и особенно полонез из оперы Михаила Глинки «Жизнь за царя».

За полонезом следовали более легкие и эротичные танцы: вальсы, польки, кадрили, галопы, вершиной бала была мазурка. Именно к мазурке приезжает на бал Онегин.

Вошел. Полна народу зала;

Музыка уж греметь устала;

Толпа мазуркой занята;

Кругом и шум, и теснота;

Бренчат кавалергарда шпоры;

Летают ножки милых дам;

По их пленительным следам

Летают пламенные взоры,

И ревом скрыпок заглушен

Ревнивый шепот модных жен.

Позже, описывая деревенский бал в поместье Лариных, Пушкин снова посвящает несколько строк мазурке:

Мазурка раздалась. Бывало,

Когда гремел мазурки гром,

В огромной зале все дрожало,

Паркет трещал под каблуком,

Тряслися, дребезжали рамы,

Теперь не то, и мы, как дамы,

Скользим по лаковым доскам,

Но в городах, по деревням

Еще мазурка сохранила

Первоначальные красы:

Припрыжки, каблуки, усы

Все те же: их не изменила

Лихая мода, наш тиран,

Недуг новейших россиян.

Здесь все очень точно. В мазурке – танце храбрых польских офицеров – мужчины имитировали движения всадника (правда, очень условно): подпрыгивали, ударяя одной ногой о другую, сильно ударяли каблуками об пол, словно пришпоривая невидимого скакуна, падали на одно колено, словно помогая своей даме сойти с коня.

Приятельница Пушкина Александра Осиповна Смирнова-Россет пишет: «Шик мазурки состоит в том, что кавалер даму берет себе на грудь, тут же ударяя себя пяткой в centre de gravit? (чтоб не сказать задница), летит на другой конец зала и говорит: „Мазуречка, пане“, а дама ему: „Мазуречка, пан Храббе“. Тогда неслись попарно, а не танцевали спокойно, как теперь, и зрители всегда били в ладоши, когда я танцевала мазурку».

Разумеется, все эти резкие и чересчур темпераментные па были не слишком уместны в светских гостиных. И мазурку стали танцевать по-новому, как писали современники, «легко, зефирно и вместе с тем увлекательно». Но по-прежнему мазурка оставалась любимейшим танцем россиян, и по-прежнему в финале дамы, словно в изнеможении, падали в объятия своих кавалеров. Недаром мазурка считалась танцем интимным, принять приглашение на мазурку можно было только от хорошо знакомого человека. Если молодой человек и девушка знакомились на балу (при помощи хозяйки дома или иного посредника), они могли танцевать вместе кадриль, но не мазурку и не котильон.

Был в мазурке еще один приятный момент: когда в центре зала распорядитель и несколько пар исполняли очередную фигуру, остальные пары могли немного посидеть на стульях, выпить лимонада, угоститься мороженым. Отдых был желанным, ведь мазурка продолжалась больше часа, но не менее желанной была возможность побыть вдвоем, Пушкин пишет:

Во дни веселий и желаний

Я был от балов без ума:

Верней нет места для признаний

И для вручения письма.

Он имеет в виду именно «мазурочную болтовню», когда кавалер мог нашептывать любезности на ушко девице и даже замужней даме.

За мазуркой следовал легкий ужин, потом могло быть еще несколько кадрилей и вальсов.

Завершался бал обычно котильоном – веселым танцем-игрой, в котором первая пара придумывала па и фигуры, а остальные пары следовали за нею. В котильон включали элементы из других танцев – польки, мазурки, вальса, использовали и специальные котильонные аксессуары – серсо, хлопушки, маски, сачки, вожжи (для игры в «лошадки»), мячики на длинных нитках (дама тащила этот мячик за собой, а кавалер должен был раздавить его ногой) и т. д. Веселье в котильоне было столь непринужденным, а котильонные затеи столь непредсказуемыми, что люди, не желавшие терять достоинства, уезжали с бала еще до него.

* * *

Можно было провести время и по-другому. Весьма популярны были рауты – вечерние собрания без танцев, где все время посвящалось разговорам. Современник Пушкина П. А. Вяземский называл вечера в одной из петербургских гостиных «изустной, разговорной газетой». В домах образованных людей, в кругу друзей не только обменивались светскими новостями, но и обсуждали последние новинки литературы, новые изыскания историков, последние политические новости. Именно таковы были литературные вечера у директора Публичной библиотеки и президента Академии художеств Алексея Оленина, у поэта Василия Жуковского, у издателей журналов А. Ф. Воейкова и Н. И. Греча, но это скорее исключения. В большинстве гостиных шли «разговоры ни о чем». В этом последнем искусстве больших успехов достиг Евгений Онегин.

Имел он счастливый талант

Без принужденья в разговоре

Коснуться до всего слегка,

С ученым видом знатока

Хранить молчанье в важном споре

И возбуждать улыбку дам

Огнем нежданных эпиграмм.

Популярными оставались музыкальные вечера. На вечеринках гости сами запросто развлекали друг друга музыкой и пением (такой домашний концерт описан, к примеру, в повести Л. Толстого «Крейцерова соната»), более изысканные ценители музыки приглашали выступить у себя дома известных исполнителей. Особенно славились в Петербурге концерты Филармонического общества в доме В. В. Энгельгардта.

* * *

«Но был ли счастлив мой Евгений?».

Ответ вы уже знаете. Веселая светская жизнь ввергла Онегина в жесточайшую депрессию, от которой он, кажется, так и не нашел лекарства. И неудивительно: ведь в ней не было главного – смысла. Онегин не собирался делать карьеру, не нуждался в дружбе с «сильными мира сего», не хотел найти невесту с приданым, а больше в светских гостиных искать было нечего.

«Свет не простит естественности, свет не терпит свободы, свет оскорбляется сосредоточенной думой, он хочет, чтобы вы принадлежали только ему, чтоб только для него проматывали свое участие, свою жизнь, чтобы делили и рвали свою душу поровну на каждого… – писал в XIX веке прозаик, поэт, критик и хозяин литературного салона Николай Филиппович Павлов. – Заройте глубоко высокую мысль, притаите нежную страсть, если они мешают вам улыбнуться, рассмеяться или разгрустнуться по воле первого, кто подойдет. Свет растерзает вас…».

* * *

Онегин возвращается в Петербург в последней, восьмой, главе романа. И вместе с ним в свет возвращаются Пушкин и его Муза.

И ныне музу я впервые

На светский раут привожу;

На прелести ее степные

С ревнивой робостью гляжу.

Сквозь тесный ряд аристократов,

Военных франтов, дипломатов

И гордых дам она скользит;

Вот села тихо и глядит,

Любуясь шумной теснотою,

Мельканьем платьев и речей,

Явленьем медленным гостей

Перед хозяйкой молодою

И темной рамою мужчин

Вкруг дам как около картин.

И затем следуют очень неожиданные для современников поэта строки:

Ей нравится порядок стройный

Олигархических бесед,

И холод гордости спокойной,

И эта смесь чинов и лет.

Мы уже хорошо знаем, что в романтической поэзии светского общества было принято чураться, бунтовать против него, проклинать его и насылать разные кары. Последняя глава романа (тогда – девятая, а в публикации ставшая восьмой) закончена в Болдине накануне свадьбы. Может быть, поэт примирился с тем, против чего бунтовал в юности и, по своим собственным словам, искал «счастья на проторенных дорогах»? Может быть, но не забудем, однако, что петербургский свет нравится не поэту, а его Музе, это она с интересом наблюдает за «жизнью избранных».

А поэт с грустью замечает:

Блажен, кто смолоду был молод,

Блажен, кто вовремя созрел,

Кто постепенно жизни холод

С летами вытерпеть умел;

Кто странным снам не предавался,

Кто черни светской не чуждался,

Кто в двадцать лет был франт иль хват,

А в тридцать выгодно женат;

Кто в пятьдесят освободился

От частных и других долгов,

Кто славы, денег и чинов

Спокойно в очередь добился,

О ком твердили целый век:

N. N. прекрасный человек.

И под следующей строфой с удовольствием подписался бы любой поэт-романтик, если бы у него, конечно, хватило таланта ее написать:

Но грустно думать, что напрасно

Была нам молодость дана,

Что изменяли ей всечасно,

Что обманула нас она;

Что наши лучшие желанья,

Что наши свежие мечтанья

Истлели быстрой чередой,

Как листья осенью гнилой.

Несносно видеть пред собою

Одних обедов длинный ряд,

Глядеть на жизнь, как на обряд,

И вслед за чинною толпою

Идти, не разделяя с ней

Ни общих мнений, ни страстей.

Онегин не может стать своим в высшем свете, но не может и покинуть его, он принужден влачиться за светской толпой, и «корчить чудака», являться перед ней «Мельмотом, Космополитом, патриотом, Гарольдом, квакером, ханжой, иль маской… иной». И в этих строках – приговор не только Онегину, но и всему романтическому движению: бунтуя против света, они становятся еще одним «аттракционом». Занимают свое место в «живой картине» в «космораме»^[13] светского общества. И Пушкин здесь – не исключение. Хоть он и писал в отрывках из «Путешествия Онегина»:

Иные нужны мне картины:

Люблю песчаный косогор,

Перед избушкой две рябины,

Калитку, сломанный забор,

На небе серенькие тучи,

Перед гумном соломы кучи

Да пруд под сенью ив густых,

Раздолье уток молодых;

Теперь мила мне балалайка

Да пьяный топот трепака

Перед порогом кабака.

Мой идеал теперь – хозяйка,

Мои желания – покой,

Да щей горшок, да сам большой,

но простая, буколическая жизнь была ему не по карману. Его имения практически не давали дохода. Для того чтобы прокормить семью, он должен был зарабатывать деньги. Зарабатывать их он мог только литературным трудом. Для этого нужно было жить в Петербурге, быть «модным автором», тратить уйму денег на одежду, украшения, экипажи, дачи. Тратить уйму времени на светские развлечения, отдавать свету свой талант и душу. И неслучайно в «Евгении Онегине» он молит:

А ты, младое вдохновенье,

Волнуй мое воображенье,

Дремоту сердца оживляй,

В мой угол чаще прилетай,

Не дай остыть душе поэта,

Ожесточиться, очерстветь

И наконец окаменеть

В мертвящем упоенье света,

В сем омуте, где с вами я

Купаюсь, милые друзья!

* * *

Не было выбора и у Татьяны. Измены были отнюдь не редкостью в светском обществе, но женщины, которые пытались жить «по воле сердца», обычно заканчивали плохо, особенно если были небогаты.

Анна Петровна Керн писала в своих мемуарах: «Вот те места, в 8-й главе Онегина, которые относятся к его воспоминаниям о нашей встрече у Олениных:

…Но вот толпа заколебалась,

По зале шепот пробежал,

К хозяйке дама приближалась…

За нею важный генерал.

Она была не тороплива,

Не холодна, не говорлива,

Без взора наглого для всех,

Без притязанья на успех,

Без этих маленьких ужимок,

Без подражательных затей;

Все тихо, просто было в ней.

Она, казалось, верный снимок

Du comme il faut… (Шишков, прости,

Не знаю, как перевести.)

К ней дамы подвигались ближе,

Старушки улыбались ей,

Мужчины кланялися ниже,

Ловили взор ее очей,

Девицы проходили тише

Пред ней по зале, и всех выше

И нос и плечи подымал

Вошедший с нею генерал.

Но обратимся к нашей даме.

Беспечной прелестью мила,

Она сидела у стола».

Угадала ли Анна Петровна работу воображения поэта, мы не знаем, но продолжим цитату еще на несколько строк:

Беспечной прелестью мила,

Она сидела у стола

С блестящей Ниной Воронскою,

Сей Клеопатрою Невы;

И верно б согласились вы,

Что Нина мраморной красою

Затмить соседку не могла,

Хоть ослепительна была.

А. Ф. Закревская

Кто такая эта Нина Воронская? В. В. Вересаев высказал предположение, что Пушкин имел в виду Аграфену Федоровну Закревскую. Набоков ехидно прокомментировал: «Некоторые любители прототипов ошибочно связали этот обобщенный образ красавицы с реальной женщиной – графиней Аграфеной Закревской (1799–1879). Баратынский, влюбившийся в нее зимой 1824 года в Гельсингфорсе (ее муж генерал-губернатор Финляндии) и, вероятно, летом 1825 года ставший ее любовником, признается в письме другу, что представлял себе именно ее, описывая в своей безвкусной поэме „Бал“ (февраль 1825 – сентябрь 1828), как героиня уступает своего возлюбленного Арсения некоей Оленьке и кончает жизнь самоубийством. Но „Нина“ было распространенным литературным именем, и тот факт, что героиню Баратынского зовут княгиня Нина, еще не доказывает, что ее прославленный прототип стал образцом и для „Нины Воронской“ Пушкина (отвергнутые варианты фамилий в беловой рукописи – «Волховская» и «Таранская»)».

Исаакиевская пл., 5

Но как бы там ни было, а судьба Закревской очень поучительна, и если Пушкин имел в виду именно ее, то совсем не случайно посадил ее рядом с Татьяной. Аграфена Федоровна Закревская – жена министра внутренних дел Арсения Аркадьевича Закревского, жившая с мужем в роскошном доме на Исаакиевской площади (современный адрес – Исаакиевская пл., 5), прославилась своей красотой и эпатажными выходами. Это о ней Пушкин написал знаменитые строки:

С своей пылающей душой,

С своими бурными страстями,

О жены Севера, меж вами

Она является порой

И мимо всех условий света

Стремится до утраты сил,

Как беззаконная комета

В кругу расчисленном светил.

Мужа Грушенька, как звали все А. Ф. Закревскую, не любила, хотя он был ей предан. Вскоре она прославилась в Петербурге и Москве своими романами. А. Булгаков писал в 1823 году своему брату: «Ох, жаль мне Закревского! Я давно об ней слышу дурное; все не верил, но, видно, дело так. Она была влюблена страстно в Шатилова; но этот, не успев ее образумить ничем, сказал мужу. И теперь, говорят, много проказ. Нет, брат, видно, карьера Арсения завершилась».

Уехав в Италию на лечение от «нервических припадков», она завела роман с князем Кобургским, будущим королем Бельгии. Но князь вскоре порвал с ней и, как отмечали наблюдатели, глубоко ранил сердце Грушеньки. В Россию полетели письма: «Я слышал, что на бале во Флоренции Кобургский объявил А.Ф., что не может ехать за нею в Ливорно; она упала в обморок и имела обыкновенные свои припадки».

В конце концов Аграфена вернулась к мужу, он ее простил, они уехали в Финляндию, где Аркадий Аркадьевич стал губернатором, а Грушенька – музой ссыльного поэта Баратынского. Тот посвятил ей такие строки:

Как много ты в немного дней

Прожить, прочувствовать успела!

В мятежном пламени страстей

Как страшно ты перегорела!

Раба томительной мечты!

В тоске душевной пустоты,

Чего еще душою хочешь?

Как Магдалина плачешь ты,

И как русалка ты хохочешь!

А позже вывел в своей поэме образ женщины, публично осуждаемой за легкомыслие и безнравственность, но на самом деле страдавшей от неутоленной тоски, постоянно менявшей любовников в поисках своего идеала.

Ей своенравный зрелся лик,

Она ласкала с упоеньем

Одно видение свое.

И гасла вдруг мечта ее:

Она вдалась в обман досадной,

Ее прельститель ей смешон…

Героиню поэмы зовут Ниной

В апреле 1828 года Арсений Андреевич назначается министром внутренних дел, и Закревские вернулись в Петербург. Здесь и увидел Грушеньку Пушкин. Анна Оленина записывает в своем дневнике: «Он влюблен в Закревскую. Все об ней толкует, чтобы заставить меня ревновать, но притом тихим голосом прибавляет мне разные нежности». В письме Вяземскому Пушкин жалуется: «Я пустился в свет, потому что бесприютен. Если б не… твоя медная Венера, то я бы с тоски умер. Но она утешительно смешна и мила. Я ей пишу стихи. А она произвела меня в сводники». Именно с Закревской пушкиноведы связывают такие строки поэта из письма к Е. М. Хитрово: «Я имею несчастье состоять в связи с остроумной, болезненной и страстной особой, которая доводит меня до бешенства, хоть я и люблю ее всем сердцем».

Мужа Закревская так и не покинула. Выйдя в отставку, он скончался во Флоренции в 1879 году, на год пережив свою супругу.

Не менее поучительна была и судьба самой Анны Петровны Керн. Родом из семьи небогатых орловских помещиков, она вышла замуж в 17 лет за 52-летнего генерала Ермолая Федоровича Керна. Он оказался домашним деспотом, и Анна предпочитала проводить как можно больше времени вдали от него. Среди ее друзей – Раевские с семьей, Оленины и Вульфы, приходившиеся ей родственниками. В петербургском доме Олениных (современный адрес – наб. р. Фонтанки, 101) в 1819 году она познакомилась с Пушкиным и окончательно влюбила в себя поэта, когда гостила летом 1825 года в псковском имении Прасковьи Осиповны Вульф Тригорское. Но знакомство с Пушкиным было хотя и ярким, но отнюдь не единственным романом в жизни Анны. Ее дневники пестрят фамилиями и псевдонимами мужчин, удостоившихся ее благосклонного взгляда. Наконец она полюбила своего троюродного брата, 16-летнего кадета Первого Петербургского кадетского корпуса, Александра Маркова-Виноградского, открыто переехала к нему, покинув мужа и вызвав скандал в свете. Анна родила сына и, дождавшись смерти Керна, во второй раз вышла замуж. Это случилось 25 июля 1842 года.

Наб. р. Фонтанки, 101

Чтобы как-то свести концы с концами, Анна подрабатывала переводами, потом продала свою переписку с Пушкиным. Когда она обратилась к поэту с просьбой познакомить ее с издателем Смирдиным, тот в ответ только высмеял ее. Но Анна писала из деревни сестре мужа Елизавете Васильевне Бакуниной: «Бедность имеет свои радости, и нам хорошо, потому что в нас много любви… может быть, при лучших обстоятельствах мы были бы менее счастливы…».

Позже они переехали в столицу – второй муж Анны был небогат и, чтобы зарабатывать на жизнь, нашел место гувернера, затем столоначальника в Департаменте уделов. Супруги встречались с Ф. И. Тютчевым, П. В. Анненковым, И. С. Тургеневым. Позже Александр Васильевич вышел в отставку, и бедность снова поселилась в их доме… Анна Петровна с мужем умерли если не «в один день», как пишут в романах, то в один год: он – 28 января 1879 года, она – пять месяцев спустя, 27 мая.

* * *

Надо думать, что Онегин был далеко не первым, кто добивался благосклонности молодой генеральши. И если она не хотела повторить путь Закревской или Керн, то ей необходимо было освоить холодную и бесстрастную манеру поведения. И, как мы знаем, она в этом преуспела.

И что ей душу ни смутило,

Как сильно ни была она

Удивлена, поражена,

Но ей ничто не изменило:

В ней сохранился тот же тон,

Был так же тих ее поклон.

Ей-ей! не то, чтоб содрогнулась

Иль стала вдруг бледна, красна…

У ней и бровь не шевельнулась;

Не сжала даже губ она.

В строках, посвященных Татьяне, постоянно повторяются слова «тишина», «спокойствие», «равнодушие», «холод».

Все тихо, просто было в ней.

<…>

Был также тих ее поклон.

<…>

Упрямо смотрит он: она

Сидит покойна и вольна.

Ужели с ним сейчас была

Так равнодушна, так смела?

Она навстречу. Как сурова!

Его не видит, с ним ни слова;

У! Как теперь окружена

Крещенским холодом она!

Когда-то, чтобы оправдать пылкость Татьяны, «очертя голову» признавшейся в любви байроническому соседу, Пушкин писал:

Я знал красавиц недоступных,

Холодных, чистых, как зима,

Неумолимых, неподкупных,

Непостижимых для ума;

Дивился я их спеси модной,

Их добродетели природной,

И, признаюсь, от них бежал,

И, мнится, с ужасом читал

Над их бровями надпись ада:

Оставь надежду навсегда.

Внушать любовь для них беда,

Пугать людей для них отрада.

Быть может, на брегах Невы

Подобных дам видали вы.

<…>

За что ж виновнее Татьяна?

За то ль, что в милой простоте

Она не ведает обмана

И верит избранной мечте?

За то ль, что любит без искусства,

Послушная влеченью чувства,

Что так доверчива она,

Что от небес одарена

Воображением мятежным,

Умом и волею живой,

И своенравной головой,

И сердцем пламенным и нежным?

Ужели не простите ей

Вы легкомыслия страстей?

Теперь Татьяне уже нечего прощать. Она сама стала «равнодушною княгиней и неприступною богиней роскошной царственной Невы». Когда-то Онегин с легкостью и почти с лихостью отмахивался:

Но я не создан для блаженства,

Ему чужда душа моя.

Напрасны ваши совершенства,

Их вовсе не достоин я.

Теперь он готов заплатить любую цену за право:

Внимать вам долго, понимать

Душой все ваше совершенство,

Пред вами в муках замирать

Бледнеть и гаснуть… вот блаженство!

Когда-то наставлял: «Учитесь властвовать собою…».

Теперь:

Ей-ей! не то чтоб содрогнулась

Иль стала вдруг бледна, красна…

У ней и бровь не шевельнулась;

Не сжала даже губ она.

Когда-то предостерегал: «К беде неопытность ведет».

Теперь встревожена Татьяна:

Не потому ль, что мой позор

Теперь бы всеми был замечен

И мог бы в обществе принесть

Вам соблазнительную честь?

И сама поучает:

Как с вашим сердцем и умом

Быть чувства мелкого рабом?

И хотя «простая дева с мечтами, сердцем прежних дней теперь опять воскресла в ней» (как некогда на миг воскресло сердце Онегина, читающего ее письмо), но для этой девы измена мужу и клятве, данной у алтаря, так же немыслима, как немыслим для рассудительной и благоразумной светской женщины скандальный роман с записным волокитой. И поэтому роман кончается именно так, как он кончается.

Петербург «Домика в Коломне»

«Домик в Коломне» – плод Болдинской осени, когда задержанный холерным карантином, вдали от своей прекрасной невесты Пушкин изливал на бумагу тоску и беспокойство. Но, в отличие от написанных в тот же период «Маленьких трагедий» или последних глав «Онегина», «Домик» полон искрометного юмора и лукавства. Причем смеется Пушкин вовсе не над смиренными обитательницами Коломны – вдовой старушкой и ее ловкой дочерью, красавицей Парашей, а над своими коллегами по перу, над литературными критиками, над великосветскими ценителями «изящной словесности». Это к ним обращены последние октавы поэмы:

– Как, разве все тут? шутите! – «Ей-Богу».

– Так вот куда октавы нас вели!

К чему ж такую подняли тревогу,

Скликали рать и с похвальбою шли?

Завидную ж вы избрали дорогу!

Ужель иных предметов не нашли?

Да нет ли хоть у вас нравоученья?

«Нет… или есть: минуточку терпенья…

Вот вам мораль: по мненью моему,

Кухарку даром нанимать опасно;

Кто ж родился мужчиною, тому

Рядиться в юбку странно и напрасно:

Когда-нибудь придется же ему

Брить бороду себе, что несогласно

С природой дамской… Больше ничего

Не выжмешь из рассказа моего».

Но мы не будем уподобляться высоколобым критикам, ищущим всюду тайный смысл и «второе дно», а попробуем просто прочитать поэму «так, как она есть», и посмотрим, к чему нас это приведет.

Коломна – неофициальное название района в Петербурге, по сути острова, ограниченного рекой Фонтанкой, Крюковым каналом, рекой Мойкой, Ново-Адмиралтейским каналом и рекой Невой. Свое название этот район получил, по одной из версий, от того, что здесь в 30-х годах XVIII века селились мастеровые, приехавшие в Петербург из подмосковного села Коломенского. В XIX веке здесь жили адмиралтейские служители и работники, а также мелкие чиновники, ремесленники, провинциальные дворяне, актеры Большого и Мариинского театров и Консерватории.

«Здесь при свете сальной свечки согнувшись сидит трудолюбие, в тесной квартирке, обращенной окнами во двор, скрывается огромный талант, в бельэтаже здешних домов не бывает раутов, есть лавки, но нет магазинов, по улицам не только гуляют, но и ходят пешком; здесь встают, когда там еще спят, и ложатся спать, когда там еще собираются к вечерним выездам», – так писали о Коломне журналы XIX века.

Здесь-то и живут вдова с дочерью.

Стояла их смиренная лачужка

За самой будкой. Вижу как теперь

Светелку, три окна, крыльцо и дверь.

«Будка» – это, по всей видимости, караульная будка. Их ставили для караульных солдат у застав вдоль внешней границы города, в том числе и вдоль Фонтанки, являющейся южной границей Коломны. Потом город шагнул дальше, за Фонтанку, а будки остались. А при Павле I их ставили буквально на каждом углу в центре столицы.

Зато в Коломне они были, видимо, редки, и потому-то Пушкин пользуется будкой как приметой, по которой можно узнать дом вдовы. По новому полицейскому уставу 1862 года будочников заменили городовыми, а будки с улиц убрали. Полосатые караульни – дань традиции – остались лишь у входов в Зимний и Аничков дворцы, на Дворцовой площади у Александровской колонны, у Медного всадника.

Караульная будка

Живут мать и дочь совсем просто, хотя Параша не была такой уж простушкой:

В ней вкус был образованный. Она

Читала сочиненья Эмина,

Играть умела также на гитаре

И пела: «Стонет сизый голубок»,

И «Выду ль я»…

О сатирических изданиях Федора Эмина я уже рассказывала в первых главах этой книги. Но он писал еще и романы, такие, как «Награжденная постоянность, или Приключения Лизарка и Сарманды», «Приключения Фемистокла и разные политические, гражданские, философические, физические и военные его с сыном своим разговоры, постоянная жизнь и жестокость фортуны, его гонящей», «Бессчастный Флоридор, или История о принце Ракалькутском», «Любовный вертоград, или Непреоборимое постоянство Камбера и Арисены», «Нравоучительные басни в прозе», «Горестная любовь маркиза Де Толедо», «Непостоянная фортуна, или Похождения Мирамонда», частично сочиненные «по мотивам» классических произведений, частью переведенные, частично просто украденные у зарубежных авторов. Характерно, что Параша играет не на рояле, а на гитаре, и поет не арии из опер, а сентиментальные романсы и народные песни. То есть вкус у нее был хоть и «образованный», но не слишком утонченный.

К 1830 году деревянного домика уже не стало, и об этом рассказывает нам Пушкин в поэме:

Дни три тому туда ходил я вместе

С одним знакомым перед вечерком.

Лачужки этой нет уж там. На месте

Ее построен трехэтажный дом…

Украшением Коломны была церковь Покрова Пресвятой Богородицы, построенная в 1798–1803 годах по проекту И. Е. Старова и находившаяся на Покровской площади (сейчас это площадь Тургенева). Эту церковь снесли после революции, а с ней еще несколько церквей в этом районе. Зато до наших дней сохранился построенный в 1823–1825 годах по проекту итальянского зодчего Давида Висконти Католический костел, стоявший на пересечении улиц Мастерской и Торговой (современный адрес – ул. Союза Печатников, 22).

Позже, во второй половине XIX века, к ним присоединились еще лютеранско-евангелическая церковь Святого Апостола Иоанна, построенная для членов эстонской и немецкой общин, и Большая хоральная синагога, а также было построено несколько православных церквей (из которых сохранилась только Исидоровская церковь у Могилевского моста), и Коломна стала по-настоящему многоконфессиональным районом.

Католический храм в 1900-х гг.

Католический костел. Ул. Союза Печатников, 22. Современное фото

Но во времена Пушкина главной церковью Коломны все же оставалась церковь Покрова. О ней в поэме:

По воскресеньям, летом и зимою,

Вдова ходила с нею к Покрову

И становилася перед толпою

У крылоса налево. Я живу

Теперь не там, но верною мечтою

Люблю летать, заснувши наяву,

В Коломну, к Покрову – и в воскресенье

Там слушать русское богослуженье.

Родители Пушкина с сестрой Ольгой жили неподалеку, в домике адмирала Клокачева на набережной реки Фонтанки у Калинкина моста (современный адрес – наб. р. Фонтанки, 185). Пушкин приезжал сюда на каникулы и окончательно перебрался сразу после окончания Лицея. Дом тогда был еще двухэтажным, на высоком цоколе, еще два этажа к нему пристроили позже. Модест Корф, бывший соученик Пушкина, живший в том же доме, но на первом этаже (Пушкины снимали квартиру на втором этаже), вспоминал: «Дом их всегда был наизнанку: в одной комнате богатая старинная мебель, в другой – пустые стены или соломенный стул, многочисленная, но оборванная пьяная дворня и вечный недостаток во всем, начиная от денег до последнего стакана».

В комнатах редко и скудно топили. Поэтому Вильгельм Кюхельбекер называет свое послание другу «К Пушкину из его нетопленной комнаты».

К тебе зашел согреть я душу;

Но ты теперь, быть может, Грушу

К неистовой груди прижал

И от восторга стиснул зубы,

Иль Оленьку целуешь в губы

И кудри Хлои разметал…

…

Мечтою легкой за тобою

Моя душа унесена

И, сладострастия полна,

Целует Олю, Лилу, Хлою!

А тело между тем сидит,

Сидит и мерзнет на досуге:

Там ветер за дверьми свистит,

Там пляшет снег в холодной вьюге;

Здесь не тепло; но мысль о друге,

О страстном, пламенном певце,

Меня ужели не согреет?

Ужели жар не проалеет

На голубом моем лице?

Нет! над бумагой костенеет

Стихотворящая рука… и т. д.

Три парадные комнаты десятью окнами выходили на Фонтанку, остальные – во двор. Александр занимал комнату окном во двор с небольшим садом. Переводчик В. А. Эртель, приходивший к Пушкину в гости, оставил такое описание: «Мы взошли на лестницу, слуга отворил дверь, и мы вступили в комнату Пушкина. У дверей стояла кровать, на которой лежал молодой человек в полосатом бухарском халате, с ермолкою на голове. Возле постели на столе лежали бумаги и книги. В комнате соединялись признаки жилища молодого светского человека с поэтическим беспорядком ученого. При входе нашем Пушкин продолжал писать несколько минут, потом обратился к нам, как будто уже знал, кто пришел, подал обе руки моим товарищам словами: „Здравствуйте, братцы!“. Вслед за этим он сказал мне с ласковой улыбкой: „Я давно желал познакомиться с вами, ибо мне сказывали, что вы – большой знаток в вине и всегда знаете, где лучше достать устрицы“».

В этой комнате Пушкин написал послание «К Чаадаеву», оду «Вольность», закончил поэму «Руслан и Людмила». Здесь бывали не только Кюхельбекер, но и А. А. Дельвиг и Е. А. Баратынский.

Александр и его семья были прихожанами Покровской церкви в 1816–1818 годах. А кто та таинственная дама, которой любовался юный поэт и которая больше не упоминается в поэме?

Туда, я помню, ездила всегда

Графиня… (звали как, не помню, право)

Она была богата, молода;

Входила в церковь с шумом, величаво;

Молилась гордо (где была горда!).

Бывало, грешен! всё гляжу направо,

Всё на нее. Параша перед ней

Казалась, бедная, еще бедней.

Порой графиня на нее небрежно

Бросала важный взор свой. Но она

Молилась Богу тихо и прилежно

И не казалась им развлечена.

Смиренье в ней изображалось нежно;

Графиня же была погружена

В самой себе, в волшебстве моды новой,

В своей красе надменной и суровой.

Она казалась хладный идеал

Тщеславия. Его б вы в ней узнали;

Но сквозь надменность эту я читал

Иную повесть: долгие печали,

Смиренье жалоб… В них-то я вникал,

Невольный взор они-то привлекали…

Но это знать графиня не могла

И, верно, в список жертв меня внесла.

Она страдала, хоть была прекрасна

И молода, хоть жизнь ее текла

В роскошной неге; хоть была подвластна

Фортуна ей; хоть мода ей несла

Свой фимиам, – она была несчастна.

Блаженнее стократ ее была,

Читатель, новая знакомка ваша,

Простая, добрая моя Параша.

Возможно, Александр Сергеевич имел в виду Екатерину Буткевич (в замужестве графиню Стройновскую), которую друг А. С. Пушкина, профессор русской словесности П. А. Плетнев называл одним из прототипов Татьяны Лариной. Во всяком случае, так утверждал Н. С. Маевский, племянник графини.

Наб. р. Фонтанки, 185

Наб. р. Фонтанки, 167

Наб. р. Фонтанки, 199

Дочь генерала А. Д. Буткевича оказалась почти бесприданницей, и от этого ее помолвка с молодым красавцем Александром Татищевым была расторгнута. Екатерина вышла замуж за пожилого польского графа, ученого и писателя, Валерия Венедиктовича Стройновского, который пленился ее красотой. Их венчали в 1818 году в церкви у Покрова. После свадьбы молодожены поселись тут же, на Фонтанке (современный адрес – наб. р. Фонтанки, 167), так как родители Екатерины жили поблизости (современный адрес – наб. р. Фонтанки, 199). В браке родилась дочь, но, по-видимому, Екатерина не была счастлива. После смерти старика-мужа она вышла замуж во второй раз – за генерала Зурова.

Зачем эта дама, кем бы она ни была, нужна в поэме? Возможно, с гордой, но несчастной княгиней особенно эффектно контрастирует жизнелюбивая Параша, сумевшая протащить в дом своего возлюбленного, переодетого кухаркой.

Одновременно с «Домиком в Коломне» написаны «Повести Белкина», которые можно назвать гимном простой жизни и простому счастью. Кажется, после «Евгения Онегина» ни в поэзии, ни в прозе Пушкина герои не будут хандрить, не будут испытывать того, что англичане называют сплином. Они будут страдать от злого рока, переживать ужасные потери, как Евгений из «Медного всадника», будут подвергаться нешуточным испытаниям и ежеминутно рисковать жизнью, как Петруша Гринев и Владимир Дубровский, но скука не будет их терзать. И они будут стремиться к «простому обывательскому счастью». А началось все это с веселой поэмы «Домик в Коломне», так напоминающей озорные новеллы мастеров Возрождения.

Петербург «Пиковой дамы»

На Литейном, прямо, прямо,

Возле третьего угла,

Там, где Пиковая Дама,

По преданию, жила, —

писал в 1923 году Николай Агнивцев. А где же в самом деле жила Пиковая дама?

Пушкин дает нам весьма нечеткие сведения: «…очутился он (Германн. – Е. П.) в одной из главных улиц Петербурга, перед домом старинной архитектуры. Улица была заставлена экипажами, кареты одна за другою катились к освещенному подъезду. Из карет поминутно вытягивались то стройная нога молодой красавицы, то гремучая ботфорта, то полосатый чулок и дипломатический башмак. Шубы и плащи мелькали мимо величавого швейцара. Германн остановился.

– Чей это дом? – спросил он у углового будочника.

– Графини ***, – отвечал будочник».

Прототипом старой графини считали княгиню Наталью Петровну Голицыну – дочь дипломата и сенатора графа Петра Григорьевича Чернышева, в юности бывшую украшением балов Людовика XV, затем фрейлиной Екатерины II («Мы вместе были пожалованы во фрейлины, и когда мы представились, то государыня…», – рассказывает старая графина в «Пиковой даме»). Она прославилась своим участием в любительских спектаклях в Фонтанном доме Шереметева, в которых играла вместе с сестрой Дарьей и великим князем Павлом Петровичем. Их театральные костюмы были роскошны, а бриллианты, украшавшие их, стоили два миллиона рублей. А еще Наталья Петровна прославилась… как храбрый рыцарь. Она принимала участие в конном турнире-карусели и заслужила награду от Екатерины.

Княгиня была смугла, и на ее верхней губе были заметны усики, за что завистницы прозвали ее «усатой княгиней». Она вышла замуж за Владимира Борисовича Голицына, о котором книга «Русские портреты XVIII и XIX столетий», изданная великим князем Николаем Михайловичем, отзывается так: «Он был очень простоватый человек, с большим состоянием, которое от дурного управления было запутано и приносило плохой доход» (сравните у Пушкина: «Покойный дедушка, сколько я помню, был род бабушкина дворецкого. Он ее боялся, как огня»). Молодая княгиня взяла управление имениями мужа на себя и быстро привела их в порядок. В семье родились три сына и две дочери. (У Пушкина: «у ней было четверо сыновей, в том числе и мой отец: все четыре отчаянные игроки, и ни одному не открыла она своей тайны»).

Вернувшись во Францию вместе с мужем, княгиня была принята при дворе Марии Антуанетты. (В доме графини Германн видит на стене «два портрета, писанные в Париже m-me Lebrun^[14]. Один из них изображал мужчину лет сорока, румяного и полного, в светло-зеленом мундире и со звездою; другой – молодую красавицу с орлиным носом, с зачесанными висками и с розою в пудреных волосах»). В парижском доме княгини, по словам современников, «собиралось все, что считалось тогда знаменитым по богатству, уму и лаве». Затем по настоятельному приглашению Екатерины княгиня вернулась в Петербург и поселилась в доме на Малой Морской. В пушкинскую эпоху она уже была надменной и гордой старухой, встававшей со своего кресла разве что ради императора, который пожаловал ей статус статс-дамы и неизменно приезжал со всей семьей приветствовать ее в день именин.

Князь скончался в 1798 году, княгиня прожила еще без малого 40 лет. По воспоминаниям современников, она была весьма прижимиста, так что сын ее, московский генерал-губернатор, «принужден был делать долги, единственно по желанию императора Николая Павловича она прибавила еще 50 тысяч рублей ассигнациями, думая при этом, что щедро его награждает».

Впрочем, княгиня хлопотала о смягчении наказания декабристам и на старости лет стала членом Вольного экономического общества. Да и три волшебные карты она все же открыла своему внучатому племяннику, князю Сергею Григорьевичу Голицыну, который и рассказал об этом Пушкину. Пушкин записал в своем дневнике 7 апреля 1834 года: «Моя Пиковая дама в большой моде. Игроки понтируют на тройку, семерку и туз. При дворе нашли сходство между старой графиней и княгиней Натальей Петровной и, кажется, не сердятся».

Княгиня скончалась, не дожив всего трех лет до столетнего юбилея.

* * *

Итак, дом княгини Голицыной стоял вовсе не на Литейном, а на Малой Морской (современный адрес – М. Морская ул., 10/Гороховая ул., 10). Первый каменный двухэтажный дом на этом участке построили в 1740-х годах для камергера князя Гагарина. Через браки и наследство он попал к Голицыным. Его неоднократно надстраивали.

М. Морская ул. 10/Гороховая ул. 10

Наталья Петровна с мужем и детьми поселились там в 1787 году. Пушкин одно время был соседом княгини: с 1832 по 1833 год он жил с Натальей Николаевной и малюткой Марией по соседству с княгиней Голицыной, на Большой Морской в доме Жадимировского (современный адрес – Б. Морская ул., 26/Гороховая ул., 14). Семья занимала квартиру из двадцати комнат с кухней на третьем этаже. Здесь Александр Сергеевич писал повесть «Островский», которая позже станет «Дубровским». Наталья Николаевна была беременна вторым ребенком – сын Александр родится 6 июня, уже на даче Миллера на Черной речке. Нам неизвестно, бывал ли Пушкин в гостях у Натальи Петровны, но легенда утверждает, что да, бывал.

Но почему же Агнивцев называет Литейный проспект? Дело в том, что «Домом Пиковой дамы» считали также бывший особняк княгини Юсуповой (Литейный пр., 42), однако его построили через 22 года после смерти Пушкина.

Литейный пр., 42

И последнее: для тех, кто жалеет «бедную Лизу» – героиню повести, обманутую жадным и азартным Германном. Обратите внимание на последний абзац повести Пушкина. Там (в отличие от оперы Чайковского) героиня вовсе не утопилась в Зимней канавке, а «вышла замуж за очень любезного молодого человека; он где-то служит и имеет порядочное состояние: он – сын бывшего управителя у старой графини. У Лизаветы Ивановны воспитывается бедная родственница». Здесь Пушкин поступил так, как завещали авторы XVIII века: наказав порок, не забыл вознаградить добродетель.

Для Германна же все кончается плохо. В финале повести мы читаем: «Германн сошел с ума. Он сидит в Обуховской больнице в 17-м нумере, не отвечает ни на какие вопросы и бормочет необыкновенно скоро: „Тройка, семерка, туз! Тройка, семерка, дама!..“». Обуховская больница – одна из первых городских больниц, построена в 1779 году и получила свое название от проходящего рядом Обуховского проспекта и Обуховского моста (а они, в свою очередь, были названы по фамилии строившего мост «посадского человека» Павла Матвеевича Обухова). Первое каменное здание, в котором расположился корпус мужского отделения на 300 коек, возведён в 1784 году архитекторами Дж. Кваренги и Л. Руской со стороны Фонтанки. В 1828 году психиатрическое отделение перевезли на Петергофскую дорогу, и оно получает название Больница Всех скорбящих Радости, относящейся к Ведомству учреждений императрицы Марии (позже перестроена, современный адрес – пр. Стачек, 156). Возможно, Германн переехал вместе с ней, там и скончался, и похоронен на ближайшем кладбище. И поделом ему!

Петербург «Медного всадника»

Эта одна из самых «петербургских» повестей Пушкина создавалась (как и «Пиковая дама») в имении Болдино, однако не в ту самую знаменитую Болдинскую осень, а тремя годами позже – в 1833 году, когда уже женатый поэт снова приехал по делам в Болдино. В семье подрастали двое детей: Маша и Саша. Пушкин снова был на государственной службе, работал в архивах и писал «Историю Пугачевского бунта». Из Болдина он писал Наталье Николаевне: «Ты спрашиваешь, как я живу и похорошел ли я? Во-первых, отпустил я себе бороду: ус да борода – молодцу похвала; выду на улицу, дядюшкой зовут. 2) Просыпаюсь в семь часов, пью кофей и лежу до трех часов. Недавно расписался, и уже написал пропасть. В три часа сажусь верхом, в пять в ванну и потом обедаю картофелем да грешневой кашей. До девяти часов – читаю. Вот тебе мой день, и всё на одно лицо».

Но беспокойство о семье не оставляет его. «Милый друг мой, – пишет он жене, – я в Болдине со вчерашнего дня – думал здесь найти от тебя письма, и не нашел ни одного. Что с вами? здорова ли ты? здоровы ли дети? сердце замирает, как подумаешь. Подъезжая к Болдину, у меня были самые мрачные предчувствия, так что, не нашед о тебе никакого известия, я почти обрадовался – так боялся я недоброй вести. Нет, мой друг: плохо путешествовать женатому; то ли дело холостому! ни о чем не думаешь, ни о какой смерти не печалишься».

В тот раз вместе с «Медным всадником» написаны поэма «Анджело», «Сказка о рыбаке и рыбке», «Сказка о мертвой царевне и о семи богатырях», уже упомянутая «Пиковая дама» и ряд стихотворений, а также он закончил «Историю Пугачева».

«Большое видится на расстоянии», – говорит нам пословица. Но расстояние еще и помогает обобщать, мифологизировать. И если в «Пиковой даме» карточная игра становится метафорой коварной в своей непредсказуемости жизни, то в «Медном всаднике» сам Петербург становится метафорой, только чего? Снова жизни, а вернее, неустанных попыток человека взять ее под контроль, попыток, заранее обреченных на поражение? Или власти, бросающей вызов хаосу и попутно перемалывающей своими жерновами судьбы маленьких людей? Каждый читатель, как водится, решает сам.

* * *

В «Медном всаднике» три главных героя. Первый – бедный чиновник Евгений («Мы будем нашего героя / Звать этим именем. Оно / Звучит приятно; с ним давно / Мое перо к тому же дружно»).

Мы знаем, что авторы «сентиментальных повестей» выбирали своими героями «бедных, но честных» крестьян, авторы «светских повестей» – развращенных и разочарованных аристократов, а если чиновник и появлялся на их страницах – то только как предмет сатиры. Пушкин, туманно намекнув на весьма знатное происхождение Евгения (недаром, в частности, он носит имя, в переводе в греческого означающее «благородный» в самом прямом значении этого слова – т. е. «происходящий из хорошего рода»), сделал своего героя, который вовсе не пытается пробиться в высший свет, а «Живет в Коломне, где-то служит, / Дичится знатных и не тужит. / Ни о почиющей родне, / Ни о забытой старине» романтичным, трогательно влюбленным, лелеющим чистые мечты о тихом семейном счастье с любимой девушкой и кучей детишек. Интересно, что в черновой редакции поэмы были и такие строки:

Жениться можно, я устрою

Себе смиренный уголок,

И в нем Парашу успокою.

Подруга, садик, щей горшок,

Да сам большой, чего мне боле?

Знакомые мечты, не так ли?

И одновременно Евгений думает о том, что «должен был себе доставить и независимость, и честь», но добиться их он собирается «трудом», что никогда бы не пришло в голову Онегину.

Евгений, как уже было сказано выше, «живет в Коломне». Там же, кстати, жили не только знакомая нам уже семья из «Домика в Коломне», но и герой гоголевского «Портрета». А где живет Параша? Где-то на окраине города, «почти у самого залива». Скорее всего, на Васильевском острове, в районе Галерной гавани.

Вот как описывает этот район в своем очерке Иван Панаев (очерк написан в 1840 году), то есть со времен создания «Медного всадника» изменилось немногое): «Мы отправимся по Большому проспекту Васильевского острова. Васильевский остров – это особый город в городе, не похожий на остальной Петербург. Он весь в зелени, в садах и в бульварах, как Москва. Аристократическая часть Васильевского острова – это его великолепная набережная, и так называемая Первая линия – его Невский проспект. На одном конце его – Биржа с своим великолепным портиком и монументальными маяками; на другом – Галерная гавань с своими полусгнившими и покрытыми мохом и плесенью домишками; на одном конце – счастливцы, кушающие устрицы в биржевых лавках и запивающие их шампанским; на другом – люди, не имеющие, может быть, и насущного хлеба – контраст, к которому все мы, впрочем, пригляделись и который беспрестанно встречается в жизни не на одном Васильевском острове…

…Каким-то миром и спокойствием охватывает вас, когда вы углубитесь в линии Васильевского острова, подальше от Биржи и Первой линии. Глядя на эти небольшие, красивые и чистенькие деревянные домики с садами или на эти каменные дома, отделанные с английскою прочностию, тщательностию, красотою и комфортом, с медными дощечками на дверях, блестящими, как золото, – вы невольно полагаете, что в них обитают самый строгий порядок, самая благоразумная расчетливость; что здесь не бросают безумно денег, как у нас в Морской или на Невском; не живут на авось и не ставят последней копейки ребром, чтобы только пустить в глаза пыль своему ближнему. Эти дома и домики принадлежат по большей части иностранцам, – людям, помаленьку скопившим себе капиталы трудом, знающим цену деньгам

…Чем далее вы углубляетесь по Большому проспекту от Первой линии, тем все тише и спокойнее становится вокруг вас. Вы идете как будто большой аллеей сада, потому что домов не видать за кустами и деревьями. За 7-й линией появляются уже деревянные мостки вместо плитных тротуаров; экипажи все реже и реже; за 12-й линией вам попадаются только извозчичьи дрожки и то изредка. Здесь и пешеходов-то немного… Матрос в холстинном сюртуке, замазанном дегтем, идущий в Галерную гавань, молодой чиновник в форменном пальто с блестящими пуговицами, в фуражке с кокардою и красным околышем, очень довольный, по-видимому, этой полувоенной формой. Чиновник вдруг останавливается, пораженный, и провожает глазами очень стройную, очень хорошенькую и очень бедно одетую девушку, которая, не обращая внимания, спешит к художнику, которому служит натурщицей. Далее за Финляндскими казармами^[15], вправо, огромное поле с лесом в глубине, из которого выглядывают главы церквей: это Смоленское кладбище. Деревянные мостки с каждым шагом вашим вперед становятся беспокойнее и опаснее; здесь они служат не удобством, а препятствием для пешехода: доски в иных местах вздуло и покоробило, в других они сгнили и провалились, обнаружив небольшую пропасть, покрытую грязною плесенью; к тому же у каждых ворот надо прыгать с этих патриархальных тротуаров и потом карабкаться на них, а у иных домов они поднялись больше, чем на аршин. Боясь переломить или вывихнуть себе ногу, вы сходите с них и продолжаете ваш путь по узенькой тропинке между заборами и палисадниками и этими допотопными тротуарами. Навстречу вам почти уж никто не попадается, а если и попадается какой-нибудь обитатель или обитательница Галерной гавани, то они посмотрят на вас с таким удивлением и недоумением, с каким смотрят только разве на выходцев с того света. Впереди вас и уж очень недалеко полосатое бревно шлагбаума, за шлагбаумом взморье и парус лодки, а вправо ряд лачуг, которые тянутся к Смоленскому кладбищу – это-то и есть Галерная гавань, начинающаяся на конце Смоленского поля, или, вернее, болота, и спускающаяся к мутно-серой воде взморья. Вот что-то похожее на улицу перед вами: вы поворачиваете в нее… Неужели в самом деле это улица? С двух сторон ряд небольших деревянных, полусгнивших, одноэтажных домиков, перед которыми торчат одни безобразные остовы, на которых некогда были устроены мостки; а между этими остовами страшная топь, черная грязь и лужи: действительно, это улица. Она то вздувается холмом, то снова спускается в яму. Эти холмы покрыты яркою зеленью, которую пощипывают две грязные и тощие козы. В черной топи против одного домика, почти по середине улицы, стоит невыкрашенная, почерневшая лодка, на которой, может быть, за несколько дней перед этим плавали ее хозяева по этой улице. Домики по большей части в три окна, много в пять; они выкрашены были некогда желтой и серой краской, следы которой еще видны доселе; крыши подернуты зеленым или желтым сухим мохом; у иных домиков вместо забора рогожи, прибитые к палкам, за которыми, когда рогожи распахнутся от ветра, выглянут две или три гряды капусты. Замечательно, что почти все эти домики заклеймены красными такого рода надписями: „Сей дом должен быть уничтожен в мае 1854 года“, а внизу иногда другая надпись: „Простоять может до 1860 года“, или „сей дом может простоять до 1850 года“, и, несмотря на это, он еще кое-как стоит до сей минуты, сильно, впрочем, покачнувшись набок. Эти надписи поражают человека, в первый раз зашедшего в Галерную гавань: тяжело становится, глядя на эту заклейменную нищету, на эту шаткую, ненадежную собственность с определенным сроком для существования. Но посмотрите повыше: еще страшнее этих клейм ярлыки почти под крышами, с надписью „7 Ноября 1824 года“. Между полусгнившими лачужками, у завалинок которых растут крапива и грибные наросты, попадаются нередко и новые домики, выкрашенные яркой краской, с бальзаминами и геранью на окнах и с кисейными занавесками, – аристократические домики, потому что везде есть аристократы, – даже и в Галерной гавани. В самой середине галерную слободу разделяет канал, через который перекинут большой деревянный мост. За мостом улица несколько пошире и потому посуше. Она сплошь поросла травой и в иных местах загромождена телегами, бревнами и досками и кучами хвороста и всякого сора. Эта главная улица, к которой сходятся другие улицы и переулки, выходит на болотистый луг, покрытый бесчисленными кочками, в конце которого видны, середи тощих и низких кустов, скирды сена, а у самого горизонта лес, примыкающий к лесу Смоленского кладбища… Людей в этой печальной слободе почти не видно: изредка перейдет через улицу от своего разваливающегося дома к мелочной лавочке старушонка в лохмотьях, держа в иссохшей и морщинистой руке молочник с отбитым носком, или услышав шум ваших шагов, высунется из окна девушка целый день не отнимающая головы от срочного шитья, и с любопытством и удивлением посмотрит на вас и задумается: откуда, как и для чего попал сюда незнакомый человек? Тишина на улице нарушается только криком гусей, размахивающих крыльями и вылетающих из канала на берег, и мычанием коровы, которая, остановись у ворот, глухо мычит, просясь домой и виляя своим хвостом от нетерпения. Канал, разделяющий гавань пополам, оканчивается большим прудом, берега которого поросли ивовыми кустами, а поверхность покрыта широкими круглыми листьями желтых болотных кувшинчиков. У моста, где канал довольно широк, стоит большая барка без мачт, набитая разным тряпьем и стружками, в которых очень усердно копаются старуха и девочка… Воздух в Галерной гавани пропитан болотистым, грибным запахом и гнилью. Самый бедный, отдаленный, грязный городок внутри России нельзя сравнить с этою несчастною слободою, которая еле держится на трясине болота. Глядя на эти домишки и улицы, не веришь, что это частичка великолепного Петербурга и что гранитная набережная Невы с ее огромными зданиями только в трех верстах отсюда».

А в поэме Пушкина читаем:

Почти у самого залива —

Забор некрашеный, да ива

И ветхий домик: там оне,

Вдова и дочь, его Параша,

Его мечта…

Похоже, не правда ли?

Эта часть Васильевского острова в самом деле находилась «почти у самого залива», и в дни наводнений ее заливало в первую очередь. Вот еще одна цитата из Панаева: «Вы, живущие в лучшей и возвышенной части Петербурга, окруженные всеми прихотями той утонченной цивилизации, которая с каждым днем развивает для вас неслыханные удобства и роскошь, мало заботитесь об этих фонарях и флагах на Адмиралтействе и только при звуке пушек спрашиваете с любопытством:

– Что это такое? отчего это пальба?

– Вода поднялась выше колец в каналах, – отвечают вам.

– А! – равнодушно восклицаете вы в ту минуту, когда несчастные обитатели Галерной гавани уже перебираются, дрожа от холода, при крике и визге детей, на свои чердаки…».

* * *

Второй герой – это, разумеется, «Он» (именно так, с прописной буквы, было написано это слово в первой строке рукописи «Медного всадника»: «На берегу пустынных волн, Стоял Он, дум великих полн») или «Тот» («того, / Кто неподвижно возвышался / Во мраке медною главой, / Того, чьей волей роковой / Под морем город основался»), «кумир с простертою рукою», «державец полумира», «грозный царь» – император Петр Первый, превращающийся позже в страшного Медного всадника.

Кстати, имя Петра очень редко звучит на станицах этой повести. Оно употреблено всего шесть раз: два раза – в видоизмененных названиях Петербурга («Петроград», «Петрополь»), дважды – как синоним (скандинавские барды, вероятно, сказали бы «кенинг») названия города («люблю тебя, Петра творенье», «красуйся, град Петров»), один раз – в названии площади («тогда, на площади Петровой» – так стали называть Сенатскую площадь после того, как на ней поставили памятник, но почему-то это название не прижилось у петербуржцев), один раз – в таком контексте:

Вражду и плен старинный свой

Пусть волны финские забудут

И тщетной злобою не будут

Тревожить вечный сон Петра!

Медный всадник

И ни разу так не назван Медный всадник. Это похоже на деревенские суеверия, когда дьявола не называют его собственным именем, а прибегают к эвфемизмам: «лукавый», «враг рода человеческого». Мы знаем, что Пушкин живо интересовался образом Петра, собирался создать «Историю Петра Великого», с большой симпатией и восхищением описывал его в поэме «Полтава» и незаконченном романе «Арап Петра Великого». Он писал в статье «О ничтожестве литературы русской»: «Россия вошла в Европу, как спущенный корабль, – при стуке топора и при громе пушек. Но войны, предпринятые Петром Великим, были благодетельны и плодотворны. Успех народного преобразования был следствием Полтавской битвы, и европейское просвещение причалило к берегам завоеванной Невы». Но Медный всадник – это не только Петр, это и «дух государственности», а с ним, как уже понял Пушкин, шутить опасно.

Памятник Петру I на Сенатской площади поставили по заказу Екатерины II, решившей таким образом обозначить свою связь с Россией и Петербургом, связь если не по крови, то по духу. Вероятно, именно это значение Екатерина вложила в надпись на постаменте памятника на одной стороне по латыни: «PETRO primo CATHARINA secunda MDCCLXXXII», а на другой – по-русски «ПЕТРУ первому ЕКАТЕРИНА вторая л?та 1782». Политические резоны Екатерины в XXI веке уже почти все забыли. Но не забыто имя, которое дал Пушкин новому украшению Петербурга. Хотя памятник отлили из бронзы, после выхода поэмы название «Медный всадник» навсегда приклеилось к нему.

Памятник выполнили скульптор Этьен Фальконе и его ученица Мари Анн Коло. Они создали не просто портретное изображение основателя Петербурга, а скульптуру-метафору, включившую в себя и неотшлифованный камень-постамент (найден на берегу Финского залива в Лахте), и извивающуюся змею под копытами коня, и туго натянутые поводья, и повелительно простертую руку Петра. Когда-то эти символы расшифровал еще Радищев в своем «Письме другу, живущему в Тобольске», теперь Пушкин увековечил метафору в черканных строках:

Ужасен он в окрестной мгле!

Какая дума на челе!

Какая сила в нем сокрыта!

А в сем коне какой огонь!

Куда ты скачешь, гордый конь,

И где опустишь ты копыта?

О мощный властелин судьбы!

Не так ли ты над самой бездной

На высоте, уздой железной

Россию поднял на дыбы?

К этим строкам Пушкин делает примечание: «Смотри описание памятника в Мицкевиче». Речь идет о польском поэте, друге Пушкина Адаме Мицкевиче, и о его стихотворении «Памятник Петру Великому», герои которого – Пушкин и Мицкевич – гуляют по Сенатской и останавливаются у памятника.

Гость молча озирал Петров колосс,

И русский гений тихо произнес…

В бумагах Пушкина найден сделанный им перевод части речи, которую Мицкевич вкладывал в его уста:

Первому из царей, вершителю чудес,

Вторая царица соорудила памятник.

Уж царь, отлитый в образе великана,

Сел на медный хребет буцефала

И искал места, куда бы он мог въехать на коне,

Но Петр на собственной земле не может стать,

В отечестве ему не хватает простора;

За пьедесталом для него послано за море,

Послано вырвать на финляндском побережьи

Глыбу гранита; она, по приказу государыни,

Плывет по морю и бежит по земле

И падает в городе навзничь перед царицей.

Уже пьедестал готов: летит медный царь,

Царь-кнутодержец в тоге римлянина;

Конь вскакивает на стену гранита,

Останавливается на самом краю и поднимается на дыбы.

Завершается «речь» «пророчеством»:

Царь Петр коня не укротил уздой,

Во весь опор летит скакун литой,

Топча людей, куда-то буйно рвется,

Сметает все, не зная, где предел.

Одним прыжком на край скалы взлетел,

Вот-вот он рухнет вниз и разобьется.

Но век прошел – стоит он, как стоял.

Так водопад из недр гранитных скал

Исторгнется и, скованный морозом,

Висит над бездной, обратившись в лед.

Но если солнце вольности блеснет

И с Запада весна придет к России

Что станет с водопадом тирании?

Мицкевич делает из Пушкина тираноборца. Тираноборцем становится и Евгений. Правда, его бунт был краток и тих.

Кругом подножия кумира

Безумец бедный обошел

И взоры дикие навел

На лик державца полумира.

Стеснилась грудь его. Чело

К решетке хладной прилегло,

Глаза подернулись туманом,

По сердцу пламень пробежал,

Вскипела кровь. Он мрачен стал

Пред горделивым истуканом

И, зубы стиснув, пальцы сжав,

Как обуянный силой черной,

«Добро, строитель чудотворный! —

Шепнул он, злобно задрожав, —

Ужо тебе!..» И вдруг стремглав

Бежать пустился…

Но Пушкин в этой поэме вовсе не тираноборец. Он – наблюдатель. Наблюдатель сочувствующий и сострадательный, но не могущий спасти ни своего героя, ни его возлюбленную.

* * *

Легенда о «живущем своей жизнью» памятнике возникла еще до того, как Пушкин начал писать поэму. Возможно, она послужила одним из источников вдохновения. Рассказывали, что в 1812 году, когда Наполеон, взявший Москву, готовился выступить на Петербург и началось бегство из столицы, памятник хотели увезти в Новгород. Тогда некоему майору Батурину приснилось, что памятник сходит с пьедестала и скачет через весь город к Каменноостровскому дворцу, где в ту пору жил Александр I. Александр выходит ему навстречу из дворца, и Петр говорит ему: «Молодой человек, до чего ты довел мою Россию?! Но покуда я на месте, моему городу нечего опасаться!». Когда этот рассказ передали Александру, он признался, что видел этой ночью тот же сон, и отменил перевозку памятника.

* * *

И, наконец, третий герой – вышедшая из своих берегов Нева.

Повести предпослано краткое предисловие: «Происшествие, описанное в сей повести, основано на истине. Подробности наводнения заимствованы из тогдашних журналов. Любопытные могут справиться с известием, составленным В. Н. Берхом».

Мы уже знаем, что своевольный и жестокий нрав Невы, петербургские наводнения послужили темой для целого ряда произведений разной степени талантливости.

Реальные, а не книжные наводнения были нешуточным испытанием для Петербурга. Вот как описывала одно из самых разрушительных бедствий, случившееся 7 ноября 1824 года. Александра Осиповна Смирнова-Россет, бывшая в то время ученицей Екатерининского института благородных девиц: «Ночью поднялся сильный ветер и продолжался 12 часов. Утром мы по обыкновению были в 9 часов в классе. Швейцар вышел и объявил, что дрожки не пришли и учители не будут, потому что на всех улицах вода выступает. Через несколько минут вошла мадам Кремпина, очень озабоченная, и сказала: „Prenez vos cahiers et allez au dortoir»^[16]. Наши солдаты жили в подвалах, и их начало заливать. Они перешли со своим добром и семействами в классы, где оставались три дня. А мы блаженствовали в дортуарах. Все обложили окна и смотрели, как прибывает вода; наша смирная Фонтанка была свинцового цвета и стремилась к Неве с необыкновенной быстротой, скоро исчезли берега. По воде неслись лошади, коровы, даже дрожки, кареты, кучера стояли с поднятыми руками, пронеслась будка с будошником.

Наводнение в Петербурге в 1824 г. На Дворцовой площади. С рисунка того времени

Дело становилось серьезным, наконец кто-то закричал: „Ну, mesdames, что если вода дойдет до нашего среднего этажа!“ – „Что вы, что вы говорите, неужели вы думаете, что императрица не найдет способа нас вывезти!“ При Петре Великом было большое наводнение, и он дал приказ, чтобы все имели большие лодки или баржи. Император приказал, чтобы ему подали лодку, но адмирал Карцов не знал или забыл это приказание; наконец из Адмиралтейства привезли лодку, и государь со свитой отправился в ней, чтоб успокоить взволнованное народонаселение. Полкам велено было выступать за город к Трем рукам, за исключением тех, которые стояли за Литейной. По церквам сделались службы, молебны, и в 12 часов пополудни ветер начал утихать. Неизвестно, сколько людей погибло, но с той поры, благодаря Бога, еще не было подобного наводнения. Многие здания были повреждены, оказались трещины во многих домах, все хлебные магазины были залиты, и мы долго ели затхлый ржаной хлеб, пока из Москвы не подвезли свежий, который прорастал и дал ростки. Императрица, всегда готовая подать помощь, поместила в наш институт 20 девочек, поместила других в разные заведения; их называли наводниками… Почти все были дети бедных чиновников и мещан с Выборгской стороны и с Петербургской стороны».

Дом князя Лобанова-Ростовского

Здание Екатерининского института, где пережидала наводнение Смирнова-Россет, сохранилось до наших дней, его современный адрес – наб. р. Фонтанки, 36.

Пушкин в то время находился в ссылке в Михайловском, но, разумеется, слышал рассказы о наводнении от Александры Осиповны и других своих друзей. И в его стихах Нева становится живым существом, то страдающим, то гневным:

Над омраченным Петроградом

Дышал ноябрь осенним хладом.

Плеская шумною волной

В края своей ограды стройной,

Нева металась, как больной

В своей постеле беспокойной…

Ужасный день!

Нева всю ночь

Рвалася к морю против бури,

Не одолев их буйной дури…

И спорить стало ей невмочь…

Поутру над ее брегами

Теснился кучами народ,

Любуясь брызгами, горами

И пеной разъяренных вод.

Но силой ветров от залива

Перегражденная Нева

Обратно шла, гневна, бурлива,

И затопляла острова,

Погода пуще свирепела,

Нева вздувалась и ревела,

Котлом клокоча и клубясь,

И вдруг, как зверь остервенясь,

На город кинулась. Пред нею

Всё побежало, всё вокруг

Вдруг опустело – воды вдруг

Втекли в подземные подвалы,

К решеткам хлынули каналы,

И всплыл Петрополь как тритон,

По пояс в воду погружен.

Осада! приступ! злые волны,

Как воры, лезут в окна. Челны

С разбега стекла бьют кормой.

Лотки под мокрой пеленой,

Обломки хижин, бревны, кровли,

Товар запасливой торговли,

Пожитки бледной нищеты,

Грозой снесенные мосты,

Гроба с размытого кладбища

Плывут по улицам!

Народ

Зрит Божий гнев и казни ждет.

И потомок Петра Николай I в отчаянии произносит: «С Божией стихией Царям не совладеть».

Евгений находит себе пристанище на одном из львов, стоявших у дома князя Лобанова-Ростовского, между Исаакиевской и Сенатской площадями (Адмиралтейский пр., 12, Вознесенский пр., 1, или Исаакиевская пл., 2).

Именно отсюда он пытается разглядеть домик Параши и понять, что там происходит. И позже, пустившись в дальнее и опасное путешествие на лодке, а потом пешком, придя наконец на Васильевский остров («Пушкин, наверно, не подумал, сколько пришлось бежать бедному Евгению через Вас<ильевский> Остр<ов>. Там и на трамвае едешь – так соскучишься (!)», – писала Анна Ахматова) и не найдя дома возлюбленной, он сойдет с ума от горя и бросит свой вызов Медному всаднику.

* * *

Наводнение приносит домик Параши на некий «остров малый» в дельте Невы. Здесь находит его Евгений, здесь он умирает. Анна Андреевна Ахматова предположила, что это – остров Голодай и что именно там или на соседнем острове Гоноропуло были тайно похоронены казненные декабристы.

Острова эти находились в устье Малой Невы и Малой Невки, в начале длинной песчаной косы. Свое название остров Гоноропуло получил от фамилии землевладельцев, греков, братьев Гоноропуло, один из которых был адъютантом главного следователя по делу декабристов. По поводу названия острова Голодай существует несколько версий: то ли оно произошло от шведского слова «халауа», что значит «ива», то ли от английского «холи дэй» (святой день), или же от искаженной фамилии английского врача Томаса Голлидэя, который владел участком земли на острове. Еще одна легенда связывает это название с голодавшими крестьянами-строителями, жившими на острове в землянках и бараках в начале XVIII века.

В начале XX века острова Голодай и Гоноропуло, а также расположенные рядом острова Жадимирского и Кашеварова соединили, и компания с амбициозным названием «Новый Петербург» начала строительство доходных домов. После революции остров получил имя острова Декабристов, улицы назвали именами казненных, а в саду Декабристов установили памятник.

* * *

Петр, спускающийся со своего пьедестала, живо задел воображение петербуржцев. Особенно популярным этот сюжет стал в «Серебряном веке». Возможно, именно тогда родилась легенда о том, что змея на памятнике, изваянная Ф. Г. Гордеевым, – это изображение древнего змея, спящего под Сенатской площадью, и когда он проснется, наступит Конец Света. А сам памятник стали назвать «Всадником Апокалипсиса».

В стихотворении Валерия Брюсова «Три кумира» три памятника: Петру I, Николаю I и Александру III – выстаиваются в некую мистическую линию, пронзающую эпохи.

В этом мутном городе туманов,

В этой тусклой безрассветной мгле,

Где строенья, станом великанов,

Разместились тесно по земле, —

Попирая, в гордости победной,

Ярость змея, сжатого дугой,

По граниту скачет Всадник Медный,

С царственно протянутой рукой;

А другой, с торжественным обличьем,

Строгое спокойствие храня,

Упоенный силой и величьем,

Правит скоком сдержанным коня;

Третий, на коне тяжелоступном,

В землю втиснувшем упор копыт,

В полусне, волненью недоступном,

Недвижимо, сжав узду, стоит.

Исступленно скачет Всадник Медный;

Непоспешно едет конь другой;

И сурово, с мощностью наследной,

Третий конник стынет над толпой, —

Три кумира в городе туманов,

Три владыки в безрассветной мгле,

Где строенья, станом великанов,

Разместились тесно по земле.

Даниил Андреев, сын известного русского писателя Леонида Андреева, автор мистического труда о мировой истории, озаглавленного «Роза мира», пишет, что Медный всадник является воплощением демона великодержавной государственности. В воображении Андреева памятник этот пронзает все слои мистической реальности Петербурга, конь под ним превращается то в змею, то в дракона, а в руке появляется то факел, то меч, то крест. «На площади Сената понятия переворачиваются: Петр мчится на коне, попирая змею; кругом – светлые колоннады ампира. Но, как и всякая икона, в которой встретились излучения изображенного с излучениями эмоционально созерцающих и благоговейных людских множеств, этот памятник тысячами нитей связан с тем, чей прах двести лет покоится в подземелии Петербургской крепости. А шельт^[17] императора, облаченный теперь в демонизированный материальный покров, прикован тяжкой цепью своих деяний к изнанке своего собственного сооружения. Как движущаяся кариатида в цитадели Друккарга^[18], этот гигант и доныне поддерживает то, что созидал: Российскую мировую державу. Да и он ли один? Могут сменяться Жругры^[19], рушиться и снова строиться формы народоустройств, но великий реформатор останется одним из тех, кто поддерживает своей мощью Российское государство, пока оно существует на Земле».

Возможно, Даниил Андреев нашел вдохновение для создания этого образа в стихотворении Александра Блока, написанном в 1904 году:

Он спит, пока закат румян.

И сонно розовеют латы.

И с тихим свистом сквозь туман

Глядится Змей, копытом сжатый.

Сойдут глухие вечера,

Змей расклубится над домами.

В руке протянутой Петра

Запляшет факельное пламя.

Зажгутся нити фонарей,

Блеснут витрины и тротуары.

В мерцаньи тусклых площадей

Потянутся рядами пары.

Плащами всех укроет мгла,

Потонет взгляд в манящем взгляде,

Пускай невинность из угла

Протяжно молит о пощаде!

Там, на скале, веселый царь

Взмахнул зловонное кадило,

И ризой городская гарь

Фонарь манящий облачила!

Бегите все на зов! на лов!

На перекрестки улиц лунных!

Весь город полон голосов

Мужских – крикливых, женских – струнных!

Он будет город свой беречь,

И, заалев перед денницей,

В руке простертой вспыхнет меч

Над затихающей столицей.

А в стихотворении Маяковского «Последняя петербургская сказка» сошествие с пьедестала Медного всадника происходит очень буднично и заканчивается конфузом. Петр пытался заказать обед в ресторане, но был с позором изгнан:

Прохожие стремились войти и выйти.

Швейцар в поклоне не уменьшил рост.

Кто-то

рассеянный

бросил:

«Извините»,

наступив нечаянно на змеин хвост.

Император,

лошадь и змей

неловко

по карточке

спросили гренадин.

Шума язык не смолк, немея.

Из пивших и евших не обернулся ни один.

И только

когда

над пачкой соломинок

в коне заговорила привычка древняя,

толпа сорвалась, криком сломана:

– Жует!

Не знает, зачем они.

Деревня!

Стыдом овихрены шаги коня.

Выбелена грива от уличного газа.

Обратно

по Набережной

гонит гиканье

последнюю из петербургских сказок.

И вновь император

стоит без скипетра.

Змей.

Унынье у лошади на морде.

И никто не поймет тоски Петра —

узника,

закованного в собственном городе.

И, кажется, только Осип Мандельштам вспомнил о бедном Евгении:

…А над Невой – посольства полумира,

Адмиралтейство, солнце, тишина!

И государства жесткая порфира,

Как власяница грубая, бедна.

Тяжка обуза северного сноба —

Онегина старинная тоска;

На площади Сената – вал сугроба,

Дымок костра и холодок штыка…

Черпали воду ялики, и чайки

Морские посещали склад пеньки,

Где, продавая сбитень или сайки,

Лишь оперные бродят мужики.

Летит в туман моторов вереница;

Самолюбивый, скромный пешеход —

Чудак Евгений – бедности стыдится,

Бензин вдыхает и судьбу клянет!

Петербург в незаконченных прозаических отрывках Пушкина

Незаконченные произведения Пушкина привлекают не меньшее внимание, чем его канонические тексты. В них есть загадка, интрига, а те, кто любит «шифры и тайные знаки», с удовольствием угадывают скрытые в них смыслы.

Один из самых знаменитых и загадочных отрывков – «Гости съезжались на дачу…», написанный в 1828–1830 годах. Гости приезжают из театра и любуются петербургской белой ночью: «На балконе сидело двое мужчин. Один из них, путешествующий испанец, казалось, живо наслаждался прелестию северной ночи. С восхищением глядел он на ясное, бледное небо, на величавую Неву, озаренную светом неизъяснимым, и на окрестные дачи, рисующиеся в прозрачном сумраке. „Как хороша ваша северная ночь, – сказал он наконец, – и как не жалеть об ее прелести даже под небом моего отечества?“ – „Один из наших поэтов, – отвечал ему другой, – сравнил ее с русской белобрысой красавицей; признаюсь, что смуглая, черноглазая итальянка или испанка, исполненная живости и полуденной неги, более пленяет мое воображение. Впрочем, давнишний спор между брюнетками и блондинками еще не решен“».

«Один из наших поэтов» – это Николай Иванович Гнедич, «преложитель слепого Гомера», как называл его Пушкин, и лирический поэт, автор элегии «Рыбаки», в которой речь о двух рыбаках, которые жили «на острове Невском, омытом рекою и морем».

Там есть и такие строки:

И пурпур и золото залили рощи и домы.

Шпиц тверди Петровой, возвышенный, вспыхнул над градом,

Как огненный столп, на лазури небесной играя.

Угас он; но пурпур на западном небе не гаснет;

Вот вечер, но сумрак за ним не слетает на землю;

Вот ночь, а светла синевою одетая дальность:

Без звезд и без месяца небо ночное сияет,

И пурпур заката сливается с златом востока;

Как будто денница за вечером следом выводит

Румяное утро. – Была то година златая,

Как летние дни похищают владычество ночи;

Как взор иноземца на северном небе пленяет

Сиянье волшебное тени и сладкого света,

Каким никогда не украшено небо полудня;

Та ясность, подобная прелестям северной девы,

Которой глаза голубые и алые щеки

Едва отеняются русыми локон волнами.

Тогда над Невой и над пышным Петрополем видят

Без сумрака вечер и быстрые ночи без тени;

Как будто бы новое видят беззвездное небо,

На коем покоится незаходимый свет солнца;

Тогда филомела^[20] полночные песни лишь кончит,

И песни заводит, приветствуя день восходящий.

На них-то, по всей вероятности, и намекает Пушкин. А где происходит эта сцена? А где находилась та самая дача?

Исследователи творчества Пушкина полагают, что он имел в виду дачу Лавалей на Аптекарском острове, располагавшуюся примерно на месте нынешнего Дворца молодежи. Парк, окружавший эту дачу, простирался от нынешней улицы Грота на запад до устья Карповки. Усадебный дом в стиле ампир построил в 1800-е годы Тома де Томон; в 1830-е Реймерс и Боссе возводят на берегу Карповки еще один дачный особняк, кухонный корпус, домик садовника и скотный двор – все это в стиле неоготики. Хозяином дома был французский эмигрант, член Главного правления училищ, а позднее – управляющий 3-й экспедицией особой канцелярии Министерства иностранных дел Жан (Иван Степанович) Лаваль, женатый на Александре Григорьевне Козицкой, хозяйке знаменитого на весь Петербург литературного салона, который собирался в городском доме Лавалей, на Английской набережной (современный адрес – Английская наб., 4). Здесь подолгу жил зять Лаваля Сергей Петрович Трубецкой и принимал у себя в гостях будущих декабристов, здесь бывали Пушкин, Жуковский, Грибоедов, Адам Мицкевич, позже – Лермонтов и Тютчев.

В повести Пушкина гости, собравшиеся на даче, обсуждают, в числе всего прочего, скандальное поведение некой Зинаиды Вольской – красавицы «в первом цвете молодости», которую «погубят страсти». Она компрометирует себя, у всех на глазах на три часа уединяясь на балконе с одним из гостей. Впрочем, как замечают наблюдатели, «она слишком счастлива, чтобы быть скомпрометированной».

Аптекарский остров. Дача Лаваля

Английская наб., 4

Позже был написан еще один отрывок – «Мы проводили вечер на даче…», обыгрывающий те же темы. Прототипом Вольской была, как полагаю, уже знакомая нам Аграфена Закревская. В отрывке появляется еще одна тема – царица Клеопатра, требующая самоубийства от своих любовников.

Отрывок заканчивается так:

«– Вы думаете, – сказал Алексей Иваныч голосом, вдруг изменившимся, – вы думаете, что в наше время, в Петербурге, здесь, найдется женщина, которая будет иметь довольно гордости, довольно силы душевной, чтоб предписать любовнику условия Клеопатры?

– Думаю, даже уверена.

– Вы не обманываете меня? Подумайте, это было бы слишком жестоко, более жестоко, нежели самое условие…

Вольская взглянула на него огненными пронзительными глазами и произнесла твердым голосом: Нет».

Анна Андреевна Ахматова писала об этом тексте: «Если вдуматься в отрывок „Мы проводили вечер…“, нельзя не поразиться сложностью и даже дерзостью его композиции. Во-первых, это „мы“, ничем не выдавшее своего присутствия. Да и отрывок ли это? Все, в сущности, сказано. Едва ли читатель вправе ждать описания любовных утех Минского и Вольской и самоубийства счастливца. Мне кажется, что „Мы проводили…“ – нечто вроде маленьких трагедий Пушкина, но только в прозе. Представьте все это в стихах и в драматургической форме, и вам просто в голову не придет ждать продолжения. Его просто не может быть. Смелость (дерзость) и необычность поражает и в деталях. Ал. Ив. говорит, что советовал бы сделать из этого поэму – затем читает куски этой поэмы – следовательно, стихи, а стихи-то Пушкина!

Кажется, нельзя достоверно определить, что к этому следует прибавить, что светское общество (салон) дано так же, как в VIII главе „Онегина“ <…> между прочим, разговор после стихов ведется как в драматическом произведении, то есть не обозначено, кто именно говорит. Очень существенно, что этот кусок пушкинской прозы ничем не похож на другие два куска светской повести („На углу… и „Гости съезжались“). Я не согласна с мнением, что это просто обрамление „Клеопатры“ (стихи и проза), но головокружительный лаконизм здесь доведен до того, что совершенно завершенную трагедию более ста лет считали не то рамкой, не то черновиком, не то обрывком чего-то. Неужели рассуждения Ал. Ив. о ценности жизни светская болтовня. Разве мы не узнаем в них самых сокровенных, глубинных и дорогих для Пушкина мыслей (разве жизнь уж такое сокровище – vivre est – le don Cheniezs si doux? A. Ch?nier^[21]). Повторяю, если бы это было сказано в стихах, никто бы не усомнился в законченности этого произведения».

Уже после смерти Пушкина в журнале «Современник» (№ 8, 1837) опубликована еще одна незавершенная его повесть – «Египетские ночи», в которой снова обыгрывается сюжет о Клеопатре, приговаривавшей своих любовников к смертной казни. Там появляются новые персонажи: молодой и модный поэт Чарский, итальянец-импровизатор – и снова обсуждается смертоносный каприз Клеопатры. И снова оборванный буквально на полуслове сюжет не давал покоя поэмам и литературоведам. Валерий Брюсов в 1914–1916 годах дописал поэму о ночах Клеопатры. Филолог и поэт Модест Людвигович Гофман полагал, что повесть должна была окончиться так же, как и отрывок «Мы проводили вечер на даче», – «повторение египетского анекдота в современных условиях жизни».

А отрывок «Гости съезжались на дачу…» послужил источником вдохновения для другого романа. 25 марта 1873 года Лев Толстой пишет Н. Н. Страхову, что его вдохновил этот отрывок Пушкина: «…Я как-то после работы взял этот том Пушкина и, как всегда (кажется, седьмой раз), перечел всего, не в силах был оторваться и как будто вновь читал. Но мало того, он как будто разрешил все мои сомнения. Не только Пушкиным прежде, но ничем я, кажется, никогда я так не восхищался: „Выстрел“, „Египетские ночи“, „Капитанская дочка“!!! И там есть отрывок „Гости собирались на дачу“. Я невольно, нечаянно, сам не зная зачем и что будет, задумал лица и события, стал продолжать, потом, разумеется, изменил, и вдруг завязалось так красиво и круто, что вышел роман, который я нынче кончил начерно, роман очень живой, горячий и законченный, которым я очень доволен и который будет готов, если Бог даст здоровья, через две недели». Речь идет об «Анне Карениной».

* * *

Другой отрывок, «На углу маленькой площади…», относится к концу 1829 – началу 1831 годов, и сюжет его, вероятно, связан с тем же замыслом, что и отрывок «Гости съезжались на дачу…».

Снова перед нами женщина, не только страстная, но и искренняя, а поэтому обреченная. Мы видим ее живущей в деревянном домике на окраине Петербурга, в Коломне. Она больна и бедна, и тем не менее ее комната убрана «со вкусом и роскошью», а сама она «одета довольно изыскано», поскольку хочет удержать внимание любовника, ради которого оставила мужа. А любовник уже начал тяготиться ею и своим двусмысленным положением.

«Полюбив Володского, она почувствовала отвращение от своего мужа, сродное одним женщинам и понятное только им. Однажды вошла она к нему в кабинет, заперла за собой дверь и объявила, что она любит Володского, что не хочет обманывать мужа и втайне его бесчестить и что она решилась развестись,** был встревожен таким чистосердечием и стремительностию. Она не дала ему времени опомниться, в тот же день переехала с Английской набережной в Коломну и в короткой записочке уведомила обо всем Володского, не ожидавшего ничего тому подобного…

Он был в отчаянии. Никогда не думал он связать себя такими узами. Он не любил скуки, боялся всяких обязанностей и выше всего ценил свою себялюбивую независимость. Но все было кончено. Зинаида оставалась на его руках. Он притворился благодарным и приготовился на хлопоты любовной связи, как на занятие должностное или как на скучную обязанность поверять ежемесячные счеты своего дворецкого…» – пишет Пушкин.

Не правда ли, снова приходит на память «Анна Каренина»? Неслучайно Виктор Шкловский в главе, посвященной роману Толстого, вспоминает в числе прочих и этот отрывок: «Судьбу женщины, описанной в прозе Пушкина, он не смог развязать. Он только понял, что эта судьба так же важна, и так же нравственна, и даже удивительна, как судьба Татьяны».

Как жаль, что Пушкин не закончил этот отрывок и мы не знаем, чем завершился бы подобный сюжет веком раньше. Ясно, что конец вряд ли был бы счастливым, но, с другой стороны, сюжет романа подразумевает перегиб, внезапное изменение хода действия. В романе Толстого Анна, вполне устроившая свою жизнь и «удачно вышедшая замуж», искренне и страстно полюбив, становится для светского общества парией. Но героиня Пушкина стала парией еще до начала повествования, когда оставила мужа и переехала с Английской набережной в Коломну. Кроме того, она больна, ее любовник тяготится ею и надеяться ей больше не на что. Чем собирался Пушкин удивить читателя? Как жаль, что мы этого никогда не узнаем.

* * *

Сцена, которая открывается перед нами в повести «Уединенный домик на Васильевском», совсем иная. Иной была и судьба этого сюжета. Во всех изданиях над заглавием этой повести стоят два имени: Пушкина и Владимира Павловича Титова. Что же, Пушкин решил поработать в соавторстве? Не совсем так.

В воспоминаниях Анны Петровны Керн приводится панегирик мастерству Пушкина-рассказчика: «Ничто не могло сравниться с блеском, остротою и увлекательностью его речи. В одном из таких настроений он, собравши нас в кружок, рассказал сказку про Черта, который ездил на извозчике на Васильевский остров». Одним из слушателей Пушкина был Владимир Павлович Титов, которому история так понравилась, что он попросил у поэта разрешения записать ее.

Труд Титова опубликован в альманахе «Северные цветы» за 1829 год. Он начинается, как водится, с описания места действия: «Кому случалось гулять кругом всего Васильевского острова, тот, без сомнения, заметил, что разные концы его весьма мало похожи друг на друга. Возьмем южный берег, уставленный пышными рядами каменных огромных строений, и северную сторону, которая глядит на Петровский остров и вдается длинною косою в сонные воды залива. По мере приближения к этой оконечности каменные здания, редея, уступают место деревянным хижинам, между сими хижинами проглядывают пустыри; наконец строения вовсе исчезают, а вы идете мимо ряда просторных огородов, который по левую сторону замыкается рощами, он приводит вас к последней возвышенности, украшенной одним или двумя сиротливыми домами и несколькими деревьями; ров, заросший высокой крапивой и репейником, отделяет возвышенность от вала, служащего оплотом от разлитий; а дольше лежит луг, вязкий как болото, составляющий взморье. И летом печальны сии места пустынные, а еще более зимою, когда и луг, и море, и бор, осеняющий противоположные берега Петровского острова, – все погребено в серые сугробы, как будто в могилу».

Здесь-то и стоял «низкий, но опрятный деревянный домик», который в финале рассказа из-за козней дьявола сгорит синим пламенем.

Анна Ахматова изучала также и этот текст Пушкина. Она считала, что в этом описании Пушкин намекнул на найденное им место захоронения декабристов, и написала по этому поводу две статьи: «Пушкин и невское взморье» и «Пушкин в 1928 году. Уединенный домик на Васильевском».

Многие загадки произведений Пушкина еще не разгаданы, они постоянно привлекают к себе внимание людей, ищущих ответы на сложные и очень простые вопросы, пытающихся найти подтверждение своим теориям или открыть для себя законы жизни и литературы. Видимо, совсем не случайно крылатыми стали слова поэта Аполлона Александровича Григорьева: «Пушкин – наше все».

Глава 6. Город-оборотень. Петербург Гоголя

История эта начинается как анекдот. Некий молодой человек, впервые приехавший в Петербург, мечтал познакомиться с Пушкиным. Он пришел в Демутов трактир на Мойке у Полицейского моста (современный адрес – наб. р. Мойки, 40), где в то время квартировал поэт, и спросил слугу, можно ли увидеть его хозяина.

– Барин почивает, – ответил тот.

Было уже далеко за полдень.

Молодой человек был и сам не чужд изящной словесности, у него в саквояже лежали аккуратно переписанные стихи и поэма, и поэтому он спросил с невольным трепетом:

– Небось, барин твой всю ночь стихи писал?

– Куда там, в карты играли-с! – ответил слуга.

Этим молодым человеком оказался Николай Васильевич Гоголь, который сам же с большим удовольствием рассказывал эту историю своим приятелям.

Позже он познакомится и подружится с Пушкиным, будет навещать его на даче в Царском Селе и Петербурге, а Пушкин подарит ему сюжет для «Ревизора». И не только Пушкин станет его другом. Гоголя узнают и полюбят во всех литературных салонах столицы. Но это все – дело будущего.

А в 1827 году Николай Васильевич – еще никому не известный юноша из маленького села в Малороссии, и приехал он в Петербург вовсе не за литературной славой (о которой втайне мечтал), а просто за местом и жалованием.

Наб. р. Мойки, 40

Жалование ему нужно чрезвычайно. У себя на родине он оставил мать и четырех сестер, которых, как старший мужчина в семье, должен содержать (его отец, Александр Васильевич Гоголь-Яновский, украинский и русский писатель, умер в 1825 г.). Но пока Николай живет на деньги, которые собрала для него мать, этих денег катастрофически не хватает, и он пишет домой: «Я точно сильно нуждался в то время, но, впрочем, все это пустое; что за беда посидеть какую-нибудь неделю без обеда».

Если Гоголь и лелеял в глубине души тайную надежду быстро разбогатеть, прославившись своим творчеством, то она себя, разумеется, не оправдала. Напротив, стихи принесли убытки. Изданная им под псевдонимом «господин Алов» поэма «Ганс Кюхельгартен» получила такие отзывы критиков, которые привели автора в отчаяние. Язвительные рецензенты писали: «Издатель сей книжки говорит, что сочинение г-на Алова не было предназначено для печати, но важные для одного автора причины побудили его переменить свое мнение. Мы думаем, что еще важнейшие причины имел он не издавать своей идиллии». После таких отзывов, в июле 1829 года, Гоголь вместе со слугой Якимом объехал все книжные лавки города, скупил там весь нераспроданный тираж несчастной поэмы и сжег книги в камине.

Оставался лишь один источник дохода – служба чиновника.

Повесть о петербургском призраке

«Есть в Петербурге сильный враг всех, получающих четыреста рублей в год жалованья или около того. Враг этот не кто другой, как наш северный мороз, хотя, впрочем, и говорят, что он очень здоров. В девятом часу утра, именно в тот час, когда улицы покрываются идущими в департамент, начинает он давать такие сильные и колючие щелчки без разбору по всем носам, что бедные чиновники решительно не знают, куда девать их. В это время, когда даже у занимающих высшие должности болит от морозу лоб и слезы выступают в глазах, бедные титулярные советники иногда бывают беззащитны. Все спасение состоит в том, чтобы в тощенькой шинелишке перебежать как можно скорее пять-шесть улиц и потом натопаться хорошенько ногами в швейцарской, пока не оттают таким образом все замерзнувшие на дороге способности и дарованья к должностным отправлениям», – эта цитата из последней по времени написания петербургской повести Гоголя – «Шинель».

Н. В. Гоголь

«Шинель» – повесть небольшая, но ей как нельзя лучше подходит пушкинское название «маленькой трагедии». И если у Пушкина в его «Маленьких трагедиях» можно найти, как и полагается в трагедиях, события значительные, как чумная эпидемия, или весьма значительные характеры вроде гениального Моцарта, великого завистника Сальери, великого и гениального обольстителя Дон Жуана, то смерть скромного чиновника Акакия Акакиевича, незаметная и не замеченная никем («И Петербург остался без Акакия Акакиевича, как будто бы в нем его и никогда не было. Исчезло и скрылось существо, никем не защищенное, никому не дорогое, ни для кого не интересное, даже не обратившее на себя внимания и естествонаблюдателя, не пропускающего посадить на булавку обыкновенную муху и рассмотреть ее в микроскоп»), именно благодаря своей будничности и незаметности превращается в событие поистине космического масштаба. Недаром сам автор предупреждает в своей повести: «Но кто бы мог вообразить, что здесь еще не все об Акакии Акакиевиче, что суждено ему на несколько дней прожить шумно после своей смерти, как бы в награду за не примеченную никем жизнь. Но так случилось, и бедная история наша неожиданно принимает фантастическое окончание». Неслучайно в конце XIX века по всему миру пошла гулять фраза, то ли придуманная, то ли процитированная Достоевским: «Все мы вышли из „Шинели“ Гоголя». Под «всеми» подразумевались русские писатели-гуманисты, такие как Лев Толстой, Тургенев и Достоевский. «Шинель» Гоголя совершила с ними такое же чудо, какое совершил при жизни сам Акакий Акакиевич с одним из своих юных сослуживцев. Совершил, по своей кротости и погруженности в себя, не заметив и не осознав этого.

Гоголь пишет: «Молодые чиновники подсмеивались и острились над ним, во сколько хватало канцелярского остроумия, рассказывали тут же пред ним разные составленные про него истории; про его хозяйку, семидесятилетнюю старуху, говорили, что она бьет его, спрашивали, когда будет их свадьба, сыпали на голову ему бумажки, называя это снегом. Но ни одного слова не отвечал на это Акакий Акакиевич, как будто бы никого и не было перед ним; это не имело даже влияния на занятия его: среди всех этих докук он не делал ни одной ошибки в письме. Только если уж слишком была невыносима шутка, когда толкали его под руку, мешая заниматься своим делом, он произносил: „Оставьте меня, зачем вы меня обижаете?“. И что-то странное заключалось в словах и в голосе, с каким они были произнесены. В нем слышалось что-то такое преклоняющее на жалость, что один молодой человек, недавно определившийся, который, по примеру других, позволил было себе посмеяться над ним, вдруг остановился, как будто пронзенный, и с тех пор как будто все переменилось перед ним и показалось в другом виде. Какая-то неестественная сила оттолкнула его от товарищей, с которыми он познакомился, приняв их за приличных, светских людей. И долго потом, среди самых веселых минут, представлялся ему низенький чиновник с лысинкою на лбу, с своими проникающими словами: „Оставьте меня, зачем вы меня обижаете?“ – и в этих проникающих словах звенели другие слова: „Я брат твой“. И закрывал себя рукою бедный молодой человек, и много раз содрогался он потом на веку своем, видя, как много в человеке бесчеловечья, как много скрыто свирепой грубости в утонченной, образованной светскости, и, Боже! даже в том человеке, которого свет признает благородным и честным…».

* * *

Кто был этот молодой человек? Разгадка проста. Конечно же, Гоголь имеет в виду себя. Был ли у Акакия Акакиевича прототип, или Гоголь просто обобщил впечатления, почерпнутые им во время службы в III отделении, куда он поступил по протекции Булгарина, или в Департаменте уделов, куда Николая Васильевич перевелся из III отделения и где послужил два года (1830–1832 гг.)?

2 февраля 1830 года Гоголь пишет матери из Петербурга: «Месяц назад я был нездоров, но теперь поправился, слава Богу. Снова хожу каждый день в должность и в силу, в силу перебиваюсь. Еще недавно взял у Андрея Андреевича^[22] сто пятьдесят рублей на обмундировку. Думал, что останется что-нибудь в присоединение к моему содержанию; напротив, еще должен прибавить. Жалованья получаю сущую безделицу. Весь мой доход состоит в том, что иногда напишу или переведу какую-нибудь статейку для гг. журналистов, и потому вы не сердитесь, моя великодушная маменька, если я вас часто беспокою просьбою доставлять мне сведения о Малороссии или что-нибудь подобное. Это составляет мой хлеб. Я и теперь попрошу вас собрать несколько таковых сведений, если где-либо услышите какой забавный анекдот между мужиками в нашем селе, или в другом каком, или между помещиками. Сделайте милость, описуйте для меня также нравы, обычаи, поверья. Да расспросите про старину хоть у Анны Матвеевны или Агафьи Матвеевны^[23]: какие платья были в их время у сотников, их жен, у тысячников, у них самих, какие материи были известны в их время, и все с подробнейшею подробностью; какие анекдоты и истории случались в их время смешные, забавные, печальные, ужасные. Не пренебрегайте ничем, все имеет для меня цену. В столице нельзя пропасть с голоду, имеющему хотя скудный от Бога талант».

Из этого письма видно, как в духоте и пыли петербургских департаментов рождался замысел «Вечеров на хуторе близ Диканьки». Вероятно, Гоголю очень хотелось хоть в мечтах вдохнуть теплый, ароматный, живительный воздух родной, любимой Малороссии. И оказалось, что он обладает даром передавать эту любовь своим читателям. «Вечера на хуторе» принесли Гоголю известность, ввели его в круг литераторов, познакомили с Пушкиным, вырвали из заточения государственной службы. А бесталанный Акакий Акакиевич так и остался вечным узником департамента («Ничего нет сердитее всякого рода департаментов», – замечает Гоголь в первых строках повести), вечным титулярным советником, который никогда не поднимется на следующую ступеньку «Табели о рангах», дающую наследственное дворянство и существенную прибавку к зарплате, вечным предметом насмешек молодых чиновников. Заметим, однако, что ему удалось дойти до максимально доступного для него чина. Я хотела сначала написать «добиться», но Акакий Акакиевич ничего не добивался – он просто обожал механически переписывать буквы, а дальше его карьера шла сама собой. «Один директор, будучи добрый человек и желая вознаградить его за долгую службу, приказал дать ему что-нибудь поважнее, чем обыкновенное переписыванье; именно из готового уже дела велено было ему сделать какое-то отношение в другое присутственное место; дело состояло только в том, чтобы переменить заглавный титул да переменить кое-где глаголы из первого лица в третье. Это задало ему такую работу, что он вспотел совершенно, тер лоб и наконец, сказал: „Нет, лучше дайте я перепишу что-нибудь“. С тех пор оставили его навсегда переписывать», – рассказывает Гоголь. Такой вот непритязательный герой.

Впрочем, так ему буквально на роду написано. Недаром странно и смешно звучащее для нашего уха имя Акакий означает в переводе с греческого «не делающий зла, кроткий, безлобный». А разве кроткому человеку под силу не то чтобы пробиться во власть, а хотя бы отпугнуть своих мучителей?

* * *

Вот еще одно из писем юного Гоголя матери: «Петербург мне показался вовсе не таким, как я думал. Я его воображал гораздо красивее, великолепнее, и слухи, которые распускали другие о нем, также лживы. Жить здесь не совсем по-свински, то есть иметь раз в день щи да кашу, несравненно дороже, нежели думали. За квартиру мы платим восемьдесят рублей в месяц, за одни стены, дрова и воду… Съестные припасы также недешевы… В одной дороге издержано мною триста с лишком, да здесь покупка фрака и панталон стоила мне двухсот, да сотня уехала на шляпу, на сапоги, перчатки, извозчиков и на прочие дрянные, но необходимые мелочи, да на переделку шинели и на покупку к ней воротника до восьмидесяти рублей». Обратим внимание: Гоголь платит восемьдесят рублей за переделку шинели и новый воротник, те же восемьдесят рублей – все, что накопил за долгие годы Акакий Акакиевич, сидевший ради этого без чая и свечей, – он выложил за новую шинель, и ясно, что это – последняя обновка в его жизни, больше ему не скопить таких денег. Воротник он мечтал сделать из куницы, но оказалось дорого, пришлось из кошки. Интересно, какой был воротник у шинели Гоголя?

Как жить в таком городе бедному человеку? Съежиться, стать совсем незаметным и стараться не замечать то, что происходит вокруг, чтобы не удивляться его контрастам и парадоксам и не травить лишний раз себе душу.

Акакий Акакиевич живет в Петербурге, Петербурга практически не видя. Гоголь рассказывает: «Ни один раз в жизни не обратил он внимания на то, что делается и происходит всякий день на улице, на что, как известно, всегда посмотрит его же брат, молодой чиновник, простирающий до того проницательность своего бойкого взгляда, что заметит даже, у кого на другой стороне тротуара отпоролась внизу панталон стремешка, – что вызывает всегда лукавую усмешку на лице его.

Но Акакий Акакиевич если и глядел на что, то видел на всем свои чистые, ровным почерком выписанные строки, и только разве если, неизвестно откуда взявшись, лошадиная морда помещалась ему на плечо и напускала ноздрями целый ветер в щеку, тогда только замечал он, что он не на середине строки, а скорее на средине улицы».

Но вот он приглашен в гости в дом к более состоятельному и удачливому коллеге.

«Где именно жил пригласивший чиновник, к сожалению, не можем сказать: память начинает нам сильно изменять, и все, что ни есть в Петербурге, все улицы и домы слились и смешались так в голове, что весьма трудно достать оттуда что-нибудь в порядочном виде. Как бы то ни было, но верно, по крайней мере, то, что чиновник жил в лучшей части города, – стало быть, очень не близко от Акакия Акакиевича. Сначала надо было Акакию Акакиевичу пройти кое-какие пустынные улицы с тощим освещением, но по мере приближения к квартире чиновника улицы становились живее, населенней и сильнее освещены. Пешеходы стали мелькать чаще, начали попадаться и дамы, красиво одетые, на мужчинах попадались бобровые воротники, реже встречались ваньки с деревянными решетчатыми своими санками, утыканными позолоченными гвоздочками, – напротив, всё попадались лихачи в малиновых бархатных шапках, с лакированными санками, с медвежьими одеялами, и пролетали улицу, визжа колесами по снегу, кареты с убранными козлами. Акакий Акакиевич глядел на все это, как на новость. Он уже несколько лет не выходил по вечерам на улицу. Остановился с любопытством перед освещенным окошком магазина посмотреть на картину, где изображена была какая-то красивая женщина, которая скидала с себя башмак, обнаживши, таким образом, всю ногу, очень недурную; а за спиной ее, из дверей другой комнаты, выставил голову какой-то мужчина с бакенбардами и красивой эспаньолкой под губой. Акакий Акакиевич покачнул головой и усмехнулся и потом пошел своею дорогою. Почему он усмехнулся, потому ли, что встретил вещь вовсе не знакомую, но о которой, однако же, все-таки у каждого сохраняется какое-то чутье, или подумал он, подобно многим другим чиновникам, следующее: „Ну, уж эти французы! что и говорить, уж ежели захотят что-нибудь того, так уж точно того…“ А может быть, даже и этого не подумал – ведь нельзя же залезть в душу человека и узнать все, что он ни думает».

Один лишь раз он решился высунуть нос из своего угла и поплатился за это, лишившись самого дорогого – новой шинели. Дорогого в прямом и переносном смыслах, потому что на шинель были истрачены сбережения многих лет, практически всей жизни Акакия Акакиевича, и потому что только в ней он на короткие мгновения почувствовал себя человеком. Ограбление это происходит в странном, почти потустороннем месте.

«Скоро потянулись перед ним те пустынные улицы, которые даже и днем не так веселы, а тем более вечером. Теперь они сделались еще глуше и уединеннее: фонари стали мелькать реже – масла, как видно, уже меньше отпускалось; пошли деревянные домы, заборы; нигде ни души; сверкал только один снег по улицам, да печально чернели с закрытыми ставнями заснувшие низенькие лачужки. Он приблизился к тому месту, где перерезывалась улица бесконечною площадью с едва видными на другой стороне ее домами, которая глядела страшною пустынею.

Вдали, Бог знает где, мелькал огонек в какой-то будке, которая казалась стоявшей на краю света. Веселость Акакия Акакиевича как-то здесь значительно уменьшилась. Он вступил на площадь не без какой-то невольной боязни, точно как будто сердце его предчувствовало что-то недоброе. Он оглянулся назад и по сторонам: точное море вокруг него. „Нет, лучше и не глядеть“, – подумал и шел, закрыв глаза, и когда открыл их, чтобы узнать, близко ли конец площади, увидел вдруг, что перед ним стоят почти перед носом какие-то люди с усами, какие именно, уж этого он не мог даже различить».

Снова тот же контраст, что и у Пушкина в «Медном всаднике»: из «города пышного» – в «город бедный», который теряет свою определенность, очерченность и где маленький, беззащитный человек попадает во власть инфернальных сил.

* * *

И лишь после смерти Акакия Акакиевича то пространство, в котором он провел свою жизнь, а теперь существует в виде мстительного призрака, приобретает определенность: «По Петербургу пронеслись вдруг слухи, что у Калинкина моста и далеко подальше стал показываться по ночам мертвец в виде чиновника, ищущего какой-то утащенной шинели и под видом стащенной шинели сдирающий со всех плеч, не разбирая чина и звания, всякие шинели…».

Калинкин, или Калинкинский, мост (ныне – Старо-Калинкин) перекинут через реку Фонтанку у самого ее устья, построен в 1786–1787 годах инженерами П. К. Сухтеленом и И. К. Герардом. Название свое получил (так же как и расположенные рядом Мало-Калинкинский мост через Екатерининский канал и Ново-Калинкинский мост через Обводный канал) от финской деревни Каллина, существовавшей здесь еще в XVII веке.

Старо-Калинкин мост

Но эта реальность оказывается невсамделишной, поддельной. Например, Гоголь сообщает нам: «В полиции сделано было распоряжение поймать мертвеца во что бы то ни стало, живого или мертвого, и наказать его, в пример другим, жесточайшим образом, и в том едва было даже не успели. Именно будочник какого-то квартала в Кирюшкином переулке схватил было уже совершенно мертвеца за ворот на самом месте злодеяния, на покушении сдернуть фризовую шинель с какого-то отставного музыканта, свиставшего в свое время на флейте. Схвативши его за ворот, он вызвал своим криком двух других товарищей, которым поручил держать его, а сам полез только на одну минуту за сапог, чтобы вытащить оттуда тавлинку с табаком, освежить на время шесть раз на веку примороженный нос свой; но табак, верно, был такого рода, которого не мог вынести даже и мертвец. Не успел будочник, закрывши пальцем свою правую ноздрю, потянуть левою полгорсти, как мертвец чихнул так сильно, что совершенно забрызгал им всем троим глаза. Покамест они поднесли кулаки протереть их, мертвеца и след пропал, так что они не знали даже, был ли он, точно, в их руках». История, кажется, претендует на подлинность, не в последнюю очередь из-за точной «географической привязки». Но на самом деле никакого Кирюшкинского переулка не существовало. Многие переулки и улочки на окраинах города называли по именам самых состоятельных домовладельцев: Зеленков переулок, Вяземский переулок, Карловская улица, улица Карташихина… А вот никакого Кирюшинского переулка в городе нет.

* * *

«Шинель» впервые опубликовали в 1842 году, однако, по свидетельству П. В. Анненкова, первоначальный замысел повести возник у Гоголя еще до отъезда за границу, в 1836 году. Анненков вспоминает, как «однажды при Гоголе рассказан был канцелярский анекдот о каком-то бедном чиновнике, страстном охотнике за птицей, который необычайной экономией и неутомимыми, усиленными трудами сверх должности накопил сумму, достаточную на покупку хорошего лепажевского ружья». В первый же раз на охоте чиновник потерял ружье и из-за этого слег в постель с горячкой. Его товарищи, узнав об этом, купили ему новое ружье и тем самым возвратили бедного чиновника к жизни, однако о страшном событии тот уже не мог вспоминать «без смертельной бледности на лице». «Все смеялись анекдоту, имевшему в основании истинное происшествие, исключая Гоголя, который выслушал его задумчиво и опустил голову», – писал Анненков. В то время Гоголь уже выбрался из своего департамента, а потом и вовсе уехал за границу. «Шинель» он начал писать летом 1839 году в Мариенбаде. Потом ему пришлось вернуться в Петербург, чтобы пристроить сестер, вышедших из института. Здесь он закончил историю бедного чиновника. Затем Гоголь снова уезжает в Вену, а оттуда – в Италию. И кажется, только в этой благословенной стране, вспоминая об оставленной России с умилением, а не с проклятием, он нашел в себе силы не просто изложить эту историю как анекдот из времен своей юности, но и рассказать ее так, что его рассказ тронул многие души. Он сумел рассказать о «маленьком человеке» и его маленькой трагедии так проникновенно, что целое литературное направление «вышло из гоголевской „Шинели“», повторяя непроизнесенные слова Акакия Акакиевича: «Я – брат твой».

Коварный Невский проспект

В 1845 году Некрасов с Панаевым издали альманах «Физиология Петербурга», в котором опубликовали ряд очерков, рассказывающих о повседневной жизни большого города и о его социальных проблемах. В своей статье, посвященной этому изданию, Белинский писал: «Эта книга предлагает пищу для легкого чтения и, действительно, не будучи тяжелою, она и приятно занимает читателя, и заставляет его мыслить. „Физиология Петербурга“ – есть род альманаха в прозе, с статьями разнообразными, но относящимися к одному предмету – к Петербургу».

Темы статей легко было угадать из их названий: «Петербург и Москва» Белинского, «Петербургский дворник» В. И. Луганского (Даля), «Петербургские шарманщики» Д. В. Григоровича, «Петербургская сторона» Е. П. Гребенки, «Петербургские углы» Н. А. Некрасова. Во второй части альманаха опубликовали статьи, касающиеся по большей части культурной жизни города: «Александринский театр» и «Петербургская литература» В. Г. Белинского, «Омнибус» А. Я. Кульчицкого, «Лотерейный бал» Д. В. Григоровича, «Петербургский фельетонист» И. И. Панаева.

Белинский не покривил душой: чтение действительно было легким. Авторы старались рисовать «живые картины», которые затрагивали бы прежде всего чувства читателей, взывали к их жалости, открывали социальные противоречия и «язвы» большого города. Задачей альманаха, как писал Некрасов, было «раскрыть все тайны нашей общественной жизни, все пружины радостных и печальных сцен нашего домашнего быта, ход и направление нашего гражданского и нравственного образования».

«Невский проспект» Гоголя напечатали в книге «Арабески. Разные сочинения Н. Гоголя» в 1835 году, то есть десятью годами раньше альманаха Некрасова. Но, по сути, это именно «физиологический очерк» – занимательное социологическое исследование жизни города. Вот только темой для своего исследования Гоголь выбрал не «петербургские углы», а «петербургскую витрину» – Невский проспект.

Невский проспект. 1830-е годы

Гоголь рассматривает Невский не просто как линию на карте, расстояние между пунктами А и В, а как социальное явление, место коммуникаций, место, где фиксируется и закрепляется общественный порядок, структура социальной жизни: «Кажется, человек, встреченный на Невском проспекте, менее эгоист, нежели в Морской, Гороховой, Литейной, Мещанской и других улицах, где жадность, и корысть, и надобность выражаются на идущих и летящих в каретах и на дрожках. Невский проспект есть всеобщая коммуникация Петербурга. Здесь житель Петербургской или Выборгской части, несколько лет не бывавший у своего приятеля на Песках или у Московской заставы, может быть уверен, что встретится с ним непременно. Никакой адрес-календарь и справочное место не доставят такого верного известия, как Невский проспект. Всемогущий Невский проспект! Единственное развлечение бедного на гулянья Петербурга!».

Но разворачивая панораму Невского не только в пространстве, но и во времени, Гоголь показывает непарадную, будничную жизнь этой магистрали, ее социальные функции. «Какая быстрая совершается на нем фантасмагория в течение одного только дня! Сколько вытерпит он перемен в течение одних суток! Начнем с самого раннего утра, когда весь Петербург пахнет горячими, только что выпеченными хлебами и наполнен старухами в изодранных платьях и салопах, совершающими свои наезды на церкви и на сострадательных прохожих. Тогда Невский проспект пуст: плотные содержатели магазинов и их комми еще спят в своих голландских рубашках или мылят свою благородную щеку и пьют кофий; нищие собираются у дверей кондитерских, где сонный ганимед, летавши вчера, как муха, с шоколадом, вылезает, с метлой в руке, без галстука, и швыряет им черствые пироги и объедки. По улицам плетется нужный народ: иногда переходят ее русские мужики, спешащие на работу, в сапогах, запачканных известью, которых и Екатерининский канал, известный своею чистотою, не в состоянии бы был обмыть. В это время обыкновенно неприлично ходить дамам, потому что русский народ любит изъясняться такими резкими выражениями, каких они, верно, не услышат даже в театре. Иногда сонный чиновник проплетется с портфелем под мышкою, если через Невский проспект лежит ему дорога в департамент. Можно сказать решительно, что в это время, то есть до двенадцати часов, Невский проспект не составляет ни для кого цели, он служит только средством: он постепенно наполняется лицами, имеющими свои занятия, свои заботы, свои досады, но вовсе не думающими о нем. Русский мужик говорит о гривне или о семи грошах меди, старики и старухи размахивают руками или говорят сами с собою, иногда с довольно разительными жестами, но никто их не слушает и не смеется над ними, выключая только разве мальчишек в пестрядевых халатах, с пустыми штофами или готовыми сапогами в руках, бегущих молниями по Невскому проспекту. В это время, что бы вы на себя ни надели, хотя бы даже вместо шляпы картуз был у вас на голове, хотя бы воротнички слишком далеко высунулись из вашего галстука, – никто этого не заметит».

Около полудня на Невском гуляют гувернеры с их воспитанниками. Затем наступает время знати, рано покидающей службу или окончившей домашние дела, «как-то: поговорившие с своим доктором о погоде и о небольшом прыщике, вскочившем на носу, узнавшие о здоровье лошадей и детей своих, впрочем показывающих большие дарования, прочитавшие афишу и важную статью в газетах о приезжающих и отъезжающих, наконец выпившие чашку кофию и чаю; к ним присоединяются и те, которых завидная судьба наделила благословенным званием чиновников по особенным поручениям. И ним присоединяются и те, которые служат в иностранной коллегии и отличаются благородством своих занятий и привычек. Боже, какие есть прекрасные должности и службы! как они возвышают и услаждают душу! но, увы! я не служу и лишен удовольствия видеть тонкое обращение с собою начальников».

Здесь Гоголь отступает от скрупулезности социолога и дает волю своей фантазии: «Тысячи сортов шляпок, платьев, платков, – пестрых, легких, к которым иногда в течение целых двух дней сохраняется привязанность их владетельниц, ослепят хоть кого на Невском проспекте. Кажется, как будто целое море мотыльков поднялось вдруг со стеблей и волнуется блестящею тучею над черными жуками мужеского пола. Здесь вы встретите такие талии, какие даже вам не снились никогда: тоненькие, узенькие талии, никак не толще бутылочной шейки, встретясь с которыми, вы почтительно отойдете к сторонке, чтобы как-нибудь неосторожно не толкнуть невежливым локтем; сердцем вашим овладеет робость и страх, чтобы как-нибудь от неосторожного даже дыхания вашего не переломилось прелестнейшее произведение природы и искусства. А какие встретите вы дамские рукава на Невском проспекте! Ах, какая прелесть! Они несколько похожи на два воздухоплавательные шара, так что дама вдруг бы поднялась на воздух, если бы не поддерживал ее мужчина; потому что даму так же легко и приятно поднять на воздух, как подносимый ко рту бокал, наполненный шампанским. Нигде при взаимной встрече не раскланиваются так благородно и непринужденно, как на Невском проспекте».

Примерно в то же время гулял по «бульвару» Евгений Онегин.

И снова чиновники, на этот раз простые «рабочие лошадки», трудящиеся в многочисленных канцеляриях и департаментах: «В три часа – новая перемена. На Невском проспекте вдруг настает весна: он покрывается весь чиновниками в зеленых вицмундирах. Голодные титулярные, надворные и прочие советники стараются всеми силами ускорить свой ход. Молодые коллежские регистраторы, губернские и коллежские секретари спешат еще воспользоваться временем и пройтиться по Невскому проспекту с осанкою, показывающею, что они вовсе не сидели шесть часов в присутствии. Но старые коллежские секретари, титулярные и надворные советники идут скоро, потупивши голову: им не до того, чтобы заниматься рассматриванием прохожих; они еще не вполне оторвались от забот своих; в их голове ералаш и целый архив начатых и неоконченных дел; им долго вместо вывески показывается картонка с бумагами или полное лицо правителя канцелярии».

А вечером Невский снова становится витриной и «путем сообщения», но на этот раз не витриной мод и не местом светских гуляний, а витриной порока и кратчайшим путем в «обители грешный наслаждений»: «Но как только сумерки упадут на домы и улицы и будочник, накрывшись рогожею, вскарабкается на лестницу зажигать фонарь, а из низеньких окошек магазинов выглянут те эстампы, которые не смеют показаться среди дня, тогда Невский проспект опять оживает и начинает шевелиться. Тогда настает то таинственное время, когда лампы дают всему какой-то заманчивый, чудесный свет. Вы встретите очень много молодых людей, большею частию холостых, в теплых сюртуках и шинелях. В это время чувствуется какая-то цель, или, лучше, что-то похожее на цель, что-то чрезвычайно безотчетное; шаги всех ускоряются и становятся вообще очень неровны. Длинные тени мелькают по стенам и мостовой и чуть не достигают головами Полицейского моста. Молодые коллежские регистраторы, губернские и коллежские секретари очень долго прохаживаются; но старые коллежские регистраторы, титулярные и надворные советники большею частию сидят дома, или потому, что это народ женатый, или потому, что им очень хорошо готовят кушанье живущие у них в домах кухарки-немки. Здесь вы встретите почтенных стариков, которые с такою важностью и с таким удивительным благородством прогуливались в два часа по Невскому проспекту. Вы их увидите бегущими так же, как молодые коллежские регистраторы, с тем, чтобы заглянуть под шляпку издали завиденной дамы, которой толстые губы и щеки, нащекатуренные румянами, так нравятся многим гуляющим, а более всего сидельцам, артельщикам, купцам, всегда в немецких сюртуках гуляющим целою толпою и обыкновенно под руку».

* * *

Тут-то и появляется в рассказе его главный герой: молодой художник, преследующий незнакомку, поразившую его своей красотой. И стиль Гоголя меняется. От объективного описания с некоторыми «вольностями» и «шалостями» фантазии он переходит к субъективному, во всех смыслах чувственному тексту или (воспользовавшись формулировкой одного из авторов-сентименталистов) к «ландшафту моих воображений».

«Тротуар несся под ним, кареты со скачущими лошадьми казались недвижимы, мост растягивался и ломался на своей арке, дом стоял крышею вниз, будка валилась к нему навстречу, и алебарда часового вместе с золотыми словами вывески и нарисованными ножницами блестела, казалось, на самой реснице его глаз. И все это произвел один взгляд, один поворот хорошенькой головки… Он даже не заметил, как вдруг возвысился перед ним четырехэтажный дом, все четыре ряда окон, светившиеся огнем, глянули на него разом, и перилы у подъезда противупоставили ему железный толчок свой. Он видел, как незнакомка летела по лестнице, оглянулась, положила на губы палец и дала знак следовать за собой… Лестница вилась, и вместе с нею вились его быстрые мечты».

Кажется, что мы вдруг оказались в «Серебряном веке» и читаем «Петербург» Андрея Белого или строки Бориса Пастернака:

Плитняк раскалялся, и улицы лоб

Был смугл, и на небо глядел исподлобья

Булыжник, и ветер, как лодочник, греб

По лицам. И все это были подобья.

Как и в «Шинели», сквозь подчеркнуто реалистическое, подробное, «под лупой» или даже «под микроскопом» описание города пробивается другая реальность, где улицы становятся живыми, они трепещут и колеблются, как кровеносные сосуды в такт ударам человеческого сердца.

Но красавица оказалась юной проституткой, и сердце художника – разбито. Его приятелю, поручику Пирогову, тоже не повезло. Он взялся преследовать некую блондинку, попал в компанию пьяных немцев – Шиллера («не тот Шиллер, который написал „Вильгельма Телля“ и „Историю Тридцатилетней войны“, но известный Шиллер, жестяных дел мастер в Мещанской улице») и Гофмана («не писатель Гофман, но довольно хороший сапожник с Офицерской улицы, большой приятель Шиллера»), попытался поухаживать за женой Шиллера и был жестоко высечен ревнивым мужем и его друзьями, «буйными тевтонами». «О, не верьте этому Невскому проспекту! Я всегда закутываюсь покрепче плащом своим, когда иду по нему, и стараюсь вовсе не глядеть на встречающиеся предметы. Все обман, все мечта, всё не то, чем кажется!.. Он лжет во всякое время, этот Невский проспект, но более всего тогда, когда ночь сгущенною массою наляжет на него и отделит белые и палевые стены домов, когда весь город превратится в гром и блеск, мириады карет валятся с мостов, форейторы кричат и прыгают на лошадях и когда сам демон зажигает лампы для того только, чтобы показать все не в настоящем виде» – такими словами заканчивается повесть.

Записки сумасшедшего петербуржца

Тема обмана, миража, «перевернутого мира» повторяется и в другой «арабеске» Гоголя – повести «Записки сумасшедшего». Главный герой ее, еще один «вечный титулярный советник» Аксентий Иванович Поприщин, буквально сходит с ума от любви к дочери своего начальника. Но сумасшествие это не трагическое, а комическое.

По крайней мере, поначалу он слышит, как разговаривают на улице собаки, перехватывает их письма, пытается подкупить собачонку по имени Меджи, чтобы та выдала ему тайны его любимой.

Путешествия Поприщина совершаются по «тайному городу» мелких чиновников, который расположен как бы «с изнанки» аристократического Невского проспекта. «Перешли в Гороховую, поворотили в Мещанскую, оттуда – в Столярную, наконец к Кокушкину мосту и остановились перед большим домом. „Этот дом я знаю, – сказал я сам себе. – Это дом Зверкова“. Эка машина! Какого в нем народа не живет: сколько кухарок, сколько приезжих! а нашей братьи чиновников – как собак, один на другом сидит». Улица Гороховая начинается прямо от Адмиралтейства и является (как и Невский проспект) одним из лучей «петербургского трезубца».

Нынешнее название улица получила после 1756 года, когда купец Гаррах (в народе – Горох, Горохов) построил на ней каменный дом и открыл лавку. «Мещанская улица» – это, вероятнее всего, Малая Мещанская, позже переименованная в Казанскую, а Столярный переулок расположен неподалеку от Сенной площади. Здесь нам еще предстоит побывать, и не раз, когда мы будем следовать за героями Лермонтова и Достоевского.

Наб. канала Грибоедова, 69

Поприщину прогулки по этим улицам вовсе не доставляют удовольствия. «Я терпеть не люблю капусты, запах которой валит из всех мелочных лавок в Мещанской; к тому же из-под ворот каждого дома несет такой ад, что я, заткнув нос, бежал во всю прыть. Да и подлые ремесленники напускают копоти и дыму из своих мастерских такое множество, что человеку благородному решительно невозможно здесь прогуливаться».

А доходный дом Зверкова у Кукушкина моста – это тот дом, где в 1829–1831 годах жил сам писатель и где создавал свои петербургские повести (современный адрес – наб. канала Грибоедова, 69).

Отсюда Николай Васильевич переехал в другой доходный дом, на Офицерской улице, принадлежащий некому Брунсту (ул. Декабристов, 4), а в 1833 году – в дворовый флигель дома Лепена (Малая Морская ул., 17, кв. 10). Потом была Италия.

Для Поприщина все закончилось вовсе не так благополучно. Ему так и не удалось вырваться из Петербурга, из заколдованного круга Мещанских, Гороховых и Столярных. Постепенно Поприщин убеждается в том, что он – потерянный испанский принц, и он начитает ставить на своих записях даты: «Год 2000 апреля 43 числа» или «Мартобря 86 числа». Потом его увозят в сумасшедший дом, а он думает, что едет в Мадрид вместе с «испанской депутацией». Заканчивается рассказ душераздирающей мольбой: «Нет, я больше не имею сил терпеть. Боже! что они делают со мною! Они льют мне на голову холодную воду! Они не внемлют, не видят, не слушают меня. Что я сделал им? За что они мучат меня? Чего хотят они от меня, бедного? Что могу дать я им? Я ничего не имею. Я не в силах, я не могу вынести всех мук их, голова горит моя, и все кружится предо мною. Спасите меня! возьмите меня! дайте мне тройку быстрых, как вихорь, коней! Садись, мой ямщик, звени, мой колокольчик, взвейтеся, кони, и несите меня с этого света! Далее, далее, чтобы не видно было ничего, ничего. Вон небо клубится передо мною; звездочка сверкает вдали; лес несется с темными деревьями и месяцем; сизый туман стелется под ногами; струна звенит в тумане; с одной стороны море, с другой Италия; вон и русские избы виднеют. Дом ли то мой синеет вдали? Мать ли моя сидит перед окном? Матушка, спаси твоего бедного сына! урони слезинку на его больную головушку! посмотри, как мучат они его! прижми ко груди своей бедного сиротку! ему нет места на свете! его гонят! Матушка! пожалей о своем больном дитятке!.. А знаете ли, что у алжирского дея под самым носом шишка?».

Известно, что дорога из Петербурга – по русским степям, в теплые страны – в Италию не раз спасала Гоголя от ипохондрии и, может статься, от безумия. Но тройка уводит Поприщина прямиком на тот свет. А нам остается лишь щемящее чувство жалости к еще одному гоголевскому «маленькому человеку», потерявшему рассудок и самую жизнь на улицах Санкт-Петербурга. Но смерть Гоголя будет странно похожа на смерть Поприщина – то же принудительное лечение, то же нежелание жить…

Коварный портрет

«„Портрет“ есть неудачная попытка г. Гоголя в фантастическом роде. Здесь его талант падает, но он и в самом падении остается талантом. Первой части этой повести невозможно читать без увлечения; даже, в самом деле, есть что-то ужасное, роковое, фантастическое в этом, таинственном портрете, есть какая-то непобедимая прелесть, которая заставляет вас насильно смотреть на него, хотя вам это и страшно. Прибавьте к этому множество юмористических картин и очерков во вкусе г. Гоголя; вспомните квартального надзирателя, рассуждающего о живописи; потом эту мать, которая привела к Чарткову свою дочь, чтобы снять с нее портрет, и которая бранит балы и восхищается природою, – и вы не откажете в достоинстве и этой повести. Но вторая ее часть решительно ничего не стоит; в ней совсем не видно г. Гоголя. Это явная приделка, в которой работал ум, а фантазия не принимала никакого участия», – писал В. Г. Белинский в статье «О русской повести и повестях г. Гоголя («Арабески» и «Миргород»)», вышедшей в 1835 году.

В самом деле, «Портрет» словно бы написан двумя писателями, двумя Гоголями. Один из них – сатирик, другой – романтик.

* * *

Действие повести начинается на «Щукином дворе» – так назывался крытый рынок на улице Садовой рядом с Апраксиным двором, его границы – Чернышев переулок (ул. Ломоносова), Садовая, Апраксин переулок и набережная реки Фонтанки.

Название «Щукин двор» происходит от фамилии купца Щукина, который в 1750-х годах купил усадьбу графа Чернышева, построил лавки и сдал их внаем.

Во второй половине XIX века на его территории построили каменные магазины и деревянные лавки в пять рядов: мучной, семенной, холщовый, башмачный, меховой, всего около 650 лавок и 40 корпусов. Эта торговая площадь являлась одной из крупнейших в Европе. В мае 1862 года чудовищный пожар полностью уничтожил его, а отстроенный рынок постепенно сросся с Апраксиным.

Но в 1830-е годы, когда происходит действие «Портрета», рынок вовсю трудится: кричат зазывалы, шумят покупатели, торгуясь с продавцами, и даже безденежным зевакам там есть на что посмотреть. «Нигде не останавливалось столько народа, как перед картинною лавочкою на Щукином дворе. Эта лавочка представляла, точно, самое разнородное собрание диковинок: картины большею частью были писаны масляными красками, покрыты темно-зеленым лаком, в темно-желтых мишурных рамах. Зима с белыми деревьями, совершенно красный вечер, похожий на зарево пожара, фламандский мужик с трубкою и выломанною рукою, похожий более на индейского петуха в манжетах, нежели на человека, – вот их обыкновенные сюжеты. И этому нужно присовокупить несколько гравированных изображений: портрет Хозрева-Мирзы в бараньей шапке, портреты каких-то генералов в треугольных шляпах, с кривыми носами. Сверх того, двери такой лавочки обыкновенно бывают увешаны связками произведений, отпечатанных лубками на больших листах, которые свидетельствуют самородное дарованье русского человека. На одном была царевна Миликтриса Кирбитьевна, на другом город Иерусалим, по домам и церквам которого без церемонии прокатилась красная краска, захватившая часть земли и двух молящихся русских мужиков в рукавицах. Покупателей этих произведений обыкновенно немного, но зато зрителей – куча. Какой-нибудь забулдыга лакей уже, верно, зевает перед ними, держа в руке судки с обедом из трактира для своего барина, который, без сомнения, будет хлебать суп не слишком горячий. Перед ним уже, верно, стоит в шинели солдат, этот кавалер толкучего рынка, продающий два перочинные ножика; торговка-охтенка с коробкою, наполненною башмаками. Всякий восхищается по-своему: мужики обыкновенно тыкают пальцами; кавалеры рассматривают серьезно; лакеи-мальчики и мальчишки-мастеровые смеются и дразнят друг друга нарисованными карикатурами; старые лакеи во фризовых шинелях смотрят потому только, чтобы где-нибудь позевать; а торговки, молодые русские бабы, спешат по инстинкту, чтобы послушать, о чем калякает народ, и посмотреть, на что он смотрит», – так начинает свою повесть Гоголь.

Именно здесь главный герой повести, художник Чартков, и находит таинственный портрет старика, и с этого момента вся его жизнь меняется.

Чартков живет на Васильевском острове, «в Пятнадцатой линии» – не в царстве нищеты Галерной гавани и, разумеется, не на парадной набережной Невы, а как раз посередине: там, где живут бедные чиновники, мелкие торговцы. Мимоходом Гоголь рисует протрет его домовладельца, который приходит к Чарткову требовать денег за квартиру, взяв с собой для устрашения неплательщика того самого квартального, который «не чужд художественным впечатлениям» и рассуждения которого понравились Белинскому. Вот этот портрет, он также, надо думать, пришелся по душе строгому критику, так как является портретом социальным, изображением одного из типичных «маленьких людей», каких немало на улицах Петербурга: «Хозяин небольшого дома, в котором жил Чартков, был одно из творений, какими обыкновенно бывают владетели домов где-нибудь в Пятнадцатой линии Васильевского острова, на Петербургской стороне или в отдаленном углу Коломны, – творенье, каких много на Руси и которых характер так же трудно определить, как цвет изношенного сюртука. В молодости своей он был капитан и крикун, употреблялся и по штатским делам, мастер был хорошо высечь, был и расторопен, и щеголь, и глуп; но в старости своей он слил в себе все эти резкие особенности в какую-то тусклую неопределенность. Он был уже вдов, был уже в отставке, уже не щеголял, не хвастал, не задирался, любил только пить чай и болтать за ним всякий вздор; ходил по комнате, поправлял сальный огарок; аккуратно по истечении каждого месяца наведывался к своим жильцам за деньгами; выходил на улицу с ключом в руке, для того чтобы посмотреть на крышу своего дома; выгонял несколько раз дворника из его конуры, куда он запрятывался спать; одним словом, человек в отставке, которому после всей забубенной жизни и тряски на перекладных остаются одни пошлые привычки».

Чартков беден, ему нечем платить за квартиру. Тем не менее у художника есть слуга, правда, весьма нерадивый. «С трудом и с отдышкой взобрался он по лестнице, облитой помоями и украшенной следами кошек и собак. На стук его в дверь не было никакого ответа: человека не было дома. Он прислонился к окну и расположился ожидать терпеливо, пока не раздались наконец позади его шаги парня в синей рубахе, его приспешника, натурщика, краскотерщика и выметателя полов, пачкавшего их тут же своими сапогами. Парень назывался Никитою и проводил все время за воротами, когда барина не было дома. Никита долго силился попасть ключом в замочную дырку, вовсе не заметную по причине темноты. Наконец дверь была отперта. Чартков вступил в свою переднюю, нестерпимо холодную, как всегда бывает у художников, чего, впрочем, они не замечают. Не отдавая Никите шинели, он вошел вместе с нею в свою студию, квадратную комнату, большую, но низенькую, с мерзнувшими окнами, уставленную всяким художеским хламом: кусками гипсовых рук, рамками, обтянутыми холстом, эскизами, начатыми и брошенными, драпировкой, развешанной по стульям. Он устал сильно, скинул шинель, поставил рассеянно принесенный портрет между двух небольших холстов и бросился на узкий диванчик, о котором нельзя было сказать, что он обтянут кожею, потому что ряд медных гвоздиков, когда-то прикреплявших ее, давно уже остался сам по себе, а кожа осталась тоже сверху сама по себе, так что Никита засовывал под нее черные чулки, рубашки и все немытое белье. Посидев и разлегшись, сколько можно было разлечься на этом узеньком диване, он наконец спросил свечу.

– Свечи нет, – сказал Никита.

– Как нет?

– Да ведь и вчера еще не было, – сказал Никита».

Чартков много задолжал хозяину, тот вот-вот придет с квартальным, чтобы выселить бедного художника… Но скоро это изменится и, разумеется, благодаря портрету. Чартков переселится в «великолепнейшую квартиру на Невском проспекте, с зеркалами и цельными стеклами», поддастся светским соблазнам, «объестся без меры конфет в кондитерской», в общем, покатится по наклонной.

* * *

Во второй части своей повести Гоголь рассказывает нам, кем был этот таинственный смуглый старик – «индеец, грек, персиянин», изображенный на портрете, и откуда вязались его проклятые деньги. Старик жил вовсе не где-то на таинственном Востоке, в Индии или Персии, а… в уже знакомой нам Коломне. Мы видели эту часть города глазами Пушкина, теперь же дадим слово его младшему современнику и другу.

«Вам известна та часть города, которую называют Коломною, – рассказывает персонаж Гоголя, а вместе с ним и писатель. – Тут всё не похоже на другие части Петербурга; тут не столица и не провинция; кажется, слышишь, перейдя в коломенские улицы, как оставляют тебя всякие молодые желанья и порывы. Сюда не заходит будущее, здесь все тишина и отставка, всё, что осело от столичного движенья. Сюда переезжают на житье отставные чиновники, вдовы, небогатые люди, имеющие знакомство с сенатом и потому осудившие себя здесь почти на всю жизнь; выслужившиеся кухарки, толкающиеся целый день на рынках, болтающие вздор с мужиком в мелочной лавочке и забирающие каждый день на пять копеек кофею да на четыре сахару, и наконец весь тот разряд людей, который можно назвать одним словом: пепельный, людей, которые с своим платьем, лицом, волосами, глазами имеют какую-то мутную, пепельную наружность, как день, когда нет на небе ни бури, ни солнца, а бывает просто ни сё, ни то: сеется туман и отнимает всякую резкость у предметов. Сюда можно причислить отставных театральных капельдинеров, отставных титулярных советников, отставных питомцев Марса с выколотым глазом и раздутою губою. Эти люди вовсе бесстрастны: идут, ни на что не обращая глаз. Молчат, ни о чем не думая. В комнате их не много добра; иногда просто штоф чистой русской водки, которую они однообразно сосут весь день без всякого сильного прилива в голове, возбуждаемого сильным приемом, какой обыкновенно любит задавать себе по воскресным дням молодой немецкий ремесленник, этот удалец Мещанской улицы, один владеющий всем тротуаром, когда время перешло за 12 часов ночи.

Жизнь в Коломне страх уединенна: редко покажется карета, кроме разве той, в которой ездят актеры, которая громом, звоном и бряканьем своим одна смущает всеобщую тишину. Тут всё пешеходы; извозчик весьма часто без седока плетется, таща сено для бородатой лошаденки своей. Квартиру можно сыскать за пять рублей в месяц даже с кофеем поутру. Вдовы, получающие пенсион, тут самые аристократические фамилии; они ведут себя хорошо, метут часто свою комнату, толкуют с приятельницами о дороговизне говядины и капусты; при них часто бывает молоденькая дочь, молчаливое, безгласное, иногда миловидное существо, гадкая собачонка и стенные часы с печально постукивающим маятником. Потом следуют актеры, которым жалованье не позволяет выехать из Коломны, народ свободный, как все артисты, живущие для наслажденья. Они, сидя в халатах, чинят пистолет, клеят из картона всякие вещицы, полезные для дома, играют с пришедшим приятелем в шашки и карты и так проводят утро, делая почти то же ввечеру, с присоединеньем кое-когда пунша. После сих тузов и аристократства Коломны следует необыкновенная дробь и мелочь. Их так же трудно поименовать, как исчислить то множество насекомых, которое зарождается в старом уксусе. Тут есть старухи, которые молятся; старухи, которые пьянствуют; старухи, которые и молятся, и пьянствуют вместе; старухи, которые перебиваются непостижимыми средствами, как муравьи таскают с собою старое тряпье и белье от Калинкина мосту до толкучего рынка, с тем, чтобы продать его там за пятнадцать копеек; словом, часто самый несчастный осадок человечества, которому бы ни один благодетельный политический эконом не нашел средств улучшить состояние. Я для того привел их, чтобы показать вам, как часто этот народ находится в необходимости искать одной только внезапной, временной помощи, прибегать к займам, и тогда поселяются между ними особого рода ростовщики, снабжающие небольшими суммами под заклады и за большие проценты. Эти небольшие ростовщики бывают в несколько раз бесчувственней всяких больших, потому что возникают среди бедности и ярко выказываемых нищенских лохмотьев, которых не видит богатый ростовщик, имеющий дело только с приезжающими в каретах. И потому уже слишком рано умирает в душах их всякое чувство человечества».

Этот-то ростовщик, перед домом которого «показывались часто самые блестящие экипажи, из окон которых иногда глядела голова роскошной светской дамы», которые позже «оканчивали жизнь несчастным образом», и был заключен в роковой портрет талантом художника и сверхъестественной силой.

* * *

Истории эти вполне «в русле» романтической фантастики. Такие писали и Пушкин, и Владимир Одоевский (критики неслучайно сравнивали «Портрет» с рассказом Одоевского «Импровизатор»), и позже мы увидим, что такими сюжетами баловался и Лермонтов. Вероятно, именно эта очевидная фантастичность и рассердила Белинского, ожидавшего от Гоголя, прежде всего, социальной критики или в крайнем случае «описания нравов» с несерьезной, пародийной фантастичностью, как это было в «Вечерах на хуторе близ Диканьки». А возможно, Белинского раздражало наивное морализаторство Гоголя в духе «художник должен быть голодным, но гордым». В таком случае этот резкий отзыв предвещает знаменитое письмо Белинского в ответ на «Избранные места из переписки с друзьями», его протест против Гоголя-проповедника, его защиту Гоголя-художника.

Как бы там ни было, но в 1841–1842 годах живший в то время в Риме Гоголь значительно переработал повесть. Новую редакцию «Портрета» впервые опубликовали в третьей книжке «Современника» за 1842 год.

Пропавший нос

«Никогда я не чувствовал себя так погруженным в такое спокойное блаженство. О, Рим, Рим! О, Италия! Чья рука вырвет меня отсюда? Что за небо! Что за дни! Лето – не лето, весна – не весна, но лучше и весны и лета, какие бывают в других углах мира. Что за воздух! Пью – не напьюсь, гляжу – не нагляжусь. В душе небо и рай. У меня теперь в Риме мало знакомых, или, лучше, почти никого. Но никогда я не был так весел, так доволен жизнью…», – писал Гоголь из Рима в 1837 году. И в другом письме: «Какая весна! Боже, какая весна! Но вы знаете, что такое молодая, свежая весна среди дряхлых развалин, зацвётших плющом и дикими цветами. Как хороши теперь синие клочки неба промеж дерев, едва покрывшихся свежей, почти желтой зеленью, и даже тёмные как воронье крыло кипарисы, и ещё далее голубые, матовые, как бирюза горы Фраскати и Албанские и Тиволи. Что за воздух! Удивительная весна! Гляжу – не нагляжусь. Розы усыпали теперь весь Рим; но обонянию моему ещё слаще от цветов, которые теперь зацвели и которых имя я, право, в эту минуту позабыл. Их нет у нас. Верите ли, что часто приходит неистовое желание превратиться в один нос, чтоб не было ничего больше – ни глаз, ни рук, ни ног, кроме одного только большущего носа, у которого бы ноздри были в добрые ведра, чтоб можно было втянуть в себя как можно побольше благовония и весны».

Герои Гоголя нередко задумываются о своих носах. Поприщин полагает, что носы живут на Луне и оттого мы не можем их видеть. А вот жестянщику Шиллеру из «Невского проспекта» нос только помеха. И неудивительно – ведь он живет в Петербурге, где нюхать стоит разве что табак, а он дорог! «Я не хочу, мне не нужен нос! – говорил он, размахивая руками. – У меня на один нос выходит три фунта табаку в месяц. И я плачу в русский скверный магазин, потому что немецкий магазин не держит русского табаку, я плачу в русский скверный магазин за каждый фунт по сорок копеек; это будет рубль двадцать копеек; двенадцать раз рубль двадцать копеек – это будет четырнадцать рублей сорок копеек. Слышишь, друг мой Гофман? на один нос четырнадцать рублей сорок копеек! Да по праздникам я нюхаю рапе, потому что я не хочу нюхать по праздникам русский скверный табак. В год я нюхал два фунта рапе, по два рубля фунт. Шесть да четырнадцать – двадцать рублей сорок копеек на один табак. Это разбой! Я спрашиваю тебя, мой друг Гофман, не так ли? – Гофман, который сам был пьян, отвечал утвердительно. – Двадцать рублей сорок копеек! Я швабский немец; у меня есть король в Германии. Я не хочу носа! режь мне нос! вот мой нос!».

Но коллежскому асессору Ковалеву нос просто необходим… Коллежский асессор – чин VIII класса, на класс выше, чем титулярный советник – но какая разница! Восьмой класс давал уже потомственное дворянство, и, чтобы получить этот чин, нужно было окончить университет или лицей. Либо приехать на Кавказ, где можно быстро продвинуться по службе. И числу таких молодых карьеристов и принадлежал Ковалев, которому удалось, получив вожделенный чин, вернуться в Петербург, и теперь он ищет «приличного своему званию места» в столице. Гоголь объясняет: «Коллежских асессоров, которые получают это звание с помощию ученых аттестатов, никак нельзя сравнивать с теми коллежскими асессорами, которые делались на Кавказе. Это два совершенно особенные рода… Ковалев был кавказский коллежский асессор. Он два года только еще состоял в этом звании и потому ни на минуту не мог его позабыть; а чтобы более придать себе благородства и веса, он никогда не называл себя коллежским асессором, но всегда майором. Майор – военный чин VIII класса, но звучит гораздо лучше, чем просто коллежский асессор. „Послушай, голубушка, – говорил он обыкновенно, встретивши на улице бабу, продававшую манишки, – ты приходи ко мне на дом; квартира моя в Садовой; спроси только: здесь ли живет майор Ковалев? – тебе всякий покажет“. Если же встречал какую-нибудь смазливенькую, то давал ей сверх того секретное приказание, прибавляя: „Ты спроси, душенька, квартиру майора Ковалева“. Поэтому-то самому и мы будем вперед этого коллежского асессора называть майором». Конечно, такому важному лицу (во всех смыслах этого слова) без носа – никак. Да – вот беда! – нос неожиданно обрел самостоятельность и отправился гулять по Петербургу.

Обнаружил его запеченным в хлеб «цирюльник Иван Яковлевич, живущий на Вознесенском проспекте». Вознесенский проспект – это «третий зуб петербургского трезубца», отходящий от Адмиралтейства, тянущийся к казармам Измайловского полка, получивший свое название от церкви Вознесения Господня, стоявшей за Екатерининским каналом (снесли в 1836 г.; современный адрес дома – Вознесенский пр., 34а). То есть мы снова попадаем в Петербург мещан, небогатых купцов, ремесленников и мелких чиновников. Иван Яковлевич идет к Исаакиевскому мосту – плашкоутному мосту через Неву у Исаакиевского собора, чтобы выбросить нос в воду.

Но нос не утонул, и вскоре он уже выпрыгивает из кареты на Невском проспекте – в мундире, шитом золотом, и в замшевых панталонах, при шпаге – прямо на глазах у Ковалева. И снова начинается петербургская фантасмагория, веселая и страшная одновременно.

«По шляпе с плюмажем можно было заключить, что он считается в ранге статского советника», – рассказывает Гоголь о носе. Статский советник – ранг IV класса, их называли еще «статскими или штатскими генералами». Поэтому нос вполне резонно замечает Ковалеву, догнавшему его в Казанском соборе: «…между нами не может быть никаких тесных отношений». Конечно, он не чета «майору» Ковалеву!

Вначале автор планировал объяснить все происходящее в рассказе тем, что это – сон, который видит главный герой. Но потом отказался от подобного объяснения, решив, по всей видимости, что реальность чиновничьего Петербурга настолько фантастична и абсурдна, что исчезнувший нос там никого особенно не заставит заподозрить, что его существование – это морок и ночной кошмар, а разве что вызовет дискуссию, прилично ли давать о таком сбежавшем носе объявление в газете.

Гоголю было решительно не за что любить Петербург, и из Европы, совершив паломничество в Иерусалим, он вернулся в Москву, на Никитский бульвар. Жить ему оставалось не больше трех лет.

Глава 7. Город горечи и злости. Петербург Лермонтова

«В исходе декабря 1842 года вышло второе издание „Стихов Лермонтова“ в трех частях, вместивших в себе все стихотворные произведения поэта, которые до того времени были напечатаны или известны издателям в рукописи. Издание было очень скоро раскуплено в значительном количестве экземпляров и прочтено с жадностию и тем грустным, невыразимо болезненным ощущением, которое невольно потрясает душу при воспоминании о печальной и странной судьбе, постигшей поэта», – писал Белинский в статье «Взгляд на главные явления русской литературы в 1843 году».

М. Ю. Лермонтов

Со дня трагической смерти Лермонтова прошло два года, и ее еще толком не успели осознать. Михаил Юрьевич был убит на дуэли в Пятигорске 15 (27) июля 1841 года. В своих показаниях на следствии Мартынов говорил, что стреляться его побудили непрестанные злые шутки приятеля. «С самого приезда своего в Пятигорск, Лермонтов не пропускал ни одного случая, где бы мог он сказать мне что-нибудь неприятное. Остроты, колкости, насмешки на мой счет, одним словом, все, чем только можно досадить человеку, не касаясь до его чести. Я показывал ему, как умел, что не намерен служить мишенью для его ума, но он делал как будто не замечает, как я принимаю его шутки. Недели три тому назад, во время его болезни, я говорил с ним об этом откровенно; просил его перестать, и хотя он не обещал мне ничего, отшучиваясь и предлагая мне, в свою очередь, смеяться над ним, но действительно перестал на несколько дней. Потом взялся опять за прежнее. На вечере в одном частном доме, за два дня до дуэли, он вызвал меня из терпения, привязываясь к каждому моему слову, на каждом шагу показывая явное желание мне досадить. Я решился положить этому конец. При выходе из этого дома, я удержал его за руку, чтобы он шел рядом со мной; остальные все уже были впереди. Тут я сказал ему, что я прежде просил его прекратить эти несносные для меня шутки, но что теперь предупреждаю, что если он ещё раз вздумает выбрать меня предметом для своей остроты, то я заставлю его перестать. Он не давал мне кончить и повторял раз сряду: – что ему тон моей проповеди не нравится; что я не могу запретить ему говорить про меня, то что он хочет, и в довершение сказал мне: „Вместо пустых угроз, ты гораздо бы лучше сделал, если бы действовал. Ты знаешь, что я от дуэлей никогда не отказываюсь, следовательно, ты никого этим не испугаешь“. В это время мы подошли к его дому. Я сказал ему, что в таком случае пришлю к нему своего Секунданта, – и возвратился к себе. Раздеваясь, я велел человеку попросить ко мне Глебова, когда он приедет домой. Через четверть часа вошел ко мне в комнату Глебов, я объяснил ему, в чем дело; просил его быть моим Секундантом и по получении от него согласия сказал ему, чтобы он на другой же день с рассветом отправился к Лермонтову. Глебов попробовал было меня уговаривать, но я решительно объявил ему, что он из слов самого же Лермонтова увидит, что, в сущности, не я вызываю, но меня вызывают, – и что потому мне не возможно сделать первому шаг к примирению».

Ничтожный характер ссоры, которая привела к дуэли, заставил современников и потомков высказать целый ряд версий, основанных на убеждении, что существовали иные, более глубокие побудительные мотивы для этого поединка – соперничество из-за дамы, необходимость для Мартынова защитить честь сестры, которую Лермонтов вывел в своем романе то ли в образе княжны Мери, то ли Веры, приказ Бенкендорфа или даже самого императора устранить строптивого поэта.

Елизавета Александровна Арсеньева, заменившая поэту рано умершую мать, узнала о гибели внука спустя много дней. Близкие долго не решались сообщить ей это известие. Когда она все же узнала об этом, ее разбил апоплексический удар. Придя в себя, она принялась раздавать друзьям вещи своего Мишеля: его детские игрушки, одежду, книги, рукописи. Она не хотела, чтобы что-то напоминало ей о потере, которую она и так не могла забыть. Первый биограф Лермонтова Павел Александрович Висковатов пишет: «Когда его не стало, она выплакала свои старые очи. Ослепшие от слез веки падали на них, и, чтобы глядеть на опостылевший мир, старушке приходилось поддерживать их пальцами». По ее просьбе тело Лермонтова перевезли из Пятигорска в Тарханы и похоронили в семейном склепе.

Е. А. Арсеньева

А пока люди, знавшие Лермонтова, оплакивали его, литературные критики пытались понять, что означало его творчество для русской литературы. И понять это было не проще, чем осознать, что величайшие русские поэты один за другим слишком рано уходят из жизни. Михаил Евграфович Салтыков-Щедрин писал в аннотации к изданию записок Е. А. Хвостовой^[24], предпринятому Михаилом Ивановичем Семевским, историком, журналистом, общественным деятелем и издателем крупнейшего исторического журнала «Русская старина»: «Судя по рассказам близких к Лермонтову людей, можно заключить, что это был человек, увлекавшийся так называемым светским обществом, любивший женщин и довольно бесцеремонно с ними обращавшийся, наживший себе злословием множество врагов в той самой среде, над которой он ядовито издевался и с которою, однакож, не имел решимости покончить, и, наконец, умерший жертвою своей страсти к вымучиванию и мистифицированию людей, которых духовный уровень (так, по крайней мере, можно подумать по наивному тону рассказчиков) был ниже лермонтовского только потому, что они были менее талантливы и не отличались особенно ядовитым остроумием. Одним словом, материалы эти изображают нам Лермонтова-офицера, члена петербургских, московских и кавказских салонов, до которого никому из читателей собственно нет дела. Но о том, какой внутренний процесс, при столь обыденной и даже пошловатой обстановке, произвел Лермонтова-художника, – материалы даже не упоминают».

Далее Салтыков-Щедрин пишет о тех вопросах, на которые он хотел бы найти ответ: «Известно, что Лермонтов был постоянным участником одного из лучших журналов своего времени, которого душою был Белинский (в эпоху наибольшей зрелости своего таланта он исключительно печатался в этом журнале и делал это, конечно, не по легкомыслию) – отчего же вся связь его с Белинским ограничивалась тем, что Белинский не раз пробовал завести с ним серьезный разговор, а „Лермонтов всякий раз отделывался шуткой“? Известно также, что в начале сороковых годов в Петербурге началось хотя смутное, но все-таки очень хорошее умственное движение – почему же Лермонтов не участвовал лично в этом движении, а предпочел ему сплетни и дрязги великосветского общества? Что не боязнь жертв удерживала его – в том убеждают нас те жертвы, которые были им принесены на алтарь того общества, над которым он сам же постоянно глумился. Не было ли тут какой-нибудь китайской стены, которая отделяла поэта от мыслящей среды и держала его в плену между людьми маломысленными, которые были сподручнее потому, что над ними можно было удобно упражнять остроумие? Повторяем: на все эти вопросы книга, изданная г. Семевским, не дает никакого ответа, так что процесс, посредством которого мысли поистине человеческие нередко проникают в сосуд скудельный, остается и по прочтении изданных ныне материалов неразгаданною тайной. Поэтому главным материалом для биографии Лермонтова и теперь остаются исключительно его произведения».

В своей статье Салтыков-Щедрин приводит слова Фридриха Боденштедта, переводчика Лермонтова на немецкий язык: «Произнося суд над умом, выходящим из ряда обыкновенных, следует брать мерилом не то, что в нем есть общего с толпою, которая стоит ниже его, а то, что отличает его от этой толпы и возвышает над нею. Недостатки Лермонтова были недостатками всего светского молодого поколения в России; но достоинств его не было ни у кого. Вернейшее изображение его личности все-таки останется нам в его произведениях, где он высказывается вполне таким, каким был…».

Замечательные слова. Взяв их на вооружение, попробуем разобраться, что значил Петербург для Лермонтова и Лермонтов для Петербурга.

Гусарский Петербург

В своей статье Белинский приводит один из ранних отрывков поэта, сопровождая его таким комментарием: «Как бы в утешение в ранней потере, публика, – уже ничего не ожидавшая от музы Лермонтова, – нечаянно увидела появление в печати («Отеч. зап.», 1843, № 3) новой большой поэмы покойного поэта „Измаил-Бей“, существования которой дотоле никто и не подозревал. „Измаил-Бей“, вероятно, одно из самых ранних юношеских произведений Лермонтова: это видно и по незрелости плана, и по растянутости, прозаичности многих выражений и оборотов, и, наконец, по самим стихам, между которыми нередко попадаются слабые и неловкие; но, несмотря на все недостатки, „Измаил-Бей“ – в высшей степени интересное и важное дополнение к материалам, которые имеем мы для поэтической биографии поэта в его сочинениях. Даже безотносительно, как поэтическое произведение, означенная поэма не лишена интереса, ибо, невыдержанная и слабая в целом, содержит в себе отдельные места, поражающие глубиною и оригинальностию, и не чужда сильных, по мысли и выражению, стихов, каковы, например, следующие, заключающие в себе изображение характера героя».

Вот эти строки:

Как лишний меж людьми, своим рожденьем

Он душу не обрадовал ничью,

И, хоть невинный, начал жизнь свою,

Как многие кончают, – преступленьем.

Он материнской ласки не знавал:

Не у груди, под буркою согретый, —

Один провел младенческие леты,

И ветер колыбель его качал,

И месяц полуночи с ним играл,

Он вырос меж землей и небесами,

Не зная принужденья и забот;

Привык он тучи видеть под ногами,

А над собой один лазурный свод;

И лишь орлы да скалы величавы

С ним разделяли юные забавы.

Он для великих создан был страстей,

Он обладал пылающей душою,

И бури юга отразились в ней

Со всей своей ужасной красотою…

Не правда ли, этот отрывок живо напоминает нам строки, которые мы читали в школе:

Старик! я слышал много раз,

Что ты меня от смерти спас —

Зачем?.. Угрюм и одинок,

Грозой оторванный листок,

Я вырос в сумрачных стенах

Душой дитя, судьбой монах.

Я никому не мог сказать

Священных слов «отец» и «мать».

Конечно, ты хотел, старик,

Чтоб я в обители отвык

От этих сладостных имен, —

Напрасно: звук их был рожден

Со мной. Я видел у других

Отчизну, дом, друзей, родных,

А у себя не находил

Не только милых душ – могил!

Тема сиротства была одной из постоянных тем Лермонтова, ей посвящено немало страниц его творчества. Тема эта, безусловно, автобиографическая. После смерти дочери бабушка Арсеньева, никогда не любившая своего зятя, поставила перед ним условие: мальчик станет ее наследником, только если останется с нею. Юрий Петрович Лермонтов, потомок легендарного шотландского барда Томаса Лермонта, был небогат и ради блага сына согласился на условия наследницы муромских дворян Столыпиных. И маленький Мишель переселился в Пензенскую губернию, в бабушкины Тарханы, где его воспитывали как принца.

Тем не менее он тосковал и по умершей матери, и по отцу, о котором, вероятно, слышал от бабушки мало лестного. И свою тоску он превратил в стихи.

Ужасная судьба отца и сына

Жить розно и в разлуке умереть,

И жребий чуждого изгнанника иметь

На родине с названьем гражданина!

Но ты свершил свой подвиг, мой отец,

Постигнут ты желанною кончиной;

Дай Бог, чтобы, как твой, спокоен был конец

Того, кто был всех мук твоих причиной!

Но ты простишь мне! Я ль виновен в том,

Что люди угасить в душе моей хотели

Огонь божественный, от самой колыбели

Горевший в ней, оправданный творцом?

Однако ж тщетны были их желанья:

Мы не нашли вражды один в другом,

Хоть оба стали жертвою страданья!

Не мне судить, виновен ты иль нет;

Ты светом осужден. Но что такое свет?

Толпа людей, то злых, то благосклонных,

Собрание похвал незаслуженных

И стольких же насмешливых клевет.

Далеко от него, дух ада или рая,

Ты о земле забыл, как был забыт землей;

Ты счастливей меня, перед тобой

Как море жизни – вечность роковая

Неизмеримою открылась глубиной.

Ужели вовсе ты не сожалеешь ныне

О днях, потерянных в тревоге и слезах?

О сумрачных, но вместе милых днях,

Когда в душе искал ты, как в пустыне,

Остатки прежних чувств и прежние мечты?

Ужель теперь совсем меня не любишь ты?

О, если так, то небо не сравняю

Я с этою землей, где жизнь влачу мою;

Пускай на ней блаженства я не знаю,

По крайней мере, я люблю!

Это строки написаны после смерти Юрия Петровича в 1831 году.

Стихами Лермонтова зачитывались даже те, кто не ладил со своими родителями и порой желал им смерти. Такова сила романтической поэзии: она бросает на обыденную жизнь отсвет величия, придает каждому чувству, каждому поступку что-то значительное. Лермонтов едко высмеивал романтические порывы окружавших его людей как в книгах (вспомните беднягу Грушницкого), так и в жизни. (И одна такая шутка привела к роковой дуэли.) Но он был молод и не мог устоять перед очарованием романтики, превращая, к примеру, бытовую и не очень красивую ссору с возлюбленной в высокую трагедию непонятой души.

Я не унижусь пред тобою;

Ни твой привет, ни твой укор

Не властны над моей душою.

Знай: мы чужие с этих пор.

Ты позабыла: я свободы

Для заблужденья не отдам;

И так пожертвовал я годы

Твоей улыбке и глазам,

И так я слишком долго видел

В тебе надежду юных дней

И целый мир возненавидел,

Чтобы тебя любить сильней.

Как знать, быть может, те мгновенья,

Что протекли у ног твоих,

Я отнимал у вдохновенья!

А чем ты заменила их?

Быть может, мыслию небесной

И силой духа убежден,

Я дал бы миру дар чудесный,

А мне за то бессмертье он?

Зачем так нежно обещала

Ты заменить его венец,

Зачем ты не была с начала,

Какою стала наконец!

Я горд!.. прости! люби другого,

Мечтай любовь найти в другом;

Чего б то ни было земного

Я не соделаюсь рабом.

К чужим горам под небо юга

Я удалюся, может быть;

Но слишком знаем мы друг друга,

Чтобы друг друга позабыть.

Отныне стану наслаждаться

И в страсти стану клясться всем;

Со всеми буду я смеяться,

А плакать не хочу ни с кем;

Начну обманывать безбожно,

Чтоб не любить, как я любил;

Иль женщин уважать возможно,

Когда мне ангел изменил?

Я был готов на смерть и муку

И целый мир на битву звать,

Чтобы твою младую руку —

Безумец! – лишний раз пожать!

Не знав коварную измену,

Тебе я душу отдавал;

Такой души ты знала ль цену?

Ты знала – я тебя не знал!

* * *

Ссора с Мартыновым была далеко не первой в жизни Лермонтова. Еще когда он учился в Московском университете, то прославился своей дерзостью в разговорах с профессорами. Вот что рассказывал один из его однокашников: «Перед рождественскими праздниками профессора делали репетиции, то есть проверяли знания своих слушателей за пройденное полугодие и, согласно ответам, ставили баллы, которые брались в соображение на публичных переходных экзаменах. Профессор Победоносцев, читавший изящную словесность, задал какой-то вопрос Лермонтову. На этот вопрос Лермонтов начал отвечать бойко и с уверенностью. Профессор сначала слушал его, а потом остановил и сказал:

– Я вам этого не читал. Я бы желал, чтобы вы мне отвечали именно то, что и проходили. Откуда могли вы почерпнуть эти знания?

– Это правда, господин профессор, – отвечал Лермонтов, – вы нам этого, что я сейчас говорил, не читали и не могли читать, потому что это слишком ново и до вас еще не дошло. Я пользуюсь научными пособиями из своей собственной библиотеки, содержащей все вновь выходящее на иностранных языках.

Мы переглянулись. Ответ в этом роде был дан уже и прежде профессору Гастеву, читавшему геральдику и нумизматику».

За эту браваду профессора, вероятно, были готовы с лихвой отплатить на публичном экзамене. Но Лермонтов на экзамен не явился и решил переводиться в Петербургский университет.

Ул. Союза Печатников, 10а/Лермонтовский пр., 8

Он приехал в столицу вместе с бабушкой летом 1832 года, они поселились в Коломне, неподалеку от католического костела, в доме генерал-майора Никиты Васильевича Арсеньева, родного брата деда М. Ю. Лермонтова (современный адрес – ул. Союза Печатников, 10а/Лермонтовский пр., 8). Тогда дом был двухэтажным, позже его надстроили четырьмя этажами, и он стал доходным.

Но оказалось, что в Петербургском университете не хотят засчитать годы учебы в Москве и предлагают поступать на первый курс. Кроме того, Лермонтов узнал, что готовится законопроект об увеличении срока обучения с трех до четырех лет. Эта перспектива его вовсе не радует, и он записывается в Школу гвардейских подпрапорщиков и кавалерийских юнкеров. Поворот довольно резкий, и среди московских родственников Лермонтова начинают циркулировать разные слухи.

Сашенька Верещагина, кузина и задушевная подруга Мишеля, пишет ему из Москвы: «Аннет Столыпина пишет П., что вы имели неприятность в университете и что тетка моя^[25] от этого хворала; ради Бога напишите мне, что это значит? У нас все делают из мухи слона, – ради Бога успокойте меня. К несчастью, я вас знаю слишком хорошо, чтобы быть спокойной. Я знаю, что вы способны резаться с первым встречным из-за первого вздора. Фи, стыд какой!.. С таким дурным характером вы никогда не будете счастливы».

Лермонтов отвечает ей: «Несправедливая и легковерная женщина! (Заметьте, что я в полном праве так назвать вас, дорогая кузина!) Вы поверили словам и письму молодой девушки, не подвергнув их критике. Annette говорит, что никогда не писала, что я имел неприятность, но что мне не зачли, как это было сделано для других, годы, проведенные мною в Московском университете. Дело в том, что вышла реформа для всех университетов, и я опасаюсь, чтоб от нее не пострадал также и Алексис (Лопухин), ибо к прежним трем невыносимым годам прибавили еще один».

И несколькими днями позже: «Теперь, конечно, вы уже знаете, что я поступаю в школу гвардейских юнкеров… Если бы вы могли представить себе все горе, которое я испытываю, вы бы пожалели меня. Не браните же более, а утешьте меня, если обладаете сердцем».

В письме перед другой своей приятельницей, Марией Александровной Лопухиной, он не упускает случая представить ситуацию в более романтическом и даже трагическом свете: «Не могу представить себе, какое действие произведет на вас моя великая новость: до сих пор я жил для поприща литературного, принес столько жертв своему неблагодарному идолу, и вот теперь я – воин. Быть может, тут есть особая воля Провидения: быть может, этот путь всех короче: и если он не ведет к моей первой цели, может быть, по нем дойду до последней цели всего существующего: ведь лучше умереть со свинцом в груди, чем от медленного старческого истощения».

Но у бабушки Арсеньевой другое мнение. Павел Висковатов, биограф Лермонтова, рассказывает такой эпизод: «Позднее еще, когда Лермонтов юнкером лейб-гвардии Гусарского полка стоял в Петергофе и в лагерное время захворал, выказалась, по рассказам очевидцев, вся нелюбовь Арсеньевой к военной карьере внука. Бабушка приехала к начальнику Лермонтова полковнику Гельмерсену просить отпустить больного домой. Гельмерсен находил это лишним и старался уверить бабушку, что для внука ее нет никакой опасности. Во время разговора он сказал:

– Что же вы сделаете, если внук ваш захворает во время войны?

– А ты думаешь, – бабушка, как известно, всем говорила „ты“, – а ты думаешь, что я его так и отпущу в военное время?! – раздраженно ответила она.

– Так зачем же он тогда в военной службе?

– Да это пока мир, батюшка!.. А ты что думал?».

Итак, Лермонтов стал петербуржцем. Приказом по школе от 14 ноября 1832 года он зачислен в лейб-гвардии Гусарский полк на правах вольноопределяющегося унтер-офицера и после экзаменов поступил в Школу гвардейских юнкеров и прапорщиков.

* * *

Современный адрес того здания, в котором находилась Школа, – Исаакиевская пл., 6. Но вы тщетно будете искать на этом месте скромное здание в классическом стиле. Вместо него вы увидите роскошный Мариинский дворец, принадлежавший любимой дочери Николая I красавице Марии, вышедшей замуж за герцога Лейхтенбергского и пожелавшей остаться в России. Дворец для новобрачных построил архитектор Штакеншнейдер, использовав при этом часть кладки бывшей юнкерской школы.

Во времена Лермонтова рядом со зданием Школы располагались плац для строевых учений, а дальше сад, конюшни, манеж. (Хорошо всем известный Манеж на Исаакиевской площади, построенный по проекту Джакомо Кваренги в 1804–1807 гг., принадлежал Конногвардейскому полку, казармы которого располагались позади здания, вдоль Конногвардейского бульвара.)

Мариинский дворец

Манеж на Исаакиевской площади

В бельэтаже главного корпуса находились классы, конференц-зал и столовая. На третьем этаже был лазарет. Это место упоминается в воспоминаниях выпускников Школы, но совсем не в связи с болезнями. Иван Васильевич Анненков, один из соучеников Лермонтова, вспоминает: «Лазарет этот большей частью был пустой, а если и случались в нем больные, то свойство известной болезни не мешало собираться в нем юнкерам для ужинов и игры в карты. Доктор школы Гасовский известен был за хорошего медика, но был интересан и имел свои выгоды мирволить юнкерам. Старший фельдшер школы Ушаков любил выпить, и юнкера, зная его слабость, жили с ним дружно. Младший фельдшер Кукушкин, который впоследствии сделался старшим, был замечательный плут. Расторопный, ловкий и хитрый, он отводил заднюю комнату лазарета для юнкеров, устраивал вечера с ужинами и карточной игрой, следил за тем, чтобы юнкера не попались, и надувал их сколько мог. Не раз юнкера давали ему потасовку, поплачивались за это деньгами и снова дружились. Понятно при этом, что юнкера избрали лазарет местом своих сборищ, где и велась крупная игра».

Впрочем, Лермонтов попал в лазарет именно из-за травмы. На занятиях в манеже он сел на плохо объезженную лошадь, упал с нее и повредил ногу. Вера Ивановна Бухарина, вышедшая замуж за Николая Николаевича Анненкова, дальнего родственника Лермонтова, по просьбе бабушки посещала поэта в лазарете. Позже она вспоминала: «В первый раз я увидела будущего великого поэта Лермонтова. Должна признаться, он мне совсем не понравился. У него был злой и угрюмый вид, его небольшие черные глаза сверкали мрачным огнем, взгляд был таким же недобрым, как и улыбка. Он был мал ростом, коренаст и некрасив, но не так изысканно и очаровательно некрасив, как Пушкин, а некрасив очень грубо и несколько даже неблагородно. Мы нашли его не прикованным к постели, а лежащим на койке и покрытым солдатской шинелью. В таком положении он рисовал и не соблаговолил при нашем приближении подняться. Он был окружен молодыми людьми, и, думаю, ради этой публики он и был так мрачен по отношению к нам, пришедшим его навестить. Мой муж обратился к нему со словами привета и представил ему новую кузину. Он смерил меня с головы до ног уверенным и недоброжелательным взглядом. Он был желчным и нервным и имел вид злого ребенка, избалованного, наполненного собой, упрямого и неприятного до последней степени».

Но, кажется, Вера Ивановна все-таки произвела впечатление на поэта, причем давно, еще в Москве, год назад, когда она еще только вышла в свет и не была замужем. Тогда Лермонтов посвятил ей мадригал:

Не чудно ль, что зовут вас Вера?

Ужели можно верить вам?

Нет, я не дам своим друзьям

Такого страшного примера!..

Поверить стоит раз… но что ж?

Ведь сам раскаиваться будешь,

Закона веры не забудешь

И старовером прослывешь!

Возможно, это известие о том, что красавица вышла замуж за его родственника, вызвало у юноши такое раздражение? А возможно, он просто был смущен, встретившись с нею при подобных обстоятельствах. Или хотел показаться суровым и загадочным, но, как это часто бывает, добился прямо противоположного впечатления.

* * *

Чем еще занимались юнкера в свободное время, кроме карточных игр? Во-первых, курили. Это был настоящий ритуал. Анненков вспоминает: «Замечу, что папиросок тогда не существовало, сигар юнкера не курили, оставалась, значит, одна только трубка, которая, в сущности, была в большом употреблении во всех слоях общества. Мы щеголяли чубуками, которые были из превосходного черешневого дерева, такой длины, чтобы чубук мог уместиться в рукаве, а трубка была в размере на троих, чтобы каждому пришлось затянуться три раза. Затяжка делалась таким образом, что куривший, не переводя дыхания, втягивал в себя табачный дым, сколько доставало у него духу. Это отуманивало обыкновенно самые крепкие натуры, чего, в сущности, и желали».

Невский пр., 18

Во-вторых, кутили. Вино в стенах Школы, разумеется, было запрещено, и, разумеется, его проносили по вечерам тайком. Кроме лазарета, для пиров хорошо подходила баня. Анненков пишет: «Обычными местами сходок юнкеров по воскресеньям были Фельет на Большой Морской, Гане на Невском, между двумя Морскими, и кондитерская Беранже у Зеленого моста. Эта кондитерская Беранже была самым любимым местом юнкеров по воскресеньям и по будням; она была в то время лучшей кондитерской в городе, но главное ее достоинство состояло в том, что в ней отведена была отдельная комната для юнкеров, за которыми ухаживали, а главное, верили им в долг. Сообщение с ней велось в школе во всякое время дня; сторожа непрерывно летали туда за мороженым и пирожками. В те дни, когда юнкеров водили в баню, этому Беранже была большая работа: из его кондитерской, бывшей наискось от бани, носились и передавались в окно подвального этажа, где помещалась баня, кроме съестного, ликеры и другие напитки. Что творилось в этой бане, считаю излишним припоминать, скажу только, что мытья тут не было, а из бани зачастую летали пустые бутылки на проспект».

Кондитерская Вольфа и Беранже хорошо известна всем петербуржцам. Она находилась на Невском проспекте в доме Котомина, у Зеленого моста (современный адрес – Невский пр., 18). Здесь часто бывал Пушкин, привлеченный не только лакомствами, но и разложенными в кондитерской газетами и журналами.

Позже, накануне роковой дуэли, он будет встречаться здесь со своим секундантом Константином Карловичем Данзасом. Потом, весной 1846 года, именно в этой кондитерской познакомились Ф. М. Достоевский и М. В. Петрашевский. А пока здесь весело кутят юнкера и мечтают о подвигах, о славе, о благосклонности дам и о блестящих военных карьерах.

* * *

Но, к сожалению, были у юнкеров и не такие невинные развлечения. Другой однокашник Лермонтова вспоминает: «В общественных заведениях для детей существует почти везде обычай подвергать разным испытаниям или, лучше сказать, истязаниям вновь поступивших новичков. Объяснить себе этот обычай можно разве только тем, как весьма остроумно сказано в конце повести Пушкина „Пиковая дама“, что Лизавета Ивановна, вышед замуж, тоже взяла себе воспитанницу; другими словами, что все страдания, которые вынесли новички в свое время, они желают выместить на новичках, которые их заменяют.

В юнкерской школе эти испытания ограничивались одним: новичку не дозволялось в первый год поступления курить, ибо взыскания за употребление этого зелья были весьма строги и отвечали вместе с виновными и начальники их, то есть отделенные унтер-офицеры и вахмистры. Понятно, что эти господа не желали подвергать себя ответственности за людей, которых вовсе не знали и которые ничем еще не заслужили имя хороших товарищей. Но тем и ограничивалась разница в социальном положении юнкеров; но Лермонтов, как истый школьник, не довольствовался этим, любил помучить их способами более чувствительными и выходящими из ряда обыкновенно налагаемых испытаний. Проделки эти производились обыкновенно ночью. Легкокавалерийская камера была отдельная комната, в которой мы, кирасиры, не спали (у нас были свои две комнаты), а потому как он распоряжался с новичками легкокавалеристами, мне неизвестно; но расскажу один случай, который происходил у меня на глазах, в нашей камере, с двумя вновь поступившими юнкерами в кавалергарды… Как скоро наступало время ложиться спать, Лермонтов собирал товарищей в своей камере; один на другого садились верхом; сидящий кавалерист покрывал и себя, и лошадь своею простыней, а в руке каждый всадник держал по стакану воды; эту конницу Лермонтов называл „Нумидийским эскадроном“^[26]. Выжидали время, когда обреченные жертвы заснут, по данному сигналу эскадрон трогался с места в глубокой тишине, окружал постель несчастного и, внезапно сорвав с него одеяло, каждый выливал на него свой стакан воды. Вслед за этим действием кавалерия трогалась с правой ноги в галоп обратно в свою камеру. Можно себе представить испуг и неприятное положение страдальца, вымоченного с головы до ног и не имеющего под рукой белья для перемены…

Наша камера пришла в негодование от набегов нумидийской кавалерии, и в следующую ночь несколько человек из нас уговорились блистательно отомстить за нападение. Для этого мы притворились все спящими, и, когда ничего не знавшие об этом заговоре нумидийцы собрались в комплект в нашу комнату, мы разом вскочили с кроватей и бросились на них. Кавалеристы принуждены были соскочить со своих лошадей, причем от быстроты этого драгунского маневра и себя, и лошадей препорядочно облили водой, затем легкая кавалерия была изгнана со стыдом из нашей камеры. Попытки обливать наших новичков уже после этого не возобновлялись».

Кто был автором этих воспоминаний? Николай Мартынов, познакомившийся с Лермонтовым еще в Школе. Он написал их на склоне лет, назвав «Моя исповедь», и начал так: «Сегодня минуло ровно тридцать лет, как я стрелялся с Лермонтовым на дуэли. Трудно поверить! Тридцать лет – это почти целая жизнь человеческая, а мне памятны малейшие подробности этого дня, как будто происшествие случилось только вчера. Углубляясь в себя, переносясь мысленно за тридцать лет назад и помня, что я стою теперь на краю могилы, что жизнь моя окончена и остаток дней моих сочтен, я чувствую желание высказаться, потребность облегчить свою совесть откровенным признанием самых заветных помыслов и движений сердца по поводу этого несчастного события. Для полного уяснения дела мне требуется сделать маленькое отступление: представить личность Лермонтова так, как я понимал его, со всеми его недостатками, а равно и с добрыми качествами, которые он имел». К сожалению, Мартынов так и не закончил своих мемуаров, и мы никогда не узнаем его версию долгих и сложных отношений с Лермонтовым, которые закончились так неожиданно и трагически.

* * *

Вздорный, жестокий, неуживчивый – именно таким запомнился Лермонтов однокашникам. Сам же поэт впоследствии назвал время, проведенное в Школе юнкеров, «двумя страшными годами». Ведь, кроме кутежей и веселых посиделок, была еще учеба: подъем в шесть часов по барабанному бою (бабушка Арсеньева приказала денщику Лермонтова осторожно будить барина заранее, чтобы от звуков барабана не расстроились его нервы, но, узнав об этом, Мишель побил денщика и строго запретил ему исполнять приказ), строевая подготовка на плацу, придирки преподавателей, придирки великого князя Михаила, который был назначен начальником всех военно-учебных заведений. Павел Висковатов рассказывает: «Неудовольствия великого князя на школу начались с неудачного представления ординарцев, явившихся в один из воскресных дней. Сделав по этому поводу строжайший выговор командиру роты, великий князь приказал арестовать офицеров, которые, по его мнению, мало внушали юнкерам правильное понятие о дисциплине и обязанностях нижних чинов в этом отношении к офицерам. Последнее замечание вызвано было тем, что великий князь встретил на Невском проспекте подпрапорщика Тулубьева, который шел рядом с родным своим братом, офицером Преображенского полка. Другие юнкера также неоднократно замечались Его Высочеством в разговоре с офицерами на улице. Все они немедленно отправлялись в школу, под строгий арест, и, наконец, великий князь приказал объявить свою волю, что за подобные проступки, как нарушающие военное чинопочитание, виновные будут выписываться им в армию. Заметив также, что воспитанники школы часто отлучаются со двора в будни, и приписывая это слабости ближайшего начальства, он приказал на будущее время такие отпуски прекратить.

Желая подтянуть дисциплину и искоренить беспорядки, великий князь наезжал в школу невзначай. Так, приехав однажды, он прямо вошел в роту и приказал раздеться первому встречному юнкеру. О, ужас! На нем оказался жилет – в то время совершенно противозаконный атрибут туалета, изобличавший, по понятиям строгих блюстителей формы, чуть ли не революционный дух. На других воспитанниках великим князем были замечены „шелковые или неисправные галстуки“. Это было поводом к сильнейшему гневу его высочества. Он приказал отправить под арест командира роты и всех отделенных офицеров, а подпрапорщиков не увольнять со двора впредь до приказания. На другой день великий князь опять приехал в школу и, к крайнему удивлению своему, вновь застал те же беспорядки в одежде. На этот раз гроза разразилась уже над командиром школы, генерал-майором, которому объявлен был строгий выговор».

А один из однокашников Лермонтова вспоминает: «В то время в юнкерской школе нам не позволялось читать книг чисто литературного содержания, хотя мы не всегда исполняли это; те, которые любили чтение, занимались им большею частью по праздникам, когда нас распускали из школы. Всякий раз, как я заходил в дом к Лермонтову, почти всегда находил его с книгою в руках, и книга эта была – сочинения Байрона и иногда Вальтер Скотт, на английском языке, – Лермонтов знал этот язык. Какое имело влияние на поэзию Лермонтова чтение Байрона – всем известно; но не одно это, и характер его, отчасти схожий с Байроновым, был причиной, что Лермонтов, несмотря на свою самобытность, невольно иногда подражал британскому поэту».

Впрочем, Лермонтов мог и иронизировать над своими неприятностями, как он это делает в стихах «Юнкерская молитва»:

Царю небесный!

Спаси меня

От куртки тесной,

Как от огня.

От маршировки

Меня избавь,

В парадировки

Меня не ставь.

Пускай в манеже

Алехин глас

Как можно реже

Тревожит нас.

Еще моленье

Прошу принять —

В то воскресенье

Дай разрешенье

Мне опоздать.

Я, царь всевышний,

Хорош уж тем,

Что просьбой лишней

Не надоем.

«Алеха», упомянутый в этих строках, – Алексей Степанович Стукеев, командир эскадрона.

И все же годы, проведенные в Школе, не были вовсе безотрадными. Юнкера издавали свой рукописный журнал, и Лермонтов публиковал там свои стихи, по большей части такого содержания, которое смело можно было назвать «непечатным».

Три поэмы – «Уланша», «Госпиталь» и «Петергофский праздник» – посвящены летним маневрам в Петергофе и приключениям юнкеров во время этих маневров. Эти поэмы создали Лермонтову славу среди однокашников. Еще один из его соучеников, А. М. Меринской, вспоминал: «„Уланша“ была любимым стихотворением юнкеров; вероятно, и теперь, в нынешней школе, заветная тетрадка тайком переходит из рук в руки. Надо сказать, что юнкерский эскадрон, в котором мы находились, был разделен на четыре отделения: два тяжелой кавалерии, то есть кирасирские, и два легкой – уланское и гусарское. Уланское отделение, в котором состоял и я, было самое шумное и самое шаловливое. Этих-то улан Лермонтов воспел, описав их ночлег в деревне Ижорке, близ Стрельны, при переходе их из Петербурга в Петергофский лагерь. Вот одна из окончательных строф, – описание выступления после ночлега:

Заутро раннее светило

Взошло меж серых облаков

И кровли спящие домов

Живым лучом позолотило.

Вдруг слышен крик: вставай, скорей!

И сбор пробили барабаны,

И полусонные уланы,

Зевая, сели на коней».

Надо отдать должное Меринскому: ему удалось отыскать, пожалуй, единственные семь приличных строчек в этой поэме, по сравнению с которой «Гавриилиада» Пушкина покажется образцом целомудрия. Лермонтов вдохновенно описывает насилие юных уланов над крестьянкой как лихую выходку и очень забавную затею. Евдокия Петровна Ростопчина, романтическая поэтесса и писательница, «девушка из хорошей семьи» и еще одна московская приятельница, писала: «Лермонтов импровизировал для своих товарищей целые поэмы, на предметы самые обыденные из их казарменной и лагерной жизни. Эти поэмы, которые я не читала, так как они написаны не для женщины, как говорят, отличаются жаром и блестящей пылкостью автора».

* * *

В «Петергофском празднике» больше строк, которые можно цитировать, не боясь оскорбить читателей. Вот как начинается поэма:

Кипит веселый Петергоф,

Толпа по улицам пестреет,

Печальный лагерь юнкеров

Приметно тихнет и пустеет.

Туман ложится по холмам,

Окрестность сумраком одета —

И вот к далеким небесам,

Как долгохвостая комета,

Летит сигнальная ракета.

Волшебно озарился сад,

Затейливо, разнообразно;

Толпа валит вперед, назад,

Толкается, зевает праздно.

Узоры радужных огней,

Дворец, жемчужные фонтаны,

Жандармы, белые султаны,

Корсеты дам, гербы ливрей,

Колеты кирасир мучные,

Лядунки, ментики златые,

Купчих парчевые платки,

Кинжалы, сабли, алебарды,

С гнилыми фруктами лотки,

Старухи, франты, казаки,

Глупцов чиновных бакенбарды,

Венгерки мелких штукарей,

Толпы приезжих иноземцев,

Татар, черкесов и армян,

Французов тощих, толстых немцев

И долговязых англичан —

В одну картину все сливалось

В аллеях тесных и густых

И сверху ярко освещалось

Огнями склянок расписных…

Здесь описаны именины супруги Николая I императрицы Александры Федоровны, которые торжественно отмечались при большом скоплении народа.

Вот как вспоминала этот праздник одна из фрейлин императрицы: «1-го июля, в день рождения императрицы, была всякий год громадная иллюминация по всему Петергофскому саду. Тысячи людей стекались со всех окрестностей Петербурга на этот так называемый Петергофский праздник. Весь сад представлял нечто весьма оригинальное, несколько дней до и несколько дней после этого праздника. Публика и народ располагались бивуаком по всему саду; тут были палатки, навесы, столы, стулья, скамейки, койки, самовары, всякая посуда и проч. и проч. Государь и государыня всегда объезжали этот импровизированный лагерь; останавливались, разговаривая с народом и публикой. Тут был восторг и умиление и подавания прошений, и чего, чего тут не было!.. Однако, не существовало в то счастливое время мысли о возможном покушении на жизнь священной особы русского царя! Он и его подданные составляли одну, тесно связанную, семью.

В высокоторжественный же день 1-го июля, после большого выхода их величеств к обедни, поздравлений, церковного парада перед дворцом Кавалергардского ее императорского величества полка, большого обеденного стола, когда зажигалась иллюминация, вся императорская фамилия, сопровождаемая двором, во всем блеске туалетов, мундиров и ливрей, выезжала церемониальным цугом в блестящих экипажах и линейках для прогулки по иллюминации. Ехали шагом, между шпалерами узко сдвинувшейся толпы, дававшей место только для проезда императорского цуга, потом смыкавшейся и следовавшей за ним, насколько это было возможно (никакой полиции и стеснений не полагалось, – государь был уверен в своем преданном народе).

Перед главной террасой дворца, за Самсоном, горел миллионами шкаликов щит с вензелем виновницы торжества, матушки-царицы. Зрелище было действительно великолепное. По возвращении царского объезда, начинался „маскарад“ в залах дворца. Императорская фамилия вся проходила полонезами по всем залам между своими многочисленными гостями.

Второго июля допускался народ и публика в Александрию – всегдашнее пребывание их величеств летом, куда никто не допускался во время царского присутствия, кроме приближенных и приглашенных специально лиц. Но в этот день скромное, интимное жилище царя отдавалось вполне посещению всех. Было опять царское катание, при звуках музыки, так как хоры военных музыкантов были расположены по саду. Потом царская фамилия кушала чай на украшенном гирляндами из васильков балконе, окруженная толпой. Васильки были одними из любимых цветков императрицы Александры Федоровны, и ко дню ее рождения васильками старались все украшать».

Какая идиллическая картина! Какое рыцарственное отношение к даме!

А поэма Лермонтова, возможно, и без воли ее автора, показывает, каково было истинное отношение к женщине, не защищенной высоким происхождением и знатным родством, что позволяли себе «благородные защитники отечества», что считали они настоящей доблестью. В «Госпитале», разумеется, все то же – грубое насилие и грубые шутки.

* * *

По всей вероятности, именно в Петергофе Лермонтов впервые увидел море. И… остался разочарованным. В своем письме С. А. Бахметевой он изливает свое недовольство Петербургом и его окрестностями.

Увы! как скучен этот город,

С своим туманом и водой!..

Куда ни взглянешь, красный ворот,

Как шиш, торчит перед тобой;

Нет милых сплетен – всё сурово,

Закон сидит на лбу людей;

Всё удивительно и ново —

А нет не пошлых новостей!

Доволен каждый сам собою,

Не беспокоясь о других,

И что у нас зовут душою,

То без названия у них!..

И наконец я видел море,

Но кто поэта обманул?..

Я в роковом его просторе

Великих дум не почерпнул.

Нет! как оно, я не был волен;

Болезнью жизни, скукой болен,

(На зло былым и новым дням)

Я не завидовал, как прежде,

Его серебряной одежде,

Его бунтующим волнам.

И все же, возможно, именно эта встреча с морем дала Лермонтову вдохновение для того, чтобы написать в 1832 году знаменитое стихотворение «Парус».

* * *

Еще одна юношеская поэма, «Монго», появилась позже, в сентябре 1836 года. Но она описывает события, относящиеся ко времени пребывания Лермонтова в Школе юнкеров: поездку с другом, Алексеем Аркадьевичем Столыпиным, на дачу к балерине Екатерине Егоровне Пименовой. Дача располагалась неподалеку от Красного Села, где ежегодно проводились большие армейские маневры. Монго – прозвище А. А. Столыпина, данное ему по имени героя французского романа. Маёшка – это шутливое прозвище Лермонтова, оно происходит от Майё (фр. Mayeux) – популярного в 1830-е годы персонажа, созданного французским карикатуристом Шарлем Травье.

В этой поэме приводится описание уже знакомой нам Петергофской дороги:

Приюты неги и прохлады —

Вдоль по дороге в Петергоф,

Мелькают в ряд из-за ограды

Разнообразные фасады

И кровли мирные домов,

В тени таинственных садов.

Там есть трактир… и он от века

Зовется «Красным кабачком»,

И там – для блага человека —

Построен сумасшедших дом.

Сумасшедший дом – та самая Больница Всех скорбящих Радости, а «Красный кабачок» – знаменитый трактир, располагавшийся на 10-й версте Петергофской дороги, на берегу реки Красненькой, и известный еще со времен Петра I. Во времена Лермонтова его владелицей была весьма примечательная особа – Луиза Кессених, женщина, переодевшаяся в мужскую одежду и принявшая участие в войне 1812–1815 годов. Луиза дослужилась в прусской армии до вахмистра.

Современники рассказывали, что в «Красном кабачке» висел портрет хозяйки, «снятый в молодых летах, на котором она изображалась в мундире прусского фузилёра, с тесаком через плечо».

В поэме «Монго» Лермонтов рисует и свой шутливый портрет:

Маёшка был таких же правил:

Он лень в закон себе поставил,

Домой с дежурства уезжал,

Хотя и дома был без дела,

Порою рассуждал он смело,

Но чаще он не рассуждал.

Разгульной жизни отпечаток

Иные замечали в нем;

Печалей будущих задаток

Хранил он в сердце молодом;

Его покоя не смущало,

Что не касалось до него;

Насмешек гибельное жало

Броню железную встречало

Над самолюбием его.

Слова он весил осторожно

И опрометчив был в делах.

Порою: трезвый – врал безбожно,

И молчалив был – на пирах.

Характер вовсе бесполезный

И для друзей и для врагов…

Увы! читатель мой любезный,

Что делать мне – он был таков!

Легко ли такому человеку будет завести связи в петербургском свете? А эта задача уже становится весьма актуальной.

«Приличьем стянутые маски…»

23 ноября 1834 года Лермонтов произведен в корнеты лейб-гвардии Гусарского полка. Он покинул Школу и снова поселился в доме Н. В. Арсеньева.

Об одной из встреч с поэтом в 1835 году рассказывает в своих воспоминаниях его дальний родственник М. Н. Лонгинов: «Я узнал Лермонтова в 1830 или 1831 году, когда он был еще отроком, а я ребенком. Он привезен был тогда из Москвы в Петербург, кажется, чтобы поступить в университет, но вместо того вступил в 1832 году в юнкерскую школу лейб-гусарским юнкером, а в офицеры произведен в тот же полк в начале 1835 года.

Мы находились в дальнем свойстве по Арсеньевым, к роду которых принадлежали мать Лермонтова и моя прабабушка. Старинные дружеские отношения в течение нескольких поколений тесно соединяли всех членов многочисленного рода, несмотря на то, что кровная связь их с каждым поколением ослабевала. В Петербурге жил тогда Никита Васильевич Арсеньев, родной брат деда Лермонтова и двоюродный брат моей бабушки; Лермонтов был поручен его попечениям. У Никиты Васильевича, большого хлебосола и весельчака, всеми любимого, собирались еженедельно по воскресеньям на обед и на вечер многочисленные родные, и там часто видал я Лермонтова, сперва в полуфраке, а потом юнкером. В 1836 году на святой неделе я был отпущен в Петербург из Царскосельского лицея, и, разумеется, на второй или третий день праздника я обедал у дедушки Никиты Васильевича (так его все родные называли). Тут обедал и Лермонтов, уже гусарский офицер, с которым я часто видался и в Царском Селе, где стоял его полк.

Когда Лермонтов приезжал в Петербург, то занимал в то время комнаты в нижнем этаже обширного дома, принадлежавшего Никите Васильевичу (в Коломне, за Никольским мостом). После обеда Лермонтов позвал меня к себе вниз, угостил запрещенным тогда плодом – трубкой, сел за фортепьяно и пел презабавные русские и французские куплеты (он был живописец и немного музыкант).

Как-то я подошел к окну и увидел на нем тетрадь in folio и очень толстую; на заглавном листе крупными буквами было написано: „Маскарад, драма“. Я взял ее и спросил Лермонтова: его ли это сочинение? Он обернулся и сказал: „Оставь, оставь, это секрет“. Но потом подошел, взял рукопись и сказал, улыбаясь: „Впрочем, я тебе прочту что-нибудь; это сочинение одного молодого человека“, – и действительно, прочел мне несколько стихов, но каких, этого за давностью лет вспомнить не могу».

«Маскарад» – драма, рассказывающая о нравах высшего света. Со светским обществом у Лермонтова были достаточно сложные отношения, но не у света с ним. По большей части аристократы его просто не замечали.

Рассказывает Владимир Александрович Соллогуб: «Лермонтов, с которым я находился издавна в самых товарищеских отношениях, хотя и происходил от хорошей русской дворянской семьи, не принадлежал, однако, по рождению к квинтэссенции петербургского общества, но он его любил, бредил им, хотя и посмеивался над ним, как все мы, грешные…».

Сюжет «Маскарада» – это, по сути, сюжет «Отелло», но перенесенный в светский Петербург – история искренней любви, которую губит клевета. История, доказывающая в очередной раз, что «злые языки страшнее пистолета». Недаром современники сравнивали пьесу Лермонтова не только со знаменитой пьесой Шекспира, но и с «Горем от ума» Грибоедова. «Маскарад» – понятная метафора, это одновременно и светское развлечение, и «состояние общества», где все стараются скрыть свои истинные чувства, показаться не тем, кем являются. Немного позже, в 1840 году, Лермонтов напишет одно из своих знаменитых стихотворений:

Как часто, пестрою толпою окружен,

Когда передо мной, как будто бы сквозь сон,

При шуме музыки и пляски,

При диком шепоте затверженных речей,

Мелькают образы бездушные людей,

Приличьем стянутые маски,

Когда касаются холодных рук моих

С небрежной смелостью красавиц городских

Давно бестрепетные руки, —

Наружно погружась в их блеск и суету,

Ласкаю я в душе старинную мечту,

Погибших лет святые звуки.

<…>

Когда ж, опомнившись, обман я узнаю,

И шум толпы людской спугнет мечту мою,

На праздник незванную гостью,

О, как мне хочется смутить веселость их,

И дерзко бросить им в глаза железный стих,

Облитый горечью и злостью!..

Таким «стихом, облитым горечью и злостью» и должен был, по замыслу Лермонтова, стать «Маскарад». Супруги Арбенины слишком любят друг друга, и поэтому они обречены. А где же проходил тот самый роковой маскарад для Арбениных? В доме Энгельгардта (современный адрес – Невский пр., 30).

Современным петербуржцам это здание известно прежде всего как Малый зал филармонии – место проведения концертов классической музыки. Музыка звучала здесь и в XIX веке: в 1806 году Санкт-Петербургское филармоническое общество арендовало его для своих концертов. 24 мая 1824 года здесь, впервые в России, звучала «Торжественная месса» Бетховена, а в 1836 году впервые исполнялась в России знаменитая Девятая симфония. А еще здесь в разное время выступали Г. Берлиоз, Р. Вагнер, И. Штраус, Ф. Лист, К. Шуман, М. Глинка, А. Рубинштейн, П. Виардо. Концерты эти посещал Пушкин, и здесь, за несколько дней до смерти поэта, его увидел Тургенев. Позже Иван Сергеевич вспоминал: «Он стоял у двери, опираясь на трость, и, скрестив руки на широкой груди, с недовольным видом посматривал кругом. Помню его смуглое, небольшое лицо, его африканские губы, оскал белых, крупных зубов, висячие бакенбарды, темные, желчные глаза под высоким лбом почти без бровей – и кудрявые волосы… Он и на меня бросил беглый взор: бесцеремонное внимание, с которым я уставился на него, произвело, должно быть, на него впечатление пренеприятное: он, словно с досадой, повел плечом – вообще, он казался не в духе – и отошел в сторону».

Невский пр., 30

А кому принадлежал этот дом?

В 1799 году его купил у семьи Голицыных богатый купец Кусовников. Его дочь Ольга вышла замуж за Василия Васильевича Энгельгардта, внучатого племянника князя Потемкина и незаконнорожденного сына сенатора Энгельгардта. Энгельгардт-младший унаследовал дом в 1828 году и заново его переделал. Газета «Северная пчела» написала по этому поводу: «Вот храм вкуса, храм великолепия отрыт для публики! Все, что выдумала роскошь, все, что изобрела утонченность общежития, жития, соединено здесь. Тысячи свеч горят здесь в богатых бронзовых люстрах и отражаются в зеркалах, в мраморах и паркетах; отличная музыка гремит в обширных залах; согласные звуки певчих разносятся под позолоченными плафонами».

Дом Энгельгардта славился именно своими маскарадами. Хозяева здесь не жили, они сдавали первый этаж под лавки, а второй – под светские увеселения и даже брали плату за вход. Зато и приходить можно было без предупреждения. Обстановка была непринужденной, что ценили многие. Например, тот же Арбенин. Он говорит:

Да маски глупой нет:

Молчит… таинственна, заговорит… так мило

Вы можете придать ее словам

Улыбку, взор, какие вам угодно…

Вот, например, взгляните там —

Как выступает благородно

Высокая турчанка… как полна,

Как дышит грудь ее и страстно и свободно!

Вы знаете ли, кто она?

Быть может, гордая графиня иль княжна,

Диана в обществе… Венера в маскераде,

И также может быть, что эта же краса

К вам завтра вечером придет на полчаса.

В обоих случаях вы, право, не внакладе.

Тем не менее можно было услышать и такие отзывы: «Маскарады Энгельгардтова дома… утомляли своим мундирным однообразием костюмов монахов или пилигримов, маркизов и пьерро… Собрания эти почти постоянно, около трех часов ночи увенчивались безобразным пьянством в буфете, а иногда и дракою». А приятельница Пушкина Долли Фикельмон, жена австрийского посланника, записывает в своем дневнике: «Эти маскарады в моде, потому, что там бывают император и великий князь, а дамы общества решились явиться туда замаскированными… Императрица захотела туда съездить, но самым секретным образом, и выбрала меня, чтобы ее сопровождать. Итак, я сначала побывала на балу с мамой, через час оттуда уехала и вошла в помещение Зимнего дворца, которое мне указали. Там я переменила маскарадный костюм и снова уехала из дворца вместе с императрицей в наемных санях и под именем M-lle Тимашевой. Царица смеялась, как ребенок, а мне было страшно; я боялась всяких инцидентов. Когда мы очутились в этой толпе, стало еще хуже – ее толкали локтями и давили не с большим уважением, чем всякую другую маску. Все это было ново для императрицы и ее забавляло. Мы атаковали многих. Мейендорф, модный красавец, который всячески добивался внимания императрицы, был так невнимателен, что совсем ее не узнал и обошелся с нами очень скверно. Лобанов тотчас же узнал нас обеих, но Горчаков, который провел с нами целый час и усадил нас в сани, не подозревал, кто мы такие. Меня очень забавляла крайняя растерянность начальника полиции Кокошкина – этот бедный человек очень быстро узнал императрицу и дрожал, как бы с ней чего не случилось. Он не мог угадать, кто же такая эта М-lle Тимашева, слыша, как выкликают ее экипаж. Кокошкин не решался ни последовать за нами, ни приблизиться, так как императрица ему это запретила. Он, действительно, был в такой тревоге, что жаль было на него смотреть. Наконец, в три часа утра я отвезла ее целой и невредимой во дворец и была сама очень довольна, что освободилась от этой ответственности».

Позже, когда Лермонтов стал известен, по Петербургу поползли слухи, что как-то на маскараде у Энгельгардта он встретился то ли с кем-то из великих княжон, то ли с великой княгиней, то ли с самой императрицей и что именно на эту встречу намекают строки в его стихах:

Когда касаются холодных рук моих

С небрежной смелостью красавиц городских

Давно бестрепетные руки…

А госпожа Фикельмон не смогла устоять перед искушением. «Снова поехала в маске к Энгельгардту, и на сей раз я чудесно развлекалась, – пишет она. – Флиртовала с Императором и Великим Князем, оставаясь неузнанной. Фикельмон тоже снизошел до флирта со мной, не подозревая, что любезничает со своей женой».

Не мог устоять от искушения и Арбенин:

Рассеяться б и вам и мне не худо.

Ведь нынче праздники и, верно, маскерад

У Энгельгардта…

Он готов к приключениям:

Под маской все чины равны,

У маски ни души, ни званья нет, – есть тело.

И если маскою черты утаены,

То маску с чувств снимают смело.

Но оказалось, что чувства опасны, если они искренни.

* * *

Лермонтов мечтал о постановке своей пьесы. Но этому воспротивился Цензурный комитет ввиду «непристойных нападок» и «дерзостей противу дам высшего света».

В угоду цензуре Лермонтов пытался переделать свою пьесу под новым названием «Арбенин». Теперь Арбенин не убивал Нину, он только решил попугать ее, чтобы узнать правду. Кроме того, Михаил Юрьевич ввел положительного персонажа – бедную воспитанницу Оленьку, которой Арбенин в финале оставляет все свое состояние, удаляясь в изгнание. Но и этот вариант, с наказанным пороком и вознагражденной добродетелью, цензуру не удовлетворил. «Мы полагаем, что поэт был благодарен цензуре за недопущение и этой второй редакции», – замечает Павел Висковатов.

«Маскарад» напечатали только в 1842 году, уже после гибели его автора. Публикация вызвала резкие нападки критики, от которых ее защищал Белинский, писавший, что в произведении «нельзя не увидеть его мощного, крепкого таланта».

На сцене пьесу впервые поставили в 1852 году.

* * *

Евдокия Ростопчина писала: «Мне случалось слышать признания нескольких из жертв Лермонтова, и я не могла удержаться от смеха, даже прямо в лицо, при виде слез моих подруг, не могла не смеяться над оригинальными и комическими развязками, которые он давал своим злодейским, донжуанским подвигам. Помню, один раз он, забавы ради, решился заместить богатого жениха, и, когда все считали уже Лермонтова готовым занять его место, родные невесты вдруг получили анонимное письмо, в котором их уговаривали изгнать Лермонтова из своего дома и в котором описывались всякие о нем ужасы. Это письмо написал он сам, и затем он более в этот дом не являлся». Занятно, что эта выходка Лермонтова касалась кузины Ростопчиной, Екатерины Александровны Сушковой, которая в итоге была серьезно скомпрометирована, но эта история все равно веселит писательницу.

И не ее одну! Когда после смерти Лермонтова Сушкова, тогда уже вышедшая замуж и носившая фамилию Хвостова, опубликовала свои воспоминания, на нее буквально набросились поклонники поэта, обвиняя ее во лжи и клевете. Г. Мартьянов, автор книги «Поэт Лермонтов по запискам и рассказам современников», пишет: «Е. А. Хвостова (Сушкова) говорит здесь со всей увлекательностью жертвы увлечения, рассказывает, между прочим, о личных отношениях к ней поэта. Рассказ этот ведет блистательно, со знанием дела, но не отличается искренностью. Все эти странные звучные аккорды воспринятой ею на себя восторженной страсти, вся эта мелодичная песнь любви, вся эта трогательная задушевная исповедь разбитого сердца покрывается высокой нотой оскорбленного самолюбия и звучит упреком поэту в глубоком нравственном растлении и в холодном, эгоистическом бездушии. Такая глубокая, всеобъемлющая страсть, которую рисует нам Е. А. Сушкова-Хвостова, едва ли могла вспыхнуть у нее в сердце после многих лет холодных светских отношений к поэту. Это не более как блестящий обман себя, мираж пылкого воображения».

И совсем уж уничижительно отзывается о Хвостовой Висковатов. В своей биографии Лермонтова он пишет по этому поводу: «Г-жа Хвостова рассказывает… с очевидным намерением возбудить сочувствие к себе, бедной, любящей девушке, обманутой волокитой-гусаром, умным и талантливым человеком, гениальным Лермонтовым, так злоупотребившим своим превосходством. Она сначала достигла своей цели: о Лермонтове по отношению к ней говорили с негодованием. И характеру поэта, и так уже подверженному нареканиям, прибавилась еще крупная антипатичная черта. Мало кому приходило в голову, что дело обстояло иначе и что бой происходил не между невинной молодой девушкой и искусившимся сердцеедом, а совершенно наоборот. Двадцатилетний мальчик, едва кончивший свое воспитание и вошедший в общество только за несколько дней перед тем, попадает в руки искуснейшей кокетки, старше его несколькими годами, лет семь выезжавшей и кружившей головы целому ряду поклонников из столичной и нестоличной молодежи. Эта кокетка уже раз измяла сердце 15-летнего мальчика-поэта и теперь принимается за него и за его близкого друга, чтобы того или другого опутать и связать узами Гименея. Мы не оправдываем поступков Лермонтова, но и не можем обвинять его не в меру».

Что же произошло?

Лермонтов служил в Царском Селе, проводя большую часть времени в кутежах и попойках. Но он успел «прославиться» и в Петербурге, к сожалению, пока еще не своими стихами, а скандальной интригой с девушкой, в которую когда-то был безответно влюблен в Москве. Теперь она собиралась замуж за приятеля Лермонтова. Узнав об этом, юный поэт снова повел на нее лихую гусарскую атаку и на этот раз сумел ее очаровать. «Бездушная кокетка» всего на два года старше «двадцатилетнего мальчика», но если у него жизнь только начинается, то ей пора уже выйти замуж, еще пара лет – и она уже не сможет кружить головы, а ее приданое не настолько значительно, чтобы к ней пылали страстью, когда ее красота увянет. И она как раз помолвлена с Алексеем Лопухиным.

О дальнейшем подробно рассказывает сам поэт в очередном письме к Сашеньке Верещагиной весной 1835 года: «Если я начал за ней ухаживать, то это не было отблеском прошлого. Вначале это было просто поводом проводить время, а затем, когда мы поняли друг друга, стало расчетом. Вот каким образом. Вступая в свет, я увидел, что у каждого был какой-нибудь пьедестал: хорошее состояние, имя, титул, покровительство… я увидел, что если мне удастся занять собой одно лицо, другие незаметно тоже займутся мной, сначала из любопытства, потом из соперничества. Отсюда отношения к Сушковой.

Я понял, что, желая словить меня, она легко себя скомпрометирует. Вот я ее и скомпрометировал насколько было возможно, не скомпрометировав самого себя. Я публично обращался с ней, как с личностью, весьма мне близкой, давал ей чувствовать, что только таким образом она может надо мной властвовать. Когда я заметил, что мне это удалось и что еще один дальнейший шаг погубит меня, я выкинул маневр. Прежде всего, в глазах света, я стал более холодным к ней, чтобы показать, что я ее более не люблю, а что она меня обожает (что, в сущности, не имело места). Когда она стала замечать это и пыталась сбросить ярмо, я первый публично ее покинул. Я в глазах света стал с ней жесток и дерзок, насмешлив и холоден. Я стал ухаживать за другими и под секретом рассказывать им те стороны истории, которые представлялись в мою пользу. Она так была поражена этим неожиданным моим обращением, что сначала не знала, что делать, и смирилась, что заставило говорить других и придало мне вид человека, одержавшего полную победу; затем она очнулась и стала везде бранить меня, но я ее предупредил, и ненависть ее казалась и друзьям, и недругам уязвленной любовью. Далее она попыталась вновь завлечь меня напускной печалью, рассказывая всем близким моим знакомым, что любит меня; я не вернулся к ней, а искусно всем этим пользовался… Не могу сказать вам, как все это послужило мне: это было бы очень скучно и касается людей, которых вы не знаете. Но вот веселая сторона истории. Когда я сознал, что в глазах света надо порвать с ней, а с глазу на глаз, все-таки, еще казаться преданным, я быстро нашел любезное средство – я написал анонимное письмо: Mademoiselle, я человек, знающий вас, но вам неизвестный… и т. д.; я вас предваряю, берегитесь этого молодого человека; М. Л.-ов вас погубит и т. д. Вот доказательство (разный вздор) и т. д. Письмо на четырех страницах… Я искусно направил это письмо так, что оно попало в руки тетки. В доме – гром и молния… На другой день еду туда, рано утром, чтобы во всяком случае не быть принятым. Вечером на балу я выражаю свое удивление Екатерине Александровне. Она сообщает мне страшную и непонятную новость, и мы делаем разные предположения; и я все отношу к тайным врагам, которых нет; наконец, она говорит мне, что родные запрещают ей говорить и танцевать со мной; я в отчаянии и, конечно, не беру сторону дядюшек-тетушек. Так было ведено это трогательное приключение, что, конечно, даст нам обо мне весьма нелестное мнение. Впрочем, женщина всегда прощает зло, которое мы делаем другой женщине (правило Ларошфуко). Теперь я не пишу романов. Я их переживаю…».

Если верить Лермонтову, то он задумал хитрую многоходовую интригу. Так как добиться внимания света, критикуя его, не удалось, то он решил разыграть роль «повесы пылкого», «рокового обольстителя», этакого «русского Виконта де Вальмона» и тем самым произвести впечатление. Но не кажется ли вам, что великий поэт и очень молодой человек все же не удержался от позерства?

Е. А. Хвостова (Сушкова)

Как бы там ни было, но в конце концов Екатерина Александровна вышла замуж за давнего своего поклонника А. В. Хвостова и объездила с ним всю Европу, была в Венеции, Турине, Марселе и Генуе; вырастила двух дочерей и написала воспоминания о своем романе с Лермонтовым. С нами также остались посвященные ей стихи:

Зови надежду – сновиденьем,

Неправду – истиной зови,

Не верь хвалам и увереньям,

Но верь, о, верь моей любви!

Такой любви нельзя не верить,

Мой взор не скроет ничего;

С тобою грех мне лицемерить,

Ты слишком ангел для того.

Петербургский роман – «Княгиня Лиговская»

В 1834–1835 годах, когда Лермонтов еще жил в Петербурге, произошло два события, сильно повлиявших на него. Во-первых, он познакомился с Андреем Александровичем Краевским, редактором «Литературных прибавлений» к «Русскому инвалиду». Краевский познакомил Лермонтова с литераторами и издателями. Итогами этого знакомства стали первые публикации поэта: «Хаджи Абрек» в «Библиотеке для чтения», «Бородино» в «Современнике». И уже в 1839 году Белинский пишет Станкевичу: «На Руси явилось новое могучее дарование – Лермонтов», а в другом письме характеризует молодого литератора как «дьявольский талант».

А во-вторых, его давняя московская подруга Варвара Лопухина, предмет его пылкой страсти, в 1835 году вышла замуж за некого Бахметьева, человека состоятельного, но, по мнению Лермонтова, совершенно пустого. Именно Варваре и ее «вероломству» посвящено процитированное выше стихотворение «Я не унижусь пред тобой», именно о ней Лермонтов упоминает в поэме «Сашка», написанной в том же 1835 году. Представляя героиню поэмы, он пишет:

Она звалась Варюшею. Но я

Желал бы ей другое дать названье:

Скажу ль, при этом имени, друзья,

В груди моей шипит воспоминанье,

Как под ногой прижатая змея,

И ползает, как та среди развалин,

По жилам сердца. Я тогда печален,

Сердит, молчу или браню весь дом

И рад прибить за слово чубуком.

Итак, для избежанья зла, мы нашу

Варюшу здесь перекрестим в Парашу.

Именно она, по-видимому, является прообразом Веры в «Княгине Лиговской» и в «Княжне Мери». Но это – дело будущего.

А пока Михаил Юрьевич пытается «свести счеты» с Лопухиной на страницах своей пьесы «Два брата». Героя зовут Юрий Радин, героиню – княгиня Вера Лиговская, когда-то в юности она любила Радина, а потом вышла за князя Лиговского.

«Дмитрий Петрович [отец Радина]. Разве не знаешь!.. Веринька Загорскина вышла за князя Лиговского! твоя прежняя московская страсть.

Юрий. А! так она вышла замуж, и за князя?

Дм. Петр. Как же, 3000 душ и человек пречестный, предобрый, они у нас нанимают бель-этаж, и сегодня я их звал обедать.

Юрий. Князь! и 3000 душ! – а есть ли у него своя в придачу.

Дм. Петр. Он человек пречестный и жену обожает, старается ей угодить во всем, только пожелай она чего, на другой же день явится у ней на столе… все ее родные говорят, что она счастлива как нельзя более».

В. А. Лопухина

Теперь Радин мучает свою неверную возлюбленную, пересказывая при ничего не подозревающем муже историю их любви: «С самого начала нашего знакомства я не чувствовал к ней ничего особенного, кроме дружбы… Говорить с ней, сделать ей удовольствие было мне приятно – и только. Ее характер мне нравился: в нем видел какую-то пылкость, твердость и благородство, редко заметные в наших женщинах: одним словом, что-то первобытное, что-то увлекающее. Частые встречи, частые прогулки, невольно яркий взгляд, случайное пожатие руки – много ли надо, чтоб разбудить таившуюся искру?.. Во мне она вспыхнула; я был увлечен этой девушкой, я был околдован ей, вокруг нее был какой-то волшебный очерк; вступив за его границу, я уже не принадлежал себе; она вырвала у меня признание, она разогрела во мне любовь, я предался ей, как судьбе; она все не требовала ни обещаний, ни клятв, когда я держал ее в своих объятиях и сыпал поцелуи на ее огненное плечо; но сама клялась любить меня вечно. Мы расстались – она была без чувств; все приписывали то припадку болезни – я один знал причину… Я уехал с твердым намерением возвратиться скоро. Она была моя – я был в ней уверен, как в самом себе. Прошло три года разлуки, мучительные, пустые три года; я далеко подвинулся дорогой жизни, но драгоценное чувство следовало за мной. Случалось мне возле других женщин забыться на мгновенье; но после первой вспышки, я тотчас замечал разницу, убийственную для них – ни одна меня не привязала, и вот, наконец, вернулся на родину.

Князь. Завязка романа очень обыкновенна.

Юрий. Для вас, князь, и развязка покажется обыкновенна… Я ее нашел замужем – я проглотил свое бешенство из гордости… Но один Бог видел, что происходило здесь.

Князь. Что ж? Нельзя было ей ждать вас вечно.

Юрий. Я ничего не требовал – обещания ее были произвольны.

Князь. Ветреность, молодость, неопытность ее надо простить.

Юрий. Князь, я не думал обвинять ее… но мне больно.

Княгиня (дрожащим голосом). Извините, но, может быть, она нашла человека еще достойнее вас.

Юрий. Он стар и глуп.

Князь. Ну, так очень богат и знатен.

Юрий. Да.

Князь. Помилуйте – да это нынче главное! Ее поступок совершенно в духе века.

Юрий (подумав). С этим не спорю.

Князь. На вашем месте я бы теперь за ней поволочился; если ее муж таков, как вы говорите, то, вероятно, она вас еще любит.

Княгиня (быстро). Не может быть.

Юрий (пристально взглянув на нее). Извините, княгиня! Теперь я уверен, что она меня еще любит».

Но его брат Александр, тоже влюбленный в Веру, еще коварнее, еще изощреннее…

Садовая ул., 61

«Двух братьев» Лермонтов писал в Тарханах, а затем в Петербурге, в начале 1836 года, но результат его не удовлетворил. Тогда он вместе с приятелем Сергеем Афанасьевичем Раевским, который и познакомил товарища с Краевским, снимал квартиру на Садовой улице (современный адрес – Садовая ул., 61). Во времена Лермонтова это трехэтажный дом, над которым надстроили еще два этажа. Бабушке, задержавшейся в Тарханах, Лермонтов писал: «Квартиру я нанял на Садовой улице в доме князя Шаховского, за 2000 рублей, – все говорят, что недорого, смотря по числу комнат. Карета также ждет вас… а мы теперь все живем в Царском; государь и великий князь здесь; каждый день ученье, иногда два».

Осенью того же года, по окончании летних военных учений, Лермонтов перебрался в Петербург на квартиру бабушки и жил здесь, уезжая в полк только на дежурство. Вместе с ним жили друзья: Раевский и еще один закадычный приятель – троюродный брат поэта Аким Павлович Шан-Гирей, учившийся в артиллерийском училище.

Перечтя вместе пьесу, друзья решили, что она никуда не годится, но Лермонтову не хотелось бросать тему. Теперь он уже не подражал Шекспиру, а вслед за Грибоедовым и Пушкиным нащупал собственную тему, собственный образ – молодого дворянина со скептическим умом, того, которого позже Иван Сергеевич Тургенев назовет «лишним человеком».

Как герои Байрона, герой Лермонтова презирает светское общество, но, как Онегин у Пушкина, не способен порвать с ним. И вскоре у этого героя появится фамилия – Печорин. А потом Белинский, анализируя роман Лермонтова и сравнивая его с романом Пушкина, скажет: «Различие их гораздо меньше, чем расстояние между Онегою и Печорою».

* * *

Сразу же после «Двух братьев», весной 1836 года Лермонтов начинает писать роман «Княгиня Лиговская», в котором впервые появляется Григорий Александрович Печорин – коренной москвич, переселившийся в Петербург, который служит в полку и влюблен в княгиню Веру, подругу юных дней, вышедшую замуж за немолодого князя Степана Степановича Лиговского.

«Княгиня Лиговская» – настоящий петербургский роман. Вот как он начинается: «В 1833 году, декабря 21-го дня в 4 часа пополудни по Вознесенской улице, как обыкновенно, валила толпа народу, и между прочим шел один молодой чиновник; заметьте день и час, потому что в этот день и в этот час случилось событие, от которого тянется цепь различных приключений, постигших всех моих героев и героинь, историю которых я обещался передать потомству, если потомство станет читать романы».

Заметим не только время, как просит нас автор, но и место. Вознесенский проспект – один из трех расходящихся лучей, берущих свое начало от Адмиралтейства и появившихся благодаря планировке архитектора Еропкина. По сути, это одна из трех главных артерий города, ведущая к Коломне и далее – на окраину города в рабочие кварталы. Чуть позже мы узнаем, что чиновник по фамилии Красинский – бедный дворянин, который живет на жалование вместе со старой матерью около Обуховского моста на окраине города и служит в Департаменте государственного имущества в здании Главного штаба. Идет он пешком не ради моциона, а потому, что ему не по средствам нанять экипаж: «Самые же ужасные мучители его были извозчики, – и он ненавидел извозчиков; „Барин! куда изволите? – прикажете подавать? – подавать-с!“ Это была пытка Тантала, и он в душе глубоко ненавидел извозчиков».

И все же Красинский не упускает случая поглазеть по сторонам: «…казалось, он не торопился домой, а наслаждался чистым воздухом морозного вечера, разливавшего сквозь зимнюю мглу розовые лучи свои по кровлям домов, соблазнительным блистаньем магазинов и кондитерских; порою подняв глаза кверху с истинно поэтическим умиленьем, сталкивался он с какой-нибудь розовой шляпкой и смутившись извинялся; коварная розовая шляпка сердилась, – потом заглядывала ему под картуз и, пройдя несколько шагов, оборачивалась, как будто ожидая вторичного извинения; напрасно! молодой чиновник был совершенно недогадлив!.. но еще чаще он останавливался, чтоб поглазеть сквозь цельные окна магазина или кондитерской, блистающей чудными огнями и великолепной позолотою. Долго, пристально, с завистью разглядывал различные предметы, – и, опомнившись, с глубоким вздохом и стоическою твердостью продолжал свой путь».

И тут он едва не погибает. «Спустясь с Вознесенского моста и собираясь поворотить направо по канаве, вдруг слышит он крик: „Берегись, поди!..“ Прямо на него летел гнедой рысак; из-за кучера мелькал белый султан, и развевался воротник серой шинели. – Едва он успел поднять глаза, уж одна оглобля была против его груди, и пар, вылетавший клубами из ноздрей бегуна, обдал ему лицо; машинально он ухватился руками за оглоблю и в тот же миг сильным порывом лошади был отброшен несколько шагов в сторону на тротуар… раздалось кругом: „задавил, задавил“, извозчики погнались за нарушителем порядка, – но белый султан только мелькнул у них перед глазами и был таков».

Конечно же это Печорин! Это он сбил по пути зазевавшегося чиновника и даже не подумал остановиться, «скрывшись с места происшествия». Где это произошло? Печорин, офицер лейб-гвардии конного полка, едет к себе домой «вдоль канала» (имеется в виду Екатерининский канал), затем его сани «поворотили на Невский», оттуда – на Караванную (возможно, улица получила это название в связи с тем, что на ней вместо нынешнего дома № 12 находился Слоновый двор, где обитали слоны, подаренные императрице Елизавете Петровне в 1741 году персидским шахом Надиром, а рядом – караван-сарай, жилые постройки их погонщиков), оттуда – на Симеоновский мост и направо по Фонтанке, «и тут остановились у богатого подъезда, с навесом и стеклянными дверьми, с медной блестящею обделкой». Чиновника он сбивает, когда тот спускается с Вознесенского моста, перекинутого через Екатерининский канал.

«Когда чиновник очнулся, боли он нигде не чувствовал, но колена у него тряслись еще от страха; он встал, облокотился на перилы канавы, стараясь придти в себя; горькие думы овладели его сердцем, и с этой минуты перенес он всю ненависть, к какой его душа только была способна, с извозчиков на гнедых рысаков и белые султаны».

Вознесенский мост (как и проспект) получил свое название по Вознесенской церкви, возведённой рядом с ним в 1760-х годах по проекту Антонио Ринальди (церковь разрушили в 1936 г.).

Наб. р. Фонтанки, 32

Где живет Печорин? Симеоновский мост перекинут через Фонтанку, в створе Симеоновской улицы, получившей свое название от церкви Святых Симеона и Анны – замечательного памятника архитектуры XVIII века. Ныне и мост, и улица носят имя Белинского, так как «неистовый Виссарион» жил поблизости – одно время на набережной Фонтанки (дом № 17), в другое время на углу Невского и Фонтанки, у Аничкова моста (дом № 68/40). Но где же подъезд «с навесом и стеклянными дверьми, с медной блестящею обделкой»? Возможно, Лермонтов имел в виду угловое здание с широким балконом (современный адрес – наб. р. Фонтанки, 32).

В 1830-х годах он принадлежал генерал-лейтенанту, участнику Русско-турецкой войны графу Г. Г. Кушелеву. А по воле Лермонтова там поселился Печорин вместе с матерью и сестрой Варенькой. Как замечает Лермонтов: «У родителей его было 3 тысячи душ в Саратовской, Воронежской и Калужской губернии, – последнее я прибавляю, чтоб немного скрасить его наружность во мнении строгих читателей!».

Михаил Юрьевич подробно описывает внутреннюю обстановку дома. Вот кабинет Печорина: «Я опишу вам комнату, в которой мы находимся. – Она была вместе и кабинет и гостиная; и соединялась коридором с другой частью дома; светло-голубые французские обои покрывали ее стены… лоснящиеся дубовые двери с модными ручками и дубовые рамы окон показывали в хозяине человека порядочного. Драпировка над окнами была в китайском вкусе, а вечером, или когда солнце ударяло в стеклы, опускались пунцовые шторы, – противуположность резкая с цветом горницы, но показывающая какую-то любовь к странному, оригинальному. Против окна стоял письменный стол, покрытый кипою картинок, бумаг, книг, разных видов чернильниц и модных мелочей, – по одну его сторону стоял высокий трельяж, увитый непроницаемою сеткой зеленого плюща, по другую кресла, на которых теперь сидел Жорж… На полу под ним разостлан был широкий ковер, разрисованный пестрыми арабесками; – другой персидский ковер висел на стене, находящейся против окон, и на нем развешаны были пистолеты, два турецкие ружья, черкесские шашки и кинжалы, подарки сослуживцев, погулявших когда-то за Балканом… на мраморном камине стояли три алебастровые карикатурки Паганини, Иванова и Россини… остальные стены были голые, кругом и вдоль по ним стояли широкие диваны, обитые шерстяным штофом пунцового цвета; – одна единственная картина привлекала взоры, она висела над дверьми, ведущими в спальню; она изображала неизвестное мужское лицо, писанное неизвестным русским художником, человеком, не знавшим своего гения и которому никто об нем не позаботился намекнуть. – Картина эта была фантазия, глубокая, мрачная. – Лицо это было написано прямо, безо всякого искусственного наклонения или оборота, свет падал сверху, платье было набросано грубо, темно и безотчетливо, – казалось, вся мысль художника сосредоточилась в глазах и улыбке… Голова была больше натуральной величины, волосы гладко упадали по обеим сторонам лба, который кругло? и сильно выдавался и, казалось, имел в устройстве своем что-то необыкновенное. Глаза, устремленные вперед, блистали тем страшным блеском, которым иногда блещут живые глаза сквозь прорези черной маски; испытующий и укоризненный луч их, казалось, следовал за вами во все углы комнаты, и улыбка, растягивая узкие и сжатые губы, была более презрительная, чем насмешливая; всякий раз, когда Жорж смотрел на эту голову, он видел в ней новое выражение; – она сделалась его собеседником в минуты одиночества и мечтания – и он, как партизан Байрона, назвал ее портретом Лары. – Товарищи, которым он ее с восторгом показывал, называли ее порядочной картинкой».

Лара – герой поэмы Байрона и поистине «байронический герой». Гордый аристократ, надломленный жизнью, «раб всех безумств, у крайностей в цепях», вождь народного восстания, демоническая личность, обуреваемая мстительными демонами.

Добро со злом смешав (какой итог!),

Он в актах воли рад был видеть рок;

Чужд себялюбья мелкого, порой

Он для другого жертвовал собой;

Не долг, не жалость были в этом, нет —

Лишь извращенность мысли, гордый бред,

Что лишь ему все можно, все равно,

Что так другому делать не дано;

Опасный путь: такая страсть могла

Его вовлечь в преступные дела;

Ему равны падение и взлет,

Лишь бы из тех, среди кого живет

И разделять чью долю осужден, —

Добром иль злом мог выделиться он.

А каков же сам Печорин? Его «безумства» выглядят гораздо скромнее: «На балах Печорин с своею невыгодной наружностью терялся в толпе зрителей, был или печален – или слишком зол, потому что самолюбие его страдало. Танцуя редко, он мог разговаривать только с теми дамами, которые сидели весь вечер у стенки, – а с этими-то именно он никогда не знакомился… У него прежде было занятие – сатира, – стоя вне круга мазурки, он разбирал танцующих, – и его колкие замечания очень скоро расходились по зале и потом по городу; – но раз как-то он подслушал в мазурке разговор одного длинного дипломата с какою-то княжною… Дипломат под своим именем так и печатал все его остроты, а княжна из одного приличия не хохотала и во всё горло; – Печорин вспомнил, что когда он говорил то же самое и гораздо лучше одной из бальных нимф дня три тому назад – она только пожала плечами и не взяла на себя даже труд понять его; с этой минуты он стал больше танцевать и реже говорить умно; – и даже ему показалось, что его начали принимать с большим удовольствием», а самым «байроническим» его поступком было то, что он скомпрометировал бедную Негурову – и тоже для того, чтобы в свете о нем заговорили.

Несколько позже мы попадаем в столовую, где дает званый обед мать Печорина: «Столовая была роскошно убранная комната, увешанная картинами в огромных золотых рамах: их темная и старинная живопись находилась в резкой противуположности с украшениями комнаты, легкими, как всё, что в новейшем вкусе. Действующие лица этих картин, одни полунагие, другие живописно завернутые в греческие мантии или одетые в испанские костюмы – в широкополых шляпах с перьями, с прорезными рукавами, пышными манжетами. Брошенные на этот холст рукою художника в самые блестящие минуты их мифологической или феодальной жизни, казалось, строго смотрели на действующих лиц этой комнаты, озаренных сотнею свеч, не помышляющих о будущем, еще менее о прошедшем, съехавшихся на пышный обед, не столько для того, чтобы насладиться дарами роскоши, но чтоб удовлетворить тщеславию ума, тщеславию богатства, другие из любопытства, из приличий, или для каких-либо других сокровенных целей. В одежде этих людей, так чинно сидевших вокруг длинного стола, уставленного серебром и фарфором, так же как в их понятиях, были перемешаны все века. В одеждах их встречались глубочайшая древность с самой последней выдумкой парижской модистки, греческие прически, увитые гирляндами из поддельных цветов, готические серьги, еврейские тюрбаны, далее волосы, вздернутые кверху ? la chinoise^[27], букли ? la S?vign?^[28], пышные платьи наподобие фижм, рукава, чрезвычайно широкие, или чрезвычайно узкие. У мужчин, прически ? la jeune France, ? la Russe, ? la moyen ?ge, ? la Titus^[29], гладкие подбородки, усы, испаньолки, бакенбарды и даже бороды, кстати было бы тут привести стих Пушкина: „какая смесь одежд и лиц!“ Понятия же этого общества были такая путаница, которую я не берусь объяснить».

В том-то и трагедия Печорина, что, презирая мнение света, он остается рабом его и для него очень важно, какие разговоры будут вести гости в этой модной столовой, сумеет ли он уязвить княгиню Лиговскую, которая скоро придет сюда. Его демоны – это тщеславие, уязвленная гордость и знаменитая онегинская «русская хандра».

Но пока наш герой, получив напоминание о свадьбе своей бывшей возлюбленной в виде общей с мужем визитной карточки: «Князь Степан Степаныч Лиговский, с княгиней», вскоре покидает дом. Последуем за ним и мы.

* * *

Действие второй главы происходит в Александринском театре на Невском проспекте. Там Печорин встречает свою бывшую пассию Негурову – увядшую красавицу (рассказывая о ее романе с героем, Лермонтов еще раз походя «свел счеты» с Сушковой), здесь же он любуется Верой, облокотившейся на алый бархат ограждения ложи, здесь снова сталкивается с Красинским, и дело едва не доходит до дуэли. Встреча происходит в ресторане «Феникс».

Александринский театр

Лермонтов пишет: «Феникс – ресторация весьма примечательная по своему топографическому положению в отношении к задним подъездам Александринского театра. Бывало, когда неуклюжие рыдваны, влекомые парою хромых кляч, теснились возле узких дверей театра, и юные нимфы, окутанные грубыми казенными платками, прыгали на скрыпучие подножки, толпа усастых волокит, вооруженных блестящими лорнетами и еще ярче блистающими взорами, толпились на крыльце твоем, о Феникс!».

Строительство нового здания Александринского театра по проекту Карла Росси было закончено совсем недавно – в 1832 году. Театр получил свое название в честь императрицы Александры Федоровны. В том же году открылся и трактир «Феникс» за театром, со стороны Аничкова дворца.

* * *

Наконец, в 4-й главе Печорин отправляется к Лиговским.

«Он отправился на Морскую, сани его быстро скользили по сыпучему снегу: утро было туманное и обещало близкую оттепель. Многие жители Петербурга, проведшие детство в другом климате, подвержены странному влиянию здешнего неба. Какое-то печальное равнодушие, подобное тому, с каким наше северное солнце отворачивается от неблагодарной здешней земли, закрадывается в душу, приводит в оцепенение все жизненные органы. В эту минуту сердце неспособно к энтузиазму, ум к размышлению. В подобном расположении находился Печорин… Чрез несколько минут он должен быть увидеться с женщиною, которая была постоянною его мечтою в продолжение нескольких лет, с которою он был связан прошедшим, для которой был готов отдать свою будущность – и сердце его не трепетало от нетерпения, страха, надежды. Какое-то болезненное замирание, какая-то мутность и неподвижность мыслей, которые подобно тяжелым облакам осаждали ум его, предвещали одни близкую бурю душевную. Вспоминая прежнюю пылкость, он внутренне досадовал на теперешнее свое спокойствие.

Вот сани его остановились перед одним домом; он вышел и взялся за ручку двери, но прежде чем он отворил ее, минувшее как сон проскользнуло в его воображении, и различные чувства внезапно, шумно пробудились в душе его. Он сам испугался громкого биения сердца своего, как пугаются сонные жители города при звуке ночного набата. Какие были его намерения, опасения и надежды, известно только Богу, но, по-видимому, он готов был сделать решительный шаг, дать новое направление своей жизни. Наконец дверь отворилась, и он медленно взошел по широкой лестнице. На вопрос швейцара, кого ему угодно, он отвечал вопросом: „Дома ли княгиня Вера Дмитриевна?“»

Итак, Лиговские живут на Морской улице. А на какой – на Большой или на Малой? Вопрос не такой простой, каким может показаться на первый взгляд. Дело в том, что обе Морские улицы возникли в Петербурге с момента его рождения и получили свое название от того, что здесь селились моряки и работники Адмиралтейства, за последующие годы они не раз меняли свое название. Так, в 1737 году Большая Морская называлась Большой Гостиной, а неофициально – Бриллиантовой. Эти названия связаны с тем, что в 1736–1737 годах пожары уничтожили практически всю первоначальную деревянную застройку и на улице начали строиться каменные дома для знати и торговые ряды. Одно время на улицу торцом выходил Зимний дворец Елизаветы Петровны, протянувшийся вдоль Невского от Мойки до Малой Морской (а вернее, Большой Гостиной). Правда, он был деревянным, а не каменным, но зато его возводили по проекту Растрелли, и он был очень наряден: 12 больших окон вдоль фасада, золото и зеркала в интерьерах, сотня парадных залов и дворцовый театр. Именно в нем Екатерина, тогда еще великая княгиня, родила дочь Анну, а Елизавета скончалась, так и не увидев законченным свой новый каменный Зимний дворец.

Деревянный дворец разобрали в 1767 году, уже при Екатерине II. Историческое название Морская улица вернула себе только в конце XIX – начале XX веков, чтобы сменить его в 1918 году на улицу Герцена и снова стать Большой Морской в 1993 году.

Малой Морской во второй половине XVIII века назывался отрезок Большой Морской за Исаакиевской площадью. А той улице, которую мы сейчас называем Малой Морской, в середине XVIII века присвоили имя Большой Луговой. Она шла как раз по краю Адмиралтейского луга. Параллельно существовали названия Большая Луговая линия, Луговая Адмиралтейская улица, Луговая улица против Адмиралтейства, Новая Исаакиевская улица (включая теперешнюю улицу Якубовича), Новоисаакиевская улица, Исаакиевская улица, Морская Исаакиевская улица. К 1820-м годам все названия вытеснил современный вариант Малая Морская улица.

К сожалению, Лермонтов не дает никаких примет расположения дома Лиговских, ни описания его фасада или интерьера. Только один короткий, но многозначительный абзац: «Сквозь полураскрытую в залу дверь Печорин бросил любопытный взгляд, стараясь сколько-нибудь по убранству комнат угадать хотя слабый оттенок семейной жизни хозяев, но увы! в столице все залы схожи между собою, как все улыбки и все приветствия. Один только кабинет иногда может разоблачить домашние тайны, но кабинет так же непроницаем для посторонних посетителей, как сердце; однако же краткий разговор с швейцаром позволил догадаться Печорину, что главное лицо в доме был князь. „Странно, – подумал он, – она вышла замуж за старого, неприятного и обыкновенного человека, вероятно, для того, чтоб делать свою волю, и что же, если я отгадал правду, если она добровольно переменила одно рабство на другое, то какая же у нее была цель? Какая причина?.. но нет, любить она его не может, за это я ручаюсь головой“».

* * *

На званом вечере у Печориных в 6-й главе романа некий дипломат, «говоривший по-русски хуже всякого француза» и тем не менее являющийся страстным патриотом, рассказывает княгине: «Так как вы недавно в Петербурге… то, вероятно, не успели еще вкусить и постигнуть все прелести здешней жизни. Эти здания, которые с первого взгляда вас только удивляют как все великое, со временем сделаются для вас бесценны, когда вы вспомните, что здесь развилось и выросло наше просвещение, и когда увидите, что оно в них уживается легко и приятно. Всякий русский должен любить Петербург: здесь все, что есть лучшего русской молодежи, как бы нарочно собралось, чтоб подать дружескую руку Европе. Москва только великолепный памятник, пышная и безмолвная гробница минувшего, здесь жизнь, здесь наши надежды…». И разгорается извечный спор о преимуществах Петербурга или Москвы, спор, в котором, по словам дипломата, виновата «старая сплетница Москва, которая из зависти клевещет на свою молодую соперницу».

Возможно, дипломат намекает на знаменитые слова Пушкина из «Медного всадника»:

И перед младшею столицей

Померкла старая Москва,

Как перед новою царицей

Порфироносная вдова.

Но – вот беда! – поэма, написанная осенью 1833 года в Болдине, опубликована только в следующем, 1834 году. Допустил ли Лермонтов небольшой анахронизм? Или это сравнение Москвы и Петербурга с двумя женщинами – увядающей и торжествующей в своей юной красе – уже давно бытовало в обеих столицах, а Пушкин и Лермонтов только его озвучили?

Так или иначе, а Печорин вскоре попадет в совсем другой Петербург: «На другой день Печорин был на службе, провел ночь в дежурной комнате и сменился в 12 часов утра. Покуда он переоделся, прошел еще час. Когда он приехал в департамент, где служил чиновник Красинский, то ему сказали, что этот чиновник куда-то ушел; Печорину дали его адрес, и он отправился к Обухову мосту. Остановясь у ворот одного огромного дома, он вызвал дворника и спросил, здесь ли живет чиновник Красинский.

– Пожалуйте в 49 нумер, – был ответ.

– А где вход?

– Со двора-с.

49 нумер, и вход со двора! Этих ужасных слов не может понять человек, который не провел, по крайней мере, половины жизни в отыскивании разных чиновников, 49 нумер есть число мрачное и таинственное, подобное числу 666 в Апокалипсисе. Вы пробираетесь сначала через узкий и угловатый двор, по глубокому снегу, или по жидкой грязи; высокие пирамиды дров грозят ежеминутно подавить вас своим падением, тяжелый запах, едкий, отвратительный, отравляет ваше дыхание, собаки ворчат при вашем появлении, бледные лица, хранящие на себе ужасные следы нищеты или распутства, выглядывают сквозь узкие окна нижнего этажа. Наконец, после многих расспросов вы находите желанную дверь, темную и узкую, как дверь в чистилище; поскользнувшись на пороге, вы летите две ступени вниз и попадаете ногами в лужу, образовавшуюся на каменном помосте, потом неверною рукой ощупываете лестницу и начинаете взбираться наверх. Взойдя на первый этаж и остановившись на четвероугольной площадке, вы увидите несколько дверей кругом себя, но увы, ни на одной нет нумера; начинаете стучать или звонить, и обыкновенно выходит кухарка с сальной свечой, а из-за нее раздается брань, или плач детей».

Печорину приходится подняться аж до четвертого этажа – здесь, под крышей, расположены самые дешевые квартиры: «Чем выше вы взбираетесь, тем хуже. Софист наблюдатель мог бы заключить из этого, что человек, приближаясь к небу, уподобляется растению, которое на вершинах гор теряет цвет и силу. Помучившись около часу, вы наконец находите желанный 49 нумер или другой столько же таинственный, и то если дворник не был пьян и понял ваш вопрос, если не два чиновника с одинаковым именем в этом доме, если вы не попали на другую лестницу и т. д. Печорин претерпел все эти мучения и наконец, вскарабкавшись на 4-й этаж, постучал в дверь; вышла кухарка, он сделал обычный вопрос, ему отвечали: „Здесь“. Он взошел, снял шинель в кухне и хотел идти далее, как вдруг кухарка остановила его, сказав, что господин Красинский не воротился еще из департамента. „Я подожду“, – отвечал он и взошел. Кухарка следовала за ним и разглядывала его с видом удивления. Белый султан и красивый кавалерийский мундир были, по-видимому, явление необыкновенное на четвертом этаже. При входе Печорина в гостиную, если можно так назвать четыреугольную комнату, украшенную единственным столом, покрытым клеенкою, перед которым стоял старый диван и три стула, низенькая и опрятная старушка встала с своего места и повторила вопрос кухарки».

Чиновник Красинский нужен Печорину потому, что он ведет тяжбу об имуществе, которую затеял князь Лиговской. Кажется, у Печорина созрел какой-то коварный план, он хочет сблизиться с князем, услужив ему, и отомстить и своему счастливому сопернику, и бывшей возлюбленной. Но в Красинском он неожиданно узнает того самого молодого человека, которого сбил на набережной Екатерининского канала и с которым имел ссору в «Фениксе». Красинский также живет на набережной Фонтанки (возможно, имелся в виду дом № 16 на углу Московского проспекта и набережной). Но какой контраст!

Обуховский мост

Обуховский мост – один из самых старых в Петербурге – построен на Царскосельской дороге. Мы уже знаем, что он получил свое имя от фамилии строившего его «посадского человека» Павла Матвеевича Обухова. Первый мост был деревянным, но во времена Печорина здесь выстроили каменный трехпролетный мост с деревянным разводным пролетом в центре, который заменили кирпичным сводом только в 1865 году.

Этот район Фонтанки, как и Коломна, стал прибежищем неимущих. Красинский – поляк, его отец служил в Петербурге, потом потерял большую часть своего имения в результате проигрыша в тяжбе, «а остатки разграблены были в последнюю войну» (речь, скорее всего, идет о Польском восстании 1830–1831 года), поэтому у Красинского есть причины с неприязнью относиться к русским, особенно к русским офицерам. Красинский ненавидит Печорина за пережитое унижение, а тот также испытывает неприязнь к своей невольной жертве, так как Красинский красив и обладает даром вызывать к себе симпатию с первого взгляда. Так завязывается еще один конфликт, еще один узел ткани романа.

* * *

В 9-й главе мы снова попадаем в «город пышный» – на бал к «баронессе Р**», жене «курляндского барона, который каким-то образом сделался ужасно богат». (Курляндия – это прибалтийское герцогство, присоединенное к России в ходе третьего раздела Польши (1795).)

Разбогатевший курляндский барон живет не где-нибудь, а на Миллионной улице – рядом с Зимним дворцом. Миллионная – одна из самых старых улиц города, где в течение двух веков жили самые знатные сановники, приближенные к двору. Конечно, барон Р… и его жена живут роскошно. «…Она жила на Мильонной в самом центре высшего круга. С 11 часа вечера кареты, одна за одной, стали подъезжать к ярко освещенному ее подъезду: по обеим сторонам крыльца теснились на тротуаре прохожие, остановленные любопытством и опасностию быть раздавленными…» Зеваки смотрели «на разных господ со звездами и крестами, которых длинные лакеи осторожно вытаскивали из кареты, на молодых людей, небрежно выскакивавших из саней на гранитные ступени».

Бал, действительно, был роскошным, что дает Лермонтову возможность всласть позлословить: «Между тем в зале уже гремела музыка, и бал начинал оживляться; тут было всё, что есть лучшего в Петербурге: два посланника, с их заморскою свитою, составленною из людей, говорящих очень хорошо по-французски (что впрочем вовсе неудивительно) и поэтому возбуждавших глубокое участие в наших красавицах, несколько генералов и государственных людей, – один английский лорд, путешествующий из экономии и поэтому не почитающий за нужное ни говорить, ни смотреть, зато его супруга, благородная леди, принадлежавшая к классу blue stockings^[30] и некогда грозная гонительница Байрона, говорила за четверых и смотрела в четыре глаза, если считать стеклы двойного лорнета, в которых было не менее выразительности, чем в ее собственных глазах; тут было пять или шесть наших доморощенных дипломатов, путешествовавших на свой счет не далее Ревеля и утверждавших резко, что Россия государство совершенно европейское, и что они знают ее вдоль и поперек, потому что бывали несколько раз в Царском Селе и даже в Парголове. Они гордо посматривали из-за накрахмаленных галстухов на военную молодежь, по-видимому, так беспечно и необдуманно преданную удовольствию: они были уверены, что эти люди, затянутые в вышитый золотом мундир, неспособны ни к чему, кроме машинальных занятий службы. Тут могли бы вы также встретить несколько молодых и розовых юношей, военных с тупеями, штатских, причесанных ? la russe, скромных подобно наперсникам классической трагедии, недавно представленных высшему обществу каким-нибудь знатным родственником: не успев познакомиться с большею частию дам, и страшась, приглашая незнакомую на кадриль или мазурку, встретить один из тех ледяных ужасных взглядов, от которых переворачивается сердце как у больного при виде черной микстуры, – они робкою толпою зрителей окружали блестящие кадрили и ели мороженое – ужасно ели мороженое. – Исключительно танцующие кавалеры могли разделиться на два разряда; одни добросовестно не жалели ни ног, ни языка, танцевали без устали, садились на край стула, обратившись лицом к своей даме, улыбались и кидали значительные взгляды при каждом слове, – короче, исполняли свою обязанность как нельзя лучше – другие, люди средних лет, чиновные, заслуженные ветераны общества, с важною осанкой и гордым выражением лица, скользили небрежно по паркету, как бы из милости или снисхождения к хозяйке; и говорили только с дамою своего vis-?-vis, когда встречались с нею, делая фигуру.

Миллионная ул., 20

Но зато дамы… о! дамы были истинным украшением этого бала, как и всех возможных балов!.. сколько блестящих глаз и бриллиантов, сколько розовых уст и розовых лент… чудеса природы, и чудеса модной лавки… волшебные маленькие ножки и чудно узкие башмаки, беломраморные плечи и лучшие французские белилы, звучные фразы, заимствованные из модного романа, бриллианты, взятые на прокат из лавки… Я не знаю, но в моих понятиях женщина на бале составляет с своим нарядом нечто целое, нераздельное, особенное; женщина на бале совсем не то, что женщина в своем кабинете, судить о душе и уме женщины, протанцовав с нею мазурку, всё равно, что судить о мнении и чувствах журналиста, прочитав одну его статью».

Советский писатель и исследователь творчества Лермонтова Ираклий Андроников считал, что «дом баронессы Р.» – это дом № 20 по Миллионной улице, принадлежавший в начале XIX века Екатерине Александровне Новосильцевой, вдове сенатора Петра Новосильцева, а позже ее наследникам.

К сожалению, он не сохранился до наших дней, позже на его месте построили жилой дом Союза Печатников. Не удастся нам также узнать окончания романа, так как он никогда и не был дописан. После первой поездки на Кавказ Лермонтов начнет новый роман со многозначительным названием «Герой нашего времени». Княгиня Лиговская появится там под именем Веры, и история их прежнего знакомства с Печориным останется в тени, смутными намеками. Теперь Лермонтова интересует уже не любовная интрига, а герой сам по себе и те отношения «слияния/антагонизма» героя и автора, которые отметил еще Пушкин, когда сказал:

Всегда я рад заметить разность

Между Онегиным и мной,

Чтобы насмешливый читатель

Или какой-нибудь издатель

Замысловатой клеветы,

Сличая здесь мои черты,

Не повторял потом безбожно,

Что намарал я свой портрет,

Как Байрон, гордости поэт,

Как будто нам уж невозможно

Писать поэмы о другом,

Как только о себе самом.

Бросим и мы искать прототипы героев «Княгини Лиговской» и займемся трагедией, которая – увы! – произошла не на страницах романа, а в действительности.

Погиб поэт!

Именно в квартире на Садовой улице Лермонтова застигла весть о смерти Пушкина. Довелось ли двум поэтам лично познакомиться? Первый биограф Лермонтова Павел Висковатов пишет: «Лермонтова… страшно поразила смерть Пушкина. Он благоговел перед его гением и весьма незадолго до дуэли познакомился с ним лично: поэты встретились в литературных кружках». Литературоведы полагают, что Висковатов имел в виду «показания» Н. Д. Юрьева и В. А. Соллогуба, считавших, что это знакомство случилось в салоне Александры Осиповны Смирновой-Россет, жившей с мужем, Николаем Михайловичем Смирновым, чиновником Министерства иностранных дел, на набережной р. Мойки (современный адрес – наб. р. Мойки, 78).

Наб. р. Мойки, 78

Лермонтов был хорошо знаком со Смирновой, часто бывал в ее доме и посвятил ей мадригал «Без вас хочу сказать так много…». Кажется, именно Смирнову изобразил Лермонтов в своей неоконченной повести «Штосс»: «На плече, пришпиленный к голубому банту, сверкал бриллиантовый вензель^[31]; она была среднего роста, стройна, медленна и ленива в своих движениях; черные, длинные, чудесные волосы оттеняли ее еще молодое, правильное, но бледное лицо, и на этом лице сияла печать мысли».

Но, к сожалению, скорее всего, эта встреча не могла состояться, так как в 1836–1837 годах Смирнова жила за границей.

* * *

В 1835 году Лермонтов пишет в ответ на антирусскую кампанию французских газет, связанную с жесткой политикой Николая I в Польше:

Опять, народные витии,

За дело падшее Литвы

На славу гордую России,

Опять, шумя, восстали вы.

Уж вас казнил могучим словом

Поэт, восставший в блеске новом

От продолжительного сна,

И порицания покровом

Одел он ваши имена.

Что это: вызов ли надменный,

На битву ль бешеный призыв?

Иль голос зависти смущенной,

Бессилья злобного порыв?..

Да, хитрой зависти ехидна

Вас пожирает, вам обидна

Величья нашего заря,

Вам солнца божьего не видно

За солнцем русского царя.

Давно привыкшие венцами

И уважением играть,

Вы мнили грязными руками

Венец блестящий запятнать.

Вам непонятно, вам несродно

Все, что высоко, благородно,

Не знали вы, что грозный щит

Любви и гордости народной

От вас венец тот сохранит…

В черновике последняя строфа звучала еще комплиментарнее по отношению к царю:

Так нераздельны в деле славы!

Народ и царь, его всегда

Веленьям власти благотворной

Мы повинуемся покорно

И верим нашему царю!

И будем все стоять упорно

За честь его, как за свою.

А два года спустя, в финале своего знаменитого стихотворения «На смерть поэта» он пишет:

Вы, жадною толпой стоящие у трона,

Свободы, Гения и Славы палачи!

Таитесь вы под сению закона,

Пред вами суд и правда – всё молчи!..

Но есть и божий суд, наперсники разврата!

Есть грозный суд: он ждет;

Он недоступен звону злата,

И мысли, и дела он знает наперед.

Тогда напрасно вы прибегнете к злословью:

Оно вам не поможет вновь,

И вы не смоете всей вашей черной кровью

Поэта праведную кровь!

А впрочем, стихотворению был предпослан эпиграф:

Отмщенье, государь, отмщенье!

Паду к ногам твоим:

Будь справедлив и накажи убийцу,

Чтоб казнь его в позднейшие века

Твой правый суд потомкам возвестила,

Чтоб видели злодеи в ней пример.

(Из трагедии)^[32].

Висковатов пишет: «Как известно, Лермонтов написал стихотворение свое на смерть Пушкина сначала без заключительных 16 строк. Оно прочтено было государем и другими лицами и в общем удостоилось высокого одобрения. Рассказывали, что великий князь Михаил Павлович сказал даже: „Этот, чего доброго, заменит России Пушкина“; что Жуковский признал в них проявление могучего таланта, а князь В. Ф. Одоевский по адресу Лермонтова наговорил комплиментов при встрече с его бабушкой Арсеньевой. Толковали, что Дантес страшно рассердился на нового поэта и что командир лейб-гвардии гусарского полка утверждал, что, не сиди убийца Пушкина на гауптвахте, он непременно послал бы вызов Лермонтову за его ругательные стихи. Но сам командир одобрял их. Да и нельзя было иначе, раз сам государь выразил относительно стихов довольство свое».

Биограф рассказывает, что эти слова появились после спора с Алексеем Аркадьевичем Столыпиным, там самым Монго, родственником, однокашником, сослуживцем и другом Лермонтова, который в то время уже служил дипломатом и рассматривал роковую дуэль прежде всего с точки зрения внешней политики (Дантес – приемный сын французского посла, и его нельзя было судить по законам Российской империи).

Как бы там ни было, но именно эти 16 последних строк возмутили Николая. На докладе Бенкендорфа император написал: «Приятные стихи, нечего сказать. Я послал Веймарна в Царское Село, осмотреть бумаги Лермонтова, и буде обнаружатся еще другие подозрительные, наложить на них арест. Пока что я велел старшему медику гвардейского корпуса посетить этого господина и удостовериться, не помешан ли он, а затем мы поступим с ним согласно закону».

Казармы, где квартировал Лермонтов в Царском Селе, находились на углу Большой и Гусарской улиц (теперь на этом месте сквер). При обыске ящики письменного стола нашли пустыми. На допросе Лермонтов дал следующие пояснения: «Я был еще болен, когда разнеслась по городу весть о несчастном поединке Пушкина. Некоторые из моих знакомых принесли ее и ко мне, обезображенную разными прибавлениями; одни, приверженцы нашего лучшего поэта, рассказывали с живейшей печалью, какими мелкими мучениями, насмешками, он долго был преследуем и, наконец, принужден сделать шаг, противный законам земным и небесным, защищая честь своей жены в глазах строгого света. Другие, особенно дамы, оправдывали противника Пушкина, называли его благороднейшим человеком, говорили, что Пушкин не имел права требовать любви от жены своей, потому что был ревнив, дурен собой – они говорили также, что Пушкин негодный человек, и прочее… Не имея, может быть, возможности защищать нравственную сторону его характера, никто не отвечал на эти последние обвинения.

Невольное, но сильное негодование вспыхнуло во мне против этих людей, которые нападали на человека, уже сраженного рукой Божией, не сделавшего им никакого зла и некогда ими восхваляемого; – и врожденное чувство в душе неопытной защищать всякого невинно осуждаемого зашевелилось во мне еще сильнее по причине болезненно раздраженных нервов. Когда я стал спрашивать, на каких основаниях так громко они восстают против убитого, – мне отвечали, вероятно, чтоб придать себе более весу, что весь высший круг общества такого же мнения. – Я удивился – надо мной смеялись. Наконец после двух дней беспокойного ожидания пришло печальное известие, что Пушкин умер: вместе с этим известием пришло другое – утешительное для сердца русского: Государь Император, несмотря на его прежние заблуждения, подал великодушно руку помощи несчастной жене и малым сиротам его. Чудная противоположность его поступка с мнением (как меня уверяли) высшего круга общества, увеличила первого в моем воображении и очернила еще более несправедливость последнего. Я был твердо уверен, что сановники государственные разделяли благородные и милостивые чувства Императора, Богом данного защитника всем угнетенным; но тем не менее я слышал, что некоторые люди, единственно по родственным связям или вследствие искательства, принадлежащие к высшему кругу и пользующиеся заслугами своих достойных родственников, – некоторые не переставали омрачать память убитого и рассеивать разные невыгодные для него слухи. Тогда, вследствие необдуманного порыва, я излил горечь сердечную на бумагу, преувеличенными, неправильными словами выразил нестройное столкновение мыслей, не полагая, что написал нечто предосудительное, что многие ошибочно могут принять на свой счет выражения вовсе не для них назначенные. Этот опыт был первый и последний в этом роде, вредном (как и прежде мыслил и ныне мыслю) для других еще более, чем для себя. Но если мне нет оправданья, то молодость и пылкость послужат хотя объяснением, ибо в эту минуту страсть была сильнее холодного рассудка. Прежде я писал разные мелочи, быть может, еще хранящиеся у некоторых моих знакомых. Одна восточная повесть, под названием „Хаджи-Абрек“, была мной помещена в Библиотеке для чтения; а драма „Маскарад“, в стихах, отданная мною на театр, не могла быть представлена по причине (как мне сказали) слишком резких страстей и характеров и также потому, что в ней добродетель недостаточно награждена.

Когда я написал стихи мои на смерть Пушкина (что, к несчастию, я сделал слишком скоро), то один мой хороший приятель Раевский, слышавший, как и я, многие неправильные обвинения, и по необдуманности, не видя в стихах моих противного законам, просил у меня их списать; вероятно, он показал их, как новость, другому – и таким образом они разошлись. Я еще не выезжал, и потому не мог вскоре узнать впечатления, произведенного ими, не мог вовремя их возвратить назад и сжечь. Сам я их никому больше не давал, но отрекаться от них, хотя постиг свою необдуманность, я не мог: правда всегда была моей святыней, – и теперь, принося на суд свою повинную голову, я с твердостью прибегаю к ней, как единственной защитнице благородного человека перед лицом Царя и лицом Божиим.

Корнет Лейб-гвардии Гусарского полка, Михаил Лермонтов».

В итоге Лермонтова арестовали и посадили на гауптвахту, а позже перевели на Кавказ, в Нижегородский драгунский полк.

Неоконченная повесть

В 1858 году Евдокия Ростопчина пишет длинное письмо своему знакомому французскому писателю Александру Дюма и по его просьбе поверяет французу свои воспоминания о Лермонтове. В числе прочего она пишет о том, каким изменившимся она увидела поэта после его возвращения в Петербург, и, прежде всего, о том, как повлияло путешествие на Кавказ на его творчество: «Эта катастрофа, столь оплакиваемая друзьями Лермонтова, обратилась в значительной степени в его пользу: оторванный от пустоты петербургской жизни, поставленный в присутствие строгих обязанностей и постоянной опасности, перенесенный на театр постоянной войны, в незнакомую страну, прекрасную до великолепия, вынужденный, наконец, сосредоточиться в самом себе, поэт мгновенно вырос, и талант его мощно развернулся… Только со времени пребывания его на Кавказе начинается полное обладание им самим собой, знакомство с своими силами и, так сказать, правильная эксплуатация способностей… На Кавказе юношеская веселость уступила место у Лермонтова припадкам черной меланхолии, которая глубоко проникла в его мысли и наложила особый отпечаток на его поэтические произведения. В 1838 году ему разрешено было вернуться в Петербург, а так как талант, а равно и ссылка уже воздвигли ему пьедестал, то свет поспешил его хорошо принять».

Ул. Чайковского, 20

* * *

14 мая 1838 года Лермонтов вновь прибыл в Царское Село. Благодаря ходатайствам бабушки, которой удалось завербовать в свои защитники самого Бенкендорфа, ее внука возвратили в Гусарский полк. Приезжая в город, Михаил Юрьевич жил в доме Хвостовой на Сергиевской улице, который заранее сняла его бабушка (современный адрес – ул. Чайковского, 20).

В августе 1839 года он закончил поэму «Мцыри», позже доработан «Демон», в котором тоже появились кавказские сцены (в первой редакции Демон влюблялся в монахиню-испанку). В феврале 1840 года вышло первое отдельное издание романа «Герой нашего времени».

13 апреля 1840 года поэта арестовали и предали под суд за «недонесение о дуэли» с Эрнестом де Барантом, сыном французского посла, состоявшейся 18 февраля на окраине города в Сосновском лесу (ныне – парк Сосновка).

Арестованного поэта поместили в комнату караульного офицера Ордонансгауза (Садовая ул., 3), где он написал стихотворение «Соседка»:

Не дождаться мне, видно, свободы,

А тюремные дни будто годы;

И окно высоко над землей,

И у двери стоит часовой!

Умереть бы уж мне в этой клетке,

Кабы не было милой соседки!..

Мы проснулись сегодня с зарей,

Я кивнул ей слегка головой…

Не грусти, дорогая соседка…

Захоти лишь – отворится клетка,

И как божии птички, вдвоем

Мы в широкое поле порхнем.

У отца ты ключи мне украдешь,

Сторожей за пирушку усадишь,

А уж с тем, что поставлен к дверям,

Постараюсь я справиться сам.

Избери только ночь потемнея,

Да отцу дай вина похмельнея,

Да повесь, чтобы ведать я мог,

На окно полосатый платок.

По словам Акима Павловича Шан-Гирея, который навещал Лермонтова, «она действительно была интересная соседка, я ее видел в окно, но решеток у окна не было, и она была вовсе не дочь тюремщика, а, вероятно, дочь какого-нибудь чиновника, служащего при Ордонансгаузе, где и тюремщиков нет, а часовой с ружьем точно стоял у двери…». Есть свидетельства о том, что Лермонтов нарисовал и портрет этой девушки, подписав: «La jolie fille d’un sous-officier» (хорошенькая дочь унтер-офицера).

В Ордонансгаузе поэта навестил Белинский. «Недавно я был у него в заточении и в первый раз поразговорился с ним от души. Глубокий и могучий дух! Как он верно смотрит на искусство, какой глубокий и чисто непосредственный вкус изящного! О, это будет русский поэт с Ивана Великого! Чудная натура!.. Я с ним спорил, и мне отрадно было видеть в его рассудочном, охлажденном и озлобленном взгляде на жизнь и людей семена глубокой веры в достоинство того и другого… Каждое его слово – он сам, вся его натура во всей глубине и целости своей. Я с ним робок, меня давят такие целостные, полные натуры, я перед ними благоговею и смиряюсь в сознании своего ничтожества…», – писал критик В. П. Боткину в апреле 1840 года.

Е. П. Ростопчина

По окончании военно-судного дела (в середине апреля) поручика Лермонтова перевели в Тенгинский полк тем же чином.

«В начале 1841 года его бабушка, госпожа Арсеньева, выхлопотала ему разрешение приехать в Петербург для свидания с нею и получения последнего благословения, – рассказывает далее Ростопчина, – года и слабость понуждали ее спешить возложить руки на главу любимого детища. Лермонтов прибыл в Петербург 7 или 8 февраля, и, горькою насмешкою судьбы, его родственница, госпожа Арсеньева, проживавшая в отдаленной губернии, не могла с ним съехаться по причине дурного состояния дорог, происшедшего от преждевременной распутицы.

Именно в это время я познакомилась лично с Лермонтовым, и двух дней было довольно, чтобы связать нас дружбой; одним днем более, чем с вами, любезный Дюма, а потому не ревнуйте. Принадлежа к одному и тому же кругу, мы постоянно встречались и утром, и вечером; что нас окончательно сблизило, это мой рассказ об известных мне его юношеских проказах; мы вместе вдоволь над ними посмеялись, и таким образом вдруг сошлись, как будто были знакомы с самого того времени. Три месяца, проведенные тогда Лермонтовым в столице, были, как я полагаю, самые счастливые и самые блестящие в его жизни. Отлично принятый в свете, любимый и балованный в кругу близких, он утром сочинял какие-нибудь прелестные стихи и приходил к нам читать их вечером. Веселое расположение духа проснулось в нем опять в этой дружественной обстановке, он придумывал какую-нибудь шутку или шалость, и мы проводили целые часы в веселом смехе благодаря его неисчерпаемой веселости».

В свой последний приезд Михаил Юрьевич жил на Шпалерной (дом этот не сохранился, теперь на этом месте стоит дом № 33). Благодаря архивным изысканиям последних лет мы знаем, что бабушке все же удалось приехать в Петербург и увидеться с внуком.

Лермонтов и Ростопчина встречались в доме Карамзиных, который стоял неподалеку, на Гагаринской улице (дом № 6). Софья Николаевна Карамзина, дочь великого историка и приятельница Пушкина и Гоголя, собирала вокруг себя писателей и поэтов. Ее литературный салон был известен всему Петербургу. Лермонтов читал здесь повести, составившие роман «Герой нашего времени», и поэму «Демон».

Гагаринская ул., 6

У Карамзиных Лермонтов был и в день отъезда во вторую ссылку на Кавказ в начале мая 1840 года. Павел Висковатов рассказывает: «Карамзины жили у „Соляного городка“ против Летнего сада. Из окна можно было видеть и часть Невы… Друзья и приятели собрались в квартире Карамзиных проститься с юным другом своим и тут, растроганный вниманием к себе и непритворною любовью избранного кружка, поэт, стоя в окне и глядя на тучи, которые ползли над Летним садом и Невою, написал стихотворение… Софья Карамзина и несколько человек гостей окружили поэта и просили прочесть только что набросанное стихотворение. Он оглянул всех грустным взглядом выразительных глаз своих и прочел его… Поэт двинулся в путь прямо от Карамзиных. Тройка, увозившая его, подъехала к подъезду их дома… Пьеской поэт заключил и первое издание своих стихотворений, вышедших в конце 1840 года».

Все мы знаем эти строки:

Тучки небесные, вечные странники!

Степью лазурною, цепью жемчужною

Мчитесь вы, будто, как я же, изгнанники,

С милого севера в сторону южную.

* * *

На очередном вечере у Карамзиных вернувшийся с Кавказа Лермонтов придумал новую забаву.

«Однажды он объявил, что прочитает нам новый роман под заглавием „Штос“, – рассказывает Евдокия Ростопчина, – причем он рассчитал, что ему понадобится, по крайней мере, четыре часа для его прочтения. Он потребовал, чтобы собрались вечером рано и чтобы двери были заперты для посторонних. Все его желания были исполнены, и избранники сошлись числом около тридцати: наконец Лермонтов входит с огромной тетрадью под мышкой, принесли лампу, двери заперли, и затем начинается чтение; спустя четверть часа оно было окончено. Неисправимый шутник заманил нас первой главой какой-то ужасной истории, начатой им только накануне; написано было около двадцати страниц, а остальное в тетради была белая бумага. Роман на этом остановился и никогда не был окончен».

Этому неоконченному произведению суждено было стать едва ли не последними строками, написанными Лермонтовым в Петербурге. Однако оно не представляет собой чего-то значительного, как свидетельствует Ростопчина, это просто одна из романтических или даже готических повестей с петербургским колоритом, предназначенная для развлечения друзей, не более того. Сюжет ее прост, хотя и, как положено романтической повести, таинственен. Художник-любитель Лугин, мучимый сплином и никак не могущий окончить очередную картину, изображение «своего идеала» – некой воображаемой женщины, слышит таинственный голос, который все время повторяет: «В Столярном переулке, у Кокушкина моста, дом титулярного советника Штосса, квартира номер двадцать семь». Отправившись туда, Лугин не без труда находит нужный дом. Квартира, о которой говорил таинственный голос, пустует, но на стене висит мужской портрет, «изображающий человека лет сорока в бухарском халате, с правильными чертами, большими серыми глазами; в правой руке он держал золотую табакерку необыкновенной величины. На пальцах красовалось множество разных перстней. Казалось, этот портрет писан несмелой ученической кистью, – платье, волосы, рука, перстни – все было очень плохо сделано; зато в выражении лица, особенно губ, дышала такая страшная жизнь, что нельзя было глаз оторвать: в линии рта был какой-то неуловимый изгиб, недоступный искусству и, конечно, начертанный бессознательно, придававший лицу выражение насмешливое, грустное, злое и ласковое попеременно». Внизу портрета Лугин разглядел едва заметную надпись «середа», то есть «среда».

После полуночи, в среду, к нему является старик, изображенный на портрете, и предлагает сыграть в карты (штосс – название карточной игры), а ставкой служит некая бледная прозрачная тень, которая неотступно следует за стариком. По-видимому, старик был заядлым картежником и когда-то проиграл в карты свою дочь, за что осужден теперь каждую ночь в среду играть в карты, пока кто-то у него не выиграет. Дочь – та самая бледная тень, но Лугину все же удается краем глаза разглядеть ее: «Он на мгновенье обернул голову и тотчас опять устремил взор на карты: но этого минутного взгляда было бы довольно, чтоб заставить его проиграть душу. То было чудное и божественное виденье: склонясь над его плечом, сияла женская головка; ее уста умоляли, в ее глазах была тоска невыразимая… она отделялась на темных стенах комнаты, как утренняя звезда на туманном востоке. Никогда жизнь не производила ничего столь воздушно-неземного, никогда смерть не уносила из мира ничего столь полного пламенной жизни: то не было существо земное – то были краски и свет вместо форм и тела, теплое дыхание вместо крови, мысль вместо чувства; то не был также пустой и ложный призрак… потому что в неясных чертах дышала страсть бурная и жадная, желание, грусть, любовь, страх, надежда, – то была одна из тех чудных красавиц, которых рисует нам молодое воображение, перед которыми в волнении пламенных грез стоим на коленях, и плачем, и молим, и радуемся Бог знает чему, – одно из тех божественных созданий молодой души, когда она в избытке сил творит для себя новую природу, лучше и полнее той, к которой она прикована. В эту минуту Лугин не мог объяснить того, что с ним сделалось, но с этой минуты он решился играть, пока не выиграет: эта цель сделалась целью его жизни, – он был этому очень рад».

Лугина преследует неудача, и он видит, что с каждым проигрышем «она, казалось, принимала трепетное участие в игре; казалось, она ждала с нетерпением минуты, когда освободится от ига несносного старика; и всякий раз, когда карта Лугина была убита и он с грустным взором оборачивался к ней, на него смотрели эти страстные, глубокие глаза, которые, казалось, говорили: „Смелее, не упадай духом, подожди, я буду твоя, во что бы то ни стало! я тебя люблю“…».

Постепенно Лугин спускает старику все свое состояние. Повесть заканчивается «на самом интересном месте» словами: «Надо было на что-нибудь решиться. Он решился».

Теперь, когда мы уже знаем, что произойдет, попробуем пройти по следам героя повести.

* * *

Начинается повесть так: «У графа В… был музыкальный вечер. Первые артисты столицы платили своим искусством за честь аристократического приема; в числе гостей мелькало несколько литераторов и ученых; две или три модные красавицы; несколько барышень и старушек и один гвардейский офицер. Около десятка доморощенных львов красовалось в дверях второй гостиной и у камина; все шло своим чередом; было ни скучно, ни весело».

Граф В… – это, вероятно, граф Виельгорский, на концертах в доме которого часто бывал Лермонтов. Жил граф на Михайловской площади (современный адрес – пл. Искусств, 5). Уже после смерти Лермонтова М. Ю. Виельгорский написал несколько романсов на слова поэта: «Романс Нины» (из драмы «Маскарад»), «Отчего?» («Мне грустно») и «Тучи» («Тучки небесные»).

Пл. Искусств, 5

Но последуем за Лугиным, который уже приближается к таинственному дому: «Сырое ноябрьское утро лежало над Петербургом. Мокрый снег падал хлопьями, дома казались грязны и темны, лица прохожих были зелены; извозчики на биржах дремали под рыжими полостями своих саней; мокрая длинная шерсть их бедных кляч завивалась барашком; туман придавал отдаленным предметам какой-то серо-лиловый цвет. По тротуарам лишь изредка хлопали калоши чиновника, да иногда раздавался шум и хохот в подземной полпивной лавочке, когда оттуда выталкивали пьяного молодца в зеленой фризовой шинели и клеенчатой фуражке. Разумеется, эти картины встретили бы вы только в глухих частях города, как, например… у Кокушкина моста».

Почему Лермонтов говорит о том, что Кокушкин мост расположен в «глухой части города»? Мы ведь помним, что через него переходили герои пушкинской эпиграммы, чтобы полюбоваться Петропавловской крепостью с Дворцовой набережной. Дело в том, что Кокушкин мост был расположен в непосредственной близости от Сенного рынка. Визит на Сенную площадь нас еще ожидает в главе о Достоевском, и там мы сможем убедиться в справедливости слов Лермонтова.

Лугин спрашивает дорогу. «– Столярный? – сказал мальчик, – а вот идите прямо по Малой Мещанской, и тотчас направо, первый переулок и будет Столярный». Описание не очень точное: Столярный переулок находится прямо за Кокушкиным мостом и служит продолжением Кокушкина переулка, а Малая Мещанская улица (ныне – Казначейская) пересекает его под прямым углом. Разве что Лугин успел отойти от моста вдоль по набережной Екатерининского канала. Название «Малая Мещанская» улица носила с 20 августа 1739 года, Казначейской она стала в 1882 году, с появлением на этой улице Губернского казначейства.

Если есть Малая Мещанская, то должна быть и Большая. Она расположена в конце Столярного переулка, у Казанского собора. В 1873 году она стала называться Казанской. Расположенные поблизости от центра города, но в небогатом районе Мещанские улицы славились своими публичными домами. Недаром Пушкин, желая поддеть своего врага, журналиста Фаддея Булгарина, писал:

Решил Фиглярин вдохновенный:

Я во дворянстве мещанин.

Что ж он в семье своей почтенной?

Он?… он в Мещанской дворянин.

Была еще и так называемая Средняя, или 2-я Мещанская, улица (ныне – Гражданская ул.), которая шла от пересечения набережной Екатерининского канала и Конного переулка (ныне – переулок Гривцова) до пересечения той же набережной с Вознесенским проспектом.

В один из домов на Малой Мещанской попадает и поручик Пирогов, один из героев повести Гоголя «Невской проспект». На ее страницах мы читаем: «Они вошли темными Казанскими воротами в Мещанскую улицу, улицу табачных и мелочных лавок, немцев-ремесленников и чухонских нимф». Но мы помним, что блондинка оказалась не «нимфой», а честной немкой, женой жестянщика, и Пирогову досталось на орехи.

А вот со Столярным переулком все просто. С 1773 года появляется название Столярная улица, связанное с тем, что на этой и ближайших улицах жили столяры Адмиралтейского ведомства. С начала XIX века Столярная улица была «понижена» до переулка.

А наш герой меж тем продолжает свой путь: «Лугин успокоился. Дойдя до угла, он повернул направо и увидал небольшой грязный переулок, в котором с каждой стороны было не больше десяти высоких домов. Он постучал в дверь первой мелочной лавочки и, вызвав лавочника, спросил: „Где дом Штосса?“».

Наконец художник попадает в «нехорошую квартиру», и совершаются все те чудеса, о которых нам успел поведать Лермонтов. Многие исследователи творчества писателя считают, что дом Штосса – это дом купца И. Д. Зверкова, на углу набережной Екатерининского канала и Столярного переулка (современный адрес – наб. канала Грибоедова, 69/ Столярный пер., 18).

Тогда получается, что Лугину пришлось сделать круг, прежде чем он нашел нужный дом, что, впрочем, неудивительно, ведь он явно попал в заколдованные места. Мы уже бывали здесь: в этом доме когда-то жил Гоголь, сюда он приводил своего Поприщина.

Повесть Лермонтова так и осталась незавершенной, и мы не знаем, на какую именно крайнюю меру решился Лугин. Сохранился черновой план повести: «У дамы; лица желтые. Адрес. Дом: старик с дочерью, предлагает ему метать. Дочь: в отчаянии, когда старик выигрывает – Шулер: старик проиграл дочь чтобы… Доктор: окошко». Возможно, Лугин, так и не выигравший драгоценный заклад, должен был в отчаянии сойти с ума и выброситься в окно больницы. Но возможен и более оптимистичный исход: ведь недаром Лугин заявлен художником, причем художником талантливым. Он мог бы написать портрет таинственной незнакомки и поставить в заклад его. Тогда бы он выиграл, девушка стала бы свободна и воспарила на небеса, а Лугин отделался бы нервной горячкой (доктор), во время которой он не спускал бы глаз с окна. Могу лишь повторить: как жаль, что мы никогда не узнаем, какой конец для своей повести придумал Лермонтов. Хотя, возможно, Михаил Юрьевич и не собирался ее заканчивать, а хотел, чтобы его читатели томились в догадках, предлагая собственные версии окончания.

* * *

В последний раз Лермонтов побывал у Карамзиных вечером 12 апреля 1841 года, перед самым своим отъездом на Кавказ. В числе прочих гостей была и Наталья Николаевна Пушкина-Ланская. Когда-то, в роковом 1837 году, Софья Карамзина писала брату Андрею: «Мещерский понес эти стихи Александрине Гончаровой, которая попросила их для сестры, жаждущей прочесть все, что касается ее мужа, жаждущей говорить о нем, обвинять себя и плакать».

Теперь же дочь Натальи Николаевны от второго брака Александра Петровна Арапова вспоминает: «Нигде она так не отдыхала душой, как на Карамзинских вечерах, где всегда являлась желанной гостьей. Но в этой пропитанной симпатией атмосфере один только частый посетитель как будто чуждался ее, и за изысканной вежливостью обращения она угадывала предвзятую враждебность.

Это был Лермонтов.

Слишком хорошо воспитанный, чтобы чем-нибудь выдать чувства, оскорбительные для женщины, он всегда избегал всякую беседу с ней, ограничиваясь обменом пустых, условных фраз.

Матери это было тем более чувствительно, что многое в его поэзии меланхолической струей подходило к настроению ее души, будило в ней сочувственное эхо. Находили минуты, когда она стремилась высказаться, когда дань поклонения его таланту так и рвалась ему навстречу, но врожденная застенчивость, смутный страх сковывали уста. Постоянно вращаясь в том же маленьком кругу, они чувствовали незримую, но непреодолимую преграду, выросшую между ними.

Наступил канун отъезда Лермонтова на Кавказ. Верный дорогой привычке, он приехал провести последний вечер к Карамзиным, сказать грустное прости собравшимся друзьям. Общество оказалось многолюднее обыкновенного, но, уступая какому-то необъяснимому побуждению, поэт, к великому удивлению матери, завладев освободившимся около нее местом, с первых слов завел разговор, поразивший ее своей необычайностью.

Он точно стремился заглянуть в тайник ее души и, чтобы вызвать ее доверие, сам начал посвящать ее в мысли и чувства, так мучительно отравлявшие его жизнь, каялся в резкости мнений, в беспощадности осуждений, так часто отталкивавших от него ни в чем перед ним не повинных людей.

Мать поняла, что эта исповедь должна была служить в некотором роде объяснением; она почуяла, что упоение юной, но уже признанной славой не заглушило в нем неудовлетворенность жизнью. Может быть, в эту минуту она уловила братский отзвук другого, мощного, отлетевшего духа, но живое участие пробудилось мгновенно, и, дав ему волю, простыми, прочувствованными словами она пыталась ободрить, утешить его, подбирая подходящие примеры из собственной тяжелой доли. И по мере того как слова непривычным потоком текли с ее уст, она могла следить, как они достигали цели, как ледяной покров, сковывавший доселе их отношения, таял с быстротою вешнего снега, как некрасивое, но выразительное лицо Лермонтова точно преображалось под влиянием внутреннего просветления.

В заключение этой беседы, удивившей Карамзиных своей продолжительностью, Лермонтов сказал:

– Когда я только подумаю, как мы часто с вами здесь встречались!.. Сколько вечеров, проведенных здесь, в этой гостиной, но в разных углах! Я чуждался вас, малодушно поддаваясь враждебным влияниям. Я видел в вас только холодную неприступную красавицу, готов был гордиться, что не подчиняюсь общему здешнему культу, и только накануне отъезда надо было мне разглядеть под этой оболочкой женщину, постигнуть ее обаяние искренности, которое не разбираешь, а признаешь, чтобы унести с собою вечный упрек в близорукости, бесплодное сожаление о даром утраченных часах! Но когда я вернусь, я сумею заслужить прощение и, если не слишком самонадеянна мечта, стать когда-нибудь вам другом. Никто не может помешать посвятить вам ту беззаветную преданность, на которую я чувствую себя способным…».

Лермонтову уже не суждено было вернуться в Петербург.

Глава 8. Город и иностранец. Петербург Александра Дюма

Александр Дюма-отец приехал в Петербург в 1858 году. Знаменитому французскому писателю очень хотелось посмотреть на «страну гипербореев», а петербуржцам хотелось увидеть автора «Трех мушкетеров» и «Графа Монте-Кристо».

Дюма приехал в Петербург по приглашению графа Григория Александровича Кушелева-Безбородко, с которым познакомился в Париже. Граф был не чужд изящной словесности: он публиковал очерки, рассказы и повести в журналах «Отечественные записки», «Пантеон» и в газете «Молва», а с 1856 года издавал журнал «Русское слово». У него вошло в привычку устраивать еженедельные литературные обеды с участием большого числа писателей Петербурга.

Один из их участников – писатель Дмитрий Васильевич Григорович – вспоминал, что на загородной даче Кушелева-Безбородко постоянно жил «всякий сброд иностранных и русских пришельцев, игроков, журналистов, их жен и приятелей. Все это размещалось по разным отделениям обширного барского дома, ело, пило, играло в карты, предпринимало прогулки в экипажах графа…».

Григорович и станет гидом Дюма по Петербургу и его окрестностям.

Пароход причалил в Кронштадте, и писатель отправился знакомиться с экзотической страной. Он поселился на даче Кушелева-Безбородко (современный адрес – Свердловская наб., 40) в Полюстрове, знаменитом своими минеральными водами, которыми лечился еще Петр I.

* * *

Семейство Безбородко приобрело мызу Полюстрово (от латинского слова pallustris – «болотистая») еще в 1782 году. Усадебный дом был уже построен. Его возвели по проекту архитектора Василия Баженова еще при прежнем хозяине – тайном советнике Григории Николаевиче Теплове. Но новый хозяин решил перестроить его, наняв для этого знаменитого итальянского архитектора Джакомо Кваренги. Кваренги распланировал и сад в английском стиле, украсив его романтическими искусственными руинами из подлинных фрагментов античных строений. В саду стояли мраморные скульптуры и беседки, были проложены каналы. Тогда же появилась знаменитая ограда, состоящая из 29 львов, которые держали в зубах цепи.

Первый «петербургский Кушелев» – Григорий Григорьевич, сподвижник Петра I, возведенный в графское достоинство. Из его сыновей Александр Григорьевич (1800–1855) получил в 1816 году дозволение присоединить к своей фамилии фамилию его деда по матери, графа Безбородко.

Александр Григорьевич Кушелев-Безбородко приходился владельцу мызы Александру Андреевичу Безбородко внучатым племянником. После смерти бездетного Безбородко он поселился на мызе вместе с матерью. Именно при Александре Григорьевиче усадьба Полюстрово стала знаменита как лечебный курорт.

Дача Кушелева-Безбородко

Григорий Александрович стал владельцем дачи в 1855 году. Дюма вспоминал: «Мы остановились перед большой виллой, два крыла которой полукругом отходили от главного корпуса. На ступеньках подъезда выстроились слуги графа в парадных ливреях. Граф и графиня вышли из кареты, и началось целование рук. Потом поднялись по лестнице на второй этаж в церковь. Как граф и графиня переступили порог, началась обедня в честь „благополучного возвращения“, которую достопочтенному священнику хватило ума не затягивать. По окончании все обнялись, невзирая на ранги, и по распоряжению графа нас проводили каждого в свое помещение. Мои апартаменты были устроены на первом этаже и выходили в сад. Они примыкали к большому прекрасному залу, используемому как театр, и состояли из прихожей, маленького салона, бильярдной, спальни для Муане и меня. После завтрака я отправился на балкон. Передо мной открылся чудесный вид – к реке от набережной спускаются большие гранитные лестницы, над которыми воздвигнут шест футов пятьдесят высотой. На вершине шеста развевается знамя с графским гербом. Это – пристань графа, куда ступила Великая Екатерина, когда оказала милость Безбородко и приняла участие в празднике, устроенном в ее честь».

* * *

Приезд Дюма в Петербург вызывал фурор. «Весь Петербург в течение июня месяца только и занимался г-ном Дюма, – писал Иван Панаев в «Современнике». – О нем ходили различные толки и анекдоты во всех слоях петербургского общества: ни один разговор не обходился без его имени, его отыскивали на всех гуляньях, на всех публичных сборищах, за него принимали бог знает каких господ. Стоило шутя крикнуть: „Вон Дюма!“ – и толпа начинала волноваться и бросалась в ту сторону, на которую вы указывали. Словом, г-н Дюма был львом настоящей минуты».

Осмотрев достопримечательности столицы, в частности Петропавловскую крепость и домик Петра I, Дюма отмечает: «Есть нечто глубоко трогательное в том, как русские оберегают каждый предмет, который может засвидетельствовать потомкам гениальность основателя империи. В этом благоговении к прошлому – великое будущее».

Затем Григорович с Дюма отправились в Петергоф. Русский писатель с гордостью показывал французскому «русский Версаль». Дюма очень заинтересовался самотечной системой снабжения водой фонтанов, благодаря которой их было легко привести в действие в любой момент. По словам самого Дюма, для того, чтобы полюбоваться фонтанами в Версале, король вынужден платить 35 000 франков в день (именно столько стоит поддержание в рабочем состоянии системы насосов). А в Петергофе фонтаны запустили, когда Григорович сунул смотрителю 50 копеек.

Дюма полюбовался видом на Кронштадт и на корабли в заливе с террасы перед Монплезиром, осмотрел дворец Марли, сравнив его с французским прототипом, и покормил карпов в Марлинском пруду. Занятным показался ему и новый фонтан, только что построенный по проекту архитектора Андрея Штакеншнейдера, – Львиный каскад. В своих мемуарах Дюма пишет: «Что касается статуй, – коснусь лишь одной. Особой ценности она не представляет, но исключительно оригинальна по композиции. Это нагнувшаяся наяда. Из урны на ее плече льется вода. Спереди все благопристойно, потому что видно, откуда берется вода. Но если смотреть со спины, получаешь совсем иное впечатление, не делающее чести благовоспитанности нимф».

Зато ресторан в Петергофе, где Дюма и Григорович обедали, не восхитил французского гурмана. В своих воспоминаниях он клялся, что пусть его второй раз не пустят в Россию, но он должен признаться, что стерляжья уха – это удивительная гадость. И жаловался, что остался голодным и может заключить, что он все-таки пообедал, только взглянув на счет. Но его удивило и тронуло, как Григорович обращался к официантам: «Голубчик, будьте добры, подайте пожалуйста… Милый, убери, пожалуйста, эту тарелку…».

Ездили они также на «так называемые острова», как записал в дневнике Дюма. Это не были острова в дельте Невы, а Ольгин и Царицын острова на Ольгином пруду, в пейзажной части Петергофа. Оборудованные разными затеями для детей Николая I, они были живописны, как и весь Петергоф. Дюма писал о Царицыном павильоне: «Парадный вход великолепен. Можно подумать, что вступаешь в атриум дома поэта в Помпеях. Нет, Петергоф и его окрестности прелестны, несмотря на то, что многое напоминает Версаль».

И в самом деле: Царицын павильон воспроизводил облик древнеримских домов, найденных при раскопках в Помпеях.

* * *

«Дюма рад был встрече со мной и просил дать ему случай познакомиться с кем-нибудь из настоящих русских литераторов, – рассказывает Григорович. – Я назвал ему Панаева и Некрасова. Он радостно принял предложение к ним ехать».

Панаевы и Некрасов в это время жили на даче под Ораниенбаумом. Туда и отправились Дюма с Григоровичем.

«Я слышал о том, что Некрасов не только великий поэт, но и поэт, гений которого отвечает на запросы времени», – записывает Дюма.

Но встреча получилась скомканной. «Некрасов удовольствовался тем, что встал и подал мне руку, поручив Панаеву извиниться за свое незнание французского языка, – вспоминал позднее Дюма. – Я внимательно вглядывался в него. Это человек 38 или 40 лет, с болезненным и грустным лицом, с характером мизантропическим и насмешливым».

Подробные воспоминания об этой встрече оставила также Авдотья Яковлевна Панаева. «Мы жили несколько лет на одной и той же даче, близ Ораниенбаума, – рассказывает она в своих мемуарах. – Все приходили в восторг от нее. И в самом деле, трудно было найти более удобный летний приют.

Построенная в виде красивого швейцарского домика, дача находилась на берегу взморья, вдали от всякого жилья, посреди громадного парка с тенистой, липовой аллеей, тянувшейся почти три четверти версты, так что дачники Петергофа и Ораниенбаума приезжали гулять в наш парк и любовались швейцарским домиком, стены которого были красиво декорированы гортензиями и другими растениями, а перед домом была разбита огромная клумба разнообразных цветов, расставлены скамейки, стулья и столики, на которых мы всегда обедали и завтракали…

Знаменитый французский романист Александр Дюма, приехав в Петербург, гостил на даче у графа Кушелева, и литератор Григорович сделался его другом, или, как я называла, „нянюшкой Дюма“, потому что он всюду сопровождал французского романиста.

Григорович говорил, как француз, и к тому же обладал талантом комически рассказывать разные бывалые и небывалые сцены о каждом своем знакомом. Для Дюма он был сущим кладом.

Григорович объявил нам, что Дюма непременно желает познакомиться с редакторами „Современника“ и их сотрудниками, и горячо доказывал, что нам следует принять Дюма по-европейски. Я настаивала только, чтобы чествование Дюма происходило не на даче, а на городской квартире, потому что наша дача была мала, да и вообще мне постоянно было много хлопот с неожиданными приездами гостей, потому что было крайне затруднительно доставать провизию, за которой приходилось посылать в Петергоф, отстоявший от нашей дачи в четырех верстах. По моей просьбе решено было принять Дюма на городской квартире, сделать ему завтрак и пригласить тех сотрудников, которые на лето оставались в Петербурге.

Григорович уехал опять к Кушелеву на дачу с тем, чтобы пригласить Дюма через неделю к нам на завтрак на нашу городскую квартиру.

Прошло после того дня два; мы только что сели за завтрак, как вдруг в аллею, ведущую к нашей даче, въехали дрожки, потом другие и третьи. Аллея, как я уже заметила, была длинная и обсаженная густо деревьями, а потому трудно было издали разглядеть едущих. Мы недоумевали, кто бы это мог ехать к нам, и притом так рано. Панаев решил, что это, верно, какие-нибудь дачники явились посмотреть парк, и уже встал из-за стола, чтобы разбранить извозчиков; но я, вглядевшись, воскликнула: „Боже мой, это едет Григорович с каким-то господином, без сомнения, он везет Дюма!“.

Я не ошиблась – это был действительно Дюма, и с целой свитой: с секретарем и какими-то двумя французами, фамилии которых не помню, но один был художник, а другой агент одного парижского банкирского дома, присланный в Россию по какому-то миллионному коммерческому предприятию.

Эти французы приехали к Дюма в гости, и он захватил их с собой. После взаимных представлений я поспешила уйти, чтобы распорядиться завтраком. Так как нашествие французов было неожиданно, то я должна была употребить весь запас провизии, назначенный на обед, им на завтрак. Виновник нашествия французов также пошел вслед за мной в кухню, оправдываясь, что он ни телом, ни душой не виноват в происшедшем. Я накинулась на него за то, что он, зная, как затруднительно достать провизию, не остановил Дюма ехать к нам, да еще со свитой.

– Голубушка, я всеми силами отговаривал Дюма, – отвечал Григорович, – но его точно муха укусила; как только встал сегодня, так и затвердил, что поедем к вам. Гости к нему приехали, я было обрадовался, но он и их потащил с собой… Войдите в мое-то положение, голубушка, я молил мысленно Бога, чтобы вас не было в саду, потому что, желая заставить Дюма отложить его намерение, я наврал ему, что вы очень больны и лежите в постели!..

Положение друга Дюма показалось мне так смешно, что я рассмеялась…

– Не сердитесь, голубушка, на меня… – продолжал он. – Накормите их чем-нибудь! Французы так же голодны, как были голодны их соотечественники в 1812 году: они останутся довольны всем, чем бы вы их ни кормили.

– Хорошо, – отвечала я, – накормить их завтраком у меня хватит провизии, но что, если они останутся обедать?..

Я не договорила, угадав по выражению лица Григоровича, что Дюма останется обедать, и поспешила послать кучера в Петергоф за провизией.

Действительно, французы были голодны, потому что ели с большим аппетитом за завтраком. Дюма съел даже полную тарелку простокваши и восторгался ею.

Впрочем, он всем восторгался – и дачей, и приготовлением кушанья, и тем, что завтрак был подан на воздухе. Он говорил своей свите:

– Вот эти люди умеют жить на даче, тогда как у графа все сидят запершись, в своих великолепных комнатах, а здесь простор! Дышится легко после еды.

Я сказала тихонько Панаеву, чтоб он предложил французам „пройтись“. Дюма было заартачился, но его уверили, что в парке везде есть скамейки, а на берегу моря беседка, где его будет обдувать ветерок, так как день был очень жаркий.

Дюма умилился, когда я отказалась принять участие в общей прогулке, отговорясь тем, что мне надо присмотреть за обедом. Он начал уверять, что видит первую женщину-писательницу, в которой нет и тени синего чулка. Без сомнения, он радовался более тому, что его накормят хорошим обедом.

За обедом Дюма опять ел с большим аппетитом и все расхваливал, а от курника (пирог с яйцами и цыплятами) пришел в такое восхищение, что велел своему секретарю записать название пирога и способ его приготовления. Мне было очень приятно, напоив французов чаем, проститься с ними. Дюма уверял, что с тех пор, как приехал в Петербург, первый день провел так приятно, и в самых любезных фразах выражал мне свою благодарность за прекрасный обед и радушное гостеприимство.

Я надеялась, что теперь не скоро увижу Дюма, но, к моему огорчению, не прошло и трех дней, как он опять явился с своим секретарем, причем последний держал в руках довольно объемистый саквояж.

Я пришла в негодование, когда Дюма с развязностью объяснил, что приехал ночевать, потому что ему хочется вполне насладиться нашим радушным и приятным обществом, что он, после проведенного у нас на даче дня, чувствует тоску в доме графа Кушелева, притом же не может переносить присутствие спирита Юма, который в это время гостил на даче у Кушелева.

– Извольте, – говорил Дюма, – обедать в обществе людей и смотреть, как одного дергает пляска святого Витта, а другой сидит в столбняке, подняв глаза вверх. Весь аппетит пропадает, да и повар у графа какой-то злодей, никакого вкуса у него нет, все блюда точно трава! И это миллионер держит такого повара! Я в первый раз, по выезде из Парижа, только у вас пил кофе с удовольствием, и так приятно видеть, как chere dame Panaieff готовит его. Очень мне нужна севрская чашка, в которой подают у бедного графа скверный кофе!

Комнат у нас было так мало, что Панаев, уступив свой кабинет гостям, должен был спать на диване в другой комнате вместе с Григоровичем…

Дюма был для меня кошмаром в продолжение своего пребывания в Петербурге, потому что часто навещал нас, уверяя, что отдыхает у нас на даче.

Раз я нарочно сделала для Дюма такой обед, что была в полном убеждении, что по крайней мере на неделю избавлюсь от его посещений. Я накормила его щами, пирогом с кашей и рыбой, поросенком с хреном, утками, свежепросольными огурцами, жареными грибами и сладким слоеным пирогом с вареньем и упрашивала поесть побольше. Дюма обрадовал меня, говоря после обеда, что у него сильная жажда, и выпил много сельтерской воды с коньяком. Но напрасно я надеялась: через три дня Дюма явился как ни в чем не бывало, и только бедный секретарь расплатился вместо него за русский обед. Дюма съедал по две тарелки ботвиньи с свежепросольной рыбой. Я думаю, что желудок Дюма мог бы переварить мухоморы!

Григорович очень хлопотал, чтобы его другу Дюма сделали официальный обед, и, зная, что я буду противиться этому, тихонько от меня уговорил Панаева созвать литераторов. Когда мне объявили об этом, я отказалась наотрез хлопотать об обеде, но Григорович умасливал меня тем, что Дюма восхищается моими кулинарными способностями и моим радушным гостеприимством.

– Он, голубушка, когда будет писать о своем путешествии по России, посмотрите, как вас расхвалит, – в увлечении говорил Григорович.

Я невольно расхохоталась.

– Ах! неужели вам не будет приятно, что вся Европа будет читать о вас! – твердил Григорович и не хотел верить, что мне было бы гораздо приятнее, если бы Дюма избавил меня от своих посещений…».

Предсказания Григоровича сбылись: Дюма в своих известных записках написал об Авдотье Яковлевне, что она «une femme d’une b?ate fortement caract?rise»^[33], а о ее муже, что он «один из первых журналистов в Петербурге». В его статье был помещен перевод трех стихотворений Некрасова: «Еду ли ночью», «Забытая деревня» и «Княгиня», сделанный им собственноручно по подстрочнику, составленному Григоровичем. В предисловии к этой публикации Дюма пишет: «Никогда еще горестный вопль, вырывавшийся из глубин общества, не звучал с такой силой в поэзии. Я счастлив представить моему читателю этого русского поэта».

* * *

В конце июля Дюма уехал из Петербурга в Москву, оттуда – в Нижний Новгород, где осмотрел знаменитую Нижегородскую ярмарку и познакомился с бывшим декабристом Анненковым и его супругой Полиной Гебль, француженкой по происхождению. Из Нижнего Новгорода писатель проплыл пароходом вниз по Волге. Он побывал в Казани, где охотился на зайцев (своему герою, «учителю фехтования», он позволил завалить русского медведя). В Астрахани он «ночевал в палатке посреди степи и пировал с очаровательным человеком, господином Беклемишевым, атаманом астраханских казаков. Из Астрахани привезли солончакового барана, в сравнении с которым нормандские бараны ничего не стоят. Хвост нам подали отдельно, он весил 14 фунтов… Я немного поохотился на берегах Каспия, где в изобилии водятся дикие гуси, утки, пеликаны, как на Сене – лягушки. Возвратясь, я нашел у себя приглашение от князя Тюмена. Это в некотором роде калмыцкий царь, у него 50 тысяч лошадей, 30 тысяч верблюдов и 10 тысяч баранов… Затем мы переехали на другой берег Волги и приняли участие в соколиной охоте на лебедей».

Потом писатель побывал на Кавказе, где с большим интересом изучал нравы и предания горцев. Наконец он отплыл из Поти в Константинополь, написав друзьям во Францию: «Я не знаю странствия более легкого и покойного, чем путешествие по России. Услужливость всякого рода, приношения всякого вида всюду сопутствуют вам. Каждый человек с положением, офицер в чинах или известный коммерсант говорят по-французски и тотчас отдают в ваше распоряжение свой дом, свой стол, свой экипаж. Денежные детали для путешественников по России, в особенности для иностранных артистов, не существуют. С того момента, как вас узнали или снабдили вас хорошими рекомендациями, путешествие по России делается одним из самых дешевых, какие я только знаю… Почти в каждом городе являлись местный князь и полицмейстер с приглашениями на обеды и с подарками». Одним словом, Дюма был в восторге от своей поездки. Своими впечатлениями он, конечно же, поделился с читателями газеты «Монте-Кристо», которую издавал, а потом написал о своем путешествии толстенную книгу «Впечатления от поездки в Россию».

Француз во стане декабристов

Господин Огюстен Гризье приехал в Петербург летом 1824 года. Он «слышал о России как о настоящем Эльдорадо для всякого мастера своего дела» и решил отправиться в Санкт-Петербург. Огюстен не забывает отметить, что, «начиная от Вильно, я уже ехал по тому самому пути, по которому двенадцать лет тому назад Наполеон шел на Москву». И он на своей шкуре (а точнее – на своих боках) почувствовал, каково приходилось французам.

«Дороги были настолько плохи, а мой экипаж – такой тряский, что я намеревался остановиться здесь, чтобы хоть немного отдохнуть, но решил ехать дальше: мне оставалось до Петербурга не более ста семидесяти верст, – рассказывает он. – Бесполезно говорить о том, что во всю эту ночь я не сомкнул глаз: я катался по повозке, как орех в скорлупе. Много раз я пытался уцепиться за деревянную скамейку, на которой лежало нечто вроде кожаной подушки толщиной в тетрадь, но поминутно скатывался с нее и должен был снова взбираться на свое место, жалея в душе несчастных русских курьеров, которым приходится делать тысячи верст в этих ужасных повозках». Потом он приспособился. «В Луге мне пришла в голову другая, не менее блестящая мысль: снять сиденье, настлать в повозку побольше соломы, а под голову вместо подушки положить свой плащ. Благодаря этому я получил возможность ехать сравнительно сносно».

* * *

Прибыв наконец в Петербург, Гризье поселяется в «Лондонскую гостиницу на углу Невского и Адмиралтейской площади». Действительно, в доме по адресу «Невский пр., 1» в конце XVIII века открылась гостиница «Город Лондон», которая, благодаря удачному размещению, быстро стала одним из самых популярных петербургских отелей. В «Лондоне» останавливались даже короли и императоры. Здесь жил император Священной Римской империи Иосиф II, а позже – родственники великой княгини Марии Федоровны, супруги великого князя Павла Петровича.

Первый владелец «Лондона» – Георгий Георгиевич Гейденрейх, именно он купил этот дом в 1781 году и перевез сюда свой отель, который раньше располагался также на Невском, но дальше от Адмиралтейства (современный адрес – Невский пр., 16).

Летом 1781 года в «Санкт-Петербургских ведомостях» Гейденрейх уведомил «почтенную публику, что он с первого числа майя сего 1781 года перевёл сей трактир в собственной его дом, состоящий по Невской перспективе насупротив Адмиралтейства под № 97, построенной по образцу иностранных гостинец, где все приезжие сюда найти могут для себя, так и для свиты своей всевозможные выгоды, коих они в партикулярных домах получить не могут».

В 1790-х годах «Лондон» выкупил страсбургский купец 1-й гильдии Филипп Якоб Демут, владелец знаменитого «Демутова трактира» на Мойке (дом № 40). После его смерти в 1804 году дом достался по наследству его дочери Елизавете Филипповне Демут, вышедшей замуж за Франца Ивановича Тирана.

Невский пр., 1/Адмиралтейский пр., 4

Павел Лукьянович Яковлев в книге «Чувствительное путешествие по Невскому проспекту» посвятил трактиру отдельную главу: «1818 – май. Трактир „Лондон“. Комната № 7». Он пишет: «Я прошёл было мимо трактира „Лондон“. Можно ли путешественнику не зайти в то место, куда собирается ежедневно множество людей всякого звания, куда беспрестанно прибывают приезжие со всех концов России и Вселенной? Я пошёл назад и вхожу в „Лондон“. Чтоб совершенно преобразить себя в путешественника, нанимаю нумер, на одном стуле кладу палку, на другом – шляпу; бросаю на стол свои бумаги и карандаш и сажусь под окном… Словом, забываю, что я всё в том же городе, в котором прожил пятьдесят лет. Я забываюсь – иначе и нельзя. Прелестно! Я приехал из Малороссии!

Итак, сижу у окна и смотрю на Адмиралтейство, на бульвар, на экипажи, на пешеходцев. Какой шум! Какая деятельность!.. До обеда я ходил в нижние комнаты дома: они заняты трактиром; там с утра до поздней ночи угощают приходящих. Комнаты очень хорошо отделаны. Жаль, что не могу сказать того, что в этих прекрасных комнатах хорошо обедают и можно найти доброе вино… Со всем тем – я отобедал. Со мною в одной комнате сидели за тремя другими столами: приезжий из Орла – тульский дворянин, проживающий здесь имение по тяжебному делу, с ним обедал какой-то делец, на третьем столике – немец. Нам служил один человек…».

Следующими владельцами трактира и гостиницы «Лондон» в начале 1820-х годов стали немецкие купцы Вебер и Мейер. Тогда на первом этаже дома № 1/4 открылась книжная лавка немецких и русских книг Мейера и Греффа. Вскоре в самой гостинице отрылся магазин Стеллы Юдиты Дациаро, в котором можно было купить гравюры, картины и эстампы, в частности – альбомы литографий с видами Санкт-Петербурга и Москвы, изданные самой Дациаро. Рядом с отелем работали «Английский магазейн» и «Немецкая лавка».

* * *

А между тем, переночевав в гостинице, Огюстен отправляется на прогулку. «Проснувшись на другой день около двенадцати часов дня, я первым делом подбежал к окну: передо мной высилось Адмиралтейство со своей длинной золотой иглой, на которой красовался маленький кораблик. Адмиралтейство было окружено деревьями. Слева находился Сенат, а справа – Зимний дворец и Эрмитаж. Между ними виднелись изгибы Невы, показавшейся мне широкой, как море.

Одевшись, я наскоро позавтракал, тотчас же выбежал на Дворцовую набережную и добрался до Троицкого моста, длиною в 1800 шагов, откуда мне советовали посмотреть на город. Должен сказать, что это был один из лучших советов, данных мне в жизни.

Не знаю, есть ли в мире вид, который мог бы сравниться с развернувшейся перед моими глазами панорамой».

Он любуется панорамой города: Адмиралтейством, Мраморным дворцом, Зимним дворцом, который «привлек внимание скорее своей массой, чем формой, своей величиной, чем архитектурой», а вот Эрмитаж, построенный Екатериной II во второй половине XVIII века, он называет «великолепным зданием» – наглядное свидетельство того, как поменялись вкусы в период от начала XVIII до начала XIX века. Далее Огюстен видит набережную Васильевского острова, Петроградскую сторону с Петропавловской крепостью – «колыбель Петербурга, как корабль пришвартованную к Аптекарскому острову двумя легкими мостами», Троицким собором и домиком Петра I, Таврический дворец, Смольный монастырь и отделенный Малой Невой от Васильевского Вольный остров, где «в прекрасных садах, за позолоченными решетками цветут в течение трех месяцев, что длится петербургское лето, всевозможные редчайшие растения, вывезенные из Африки и Италии; здесь же расположены роскошные дачи петербургских вельмож».

Вольный остров – это не существующий ныне остров в дельте Невы, в устье Малой Невы. Его присоединили к острову Декабристов в 1970 году. Ныне здесь жилые кварталы Морской набережной и улицы Кораблестроителей. Но вот странность: мы уже бывали там вместе с Пушкиным и Ахматовой и не видели никаких роскошных дач. Это тот самый «остров малый», куда наводнение принесло домик бедной Параши. Даже название острова, возникшее во второй половине XIX века, как полагают, было связано с тем, что остров долго оставался незастроенным. Запомним это противоречие и последуем дальше за Огюстеном.

Он отправляется на прогулку, и, прежде всего, его удивляет… отсутствие «пробок» на улицах. «Другая особенность, поразившая меня в Петербурге, – это свободное передвижение по улицам. Этим преимуществом город обязан трем большим каналам, по которым вывозят отбросы и доставляют продукты и дрова. Быстро несутся дрожки, кибитки, брички, рыдваны; только и слышишь на каждом шагу: „По-гоняй“. Кучера чрезвычайно ловки и правят лошадьми отлично. На тротуарах никакой толчеи». Вот это наблюдение, по всей видимости, совершенно точное.

Огюстен осматривает Медного всадника – «шедевр нашего соотечественника Фальконета», а вечером отправляется на прогулку по Неве: «Ночь была мягкая и светлая. Можно было легко читать и прекрасно все видеть даже на большом расстоянии. Дневная жара сменилась вечерней прохладой, воздух был насыщен ароматом цветов.

Весь город, казалось, высыпал на набережную. На Неве, против крепости, стоял огромный баркас, на котором было более шестидесяти музыкантов. Вдруг раздались звуки чудесной музыки. Я приказал своим двум гребцам подъехать как можно ближе к этому прекрасному громадному оркестру. Оказалось, что все музыканты играли на рожках. Впоследствии, когда я ближе познакомился с русским народом, меня перестала удивлять как роговая музыка, так и целые громадные деревянные дома, построенные плотниками с помощью одних только пил и топоров. Но в тот момент я слышал эту музыку впервые и был ею очарован.

Концерт на воде длился далеко за полночь. Уже было около двух часов утра, а я все еще не отъезжал от баркаса, готовый и дальше слушать эту чарующую музыку. Казалось, что концерт давался исключительно для меня и что он больше не повторится. Мне удалось поближе рассмотреть эти музыкальные инструменты. Они оказались обыкновенными рожками, из которых извлекают разно образные звуки.

Я вернулся в гостиницу, когда уже было светло, в восторге от белой ночи, от превосходной музыки и широкой, как море, реки, отражавшей, подобно зеркалу, все звезды и все фонари.

Петербург в действительности превзошел мои ожидания, и если он не был парадизом, то, во всяком случае, чем-то сродни ему».

* * *

Огюстена ждет еще немало приключений в Северной столице. Он познакомится с великим князем Константином, которого поразит своим фехтовальным искусством, и с его братом – императором Александром, переживет страшное наводнение, будет сражаться с трубочистом, которого примет за ночного вора, примет участие в пресловутой охоте на медведей, а главное – познакомится с графом Алексеем Анненковым и его возлюбленной – француженкой, модисткой Луизой Дюпюи.

Когда в 1825 году император Александр умрет, Анненков вместе со своими друзьями выйдет на Сенатскую площадь, а потом отправится в Сибирь. Вместе с ним поедет Луиза, которой Огюст будет всячески помогать.

Граф Анненков и его французская возлюбленная – фигуры исторические, это те самые: декабрист Анненков (только не Алексей, а Иван) и его жена Полина Гебль (ставшая в повести Луизой).

А теперь приготовьтесь узнать нечто неожиданное. Роман «Записки учителя фехтования, или Полтора года в Санкт-Петербурге» написан в 1840 году, а Дюма посетил Россию, как нам уже известно, только через 18 лет.

О встрече с Анненковыми в Нижнем Новгороде Дюма позже рассказывал: «Ровно в десять часов мы были во дворце губернатора Муравьева… Генерал взял меня под руки и подвел к новоприбывшим: «Князь и княгиня Анненковы, – герои вашего романа „Учитель фехтования“! У меня вырвался крик удивления, и я оказался в объятьях супругов».

Иван Анненков был хорошо известен в Нижнем Новгороде. Они поселились здесь в 1857 году, после того как вернулись из Сибири, прожив там более 30 лет на каторге и в ссылке. Жили они на улице Большая Печерская, недалеко от центра города (современный адрес – Большая Печерская ул., 16). Иван пять раз избирался губернским предводителем дворянства, служил чиновником по особым поручениям при губернаторе, входил в комитет по улучшению быта помещичьих крестьян, работал в земстве, избирался мировым судьей.

То есть все, что вы прочтете в книге, было написано по чужим мемуарам и при помощи воображения. Дюма пользовался «Записками» Грезье о его пребывании в России и написал роман от его имени. Он также пользовался другими историческими очерками: «Мемуары» (1827) графа Сегье, «Очерк о смерти Павла I» (1825) Шатогирина, «История Александра I» (1826) С. Раббе и «Доклад следственной комиссии» (1826). Именно из-за того, что писатель изучал Петербург с чужих слов, он, вероятно, и допустил ошибку с Вольным островом, который он, вероятно, перепутал с Каменным. Ясно одно: гуляя по Петербургу, Дюма не мог не сравнивать то, что представлялось когда-то его воображению, с реальностью. Удался ли автору этот «мысленный эксперимент», судить вам.

Императору Николаю I, во всяком случае, книга не понравилась, и он запретил ее публикацию в России. Впрочем, этот запрет не останавливал любопытных читателей. Княгиня Трубецкая, подруга императрицы Александры Федоровны, вспоминала: «Николай вошел в комнату, когда я читала Императрице книгу. Я быстро спрятала книгу. Император приблизился и спросил Императрицу:

– Вы читали?

– Да, Государь.

– Хотите, я вам скажу, что вы читали?

Императрица молчала.

– Вы читали роман Дюма „Учитель фехтования“.

– Каким образом вы знаете это, Государь?

– Ну вот! Об этом нетрудно догадаться. Это последний роман, который я запретил».

Действительно, несмотря на то что восстание декабристов изображено в нем без всякой симпатии, а герой романа Анненкова примкнул к нему только потому, что «был утомлен жизнью и скучал», роман впервые напечатали в России только в 1925 году, через полвека после того, как Дюма с триумфом встречали в Петербурге. Вот как странно порой складывается судьба литературных произведений и их авторов.

Глава 9. Город преступлений и наказаний. Петербург Достоевского

В 1910 году писатель и литературный критик Викентий Викентьевич Вересаев опубликовал первую часть своего литературно-философского труда под названием «Живая жизнь». Она была посвящена сравнению текстов, мировосприятия, философии двух выдающихся русских писателей – Достоевского и Толстого.

Вот как начиналась глава, посвященная Достоевскому: «Туман, слякоть. Из угрюмого, враждебного неба льет дождь или мокрый снег падает. Ветер воет в темноте. Летом, бывает, светит и солнце, – тогда жаркая духота стоит над землею, пахнет известкою, пылью, особенно летнею вонью города… Вот мир, в котором живут герои Достоевского. Описывает он этот мир удивительно.

„– Любите вы уличное пение? – спрашивает Раскольников. – Я люблю, как поют под шарманку, в холодный, темный и сырой осенний вечер, непременно в сырой, когда у всех прохожих бледно-зеленые и больные лица; или еще лучше, когда снег мокрый падает, совсем прямо, без ветру, знаете? А сквозь него фонари с газом блистают…“

Ф. М. Достоевский

И так везде у Достоевского. Живою тяжестью давят читателя его туманы, сумраки и моросящие дожди. Мрачная, отъединенная тоска заполняет душу. И вместе с Достоевским начинаешь любить эту тоску какою-то особенною, болезненною любовью.

В душе художника вечная, беспросветная осень. Он как будто с большим только напряжением может представить себе, что есть на свете радостный блеск солнца, синее небо, манящие полусветы ночи. Он мучительно знает, что все это есть, но все это безнадежно далеко. Воспоминания тусклы и безжизненны, как будто он смотрит на них сквозь запотелое от тумана стекло. Только изредка вдруг ярко мелькнет в памяти обрывок образа – какой-нибудь „лист зеленый, яркий, с жилками, и солнце блестит“, – и сердце сожмется в тоске по далекому и недостижимому».

И получалось, что философия Достоевского неотделима от той «почвы» (и в прямом, и в переносном смысле этого слова), на которой живут его персонажи. Дурной воздух порождает дурные мысли, «шатость в понятиях», постоянный недостаток еды приводит к помрачению рассудка, грязь и сырость отнимают силы, лишают желания жить или заставляют тех, кто помоложе и поздоровее, строить безумные планы, как выбраться из этого места, из этой жизни. Планы очевидно абсурдные, но герои вцепляются в них мертвой хваткой, лишь потому, что в глубине души понимают: выходов из этого мира не существует. «Вы знаете, что это такое, когда человеку некуда больше идти?» – спрашивает Мармеладов у Раскольникова. О да, Раскольников знает.

Человеку не просто некуда идти в этом мире. У него нет убежища, его в любой момент могут изгнать из его дома, потому что его жилище ему не принадлежит. Ему некуда спрятаться, некому поплакаться, не на чем отдохнуть его глазу. Герои Достоевского оторваны от природы как чисто физически – они живут в «каменных джунглях», так и душевно – у них просто нет сил вспоминать о ее красоте. Да и сама природа в этом мире оборачивается каким-то злым мороком.

«У нас чижики так и мрут. Мичман уж пятого покупает, – не живут в нашем воздухе, да и только», – жалуется Макар Девушкин.

В «Униженных и оскорбленных» встречаем собаку Азефа: «Шерсть на ней почти вся вылезла, тоже и на хвосте. Длинноухая голова угрюмо свешивалась вниз. В жизнь мою я не встречал такой противной собаки. Казалось, она целый день лежит где-нибудь мертвая, и, как зайдет солнце, вдруг оживает».

В «Подростке» читаем: «Пахло пригорелым маслом. Гадко было. Над головой моей тюкал носом о дно своей клетки безголосый соловей, мрачный и задумчивый».

«Высших животных почти нет вокруг героев Достоевского, – пишет Вересаев. – Зато в невероятном количестве встают перед ними всякого рода низшие животные, гады и пресмыкающиеся, наиболее дисгармоничные, наибольший ужас и отвращение вселяющие человеку. Тарантулы, скорпионы, фаланги и пауки, пауки без числа. Они непрерывно снятся и представляются чуть ли не всем героям Достоевского без исключения. Как холод, мрак и туманы неодушевленной природы, так эти уроды животной жизни ползут в душу человеческую, чтоб оттолкнуть и отъединить ее от мира, в котором свет и жизнь.

И мир мертвеет для души. Вокруг человека – не горячий трепет жизни, а холодная пустота, „безгласие косности“».

Но даже если природа прекрасна, человек не может открыть ей свою душу. Она целиком и полностью принадлежит тому аду, из которого он вышел. Неслучайно нигилист Ипполит, герой романа «Идиот», пишет в своей исповеди: «Для чего мне ваша природа, ваши восходы и закаты солнца, ваше голубое небо, когда весь этот пир, которому нет конца, начал с того, что одного меня счел за лишнего? Что мне во всей этой красоте, когда я каждую минуту, каждую секунду должен и принужден теперь знать, что вот даже эта крошечная мушка, которая жужжит теперь около меня в солнечном луче, и та даже во всем этом пире и хоре участница, место знает свое, любит его и счастлива, а я один выкидыш и только по малодушию моему до сих пор не хотел понять это!».

Чудо на Неве

А вот Раскольников. Он только что ходил на Васильевской остров к своему другу Разумихину, чтобы взять перевод, за который ему обещали заплатить деньги. Деньги нужны отчаянно, но Раскольников работу в конце концов так и не взял, у него нет сил, и его мысли слишком сосредоточены на другом. Так сосредоточены, что Раскольников едва не попадает под колеса.

«На Николаевском мосту ему пришлось еще раз вполне очнуться вследствие одного весьма неприятного для него случая. Его плотно хлестнул кнутом по спине кучер одной коляски, за то что он чуть-чуть не попал под лошадей, несмотря на то что кучер раза три или четыре ему кричал. Удар кнута так разозлил его, что он, отскочив к перилам (неизвестно почему он шел по самой середине моста, где ездят, а не ходят), злобно заскрежетал и защелкал зубами. Кругом, разумеется, раздавался смех.

– И за дело!

– Выжига какая-нибудь.

– Известно, пьяным представится да нарочно и лезет под колеса; а ты за него отвечай.

– Тем промышляют, почтенный, тем промышляют…

Но в ту минуту, как он стоял у перил и все еще бессмысленно и злобно смотрел вслед удалявшейся коляске, потирая спину, вдруг он почувствовал, что кто-то сует ему в руки деньги. Он посмотрел: пожилая купчиха, в головке и козловых башмаках, и с нею девушка, в шляпке и с зеленым зонтиком, вероятно, дочь. „Прими, батюшка, ради Христа“. Он взял, и они прошли мимо. Денег двугривенный. По платью и по виду они очень могли принять его за нищего, за настоящего собирателя грошей на улице, а подаче целого двугривенного он, наверно, обязан был удару кнута, который их разжалобил».

И вот он стоит на Николаевском мосту (ныне – Благовещенский мост через Неву, соединяющий Васильевский и 2-й Адмиралтейский острова, от Университетской набережной возле Академии художеств до Английской набережной). «Он зажал двугривенный в руку, прошел шагов десять и оборотился лицом к Неве, по направлению дворца. Небо было без малейшего облачка, а вода почти голубая, что на Неве так редко бывает. Купол собора, который ни с какой точки не обрисовывается лучше, как смотря на него отсюда, с моста, не доходя шагов двадцать до часовни, так и сиял, и сквозь чистый воздух можно было отчетливо разглядеть даже каждое его украшение. Боль от кнута утихла, и Раскольников забыл про удар; одна беспокойная и не совсем ясная мысль занимала его теперь исключительно. Он стоял и смотрел вдаль долго и пристально; это место было ему особенно знакомо. Когда он ходил в университет, то обыкновенно, – чаще всего, возвращаясь домой, – случалось ему, может быть, раз сто останавливаться именно на этом же самом месте, пристально вглядываться в эту действительно великолепную панораму и каждый раз почти удивляться одному неясному и неразрешимому своему впечатлению. Необъяснимым холодом веяло на него всегда от этой великолепной панорамы; духом немым и глухим полна была для него эта пышная картина… Дивился он каждый раз своему угрюмому и загадочному впечатлению и откладывал разгадку его, не доверяя себе, в будущее. Теперь вдруг резко вспомнил он про эти прежние свои вопросы и недоумения, показалось ему, что не нечаянно он вспомнил теперь про них. Уж одно то показалось ему дико и чудно, что он на том же самом месте остановился, как прежде, как будто и действительно вообразил, что может о том же самом мыслить теперь, как и прежде, и такими же прежними темами и картинами интересоваться, какими интересовался… еще так недавно. Даже чуть не смешно ему стало и в то же время сдавило грудь до боли. В какой-то глубине, внизу, где-то чуть видно под ногами, показалось ему теперь все это прежнее прошлое, и прежние мысли, и прежние задачи, и прежние темы, и прежние впечатления, и вся эта панорама, и он сам, и все, все… Казалось, он улетал куда-то вверх, и все исчезало в глазах его… Сделав одно невольное движение рукой, он вдруг ощутил в кулаке своем зажатый двугривенный. Он разжал руку, пристально поглядел на монетку, размахнулся и бросил ее в воду; затем повернулся и пошел домой. Ему показалось, что он как будто ножницами отрезал себя сам от всех и всего в эту минуту».

Собор, который он видит, – это Петропавловский собор, место упокоения императорской семьи. Его золотой купол и шпиль являются одним из символов имперской столицы еще с XVIII века. Но Раскольникова ждет совсем другая церковь, в другой части города…

Благовещенский мост

Вероятно, Нева появляется в этом тексте неслучайно. Это не только географическая точка в странствиях Раскольникова по Петербургу, да и сами странствия происходят одновременно в двух мирах: в материальном и духовном, мире болезненных фантазий, мороков и горьких воспоминаний. Впрочем, с Невой у Достоевского было связано очень важное, яркое и – редкий случай – очень светлое переживание. Сам писатель называл его «видение на Неве». Дело было так: молодой и бедный Федор Михайлович не так давно приехал в Петербург и еще не прижился в этом холодном, равнодушном городе, не знал, найдет ли он себе место в нем. Вот как он описал то, что с ним случилось, в своих «Записках о русской литературе»: «Помню, раз, в зимний январский вечер, я спешил с Выборгской стороны к себе домой. Был я тогда еще очень молод. Подойдя к Неве, я остановился на минутку и бросил пронзительный взгляд вдоль реки в дымную, морозно-мутную даль, вдруг заалевшую последним пурпуром зари, догоравшей в мглистом небосклоне. Ночь ложилась над городом, и вся необъятная, вспухшая от замерзшего снега поляна Невы, с последним отблеском солнца, осыпалась бесконечными мириадами искр иглистого инея. Становился мороз в двадцать градусов… Мерзлый пар валил с усталых лошадей, с бегущих людей. Сжатый воздух дрожал от малейшего звука, и, словно великаны, со всех кровель обеих набережных подымались и неслись вверх по холодному небу столпы дыма, сплетаясь и расплетаясь в дороге, так что, казалось, новые здания вставали над старыми, новый город складывался в воздухе… Казалось, наконец, что весь этот мир, со всеми жильцами его, сильными и слабыми, со всеми жилищами их, приютами нищих или раззолоченными палатами, в этот сумеречный час походит на фантастическую, волшебную грезу, на сон, который, в свою очередь, тотчас исчезнет и искурится паром к темно-синему небу. Какая-то странная мысль вдруг зашевелилась во мне. Я вздрогнул, и сердце мое как будто облилось в это мгновение горячим ключом крови, вдруг вскипевшей от прилива могущественного, но доселе незнакомого мне ощущения. Я как будто что-то понял в эту минуту, до сих пор только шевелившееся во мне, но еще не осмысленное; как будто прозрел во что-то новое, совершенно в новый мир, мне незнакомый и известный только по каким-то темным слухам, по каким-то таинственным знакам. Я полагаю, что с той именно минуты началось мое существование… Я захотел, чтобы не был заглушен ничей голос, чтобы была выслушана по возможности всякая нужда…».

Но у Раскольникова свой путь к прозрению. Когда он в своих неустанных и бесцельных странствиях, в тщетных попытках убежать от себя и от своих мыслей приходит на Острова, ему на мгновение становится легче. Он вдыхает свежий воздух, в его голове проясняется. Но скоро он снова должен спуститься вниз, в инферно, в самый центр своего ада, на Сенную площадь, чтобы упасть на колени перед собором и принести покаяние. А дальше будет отъезд на каторгу – побег из проклятого города, путь к очищению души.

* * *

Но, может быть, этот вечно мрачный бесчеловечный мир существовал только в воображении Достоевского? Ничуть не бывало!

Всеволод Крестовский в знаменитом в свое время романе «Петербургские трущобы» так описывал Сенной рынок: «Часу в двенадцатом вечера я вышел от одного знакомого, обитавшего около Сенной. Путь лежал мимо Таировского переулка; можно бы было без всякого ущерба и обойти его, но мне захотелось поглядеть, что это за переулченко, о котором я иногда слышал, но сам никогда не бывал и не видал, ибо ни проходить, ни проезжать по нем не случалось. Первое, что поразило меня, это – кучка народа, из середины которой слышались крики женщины. Рыжий мужчина, по-видимому, отставной солдат, бил полупьяную женщину. Зрители поощряли его хохотом. Полицейский на углу пребывал в олимпийском спокойствии. „Подерутся и перестанут – не впервой!“ – отвечал он мне, когда я обратил его внимание на безобразно-возмутительную сцену. „Господи! нашу девушку бьют!“ – прокричала шмыгнувшая мимо оборванная женщина и юркнула в одну из дверок подвального этажа. Через минуту выбежали оттуда шесть или семь таких же женщин и общим своим криком, общими усилиями оторвали товарку. Все это показалось мне дико и ново. Что это за жизнь, что за нравы, какие это женщины, какие это люди? Я решился переступить порог того гнилого, безобразного приюта, где прозябали в чисто животном состоянии эти жалкие, всеми обиженные, всеми отверженные создания. Там шла отвратительная оргия… Мне стало жутко, больно и гадко, до болезненности гадко от всего, что я увидел и услышал в эти пять-десять минут. Я думал, что это уже последняя грань петербургской мерзости и разврата – и я ошибся. Это был один только легонький мотивец, один только уголок той громадной картины, о которой я тогда не имел еще ни малейшего понятия… картина эта прячется от официальной, показной жизни нашего города, и вообразить ее трудно, почти невозможно без наглядного, непосредственного знакомства с нею лицом к лицу…

Сенной рынок

Да, милостивые государи, живем мы с вами в Петербурге долго, коренными петербуржцами считаемся, и часто случалось нам проезжать по Сенной площади и ее окрестностям, мимо тех самых трущоб и вертепов, где гниет падший люд, а и в голову ведь, пожалуй, ни разу не пришел вам вопрос: что творится и делается за этими огромными каменными стенами? Какая жизнь коловращается в этих грязных чердаках и подвалах? Отчего эти голод и холод, эта нищета разъедающая, в самом центре промышленного богатого и элегантного города, рядом с палатами и самодовольно сытыми физиономиями? Как доходят люди до этого позора, порока, разврата и преступления? Как они нисходят на степень животного, скота, до притупления всего человеческого, всех не только нравственных чувств, но даже иногда физических ощущений страданий и боли? Отчего все это так совершается? Какие причины приводят человека к такой жизни? Сам ли он или другое что виной всего этого?».

Садовая ул., 46

Переулок, соединяющий Сенную площадь и Садовую улицу, в 1849 году назывался Таиновским, или Таировым, по фамилии домовладельца. Дом купца Таирова сохранился до сих пор (Садовая ул., 46). Но более, чем дом Таирова, были знамениты несколько дешевых домов терпимости, наиболее известным из которых являлся дом Дероберти.

По этому переулку проходит и Раскольников: «Он и прежде проходил часто этим коротеньким переулком, делающим колено и ведущим с площади в Садовую… Тут есть большой дом, весь под распивочными и прочими съестно-выпивательными заведениями; из них поминутно выбегали женщины, одетые, как ходят „по соседству“ – простоволосые и в одних платьях. В двух-трех местах они толпились на тротуаре группами, преимущественно у сходов в нижний этаж, куда, по двум ступенькам, можно было спускаться в разные весьма увеселительные заведения. В одном из них, в эту минуту, шел стук и гам на всю улицу, тренькала гитара, пели песни, и было очень весело. Большая группа женщин толпилась у входа; иные сидели на ступеньках, другие на тротуаре, третьи стояли и разговаривали. Подле, на мостовой, шлялся, громко ругаясь, пьяный солдат с папироской и, казалось, куда-то хотел войти, но как будто забыл куда. Один оборванец ругался с другим оборванцем, и какой-то мертво-пьяный валялся поперек улицы. Раскольников остановился у большой группы женщин. Они разговаривали сиплыми голосами; все были в ситцевых платьях, в козловых башмаках и простоволосые. Иным было лет за сорок, но были и лет по семнадцати, почти все с глазами подбитыми».

* * *

В самом центре торжища стоял храм – церковь во имя Успения Пресвятой Богородицы, прозванная «Спасом на Сенной». Здание в стиле позднего барокко построено по ходатайству купцов с Сенной площади, которым хотелось иметь свой храм поближе к «рабочему месту». Но почему вдруг храм Успения Богородицы стали называть Спасом на Сенной, то есть храмом, посвященным Иисусу Христу?

Оказывается, купцы решили сэкономить. Они не стали заказывать новый храм архитектору, а нашли на Выборгской стороне готовую деревянную церковь Спаса Происхождения Честных Древ, перевезли ее на Сенную и повторно освятили ее под новым именем 18 июля 1753 года. Всего через десять лет на этом месте заложили каменную церковь. Проект ее создал то ли Растрелли, то ли Андрей Квасов.

Церковь во имя Успения Пресвятой Богородицы (Спас на Сенной)

Крестовский в описании Сенной площади и собора цветист и подробен: «На гауптвахте шагал по платформе часовой с ружьем, укутанный в свою сермягу, а против него, с другой стороны улицы, мокли и дрожали разнородные группы нищих на паперти Сенного Спаса. В церкви кончалась служба. Нищих на этот раз собралось изрядное количество: завтра родительская суббота – значит, сегодня за всенощной изобилие купчих и прочих молельщиков, щедрых на подаяние по случаю предстоящего помина родителей и сродников.

Вот группа простоволосых, босоногих девчонок и мальчишек, от пяти до двенадцати лет, в лохмотьях, со спущенными рукавами, в которых они отогревают свои закоченелые от холода руки, то есть одну какую-нибудь руку, потому что пока левая греется, правая остается протянутой к вам за подаянием. Текут у них от холода не то слезы из глаз, не то из носу посторонние капли; и стоят эти дети на холодном каменном помосте не по-людски, а больше все на одной ноге толкутся, ибо пока одна ступня совершает свое естественное назначение, другая, конвульсивно съежась и скорчась, старается отогреться в висящих лохмотьях. Чуть выходит из церкви богомолец – эта орава маленьких нищих накидывается на него, разом, всей гурьбой, невзирая на весьма чувствительные тычки и пинки нищих взрослых, обступает его с боков и спереди, и сзади, иногда теребит за платье и протягивает вверх посинелые ручонки, прося „Христа ради копеечку“ своим надоедливо-пискливым речитативом. Она мешает ему идти, провожает со ступеней паперти и часто шагов на двадцать от места стоянки преследует по мостовой свою жертву, в тщетном ожидании христорадной копеечки. Копеечка, по обыкновению, выпадает им очень редко, и вся орава вперегонку бросается снова на паперть, стараясь занять более выгодные места, в ожидании новых богомольцев. Это – самый жалкий из всех родов нищенствующей братии. Не один из этих субъектов успел уже побывать в исправительном доме, откуда выпущен на поруки людей, с которыми сходятся в стачку по этому поводу нищие взрослые, всегда почти эксплуатирующие нищих малолетних. Все эти мальчишки и девчонки, еще с пелен обреченные на подобную жизнь, являются будущими жертвами порока и преступления; это – либо будущие кандидаты в тюрьму и на каторгу, либо добыча разврата, который застигает их очень рано, если еще раньше разврата не застигнет их смерть. Часто случается, что нищая девочка, едва дойдя до двенадцатилетнего возраста, а иногда еще и раньше, начинает уже в мрачных трущобах Сенной площади, за самую ничтожную плату, отдаваться разврату.

Нищие взрослые держат себя несколько солиднее малолетков. Если проходит богомолец не подающий, взрослые встречают его только протянутой рукой и просительным склонением головы. Но чуть изъявит он малейшее желание совершить обряд христианского милосердия, взрослые точно так же обступают со всех сторон доброхотного дателя, и несколько десятков сморщенных, грязных рук, с громким христорадничаньем, жадно протягиваются к нему во все промежутки и скважины сплоченной толпы, где только может протискаться промышленная пятерня пальцев. Часто случается, что доброхотный датель, после такого маневра со стороны нищей братии, по приходе домой не доискивается платка, кошелька или часов с цепочкой. Эти обступания целым кагалом производятся преимущественно за вечерними и всенощными службами, где рано наступивший мрак зимнего вечера по возможности скрывает такие эволюции нищей братии от зоркого ока полицейских хожалых, имеющих иногда обыкновение забирать ее в арестантские сибирки. Истинная бедность и нищета редко показывается в среде патентованных надворных и „притворных“ (то есть стоящих в церковных притворах) попрошаек. Истинная бедность и нищета прежде всего совестлива, застенчива и робка; она держится одиноко, отдельно, и если решается обратиться с просьбой к прохожим, то просьба эта звучит прямым физиологическим голодом и действительной нуждой».

А вокруг шумит торжище: «На Сенной площади торговля кончилась, ибо со спасовской колокольни давно уже пробило шесть – урочный час для прекращения зимней торговой деятельности на Сенной.

Торговые ряды на Сенной площади

С левой стороны этой площади (если направляться от Невского к Покрову) дремали какими-то безобразными глыбами навесы мясных, зеленных и посудных рядов, укутанные на ночь грязными рогожными полостями; с правой – тянулась неопределенная, слившаяся в одну гряду, масса розвальней с рыбой и сеном, над которою, подобно частоколу, торчали поднятые вверх оглобли. Самая площадь, то есть центр торговли, давно уже спала, а вдоль Садовой улицы, рассекающей Сенную на две разные половины, подобно быстрому потоку реки, пронизывающей своим течением воды большого и тихого озера, кипела неугомонная деятельность: укутанные кое-как и кое во что пешеходы шлепали взад и вперед по лужам; извозчичьи сани глубоко ухали в ухабы, наполненные грязной и жидкой кашицей песку и снегу; громыхали проносящиеся кареты, которые направлялись к Большому театру. По краям площади, в громадных, многоэтажных и не менее улицы грязных домах мигали огоньки в окнах и фонари над входными дверями, означая собою целые ряды харчевен, трактиров, съестных, перекусочных подвалов, винных погребов, кабаков с портерными и тех особенных приютов, где лепится, прячется, болеет и умирает всеми отверженный разврат, из которого почти нет возврата в более чистую сферу, и где знают только два исхода: тюрьму и кладбище. По этим окраинам Сенной площади тоже кипит своего рода жизнь и деятельность. Вон хрипящие звуки трех шарманок: одна из них поет, с аккомпанементом слепца-кларнетиста, бесконечную „Лучинушку“; другая сипит под бубен и разбитые выкрикивания шарманщика развеселую песню „Вдоль как по речке еще ль по Казанке“, – песню, которая особенно нравится гулящему люду Сенной; третья – итальянской конструкции, с флейтой – вибрирует „Casta diva“, и все эти разнородные, разнокалиберные звуки стоят в мглисто-неподвижном воздухе гнилого вечера и – своим диким диссонансом – какою-то кричащею тоскою врываются в душу: в этих диссонансах, среди этого мрака, вам невольно слышится убийственный голод и холод, – это какие-то вопли отчаяния, а не музыкальные звуки…».

Гауптвахту, упомянутую в этом отрывке (дом № 37 по Садовой ул.), построил в 1818–1820 годах архитектор В. И. Беретти по проекту архитектора Луиджи Руски. До середины XIX века перед этим зданием публично пороли людей, уличенных в грабежах, воровстве и мошенничестве. Именно этому наказанию посвящены знаменитые строки Некрасова:

Вчерашний день, часу в шестом,

Зашел я на Сенную;

Там били женщину кнутом,

Крестьянку молодую…

Обратим внимание, что Некрасов, как и Крестовский, на Сенную «заходят», а Достоевский и Раскольников там живут.

Гауптвахта. Садовая ул., 37

Достоевский, в отличие от Крестовского, описывает не то, что видит герой (и что должен увидеть читатель глазами персонажа или глазами автора), а то, что герой чувствует (чтобы читатель мог «заразиться», разделить эти чувства). Вот в самом начале романа Раскольников идет через Сенную площадь, раздумывая о том, хватит ли ему сил пойти на преступление: «На улице жара стояла страшная, к тому же духота, толкотня, всюду известка, леса, кирпич, пыль и та особенная летняя вонь, столь известная каждому петербуржцу, не имеющему возможности нанять дачу, – всё это разом неприятно потрясло и без того уже расстроенные нервы юноши. Нестерпимая же вонь из распивочных, которых в этой части города особенное множество, и пьяные, поминутно попадавшиеся, несмотря на буднее время, довершили отвратительный и грустный колорит картины. Чувство глубочайшего омерзения мелькнуло на миг в тонких чертах молодого человека… Но скоро он впал как бы в глубокую задумчивость, даже, вернее сказать, как бы в какое-то забытье, и пошел, уже не замечая окружающего, да и не желая его замечать. Изредка только бормотал он что-то про себя, от своей привычки к монологам, в которой он сейчас сам себе признался. В эту же минуту он и сам сознавал, что мысли его порою мешаются и что он очень слаб: второй день как уж он почти совсем ничего не ел».

* * *

В конце романа Раскольников приходит к Спасу на Сенной для публичного покаяния.

«Он стал на колени среди площади, поклонился до земли и поцеловал эту грязную землю, с наслаждением и счастием. Он встал и поклонился в другой раз.

– Ишь нахлестался! – заметил подле него один парень.

Раздался смех.

– Это он в Иерусалим идет, братцы, с детьми, с родиной прощается, всему миру поклоняется, столичный город Санкт-Петербург и его грунт лобызает, – прибавил какой-то пьяненький из мещан.

– Парнишка еще молодой! – ввернул третий.

– Из благородных! – заметил кто-то солидным голосом.

– Ноне их не разберешь, кто благородный, кто нет.

Все эти отклики и разговоры сдержали Раскольникова, и слова „я убил“, может быть, готовившиеся слететь у него с языка, замерли в нем. Он спокойно, однако ж, вынес все эти крики и, не озираясь, пошел прямо чрез переулок по направлению к конторе».

Раскольников идет к Порфирию Петровичу – мудрому следователю (и, между прочим, прототипу лейтенанта Коломбо из популярного детективного сериала), который давно уже понял, что именно Родион Романович – убийца, и ждет теперь его чистосердечного признания. По словам Достоевского, полицейская контора размещалась на углу Садовой и Большой Подьяческой улиц. В адресной книге Петербурга за 1862 год этот дом обозначен под № 26.

Таким образом, на Сенной площади сошлись три движущих силы общества, как понимал его Достоевский: порок, власть и вера.

Континуум Достоевского

Герои первого романа Достоевского «Бедные люди» – Макар Девушкин и Варенька – живут где-то поблизости от Сенной площади. Макар ходит прогуляться до Фонтанки вдоль Гороховой улицы, смотрит на витрины, на лавки магазинов, на кареты, проезжающие по мостовой, и мечтает подарить все это Вареньке. Но у него самого едва достает денег на оплату квартиры, на чай да еще на то, чтобы обеспечить и порадовать Вареньку, чтобы послать ей «гераньку», «бальзаминчик» и «фунтик конфет», потому что самого главного: свободы, достатка и покоя – он подарить ей не может.

В своем первом письме Вареньке он рассказывает: «Ну, в какую же я трущобу попал, Варвара Алексеевна! Ну, уж квартира! Прежде ведь я жил таким глухарем, сами знаете: смирно, тихо; у меня, бывало, муха летит, так и муху слышно. А здесь шум, крик, гвалт! Да ведь вы еще и не знаете, как это всё здесь устроено. Вообразите, примерно, длинный коридор, совершенно темный и нечистый. По правую его руку будет глухая стена, а по левую всё двери да двери, точно нумера, всё так в ряд простираются. Ну, вот и нанимают эти нумера, а в них по одной комнатке в каждом; живут в одной и по двое, и по трое. Порядку не спрашивайте – Ноев ковчег! Впрочем, кажется, люди хорошие, всё такие образованные, ученые. Чиновник один есть (он где-то по литературной части), человек начитанный: и о Гомере, и о Брамбеусе, и о разных у них там сочинителях говорит, обо всем говорит, – умный человек! Два офицера живут и всё в карты играют. Мичман живет; англичанин-учитель живет… Я живу в кухне, или гораздо правильнее будет сказать вот как: тут подле кухни есть одна комната (а у нас, нужно вам заметить, кухня чистая, светлая, очень хорошая), комнатка небольшая, уголок такой скромный… то есть, или еще лучше сказать, кухня большая в три окна, так у меня вдоль поперечной стены перегородка, так что и выходит как бы еще комната, нумер сверхштатный; всё просторное, удобное, и окно есть, и всё, – одним словом, всё удобное. Ну, вот это мой уголочек. Ну, так вы и не думайте, маточка, чтобы тут что-нибудь такое иное и таинственный смысл какой был; что вот, дескать, кухня! – то есть я, пожалуй, и в самой этой комнате за перегородкой живу, но это ничего; я себе ото всех особняком, помаленьку живу, втихомолочку живу. Поставил я у себя кровать, стол, комод, стульев парочку, образ повесил. Правда, есть квартиры и лучше, – может быть, есть и гораздо лучшие, – да удобство-то главное; ведь это я всё для удобства, и вы не думайте, что для другого чего-нибудь. Ваше окошко напротив, через двор; и двор-то узенький, вас мимоходом увидишь – всё веселее мне, горемычному, да и дешевле. У нас здесь самая последняя комната, со столом, тридцать пять рублей ассигнациями стоит. Не по карману! А моя квартира стоит мне семь рублей ассигнациями, да стол пять целковых: вот двадцать четыре с полтиною, а прежде ровно тридцать платил, зато во многом себе отказывал; чай пивал не всегда, а теперь вот и на чай, и на сахар выгадал».

Достоевский скрупулезно точно описывает квартиры, в которых живут его герои, и каждое из этих описаний выверено, оно вызывает у читателя ожидаемый эмоциональный отклик. Вот квартира, в которой живет герой «Кроткой» – обедневший дворянин, владелец ссудной лавки, экономящий на всем. «Квартира – две комнаты: одна – большая зала, где отгорожена и касса, а другая – тоже большая, наша комната, общая, тут и спальня. Мебель у меня скудная… Киот мой с лампадкой – это в зале, где касса; у меня же в комнате мой шкаф и в нем несколько книг и укладка, ключи у меня; ну там постель, столы, стулья. Еще невесте сказал, что на наше содержание, то есть на пищу мне, ей и Лукерье, которую я переманил, определяю в день рубль и не больше: „Мне, дескать, нужно тридцать тысяч в три года, а иначе денег не наживешь“».

Если вы уже решили, что герой – этакий «скупой рыцарь», скряга, у которого жадность заменила все человеческие чувства, то скоро вы узнаете, что эта экономия нужна была ему для того, чтобы исполнить свою мечту – вырваться из проклятого города к теплому морю, туда, где совсем иная жизнь. «Да, я имел право захотеть себя тогда обеспечить и открыть эту кассу, – пишет он, – вы отвергли меня, вы, люди то есть, вы прогнали меня с презрительным молчанием. На мой страстный порыв к вам вы ответили мне обидой на всю мою жизнь. Теперь я, стало быть, вправе был оградиться от вас стеной, собрать эти тридцать тысяч рублей и окончить жизнь где-нибудь в Крыму, на Южном берегу, в горах и виноградниках, в своем имении, купленном на эти тридцать тысяч, а главное, вдали от всех вас, но без злобы на вас, с идеалом в душе, с любимой у сердца женщиной, с семьей, если Бог пошлет, и – помогая окрестным поселянам». Но цена, которую приходится заплатить за эту мечту, оказывается столь высока, что мечта теряет смысл.

* * *

Места вокруг Сенной эти были знакомы Федору Михайловичу не понаслышке. Он жил рядом со своими героями, на улице Малой Мещанской: с 1861–1863 годов – в доме купца Астафьева (Казначейская ул., 1), в 1864 году – в доме Евреинова (Казначейская ул., 9), в 1864–1867 годах – в доме И. М. Олонкина (Казначейская ул., 7), дом этот совсем рядом с известным нам домом Зверкова в Столярном переулке. Именно в доме Олонкина Федор Михайлович встретился со своей будущей второй женой Анной Григорьевной Сниткиной, молоденькой стенографисткой, которую нанял, чтобы быстро написать роман «Игрок» и выполнить договор, заключенный с издателем Ф. Т. Стелловским.

Позже Анна Григорьевна рассказывала: «Федор Михайлович в первые недели нашей брачной жизни, гуляя со мною, завел меня во двор одного дома и показал камень, под который его Раскольников спрятал украденные у старухи вещи». Потом Достоевские уехали в Германию, а затем в Швейцарию, вернулись в 1871 году, поселись на Екатерингофском проспекте (пр. Римского-Корсакова, 3), но мир Сенной и Малой Мещанской было не так-то просто забыть. Сейчас эта часть города носит неофициальное название «Петербург Достоевского».

В 1907 году, спустя почти двадцать лет после смерти Федора Михайловича, Анна Григорьевна сделала на полях романа «Преступление и наказание» несколько пометок, раскрывающих названия петербургских улиц, на которых происходит действие романа. Например, «С-й переулок» – это Столярный переулок, «В-й проспект» – Вознесенский проспект, «К-й бульвар» – Конногвардейский бульвар. Теперь нам понятно, что имел в виду Федор Михайлович, когда начинал роман «Преступление и наказание» с такой фразы: «В начале июля, в чрезвычайно жаркое время, под вечер, один молодой человек вышел из своей каморки, которую нанимал от жильцов в С-м переулке, на улицу и медленно, как бы в нерешимости, отправился к К-ну мосту».

Раскольников живет на углу Большой Мещанской улицы и Столярного переулка (ныне это дом 5 в Столярном пер.), в каморке на чердаке под самой кровлей, и ему не дают спать жара и пьяные крики, доносящиеся снизу.

Столярный пер., 5

По черной лестнице он спускался тихо, «неслышно как кошка», так, чтобы не услышала хозяйка, жившая этажом ниже и державшая дверь на кухню постоянно открытой. Раскольникову нужно было незаметно взять топор, принадлежавший дворнику. «Вдруг он вздрогнул. Из каморки дворника, бывшей от него в двух шагах, из-под лавки направо что-то блеснуло ему в глаза… Он осмотрелся кругом – никого. На цыпочках подошел он к дворницкой, сошел вниз по двум ступенькам и слабым голосом окликнул дворника. „Так и есть, нет дома! Где-нибудь близко, впрочем, на дворе, потому что дверь отперта настежь“. Он бросился стремглав на топор (это был топор) и вытащил его из-под лавки, где он лежал между двумя поленами; тут же, не выходя, прикрепил его к петле, обе руки засунул в карманы и вышел из дворницкой; никто не заметил! „Не рассудок, так бес!“ – подумал он, странно усмехаясь. Этот случай ободрил его чрезвычайно». Каморку во дворе можно увидеть и сейчас, и к ней действительно нужно спускаться по двум ступеням.

У этого места во второй половине XIX веке была дурная слава. Газета «Петербургский листок» писала в 1865 году: «В Столярном переулке находится шестнадцать домов (по восемь с каждой стороны). В этих шестнадцати домах помещаются восемнадцать пивных заведений, так что желающие насладиться подкрепляющей и увеселяющей влагой, придя в Столярный переулок, не имеют даже никакой необходимости смотреть на вывески: входи себе в любой дом, даже на любое крыльцо, – везде найдешь вино».

Наб. канала Грибоедова, 104

Старуха-процентщица жила на Екатерининском канале, или «на канаве», как называет его Достоевский (дом № 104 на нынешней наб. канала Грибоедова). Раскольников сосчитал, сколько шагов от его дома до дома старухи-процентщицы: «ровно семьсот тридцать». Старуха живет в типичном доходном доме.

«Этот дом стоял весь в мелких квартирах и заселен был всякими промышленниками – портными, слесарями, кухарками, разными немцами, девицами, живущими от себя, мелким чиновничеством и проч., – писал Достоевский в романе. – Входящие и выходящие так и шмыгали под обоими воротами и на обоих дворах дома. Тут служили три или четыре дворника. Молодой человек был очень доволен, не встретив ни которого из них, и неприметно проскользнул сейчас же из ворот направо на лестницу. Лестница была темная и узкая, „черная“, но он все уже это знал и изучил, и ему вся эта обстановка нравилась: в такой темноте даже и любопытный взгляд был неопасен… „Если о сю пору я так боюсь, что же было бы, если б и действительно как-нибудь случилось до самого дела дойти?..“ – подумал он невольно, проходя в четвертый этаж. Здесь загородили ему дорогу отставные солдаты-носильщики, выносившие из одной квартиры мебель. Он уже прежде знал, что в этой квартире жил один семейный немец, чиновник: „Стало быть, этот немец теперь выезжает, и, стало быть, в четвертом этаже, по этой лестнице и на этой площадке, остается, на некоторое время, только одна старухина квартира занятая. Это хорошо… на всякой случай…“, – подумал он опять и позвонил в старухину квартиру…»

Наб. канала Грибоедова, 73/Казначейская ул., 13

Соня Мармеладова снимает комнату «на канаве у В-ского моста» – на углу Екатерининского канала и Малой Мещанской, неподалеку от Воскресенского моста (современный адрес – наб. канала Грибоедова, 73) – у портного Капернаумова, получившего фамилию от библейского города Капернаума, в котором останавливался и проповедовал Иисус Христос.

Когда Раскольников приходит к Соне, он видит: «Дом был трехэтажный, старый и зеленого цвета. Он доискался дворника и получил от него неопределенные указания, где живет Капернаумов портной. Отыскав в углу на дворе вход на узкую и темную лестницу, он поднялся, наконец, во второй этаж и вышел на галерею, обходившую его со стороны двора. Покамест он бродил в темноте и в недоумении, где бы мог быть вход к Капернаумову, вдруг, в трех шагах от него, отворилась какая-то дверь; он схватился за нее машинально.

– Кто тут? – тревожно спросил женский голос…».

В том же доме поселился Свидригайлов. Соня случайно сталкивается с ним на лестнице, а он позже подслушивает, как Раскольников признается Соне в преступлении.

Достоевский так описывал комнату Сони: «Это была большая комната, но чрезвычайно низкая, единственная отдававшаяся от Капернаумовых, запертая дверь к которым находилась в стене слева. На противоположной стороне, в стене справа, была еще другая дверь, всегда запертая наглухо. Там уже была другая, соседняя квартира, под другим нумером. Сонина комната походила как будто на сарай, имела вид весьма неправильного четырехугольника, и это придавало ей что-то уродливое. Стена с тремя окнами, выходившая на канаву, перерезывала комнату как-то вкось, отчего один угол, ужасно острый, убегал куда-то вглубь, так что его, при слабом освещении, даже и разглядеть нельзя было хорошенько; другой же угол был уже слишком безобразно тупой. Во всей этой большой комнате почти совсем не было мебели. В углу, направо, находилась кровать; подле нее, ближе к двери, стул. По той же стене, где была кровать, у самых дверей в чужую квартиру, стоял простой тесовый стол, покрытый синенькой скатертью; около стола два плетеных стула. Затем, у противоположной стены, поблизости от острого угла, стоял небольшой, простого дерева комод, как бы затерявшийся в пустоте. Вот все, что было в комнате. Желтоватые, обшмыганные и истасканные обои почернели по всем углам; должно быть, здесь бывало сыро и угарно зимой. Бедность была видимая; даже у кровати не было занавесок».

Но значительная часть действия романа происходит не в квартирах и углах, а на улицах и в трактирах. «В канаву» прыгает женщина-самоубийца, в трактире исповедуется пьяный Мармеладов, бродит по улицам обезумевшая от горя, умирающая от чахотки Катерина Ивановна со своими несчастными детьми. И над городом надрывно звучат горькие слова: «Ведь надобно же, чтобы у всякого человека было такое место, где бы его пожалели! Понимаете ли, понимаете ли вы… что это значит, когда человеку некуда больше идти?».

Из Петербурга – в Павловск и обратно

И все же герои Достоевского любят город, в котором живут. Главный герой «Белых ночей», гуляя по городу, готов здороваться с домами. Нет, он не сумасшедший, как Поприщин, просто в его душе столько любви, что он готов щедро делиться ею даже с неодушевленными предметами.

«Мне тоже и дома знакомы, – рассказывает он. – Когда я иду, каждый как будто забегает вперед меня на улицу, глядит на меня во все окна и чуть не говорит: „Здравствуйте; как ваше здоровье? и я, слава Богу, здоров, а ко мне в мае месяце прибавят этаж“. Или: „Как ваше здоровье? а меня завтра в починку“. Или: „Я чуть не сгорел и притом испугался“ и т. д. Из них у меня есть любимцы, есть короткие приятели; один из них намерен лечиться это лето у архитектора. Нарочно буду заходить каждый день, чтоб не залечили как-нибудь, сохрани его Господи!.. Но никогда не забуду истории с одним прехорошеньким светло-розовым домиком. Это был такой миленький каменный домик, так приветливо смотрел на меня, так горделиво смотрел на своих неуклюжих соседей, что мое сердце радовалось, когда мне случалось проходить мимо. Вдруг, на прошлой неделе, я прохожу по улице и, как посмотрел на приятеля – слышу жалобный крик: „А меня красят в желтую краску!» Злодеи! варвары! они не пощадили ничего: ни колонн, ни карнизов, и мой приятель пожелтел, как канарейка. У меня чуть не разлилась желчь по этому случаю, и я еще до сих пор не в силах был повидаться с изуродованным моим бедняком, которого раскрасили под цвет поднебесной империи».

Решайте сами, признак ли это душевной болезни или напротив – душевного здоровья.

* * *

И все же Петербург Достоевского по большей части своенравный и недобрый. Как и у Пушкина, и у Гоголя, у Достоевского все адреса выписаны с топографической точностью, но любой из них может оказаться обманкой, мороком.

Вот генерал Иволгин сообщает князю Мышкину адрес Настасьи Филипповны – «у Большого театра, дом Мытовцовой, почти тут же на площади, в бельэтаже». Вроде все подробно и ясно – не заблудишься. Но тут Ганя Иволгин, сын генерала, восклицает: «Настасья-то Филипповна? Да она никогда и не живала у Большого театра, а отец никогда и не бывал у Настасьи Филипповны, если хотите знать; странно, что вы от него чего-нибудь ожидали. Она живет близ Владимирской, у Пяти углов, это гораздо ближе отсюда».

Пять углов – одна из знаменитейших географических точек в Петербурге: образована еще в конце XVIII века пересечением Загородного проспекта с улицами Разъезжей, Троицкой (ныне – Рубинштейна) и Чернышевым переулком (ныне – улица Ломоносова). Если пойти по Разъезжей в сторону станции метро «Достоевская», то увидишь собор Владимирской иконы Божией Матери, построенный во второй половине XVIII века.

Кузнечный пер., 5

Станция метро носит имя Достоевского потому, что неподалеку отсюда, на углу Кузнечного переулка и Ямской улицы (ныне – ул. Достоевского), рядом со старинной церковью Владимирской иконы Божией Матери, находилась последняя петербургская квартира Ф. М. Достоевского (Кузнечный пер., 5), в которой писатель поселился с семьей в октябре 1878 года и прожил до дня своей смерти – 28 января 1881 года. Здесь написан его последний роман «Братья Карамазовы». Сейчас в квартире Достоевского работает музей.

* * *

В романе «Идиот» читатель попадает в гости к более состоятельным петербуржцам, они живут в аристократических кварталах. Генерал Епанчин владеет домом в районе Литейного проспекта, поблизости от собора Спаса Преображения. Епанчины занимают в нем одну квартиру, большая часть этого дома сдается внаем. Кроме того, Епанчиным принадлежит еще огромный дом на Садовой, приносящий «чрезвычайный доход».

Довелось герою Достоевского побывать и в Рождественской части, или «на Песках», – район, расположенный по левую руку от Старо-Невского проспекта, от Знаменской площади (ныне – пл. Восстания) до берега Невы. Первое название ей присвоили по церкви Рождества Христова, построенной здесь еще в XVIII веке по проекту архитектора П. Е. Егорова и располагавшейся на перекрестке 6-й Рождественской улицы (ныне – 6-я Советская) и Рождественского (ныне – Красноборского) переулка. Храм снесли в 1934 году. Второе название она получила из-за песчаных, не забранных в гранит, берегов Невы и большой песчаной гряды – отложений древнего моря, – которая проходила вдоль Лиговского проспекта и доходила до Суворовского проспекта, Невы и далее по Охте. Благодаря этим отложениям район Песков был высоко поднят над водой и никогда не затоплялся во время наводнений.

Когда-то на Песках снимала квартиру кавалерист-девица Надежда Дурова, приезжавшая в Петербург, чтобы договориться с Пушкиным о публикации ее записок в «Современнике». В своих воспоминаниях она, в частности, пишет: «Эта часть города считается слишком удаленною от всего, что манит любопытство и выманивает деньги, и потому квартиры здесь несравненно дешевле, нежели на Литейной, Миллионной или на которой-нибудь из набережных».

На Пески приходит князь Мышкин, чтобы проведать дельца Лебедева: «В одной из Рождественских улиц он скоро отыскал один небольшой деревянный дом. К удивлению его, этот домик оказался красивым на вид, чистеньким, содержащимся в большом порядке, с палисадником, в котором росли цветы…». Князь вошел в квартиру Лебедева: «В этой гостиной, обитой темно-голубого цвета бумагой и убранной чистенькой с некоторыми претензиями, то есть с круглым столом и диваном, с бронзовыми часами под колпаком, с узеньким в простенке зеркалом и с стариннейшею небольшою люстрой со стеклышками, спускавшеюся на бронзовой цепочке с потолка, посреди комнаты стоял сам господин Лебедев, спиной к входившему князю, в жилете, но без верхнего платья, по-летнему, и, бия себя в грудь, горько ораторствовал на какую-то тему». Так Достоевский несколькими штрихами нарисовал для нас облик типичных обитателей Песков.

* * *

Когда в городе наступает лето, героя «Белых ночей» одолевает чувство одиночества. «С самого утра меня стала мучить какая-то удивительная тоска. Мне вдруг показалось, что меня, одинокого, все покидают и что все от меня отступаются. Оно, конечно, всякий вправе спросить: кто же эти все? потому что вот уже восемь лет, как я живу в Петербурге, и почти ни одного знакомства не умел завести. Но к чему мне знакомства? Мне и без того знаком весь Петербург; вот почему мне и показалось, что меня все покидают, когда весь Петербург поднялся и вдруг уехал на дачу. Мне страшно стало оставаться одному, и целых три дня я бродил по городу в глубокой тоске, решительно не понимая, что со мной делается. Пойду ли на Невский, пойду ли в сад, брожу ли по набережной – ни одного лица из тех, кого привык встречать в том же месте, в известный час целый год».

У героя дачи нет, нет и денег, чтобы снять ее, но он с увлечением изучает дачную географию по… лицам прохожих. «Мало того, я уже сделал такие успехи в своем новом, особенном роде открытий, что уже мог безошибочно, по одному виду, обозначить, на какой кто даче живет. Обитатели Каменного и Аптекарского островов или Петергофской дороги отличались изученным изяществом приемов, щегольскими летними костюмами и прекрасными экипажами, в которых они приехали в город. Жители Парголова и там, где подальше, с первого взгляда „внушали“ своим благоразумием и солидностью; посетитель Крестовского острова отличался невозмутимо-веселым видом. Удавалось ли мне встретить длинную процессию ломовых извозчиков, лениво шедших с возжами в руках подле возов, нагруженных целыми горами всякой мебели, столов, стульев, диванов турецких и нетурецких и прочим домашним скарбом, на котором, сверх всего этого, зачастую восседала, на самой вершине воза, тщедушная кухарка, берегущая барское добро, как зеницу ока; смотрел ли я на тяжело нагруженные домашнею утварью лодки, скользившие по Неве иль Фонтанке, до Черной речки иль островов, – воза и лодки удесятерялись, усотерялись в глазах моих; казалось, всё поднялось и поехало, всё переселялось целыми караванами на дачу; казалось, весь Петербург грозил обратиться в пустыню, так что наконец мне стало стыдно, обидно и грустно: мне решительно некуда и незачем было ехать на дачу. Я готов был уйти с каждым возом, уехать с каждым господином почтенной наружности, нанимавшим извозчика; но ни один, решительно никто не пригласил меня; словно забыли меня, словно я для них был и в самом деле чужой!»

Но стоит ему хотя бы на минуту выбраться из города, как доброе расположение духа возвращается к нему: «Я ходил много и долго, так что уже совсем успел, по своему обыкновению, забыть, где я, как вдруг очутился у заставы. Вмиг мне стало весело, и я шагнул за шлагбаум, пошел между засеянных полей и лугов, не слышал усталости, но чувствовал только всем составом своим, что какое-то бремя спадает с души моей. Все проезжие смотрели на меня так приветливо, что решительно чуть не кланялись; все были так рады чему-то, все до одного курили сигары. И я был рад, как еще никогда со мной не случалось. Точно я вдруг очутился в Италии, – так сильно поразила природа меня, полубольного горожанина, чуть не задохнувшегося в городских стенах».

И все же герой останется в городе, встретит белой ночью девушку, полюбит ее и расстанется с нею прежде, чем весна успеет смениться летом. И останется в опустевшем Петербурге в одиночестве.

* * *

Уезжает на дачу и князь Мышкин. Ведь он теперь миллионер, ему подобает снять дачу в Павловске, недалеко от императорских резиденций. Впрочем, дача эта весьма скромная, не чета даче Епанчиных: «Дача Епанчиных была роскошная дача, во вкусе швейцарской хижины, изящно убранная со всех сторон цветами и листьями. Со всех сторон ее окружал небольшой, но прекрасный цветочный сад. Сидели все на террасе, как и у князя; только терраса была несколько обширнее и устроена щеголеватее».

В распоряжении дачников Павловский вокзал, где для дачников устраивали великолепные музыкальные вечера, где играли Штраус и Лист. «В Павловском воксале по будням, как известно и как все, по крайней мере, утверждают, публика собирается „избраннее“, чем по воскресеньям и по праздникам, когда наезжают „всякие люди“ из города. Туалеты не праздничные, но изящные. На музыку сходиться принято. Оркестр, может быть, действительно лучший из наших садовых оркестров, играет вещи новые. Приличие и чинность чрезвычайные, несмотря на некоторый общий вид семейственности и даже интимности. Знакомые, всё дачники, сходятся оглядывать друг друга. Многие исполняют это с истинным удовольствием и приходят только для этого; но есть и такие, которые ходят для одной музыки. Скандалы необыкновенно редки, хотя, однако же, бывают даже и в будни. Но без этого ведь невозможно». На одном из таких вечерних концертов князь Мышкин вновь встречает Настасью Филипповну.

И, конечно же, великолепный Павловский парк. На одной из скамеек в Павловске ранним утром Мышкин, ожидающий Аглаю, вспоминает «мучительную мысль», посетившую его в Швейцарии: «Что же это за пир, что ж это за всегдашний великий праздник, которому нет конца и к которому тянет его давно, всегда, с самого детства, но к которому он никак не может пристать…

Павловский вокзал

Вокруг него стояла прекрасная, ясная тишина с одним только шелестом листьев, от которого, кажется, становилось еще тише и уединеннее кругом, – рассказывает Достоевский. – Ему приснилось очень много снов, и все тревожных, от которых он поминутно вздрагивал. Наконец пришла к нему женщина; он знал ее, знал до страдания; он всегда мог назвать ее и указать, – но странно, – у ней было теперь как будто совсем не такое лицо, какое он всегда знал, и ему мучительно не хотелось признать ее за ту женщину. В этом лице было столько раскаяния и ужасу, что, казалось, – это была страшная преступница и только что сделала ужасное преступление. Слеза дрожала на ее бледной щеке; она поманила его рукой и приложила палец к губам, как бы предупреждая его идти за ней тише. Сердце его замерло; он ни за что, ни за что не хотел признать ее за преступницу; но он чувствовал, что тотчас же произойдет что-то ужасное, на всю его жизнь. Ей, кажется, хотелось ему что-то показать, тут же недалеко, в парке. Он встал, чтобы пойти за нею, и вдруг раздался подле него чей-то светлый, свежий смех; чья-то рука вдруг очутилась в его руке; он схватил эту руку, крепко сжал и проснулся. Перед ним стояла и громко смеялась Аглая».

Гороховая ул., 33

Но скоро Мышкин буквально задохнется от своего счастья, его короткое сватовство к Аглае закончится эпилептическим припадком в гостиной, прямо на глазах у собравшегося общества, и Мышкин вернется в Петербург.

* * *

Развязка романа происходит в доме Рогожина на Гороховой улице.

Гороховая ул., 41

Поклонники Достоевского расходятся во мнениях: одни считают, что домом Рогожина является дом № 33, другие – что под описание больше подходит дом № 41. В романе написано: «Один дом, вероятно, по своей особенной физиономии, еще издали стал привлекать его внимание, и князь помнил потом, что сказал себе: „Это, наверно, тот самый дом“. С необыкновенным любопытством подходил он проверить свою догадку; он чувствовал, что ему почему-то будет особенно неприятно, если он угадал. Дом этот был большой, мрачный, в три этажа, без всякой архитектуры, цвету грязно-зеленого. Некоторые, очень, впрочем, немногие дома в этом роде, выстроенные в конце прошлого столетия, уцелели именно в этих улицах Петербурга (в котором все так скоро меняется) почти без перемены. Строены они прочно, с толстыми стенами и с чрезвычайно редкими окнами; в нижнем этаже окна иногда с решетками. Большею частью внизу меняльная лавка. Скопец, заседающий в лавке, нанимает вверху. И снаружи, и внутри как-то негостеприимно и сухо, все как будто скрывается и таится, а почему так кажется по одной физиономии дома – было бы трудно объяснить. Архитектурные сочетания линий имеют, конечно, свою тайну. В этих домах проживают почти исключительно одни торговые. Подойдя к воротам и взглянув на надпись, князь прочел: „Дом потомственного почетного гражданина Рогожина“».

Здесь Рогожин и Мышкин проводят ночь над телом убитой Настасьи Филипповны, здесь Мышкин безвозвратно погружается в свое безумие.

Вообще «идеальные» герои Достоевского удивительно бессильны. Старец Зосима не может мудрым словом вразумить братьев Карамазовых, хотя предчувствует их страшную судьбу. Миллионы князя Мышкина не накормили ни одного голодного. Его любовь не спасла Настасью Филипповну ни от нее самой, но от ножа Рогожина. В мире Достоевского для того, чтобы приносить добро, нужно сначала самому без страха опуститься в ад, как это сделала Соня Мармеладова.

Глава 10. Город-символ. Петербург Блока

Радищев, Державин, Пушкин, Гоголь, Лермонтов, Достоевский, не говоря уж о Екатерине II и Александре Дюма, – все это приезжие. Блок родился в Санкт-Петербурге, в ректорском доме Петербургского университета (адрес первый: Университетская наб., 9). Казенная квартира принадлежала деду Блока, профессору ботаники и ректору Университета Андрею Николаевичу Бекетову, о котором уже выросший внук напишет: «Он принадлежал к тем идеалистам чистой воды, которых наше время уже почти не знает. Собственно, нам уже непонятны своеобразные и часто анекдотические рассказы о таких дворянах-шестидесятниках, как Салтыков-Щедрин или мой дед, об их отношении к императору Александру II, о собраниях Литературного фонда, о борелевских обедах, о хорошем французском и русском языке, об учащейся молодежи конца семидесятых годов. Вся эта эпоха русской истории отошла безвозвратно, пафос ее утрачен, и самый ритм показался бы нам чрезвычайно неторопливым».

Университетская наб., 9

С нежностью и гордостью он будет писать о матери и ее сестрах: «От дедов унаследовали любовь к литературе и незапятнанное понятие о ее высоком значении их дочери – моя мать и ее две сестры. Все три переводили с иностранных языков. Известностью пользовалась старшая – Екатерина Андреевна (по мужу – Краснова). Ей принадлежат изданные уже после ее смерти (4 мая 1892 г.) две самостоятельных книги „Рассказов“ и „Стихотворений“ (последняя книга удостоена почетного отзыва Академии наук). Оригинальная повесть ее „Не судьба“ печаталась в „Вестнике Европы“. Переводила она с французского (Монтескье, Бернарден де Сен-Пьер), испанского (Эспронседа, Бэкер, Перес Гальдос, статья о Пардо Басан), переделывала английские повести для детей (Стивенсон, Хаггарт; издано у Суворина в „Дешевой библиотеке“).

Моя мать, Александра Андреевна (по второму мужу – Кублицкая-Пиоттух), переводила и переводит с французского – стихами и прозой (Бальзак, В. Гюго, Флобер, Зола, Мюссе, Эркман-Шатриан, Додэ, Боделэр, Верлэн, Ришпэн). В молодости писала стихи, но печатала – только детские.

Мария Андреевна Бекетова переводила и переводит с польского (Сенкевич и мн. др.), немецкого (Гофман), французского (Бальзак, Мюссе). Ей принадлежат популярные переделки (Жюль Верн, Сильвио Пеллико), биографии (Андерсен), монографии для народа (Голландия, История Англии и др.). „Кармозина“ Мюссе была не так давно представлена в театре для рабочих в ее переводе».

Петербургское детство

В «ректорском доме» мальчик провел первые годы жизни. Позже он будет вспоминать: «Итак, – священен кабинет деда, где вечером и ночью совещаются общественные деятели, конспирируют, разрешают самые общие политические вопросы (а в университете их тем временем разрешают, как всегда, студенты), – а утром маленький внук, будущий индивидуалист, пачкает и рвет „Жизнь животных“ Брэма, и няня читает с ним долго-долго, внимательно, изо дня в день:

Гроб качается хрустальный…

Спит царевна мертвым сном.

Внук читает с няней в дедушкином кабинете (Кот Мурлыка^[34], Андерсен, Топелиус), а на другом конце квартиры веселится молодежь: молодая мать, тройки, разношерстые молодые люди – и кудластые студенты, и молодые военные (милютинская закваска), апухтинское: вечера и ночи, ребенок не замешан, спит в кроватке, чисто и тепло, а на улице – уютный толстый снег, шампанское для молодости еще беспечной, не „раздвоенной“, ничем не отравленной, по-старинному веселой. Еще все дешево – и ямщицкий на-чай, и кабинет, и вдова Клико (кажется, в то время)».

А. А. Блок

Но мать поэта вскоре после рождения сына рассталась с мужем. Ее сестра Мария рассказывала о том, почему Александра так поступила: «Я много раз задавала себе вопрос, откуда взялся характер Александра Львовича. Его высокая интеллигентность, образованность и утонченность не вязались с его поведением. Бывают люди бешено вспыльчивые, которые не помнят себя в порыве гнева. Александр Львович не был таким: он умел мгновенно сдерживать себя, когда знал, что могут видеть, как он бьет жену, в этих случаях он проявлял даже низкие чувства. Александра Андреевна рассказывала мне как-то, что незадолго до рождения сына, когда она жила с мужем в ректорском доме, он повел ее в Мариинский театр слушать „Русалку“. Ей сильно нездоровилось, и она насилу досидела до конца оперы, домой пришлось идти пешком, так как конок по пути не было, а извозчика взять Александр Львович поскупился. Они шли по пустынной набережной. Пока никого не было видно, Александр Львович начал бить жену, не помню уж по какому пустячному поводу, может быть, потому, что она тихо шла и дорогой молчала и вообще не была оживлена, но как только показывался прохожий, Александр Львович оставлял ее в покое, а когда тот исчезал из виду, побои возобновлялись».

После расставания Александры Андреевны с ее первым мужем профессор Блок писал сыну, посылал деньги, интересовался его судьбой, но мальчик жил с матерью и не слишком хотел общаться с отцом. Позже в своей автобиографии он напишет: «Отец мой, Александр Львович Блок, был профессором Варшавского университета по кафедре государственного права; он скончался 1 декабря 1909 года. Специальная ученость далеко не исчерпывает его деятельности, равно как и его стремлений, может быть менее научных, чем художественных. Судьба его исполнена сложных противоречий, довольно необычна и мрачна. За всю жизнь свою он напечатал лишь две небольшие книги (не считая литографированных лекций) и последние двадцать лет трудился над сочинением, посвященным классификации наук. Выдающийся музыкант, знаток изящной литературы и тонкий стилист, – отец мой считал себя учеником Флобера. Последнее и было главной причиной того, что он написал так мало и не завершил главного труда жизни: свои непрестанно развивавшиеся идеи он не сумел вместить в те сжатые формы, которых искал; в этом искании сжатых форм было что-то судорожное и страшное, как во всем душевном и физическом облике его. Я встречался с ним мало, но помню его кровно».

* * *

«Саше… было четыре года, – вспоминала М. А. Бекетова, – когда мы поселились на большой и прекрасной квартире на Ивановской, в том доме, где жила перед тем М. Г. Савина».

П.С., Большой пр., 37

Переезжать семье пришлось, поскольку А. Н. Бекетов покинул должность ректора (возможно, потому, что слишком активно заступался за «революционно настроенных» студентов) и потерял право на ректорский дом. До квартиры на Ивановской улице (современный адрес – Социалистическая ул., 18/29) Бекетовы полгода прожили на Пантелеймоновской (ул. Пестеля, 4), а еще через год – по соседству с Достоевским (Б. Московская ул., 9). Вероятно, именно там Саша начал сочинять стихи. Позже он вспоминал: «„Сочинять“ я стал чуть ли не с пяти лет. Гораздо позже мы с двоюродными и троюродными братьями основали журнал „Вестник“, в одном экземпляре; там я был редактором и деятельным сотрудником три года».

Тем временем Александра Андреевна оформила развод и снова вышла замуж, за гвардейского офицера Ф. Ф. Кублицкого-Пиоттуха.

Девятилетний Александр поселился с матерью и отчимом на квартире в казармах лейб-гренадерского полка, расположенных на окраине Петербурга тех лет, на берегу Большой Невки (наб. реки Карповки, 2). Отсюда он пишет двоюродному брату: «У нас наконец есть собака, такса, по имени Крабб… какой великолепный щенок! Но он часто делает стыдные вещи в комнате и иногда на диване – его еще рано бить за это, потому что он не все понимает. Он играет с туфлями, рвет их и носит по комнатам, играет с кошкой и грызет ее… Они катаются вдвоем по полу. Он очень громко и весело лает, вообще – очень веселый и со страшно красивым и толстым белым животом…».

Блок учился в «страшно плебейской», по его выражению, Введенской гимназии (П.С., Большой пр., 37), затем поступил на юридический факультет Петербургского университета.

Через три года перевелся на славяно-русское отделение историко-филологического факультета, которое окончил в 1906 году. А еще через два года издаст свой первый сборник стихов. В нем будут строки, посвященные матери:

Друг, посмотри, как в равнине небесной

Дымные тучки плывут под луной,

Видишь, прорезал эфир бестелесный

Свет ее бледный, бездушный, пустой?

Полно смотреть в это звездное море,

Полно стремиться к холодной луне!

Мало ли счастья в житейском просторе?

Мало ли жару в сердечном огне?

Месяц холодный тебе не ответит,

Звезд отдаленных достигнуть нет сил…

Холод могильный везде тебя встретит

В дальней стране безотрадных светил…

С детства Блок каждое лето проводил в Шахматове – подмосковном имении деда, ректора Санкт-Петербургского университета А. Н. Бекетова. Рядом с Шах-матовом находилось имение друга Бекетова – великого русского химика Дмитрия Менделеева – Боблово. Его дочери Любови – Прекрасной даме – будут посвящены многие стихи молодого поэта. Первые из них он напишет летом 1898 года.

Она молода и прекрасна была

И чистой мадонной осталась,

Как зеркало речки спокойной, светла.

Как сердце мое разрывалось!..

Она беззаботна, как синяя даль,

Как лебедь уснувший, казалась;

Кто знает, быть может, была и печаль…

Как сердце мое разрывалось!..

Когда же мне пела она про любовь,

То песня в душе отзывалась,

Но страсти не ведала пылкая кровь…

Как сердце мое разрывалось!..

Блок за городом

А какие первые стихи Блок посвятил родному городу? Может быть, эти? Они написаны в 1899 году.

Город спит, окутан мглою,

Чуть мерцают фонари…

Там, далёко за Невою,

Вижу отблески зари.

В этом дальнем отраженьи,

В этих отблесках огня

Притаилось пробужденье

Дней тоскливых для меня…

А годом позже он пишет:

Ночь тёплая одела острова.

Взошла луна. Весна вернулась.

Печаль светла. Душа моя жива.

И вечная холодная Нева

У ног сурово колыхнулась.

Ты, счастие! Ты, радость прежних лет!

Весна моей мечты далёкой!

За годом год… Всё резче тёмный след,

И там, где мне сиял когда-то свет,

Всё гуще мрак… Во мраке – одиноко —

Иду – иду – душа опять жива,

Опять весна одела острова.

Мы уже знаем, что острова были модным дачным местом, а также местом летних светских праздников и гуляний. В конце XIX – начале XX веков вошло в моду провожать закат на стрелке Елагина острова, там, где солнце садится в море. Еще один петербургский поэт, Николай Агнивцев, младший современник Блока, с большим удовольствием описывает это светское сборище:

Ландо, коляски, лимузины,

Гербы, бумажники, безделки,

Брильянты, жемчуга, рубины —

К закату солнца – все на «Стрелке»!

Струит фонтанно в каждой даме

Аккорд Герленовских флаконов,

И веет тонкими духами

От зеленеющих газонов!

И в беспрерывном лабиринте

Гербов, камней и туалетов

Приподымаются цилиндры

И гордо щурятся лорнеты.

И Солнце, как эффект финальный,

Заходит с видом фатоватым

Для Петербурга специально —

Особо-огненным закатом.

Но, кажется, Блока больше привлекает одиночество. Если он и любуется парочками, которые гуляют на островах и вызывают у него какие-то фантазии, то они остаются лишь фантазиями.

Вновь оснеженные колонны,

Елагин мост и два огня.

И голос женщины влюбленный.

И хруст песка, и храп коня.

Две тени, слитых в поцелуе,

Летят у полости саней.

Но не таясь и не ревнуя,

Я с этой новой – с пленной – с ней.

<…>

Нет, с постоянством геометра

Я числю каждый раз без слов

Мосты, часовню, резкость ветра,

Безлюдность низких островов.

Я чту обряд: легко заправить

Медвежью полость на лету,

И, тонкий стан обняв, лукавить,

И мчаться в снег и в темноту…

<…>

Чем ночь прошедшая сияла,

Чем настоящая зовет,

Все только – продолженье бала,

Из света в сумрак переход…

Прогулки уводили молодого поэта все дальше. С Елагина острова он попадает в Старую Деревню, оттуда в Новую Деревню, добирается до пушкинской Черной речки. Он записывает в дневнике: «К весне началось хождение около островов и в поле за Старой Деревней, где произошло то, что я определял, как Видения (закаты)».

На Черной речке, рядом с увеселительным Строгановским садом, открытым еще в первой трети XIX века, находился знаменитый ресторан «Вилла Роде» – место пьяных дебошей приезжавших из города петербуржцев. Блок – отнюдь не монах и не аскет, он отдает должное этой будоражащей кровь атмосфере тайного порока. По крайней мере – в стихах:

Никогда не забуду (он был, или не был,

Этот вечер): пожаром зари

Сожжено и раздвинуто бледное небо,

И на желтой заре – фонари.

Я сидел у окна в переполненном зале.

Где-то пели смычки о любви.

Я послал тебе черную розу в бокале

Золотого, как небо, аи…

Позже некая М. Д. Нелидова уверяла, что это ей Блок послал красную розу в бокале, может, это было и так. Но мы до сих пор повторяем это стихотворение вовсе не потому, что за ним крылась какая-то реальная и весьма пикантная история. Как раз наоборот: потому что в нем описано некое настроение, которое каждый может примерить на себя, наполнить собственными подробностями и приметами и почувствовать те эмоции, которые хотел передать нам поэт. Этот «беспроволочный телеграф» – старая магия поэзии, и Блок владел ею в совершенстве.

Впрочем, были и менее порочные развлечения. «Сегодня праздновали Любино рождение в поле за Петербургом (в Новой Деревне): ели булки, сладкие пирожки и яблоки под стогом сена в поле», – пишет Блок матери 29 августа 1903 года. Совсем недавно – 12 дней назад – Блок и Любовь Дмитриевна обвенчались в церкви Михаила Архангела, поблизости от подмосковного Шахматова – имения, принадлежавшего семье поэта.

* * *

Свернув от Черной речки направо, по Ланскому шоссе можно было выйти к Лесному – дачному району в шести верстах от Петербурга, где недалеко от уже существующего Лесного института начали строить новый – Политехнический, превращая там самым обычный поселок дачников в маленький научный городок. В 1902 году Блок делает пометку в своей записной книжке: «Был в Лесном, видел Политехникум. Идея, достойная Менделеева и Витте. Громаден и красив. Дальше поле и далеко горизонт – холмы, деревни, церкви, синева». Десять лет спустя, в ноябре 1912 года, он запишет: «Устал – весь день я гулял. – Лесной, Новая Деревня, где чистый морозный воздух, и в нем как-то особенно громко раздается пропеллер какого-то фармана».

Ресторан «Вилла Роде»

Самолет «фарман», очевидно, поднялся с Комендантского поля, где тренировались первые российские пилоты и проводились первые авиашоу. Эти праздники ярко описывает Лев Успенский в своей книге воспоминаний «Записки старого петербуржца»: «Поразительно, как глубоко врезаются в память, какими острыми невытравимыми бывают детские впечатления. Сколько бы я ни прожил, никогда не забуду этого дня. Не забуду светлого весеннего солнца над бесконечно широким и зеленым скаковым полем; не забуду высоких, многоярусных, увенчанных веселыми флагами, кипящих целым морем голов трибун на его юго-западном краю; мальчишек (да и взрослых людей), гроздьями повисших на еще не одетых листом березах за забором. Не забуду меди нескольких оркестров, вразнобой игравших – тут „На сопках Маньчжурии“, там „Кекуок“, в третьем месте „Варяга“ или „Чайку“, и „краснолицых капельмейстеров“ в офицерских шинелях, управлявших этими оркестрами… И синей каймы деревьев Удельнинского парка на северо-восточной границе поля, и домишек деревни Коломяги, еще дальше и левее, и – прежде всего, главнее всего – маленького светло-желтого, „кремового цвета“, самолетика, окруженного горсточкой хлопотливо возившихся с ним человечков, да, на некотором расстоянии, зеленовато-серых солдат, оцепивших его редким кольцом».

Успенский описывает полеты Юбера Латама – «про него писали: аристократ, прославленный охотник на львов; увлекся и авиацией, связался с фирмой Левассер, строящей монопланы „Антуанетта“, и вот теперь ставит на них рекорд за рекордом». Видел полеты Латама и Блок. В письме матери 24 мая 1910 года он рассказывает: «Мы с Любой были на полете Латама, о котором я тебе писал. В полетах людей, даже неудачных, есть что-то древнее и сужденное человечеству, следовательно – высокое».

В сентябре 1910 года на Комендантском аэродроме прошёл Первый Всероссийский праздник воздухоплавания. Но он омрачился одной из первых авиакатастроф: при попытке подняться на рекордную высоту самолет Льва Мациевича развалился в воздухе, а пилот погиб. Лев Успенский, тогда еще десятилетний мальчик, вспоминает: «„Фарман“ то, загораясь бликами низкого солнца, гудел над Выборгской, то, становясь черным просвечивающим силуэтом, проектировался на чистом закате, на фоне розовых вечерних облачков над заливом. И внезапно, когда он был, вероятно, в полуверсте от земли, с ним что-то произошло… Потом говорили, будто, переутомленный за день полета, Мациевич слишком вольно откинулся спиной на скрещение расчалок непосредственно за его сиденьем. Говорили, что просто один из проволочных тяжей оказался с внутренней раковиной, что „металл устал“… Через несколько дней по городу поползли – люди всегда люди! – и вовсе фантастические слухи: Лев Мациевич был-де втайне членом партии эсеров; с ним должен был в ближайшие дни лететь не кто иной, как граф Сергей Юльевич Витте; ЦК эсеров приказал капитану Мациевичу, жертвуя собой, вызвать катастрофу и погубить графа, а он, за последние годы разочаровавшись в идеях террора, решил уйти от исполнения приказа, решил покончить с собой накануне намеченного дня…

Комендантский аэродром в начале 1900-х гг.

Вероятнее всего, то объяснение, которое восходило к законам сопротивления материала, было наиболее правильным. Одна из расчалок лопнула, и конец ее попал в работающий винт. Он разлетелся вдребезги; мотор был сорван с места. „Фарман“ резко клюнул носом, и ничем не закрепленный на своем сиденье пилот выпал из машины…

На летном поле к этому времени было уже не так много зрителей; и все-таки полувздох, полувопль, вырвавшийся у них, был страшен… Я стоял у самого барьера – и так, что для меня все произошло почти прямо на фоне солнца. Черный силуэт вдруг распался на несколько частей. Стремительно черкнул в них тяжелый мотор, почти так же молниеносно, размахивая руками, пронеслась к земле чернильная человеческая фигурка… Исковерканный самолет, складываясь по пути, падал – то „листом бумаги“, то „штопором“ – гораздо медленнее, и, отстав от него, какой-то непонятный маленький клочок, крутясь и кувыркаясь, продолжал свое падение уже тогда, когда все остальное было на земле».

Смерть эта потрясла не только маленького Леву, но и всех петербуржцев. Российский военный инженер Глеб Евгеньевич Котельников под впечатлением гибели Мациевича начал разрабатывать парашют.

А Блок на эту трагедию откликнулся такими пророческими строками:

Летун отпущен на свободу.

Качнув две лопасти свои,

Как чудище морское в воду,

Скользнул в воздушные струи.

Его винты поют, как струны…

Смотри: недрогнувший пилот

К слепому солнцу над трибуной

Стремит свой винтовой полет…

Уж в вышине недостижимой

Сияет двигателя медь…

Там, еле слышный и незримый,

Пропеллер продолжает петь…

<…>

Все ниже спуск винтообразный,

Все круче лопастей извив,

И вдруг… нелепый, безобразный

В однообразьи перерыв…

И зверь с умолкшими винтами

Повис пугающим углом…

Ищи отцветшими глазами

Опоры в воздухе… пустом!

Уж поздно: на траве равнины

Крыла измятая дуга…

В сплетеньи проволок машины

Рука – мертвее рычага…

Зачем ты в небе был, отважный,

В свой первый и последний раз?

Чтоб львице светской и продажной

Поднять к тебе фиалки глаз?

Или восторг самозабвенья

Губительный изведал ты,

Безумно возалкал паденья

И сам остановил винты?

Иль отравил твой мозг несчастный

Грядущих войн ужасный вид:

Ночной летун, во мгле ненастной

Земле несущий динамит?

А в мае 1917 года – новая запись: «После обеда – очарование Лесного парка, той дороги, где когда-то под зимним лиловым небом, пророчащим мятежи и кровь, мы шли с милой – уже невеста и жених».

* * *

Через Удельный лес можно было выйти к Коломяжскому ипподрому, получившему свое название по бывшей финской деревне Коломяги, известной еще с XVIII века. «Какие милые, тихие осенние Коломяги!» – восклицает Блок в своем дневнике.

Здание ипподрома сохранилось до наших дней (Коломяжский пр., 13). Его построили по проекту архитектора Л. Н. Бенуа. Именно на ипподроме начинали свои демонстрационные полеты авиаторы, прежде чем перебрались на Комендантское поле.

На ипподроме кассиром работал друг Блока, поэт-символист, прозаик, литературный критик и переводчик Владимир Алексеевич Пяст. «Скачки, – записывает Блок. – Очаровательные лошади. Приготовления у барьера, и способы обращения с жокеями. Публика».

Однако и здесь поэта преследует образ смерти. «Когда я подходил, на всем скаку упал желтый жокей, – пишет он жене. – Подбежали люди и подняли какие-то жалкие и совершенно (неподвижные) мертвые, болтающиеся руки и ноги – желтые. Он упал в зеленую траву – лицом в небо». А Владимир Пяст поясняет: «Описывая в 1907 году в „Вольных мыслях“ смерть жокея, Блок тогда еще на скачках ни разу не был. Он наблюдал их (редкий тип скакового зрителя, но существовавший!) извне, из-за забора в Удельном парке, куда с ранней юности любил забираться из Гренадерских казарм пешком. „Игра“ к Блоку не привилась, хотя он с удовольствием сделал две-три ставки».

Санкт-Петербургский ипподром на Коломяжском шоссе. Начало XX в.

Здание Санкт-Петербургского ипподрома на Коломяжском шоссе

Коломяжский ипподром. Начало XX в.

Коломяжский ипподром. Начало XX в.

А стихи были вот такие:

Все чаще я по городу брожу.

Все чаще вижу смерть – и улыбаюсь

Улыбкой рассудительной. Ну, что же?

Так я хочу. Так свойственно мне знать,

Что и ко мне придет она в свой час.

Я проходил вдоль скачек по шоссе.

День золотой дремал на грудах щебня,

А за глухим забором – ипподром

Под солнцем зеленел. Там стебли злаков

И одуванчики, раздутые весной,

В ласкающих лучах дремали. А вдали

Трибуна придавила плоской крышей

Толпу зевак и модниц. Маленькие флаги

Пестрели там и здесь. А на заборе

Прохожие сидели и глазели.

Я шел и слышал быстрый гон коней

По грунту легкому. И быстрый топот

Копыт. Потом – внезапный крик:

«Упал! Упал!» – кричали на заборе,

И я, вскочив на маленький пенек,

Увидел всё зараз: вдали летели

Жокеи в пестром – к тонкому столбу.

Чуть-чуть отстав от них, скакала лошадь

Без седока, взметая стремена.

А за листвой кудрявеньких березок,

Так близко от меня – лежал жокей,

Весь в желтом, в зеленях весенних злаков,

Упавший навзничь, обратив лицо

В глубокое ласкающее небо.

Как будто век лежал, раскинув руки

И ногу подогнув. Так хорошо лежал.

К нему уже бежали люди. Издали,

Поблескивая медленными спицами, ландо

Катилось мягко. Люди подбежали

И подняли его…

<…>

Так хорошо и вольно умереть.

Всю жизнь скакал – с одной упорной мыслью,

Чтоб первым доскакать. И на скаку

Запнулась запыхавшаяся лошадь,

Уж силой ног не удержать седла,

И утлые взмахнулись стремена,

И полетел, отброшенный толчком…

Ударился затылком о родную,

Весеннюю, приветливую землю,

И в этот миг – в мозгу прошли все мысли,

Единственные нужные. Прошли —

И умерли. И умерли глаза.

И труп мечтательно глядит наверх.

Так хорошо и вольно…

* * *

Если же не идти к Лесному парку, а в конце Ланского шоссе свернуть направо, можно было оказаться на станции Ланская и уехать оттуда в Лахту или Сестрорецк к Финскому заливу.

Меж двумя стенами бора

Редкий падает снежок.

Перед нами – семафора

Зеленеет огонек.

Небо – в зареве лиловом,

Свет лиловый на снегах,

Словно мы – в пространстве новом,

Словно – в новых временах.

<…>

Издали – локомотива

Поступь тяжкая слышна…

Скоро Финского залива

Нам откроется страна.

Но иногда Блок никуда не уезжал, а просто встречал закат на станции. 19 декабря 1910 года он записывает в своем дневнике: «Тот же лес, почти ночь, – и девочка в лесу. За снегом еле видны семафоры. Поезда ходят уже по высокой насыпи. Ланская неузнаваема». А через два года появятся стихи, которые родились под впечатлением этого вечера:

Ветер налетит, завоет снег,

И в памяти на миг возникнет

Тот край, тот отдаленный брег…

Но цвет увял, под снегом никнет…

И шелестят травой сухой

Мои старинные болезни…

И ночь. И в ночь – тропой глухой

Иду к прикрытой снегом бездне…

Ночь, лес и снег. И я несу

Постылый груз воспоминаний…

Вдруг – малый домик на поляне,

И девочка поет в лесу.

Рядом с этим стихотворением Блок делает пометку: «Воспоминание об удельном лесу Ф. ж. д.». Ф. ж. д. – Финляндская железная дорога, то есть дорога из Санкт-Петербурга до Гельсинфорса, первыми станциями которой были, как и в наши дни, Ланская и Удельная (обе открыли в 1869 г.). Удельный лес (ныне – Удельный парк) – лесной массив, расположенный между этими двумя железнодорожными станциями. В первой трети XIX века здесь учредили Удельное земледельческое училище для обучения смотрителей, осуществляющих надзор за ведением сельскохозяйственных работ крестьянами на общественных полях, то есть учащиеся в нем крепостные должны были стать своего рода государственными агрономами, надзиравшими за сельскохозяйственными землями, принадлежащими членам царской семьи. Они проходили практику на полях и огородах, разбитых в Удельном лесу, а также на построенной там же молочной ферме. После реформы 1861 года надобность в училище отпала, и в 1867 году Департамент уделов принял решение о его упразднении. В бывших зданиях училища открыли городскую больницу Св. целителя Пантелеймона для хронических душевнобольных, а парк, отделенный от больницы, стал общедоступным. Сюда приходили дачники, жившие вокруг Удельной, приезжали горожане, соскучившиеся по весенним цветам или летней зелени.

Станция Озерки. Начало 1900-х гг.

Но Блок любит Удельный парк темным и безлюдным. «Вечером в Удельном лесу было душно под деревьями, – записывает он в дневнике, – а ночью пошел крупный, шумный, долгий дождь».

* * *

Блока манила вода. Не только серые или нежно-голубые волны Финского залива, но и темная вода озер. Он любил гулять в Шуваловском парке, который напоминал ему родное Шахматово. В Озерках также была железнодорожная станция, и Блок приезжал туда на поезде и бродил по аллеям парка один или вместе с Пястом. Рядом со станцией Озерки были ресторан и театр, где часто выступали цыгане, куда Блок любил заходить.

Именно здесь, в дачном ресторане рядом со станицей «Озерки», Блок в 1906 году нашел «натуру», чтобы написать стихи, которые сейчас, пожалуй, чаще всего вспоминают: монолог несчастного алкоголика, которому хочется верить, что «глухие тайны мне проучены, мне чье-то солнце вручено». Его Прекрасная дама теперь является к нему не в «темных храмах», «в мерцании красных лампад», а летним вечером в дачном ресторане.

По вечерам над ресторанами

Горячий воздух дик и глух,

И правит окриками пьяными

Весенний и тлетворный дух.

Вдали над пылью переулочной,

Над скукой загородных дач,

Чуть золотится крендель булочной,

И раздается детский плач.

И каждый вечер, за шлагбаумами,

Заламывая котелки,

Среди канав гуляют с дамами

Испытанные остряки.

Над озером скрипят уключины

И раздается женский визг,

А в небе, ко всему приученный

Бессмысленно кривится диск.

Эти стихи написаны в 1906 году. А через два года Блок опубликует сборник пьес, одна из которых, как и это стихотворение, называется «Незнакомка» и рассказывает о сошедшей с небес прекрасной деве-звезде, которую тут же «снимает» на улице и уводит «в номера» пьяный и похотливый «господин в котелке».

* * *

В июле 1911 года он пишет Пясту: «Вчера я взял билет в Парголово^[35] и ехал на семичасовом поезде. Вдруг увидел афишу в Озерках: цыганский концерт. Почувствовал, что здесь – судьба, и что ехать за Вами и тащить Вас на концерт уже поздно – я остался в Озерках. И действительно: они пели Бог знает что, совершенно разодрали мне сердце. А ночью в Петербурге под проливным дождем та цыганка, в которой собственно и было все дело, дала мне поцеловать руку – смуглую, с длинными пальцами – всю в броне из колючих колец. Потом я шатался по улице, приплелся мокрый в Аквариум^[36], куда они поехали петь, посмотрел в глаза цыганке и поплелся домой».

На следующий день он пишет матери: «Цыганка, которая пела о множестве миров, потом говорила мне необычные вещи, потом – под проливным дождем в сумерках ночи на платформе – сверкнула длинными пальцами в броне острых колец, а вчера обернулась кровавой зарей („стихотворение“)».

«Пожар зари» мы уже встречали в стихотворении «В ресторане»:

Никогда не забуду (он был, или не был,

Этот вечер): пожаром зари

Сожжено и раздвинуто бледное небо,

И на жёлтой заре – фонари.

<…>

Но из глуби зеркал ты мне взоры бросала

И, бросая, кричала: «Лови!..»

А монисто бренчало, цыганка плясала

И визжала заре о любви.

Но оно было написано годом раньше.

Возможно, Блок имел в виду стихи «Серое утро»? Однако в нем есть «пальцы в перстнях», но нет «кровавой зари». Напротив, от стихотворения так и веет холодом.

Утреет. С богом! По домам!

Позвякивают колокольцы.

Ты хладно жмешь к моим губам

Свои серебряные кольцы,

И я – который раз подряд —

Целую кольцы, а не руки…

В плече, откинутом назад, —

Задор свободы и разлуки,

Но еле видная за мглой,

За дождевою, за докучной…

И взгляд, как уголь под золой,

И голос утренний и скучный…

Нет, жизнь и счастье до утра

Я находил не в этом взгляде!

Не этот голос пел вчера

С гитарой вместе на эстраде!..

Как мальчик, шаркнула; поклон

Отвешивает… «До свиданья…»

И звякнул о браслет жетон

(Какое-то воспоминанье)…

Я молча на нее гляжу,

Сжимаю пальцы ей до боли…

Ведь нам уж не встречаться боле.

Что ж на прощанье ей скажу?..

«Прощай, возьми еще колечко.

Оденешь рученьку свою

И смуглое свое сердечко

В серебряную чешую…

Лети, как пролетала, тая,

Ночь огневая, ночь былая…

Ты, время, память притуши,

А путь снежком запороши».

Еще одна загадка поэта, и возможно, знак для нас, что не стоит лезть так бесцеремонно в личные письма, мы все равно не найдем там разгадки секретов вдохновения.

Пруд «Рубашка Наполеона»

* * *

В Шувалове был совсем иной мир – обаяние старого парка, рукотворные пруды, за свою форму прозванные «Шляпа Наполеона» и «Рубашка Наполеона», усадебный дом с готической церковью и склепом. И, конечно, «темные аллеи». И – свобода и непринужденность.

«Мы с Женей катались на лодке в Шувалово», – пишет Блок жене 3 июня 1907 года. И матери – через пять лет: «Вчера была смертельная жара. Мы с Пястом отправились с 5-ти часов в Шуваловский парк, выкупались в купальне на озере и до поздней ночи бродили в парке и говорили… Вода в озере мягкая, теплая, удивительно ободряет. Шуваловский парк, оказывается, нравится мне потому, что похож на Шахматово, и не только формы и возраст деревьев, но и эпоха и флора не отличаются почти ничем. И воздух похож».

И даже новая встреча с Незнакомкой оборачивается здесь не трагедией, а комедией. Немного грустной, правда, но все же комедией, как в стихотворении «Над озером».

Пруд «Шляпа Наполеона»

Прошли все пары. Сумерки синей,

Белей туман. И девичьего платья

Я вижу складки легкие внизу.

Задумчиво прошла она дорожку

И одиноко села на ступеньки

Могилы, не заметивши меня…

Я вижу легкий профиль. Пусть не знает,

Что знаю я, о чем пришла мечтать

Тоскующая девушка… Светлеют

Все окна дальних дач: там – самовары,

И синий дым сигар, и плоский смех…

Она пришла без спутников сюда…

Наверное, наверное, прогонит

Затянутого в китель офицера

С вихляющимся задом и ногами,

Завернутыми в трубочки штанов!

Она глядит как будто за туманы,

За озеро, за сосны, за холмы,

Куда-то так далёко, так далёко,

Куда и я не в силах заглянуть…

О, нежная! О, тонкая! – И быстро

Ей мысленно приискиваю имя:

Будь Аделиной! Будь Марией! Теклой!

Да, Теклой^[37]!.. – И задумчиво глядит

В клубящийся туман… Ах, как прогонит!..

А офицер уж близко: белый китель,

Над ним усы и пуговица-нос,

И плоский блин, приплюснутый фуражкой…

Он подошел… он жмет ей руку!.. смотрят

Его гляделки в ясные глаза!..

Я даже выдвинулся из-за склепа…

И вдруг… протяжно чмокает ее,

Дает ей руку и ведет на дачу!

Я хохочу! Взбегаю вверх. Бросаю

В них шишками, песком, визжу, пляшу

Среди могил – незримый и высокий…

Кричу: «Эй, Фекла! Фекла!» – И они

Испуганы, сконфужены, не знают,

Откуда шишки, хохот и песок…

Он ускоряет шаг, не забывая

Вихлять проворно задом, и она,

Прижавшись крепко к кителю, почти

Бегом бежит за ним…

Эй, доброй ночи!

И, выбегая на крутой обрыв,

Я отражаюсь в озере… Мы видим

Друг друга: «Здравствуй!» – я кричу…

И голосом красавицы – леса

Прибрежные ответствуют мне: «Здравствуй!»

Кричу: «Прощай!» – они кричат: «Прощай!»

Лишь озеро молчит, влача туманы,

Но явственно на нем отражены

И я, и все союзники мои:

Ночь белая, и бог, и твердь, и сосны…

А еще через семь лет: «Вчера мы с Любовью Александровной ездили в Шуваловский парк. Тихо, глубоко, спокойно, прекрасно».

* * *

Но спокойно было и на взморье. В Ольгино и Лахту Блока привлекала уединенность. Он записывает в дневнике: «Ольгино и Лахта. Море так вздулось, что напоминает своих старших сестер. Оно прибивает к берегу разные вещи – скучные, когда рассмотришь их, грозные издали. Клочья лазури. Ароматы природы. Темнеющий берег и лес. Обстановка чайной. Поля и огороды».

В Сестрорецке был настоящий курорт с гостиницей, водолечебницей и курзалом для питья минеральных вод. Летом здесь давали концерты, устраивали балы. Желающих искупаться отвозили на глубину в специальных повозках, которые заодно служили кабинками для переодевания, – еще один способ заработать на отдыхающих. Вся эта суета контрастировала со спокойствием широкого, хотя и мелкого моря, и этот контраст дарил вдохновение.

Что сделали из берега морского

Гуляющие модницы и франты?

Наставили столов, дымят, жуют,

Пьют лимонад. Потом бредут по пляжу,

Угрюмо хохоча и заражая

Соленый воздух сплетнями. Потом

Погонщики вывозят их в кибитках,

Кокетливо закрытых парусиной,

На мелководье. Там, переменив

Забавные тальеры и мундиры

На легкие купальные костюмы,

И дряблость мускулов и грудей обнажив,

Они, визжа, влезают в воду. Шарят

Неловкими ногами дно. Кричат,

Стараясь показать, что веселятся.

<…>

Над морем – штиль. Под всеми парусами

Стоит красавица – морская яхта.

На тонкой мачте – маленький фонарь,

Что камень драгоценной фероньеры,

Горит над матовым челом небес.

На острогрудой, в полной тишине,

В причудливых сплетениях снастей,

Сидят, скрестивши руки, люди в светлых

Панамах, сдвинутых на строгие черты.

А посреди, у самой мачты, молча,

Стоит матрос, весь темный, и глядит.

Мы огибаем яхту, как прилично,

И вежливо, и тихо говорит

Один из нас: «Хотите на буксир?»

И с важной простотой нам отвечает

Суровый голос: «Нет. Благодарю».

И, снова обогнув их, мы глядим

С молитвенной и полною душою

На тихо уходящий силуэт

Красавицы под всеми парусами…

На драгоценный камень фероньеры,

Горящий в смуглых сумерках чела.

Корней Чуковский писал: «Читая его пятистопные белые ямбы о Северном море, которые по своей классической образности единственные в нашей поэзии могут сравниться с пушкинскими, я вспоминаю тогдашний Сестрорецкий курорт с большим рестораном у самого берега и ту пузатую, допотопную моторную лодку, которую сдавал напрокат какой-то полуголый татуированный грек и в которую уселись, пройдя по дощатым мосткам, писатель Георгий Чулков (насколько помню), Зиновий Гржебин (художник, впоследствии издатель „Шиповника“) и неотразимо, неправдоподобно красивый, в широкой артистической шляпе, загорелый и стройный Блок.

В тот вечер он казался (на поверхностный взгляд) таким победоносно счастливым, в такой гармонии со всем окружающим, что меня и сейчас удивляют те гневные строки, которые написаны им под впечатлением этой поездки:

Что сделали из берега морского

Гуляющие модницы и франты?

Я вспоминаю изображенный в тех же стихах длинный, протянутый в море, изогнутый мол, на котором действительно были нацарапаны всевозможные надписи, в том числе и те, что воспроизводятся в блоковском „Северном море“. Впоследствии я нередко причаливал к этому молу мою финскую шлюпку, приезжая в Сестрорецк из Куоккалы, и всякий раз вспоминал стихотворение Блока…».

А еще были Куоккала (ныне – Репино), Териоки (Зеленогорск), куда Блок ездил читать стихи на концертах, а Любовь Дмитриевна – играть в спектаклях для дачников, и – с другой стороны залива – Петергоф, Стрельна, Лигово, Царское Село… Казалось, что поэт мечтал вырваться из Петербурга, но не мог и не хотел покинуть его навсегда.

В поэме «Ночная фиалка» он пишет:

Город вечерний остался за мною.

Дождь начинал моросить.

Далеко, у самого края,

Там, где небо, устав прикрывать

Поступки и мысли сограждан моих,

Упало в болото, —

Там краснела полоска зари.

Город покинув,

Я медленно шел по уклону

Малозастроенной улицы,

И, кажется, друг мой со мной…

Стихи Блока проникнуты магией петербургских окраин, их тихой, потаенной жизнью, которая протекает рядом с людьми, но чужда им, а иногда даже враждебна. Это не парадный Петербург, а Петербург тайный, вырастающий из «чухонского болота», в котором бурлят подземные течения, таинственные силы природы, о которых так часто забываешь на проспектах и площадях большого города.

Мистический Петербург Блока

Блок – поэт-символист. Любимая девушка превращается у него стихах в Прекрасную даму, предмет поклонения средневековых рыцарей, в Царицу Небесную, в «величавую, вечную жену». И это очень сердило живую, насмешливую, амбициозную Любовь Дмитриевну, мечтавшую стать актрисой, чтобы мир полюбил именно ее, а не смутный возвышенный образ, отражение которого видел в ней Блок. «Я не могу больше оставаться с Вами в тех же дружеских отношениях, – писала она ему. – До сих пор я была в них совершенно искренна, даю Вам слово. Теперь, чтобы их поддерживать, я должна была бы начать притворяться. Мне вдруг совершенно неожиданно и безо всякого повода ни с Вашей, ни с моей стороны, стало ново – до чего мы чужды друг другу, до чего Вы меня не понимаете. Ведь Вы смотрите на меня как на какую-то отвлеченную идею; Вы навоображали обо мне всяких хороших вещей, и за этой фантастической фикцией, которая жила только в Вашем воображении, Вы меня, живого человека, с живой душой, и не заметили, проглядели…

Вы, кажется, даже любили – свою фантазию, свой философский идеал, а я все ждала, когда же Вы увидите меня, когда поймете, что мне нужно, чем я готова отвечать от всей души… Но Вы продолжали фантазировать и философствовать… Ведь я даже намекала Вам: „Надо осуществлять“… Вы отвечали фразой, которая отлично характеризует ваше отношение ко мне: „Мысль изреченная есть ложь“. Да, все было только мысль, фантазия, а не чувство хотя бы только дружбы. Я долго, искренне ждала хоть немного чувства от Вас, но, наконец, после нашего последнего разговора, возвратясь домой, я почувствовала, что в моей душе что-то вдруг оборвалось, умерло; почувствовала, что Ваше отношение ко мне теперь только возмущает все мое существо. Я живой человек и хочу им быть, хотя бы со всеми недостатками; когда же на меня смотрят как на какую-то отвлеченность, хотя бы и идеальнейшую, мне это невыносимо, оскорбительно, чуждо… Да, я вижу теперь, насколько мы с Вами чужды друг другу, что я Вам никогда не прощу то, что Вы со мной делали все это время – ведь Вы от жизни тянули меня на какие-то высоты, где мне холодно, страшно и… скучно!».

Хотя письмо это так и не было отправлено, Любовь Дмитриевна приводит его в своих мемуарах, добавляя при этом: «Прекрасная дама взбунтовалась! Ну, дорогой читатель, если вы ее осуждаете, я скажу вам наверно: вам не двадцать, вы все испытали в жизни и даже уже истрепаны ею, или никогда не чувствовали, как запевает торжественный гимн природе ваша расцветающая молодость».

Петербург оказался «покладистей»: ему не впервой было менять маски, и он с восторгом подчинялся фантазиям одаренного поэта.

Там – в улице стоял какой-то дом,

И лестница крутая в тьму водила.

Там открывалась дверь, звеня стеклом,

Свет выбегал, – и снова тьма бродила.

Там в сумерках белел дверной навес

Под вывеской «Цветы», прикреплен болтом.

Там гул шагов терялся и исчез

На лестнице – при свете лампы желтом.

Там наверху окно смотрело вниз,

Завешанное неподвижной шторой,

И, словно лоб наморщенный, карниз

Гримасу придавал стене – и взоры…

Там, в сумерках, дрожал в окошках свет,

И было пенье, музыка и танцы.

А с улицы – ни слов, ни звуков нет, —

И только стекол выступали глянцы.

По лестнице над сумрачным двором

Мелькала тень, и лампа чуть светила.

Вдруг открывалась дверь, звеня стеклом,

Свет выбегал, и снова тьма бродила.

Но Петербург со свойственным ему коварством заманил поэта в свой лабиринт, и вот уже тому начинает казаться, что он бродит здесь целую вечность и так и будет бродить бесконечно.

Ночь, улица, фонарь, аптека,

Бессмысленный и тусклый свет.

Живи еще хоть четверть века —

Все будет так. Исхода нет.

Умрешь – начнешь опять сначала

И повторится все, как встарь:

Ночь, ледяная рябь канала,

Аптека, улица, фонарь.

* * *

Последняя квартира Блока в Петербурге находилась одновременно в центре и на окраинах – в хорошо знакомой Коломне, на Офицерской улице (ныне – улица Декабристов, 57), которая выходила к реке Пряжке. Доходный дом принадлежал купцу 1-й гильдии М. Е. Перовскому. Родители Блока (мать и отчим) жили неподалеку – на той же Офицерской улице, в доме № 40.

Ул. Декабристов, 57

Блок писал матери: «Вид из окна меня поразил. За эллингами балтийского завода виднеются леса около Сергиевского монастыря (по Балтийской дороге). Видно несколько церквей (большая на Гутуевском острове) и мачты, хотя море закрыто домами».

Блок с женой жили на четвертом этаже, в пятикомнатной квартире. Здесь Блок написал поэмы «Возмездие» и «Двенадцать», стихотворные циклы «Родина», «Кармен», «Итальянские стихи», «Страшный мир».

Сюда к нему – уже признанному поэту, кумиру молодежи – приходили гости. Была Анна Ахматова, старательно увековечившая свое появление в стихах:

Я пришла к поэту в гости.

Ровно в полдень. Воскресенье.

Тихо в комнате просторной,

А за окнами мороз.

И малиновое солнце

Над лохматым сизым дымом…

Как хозяин молчаливый

Ясно смотрит на меня!

У него глаза такие,

Что запомнить каждый должен;

Мне же лучше, осторожной,

В них и вовсе не глядеть.

Но запомнится беседа,

Дымный полдень, воскресенье

В доме сером и высоком

У морских ворот Невы.

Блок, восхищенный красотой поэтессы, написал ей такие строки:

«Красота страшна» – Вам скажут, —

Вы накинете лениво

Шаль испанскую на плечи,

Красный розан – в волосах.

«Красота проста» – Вам скажут, —

Пестрой шалью неумело

Вы укроете ребенка,

Красный розан – на полу.

Но, рассеянно внимая

Всем словам, кругом звучащим,

Вы задумаетесь грустно

И твердите про себя:

«Не страшна и не проста я;

Я не так страшна, чтоб просто

Убивать, не так проста я,

Чтоб не знать, как жизнь страшна».

О стихах же (Ахматова подарила ему сборник «Четки») отозвался весьма уклончиво.

А. А. Ахматова

В гостях у Блока побывал и другой молодой амбициозный поэт – Сергей Есенин. Позже он написал в своей автобиографии: «Восемнадцати лет я… поехал в Петербург. Там меня приняли весьма радушно. Первый, кого я увидел, был Блок… Когда я смотрел на Блока, с меня капал пот, потому что в первый раз видел живого поэта».

* * *

Решение поэта остаться в революционной России шокировало многих его друзей и знакомых. Зинаида Гиппиус, революцию категорически не принявшая, писала в своих воспоминаниях, как в последний раз увиделась с поэтом незадолго до его отъезда: «…в высоких сапогах, стройно схваченный защиткой, непривычно быстро шагающий, он говорил: „Как же теперь… ему… русскому народу… лучше послужить?“.

Лицо у него было не просветленное; мгновеньями потерянное и недоуменное…

Тогда только промелькнуло; а теперь, когда вспоминаю это воспоминание, – мне страшно. Может быть, и тут для Блока приоткрылась дверь надежды? Слишком поздно?».

Получив ее сборник с говорящим названием «Последние стихи», посвященный кровавым событиям Первой мировой войны и революциям 1917 года, Блок написал:

Женщина, безумная гордячка!

Мне понятен каждый ваш намек,

Белая весенняя горячка

Всеми гневами звенящих строк!

Все слова – как ненависти жала,

Все слова – как колющая сталь!

Ядом напоенного кинжала

Лезвее целую, глядя в даль…

Но в дали я вижу – море, море,

Исполинский очерк новых стран,

Голос ваш не слышу в грозном хоре,

Где гудит и воет ураган!

Страшно, сладко, неизбежно, надо

Мне – бросаться в многопенный вал,

Вам – зеленоглазою наядой

Петь, плескаться у ирландских скал.

Высоко – над нами – над волнами, —

Как заря над черными скалами —

Веет знамя – Интернацьонал!

А Любовь Дмитриевна вспоминала: «Жить рядом с Блоком и не понять пафоса революции, не умалиться перед ней со своими индивидуалистическими претензиями – для этого надо было бы быть вовсе закоренелой в косности и вовсе ограничить свои умственные горизонты. К счастью, я все же обладала достаточной свободой мысли и достаточной свободой от обывательского эгоизма. Приехав из Пскова очень „провинциально“ настроенной и с очень „провинциальными ужасами“ перед всяческой неурядицей, вплоть до неурядиц кухонного порядка, я быстро встряхнулась и нашла в себе мужество вторить тому мощному гимну революции, какой была вся настроенность Блока. Полетело на рынок содержимое моих пяти сундуков актрисьего гардероба! В борьбе за „хлеб насущный“ в буквальном смысле слова, так как Блок очень плохо переносил отсутствие именно хлеба, наиболее трудно добываемого в то время продукта. Я не умею долго горевать и органически стремлюсь выпирать из души все тягостное. Если сердце сжималось от ужаса, как перед каким-то концом, когда я выбрала из тщательно подобранной коллекции старинных платков и шалей первый, то следующие упорхнули уже мелкой пташечкой. За ними нитка жемчуга, которую я обожала, и все, и все, и все… Я пишу все это очень нарочно: чем мы не римлянки, приносившие на алтарь отечества свои драгоценности. Только римлянки приносили свои драгоценности выхоленными рабынями руками, а мы и руки свои жертвовали (руки, воспетые поэтом: «чародейную руку твою…»), так как они погрубели и потрескались за чисткой мерзлой картошки и вонючих селедок. Мужество покидало меня только за чисткой этих селедок: их запах, их противную скользкость я совершенно не переносила и заливалась горькими слезами, стоя на коленях, потроша их на толстом слое газет, на полу, у плиты, чтобы скорее потом избавиться от запаха и остатков. А селедки были основой всего меню…

Я отдала революции все, что имела, так как должна была добывать средства на то, чтобы Блок мог не голодать, исполняя свою волю и долг – служа Октябрьской революции не только работой, но и своим присутствием, своим „приятием“.

Совершенно так же отчетливо, как и он, я подтвердила: „Да, дезертировать в сытую жизнь, в спокойное существование мы не будем“. Я знала, какую тяжесть беру на себя, но я не знала, что тяжесть, падающая на Блока, будет ему не по силам – он был совсем молодым, крепким и даже полным юношеского задора».

Как и все петербуржцы в 1918–1920 годах, Блок страдал от голода и цинги. У него начала развиваться сердечная недостаточность.

* * *

Но в последних стихах Блока, написанных в Петербурге, настроение светлое и возвышенное. И они посвящены Пушкину.

У стихотворения есть своя предыстория. 17 января 1921 года Блок записывает в своем дневнике: «Среди глубины отчаянья и гибели… о Пушкине: в наше газетное время… Пушкин этого избежал, его хрустальный звук различит только кто умеет. Подражать ему нельзя… И все вздор перед Пушкиным, который ошибался в пятистопном ямбе, прибавляя шестую стопу… 5 февраля. Позвонила библиотекарша Пушкинского Дома…».

Библиотекаря звали Евлалия Павловна Казанович. Она просила поэта написать что-то в альбом Пушкинского Дома – Институту русской литературы Российской академии наук. Судя по записной книжке, первыми родились завершающие строки:

С белой площади Сената

Тихо кланяюсь ему…

Современный Пушкинский Дом не увидишь с Сенатской площади. А в 1921 году, до переезда в здание Петербургской портовой таможни, коллекция хранилась в здании Академии наук, которое было видно с другого берега Невы.

Пушкинский Дом. Современное фото

Блоку оставалось прожить не больше полугода. 7 августа 1921 года он умер от воспаления сердечных клапанов. Этим стихам суждено было стать его завещанием:

Имя Пушкинского Дома

В Академии наук!

Звук понятый и знакомый,

Не пустой для сердца звук!

Это – звоны ледохода

На торжественной реке,

Перекличка парохода

С пароходом вдалеке.

Это – древний Сфинкс, глядящий

Вслед медлительной волне,

Всадник бронзовый, летящий

На недвижном скакуне…

Наши страстные печали

Над таинственной Невой,

Как мы чёрный день встречали

Белой ночью огневой.

Что за пламенные дали

Открывала нам река!

Но не эти дни мы звали,

А грядущие века.

Пропуская дней гнетущих

Кратковременный обман,

Прозревали дней грядущих

Сине-розовый туман.

Пушкин! Тайную свободу

Пели мы вослед тебе!

Дай нам руку в непогоду,

Помоги в немой борьбе!

Не твоих ли звуков сладость

Вдохновляла в те года?

Не твоя ли, Пушкин, радость

Окрыляла нас тогда?

Вот зачем такой знакомый

И родной для сердца звук —

Имя Пушкинского Дома

В Академии наук.

Вот зачем, в часы заката

Уходя в ночную тьму,

С белой площади Сената

Тихо кланяюсь ему.

Послесловие

Даже если вы не верите в проклятие царицы Евдокии, в болотных бесов и в сходящие со своего пьедестала статуи, вы все равно можете верить в мистику Петербурга. Или в магию Петербурга, или в душу Петербурга, если вам так больше нравится. Она существует. Потому что город создается людьми, а люди оставляют память о себе в зданиях и предметах, которые их окружают. Триста лет петербуржцы вкладывали частицы своей души в свой город, и мы не можем не чувствовать этого, когда ходим по его улицам и площадям или стоим на набережной Невы. Память Петербурга навсегда остается с нами. И это замечательно.

Литература

Блок в воспоминаниях современников. М., 1980.

Блок Л. Были и небылицы о Блоке и о себе. М., 2012.

Вересаев В. В. Гоголь в жизни. М., 1990.

Виноградов П. А. Михаил Юрьевич Лермонтов. Жизнь и творчество. М., 1987.

Гордин А., Гордин М. Путешествие в пушкинский Петербург. Л., 1983.

Гуковский Г. А. Русская литература XVIII века. М., 1999.

Дюма А. Учитель фехтования // Анненкова П. Воспоминания. М., 2003.

Зажуирдо В. К., Чарная М. Г. По пушкинским местам Петербурга. Л., 1982.

Здесь тишина цветет… Блоковские окрестности Петербурга. СПб., 2012.

Иезуитова Р. В., Левкович Я. Л. Пушкин в Петербурге. Л., 1991.

Керн А. П. Воспоминания о Пушкине. М., 1988.

Ландшафт моих воображений. Страницы прозы русских сентименталистов. М., 1990.

Лотман Ю. М. Роман А. С. Пушкина «Евгений Онегин». Комментарий. Л., 1980.

М. Ю. Лермонтов в воспоминаниях современников. М., 1964.

М. Ю. Лермонтов в русской критике. М., 1955.

Петербург петровского времени. Л., 1948.

Русская романтическая повесть (первая треть XIX века). М., 1983.

Русская романтическая повесть. М., 1992.

Саруханян Е. П. Достоевский в Петербурге. Л., 1972.

Смирнова-Россет А. О. Дневник. Воспоминания. М., 1989.

Тайны царского двора (из записок фрейлин). М., 1997.

Примечания

1

То есть проповедник.

(обратно)

2

«Всеподданнейшее поздравление для восшествия на Всероссийский престол Ея Величества Всепресветлейшия Державнейшия Императрицы Елисаветы Петровны, Самодержицы Всероссийския, в торжественный праздник и высокий день рождения Ея Величества декабря 18 1741, Всеподданнейше представлено от Императорской Академии Наук», «Ода на прибытие из Голстинии и на день рождения Его Императорскаго Высочества Государя Великаго Князя Петра Феодоровича 1742 года февраля 10 дня», «Ода на прибытие Ея Величества великия Государыни Императрицы Елисаветы Петровны из Москвы в Санктпетербург 1742 года по коронации», «Ода на день тезоименитства его императорского высочества государя великого князя Петра Феодоровича 1743 года» и др. – Здесь и далее примеч. автора.

(обратно)

3

Возможно, имеется в виду граф Ланской, чья дача располагалась за Черной речкой.

(обратно)

4

От фр. canezou – короткая кофточка.

(обратно)

5

То есть Александр Александрович.

(обратно)

6

Александр учился в Горном кадетском корпусе, готовившем своих выпускников к службе в Берг-коллегии.

(обратно)

7

Карточная игра.

(обратно)

8

Прекрасные глаза моей шкатулки (фр.).

(обратно)

9

Тайный кутеж с участием дам (фр.).

(обратно)

10

«Четверо нищих» (фр.).

(обратно)

11

Несколько развязно (фр.).

(обратно)

12

Ну, как дела? (фр.).

(обратно)

13

Популярное развлечение XIX века: картина с элементами макета, которую рассматривали через меленькое отверстие, что создавало «эффект присутствия».

(обратно)

14

Мари Элизабет Луиза Виже-Лебрён – прославленная французская художница, жившая во второй половине XVIII – первой половине XIX вв.

(обратно)

15

Комплекс казарм лейб-гвардии Финляндского полка (наб. Лейтенанта Шмидта, 43; В. О., 19-я линия, 2; 20-я линия, 1) построен в первой четверти XVIII века, перестроен во второй половине XIX века. В их оформлении принимал архитектор Луиджи Руска (1814–1816 гг.).

(обратно)

16

Возьмите тетради и идите в спальню (фр.).

(обратно)

17

В философии Д. Андреева шельт – первое из тонкоматериальных облачений, творится самой монадою; в творении же астрала принимает участие великая стихиаль Мать-Земля.

(обратно)

18

У Д. Андреева – один из демонических слоев реальности.

(обратно)

19

В системе Д. Андреева «демоны государственности», сражения которых в инфернальном мире отражаются в нашем мире войнами и революциями.

(обратно)

20

Соловей.

(обратно)

21

Жизнь – это нежный дар. А. Шенье.

(обратно)

22

Андрей Андреевич Трощинский – покровитель Гоголя.

(обратно)

23

Тетка Гоголя.

(обратно)

24

Екатерина Александровна Сушкова, в замужестве Хвостова – возлюбленная Лермонтова, адресат его стихотворений и автор воспоминаний о нем.

(обратно)

25

То есть бабушка Лермонтова.

(обратно)

26

Легкая кавалерия в войсках Карфагена, прославившаяся своими лихими атаками.

(обратно)

27

По-китайски (фр.).

(обратно)

28

Как у госпожи Севинье (фр.).

(обратно)

29

Во вкусе молодой Франции, по-русски, по-средневековому, как у Тита (фр.).

(обратно)

30

Синих чулков (англ.).

(обратно)

31

Знак службы при дворе. Александра Осиповна – фрейлина вдовствующей императрицы Марии Фёдоровны, после её смерти в 1828 году – императрицы Александры Федоровны.

(обратно)

32

Существуют сомнения, что этот эпиграф предпослал стихам сам Лермонтов, хотя друг его А. П. Шан-Гирей утверждал, что это – отрывок из незаконченной трагедии поэта.

(обратно)

33

Женщина, отличающаяся святой стойкостью (фр.).

(обратно)

34

«Сказки Кота Мурлыки» Николая Петровича Вагнера.

(обратно)

35

Там Пяст снимал дачу.

(обратно)

36

«Аквариум» – ресторан на Каменноостровском проспекте, в саду между домами № 10 и № 12.

(обратно)

37

Текла – героиня трагедии Ф. Шиллера «Смерть Валленштейна», дочь полководца Валленштейна.

(обратно)

Оглавление

Предисловие. Город с тысячей лиц

Глава 1. Город-просветитель. Первые петербургские поэты и писатели

  Цесаревна Наталья Алексеевна и первый российский театр

  Феофан Прокопович

  Антиох Кантемир

  Становление современного русского языка

  Ломоносов

  Сумароков

  Екатерина II – посеявшая ветер и пожавшая бурю

  Матинский и Фонвизин – драматурги нового времени

Глава 2. Город-обличитель. Петербург Радищева

  «В душе его есть нечто величавое…»

  София

  Тосно – Любань

  Чудово – Спасская Полесть

  Путешествие продолжается

Глава 3. Город-сибарит. Петербург Державина

  Фелица и Пленира

  Таврический дворец

  Меж двух соседей

  В кругу друзей

Глава 4. Город сострадательный и романтичный

  Сельская идиллия

  Морская романтика

  Царство фантазии

  Светская повесть

Глава 5. Город пышный, город бедный. Пушкинский Петербург

  Петербург «Евгения Онегина»

  Героиню поэмы зовут Ниной

  Петербург «Домика в Коломне»

  Петербург «Пиковой дамы»

  Петербург «Медного всадника»

  Петербург в незаконченных прозаических отрывках Пушкина

Глава 6. Город-оборотень. Петербург Гоголя

  Повесть о петербургском призраке

  Коварный Невский проспект

  Записки сумасшедшего петербуржца

  Коварный портрет

  Пропавший нос

Глава 7. Город горечи и злости. Петербург Лермонтова

  Гусарский Петербург

  «Приличьем стянутые маски…»

  Петербургский роман – «Княгиня Лиговская»

  Погиб поэт!

  Неоконченная повесть

Глава 8. Город и иностранец. Петербург Александра Дюма

  Француз во стане декабристов

Глава 9. Город преступлений и наказаний. Петербург Достоевского

  Чудо на Неве

  Континуум Достоевского

  Из Петербурга – в Павловск и обратно

Глава 10. Город-символ. Петербург Блока

  Петербургское детство

  Блок за городом

  Мистический Петербург Блока

Послесловие

Литература

Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg

Наш сайт является помещением библиотеки. На основании Федерального закона Российской федерации "Об авторском и смежных правах" (в ред. Федеральных законов от 19.07.1995 N 110-ФЗ, от 20.07.2004 N 72-ФЗ) копирование, сохранение на жестком диске или иной способ сохранения произведений размещенных на данной библиотеке категорически запрешен. Все материалы представлены исключительно в ознакомительных целях.

Copyright © читать книги бесплатно