Акупунктура, Аюрведа Ароматерапия и эфирные масла, Консультации специалистов: Рэйки; Гомеопатия; Народная медицина; Йога; Лекарственные травы; Нетрадиционная медицина; Дыхательные практики; Гороскоп; Правильное питание Эзотерика

ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ

По-разному видишь Петербург. С птичьего полета. Из окна автобуса. И, наконец, глаза в глаза. Чтобы не только угадывать перспективу, но разглядеть буквально каждого.

В этом случае могло быть только глаза в глаза. Ведь речь пойдет о Зое Борисовне Томашевской (1922–2010), человеке пожилом и, к тому же, непубличном. Само ее присутствие на этих страницах отменяет дистанцию.

Да и какая дистанция! Обычно сочинения, связанные с историей, пишут, обложившись книгами, но в этот раз я работал, беседуя. Представьте небольшую комнату, она сидит в кресле и рассказывает что-то удивительно интересное.

О, эти незабываемые разговоры! Так обсуждат последние известия. Впрочем, это и были последние известия. Можно сказать, новости минувшего. Раньше прошлое было далеко, но теперь я знал, что оно рядом.

О Зое Борисовне еще много будет сказано, но пока несколько предварительных слов. Это про того, кто с утра до ночи не сходит с телеэкрана, ничего объяснять не надо, а тут все-же не обойтись без комментариев.

Как лучше ее представить? Дочь знаменитых литературоведов Б. В. Томашевского и И. Н. Медведевой-Томашевской. Известный архитектор. Петербурженка, прожившая со своим городом почти век. Впрочем, главный ее талант заключался в умении дружить.

С кем только она не приятельствовала! От одних фамилий закружится голова. Ахматова, Зощенко, Рихтер, Бродский… Ну и еще огромное количество знаменитостей. Так что правильней было спросить ее о тех, с кем дружбы не получилось. Это бы сильно сократило ответ. Однажды я поинтересовался, и она назвала Мравинского и Уланову. Мол, с остальными вышло сразу – и на долгие годы.

При этом никакого «на фоне Пушкина снимается семейство»! Дело в том, что не только ее тянуло к гениям, но и им без нее было трудно. Ведь они, гении, такие же люди как все. Им тоже нужно тепло и сочувствие. Может, даже больше чем кому-либо другому.

Когда мы решили, что из наших встреч может получиться книга, она определила мою задачу так: «Вы должны писать не обо мне, а о нашем круге». Кажется, я выполнил ее поручение. Главная героиня, конечно, в центре, но круги (вот опять это слово!) расходятся далеко. На этих страницах вы встретите людей, прямо с ней не связанных. Это, так сказать, контекст. То, во что она была вписана и что ее формировало.

Еще не удивляйтесь личным воспоминаниям автора. Дело в том, что я не только за ней записывал, но пытался понять. И, разумеется, сравнивал. Вот – я, а это – она… Нас разделяют три-четыре поколения – или что-то еще?

Напоследок следует объяснить – почему «Петербургские тени». Потому что в городе, прожившем столь долгую жизнь, обитают не только люди. Порой по воде или на фасаде дома промелькнет узнаваемый абрис… Ахматова… Мандельштам… Бродский… Они и есть «тени навсегда». Не так давно к этому сонму лучших из петербуржцев примкнула Зоя Борисовна.

Почти никого из тех, о ком идет речь в этой книге, уже нет на свете. Вспомним их, мысленно поблагодарим. Да, тени, но есть ли кто их живее? Пройдут годы, сменятся поколения, а о них будут помнить. Ведь если не о них, то о ком?

Звонок

Какой это был час? Вернее всего сказать – тихий. И не потому, что послеобеденный, а оттого, что не обещающий никаких событий.

Сижу за столом, проверяю студенческие работы. Иногда с укором поглядываю на телефон: что это никто не отвлечет меня от служебных обязанностей?

Уж не трудятся ли авторы курсовых на телефонной станции? Впрочем, по текстам видно, народ не сильный. Даже если их туда примут, вряд ли они там долго продержатся.

Словом, не ждешь ничего, а тут веселая трель. Помнится, в школьные годы так звенел звонок на перемену.

Столько времени не было совсем ничего, а тут две новости сразу! Во-первых, приятель собирается ко мне зайти. Во-вторых, сейчас он в гостях у Зои Борисовны Томашевской.

Оказывается, мы с Зоей Борисовной соседи. Нет, она не покинула родительской квартиры на канале Грибоедова, но в последние годы по большей части живет в Пушкине, в Доме ветеранов архитектуры.

Так что извините, дорогие студенты. Безусловно, я буду лучше о вас думать, если не стану дочитывать ваши труды.

Место

Наш дом двадцать три прямо напротив Дома архитектора. Если сейчас я пойду в соседнюю комнату, то в окно увижу постройку из красного кирпича.

Советское такое сооружение. Не худший вариант тех зданий, что когда-то возводили его нынешние обитатели.

Есть что-то грустное в том, что люди, всю жизнь посвятившие строительству, в конце концов соединяются в одном месте. Помимо этого, в их жизни больше не будет домов.

Зимой архитекторов совсем не видно. Ну если только вдруг промелькнет кто-то, а потом опять тишина и пустота. Зато летом целый день все скамейки заняты. Не считая, конечно, перерыва на мертвый час.

Я тут тоже иногда присаживаюсь. Приобщаюсь к сообществу творцов отечественного конструктивизма и неоклассицизма.

Сижу, вспоминаю. Ведь это не первое такое заведение в моей жизни. Недавно я оказался в «Русском доме» под Парижем.

Отступление в сторону Парижа

Надо сказать, зрелище тоже не то чтобы оптимистическое. Правда, культурных ассоциаций больше.

Для обитателей «Русского дома» не завершился девятнадцатый век. Конечно, и двадцатый чувствуется, но девятнадцатый все же сильнее.

Основательница пансиона для эмигрантов из России княгиня Мещерская украсила коридоры портретами Александра Первого. Так какая-нибудь фанатка завешивает свою комнату фотографиями любимого актера.

Император и впрямь не уступит Хабенскому с Пореченковым. Высокий, широкоплечий, в глазах горит огонь.

Такое впечатление, что здесь еще переживают завоевание Парижа. В глубине души не могут согласиться, что так легко вернули город французам.

Из всех многочисленных обитателей этого дома меня больше всего интересовала Зинаида Алексеевна Шаховская.

Этаж, помнится, второй, номер шестнадцать. Большая комната в два окна. Когда я вошел, княгиня сидела на кровати и ела борщ.

Роста Шаховская была маленького, а в таком пространстве казалась просто крошечной.

Поэтому так удивлял голос. Сама-то ненамного выше стоящей перед ней тележки, а интонации резкие и звонкие.

– Как вы могли без предупреждения прийти к носительнице высших орденов Франции? Будь я Александр Исаевич Солженицын, я бы вас выбросила в окно.

Это, конечно, она так. Чтобы помнили, что она известная писательница, потомственная дворянка и бывший главный редактор популярной газеты.

Уже через минуту она была не Александром Исаевичем Солженицыным, а самой собой.

Вспомнит кого-то из своего прошлого и сразу обнаружит в нем нечто забавное.

И не посмотрит, что великий человек. В той же степени будет строга и к Бунину, и к Лифарю. Да и как могло быть иначе, если все, о ком она говорила, были для нее живы.

Это для нас каждый из них классик, бюст на шкафу в учительской и статья в энциклопедии, а для нее коллега и хороший знакомый.

А над знакомым отчего не пошутить? Не выразить удивление по поводу того, что Лифарь мог приврать, а Бунин больше прозы ценил свои стихи.

Зинаида Алексеевна прищуривает глаза. Мол, неужто вы ничего не поняли? Если вы считаете, что прошлое завершилось, то тут дело в вас самих.

Еще из той парижской поездки вспоминается разговор по телефону с Ростиславом Добужинским, сыном прославленного мирискусника.

Голос глухой, словно говорит не в трубку, а в трубу. Все не перестает удивляться, что кому-то может быть интересен.

– Я же ископаемое…

Действительно, ископаемое. Вроде рядом, на расстоянии телефонного провода, а на самом деле далеко.

Тут, конечно, не только в возрасте дело, но в историческом провале. В том, что

Повесть наших отцов,

Точно повесть из века Стюартов,

Отдаленней, чем Пушкин,

И видится

Точно во сне.

Это Пастернак написал в двадцать шестом году. Совсем недавно миновали рубеж, а ощущение такое, что прошло не девять, а двести, триста, четыреста лет.

Отступление в сторону кабинета

Помню, в семидесятые годы рассказывали историю про питерскую старушку, отправившую письмо приятельнице в Крым.

В адресе она написала «Дом актера», а для ясности уточнила: «Б. дом барона Врангеля».

Особенно забавно в те времена выглядел этот Врангель. Примерно так, как если бы на письме в Армению кто-нибудь написал «бывший Урарту».

Сейчас никто бы не улыбнулся. Всякому приятно пожить не в каком-то там санатории, а в доме самого барона.

И все же, несмотря на эти перемены, минувшее все дальше и дальше. Оно уже настолько далеко, что, кажется, никогда с ним не пересечься.

Чувство это, конечно, не новое. Еще в шестидесятые годы существование прошлого вызывало серьезные сомнения.

Когда Иосиф Бродский впервые попал к Томашевским, то как-то сразу посерьезнел.

Может, это и называется протяженностью времени? Тут время не начиналось и не подходило к концу, а продолжалось. Связывало эпохи и устремлялось дальше.

Очень быстро Бродский нашел разгадку. Уверенным шагом направился к стоящей на столе фотографии Бориса Томашевского.

Чаще всего люди на снимках спокойно смотрят перед собой, а тут взгляд быстрый и как бы наискосок.

Сразу чувствуется отдельность. Не то чтобы желание возразить, но совершенная невозможность с чем-то заранее согласиться.

Кажется, все это было Бродскому по душе. «Вот, – сказал он, – по-настоящему свободный человек».

Немного сведений

Не слишком ли быстро я приступил? Есть у меня такая дурная привычка. В первый же день нашего знакомства Зоя Борисовна сказала, что при таких скоростях я никогда не замерзну.

Поэтому немного притормозим. Хотя бы для того, чтобы подробней представить мою соседку.

Конечно, тому кто живет в нашем городе, ничего объяснять не надо. Все же петербургскому уху эта фамилия не чужая.

Во-первых, отец, Борис Викторович, знаменитый пушкинист. Во-вторых, мать, Ирина Николаевна, известный литературовед.

Еще вспомним ее родного брата, Николая Борисовича, переводчика с итальянского и, как они все, человека многих дарований.

Сама же Зоя Борисовна – архитектор. Точнее сказать, специалист по интерьерам.

Зоя Борисовна Томашевская. 31 декабря 2005 года.

Не всегда человек совпадает со своей профессией, но тут совпадение полное. Если есть дело, в котором она должна была выразиться до конца, то это создание среды.

Вот действительно петербургское занятие. Ведь и Петр создавал среду. Начал с пустого места, а потом заполнил его дворцами, каналами и мостами.

Разговоры при свидетеле и без

С тех пор мы с Зоей Борисовной стали видеться. Иногда по нескольку раз в день. Еще немного беседовали по телефону.

Как уберечь свалившиеся на меня сокровища? Ведь если хоть одна подробность не уцелеет, то потом придется жить без нее.

Вскоре выход был найден – ну, конечно, диктофон. Уж он не даст пропасть ни одному слову.

Теперь в наших встречах появилось что-то конспиративное. Какие-то кассеты и провода. Прежде чем начать беседу, мне следовало дать отмашку.

– Ну, включаю, – сурово предупреждал я.

В России любят разговаривать подолгу. Не было бы этой привычки, вряд ли могла возникнуть чеховская драматургия.

Так что избранный нами жанр – вполне утвердившийся. Пусть диктофон «Сони» – это влияние Запада, но общий тон традиционный.

Что, мол, да как. Почему жизнь пошла по этому, а не по иному пути. Что оказалось главным, а что второстепенным.

Время от времени я поглядывал за техникой, но тут все обстояло наилучшим образом.

«Сони» трудился, что только есть сил. Как говорится, на полную катушку.

Иногда я все же не поспевал. Придешь по какому-то прозаическому поводу – что-то нужно купить или принести, – а тут она начинает рассказывать.

Сразу вытаскиваешь карандаш и блокнот. Или возвращаешься домой и записываешь по памяти. Что, как вы понимаете, так же непросто, как зафиксировать дождь или снегопад.

Из разговоров. Родители, детство

Зоя Томашевская (ЗТ): Когда Анна Андреевна заболевала, количество моих обязанностей увеличивалось. Что-то принести, купить, причесать, помочь одеться… Как-то она лежала в больнице Ленина. Палата большая, вместе с ней десять старух. Она сама такую выбрала. Сказала: «Сохрани Бог от трехместной или двухместной. Однажды я попала в такую, так меня замучили вопросами, был ли у меня роман с Блоком». – Я ей на это говорю: «Ну и подтвердили бы, что был. Что вам, жалко?» – «Ну что вы, Зоя. Если я скажу, что не был, никто не поверит, а если скажу, что был, то что я буду рассказывать дальше?»

Александр Ласкин (АЛ): Ну так начнем, заручившись поддержкой Анны Андреевны… Сначала, может, о детстве? Интересно, в какой степени, будучи ребенком, вы замечали ход истории? Не замечали вообще? Или какие-то отголоски доходили?

ЗТ: С сегодняшней точки зрения мое детство особенное… Во время обеда нам с братом запрещалось вмешиваться в разговоры папы с мамой… Не позволялось входить в родительские комнаты без стука. Не разрешалось сидеть вместе с гостями… Впервые я получила на это право, когда мне исполнилось шестнадцать лет. Брата Колю уложили спать, ему было четырнадцать, он плакал… К нам пришел Юрий Николаевич Тынянов. Прежде я видела Тынянова, открывала ему дверь, он надписывал нам с Колей книжки, но за столом с ним я оказалась впервые.

АЛ: А что происходило в этой вашей отдельной от взрослых жизни? Чем занимались? Чему отдавали предпочтение?

ЗТ: Мой брат совсем маленьким стал безумным бонапартистом. Спал не с зайчиком, не с мишкой, не с куколкой, как другие дети, а с бронзовым Наполеончиком… С малолетства начал покупать французские книжки. Даже когда французский знал неважно. Чтобы его собрание пополнялось, постоянно требовались деньги. Он все время пытался заработать на мне. Прошу его переставить стол или перевесить полку, а он говорит: «Десять копеек»… Когда папа пообещал, что за каждый молча проведенный обед он будет давать по рублю, Коля и рубля не выиграл… Для членов Союза в Лавке писателей продавались книги со скидкой двадцать процентов. Коля брал на имя отца книги и продавал в соседнем магазине. Разницу тратил на роскошные издания, которые покупал в той же Лавке… Занимался он этим вместе с Киркой Мариенгофом… И Кирка, и мой брат были пижонами, поэтому больше всего ценили сафьяновые переплеты и все такое…

АЛ: А когда вы узнали о том, что происходит в мире взрослых? И, самое главное, почувствовали, насколько это серьезно?

ЗТ: Первые мои сильные впечатления – раскулачивание. Было это в Волхове, где мы жили у бабушки и ее второго мужа. Помню, как сжигали дома и яблоневые сады кулаков. Еще помню рыдающих крестьян, которых увозили куда-то на телегах.

АЛ: По сути, наши разговоры – о том, как разные люди переживали это время. Что чувствовали? Страх? Унижение? Отгораживались? Замыкались в себе?.. А как со всем этим справлялись дети? Какую роль тут играли родители?

ЗТ: Нам с Колей говорили все. Не нагнетали, но в то же время ничего не скрывали. Говорил папа и о раскулачивании, читал стихи Алексея Константиновича Толстого:

Чужим они, о лада,

Не многое считают:

Когда чего им надо,

То тащут и хватают.

Папа был человек очень ироничный. Одно время мы жили у настоятеля Князь-Владимирского собора Красницкого. Этот Красницкий был очень хороший хозяин. Каждый день с граблями в руках убирал свой сад. Когда Коля пошел в первый класс, то сразу набрался школьной белиберды. Однажды подошел к священнику и сказал: «Поп! Ты этими граблями деньги грабишь?» Красницкий положил руку ему на голову и тихо произнес: «Детка, ты вырастешь и будешь все знать. А сейчас не задавай таких вопросов». Отец потом посмеялся и строго Колю отчитал: «Невежливо так говорить человеку в лицо». В это время празднование Нового года с елкой было большой смелостью. Помню, папа принес домой елку разрубленной на части, а потом ее составил вновь… Когда я впервые увидела украшенную игрушками елку, то рыдала и закрывала лицо руками: «Не хочу на нее смотреть…» Это мне в школе так объяснили.

Какое-то время у нас жил сын Заболоцкого Никита. Вернее, у нас он ночевал, а днем его уводили домой. Его мама, Катерина Васильевна, боялась, что если ее ночью арестуют, то Никиту и Наташу возьмут в детдом. Был тогда Никита худенький-худенький, шейка длинная-длинная, мать его называла: «Мой индюшонок». Как-то вернулся Никита из школы и сказал: «Празднование пасхи – это выдумки попов…» Катерина Васильевна попыталась возразить, но Никита стоял на своем. Прямо-таки потребовал: «Пожалуйста, чтобы в нашем доме ничего такого не было». Тогда его бедная мать в совершеннейшем ужасе сказала: «Мне придется поговорить с Ириной Николаевной». Никита был умница, и мою маму очень почитал. Катерина Васильевна маме все рассказала, но та почему-то не захотела с ним беседовать. Вскоре наступила Пасха. У нас дома это был особенный день, мама к нему всегда заранее готовилась. Пасхи она делала замечательные. Шоколадная… Самая любимая – сметанная без творога. Расписывались яйца, стол украшался бумажными цветами. И на этот раз все было, как обычно. Вкусно и очень красиво.

Из Москвы приехал Анциферов, пришли Лозинские, Катерина Васильевна с детьми. Все сидят за столом, а Никите ничего не предлагают. Когда мама несет блюдо с яйцами, непременно обращается к каждому – «Зоинька!», «Наташенька!», «Михаил Леонидович!», – а Никиты как бы нет… Он насупился, молчит… Что-то пытается понять.

АЛ: И как он это пережил?

ЗТ: Мальчик был очень смышленый. Мама, конечно, исходила из его возможностей. Никиту она любила как собственного сына.

АЛ: Ваши родители были верующими?

ЗТ: Мама – очень, отец – нет. Папа утверждал, что атеизм – тоже вера. Вообще, это поколение по-особому обустроило свое верование. Анна Андреевна была человеком очень верующим, а в церковь не ходила. Когда настоятеля Князь-Владимирского собора, несмотря на то, что он был «красный священник», арестовали, нас тоже попросили из его дома. Какое-то время мы жили у папиной ученицы по Институту истории искусств, Нины Рыбаковой. Она была дочерью настоятеля Цусимской церкви. Жизнь рядом с храмами во многом определила то, что я стала человеком верующим.

АЛ: Крым – это отдельный сюжет вашего детства. Как я понимаю, с дачной жизнью для Томашевских многое связано…

ЗТ: Первый раз мы приехали в Коктебель в тридцатом году. Снимали домик вместе с Андреем Белым. Мы, дети, Белого очень полюбили еще по Ленинграду. Когда мы жили у Князь-Владимирского собора, он у нас всегда останавливался. Прежде он всегда жил у Иванова-Разумника в Царском, а когда Разумника арестовали, то у нас.

Белый с женой были такие тихие и белые. Всегда в светлых льняных одеждах и панамках. И волосы седые. А глаза синие-синие, как коктебельский залив. Белый собирал камешки. Причем его интересовали не какие-нибудь сердолики, как всех. Камни могли быть непримечательные, – почти что кирпич, – но с замысловатыми черными прожилками. Находил он их под Карадагом и называл «полинезийцами». Мыл, обмазывал маслом, раскладывал на балконе. Придумывал разные замечательные истории. Что-то вроде романов Купера. В них камни представали живыми людьми наподобие индейцев или тех же полинезийцев. Все это рассказывал не столько нам, сколько себе, а мы с братом при этом только присутствовали. Слушали его, открыв рот.

Часто к любимому нами Белому приходил в гости человек, который нам очень не нравился. Говорил он раздраженно и громко, был всегда чем-то недоволен, все время с Белым спорил, читал стихи визгливым голосом. Мы в эти часы старались сбежать. Однажды папа сказал: «Дурачки вы маленькие. Потом вырастете и будете всем говорить, что жили в одном доме с великим русским поэтом Андреем Белым, а к нему приходил великий русский поэт Мандельштам».

АЛ: А Вы не ощущали себя человеком, который знает что-то такое, что другим знать не дано?

ЗТ: Я не была такой уж умной. К тому же многого просто не понимала. Переезд на канал Грибоедова, 9 в тридцать четвертом году – это, можно сказать, конец детства.

АЛ: Для кого-то детство кончается значительно позже.

ЗТ: Дальше было разумное детство. Я уже что-то любила, что-то не любила, чем-то интересовалась, что-то понимала или не понимала… Нашими соседями стали Шварц, Житков, Кибрик, Корнилов, Зощенко. В какие-то дни двери просто не закрывались. При этом не то чтобы кто-то с кем-то особенно дружил. Настоящая дружба была, пожалуй, только с Соколовым-Микитовым. Ну, еще со Шварцем. В доме жили и совсем другие люди. Лесючевский, который знаменит тем, что посадил Заболоцкого и Корнилова.

АЛ: Когда вы поняли, что есть разница между Лесючевским и Шварцем?

ЗТ: Это очень просто. Родители строго-настрого нам сказали, к кому можно, а кому нельзя ходить. С Лесючевским просто никто не здоровался.

АЛ: События окружающей жизни вам объясняли родители… А как вы догадались, что Ахматова – великая поэтесса? Или Тынянов – замечательный писатель? Ведь в школе об этом не было речи?

ЗТ: Это тоже благодаря родителям. Папа был авторитет непреложный. Если он что-то сказал, значит так оно и есть.

АЛ: А если учительница что-то сказала…

ЗТ: Тут доверия полного не было. Приходя домой, я пересказывала кое-что папе, и по его реакции пыталась понять, насколько это так.

Царское как село

История культуры – бесконечное понятие, но рядом с моей собеседницей оно обретает объем и фактуру.

Зоя Борисовна сама попыталась найти этому определение. Тетрадка, куда она вписывает самые необходимые для себя мысли, начинается цитатой из набоковского «Пнина»: «Он замышлял написать Petite Histoire русской культуры, где собрание русских курьезов, обычаев, литературных анекдотов и так далее было бы представлено таким образом, чтобы в нем отразилась в миниатюре La Grande Histoire – Великая взаимосвязь событий».

Можно было привести не слова Набокова, а виды Царскосельского парка. Это, в принципе, о том же. Пространство небольшое, а столько всего вместило в себя.

Лучше всего рассматривать парк с вертолета. Тогда-то станет очевидно его родство с географической картой.

Представляете? Территории очерчены извилистой линией, а города и страны обозначены рисунками.

К примеру, Стамбул – баня, Антверпен – круглый дом-башня, Рим – сине-белый павильон, Каир – аккуратная, маленькая пирамидка…

Китайская деревня демонстративно вынесена за ограду. Почему? Потому, что другая цивилизация. Даже Египет создателю этого места виделся не таким чужим.

Можно и не виды вспомнить, а пушкинское: «Отечество нам Царское Село». Эту короткую формулу буквально переполняют несоответствия.

В самом-то деле. С одной стороны – отечество, с другой – село. Да и в названии резиденции пропорции смещены.

Уж, конечно, и Гоголь об этом размышлял. Вполне вероятно, что, сочиняя свой Миргород, он и резиденцию имел в виду.

Что за удивительное слово – Миргород! Мир-город. Все равно, что какой-нибудь город-государство Древней Греции или Финикии.

Ну а Царское чем хуже? Царское плюс Село. Огромное и незначительное как бы уравнены между собой.

Кажется, в этом месте крайности примиряются. Вдруг убеждаешься, что «величие» не противоречит «обыденности», а «большая» и «малая» истории тесно связаны между собой.

Знаете ли вы еще город, который был бы настолько похож на свое название? Так подзаголовок «роман» предупреждает о том, что дальше будет роман.

Игры на воздухе

Как-то в Екатерининском парке я нос к носу встретился с императором. Был это последний, уже не имеющий прав представитель династии.

По-русски император говорил плохо, но явно чувствовал себя здесь как дома.

Особенно нравилось ему небольшое войско, поставленное для красоты у ворот. Только он заприметил палаши с киверами, так сразу засиял.

Затем подошел к этой четверке и попытался ее возглавить. Повернулся всем корпусом, как главнокомандующий на параде, и поднял ладонь к виску.

Не только ему что-то напомнили люди в военной форме, но они тоже заулыбались и разразились длинным «Ура».

Ощутили, значит, упущенную возможность. Ясно увидели себя не на этом месте у входа, а в плотной толпе преданных войск.

В этом городе несколько повышенный уровень сочиненности. Словно он представляет собой не место жительства, а место действия.

Нет, не зря здесь хорошо самым пожилым и самым маленьким. Ведь это людям среднего возраста воображение необязательно, а дети и старики пребывают в мире грез.

Царское как село (продолжение)

Потому-то Царское – «город муз». То, что само по себе художественное произведение, естественно, привлекает к себе творцов.

К примеру, директор гимназии – поэт, а двое его воспитанников – тоже поэты. Получается своего рода грибница.

Каждый из авторов хочет о городе рассказать. Считает себя обязанным создать нечто такое, что будет равно полученному подарку.

Иногда ориентируются на предшественников, а порой начинают с начала. Демонстрируют, что предпочитают идти своим путем.

С удивлением замечаешь среди последних Ахматову. Отчего-то эта лучшая из наследниц на сей раз своим богатством пренебрегла.

Но тебя опишу я,

Как свой Витебск – Шагал.

Только пожмешь плечами. Сколько поэтов писали о резиденции, но Анну Андреевну это не очень интересует.

Желает, видите ли, быть как витебский мастер. Хочет, чтобы в ее стихах было столько же странного и причудливого, сколько на его холстах.

Вряд ли это неблагодарность. Просто с тем Царским, которое она любит, сочинения ее предшественников не пересекаются.

Во-первых, в самом деле провинция. Пусть даже дворцы в центре, но все вокруг напоминает заштатный городок.

Ахматова – соавтор Шагала

Так сказать, резиденция с человеческим лицом. Официальное и приватное тут внутренне связаны.

Возможно, этим определяется чувство достоинства. Какая-нибудь скромнейшая улочка нисколько не робеет перед парком.

Так же было и в шагаловском Витебске. Любой переулок у художника превращался почти во вселенную.

Сколько таких переулков он нарисовал! Немного поплутаешь по их коленцам – и сразу достигаешь Бога.

Вот и в Царском все начинается с переулка. Невозможно представить, что Ляминский или Новый вдруг куда-то исчезнут.

А тому переулку

Наступает конец…

Бывает, катастрофа накрывает целиком, но в данном случае она отнимает одну подробность за другой.

Шагал тоже двигался от частного к общему. Ни за что не забудет того крохотного человечка, что под забором справляет нужду.

И Анна Андреевна все помнит. В своей оде представила что-то вроде описи навсегда утраченного времени.

Только в первых строках упомянула рыжего рысака, чугунку и кабак. Затем последовали матовый свет фонарей, придворная карета, голубые сугробы…

Такой мартиролог. Ушедшего столько, что ни одно стихотворение не сможет вместить в себя все.

Впрочем, расстраиваться нет оснований. Даже если не получится жить в этом городе, его легко унести с собой.

Настоящую оду

Нашептало… Постой,

Царскосельскую одурь

Прячу в ящик пустой,

В роковую шкатулку,

В кипарисный ларец…

Тут опять одно наслаивается на другое. С одной стороны, роковая шкатулка – это Анненский, а с другой – Шагал.

Это ведь для Шагала не существовало расстояний. Где бы он не находился, его Витебск оставался с ним. Любопытно, что ахматовская метафора имела продолжение.

Мы еще упомянем о том, что в поздние годы Анна Андреевна завела синюю сумочку. Здесь хранились самые дорогие для нее вещи и рукописи.

Хоть и выглядела сумочка поскромнее ларца, но уж точно не уступала ему вместительностью.

Откроешь, а там – Царское Село. То есть, конечно, не только знакомые интерьеры и пейзажи, но весь канувший вместе с ними мир.

…и Бродский

В истории всегда так. Если что-то существенное начинается, то оно обязательно имеет продолжение.

Вот и высказанная вослед Шагалу мысль Ахматовой – одна из самых далеко идущих. Для нас особенно важно то, что ее подхватит еще один знакомый Томашевских.

В «Письмах римскому другу» тоже сказано о провинциальном. О том, что ситуация не покажется столь кромешной, если увидеть ее со стороны.

Для людей той эпохи позиция характерная. Один режиссер часто повторял, что когда он сталкивается с чем-то нехорошим, то выходит покурить.

Кстати, поэту неслучайно понадобилась костюмировка. Значит, и он сам хотел бы от современности уйти.

Если выпало в империи родиться,

лучше жить в глухой провинции, у моря…

Словом, опять же одного нет без другого. Раз есть Царское, то должно быть и сельское. Если на одном полюсе – империя, на другом – щебетанье дрозда.

Кто следующий вслед за Ахматовой и Бродским? Конечно, Зоя Борисовна. Правда, свои мысли она превратила не в формулу, а в решительный поступок.

Резиденция Зои Борисовны

Что означает «в глухой провинции, у моря»? Если отбросить римские аналогии, что будет в остатке?

Зоя Борисовна давно задумала поселиться в Царском или Гурзуфе. За это время Гурзуф удалился за границу, а резиденция все еще находилась рядом.

Конечно, дело не только в воздухе и парках, но в возрасте и болезнях. В казенной обстановке эти трудности переживаются легче.

Все бы хорошо, но немного мешает казенность. Ощущение временности въелось так, что акварели по стенам ничего не могут изменить.

Если не больница, то гостиница. Коридор длинный и всегда пустой. Словно рассчитанный на эффектный выезд коляски.

Чаще всего тишина абсолютная, а вдруг грохот. Значит, уже два. В это время по комнатам здешних постояльцев развозят обед вместе с ужином.

Отчего, спросите, не одно или другое? Да из-за нехватки времени. Не могут же работники кухни весь день находиться среди дыма и огня.

На все это Зоя Борисовна смотрит философски. Резким движением отставит тарелку и начинает вспоминать.

Царское – не только город, но как бы точка зрения. Многие события отсюда видятся по другому.

Можно сказать, в прежние годы ее зрение отличала близорукость, а теперь дальнозоркость.

Все, что удалилось, стало отчетливей. Чем непреодолимей дистанция, разделяющая с дорогими людьми, тем более они близки.

Из разговоров. Ирония, шутливость, игра

АЛ: У нас принято превращать замечательных людей тридцатых годов в героев. Людей не только без страха и упрека, но и без юмора. Это коснулось даже Ахматовой.

ЗТ: Да, да… Лидия Чуковская написала прекрасную книгу, честь ей и хвала. Правда, Ахматова ее «Записок» уж очень похожа на саму Лидию Корнеевну. Столь же безапелляционная, требовательная, почти революционерка. Вот когда пишет Раневская – это дело другое. Анне Андреевне с Чуковской всегда было непросто. Хотя та действительно вечно ее куда-то волокла, устраивала ее житейские дела. Лидия Корнеевна была в отца… Корней Иванович тоже человек крайностей. Правда, при этом лукавый. Все завещал внучке Люше, зная, что та сделает так, как хочет он… Люша сама мне говорила, что первая ее обязанность – помогать Солженицыну.

АЛ: И она действительно помогала?

ЗТ: Долгое время Александр Исаевич просто жил у Корнея Ивановича в Переделкино. В его комнате около кровати всегда стояли вилы. Держать пистолет или ружье он опасался, а с вилами чувствовал себе спокойней… Подобная стилистика чужда и Анне Андреевне, и моему отцу.

АЛ: Ирония – не что иное как «остранение», если говорить в терминах знаменитой теории Шкловского времен ОПОЯЗА. «Остраненный» я понимаю как «странный». Для того, чтобы что-то оценить в его первоначальном значении, нужно увидеть это как странное, отдельное, не такое как остальное.

ЗТ: Вот папа и «остранял». Приходит с какого-то заседания, а мама его спрашивает: «Что было?» – «Да ничего не было.» – «Столько часов сидели и ничего не было?» – «Ну очередную форточку разбил Шкловский»… И еще. После войны Роман Якобсон спрашивает папу в письме: «Почему ты ничего не пишешь о том, что делают русские формалисты?» – «Если ты хочешь знать, что делают русские формалисты, читай газету «Культура и жизнь». Через некоторое время письмо вернулось с наклейкой: «Газета «Культура и жизнь» за границу не поступает»…

АЛ: Это очень похоже на одну историю, которую я слышал от Екатерины Константиновны Лифшиц, вдовы Бенедикта Лифшица. Как-то Хармс у себя в комнате вместо люстры повесил что-то невообразимое. Помесь велосипедного колеса, керосинки, еще каких-то железных деталей. Буквально на следующий день явились люди с проверкой. Как видно, Борис Викторович тоже догадывался о том, что реакция на его фразу непременно последует.

ЗТ: Возможно, потому, что папа сам умел шутить, он так ценил чужие шутки и розыгрыши. С удовольствием рассказывал о том, как Блоку, Щеголеву и Алексею Николаевичу Толстому поручили редактировать записи допросов Временного правительства. Блок отнесся к этому основательно, а Толстой и Щеголев не очень. Люди они были веселые и, обрабатывая архивные материалы, сочинили дневник Вырубовой… Текст опубликовали как настоящий дневник фрейлины. Папа со Щеголевым не просто дружил, он его обожал. Эту историю он, скорее всего, знал от него.

АЛ: Поговорим о роли игры в жизни людей поколения ваших родителей. Все вокруг них было крайне серьезно, а они, напротив, шутливы. Таким образом серьезность снижалась.

ЗТ: Многие прикрывались масками чудаков. И Борис Викторович тоже. Всякий момент своей жизни он умудрялся как-то по-особому повернуть. Вот он во время экзамена. После войны в институте было холодно, экзамены разрешали принимать дома. Папа посадил студентов в кабинете, а сам ушел на кухню. Мама возмущается, а он говорит: «Пятерку ставлю тому, кто найдет книжку, в которой есть ответ». А на полках – все словари, Брокгауз, но надо же знать куда ткнуться… Вообще, он очень любил экзамены, ведь иногда студенты говорят вещи поистине удивительные. Например, папа спрашивает: «Кто такой Вольтер?», а студентка отвечает: «Бог любви». Борис Викторович улыбается: «Вольтер был бы польщен». Или просит студента назвать сказку в прозе Лермонтова, тот мнется, потом произносит – вместо «Ашик-Кериб» – «Ошибки рыб». «Интересно, – говорит папа, – что это за ошибки были у рыб?»

О революционных событиях Борис Викторович тоже говорил насмешливо. Вот история о том, как в Царском поставили монумент Карлу Марксу. Бессмертный рассказ! Потребовался памятник великому основоположнику. Как же без него? Оказалось, памятник уже существует, остается только его водрузить. Сам Луначарский приказал все организовать. Торжественная церемония, куча приглашенных, оркестр… Снимают белое покрывало. Все видят голову Вакха, которую незадолго перед этим нашли в Царскосельском пруду. Действительно, вылитый Маркс, но с рожками. Открыли памятник, а через некоторое время тихо закрыли.

Это был такой стиль. Вовочка. Наденька. Ленина называл Лукичом. Говорил, что Лукич, как все жестокие люди, отличался сентиментальностью, а потому Наденька на сон грядущий читала ему «Сверчка на печи»… Папа любил всех показывать. Мог и Сталина изобразить, но все же это было ему не так интересно. Очень уж жестоко все, что связано с этим человеком… Замечательная была история об электропоезде. Ленин связывал с этим поездом особые надежды. Сделали его так. Со всех подлодок сняли аккумуляторы и поместили на платформы. Поезд почти целиком состоял из аккумуляторов, а потому вагон был только один. На эту тему в газетах подняли шум. Каждый день сообщалось, что электропоезд дошел до такой станции… до такой… Но затем поезд сдох… Как человека, имевшего техническое образование, папу это очень смешило.

АЛ: Техническое?

ЗТ: Борис Викторович с восьмого по двенадцатый год учился в Бельгии на физико-математическом факультете Льежского университета. После отправился в Париж и два года занимался на математическом отделении Сорбонны. Что, правда, не мешало ему увлекаться гуманитарными предметами. Страшно интересовался Толстым, познакомился с Чертковым и чуть не стал толстовцем. С этим связан один из самых любимых его рассказов…

В десятом году он со своим другом и однокурсником Поповым поехал в Ясную Поляну. Приехали, а Толстой умер. Уже собрались назад, а Чертков говорит: «Обязательно поговорите с таким-то, из всех слуг он был ближе всего к Льву Николаевичу». Встреча состоялась сразу после похорон. Этот человек с удовольствием рассказывает, но почему-то в основном про Софью Андреевну и детей. Папа с Поповым слушают-слушают, но затем перебивают: «Нам хотелось бы узнать о Льве Николаевиче. Софья Андреевна нас как-то меньше интересует». Тот продолжает – и опять про Софью Андреевну. Они опять: расскажите про Толстого. И тогда он говорит: «Да что Толстой… Мусорный был старик». Анна Андреевна очень любила эту историю. Часто повторяла: «мусорный старик».

Таких сюжетов было множество… В самые тяжкие годы папу не покидала веселость. И его друзья это подтверждают. Сколько разных историй я слышала от Бялого! Где ни встречу Григория Абрамовича – на улице, на концерте – он непременно что-то такое расскажет. Как-то встретившись с ним в туалете, папа сказал: «Единственное место в Пушкинском доме, где можно дышать». И еще – сидят они на политзанятиях. Как полагается, спят. Тут лектор говорит: «При коммунизме не будет национального вопроса». Борис Викторович очнулся и громко сказал: «Как? И всех будут брать в аспирантуру?» Особенно строг папа был к своим коллегам по пушкинизму. Дачу Мейлаха в Комарово называл «Спас на цитатах». Имея в виду неисправимый марксизм Бориса Соломоновича…

АЛ: Очень хорошо помню эту дачу. Таких красных тонов. Еще ее называли Мейлахов курган и Цитатель. «Т» вместо «Д».

ЗТ: Шутил Борис Викторович и на куда более возвышенные темы. Даже Анне Андреевне доставалось. Как известно, на всех своих многочисленных тетрадях Ахматова написала: «В Пушкинский дом». Папа комментировал это так: «Вот где завершится роман Анны Андреевны с Пушкиным»…

Его шутки всегда были к месту. А иногда их действие было спасительным. Как-то приходим в филармонию, а буквально перед нами сидит мой муж со своей дамой. Я растерялась. Папа наклонился ко мне и сказал: «Мне это доставляет куда больше удовольствия, чем Грегуар за нашим столом». И мне сразу стало весело.

Всегда он что-то эдакое цитировал. Очень любил Козьму Пруткова, чье первое издание подготовил… Потом прибавился «Мастер». В сороковые годы Булгаков уже вовсю присутствовал в нашем обиходе. «Аннушка уже пролила масло», – это была у нас крылатая фраза. Если что-то казалось неотвратимым, то «Аннушка» сразу припоминалась.

Папа очень любил анекдоты. И высоко ценил людей, которые, как он считал, способны анекдоты придумывать. Поэтому, когда прошел слух, что Радек арестован, он сказал: «Если анекдоты прекратятся, значит, это правда». Вот его любимый анекдот. Человек выходит из дома. Похороны. Присмотрелся и видит, что его приятель сидит в гробу. «В чем дело?» – «Меня хоронят» – «Так ты же живой» – «А кого это интересует?»

АЛ: А что Борис Викторович испытывал, возвращаясь с разного рода проработок? Ведь будучи членом коллектива, он не мог не присутствовать?

ЗТ: Еще раздеваясь в коридоре, громко обращался к нам: «Запомните, ребята, наш порог не переступал ни один мерзавец». Если это слышишь тысячу один раз, в конце концов начинаешь усваивать… Возвращаясь с какой-нибудь панихиды, на которой люди, отравившие жизнь покойному, слагали ему оды, он говорил: «Только меня, пожалуйста, без месткома».

АЛ: Ну а были какие-то вынужденные визиты? Какой-нибудь папин начальник хочет навестить его на дому?

ЗТ: Боже сохрани. Не могу такое представить. Хотя к некоторым начальникам относился с симпатией. К директору Пушкинского дома Базанову, например. Это был человек адекватный, понимавший свое место. Многие обязательные мероприятия папа не посещал благодаря своей беспартийности. Он вечно куда-то уезжал, одно время читал лекции в Московском университете. Его очень поддерживало то, что у него про запас была еще одна профессия. Когда его уволили из Пушкинского дома, он сказал: «Что ж, ничего особенного. Буду преподавать математику. В математике еще ничего не запретили». Эйхенбаум, чистый филолог, после всех этих событий просто впал в нищету. Ему оставалось только ходить по друзьям и брать деньги в долг. Помню, приходит как-то Борис Михайлович за очередной десяткой. Открываю дверь, а в это время по радио передают что-то о Леонардо да Винчи. Какой-то у художника юбилей. Я говорю: «Папа сейчас выйдет, он хочет дослушать передачу о Леонардо да Винчи». Когда папа появился, Эйхенбаум вместо приветствия произнес экспромт:

А что касается да Винчи,

То как известно стало нынче,

Он был по матери еврей…

Не состоится юбилей…

Свои книги Борис Михайлович неизменно подписывал папе так: «Соседу не только по надстройке»....

АЛ: Как видно, имелась в виду надстройка не только в конкретном значении – писатели жили в основном в надстройке дома по каналу Грибоедова, – но и в том смысле, в котором базис.

ЗТ: Несмотря на хорошую защитную реакцию, на эту вечную шутливость, нервы у папы не всегда выдерживали. Было одно собрание, где громились формалисты, на нем он выступал очень достойно, а потом вышел в коридор и потерял сознание. Об этом я сама не знала, а прочла у Ольги Фрейденберг.

Вообще, в это время надо было быть постоянно готовым к переменам… В 1937 году вдруг прекратилась папина работа в качестве преподавателя высшей математики в Институте путей сообщения. Существовал такой Кирпотин. Он и по-русски-то говорить не умел, не то что писать. Сначала председателем Комиссии по подготовке к празднованию столетия со дня смерти Пушкина назначили его. Когда президент Академии наук Отто Юльевич Шмидт стал жаловаться на Кирпотина, Сталин якобы сказал: «А где же формалисты?». Тут папу и отозвали из путейского института. Студенты-железнодорожники по этому поводу обращались в какие-то инстанции. Писали, что был у них замечательный преподаватель математики…

АЛ: …и тот оказался пушкинистом… Вы знаете, что одновременно с Борисом Викторовичем математику в Ленинградском Путейском институте преподавал Арсений Федорович Смольевский, первый муж Ольги Ваксель, персонаж моей повести «Ангел, летящий на велосипеде»…

ЗТ: ?!

АЛ: Арсений Федорович был человеком совершенно невыносимым – и страшный педант, и неисправимый графоман… Знай я раньше о том, что Томашевский и Смольевский пересеклись на ниве математики, я бы написал об этом главку. Больно выразительно соседство! Кстати, столетие со дня смерти Пушкина вышло, скорее, в духе Арсения Федоровича, чем Бориса Викторовича. Очень оно было пышным. Будто это не день гибели, а день рождения.

ЗТ: Это, конечно, так, но важнее другое. У меня есть фотография, сделанная в эти дни. Скорее всего, дома у пушкиниста и родственника декабриста Якубовича. На ней снялись все знаменитые ученые этого времени. Есть тут и Ахматова, и Тынянов. На столе стоит графинчик водки и лежат несколько кусочков хлеба.

АЛ: Часто шутливость прикрывает безразличие. А вот Борис Викторович, судя хотя бы по этой истории с обмороком, был человеком страстным.

ЗТ: Знаете историю о Михаиле Чехове и Моисси? Мне ее рассказал Абрам Акимович Гозенпуд… Михаил Чехов играл Гамлета. За кулисы заходит итальянский актер Сандро Моисси. Видит на стульях мокрые от пота рубашки. Благодарит Чехова, но при этом выражает удивление, что тот не бережет себя… Моисси уходит и Чехов обращается в сторону двери, за которой скрылся знаменитый трагик: «Не тем местом играешь, немец!»

Паек

Скудная была эпоха. Не только некоторые продукты, но и многие чувства существовали в ограниченном количестве.

Что такое, к примеру, сострадание? Примерный смысл, конечно, понятен, но сравнить свои ощущения не с чем.

Первым о таких метаморфозах узнает филолог. Открывает словарь русского языка, и сразу видит, что осталось важным, а что уже нет.

Именно с этим был связан интерес Бориса Викторовича к академическому Словарю русского языка. Каждый вышедший том сообщал о необратимых переменах.

Когда почтальон принес двадцать третий том, он сразу поинтересовался «состраданием». Да, так и есть. Это слово значилось как «устаревшее».

За долгие годы Томашевский привык, что ученые думают одно, а пишут другое, но в данном случае выходило что-то вроде проговорки.

Собеседница

Вот почему ее так ценили самые разные люди. Все же редко встретишь человека, у которого есть все, что уже не нужно другим.

Как говорила чудесная актриса? «Наше искусство – дым». Зоя Борисовна тоже могла сказать так. Многие десятилетия она только и делала, что старалась скрасить современникам жизнь.

Когда что-то надо, то это к ней. Причем по самым разным поводам. Даже когда она слушала стихи, это выходило у нее замечательно.

Не только обрадуется чужому произведению, но сразу запомнит. Включит в копилку памяти и уже никогда не забудет.

Как-то Ахматова чуть не с укором сказала: «Читать при Зое один раз – это слишком много».

А разве можно пропустить? Все же одна жизнь с этими текстами, а совсем другая без них.

Не только Ахматовой и Пастернаку были нужны эти ее качества, но и Шостакович их оценил по достоинству.

Однажды сказал после концерта: «Вы так слушали!», будто слушать музыку – это почти то же, что ее исполнять.

О чайниках и пирогах

Зоя Борисовна выступала не только в пассивной роли свидетеля. Случалось и ей что-то предложить.

Это только кажется, что если жестикуляцией поэт не уступает патрицию, то свои проблемы он может решить сам.

Сложнейшие преграды Ахматова преодолевала легко, но иногда едва не впадала в панику. Требовала все бросить – и ехать к ней ставить чайник.

После звонка Анны Андреевны Томашевская сразу начинала собираться. Тут ведь не только в чае дело, а в том, что поэту не с кем трапезу разделить.

Она и Зощенко смогла порадовать. В поздние годы он ел помалу, а ее яблочный пирог проглотил целиком.

И пяти минут не прошло, а на тарелке ничего нет. Она даже вслух выразила удивление столь кардинальным решением проблемы.

– Вот это да! А говорят, будто вы ничего не едите.

Михаил Михайлович не подхватил шутливого тона и печально сказал:

– Дело в том, что Верочка ничего не умеет делать. Только чай заваривает. И то только в своей чашке.

Следовательно, пирог Зои Борисовны – нечто большее, чем пирог. Чтобы все получилось так, как она задумала, мало одних кулинарных способностей.

Когда-нибудь напишут историю читателей. Будет она, конечно, потолще, чем история литературы.

В одном из томов найдется место и Зое Борисовне. Здесь будут с благодарностью отмечены все поставленные ею чайники и приготовленные пироги.

Вообще-то миссия у нее не очень определенная. Читатель-советчик-врач. Трудно сказать, какое слово в этой триаде важнее.

Разговоры

Бывает, типографский шрифт не спасает от забвения, а какое-то одно устное высказывание остается навсегда.

Случались в ее жизни разговоры, которые ничем не уступают стихам. Потом она вспоминала некоторые фразы и твердила их как поэтические строчки.

Ведь авторы-то какие! Зощенко, Ахматова, Заболоцкий… К уже существующим собраниям сочинений можно добавить еще не один том.

Все эти реплики, когда-то неосторожно оброненные авторами, долгое время существовали на правах рукописи.

А что за права у рукописи? Практически никаких. Одна надежда на то, что кто-то их сохранит.

Вот она и хранит. Причем не только контур, но такие подробности, которые вообще не должны уберечься.

Это тоже воспитание. Все-таки дочь самого знаменитого заведующего рукописным отделом Пушкинского дома.

С точки зрения ее отца, произведение как здание. Венчает его беловик, но ему предшествуют многочисленные варианты.

Борис Викторович как никто знал цену опискам, зачеркиваниям и вставкам. Умел представить стихи и прозу как долгий процесс.

«Все классические писатели, – писал Томашевский в работе «Писатель и книга», – были когда-то современными писателями; будем думать, что кое-кто из современных нам писателей станет классиком».

Зоя Борисовна тоже живет с таким ощущением. Даже не ощущением, уверенностью. С юных лет у нее не было сомнений, что она напрямую общается с историей литературы.

Порой ее жизнь обретала нехорошее направление – и вдруг неожиданная встреча. Если случилась такая удача, то еще не все потеряно.

Помните мандельштамовскую «спичку серную»? Так вот ей хватало разговора. К тому же тепла от него больше: вспомнил через годы, и на душе сразу светло.

Точность

Арсений Тарковский как-то сказал, что неточная рифма – моральная категория.

Судя по всему, Зоя Борисовна считает так же, как ее давний знакомый. Всякую ошибку мемуариста она воспринимает как измену.

Об этом свидетельствуют ее пометки на полях этого текста. Много раз она обращалась ко мне со своими комментариями и размышлениями.

Для нее возможна только абсолютная точность. Если говорится, что Ахматова звонила, непременно добавит, что с улицы Красной конницы.

Специально отметит, что Шостаковича встретила в дверях. Определенность мизансцены тут столь же существенна как сам разговор.

Важно и то, что это был не просто концерт, а премьера Четырнадцатой симфонии. По ее выражению, «самого страшного его сочинения».

Слово в одной фразе оказалось лишним. «Вы так замечательно слушали» она исправила на «Вы так слушали!». Подчеркнула, что тут имело место повышение голоса.

Надо упомянуть и о том, что в высказывании Зощенко я пропустил имя «Верочка». Ограничился более нейтральным: «жена».

Она, конечно, меня отчитала. Все же с «Верочкой» появляется толика нежности. Как бы обида на то, что вышло так, а не по-другому.

На одной странице она написала: «Ношу эти слова на сердце». Других драгоценностей у нее действительно нет. У кого-то ордена и медали, а ее коллекция знаков отличия состоит из фраз.

Значит, она вся в наградах. Ведь этого богатства за ее жизнь накопилось великое множество.

Из разговоров. Ирония, шутливость, игра (продолжение)

АЛ: Кто-то думает, что воспитание – это прямые указания. Пойди… Выучи… Сделай… А как было у вас?

ЗТ: Я просто жила в этом доме. Среди людей, для которых доброта, уважение друг к другу, ум и благородство были превыше всего. Это был такой котел… Анна Андреевна, Заболоцкий, Рихтер… Папа с Рихтером играл на рояле в четыре руки. Или у них начинались споры о музыке. Сразу доставались клавиры, вспоминались какие-то музыкальные темы. С Гилельсом таких споров не получилось бы.

АЛ: Это почему же?

ЗТ: Потому что Гилельс был просто музыкант. Конечно, великий. Это признавал даже Рихтер.

АЛ: Человек, замкнутый на музыке.

ЗТ: Во время бесед папы с Андреем Белым или Рихтером я могла только присутствовать. Но в дни семейных торжеств мы с братом из наблюдателей превращались в участников. Конечно, главным лицом был папа. Он распоряжался подарками и приглашением гостей. Особенно тщательно готовился к Новому году. Под его двухметровым письменным столом стояла большая коробка от самого первого нашего пылесоса. Технику папа обожал. У нас раньше чем у всех появились пылесос, холодильник, всякие кофеварки, соковыжималки. Он их покупал не в магазине, а еще на выставке. На коробке его рукой было написано: «Новогодние подарки чадам и домочадцам». Коробка заполнялась на протяжении всего года и в нее никто не смел заглядывать.

АЛ: А какие-нибудь самые замечательные подарки помните?

ЗТ: Все подарки были со значением, сопровождались стишками и песенками. Стол накрывался особым образом. На каждой тарелке – салфетка с приколотым мадригалом и именем адресата. Прежде чем поднять салфетку и обнаружить подарок, надо было прочесть мадригал. Вот, например, посвящение архитектору Игорю Ивановичу Фомину. Сыну, кстати говоря, Ивана Александровича Фомина, которого считают создателем русского неоклассицизма.

Фомин, сын Фомина другого,

везде прославлен, вознесен,

хотя и вопреки Пруткову

не только куры строил он.

Имелось в виду, что Игорь Иванович превосходно умел не только ухаживать за дамами, но и проектировать здания.

Слева направо: Александр Ласкин, Зоя Борисовна Томашевская, Марина Ласкина. 31 декабря 2005 года

АЛ: Еще это отсылка к эпиграмме любимого Борисом Викторовичем Пруткова:

Раз архитектор с птичницей спознался.

И что ж? – в их детище смешались две натуры:

Сын архитектора – он строить покушался,

Потомок птичницы – он строил только «куры».

ЗТ: На тарелке лежал двухметровый рулон: папа наклеил фотографии женщин всех возрастов, вырезанные из газет и журналов. Была тут даже Мамлакат: Сталина с этого снимка папа отстриг, а ее оставил… Игоря Ивановича давно нет, а эта бумажная лента и сейчас на стене в его кабинете… Как-то мой брат Коля и его жена Катя решили не приезжать на Новый год – Катя училась в ГИТИСе и готовилась к экзамену по философии. Потом они все же не выдержали и явились к самому Новому году. Папе пришлось срочно что-то придумывать. Коля получил коробку сигарет с таким комментарием: «Дым столетий, конечно, не табачный дым». Кате совсем не повезло. К салфетке был приколот стишок:

Мы в философии, увы, ни ме, ни бе

не понимали,

а потому и вещь в себе,

хоть силились, но не видали.

Вот эту вещь тебе дарим,

а потому ее не зрим.

Как понимаете, под салфеткой ничего не было… Участвовали в наших праздниках и литературные гости. Приезжал любимый папин друг Реформатский. Григорий Осипович Винокур. Тут папа просто воспарял. Они писали друг другу целые поэмы. У них между собой это называлось: «остриться».

АЛ: Видите, «остриться»! А ведь такого слова в русском языке нет. Но если иметь в виду упомянутое нами «остранение», то есть.

ЗТ: В стихах папа посмеивался над пристрастием Реформатского к «СПГ», то есть к ста пятидесяти граммам… Хотя пуристом папа не был. Если гости и хорошее настроение, выпить мог… И Лидия Яковлевна Гинзбург любила водочку. И Анна Андреевна до последних лет жизни себе в этом – особенно за обедом – не отказывала. Бывало, и мне с ней приходилось выпивать.

АЛ: Водочку?

ЗТ: Только водочку. Мама еще настаивала ее на можжевельнике или черной рябине… Иногда бывали Заболоцкие. Чаще всего, правда, на Пасху. Помню с Альтманами встречали пятидесятый год. Анна Андреевна календарные праздники избегала. Не любила шумные сборища. Возможно, когда-то это ей нравилось, но я застала ее в трагические годы. Не зря папа назвал ее «королевой, которая тщательно это скрывает».

Конечно, озорства было больше всего, но иногда разговоры велись очень серьезные. Однажды спорили о донжуанском списке Пушкина. Как известно, там все названы своими именами. И вдруг – NN. Кто такая? Папа говорит: «Татьяна Ларина»…

АЛ: А ведь действительно для Пушкина его герои существуют как бы в одном ряду с конкретными людьми…

У скучной тетки Таню встретя,

К ней как-то Вяземский подсел…

И в письмах друзьям он говорил о Татьяне именно так – как о живом человеке и едва ли не своей знакомой.

ЗТ: Был еще разговор о том, кто адресат стихотворения «К морю». Татьяна Григорьевна Зенгер-Цявловская высказалась безапелляционно: «Конечно, Воронцова». Все оживляются, спорят, требуют ответа от Бориса Викторовича. Папа сидит, чуть выпятив губу, как он всегда делал, когда сильно погружался в свои мысли, а потом говорит: «Могучей страстью очарован». Только о России так мог сказать Пушкин»…

АЛ: Скорее всего, писать об этом Борис Викторович не стал бы. Ведь это вопрос веры – или неверия. Но я, знаете ли, верю…

ЗТ: А по мне так это вопрос логики…

Как быть писателем?

Возвращаясь от своей соседки, я непременно садился за письменный стол.

Причем не всегда мои размышления были по тому же поводу. Подчас оттолкнешься от какой-то ее истории и думаешь о своем.

Конечно, слишком далеко не удаляешься. Может, примеры разные, а мысль одна. Пытаешься понять, как жить в своем времени, но ему не поддаться.

Тут существует много способов. Самый эффективный заключается в том, чтобы не зацикливаться. Всякий раз находить какие-то другие возможности.

Представляете прежнюю эпоху? Да еще на улице что-то специфически петербургское. В такую погоду не только не выйдешь на улицу, но и в окно взглянешь с неохотой.

Что ни говорите, а создатель нашего города не забывал о целостности впечатления. Трудно сочинить более выразительное пространство для тяжелых времен.

И при этом, думаете, никто не смеется? В некоторых домах нашей Пальмиры веселятся вовсю.

И все потому, что мыслят неординарно. Кто-то умудряется так прийти в гости, что потом не оберешься последствий.

Пастернак как чудотворец

Пастернак просидел у Ахматовой половину дня, а как только ушел, то все и началось.

Борис Леонидович еще спускался по лестнице, а квартира уже отправилась на поиски. Точно знали: если он улыбался смущенно, значит, что-то должно быть.

Чего еще ждать от поэта? Когда он прикасается к чему-то слишком знакомому, оно волшебно преображается.

Помните, конечно, его митингующие деревья и говорящие чердаки? В данном случае впечатление было не менее удивительным.

Чем, казалось бы, может изумить знакомая до слез подушка? Или кастрюля, многократно вычерпнутая до дна?

Пастернак повсюду рассовал деньги. Чуть не на каждом шагу обнаруживались крупные и мелкие его вложения.

И если бы вложился только в подушку или кастрюлю! Когда все было многократно проверено, из-под шапки на вешалке выпорхнула купюра.

В его раннем стихотворении вспоминается шестая глава Евангелия от Матфея, где говорится о необходимости творить милостыню тайно.

Следовательно, благодеяния не должны мозолить глаза. Пусть лучше они прячутся среди вещей и дожидаются своего часа.

Пастернак как чудотворец (продолжение)

Приятно? Еще как. А главное, после таких событий чуть меньше боишься жизни.

Уже давно в этом доме и думать забыли о том, что такое сюрприз в его первоначальном детском значении.

Ведь дело не только в хрустящем свертке, а в ожидании. Чем сильнее томление, тем больше радость потом.

Пастернаку хотелось все это Ахматовой подарить. Чтобы, несмотря на то, что погода осенняя, атмосфера возникала новогодняя.

Не зря же он автор стихов о «вакханалии» и «вальсе со слезой». Кому как не ему следует оживить дом радостными криками и беготней.

Анна Андреевна, представьте, тоже включилась. При этом ничуть не изменив своей «фирменной» величественности.

И погода, что самое невероятное, отступила. Снег, конечно, не выпал, но ясно чувствовалось: все переменится, самое главное впереди.

Шостакович на стадионе и дома

Еще бывает, человек сам находит отдушину. И в чем? В футболе. Оказывается, в самые горькие минуты это помогает.

Вот уж, казалось бы, негармоническое искусство. Сумбур вместо музыки. Вместе с тем Шостакович на стадионе отдыхал душой.

Все же есть в спорте некая безусловность. Уж если поражение или победа, то на глазах у всех.

Существует фото Дмитрия Дмитриевича. Какой-то он здесь не такой. Чаще всего рот сомкнут в ниточку, а тут широко распахнут.

Обычная жизнь исключает прямоту высказывания, но во время матчей она еще допустима.

Вот и кричишь, что есть сил. Требуешь судью на мыло или ликуешь по поводу забитого мяча.

Потом идешь домой и опять все копишь в себе. Если вдруг испытаешь восторг или отчаяние, то стараешься об этом не распространяться.

И опять лицо какое-то уж очень нейтральное. Настолько отстраненное от происходящего, что его можно принять за маску.

Однажды Дмитрий Дмитриевич все же не выдержал. Позвонил Зощенко и сказал, что ему необходимо с ним встретиться.

Отчего такая спешка? Вроде ситуация сегодня ничуть не более отвратительная, чем вчера.

И действительно, ничего не случилось. Если не считать того, что человеку время от времени необходимо кому-то пожаловаться.

Когда писатель пришел, композитор усадил его в кресло, а сам нервно зашагал по комнате. Чуть ли не руками размахивал. Возможно, пытался кому-то что-то доказать.

Так побегал немного, уложил на лопатки парочку противников, а потом сказал умиротворенно: «Спасибо, Миша. Так надо было с вами поговорить».

Шутил, думаете? Ни в коем случае. Ведь и без того ясно, что они могли бы обсудить, если бы жили в другой стране.

Шарады у Томашевских

Кто-то любит футбол, а у Томашевских играли в шарады. Удовольствие, конечно, детское, ну так они и вели себя как дети.

А еще кто-то упрекал их в чопорности. Сразу ясно, что эти люди не наблюдали их во время игры.

Какая тут чопорность. Не только с позволения, но и при поддержке хозяев квартира переворачивалась вверх дном.

Где это видано, чтобы гости копались в чужих вещах? А тут, представьте, заглядывают на самые недоступные для посторонних полки.

Архитектор Фомин показывал человека с зубной болью. Чтобы вышло правдоподобней, завязал щеку лифчиком дочери хозяйки.

И это еще не самое сильное. Как-то один гость изображал негра, так он потом отмокал в ванной.

А вот еще чудо из чудес. Рихтер решил предстать рыцарем и нацепил кастрюлю на свой изумительно красивый череп.

При этом, конечно, никакой политики. Исключительно выплеск раскрепощенной энергии и удовольствие по этому поводу.

Однажды участники совсем близко подошли к той области, где начинаются сегодняшние проблемы.

Кто-то предложил показать слово «формалист». Сначала по отдельности изображали «лист» и «форму», а потом решили половинки соединить.

За это взялся Натан Альтман. Ему ведь и делать ничего не нужно. Достаточно просто пройти из одной комнаты в другую.

Видели бы вы Натана Исаевича в этот момент. Сам себе удивляется. Да, формалист. Все давно примкнули к большинству, а он остался собой.

В обычной жизни Альтман сутулился, а тут выпрямился. Словно понял, какая ответственность ложится на его плечи.

Отгадал Борис Викторович. Ему ли не узнать брата-формалиста? Сейчас в печати ругают художника, а недавно теми же словами крыли его.

Отчего в эту минуту все воодушевились? Да оттого, что мрачные события заняли подобающее им место рядом с развлечениями этого дня.

Вот бы так расправиться с историей. Превратить ее, грозную и зловредную, в повод для удовольствия. Показать, что не она тут главная, а те, кто решил в нее поиграть.

Легко представить, что бывает после этих шарад. Совершенный кавардак. Те из гостей, кто хоть раз пережил обыск, сразу вспомнят свои ощущения.

Но настроение у всех приподнятое. Если бы утром не надо было на работу, с удовольствием сыграли бы еще.

Знаете, к чему имеет отношение вахтанговская «Принцесса Турандот»? Вот к этим домашним праздникам. К веселому шуму вечеринки, к счастливой способности устроить праздник из ничего.

В каком-то смысле этот спектакль и был домашним театром. Ведь играли свои, студийцы. Не только публику, но и друг друга они радовали своей способностью к озорству.

В эпоху разложения

Почему в этом доме полюбили шарады? Потому же, почему Шостакович пристрастился к футболу.

Вспомнишь, что такое независимость, и опять привыкаешь к реальности. Сидишь где-нибудь на собрании и думаешь: будь ты хоть негром преклонных годов или человеком с зубной болью, то был бы отсюда далеко.

Еще размышляешь о том, что Советская власть сродни труду землемера. Если что-то позволено, то лишь по прямой. Кто попробует отклониться в сторону, обязательно будет наказан.

Тем приятней отклоняться. Не окончательно, конечно, но хоть ненадолго. Как бы высунешь голову в форточку, а дальше опять живешь в духоте.

Хотите загадку? Что общего между шарадами, футболом и детской литературой? Как видно, дело тут в вышеупомянутом глотке воздуха.

Отчего среди детских писателей тридцатых годов столько людей религиозных? Да потому, что если можно высказывать свои убеждения, то лишь через привязанность к простым радостям жизни.

Ведь это Христос сказал: «Будьте как дети». Вот они и стали как дети. Начали писать так, что человек выросший не оценит, а ребенок поймет.

Тут следует назвать одного посетителя Томашевских. Можно сказать, любимого гостя. Из двух на свете людей, с которым Борис Викторович был на «ты», он, безусловно, первый.

И дети Томашевских, хотя за общий стол не допускались, этого гостя выделяли. Между собой называли его «хорошеньким дяденькой»: был он какой-то уж очень ладный и даже немного походил на Пушкина.

Впрочем, фигура Юрия Тынянова возникла в нашем рассказе лишь на минутку, и только для того, чтобы предуведомить его важнейшую мысль.

«В эпоху разложения какого-нибудь жанра, – писал Юрий Николаевич, – он из центра перемещается в периферию, а на его место из мелочей литературы, из ее задворков и низин вплывает в центр новое явление (это и есть явление «канонизации младших жанров», о котором говорит Виктор Шкловский)».

Ведь это не только о литературе. Сразу представляешь, как в эпоху разложения всего и вся они приходят к Томашевским. Отдадут должное «младшим жанрам», выпьют и закусят, и казавшее неотвратимым уже не пугает.

Помимо этого «перемещения» есть и менее заметное. Вслед за тем как Юрий Николаевич высказал это соображение, оно обнаружилось в стихах Ахматовой. Речь тут тоже шла о «задворках» и «низинах», или, – уточняла Анна Андреевна, – «соре», «желтом одуванчике у забора», «лопухах» и «лебеде».

Надо упомянуть просторечный, можно сказать, простодушный оборот во второй строфе:

По мне в стихах должно быть все некстати,

Не так как у людей…

Так вот оно что. Говорилось о чем-то близком и незатейливом, но тут же оказалось, что это дело отнюдь не каждого, а лишь отмеченных и избранных.

Теорема Юрия Слонимского

У балетного критика Юрия Слонимского имелась на сей счет специальная теория.

Критик был человеком театральным и свою теорию разыгрывал. Несколько раз поставит в тупик собеседника, и тот сразу начинает что-то понимать.

Придет к Юрию Иосифовичу кто-то пожаловаться на неурядицы, и сразу начинается допрос с пристрастием. «А что бы, – говорит, – на вашем месте сделал Мариус Петипа?»

Да кто ж его знает, что бы он сделал? Ведь не привелось достопочтенному Мариусу Ивановичу жить при Советской власти!

Не дожидаясь, пока собеседник переварит вопрос, критик сразу предлагал ответ.

– Он поставил бы прекрасный танец.

Вот оно как! Жизнь подставляет тебе подножки, а ты не бросаешь любимых занятий. То есть, конечно, падаешь, но потом продолжаешь в том же духе.

Как существует вечный вопрос, так есть и вечный ответ. Что бы ни происходило, трудно придумать выход лучше этого.

С таким ощущением жило это поколение. Лечили не подобное подобным, а чем-то диаметрально противоположным.

Тут правильней вспомнить не заморскую «Турандот», а наш родной «Вишневый сад». Там, когда ждут известий о продаже имения, устраивают вечеринку с фокусами и еврейским оркестром.

Может, чувствуют, что судьбу лучше принимать в толпе гостей? Как бы вблизи продолжающейся жизни. Под звуки музыки, которая грустит, но не сдается, предлагает то плакать, то танцевать.

Считается, жизнь у героев Чехова скучная, чуждая игре. Вместе с тем они постоянно тормошат друг друга. Кажется, сложись их судьба иначе, все бы пошли в актеры-любители.

В «Чайке» исполняют пьесу о Мировой душе. В «Трех сестрах» фотографируются всей компанией. Даже прохожий в «Вишневом саде» встает в позу и начинает вещать.

Такие «актеры» – почти то же, что «скрытые диссиденты». Все время норовят что-нибудь выкинуть. Окружающая жизнь гнет в свою сторону, а они в свою.

Заметки на полях

Мне тоже поневоле пришлось стать текстологом. С этой и с другой стороны страницы Зоя Борисовна оставила множество пометок.

«Как много стало людей, которые умеют заваривать чай только в своей чашке» (это об упомянутом случае с Зощенко).

«Предметом папиных насмешек чаще всего было невежество» (это в связи с нашим разговором о юморе в доме Томашевских).

А вот по поводу того, что как-то во время игры в шарады потребовалось изобразить негра: «Дивный художник и изящнейший мужчина Володя Васильковский набрал полную ладонь туши и плеснул себе в лицо. Потом вся компания макала его в ванну».

Или вдруг такое воспоминание: «Кирпотин был человек очень серьезный. Как-то с ним произошел казусный случай. Папа нашел на улице его членский билет Союза писателей. Подходит к нему в столовой Дома литераторов и говорит: «Валерий Яковлевич, я нашел ваш членский билет». Тот смотрит удивленно и отвечает: «Борис Викторович, я тоже умею шутить».

Комментируя фразу о том, что не жил Петипа при советской власти, Зоя Борисовна сделала приписку: «Жить не довелось, а памятник на гурзуфском кладбище валялся до последнего времени».

Значит, встреча хореографа с новым порядком все же состоялась. При этом режим, как обычно, продемонстрировал свое равнодушие.

Больше всего замечаний вызвала главка о Шостаковиче. Мой пересказ слов композитора она сразу заменила точной цитатой.

Фраза «Так надо было с вами поговорить» действительно замечательная. Можно размышлять над ней столько же, сколько над его музыкой.

Особенно впечатляет сослагательное наклонение. Неясно, случилось это на самом деле или осталось неосуществленным.

Еще Зоя Борисовна осудила меня за то, что я сравнил лицо Дмитрия Дмитриевича с маской.

Ей, конечно, виднее. Даже когда она говорит о симфониях Шостаковича, то они для нее неотделимы от его внешности.

И все же я это не вычеркнул. Ведь действительно маска. Черные круглые очки придают облику завершенность.

На некоторых снимках композитор, правда, приоткрывается. Сидя на концерте так закинет голову, словно впадает в забытье.

Или то же фото на стадионе. Трудно узнать Дмитрия Дмитриевича в болельщике, который, забыв о гармонии, кричит что-то нечленораздельное.

Скорее всего, мысль о маске для Зои Борисовны обозначает двойственность. Противоречит ее вере в то, что люди этого круга были всегда равны себе.

Для кого-то игра – попытка удалиться и спрятаться, а для нее – продолжение той же беседы. Сколько раз каждый высказывался на этот счет, а теперь они делали это сообща.

Тут очень важно ощущение того, что ты вместе со всеми. Что ты можешь быть весел и благожелателен в то время как противник только агрессивен и зол.

Из разговоров. Высокая мера

ЗТ: …Когда Виктор Владимирович Виноградов попал в лагерь, папа с ним переписывался, посылал книжки, старался, насколько это возможно, быть полезным его жене, Надежде Матвеевне… После того как Виноградов вернулся, они очень хорошо встретились. Затем неожиданно у Виноградова дела пошли в гору… Из заключенного он превратился в вице-президента Академии наук. В этот момент Петр Григорьевич Богатырев защищал докторскую. Сына Богатырева, Костю, арестовали. Папа обратился к Виноградову. Тот ответил так: «У меня было кольцо со словами царя Давида: «Каждое дело начинай с чистыми руками». Это кольцо я потерял». В сорок восьмом году в Пушкинском доме защищался Алексей Владимирович Чичерин, а Виноградов его завалил. Причем специально для этого приехал из Москвы. Увиделись они с папой только после конца заседания. Радостный Виноградов бросился с объятьями. Папа взял руки за спину и сказал: «Позор, Виктор Владимирович».

Мама тоже умела говорить без обиняков… Все, кто ее знал, видели ее в гневе. Бродский об этих минутах говорил: «Бабчик высказалась наотмашь…» Маму очень любила Анна Андреевна, но я все время боялась, что они рассорятся. Однажды я написала в Гурзуф. У меня в это время было не очень много событий и я сообщала последние ленинградские новости. Рассказала и о компании молодых поэтов, которых опекала Анна Андреевна. Бродский, Рейн, Бобышев, Найман. Я процитировала сказанную Ахматовой фразу: «При этих мальчиках я играю все роли – от grande coquette до комической старухи». В ответ я получила настоящую отповедь. Мама писала, что Ахматова развращает молодых людей. Что она не может стать их учителем в том смысле, в каком учителем для Пушкина был Жуковский… Все это она могла сказать и в лицо. Ахматова такое поведение не только терпела, но и ценила. Иногда, конечно, возражала, но чаще принимала молча.

Или, помню, приезжает Рихтер, живет у нас, обедает, а мама ему рассказывает, что Ростропович ездил к Солженицыну в Рязань. И сразу с таким вопросом: «А вы могли бы так поступить?». Рихтер ничего не отвечает, и тогда мама пристает снова. «Видите ли, Ирина Николаевна, – говорит Слава, – Ростропович – человек очень алчный, а для виолончели написано так мало хорошей музыки».

АЛ: Мол, существуют ценности большие, чем гражданский поступок. Музыка, например.

ЗТ: Мама-то не считала, что есть нечто большее, чем поступок. Все-таки, она – дочь Николая Ивановича Блинова. Бабушка и дедушка родом из Житомира, учились в Женевском университете. И не из-за того, что там какое-то особое образование. Просто Женева ближе Петербурга… Когда в Житомире начались еврейские погромы, Николай пообещал своему брату Петру, служившему помощником пристава полицейской управы, что непременно встанет на защиту евреев. Несмотря на то, что русский человек и христианин. Или, точнее, именно потому, что русский человек и христианин… «Не посмотрю, что брат – застрелю», – ответил Петр, но Николая это не испугало. Когда до Женевы дошли слухи о новом погроме, он вернулся на родину и в погроме погиб. Есть такая фотография: длинный ряд жертв на полу морга житомирской еврейской больницы, а первый среди них – дедушка… Мама рассказывала, что о Блинове упоминает Ленин. Я это не проверяла, так как у нас в доме никогда Ленина не было…

АЛ: Интересно, вспоминает ли о Блинове Солженицын в своем «Двести лет вместе»?

ЗТ: Ой, там столько вранья. Он и Мейерхольда называет евреем. Солженицын слишком уверен в себе. Считает, что все, им сказанное, истина. Я начала и не могла читать. Хочу эту книжку выбросить.

АЛ: У вашего дедушки была жизнь-поступок. Можно поставить не дефис, а знак равенства… Ничего более важного к своим двадцати трем он сделать не успел… В одном из его писем, которое вы мне дали прочесть, есть фраза о «наследственной неприязни к блестящим пуговицам». Это о чем? О реальных отношениях маленькой Ирины Николаевны с яркими предметами или же о чем-то большем?.. Кстати, Герцен говорит о «фанатиках форменных пуговиц и голых подбородков». Любовь к мундиру вкупе с отсутствием бороды Александр Иванович считал проявлением конформизма.

ЗТ: Вы теперь понимаете, почему мама от всех требовала подвига? От папы, конечно, ничего не требовала, он и без того для нее был героем. А с Колей у нее были проблемы. Как-то его не тянуло на баррикады, уж очень он любил жизнь.

Однажды я пришла домой из школы зареванная. Мои одноклассники обвинили меня в высокомерии. Папа на это отреагировал так: «Они спутали высокомерие с зазнайством. В высокомерии нет ничего дурного. Высокомерие – это высокая мерка в жизни. Это качество проявляется в выборе и друзей, и профессии, и книг». Мои родители – и чуть ироничный отец, и может быть слишком серьезная мама – не признавали половины… Шварц или Эйхенбаум про кого-то говорили: «Это очень милый человек», а они возражали: «Да какой милый, если он то-то написал, так-то сказал…» Для них и Козаковы, и Мариенгофы были людьми компромиссными…

АЛ: Может, потому в «Телефонной книге» Шварц пишет о ваших родителях с некоторым недоверием. Мол, все время насуплены, полны претензий к другим, не отвечают критерию светского поведения…

ЗТ: У меня был важный разговор с Лидией Яковлевной Гинзбург. Я ее спросила, почему она так ничего не написала о папе. О Шкловском написала, об Эйхенбауме, а о папе – нет. Она ответила, что много раз начинала, что-то набрасывала, но ничего не выходило. Сначала не могла понять, в чем дело, а потом нашла для себя объяснение. Борис Викторович был выше суеты.

Разумеется, «высокая мера» была присуща и Анне Андреевне. Это чувствовали даже те, кто в собственной жизни этой мерой пренебрегал. Как-то в Комарово мы с ней пошли гулять и на лесной тропинке встретили одного литератора. Анна Андреевна хорошо знала, кто перед ней, а он понимал, что ей это известно… Этот человек поклонился Ахматовой и сказал: «Простите». У меня было ощущение, что он сейчас встанет перед ней на колени.

АЛ: А что Анна Андреевна?

ЗТ: А ничего. Поклонилась и пошла. Кстати, «высокая мера», о которой мы сейчас говорим, качество демократическое. Нашей домработнице с двуклассным образованием оно тоже было свойственно. Когда стало известно о гибели Кеннеди, все страшно взволновались. Хоть и чужой президент, но все на него почему-то очень надеялись. Мы это обсуждаем на кухне, а рядом ходит наша Настасья Сергеевна. Слушает-слушает, а потом вдруг не выдерживает: «Не дело вы говорите, Зоя… Если бы вы побывали у нас, в Смоленской области, то знали бы, что никакой Кеннеди уже ничего сделать не сможет».

АЛ: Не только ваша Настасья, но и куда более именитые люди почувствовали в этой истории русский след.

ЗТ: ?!

АЛ: В катаевском «Святом колодце» после главки об убийстве Кеннеди есть такое место: «Дятел, дятел, тук-тук-тук… Выяснилось, что он привык выступать со своим художественным стуком в третьем отделении». Речь, понятно, о нашей отечественной разновидности дятла. И отечественном варианте «третьего отделения».

Секрет Альтмана

Натан Альтман тоже придумал для себя отдушину. Оклеил мастерскую не обоями, а географическими картами.

Вот уж действительно удовольствие. Лежишь на диване в любимой позе, и в то же время отправляешься в путешествие. За считанные мгновения оказываешься в разных городах.

Теперь вам ясно, отчего герои Шагала парят? Да и возможно ли, передвигаясь обычным способом, повсюду поспеть?

Вот Натан Исаевич и летает. Порой забирается настолько далеко, что сам удивляется.

Все видит в цвете. Францию воображает красной, белой и синей. Будто любая подробность жизни этой страны повторяет ее флаг.

Что касается Палестины, то тут больше желтого. Можно сказать, сплошной желтый цвет. Если появится коричнево-белое, то это, конечно, житель пустыни.

Альтман любил объяснять своим знакомым, что он человек ленивый и хитрый. Всегда придумает что-то такое, что хоть немного облегчит ему жизнь.

Порой и за кисть браться необязательно. Вставил в картину фольгу или газетную вырезку – вышло красиво, а усилий никаких.

С картами та же история. Иногда еще с вечера прикинешь: что-то давно я не прогуливался по Монмарту!

И, знаете ли, гуляет. Как устанет, заглянет в ресторанчик, чтобы выпить стакан вина.

Дело не только в этих полетах на диване. Если бы мы об этом ничего знали, все равно было бы ясно, что художник не из наших краев.

Во-первых, одет слишком причудливо. У нас на человека в свитере смотрят с опаской, а он носит шейный платок и берет.

Даже на рыбалку платок повязывает. Хочет, как видно, произвести впечатление на рыб.

Никаких иных знаков отличия Альтман не признавал. Носил шелковую тряпицу все равно, что орденскую ленту.

Настоящими наградами Натан Исаевич интересовался мало. Говорил, что они занимают его лишь потому, что теперь это стало вопросом меню.

Однажды в Доме творчества художники стояли группкой перед входом в столовую. Время было предобеденное, а разговор совершенно праздный.

Обсуждали, где бы кто хотел жить. Самые решительные мастера кисти из провинции осторожно называли Москву и Питер.

Тут мимо идет автор портрета Ахматовой и «Еврейских похорон». Шейный платок повязан так лихо, как это удается лишь иностранцам.

В руках, кстати, удочка. И тоже не простая, а так же, как шарф с беретом, купленная в заморских краях.

– Ну а вы, Натан Исаевич, где бы хотели жить?

Вопрос был задан без всяких подтекстов. Ведь и без того ясно, что любой художник из Питера хочет перебраться в Москву.

Оказывается, мечты Альтмана распространяются куда дальше. Будь его воля, он предпочел бы Париж.

Все прямо рты открыли. Нет, не просто так этот шейный платок! Хочет, как видно, выразить несогласие с галстуком как с чем-то слишком жизнеподобным.

Они бы еще больше изумились, если бы он сказал, что время от времени в Париж наведывается. Посмотрит на одну из карт на стене, и ему кажется, что он уже там.

Вообще-то с людьми, имеющими пристрастие к географии, такое случается. Сама собой возникает мысль о праве каждого сорваться с насиженного места.

Когда Рихтер гостил у Томашевских, он тоже так развлекался. Благо в доме было множество атласов. Разложит их на рояле, ткнет в какую-нибудь точку, и спрашивает: «Борис Викторович, как вы думаете, здесь есть рояль?»

Это Святослав Теофилович, примерно как Альтман, воображает себя путешественником. Представляет, что едет на край света, а там его дожидается инструмент марки «Рёниш».

Вот обрадуются краесветовцы! Он будет играть им великую музыку, а они внимать, удивляться, не верить своим ушам.

И другие секреты

Забавная семейка у Альтмана. Сам Натан Исаевич – человек экстравагантный, а Ирина Валентиновна тем более.

И отношения между ними не совсем обычные. В какие-то области своей жизни он ее просто не пускает.

Особенно оберегал свою мастерскую. Как видно, считал, что ее всегда шумное поведение противопоказано его холстам.

Может, он ее не любил? Пожалуй, любил. С той лишь поправкой, что она и его искусство принадлежат разным системам координат.

Чего в ней точно не было, так это гармонии. Потому посуды в доме требовалось немерено. Как начнутся у них разборки, она обязательно что-то разобьет.

Настоящий спектакль. Бац – и еще раз бац! Примерно к третьему бокалу Ирина Валентиновна окончательно успокаивалась.

Однажды Альтман заметил, что его жена действует избирательно. Если в серванте стоит стекло и хрусталь, она непременно возьмет стекло.

«Бей, что подороже!», – буквально потребовал Альтман. Очень уж несерьезно при такой экономии выглядели эти скандалы.

Хотя Ирина Валентиновна не обладала особыми талантами, но удивить тоже могла. Иногда так высказывалась, что ее формула сразу прилипала.

В общем, это был тот же альтмановский минимализм. Если ему достаточно нескольких линий, то ей хватало двух-трех фраз.

Любимая ее байка такая. Однажды к ней приставал Олейников. Николай Макарович так увлекся, что они оба оказались на полу.

Ирина Валентиновна только и успела вскрикнуть: «Что вы делаете?», а он не растерялся и спросил: «А вы что, шуток не понимаете?»

Еще неизвестно, кто кому даст фору. Он со своим беретом и платком или она со своими историями разной степени сочиненности.

Отношение к деньгам у нее было едва ли не романтическое. Конечно, деньги тратились на еду и одежду, но главное их назначение виделось в том, чтобы хоть немного украсить жизнь.

Буквально все для нее превращалось в праздник. Купил коллекционер у Натана картину рублей за триста, а она по этому случаю закатывает пир.

Профукает рублей двести, а на все про все останется сто. Это если не считать послевкусия. Ощущения того, что жизнь не такая скучная штука, как это кому-то кажется.

Надо сказать, в этом кругу было так принято. Может, Ирина Валентиновна заметней многих, но радоваться жизни умели все.

И легкомыслия им было не занимать. Не ходили на демонстрации, не штудировали классиков марксизма, а играли в шарады. Или хотя бы уж очень по-французски носили берет.

У кого-то берет плоско лежит на голове, но на этот раз с почти цирковой лихостью он расположился между макушкой и ухом.

И другие секреты (продолжение)

Ах, Натан Исаевич, Натан Исаевич. Хитрец и лукавец. Не так много в его время было людей, которые не только остались собой, но при случае могли показать язык.

Сопротивление это нешумное, но нельзя сказать, что незаметное. Сколько судачили о его платках! Все же не совсем частное дело, а своего рода демонстрация.

В этом и есть настоящий художник. Какой-то один мазок, а вся картина приобретает иной смысл.

Даже тараканам Альтман нашел художественное оправдание. Заставил маленьких реактивных насекомых принять участие в его замысле.

Когда они с женой приехали в эвакуацию, то сразу столкнулись с этой проблемой. Вместо того, чтобы объявить тараканам войну, Натан Исаевич их перекрасил.

Чтобы не просто беспорядочно бегали, а радовали глаз. Один – синий, другой – зеленый, третий – золотой… Почему золотой? А потому что таракан-лауреат.

А еще поздравляют Натана Исаевича со званием «Заслуженного», а он ехидно улыбается.

Ну вот, говорит, меня произвели в Пушкины. Это в каком смысле в Пушкины? А в том, что стал он камер-юнкером.

Такие фразы дают силы. Хотя и не с тобой это было, а помогает. Сразу понимаешь, что искусство существует, чтобы мир стал разноцветным.

Еще можно взглянуть на фотографию. Время от времени Зоя Борисовна так и поступает. Благо чудесный снимок с нежной подписью висит у нее на стене.

Конечно, шейный платок на месте. Правда, на голове не берет, а сомбреро. Как видно, по случаю летней жары Альтман немного продвинулся по карте и был сейчас не парижанином, а мексиканцем.

И еще критика

На многие вещи мы с ней смотрим по-разному. К примеру, мои впечатления от единственного разговора с Ириной Валентиновной и ее многолетние воспоминания категорически не сошлись.

Нет, она признает ее непохожесть и эксцентричность. Могла бы при случае привести еще кое-какие примеры.

С ее точки зрения появление такой героини разрушает повествование. Словно в приличный дом пустили человека, совершенно не умеющего себя вести.

Так я же не возражаю. Напротив, хочу уточнить, что не каждому подлинному художнику повезло с женой.

Помните, вы назвали жену Булгакова женщиной-утешительницей? А еще цитировали Рихтера, сказавшего, что к Елене Сергеевне можно было прийти готовым к самоубийству, а уйти счастливым.

И все же Ирина Валентиновна – человек двадцатых годов. На фоне невзрачной толпы советских граждан она выглядит по-своему выразительно.

Если опять вспомнить «Вишневый сад», то супруга Альтмана, конечно, напоминает Шарлотту.

Она ведь тоже в каком-то смысле показывала фокусы – так и видишь на ее голове старую фуражку чеховской героини.

Существует такой тип длинных и плоских женщин. Почему-то им особенно надо поддеть своего собеседника.

Еще в тот вечер Зоя Борисовна замечательно показывала Натана Исаевича. Выходило, что этот денди говорил с чудовищным еврейским акцентом.

Такая двухступенчатая речь. Сначала спросит: «Зачем мне звание?», а потом сам ответит: «Когда у меня есть имя».

Тут начинаешь кое-что понимать о Шагале, Сутине, Цадкине, всех этих выходцах из белорусских и польских местечек, приехавших завоевывать Париж.

Невозможно объяснить, каким образом «хаос иудейства» соединился с традицией французской живописи, но результат оказался удивительным.

Самое настоящее парижское искусство. Правда, никто из этих художников так и не смог избавиться от акцента.

Акцент – это экспрессия. Не связанное со смыслом фразы повышение и понижение голоса. Кстати, ломаные линии или сильное цветовое пятно тоже называют акцентом.

При этом ощущение стиля абсолютное. Экспрессия не разрушает гармонию, а только прибавляет к ней еще одну краску.

Так и с альтмановским говором. Для посторонних он звучал странно, а люди близкие принимали его за грассирование, которое как нельзя шло к берету и шейному платку.

Из разговоров. Утраты

АЛ: У вас было множество друзей, а значит, и прощаний было множество. Ведь чаще всего друзья были старше, и именно вам приходилось провожать их в последний путь.

ЗТ: Как вы помните, перед переездом на канал мы жили рядом с Князь-Владимирским собором. В те времена церковные обряды выглядели очень пышно. Тут было много тонкостей. Существовали, к примеру, похоронные колесницы. Если лошадей две или три, то это значит, что умерший богат. Если лошадь белая – хоронят женщину. Особая попона – ребенка. Мы, дети, всегда были рядом с церковью, так как выходить самостоятельно на улицу нам не позволялось… Разумеется, все обряды знали наизусть.

АЛ: А какие ваши первые ощущения от смерти?

ЗТ: Чувство у меня было такое… Как бы сказать поточнее? Мне еще не скоро. Мол, я еще девочка, у меня все впереди, я еще кем-то должна стать. Поэтому мне было нестрашно. К тому же это всегда был немного спектакль. Обряд…

АЛ: В какой момент вы поняли, что этот спектакль с колесницей может иметь самое непосредственное отношение к кругу ваших знакомых?

ЗТ: Первые похороны – Волошина. Это, скорее, пейзажное воспоминание… Мы задержались в Крыму, родители никогда не стремились в Ленинград непременно к первому сентября. Тогда это позволялось.

Волошина мы, дети, не знали, но много раз видели. Он уже страдал астмой, но все же в своих неизменных широкой рубахе и шароварах появлялся на набережной. Когда его хоронили, процессия растянулась чуть ли не на километр, а гроб несли на руках. После похорон родители увезли Марию Степановну к себе в Питер.

Мария Степановна была очень симпатичная. Мужа она называла «Масенька» и рассказывала о нем невероятные истории. Кое-что просто сочиняла. Однажды представила меня своим гостям как чудо-ребенка, родившегося в их доме. Сказала даже, что меня нянчил Андрей Белый. Потом я боялась выходить на набережную, так как все на меня показывали пальцем.

АЛ: Значит, Мария Степановна – тоже художественная натура. «В тон» своему мужу.

ЗТ: Уход Волошина был мною не очень замечен, а вот следующая утрата совсем личная. У нашего соседа по каналу Ивана Сергеевича Соколова-Микитова росли две дочери, Аринушка и Аленушка. Иван Сергеевич о них говорил: «У меня дочки как в сказке: „Одна – что ни слово, то розы расцветают, а другая – лягушки выскакивают“». Так вот умерла первая, Арина. От туберкулеза горла. Это произошло опять же в Крыму, куда Иван Сергеевич привез ее лечиться. Арина была на класс старше меня и мы с ней очень дружили. На одной фотографии мы обе в совершенно одинаковых платьицах. Я постоянно бегала к ней в санаторий. Меня не пускали, говорили, что я могу заразиться, но я пряталась, а потом проникала незаметно. Однажды даже ночевала в кустах. Смерть этой девочки я пережила как настоящее горе. Вообще, тридцать девятый год был страшным. Сразу после Арины погиб Кирка Мариенгоф. Ему, как и Арине, было шестнадцать лет.

АЛ: Этот мальчик постоянно удивлял взрослых…

ЗТ: И нас, детей, удивлял. Обаяние неотразимое. Остроумие, элегантность. Доброта, конечно. У нас были еще детские интересы, а Кирка был как бы наравне со взрослыми. Учился идеально. Ему это просто ничего не стоило. Он был отродясь грамотен, писал сочинения за весь класс. Помню очень смешное сочинение написал за нашего общего друга, Альку Таубера. Алька занимался в живописном кружке Дворца пионеров и там ему поручили написать автобиографию. Алька немного растерялся, и Кирка взялся ему помочь. Выглядело это так: «В таком-то году по дороге из Амстердама родился великий живописец Петер Пауль Рубенс. Ровно через триста лет по дороге из Гомеля в Бердичев родился будущий великий живописец Александр-Мишель Таубер-Брунштейн». Алька жил в том же доме на Кирочной, что Мариенгофы, и ему выпало вынимать Кирку из петли. Для него это навсегда стало огромной травмой.

АЛ: Израиль Моисеевич Меттер говорил мне, что в тот день, когда покончил жизнь самоубийством Кирилл, он встретил Эйхенбаума, и они почти хором воскликнули: «Мы слишком много болтали». У взрослых была защитная реакция, а на мальчика эти разговоры подействовали так, что он просто не смог жить дальше.

ЗТ: Может, и так. Хотя на кого-то это совсем не влияло. На Мишу Козакова, например. Он тоже рос среди взрослых. И тоже все знал. Кирилл был мальчиком не только ранимым, но и очень твердым. Ведь как он завершил жизнь? Все продумал и исполнил. Даже немного свой уход театрализовал. Оставил на столе том Достоевского, раскрытый на той странице, где описывается самоубийство Ставрогина. Я в это время знала только «Белые ночи» и «Неточку Незванову», а он прочел Достоевского насквозь.

В комнате, в которой он повесился, стояло охотничье деревянное кресло. Помнится даже, украшенное какими-то рогами. На это кресло упали те книги, на которые он встал, прежде чем от них оттолкнуться. Это тоже были тома Достоевского. Кира, как известно, к этому времени уже сочинял и свои рукописи оставил в абсолютном порядке. В этом тоже проявилась его воля. Анна Борисовна говорила, что задолго до того дня она видела веревку у него в комнате, но не придала значения. Все было решено давно, оставалось только подождать дополнительного повода. А повод оказался такой: в этот день, узнав о том, что его вызывают в школу, отец впервые в жизни дал Кирке пощечину. В отчаянную минуту он сам об этом рассказал Тауберу.

АЛ: Анатолий Борисович, как я понимаю, был человек с амбициями. Во времена имажинизма его «ячество» проявлялось безо всякого стеснения, а потом он его тщательно скрывал.

ЗТ: Кое-какой фасон все же держал. Он был человек красивый, окруженный со всех сторон обожанием. Когда играл в теннис, все сбегались смотреть. Маловероятно, что в школу его вызывали из-за успеваемости. Скорее, тут что-то связанное с одним Киркиным увлечением. Он был влюблен в одноклассницу, делал ей подарки и посвящал стихи. Потом эту девочку мы увидели на похоронах.

У меня сохранилась страничка Киркиного дневника. Начинается она так: «Годы похожи один на другой, только некоторые бывают повыше. Этот год был повыше. В этот год я ехал один в Коктебель, стоял на площадке и курил папиросу». А завершается: «В семнадцатом веке я был бы Боярдом, в девятнадцатом – Байроном, в нашем веке я – самоубийца».

Первого марта Кирилл был у нас на дне рождения Коли, а четвертого его не стало. Когда я прибежала в школу сказать, что Кирка повесился, Коля побледнел и сказал: «Я так и знал». На похоронах были в основном друзья родителей. Вообще в эти дни в городе ощущалась какая-то особая напряженность. Начиналась финская кампания.

После гибели Кирки я старалась избегать Мариенгофов. Ведь я жила, а Кирки уже не было. Но Анна Борисовна Никритина, его мать, сделала все, чтобы я преодолела страх. Даже брала меня на Волково кладбище, обсуждала, какой памятник поставить лучше. Мариенгофы купили в комиссионке белую, очень красивую, мраморную вазу. Она и стоит на Киркиной могиле.

АЛ: А после Кирилла Мариенгофа какая потеря самая важная? ЗТ: После была война. Это сотни утрат. Умирали наши однокурсники и преподаватели… У меня на руках умер Иван Яковлевич Билибин.

Странные сближенья

Я уже вовсю работал над повестью, и все не мог понять, правильный ли я выбрал ход.

Ведь можно было писать совсем иначе. С отступлениями не далеко в сторону, а точно в радиусе обсуждаемой темы.

Для чего вообще тут пестрота? Разговоры и комментарии. Некоторые сочинения в одну нитку, а это – в несколько.

Успокоился я только тогда, когда догадался об первоисточнике. Ну, конечно, «Зеркало». Много десятилетий я смотрю эту картину и вот она проявилась.

Самое главное в «Зеркале» – разномасшабность. Маленькое, большое, огромное… Каждый осколок отразил что-то свое, а все вместе образуют портрет.

Первые два-три года фильм мне просто нравился, и только потом я понял, что к чему.

Для этого следовало отправиться в Эстонию послушать лекции Лотмана. Именно от него я услышал самую любопытную трактовку работы режиссера.

Сперва, впрочем, о месте действия.

Тарту в те годы был не Тарту, а Лотман. Примерно так же как Царское – Пушкин. Все, происходящее в этом городе, имело отношение к главной достопримечательности.

Даже студентки на вечерних прогулках говорили, в основном, об учителе. Как я ни старался встрять со своими сюжетами, они ни за что не уклонялись от темы.

Юрий Михайлович в самом деле больше походил не на ученого, а на гуру. Хотелось спросить его не о Пушкине или декабристах, а о том, для чего жить.

Как-то я сидел дома у одной его ученицы, а тут Лотман пришел вернуть мясорубку. Впечатление было настолько сильным, словно он спустился с небес.

Правда, немного смущала эта мясорубка. Было бы куда более понятно, если бы он вернул синхрофазотрон.

Возможно, дело в интонациях. Свою благодарность профессор выражал с той же размеренностью, с какой утром читал лекции.

Я тогда подумал, что если этот человек захочет, он и о мясорубке прочтет лекцию. Тут-то и станет ясно, что мы не знали чего-то очень существенного.

Об этом я вспоминаю, перечитывая свою «тартускую» тетрадку. Буквально все тут интересно, но вот эта запись самая важная.

««Зеркало» Тарковского, – говорил Юрий Михайлович на лекции 4 марта 1978 года, – можно воспринять как модель памяти. Мы вспоминаем не все подряд, а в соответствии с некими предпочтениями. Через вспыхивающие в памяти эпизоды смысл раскрывается с ясностью, которая не под силу линейному повествованию. В мире Тарковского все, что происходило во временной последовательности, существует как бы одновременно».

Да, вот еще: «Автор живет в своем мире, он то входит, то выходит из него. Это колебание создает формулу иронии. Ирония не исключает лирики и прибавляет множественность точек зрения».

Спасибо, Юрий Михайлович, объяснили. А я-то сомневался. Теперь я совершенно уверен, что именно так надо двигаться дальше.

Человек человеку – сосед

К формуле Лотмана добавим то, что я все больше проникался ролью соседа. Все время находил какие-то пересечения и параллели.

В конце концов это стало похоже на игру. Что за ситуация ни вспомнится, я сразу прикидываю: нет ли тут места для нее?

Даже какие-то картины выплывали. Вот, к примеру, мне десять лет, а Зое Борисовне сорок три.

Я играю в садике рядом с ленинградским Домом кино, а она в своем неснимаемом в течение двух десятилетий пальтишке идет мимо. Может, даже не одна, а с тем же Натаном Исаевичем.

Вряд ли она разглядела в компании детей своего будущего биографа, но начало наших отношений было положено именно тогда.

Ведь еще до того, как я стал ее соседом по Школьной улице, мы уже были, как сказал бы Юрий Трифонов, «соседями по времени».

Пусть соседство не столь близкое, как в первом случае, но игнорировать его невозможно. Многое нас разделяет, но все-таки общего больше.

Отступление в сторону детства

Когда Зоя Борисовна сочиняла интерьеры, то никогда не рассчитывала на легкую удачу. Считала, что чем будет сложнее, тем лучше получится.

Конечно, и при очень больших потолках ее не покидала фантазия, но интересней всего были невысокие помещения. Сразу появлялись варианты как сделать так, чтобы возникло ощущение простора.

Однажды она рассказывала о том, как проектировала один магазин и придумала зеркальные потолки. Пространство сразу увеличилось ровно в два раза.

Тут я вспомнил этот магазин. Он находился в нескольких минутах от того места, где мы в то время жили.

Для середины шестидесятых эти потолки были несомненным ноу-хау. А уж для меня, десятилетнего, настоящим событием.

Представляете? На тебя глядит огромный глаз, а ты в нем отражаешься с точностью до наоборот.

В одно и тоже время стоишь на полу и свисаешь с потолка. Причем так ловко, что ни тебе, ни другим это не причиняет неудобства.

А рядом, подобно сталактитам, висят папа с мамой. Все это настолько забавно, что не хочется отсюда уходить.

К этому времени у меня имелся негативный опыт посещения подобных заведений, о чем я даже написал в стихах:

Меня хотели повести в детский мир.

Я думал: «Это такое счастье…»

А повели в огромный магазин,

А магазин – это одно несчастье.

Нет, этот магазин был другой. Он существовал не только ради хлеба и прочих необходимых продуктов, но ради совершенно бесполезного зрелища.

Разумеется, я ничего не знал о мейерхольдовском «Маскараде», но тема петербургского двойничества для меня уже забрезжила.

Причем именно так, как в этом спектакле – через отражения в зеркалах. Через ощущение, что все люди существуют не сами по себе, но непременно в паре.

Кстати, для Неизвестного в черном плаще и бауте такое умножение естественно, а для продавца мясного отдела все-таки не совсем.

Тем любопытней наблюдать, как эти двое дружно взмахивают топорами, вытирают руки о фартук и оставляют на нем кровавые следы.

Оказывается, все это придумала Зоя Борисовна. Это ее вкус и способность творческим усилием преодолевать обстоятельства.

Спасибо ей за это. А заодно спасибо детству, в котором самые обыденные впечатления приобретали вселенский масштаб.

Из разговоров. Война и вокруг

АЛ: Поговорим о том, как война для вас начиналась. Как появилось ощущение, что – война…

ЗТ: Перед самой войной под Малой Вишерой, на поселении, на сто первом километре, оказался Георгий Петрович Блок, двоюродный брат поэта. Время от времени он тайно наведывался в Ленинград поработать в папиной библиотеке. Проводил у нас весь день, потом ехал назад. В последний раз появился в двадцатых числах июня сорок первого года. На двадцать четвертое мы взяли билеты в Крым. Мама запаслась десятью килограммами кускового сахара и двумя какао, ничего этого в Крыму не было. Решили не брать с собой, а отправить посылкой. Из города это делать запрещалось, только из области, и она попросила Георгия Петровича. Он до Вишеры доехал, но послать не успел… Блок – а человек он был немолодой! – пешком добрался до Ленинграда и принес нам обратно сахар и какао…

Слева направо: Александр Ласкин, Зоя Борисовна Томашевская, Анна Ласкина. 31 декабря 2005 года.

Еще помню, сидим у нас с мамой и Анной Андреевной, ждем папу к обеду. Появляется папа и, не снимая пальто, входит в столовую, бросает газету на стол, произносит: «Париж сдан». Молчание, все растеряны. Скорбный голос Анны Андреевны произносит: «Милые французы».

АЛ: Тут много смыслов. Жалость к людям любимого ею города. И, может быть, даже ощущение, что эта трагедия будет для них не такой трагичной. Все же одно дело – «милые французы», а иное – «Ваньки, Васьки, Алешки, Гришки / Внуки, братики, сыновья» из ее стихотворения… Тут как бы иная степень родства.

ЗТ: Помню начало войны. Немцы уже брали Пушкин, а мы с Колей катались на лодочке в Екатерининском парке. В соседней лодке я узнала художника Никаса Подбересского.

Потом вместе с огромной толпой народа мы пешком шли в Ленинград. Толпу обстреливали с бреющего полета. Появились раненые, им делали перевязки, несли на носилках.

АЛ: Войну вы встретили студенткой Академии художеств. Как это совмещается: учеба – и война? Что тут главное, а что – второстепенное?

ЗТ: Ленинградская Академия мало связывалась с моей жизнью. И вообще с жизнью мне современной. Традиции тут были солидные, фигуры важные. Профессора питались в отдельной столовой, а кое-кто еще носил собольи шапки, сохранившиеся с дореволюционных времен. Тут существовал четкий ранжир: это студенты, а это – педагоги.

АЛ: И совсем никаких исключений?

ЗТ: Нет, исключения были, и они примиряли меня с этим заведением. Ведь Пунин тоже профессор. Из его дневника становится ясно, кто он такой. Несостоявшийся великий человек. Его учебник по истории западноевропейской живописи, над которым он работал между двумя арестами, – очень компромиссное сочинение. Анна Андреевна говорила, что многое в этом учебнике написано ею. Пунин был человек совершенно блестящий, а применить этот блеск не смог. В каком качестве он существовал в последние годы!

АЛ: А ведь это фигура, стоявшая рядом с Татлиным и Малевичем. Людям авангарда присуща необычайная гордыня, поэтому так болезненны для них были последующие унижения. Если где-то Пунин и мог оставаться таким, каким его знали в двадцатые годы, то только в дневнике.

ЗТ: Еще были лекции и выступления. Если назначалась его лекция или доклад, то можно было быть уверенным: случится скандал. В аудиторию всегда набивались толпы народа. Все с нетерпением ждали, что он «начнет бить форточку», как говорил папа о Шкловском.

Я вспоминаю с благодарностью и Германа Германовича Гримма. Прямого потомка того Гримма, что был управляющим строительством у Екатерины Великой. Это был совершенно книжный бесформенный человек с тоненькими ручками и унылым голосом. Но как его слушали студенты!

Самым любимым моим преподавателем был Билибин. Он совсем недавно вернулся из Парижа, его появлению в Академии предшествовали разнообразные слухи. Будто бы на Малой Морской Иван Яковлевич подошел к дворнику приглянувшегося ему дома и сказал: «Сними-ка мне, братец, квартиру». Дворник, понятно, удивился. Через некоторое время этот неудачливый квартиросъемщик стал преподавать акварель у нас на архитектурном. На живописный его не пустили. Билибин не роптал. Шухаев, который тоже вернулся из Франции, был человек богемный, любил собирать вокруг себя поклонников. При этом обожал говорить неприятные вещи. Мог, например, сказать одной известной даме: «Когда вы думаете, у вас лицо становится глупым»… В отличие от Билибина, Шухаев сразу получил мастерскую. К нему все и повалили. Подавали заявления, хотели учиться не у Иогансона или Бродского, а только у него. Василий Иванович тут же оказался в лагере под Магаданом. Это был наиболее эффективный способ решить проблему. Все сразу вернулись к прежним учителям.

Возможно, благодаря своей неприхотливости, Билибин уцелел. Но вкус у него все же оставался парижский. Тогда все одевались бог знает как, а он носил серо-синее пальто с красным шарфом… Сейчас такой шарф есть только у Михаила Борисовича Пиотровского.

АЛ: Человек, вернувшийся из-за границы, сам по себе невероятное впечатление для советского студента. Это как вернувшийся с того света.

ЗТ: Где только Иван Яковлевич не бывал! В Каире у него была мастерская… Еще он со всеми был знаком. Например, вспоминал Шаляпина. Прежде это имя я слышала только от папы. Когда я восхищалась Андреевым или Касторским, он сразу ставил меня на место: «Ну… Вот Шаляпин!»

Билибин рассказывал о похоронах Федора Ивановича. Уж не знаю, кому пришло в голову их так организовать. Шаляпин жил в четвертом этаже семиэтажного парижского дома. И вот, представьте, этот дом задрапирован черным бархатом. А на подоконнике той комнаты, в которой он умер, лежал букет красных гвоздик… Звучал шаляпинский голос – он любил петь церковную музыку. Как архитектор я могу оценить эту идею. Так обозначался масштаб.

В блокаду Билибин вместе с женой, художницей Щекотихиной-Потоцкой, жил в «профессорском» подвале Академии. Щекотихина была какая-то незаметная и очень некрасивая… Иван Яковлевич время от времени выходил из подвала для того, чтобы выменять кусочки сала на табак.

Студенты работали в так называемом «батальоне выздоравливающих». Больные лежали на чертежных столах, а мы были кем-то вроде санитаров. Я даже называлась командиром санзвена. Могу показать документ. Мы все время наведывались в «профессорский» подвал, пытались помочь, чем можно. Там же, в подвале, встречали новый, сорок второй год. Нам выдали на двоих по одной конфетке и бутылке непонятного, якобы фруктового, напитка. Все остальное было изображено прямо на скатерти. Тарелки с едой. Кое-что сделали объемное из бумаги. Хотя Билибин был уже очень плох, но пошел домой и вернулся с роскошными бокалами. Еще он просил всех нарисовать друг на друга карикатуры и сказал, что сочинит к ним эпитафии.

АЛ: В ситуации блокады идея явно макабрическая.

ЗТ: Потому-то он и передумал. Затем ему стало совсем плохо. Он много раз говорил мне, что счастлив умирать в Петербурге, в стенах родной Академии. Что у него нет никакого сожаления.

АЛ: Вообще-то это была уже не та Академия. Ведь Академия – не только здание, но, в первую очередь, те, кто в ней преподает и учится.

ЗТ: Ленинград для Ивана Яковлевича тоже был не советский город, а пушкинский. Конечно, во многом это иллюзия… Умер Билибин четвертого февраля сорок второго года, похоронили его на Смоленском кладбище. Там рядом лежат еще художники, которые ушли из жизни чуть ли не в один день с ним.

Потом от Константина Ивановича Рудакова, преподававшего у нас рисунок, я узнала, что Иван Яковлевич принимал участие в моем поступлении в Академию. Конкурс был огромный – сто пять человек на тринадцать мест. Когда Билибин вошел в комнату, где выставлялись отметки, работы двоечников уже были отложены в сторону. Почему-то он ими заинтересовался. Смотрел-смотрел, и наткнулся на мои листы. Показал их комиссии и сказал: «А вы знаете, за эту девочку я бы многое дал». Когда я сама стала преподавать, то хорошо поняла Ивана Яковлевича. Ничего не умеющие, но что-то чувствующие студенты куда перспективнее, чем мастеровитые. Уж этих-то переучить невозможно.

АЛ: Ну а какие события в вашей жизни происходили дальше?

ЗТ: Наше положение в ленинградский период очень ухудшилось из-за того, что папа остался без работы… Дело было так. Однажды маму послали в колхоз, где она вместе с другими членами Союза писателей полола капусту. Тут приходит распоряжение: сотрудники Пушкинского дома отправляются на передовую рыть окопы. Мы с братом папу тщательно подготовили, я даже что-то специально купила, сложила вещи. Пошли его провожать. Тем временем вернулась мама, прочла мою записку и, не переодеваясь, помчалась в Пушкинский дом. Там было совершенно пусто, распахнуто настежь. Вдруг из какой-то двери выходит тогдашний заместитель директора Плоткин. Мама ему тут же выпаливает в лицо: «Какая сволочь послала Бориса Викторовича рыть окопы?» На это Плоткин говорит: «Вы ответите за свои слова» – «Ах это вы послали? Где он?» Плоткин рассеянно отвечает, что сбор сотрудников в Соловьевском садике. Мама сразу туда… К этому моменту десятки пушкинодомовцев сидели в ожидании на мешках. Мы с Колей и папой коротали время за игрой в шарады. Еще через решетку видим маму. Она добежала до нас, сразу отвесила нам по пощечине, схватила папин рюкзак и помчалась к выходу. Мы поплелись сзади. Как вы понимаете, Плоткин свое обещание сдержал, на следующий день папу уволили. Вскоре мы оказались в Москве без копейки денег. Даже на метро.

Мама сказала, чтобы каждый захватил самое ценное. Разрешалось только пятьдесят килограмм на человека. Я взяла чемоданчик, оставленный у нас перед отъездом Анной Андреевной. В чемодане было венецианское серебряное зеркало, когда-то принадлежавшее Ольге Судейкиной, невероятно тяжелое. Красный бокал. Чернильница. Миска из мейсенского фарфора. «Левина папка» с письмами Льва Николаевича. Икона. Рисунок Модильяни я даже не вынула из стекла. Стекло было зеленоватое, оконное. Вместо рамы – изоляционная лента… Когда потом мама обнаружила, что все босые и голые, ни у кого нет ни ботинок, ни свитеров, то чем она только в меня не бросалась! Кричала: «Ты полная идиотка»…

Только один раз, уезжая из блокадного Ленинграда, Анна Андреевна позволила себе расстаться с этим чемоданчиком. Потом во всех ее поездках он всегда был с ней. Она даже брала его в Москву. При этом оставляла только у Муси Петровых. Жила где угодно – у Ардовых, Глен, Алигер, – но чемоданчик находился у Муси. Мало ли что. Еще больше она беспокоилась по поводу своей синей сумочки, в которой лежали ее тетради и пунинское прощальное письмо. Помню, в пятидесятые годы едем как-то в Москву, ей надо в уборную. Чемоданчик она оставила в купе, а сумочку, как что-то еще более заветное, взяла с собой. Дойдя до туалета, она отдала сумочку мне, а я положила ее на окно. Боже, как она на меня набросилась! Вы бы видели выражение ее лица! Схватила – и прижала к груди.

АЛ: Анна Андреевна была человеком безбытным, но в каких-то случаях меры предосторожности были чрезвычайными. Вплоть до недоверия к хозяевам домов, где она гостила. Уж не потому ли, что речь шла не о вещах, а о чем-то большем? Упомянутые вами зеркало, рисунок и миска тоже не могут считаться вещами ввиду их полной бесполезности в прагматическом смысле.

ЗТ: После войны я привезла все назад. Когда Ахматова об этом узнала, то воскликнула: «Невероятно». Взяла все, а рисунок оставила мне. Сказала: «Он ведь так вам нравится – пусть он находится у вас»… В своих мемуарах Исайя Берлин описывает свой визит в Шереметьевский дворец и рассказывает о ее комнате. В частности, упоминает о рисунке Модильяни. А ведь Модильяни до пятьдесят шестого года висел у меня над столом.

АЛ: Этот рисунок настолько связан с именем Ахматовой, что его просто невозможно представить в каком-то другом месте. Если уж комната Анны Андреевны, то, конечно, Модильяни. Судя по всему, Ахматова не сразу этот рисунок оценила?

ЗТ: Даже такие люди, как она, не способны одновременно делать все выводы сразу. Долгое время Модильяни был для нее не великий художник и даже не просто художник, а «юноша, прекрасный, как божий день». Первое ее впечатление от искусства Модильяни – четырехтомная энциклопедия, которую папе, как только приподнялся железный занавес, прислал его приятель, славист Этторе Ло Гатто. До этого мы никогда не держали в руках книг такой красоты. Самым великим в четырехтомнике были посвящены специальные вклейки. Первый – Рафаэль, а последний – Модильяни. Воспроизводилась его картина «Жанна в желтой кофте». С этой книжкой я побежала к Ахматовой: «Может ли быть, что это тот самый Модильяни». Она долго-долго рассматривала, читала статью, перечитывала опять. Через день позвонила мне: «Зоя, будет очень скверно, если я отберу рисунок?»

Потом Анна Андреевна написала очерк о Модильяни и изобразила все так, будто она с самого начала знала, что он большой художник. Примерно в это же время в Русском музее открылась выставка репродукций и там были четыре вещи Модильяни.

АЛ: Ахматова ходила?

ЗТ: Ну конечно… Тогда все на эту выставку бегали, и по многу раз. Очередь стояла до Невского.

Жизнетворчество

Не только Зоя Борисовна дорожила каждой из этих реплик, но и ее собеседники знали им цену.

С одной стороны, разговоры имеют отношение к жизни, а с другой, принадлежат искусству. В каких-то случаях можно попытаться определить жанр.

Анна Андреевна непременно определяла. Как бы предупреждала, что рассказанная ею история будет обладать качествами настоящей прозы.

Скажет: «Хотите, Зоя, новеллу?» И еще сделает большую паузу, словно собирается читать что-то свое.

Уж не скрыта ли в ее вопросе цитата? Воспоминание о давней статье Жирмунского, в которой обосновывалась новеллистичность ее стихов?

Вот хотя бы перчатка с левой руки. Так посмотришь – точнейшее свидетельство, а так – совершенная поэтическая формула.

Что тут важнее? Личная манера или стиль эпохи? Кажется, существует связь между ее лаконизмом и повсеместной склонностью к умолчаниям.

Еще во вполне вегетарианскую эпоху Анна Андреевна почувствовала эту тенденцию. Смогла превратить всеобщий недостаток в достоинство своего искусства.

И отмеченная критиками способность сказать одно, а иметь в виду другое, тоже с этим связана. Жизнь это качество не украшает, а в стихах оно превращается в чистый бриллиант.

Давно нет Анны Андреевны, а Зоя Борисовна следует этим принципам. Косвенно поминает поэтессу, когда говорит: «А тут есть продолжение».

Словом, чем спасается? Верой в то, что в реальности есть толика художественности. Порой бывают такие повороты, что никакому автору за ней не поспеть.

К вопросу о статусе искусства

Своим, как обычно, ровным голосом Борис Викторович объяснил нечто самое важное.

«…Литературное произведение, – писал он в своей «Теории литературы», – может остаться незафиксированным; создаваясь в момент его воспроизведения (импровизация), оно может исчезнуть. Таковы импровизационные пьесы, стихи (экспромты), ораторские речи и т. п. Играя в человеческой жизни ту же роль, что и чисто литературные произведения, исполняя их функцию и принимая на себя их значение, эти импровизации входят в состав литературы, несмотря на свой случайный, преходящий характер».

Значит, дело совсем не в статусе текста. Литература может существовать и в качестве устных рассказов, и в виде самой жизни, которая так и просится превратиться в новеллы.

Томашевский – человек замечательно точный. Не зря бывший электротехник. Буковки в его рукописях мелкие-мелкие, и каждая, подобно цифре, отдельно от другой.

Он-то знает цену слову. Если хочешь понять его до конца, старайся ничего не пропускать.

Ведь это он успокаивает современников. Мол, не печальтесь. Даже если литература не называет себя литературой, она существует все равно.

Не панацея же изобретение Гуттенберга. Можно просто играть в шарады, сочинять экспромты, а впечатление будет самым художественным.

Или, к примеру, пожилой человек рассказывает о жизни, и тоже выходят произведения. Даже телефонные звонки или необходимость выпить чая не помешают их цельности.

Правда, – вновь с благодарностью оглянемся на ту же цитату, – век этих текстов короток. Исчезают, и все. Только мы расстаемся с Зоей Борисовной, как сразу начинаются сомнения.

Может, диктофон или тетрадка что-то сохранят? Конечно, не притушенный свет лампы и тень на стене, но хотя бы порядок слов.

Такова вечная мука автора non-fiction. Садишься за письменный стол и мысленно обращаешься в неведомые дали:

– Дай сохранить порядок слов. Сделай так, чтобы бумага не исказила интонацию фразы. Не лишай отражение величия, иронии и мудрости оригинала. Не введи в искушение неправдой и избавь от лукавого.

Разные названия

Я долго приглядывался к ахматовской строчке: «Когда б вы знали из какого сора» и некоторое время так и называл для себя эту повесть.

Это действительно о том, из каких подробностей складывается жизнь. Как эти подробности скрепляют ткань бытия подобно крепкому шву.

Еще я размышлял над вариантом: «Все умерли». Тоже, наверное, не совсем бессмысленно. Уже нет никого на свете из ее прославленных собеседников.

Потом я решил, что лучше просто – «Зоя Борисовна». Ведь эта женщина возвращает нас в ту эпоху, когда имя еще имело значение.

Имя – то есть этот, и никто другой. К примеру, Евгений Онегин, Рудин, граф Монте-Кристо, Гедда Габлер, Анна Каренина.

Скажете, в двадцатом веке написан «Доктор Живаго». Так этот роман рассказывает о человеке, который пытается выдержать натиск безличных сил.

Кстати, процитированные слова Альтмана «Зачем мне звание, когда у меня есть имя» тоже возвращают нас к этой проблеме.

У Зои Борисовны не просто имя, а имя-отчество. Во-первых, лет немало. Во-вторых, уже многие годы она избегает публичности.

Был еще вариант: «Наследственная неприязнь к блестящим пуговицам». Это название мне нравилось потому, что оно не только ее имело в виду.

Как-то она сказала: «Я понимаю, почему всем нравилась. Просто я всегда сияла». Еще кое-что она сформулировала на полях этой повести: «Стихов я знала прорву. Вечно читала Пастернака, Ахматову, Есенина».

Чувствуете разницу между блеском и сиянием? Люди ее круга точно знали: сколь бы ни был привлекателен блеск, но света от него нет.

Из разговоров. Военная Москва

ЗТ: После войны, когда я уже вернулась в Ленинград, в московском Доме архитектора состоялся вечер, посвященный архитектору Мезенцеву. Сначала на экране показывали слайды. Среди них – снимки, сделанные в день Победы. На одном – я с Мезенцевым, а на другом – Мезенцев, я и моя подруга Алена Лаврова. Когда на экране появилось мое лицо, весь зал хором воскликнул: «Заяц!» Это было мое московское прозвище.

АЛ: Чем же Вы такое имя заслужили? Может, своей способностью всюду поспевать? Почти одновременно становиться участницей множества событий?

ЗТ: В Ленинграде и Москве во время войны сложилась странная ситуация. Многие ни за что не хотели эвакуироваться. Долго сопротивлялся папа. Говорил: «Без книг я покойник. Предпочитаю быть покойником с книгами». В Москве оставались Бонди и Цявловский… Каждый день в филиале Большого (там сейчас театр Музкомедии) шли три оперы и три балета. Все было почти как прежде. Зал всегда полный, Лемешев и Козловский пели в очередь. Я ходила каждый день. Кусок хлеба стоил пятьдесят рублей, а билет – три.

В Архитектурном институте, куда я перевелась из Ленинграда, тоже шла своя жизнь. Большая часть студентов и преподавателей находилась в эвакуации, но многие остались. Поэтому институт не закрылся, а продолжал работать. Когда я впервые подошла к известному мне по фотографиям особняку на Рождественке, то увидела на фасаде надпись: «Строгановское училище». Сразу подумала: хороший знак! Вообще в этом институте многое сохранилось от прошлого. И прекрасная библиотека, и сад вокруг здания.

На дверях деканата висела табличка: «Александр Леонидович Пастернак». Вот это да! В то время я уже восхищалась Борисом Леонидовичем и знала наизусть многие его стихи. Вхожу в небольшую комнату, за столом сидит Пастернак. В том смысле, что Александр Леонидович был очень похож на брата. Правда, в более женственном варианте. Борис Леонидович весь рубленный, почти кубистический, а этот – совершеннейшее изящество.

После стольких треволнений я почувствовала себя счастливой. Все вдруг неожиданно и удачно сошлось… Меня так и подмывало спросить Александра Леонидовича о брате, но я не решилась. Как видно, еще не совсем отошла от «академической» чопорности.

Пастернак взял меня в свою мастерскую. Училась я с воодушевлением, но в конце второго курса Александр Леонидович сказал, что переводит меня к другому мастеру. Я подумала, что он во мне разочаровался и стала умолять дать еще шанс. Пастернак твердо сказал: «Вы будете мне благодарны». Все так и получилось. Я попала к Юрию Никитичу Емельянову. Это мой главный учитель. Его фотография у меня всегда перед глазами на стене. Александр Леонидович был по большей части архитектором-инженером, а Емельянов архитектором-творцом, архитектором-художником. К моменту нашего знакомства Пастернак успел принять участие в строительстве Беломорканала. Причем именно в качестве конструктора.

Емельянов работал в мастерской Ивана Владиславовича Жолтовского. Все сотрудники мастерской были людьми основательными, подлинными энциклопедистами. Вообще в институте царил стиль, который сразу напомнил мне атмосферу жизни в нашем доме. Это был тот же уровень. Программы, по которым мы занимались, были особенные. Когда я вернулась в Ленинград, меня все спрашивали: «А это что за предмет? А это?» Например, был у нас «Анализ архитектурных памятников», его вел знаменитый Александр Георгиевич Габричевский… Габричевский все понимал! У него был такой нюх! Около него всегда паслись будущие молодые гении… Ведь это он открыл Зверева, подкармливал его, давал деньги. Элегантен был неотразимо… Помню, затыкаем тряпками дыры в аудитории, внимательно следим за тем, чтобы двери плотно закрывалось. И тут появляется Габричевский, останавливается на пороге в своем ослепительном, всегда распахнутом пиджаке и с кем-то долго разговаривает. В другом случае мы бы возмутились, но ему это прощалось.

АЛ: Словом, Вы стали неоклассицисткой. Приобщились к самому модному на то время архитектурному течению…

ЗТ: Вообще-то слава Жолтовского началась еще в десятые годы. Потом – большой перерыв. Когда конструктивистов отовсюду изгнали, о нем вспомнили, и он стал любимым архитектором Сталина. Его второй взлет начался перед войной с проекта американского посольства напротив Манежа. В это время строится Моссовет, создаются новые интерьеры Кремля. Какие дверные ручки Жолтовский сделал для кремлевских покоев! Он считал, что тут нет мелочей и та же ручка столь же важна, как пропорции окна…

АЛ: Удивительное дело. Классицизм в архитектуре навязан Сталиным, а для этих людей он был органичен. Каким-то образом их устремления и потребности режима совпали. Стиль жизни, как я понимаю, тоже во многом был классицистский, возвращающий к образцам прошлого.

ЗТ: Иван Владиславович еще до революции поселился в особняке, который потом за ним сохранили. На воротах было написано: «Свободен от постоя». Дом был богатым не только внешне, но изнутри. Хорошо помню едва ли не лучшую в Москве коллекцию часов… В прежние времена, получив очередной заказ, Иван Владиславович всегда отправлялся в Венецию или Флоренцию. Он любил начать работать в Италии, в окружении любимых им зданий, а уже окончательные штрихи вносил в Москве… При советской власти такие вещи уже не проходили. Наши педагоги, его ученики, пытались перенять эту манеру. Кое-кто обращался к студенткам: «сударыни». В московской ситуации это воспринималось как причуда.

Разумеется, наши педагоги недолюбливали «левое» искусство. Но чтобы поносить! Такого быть не могло. Жолтовский был даже терпимее своих младших коллег. Помню, обсуждается какой-то «левый» студенческий проект, все предвещают провал, а он говорит: «Нет, это надо довести до конца»… Кстати, и меня он однажды защитил. Было это в Союзе архитекторов, участвовали Минкус, Руднев и Мезенцев. Я предлагала сделать фасад без единого карниза. Что тут началось! «Дом без карнизов – все равно, что человек без головы». Тут Иван Владиславович произносит: «Иные очень процветают…»

Иногда Жолтовский позволял себе вещи невообразимые. Знаете здание на Калужской площади по его проекту? Строительство этого дома, на котором, в основном, работали зэки, описано в «Круге первом». Мы там проходили практику. Дом по-своему примечательный, многое придумано отлично. Например, конструкцию лестницы Жолтовский не закрыл. Получилось и экономично, и эффектно – благодаря каким-то ренессансным узорам… Приходит на строительство тогдашний председатель Моссовета Яснов. Выражает недовольство архитектурными излишествами. Жолтовский смотрит на него презрительно и начинает буквально орать: «Вон отсюда! Пуговичный торговец! Капусту распределяйте населению!» Такой старик.

Ко мне Иван Владиславович относился замечательно. Помню его фразу: «У меня есть ученики, которые верят в меня как в бога, а есть ученики, которые верят в того же бога, что и я». На подаренной мне книжке написал: «Зое Борисовне, с пожеланием больших успехов, чем у автора этих работ». У нас было такое правило. Сперва обсуждает кафедра, а под конец появляется он. Иногда что-то меняет, но чаще просто высказывает свое мнение. На некоторых, особенно понравившихся, проектах толстым синим карандашом писал: «Спасибо». У меня, не поверите, до сих пор хранится такой лист.

АЛ: Но ведь была жизнь и помимо института? Какие знакомства появились в Москве?

ЗТ: В Москве мне очень помогало то, что я папина дочка. Винокура и Бонди я знала с детства. Хорошо знала Клавдию Николаевну Бугаеву, вдову Андрея Белого, и время от времени к ней ныряла… Клавдия Николаевна познакомила меня с Дарьей Николаевной Часовитиной. Жила Часовитина в Хрущевском переулке у Кропоткинских ворот, работала в Госиздате. Она была – ни больше, ни меньше – дочерью великого князя от морганатического брака, воспитывалась в Аничковом дворце, брала уроки скрипки у Ауэра… Узенькая комнатка, в которой она непрерывно что-то печатала на машинке, была доверху увешана портретами ее предков. Она не особенно скрывала родственные связи, потому что никто ею особенно не интересовался. Так и умерла в этой комнатке.

Я любила бывать у переводчика Николая Михайловича Любимова. Он мне давал некоторые булгаковские рукописи. Как-то засиделись с ним за разговорами. Вспоминаю, что сейчас начнется комендантский час и пулей вылетаю на улицу… Во дворе дети играют в войну. Слышу, как маленький мальчик, копируя голос Левитана, говорит: «Последние известия… Последние известия… Мы сдали ВСЕ города». Это середина сорок третьего года. Еще до Сталинграда. Перспектива тогда была совсем не ясна.

Еще был любимый мною дом Ивана Кашкина. Тоже переводчика. Мы с ним нашли друг друга в столовой Союза писателей. Это был такой клуб. Сюда приходили не только поесть, но и поговорить. Жил Иван Алексеевич почему-то в подворотне. Всю жизнь ютился по разным углам, а потом сам отгородил себе это пространство и в нем поселился.

Как-то мама говорит: «Что же вы так живете! Ну если не хотите сами поговорить с Фадеевым, пусть ваша жена к нему сходит». «Что вы, Ирина Николаевна, – отвечает Кашкин, – Ольга Михайловна тоже очень хороший человек».

Кашкина высоко ставил Хемингуэй. Хэм знал русский, хотя и не говорил на нем, но Достоевского читал в подлиннике. Так что работу переводчика оценить мог… Порой ошибки обнаруживал. Однажды обиделся на какую-то неточность. В «По ком звонит колокол» вывел героя по фамилии Кашкин, а Ивану Алексеевичу написал: «Это моя маленькая месть вам».

Кашкин всегда давал мне что-то читать, рассказывал удивительные истории. Как-то прихожу, а он встречает меня довольный: «Получил письмо от Хемингуэя». Иван Алексеевич тогда писал биографию Хэма и очень ждал его ответа на какие-то вопросы. Один ответ меня поразил. Своим литературным учителем тот назвал Андрея Платонова. Никакого Платонова я тогда, конечно, не знала, но свое удивление выразить постеснялась.

Дома спрашиваю папу, а он говорит: «А ты приходи ко мне на работу и я покажу тебе учителя Хемингуэя». Папа тогда заведовал учебной частью Литературного института. Утром я у него в кабинете. Папа со мной разговаривает, а сам посматривает во двор. «Нет, – говорит, – еще не пришел». Потом еще раз посмотрел и сообщает: «А вот и он»… Мы одеваемся, идем на улицу. На лавочке сидит человек в шинели и буденовке, преобразованной в теплую шапку, и скручивает козью ножку. Рядом стоят большие фанерные лопаты. Папа с ним здоровается как с давним знакомым, а потом обращается ко мне: «Вот тебе учитель Хемингуэя». Тот удивленно поднял голову и посмотрел в мою сторону. Это и был Платонов.

АЛ: Существует точка зрения, что Платонов дворником не был.

ЗТ: Ну как же не был, если я его видела в этой роли!

АЛ: Вот-вот, роли! Как я понимаю, это делалось не для заработка, а ради впечатления. Вы – писатели, инженеры человеческих душ, а я тут убираю за вами. Он как бы обострял сюжет своей отверженности…

ЗТ: Когда я думаю о прожитой жизни, то первая мысль: какой я счастливый человек! Ведь я первой сообщила Платонову, что Хемингуэй назвал его своим учителем.

Отступление в сторону Магадана

Помнится, Вадим Сергеевич Шефнер рассказывал, как он пришел в редакцию к Маршаку и увидел человека, похожего на бухгалтера.

В компании обэриутов Заболоцкий выглядел немного странно. Ну ничего игрового. Другие все же курили трубку или носили котелок.

А Николай Алексеевич – сама добропорядочность: круглые очочки и костюм с галстуком. Для полноты картины не хватает только нарукавников.

Уж не знал ли Заболоцкий, что его ожидает? Раз суждено оказаться в лагере, то лучше с такой среднестатистической внешностью.

После тюрьмы Николай Алексеевич попал на поселение. Тут к нему приехала жена вместе с детьми.

Можно ли пересказать счастье? Можно, наверное, но в пересказе оно потеряет что-то важное. Так что говорить стоит только о чем-то грустном.

Была чудная погода. Снег ровный, как страница. Своими маленькими ножками дети вытаптывали слова и целые фразы: «Никита и Наташа – глупые. Мама – умная, а папа – самый умный человек на Земле».

Такая речовка. Что-то вроде тех воззваний, с помощью которых власть общается со своими подданными.

Другое дело, кто самый умный? То-то и оно. Когда Заболоцкий увидел метровые буквы, то сразу понял, куда ведут эти следы.

Никогда прежде он не кричал на детей, а тут потребовал все стереть и резко направился в дом.

Вечером Екатерина Васильевна осторожно спросила: «Коля, объясни, на что ты рассердился?»

Николай Алексеевич мог ничего не говорить. Ведь объясняют тогда, когда видят логику, а он доверялся только чувству.

«Если папа самый умный человек на свете, – сказал Заболоцкий, – то его надо опять посадить».

Взрослым в ту эпоху было еще труднее, чем детям. Просто голова шла кругом. Как, к примеру, соединить писание стихов и стремление жить на свободе?

Николай Алексеевич упал на колени перед женой и сказал, что выбирает свободу. Что касается стихов, то не будет стихов. Лишь переводы со всех существующих языков.

Сколько раз в наших беседах Зоя Борисовна повторяла, что дело не в ней. Что она интересна только как очевидец. Как человек, оказавшийся в нужном месте и в нужный момент.

Я пытался возразить, что эпоха-то была страшная, но она неизменно отмахивалась. Не такая уж страшная, раз существовали такие люди. Если она жила с нетерпеливым ощущением свидетеля истории: что-то завтра произойдет?

Из разговоров. Военная Москва (продолжение)

ЗТ: Где я только в это время не жила. Худший вариант – в институте, на чертежном столе. Лучший – у моей тогдашней подруги Неи Зоркой.

До переезда на Гоголевский мы поселились в Переделкино. Поселок был совершенно вымерший. Все дачи заколочены. Вечером на огромном расстоянии горят два-три окна. В одном конце – Фадеев, в другом – Катаев, в третьем – Чуковский. Мы обосновались на даче писателя Ильенкова, который предложил нам жить у себя. Представляете: ночь, вокруг никого, и откуда-то издали – пьяное пение Катаева. Его выгнали из московской квартиры на дачу. Чтобы взбодриться, он пел частушки.

Не родись красивым,

не родись толковым,

А родись Кассилем

Или Михалковым.

Или такую:

Рано утром встану,

С неба звезд достану…

Если не достану

Спрошу Эль-Регистана.

В доме на Гоголевском все окна были выбиты и заделаны фанерой. Из жильцов только мы, вдова безумного марксиста Фриче и поэт Долматовский. А тут еще наступили жуткие холода. Мы перебрались на кухню, но и там к утру температура опускалась до минус восьми.

У папы был друг, пушкинист Григорий Осипович Винокур. Я его знала с детства. Когда он приезжал в Ленинград, то останавливался у нас. Помню, подойдет ко мне, посадит на колени и говорит:

Одна моя надежда, Зоя.

Женюсь – и буду вам родня.

Я еще не знала, что это Пушкин, и потому очень его боялась… Когда мы оказались в Москве, квартиру Винокура на Арбате уплотнили, и у него тоже оказалась одна комната. Правда, не такая холодная, как наша. Поэтому Григорий Осипович предложил папе с мамой ночевать у него под роялем.

Места под роялем мало, а потому родители отправляли меня на Гоголевский… Однажды прихожу к Винокурам с тайной надеждой, что на сей раз меня оставят ночевать. Специально тяну время, чтобы пересидеть комендантский час… Без десяти десять мама потребовала, чтобы я уходила. Я спустилась на несколько этажей, сижу около теплой батареи и рыдаю… Решила, что никуда отсюда не уйду. Тут из квартиры Винокура выскакивает девушка, подруга его дочки Тани. Она хватает меня, плачущую, и тянет на улицу. Перебегаем дорогу буквально под свист милиционеров, прячемся в первой попавшейся парадной в Конюшенном переулке. Потом я эту лестницу остро вспомнила. В этом доме вскоре поселится мой брат с женой.

Я рассказываю новой знакомой о своей горькой участи, а она вдруг предлагает: «Пойдем со мной. У меня никого нет». Это и была Нея Зоркая. Она только закончила десятый класс и жила на Сивцевом Вражке.

Ее отец, член ЦК, погиб на фронте, а мать с двумя детьми находилась в эвакуации. В этот момент она не училась, а работала в радиокомитете кем-то вроде секретарши… Подходим к ее дому. Чудеса! Все лестницы ослепительно освещены. Входим в квартиру. Нейка говорит: «Жрать нечего!» и, извиняясь за то, что хлеба нет, ставит передо мной крынку черной икры.

Затем она постелила мне в отдельной комнате, сказала, что завтра придет с работы и что-то принесет из еды. Мирно заснули, а часа в два ночи рядом с ухом заговорило радио: «В последний час… Прорыв блокады Ленинграда…» Тут Нейка влетает в мою комнату, делает радио громче. И при этом все время приговаривает: «Юрка… Юрка…». Как видно, ее интересовал не только прорыв блокады.

Мы проболтали до утра. Я рассказывала о блокаде, она о Москве. Нейка меня обнимала, говорила, как она рада, что мы встретились… Утром иду в институт. Там страшный холод и мы, как я уже говорила, сделали перегородки из одеял. И вот из-за одеяла слышу: «Вы не знаете, где Томашевская? Где моя Томашевская?» Смотрю, Нейка. Она меня забрала из института и увела к себе.

Я поселилась у Нейки. Она сразу стала приобщать меня к своей жизни. Весь радиокомитет пасся в ее квартире. То с одним познакомит, то с другим. Как видно, было во мне что-то не то. Хотя я на два года ее старше, но в сравнении с ней я была совершеннейший ребенок. В какой-то момент ее гости обязательно меня спрашивали: «Как вы сюда попали?». Наиболее известным из Нейкиных приятелей был, конечно, Левитан. Это его имя она повторяла во время последних известий.

АЛ: Левитан, конечно, великий голос. Тоже своего рода классицизм. Столь же ярко выраженный, как архитектура Жолтовского. Так что в вашей жизни этого времени есть стилистическое единство.

ЗТ: Может, и так, но мне почему-то вспоминается домработница одной моей подруги, такая типичная московская няня. Она очень меня любила за то, что я «неприхЕтливая». Эта няня все удивлялась: «Ну что это он говорит?». А Левитан каждое свое выступление завершал фразой: «Слава героям, погибшим за независимость Родины». «Как это? – спрашивала она, – независимо от Родины?»

Левитана сейчас помнят, а вот Владимира Герцика почти забыли. А ведь самая важная роль принадлежит ему. В октябре 1941 года Кремль три дня был нараспашку. Никто не знал, где Сталин. Ждали немцев. По городу летал черный снег – в учреждениях и канцеляриях жгли документы. Радио молчало до тех пор, пока Герцик не взял все в свои руки. Начали передавать какие-то известия, выступали Обухова и Качалов. Все, разумеется, приободрились… Потом за чрезмерную самостоятельность Герцика отправили на фронт. Он и тут проявил необычайную активность. Придумал и организовал «фальшивое» радио, которое должно было передавать неверные сведения и путать немцев. Он мог записать канонаду в одном месте, а трансляцию устроить в другом.

АЛ: Такой Иван Сусанин… И все-же вернемся в гостеприимную и шумную квартиру вашей приятельницы… Какие сборища в доме Зоркой вам вспоминаются ярче всего?

ЗТ: В сорок втором году моему брату Коле исполнилось восемнадцать лет, и сразу после блокады его взяли в армию. Собрали новобранцев и спросили: кто знает языки? Брат ответил, что говорит по-французски. Так он оказался студентом Военного института иностранных языков, которым руководил итальянец, генерал Николай Николаевич Биязи.

За одиннадцать месяцев Колю превратили в итальянца. Он получил соответствующую корочку, которая приравнивалась к диплому института. Тут он и прибыл в Москву, а дальше вся их студенческая группа отправлялась в Сталинград для работы в тылу…

Коля появился двенадцатого августа сорок третьего года, а у Нейки как раз день рождения. Она говорит: «Пусть ребята придут, а то что это у нас за девичник». Пришли, конечно, не все его товарищи. Вместе с ним – человек восемь. Вечер получился замечательно-веселый. Брат как сел около одной красивой-красивой девочки, так все время и просидел. Назавтра они расписались и получили право на три дня отпуска.

Из-за неожиданной женитьбы Коле пришлось задержаться, а через три положенных ему дня он поехал за своей группой. Когда прибыл на место, то узнал, что весь их десант погиб, а итальянский корпус сдался в плен… Вообще, мой брат был человек легкий и счастливый. Я всегда ему говорила: «Ты родился не просто в рубашке, но еще и во фраке».

АЛ: Вы, Зоя Борисовна, тоже человек везучий. Для других война – своего рода пауза, в которой не было ничего, кроме выживания, а для вас это время интересной и насыщенной жизни. Впрочем, как я понимаю, все было вместе: и самые неожиданные сюжеты, и настоящие опасности… Ведь военная Москва – город не только архитекторов и филологов, но, в первую очередь, центр власти. Жизнь столицы определяют небожители, перемещающиеся на «Зисах», а также их представители на земле, легко узнаваемые по форме одежды. Как это у Ахматовой – «верх шапки голубой»?

ЗТ: Начать надо с того, что в конце войны умер Алексей Толстой. Незадолго перед его кончиной я ходила к нему в больницу, отвозила «По ком звонит колокол»… Кашкин только закончил перевод, и Алексей Николаевич захотел с ним познакомиться. Так что последнее, что он читал, был этот роман.

АЛ: Похороны Толстого были правительственные? Пышные?

ЗТ: Все как полагается. Митинг. Но у меня с этими похоронами связано более сильное впечатление. Мне всегда был симпатичен Каплер. Когда он жил в Ленинграде, на Дворцовой набережной, мои родители с ним дружили. Его женой тогда была красотка Тася. Мне было точно известно, что Каплер арестован. Я даже знала, почему. И вдруг вижу – Алексей Яковлевич. Говорю брату: «Коля, смотри…». А Колька отвечает: «И принцесса рядом». Действительно рядом с Каплером опять Аллилуева.

К этому времени я с Аллилуевой уже познакомилась. По крайней мере, мы были друг другу представлены. Сразу после того, как мы приехали из блокадного Ленинграда, Каплер пришел к нам в гостиницу «Москва». Кто-то ему сказал, что папа погиб, а, оказывается, мы живы. Он просто светился от радости. Через некоторое время приходим с подругой в Третьяковскую галерею. В залах страшно холодно, посетители в пальто. И вдруг появляется парочка. Смотрю: Каплер. А рядом такая рыжеволосая, кудрявая, в элегантном синем пальто с маленьким каракулевым воротничком, очень симпатичная девушка. Сильно моложе его.

И нескольких недель не прошло, как мы с Каплером так тепло встретились, а тут я вижу его снова. Я бросаюсь к нему: «Алексей Яковлевич!», а он как будто не узнает. Здоровается, конечно, но никакого восторга почему-то не испытывает. Я не отстаю, продолжаю его приветствовать. Тогда он говорит: «Познакомьтесь». Мы с его спутницей пожимаем друг другу руки, называем имена. Ну, Светлана и Светлана… Когда я вернулась к своей подруге, она посмотрела на меня остолбеневшим взглядом: «Ты знаешь, кто это?» – «Ну, конечно, это Каплер». – «Это дочка Сталина». Я даже не поверила. А через несколько дней узнала, что Алексея Яковлевича арестовали. Арест был недолгим и, вернувшись, он в первую очередь возобновил отношения со Светланой. Как видно, тут действительно было чувство. Тогда его арестовали опять.

В лагере Каплер тяжело заболел и женился на женщине-враче, которая его спасла… Потом он очень изменился. Это был уже человек со вставными зубами, которые сделали его совершенно непохожим на самого себя. А в начале сороковых годов он был очаровательный. Типа, знаете ли, молодого Рязанова.

Оказалось, это не последнее мое пересечение со Светланой. В семидесятых годах, в Грузии, я была приглашена к одному художнику-академику. Народу множество. Ждут Аллилуеву. Тут она звонит и говорит, что не придет, так как за ней не прислали машину. Художник начинает ее умолять: «Я готов через десять минут быть у ваших ног». «Нет, – отвечает Светлана. – Мне должны подать машину. Раз не подали, я не поеду».

АЛ: Хорошо не расстреляли.

ЗТ: Да, характер еще тот. Пока ждали Светлану, все были немного напряжены, а после ее отказа сразу расслабились.

АЛ: Кого только, Зоя Борисовна, вы не знали! Даже Светлану Аллилуеву. Может, вы и отца ее знали?

ЗТ: Не знала, но видела близко-близко… Случилось это во время Парада победы.

АЛ: ?!

ЗТ: Сперва надо сказать о том, что о победе сообщили ночью, хотя слухи ходили давно… Толпы летели в сторону Красной площади. Все были такие счастливые! На последние деньги мы покупали мороженое и дарили солдатам… Тогда американское посольство находилось еще на Моховой. Рузвельт к этому времени уже умер, из посольства поприветствовать собравшихся вышла его вдова. Как все орали! На балконах играли музыканты. Многие танцевали, пели песни. С кем только мы в эту ночь не обнимались!

Разговор о стихах

Как-то мы с ней беседовали о самом знаменитом мандельштамовском стихотворении.

Мы живем, под собою не чуя страны,

Наши речи за десять шагов не слышны,

А где хватит на полразговорца,

Там припомнят кремлевского горца.

Его толстые пальцы, как черви, жирны,

И слова, как пудовые гири, верны,

Тараканьи смеются глазищи

И сияют его голенища.

Как, к примеру, понимать «хватит на полразговорца»? Значит, на целое не приходится рассчитывать. И половины может не быть.

Чувство такое, что воздух кончился. Поэтому не различить голоса стоящих рядом и земля уходит из под ног.

И вообще – не ощущения, а какие-то обрывки: не чуя… не слышны… припомнят… Зато кремлевский горец виден отчетливо, как на парадном портрете.

Оттого и сказано про голенища. Уверенный такой блеск. Сразу понятно, что генералиссимус твердо стоит на ногах.

Мандельштам сравнивает «наши речи» и его «слова». У нас-то они шаткие и расплывчатые, а у Сталина безусловные и неколебимые.

В этих стихах удивительна конкретность. Шагов именно десять. Разговорца половина. Не просто сапоги, а уже упомянутые голенища.

Такая квадратура круга. С одной стороны, безмерность и зыбкость, а с другой – абсолютная точность.

Какое отношение это имеет к литературе? Конечно, всякая тирания имеет отношение к литературе, но у поэта на этот счет есть добавление.

Не думал ли Мандельштам о том, что все уже круг авторов и читателей. Что еще немного – и поэзия превратится в диалог двух-трех человек.

Так что «наши речи» могут быть поняты буквально. Вот, к примеру, на улице он встретил коллегу и захотел почитать ему стихи.

Они остановились, словно для того, чтобы обсудить погоду, а на самом деле разговаривают о главном.

Может, Мандельштам читает эти крамольные строки? По крайней мере, лицо собеседника говорит о том, что произошло нечто непоправимое…

Помимо современников-собеседников есть еще собеседники в прошлом. Ведь произведения такого масштаба всегда стоят на прочном фундаменте.

Уж не Блока ли тут надо вспомнить? А также ветер, снег, плакат «Вся власть Учредительному собранию» и двенадцать вооруженных людей.

Там ведь тоже никто никого не слышит. Можно сказать, не чует страны, и, ведомый неясной силой, слепо идет через снег.

Разыгралась чтой-то вьюга,

Ой, вьюга, ой, вьюга,

Не видать совсем друг друга

За четыре за шага.

«Четыре» стоят «десяти» и «полразговорца». С той лишь поправкой, что расстояние чуть увеличилось, а слов практически не осталось.

Рука Москвы

Кремлевского горца Зоя Борисовна видела с того же расстояния, с которого его описал Мандельштам. Если поэт разглядел голенище, то ей бросилась в глаза рука.

На параде Победы студенты Архитектурного шли рядом с трибуной. Она изумилась, что Сталин конопатый и у него узкий лоб.

Еще больше ее поразило то, что вождь все время поворачивается, но его рука остается на месте.

Нет, конечно, объяснение тут несложное, но для того, чтобы с ним примириться, следует слишком многое пересмотреть.

Шагая в колонне вместе с однокурсниками, для этих мыслей нет времени. Тут и двух-трех десятилетий может не хватить.

Начнем с того, что Сталину трудно долго держать на весу руку, а стоять ему нужно не один час.

Вот какой-нибудь умелец и предложил: давайте поможем нашему лучшему другу перетерпеть его встречу с народом.

Пошли даже на то, чтобы на время поступиться принципом социалистического реализма. Все же часть тела еще никогда не получала такой самостоятельности.

Воображаете эти хлопоты? Сперва ее втайне приносят и укрепляют, а потом она вырастает вместе с фигурами на трибуне.

Все бы удалось наилучшим образом, если бы Сталин время от времени не отвлекался. Начнет разговаривать со своим соседом – и сразу виден механизм.

Уже и неясно, от чьего имени рука приветствует население. Уж не забыла ли она о своем хозяине, подобно Носу или Тени?

Впрочем, не станем в этот сюжет вовлекать Гоголя и Шварца. Достаточно того, что у нас есть Мандельштам.

Кукла Сталин

Не висит ли мир на ниточках? Не управляет ли им кукловод? Эти ее мысли можно было бы назвать фантазией, если бы они не пересекались со стихами Мандельштама.

Когда мы повнимательней вглядимся в текст поэта, то перед нами предстанет крохотная сцена и труппа деревянных актеров.

Стук-перестук… Рука вправо, влево, вперед… Дробный ритм движений маленьких искусственных человечков.

Первое лицо, конечно, великий и ужасный Карабас.

И опять же стук-перестук… Шарниры скрипят, пружинка поднимает веки, горят стеклянные глаза.

А вокруг него сброд тонкошеих вождей,

Он играет услугами полулюдей.

Кто свистит, кто мяучит, кто хнычет,

Он один лишь бабачит и тычет.

Как подкову, дарит за указом указ —

Кому в бровь, кому в лоб, кому в бровь, кому в глаз

Что ни казнь у него, то малина

И широкая грудь осетина.

Что за удивительные глаголы! Свистит, мяучит, хнычет… Конечно, все это под силу только куклам.

Кстати, рука тут тоже существует сама по себе. Ведь бабачить и тычить – значит настойчиво действовать одной рукой.

Скорее всего, сухорукость вождя подсказала поэту мысль о деревянной пластике. А уж от этой пластики один шаг до спектакля о Карабасе-Барабасе.

Как известно, тексты Мандельштама не существуют поодиночке. Чтобы представить всю картину, нужно поставить их в некий ряд.

Предположим, сначала – «Мы живем, под собою не чуя страны…», потом – «Внутри горы безмолвствует кумир…» и, наконец, «На Красной площади земля всего круглей…».

Так мы узнаем, что Сталин не сразу превратился в куклу, а начинал свою жизнь как вполне обычный человек.

Когда он мальчик был, и с ним играл павлин,

Его индийской радугой кормили,

Давали молока из розоватых глин

И не жалели кошенили.

Вот бы ему остаться в нарисованной поэтом прекрасной картинке, но он поступил вопреки божьему замыслу.

Разумеется, многое приобретя, он что-то потерял. Именно после этой перемены в его пластике появилась скованность.

Прежде его движения были плавными, не способными смутить даже капризную птицу, а теперь стали механическими, как бы разделенными на фазы: «кому в пах, кому в лоб, кому в бровь, кому в глаз».

Да и он сам будто распался на ракурсы. Пальцы-глаза-голенища-широкая грудь. Мы словно одновременно видим целое и его составляющие.

Для поэта существенно, что кукла – это сложение частей. Странно уравненные грудь и голенище так важны в этой сумме, что им отдано по строке.

Известно, что между персонажем и пространством спектакля есть таинственная связь.

Следовательно, Москва – это декорация. Этот город может быть только таким, каковы его главные герои.

Причем, повторим, не только жизнь тут меняется, но и среда. Не исключены даже новые географические открытия.

На Красной площади земля всего круглей,

И скат ее нечаянно раздольный,

Откидываясь вниз до рисовых полей…

Отчего круглей? Да потому, что кремлевский горец. До тех пор, пока он у власти, низменность будет казаться горой.

Из разговоров. Мария Вениаминовна и Борис Леонидович

ЗТ: Из тех, с кем я познакомилась во время войны, чаще всего вспоминается Мария Вениаминовна Юдина. С чего начать этот рассказ? Может, с того, что когда-то был у Марии Вениаминовны жених, музыкант и спортсмен-альпинист. Хорошего русского происхождения, по фамилии Салтыков. В тридцать шестом году, во время очередного похода в горы, он погиб. Мать этого Салтыкова, Елену Николаевну, Юдина считала свекровью. Всю жизнь они прожили вдвоем в комнате в коммуналке, в Сытинском тупике. Мария Вениаминовна носилась с ней как с писаной торбой… На Лефортовском кладбище они все в одной могиле. И Салтыков, и его мать, и Юдина. Большой такой памятник, виден издалека.

Рояль в комнату не помещался, только пианино. А тут еще свекровь. Елена Николаевна была в возрасте и нуждалась в покое. То ей хотелось спать, то слушать радио. Юдина вечно искала место, где можно спокойно поиграть. Спасала память. Достаточно было один раз сыграть с листа – и она все помнила.

Мария Вениаминовна была ужасно смешная. Носила шинель, на голове розовый газовый шарфик. На теплые носки – самые обыкновенные детские сандалии с дырочками. Это зимой. На выступления надевалось что-то вроде черного чехла. Вернее, чехлов было два. Один с белыми шелковыми вставками-полосами, а другой совершенно черный. Вообще-то тогда никто не мог похвастаться одеждой. У нас на четырех студенток были одни туфли. Если кто-то отправлялся на свидание, остальные сидели дома…

Юдина ходила ссутулившись и со стороны смотрелась этакой кучей. Как говорил Рихтер, словно под сильным дождем… Зато, когда она садилась за рояль, все становилось неважно. Перед вами было прекрасное умное лицо… Прежде чем опустить руки на клавиши, Мария Вениаминовна осеняла себя крестным знаменем. Плевала она на всех.

Еще она читала стихи. Пастернака. Заболоцкого. Ей, конечно, запрещали, но она все равно читала. Делала это, кстати, не очень хорошо из-за того, что у нее было неважно с зубами. В другом случае это было бы существенно, а тут не имело значения.

Мария Вениаминовна не любила людей, которым хорошо, а вот те, кто нуждается в опеке, сразу вызывали ее симпатию. Когда на Шостаковича начались гонения, она обожала его до полусмерти. А только его дела поправились, она его едва ли не игнорировала. Музыку Дмитрия Дмитриевича играла, но он сам стал ей неинтересен.

Зоя Борисовна Томашевская в кабинете отца на канале Грибоедова, 9. Декабрь 2005 года.

Вот какую историю я слышала от Рихтера. Однажды Юдина исполняла Баха, а после концерта к ней заходит Нейгауз. Спрашивает, почему сегодня она играла так быстро и громко. Юдина ему отвечает: «Война!» В этом она вся. Ее темперамент, бесстрашие…

В Ленинграде у нее был роман с историком Люблинским, работавшим в Публичной библиотеке. Папа называл его Возлюблинским. Чуть не каждый месяц Мария Вениаминовна бывала в блокадном городе и играла концерты. Делала она это, в основном, ради того, чтобы повидать друга… Эти поездки были важны и для нас. Мы могли помочь Ахматовой, которая из Ташкента писала отчаянные письма с просьбой хоть что-то узнать о Гаршине…

Всякий раз Мария Вениаминовна везла письмо от Анны Андреевны. И собранную нами, по мере возможностей, посылку. Какой-нибудь кусочек сыра или баночку меда. Все это Юдина передавала Гаршину, а вернувшись в Москву, во всех подробностях рассказывала о встречах…

Когда Мария Вениаминовна решала устроить званый вечер у себя дома, то одна из главных ролей в организации принадлежала мне. В эти дни у меня появлялась возможность на деле продемонстрировать ей свою преданность.

С телефонами тогда было сложно. В институт на мое имя приходила телеграмма с просьбой зайти в консерваторию. Я, разумеется, сразу являлась. «Сейчас будем добывать деньги», – говорила Юдина, и мы шли искать завхоза.

Задача заключалась в том, чтобы получить ордер на калоши. По ордеру калоши стоили пять рублей, а на рынке чуть не тысячу. Завхоз сопротивлялся как мог. «Я тебе, профессор, – сердился он, – уже давал».

Завхоз демонстративно удалялся, но Юдина уверенно шла за ним, а я плелась сзади. В конце концов ордер оказывался у нее в руках. Тут, нисколько не смутившись присутствием благодетеля, Мария Вениаминовна обращалась ко мне: «Зоечка, вот вам пять рублей на калоши, продайте на рынке, купите то-то и то-то, а затем отправьте Борису Леонидовичу телеграмму».

Все это выполнялось в точности. Покупались водочка-селедочка, картошка, то-се, посылалась телеграмма, и в назначенный день я отправлялась в Сытинский тупик. Затем начинали собираться гости. Борис Леонидович всегда. Часто Алпатовы. Асмусы. Один раз помню Журавлева.

Беседовали по большей части о музыке. Разговоры такие небесные, философские. Потом Пастернак читал:

И вот, бессмертные на время,

Мы к лику сосен причтены.

И от болей и эпидемий

И смерти освобождены.

Это были восхитительные вечера. Шла я домой счастливая. Иду и пытаюсь слово за словом восстановить услышанные стихи. У меня хранится «Рождественская звезда», записанная мной без единой неточности. И «Гамлет» с одной ошибкой.

АЛ: Спасибо калошам!

ЗТ: Рукопись «Доктора Живаго» мне давала Юдина. Во время войны уже были созданы «Елка у Свентицких» и почти все стихи… В книжке Мончика Волкова «Шостакович и Сталин» я нашла одну ошибку. Даже хотела ему об этом написать. Он утверждает, что Ивинская – прообраз Лары.

АЛ: Ну, это вроде как известно.

ЗТ: Кому?

АЛ: Об этом она сама рассказывает.

ЗТ: Ах, сама… Ну она там еще кое-что говорит. Например, помещает в книге стихотворение Цветаевой, переписанное рукой Пастернака. И пишет, что это стихотворение Пастернака, посвященное ей… Я «Доктора» читала, когда Ивинской и близко не было. Это ведь очень поздняя история.

АЛ: Но «Доктор» действительно завершался при Ивинской.

ЗТ: Но начат задолго до войны. И с самого начала там существовала Лара, и вообще вся эта ситуация. А Ивинская появилась ого-го через какое время…

АЛ: Какое впечатление тогда производил «Живаго»?

ЗТ: Огромное. Кстати, если уж мы заговорили о «Живаго», то надо сказать о некоторых обстоятельствах. «Доктор» был задуман в момент разрыва с первой женой и увлечения Зинаидой Нейгауз. Этот союз был не только личным счастьем, но и трагедией дружбы. Борис Леонидович очень трогательно относился к Генриху Нейгаузу. По этому поводу существует их душераздирающая переписка… Так вроде быть не должно, но, если знаешь обоих, все сразу понимаешь… Потом у Нейгауза было еще две жены. Сначала Милица Сергеевна. У них родилась дочка. Жили они в коммуналке. Затем его женой стала Сильвия Федоровна. Очень красивая, чудная скрипачка. Родилась в Швейцарии, потом переехала в Германию. Бежала в Советский Союз. Даже когда она вышла замуж за Нейгауза, очень плохо говорила по-русски. Однажды нежно так говорит папе: «Борис Викторович, ну чего вы стоите». Генрих Густавович в таких случаях хватался за голову и, явно вспомнив Достоевского, кричал: «Катерина Ивановна, вон!»

АЛ: Роман с Ивинской не менее драматический, чем брак с Зинаидой Николаевной. К тому же, осложненный двумя ее арестами…

ЗТ: Ивинскую я не знала, но видела. Она была не только красивая, но в ней чувствовалась загадка. Это как раз то, что больше всего ценил Пастернак. Борис Леонидович ее сильно любил, тут уж ничего не поделаешь. Это признают все… На обеих его женщинах последних лет есть вина. В «нобелевские дни» они не дали ему в полной мере остаться собой.

АЛ: Но он ничего унизительного для себя не сделал.

ЗТ: Ему следовало оставаться совершенно индифферентным. Он сам так считал, но не выдержал натиска с разных сторон. Зинаида Николаевна требовала, чтобы он каялся. Ивинская – чтобы он писал письма.

АЛ: Существует упорная точка зрения, что Пастернак – «дачник», одиночка, человек ни в чем никогда не участвовавший… «Юродивый», как якобы сказал о нем Сталин…

ЗТ: При всем том Борис Леонидович был человеком очень общительным и хлебосольным, обожавшим застолья и непременно праздновавшим дни рождения. В этом смысле был очень удобен для тех, кто стремился оказаться рядом с ним. Что касается дней рождения, то тут был особый смысл. Ведь это еще день смерти Пушкина! Разумеется, после того как разразилась история с «Живаго», круг сразу сузился. Даже Вознесенский, самый близкий ему молодой поэт, исчез из дома. Борис Леонидович никак не мог этого взять в толк. Спрашивал: «Андрюша в космос, что ли, улетел?»

АЛ: У Василия Аксенова есть роман «Скажи изюм». Это фантазия на тему истории с альманахом «Метрополь». В этом романе есть такой Андрей Древесный. Вознесенский, другим словом. Когда затея героев терпит крах, то Древесный становится космонавтом. Так что метафору Пастернака Аксенов развернул.

ЗТ: Потом Вознесенскому пришлось многое досочинить, чтобы хоть как-то свести концы с концами. В повести «Мне четырнадцать лет…» он говорит, что Пастернак никогда не составлял ему протекции. Насчет Пастернака не скажу, но существовал такой Петр Иванович Чагин, так тот точно Вознесенскому ворожил. Был он сначала партработником, потом директорствовал в Гослитиздате и «Художественной литературе», многие называли его «Выручайгиным». Он обожал Пастернака, старался делать для него все возможное. Вот и Вознесенскому кое-что перепало.

Как-то Ахматова рассказывала о своем визите к Пастернаку. Праздновался очередной день рождения. Борис Леонидович попросил ее сесть рядом с двумя молодыми поэтами. «Простите, – сказал он, – такую вольность. Это будущее русской поэзии». Анна Андреевна ответила, что польщена. По обе стороны от нее оказались Вознесенский и Евтушенко. Они оба были от этого в таком восторге, что упились вусмерть. Ахматова, кстати говоря, пьяных не любила. Даже пьяного Левы немного побаивалась. Она страшно заволновалась и остаток вечера воспринимала смутно. Все ждала момента, когда они захотят ее провожать. И действительно, как только все начали собираться, поэты бросились подавать пальто. Втроем они перешагнули порог пастернаковской квартиры. «Но в это время, – завершала рассказ Анна Андреевна, – чья-то рука бросила их на площадку. И они остались там лежать до Страшного суда».

Анне Андреевне очень нравился этот сюжет. В разных вариантах я его слышала много раз… Недавно читаю воспоминания Вознесенского. Уму непостижимо, что он там пишет. Но самое главное, это история о вечере у Пастернака. Оказывается, Борис Леонидович попросил его проводить Ахматову, но он уступил эту честь Рихтеру. Вот так.

АЛ: Вы ездили хоронить Пастернака?

З Т: Нет, только мама. У меня сохранилась сделанная ею фотография. Вокзал, объявление, похороны тогда-то и там-то. Ее встретили Рихтеры и они дальше отправились вместе. Она рассказывала, как они ехали по шоссе, а им навстречу шли машины писателей, покидавших Переделкино…

Открытый гроб не позволили поставить на катафалк и до самого кладбища несли на руках. Все было так, как описано им в стихотворении «Август». Около могилы все время читали стихи.

То прежний голос мой провидческий

Звучал, нетронутый распадом…

Опять двойка

Если мы с вами доживем до ее возраста, то, скорее всего, у нас тоже появятся такие ощущения.

Как это у Чехова? «Холодно… холодно… холодно. Пусто… Пусто… Пусто…»

Умерли если не все, то почти все. Разговаривать, конечно, есть с кем, но настоящих собеседников нет.

Я ведь тоже не собеседник, а, так сказать, участник ее монологов. Человек, по мере сил направляющий ее воспоминания.

Поэтому Томашевская не забывает напомнить о дистанции. Мол, одно дело я, а другое она. Чтобы иметь право рассуждать о прошлом, надо знать о нем не из книг.

Иногда Зоя Борисовна прямо спрашивает: «А вы сами разговаривали с Рихтером?» Или: «А вы встречались с Шостаковичем?»

Нет, конечно. Как-то стоял за Рихтером в очереди в комаровском магазине, но до знакомства дело не дошло.

Все это она говорит очень серьезно. Предупреждает, что дело это ответственное и фамильярность тут недопустима.

Подчас нет никакого панибратства, а Зоя Борисовна все равно недовольна. Как-то прямо поперек страницы написала: «Полная чушь».

Вот я и вернулся в школьные годы. Когда учительница говорила что-то подобное, ее мнение подкрепляла двойка ростом с хороший белый гриб.

В данном случае речь шла об истории, которую Томашевская слышала от Рихтера. Моя дерзость заключалась в том, что ее рассказ я по-своему трактовал.

Сперва поговорим об обстоятельствах. По этому поводу у нас с ней вроде бы не было разногласий.

Новеллист Рихтер

С острова Сицилия Рихтер приехал потрясенным. Каждому, кто интересовался, что же там такого особенного, он выкладывал этот сюжет.

Рассказывать Святослав Теофилович умел гениально. Как и для Зои Борисовны, окружающая жизнь для него складывалась в новеллы.

Новелла – своего рода формула. В какой-то момент второстепенное становится неважным и остается самое главное.

Начинал Рихтер с того, что Луиджи Пиранделло перед смертью отдал несколько важных распоряжений. Среди прочего надиктовал финал неоконченной драмы «Горные великаны».

Не диалоги, конечно, а сюжет. Превратить эти страницы в последний акт должен был его сын Стефано.

Как ни хотел отец осуществиться в сыне, от него мало что зависело. Несмотря не все старания, половинки пьесы никак не срастались.

Опять Стефано слышал: ну какой это Пиранделло! То есть Пиранделло, конечно, но не этот, а другой.

Впрочем, пьесу поставили именно с таким финалом. Словно нарочно для того, чтобы зритель плевался и поминал наследника всуе.

Смерть автора и героев

Потом за дело взялся один смельчак. Он отбросил написанное сыном и ограничился теми страницами, которые принадлежат отцу.

Выглядело это так. Когда события приближались к тому месту, где остановился драматург, свет резко выключался.

Зоя Борисовна утверждает, что главным для Рихтера было превращение героев в призраков. Так сказать, окончательное обнаружение идеи спектакля.

Вообще-то и по ходу действия персонажи казались тенями, а тут в них превращались буквально. Чуть ли не просвечивались рассеянным светом из глубины подмостков.

Разве я спорю, дорогая Зоя Борисовна? Вообще считаю непродуктивным препирательство эха с первоисточником.

И все же хочу поразмышлять. Странно, согласитесь, что свет уходил на середине фразы. В ту секунду, когда, по словам Рихтера, ручка выпадала из рук драматурга.

Может, финал говорил о болезни Пиранделло? О том, что когда ему стало совсем худо, в его пьесе тоже замерла жизнь.

Такой приступ автора с потерей речи у героев. Персонажи уже не обменивались репликами, а лишь вяло передвигались.

При этом голос на фонограмме звучал бодро. Он читал тот двухстраничный текст, который Пиранделло надиктовал сыну.

Так бывает – сознание выхватывает фрагменты, а мысль больного работает ясно. Словно он ощущает необходимость что-то важное договорить.

Договорил – и все прожекторы опять выключились. Кажется, это была та окончательная темнота, из которой свет уже не родится.

Настоящий спектакль трактует не только пьесу, но автора целиком. Не обходя при этом самые закрытые для посторонних зоны.

Не рассказывала ли постановка еще и о последних днях драматурга? О том, что не только публика переживет утрату, но персонажи испытают чувство сиротства?

Об этом Пиранделло говорил в пьесе «Шесть персонажей в поисках автора». Уж он-то знал, что между героями и их создателем есть обратная связь.

Потом свет на сцене зажигался опять. Этот свет имел отношение не к жизни и смерти, а только к театру. К битком набитому залу, который шумно благодарил артистов и режиссера.

Под финал этого рассказа хочется процитировать уже упомянутого здесь Лотмана. Как-то на лекции он удивил всех сообщением, что искусственный мозг изобретен.

Как изобретен? – заволновались студенты, – но Юрий Михайлович сразу им объяснил, что речь о художественном тексте, который существует во времени и никогда не может быть исчерпан.

Отчего бы не представить, что истории тоже переживают не одну, а несколько жизней? Сперва они существуют вместе со своим рассказчиком, а потом пускаются в самостоятельный путь.

Возможно, это и есть залог долголетия сюжета о Пиранделло. Главное прочтение, конечно, принадлежит Рихтеру, но и последующие также не исключены.

Из разговоров. Михаил Михайлович

ЗТ: Сталин любил ударить, а потом посмотреть, что будет дальше. В этом отношении он был терпелив. Не то чтобы сразу к ногтю… Реакция на его решения была разная. От полного одобрения до совершеннейшего отчаяния. Когда началось «дело врачей», одна моя подруга жила в Харькове. Ее родители, врачи, повесились в ее присутствии.

После постановления о Зощенко и Ахматовой кое-кто говорил: наконец-то! сколько можно! Вроде как сегодня, после всей этой монетизации, радуются: «Ну вот, можно сесть в автобусе, старичье отвалилось». Для папы и мамы тут не было вопроса. К постановлению они относились так же, как мы к этому относимся сейчас.

Анна Андреевна о постановлении узнала не сразу. Она газет не выписывала. Когда ее кто-то спросил, как она себя чувствует, то тут все стало ясно. Писателей, конечно, в эти дни было слышно меньше всего. В основном они отворачивались и прятались. Как-то Ахматова возвращается от нас домой, а я ее провожаю. Лифта у нас еще не было, и с нашего этажа вижу, что вверх поднимаются поэты Браун и Комиссарова. Ахматова тоже их видит и специально повышает голос. Спускаемся на первый этаж, но там никого нет. Анна Андреевна произносит громко: «Они вошли в стену»…

Случались, правда, и другие встречи. Ахматова приходит к нам, и прямо с порога сообщает, что видела Зощенко: «Мы встретились как тени в чистилище у Данте». От нее я знаю и о встрече с английскими студентами. Говорила, что процедура была унизительной, но «Мишенька отвечал умненько». Это ее точные слова. К Михаилу Михайловичу она относилась удивительно нежно. И, конечно, почтительно. Когда стала писать прозу, то в первую очередь отправилась читать ему.

Все-таки Анна Андреевна легче переживала эти времена. Она была женщиной. Многие от нее отвернулись, но она не перестала вовсе ощущать на себе внимание. Зощенко был и без того человек одинокий, а тут одиночество стало почти абсолютным.

Еще недавно каждый день к Михаилу Михайловичу приходили сотни писем. Почтовый ящик буквально ломился. А тут никого и ничего. Юнгер рассказывала, как встретила его на Невском, а он сделал вид, что ее не узнал. Это была своего рода деликатность, предупреждающая возможную неловкость того, кто побоится с ним поздороваться. Елена Владимировна, напротив, взяла Зощенко под руку, а он, не поворачиваясь и глядя прямо перед собой, зашептал: «Леночка, для вас это очень опасно. Убедительно прошу покинуть меня». К нам Михаил Михайлович приходил все время. Он видел, что в этой ситуации родители остаются совершенно спокойны и чувствовал себя у нас уверенно…

Зощенко мало с кем дружил, и если говорил о друзьях, то чаше всего с горечью. Рассказывал о своем приятеле Лавреневе, который получил сталинскую премию третьей степени. Отправились они отмечать эту премию в «Норд». Лавренев выпил и стал жаловаться: ну зачем ему премия? Сколько всего может быть у советского писателя? Одна квартира, одна машина, одна жена. Тратить не на что. А даже третья премия это, как выразился Зощенко, миллион. Ведь сразу начинаются издания и переиздания… Еще Михаил Михайлович сказал, что Лавренев предложил деньги в долг, но он не взял. Говорил без обиды, но чуть иронически: вот, мол, друзья…

Очень многое, происходившее вокруг Зощенко, напоминает его рассказы. Ведь проза Михаила Михайловича – это «энциклопедия советской жизни». Папа часто повторял эту формулу Мандельштама.

В то время у нас у всех были домработницы. Существовал даже профсоюз домработниц. Как потом выяснилось, эта организация имела отношение к Большому дому. К тому же профсоюзу относились дворники. В тридцатые годы они состояли при каждом доме. Когда Хрущ пришел к власти, дворников за ненадобностью упразднили… Как ни колоритен был наш «грибоедовский» Гриша-дворник, но все же домработницам он уступал. Обычно часов в двенадцать во дворе собирался такой кружок – Валечка, Машенька, Раечка. Судачили о своих хозяевах. Потом наша домработница нам все пересказывала. От нее мы знали, что домработница Михаила Михайловича сильно переживала его горести и всякий раз старалась привести аргументы в пользу хозяина. Рассказывала, как ходила в писательский распределитель на Михайловской улице и там поняла, как ему сочувствует народ. Кому-то, к примеру, не дали риса или перловки, а ей, служащей у Зощенко, не только дали, но даже добавили…

Любимая мною книга – «Перед восходом солнца». Михаил Михайлович называет себя меланхоликом, а потом размышляет о том, почему он сделался таким. Ведь родился нормальным мальчиком, жил как все люди. Воевал, получал Георгиевские кресты за храбрость. В чем же причина? Если докопаться, пишет он, то излечишься.

АЛ: Своего рода «анализ» по Фрейду.

ЗТ: Нет, продолжает Зощенко, зацепиться не за что. Все, что произошло с ним, было и у других. Не он один воевал, не только его травили газами, многие женились не по любви… Последнее – очень важно. Тут Михаил Михайлович произносит то, что в другой ситуации никогда бы не сказал вслух. Да, это правда. Причем последствия сказываются до сегодняшнего дня. Ведь его жена, Вера Владимировна, вычеркнула из его рассказов все, что ей не нравилось. Особенно много про женщин. В общем, все, что могло помешать ее карьере вдовы великого писателя.

Ревность Веры Владимировны понятна. Все женщины Зощенко были красивые, а некоторые и очень умные. Последнее его увлечение – Марина Диадоровна Багратион-Мухранская. Она подарила Михаилу Михайловичу последние двенадцать лет жизни. Даже вязала кофточки на продажу, а деньги отдавала ему. Чтобы он заткнул Веру Владимировну, которая истерически кричала на лестничной площадке: «Мерзавец! Бездельник! Ты же отлично можешь шить сапоги!»

Вера Владимировна была глупенькая-глупенькая. Такая болоночка. Беленькая, вся в кудряшках. И мебель у нее была белая, «настоящий Людовик».

А Зощенко всю жизнь спал на солдатской кровати со сшитой им самим подушкой. Каждый день, часов в двенадцать, Зощенко шел к Марине, которая жила этажом выше, а часов в десять вечера возвращался домой. Кажется, Вера по этому поводу не возникала. Из-за денег скандалила, но тут оставалась спокойна. Возможно, ей это было легче? В противном случае пришлось бы его кормить, а тут все обязанности взяла на себя Марина. Разумеется, в эти времена никакой домработницы у них уже не было.

Марина была удивительная. Все сносила без единого слова. Мама однажды ему сказала: «Женились бы вы, Михаил Михайлович, на Марине». Он на это ответил: «Уж если я не женился на такой-то (тут он назвал имя женщины, с которой когда-то у него был роман), то я больше ни на ком не женюсь». У меня есть фотография Марининой предшественницы. Это буквально ангел. Дивное, светлое лицо. Потом эта женщина вышла замуж на венгерского посла.

Перед смертью Зощенко тяжко болел и не мог подняться на этаж выше, а Марину Верочка не пускала, и он это страшно переживал.

После смерти Михаила Михайловича Вера Владимировна распустила крылышки и стала писать что-то вроде мемуаров. В них она рассказывала о том, что ее муж всю жизнь любил только ее… Зощенко в самом деле был человеком благородным. Хотя бы потому, что он ее не бросил. Но при этом очень одиноким. Даже внутри собственной квартиры он сделал для себя отдельный вход…

После постановления Зощенки поменялись с Кетлинской. К этому времени они уже полгода не платили квартплату. Кетлинская сказала, что вернет долг и оплатит разницу в метраже. Новая квартира была сильно меньше и ни о каком собственном входе речи быть не могло… Кетлинская обещания не сдержала, а когда он ей о нем напомнил, ответила: «Вы еще чего-то ждете?».

В последние годы Зощенко жил в тесноте. Его сын, Валька, женился на женщине с ребенком. Тут Михаил Михайлович решился на третье переселение. Он обменял бывшую квартиру Кетлинской на малюсенькую в третьем этаже и комнату для сына.

Зощенко был человек поразительно непривередливый. Для жизни ему было почти ничего не нужно. Ну, может быть, только чтобы его не трогали.

История с его дачей в Сестрорецке такая. В тридцатые годы был какой-то особенный урожай гонораров, и он решил купить дом самого Витте. Для премьер-министра вполне скромно. Мезонинчик, фронтон, колонны, садик… Все основные помещения в первом этаже, а на втором одна или две комнаты.

Дача была куплена для Верочки. Она все время требовала роскоши, любила и ценила дачную жизнь. Зощенко это не интересовало. Михаил Михайлович страдал водобоязнью и никогда не купался. Природу не любил и очень редко описывал. Как бы не замечал… Он был типичным городским жителем.

Однажды мама позвала его в Гурзуф. Он сперва согласился, а за два дня до отъезда встретил меня и сказал: «Детка, я не поеду». «Ну что вы, мама вас ждет, мы уже билеты взяли», – сокрушаюсь я, а он тихо так произносит: «Но я же не могу уехать от себя. Это будет тяжело и вам, и маме, и мне».

В Коктебеле Зощенко не в силах был выдержать даже половины срока. Приедет – и уже готовится уезжать. Если все-таки ехал в Дом творчества, то потому что дали путевку и было необходимо поправить здоровье.

Зато на Невском Михаил Михайлович часто прогуливался. Каждый день, часов в шесть, его наверняка можно было тут застать. Вообще, Невский вечером – это, я вам скажу, зрелище! Кого здесь бывало только не встретишь! Даже Алексея Толстого.

Особенно Зощенко любил «Норд», всегда старался в него заглянуть, немного посидеть. Еще рядом с нашим домом находилось кафе «Чайка». Там вместо стульев были диванчики подковкой. Подавали очень милые барышни. Как тут избежать романов? В «Чайке» служила знаменитая официантка Кира. Была она, как и Вера Владимировна, болоночка, но Зощенко в это время увлекался романтическими дамами с тонкими чертами лица…

АЛ: Как вам кажется, Зощенко ощущал себя украинцем? Видел в этом еще один аргумент в пользу своего внутреннего родства с Гоголем? Необычайный сатирический дар, происхождение, странная болезнь перед смертью… Будучи человеком сверхтонкой организации, Михаил Михайлович не мог об этом не думать.

ЗТ: Действительно, сходство есть. Разница только в том, что Гоголь так и не женился.

АЛ: То, что Гоголь не женился – как видно, такая же драма как то, что Зощенко женился. Для Николая Васильевича, как и для Михаила Михайловича, в первую очередь это обозначало еще большую степень одиночества… А с сыном у Зощенко была дружба?

ЗТ: Он все время о нем заботился, даже баловал. Помню, однажды Валька появился в школе в цилиндре. Потом во фраке. А у нас, надо сказать, правила были строгие. Не будь он Зощенкой, его бы выгнали наверняка. Вальку все считали шалопаем, золотой молодежью, и относились немного пренебрежительно. Словом, Михаил Михайлович был одинок всегда. Пока был одинок и знаменит – это одна ситуация, а когда стал одинок и затравлен – другая. Умер в чужом для него Сестрорецке. Он был уже совсем плох, и Верочка почему-то решила повезти его на дачу. Только они приехали, буквально через несколько часов он скончался. Марину Багратион-Мухранскую, главную женщину последних лет его жизни, на похороны не пустили.

АЛ: Я мучительно вспоминаю, откуда мне известны это имя и фамилия. Ну, конечно! В мемуарах приятельницы Мандельштама Ольги Ваксель рассказывается о некоей Марине Б., возлюбленной ее будущего мужа Христиана Вистендаля. Когда Ольга с Христианом познакомилась, Марина еще присутствовала. Ваксель ревниво пишет: «Оба они так красивы, так подходят внешне друг другу»… Это был тридцать первый год.

Общие замечания

Постановления как эпидемия. Когда они появляются, то покрывают всю территории страны.

Как бы ты ни пытался увернуться, все равно ничего не выйдет. Даже если твоя литературная жизнь только начинается.

Иногда заденет рикошетом. Где-нибудь в скобках или придаточном предложении вдруг возникнет твоя фамилия.

Не бросаться же к трибуне с вопросом: почему я? Ведь и все остальные имена появились безо всякой причины.

Через несколько дней после выхода постановления о Зощенко и Ахматовой состоялось Общее собрание писателей в Смольном.

Хорошо представляю этот зал.

Из-за спин президиума на зрителя шествует гигантский Ленин работы Бродского. Рука дружелюбно приветствует участников, но прищуренный взгляд скрывает угрозу.

Вот это по-нашему. С одной стороны, всяческая расположенность, а с другой, все же некоторая осторожность.

Все сидят как оглушенные. Каждый старается угадать, в кого ткнет следующий оратор.

Где-то под конец докладчики переходят к низкопоклонникам. Оказывается, и в этом вопросе есть много недоработок.

При этом не то чтобы валят на других. Могут сказать и о том, что болел этой заразой, но вовремя излечился.

«А как мы относились к иностранным писателям, как ходили на цыпочках перед Хемингуэем, – говорил некто Капица, – забывая, что преклонение перед иностранцами унижает советских людей. И правильно сказал товарищ Сталин: «Получается, что вы ученики, а они учителя. Неправильно это». Возьмите книгу Геннадия Гора «Дом на Моховой». Что это, желание показать свою образованность или низкопоклонство, преклонение перед иностранщиной?»

Так вот что такое желание показать образованность. Низкопоклонство. После этих слов крепко подумаешь, прежде чем откроешь книгу.

Еще представляешь писателей на цыпочках. Может, даже и хорошо, что в этой позе почтительного внимания, но только при чем тут американский автор?

Что только не скажешь, чтобы сохранить себя. Капица не только сохранил, но упрочил позиции: до самого конца хрущевской оттепели возглавлял прозу ленинградской «Звезды».

Тут, пожалуй, остановимся. Хотя бы потому, что разговор о Геннадии Горе впереди, а пока совсем другая история.

Конечно, этот пример не самый кромешный. Ведь чаще всего подобные ситуации заканчиваются полной катастрофой.

А тут что? Рядовое предательство. Для таких вещей вообще необязательно, чтобы был хоть какой-то повод.

Предзащита

Начнем с того, что своих детей у Критика не было, а потому он все время кого-то опекал. Однажды нашел ученицу среди длинноногих артисток Кировского театра.

Еще из зала разглядел девушку с очень серьезными глазами. Сразу подумал: у труженицы балетного станка такой взгляд – настоящая редкость.

Когда потом разговорились в актерском фойе, оказалось, что она не только читала его книги, но может что-то по этому поводу сказать.

Вот и все, что нужно для того, чтобы Критик почувствовал за нее ответственность.

Буквально сразу начал хлопотать. Позаботился о том, чтобы она сдала экзамены за пять лет театроведческого факультета и поступила в аспирантуру.

Вообще-то, особых волнений у него с ней не было. Не успеет он высказать какое-то пожелание, а она уже корпит за письменным столом.

Когда диссертация была завершена, стало ясно, что он не имеет права быть научным руководителем.

Даже работать в институте не может. Еще странно, как, будучи космополитом, он так долго руководил сектором.

Защита

Он совсем не испугался. Сколько жена ни отговаривала, все-таки пошел на ее защиту.

Сел в последнем ряду и так просидел до конца. Даже во время перерыва не примкнул к фланирующим коллегам.

Вообще-то конспирация была излишней. Ведь и без его подсказки все хорошо знали, как нужно себя вести.

Почти никто не обратил на него внимания. Самые решительные едва кивали, а трусоватые отводили глаза.

Зато в какой-то момент буквально все о нем вспомнили. Пусть никто не повернул к нему голову, но на затылках ясно прочитывалось его имя.

Он и сам заволновался. Подумал, что сейчас она его назовет, и вся защита полетит к чертям.

Ученый секретарь задал вопрос: «Кто был вашим научным руководителем?». Как видно, сразу хотел исключить его из числа претендентов.

Ученица мгновенно все поняла. Не то чтобы отреклась, но поместила в определенный ряд. Сказала, что руководителей у нее было столько, что она боится кого-то пропустить.

Ученица и ученик

Он бы ее простил, если бы она извинилась. Ведь надо же было защищаться. В общем, она и защитилась тем, что его не упомянула.

Нет, Ученица действовала по-другому. С тех пор, как его забыла, старалась и дальше поступать так.

Если заходила речь об участии Критика, она сразу брала слово. По праву воспитанницы говорила то, что другому неловко произнести.

Поднимет очи горе, изобразит смущение, и скажет о том, что он настолько болен, что лучше его не беспокоить.

Те, кто должен решать, подумают-подумают, и вместо одной фамилии впишут другую. Кто как не Ученица имеет право его заменить?

Незадолго до смерти Критик попросил, чтобы на его похоронах речи не произносились и пришли только друзья.

Уж не хотел ли он проверить ее? Будучи человеком любопытным, интересовался, что случится после ухода.

Пришла, знаете ли. Кто-то вспомнил о просьбе умершего, но она стояла неколебимо. Когда гроб опускали в могилу, приложила платок к глазам.

Ученица и потом о нем не забывала. Однажды удивила тем, что решила заняться установкой памятника.

Позвонила последнему Ученику. Сказала, что дает деньги, а его просит помочь.

Что почувствовал Ученик? Не хочется вспоминать. Ведь это со мной она разговаривала, а я что-то невразумительное лепетал.

Ученица отличалась небольшим ростом, а в последние годы стала совсем маленькой. Она уже почти не ходила, а больше сидела в компании поклонников.

Что-то было знакомое в этой мизансцене. Так солистка предстает в окружении стайки участниц кордебалета.

Активно распространялся слух, что жить ей осталось недолго. На этом основании одна особенно рьяная аспирантка даже попала в редколлегию, а заодно и в какое-то жюри.

И еще пример

Раз я признался в том, что находился невдалеке, придется договаривать до конца.

Ведь мы с ней еще раз пересеклись. Как-то она прочла одно мое сочинение и потребовала к себе в Комарово.

Я сказал, что сегодня не могу, но она даже слушать не стала. Позволила только час на сборы и два часа на поездку.

Конечно, я опять все перепутал. Решил, что если такая спешка, то следует ждать чего-то хорошего.

Оказалось ровным счетом наоборот. Ей необходимо было скорей сообщить, что у меня ничего не получилось.

Что Ученица умела, так это обрадовать. Руки опускались сразу. По дороге домой я все время порывался выбросить свою рукопись.

Наверное, я бы нашел подходящую канаву, если бы не память об Учителе. Только оттого и удержался, что с этим сочинением могло погибнуть посвящение ему.

Выставка Рихтера

Почему я об этом говорю? Да потому, что как-то мы с Томашевской обсуждали, что такое верность. Я рассказал эту историю, а она кое-что вспомнила в ответ.

Такова ее неизменная метода. Когда речь заходит о вещах отвлеченных, Зоя Борисовна непременно приведет пример.

Человеческие качества для нее – в первую очередь, опыт. Попытка разных людей сделать так или иначе.

Вот и верность для нее – поступок, а, в данном случае, и своего рода проект.

Выставка, устроенная Рихтером, называлась «Музыкант и его встречи в искусстве». Сперва он показал ее дома, а потом во время «Декабрьских вечеров».

Чтобы понять замысел, следует оценить предпочтения. Почему, к примеру, коринский портрет Игумнова из Третьяковки, а не портрет Станислава Нейгауза работы Фалька из коллекции самого Рихтера?

Нейгауз тоже этим вопросом задавался, но Святослав Теофилович ничего не ответил. Только улыбнулся и сделал неопределенный жест.

Какие, в самом деле, объяснения? Ведь не комментирует он музыкальные трактовки, но тем, кто умеет слушать, все ясно без слов.

К тому же, если говорить пространно, то смысл пропадет. Скорее, тут нужно не много слов, а одно.

Слово

Это слово – все равно что пароль. Когда Зоя Борисовна его нашла, то Рихтер довольно заулыбался.

Ну, конечно, верность. В данном случае дело не только в уровне мастеров, но в неких свойствах персонажей.

Потому Фальк был представлен графикой. В подписи говорилось, что когда в Париже художник познакомился с моделью, между ними состоялся такой разговор.

«Я хотел бы вас нарисовать», – сказал Фальк, а она ответила: «Что вы, я теперь совсем нехороша». – «Да, но в вас чувствуется порода» – «Ну, конечно, я – Нарышкина».

Короткий обмен репликами, а уже все ясно. Остается только в стремительном рисунке зафиксировать верность себе.

Или двойной портрет супругов Веригиных работы Кончаловского. Когда Рихтер впервые играл в Париже, какая-то женщина из зала подала ему ветку белой сирени.

На следующий день опять играет, и снова сирень. Правда, к ветке прикреплена записка, что такую сирень ее мать всегда дарила Рахманинову.

Святослав Теофилович решил выразить поклоннице благодарность и отправился к ней домой. На вопрос: «Дома ли супруга?», ее муж ответил: «Дома, но она в обмороке, потому что вы пришли».

Тут как бы двойная верность. Верность этих людей творчеству, а также верность Рихтера тем, кто способен музыку понимать.

И еще много такого рода примеров. Ведь человеческая жизнь состоит не только из измен, но из случаев несомненного благородства.

Знал ли Рихтер о выставке исторических портретов, устроенной Дягилевым в девятьсот пятом году? Подписи под холстами тут начинались не с фамилии художника, а с имени героя.

Это, конечно, принципиально. Дягилев хотел представить не только те или иные картины, а еще и то, что больше всего в жизни ценил.

Он, конечно, тоже имел в виду слово. Скорее всего, – созидание. На протяжении трех столетий персонажи этих холстов участвовали в жизни страны.

Организовывали почту, писали стихи и романы, просто продолжали род. То есть занимались чем-то, что касается не только настоящего, но и будущего.

Зоя Борисовна любит повторять, что все неслучайно. Так что если в этом рассказе возникло имя импресарио, оно непременно появится еще раз.

Из разговоров. Николай Павлович

ЗТ: Недавно в гостях у священника Бориса Куприянова я стала рассказывать об историке Николае Павловиче Анциферове. Куприянов говорит: «Это же святочный рассказ! Вам нужно написать книгу святочных рассказов»… Анциферов – друг нашего дома. Постоянный и многолетний. Был он основателем экскурсионного дела в России. Поначалу ему не очень давали хода и каждое лето вместе со своими сподвижниками он ездил в Рим водить экскурсии по Колизею.

При Советской власти Николая Павловича много раз сажали. При этом лицо у него всегда было сияющее. Даже печальным я его никогда не видела. Такой абсолютный князь Мышкин… Испытания Анциферов принимал как неизбежность. Возможно, именно поэтому его выпускали из тюрем. Его мучителей злило, что они доставляют ему столько боли, а он лучится. Потом, конечно, сажали опять.

АЛ: Ловлю вас на слове. Как-то вы сказали, что Пунин был блестящий человек, а Анциферова называете сияющим.

ЗТ: ?

АЛ: Нет ли тут связи с «наследственной неприязнью к блестящим пуговицам»? Не хотите ли вы опять подчеркнуть разницу между блеском и сиянием?

ЗТ: Анциферов и говорил постоянно: «Я счастливый человек». Даже утверждал, что счастливая жизнь ему была предрешена… Венчался Николай Павлович в Знаменской церкви Царского Села. Это, конечно, еще не все везение. Настоящим везением оказалось то, что молодожены и двое их приятелей опоздали на поезд. Поначалу, конечно, были в страшном смятении. Что делать? Смотрят: из Царского поезда выходит Великий князь. «Я хочу вас поздравить, – обращается он к ним, – и попросить ехать с нами». В Петербург они вернулись вместе с особами Императорской фамилии.

А вот эта история о совсем другом поезде. Везут Анциферова на Соловки в столыпинском вагоне, а арестантов в нем как сельдей в бочке. Тоска, молчание, слезы… И тут Николай Павлович начал пересказывать «Давида Копперфилда». Сам удивлялся, как целые страницы перевода Введенского сходят у него с языка. Сначала слушали только те, кто находился рядом, а затем чьи-то руки подняли его и кто-то уступил место на нарах. Теперь он уже не стоял, а сидел. Все очень возмущались, когда он завершил рассказ. Буквально требовали: «Давай дальше!» И тогда он стал за Диккенса придумывать продолжение.

Очередной раз Николая Павловича выпустили из тюрьмы во время войны. То ли кормить в тюрьмах стало нечем, то ли еще какая причина. Он приехал в Москву, жил в коммуналке у своей подруги, Софьи Александровны Гарелиной. Софья Александровна пыталась прописать его у себя, но ничего не выходило. Не прописывают из-за того, что он не работает и не берут на работу потому, что нет прописки… Замкнутый круг.

Анциферов не сдается, ищет хоть какую-то работенку, ходит по школам, библиотекам, музеям. В Москве наша семья жила на Гоголевском, а он в Афанасьевском переулке. Это совсем рядом. По несколько раз в день Николай Павлович заглядывал к нам, чтобы сообщить о результатах поисков. Однажды приходит, а под глазом – огромный синий фингал. Мама, конечно, бросилась делать примочки, а он заливается от хохота: «Смешная, – говорит, – история… Прихожу в одну школу, а навстречу идет очень симпатичный человек. Даже подумал: если такие милые люди здесь работают, может, и меня возьмут?.. И ударился о зеркало».

У Анциферова было пятеро детей. Трое умерли в какую-то эпидемию. И его мать умерла. И жена. И сын Сережа во время блокады. Упал в уборной Академии художеств и замерз. Никого из своих близких Николай Павлович не хоронил. В это время он отбывал свои сроки в лагерях.

Дочь Татьяна жила в Софии, в Царском Селе. У меня есть ее фотография. Тоненькая-тоненькая шейка, большая коса, хорошенькая… Жила она с теткой Грушей, сестрой матери. Эта тетка была вылитая Пегготи из «Дэвида Копперфилда». Круглые очки, стриженная под горшок, жилет с двумя рядами пуговиц.

Когда пришли немцы, тетка попала под подозрение и ее отправили в Германию. Вскоре и Татьяна оказалась в Рурских шахтах. Там у нее началась чахотка, она просто умирала… Однажды в какой-то немецкой газете она наткнулась на имя французского академика Андре Мазона. Когда-то этот Мазон вместе с Николаем Павловичем водил экскурсии по Колизею. Таня тут же написала письмо. Буквально на деревню дедушке. Париж, академику Мазону. Через две недели ее вызвали в комендатуру и сообщили о том, что ее переводят в другое место. Так она оказалась в Данцигском лагере. Заключенных из этого лагеря часто брали в обслугу – няней или уборщицей. (Лагерь вроде этого был у нас в Крыму. Крышу в нашем доме делал один венгр из пленных. Звали его Пулай Ласло. Стоил Ласло пятнадцать рублей в день. Лето было жаркое и он ходил в плавках из найденной на берегу рыбачьей сети… Переднего зуба у него не было и поэтому, прежде чем сплюнуть, он ударял себя по затылку…)

С детства Татьяна была верующей и в Данциге ходила в православную церковь. Там она познакомилась с одной русской семьей. И даже начала им помогать по дому. Однажды, убирая кабинет хозяина, наткнулась на отцовскую книжку «Душа Петербурга». Когда Таня сказала, что это книга ее отца, она стала для этих людей родным человеком. Ее лечили, откармливали, старались освобождать от тяжелого труда. Во время войны существовал нансеновский паспорт, позволявший артистам ездить в воюющие страны и возвращаться обратно. Благодаря этому паспорту в Данциг приехал американский певец, племянник хозяина семейства. Он сразу влюбился в Таню, выкупил ее из лагеря, обвенчался с ней в данцигской церкви и увез в Америку.

АЛ: За папу, сидевшего в советских лагерях, постоять было некому.

ЗТ: Николай Павлович в это время был в Москве в поисках работы и с фингалом под глазом. Вскоре Софья Александровна получает письмо от Татьяны. Больше половины занимают извинения. Мол, простите, что я позволяю себе. Может, вам будет неприятно. Дальше сообщается, что она живет там-то и у нее растет дочка. Пишет так, будто никакого Николая Павловича вообще нет. И только в конце фраза: «Передайте, пожалуйста, привет вашему мужу». Таня, конечно, ничего не знала, а просто предполагала, что отношения Софьи Александровны с ее отцом завершились браком. Они с Анциферовым действительно потом поженились.

АЛ: Может, по подсказке дочери?

ЗТ: Может, и так. У Николая Павловича и Тани началась переписка. Когда Анциферов приезжал в Ленинград или мы оказывались в Москве, сразу вытаскивались груды фотографий. Помните, я упоминала о Таниной тетке? Так вот – тетка тоже не пропала, а после войны жила в Европе; навела справки о племяннице и написала ей в Америку… Однажды Николай Павлович в очередной раз вытаскивает свои фотографии. На одной из них мы видим рядом с Таниной четырехлетней дочкой незнакомую даму. На голове завивка, в руках зонтик и сумочка. С нашей, советской точки зрения одета просто шикарно. Естественно, интересуемся: это кто? Оказалось, тетя Груша. Удивительным образом она превратилась в настоящую американку.

Апостолов как апостол

В «Антиформалистическом райке» Шостакович изображает собрание в каком-то Дворце культуры. С осуждением формалистической музыки выступают Единицын, Двойкин и Тройкин.

Очень важно, что каждый персонаж представлен номером. Примерно как в романе Замятина, где всякое «я» выкорчевано и существует только «мы».

Прототипы легко узнаваемы. Каждый, конечно, цифра, один из миллиона, но и не совсем пустое место.

К примеру, Единицын исполняет текст на мелодию «Сулико». Как известно, под эту музыку у Сталина тоже кое-что вытанцовывалось.

Что касается Двойкина, то он напоминает Жданова. Такое ощущение, что некоторые формулировки они явно сочиняли вместе.

Зато у Тройкина нет особых примет. Это может быть и Давид Заславский, и Платон Керженцев, и Павел Апостолов.

Фамилия-то какая: Апостолов! Остальные тоже чувствуют себя приобщенными, но тут это сказано прямым текстом.

Отчество, можно сказать, уточняющее. Павел Иванович. Как-то не очень вяжется с именем гоголевского персонажа высокая миссия ученика.

Что касается текстов, то стиль тот самый. В эту эпоху критические статьи почти не отличались от докладных записок.

Судите хотя бы по названиям: «О программности советской музыки», «К вопросу о воплощении отрицательного образа в музыке», «За чистоту реализма в советской музыке».

И еще с десяток, начинающихся буквами «О», «К» и «За».

Самый удивительный заголовок: «Насущные проблемы казахской музыки». Что за проблемы такие? Неужто те самые, о которых говорится в сочинении под шапкой: «Назревшие вопросы музыкального творчества».

Судьба Апостолова

Апостолова Дмитрий Дмитриевич выносил с трудом. В разговорах, в стиле своего райка, именовал не иначе как Опостыловым.

Что касается критика, то он не только по службе в аппарате ЦК не любил Шостаковича, но и по личным мотивам. Только выдастся минутка, Павел Иванович откладывает дела и принимается за музыку.

На симфонии не замахивался, но маршей и хоров написал предостаточно. Так что по крайней мере в этой узкой области они были конкурентами.

Дмитрий Дмитриевич свои творения предпочитал слушать, а Павел Иванович сам вставал за дирижерский пульт. Спиной чувствовал, как в такт его музыке дышит зрительный зал.

Шостакович время от времени впадал в немилость, а Апостолов всегда в фаворе. Иногда воспользуется правами партийного работника и свое положение упрочит.

Особенно вольготно ему жилось после сорок восьмого года. И не только потому, что вселился в кабинет на престижном третьем этаже, но и из-за того, что конкурент опять подвергся гонениям.

Можно по аналогии вспомнить одного питерского профессора. Когда началась травля Ахматовой и Зощенко, ему поручили развить идеи постановления.

Он, конечно, добавил масла в огонь. Все-таки, когда живешь в академической квартире, это невольно становится привычкой.

Лет через двадцать в студенческой аудитории профессор вновь вернулся к этой теме. Когда учебная программа подошла к ней вплотную, он решил не уклоняться.

Превозносить обиженных писателей было бы так же глупо, как отрекаться от своих статей. Он сделал попытку избежать крайностей и выразился примерно так:

– В конце сороковых годов Зощенко и Ахматову преследовали. Немалую роль в этом сыграл и я.

Вот такое сложное чувство. Не разберешь, хвалится человек или все же ощущает неловкость.

Примерно в таком духе мог сказать о Шостаковиче Павел Иванович. Да, травили. Закоперщиками были люди позначительней, но и я находился невдалеке.

Репетиция

Вообще-то дело не в кабинете и даже не в этаже. Просто время не стоит на месте. В иные годы идешь на концерт с целью его дальнейшего изничтожения, а сейчас только из любопытства.

А еще для того, чтобы не забывали. Помнили, что Павел Иванович, как всегда, в первых рядах. Если кого-то заинтересует его мнение, он сразу все объяснит.

Разумеется, Апостолов не мог пропустить Четырнадцатой симфонии. Все-таки Шостакович. К тому же интересно понять, насколько тот прислушался к его критике.

Как Павел Иванович и предполагал, не обошлось без неожиданностей. Когда Баршай уже занял дирижерское место, композитора под руки вывели на сцену.

Дмитрию Дмитриевичу было уже трудно ходить. Он и прежде выглядел необычно хрупким, а теперь истончился до последней степени.

Всякое движение стало для него небезопасно. Когда кто-то к нему подходил, он всегда извинялся за то, что не может подняться.

Сейчас он сидя беседовал со зрительным залом. Правда, голос звучал твердо. Очевидно, к этому выступлению он готовился заранее.

– Когда я писал симфонию, то был уверен, что умираю. Я думал о том, как тяжело умирать с нечистой совестью. Всем людям с чистой совестью посвящаю свое сочинение.

Апостолов, конечно, немного приободрился. Если Шостакович сейчас говорил искренне, то он и с себя не снимал вины.

Потом вступил оркестр. Все какие-то выкрики и требования. Медные настаивали на своем, а скрипки изо всех сил старались их поддержать.

Обычная для композитора экзальтация. Сначала один музыкальный вал, потом другой… Чувствуешь себя кем-то вроде гребца, переплывающего море в шторм.

О победе искусства над действительностью

Апостолов не понимал, действительно ему нехорошо или так на него действует музыка. Но когда певица Мирошникова пропела: «Сегодня он умрет, любовник мой и брат», – он догадался, что это действительно смерть.

Сразу вспомнились слова Шостаковича. Значит, когда композитор писал свое сочинение, у него тоже покалывало слева и кружилась голова.

Было очевидно, что симфония не оставляет ему никаких надежд. «То пробил смерти час, – настаивала Мирошникова, – и нет пути назад».

Значит, сегодня. Да что сегодня! Прямо сейчас, не откладывая ни на мгновение то, что решило провидение.

И все же соглашаться так просто не хотелось. Возможности вступать в спор у него не было, но зато он мог выйти из зала.

Прочь, прочь от недобрых предупреждений. Чем дальше он будет от них, тем больше шансов обмануть судьбу.

Апостолов встал и начал выбираться. Насколько хватало сил, любезно улыбался соседям и медленно двигался к проходу.

Не так легко покинуть переполненный зал. Ощущение такое, что не только зрители, но и оркестранты смотрят исключительно на тебя.

К тому же страшно мешает музыка. Кажется, тебе в спину улюлюкают скрипки и что-то неодобрительное тянет виолончель.

А медные, медные… Грохочут так, словно собирают вновь прибывших на Страшный суд.

Нет, все-таки смерти не избежать. Жаль, что это случится не в своей постели, а в фойе театра. Правда, солдат, о котором пела певица, тоже умирал на посту, «в траншее», «до наступленья ночи».

За годы рядом с искусством Апостолов привык, что музыка несовершенна. Даже к ушедшим мастерам у него имелись претензии: по крайней мере, он точно знал, насколько их творения нужны зрителю.

На сей раз никакой границы между ним и симфонией не существовало. Наверное потому, когда он уже почти не слышал своего сердца, в оркестре вступили барабаны.

Смог бы Павел Иванович самостоятельно подняться на такую высоту? Его марши и хоры говорили о том, что чувствуют многие, а Дмитрий Дмитриевич написал только о нем.

Апостолов так и подумал: Дмитрий Дмитриевич. Захотелось сказать композитору, что настолько сильно он никогда не чувствовал музыку, но все же решил отложить разговор.

После того, как стихли аплодисменты, Павел Иванович уже не имел права медлить. Следовало подождать, когда зрители покинут фойе, и сразу начать собираться.

Еще он поразмышлял над словом «репетиция». О том, что ад в его жизни уже был. Изображенный настолько явственно, что можно было не сомневался в том, как будет выглядеть настоящий.

О замысле и воплощении

Через несколько дней Шостакович писал другу в Ленинград: «В Москве произошли печальные события. Скончался главный режиссер цирка Арнольд Григорьевич Арнольд. Он был славным человеком. Во время пятого номера моей симфонии стало дурно музыкальному деятелю Павлу Ивановичу Апостолову. Он успел выйти из битком набитого зала и через некоторое время скончался».

Почему-то сразу узнаешь Дмитрия Дмитриевича. Отчетливо представляешь его крепко сжатые губы и взгляд, направленный в себя.

Обращаешь внимание на то, насколько все продуманно. Вроде бы жанр письма предполагает необязательность, но здесь все на своем месте.

Вот что такое эзопов язык. Не только расположение фраз, но даже порядок слов тут имеет значение.

Действительно, стоит вчитаться. Отчего печальных событий несколько, а симпатичный человек один? При этом Арнольд назван режиссером, а Апостолов музыкальным деятелем.

Какое, в самом деле, отношение Апостолов имеет к тому, чему посвящали жизнь Соллертинский или Асафьев? А вот по части иного рода деятельности он сильно преуспел.

Между прочим сообщается о том, что все случилось во время «пятого номера». Того самого, который называется «Начеку».

Уж конечно, Дмитрий Дмитриевич знал, что один литературный генерал любит называть себя «солдатом партии». Так что слова «солдат» и «начеку» имели дополнительный смысл.

Помимо злободневного, в этой истории присутствовал план куда более важный.

Речь о том самом, уже упомянутом сюжете. О цепочке событий, предполагающей присутствие автора. Или, говоря прямо, о замысле Творца.

Кажется, Зоя Борисовна тоже что-то такое имеет в виду. Когда она вновь спрашивает: «Думаете, финал?», – это означает: если все случилось так, а не иначе, то не обошлось без направляющей руки.

Из разговоров. Николай Павлович (продолжение)

ЗТ: На чем мы остановились?

АЛ: Таня Анциферова написала письмо.

ЗТ: Дальше начались еще более удивительные события. В Академии художеств занятия с первого октября, поэтому в отпуск я уезжала позже всех. В августе сорок шестого родители были в Гурзуфе, а я еще сидела дома. Вдруг звонок в дверь, появляется Николай Павлович: «Зоинька, посмотрите, что я получил». Обыкновенная почтовая карточка. Детским крупным почерком написано: «Хочу вам сообщить, что ваша дочь жива. Если вас интересуют подробности, приезжайте по адресу: Тюресово…» Написала это школьная подруга Татьяны, с которой они вместе попали в Рур. Николай Павлович говорит: «Завтра я туда пойду». Я ему: «Куда вы пойдете? Это семьдесят километров как минимум. Я пойду с вами, но только мы поедем на поезде». «Нет, – отвечает он, – ради такого счастья я должен что-то совершить». Едва уговорила его доехать до Сестрорецка, а дальше мы шли пешком. Искали дорогу, наткнулись на ларек, купили газету, а в ней постановление о Зощенко и Ахматовой. Так что это число можно определить точно. Мы шли по берегу с газетой в руках, присаживались на каждом камне, перечитывали снова и снова. Переживали, обсуждали, гадали, что будет дальше. Пришли в Тюресово уже в сумерки, нашли одноклассницу и она рассказала нам все. О шахтах, о Мазоне, об американском певце.

Дальнейшее я знаю из рассказов общих знакомых. Анциферова в это время уже взяли в московский Литературный музей. Так вот, приходит он после поездки в Ленинград на работу, садится в кресло и говорит: «Как бы я хотел сейчас умереть». Музейные дамы, как им и положено, затрепетали, а он продолжает: «Я так люблю жизнь, поэтому имею право умереть счастливым». Николай Павлович понимал, что он уже никогда не увидит Татьяну, но ему было достаточно того, что она жива.

Тут есть кое-что еще… Рассказываю эту историю Елене Сергеевне Булгаковой. Она слушает, слушает, а потом лезет в ящик и вынимает фотографию: «Это Данцигская православная церковь. Ее строил мой родной брат – архитектор».

Но и это еще не финал. Еду первый раз за границу. В Америку. Вообще-то в Америку мне хотелось меньше всего. Но зато, думала, увижусь с Бродским. Сидим у Иосифа дома, болтаем. И тут я говорю: «Знаешь, что меня огорчает? Впервые в жизни я в Пасху не дома». И рассказываю о том, что для нас была Пасха, какие куличи делала мама, как я еще ребенком раскрашивала яйца. Вспоминаю, что обязательно шли на крестный ход. Это всегда удивительное зрелище. Все окна в храме раскрыты настежь, а потому кажется, что церковь светится изнутри… Из года в год в гости к нам приходили одни и те же люди. Неизменно бывали Лозинский и Ахматова. Вообще-то Лозинский к нам всегда приходил с женой, Татьяной Борисовной, но на пасху только с Анной Андреевной. Как видно, для них обоих с этим праздником было что-то связано. Ведь у них был роман в шестнадцатом году.

Зоя Борисовна Томашевская в Пушкине. 2006 год

АЛ: Как роман?

ЗТ: А Вы почитайте стишки. Все стихи шестнадцатого года об этом. Другое дело, что все это было благородно и нескандально. Так как это и должно быть у этих двух людей. Так вот, я рассказываю Бродскому о том, кто приходил к нам на Пасху, и добавляю, что всегда бывал Николай Павлович Анциферов. А до этого Иосиф меня спрашивал: «А хочешь мы разыщем кого-то из тех, кто уехал?», а я ему отвечала: «Да нет, мне тебя хватает». Но тут я вспоминаю о его предложении и говорю: «Единственный человек, которого я хотела бы увидеть – это Танечка Анциферова». – «А что ты о ней знаешь?» – «Знаю только, что в сорок третьем году она попала в Америку». Иосиф потыкал какие-то непонятные кнопки и буквально через минуту на экране компьютера появилось: «Татьяна Николаевна Анциферова-Камендровская. Вашингтон, улица, дом… Диктор «Голоса Америки». Иосиф пришел в восторг и сразу потребовал: «Позвони сейчас». И тут же набрал ее номер. «Таня, вы меня, конечно, не помните, – говорю я, – но я очень хорошо знала вашего отца». – «Как вас зовут?» – «Зоя Томашевская». Тут она так разрыдалась. И я в ответ. Потом она говорит: «Приезжайте ко мне на Пасху. Я вас умоляю». Иосиф немедленно купил мне билеты в Вашингтон, Таня меня встретила, и мы отпраздновали Пасху.

Я провела несколько дней в Вашингтоне. В Пасхальное воскресенье отправились в храм. Вашингтонская церковь стоит на холме. Такая американская Нередица… Всю жизнь я хожу в церковь в этот день, но у нас этот праздник проходит уж очень деловито. А тут как в театре. Женщины с цветами, маленькие дети с иконками в руках…

Думаете, уже финал? Не тут-то было. У меня была такая знакомая – Нина Нератова. В юности отличалась необыкновенной красотой. Среди наших студентов именовалась не иначе как «мадонна ВАХ». ВАХ – Всероссийская Академия художеств. Когда я поступила, она уже защищала диплом у Осмеркина. Еще в студенческие годы вышла замуж за архитектора Ивана Нератова… До войны Нератов участвовал в проектировании Дома Советов.

Нератов на фронте пропал без вести, и Нина опять вышла замуж. Это было уже замужество без страстей. Но зато второй муж устроил ей быт, хорошо относился к ее сыну. Потом умер и он. Нина осталась одна, жила на площади Искусств, в том доме, где находилась «Бродячая собака», только на самом верху… Мне нравилось к ней ходить. Нас связывали воспоминания. И квартира была примечательная. Книг немыслимое количество… Говорили обо всем. А об Иване ни словечка. Я даже не знала, что он вдруг объявился.

После моего возвращения из Америки Нина вдруг сама начала: «А теперь, Зоя, я должна рассказать…» Тут-то я узнала, что Иван не погиб, а попал в Америку, жил в Вашингтоне. Очень преуспевал, много строил, постоянно присылал ей посылки. Так и не женился… Наступает самый главный момент. Она показывает мне фотографию церкви, построенной по его проекту. Я ее сразу узнаю. Это та самая американская Нередица. «А ты знаешь, – говорит она, – что Иван умер, расписывая свод этого храма. Его нашли мертвым на лесах».

АЛ: Вот видите, как бывает. Все сошлось.

ЗТ: Да, как у Пастернака. «Судьбы скрещенья…»

АЛ: История, конечно, святочная, но эпоха страшноватая. И понять ее до конца может лишь тот, кто через это прошел. В сравнении с этим опытом даже эмиграция покажется санаторием.

ЗТ: Все же я вспоминаю это время с благодарностью. Особенно войну. До этого я была маминой и папиной дочкой, это была жизнь не моя, а родительская. А в войну я почувствовала себя самостоятельным человеком. Конечно, тут имеет значение возраст. В восемнадцать лет все необыкновенно интересно.

Что же касается эмиграции, то тут я могу вспомнить то, что слышала от Анны Андреевны. Был такой знаменитый концерт в Колонном зале. Сначала на сцену вышли чуть ли не семьдесят разных поэтов. Все по ранжиру, в соответствии со своей значимостью. Ахматова и Пастернак в самом конце. Семьдесят человек не вызвали никаких особых чувств, а когда появились эти двое, зал поднялся. Анна Андреевна, повернувшись к Борису Леонидовичу, сказала: «Дорого нам обойдутся эти овации»… После концерта собрались у Пастернака. Звонит Вертинский и просит разрешения приехать. Спрашивают Ахматову, она милостиво кивает: «Да, конечно». Когда Вертинский явился, застолье было в разгаре. Александр Николаевич берет слово и произносит: «Я хочу выпить за Родину. Кто, как не я, имеет право на этот тост». Пастернак на это говорит: «Вы – г.» Именно так, не полным словом, а одной буквой. Вертинский растерян, смотрит в сторону Анны Андреевны, но та кивает: «Да, да…»

АЛ: Может, это у него был такой «номер»?.. Вскоре в ответ на слова Всеволода Вишневского, предложившего тост «за советского поэта Пастернака», Борис Леонидович выскажется куда сильнее. Уши Александра Николаевича он поберег, а моряку Вишневскому сказал совершенно по-матросски…

ЗТ: Про Вишневского не скажу, а с Вертинским мне все ясно. Неслучайно Александр Николаевич потом сам пересказывал эту историю другим. Причем удивлялся, скорее, себе. Он не только осознал, что случилось, но, возможно, с этого момента ему вообще все стало ясно.

АЛ: Все-таки одно дело – петь в шанхайском ресторане, а другое – сидеть дома и смотреть на внезапно замолчавший телефон.

Комментарий Юрия Лотмана

Не очень уверен, что так оно и было. Хотя человек, который рассказал мне эту историю, божился, что знает ее из первых уст.

Речь об Алисе Георгиевне Коонен и Александре Яковлевиче Таирове. О том, что произошло в их жизни после того как закрыли Камерный театр.

Если все-же достоверность не абсолютная, то тогда это просто другой жанр. Не историческая новелла, а притча.

О чем притча? Об искусстве, отменяющем гибель. О том, что все убитые на сцене непременно выйдут кланяться и получат от зрителей груды цветов.

Кстати, в моей «тартуской тетради» есть размышления Лотмана о достоверном и легендарном. В нашем сюжете они будут как нельзя кстати.

Перечитываешь эти записи и опять представляешь Юрия Михайловича.

Во внешности чувствуется некоторая преувеличенность. Крупный нос, огромные усы, большая шевелюра.

И в речи ощущается подчеркнутость. Каждую фразу не просто слышишь, но словно видишь написанной на доске.

Казалось бы, если спецкурс называется «Биография Пушкина», то при чем тут судьба опального театра? Как видно, дело в том, что Пушкин – это «наше все». Не только он продолжается в нас, но и мы отражаемся в нем.

«Интересно двуединство интереса к Пушкину, – говорил Юрий Михайлович 2 марта 1978 года на самой ранней, восьмичасовой лекции. – Одновременно с интересом к пушкинскому творчеству намечается интерес к личности Пушкина, интерес к Пушкину как к человеку. С самого начала этого интереса характерна волна фольклорно-недостоверного свидетельствования. Не стоит отбрасывать массовые тексты – так мы уже отбрасывали лубок, икону. Явление культуры, если оно распространено, его уже следует изучать. Устные рассказы – тоже факт русской культуры. Надо изучать легенды. В легенде заключена пусть другая, но достоверность. Достоверность народной идеализации…

Все это относится и к воспоминаниям. Существует традиционное противопоставление – писатель в жизни и писатель в творчестве. Это противопоставление идет от романтизма. Когда в нашем литературоведении существовало это противопоставление, то казалось – легко отделить, что относится к жизни, а что к творчеству. На деле все не так просто.

У нас вопрос о подлинности документа подменяется вопросом об искренности автора. Речь об искренности не должна идти. Искренность тоже включает в себя множественность проявлений. Или же мы верим черновикам, предполагаем, что они обладают непосредственностью первого впечатления. Совсем нет. Если поэт пишет, что влюблен, то это может значить, что он не влюблен, а хочет этой любви или пытается воссоздать то, что уже прошло. В стихах поэт может заново проигрывать свою жизнь, дополнять ее нереализованными ситуациями. Поэзия дает то, что не дала жизнь… Есть стороны жизни Пушкина, которые нельзя осветить. Тынянову потому нужно было стать писателем, что он должен был рассказать читателю о том, чего, оставаясь ученым, он рассказать не мог».

После того как мы дали слово Юрию Михайловичу, можно с полной уверенностью приступать.

Итак, Актриса и Режиссер… Живут непублично, театром не занимаются, но искусство странным образом берет свое.

Бывшая царица и бывшая актриса

Знаменитая была актриса. На служебном входе всегда ждали пять-шесть человек. Пока не распишешься на всех программках, и не надейся пойти домой.

При этом не имеет значение, хвалят их с мужем или нет. Пусть даже «Правда» разразилась критикой, это не собьет почитателей с толку.

Впрочем, когда ругают, перспектива еще есть. Если же театр закрыли, то тут и вообще говорить не о чем.

В сорок восьмом году не только она лишилась сцены, но поклонникам стало негде выражать свои чувства.

Ну если только достанут из шкафов программки, разложат что-то вроде пасьянса, а про себя думают: как там наша Федра и Адриенна?

Она тоже вспоминает о своей публике, но встретиться у них никак не выходит.

Иногда пересечешься на улице со слишком пристальным взглядом. Кажется, этот человек признал в ней бывшую греческую царицу.

Нет, надо вернуться

Из ее гримерки и из его кабинета решили не брать ничего. Пусть остается на разграбление. Если у них нет права на театр, то у противника есть право на все.

Когда уже выходили, она вдруг поняла, что без одной вещи им все же не обойтись.

Почему? Да потому что подлинное искусство. Красоты столько, что всякий раз зажмуриваешь глаза.

Такой восточный базар красок. Правда, во все это разнообразие вплетена примиряющая нота.

Не просто синий, а нежно синий. Благодаря ему даже кричаще-желтый и кричаще-зеленый не противоречат друг другу.

Это макет их первого спектакля. Когда зимой четырнадцатого года открывали театр, то про себя радовались, что восполняют дефицит палитры.

Казалось бы, для чего холодной Москве индийский эпос? Наверное, для того же, для чего москвичам сны и миражи.

Те же и макет спектакля

Она попросила, а он сразу согласился. Именно красный, синий и зеленый. Эти цвета будут разнообразить их тусклую жизнь.

Рабочие водрузили коробку в комнате мужа. Сколько раз она заходила к нему, а он задумчиво передвигал фигурки.

Не правда ли, похоже на игру в шахматы? Чертя зигзаги и прямые линии, персонажи упрямо продвигались к финалу.

Каково изгнанным актеру и режиссеру жить прямо в театре? Ведь любой шорох за стенкой напоминает о том, что с ними произошло.

Даже из квартиры выходить не хочется. Трудно примириться с тем, что ты идешь за хлебом, в то время как другие спешат на репетицию.

Успокаиваешься рядом с макетом. Берешь фигурку за хрупкие плечи, и сразу возникает уверенность, что сейчас непременно должно получиться.

Вот и осуществилась мечта Гордона Крэга об актере-марионетке. Правда, в не очень оптимистическом отечественном варианте.

Дело не только в том, что деревянному актеру все подвластно, но еще и в том, что он никогда не предаст режиссера.

Потому он и идеальный, что существует исключительно для игры. Тихо-мирно будет лежать в коробочке и ждать начала спектакля.

…и Николай Второй

Макет был как бы театр в театре. Внутри огромного каменного здания тайно существовала крохотная сцена.

В тот час, когда открывался занавес большого зала, оживал и театрик в кабинете. Поддержанные его или ее пальцами на подмостки выходили актеры.

Еще неизвестно, какие исполнители более деревянные – те, что играли в настоящем спектакле, или те, что они держали в своих руках.

Некоторое время муж и жена расстраивались, что нет аплодисментов, но впоследствии стало ясно, что это поправимо. Если деревянное может стать живым, то признание непременно придет.

Помните, мы вспоминали о сверженном Николае Втором? Во время прогулок он чувствовал примерно то же, что эти двое рядом с макетом.

Ведь Екатерининский парк тоже своего рода макет. Знак того, что огромное может стать настолько маленьким, что ты на миг ощутишь себя ребенком.

И еще тут важно то, что в разговоре с Зоей Борисовной как-то сформулировал Рихтер. «Они любят знаменитостей, – сказал он, – а я люблю музыку».

Значит, дело не в публике и размерах сцены, но только в Актрисе и Режиссере. В их уверенности в том, что одолеть обстоятельства можно только таким образом.

Сколько мы знаем о «потаенной литературе», а тут «потаенный театр». И не только потаенный, но еще игрушечный. Представляющий собой нечто важное и серьезное, и в то же время едва ли не шутовское.

Из разговоров. Александр Александрович и опять Александр Николаевич

ЗТ: С Осмеркиным я познакомилась в сорок втором году. Чем я завоевала его сердце, неясно… Мы только-только приехали из Ленинграда, живем в гостинице «Москва»… Выхожу как-то из лифта и натыкаюсь на завхоза ленинградской Академии Аббу Самойловича Готлиба. Оказывается, он только из Самарканда, куда в это время эвакуировалась Академия. «О, – говорит, – как хорошо, что я тебя встретил! – Будешь разносить повестки!» Я уже собралась ответить: «И не подумаю!», как среди тех, кому предназначались повестки, он называет имя Осмеркина… Вот это меня остановило… Когда Осмеркин приезжал профессорствовать из Москвы в Питер, по коридорам Академии просто стон разносился. Все хотели его видеть и наперегонки неслись на второй этаж. Осмеркин был сама элегантность… Закинутая голова, бурные кудри, голубые глаза… Все тогда носили одинаковую серо-буро-малиновую одежду, а на нем была светло-серая шуба и соболья шапка. Опирался он на тросточку с серебряным наконечником. Такой барин. Зрелище!..

Как видно, я сделала все, о чем меня просил наш завхоз. Правда, почему-то совершенно не помню, кому еще я относила повестки. В памяти сохранился только Осмеркин… Жил и работал Александр Александрович напротив ВХУТЕМАСа на Мясницкой, занимал бывшую мастерскую Рерберга… С волнением поднимаюсь по лестнице, представляю себе его в шубе и собольей шапке. Звоню. Дверь распахивается, и передо мной предстает он. Грязный, невозможно грязный. Его знаменитая шуба выглядит совершенно потертой. На голове та же шапка, но вся облезлая, съеденная молью. Я была просто потрясена. Осмеркин взял у меня из рук повестку, не глядя положил в карман, и спросил: «А вы любите стихи, детка? Пожалуйста, зайдите. Мы с Левушкой Бруни играем в стихи. Вдвоем играть очень скучно». Когда Осмеркин говорил, у него была физиономия как у младенца… Не без страха вхожу в мастерскую. Там действительно сидит художник Бруни – в черном пальто с черным каракулевым воротником и в каракулевой черной шапке, надетой почти на нос. От холода руки прячет в рукава… Смысл игры такой. Один произносит: «Мой дядя самых честных правил», другой отвечает: «Любви все возрасты покорны». Дальше: «Не искушай меня без нужды»… и так до бесконечности. Или, если не можешь ничего вспомнить, говоришь «пас»… От неловкости, от непонимания, что происходит, я в основном «пасовала», но это совсем не смущало моих партнеров. И тут, можете себе представить, выпадает буква «ж». Бруни и Осмеркин ничего не могут сказать, а я с удовольствием произношу: «Жил на свете рыцарь бедный»… Осмеркин вскочил, стал меня целовать и обнимать. «Зоинька, – говорит, – мне кажется я знаю вас всю жизнь». И прибавляет: «Вы придете завтра?». С этих пор я стала ходить к нему почти каждый день. Через площадку от мастерской находилась его квартира. Там жили его вторая жена Елена Константиновна и две дочки.

АЛ: А почему он не мог поиграть с дочками? Или, к примеру, с женой?

ЗТ: Видно, не желали. К тому же и дочки были совершенно не те. Им бы в карты, в «дурака». Елена Константиновна была чтица, рубенсовского типа дама. Часто мне говорила: «Не понимаю, почему я вас люблю. Я отлично знаю, что вы меня терпеть не можете». Я очень смущалась, а Александр Александрович говорил: «Ну, конечно, Леночка… Потому что ты плохо ко мне относишься»… Во время войны Александр Александрович с Еленой Константиновной развелся и женился на Наде Навроцкой. Это была очень красивая женщина итальянско-армянского происхождения.

Я так прижилась в этом доме, что как-то мы вместе встречали Новый год… У Осмеркина был любимый ученик Коля Сергеев. Парень он был немного простоватый. И очень восторженный. В это время Коля заканчивал институт, защищал диплом, и Осмеркин с ним много возился. Коля настолько верил своему учителю, что влюбился в меня. И еще как! До самой смерти он писал мне письма. У него уже была семья, дети. По дороге к Осмеркину мы с Колей всегда старались украсть для Александра Александровича полено-другое. Мастерская была гигантская, со стеклянным потолком, метров семь высоты. Труба от печки невероятно длинная. Просто километр трубы. Александр Александрович положит полено в печку, чуть расстегнется, заулыбается и гордо так говорит: «Немного тепла, разговоры про искусство, и я – Осмеркин».

Рассказы были удивительные! Помню историю о том, как перед входом в «Бродячую собаку» Есенин читал ему стихотворение «Собаке Качалова». Говорил он об этом с упоением, с горящими глазами. Анна Андреевна называла Осмеркина «милым другом». Мопассановский смысл тут тоже присутствовал. Александр Александрович был дамский угодник… Вскоре Осмеркин познакомился с папой и мамой, стал бывать у нас… Летом сорок пятого года, сразу после войны мы с Александром Александровичем, моим преподавателем Юрием Никитичем Емельяновым и студенткой Архитектурного института Валей Лютиковой поехали в Пушкин… Кругом руины, повсюду находили мины. Купались около Камероновой галереи. Купальных костюмов у нас, понятно, не было, поэтому мужчины отправились в одну сторону, мы с Валей – в другую. Входим в воду – и вдруг я слышу голос Юрия Никитича: «Зойка-то наша – чистый Майоль». Я потом долго мучалась: кто такой Майоль? Хорошо это или плохо?

АЛ: Осмеркин, насколько я помню, учился в Екатеринославе в одном классе с Вертинским.

ЗТ: Еще у них был третий товарищ, такой Давид Аркин. Как-то Осмеркин показывал мне свои гимназические фотографии, и я ему сказала, что этот Аркин у нас в Архитектурном преподает. На это Осмеркин рассказал, что в гимназии они все трое любили порассуждать о своем будущем. Сам Александр Александрович говорил, что станет «художником», Аркин видел себя «приват-доцентом», Вертинский – «знаменитостью».

АЛ: Удивительно, что они все почувствовали верно. Вертинский – настоящая знаменитость, то, что называется «звезда». Осмеркин – само воплощение художника. Аркин – типичный приват-доцент.

ЗТ: Как-то Александр Александрович приходит к нам на Гоголевский. Вытаскивает не какой-то там треугольник, а настоящий роскошный конверт. Белый такой, ослепительный. С удивительно красивыми марками. Написано: «СССР, художнику Осмеркину». Адреса нет, но как-то через Союз художников письмо дошло. Начиналось оно так: «Дорогой Саша! Ты теперь знаменитый художник, а я – знаменитый артист…» Дальше о том, как он мечтает попасть в Союз, но на свою просьбу получил отказ. «Сходи к Алешке, попроси, чтобы он вмешался». Выход нашелся и помимо Толстого… Хотя кое-кто пишет о нищете Вертинского, у него все же нашлись средства на вагон с медикаментами для советской армии. Поэтому ему и позволили вернуться. Встречать Вертинского на вокзале Осмеркин взял меня.

АЛ: А кто еще встречал Вертинского?

ЗТ: Не помню. Сейчас я о многом жалею. И это не запомнила, и то. С тем не сфотографировалось, этого не расспросила. Вот Корней Иванович Чуковский поступал по-другому. Когда Лидия Корнеевна сказала ему, что познакомилась с Ахматовой, он ее сразу спросил: «Надеюсь, ты все записываешь?»

Корней Иванович сам поступал именно так. Если он отмечал в дневнике, что обедал с Блоком, то тут же рисовал план и указывал, кто где сидел. А для меня критерий был один: интересно мне это или нет. Запоминала я только то, что на меня производило впечатление.

Приехал Вертинский с женой и дочкой, жена была еще пузата второй, Настей. Жена – писаная красавица. Просто фаюмский портрет. Это когда глаза находятся за пределами овала лица… Ей было девятнадцать, а ему пятьдесят три. Появившись на вокзале, Вертинский бросился к Осмеркину. «Я так счастлив, – сказал Александр Николаевич, – у меня жена, дочка», а Осмеркин ему ответил: «Я счастливее тебя в два раза. У меня две жены и две дочки». Осмеркин действительно с обеими женами – бывшей и настоящей – находился в одинаково хороших отношениях… Первый концерт Вертинского состоялся не в театре Красной Армии, как иногда пишут, а в клубе МВД на Лубянке. Единственный раз он пел с набеленным лицом и в костюме Пьеро. После этого ему этот костюм запретили и он стал выступать как все остальные эстрадные артисты. Правда, пиджак был с короткими рукавами – для того, чтобы зритель мог видеть руки.

В сорок восьмом году Осмеркина отовсюду выгнали за формализм. Средств к существованию не было, он очень бедствовал. Если я в это время у него останавливалась, то старалась его подкормить. Помню, по карманам собираю пятаки на хлеб и молоко. Отсчитываю нужную сумму, отдаю Коле Сергееву. Мы вместе выходим из мастерской и видим, что по лестнице поднимается Вертинский, а за ним шофер с двумя корзинами, из которых торчат какие-то пакеты. «Коленька, возвращайтесь, – говорит Вертинский, – мы сейчас выпьем, поговорим об искусстве, почитаем стихи». Дома у Осмеркина Вертинский начинает доставать из пакетов какую-то невообразимую снедь, рыбу, бутылки. При этом что-то рассказывает и цитирует Пушкина… Пушкина он читал потрясающе. Буквально всего знал наизусть. Мы пируем, спешить некуда. Так проходит день. Александр Николаевич немного устал, ходит по гостиной, рассматривает петербургские этюды на стенах. «Саша, – говорит он, – я влюблен в эти вещи. – Когда-нибудь ты мне что-нибудь продашь». «Выбери все, что тебе нравится, – отвечает Осмеркин, – я тебе подарю». Вертинский долго-долго смотрит, потом останавливается на какой-то вещи. «Ну, конечно, – говорит Осмеркин, – пожалуйста…» Вертинский достает заранее заготовленную пачку денег и кладет на стол. Он так это сделал, что отказаться было невозможно…

Инициатором травли Осмеркина был Иогансон. В Академии художеств только у них двоих было по мастерской. Все настоящие творческие ребята шли к Осмеркину, все карьеристы – к Иогансону. Я присутствовала при том, как после всего этого Иогансон пришел к Александру Александровичу. Разумеется, он делал вид, что совершенно не при чем. Принес триста рублей. Надя Навроцкая хотела деньги вернуть, но Осмеркин сказал: «Наденька, ну зачем же. У нас же ничего нет…»

Осмеркин умер 25 июня 1953 года. Я была в Крыму с полугодовалой Настей. Поехать на похороны я не могла, но потом в Гурзуфе появился Аникушин и кое-что рассказал. В день смерти было заседание президиума Академии художеств. Кто-то вошел и сообщил о том, что скончался Осмеркин. В абсолютной тишине скульптор Матвеев произнес: «И убийца рядом с нами…»

После смерти Осмеркина Вертинский очень опекал его вдову. Как-то звонит, зовет на ужин. Надя говорит, что не может, у нее в это время были какие-то проблемы с зубами. «Наденька, уверяю вас, – сказал Вертинский, – все замечательно жуется даже без зубов». Надя продолжает возражать. «Я вам обещаю, – говорит Александр Николаевич, – что мы с тещей тоже вынем наши челюсти». Когда Надя все же пришла, то на рояле в хрустальной вазе лежали две челюсти… А вот еще столь же неожиданная шутка. Как-то Вертинский препирается с дочерью Настей. «Настенька, я тебя прошу, съешь пирожок» – «Не хочу, папа» – «Ну, съешь, я куплю тебе куклу» – «Не хочу» – «Ну, котлетку съешь, я тебе велосипед куплю» – «Я сказала, не хочу» – «Слушай, жареные сторублевки будешь жрать?»

Рихтер как режиссер

Люди этой компании не желали становиться узкими специалистами и при возможности стремились куда-то ускользнуть.

По этой части самым удивительным человеком был Рихтер. Мало ему того, что он музыкант. Все время хотелось попробовать себя в чем-то еще.

Именно что попробовать. То есть перейти из разряда гениев в разряд новичков.

Может, его не устраивало, что «исполнитель» родственно «исполнительности», а он чувствовал себя автором. Исполнителем, конечно, тоже, но автором все же больше.

Случалось ему заглядывать в области настолько далекие, что просто изумляешься. К примеру, хотел заняться оперной режиссурой. В качестве доказательства серьезности своих намерений рассказывал о том, как бы поставил тот или иной спектакль.

Утверждал, что в «Войне и мире» Прокофьева главное – ритм. Поэтому следует исполнять эту оперу в сукнах, чтобы ничто не мешало музыке. Декораций практически нет, а вот костюмы непременно музейные. Уж если шпага, то не простая, а с какой-нибудь по-особому выгнутой ручкой.

Бывало, Святослав Теофилович не только расскажет, как ему видится художественное событие, но и кое-что сделает для его осуществления.

Однажды назначил концерт на четыре часа. Почему так рано? Если бы вечером было что-то еще, так нет же, одно-единственное выступление.

Все, конечно, запаслись билетами, но при этом чертыхаются. Говорят, что много чего отменили для того, чтобы успеть.

Рихтер еще приказал погасить люстры и оставил лампочку на пюпитре.

Все это, конечно, не просто так. Ведь время белых ночей. В этот период в нашем городе воздух становится одушевленным.

И действительно, эффект удивительный. В круглые окна на хорах необычайно красиво падал свет. Из каждого окна по снопу.

Хоть перебирай световые волокна. Или так подставь руку, чтобы лучи свободно проходили между пальцами.

Только у Вермеера свет падает настолько зримо. Не растворяется по холсту, а собирается в пучок.

С этой мыслью Зоя Борисовна пришла к Рихтеру за кулисы. Выразила удовольствие по поводу того, что вышел чистый Вермеер.

Святослав Теофилович ничего не сказал, но был явно доволен. Его знакомая подтвердила, что послание не только получено, но и прочтено.

Рихтер домашний

Да если бы речь шла только о творчестве. Самое скромное мероприятие, вроде похода в музей, Рихтер превращал в событие.

Казалось бы, какие возможности у посетителя выставки? Посмотрел, выразил восхищение, призвал товарища разделить свои чувства.

Так будут вести себя люди без воображения, но Святослав Теофилович непременно что-то придумает. Он ведь не только Шопена с Бетховеном интерпретирует, но буквально всякий момент действительности.

С десяти попыток не отгадаете, как он развлекал себя и свою спутницу. Предложил подумать, какую из картин они могли бы приобрести.

А ведь разговор шел в большом музее. Если бы услышал кто-то из служителей, то ему следовало бы вызвать милиционера.

Но Рихтер и Зоя Борисовна ничуть не смущаются, ищут, на чем остановить взгляд. Холодно… Тепло… Горячо… Гойя? Пожалуй нет. Тогда, может, Рембрандт?

Это Зоя Борисовна ткнула пальцем, а Рихтер как обычно внес свои коррективы.

Слишком сложная он натура. Если и примет чужое мнение, то только что-то оговорив.

«Это бы я не купил, – отвечает, – но если бы мне подарили, то я бы повесил».

Или другая история. Тоже свидетельствующая о том, что любой момент может быть прожит так, что потом будет долго помниться.

Как-то устроил Святослав Теофилович у себя дома выставку Натальи Северцовой. Кстати, супруги Александра Георгиевича Габрического.

Вроде совсем нет повода для игры. Впрочем, у Рихтера любая минута засверкает новыми красками.

«Давайте, – говорит, – представим, за кого бы вы могли выйти замуж, а я мог бы жениться».

И тут же показал на седенькую старушку на картине «Очередь в баню». Все сидят рядом, а она немного в стороне.

«Это, – сообщает Рихтер, – надежный вариант».

В этой фразе виден автор. Вот он, оказывается, какой. Не только красивый череп, гениальные руки, но и нечто совершенно домашнее.

Среди собеседников Зои Борисовны много людей замечательных, но Рихтер еще и прелестный. Весь как бы состоящий из потоков музыки.

Что ни поворот разговора, то другая мелодия. Вот и на сей раз слышалось что-то такое, что он вполне мог бы сыграть.

Из разговоров. После войны

АЛ: А что было потом?

ЗТ: Послевоенное время для меня во многом связано с Царским Селом и Павловском. Как вы помните, именно в Екатерининском парке для меня война начиналась… Сразу после того как немцы ушли, мой институтский преподаватель Герман Германович Гримм бросился в разрушенное Царское Село. Еще с ним поехал Беликов из Охраны памятников. Был этот Беликов удивительно легкий, быстрый, шустрый. Любил рассказывать, как, не имея ни копейки, он умудряется что-то спасать. Как-то у него получалось обвести вокруг пальца любых негодяев! Гримм замечательно изображал, как маленький Беликов, подобно шарику, катился по анфиладе Екатерининского дворца.

АЛ: Как – анфиладе? Сегодня в каждом зале дворца стоят фотографии чудовищных разрушений. Есть такое письмо художника Константина Кордобовского, который одним из первых оказался в Пушкине. Он пишет о том, что восстановить дворец невозможно.

ЗТ: Правы все. Как видно, Гримм и Беликов появились до пожара, а Кордобовский – после. К тому же взрывались неразминированые снаряды. Гримм и Беликов находили бомбы на Камероновой галерее, вытаскивали их своими тонкими ручками и бросали в пруд.

После войны с фронта вернулся Федор Федорович Олейник, человек, безумно влюбленный в Павловск. Он сразу начал работу – без всякого кабинета, даже хоть какого-то места. Ходил по парку, усеянному минами, собирал в спичечные коробки осколки и детали. Потом на основании этих находок делал рисунки и чертежи. Занимался этим целыми днями. Часто Олейник брал с собой четырнадцатилетнего сына. Как-то мальчик отошел в сторону, одна бомба разорвалась, и он погиб. Это несчастье Федора Федоровича не остановило. Вскоре он добился создания реставрационной мастерской. К сорок девятому году дворец уже подводили под крышу. Тут началось «Ленинградское дело». Одно из обвинений в адрес руководителей ленинградской партийной организации Попкова и Кузнецова заключалось в том, что они слишком много денег ухнули на реставрацию.

Называлось это «превышением власти». Строительство законсервировали, главного архитектора города Баранова арестовали, Олейник умер от рака. После этого одиннадцать лет дворец стоял без крыши. На основании «превышения власти» закрыли еще и музей обороны Ленинграда. Какой это был музей! Его создавали очень хорошие художники – Петров, Суетин. Посредине зала была удивительная аллея – по обе стороны от нее стояли не деревья, а бомбы. Большие, маленькие, всякие. На каждой – портрет того, кто ее разминировал. Это производило такое впечатление!

Все послевоенное лето мы пропадали в Павловске. Что-то собирали, зарисовывали, записывали… Возвращались очень поздно. Как-то едем из Павловска с Олейником в совершенно пустом поезде без единой лампочки. Все такие довольные. Обсуждаем, кто чего сегодня нашел. Проезжаем мимо темного Царскосельского вокзала. В это время он как раз начал строиться по проекту нашего преподавателя Евгения Адольфовича Левинсона. Вдруг слышу голос помощника Левинсона Грушке: «Да ну, здесь темно, не будем садиться», а потом голос самого Левинсона: «Чего ты боишься? Что там может быть? Ну еще один Олейник». И они входят в наш вагон.

Сейчас единственным спасителем Павловского дворца считают Кучумова, а ведь он появился только тогда, когда реставрация возобновилась. Он, конечно, тоже сделал немало. Восстанавливал интерьеры, добивался того, чтобы часы ходили.

АЛ: Но героический период восстановления дворца был завершен.

ЗТ: Еще там была такая Анна Ивановна Зеленова. Крохотного роста, ножки кривые. На себе переносила вещи из павловских интерьеров в Исаакиевский собор. Первое время во дворце стоял стенд, посвященный Олейнику. На нем были представлены его знаменитые спичечные коробки и рисунки. После того как Кучумов получил Государственную премию, этот стенд куда-то запрятали.

АЛ: Война – это не только голод, холод и потери, но и унижение. Пережив такое, хочется хоть какой-то реабилитации.

ЗТ: Это коснулось даже Ахматовой. Поэтому жизнь Анны Андреевны распадается на две части. Был период ее, так сказать, отсутствия (часто она говорила: «я привыкла отсутствовать»). В это время рядом с ней находились мои родители. Лидия Яковлевна – Люся – Гинзбург. Нина Ольшевская… Вот письмо: «Ничего не знаю о тех, с кем дружила до войны…» Дальше перечисление пяти-шести имен. В довоенные десятилетия она была практически недоступна. А потом кто ее только не знал – для всех двери открывались. Достаточно было воскликнуть «Ох-ах!» – и она уже была довольна. Настоящих друзей стали вытеснять всякие там девочки. Их было великое множество. Каждая тащила с собой подарочки. Кого-то я знаю по фамилии, кого-то нет. Я тоже «человек Ахматовой», но мое служение ей другое. Анна Андреевна не просто друг моих родителей, но почти член нашей семьи. Даже если в какой-то момент ее не было рядом, она обязательно как-то давала о себе знать. К примеру, брала красивую старинную бумагу и диктовала мне новые стихи. Потом ставила свой росчерк. Еще иногда писала: «Фонтанный дом», такое-то число.

АЛ: Анна Андреевна находила удовольствие в поклонении? В этой, так сказать, «замене счастья»?

ЗТ: Нелегко об этом говорить. То есть все ясно, но сказать сложно. Как видно, с возрастом что-то с людьми происходит. Человек устает, меняются психика и привычки. Это и медицина как-то объясняет. Конечно, война и блокада к этому имеют отношение. Невероятно, но это и Бориса Викторовича коснулось. Я даже как-то пожаловалась Анне Андреевне. Она, помнится, не очень поверила. Папа всю жизнь был выше таких вещей. Я не могла вообразить его рассуждающим о карьере. А потом, как видно, накопилась критическая масса, и он стал ценить почитание. Прежде просто не замечал, а тут ему это стало интересно. Мама страшно возмущалась. Она была гораздо моложе отца, а потому ей трудно было связать это с возрастом. Это я сегодня могу понять… К Борису Викторовичу стали являться всякие дамы, он их с восторгом выслушивал, покупался на самую примитивную лесть… Понятно, ради чего это делалось. Случалось, писал за них диссертации. Была одна такая, так у нее еще в прихожей начинали лить слезы. «Ничего, – успокаивал Борис Викторович, – мы что-нибудь придумаем». Потом эта дама стала парторгом института и чуть ли не выгоняла его с работы.

В тридцатые годы люди нашего круга чрезвычайно ответственно относились ко времени. Если папа шел к Ахматовой, то говорил: «Через час вернусь» и оставлял нас в саду Фонтанного дома. Возвращался ровно через час. И не только из-за того, что мы ждали, а потому, что ни у него, ни у Анны Андреевны не было времени больше. У меня до сих пор хранится монетка, которую мы с Колькой откопали в Шереметьевском саду.

Потом началось… Казалось, Ахматова не знает, куда себя деть. Она требовала, чтобы при ней все время кто-то находился. Легче всего в этом смысле было в Комарово. Когда в какие-то часы она оставалась одна, тут же звалась Сильва Гитович с собакой. Анна Андреевна даже стала гостей зазывать. Тут было и спасение от одиночества… Прежде папа, как помните, называл ее «королевой, которая это скрывает», а в последние годы он говорил, что она – «королева, которая раздражена тем, что этого не признают».

АЛ: А как вам такой сюжет… Расстроившись из-за какой-то строчки в посвященных ей стихах Елены Шварц, Ахматова якобы сказала: «За меня половина России молится». Похоже это на позднюю Анну Андреевну?

ЗТ: Не уверена. Тут дело в контексте. Знаю только, что Лена меня осудила, когда я написала, что ездила к Ахматовой только для того, чтобы поставить чайник. Это мне ее мама говорила. Все же Анна Андреевна была очень умна. С такими людьми как папа или Габрический она в полной мере была собой, а с поклонниками немного играла. Недаром Пастернак называл все, что происходило у Ардовых, «ахматовкой». Лева, кстати, на эту «ахматовку» очень раздражался.

АЛ: А бывало, что Ахматова при всем своем уме ошибалась в людях?

ЗТ: К сожалению. Вот, к примеру, Лукницкий. Казалось бы, типичный паж. Синеглазый, восторженный, ходит по пятам. Ахматова вела с ним многочасовые беседы. Потом как-то догадалась, что он сотрудничает с органами.

АЛ: Тут действительно есть странность. С середины двадцатых годов к Ахматовой ходит человек, который собирается писать книгу о Гумилеве. Хотя имя Гумилева уже отовсюду вычеркнуто.

ЗТ: Лукницкого арестовали вместе с Андрониковым и Леной Тагер. Все повели себя по-разному. Некоторые получили задание и поэтому были освобождены.

Если уж говорить о поклонниках, то я вспоминаю Уланову во время одного из концертов Рихтера на «Декабрьских вечерах». Вообще-то я всегда любила смотреть на Славу за роялем, но на сей раз не могла оторваться от Галины Сергеевны. Она так поразительно слушала, что возникало ощущение, будто музыка исходит от нее.

АЛ: Как это говорила Анна Андреевна? «Прочесть при Зое один раз – это слишком много»…

Зоя Борисовна как Сергей Павлович

Зоя Борисовна – человек конкретный. Главные люди ее жизни – те, с кем она лично общалась. Есть, правда, одно исключение. С Сергеем Дягилевым она не могла совпасть, но вспоминает о нем постоянно.

Хотя почему не могла? Еще как могла! Причем по самому что ни есть существенному поводу.

Разве это возможно? Когда импресарио умер, ей исполнилось семь лет. Ну так они пересеклись, когда ей было несколько недель от роду.

Об этом свидетельствует картина на стене ее комнаты. На ней изображена деревянная церковь в Селищах Новгородской губернии.

Живопись, конечно, не очень. Правда, живопись тут не при чем. В 1872 году здесь крестили Дягилева, а через пятьдесят лет ее.

Кстати, на книжной полке в квартире на Грибоедова тоже стоит фигурка Сергея Павловича. Так что к этой истории она относится со всей серьезностью.

Что-то Зоя Борисовна чувствует в этом человеке важное. Впрочем, если их встреча оказалась возможна, то и он к ней не совсем безразличен.

Нет сомнения, что великий импресарио и моя соседка – фигуры сопоставимые. Хотя бы потому, что главную часть жизни обоих составили встречи и разговоры.

Вот что у Сергея Павловича выходило блестяще. Сколько раз беседа начиналась пустяками, а потом выплывало важное решение.

Надо же так поговорить со Стравинским, чтобы тот принялся за «Петрушку». Вдруг понял, что если сейчас что-то необходимо, то именно этот балет.

Дело, как видно, в том, что Дягилев сочинял свою жизнь. Относился к своему существованию так, как скульптор относится к камню или глине.

Это почувствовал умный Бакст. В портрете с няней изобразил своего приятеля в интерьере квартиры на Фонтанке.

Казалось бы, обстановка вполне бытовая, ан нет. Комнату на заднем плане закрывает не дверь, а что-то вроде занавеса.

Сам же Сергей Павлович на авансцене. Смотрит прямо на зрителя и приготовился к какому-то властному жесту.

В самом деле существовал этот занавес или художник его придумал? На то Дягилев и человек театра, чтобы разделять жизнь на сцену и закулисье.

Есть много подтверждений того, что импресарио разделял. Иногда был жестким и властным и – почти сразу же – мягким и доверчивым.

Актер! Кожей ощущающий границу своего публичного и непубличного существования.

Казалось бы, при чем тут Зоя Борисовна? Она-то точно чужда театральности. И по воспитанию, и по возрасту все это ей не очень свойственно.

Общее, впрочем, есть. Можно еще раз вспомнить: «Хотите, Зоя, новеллу?», присовокупив к названному жанру романы, повести и поэмы.

Еще есть сходство в занятиях. Ведь Дягилев тоже создавал среду. Не зря он подчеркивал свои родственные отношения с Петром Великим.

Возможно, так высоко оценив Дягилева, Зоя Борисовна проговорилась. Подчеркнула, что ценит в себе те качества, которые самыми главными считал он.

Уж чего-чего, а деклараций импресарио не избегал. Однажды даже пикировался по этому поводу с испанским королем Альфонсо ХIII.

Как видно, король был очень неглуп. Как-то сразу он раскусил конкурента и ему захотелось его подразнить.

– А что делаете в труппе вы? Вы не дирижируете, не танцуете, не играете на фортепиано. Тогда что же?

Своим ответом Дягилев подчеркнул: да, конкурент. Если бы жизнь сложилась иначе, он вполне мог взять на себя королевские обязанности.

– Ваше величество, я – как вы. Я не делаю ничего, и в то же время я незаменим.

Зоя Борисовна тоже могла бы стать королевой. Или, по меньшей мере, Дягилевым.

Даже сейчас, удалившись от дел, она следует тем правилам, которые когда-то приняла для себя. Правила это удивительно простые. Даже странно, что отнюдь не все люди на свете считают их для себя обязательными.

Твоя жизнь – это не только твоя жизнь. Если ты существуешь, то только в той степени, в какой существуют другие люди.

Память и памятники

У меня есть еще одно доказательство ее особых качеств. Тут так же как с упомянутой Нарышкиной. Бывают случаи, когда все ясно с первого взгляда.

У режиссера-документалиста Владислава Виноградова есть привычка щелкать фотоаппаратом. Увидит что-то любопытное – и непременно зафиксирует.

Все-таки, Виноградов – бывший оператор. У человека этой профессии не два глаза, а три.

Так вот однажды звонит Владислав Борисович. Рассказывает, что ходил на какое-то сборище. Всех, кто попал к нему в кадр, знает, кроме одной пожилой женщины.

Как вы понимаете, это была Зоя Борисовна. Причем ее он снимал больше других. Все вглядывался и пытался понять: отчего кажется, что они знакомы много лет?

Кстати, Сергей Павлович имеет отношение не только к Зое Борисовне, но и к этой повести. Может, даже не столько он сам, сколько его скульптурный портрет работы Левона Лазарева.

Странный у Лазарева Дягилев. Человек-легенда, то есть отчасти – человек, а отчасти – памятник. Один глаз – иронический, другой – смотрит поверх голов.

Импресарио бронзовеет, наливается величием, но нечто дерзкое в нем тоже присутствует. Он готов и к жизни в веках, и к очередной неожиданной выходке.

Кажется, мы с вами уже читали о таком монументе. «Я хотел, но не успел проститься с каждым из них, – завершает мемуарную книгу Валентин Катаев, – так как мне вдруг показалось, будто звездный мороз вечности сначала слегка, совсем неощутимо и нестрашно коснулся поредевших серо-седых волос вокруг тонзуры моей непокрытой головы, сделав их мерцающими, как алмазный венец».

Вот так себя чувствует Зоя Борисовна. Особенно тогда, когда опять узнает, что кому-то из ее знакомых поставлен памятник.

Сколько их? Уж ахматовских-то просто не перечесть. Еще не забыты Зощенко, Шостакович, Тынянов, Мандельштам…

Даже младшему ее современнику Бродскому есть монумент во дворе филфака петербургского Университета работы ее давнего знакомого Константина Симуна. Перед нами Вечный Странник, возможно даже, Вечный Жид. Вот почему основанием для головы поэта скульптор сделал мраморный чемодан.

Да, нелегко нашей героине. Она еще не успела проститься со всеми, а морозная вечность тут как тут.

Из разговоров. Сталин, Дмитрий Дмитриевич и Анна Андреевна

АЛ: Поговорим о смерти Сталина. Это все же событие центральное. Завершался огромный период жизни.

ЗТ: Уверяю вас, в нашем доме никто не плакал… Брат недавно женился и снимал комнату у бывшей секретарши Бухарина. Несмотря на арест начальника, она оставалась жутко партийной. Комната крохотная, по сути пенал. Коля и Катя легли спать на узкую кроватку, вдруг распахивается дверь, с воплем влетает рыдающая хозяйка: «Сталин умер!». Молодожены натянули на голову одеяло и просто умирали от хохота… Еще я знаю такую историю от Рихтера. Так вышло, что Нина Львовна узнала о смерти Прокофьева раньше, чем о смерти Сталина. Немедленно помчалась к Прокофьевым. Стоит рядом с телом композитора в совершенном потрясении. Тут в комнату врывается дама. Такая нарядная, дородная. Это супруга композитора Книппера. Любимого, надо сказать, племянника Ольги Леонардовны. Что сам Лев Константинович, что его супруга были людьми ограниченными. Оба такие физкультурники. Так вот дама прямо с порога вопит: «Сталин умер». Нина Львовна, тщедушная, тоненькая, схватила эту тетку и вытолкала за дверь… Андрей Вознесенский сравнил Нину Львовну с французскими кружевами. Вот вам и кружева… Самого же Рихтера в день смерти Сталина и Прокофьева не было в Москве. В столицу, чтобы играть на похоронах вождя, его доставили из Тбилиси. Самолет был набит венками и цветами. От Рихтера я знаю такую фразу: Прокофьев много раз повторял, что Сталина он не переживет. На похороны Сергея Сергеевича пришли шесть человек.

АЛ: Вот как завершились его давние отношения со Сталиным. Пожалуй, эти отношения были еще более трудными, чем у Шостаковича. И степень компромисса едва ли не крайней. Почти отчаянной. Все же кантату на слова коммунистического манифеста написал именно Прокофьев.

ЗТ: Знаете, почему Прокофьев запоминал любые телефоны? Потому что он к каждому номеру придумывал мелодию. И все же даже в этой оратории есть блеск. Хотите так? Пожалуйста. Ах, еще так? Сколько угодно. И при этом всегда с необычайной остротой, едва ли не злостью. Или он пишет оперу «Семен Котко». Ну что, казалось бы, тут может быть? А ведь Рихтер считал ее самой великой оперой двадцатого века. Единственное препятствие, говорил он, либретто, которое никому не удастся сломать. Если бы кто-то смог отделить сюжет от музыки, он бы понял, что текст тут не при чем. Недавно эту оперу поставили в Мариинке, и слова отступили. Получился гоголевский спектакль. Не только смешной, но и страшный.

АЛ: Прокофьев умер, не узнав о том, что Сталин тоже смертен. Шостаковичу повезло больше. Какое-то время он прожил с ощущением, что Сталина уже нет. Как известно, Дмитрий Дмитриевич был очень сосредоточен на теме своих отношений с вождем. Может, потому его музыка – нечто большее, чем музыка? То есть ни в коем случае не что-то, ублажающее слух, но всегда рассказ о самом важном.

ЗТ: Лучше всех о Шостаковиче сказал Зощенко. Есть такое его письмо Мариэтте Шагинян, в котором он пишет, что Дмитрий Дмитриевич – не трепетный, а жесткий. Что его существование – почти катастрофа. Рихтер брался пересказывать некоторые его сочинения, говорил, какой текст прочитывается им за нотами. Существует запись, где он говорит о Восьмой симфонии как о «страшной трагедии, перехлестнувшей Шекспира». Святослав Теофилович мог точно назвать, какие события и катаклизмы композитор перекладывает на язык своего искусства.

АЛ: И при этом все-таки слов не было – и не могло быть. А если они и были, как, например, во Второй симфонии, то они, скорее, скрывали какой-то более существенный смысл…

ЗТ: Удивительно, что публика это в Шостаковиче сразу чувствовала. Видели бы вы, как она вела себя во время премьеры Пятой симфонии! Это был ноябрь тридцать седьмого года… Все в руках держали программки с текстом Алексея Толстого, в котором тот объяснял, какое это жизнеутверждающее произведение… В ложе сидели Толстой, певец Иван Ершов. А еще мамы Мравинского и Шостаковича. И, конечно, сам Дмитрий Дмитриевич. Сейчас я часто сижу в этой ложе и вспоминаю тот день… После того как Мравинский закончил и положил дирижерскую палочку, был шквал аплодисментов. Затем зал встал. Тогда Евгений Александрович поднял ноты над головой, и на сцену вышел композитор. Тут возникла секунда тишины, и мы услышали голос Ивана Васильевича Ершова, который кричал, сложив руки рупором: «Душенька…» Слово, может, и не самое подходящее, но в то же время точное…

АЛ: Мне вспоминается ваш рассказ о том, как Дмитрий Дмитриевич позвал к себе Зощенко для того, чтобы вместе помолчать. Как видно, молчанию он доверял больше, чем словам. Все-таки тишина – это тоже музыка. Об этом еще Малер размышлял.

ЗТ: У него и с Ахматовой был такой музыкальный диалог… Музыкальный в том смысле, что он не предполагал каких-либо объяснений… «Песня без слов». Как-то Анна Андреевна мне сказала, что написала посвящение Дмитрию Дмитриевичу, а вот книжки, чтобы ему подарить, у нее нет. Перед этим как раз вышла ее книга под редакцией Суркова. Такая узенькая, красная. Она сама называла ее «Коммунистический манифест». Ахматова попросила меня отдать мой экземпляр, пообещав, что следующая книга за ней.

Думаю, Анне Андреевне хотелось, чтобы Дмитрий Дмитриевич написал «Реквием» на ее стихи, но он, как известно, этого не сделал. Слишком много им было уже сказано на эту тему. По сути, все его творчество, начиная с пятой симфонии, это реквием по невинным жертвам… И все же диалог не прервался. Дмитрий Дмитриевич даже отчасти выполнил ее пожелание, направив к ней своего ученика Тищенко, который написал свой «Реквием»… Ахматова как-то сказала, что умный человек – это тот, кто может ответить на десятую реплику.

АЛ: Ответить на десятую реплику – это ответить не сразу?

ЗТ: Именно сразу. Понять, для чего человек завел разговор. Мастером такого рода ответов был Рихтер. Как-то прибегает к нему Нина Львовна: «Голованов дает нам квартиру». Голованов был не только мужем Неждановой, директором и худруком Большого театра, но еще и средним композитором. Слава сразу все понял и сказал: «Голованова я играть не буду». Нина Львовна даже заплакала: «Славочка, один раз прелюды Голованова – и у нас будет свой дом». Так и остались Рихтер и Дорлиак в общежитии.

Уже после смерти Анны Андреевны делаю интерьеры ахматовского музея в Бежецке. Для этого мне нужны кое-какие портреты. Прошу Ирину Антоновну, вдову Шостаковича, дать фотографию Дмитрия Дмитриевича. И тут вспоминаю про красную книжку, которую Анна Андреевна у меня когда-то отобрала. Спрашиваю, сохранилась ли она у нее. Рассказываю о том, что сначала это был мой экземпляр. Ирина Антоновна тут же приносит книгу из соседней комнаты. На первой странице рукой Анны Андреевны написано: «Дмитрию Дмитриевичу Шостаковичу, в чью эпоху я живу на земле». Я восхищена, а Ирина Антоновна говорит, что у нее есть надпись еще лучше. Вынимает крохотную книжечку Пастернака. Читаю: «…В эти дни я хочу сказать, что мы не должны себе изменять… и да хранит Вас издали Ваше великое будущее. Февраль 48 года». И это Борис Леонидович, ученик Скрябина, который в принципе музыку Шостаковича не должен был особенно ценить…

Неосуществленный памятник

Самое начало горбачевского времени. Никто не спросит: «Как дела?» или «Как здоровье?», а только: «Что прочел?» или «Что собираешься читать?».

Сидят они с Рихтером в гостинице и обсуждают последние публикации. В чем-то впереди он, а в чем-то она.

Посмотреть со стороны, так типичные двоечники. Будто раз пять оставались на второй год и наконец перешли в следующий класс.

Оказывается, и это пропустили, и то. Но не унывают, а, напротив, радуются новому знанию.

Само собой, от спешно заштрихованных «белых пятнах» перешли к итогам.

Эти журнальные подшивки тоже, конечно, памятник, но все же когда-нибудь воздвигнут настоящий монумент.

Что это может быть такое? И вообще, какое сооружение вместит весь ужас прошедших лет?

Сколько раз Рихтер делился с ней своими фантазиями. Причем всегда со многими подробностями. Будто прямо сейчас собирался их осуществить.

На сей раз Святослав Теофилович хотел рассказать о памятнике жертвам террора, который когда-нибудь установят в центре Москвы.

Она уже приготовилась слушать, как вдруг им помешали.

Представляете: полный зал, музыкант положил руки на клавиши, а тут в дверь стучат.

Вы, мол, переживали по поводу билета на поезд, так мы его принесли.

Вот что-то подобное произошло в эту минуту.

Возвращаться к начатому разговору уже не хотелось. Тут ведь тоже требуется вдохновение, а оно куда-то испарилось.

Сон Зои Борисовны

Казалось бы, вещие сны – прерогатива художественных персонажей, но почти через год она увидела вещий сон.

Чему, впрочем, удивляться? Вокруг нее всегда такая концентрация искусства, что с ней и должно случаться нечто подобное.

Все видно отчетливо, как в кино. Тот же гостиничный номер. Справа на диване сидит Зоя Борисовна, а Рихтер слева на стуле.

Уж не попала ли она опять в тот день? Тогда их диалог прервался на полуслове, а сейчас продолжается.

«Помните, – говорит Рихтер, – мавзолей Ленина? Ведь действительно выдающееся творение». «Да, – кивает она, – замечательное» – «А стены, стены…» – настаивает он. – «Что говорить, стены превосходные…»

А потом еще какие-то аргументы с его стороны. Она опять же не спорит, но хочет понять, к чему он ведет.

Да как к чему? Ведь это и есть памятник. Достаточно выбить с четырех сторон имена жертв.

Все имена. Тысячи, сотни тысяч. А имена поэтов, художников и музыкантов выделить золотом. Чтобы они читались вместе со всеми, но в то же время отдельно.

Гроб с Лениным? Пусть находится в центре. Может, и жестоко оставлять вождя наедине с жертвами, но нельзя сказать, что несправедливо.

Она вся в этой истории. Хотя сон ее личный, недоступный для посторонних, но право отгадки тут отдано другому.

Ответ Рихтера

Вскоре стало известно, что Святослав Теофилович заболел. Жил в каком-то монастыре во Франции. Прошел слух, что он умирает.

Навестить его направилась их общая приятельница. По просьбе Зои Борисовны она рассказала ему эту историю.

Рихтер помолчал, а потом произнес: «Очень похоже». С одной стороны, он подтверждал свое мнение, высказанное во сне, но в то же время хотел что-то уточнить.

Такой человек. Сам почти музыкальный инструмент. Множество людей не заметят, а он один обратит внимание.

Невозможно додумывать за Рихтера. Уж очень большая глубина. Вряд ли кто-то еще обладал таким слухом.

И все же попробуем. Не зря у Зои Борисовны было добавление. Никаких параллелей она не проводила, но они появились сами собой.

Покаяние как фильм

Начнем с другого разговора. Вернее, какой разговор? Всего-то несколько фраз.

В это время вдруг возникла мода на покаяние. Чуть не по каждому поводу это слово припоминалось.

Прежде чем слово стало едва ли не ключевым, на экраны вышел одноименный фильм.

Зоя Борисовна всячески расписывала достоинства картины, а Рихтер сказал, что не пойдет. Почему? Да потому, что ему, видите ли, не нравится название.

Наклонился близко-близко к уху и произнес шепотом. Слишком важной и сокровенной была эта мысль.

Говорил он не только от своего имени, но от многих людей его круга. Эпоха им досталась не лучшая, но они все же себя отстояли.

Может, им выпали какие-то поблажки? Да какие поблажки! Жизнь прошла в тех же очередях и на тех же заседаниях, но их это не очень коснулось.

Так вот относительно мавзолея тоже есть нюанс. Идея, конечно, красивая, вполне в его духе, но что-то мешает с ней согласиться.

Уж не подумал ли он о непрерывном шелесте ног? О том, что толпа, идущая мимо гроба Ленина, превращает покаяние в любопытство?

Из разговоров. Лева

ЗТ: Дружба наша с Левой Гумилевым началась очень давно, но прерывалась его арестами. Бывали разные периоды. После последнего возвращения из лагеря в пятьдесят шестом у нас был настоящий роман. Анне Андреевне, конечно, хотелось, чтобы вышло что-то серьезное, но я совсем не могла соответствовать его требованиям… Леве нужна была такая женщина, которая ради него сможет забыть все. Маму. Папу. Дочку. Профессию. И свою жизнь с ним будет воспринимать как служение.

АЛ: Может, поговорим об отношениях Льва Николаевича с матерью? Вокруг этой темы столько всякого.

ЗТ: После постановления Ахматову стали вытеснять из Шереметьевского дворца. Арктическому институту понадобились эти площади. Момент был подходящий, и Ахматова попала на улицу Красной конницы. В компенсацию за две комнаты в Фонтанном доме она получила примерно такие же. Как она выражалась, «с видом на пис». Напротив стоял дом с гранитными колоннами архитектора Бароча. В войну его разбомбило и проходящие мимо граждане часто заглядывали на руины по малой нужде.

Одна комната из двух считалась Левиной. Но Лева сидел, а тут подросла Аня Каминская. Анна Андреевна оказалась в самой маленькой комнатке, у лестницы. Чтобы не тревожить соседей, я стучала монеткой в стену, и она шла открывать дверь. Вообще, Ахматовой всю жизнь доставались худшие комнаты. Только в Фонтанном доме Пунин ей отрядил приличную.

АЛ: Ахматова не знала отдельных квартир?

ЗТ: Очень много времени она вообще проводила вне дома. К примеру, шла с моими родителями в филармонию, потом они направлялись к нам, и она неделю гостила в маминой комнате… Так бывало множество раз, пока ей не стало тяжело подниматься на пятый этаж. Первая отдельная квартира Ахматовой – на Ленина. Эту квартиру дали ей, но она потащила за собой Пуниных, и в результате опять вышла коммуналка. Потом Пунины произвели себя в родственники. Когда у них был суд с Левой по поводу наследства, то они говорили о себе «Ахматовы», а свидетели с их стороны называли Анну Андреевну «бабушкой». Ахматова – и «бабушка»! Даже судья, услышав такое, улыбнулась. Помню разговор в Союзе писателей о детях Ани Каминской: «Сейчас придут правнуки Ахматовой»…

Кстати, когда Анна Андреевна вышла замуж за Пунина, он привел ее в квартиру, где жила его прежняя жена, Анна Евгеньевна Аренс.

АЛ: Вот он, тот самый, по Булгакову, «квартирный вопрос». В такой ситуации все сложно. Выйти на кухню и т. д. В результате унижены все.

Зоя Борисовна Томашевская. 19 ноября 2005 года.

ЗТ: И Анна Андреевна, которой некуда деться. И Пунин, и его бывшая жена. И при этом нужно сидеть за одним столом, вместе обедать. Правда, Анна Евгеньевна переносила это кротко. Она была добрая, неизменно внимательная к Ахматовой, всегда с ней здоровалась первой. Во время войны Аренс покончила с собой. Потом Пунин увлекся своей ученицей Мартой Голубевой и по большей части жил у нее. Марта была женщиной очень робкой и тихой… После того как Пунин и Ахматова расстались, Николай Николаевич вел себя так, как подобает мужчине в такой ситуации. Идет, к примеру, по коридору и выключает свет, хотя видит, что Анна Андреевна выходит из дверей. Не очень-то он ее оберегал.

АЛ: Потом у Николая Николаевича появилось чувство вины.

ЗТ: Вместе с Пуниным в эвакуации были Анна Евгеньевна, Ира и маленькая, только что появившаяся на свет Аня. Ахматова показывала маме открытку от Николая Николаевича. Самая обыкновенная почтовая карточка. Тот ехал из блокадного Ленинграда в Самарканд и писал из Череповца. Текст такой: умираю, прошу о прощении, не доеду до Самарканда, умоляю помочь семье. Эта открытка всегда лежала у нее в сумочке. Потом куда-то исчезла.

Кое-что в этой истории я поняла благодаря Ольге Александровне Ивановой, родственнице Александра Николаевича Бенуа. Ольга Александровна попала в Ташкент одновременно с Ахматовой. У нее умерла дочка, а муж находился на фронте. Мужу дали отпуск, и она его ждала. Совершенно не могла оставаться дома и встречала все поезда подряд. Ольга Александровна рассказывает, что все эти дни в конце платформы стояла Анна Андреевна с гвоздикой в руках. Она знала, что поезд идет через Ташкент, и надеялась с Пуниным встретиться. Второе письмо от Пунина было уже из Самарканда. В отличие от открытки, оно опубликовано. Пунин пытается объяснить все, что произошло. Говорит о том, насколько он счастлив и благодарен.

АЛ: А Гаршин в это время уже присутствовал?

ЗТ: Гаршин появился в тридцать седьмом году, сразу после разрыва с Пуниным. Как раз начался роман Пунина с Мартой. Можно сказать, Анна Андреевна так защищалась. У него – Марта, а у нее – Гаршин… Гаршин Анне Андреевне поклонялся, а она в отношениях с ним находила для себя утешение.

Во время блокады в нашей квартире все стекла были выбиты и мы переехали в первый этаж. Из бомбоубежища мы взяли к себе тот диван, на котором спала Ахматова. Теперь на нем спала я. Помню, темно, едва горят коптилки, стук в дверь, входит Гаршин…Много раз, конечно, я с Владимиром Георгиевичем встречалась, но дружбы не было… А тут он сразу обращается ко мне: «Позвольте посидеть на этом диване». Стал приходить чуть не каждую неделю. Посидит-посидит, потом встает и прощается… Конечно, этим он меня покорил. Казалось, вот оно, настоящее чувство… Мне показывали надпись на однотомнике Пушкина, который Гаршин получил «от Ирины Николаевны и Бориса Викторовича Томашевских» примерно в это время: «Владимиру Георгиевичу Гаршину – Человеку в звериных дебрях с любовью… 26 января 1942 года. Ленинград в осаде».

Во время блокады Гаршин стал главным патологоанатомом города. Хорошо помню день, когда он сказал, что на сегодня зарегистрировано 650 тысяч умерших. Это было 19 февраля. Самая середина всех испытаний. В блокаду у него умерла жена. Анна Андреевна об этом знала. С тех пор в разговорах и в письмах она называла его мужем. Но в блокаду ее рядом с ним не было, а потому главного она не понимала. Все-таки Владимир Георгиевич – племянник Всеволода Михайловича, и наследственность тут определенная. Плюс голод, холод, страшные обязанности, которые он на себя взвалил. Видевшая его в это время Юдина рассказывала, что он казался ей невменяемым.

При этом Владимир Георгиевич продолжал работать. Жил он, правда, уже при больнице. Несколько раз его забирали в психушку. Выходила его одна врачиха, на которой он в конце концов женился. Эта врачиха всячески пыталась поддержать мнение, что с Гаршиным ничего не происходит. Лечился он тайно, в основном на дому. Зарегистрировались они после разрыва с Анной Андреевной, но всю блокаду прожили вместе.

Есть такой рассказ Владимира Адмони и его жены Тамары Сильман. 5 мая сорок четвертого года они вместе с Анной Андреевной вернулись из Ташкента. Ахматову на вокзале встречает Гаршин. Первое, что он ей говорит: «Куда вас везти?». Она сказала, что к Рыбаковым. Адмони и Сильман тоже поехали провожать, зашли в квартиру. Из той комнаты, где остались вдвоем Ахматова и Гаршин, раздался страшный крик, почти вопль. Она его выгнала. Об этом есть стихи. Называются: «Без даты».

А человек, который для меня

Теперь никто, а был моей заботой

И утешеньем самых горьких лет, —

Уже бредет как призрак по окрайнам,

По закоулкам и задворкам жизни,

Тяжелый, одурманенный безумьем,

С оскалом волчьим…

АЛ: Выходит что-то вроде ответа на упомянутое вами посвящение на однотомнике Пушкина. Тот, кого Борис Викторович назвал «человеком в звериных дебрях», сам теперь стал как волк. Цитата почти прямая: «Человеку в звериных дебрях…» – «А человек, который для меня теперь никто…»

ЗТ: Когда грянуло постановление сорок шестого года, то папа, помню, сказал: «Боже, какое счастье, что они не поженились! Чтобы с ними было!». Они оба совершенно неприспособленные. Она не могла бы помогать ему, а он не смог бы ухаживать за ней. Возможно, не связав себя с Анной Андреевной, Владимир Георгиевич ее спасал. Он понимал, что у него уже нет сил ее защитить… Будь они вместе, его бы сразу выгнали с работы. Что бы они делали? Два почти раздавленных человека…

АЛ: А Лев Николаевич все это время сидит в тюрьме.

ЗТ: Да, сидит, а когда в пятьдесят шестом возвращается, то сразу отправляется на Красную Конницу. Как известно, Никита пообещал всем сидельцам жилплощадь и прописку по месту ареста. Ира Пунина тут же сказала, что Леву ни в коем случае нельзя прописывать. Иначе у него никогда не будет своей комнаты. Анна Андреевна согласилась. И сам Лева, кстати сказать, отнесся к этому спокойно. На Коннице его поселили в проходной комнате. То есть днем это была столовая, а на ночь ставилась раскладушка. Работать он умел где придется. По большей части, в библиотеках. В этом отношении был неприхотлив.

Действительно, сидельцы стали кое-что получать. Моей крестной, вернувшейся из тех же мест, что и Лева, дали двенадцатиметровую комнату вместо великолепной квартиры на Васильевском. А до Левы очередь почему-то не доходила. Ира Пунина объясняла это так: все, мол, знают, что он живет на Коннице, а значит не очень нуждается в собственном жилье. Поэтому для того, чтобы ему что-то дали, его нужно от матери отселить.

Однажды мы с Левой возвращаемся и видим, что его раскладушка стоит на лестнице. Это был, конечно, предел. Тут начались всякие жуткие разговоры. Анна Андреевна была в доме, но Лева набросился не на нее, а на Иру. «У тебя отец был умница, но мерзавец, – сказал он, – а мать – ангел, но дура. Так ты у своих родителей унаследовала худшее»…

АЛ: Это надо как-то прокомментировать.

ЗТ: Лева считал, что его арестовали из-за Пунина. Что во время допросов тот назвал его. Как это ни горько, тут есть доля правды. Сейчас протоколы допросов Пунина опубликованы и в них действительно фигурирует Гумилев… После этого скандала мы ушли. Скорее всего, он пошел к Татьяне Крюковой. Это была очень милая и умная женщина. Этнограф, ученица Лихачева. Она в Леву была страшно влюблена. Работала в Музее этнографии. Жила с сыном тут же – в комнатах для сотрудников при музее.

После этой истории я с Ахматовой продолжала общаться. И Лева тоже. Первого октября шестьдесят первого года, в его день рождения, мы, купив торт и цветы, пошли к Анне Андреевне. Она тогда гостила у Адмони и Сильман на Плеханова, в доме Глазунова, в первом этаже… Я накрывала на стол, а Лева в это время о чем-то разговаривал с матерью. Тут и случилось то, что я до сих пор не могу до конца объяснить. Возможно, что-то сказала Анна Андреевна. Лева вдруг вскинулся, схватил меня за руку, и мы ушли. Он даже забыл надеть шапку. Мать он увидел через пять лет – уже мертвой.

Лева всем поставил условие: «Или я – или мама». На это я ему сказала: «Ну, ты мне не ставь условий, иначе мне надо будет выбирать: ты – или родители». Вообще, Лева много чего на эту тему говорил. Что одну половину своих сроков он отбыл за папу, а вторую – за маму, а она с ним так поступила… Уверял, что стихи отца лучше ахматовских…

Мне он все же позволил общаться с Анной Андреевной. В каком-то смысле для них обоих это был канал связи. Когда Лева приходил ко мне, то некоторое время терпел, а потом все же обязательно спрашивал о маме. И Ахматова от меня про Леву узнавала… Однажды мы с Настей зимой отдыхали в Зеленогорске, в Доме архитектора, и на финских санках покатили в Комарово. Анна Андреевна жила в Доме творчества писателей. Входим к ней в номер, а она вдруг резко приподнимается: «Что-нибудь с Левой?».

Я, как могла, пыталась его с матерью помирить. Выходим после защиты его докторской. Такие довольные, в руках охапки цветов. Я говорю: «Пойдем к Анне Андреевне, она ведь знает, что ты сегодня защищался». Анна Андреевна в эти дни лежала с аппендицитом в больнице Ленина. Он, к моему удивлению, соглашается. Веселые доходим от Университета до больницы. Тут он садится на скамейку: «Ты сходи, а я тут подожду». Я возмущаюсь: «Лева, ты же умный человек», а он на это отвечает: «Я не умный, а талантливый».

АЛ: Лев Николаевич был человек жесткий, не терпящий компромиссов. Может, это такая лагерная закваска?

ЗТ: Посылки Леве в лагерь оплачивал Лозинский. Обычно собирали их несколько месяцев. Старались, чтобы было все необходимое для жизни. Дальше все делала я. Отправлять продуктовые посылки из Ленинграда было запрещено, а из Вишеры или Луги разрешалось… Однажды отправили такую посылку, а через некоторое время она вернулась обратно. Сверху лежит журнал «Огонек», в котором напечатана ахматовская «Слава миру». Потом я много раз присутствовала при таких его речах: «Мама, я для тебя только поэтическая тема. Я не сделал ради тебя только одного – не брал рейхстаг со знаменем в руках».

АЛ: А что Анна Андреевна?

ЗТ: Молчала. Молчать она умела. Это ее особый дар.

АЛ: Вообще, положение сына двух великих людей очень сложное…

ЗТ: Еще бы! Если бы он, как Валька Зощенко, был никем… Тем не менее он своими родителями очень гордился. Помню, на защите его докторской оппоненты наперебой говорят: «Как написано! Какой русский язык!», а Лева с места сказал: «Происхождение обязывает».

АЛ: Анна Андреевна знала, что он пишет стихи?

ЗТ: Как же. Она считала, что Лева по-настоящему талантливый ученый, но стихов ему писать не следует… Тут можно вспомнить слова Пушкина, который, заботясь о своих детях, говорил: «Не дай Бог Сашке писать стихи да воевать с царями. Плетью обуха не перешибет, а в стихах отца не переплюнет».

АЛ: Вообще, Лев Николаевич человек удивительно цельный. И в своих достоинствах, и в заблуждениях.

ЗТ: Перед смертью Лева это еще раз доказал. Он знал о том, что умирает. И я знала. Раздается телефонный звонок. «Где ты еще найдешь такого человека! – говорит он, – я написал все, что хотел, и напечатал все, что хотел. Теперь мне уже делать нечего». В считанные дни его не стало…

Личное отступление

Насколько точно она все запомнила? Уже почти не осталось людей, которые могли бы что-то подтвердить.

На этот счет у меня тоже есть доказательство. Случай, может, и незначительный, но для меня существенный.

Всю жизнь мой отец гордился тем, что однажды разговаривал с Ахматовой.

Вообще-то их разговор был вынужденно коротким. Ведь они беседовали как врач и пациент.

Было это летом шестьдесят четвертого года, в Комарово, где родители снимали комнатку.

После суточного дежурства на скорой отец немного спал, а потом садился за свою первую повесть.

Единственный стол в доме был занят моими игрушками, а потому он сидел на полянке, а перед ним на табуретке стояла пишущая машинка.

Под табуреткой спала наша собака. Как видно, ей снились военные канонады, отдаленно напоминающие стук «Эрики».

Однажды мой дед бесцеремонно подошел к отцу и потребовал срочно прервать работу.

То, что случилось, было куда важнее удачного начала абзаца или давно выношенного окончания фразы.

Да что тут говорить. Заболела Ахматова, и какие-то люди искали для нее врача.

Еще более личное отступление

В последние годы у деда совсем не было повода для решительности, но тут это чувство проснулось.

Не совсем, как видно, была утрачена квалификация. Ведь еще двадцать лет назад он мог приказывать не только своему сыну.

Хотя начальник райздрава не бог весть какая должность, но право пошуметь у него есть.

Уж, конечно, дед себе в этом не отказывал. По полной требовал с врачей и медсестер. Если в его районе медицина стояла крепко, то лишь потому, что держалась на его окрике.

В космополитическую компанию дед лишился должности, некоторое время ждал ареста, а потом закрепился на скромной должности рентгенолога.

Так и прожил рентгенологом всю оставшуюся жизнь. Иногда, правда, в узком кругу любил поговорить о прошлом.

Непременно ввернет где-нибудь на третьей фразе, что отнюдь не всегда находился в тени рентгеновского кабинета.

Причем не станет долго ходить вокруг да около, а так прямо и скажет: «Когда я был у власти…».

Дело, как видно, не в должности, а в том, как человек себя ощущает. Судя по всему, было в его ощущении что-то такое, что потом приятно вспоминать.

Дед казался себе немного Меншиковым в Березове. Потому-то так небезразличен был к тому, в чем ему мерещилось нечто историческое.

Кажется, он опять чувствовал: вот оно! Даже если тебя это не коснется, то пусть хотя бы сын примет участие.

Дед точно знал, что Ахматова великая поэтесса, и никакие постановления не могли его в этом разубедить.

Впрочем, себя он тоже считал начальником райздрава, временно покинувшим главный в своей жизни кабинет.

Совсем личное отступление

Когда отца привезли к Ахматовой, ей уже стало лучше. Только и сказала: «Все прошло». Даже в эту прозаическую минуту она оставалась автором кратчайших формул.

Почему я об этом рассказываю? Да потому, что когда я познакомился с Зоей Борисовной, она сразу поинтересовалась: а не был ли мой отец врачом?

Дело тут, конечно, не только в памяти. Главное, что всякий день, связанный с Анной Андреевной, имеет для нее абсолютное значение.

Причем если бы что-то поэтическое, так ведь и ее приступы она помнит наизусть. Может, как стихи, повторить историю каждого ее недомогания.

И если бы только приступ, но буквально все привходящие обстоятельства. Даже моему отцу с его металлической коробочкой со шприцем в ее воспоминаниях нашлось место.

Конечно, отец гордился этим сюжетом. Все же не так много на свете людей, чьи советы Ахматова благосклонно приняла.

Почему-то мне запомнилось, что он сделал укол, и я решил показать свою осведомленность.

Зоя Борисовна и вообще нетерпима к разного рода приблизительности, а уж в таких случаях особенно.

– Нет, – сказала она твердо, – он велел положить грелку к ногам.

Из разговоров. Ираклий

АЛ: Если есть герои, то и антигерои должны быть…

ЗТ: Как ни тяжко это говорить, но антигероем был Ираклий Андроников. Ираклий работал в детской редакции у Маршака. В «Чижиках» и «Ежиках», по его выражению. Редакция располагалась в Доме книги, и он заходил к нам по два-три раза в день. Мне всегда казалось, что он немного влюблен в маму.

Заглянет на минутку, буквально на пороге что-то изобразит, расскажет последний анекдот. Мы с Колькой его обожали. Бывало, еще открываем дверь, а уже заранее хохочем… Помню, показывал нам Димку Эйхенбаума. Будто бы тот смотрится в зеркало и спрашивает Бориса Михайловича: «Папа, где брить?». У Димки тогда появилось что-то вроде бородки… Еще Ираклий нас учил музыке. Человек он был удивительно музыкальный.

Андроникова обожал Алексей Николаевич Толстой. Ираклий был при нем вроде как шут гороховый… Когда Толстой скучал или хотел кого-то развлечь, то звонил и говорил: «Приходи, дам обедать». А Ираклий был полунищий, мальчишка, денег вечно не хватало, так что эти обеды для него были не лишние. К тому же престиж. Он сидел за одним столом с Качаловым, Фединым, Соколовым-Микитовым. И когда Ираклий, женившись, переселился в Москву, Толстой о нем не забывал.

Был такой случай. Идут первые выборы в Верховный совет. Утром звонит Толстой со своим традиционным: «Приходи, дам обедать». Ослушаться невозможно. Ираклий приезжает, а после обеда Толстой говорит: «Мы едем в Ярославль. Меня там выбирают». «Я не могу, – отвечает Андроников, – мне необходимо то-то и то-то». – «Ираклий, будет много радостей и веселья», – обрывает его Алексей Николаевич, – поехали». Он его буквально силой посадил в машину, они отправились на вокзал, а оттуда в Ярославль. Собрание происходило в огромном зале. Выступает какая-то училка, рассказывает биографию будущего депутата. Толстой слушает-слушает и не выдерживает: «Что вы можете знать о моей жизни! Ираклий, изобрази!» Ираклий стал показывать свой знаменитый номер: «Гости у Толстого». Тот самый, где Толстой разговаривает так: «Федин, не пяль свою букву» или «Соколов-Микитов, курицу надо есть вилкой, это тебе не медвежатина»… Публика, которой предстояло голосовать за своего кандидата, сидела ошарашенная. Засмеяться вроде ситуация не позволяет. Все-таки такое важное собрание. Хохотал, причем в голос, один Алексей Николаевич. Конечно, он смеялся и над тем, как его показывает Андроников, и над самим Андрониковым, которому было в этот момент немного не по себе.

АЛ: Толстой получил максимум удовольствия. Но все же, согласитесь, это удовольствие хозяина крепостного театра.

ЗТ: Митя Толстой говорил мне, что, с его точки зрения, папа в первую очередь был актером. В своей основе Алексей Николаевич был человеком благородным. Достаточно благородным.

АЛ: Это очень важное уточнение.

ЗТ: Анна Андреевна всегда повторяла: «Сколько добра сделал этот человек, а если и делал зло, то только себе». Никто не может сказать, что пострадал от Толстого, но сам он, конечно, себя во многом погубил… В тридцать седьмом арестовали художника Малаховского, Алексей Николаевич помчался в Москву, вернулся в дым пьяным, его буквально вынули из поезда. Он, рыдая, сказал: «Пустили в расход»… Как видно, Толстой кое-что о себе понимал. И вообще был не чужд самоиронии. Поэтому и таскал за собой Андроникова. Тот же Малаховский сделал на него множество карикатур…

Эти истории я знаю, в основном, от Мити Толстого. Митя у меня на глазах вырос в талантливого, очень умного и образованного человека. Просто сказочно образованного. К тому же очень доброго. Характером он был в мать, а от отца взял внешность и страсть к актерству.

Всю жизнь вел себя немного вызывающе. Когда я впервые увидела его в Крыму, ему было восемь лет, он был весь такой нежный, бело-розовый, в каких-то заграничных штанишках. Явился на спортивную площадку. Долго-долго смотрел, как мы играем, а потом произнес: «Я играю лучше вас всех взятых вместе в квадрате». Все замерли, никто не знал, что такое «в квадрате». И вообще – откуда взялся этот поросенок в белых штанах? У нас-то ничего белого не было. Ну если только зубы и панамки… После того как Митька это произнес, мальчишки стали потешаться, но он держался твердо. Потом приходил каждый день, рвался играть, но в нашу компанию его все же не приняли… Еще был такой случай, уже в Ленинграде. Как-то отправились мы на «Ричарда Третьего» в БДТ, а нас не пускают. Прошел только Алеша Дьяконов, да еще Нинка Федина. Алеша все же был на год нас старше, а Нинка, хотя и моложе, выглядела сильно взрослой. Мы не знаем, что делать. Тогда Митька танком пошел на билетершу. «Я – Толстой, – сказал он, – пропустите всех»… А вот история другого рода. Когда Митька прочел «Хлеб», то просто впал в отчаяние. Специально отправился в Москву и набросился на отца с кулаками. Обливался слезами, чуть ли не бил его. «Как ты смел, – кричал он, – ты оскорбил нас всех! Для чего ты это сделал?» Отец драться не стал, а, напротив, обнял его и сказал: «Для того, чтобы ты мог учиться в консерватории».

АЛ: Вот видите сколько актеров. Но все-таки Андроникова им было не переиграть. Это такой же удивительный феномен, как Яхонтов.

ЗТ: А они и дружили с Владимиром Николаевичем. Когда в Москве после войны Андроников заболел, мы с папой навещали его в больнице. Приходим, а у него Яхонтов. Яхонтов читал стихи, а Ираклий что-то удивительное рассказывал. Он сам называл свои новеллы – «Московские сказки». Это был настоящий Андроников! Когда потом Ираклий выступал с эстрады, это было другое. Продолжалось все это часов пять. Папа немного участвовал, а я сидела совершенно немая и потрясенная…

Вскоре мы узнаем, что Яхонтов выбросился из окна. Оставил на столе записку: «Устал бороться с бюрократизмом в филармонии. Лечу в стратосферу».

АЛ: Значит, Яхонтов приходил в больницу к Андроникову прощаться. Так почему же Андроников антигерой? Пока его образ очень симпатичный.

ЗТ: Он и был симпатичный. Вскоре арестовывают пушкиниста Николая Васильевича Измайлова, а потом выпускают. Николай Васильевич знал о причинах своего ареста и что-то папе рассказал. Папа ничего нам не объяснял, но с тех пор Андроников к нам не приходил. Потом я видела его в Москве, мы всегда радостно приветствовали друг друга. На вопрос, почему он у нас не бывает, Ираклий отмалчивался.

На сороковой день после папиной смерти состоялось что-то вроде панихиды в Пушкинском доме. Народу пришло немыслимое количество. Люди не могли попасть в зал, стояли на лестнице… Мамы не было, она не любила ни такие заседания, ни Пушкинский дом. Из близких была только я. Вижу – Ираклий. Он меня обнял, мы сели рядом. Так весь вечер я и просидела в его объятьях. Лучше всех выступил директор Базанов. «Я очень любил Бориса Викторовича, – сказал он, – хотя знал о его ироническом отношении ко мне». Это директор! Значит, все-таки не дурак… Потом дали слово Эйхенбауму. У него была такая мысль: «Бориса Викторовича все боялись, хотя он не обладал никакой властью, кроме власти ума».

Ираклий пошел меня провожать. Когда мы дошли до нашего дома, я стала просить: «Ираклий, пойдемте к нам. Мама будет так рада», но он ответил: «Нет, нет. Я тороплюсь». Я стала настаивать. Тогда он говорит: «Детка, поверь мне, мама не будет рада. Я не могу к вам приходить».

Когда я рассказала это маме, она мне все объяснила. И про Измайлова, и про детскую редакцию. Подтверждение ее словам я нашла потом в книжке Никиты Заболоцкого… Еще я видела Ираклия на рихтеровских «Декабрьских вечерах». Он уже болел, приходить на концерты ему было тяжело… Даже после того разговора с мамой у меня сохранялось к нему теплое чувство.

Все мои любимые люди лежат на Лефортовском в Москве. И мой учитель по Архитектурному институту Юрий Никитич Емельянов. И Мария Вениаминовна Юдина. И мой самый-самый любимый на свете человек. Потому я легко на этом кладбище ориентируюсь.

Прихожу как-то весной. Купила охапку сирени, чтобы обойти всех. Последнюю ветку оставила Марии Вениаминовне. Ищу-ищу, но никак не найду. Тут натыкаюсь на могилу Ираклия. Я даже не знала, что он тоже здесь. Остановилась и задумалась. Как несчастен был этот человек! Я положила сирень, постояла немного и пошла. Буквально шаг сделала и увидела могилу Марии Вениаминовны. Хотела взять у Ираклия ветку, а потом оставила.

АЛ: Значит, вы его простили.

ЗТ: Конечно… Не всем дано мужество. Папе было дано. Маме дано. А если бы мне предстояли такие испытания, еще неизвестно, как бы я себя повела.

Начало

Когда-то он писал: «Музыка Стравинского ударила во все струны, загремела посудой и, как бешеная лошадь, закусив удила, выбежала на середину зала».

На протяжении фразы музыка становилась гитаристом, потом посудомойкой и, в конце концов, цирковой лошадью.

Слова в этой прозе разноцветные, не похожие друг на друга. Некоторые от нахождения в контексте приобретают иной смысл.

В облике писателя тоже не было ничего второстепенного. В этом смысле он походил и на эту фразу, и на картины обожаемых им левых художников.

Когда потом я прочел его давний рассказ, в котором действует некто Андре Шар, то подумал: вот именно! К его совершенно лысому черепу эта фамилия подходила идеально.

Имя тоже соответствовало. Человеку со столь нетривиальной внешностью лучше называться как-нибудь вроде этого.

Впрочем, Геннадий Гор – это почти Андре Шар. Назвав так своего героя, подлинного искателя нового искусства, автор сразу указывал на прототип.

Кстати, до войны Гор жил на Грибоедова. Так что ощущение связи с литературой двадцатых в первом своем варианте представляло чувство соседства.

В гостях у Гора

В конце шестидесятых мой отец подружился с Гором. Когда он приходил к нему на Ленина, 34, то часто брал меня с собой.

Надо сказать, что несмотря на младший школьный возраст, я к этому времени уже повидал кое-каких писателей. Ни на кого из них Геннадий Самойлович не был похож.

Обилие картин и книг в его квартире не мешало чувствовать себя на удивление уютно. Мы поглощали обед в непосредственной близости от картин Петрова-Водкина и Константина Панкова, но при этом совсем не ощущали неловкости.

Так же как дом был полон книг, так и разговоры за столом гостиной были переполнены разнообразными цитатами. За первым хозяин рассказывал о Бергсоне, за вторым – о Бердяеве, на третье оставался Франк.

Как ни хотелось Гору поговорить о высоком, он неизменно помнил об опасности. Едва беседа приближалась к именам запрещенным, он наклонялся к собеседнику и переходил на шепот.

И все же некоторые формулы и характеристики Геннадия Самойловича звучали оглушительно. Несмотря на усилия конспирации, не оставляло сомнений, что он ничуть не сомневается в своих выводах.

Однажды мы с удивлением услышали, что искусствовед Николай Пунин – фигура столь же значительная, как его жена, Анна Ахматова. Затем Гор сообщил, что только что обедавший вместе с нами и почти все время молчавший профессор Берковский – абсолютный гений. Последнее утверждение поразило меня больше всего: прежде мне казалось, что «гений» и «профессор» принадлежат разным рядам.

Кое-что из высказываний Гора отец записал в дневнике. Вот, например, Геннадий Самойлович устраивает своему младшему коллеге своего рода испытание.

– Как, Семен Борисович, вы относитесь к русской иконе? – спрашивает Гор, предвкушая растерянность собеседника.

– Как вы думаете, куда делась икона? – продолжает он допрос с пристрастием.

– Она перешла к Достоевскому, – победоносно сообщает Геннадий Самойлович одному ему известный ответ.

Совершенно естественно, что такой человек находился с обыденностью в напряженных отношениях. Быт если и присутствовал в его жизни, то только как нечто, что может ее осложнить.

«Вот книги надписывал, – говорил он отцу, – очень устал. Эта работа требует внимания. А читаю философию – отдыхаю».

При этом Геннадий Самойлович не только не желал быть небожителем, но настаивал на том, что ему не чужды житейские обязанности. Особенно он гордился своей способностью покупать мясо. Правда, в магазины Гор ходил только с женой, так что окончательный выбор оставался за ней.

Словом, ему не хотелось предстать перед окружающими человеком какой-то одной крайности. И в своей прозе он пытался крайности соединить: фантастика у него оправдывалась причастностью к жанру «фантастики», философские размышления мотивировались тем, что они возникали в головах высокоинтеллектуальных героев.

Все эти меры предосторожности – вроде перехода на шепот во время разговора или стремление соединить фантастику и «фантастику» – не что иное как опыт жизни. Все-таки в нескольких «проработках» его фамилия всплывала. Пусть и не среди главных лиц, но ему вполне хватило и этого.

«Я писать начинал всегда интересно, – жаловался он, – но когда возникали мысли, что это не напечатают, тут же сбивался. В результате получалась слабая вещь».

Потому-то и за письменным, и за обеденным столом Геннадий Самойлович был одновременно и смел, и опаслив. Странным образом в его текстах соединялись узнаваемые черты советской прозы и несомненные традиции искусства двадцатых годов.

К счастью, этот поистине мичуринский эксперимент оказался не таким уж чистым: и в разговоре, и за работой Геннадий Самойлович мог увлечься и на время забыть об обстоятельствах. В нескольких его рассказах гоголевская традиция присутствовала в беспримесном виде, вне связи с привычной бутафорией советских романов о космических пришельцах. Кроме того, во время войны и блокады он написал книгу стихов.

Гор и мир

Эти стихи были его тайной. Два-три неопубликованных рассказа и роман «Корова» он все же кому-то показывал, а о стихах даже не заикался. Как видно, его смущал избранный им когда-то бескомпромиссный способ высказывания.

Именно радикальность удивляет больше всего. Сложившийся тридцатипятилетний автор вдруг отбрасывает накопленный опыт и выбирает традицию Хармса и Вагинова. Речь по сути не только о стилистике, но об ином варианте судьбы.

Кажется, он ничего не боится. За исключением, конечно, жизни и смерти. Никогда ни прежде, ни после он не писал с такой поистине ошарашивающей безысходностью и отчаянием.

Он не столько рассказывает о своем страхе, сколько дает возможность высказаться ему самому. Именно так и должен говорить ужас – сбивчиво, нелогично, вступающими в самые неожиданные сочетания словами.

Гор замечательно понял или почувствовал, что для окружающего мира не подходит язык Кузмина или Ахматовой. Тут нужна иная поэтика – та, в которой слово является лишь обозначением подспудного, не выходящего на поверхность, смысла.

Эти стихи есть прямая, ничем не сдерживаемая речь подсознания. Ощутивший неожиданную свободу автор, возможно впервые, не думал ни о последствиях, ни даже о возможной реакции читателя. Безо всяких околичностей он вел разговор с миром о нем самом.

Вы немцы, не люди.

Ваш Гитлер – творог.

Пред вами на блюде

Протухший пирог.

И в том пироге

Я с женою лежу,

На немцев с тревогой

С пироги гляжу.

Словом, Гор и – мир. И – смерть. «И мальчик с зеленым лицом как кошка». «И Гимлер дремучий с трескучей губой». Все это, такое удивительное и непонятное, ему следовало осознать.

Читая его стихи, переживаешь то же чувство, которое совсем маленьким испытал в «комнате смеха». То, что ты сам и люди вокруг представали сплющенными или раздутыми, приводило в совершенный ужас.

Впрочем, у Гора это выходило как бы ненамеренно. Если тебя окружает невероятный мир, то описывать его ты будешь самыми немыслимыми словами.

За обеденным столом Геннадий Самойлович часто возвращался к этой теме. «Реализм девятнадцатого века, – записал отец его слова, – есть проявление благополучия и успокоенности. Двадцатый век – век психологического надлома, век сверхреализма».

Эту мысль Гор по-своему выразил и во многих своих повестях. Всякий раз, говоря о том или ином художнике, он непременно ставил под сомнение право на единоличное авторство. Он писал, что у Кончаловского «предметы словно сами написали себя». О «самооткровении реальности», лишь зафиксированной на холстах Пахомова. О том, что «человеческая мысль, доверившись ему, послала его…»

Странные, конечно, метафоры для писателя горовского поколения. Как известно, в его времена более привычным было «ячество». Трудно не увидеть тут связи с личным опытом: например, стихи писались не только им самим, но и войной.

Во многом это объясняет то, что его стихотворные опыты остались без продолжения. Реальность, переболев безумием, вновь обрела черты обыденности. К тому же в мирное время у Гора опять появились обязанности главы большого семейства. В отличие от героя своей поздней повести, он был «человеком с привычками» и не собирался отказаться от них.

Есть еще одна, куда менее явная, причина. О ней Гор сказал в своих стихах через непрямой диалог с текстом особенно ценимого им писателя.

Те же и Елизавета Бам

Всякий раз мы уходили от Гора с каким-то «домашним заданием». Однажды эта была хармсовская «Елизавета Бам», напечатанная на узких длинных полосках бумаги. Тогда я как-то не задумывался о том, что многочисленные пометки в тексте могут принадлежать только автору пьесы.

В другой раз мы получили альманах «Дом искусств» со статьей Евгения Замятина «Я боюсь». Этот альманах передавался с особой осторожностью: мало того, что автор был почти запрещенным, но и мысли свои он высказывал с абсолютной наглядностью.

«Писатель, который не может стать юрким, – писал Замятин, – должен ходить на службу с портфелем, если он хочет жить. В наши дни – в театральный отдел с портфелем бегал бы Гоголь; Тургенев во «Всемирной литературе», несомненно, переводил бы Бальзака и Флобера; Герцен читал бы лекции в Балтфлоте; Чехов служил бы в Комздраве».

Теперь, читая стихи Геннадия Самойловича, я с удивлением обнаружил скрытые отсылки к этой статье. С поистине обэриутской смелостью Гор по-своему продолжил ряд, обозначенный Замятиным. Он писал о Пушкине «в солдатской шинели», о Сервантесе, идущем «в Сельсовет», об Овидии, завидующем белке и мечтающем о булке.

Горовские видения свидетельствовали о том, насколько переменилось время. Перспектива, представлявшаяся Замятину зловещей, оказалась не столь страшной: через какие-то двадцать лет после его статьи писателей ожидали куда более изощренные испытания.

Как видно, Гор это понимал, а потому возможности стать обэриутом предпочитал разговоры об обэриутстве во время хорошего обеда. Иногда Геннадий Самойлович становился не на шутку резок: особенно если хотел защитить кого-то из любимых авторов.

Кстати, и в письме мог высказаться. Ведь письмо – это тоже беседа. Вряд ли оно попадет на глаза кому-то, кроме близких родственников адресата.

Вот хотя бы письмо моему отцу, помеченное августом шестьдесят восьмого года. Начинается оно вполне добродушно: «На днях была ограблена коллекция Чудновского. Воры унесли всех Малевичей, Кандинских, Гончаровых, Ларионовых, обнаружив высокое понимание живописи… Гранин уезжает в Болгарию греть свои замыслы. Пишет большой роман. О чем? Держит в секрете», но потом тон резко меняется: «Юрию Трифонову я теперь враг. Он обругал К. Вагинова в своих американских заметках в «Ин. литературе».

И все же прозу Геннадий Самойлович писал уже по-другому. Обэриутская традиция была крайностью, а он склонялся к разного рода «гремучим смесям». Скорее всего, этим он не облегчал, но усложнял свою жизнь – в его сочинениях можно обнаружить размышления на эту тему.

В одной из поздних повестей Гор описал ученого, специалиста по каким-то сверхсложным материям, в то же время пишущего стихи. «Стихи для него, – характеризует он своего героя, – были способом разговора с самим собой». Возможно, Геннадий Самойлович имел виду себя и свою ситуацию – ведь с общепризнанной точки зрения он был автором фантастических романов, но никак не поэтом и мыслителем.

Это было особенно обидно потому, что жанр фантастики, традиционно связанный с новейшими открытиями, с попытками заглянуть в будущее, был ему по сути чужд. С техникой Гор находился в отношениях столь же непростых, как с бытом: достаточно сказать, что всякий раз, когда он становился на эскалатор метро, у него на лбу выступали капельки пота.

В этом и была настоящая сложность – куда более неразрешимая, чем все придуманные им «квадратуры круга». Как ни стремился Геннадий Самойлович соответствовать своей эпохе, он оставался человеком прошлого – времени, где нет ни метро, ни космических полетов, но живы и здравствуют Хармс, Введенский и Вагинов.

Опять Зоя Борисовна

Почему вдруг это воспоминание? Да потому, что кто-то изо всех сил пытается оказаться в кадре, зафиксировать свое присутствие, а Зоя Борисовна думает совсем о другом.

Казалось бы, ее рассказам не подходит устный статус. Все же настоящая литература. Вместе с тем она никак не привыкнет к тому, что этим историям суждена отдельная жизнь.

Как видно, так же впадал в отчаяние акын. Уж очень тесно переплелись звуки его домбры со словами сочиненных им песен.

Или, к примеру, медиум. Странно видеть, как прошедшее через тебя и говорившее твоим голосом, превращается в ровные ряды строк.

Конечно, тут имеет значение чувство собственности. Мое прошлое! Не позволю, чтобы оно попало в посторонние руки.

Еще важно ощущение своих прав. Человеку, который всю жизнь воспринимал себя как автора, трудно признать себя персонажем.

И все же, скорее всего, тут так же как с горовскими стихами и разговорами. Потому это и самое сокровенное, что оно сторонится излишней публичности.

Другое дело, что Геннадий Самойлович как-то примирял одно с другим. Даже борщ с сюрреализмом, – как шутил упомянутый Берковский, – у него в доме уживались.

Нет, Зоя Борисовна настроена категоричней. Вроде она прочитала этот текст и один, и второй раз, а все что-то колеблется.

Никакая это не вздорность, а позиция. Передавшаяся по наследству уверенность в том, что «…произведение может остаться незафиксированным» и при этом входить «в состав литературы».

Как всегда, Борис Викторович высказывался чуть отстраненно, но утверждал вещи воистину поразительные. Даже ни на что не претендующему экспромту он предрекал ту же роль, что записанным на бумаге текстам.

Для людей двадцатых-тридцатых годов эта идея едва ли не ключевая. Слишком очевидным стало то, что рассчитывать на печатный станок нет никакого смысла.

Неслучайно Ахматова назвала свою эпоху догутенберговой, а Булгаков был уверен, что «рукописи не горят» и «никогда ничего не просите. Придут и сами дадут».

Вот и Зоя Борисовна следует этим правилам. Точно знает, что все, заслуживающее внимания, непременно дойдет до адресата.

Как-то мы с ней обсуждали один спектакль. Она сказала: все хорошо, если бы не чрезмерное внимание к залу. Был бы режиссер к нему чуть равнодушней, не было бы ему цены.

Тут-то я и воскликнул: Гор. Пусть Геннадий Самойлович не решался писать как Хармс и Вагинов, но он хотя бы о них помнил.

И еще я сказал: коллекция. Квартира, конечно, не музей, но зато среди тех, кто видел этого Тышлера или Панкова, не было случайных людей.

Потом я рассказал ей о том, как мой отец лежал в больнице после операции на мозге, и я все никак не мог придумать, чем бы его порадовать.

Когда я принес в палату альбом живописи русского авангарда, он впервые за несколько недель улыбнулся. Мне даже показалось, что засмеялся.

Возможно, это была реакция бессознательного на бессознательное, но скорее всего тут имели значение уроки Гора. Некогда его старший товарищ объяснил ему, что если в уходящем веке было что-то важное, то это только двадцатые годы.

Из разговоров. Похороны Анны Андреевны

ЗТ: Анна Андреевна почти четыре месяца лежала в больнице. Выписали ее не потому, что она поправилась, а потому, что больше четырех месяцев в больнице не держат. Дальше она должна была отправиться в Домодедово, но путевка почему-то задержалась. Все это время она жила у Ардовых. Как полагается, вокруг была «ахматовка»: гости, застолья… Наконец, через две недели, дают две путевки. По-моему, они с Ниной Антоновной Ольшевской и дня не прожили в санатории. Анна Андреевна почувствовала себя плохо и сразу умерла.

Из Москвы тело сопровождали Тарковский и Надежда Яковлевна Мандельштам. В том же самолете летела Аня Каминская. Всю дорогу Тарковский держал в руках ее тросточку. Тросточка, когда-то подаренная Арсением Александровичем, неописуемой красоты. На одну треть из слоновой кости, резная, с рисунками… И Ахматова, и Тарковский любили вещи с историей. Так что, возможно, и у этой вещицы тоже есть какая-то история. Знаете, конечно, что у Тарковского был роман с Цветаевой? В принципе, у него мог быть роман с кем угодно. Удивительно красивый был человек…

Сразу после того как мы встретили самолет, гроб повезли в церковь. Поставили его в правом приделе. Настю я на похороны не взяла. Она до сих пор не может мне этого простить.

АЛ: Настю Анна Андреевна «курировала» с самого рождения…

ЗТ: Ну как же. Когда Настя должна была родиться, я Анне Андреевне сказала, что хочу назвать дочку в ее честь. Ахматова замахала руками: «Боже сохрани!». Не желая ей перечить, я назвала дочку Анастасией. Это имя начинается с ахматовской буквы «а».

После рождения Насти Анна Андреевна пришла с подарками. Принесла иконку с изображением святой Анны. И серебряную ложечку. Тоже со значением… На ней изображено перечеркнутое «а». С тех пор Настя эту ложечку очень бережет и никому не позволяет ею пользоваться.

На чем мы остановились? Да… Вечером того же дня прибыл московский поезд, в котором ехали Виталий Яковлевич Виленкин, Лев Копелев и многие другие. На следующее утро появился Михалков и прочие московские именитости. На отпевании мы с Левой и Аней Каминской стояли у гроба. У Ани было много хлопот, а потому она попросила меня подержать знаменитую синюю сумочку и тросточку Анны Андревны… Лева в этот момент готов был всех простить. Даже Пуниных.

Отпевание было потрясающее. Я стояла у гроба, а потому могла все разглядеть. Невероятные лица. Словно из всех щелей вылезли последние жители уже несуществующего Петербурга. Виктор Платонович Некрасов привез из Киева свою мать. Она ходила с трудом, и он нес ее мимо гроба на руках…

Одновременно суетились всякие писательские чиновники. Они все переживали, что мы не успеваем на панихиду. Наконец решили закрывать гроб. Поверх толпы в нашу сторону поплыла крышка. Тут вся церковь едином духом сказала: «Дайте проститься». Так в Пасху все вместе говорят: «Воистину воскресе». И тогда крышка развернулась и поплыла обратно.

Я давно думала, почему Никольский собор огромный, а колокольня при нем маленькая? Когда стали проносить гроб, мне все стало ясно. Колокольня полностью уместилась в дверном проеме. Словно ее создавали по его размерам.

Представляете: небо и – вверх взмывшая колокольня. И гроб несут на руках.

Дальше в машине направляемся в Союз писателей. Дом со всех сторон облеплен народом. Когда внесли гроб, то прямо перед нашим носом захлопнули дверь. Лева, я и Надежда Яковлевна оказались на улице. Мы с Надеждой Яковлевной стали бегать, а Лева от удовольствия потирал руки и приговаривал: «Вот и хорошо, так оно должно быть…». Тут кто-то появился, и мы попали внутрь.

В это время все речи уже кончились, и Тищенко играл свой «Реквием». Разумеется, без слов.

АЛ: Бродский говорил Соломону Волкову, что вы очень помогли с местом для захоронения Анны Андреевны.

ЗТ: Существовала опасность, что Ахматову похоронят на каком-нибудь дежурном кладбище. На Южном или Парголовском. Понятно, что Волково кладбище или, тем более, Александро-Невская лавра для нее были закрыты. Хотя, будь ее воля, она предпочла бы Литераторские мостки. Сколько раз я слышала: «Мое место рядом с Блоком». Стали думать, где. Кто-то предложил Павловск. Отказ.

Больше всех волновался Иосиф. Буквально не находил места: «Что делать… что делать…». Тогда я сказала: «Знаешь, пойдем к Фомину». Игорь Иванович Фомин – заместитель главного архитектора города, впоследствии – народный архитектор СССР… Мне и многим другим коллегам Фомин говорил: «Если у вас какое-то срочное дело, то вы всегда меня застанете без четверти девять. У меня есть пятнадцать минут для любого разговора».

Мы с Иосифом в половине девятого уже сидели у его кабинета. Вскоре Фомин нас принял. Тут же включился. Сразу отмел предложенные нами варианты. Сказал, что советует Комарово. Место для могилы Анны Андреевны Фомин определил сразу. Нарисовал маленькую схему: въезд, главные ворота, дорожки… А вот тут, указал он, площадь и ее могила. Со временем это место должно было стать центром кладбища.

Я стала говорить, что Анна Андреевна Комарово недолюбливала за то, что это чужая земля. И кладбище не любила потому, что оно не финское, а эмигрантское, русское. Тогда даже в голову не могло прийти, что в Комарово могут быть литераторские мостки… Одним из первых вслед за Анной Андреевной хоронили Виктора Максимовича Жирмунского. Это его пожелание. Он говорил, что там он будет беседовать с Ахматовой.

Итог нашей беседе Фомин подвел такой: «Зоя, я беру с вас слово, что этим займетесь вы». Я сделала проект. Из-за Левы Гумилева его не осуществили. Он настаивал, чтобы на могиле стояла часовня. Лева не отличался особым вкусом. Все-таки столько лет он прожил в условиях, когда вопрос вкуса для него просто не существовал… По этому поводу мы с ним рассорились. Ушел он разгневанным. Назвал меня чуть ли не предателем.

Похоронили Анну Андреевну на главной аллее. За тем, как рыли могилу, следил Иосиф. Я его просила сделать в точности так, как сказал Фомин… Нынешний памятник принадлежит провинциальному скульптору Севе Смирнову. Это выбор Пуниных, а Лева с ним согласился. Надгробие почему-то переместилось вправо, к самой ограде кладбища. Так что Ахматова лежит не совсем там, где теперь стоит крест. Одно время на кресте сидел металлический голубь, а потом его украл… слякотный такой человек, но поклонник Анны Андреевны.

Его философия

Почему я не всегда называю фамилии? Тут много причин. Одна из них та, что со временем кое-кто стал типическим персонажем.

Словом, опять же: человек – и памятник. Вроде как живой стоит перед глазами, а его уже коснулся «звездный мороз вечности».

Причем необязательно речь о таких как Критик или Актриса. Чаще тенденция воплощалась их противоположностями.

В одном питерском учебном заведении трудился Философ. Сам себя называл специалистом по контрпропаганде.

Как видно, имелось в виду то, что на любые вопросы у него всегда был ответ. Кто-то замешкается и смутится, а он обязательно выкрутится.

Однажды после лекции студент спросил:

– А вы читали Бердяева?

Вопрос, конечно, «в поддых». Тем более, что из последней туристской поездки Философ именно Бердяева привез.

Так вот мастер контрпропаганды не только сориентировался, но так ответил, что студент надолго примолк.

– Достаточно того, что я внимательно читал Маркса.

Вот почему, когда ход какого-нибудь институтского собрания приближался к итогам, ректор начинал искать глазами Философа, и громко объявлял:

– А сейчас задачи нынешнего этапа объяснит…

Оттого Философу оказывалось такое доверие, что ошибки не могло быть. Представитель ректора говорил ровно то, что мог бы произнести он сам.

– Некоторые наши молодые преподаватели, – сказал Философ на одном таком сборище, – носят одежду с эмблемами враждебных государств.

Получалось, что преподаватели уже не совсем наши. Притом они не только не скрывают своей отдельности, но даже ее демонстрируют.

В голове сразу мелькнуло: это я! У меня на ногах были кроссовки с крохотными могендовидами.

Еще я подумал: да как же они смогли разглядеть! Неужто у них есть осведомители среди тараканов и муравьев?

И еще я вспомнил, что ректор – полуеврей. Вернее, тайный полуеврей. Правда, однажды он сам признался в принадлежности к этому племени.

Наш заведующий кафедрой как-то пришел к нему по поводу моего зачисления в штат. Знал, что разговор будет нелегкий, но тут вообще заклинило.

– Надоели мне эти евреи, – решительно сказал ректор.

Прямо не знаешь, как реагировать. Тем более, что лишь в пределах досягаемости находятся ровно полтора еврея.

Впрочем, ректор не стал настаивать. Когда непременная улыбка окончательно сошла с лица собеседника, он его успокоил:

– Ну мы же с тобой тоже евреи…

Такая удивительная легкость. Только что был гонителем евреев, и вот уже сам еврей. Что, как вы догадались, совсем не отменяет первого варианта.

Философ и смерть

К сионизму мои кроссовки не имели отношения. Просто в испанском городе, где их делали, обувная промышленность в Средние века принадлежала евреям.

Скорее всего, евреи давно отошли от дел, а эмблема сохранилась. Так что не только я, но и эта фабрика ничего такого не имели в виду.

А вот сам Философ с религией был связан тесно. Причем не с православной или мусульманской, а как раз с иудейской.

Дело в том, что его отец был верующий человек. В завещании он написал о том, что просит похоронить его по обряду.

Представляете эту квадратуру круга? Казалось бы, ситуация совершенно безнадежная, но он и из нее нашел выход.

Во время церемонии были только раввин и он сам. Благо жена и сын в это время находились в отпуске.

Даже в письме он им об этом не написал. Понимал, что если они узнают о смерти свекра и дедушки, то сразу примчатся.

Ужасно жалко Философа. Как он пережил этот день? Как шел в синагогу? Как весь вечер провел один в огромной квартире?

Еще представляешь, как его близкие возвращаются из Прибалтики. Такие загорелые и радостные. С полным чемоданом подарков для всех домочадцев.

К чему этот рассказ? А к тому, что как-то Зоя Борисовна сказала, что самым неприязненным определением в словаре ее матери было слово «советский».

Когда Ирина Николаевна о ком-то говорила так, то это значило, что этому человеку уже никогда не подняться.

Из разговоров. Еще раз об утратах

АЛ: Мы уже говорили об уходах. О том, как вы впервые узнали, что жизнь конечна, а утраты всегда несправедливы. А когда вам стала ясна правота вот этих слов Мандельштама? «Смерть художника, – писал он, – не следует выключать из цепи его творческих достижений, а рассматривать как последнее, заключительное звено».

ЗТ: Тогда вспомним о смерти Лозинских. Это пятьдесят третий год. Михаил Леонидович и Татьяна Борисовна умерли в один день. Родителей на похоронах не было, они в студенческие каникулы уехали в Закарпатье.

АЛ: Это было самоубийство?

ЗТ: Нет, чудо… Михаил Леонидович был совсем плох и ему уже ставили кислородную палатку. Татьяна Борисовна спала в кресле около кровати. Вдруг он очнулся и сказал: «Танюша, я хорошо себя чувствую… Умоляю тебя, поспи». Врач попросил медсестру сделать ей укол, но обязательно через два часа разбудить.

В эти два часа Лозинский умер, и ее решили не трогать. Пусть хоть немного наберется сил. Татьяна Борисовна во сне умерла.

АЛ: Значит, они оба не знали о смерти друг друга.

ЗТ: Сначала не хотели их двоих хоронить, говорили, что это самоубийство, но дети настояли. В Союзе писателей рядом стояли два гроба. Я так плакала…

Михаил Леонидович – один из самых любимых мною людей. Щедрости необычайной… Однажды при нем рассказывают о том, что какая-то больная девушка отказалась от путевки в санаторий из-за того, что у нее нет денег. Потом узнаем: девушка в санаторий проехала, Лозинский заплатил. Он никогда ее даже не видел. Татьяна Борисовна тоже была удивительная. Как-то ей удалось сохранить веру в юношеские идеалы. Чернышевского и Добролюбова она обожала так же, как когда-то в гимназии…

А это уже моя личная история. Родители очень возражали против моего замужества. Плохо к этому относились и говорили всякое. Ты делаешь глупость… ты не любишь его… ты любишь его обожание и зависть подруг. Мама была права, конечно, но кто же слушает маму… Гриша, мой избранник, был очень красивый, стройный. Похож был на Кадочникова – только в более мужественном варианте. Собственно свадьбы у нас не было. Я просто ушла в другой дом, в коммунальную квартиру. От папы и мамы не получила поздравлений, зато когда после загса мы вошли в комнату мужа, там стояла огромная корзина цветов с письмом от Михаила Леонидовича…

АЛ: Вы говорили, что в детстве, живя рядом с храмами, поняли, что похороны – тоже зрелище. Чьи похороны в этом смысле помнятся больше?

ЗТ: Красиво хоронили Рихтера. И он сам в гробу был необычайно красив… Гроб стоял в нижнем зале музея Пушкина. Рядом – рояль, на котором он играл на Декабрьских вечерах. Во время всей церемонии к роялю никто не подходил. На пленке звучала музыка только в его исполнении. Букеты клали не к гробу, а на пол. Поэтому вскоре возник ковер из цветов… Рядом с гробом сидела одна Нина Львовна, все остальные стояли на некотором отдалении… Вдруг появились два японца. Такие худенькие, в совершенно одинаковых серебристо-черных костюмчиках. В руках держат по большому горшку или сосуду с невероятным количеством белых и чайных роз. Может, по пятьсот в каждом. Эти букеты они поставили у гроба и долго-долго стояли в склоненной позе. Как неживые. Потом поклонились и ушли… Тут я увидела высокую женщину и сразу ее узнала.

Празднуем 125 лет со дня рождения Б.В. Томашевского у Зои Борисовны в Пушкине.

Сначала надо кое-то объяснить. На выставке Рихтера «Музыкант и его встречи в искусстве», которую мы уже вспоминали, был портрет Фонвизина. Такая женщина-вамп. Одета под стать внешности – очень эксцентрично. В подписи Слава рассказывал, что к нему часто приходили письма от одной поклонницы. Называла она себя странно: Имаст.

АЛ: Имаст – это фамилия?

ЗТ: Это ее выдумка. Фамилии не знает никто. Письма были очень любопытные, но познакомиться с Рихтером она почему-то не пожелала… Потом прислала в подарок свой портрет. Фонвизин!!! Слава так и написал, с тремя восклицательными знаками… В этом сюжете все важно. И то, что она писала такие интересные письма, и то, что не захотела встречи, и то, что ее нарисовал один из любимых Рихтером художников.

Так вот, когда я ее увидела, то сразу поняла: Имаст. Ошибиться я не могла. Ведь фонвизинский портрет я знаю наизусть, а она пришла одетой точно так, как нарисовал художник. В руках Имаст держала букетики любимых Славиных цветов. Такой горошек. Она очень смело прошла прямо к гробу, положила цветы, долго стояла, а потом удалилась…

Тут появляются премьер Черномырдин и почему-то депутат Бабурин. Буквально выскакивают откуда-то, как чертики. Прямо на гроб. Страшно растерялись, не знали, куда двигаться дальше. Стали глазами искать кого-то, кто им объяснит. И тогда Черномырдин решительно подошел к Нине Львовне, задал ей какой-то вопрос, но она замотала головой. Видимо, спросил, не нужно ли толкнуть речь? Поцеловал ей ручки и все что-то говорил, говорил… Потом они с Бабуриным как растворились. Нина Львовна подозвала меня и спросила: «Зоинька, вы не знаете, кто это?»

АЛ: Неужели у Рихтеров не было телевизора?

ЗТ: Был, конечно, но они смотрели только то, что их интересовало. К тому же они очень много ездили… Вы знаете, что Черномырдин оказался в Нью-Йорке в дни похорон Бродского? Даже отправился на его похороны, но спутал адрес и не попал.

АЛ: Все это очень грустно, но роль Черномырдина забавная. И даже узнаваемая. Не зря же Виктор Степанович однажды сказал: «Хотелось как лучше, а получилось как всегда».

Зоя Борисовна как петербургский человек

Не только в Петербурге живут так, но в Петербурге такое поведение кажется само собой разумеющимся. Если здешние обитатели будут существовать по-другому, их упрекнут в измене родному менталитету.

Уж не придумал ли Петр вместе с городом и его жителей? Очень уж сильна в них примесь сочиненности.

Конечно, для Зои Борисовны это еще и воспитание. Если в детстве тебе объяснили, что помощь пожилой поэтессе – прежде всего, то дальнейший твой выбор предопределен.

Теперь ясно, с чего все началось? С того, что она, маленькая, чуть выше дверной ручки, звонит в квартиру в Фонтанном доме.

При этом считает это служением, а себя – участницей той свиты, что играет короля. Своей верностью возвращающей кумирам их настоящую роль.

Странно? Такой у нас город. Некоторые города существуют как воплощение, а Петербург еще как идея.

Идея Петербурга

Какая идея может быть у города, построенного на болоте? Преодоление. Где-то в другом месте все дается легко, а здесь непременно трудно.

Каждое поколение петербуржцев вновь переживает миф о его рождении. Как бы создает город заново. Проходит через испытания, а потом непременно побеждает.

Революции, убийство Кирова, война, «Ленинградское дело»… Всякий раз казалось, что Петербургу уже не справиться, но он переживал и это.

Значит, не в том дело, что жизнь мучительна, а в том, что через это пробивается. А уж если пробилось, взошло, светится, освещает – то лишь это одно и имеет смысл.

Еще вспомним, что город начинался с замысла. Как «Евгений Онегин» или «Война и мир». Сперва Петр увидел его целиком, и лишь потом началось строительство.

С тех пор в Петербурге творчество в цене. Где еще ставят монументы вдохновению? Стремятся запечатлеть ту единственную минуту, когда человек раскрывает свой дар.

Ведь Медный всадник – это почти автор за письменным столом. Рука не просто решительная, а зрячая. Угадывающая нечто такое, что потом станет важно для всех.

И аникушинский Пушкин не читает, а сочиняет. Остановился, прислушался. Почувствовал, как из невнятного бормотанья возникают стихи.

Повторил про себя, правой рукой отбил ритм. Действительно неплохо! Так взволновался, что расстегнул сюртук.

Правда, есть еще Ленин у станции метро Московская. Как бы брат Пушкина. Весь такой взвинченный и тоже претендующий на поэтический жест.

Впрочем, нас, петербуржцев, не проведешь. Уж мы-то легко отличим творческое волнение от графоманских потуг.

Что может родиться из такого порыва? Вода, много воды. Неудивительно, что с недавних пор Ленина плотной стеной окружают фонтаны.

У Осмеркина есть холст с Русским музеем. Как всегда у этого художника, удивительно красивый. Буквально каждый сантиметр – живопись.

Впечатление при этом такое, что чего-то на полотне не хватает. Правда, не сразу догадываешься, чего именно.

Ну, конечно же, Пушкина. Все на месте – садик, ограда, желтое здание впереди, – а он почему-то отсутствует.

Может, вышел куда-то? Отправился на Марсово повидать Суворова или решил навестить Кутузова у Казанского собора?

Нет, все значительно проще. В это время не существовало не только памятника, но и его творец лишь начинал разминать глину.

Если уже в двадцатые Пушкин как бы подразумевался, то Ленина у метро как не было так и нет. Даже стоящие в ряд фонтаны не прикрывают его пустоту.

Еще о памятниках

О памятниках Пушкину и Ленину Зоя Борисовна тоже кое-что вспоминает. Хотя эти творения принадлежат одному скульптору, ее рассказы очень разные.

Что касается Пушкина, тут все очень серьезно. И, к тому же, освящено именем Бориса Викторовича.

Монумент решили установить ко дню гибели в 1937 году. По этому поводу устроили конкурс и создали специальную комиссию.

В конкурсе участвовали не только мощные люди вроде Томского и Манизера, но и такие настоящие скульпторы как Андреев.

На одном заседании комиссии Томашевский сказал, что видит Пушкина только в проекте студента второго курса Аникушина.

Вывод вполне в его духе. Уж он-то смотрел исключительно на проекты, а не на ордена их творцов.

С тех пор Аникушин считал Бориса Викторовича своим крестным и всегда звал Зою Борисовну на открытие своих работ.

Хоть большой начальник был Аникушин, а человек симпатичный. Не зря за глаза его звали дядей Мишей.

Можно ли отказать дяде Мише? Михаилу Константиновичу еще допустимо, а дяде Мише никогда.

Зоя Борисовна отправилась на открытие его Ленина. Стоит в толпе вместе со всеми и ожидает начала.

Наконец снимают покрывало. Вот это, оказывается, что. Правая рука сжимает кепку, нога по балетному отставлена в сторону…

Как написал прототип этого монумента? Шаг вперед, два назад. Общепринятая схема движений в вальсе.

Рядом расположился подвыпивший человек. Он внимательно посмотрел на памятник и очень похоже вытянул вперед руку.

– Вот вам Советская власть, – по-петушиному выкрикнул он, – и – простите меня, дурака!…

В предыдущей главке мы представили, что монументы путешествуют, а сейчас рассказали о человеке, который вообразил себя памятником.

Странно? Уверяю вас, это не самое удивительное, что случается в Петербурге.

Через некоторое время мы убедимся, что здешние здания разговаривают. Конечно, первые сто-двести лет они стоят молча, но потом у них возникают общие интересы.

Из разговоров. Иосиф и немного Михаил

ЗТ: С Бродским мы познакомились у Анны Андреевны в Комарово. Уходим от нее вместе, и уже за калиткой он говорит: «А я-то всегда думал, что она умерла». Мы с ним так смеялись.

Потом как-то приезжаю к Анне Андреевне, а Бродский, Рейн и Найман от нее уходят. Ахматова стоит на крылечке и машет им ручкой. Когда они удалились, она повернулась ко мне и изрекла: «Если с этим мальчиком ничего не случится, то это будет большой русский поэт». Я сразу поняла, о ком из этой троицы она говорит. Только у Бродского было такое лицо. Он напоминал Христа с картин раннего Возрождения. Тогда изображали Христа золотым.

Когда Иосиф впервые оказался у нас на Грибоедова, он был совершенно сражен. Воскликнул: «Боже, куда я попал!». Сразу бросился к полкам, нашел два тома прижизненного Батюшкова…

АЛ: Все-таки это мальчик из полутора комнат…

ЗТ: Вы знаете, что Александр Александрович Пушкин, генерал, последние годы проживал в том же этаже дома Мурузи, что Иосиф. Комната Бродских была по-своему роскошная. Высокие потолки, огромные окна. Разделялась аркой, за аркой было что-то вроде алькова, окна выходили на Спасскую площадь. Конечно, все это в жуткой коммуналке. Со своими антисемитами, хулиганами.

Нельзя сказать, что родители Иосифа были характерные евреи… Ну, может, в большей степени мать. Не знаю, кто Мария Моисеевна по образованию, но работала она бухгалтером. Девичья фамилия – Вольперт. Ее родная сестра – актриса Дина Вольперт из театра Комиссаржевской, а до этого – из БДТ. Помню ее в каких-то спектаклях вместе с Никритиной. Еще до Товстоногова, конечно. Иосиф о тетке всегда говорил с большой симпатией.

АЛ: У Бродского, как я понимаю, были непростые отношения с родителями. В первую очередь с отцом. В книжке Лосева написано, что свое имя он получил в честь Сталина.

ЗТ: Это были люди очень правильные. Иосиф горячо любил мать и отца и всегда сокрушался по поводу их наивности. В восьмом классе он перестал учиться. Посреди урока попросил у учительницы разрешения выйти в туалет – и больше в школу не возвращался. Вдруг понял, что для него это пустая трата времени. Родители его решение восприняли как катастрофу. Александр Иванович, желая предостеречь сына от еще более безрассудных поступков, отнес его дневник в Большой дом. С этого момента его и взяли на заметку. Когда мы познакомились и на электричке возвращались от Анны Андреевны, он мне все это повествовал. Говорил, как трудно жить в одной комнате, если близкие ему люди не понимают, что он поэт… Уже тогда он поразил меня своими познаниями. Читал наизусть длиннющие стихотворения Батюшкова. Для Иосифа, конечно, было очень важно, что мама занималась Баратынским. Потом она Баратынского ему подарила – нет, не двухтомник, подготовленный ею для «Библиотеки поэта», а другое издание… Представьте, во время войны случился какой-то юбилей, и Фадеев решил это отметить. Выпустили книжку – тоже составленную мамой, – на очень плохой бумаге, в неважном переплете. Эта книга была с Иосифом и в тюрьме, и в ссылке…

Когда вышел двухтомник, Анна Андреевна принесла маме в подарок том Баратынского, некогда принадлежавший Блоку. В этом томе – три закладки, на них рукой поэта написаны первые строчки его любимых стихов. Этот том я показывала Иосифу, и он все пытался его у меня выпросить, но я не дала. А вот прижизненного Батюшкова в кожаном переплете он у меня все же выцыганил.

АЛ: Для Бродского имело значение то, что вы – архитектор?

ЗТ: Архитектурные темы возникли сразу… Как-то гуляем около Инженерного замка. Я ему показываю окна комнаты, где убивали Павла. Когда-то на этом месте я встретила Анну Андреевну и она мне сказала: «Вчера арестовали Леву»… Подходим к Петру перед замком. Я говорю: «Вот мой любимый памятник» – «А Медный всадник?» – «А Медный всадник для меня чернильница» – «Ну и дура. А еще архитектор». Дальше Бродский объясняет: «Памятник – это не скульптура, не архитектура, памятник – это идея. С этой точки зрения в Ленинграде только два гениальных памятника. Медный всадник и Ленин на броневичке». Я, разумеется, хихикнула. Иосиф продолжает: «Медный всадник… Император на вздыбленном коне. Опирается с одной стороны на Адмиралтейство, с другой – на Сенат и Синод. За ним встает купол Исаакия, а показывает он на Академию наук. Ленин на броневичке… С одной стороны – райком партии, с другой – Кресты, на всякий случай сзади – Финляндский вокзал, а показывает он на Большой дом». Или был такой разговор. Едем из Комарово от Ахматовой, выходим на Финляндском вокзале, идем вместе к набережной, а он говорит: «Тут архитектуры нет. Только Кресты. Все остальное мусор»…

Мы вообще много времени проводили вместе. При этом, как вы понимаете, никакого романа у нас не могло быть. У нас разница в двадцать лет.

АЛ: Ну с восьмилетней Настей у него точно был роман.

ЗТ: Когда Иосиф писал Насте из Норенской, она была для него как бы воображаемая дочка. В этих его письмах и стихах ни одного фальшивого звука. Душа как есть. Нараспашку. Удивительно все чисто.

На столе стоит свеча.

Хан зевает бормоча:

«Тря-ля, тру-ля, КИТСАН ЛИМ…

Тру-ля, тру-ля, бре-ке-ке»

Что на хан (м) ском языке

Означает НАСТИК МИЛ.

Месяц звездочки затмил.

Не меньше, чем письма, тут интересны рисунки. Ведь Бродский был художником во всех смыслах этого слова. Как Пушкин… Вот, к примеру, такая картинка… Здесь вся жизнь маленькой Насти. Музыка. Троллейбус, на котором она едет в школу… А это сам он сам ее провожает.

АЛ: Как бы исполняет обычные отцовские обязанности…

ЗТ: А это картинка на тему: «Нас было много на челне…». Лодка, трое на веслах, а на корме – он. Трое – это, конечно, Рейн, Найман, Бобышев. Все гребут, а с лирой в руках – обратите внимание! – один Иосиф.

АЛ: Мне хотелось бы вернуться к теме контекста. К той самой «высокой мере», о которой некогда говорил Борис Викторович… Не буду отнимать хлеб у будущих исследователей «настиных поэм», но работы у них, я уверен, будет предостаточно. Даже сочиняя эти, казалось бы, «стихи на случай», Бродский продолжал диалог с предшественниками. Тут есть переклички и с пушкинскими сказками. И с «Петрушкой» Стравинского. И с «восточными стихами» Бунина.

Во имя Бога и Пророка.

Прочти, слуга небес и рока,

Свой бранный клич: «Скажи каким

Девизом твой клинок украшен?»

И он сказал:«Девиз мой страшен.

Он – тайна тайн: Элиф. Лам. Лим».

Конечно, преемственность еще и подчеркивает разницу. «Страшный девиз» у Бродского оказывается совсем не страшным, а очень даже милым. Или, если в точности следовать поэту, ЛИМым… Заметьте, кстати, что хан пишет справа налево, что выдает его семитские корни…

ЗТ: Хан Юсуф – это сам Иосиф. Так его называла Настя. Только не забывайте, что Бродский в это время был совсем молодой человек. Поэтому «высокая мера» у него иногда проявлялась слишком демонстративно… Вот, к примеру, он у нас в Гурзуфе. Мама совсем старенькая. Она колет дрова, а Иосиф ходит вокруг и читает стихи. Увлечен этим занятием настолько, что ничего не замечает… Потом, конечно, посмеялся над собой… Или как-то приходит к нам на Грибоедова. Дверь в одну комнату закрыта. Там играет Рихтер. Иосиф что-то вещает своим зычным голосом. Я его останавливаю: «Помолчи. Ты слышишь, Слава играет» – «А я что, хуже?»

АЛ: ?!

ЗТ: Цветаева говорила, что лишь дурак не знает себе цену… Кстати, Иосиф даже попытки не сделал с тем же Рихтером познакомиться. А ведь мог тысячу раз, но всегда уклонялся. Хотя на расстоянии им всегда интересовался, упоминал в письмах: «Передай привет Славочке, хотя он меня и не знает». Очень хорошо Иосифа понимаю. Я сама всех люблю поодиночке. И в театр или на концерт предпочитаю ходить одна. Я же товарищей Бродского узнала только после того, как его арестовали, а до этого даже не слышала их имен. Словно я у него единственный друг.

АЛ: Тут примерно как с Буниным. Вряд ли, если бы была такая возможность, он стал бы искать знакомства с первым нобелевским лауреатом, но тайный диалог тут точно имел место. Вообще, Бродский, как я понимаю, был человеком на удивление щепетильным. Может, поэтому он не вернулся в Россию? Это вынудило бы его к участию в коллективных тусовках.

ЗТ: Он это даже формулировал. Говорил, что все злодеи полезут к нему с объятьями.

АЛ: Видите, а Солженицына это не смутило. Он возвращался в Россию вместе со свитой телевизионщиков и журналистов.

ЗТ: Как-то в Нью-Йорке Иосиф фантазировал, как они с Мишей Барышниковым берут напрокат машину и под чужими именами приезжают в Петербург. Он к этой возможности относился вполне серьезно.

АЛ: В юности, как известно, Бродский обсуждал со своим приятелем Уманским идею угона самолета… Потом он сбегал из ссылки в Норенской… А тут еще мысль о побеге из Нью-Йорка в Россию. Было в нем, как видно, этакое мальчишество.

ЗТ: Тут опять же нужно уточнение. Приехать в Питер из ссылки – не только мальчишество, но огромный риск. Но уж очень ему хотелось повидать родителей, а кроме того, просто побродить по городу. Неслучайно в его ленинградских стихах такое количество реалий. Когда Иосиф объяснял, почему он так любит Швецию, он говорил: «Тут плывут облака из Питера». Вот, кстати, еще о его «высокой мере»… Когда я приехала в Америку, то привезла подарки. Том Байрона по-английски в зеленом кожаном переплете на чудной, тончайшей бумаге. Из нашей библиотеки, с папиным автографом.

АЛ: А он любил Байрона?

З Т: Точно сказать не могу, но о том, что живет в Венеции в доме, где останавливался Байрон, упоминал не раз. Именно здесь после похорон Иосифа состоялись поминки. Еще я купила толстый двухтомный каталог выставки авангарда в Русском музее. Тогда за этим каталогом была давка, и мне пришлось попросить своего ученика с утра занять очередь. Еще я привезла маленькую книжечку «Поэты в Ленинграде». Такую рублевую. Даже автора не помню… Когда я выложила подарки, Иосиф взял Байрона и со словами: «Ну, это займет достойное место» сразу поставил его на полку. Книгу о поэтах сунул в карман. Сказал, что завтра будет показывать ее студентам… Иосиф жил в доме, где, кроме его квартиры, было еще три. Общим был не только коридор, но и библиотека. Так вот, мой каталог Иосиф отправил за дверь со словами: «Там поставит кто-нибудь». Это действительно не совсем его искусство. Он почитал классику, а из русских художников двадцатого века выделял Петрова-Водкина…

АЛ: Такой человек.

ЗТ: Своенравный. Отдельный.

АЛ: И в то же время щедрый, широкий. Пожалуй, это единственный вариант «суверенной демократии», который мне понятен…

ЗТ: В одно время со мной в Нью-Йорке оказались Юнна Мориц и Натан Эйдельман. У них было общее выступление. Иосиф сказал, что сам не пойдет, мне же велел: «А ты сходи». Как видно, не хотел слишком примыкать к той публике, которая собиралась на этих вечерах. Ведь это такое землячество, а Иосиф ощущал себя американцем… Из российских гостей, кроме Натана и Юнны, был геолог Слава, приятель Барышникова по Ленинграду. Когда-то этот Слава уговорил меня сделать интерьеры квартиры, которую Миша получил незадолго перед побегом. Квартира в третьем этаже, но с отдельным входом с Миллионной улицы. Миша тогда мне не очень нравился. Ну, хороший танцовщик, но не больше. Он был щупленький, ничем не примечательный. Только глаза очень красивые. Я ему говорю: «Сколько вам лет?» Отвечает: «Двадцать четыре. А почему вы спрашиваете?» – «Да так, удивляюсь, почему вам дали такую квартиру». Он ухмыльнулся: «Мне сейчас дадут все, что угодно, лишь бы я не убежал».

АЛ: Видите, как все удивительно повернулось…

ЗТ: Помните, с чего началась перестройка? С подборки Гумилева в «Огоньке». На обложке – Ленин с телефонной трубкой, приложенной к уху, а внутри – Гумилев… Я по этому поводу очень веселилась. Ведь Ахматова всю жизнь рассказывала о том, как Дзержинский позвонил Ленину, а тот сказал: «Если виноват – расстрелять!»… Анна Андреевна замечательно изображала Ленина с трубкой…

Разговоры в поднебесье

Какой-то другой мегаполис с легкостью проглотит любую пошлость, а наш оттолкнет.

То есть как оттолкнет? Примет, конечно, но как нечто для себя чужеродное.

Таким постройкам уготована роль приемыша. Их соседи существуют уверенно, как равные среди равных, а эти наособицу.

Словом, живой город. С чем-то соглашающийся, с чем-то нет. Не только с Москвой находящийся в непростых отношениях, но и с самим собой.

Можно с уверенностью сказать, что петербургские здания не просто так находятся рядом, а в целях большего взаимопонимания.

Порой разболтаются как старушки на лавочке. В тысячный раз пожалуются на то, что годы прибавились, а здоровье ушло.

Какой-то дом сетует на ремонт, а кто-то просто устал от людей. Сам бы пошел сдаваться в строительную контору, лишь бы немного побыть в одиночестве.

Еще говорят, на месте кинотеатра «Баррикада» строят гостиницу с бассейном под стеклянной крышей. Представляете, плывет кто-то богатенький и краем глаза любуется Эрмитажем.

Чудо что за удовольствие. Все равно что в плавках и ластах наведаться в самый известный музей страны.

А зимой на Дворцовой откроют каток. Вот бы после бассейна сразу туда! Сделать пару кружочков вокруг да около Александровской колонны.

Какие только формы не принимает забвение. Скоро его совсем будет не отличить от повсеместной заботы о горожанах.

На самое-то главное… Есть мнение, что летящий над площадью ангел и кораблик на Адмиралтействе небезразличны друг другу.

Не такие они металлические, как кому-то кажется. Порой настолько распереживаются, что трудно не обратить на это внимание.

– Слышал, – жалуется один, – что происходит? Скоро у нас появится конкурент!

– Уж не Пушкин ли это? – собеседник явно намерен подколоть, а заодно показать свою образованность.

– Да если бы Пушкин! Видно, Газпром возомнил себя Пушкиным, раз хочет вознесись выше Александрийского столпа.

Кажется, в эту минуту кораблик от удивления развернулся и поплыл в обратную сторону.

Речь о своего рода памятнике газовому гиганту. О том, что на Охте вырастет дом в сто этажей. Весь наш низкорослый город будет едва доставать до его щиколоток.

Гори все синим пламенем… Так оно и горит. Эмблема гиганта изображает синий язычок огня.

Тут кораблик не только сам справится с обидой, но товарища призовет к спокойствию.

– Может, и ничего? Столько лет были впередсмотрящими! И вообще иногда достойней сдаться ловкому и изворотливому врагу.¹

Эти слова один я и услышал, зато всем было видно, как ангел еще выше поднял над головой крест. Что касается кораблика, то он вообще исчез в облаках.

Потом опять какие-то помехи, а затем короткий разговор. Мол, как ни тяжело, но надо помнить о долге. Страшно представить, что случится с городом, если они оба оставят свой пост.

Как еще понимать эти скрип-скрип и шур-шур? Уж не в том ли тут дело, что жизнь продолжается? Что, несмотря на все сложности, одному следует нести крест, а другому покачиваться на волнах эфира.

Еще звонок

Не такой персонаж Зоя Борисовна, чтобы слепо следовать за автором. Даже если он ставит точку, у нее непременно найдется что добавить.

Только я завершил это сочинение, как вдруг звонок. Уже через несколько минут стало ясно, что я, как обычно, поторопился.

Дело ко мне было такое. Ее приятельнице исполнилось девяносто лет, и она просит меня отправить телеграмму.

Что в качестве поздравления можно сказать человеку в таком возрасте? Как выразить благодарность за то, что она осилила лагерь и ссылку, а теперь на грошовую пенсию живет в Туле?

Зоя Борисовна написала: «Прожить столько лет так мужественно и достойно удается немногим».

Сперва она вывела «трудно», а потом переправила на «достойно». Все же многие существуют трудно, а достойно лишь единицы.

И еще, конечно, она кое-что рассказала. Не было еще такого, чтобы свое поручение она не сопроводила хотя бы одной историей.

На этот раз Зоя Борисовна напутствовала меня так.

Сразу после смерти Бориса Викторовича она что-то искала в письменном столе и вдруг наткнулась на такую запись: «Умер только тот, кто позабыт».

Мысль Сергея Рахманинова Томашевский выписал на отдельном листе. Как видно, эта фраза имела отношение не к текущей его работе, а к куда более отдаленной перспективе.

Очень важно, что открытие произошло само собой. Будто кто-то догадался, о чем она думала все это время, и как бы невзначай подбросил ответ.

С моей соседкой всегда так. Уже покидая ее, одной ногой в тапке, а другой в ботинке, я вдруг услышал самое важное. Поэтому на почту я шел в состоянии заметно приподнятом.

По этому поводу у меня есть замечательная цитата: «Прошлое стало потрясающе реальным и щекотало ноздри, как партия свежих кяхтинских чаев».

Уже во времена мандельштамовской «Египетской марки» кяхтинский чай встречался только у Даля, но эта фраза возвращала ему вкус.

декабрь 2004 – ноябрь 2007

1

В тот год, когда писалась эта повесть, строительство башни Газпрома было предметом разговоров не только кораблика и ангела. Слава Богу, обошлось. (Прим. автора 2017 года).

(обратно)

Оглавление

ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ

Звонок

Место

Отступление в сторону Парижа

Отступление в сторону кабинета

Немного сведений

Разговоры при свидетеле и без

Царское как село

Игры на воздухе

Царское как село (продолжение)

Ахматова – соавтор Шагала

…и Бродский

Резиденция Зои Борисовны

Паек

Собеседница

О чайниках и пирогах

Разговоры

Точность

Как быть писателем?

Пастернак как чудотворец

Пастернак как чудотворец (продолжение)

Шостакович на стадионе и дома

Шарады у Томашевских

В эпоху разложения

Теорема Юрия Слонимского

Заметки на полях

Секрет Альтмана

И другие секреты

И другие секреты (продолжение)

И еще критика

Странные сближенья

Человек человеку – сосед

Отступление в сторону детства

Жизнетворчество

К вопросу о статусе искусства

Разные названия

Отступление в сторону Магадана

Разговор о стихах

Рука Москвы

Кукла Сталин

Опять двойка

Новеллист Рихтер

Смерть автора и героев

Общие замечания

Предзащита

Защита

Ученица и ученик

И еще пример

Выставка Рихтера

Слово

Апостолов как апостол

Судьба Апостолова

Репетиция

О победе искусства над действительностью

О замысле и воплощении

Комментарий Юрия Лотмана

Бывшая царица и бывшая актриса

Нет, надо вернуться

Те же и макет спектакля

…и Николай Второй

Рихтер как режиссер

Рихтер домашний

Зоя Борисовна как Сергей Павлович

Память и памятники

Неосуществленный памятник

Сон Зои Борисовны

Ответ Рихтера

Покаяние как фильм

Личное отступление

Еще более личное отступление

Совсем личное отступление

Начало

В гостях у Гора

Гор и мир

Те же и Елизавета Бам

Опять Зоя Борисовна

Его философия

Философ и смерть

Зоя Борисовна как петербургский человек

Идея Петербурга

Еще о памятниках

Разговоры в поднебесье

Еще звонок

Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg

Наш сайт является помещением библиотеки. На основании Федерального закона Российской федерации "Об авторском и смежных правах" (в ред. Федеральных законов от 19.07.1995 N 110-ФЗ, от 20.07.2004 N 72-ФЗ) копирование, сохранение на жестком диске или иной способ сохранения произведений размещенных на данной библиотеке категорически запрешен. Все материалы представлены исключительно в ознакомительных целях.

Copyright © читать книги бесплатно