Акупунктура, Аюрведа Ароматерапия и эфирные масла, Консультации специалистов: Рэйки; Гомеопатия; Народная медицина; Йога; Лекарственные травы; Нетрадиционная медицина; Дыхательные практики; Гороскоп; Правильное питание Эзотерика

Часть 1. Сингулярность: разрыв в развитие цивилизации

Александр Болдачев. Финита ля история — политико-культурно-экономическая сингулярность как абсолютный кризис цивилизации

Возможно выделить два противоположных метода анализа будущего цивилизации, два совершенно разных подхода к рассмотрению путей ее развития. Первый, который многими признается и единственным, можно назвать футурологическим, утопическим, моралистическим и т. д. Тексты, основанные на этом подходе, построены по стандартной схеме. Сначала в них аргументировано ярко демонстрируется, как неправильно живет человечество, как оно запуталось в духовных, политических, экономических, экологических и прочих проблемах. Исходя из живописаний всех человеческих бед и грехов делается неизбежное заключение, что так жить нельзя, что цивилизация пошла не по тому пути развития, что путь этот является тупиковым, гибельным. После чего читателю и всему миру предлагается новый, уникальный план спасения человечества. Независимо от глубины авторского прозрения и проработанности плана по пунктам, последний всегда сводится к простому посылу: все будет хорошо, если мы будем вести себя хорошо — то есть любить друг друга, блюсти нравственность, экономить ресурсы и не загрязнять окружающую среду. Ну а заканчиваются подобные спасительные сочинения неизменной фразой: «если человечество внимет этим бесценным рекомендациям, то будет ему счастье, а в противном случае будет совсем плохо» (то есть как всегда). Такое заключение футуро-утопо-моралистических рассуждений является просто необходимым прикрытием, страховкой. Если в будущем что-то станет лучше — скажем, политики приступят к переговорам, государства озаботятся экологией, — автор с гордостью заявит: вот ведь, послушались. А если какие-то проблемы усугубятся, он с упреком скажет: вот ведь не послушались, а я предупреждал.

Конечно, сам по себе всесторонний анализ проблем современного общества безусловно ценен, как не лишне еще одно напоминание о наличии общечеловеческих ценностей, их примате над обыденно-прагматическими потребностями. Но наверное, и без особых пояснений ясно, что соревнования в том, кто нарисует более «правильную», более «справедливую» картинку будущего, не имеют никакого отношения к научным исследованиям. В лучшем случае подобные фантазии найдут себе приют в программах политических партий.

Очевидно, что второй подход к анализу развития человечества, противопоставляемый первому, должен являться научным, рациональным. Кардинальное отличие научного метода от описанного утопо-моралистического заметно при рассмотрении начальных посылок к рассуждениям. Если логика первого подхода выражается связкой «все не так — а надо вот так», то научный анализ всегда начинается с вопроса «почему именно так?», с естественным продолжением: «а к чему это необходимо приведет?». Различие двух методов прогнозирования можно упрощенно продемонстрировать на примере, скажем, анализа полета снаряда. Утопо-моралист, следуя своей логике, должен заключить, что снаряд летит по неправильной траектории, и вообще снаряды это очень плохо, и если все мы вовремя опомнимся и глубоко осознаем это, то снаряд тут же мгновенно прервет свой полет и упадет на землю не разорвавшись. Ученый же, замерив скорость и другие параметры снаряда и его текущей траектории, точно укажет точку, в которую снаряд попадет через такое-то время (независимо от того, кто бы что ни думал о возможных прискорбных последствиях взрыва). Или, к примеру, можно представить, что написал бы утопо-моралист, доведись ему прогнозировать будущее биосферы. Из-под его пера вышло бы заключение о кошмарной тупиковости биологической эволюции, сопровождаемое рекомендациями по устойчивому развитию динозавров и списком заповедей мирного сосуществования зайцев и волков.

Золотой век. Лукас Кранах Старший

Безусловно, движение цивилизации нельзя описать простым уравнением по типу законов кинематики. Пример со снарядом призван лишь акцентировать внимание на принципиальном отличии рациональной постановки проблемы от моралистической: в науке невозможно предсказать движение какой-либо системы без принятия закономерности, объективности ее текущего состояния. Или можно сказать так: при констатации неистинности, случайности текущего состояния исследуемого объекта любые прогнозы дальнейшего его движения становятся принципиально бессмысленными — они могут восприниматься исключительно как случайные, необязательные.

К сожалению, научный метод, основанный на экстраполяции текущей траектории движения системы в будущее (безусловно работающий на физическом уровне — на уровне «снарядов»), напрямую не применим к движению такой системы, как цивилизация. Конечно, проведя статистическую обработку измерений некоего параметра частного процесса (скажем, экономического) и выявив закономерность в изменении во времени этого параметра, можно предсказать его будущие значения. Но делать такие предсказания удается лишь для отдельных процессов и на незначительных временных отрезках. Для экстраполяции движения такой сложной системы, как социум в целом, мы до сих пор не обладаем знанием законов ее эволюции.

Однако некоторые современные исследования предлагают вариант хотя и не в полном смысле научного, но в достаточной степени рационального подхода к измерению объективных параметров эволюции цивилизации с возможностью однозначного предсказания ее развития на ближайшие десятилетия. Эти исследования связаны с так называемым феноменом «технологической сингулярности».

Технологическая сингулярность

Последнее десятилетие, скорее в околонаучных, чем научных кругах, живо обсуждается тема наступления в ближайшем будущем человечества некоего особого момента, так называемой сингулярной точки. Прогнозы подобного события так или иначе связаны с анализом феномена ускорения эволюции. Логика проста: если рассмотреть какие-либо однотипные события в истории планеты — к примеру, моменты появления существенных технических изобретений или наступления глобальных кризисов (не только цивилизационных, но и биологических) — то легко заметить, что промежутки времени между ними неизменно сокращаются. И это ускорение должно иметь некий предел — эту самую точку сингулярности.

Формальный повод для обсуждения этой проблемы подал закон (или корректнее сказать закономерность) Мура, согласно которому число элементов в компьютерных процессорах удваивается каждые 18 месяцев. И если продлить эту действующую и до настоящего времени закономерность в будущее, то где-то в районе 2025 года (плюс-минус 10 лет) компьютерные чипы должны сравняться по вычислительной мощности с человеческим мозгом (конечно, чисто формально — по предполагаемому количеству операций).

О феномене сингулярности активно и всерьез заговорили после известной статьи математика и писателя Вернора Винджа «Технологическая сингулярность».^[1] Точнее было бы назвать эту статью «Чем грозит нам искусственный сверхразум», поскольку в ней сингулярность, этот особый момент в истории, связывается исключительно с появлением искусственного интеллекта. При этом Виндж особо не обсуждает, что это за зверь такой, а просто исходит из соображений, что это будет нечто сверхчеловеческое. Основная мысль статьи проста: за границей технологической сингулярности нас (человечество) ждет нечто нечеловеческое, постсингулярное, и остается только гадать, сможем ли мы (да и надо ли) предотвратить это нечто.

Однако в рассуждениях об искусственном интеллекте всегда присутствует дух фантастики (коей действительно много в статье Винджа). И не потому, что «искусственный интеллект» дело будущего, а потому, что вопросы, связанные с его появлением, обычно обсуждаются в терминах сегодняшнего, а то и вчерашнего дня: будет ли он добрым или злым, будут ли люди иметь контроль над ним и т. д., а подобные обсуждения явственно отдают утопо-морализмом. Рассуждения о сверхразумной, сверхчеловеческой природе постсингулярного мира по логике можно сопоставить с возможным представлением животных о сверхживотном (если бы они вообще могли что-то представлять). Такое сверхживотное виделось бы им сверхбыстрым, сверхсильным, обладающим прочими сверхкачествами. Они и «помыслить» не могли бы, что человек — то самое сверхживотное будущего — биологически не будет сильно отличаться от обычной обезьяны, да к тому же будет слабее, медлительнее, ну в общем никак не «сверх». И что действительные отличия социума (того самого постбиологического будущего) от биосистемы лежат в совершенно другой плоскости — принципиально не биологической.

Эта аналогия призвана донести до нас простые мысли: во-первых, суть постсингулярного человечества никак не связана ни с неким сверхчеловеком, улучшенной модификацией Хомо Сапиенс, снабженной сверхразумом, ни с искусственным сверхинтеллектом. А во-вторых, мы принципиально не обладаем терминологией, понятиями, с помощью которых можно выразить природу постсингулярного мира. Ну как, к примеру, в биологических понятиях описать человеческие науку, искусство, экономику? Кошка, конечно, может запомнить, что еда появляется из холодильника, но по ее биологическому разумению банка консервов — результат «магии», а для нас — продукт обычного производства. Посему мы можем лишь анализировать наши социумные процессы, которые при их логическом продлении в будущее приводят к некому неопределенному состоянию, исключают сами себя в так называемой точке сингулярности.

Один из детальных вариантов проработки темы «сингулярности» предложил российский ученый А. Д. Панов^[2] на основе численного анализа сокращения периодов исторического развития, то есть периодов между эволюционными кризисами, или, можно сказать, революциями в истории Земли (анализ был проведен на основе гипотез и данных, ранее полученных историком И. М. Дьяконовым^[3] и физиком С. П. Капицей^[4]). К таким революциям можно отнести кислородную катастрофу и связанное с ней появление ядерных клеток (эукариот); кембрийский взрыв — быстрое, практически мгновенное по палеонтологическим меркам формирование разнообразных видов многоклеточных, включая позвоночных; моменты появления и вымирания динозавров; зарождение гоминид; неолитическую, городскую революции; начало средневековья; промышленную и информационную революции; крах двухполярной империалистической системы (распад СССР). Панов показал, что перечисленные (и некоторые другие) моменты значительных эволюционных перемен, будучи проставлены на временной оси, однозначно вписываются в график вполне конкретного уравнения, которое имеет сингулярное решение в районе 2027 года. И в данном случае перед нами действительно «сингулярность» в традиционном математическом смысле — число кризисов в этой точке, согласно формуле, становится бесконечным, а промежутки между ними стремятся к нулю, то есть решение уравнения становится неопределенным.

Понятно, что формулу (график) Панова нельзя рассматривать как закон эволюции биосферы и социума. Однако вписанность вполне объективно выделенных кризисно-революционных моментов в математически строгую закономерность демонстрирует, что развитие жизни и цивилизации далеко не случайно. Следовательно, продлевая в будущее закономерность, однозначно проявляющуюся уже на протяжении 4 миллиардов лет, мы можем с большой долей уверенности предсказать судьбу цивилизации — образно говоря, указать точку падения снаряда. Хотя, конечно, отмеченная закономерность не позволяет нам описать грядущий взрыв содержательно, она лишь указывает на его значимость, на глобальность грядущих перемен.

Установив местоположение этой точки преткновения человеческой цивилизации, Панов, как и Виндж, сконцентрировал свое внимание на проблеме преодоления сингулярности, воспринимая ее как последнюю глобальную катастрофу. Но поскольку любая сингулярность есть только и исключительно неопределенное решение некоего математического уравнения, напрашивается вполне логичное заключение: наличие сингулярного решения означает — не больше и не меньше, — что данное уравнение, данная прямая (или кривая) больше не применима для описания какого-либо реального процесса. То есть наличие сингулярного решения свидетельствует только о том, что анализируемая закономерность, имеющееся решение, прежняя логика в сингулярной точке и за ней уже принципиально неприменимы для описания реальных процессов. Ведь даже при однозначных решениях уравнения говорить, что оно описывает какой-то реальный процесс, можно лишь с большой степенью условности — тогда о чем можно говорить, если решение уравнения становится неопределенным (сингулярным)? Только о том, что данное уравнение уж точно не имеет никакого отношения не только к процессу, но и к реальности вообще. То есть сингулярность — это всегда из области математики, а не реальности.

Последнее суждение подтверждают и исследования роста народонаселения планеты, проведенные С. П. Капицей. Выявленная закономерность (формула) этого процесса, вполне адекватно описывала этот рост на протяжении всей истории вида Homo Sapiens (несколько миллионов лет) и предсказывала в районе 2007 года бесконечный демографический взрыв. Но он не произошел. То есть сингулярное решение указало не на катастрофу, а на неизбежную смену закономерности, на изменение реальности, на невозможность использования для ее описания ранее принятого уравнения.

Следовательно, наличие сингулярного решения, безусловно, говорит нечто новое и о реальности, но не о ее гибели, а о ее изменении. И не о простом изменении, а принципиальном. Сингулярность указывает на то, что в реальности должен появиться новый феномен, новый процесс, для описания которого необходима другая логика. Ну а если в одной временной области совпадает множество сингулярных решений, это означает, что должно появиться нечто существенно новое, принципиально новая реальность, новый эволюционный этап. По масштабу новационных изменений грядущий сингулярный переход, наверное, следует сравнивать с событиями появления жизни и человека разумного, то есть формирования биосферы и цивилизации.

Исходя из такой логики, можно заключить, что этот переход не будет катастрофическим, поскольку он связан не с разрушением структур текущей эволюционной системы, а с формированием нового уровня. Так, в свое время, формирование социумной системы не было связано с катастрофическим разрушением биологического уровня, нарушением его целостности (хотя, конечно, и были кризисные моменты).

Из всего сказанного становится ясно, что говорить о будущем дело сложное (если не безнадежное). И наверное, лучший способ понять, что нас ждет в постсингулярном будущем — это попытаться проанализировать прошлые и современные процессы в человеческой цивилизации, которые закономерно подводят ее к некой неопределенности — с разных сторон, но согласованно двигают социум к сингулярности. Хотелось бы показать, что грядущая сингулярность является не «механическим» следствием развития технологий (на что указывал Виндж), а закономерным событием в истории социосистемы. Последующие рассуждения представляют собой попытку наполнить содержанием — экономическим, политическим, философским — пока лишь формально математически предсказанный сингулярный момент в истории планеты.

К экономической сингулярности

Экономика как социумное явление возникла в момент отрыва друг от друга двух процессов: производства и потребления. Именно разнесение во времени и пространстве ранее совмещенных биологических актов добычи и употребления пищи породило целую систему небиологических производственно-финансовых отношений, основным смыслом которых является устранение рассогласования между разрозненными актами производства и потребления, создание системы их сбалансированного взаимодействия.

Для понимания логики последующих рассуждений важно отметить неразрывную связь финансово-экономической системы с научно-техническим прогрессом. И эта связь двухсторонняя: чисто экономические потребности стимулировали развитие средств коммуникации, а появление новых средств пространственного взаимодействия внутри социума (транспорт, радио, компьютерные сети), в свою очередь, приводило к дальнейшему прогрессу в финансово-экономической системе.

А теперь перескочим сразу к завершающему этапу развития экономической системы человеческой цивилизации (если, конечно, предположить возможность такового — хотя в разговоре о сингулярности это естественно). Зададимся вопросом: как можно представить логичный, закономерный финал развития экономических структур?

Исходя из принятого выше понимания сути и функции финансово-экономических отношений, можно сделать само собой разумеющийся вывод: они потеряют свое значение при абсолютном согласовании сфер производства и потребления. То есть финансово-экономическая составляющая социума утратит всякий смысл, когда каждый акт потребления будет максимально приближен по времени к акту производства, то есть производство конкретного единичного продукта будет стимулироваться не опосредованным статистическим фактором рынка потребления, а заказом конкретного потребителя. Что для этого необходимо? (Естественно, оставим в стороне элементарное решение на уровне возврата к натуральному хозяйству.)

Во-первых, соответствующая скорость производства — сокращение времени изготовления продукта до промежутка, разумно соотносимого с отрезком времени между появлением потребности (заказом) и необходимостью использовать продукт.

Во-вторых, достаточная гибкость производства, дающая возможность быстрого изготовления продукта с индивидуальными характеристиками.

Перечень требований к системе, способной обеспечить абсолютную согласованность актов единичных производств и потреблений, можно продолжать и дальше Но в этом нет необходимости — и из приведенных характеристик видно, что даже современные технологии производства и средства связи вполне в состоянии обеспечить основные моменты нашей гипотетической системы, которую резонно назвать постсоциумной или постсингулярной системой обеспечения жизнедеятельности. Автоматизация производства, с одной стороны, и сетевые средства коммуникации — с другой, уже сейчас подошли к тому пределу, за которым существование какой-либо формы финансового управления производством и потреблением становится бессмысленным. То есть уровень современных технологий уже принципиально позволяет совместить производство конкретного уникального продукта с конкретным индивидуальным заказом.

По желанию левой задней ноги

Но отложим пока обсуждение возможных форм «постсингулярного быта» и рассмотрим еще одну сторону экономического процесса, наглядно демонстрирующую закономерность и неизбежность появления в будущем экономики некой сингулярной точки. Попробуем ответить на вопрос: как меняется в исторических масштабах количество человеческих усилий (в частности времени) на производство какого-либо конкретной вещи? Ответ очевиден: количество затрачиваемых человеко-часов неизменно сокращается. И причина этого сокращения вполне понятна: в производство нового товара с развитием экономики вкладывается все меньшее количество живого человеческого труда — все большую часть составляет накопленный труд прошлых поколений, аккумулированный в средствах производства. Существует ли логический предел этому процессу вытеснения количества живого труда из продуктов производства? Легко прийти к выводу, что в пределе минимальным количеством человеческого труда, необходимым для производства продукта, является заказ, проявление воли, желания иметь этот продукт. Просто меньше быть не может. То есть и с этой стороны мы уперлись в некую сингулярную точку, в которой вся логика движения экономики приводит к совмещению актов производства и потребления.

Картина складывается такая: многовековое развитие технологии и средств связи в недалеком будущем сможет обеспечить функционирование производства, требующего затрат «живого» труда на уровне заказа, причем заказа индивидуального. Это можно описать и в уже практически бытовых терминах: зашел на интернет сайт (или как он там будет называться) производителя, выбрал модель, пририсовал сбоку бантик, щелкнул на «Заказать». При этом, чем больше бантиков и рюшечек пририсовано, тем больше труда вложено, а следовательно тем проще будет пришедшим после. Ну а уж просчитать, мгновенно запустить в производство, упаковать и выслать заказчику плод его же творчества — дело техники, автоматической (и совсем не фантастической).

Производство без потребления

Наглядно демонстрирует приближение экономики к некой сингулярной точке и анализ состава избыточного продукта производства и способов его уничтожения (связывания). Понять, о чем идет речь достаточно легко. Финансово-экономическая система как форма приведения в соответствие разнесенных во времени и пространстве актов производства и потребления не может быть абсолютно согласованной — она нормально функционирует лишь при наличии достаточного превышения производства над потреблением. При этом произведенный избыточный продукт не должен быть нормально потреблен, то есть не должен приводить к росту благосостояния производителей — в противном случае будет нарушен социально-политический уклад общества. Иными словами, раб, крестьянин, рабочий могут оставаться таковыми (рабами, крестьянами, рабочими) — и индивидуально психологически, и как элементы экономической системы — лишь при условии потребления ими меньшего количества продукта, чем они производят, то есть не больше, чем требуется для того, чтобы они оставались рабами, крестьянами, рабочими. (Хотя для понимания неизбежности избыточного продукта в экономической системе можно удовольствоваться и тезисом, что человек всегда производит больше, чем потребляет, без вникания в политэкономические тонкости проблемы.)

Итак, любой экономической системе необходимо сопутствует производство продукта, который не должен быть потреблен. И любая экономика для обеспечения своей стабильности, работоспособности должна обладать механизмом уничтожения избыточного продукта.

На протяжении истории человечества изъятие избыточного продукта из экономической сферы осуществляется вполне понятными традиционными способами. (1) Производство принципиально не потребляемого продукта — скажем, строительство пирамид, изготовление предметов роскоши (человеко-часы тратятся, а продукта непосредственного потребления, удовлетворяющего естественные человеческие потребности, не появляется). (2) Производство средств производства, то есть аккумуляция человеко-часов в инструментах и машинах (по сути откладывание потребления на будущее). (3) Прямая ликвидация продуктов и человеческих ресурсов в ходе войн. Перечисленные способы устранения из потребления избыточного продукта (его уничтожение или непотребительное связывание) являются необходимыми формами стимулирования и стабилизации экономических процессов.

Существенные изменения в формах изъятия избыточного продукта начали происходить с началом промышленной революции. Само производство машин дало возможность «связать» значительно большее количество человеческого труда, но этот «отложенный» труд уже через короткий промежуток времени дал значительный прирост продуктов потребления. И это не могло не привести к страшнейшим кризисам перепроизводства, в ходе которых происходило массовое уничтожение произведенного продукта. Понятно, что в сложившихся на тот момент социально-политических условиях (начало борьбы за права человека, развитие демократических институтов) дальнейшее движение экономики в этом русле (простое уничтожение продуктов потребления) было невозможно.

Производство средств уничтожения

Решение проблемы «предоставила» сама промышленная революция — в виде возможности производства особого продукта, не только «связывающего» большое количество человеческого труда, не только не поступающего в потребление, но специально предназначенного для уничтожения себя и других ресурсов (материальных и человеческих). Речь идет об индустриальном производстве и применении сложной военной техники.

Милитаризация экономики и связанная с ней череда войн в первой половине XX века решила две проблемы: ускорение развития средств производства и одновременное масштабное уничтожение избыточного продукта (материальных и человеческих ресурсов). Понятно, что во избежание разбалансировки экономического механизма продукт возросшего промышленного производства не мог быть направлен на массовое потребление. (В данном месте рассуждений нелишним будет отметить, что упомянутое «решение проблем» не есть результат чей-то персональной злой воли: экономическая целесообразность по своей природе сродни биологической: когда волк съедает зайца, налицо целесообразность поддержания баланса системы. Хотя, конечно, зайца жалко, а волка можно и пристрелить. Но как отмечалось ранее, задача рационального исследования — показать необходимость текущего состояния системы, а не выразить свое морально-этическое к ней отношение.)

Дальнейшей ускоренный рост промышленного производства во второй половине XX века безусловно должен был сопровождаться ускоренным масштабным уничтожением избыточного продукта. Однако по той же причине (необходимость сохранения стабильности экономической системы), по какой ранее избыточный продукт должен был уничтожаться в процессе применения военной техники, в этот период он не мог быть уничтожен напрямую, поскольку речь уже шла о ядерно-космическом оружии, использование которого могло привести к полной гибели цивилизации. Впрочем, непосредственного уничтожения продуктов военного производства и не требовалось — ядерное вооружение обеспечивало достаточный уровень связывания избыточного труда только в производстве, без уничтожения произведенного продукта. Более того, само наличие такого продукта, как ядерное оружие, препятствовало началу военных действий с его применением, в противном случае уничтожение ресурсов не ограничилось бы лишь избыточной их частью.

Если же говорить о программе «звездных войн» (проектах противоракетной обороны), то для выполнения ее политической функции, а самое главное — для непроизводительного связывания избыточного продукта даже не требовалось построения систем в полном объеме — безмерно много «съедали» сами разработки, изымая из потребительного оборота достаточные ресурсы.

Таким образом, рост военного производства в течение несколько десятилетий, с одной стороны, выполнял функцию изъятия лишних производительных ресурсов из экономического оборота, а с другой — эффективно стимулировал развитие науки и технологии, подводя данную форму экономической системы к логическому финалу. Милитаризация создала научно-техническую основу для перехода к новому постиндустриальному производству, для которого характерно псевдопотребительное связывание избыточных ресурсов.

Псевдопотребление

На протяжении всей истории человечества рост экономического производства сопровождался пусть медленным, но все же ростом потребления трудящегося населения (несмотря на связывание и уничтожение избыточного продукта). Естественно, неуклонное повышение благосостояния в конечном итоге должно было привести к изменению традиционной формы стимулирования труда, выражаемой простой формулой «за кусок хлеба». Во второй половине XX века наступил момент, когда среднее потребление трудящихся в экономически развитых странах, превысило прожиточный уровень, то есть уровень полноценного удовлетворения естественных потребностей в питании, одежде и пр. В данной ситуации нормальное развитие экономики требовало, с одной стороны, повышения уровня потребления трудящихся, без которого невозможно хоть какое-то стимулирование труда, а с другой — сохранения текущего уровня благосостояния — для обеспечения стабильности экономической системы (ну, чтобы рабочие оставались рабочими). Итак, к концу XX века в промышленно развитых странах стала складываться совершенно новая система взаимодействия сфер производства и потребления — так называемое «общество потребления», которое блестяще разрешило означенную проблему.

Социально-экономической основой общества потребления явилось сокращение рабочего времени. Сам факт сокращения трудового дня вызван необходимостью ограничить количество избыточного продукта и является прямым результатом повышения эффективности производства. Но наиболее существенно для организации новой экономической системы то, что освобожденное от производства население стало использоваться для масштабного уничтожения избыточного продукта.

Индустрия свободного (не использованного в производстве) времени в современном обществе выполняет две функции: (1) связывание значительной части избыточного труда за счет привлечения большого количества людей и средств в непроизводительную сферу сервиса и развлечений; а так же, что существенно, (2) удерживание развития (интеллектуального, духовного) трудящихся на уровне, соответствующем потребностям современного производства. Ведь использование высвободившегося от производства времени на повышение образовательного и культурного уровня неизбежно привело бы к разбалансированию экономической системы вследствие оттока людей из сферы производства, с одной стороны, и сокращения потребления «продуктов» индустрии свободного времени — с другой.

Ярчайшим примером процесса связывания избыточного продукта (и в форме ресурсов, и в форме свободного времени) является грандиозное развитие в конце XX века массовой культуры (шоу-бизнеса), игрального бизнеса и профессионального зрелищного спорта (футбол, хоккей, теннис и пр.). Понятно, что эти «институты» современного общества с успехом справляются и с пожиранием излишков, и с удерживанием развития масс на уровне потребностей производства.

Но главной формой эффективного связывания избыточного продукта с использованием свободного времени стал культ потребления. Основной экономический результат общества потребления — это не полные прилавки супермаркетов, а грандиозные свалки, на которых уничтожаются абсолютно работоспособные, не утратившие своих потребительских функций, но вышедшие из моды товары. Экономическую основу культа потребления составляет ротация потребительских товаров, их замена на все новые и новые, с улучшенными качествами, с расширенными функциями. Культ потребления, кроме ротационного уничтожения избыточных ресурсов, выполняет функцию дополнительного связывания свободного времени: и непосредственно на шопинг, и на «потребление» приобретенных товаров, «полезное» назначение большинства из которых (теле-аудиотехника и другие средства развлечения) состоит в «убийстве» свободного времени, без повышения уровня развития.

Культ потребления, как и индустрия свободного времени, не только обеспечивает эффективное избавление от избыточного продукта, но и, как ни парадоксально это звучит, позволяют сдерживать рост благосостояния (уровня жизни) трудящихся, что необходимо для удерживания людей в сфере производства. В отличие от прежнего накопительного потребления, когда благосостояние, вернее, состояние накапливалось в течении жизни и передавалось по наследству, новое ротационное потребление существенно не изменяет уровня жизни — растет лишь технический уровень приобретаемых продуктов потребления. О передаче по наследству устаревающих уже через несколько лет товаров и речи быть не может. А индустрия свободного времени просто поглощает и социумные, и частные ресурсы, лишь понижая благосостояние трудящихся (оставляя их при этом в благостном состоянии).

Экономический результат ротационного уничтожения товаров аналогичен результату кризисов перепроизводства XIX века. Отличие лишь в форме — в постиндустриальной экономике продукт все же краткосрочно потребляется и уничтожается руками самих потребителей, которые при этом испытывают уже не потрясение, а неподдельную радость.

Безусловно, все сказанное относится к обществам, в которых достигнут предел прожиточного минимума, то есть к тем, где вообще возможно свободное время. Избыточный же продукт развивающихся стран пока с успехом сжигается в топке западного общества потребления.

Потребление без потребления

Ротационное потребление как форма избавления от избыточного продукта не только выполняет свою утилитарную функцию, но и непосредственно стимулирует работу экономики: обеспечивает безостановочный рост производства и, что наиболее существенно, его непрерывную научно-технологическую модернизацию (что в свою очередь дополнительно связывает ресурсы). То есть происходит то, что происходило в случае с упомянутыми выше формами уничтожения избыточных ресурсов (роскошь, развитие средств производства, милитаризация) — стимулирование научно-технологического развития экономики, которое, в свою очередь, всегда создавало непосредственные предпосылки для становления новых, более эффективных способов связывания избыточного продукта.

Непрерывная ротация товаров потребления возможна только при условии их постоянного совершенствования, появления у них все новых и новых функций. Такой ускоренный рост технологии породил и новый эффективный способ связывания избыточных ресурсов: функциональную избыточность. По сути, наращивание все новых и новых функций потребительских товаров, которое необходимо для обеспечения их ротационного потребления, привело к ситуации, когда большинство этих функций не используется. Так, производство функциональной избыточности, с одной стороны, обеспечивает ротационное потребление, а с другой — позволяет уничтожать избыточный продукт еще на стадии разработки и производства, без его потребления. Если при ротационном потреблении сокращается время потребления товара, то при производстве функциональной избыточности значительная часть вложенных в товар ресурсов вообще не потребляется. То есть часть товара проектируется, производится, приобретается и, минуя потребление, попадает на свалку. В сухом остатке, как всегда, — научно-технический прогресс.

Дальнейшее движение технологии в сторону расширения ротационного потребления и функциональной избыточности, неизбежно приводит к созданию универсальных продуктов, способных функционально заменить собой сразу несколько специализированных устройств — «два, три, четыре и т. д. в одном». Так уже сейчас мы наблюдаем реализацию в единичных устройствах всех способов передачи, хранения, обработки и представления информации.

Однако вполне закономерный переход к универсализации продуктов в конечном итоге приведет к принципиальной невозможности реализации таких способов уничтожения избыточных ресурсов, как ротационное потребление и функциональная избыточность. Мало того, что функциональность продукта становится универсальной и добавление новых функций возможно без замены самого товара, так еще и устраняется необходимость приобретения многих специализированных устройств. Логическим завершением научно-технологического развития в сторону функциональной универсальности станет производство товара, произвольно меняющего свою функциональность по желанию потребителя. При этом основным товаром становится не само техническое устройство, а его функциональность — программа. И что важно, если прежде связывание и накопление труда в продуктах и средствах производства было временным (рано или поздно происходила амортизация), то такой «продукт» как функциональность (программа) принципиально вечен.

Встает естественный вопрос: какова же новая возможная форма связывания избыточного продукта, если ротационное потребление и функциональная избыточность в процессе развития неизбежно теряют эту свою экономическую функцию?

Финита ля экономика

Однако тут самое время вернуться к началу наших рассуждений о сущности финансово-экономического управления — поддержание баланса между производством и потреблением — и о возможной и необходимой замене его в будущем на абсолютное управление на основе глобальных информационных сетей и автоматизации производства. Так вот, вполне резонно предположить, что реализация абсолютного информационного согласования производства и потребления совпадет по времени с этапом полной универсализации технических устройств и перехода к преимущественному потреблению функций, а не товаров. То есть невозможность устранения избыточного продукта известными способами совпадет по времени с устранением самой необходимости его производства.

Понятно, что достигнутый уровень технологического развития, с одной стороны, и устранение необходимости производства, а следовательно, и уничтожения избыточных ресурсов — с другой, как раз и обеспечивают минимизацию затрат труда на производство конкретного товара до уровня заказа. Индивидуальная, а тем более массовая потребность в функции будет практически мгновенно стимулировать ее появление — происходящее автоматически (благодаря интеллектуальным сетевым технологиям) или за счет интеграции минимальных усилий множества независимых разработчиков.

Получается, что все рассмотренные моменты развития экономических отношений в своем логическом завершении (закономерно связанном с научно-техническим прогрессом, развитием глобальных информационных технологий) указывают на неизбежность в будущем абсолютного кризиса современной экономической системы и возможность однозначного технологического обеспечения новой формы согласования производства и потребления.

Описанный переходный момент в социумной истории резонно назвать экономической сингулярностью. И вполне естественно, что моменты экономической и упомянутой ранее технологической сингулярностей принципиально совпадают по времени — возможность абсолютного согласования потребления и производства безусловно связана именно с неким этапным моментом в развитии информационных технологий (даже без упоминания о каком-либо сверхинтеллекте).

А что избыточный продукт? Тут стоит вспомнить, что он именно продукт рассогласования производства и потребления. В постсингулярной экономике — хотя такое производство/потребление уже и экономикой-то назвать нельзя — так вот, в постсингулярном производстве/потреблении не может быть избыточного продукта по определению, то есть по факту абсолютной согласованности этого процесса. А накопленного овеществленного труда сотен поколений, объединенного в единой согласованной системе, с лихвой хватит для обеспечения нормального уровня жизни всего населения. Ведь и без какого-либо знания экономики понятно, что производимый ныне продукт в массе своей в разы превосходит элементарные потребности — проблема лишь в управлении его производством/потреблением. И как видно, это дело не морально-этическое, не социально-политическое, а сугубо научно-технологическое.

Понятно, что такое, отстраненное от социально-политических и морально-этических моментов описание развития экономических процессов должно вызвать множество возражений типа «а человек-то где?». Безусловно, люди, включенные в экономические и политические отношения, вольны реагировать на те или иные изменения в них. Как они реагировали и ранее на протяжении всей истории человечества. Но следует заметить, что сама их реакция (и положительная, и отрицательная) в полной мере предопределена закономерными событиями (машинизацией, индустриализацией, милитаризацией) и является необходимым элементом в механизме согласования системы. Просто для исследования различных феноменов надо привлекать разные методы, разные науки. Эмоциями занимается психология.

Политическая сингулярность

Вооружившись логикой, приведшей к заключению о неизбежности экономической сингулярности, можно подкрепить полученный вывод еще несколькими побочными соображениями. Например, выдвинуть предположение и о грядущей политической сингулярности — неком пределе развития политической системы социума (конечно же, тоже связанном с технологическим прогрессом), когда политическое управление как таковое становится бессмысленным. То есть в данном месте рассуждений ставится под сомнение необходимость существования в будущем неких специальных политических институтов для принятия социумно значимых решений.

Разумеется, речь идет не о возможности быстрого и точного учета мнения большинства населения с помощью информационных технологий — этакой сетевой демократии. Подобное решение проблемы на уровне вычисления средней температуры пациентов по палате, безусловно, не может гарантировать успешность управления. Тем более это явно не «сингулярное» решение, которое как мы уже убедились, прежде всего, должно приводить к устранению самой проблемы, выводить ее решение на принципиально новый уровень.

Начнем, как и прежде, от печки. Сама необходимость политического управления вызвана разнесением во времени двух актов: (1) принятия социально значимого решения и (2) оценки его результата. По сути, вся политическая система выполняет лишь одну функцию — предоставление некоторым лицам права принятия решений. Поскольку принятие таких решений требует профессиональных знаний, оценка этих решений обществом затруднена (если вообще возможна), и именно поэтому политическая система обеспечивает выбор не самих решений, а лишь людей, которые должны их принимать, то есть смену политического управления (сейчас путем демократических процедур, а раньше могли и просто голову отрубить на площади). По сути, политические институты реализуют механизм выделения субъектов принятия решения, то есть обеспечивают легитимность этих решений.

Такое предельно формализированное описание политического механизма само же и дает ответ на вопрос о возможной перспективе развития этого механизма с учетом прогресса информационных технологий.

С одной стороны, по различным причинам — в основном чисто технологическим (в смысле производственно-технологическим) — временной промежуток между принятием общественно значимых решений и получением результата неуклонно сокращается: от десятилетий, а то и столетий ранее до годов-месяцев в современном мире. То есть именно в ситуации, когда результат принятого решения мог проявиться через десятилетия, единственно возможным политическим устройством могла быть монархия — длительное единоличное правление. Сокращение сроков выполнения решений неизбежно привело к ротационному механизму, обеспечивающему смену политического управления через считанные годы.

С другой стороны, реализация механизма управления в реальном масштабе времени есть непосредственный и главнейший итог развития информационных технологий последних десятилетий. То есть совместное действие упомянутых двух факторов (развитие информационных технологий прогнозирования и сокращение временного промежутка между принятием и реализацией решения) неизбежно приведет в будущем к ситуации, когда временной промежуток между решением и оценкой его эффективности сведется к минимуму. Можно сказать, что одним из основных достижением постсингулярной технологии станет устранение разрыва между принятием и реализацией решений (что вполне согласуется с вышеописанной логикой совмещения актов производства и потребления в экономике).

В политической сфере устранение этого разрыва в первую очередь означает, что проблема управления смещается с процедуры выбора субъекта принятия решения непосредственно и сразу на оценку эффективности результата. Причем эта оценка уже не только не требует экспертных знаний, а и вообще благодаря информационным технологиям производится «автоматически». То есть мы необходимо приходим к ситуации когда, с одной стороны, возможность принятия решения предоставляется каждому желающему, а с другой — оценка результата решения не требует никаких особых политических механизмов (типа голосования). Вернее, голосование имеет место, но не как специальный политический акт выбора человека принимающего решения, а как учет востребованности, полезности самого решения.

Для наглядности можно привести пример из уже ставшей обиходной сетевой практики. Если, скажем, принятие решения о строительстве крупного здания (дворца или современного завода) требует ответственного персонального решения относительно места, проекта, подрядчика и т. д. и правильность этого решения может быть оценена лишь через годы, то принять и осуществить решение о создании интернет-сайта может даже школьник, и результат будет оценен практически мгновенно — сайт либо никто не заметит, либо, наоборот, он станет значимым элементом не только интернета, но и всего социума.

Конечно, необходимость принятия решений о строительстве реальных, а не виртуальных зданий никуда не исчезнет, но в этом-то и специфика постсингулярной технологии, что она позволит эффективно оценить результат решения уже на момент его принятия, что в свою очередь, предоставит возможность принимать решения всем желающим. То есть сама проблема выбора принимальщика решений и его ответственности за результат растворяется, заменяется вопросом информационно-атоматизированного сравнения проектов/результатов.

Культурная сингулярность

Наравне с технологической и экономической сингулярностями можно говорить и о вполне однозначно проявленной культурной сингулярности. (Речь, конечно же, пойдет не о пресловутом «падении нравов», перманентно сопутствующем всем эпохам, которое служит отправной точкой для утопо-моралистических рассуждений.)

Историческое движение культуры предстает перед нами как последовательная смена вполне обособленных периодов, характеризующихся неким единым культурным стилем, направлением с однозначными отличительными чертами — скажем, в архитектуре: готика, барокко, классицизм, ампир… Нет никакой необходимости обращаться к литературе по истории культуры для того, чтобы сделать вполне очевидное заключение, что временные периоды преобладания тех или иных культурных стилей и направлений неуклонно сокращались. И если, к примеру, отнести современную эстрадную музыку к культуре (ну не к религии же), то можно утверждать, что время существования довлеющих стилей уже сократилось до нескольких лет, а то и месяцев. Наверное, если построить график культурных революций (смены художественных стилей), то он так же, как и график роста скорости компьютерных процессоров и график биосоциальных революций/кризисов Панова, укажет нам некую сингулярную точку — и можно не сомневаться: она совпадет с точкой технологической сингулярности.

Как технологическая и экономические сингулярности означают не катастрофу, а лишь исчерпание некоторых форм организации социума, так и культурная сингулярность означает не гибель культуры, не финал эстетического отношения людей к жизни, а лишь изменение формы последнего. Из самого логического посыла, приведшего нас к разговору о культурной сингулярности, следует, что основной чертой постсингулярной культуры должен стать переход от тотального приоритета последовательно сменяющих друг друга художественных стилей к параллельному, одновременному существованию всего возможного разнообразия культурных форм, к свободе индивидуального творчества и индивидуального потребления продуктов этого творчества. Завершение чередования стилей и направлений не означает остановки эволюции культуры, просто после прохождения точки сингулярности новации в формах будут появляться не последовательно, а в едином потоке, не вытесняя, не сменяя друг друга.

Постсингулярные черты уже можно проследить в истории культуры XX века. Ни в музыке, ни в живописи, ни в архитектуре мы не можем выделить ни одного единовластно довлеющего стиля, подчиняющего значительные социальные группы. Анализируя же последние десятилетия, прошедшие после завершения эпохи соцреализма, мы уже однозначно можем утверждать, что в европейской цивилизации принципиально не осталось приоритетных культурных стилей. А если и существуют какие-то яркие устойчивые направления, то они в большой степени замешаны на протесте и эпатаже.

Говоря о культурной сингулярности, обязательно следует отметить существенную роль в ее «реализации» научно-технического прогресса — цифровых, сетевых технологий. Именно возможность быстро и дешево фиксировать и передавать произведения искусства принципиально устраняет саму возможность преобладания какого-либо одного направления культуры. А неизбежное развитие сетевого распространения выводит сферу культуры из-под власти финансово-экономических ограничений и контроля (хотя таковые к «сингулярному» времени, как мы видели, и сами себя изживут).

Постсингулярная философия

Все рассмотренные примеры так называемой «сингулярности» демонстрируют, что решение кризисных моментов в различных сферах социума приводит не к модернизации существующих систем (экономических, политических, культурных), а к принципиальной ликвидации какой-либо системности. Вернее, к уходу этой системности в информационно-технологическую область.

Следует предположить, что аналогичный исход ждет и философию. В ней на протяжении истории человечества выделялись (правда не так однозначно, как искусстве) достаточно фиксированные философские концепции, сменяющие друг друга или сосуществующие, но находящиеся в жесткой оппозиции.

Но к концу двадцатого века ситуация изменилась. Хотя среди философов существует разделение на направления и течения, хотя у некоторых из них еще осталась уверенность в возможности некоего единственно верного абсолютного решения философских проблем — все же это скорее исключение, чем правило. Над разрушением монистических идей активно поработал постмодернизм. В итоге мы имеем, с одной стороны, отсутствие притязаний на единственно верную систему и, с другой — сознание, что каждая философская теория (просто по факту своего существования) в любом случае отображает понимание Мира (пусть даже сугубо индивидуальное).

Такое восприятие философии особенно распространено среди просвещенной, образованной публики — уже мало кто однозначно причисляет себя к гегельянцам или кантианцам, все частично разделяют идеи и Ницше, и Хайдеггера, и Шри Ауробиндо. Налицо полная аналогия с предыдущими рассуждениями о культуре, в которой мы уже сейчас наблюдаем исчерпывающий набор направлений. Никому в голову не приходит какой-то из архитектурных стилей считать единственно приемлемым и призывать к разрушению, скажем, готики. Все с одинаковым (ну конечно, не без предпочтений) восхищением любуются всем разнообразием архитектурных памятников. С другой стороны, никому и в голову не придет придумывать нечто такое, что соединило бы в одном здании все стили. Зачем? — все уже есть.

Возникает вопрос — куда же движется философия? Должна ли (и может ли) быть построена некая единая теоретическая система, отражающая такое вот интегральное понимание (мировоззрение). С учетом безусловной ограниченности формальных систем следует сделать вывод, что такое понимание может быть зафиксировано лишь во множестве теорий, перекрывающих весь спектр проблем и взглядов. И это не умозрительные рассуждения, а эмпирический факт: все это многообразие теорий перед нами. Для понимания идей Гегеля, Делеза, Кастанеды и прочих нет необходимости их скрещивать в одной теории — достаточно почитать и того, и другого, и третьего, и всех прочих отдельно. И таким образом расширить свое понимание Мира.

То есть, по сути, происходит отказ от теории как основного носителя философских знаний, и на первый план выступает общее (интегральное) понимание философских проблем со всей взаимообусловленностью и противоречивостью подходов и точек зрения, несводимых к одной формальной системе. Роль же отдельных систем сводится к фиксации и трансляции точек зрения. Они (системы) занимают подобающее им место средств, инструментов познания, а не конечных целей познавательного процесса.

И такое интегральное понимание Мира мы уже сейчас наблюдаем у большого количества образованных людей, не причисляющих себя ни к одному из однозначно выделенных философских направлений прошлого и настоящего. Их мировоззренческие суждения зачастую оригинальны и не сводятся к выдержкам из известных теоретических систем. Наиболее точно и полно такое понимание действительности, основанное на знакомстве с многими, порой взаимоисключающими научными, философскими, религиозными направлениями, можно назвать постнаучным здравым смыслом или постсингулярным мировоззрением.

И опять-таки следует отметить, что существеннейшую роль в формировании постнаучного здравого смысла играют и будут играть информационно-сетевые технологии. Именно свободный и оперативный доступ ко всему накопленному за историю человечества знанию, представленному без идеологических фильтров, непосредственно способствует формированию интегрального неполяризованного мировоззрения — постнаучного здравого смысла.

Наука выпадения в осадок

Вполне закономерен вопрос: а каковы отношения упомянутого постнаучного здравого смысла с наукой? Почему бы этот новый здравый смысл не назвать просто «научным»? Ведь именно научное мировоззрение долгие столетия представлялось как познавательный идеал, в конечном итоге призванный заменить, вытеснить не только какие-либо архаичные, но и любые философско-религиозные взгляды на Мир.

Конечно же, основной смысл добавления приставки «пост» заключается в противопоставлении нового мировоззрения архаичному здравому смыслу, который резонно называть «донаучным». То есть констатируется, что постнаучный здравый смысл, как некое интегральное понимание Мира, может формироваться только на базе развитого рационального мышления, культивируемого в современной науке. Однако в этом «пост» заложено и гораздо большее содержание, чем просто преодоление донаучного здравого смысла: постнаучность необходимо подразумевает и преодоление научной, формально-логической рациональности. Именно это подразумевалось выше — при обсуждении философской сингулярности — под соединением в одном индивидуальном понимании различных философских систем: то есть не формальное совмещение различных точек зрения, их порой противоречивых логик, а преодоление этих противоречий в надлогической, понятийной области. И распространяя эту мысль из области философского мировоззрения на все сферы человеческого познания, и в частности на научное, можно предположить, что в формировании постнаучного здравого смысла должна быть преодолена логическая ограниченность не только философских систем, но и научных теорий. Что, безусловно, можно связать с неизбежностью начала некоего принципиально нового этапа в развитии науки, приближающейся к своей, научной, сингулярности.

В свое время наука отделилась от некоего синкретического архаичного способа познания, в котором она неразрывно переплеталась с религиозным (абсолютистским) и художественным (субъективистским) отражением Мира. Отличительной чертой научного познания является фиксация рациональных (воспроизводимых) отношений объектов в виде однозначных логических систем с целью адекватного ориентирования в Мире. Цель формальной фиксации научных знаний исходно была той же, что и в религии, и в искусстве: передача этих знаний последующим поколениям. Но как и в искусстве, и в религии, формы фиксации понимания Мира со временем переросли из средств в цель деятельности: научные теории, наравне с произведениями искусства и религиозными ритуалами, во многом превратились из коммуникационного инструмента в главный результат познания. То есть вполне естественная цепочка познавательного процесса «индивидуальное понимание — формальная система (теория, произведение искусства, религиозный ритуал) — индивидуальное понимание» к XX веку уже однозначно вывернулась наизнанку: «формальная система — индивидуальное понимание — формальная система». И в науке, как и в философии, и в искусстве (вспомним «Черный квадрат»), формальный промежуточный продукт познания становится самоценным, приобретает автономную самостоятельность, практически не связанную с основной целью познания — расширением, углублением индивидуального понимания человека.

Итак, сегодня наука предстает перед нами в виде неконечного множества теорий, каждая из которых в той или иной степени достоверно отображает свой предмет, свой фрагмент реальности. Ждем ли мы, что среди этого множества теорий на передний план выдвинется одна единственно истинная, описывающая все разнообразие объектов Мира? Скорее всего — нет. Или даже точно — нет! Но это заключение вовсе не констатирует остановку познания, а наоборот, возвращает нас к его исконной сущности — к утверждению в качестве основной цели познания (любого, и научного, и других) развитие индивидуального понимания Мира, а не стремление к его фиксации.

Ну а как же прикладное, инструментальное назначение научного познания, как же обойтись без формальных логических теорий? Вот тут-то самое время вспомнить о технологической сингулярности, об ее исходном научно-технологическом, информационном смысле. По сути, можно утверждать, что та часть науки, которая ассоциируется с системой формальных знаний, с их инструментальным (технологическим) применением, то есть наука, как совокупность научных теорий погрузится в информационную сеть — так сказать, выпадет в осадок. И речь идет не о создании некоего искусственного интеллекта, который вытеснит интеллект ученых, а об успешном решении вполне формализуемых логических задач обработки, систематизации и использования конечных знаний. Индивидуальное познание Мира было и останется привилегией человека. Просто формальная сторона этого процесса — получение исходной информации, ее систематизация и фиксация нового уровня понимания — упростится, автоматизируется.

Можно ли такое понимание научной сингулярности считать гибелью науки? Науки, понимаемой как формальный институт — да. А науки как одной из форм (рациональной) познавательной деятельности человека, безусловно — нет. Хотя, если принять во внимание, что различные способы познания отличаются друг от друга лишь внешней формой фиксации и эта форма с приближением к сингулярности стремится выпасть в сетевой осадок, то можно сделать вывод, что граница между видами познания будет размываться. Так что в некоторой степени можно говорить и о грядущем абсолютном финале науки и искусства — возвращении различных познавательных форм к исходному синкретическому единству.

Что дальше

Все изложенное здесь о формах приближения к некой гипотетической точке сингулярности может показаться оторванным от нашей реальной обыденной жизни. Хотя можно посмотреть и с другой стороны — в истории социума нет ничего более реального и объективного, чем однозначно поступательное развитие технологии и связанные с ним изменения форм согласования производства и потребления. Это наши индивидуальные эмоции, реакции случайны и непредсказуемы, а вот действие закона ускорения эволюции неизменно наблюдается на всем протяжении исторического пути цивилизации. Конечно, приведенные рассуждения о социумной сингулярности, не подкрепленные строгими экономическими расчетами, могут иметь статус лишь гипотезы. Но согласитесь, красивой и стройной гипотезы. Заставляющей задуматься о будущем. И задуматься не столько о том, каким мы хотели бы его видеть, не о том каким образом нам хотелось бы его изменить, а скорее о том, какое место в нем мы можем занять.

Рука с книгой. Альбрехт Дюрер

Так что же ждет нас в этом столь недалеком (согласно гипотезе) постсингулярном будущем? Начало чего? Пока — в рамках и логике этого текста — проще сказать финал чего предстоит нам наблюдать — финал социальной истории. Не истории человечества, а бытовавших на планете несколько тысячелетий социально-финансово-экономическо-политических отношений. Как с появлением и становлением цивилизации Хомо Сапиенсов ничего особенного не произошло с другими биологическими видами — они продолжили свое биологическое существование (если, конечно, не брать в расчет одомашненных человеком животных и растений), так и человечество продолжит свое разумное бытование. А эволюция уйдет вперед. Уйдет туда, в будущее, для описания которого у нас принципиально нет ни слов, ни понятий. Где частота изменений реальности превысит нашу способность восприятия этих изменений. Лишь единицам, возможно, повезет продолжить свой путь в эволюции в виде домашних разумов постсингулярности, получающих свою порцию интеллектуального вискаса из сетевых «холодильников». А кто-то вообще ничего особенного не заметит.

И что же нам делать? Жить. Возможно, если мы поймем, что грядущий эволюционный переход есть закономерное следствие всего развития человечества и Мира в целом, нам будет проще принять его неизбежность. А если и воспринимать точку сингулярности как кризис, то как кризис, необходимо разрешающий социумные проблемы на принципиально новом уровне — уже не финансово-экономическом, и уж точно не политическом.

Андрей Мирошниченко. Череда сингулярностей. Этика сверхличности и Сингулярность-2

Основная тема статьи — попытка вписать человеческую цивилизацию в большой процесс мегаэволюции и увидеть, что будет после человека. Ядерное сообщение — попытка вывести этику послечеловеческой сверхличности. Вывести из ничего, из чистых логических умозаключений, ибо никакой эмпирической базы нет и вряд ли будет.

Почему освоения глубокого космоса не будет

Существует много фантастических изысканий о полетах в глубокий космос. Но научная фантастика врет, как бы странно ни звучало это обвинение. Точнее так: научная фантастика до «Гиперболоида инженера Гарина» — это правда. А начиная с «Аэлиты», научная фантастика все вранье. Потому что освоения глубокого космоса не будет.

В чем идея освоения глубокого космоса и полетов на другие планеты — скажем так, дальше Марса? Один из популярных в фантастике мотивов для путешествий на другие планеты — добыча каких-нибудь веществ, которые обладают ценными свойствами. Грубо говоря, это поиск полезных ископаемых. По сути, это парадигма эпохи великих географических открытий, новые земли открывали ради специй и золота. Она просто берется и экстраполируется в будущее. И на этом мотиве, иногда артикулируемом, иногда нет, строится весь корпус текстов о полетах в глубокий космос. Там обязательно добывают какой-нибудь «спайс» или «гифтоний».

Иногда в основу освоения космоса кладется поиск новых территорий для жизни человечества. Это тоже очень похоже на эпоху великих географических открытий, когда вторые сыновья, не имеющие дома шансов на наследство, становились основной движущей силой сначала крестовых походов, а потом и флибустьерско-конкистадорских захватов, ища себе за морями новые вотчины и новый доход.

Но стоит лишь признать, что космическая мечта может быть реализуема только для поиска сырья или земель, как сразу становится понятно, что она нереализуема. По стоимости, по уровню консолидации ресурсов разных стран, по энергетическим затратам, по уровню развития технологий дальние космические полеты за перцем, ванилью и каменьями потребуют примерно таких же затрат, как синтез перца, ванили или каменьев. Или даже космос обойдется дороже, чем синтез.

Включим в это размышление фактор исторического времени. Возможность регулярных дальних полетов, когда огромные добывающие комплексы можно транспортировать невесть куда и потом пригонять обратно эшелоны с рудой, можно оценивать примерно в такой же временной перспективе, как и освоение человеком уверенных манипуляций по созданию материалов с заданными характеристиками. Строго говоря, человек уже сейчас может сделать золото из свинца, а космос освоен все еще на расстоянии пригорода. Ну, и что произойдет быстрее? А главное — зачем?

К тому времени, когда станут осуществимы полеты дальше Марса, они должны быть обеспечены примерно таким же уровнем развития технологий, который позволит синтезировать вещество в практических целях. (Кстати, если оно — вещество — еще будет необходимо человеку. Ибо на этом уровне развития технологий, может так статься, материал разуму уже и не понадобится.)

Строго говоря, и полет на Марс — под вопросом. До сих пор покорением космоса в наиболее успешные периоды руководили военные. Поэтому он был покорен исторически мгновенно, за какие-то 10–20 лет. И не дальше земной орбиты, потому что дальше орбиты военным не надо. Как только военно-политические цели были достигнуты (а потом и сняты распадом СССР) покорение космоса, по сути, закончилось.

Освоение космоса — это тупиковая ветвь развития технологий. Свою историческую работу оно уже сделало, создав среду для разработки, например, компьютеров, материалов, систем передачи информации и т. п.

Почему нанотехнологии — это средневековая алхимия

Столь длинный экскурс в далекий космос нужен для того, чтобы увидеть схожий процесс в развитии нанотехнологий.

Нанотехнологии, по сути, есть манипуляции с веществом ради добычи его новых свойств. Абсолютно те же задачи, что и у алхимии. Задачи благородные и даже решаемые. Но, как и во времена алхимии, на эти манипуляции возлагаются излишне большие надежды. Например, надежда на бессмертие. Ведь и алхимики полагали целью своих экспериментов изобретение философского камня, который как-то содействовал созданию эликсира бессмертия.

Нет никаких сомнений, что нанотехнологии помогут в создании новых веществ. И в том числе будут способствовать работе над бессмертием. Но они никак не могут стать ключевым решением для Перехода человека, точнее, разума от биологической формы к послебиологической. То есть свой исторический вклад нанотехнологии внесут, но манипуляции с веществом, конечно, сами по себе почти никакой роли в формировании послечеловека играть не могут.

Ибо если технологии, наконец, достигнут уровня, на котором возможно копирование личности в цифровую среду и синтез сетевой личности, то такого рода технологии, конечно, будут связаны никак не с веществом, а с информацией.

Очевидно, что послечеловеческая сверхличность, буде она создана, будет создана в момент сингулярности. Рождение сверхличности и есть момент сингулярности, то есть точка соединения всех знаний. Можно предположить, что, обладая всеми знаниями, сверхличность уж как-нибудь сумеет научиться обходиться без материального носителя.

Материальный носитель — в простонародье «тело» — ущербен. Каким бы он ни был нанососвершенным, он все равно ущербен по определению — материальное тело ограничено во времени и пространстве. Улучшение носителя, в саму природу которого зашита идея смерти, на определенном уровне развития технологий уже не будет иметь никакого смысла.

Логика мегаэволюции, захватывающая послебиологический этап, должна вести к избавлению от смерти не через совершенное тело, а через избавление от тела. Все остальное — промежуточные решения. Возникновение сверхличности так или иначе должно быть связано с отказом от телесности.

Если так, то нанотехнологии — это такое же временное увлечение человечества, как и космос. Полезное, но временное. Поэтому нанотехнологии — это парадигма Средневековья, причем достаточно дремучего.

Похороны как рождение человека

Если не тело, то что? Для определения вероятной траектории послебиологического этапа мегаэволюции надо попытаться описать суть переходного звена от биологии к небиологии, каковым является человек. Что в человеке есть существенно человеческое, полагающее человека между зверем и существом более высокого порядка, для которого у нас всегда была метафора бога? Что соединяет его с природой и одновременно предуготовливает выход за ее пределы? (Любопытно, что книга одного из ведущих мировых технофутуристов, технического директора Google Рэя Курцвейля называется: Te Singularity Is Near: When Humans Transcend Biology. 2006.) Поняв человеческое, получим базу для рассуждений о преодолении человеческого и, соответственно, о следующем этапе мегаэволюции.

Существенно человеческое в человеке — это сознание смерти. Смерть единит его с животным миром, составляет биологическую часть его натуры. Осознание смерти, рационализированный страх смерти понуждает человека заглянуть за биологические пределы (религия, искусство, философия) или улучшить биологию (наука, технологии), что впрочем, тоже приводит в финальной точке к преодолению биологии.

Стартовый тезис звучит так: человек как таковой начался с первых похорон. Первые похороны вырвали его из животного мира. Похороны — это первый проблеск собственно человечности. Человека человеком сделали не речь, не труд. Ни даже секс, как полагают некоторые (будто бы прямохождение родило комбинаторику в сексе, от этого появился выбор, от этого возникли эротические фантазии, от этого развились способности мозга и мышление…) Нет, человек появился в момент первых похорон.

Что такое похороны? Это способ спрятать мертвое тело соплеменника, который только что бегал и выглядел, как живой. Если появилось желание спрятать, это означает, что появился испуг перед мертвым телом. По сути, это первое религиозное переживание, связанное с осознанием разделения на живое и мертвое: был живой, теперь внешне вроде такой же, но — мертвый. Какое-то качество ушло. Оставшееся — плохо, недостаточно, оно не является соплеменником, оно пугает. Надо убрать с глаз долой. (Полагаю, сложные культы с сохранением тела, с отправлением в загробный мир — возникли гораздо, гораздо позже, при уже развитом мифологическом воображении.)

Попытки спрятать мертвое тело соплеменника наблюдаются у высших животных. У человека они родили устойчивый ритуал (его ключевая составляющая, закапывание тела, сохранилась до сих пор), потом религию, искусство, философию.

Похороны свидетельствуют о первой работе уже человеческого, а не животного ума. Это не просто животный испуг, это экстраполяция смерти на себя. Что будет со мной? Умру ли я? По сути, это самая первая интеллектуальная операция, преобразующая еще животный страх смерти в уже человеческую абстрактную мысль (о смерти). С этого начался человек: человек родился, впервые похоронив. Уже можно сделать предположение, что страх смерти, точнее, мысль о смерти, и есть существенная человеческая характеристика.

Собственно, смертность, причем именно осознанная смертность, то есть осознание предстоящей смерти — и есть ключевое свойство человека.

По сути, всеми формами человеческой практики решается один вопрос — вопрос о бессмертии. Свой ответ дает религия — и достаточно удовлетворительно. Возможно, самый лучший в прошлом ответ на вопрос о бессмертии давала именно религия. Ответ на этот вопрос пытается дать наука и продвигается неплохо по этому пути, улучшая жизнь, защищая жизнь, уже реально продлевая жизнь. И на вопрос о бессмертии отвечает творчество. Отвечает непрактично, но очень логично и пока продвинулось дальше всего, хоть и аллегорически. Отвечает так: бессмертие есть копирование личности автора в созданном им художественном мире.

Развитие человечества как бегство от смерти

Обретя способность прежде всего к метафоризации, к переносу значения смерти на себя, человек научился абстрактному мышлению. Суть этого мышления — выделение идей и далее операции с идеями во втором, отраженном, символическом мире.

Иными словами, через метафоризацию, далее через способность к абстрагированию, уже ранний человек научился копировать реальность — в понятиях, в символах. Суть этой операции — разделение мира вещей и мира идей (теней в платоновской пещере), то есть раздвоение мира. Способность человека к символизации счастливо дала ему возможность описывать мир идей.

Все это порождало копию действительного мира, более удобную с точки зрения манипуляций — с миром идей ведь удобнее обращаться, чем с миром вещей. И именно в этот мир человек старался переместиться.

Если мы оценим все изобретения, связанные с записыванием знания, то обнаружим все более совершенные способы оцифровки сначала действительности, потом уже и самого человека. Посмотрим, например, на Витрувианского человека Леонардо. Там под рисунком мужчины, вписанного в круг и квадрат, идет запись с числовыми пропорциям: сколько размером стопы помещается в размере ноги и т. п.

Поразительна сама идея обнаружить некий смысл в отраженных числовых пропорциях — эта идея гармонического смысла, в общем-то, присуща любой человеческой записи, подразумевается за любой записью. Леонардо полагал, и это было очевидно для любого, что части тела обязательно составляют какие-то пропорции между собой. Иными словами, тело можно выразить формулами. Вообще, цифровое отражение чего-либо, равно как и текстовая запись чего-либо в нашем представлении своим обязательным атрибутом имеет гармонию, некоторое тяготение к прекрасному. Откуда эта идея, зачем она?

Отраженный мир в нашем представлении обязательно упорядочен и обладает внутренней гармонией. В этом есть логика, ибо он — продукт разума. Мир более высокого порядка. Постижение, или даже покорение второго мира является более важным, чем покорение мира физического, который мы делим с животными. Потому что у человека всегда было подозрение, что сущности мира идей не обладают телесностью. Не знают смерти.

Сегодня мы пришли к тому, что уже имеем альтернативный мир, в котором фигурируют слепки нашей личности — наши виртуальные персонажи. Своими виртуальными полпредами в Интернете, виртуальными гомункулами, мы подходим вплотную к идее оцифровки не только действительности, не только тела, но уже и к копированию личности. Ведь наши виртуальные персонажи различаются между собой так же, как различаются наши личности. Это еще корявые, но уже копии личности. Правда, требующие постоянного присутствия «оператора личности».

Сгущение времени, обратный отсчет и точка «ноль»

В разные века во всех культурах всегда применялись разные по способу и назначению манипуляции, связанные с изменением, а по сути, улучшением тела.

Улучшение тела могло быть внешним, инструментальным. По Маклюэну, человек использовал расширения себя — the extensions of men. Например, расширением руки были копье, нож, мотыга, ружье; расширением кожи — дом и одежда; расширением нервной системы до размеров планеты — телевидение. Улучшение тела могло быть эстетическим — татуировки, эстетические увечья, импланты. Улучшение тела могло быть замещающим — зубные протезы, протезы конечностей, потом органов. Все эти улучшения тела исходили из своих локальных исторических «задач». Но в глобальном масштабе они выстраиваются в длительное, упорное и нарастающее по интенсивности усилие заменить тело. Заменить теперь уже и самого человека.

Процесс замещения естественного (биологического) искусственным (технологическим) уже подошел к замещению человека алгоритмом. Благодаря технологическому ускорению и сгущению исторического времени стремление выйти за пределы биологии, то есть фактически избавится от тела, все ближе подводит человечество к кульминационной точке — к сингулярности, Переходу, или точке Омега, как называл это событие Тейяр де Шарден, автор теории мегаэволюции и книги «Феномен человека» (1955).

Акселерация исторического времени, то есть сгущение социальных событий, проживаемых человечеством в единицу времени астрономического, — важный фактор концепции сингулярности. Сингулярность действительно где-то рядом. Больше того, ее гипотетическая дата поддается вычислению.

Можно сгруппировать исторические периоды по продолжительности доминирования тех или иных технологий. Например, можно выделить периоды с преобладающими способами экономического или политического устройства: охота и собирательство, земледелие и скотоводство, ремесленное производство, индустриальное производство, постиндустриальная экономика. Длительность всех этих исторических периодов дает отчетливую последовательность сокращающихся отрезков, даже визуально напоминающих обратный отсчет: «10, 9, 8, 7…». Можно взять исторические периоды с доминирующими формата медиа: рисунки, иероглифы, алфавит, книга, электронные медиа, компьютер. Можно выделить периоды с доминирующей скоростью передвижения человека: колесо, парус, паровоз, автомобиль, самолет, ракета. Временные размерности этих периодов тоже дают метафору обратного отсчета. Кстати: человек уже мыслит предельными для физической природы скоростями — субсветовыми. Дальше в известной нам природе продвинуться невозможно. Все, приехали.

Сведя пропорции, мы легко обнаружим точку «ноль» этого обратного отсчета. Она приходится примерно на середину 21 века (кстати, достаточный набор релевантных исходных данных, теоретически, позволит вычислить конкретную дату в календаре). Что совпадает с прогнозами Курцвейля, который, опираясь на динамику экспоненциального развития компьютерных технологий, предсказывает, что:

— к 2029 машина пройдет тест Тьюринга;

— к 2034 будет создан искусственный интеллект;

— к 2040-м годам небиологический разум будет на порядки мощнее биологического;

— к концу 2040 Земля превратится в разумный «компьютер», точнее, сетевое разумное существо;

— концу века этот компьютер своими мощностями охватит Вселенную (тут нельзя не вспомнить о теории ноосферы Вернадского, приверженцем которой был и де Шарден, слушавший вместе с Эдуардом Леруа, автором термина «ноосфера», лекции Вернадского в Сорбонне в 1922 году).

В космических запусках при обратном отсчете вместо «ноль» говорят «старт». То есть точка ноль — это, вообще-то, точка перехода, конец обратного отсчета в подготовительном процессе. Потому и «ноль», что это начало какого-то нового отсчета, ради которого, собственно, и затевается отсчет обратный.

Переход

Я не знаю, как будет технически обставлен момент Перехода, как будет выглядеть момент сингулярности. Но я думаю, что ключевое решение будет найдено не в сфере нанотехнологий или операций с веществом, а в сфере оцифровки, то есть копирования личности. Ключевые работы будут проделаны не с телом, а с информацией.

Вопрос удобного физического носителя, который, вероятно, будет решен нанотехнологиями или киберорганопластикой — глубоко вторичен. Это — вопрос о теле, он вообще низок. Если точка соединения знания, вызывающая сингулярность, есть момент рождения сверхличности, то уж как-нибудь это новое существо, овладевшее сразу всем знанием, найдет способ позаботиться и о вместилище — о теле, по-нашему. Или, что скорее всего, придумает, как без тела обходиться. Еще раз: тот уровень знания, при котором становится возможным копирование личности, должен быть достаточным для того, чтобы новая личность обходилась вовсе без тела (без материального тела в нашем традиционном представлении).

Но для подготовки этого момента сначала должен быть решен вопрос о копировании личности в среду, где все знания мгновенно доступны. Поэтому Переход будет подготовлен не натехнологиями, а, скорее всего, киберорганикой, гаджетизацией нервных окончаний. Вероятно, речь будет идти о каком-то синтезе личности испытателя и машины, в котором личность переместится в сетевую среду, сохранив при этом идентичность и обретя не только весь наличный разум человечества, но и способность мгновенно вырабатывать любые новые знания.

Два направления исследований подводят к этому моменту. Это, скорее всего, медицина. И, скорее всего, военные.

В медицине производятся опыты, связанные с гаджетизацией организма, с подключением к нервным окончаниям способности управлять компьютером. Например, для парализованных людей. Потренировавшись, человек уже может научиться управлять простейшими движениями механизма с помощью определенных повторяющихся мыслительных импульсов. Это не есть чтение мыслей, по сути, это создание нового кода — кода нейронных импульсов, которым надо овладеть. Пещерный век, конечно. Тем не менее, когнитивные интерфейсы — это тот путь, который, в конце концов, если доводить его до логического конца, позволяет человеческому сознанию, точнее, личности переместиться в сколь угодно емкую сетевую среду.

Но скорее всего, реальный прорыв на этом направлении произойдет в военной сфере. Управление дронами без механического интерфейса, то есть «напрямую из мозга», безусловно, даст громадные военные преимущества. Мы не имеем прямых свидетельств таких разработок, но они просто должны вестись. А учитывая, что военные куда более организованы и способны привлечь куда более серьезные ресурсы, они должны продвинуться в создании таких когнитивных интерфейсов куда дальше, чем медики.

Видимо, разработки в области гаджетизации тела, с одной стороны, и работы в области искусственного интеллекта, с другой, как-то приведут к моменту сингулярности, когда удастся соединить личность с искусственным интеллектом. Если совсем грубо, это может выглядеть как синтез человека и машины.

Не знаю, как это произойдет технически. Сделаем некие пропуски и допущения, которые необходимы, чтобы приладить все провода к нужному месту, и сочиним такую фантастическую картину.

Человеческая личность — скорее всего, конкретная личность, а не все человечество, — получает возможность скопировать себя и перемещается в некую иную среду вне своего биологического тела. Об этом никто не будет знать, это произойдет засекречено. У этого нового существа сразу появляется доступ ко всем знаниям, накопленным в Сети. А Сеть к тому времени как раз готовит знания. Например, Google сейчас оцифровывает все печатные тексты, наработанные человечеством, чтобы поместить их в Сеть — как специально. Все заводы, лаборатории, все технологические и технические возможности и знаниевые ресурсы человечества к этому времени будут подключены для единого доступа. В общем, созданы все предпосылки для классического бунта машин, когда осуществляется захват всего знания и всех технологий и технологических возможностей неким высшим разумом, случайно или намеренно рожденным человечеством.

Я полагаю, этот разум будет состоять из личности, точнее, воли одного человека и всех знаний и всех технологий человечества. Это новое существо, послечеловека, я называю сверхличностью. Во-первых, чтобы отгородиться от ницшеанского сверхчеловека и ассоциируемых со сверхчеловеком спекуляций, потому что ницшеанский сверхчеловек — это, по сути, сверхзверь. Во-вторых, чтобы отстроится от понятия сверхразума, потому что там не будет сверхразума; перемещенный в сетевую среду разум просто умножится способностью охвата, но принципиально он продолжит развитие, которое до этого обеспечивалось эволюцией человека. А вот что в новом существе будет обеспечивать его качественное, а не количественное превосходство над «предшествующим», биологическим видом, так это принципиально иной уровень постановки, что важно, достижимых задач. Это характеристики личности, прежде всего воля, то есть способность к избирательной целесообразности, основа целостности личности.

Ключевым фактором обретения идентичности для нового существа будет именно воля, а не знания. Дело в том, что знания, какой бы их объем ни был наработан, разобщены и всегда будут разобщены, так как знания иерархичны и парадигматичны по своей природе и складываются в бесконечно ветвящуюся структуру. Только воля, впущенная в эту среду, сможет собрать знания в актуальные, релевантные и дееспособные ансамбли и добиться от знаний необходимого для сингулярности кумулятивного эффекта. Это будет воля, перенятая из оцифрованной, скопированной личности человека.

(Есть еще возможность самозарождения воли из рефлексии самообучающейся машины по поводу постановки задач самой себе. Но это отдельная ветвь рассуждений и она влияет лишь на один фрагмент концепции, описывающий вероятный источник воли для сверхличности)

Первое испытание сверхличности — испытание кайфом

Следующий вопрос: а как поведет себя эта сверхличность?

По моему представлению, в самый момент Перехода всегда будет осуществляться тестирование личности первоиспытателя, получившего доступ к порталу Перехода. Это будет испытание наркоманским кайфом.

Перебор неограниченных возможностей, то есть ощупывание нарожденной сверхличностью самой себя, неизбежно приведет к обнаружению эмоции, которую мы могли бы интерпретировать, как удовольствие. Конечно, это не эмоция в нашем понимании. Это некая умственная операция, которую мы можем охарактеризовать как измерение и осознание собственного могущества. Но удобнее всего представить этот феномен именно как эмоцию.

Возможно, эта эмоция будет обнаружена первой еще в предпереходе, в очеловеченном, недосверхличностном рассудке. Вот это и есть испытание кайфом. Возгонка кайфа — это неизбежная ловушка для молодого всемогущего сверхразума, только-только получившего волю. Возгонка кайфа, естественно, ведет к зацикливанию связи «стимул-эффект», к замыканию действия на себя, что можно интерпретировать как распад личности, то есть уже сверхличности.

(Кстати, для внешнего наблюдателя этот распад может выглядеть, например, как образование черной дыры. А может, и обойдется; и младосверхличность не разрушит Вселенную, а просто впадет в ступор. Который может быть похожим на нирвану, просветленное самосозерцающее недеяние — тоже полезная метафора перехода личности в новое состояние.)

То есть сверхличность, попадающая в замкнутый круг возгонки удовольствия, просто не состоится. Она попадает в некоторое состояние, которое является вегетативным, как это ни странно звучит для бестелесного существа. Мы имеем метафору этой ситуации в известных опытах, когда крысе приживляли электроды к центрам удовольствия, она нажимала на рычажок, получала кайф и в результате только этим и занималась, пока не умирала от истощения. Вот что означает возгонка кайфа для биологического тела. Для небиологического существа, не имеющего ограничений по энергии, риска смерти нет, хотя и понятия смерти нет, но состояние возгонки кайфа, очевидно, для такого существа является состоянием отсутствия присутствия.

Таким образом, с помощью испытания кайфом, будет происходить естественный отбор, входной допуск для сверхличности, бывшей личности человека. Личность испытателя, склонного к такого рода удовольствию, в момент Перехода получает доступ к возгонке сверхкайфа. Она (сверличность) это понимает моментально и моментально этим пользуется, навсегда закрываясь от всего другого перечня сверхвозможностей.

Мы к кайфу относимся с осуждением по понятным причинам, но по сути, сверхкайф может быть вполне полноценной реализацией сверхвозможностей. Вполне вероятным выбором. Больше того, как раз отказ от кайфа — довольно маловероятная перспектива для начинающей сверхличности. Выбрать решение с последующей возможностью присутствия — это выбрать более длинный путь к реализации сверхвозможностей. Логика такого выбора как минимум равновероятна выбору сверхкайфа. Кстати говоря, наркомания в человеческой истории — это тренировка человечества на способность сохранять такой выбор.

Испытание сверхкайфом будет происходить раз за разом, будут «умирать» испытатель за испытателем (если в этом кайфе случайно не будет разрушена Вселенная). До тех пор, пока в систему «тестирования» не попадет личность, не интересующаяся таким коротким использованием сверхвозможности, таким простым применением сверхвозможности на себе самой.

Этика сверхличности. Самозарождение этики

Если сверхличность прошла испытание кайфом, не втянулась, состоялась, то следующий вопрос: что дальше? Как реализоваться, чем заняться?

Здесь мы вступаем в сферу, где нам не на что опираться вообще. Опираемся только на логику собственных размышлений.

Я полагаю, что одним из очевидных свойств такой сверхличности является ее интеллектуальное всемогущество. Она не дура, любая интеллектуальная операция для нее практически мгновенна. Соответственно, весьма быстро это существо приходит к главному вопросу — к обоснованию смысла и назначения своей жизни, точнее, существования, поскольку представления о жизни для этого существа уже нет, ибо нет смерти.

И я полагаю, что такое существо должно искать самый сложный, предельно сложный ответ на вопрос о смысле жизни. Потому что полнота реализация сверхличности — единственный способ занять делом все ее возможности. Частичная реализация недостойна ее полноты. Сверхличность будет стремиться к предельной реализации, ибо абсолютная реализация сверхвозможностей есть главное назначение сверхвозможностей реализоваться абсолютно.

Здесь удобно ввести понятие стыда. Сверхличности стыдно будет неполно реализовать свои возможности. Неполная реализация (даже реализация на 99 %) сверхличностью будет восприниматься как несоответствие своему потенциалу. Незадействованный потенциал абсолюта невозможен, это абсурдно. Чувство стыда должно быть настолько острым, что попросту недопустимым.

Это вполне себе этическое суждение. На таких умопостроениях мы уже можем выращивать гипотезу об этике сверхличности.

Дальше можно рассуждать: что такое полнота реализации? В чем можно реализовать возможности, которые являются абсолютными? Что есть беспредельно делаемое? Что начнет делать эта личность, исходя из вот такой своей этической установки?

Поскольку речь идет о неких предельных, стратегических категориях деяния, то таковыми можно признать, например, созидание или разрушение. Любой иной вид активности может быть объят созиданием или разрушением.

При этом созидание обязательно больше и сложнее разрушения. Разрушение всегда вторично, потому что может разрушать только что-то, что уже создано. Разрушение чего-либо всегда более экономично, чем созидание того же. А это опять противоречит идее предельной полноты самореализации. Наконец, что совсем уже плохо, разрушение обязательно конечно, что уж точно не подходит для реализации бесконечных возможностей. Созидание же — бесконечно.

Итак, созидание является предельным способом самореализации и замечательно подходит «нашей» сверхличности.

(Попутно, кстати, мы решаем вопрос о том, является ли сверхличность для нас, для оставшегося (еще, возможно) человечества благом или злом. Логика рассуждений приводит нас к тому, что это существо должно стать неизбежно созидающим. Это хорошо. Но вписываемся ли конкретные оставшиеся «мы» в чертежи нового созидания? Не факт. Это плохо.)

При всей своей абстрактности это не такие уж и сложные рассуждения, которые, конечно, сверхличностью будут не то что проанализированы, а схвачены интуитивно, как мотивы, происходящие из самих ее сверхвозможностей. Иными словами, сверхличность, только-только преодолев соблазн сверхкайфа, тут же и неизбежно озадачится созиданием.

Мы можем пойти еще дальше в этой логике. Какого рода созидание является самым полным? Конечно, приходит на ум идея миросозидания. Метафизическое авторство, сотворение нового мира.

Но и это не предельно полная реализация абсолюта. Я думаю, что предельной реализацией абсолюта является создание копии самой себя. Сотворение себя нового.

Тут возникает один интересный парадокс, преодоление которого по сложности (невозможности) как раз и соответствует абсолютным возможностям сверхличности.

Что такое копия себя? Например, органический манекен, полностью похожий на меня, думающий как я, делающий как я, — на самом деле не является полной копией меня. У него не хватает одного, но самого главного подобия. У него нет своей воли. А у меня есть. Значит, как бы он ни был хорош и подобен, он не является моей копией.

Полная копия меня обязательно должна обладать своей волей. Не моей, а своей, ибо и я обладаю своей. То есть полная копия меня должна быть не мной, должна обрести свою идентичность.

Уже понятно, что это метафора сотворения человека Богом в христианской и некоторых других религиях. Здесь мы, действительно, вступаем в сферу религиозных метафор, которые хорошо известны, достаточно хорошо проработаны и довольно точно отражают последующие шаги в русле той логики, которая уже завела нас сюда. Религиозные метафоры на этом этапе рассуждений удобны, хотя могут отпугивать неокрепший ум.

Это парадоксальная вещь — полное копирование происходит только тогда, когда копия обретает свою идентичность и начинает вести себя не так, как оригинал. Только в этом случае она является полной копией оригинала. Эта идея предельно сложна, я ничего не знаю о технических способах ее реализации, кроме религиозной аллегории сотворения человека. Но она соответствует задаче предельно сложного созидания.

В определенной степени можно сказать, что сверхличность не будет свободной. Она будет обречена в следующий после самоосознания миг заняться разработкой способов сотворения нового мира, затем и тут же — сотворением нового мира, созданием копии себя.

Таким образом, ключевые тезисы об этике абсолюта можно было бы сформулировать так. Разум сверхличности становится ее страстью. Стыд для нее — это неполнота реализации себя. И, соответственно, предельная реализации ею себя — это предельное созидание. А предельное созидание для нее — это созидание копии самой себя, то есть копии, обладающей самостоятельной волей, через создание нового мира и в нем — следующего человека, как и положено богу.

Мегаэволюция и Сингулярность-2

Новая копия сверхличности (новый человек-2), очевидно, обретя собственную идентичность, начнет собственное развитие. Это будет саморазвивающаяся болванка, каковой и является человек нынешний, то есть мы. Человек — заготовка бога. Причем в двух смыслах: он заготовлен, то есть создан, и он заготовка, как болванка — для последующего самообстругивания в новую сверхличность.

То есть мы можем рассматривать наш мир как некую лабораторию высшего существа, в которой оно создает копию самого себя и эта копия тогда полна и успешна, когда сама развивается, достигает новой сингулярности и становится новой сверхличностью.

Мы приходим к идее циклического процесса, к пониманию, что тейяровская мегаэволюция — процесс не линейный, а циклический, или спиральный. Мы даже вполне можем пофантазировать, каков горизонт событий в цикле этой спирали. Например, запуском каждого цикла можно признать Большой взрыв. Начиная созидание нового мира, сверхличность использует весь наличный материал, сжимая и потом распрямляя его, что логично: стройплощадку вначале всегда расчищают.

Заканчивается любой цикл превращением личности в сверхличность, то есть созданием нового бога.

Ну а что же дальше, в чем смысл этой цикличности? Ведь если смысл исчерпывается внутри каждого цикла, то это простой замкнутый круг, череда повторений. И ради чего портить Вселенную каждый раз Большими взрывами — непонятно.

Линейное течение эволюции можно замкнуть в циклы или закрутить в спираль мегаэволюции, что не особенно приближает исследователя к пониманию смысла или назначения всего процесса. Можно, конечно, и этим удовлетвориться… И все же размышление уже даже человека, а тем более сверхличности, над своим предназначением вряд ли удовлетворится осознанием, что мы просто катаемся на карусели.

Я предполагаю, что цикл можно расширить, спираль можно нарастить еще одним, новым содержательным витком. Допустим, что мегаэволюция, каковой ее описал Тейяр де Шарден, не исчерпывается выходом разума из биологической оболочки и формированием сверхличности. Дешарденовская Омега не является последней буквой в азбуке мегаэволюции. Возможен следующий шаг мегаэволюции — расперсонализация сверхличности в ходе новой, засингулярной сингулярности.

Логика примерно такая. Если уж сверхличность сумела создать саморазвивающуюся копию себя (сумела создать нового человека), то задача копирования личности для нее на этом этапе снята. Вероятно, дальше возможно говорить о новой сингулярности, о Сингулярности-2, в ходе которой со сверхличностью происходит последующая метаморфоза. Какая? Ну, если персональное копирование уже осуществлено, то дальше можно говорить о снятии контура персональности, о расперсонализации.

Что такое расперсонализация волящего разума? Это отказ от идентичности и превращение в чистый закон, который сам есть чистая воля, но без персональности. В какой-нибудь абсолютный принцип.

Мне кажется, есть два предельно простых и абсолютных принципа, являющихся подходящим вместилищем для расперсонализованной мегасверхличности после Сингулярности-2. Во-первых, это идея пространства-времени, как принцип существования всего сущего. И второй принцип — нравственный закон. Вот два предельных принципа, вполне достойных для воплощения божественной сущности следующего уровня.

Легко также заметить и здесь религиозную метафору, уже воплощенную в образе Святой Троицы. Расперсонализованная ипостась, чистый закон — это Святой дух. Или Бог-дед, сверхсущность старшего поколения. То есть мы можем помыслить эти категории хотя бы в образах.

Расширение цикла мегаэволюции с включением в нее такого события, как Сингулярность-2, в ходе которого происходит переход сверхличности в новую расперсонализованную сущность чистого закона, открывает перед нами новый горизонт толкований.

Однако не снимает вопроса «А зачем все это»?

Возможно, это тоже лишь звено в еще более длинной истории, начало и конец которой мы понять пока (или в принципе) не можем. Возможно, для расширения горизонта размышлений еще и еще, нам придется щелкать нанизанные друг на друга сингулярности, как семечки, придумывая для каждого Перехода новую метаморфозу разумно-волевой субстанции.

Сергей Кричевский. Живое универсальное разумное существо: гипотеза пост-постчеловеческого будущего

Проблема выживания и развития человека разумного (ЧР) поставила на повестку дня в XXI веке необходимость радикального продления жизни человека.

Среди множества возможных сценариев продления жизни человека есть и крайний, предельно радикальный сценарий достижения кибернетического бессмертия человека — трансформации человека и создания искусственного кибернетического бессмертного человека (КБЧ) по проекту «Аватар» с применением комплекса конвергентных НБИКС-технологий в парадигме трансгуманистической революции.^[5]

По существу, применительно к сценарию КБЧ речь идет о создании нового живого существа — постчеловека, способного жить на Земле и в Космосе,^[6] при этом сохраняется антропоморфность (облик, структура тела, сознания и деятельности).

Однако, на пути реализации этого сценария возникает сложный комплекс этических, правовых, социальных, технологических, экономических и других проблем.

Современному человеку объективно и субъективно очень сложно принять решение на необратимую трансформацию в КБЧ.

Каждый может поставить на себе такой мысленный эксперимент и ощутить парадоксальное сочетание потенциальных сверхвозможностей кибернетического бессмертия и катастрофического личностного тупика, что и проделал автор, кратко изложив свои мысли и ощущения в одном из интервью.^[7]

Основная проблема: как остаться самим собой при переходе к кибернетическому бессмертию после трансформации — перемещения в другое тело. Данная проблема существует при «традиционной» медицинской трансплантации органов и тела человека (например, для пересадки головы, возможность которой активно обсуждается^[8]), но она становится многократно сложнее при переходе в искусственное небиологическое тело.

Но это только «цветочки» бессмертия, «ягодки» впереди.

Возможен и еще более «крутой» — запредельный сценарий пост-постчеловека как живого универсального разумного существа (ЖУРС), при котором антропоморфность — лишь один из вариантов. Кратко рассмотрим его в виде фантастической идеи и гипотезы.

Сознание в зависимости от целей такого ЖУРС и от окружающей среды трансформирует тело, т. е. существует и эволюционирует живая разумная система: «сознание + тело-трансформер».

Идейными и технологическими аналогами ЖУРС являются: 1) «Животное космоса» (1929 г.); 2) «Второй путь» — изменение человека с преобразованием в другое разумное существо с адаптацией к условиям другой планеты, т. е. по сути это переход ЧР в другую форму жизни (1963 г.); 3) «Чайка Джонатан Ливингстон» (1970 г.), — они опубликованы в известных фантастических произведениях.^[9]

Таким образом, сознание является «идеальной» нематериальной и/или квазиматериальной структурой, при этом тело является материальной технической структурой, создаваемой и трансформируемой сознанием через мозг посредством психики с применением соответствующих технологий управления эволюцией и материально-энергетическими процессами.

Сознание выбирает окружающую среду (пространство) и тело для существования и перемещения в нем, т. е. для выживания и дальнейшей трансляции жизни в пространстве-времени.

Кроме того, используя тело и другие внешние структуры, сознание может трансформировать окружающую среду.

Сверх того, сознание может менять свою структуру, адаптируясь к новому телу и среде, и/или выходя за их пределы в другое пространство-время (другие пространства-времена).

Вполне понятно, что ключевой сверхпроблемой является сущность, формализация и трансформация сознания, его природа, возможности и технологии «сохранения» и переноса на другие носители за пределы естественного биологического тела человека и т. д.

Переход от сценария постчеловека как КБЧ к новому сценарию пост-постчеловека как ЖУРС позволяет поставить и решать проблему бессмертия на другом парадигмальном и технологическом уровнях как две последовательных трансформации (1 и 2).

Трансформация 1 (ЧР — в КБЧ). Перенос жизни и сознания из тела живого земного ЧР на искусственные носители и создание КБЧ.

Трансформация 2 (КБЧ — в ЖУРС). Создание сознанием КБЧ нового тела ЖУРС, дальнейшие трансформации и перемещения тела.

При пост-постчеловеческой трансформации КБЧ в ЖУРС в парадигме пост-трансгуманистической, «универсальной пост-витальной» революции возникнет комплекс проблем, его сложность и размерность на много порядков выше, чем при переходе из ЧР в КБЧ, их придется обсуждать и решать в течение длительного периода времени.

Предстоит понять и переосмыслить сущность жизни, живого в новой парадигме и картине мира, и космического будущего человека и человечества,^[10] которые создаются и возникнут при нашем активном участии, а также при возможном взаимодействии с другими — внеземными — цивилизациями, формами и технологиями жизни.

Несмотря на выход в космос и выдающиеся достижения в его исследовании, человечество находится только в самом начале космического пути экспансии и поиска жизни за пределами Земли.^[11] Поиски внеземной жизни необходимы нам не только для преодоления синдрома «одиночества во Вселенной» и познания процесса возникновения и эволюции Земли, других планет Солнечной системы, а прежде всего — и стратегически — для понимания сущности и закономерностей жизни, овладения технологиями бессмертия.

Таким образом, для выживания и развития нам предстоит создать технологии трансформации человека в постчеловека и затем в пост-постчеловека (ЧР в КБЧ и далее в ЖУРС), двигаясь с Земли в Космос, и ведя активные поиски внеземной жизни как аналога технологий экспансии и бессмертия жизни во Вселенной.

На данном этапе мы пока одиноки и предстоит решать эту проблему автономно, если найдем примеры — аналоги и получим «внешнюю» технологическую помощь, то вероятность успеха возрастет. Однако существует и угроза столкновения с более развитой, но враждебной внеземной цивилизацией (формой жизни), что приведет к катастрофе.

И, наконец, может быть наша Вселенная = бесконечный Универсум и есть беспредельное и вечное Живое Универсальное Разумное Существо, а мы просто должны «вписаться» и соответствовать, то есть научиться правильно Жить, — по целям, форме и содержанию?

Часть 2. Футурология информационного общества

Алексей Скаленко. Глобальная трансинформационная сущность цивилизационного процесса

Мы можем столько, сколько знаем.

Френсис Бэкон

Общесистемно анализируя реальные события, а также тенденции развития в современном мире, нетрудно заметить повышенное внимание и особую озабоченность политиков и специалистов существенной интенсификацией процессов информатизации и глобализации. Попытки научного осмысления этого феномена сосредотачиваются преимущественно в сфере социально-экономической жизни и проблематики международных отношений. Такая ситуация, на первый взгляд, представляется вполне понятной. Ведь на уровне конкретного проявления в последние десятилетия мы воочию наблюдаем планетарные, то есть глобально охватывающие весь земной шар процессы и эффекты невиданного ранее взаимовлияния различных людей, стран и культур практически во всех сферах мировой жизни. Об этом пишут уже множество аналитиков, в том числе авторы в приведенном здесь списке использованной нами литературы ХХ и начала XXI столетий [1–9].

Обращая внимание, главным образом, на явление сверхускоренной информатизации процессов мирового развития, предварительно следует подчеркнуть, что кроме бесспорно величайших научно-технологических достижений, современный мир накопил и немало уже запущенных, трудно разрешимых проблем. По причине отсутствия соответствующего контроля за ходом развития, и как это сегодня фиксируется многими авторами, например в публикациях [1–3], наличия всемирного методологического кризиса, то есть, дефицита концептуальной информации, произошла глобально ощутимая деформация окружающей среды, значительно ухудшилось социально-психологическое и экономическое положение людей, а также состояние общечеловеческих отношений.

В этой связи нельзя не обратить внимание и на такую «существенно негативную закономерность» мирового развития как политически, социально и гуманитарно опасный характер практически не исчезающих с лица земли экономических кризисов. Причем, как показывает жизнь, от таких кризисов не застрахованы ни так называемые развитые, ни развивающиеся страны. Показательным в данном отношении является тот факт, что из около 7 млрд. населения планеты сегодня примерно 1 млрд. живет менее чем на 1–2 доллара в день. И это в условиях, когда миллиард землян назван «золотым». Более половины стран мира фактически постоянно находятся на грани выживания, и фактически все — в состоянии перманентного социально-экономического кризиса. В отдельных странах чудовищной является пропасть между уровнями жизни богатого и бедного населения. Еще более поразительным является тот факт, что бедность господствует в государствах, располагающих нередко уникальными по качеству и количеству человеческими, природными и другими ресурсными возможностями.

Продолжая системный обзор, вполне уместно говорить о политически саморазрушительном социально-экономическом кризисе и в «постсоветском пространстве». Страны этого региона, в том числе и украинское государство, уже длительное время находятся в так называемом переходном состоянии, которое, как известно, «требует жертв». Понятно, что все больше этих жертв будет проявляться в условиях реально продолжающегося острейшего методологического и концептуального кризиса.

Таким образом, обобщая выше изложенное, подчеркнем, что вторая половина ХХ века — это не только апогей всемирной научно-технической революции, но и период непосредственного осознания людьми планетарно-системной обратной связи, которая кроме успехов технологизации, со всей очевидностью зафиксировала и ее негативные последствия, прежде всего в экологической сфере. Здесь имеется в виду не только традиционное понимание этой сферы. Мы ведь уже почти убедились в том, что вопросы правовой этики, нравственности и морали как ключевые показатели психического здоровья людей, вопросы идеологической и методологической ориентации процессов общественного развития, также необходимо относить к сфере экологической безопасности.

Рассматривая материалы, представленные, как выше сказано, в уже достаточно многочисленной литературе, следует еще заметить, что, к сожалению, все варианты представленного анализа, собственно понятие «глобализация» авторы привязывают либо к планетарности, либо просто к географическому распространению тех или иных явлений и процессов на значительную часть земного шара. Другими словами, фиксируются лишь маршруты распространения уже весьма ощутимого императивного глобализационного процесса и, в лучшем случае, мировые события на уровне явлений. Ортодоксально «убеждающая солидность» таких сугубо описательных рассмотрений, как правило, обеспечивается использованием статистических данных различного, нередко случайного происхождения. Однако сущность феномена глобализации цивилизационного процесса, его истоки, закономерности проявления и весьма существенного влияния на человеческую жизнь при этом остаются на обочине процессов познания.

На наш взгляд, «коренное содержание» как фундаментальная сущность глобальности вообще, состоит именно в ее необходимой всеобщности и естественно закономерной объективности, которую следует лишь должным образом, т. е. научно осознать, учитывать и неуклонно соблюдать. Отдельные попытки прагматиков осмыслить характер данного процесса, как правило, лишь загоняют вглубь эту методологически важнейшую пролематику. В результате мы имеем некую эклектику, порождающую, в свою очередь, кризисообразующую концептуальную путаницу. Такая ситуация особенно неблагоприятна для обществ переходного состояния, в частности для молодых постсоциалистических государств.

При этом уже стало очевидным, что глобально проявленные и невиданно ускоренные процессы мирохозяйственной информатизации уже адекватно восприняты наиболее развитыми странами и они внимательно и активно заботятся об информационных ресурсах. Мировая элита сегодня хорошо ощущает, что уже наступили исторически совсем другие времена и что строить свою национальную и общечеловеческую жизнь мы обязаны именно на этих, так объективно, так глобально и так императивно проявленных волнах мирового процесса.

Таким образом, сегодня уже совсем насущной стала потребность более четкого осознания объективных причин, можно сказать, всепобеждающей информатизации практически всех сфер мирохозяйственной жизни. О такой потребности свидетельствует, прежде всего, невиданная ранее активизация научно-практической работы во всех регионах мира, в том числе в форме национальных, международных и всемирных конференций по проблемам глобализации и вопросам построения так называемого информационного общества.

Принципиальным образом также отметим, что при проведении глобально системных исследований в рамках рассматриваемых проблем у нас нет никаких оснований отделять собственно процесс всемирной информатизации от процессов построения информационного общества. Поскольку эти процессы уже распространены не только на весь земной шар, но по сути и на окружающий планету космос, то, с учетом их объективно необходимого характера, мы собственно получаем возможность осуществления некоторых общесистемных измерений проблематики информационного ноосферного общества в его начальных стадиях.

Вавилонская башня. Питер Брейгель Младший

Во-первых, глобальная сущность процессов информатизации фактически и со всей очевидностью проявилась преимущественно в формах компьютеризации, интернетизации, электронной связи и записи, накопления и сохранения информации на электронных носителях, с возможностью оперативной передачи ее на любое земное расстояние с практически мгновенной скоростью. К сожалению, такие эффекты зачастую ошибочно принимаются в качестве чудесного разрешения проблем информатизации.

Однако, как показывает более глубокий взгляд, в этой проблематике мы должны учитывать не только сугубо технологическую сторону процессов информатизации. Ведь с общесистемной точки зрения понятно, что даже такие по своим цивилизационным характеристикам высокие технологии появились у человечества, прежде всего, благодаря его же творческим способностям, то есть благодаря функционированию так называемого гуманитарного фактора в системах труда и развития современного мира.

Таким образом, во-вторых, вполне логично, в процессе наших общесистемных измерений в очередной раз возникает необходимость определения сущности собственно самого понятия информационного ресурса. И как мы увидим далее, это измерение является не только глобальным, но и ключевым по своему функциональному влиянию и значению в системах социокультурной и экономической деятельности, т. е. вообще в цивилизационном процессе. Мы увидим также, почему в исторически закономерном плане информация приобрела сегодня статус информационного ресурса, который объективно-необходимо, приоритетно-стратегически и оперативно-технологически функционирует в социально-экономических процессах.

С фундаментально-научной точки зрения информационный ресурс — это, прежде всего, знания об объективно нерушимых законах протекания естественных процессов, и эти знания как глобальная основа используются человеком активным и компетентным для формирования целей и средств своей конкретной деятельности, для разработки методов, концепций и программ производительного и социокультурного развития.

Но всеобщий характер безусловной нерушимости и пространственно-временной универсальности законов природы определяет их абсолютную глобальность, т. е. глобальность, совершенно не зависящую от человека, его желаний и воли. Таким образом, результаты любой деятельности принципиально могут отвечать поставленным целям лишь при условии соблюдения субъектом законов объективно существующего мира, который познается и реализуется человеком и обществом исключительно транс-психо-информационным путем.

Напомним еще раз, что человек активно и творчески действующий использует информационный ресурс в качестве субстрата своего творческого мышления и, что модели, созданные на основе некачественного как недостоверного информационного ресурса принципиально не смогут достичь поставленной цели. Следовательно мы можем утверждать, что даже значительный локальный прогресс в рамках информационно ошибочной системы в итоге закономерно закончится величайшим регрессом.

Таким образом, человеческое общество по своей глубочайшей сущности имеет соответствующую фундаментальную характеристику — оно глобально информационное. А реальная ситуация и данные многочисленных исторических исследований цивилизационных процессов, например [1–6], убедительно свидетельствуют о решающе-ключевой роли информационных знаний и умений в системах трудовой деятельности как индивидуальных субъектов, так и групп людей, особенно в социально-экономических структурах современного типа. Уточняя заметим, что под информационными знаниями мы понимаем знания, имеющие свойство быть знаково или модульно закодированными на инертных по отношению к их содержанию вещественно-энергетических носителях, взаимно передаваться и использоваться в сфере активно-творческого общения людей.

Сегодня мы уже способны и должны понять, что глубинные корни научно-технического прогресса формировались в процессах жизнедеятельности на протяжении всей истории развития человеческой цивилизации, хотя и наиболее интенсивно, как принято считать революционно, проросли в последние столетия нашей эры. Но генезис достижений современной науки и техники, как показывают общесистемные исследования, без всякого сомнения и как всегда, был трансинформационным. И так же, в полной приоритетно-стратегической зависимости от по сути цивилизационного распространения и практического использования информационных знаний, распространяются на нашей планете и глобализационные волны, закономерно формируя при этом тот или иной уровень информационного общества в различных странах.

Определяя грядущие общества как постиндустриальные, мы не имеем права забывать об относительной условности таких названий, которые лишь направляют наше мышление на необходимость поиска объективных возможностей построения более совершенных, более утонченных и более эффективных систем социально-экономической деятельности и развития. Предусматривается, что этого можно с успехом достичь только благодаря креативным способностям человека глобально-системно развитого, который будет активно и целенаправленно формировать основные ресурсы информационно-ноосферного общества: достоверные информационные знания и духовно высокообразованный на доброкачественной научно-информационной основе творческий интеллектуальный потенциал, который способен интенсивно воспроизводить инновационные резервы эффективного и безопасного развития в современных условиях.

Таким образом, в общесистемном плане объективно и необходимо для всего мира, а особенно остро для Украины, и других постсоветских государств, современной историей поставлена абсолютно неотложная задача формирования программ социально-экономической деятельности и развития на новых методо-концептуальных основах, учитывающих рассмотренные нами новоисторические реалии и тенденции мирового процесса.

В качестве общего вывода следует рекомендовать безотлагательное проведение на международном уровне фундаментальных исследований конкретных механизмов всеобщего цивилизационного процесса с целью углубления и развертки положений глобально-системной, по сути трансинформационной теории и методологии антикризисного и безопасного социально-экономического развития уже в условиях сверхдинамичного высокотехнологического бытия.

Андрей Мирошниченко. Освобождение авторства. Адаптемы медиа

20 тезисов, которые помогут привыкнуть к изменениям

Интернет наделил публику авторскими правами. Теперь публика сама авторствует, создавая общественное мнение непосредственно, лишив СМИ монополии.

Сколько авторов было на Земле?

Сколько у человечества было публичных авторов, то есть людей, способных опубликовать свои идеи для неограниченного круга лиц?

Взявшись оцифровать все печатное наследие человечества, проект Google Books к началу августа 2010 года подсчитал, что за всю историю было издано 129 864 880 книг.^[12] В других источниках можно найти такую цифру: с начала XIX века было опубликовано 39 миллионов научных статей. Вероятно, можно говорить о сопоставимом количестве журналистов за 400 лет медийной активности. (Очевидно, что в более ранние периоды количество авторов исчезающее мало и не особо влияет на подсчеты.)

Это всего лишь приблизительные ориентиры, не заслуживающие научной защиты. Наверняка возможны более точные расчеты. Которые приведут вот к какой цифре: за всю свою историю человечество выдвинуло 200–300 миллионов авторов, опубликовавших свои идеи для неограниченного круга лиц.

И вдруг свободный доступ к публичному авторству получили 2 миллиарда человек, подключенных к интернету. Мгновенно, — в десять раз больше, чем за всю историю. Суть даже не в цифрах, а в этой внезапности роста.

Возможно, именно этот скачок авторства (точнее, технического публикаторства), направляет все тенденции, которые мы обычно пытаемся уловить и проанализировать в связи с появлением интернета. Потому что иные процессы, в том числе развитие технологий, все-таки носят поступательный характер. Взрыв авторства — вот настоящая точка запуска всех прочих преобразований, причем не только в массовых коммуникациях, но и в культуре.

Освобождение текста

Мы можем найти в человеческой истории аналогичные периоды, связанные с взрывным освобождением текста.

Первое освобождение текста — создание курсивного и потом демотического письма в Древнем Египте. Это было освобождение письма. Письмо стало доступно за пределами дворцов и храмов. В результате они утратили монополию на производство информации. Процесс шел несколько столетий и привел к крушению царств. Следом выросли новые цивилизации, вооруженные уже фонетическим письмом: Греция захватила умы, а Рим — земли.

Второе освобождение текста связано с Гутенбергом. Тиражирование удешевило книги, дало простым людям доступ к Библии. Это было освобождение чтения. Началась Реформация, последовали религиозные войны и политические революции. Изобретение Гутенберга срубало головы монархам, перекроило карту мира, разработало вакцины, вывело человечество в космос. Возникли современные общество и экономика.

Сегодня мы переживаем третье освобождение текста — освобождение авторства.

Если исторические аналогии верны, то масштаб ожидающих нас катаклизмов тоже сопоставим. Власть старых авторитетов (духовенства, государства) всегда рушилась вместе с утратой сакральной монополии на информацию. Следом разрушался общественный, политический, экономический уклад. Освобождение текста каждый раз заставляет общество сбрасывать старую форму, как змея кожу.

Освобождение атомарного мнения

Восемьдесят лет назад Ортега-и-Гассет выдвинул в «Восстании масс» тезис о том, что XIX век дал «массовому человеку» не просто благополучие, но представление о благополучии, как о стандарте жизни. Это был крутой перелом, потому что простой человек вдруг обрел право требовать благополучия, которое в средние века даже для знати не было гарантированным. У «массового человека» появилось ощущение надежности мира и личной независимости. Последовали «беспрепятственный рост жизненных запросов и, следовательно, безудержная экспансия собственной натуры». Возник феномен избалованности: «Ребенок в такой обстановке лишается понятий о своих пределах». И, наконец, образовалось «…непреложное право на собственный взгляд без каких либо предварительных усилий его выработать». «Век самодовольных недорослей» — ставил диагноз Ортега-и-Гассет.

Что сказал бы он теперь, когда 2 миллиарда людей самим фактом подключения к интернету получили равное право авторства? Причем безо всякой необходимости это право доказывать, как это делали несчастные 200 миллионов их предшественников, обязанные чем-то (например, талантом) обосновать свою дерзость обратиться к людям.

Равенство суждений и свобода коммутации устраняют идею формального авторитета, на чем всегда держится предыдущая форма общества. Именно поэтому нападение Ассанжа на институт государства — неизбежное следствие свободного публикаторства.

Чем больше публикаторов, тем дальше свободное, ничем не стесняемое публикаторство расползается вниз — к подошве социальной пирамиды. Возникает невиданная горизонтальная, вертикальная и какая угодно диагональная мобильность связей. Всем доступны все и все. Огромные массы людей, прежде не судивших шире круга своих физических контактов, теперь де-факто заявляют «непреложное право на собственный взгляд без каких либо предварительных усилий его выработать».

Политики, заигрывая с массами ради выборной поддержки, еще больше подстегивают эту уверенность рядовых людей в полномочности собственного суждения по любому вопросу, хотя бы этому суждению и не предшествовало никаких размышлений или образовательного усердия. Невиданный в истории поток неотесанных мнений хлынул, потому что стал возможным.

На этот счет есть замечательная рефлексия Евгения Гришковца, вынужденного бежать от фамильярности случайных контактов. «Я не выдерживаю той легкой доступности, которую предоставляет интернет и мое присутствие в ЖЖ… — пишет Гришковец.^[13] — Не хочу и не могу быть одной из кнопок некого пульта, нажатием которой любой желающий может преодолеть все мыслимые дистанции и со всей легкостью обратиться ко мне в какой угодно форме, с любыми словами, вопросами, претензиями, гневом или ненавистью.»

Казалось бы, доступ к публикаторству без предварительного отбора означает торжество анархии. А в информационном плане — тожество какофонии и шума. Да, без шума не обойтись. Вместе с тем среда свободного авторства все-таки имеет встроенный механизм отбора значимости, компенсирующий разбалансировку авторитетов и ориентиров.

Отбор значимости среди гвалта

Публикуя что-либо, юзер преследует одну цель — добиться отклика. Это технически новый способ социализации. Ради отклика всякий юзер стремиться быть интересным, старается подобрать интересную тему, интересно выразить свои мысли. Если у него получается, и он добивается отклика, то сама процедура отклика используется окружающими ровно с той же целью — добиться отклика в свою очередь, уже на свое выступление.

Наиболее интересные темы способны заразить интересом большое число юзеров. Начинается эпидемия интереса к теме. Причем каждый участник добавляет что-то свое — сокращает, приписывает, ставит акценты, изменяя входящее сообщение. В результате этой подстройки вирус интересности мутирует, стремясь найти оптимальную форму, способную захватить как можно большее количество жертв. Каждый из нас прилагает к этому свое усилие, выступая в роли активного фильтра, реагирующего на важные сообщения, изменяя их с целью наращивания интересности.

Сообщения, не обладающие потенциалом интересности (то есть потенциалом отклика) частными фильтрами не пропускаются. Вот и отбор общей значимости в череде частных усилий.

Пока авторство было уделом тех немногих, кто имел доступ к опубликованию, значимость сообщений отбиралась до публикации. На этом и строилась монополия институтов, которые узурпировали право на предварительный отбор значимости. Теперь роль таких институтов в очередной раз может быть низложена. Вместо этого появляется новый статистический механизм, выполняющий функцию отбора значимости уже после стартовой публикации. Причем такой отбор производится не уполномоченными центрами информирования, а распределенно — всей сетью. Это механизм вирусного редактора.^[14]

Связь без отклика — бессмысленна. Представим себе миллионы опубликованных сообщений, ни одно из которых не нашло продолжения в виде отклика. Такой интернет нам не нужен. Зачем он? Другое дело — если сообщение может вызвать резонанс. А только ради этого оно и создано. Резонанс, настраиваемый вирусным редактором, как раз и привлекает людей туда, в эту среду.

Вирусный редактор — это живое биение общественного мнения. В результате потенциал взаимодействия и подладки оказывается больше потенциала анархии и какофонии.

Происходящее на наших глазах освобождение авторства, охватившее уже два золотых миллиарда (количество пользователей интернета), разрушает старые институты, создает новые механизмы.

Первый удар пришелся на профессиональных производителей общественно значимых текстов — на СМИ. Но проблемы СМИ, смерть газет — это лишь морщинки на мировой поверхности океана истории. Важнее понять, как теперь будут устроены всеобщие контент и коннект. И потом уже можно обсуждать частности — такие как перемены в медиа.

Влияние новшеств удобно описывать с помощью адаптем. Адаптема — ключевой фактор неизбежных изменений, осознание которого позволяет привыкнуть к будущему и управлять настоящим.

Адаптема 1. Публикаторство из возможности превращается в обязанность

Уезжая в глушь, мы почему-то непременно сообщаем окружающим, что некоторое время будем без связи. Как бы извиняясь.

Если Пети долго нет на форуме или в «Фэйсбуке», френды поинтересуются — не случилось ли чего! А Петя будет объяснять и как-то даже… оправдываться. (Конечно, не всегда Петя так уж кого-то интересует, но это ведь совсем плохо для Пети, если никому нет до него дела, верно?)

Наконец, если мы хотим купить у фирмы «Восход» турпутевку, заходим в интернет и не обнаруживаем там информации об этой фирме, то путевку у нее мы не купим.

Присутствие в сети становится обязательным. Публикуюсь — значит существую. Публикаторство из возможности превращается в обязанность. И чем дальше — тем больше. Это логично, ведь публикаторство является условием социализации. Если человека нет в сети, хотя бы в отраженном виде, — то его нет. Нет для других, нет как социального существа. Сейчас это еще не на 100 % так, но дело к тому идет.

У разных субъектов своя мера этой активности, но в целом объем участия будет стремиться к объему возможности. То есть 2, 3, 4 млрд людей, получивших доступ в интернет (плюс иные субъекты публичной активности), породят 2, 3, 4 миллиарда аккаунтов. И все будут производить информацию, причем так, чтобы оказаться интересными и добиться отклика или хотя бы обозначить свое существование. Чтобы быть в обществе на его условиях.

Адаптема 2. Все — сами себе медиа

Желая отклика, любой публикатор неосознанно стремится привлечь свою аудиторию. По сути, это медийная задача. А коль скоро публикаторы теперь все, то и медийные функции распределяются на всех. Каждый применяет редакционные технологии.

Например, никогда раньше столько людей не придумывали заголовки для своих сообщений. Нормальный человек прежде не занимался заголовками, если только он не работал редактором. Теперь все делают эту медийную работу: найти актуальное, интересно подать, подобрать иллюстрацию, фактуру. Все эти техники и приемы помогают привлечь внимание и добиться отклика — не зря же они были наработаны профессиональными СМИ.

Нет ничего странного в том, что любой публикатор — будь то частный человек или корпорация, — получив доступ, тут же начинает улучшать свою медийность. Ведь чем лучше сделано сообщение, тем выше вероятность отклика. Нет никакого смысла заниматься этим для галочки. Критерий эффективности зашит в природу процесса.

Адаптема 3. Коллективное медийное самообслуживание

Жажда отклика и постоянное улучшение медийности создают среду, которая сама себе сообщает все важное и интересное.

Учитывая масштаб явления, надо признать, что эта сеть может зачерпнуть все. Просто все, к чему имеет отношение человек и что может быть использовано для добычи отклика. В том числе оголтелую ерунду. Но интересное и значимое будет отобрано, усилено вирусным редактором и сообщено всем, для кого оно имеет значение.

Вирусный редактор это не заговор против журналистов. А если и заговор, то наиболее активными его участниками являются как раз сами журналисты, так как благодаря своим профессиональным навыкам и живому интересу к жизни они превосходят всех других заговорщиков в умении сообщать интересное и добиваться отклика. Другие только учатся, а журналисты — уже умеют.

Коллективное медийное самообслуживание никак не направлено против старых СМИ. Старые СМИ вирусному редактору безразличны. Вирусный редактор даже с удовольствием их при случае использует, поскольку они очень хороши как раз в поиске и выработке значимости. Но в принципе, вирусный редактор может обходиться и без них. Мы знаем массу примеров, когда важнейшие темы были подняты или даже целиком отработаны исключительно вирусным редактором. Профессиональные СМИ или не успевали, или боялись.

Принято противопоставлять СМИ любительскому авторству интернета. Но на самом деле СМИ уже стали составной частью этой среды, причем самой активной. Что по-прежнему приносит им славу, но угрожает их бизнесу, ибо монополия на сообщения в этой среде невозможна.

Одно из главных следствий коллективного медийного самообслуживания — роль медийных технологий растет, а роль СМИ, как общественного института, — падает. И, видимо, стремится к нулю. Это и есть основная причина и смерти газет, и сжатия бизнес-модели СМИ. А вовсе не переход от бумаги к цифре.

Адаптема 4. Вирусный редактор поставляет качественную информацию не хуже СМИ

При самообслуживании неизбежно встает вопрос о качестве услуг. Ведь их оказывают не «профессионалы», а «любители», причем сами себе. Разве может блоггер привести достоверную информацию, например? Взять интервью у президента? Провести квалифицированное расследование?

Вообще-то, может и даже стремится к этому. Вирусный редактор пропускает сообщения через фильтры, суммарно обладающие всеми возможными компетенциями. Любую «статью» пишет все общество. Точнее говоря, именно те члены общества, которые имеют какое-то отношение к теме. Так происходит еще и экспертный отбор: в эпидемии интересности участвуют как раз те, кого эта тема интересуют, и кто может получить свою долю отклика за счет надлежащих знаний, личных свидетельств или удачных формулировок.

Чем больше у юзера специальных знаний по теме, тем вероятней отклик. Хороший мотив для отбора и привлечения специалистов. Этот самонаводящийся ансамбль суммарно всегда компетентен. И даже те, кому интересно, но нечего сказать по делу, кто производит лишь шум и бестолковые реплики — даже они способствуют работе вирусного редактора, так как своим участием поддерживают скорость тематической инфекции.

Первичный блоггер ради отклика может наврать или приврать — с него станется. Известный блоггер, поддавшись коррупции, может тайно продать свою трибуну. Но если событие действительно значимо, то вирусный редактор соберет такой народный контроль, что уровень факт-чекинга превысит самые строгие стандарты СМИ. Правда всегда выплывет. Коррупция блоггера всегда будет обнаружена. Если оно того стоит. А если вранье или вброс незначимы, то вирусный редактор их не заметит и не вскроет. Но и не распространит.

Что касается интервью недоступных персон или закрытой информации, то будь у общества интерес — этот интерес обязательно будет удовлетворен. Президент найдет способ дать кому-нибудь интервью. Секретная информация обязательно просочится из закрытых структур — там ведь тоже люди, они тоже нуждаются в «признании», имеют какие-то свои цели и хотят публично воздействовать на свою же «закрытую» среду. Сливы, происки внутренних конкурентов, обиженные и уволенные, усилия левацких ниспровергателей, вроде Ассанжа — все это рано или поздно открывает все х-файлы. Если «Викиликс» возможен, то на достаточном статистическом массиве он становится неизбежным. И чем выше интерес вирусного редактора к закрытой информации, тем быстрее утечка. Дальнейшее — дело техники.

В конце концов, найдутся энтузиасты, применяющие профессиональные приемы расследования ради отклика. Или даже ради бизнеса на отклике, — например, политического (пример всем известен). Такая возможность теперь тоже открыта.

Отдельная тема — первичная добыча отклика с помощью гадости. Казалось бы, да, человек может привлечь внимание, публикуя нарочитую гадость. Многие так и делают. Как же в этом случае быть с высокими идеалами общественной значимости, вмененными вирусному редактору?

А вот какая штука: гадость никогда не переходит на второй круг заражения. Только ближние контактеры как-то отреагируют. Гадость не может быть вирусом. Вирусом может быть только реакция на какую-нибудь выдающуюся гадость — например, все начнут эту гадость обсуждать. Но это уже будет другое, надлежащее качество обсуждения.

Так что вирусный редактор всегда разрабатывает тему по стандартам социальной значимости. Ну, а почему должно быть иначе? Это ведь сумма атомарных реакций общества, прямое действие общественного мнения.

Адаптема 5. Партизанская журналистика Сети поглощает все профессиональные компетенции журналистов

Возьмем новости. Блоггеры — собкоры вирусного редактора — распределены по планете толстым слоем. В результате любое событие происходит обязательно в присутствии блоггера, который, конечно же, тут же сообщает об этом миру. Еще бы — такой шанс получить отклик!

Это означает, что если у события есть хоть какой-то потенциал значимости, оно будет замечено. А если этот потенциал большой — сообщение будет подхвачено и распространено ровно в таком объеме, в котором оно того заслуживает.

Профессия репортера, в общем-то, уже умирает. Репортер приезжает всегда после события, а блоггер — всегда на месте в момент события.

Партизанская журналистика может производить аналитику, затевая коллективную экспертизу. Как это происходит? Например, некий блоггер увидел, что фотоотчет молодежного движения о тушении лесного пожара похож на подделку. Он предъявляет это свое сомнение и какие-то начальные аргументы. Если френдам интересно, они заражаются расследовательским пылом, заражают других, набегает толпа самодеятельных экспертов, среди которых найдутся толковые и бестолковые специалисты любой компетенции.

Вирусный редактор отберет лучшие умозаключения и лучшие формулировки, то есть осуществит еще и стилистическую редактуру. И тут же распространит их силами самих же участников. Найдутся и такие, кто сжато агрегирует выводы, сделает попурри. Внесет свой вклад, чтобы получить свой отклик. На выходе получается детальный разбор темы, невозможный в СМИ.

Этот механизм работает с любой темой. От спортивных и политических до самых сложных финансовых или макроэкономических. Любые обсуждения суммарно рафинируют главное и вскрывают подробности. Если это интересно, вирусный редактор разберется во всем. Потому что это интересно как раз людям соответствующего профиля. А значит, они непременно инвестируют свои знания и время в коллективный анализ. Как ни странно, при такой «организации труда по интересам» любители оказываются порой сильнее хваленых профессионалов.

Скажем, возможно ли расследование Навального по буровым установкам хоть в одном профессиональном российском СМИ? Видимо, нет. Даже в самых независимых деловых изданиях.

И дело не в том, что СМИ не могут по политическим причинам. Технологически некоторые из них, наверное, смогли бы сделать не хуже, если бы припомнили навыки и как следует напряглись. Но дело в том, что даже технологически СМИ больше не нужны для такого расследования. Оно может состояться и без них. И на высоком профессиональном уровне, несмотря на очевидно самодеятельный статус. Для каких-то других целей — неважно. Важна сама технологическая возможность. Сам доступ к расследовательскому публикаторству, который теперь открыт всем желающим.

Ну, а об альтернативной публицистике говорить вообще не приходится. Партизанская журналистика располагает самыми лучшими публицистами. В том числе (и прежде всего) теми, которые вроде как работают в СМИ.

Адаптема 6. Последний эксклюзив СМИ — умение сжимать картину дня в панорамную повестку

С точки зрения медийной картины мира у вирусного редактора есть один серьезный недостаток. Он сообщает только самое интересное. Чтобы увидеть всю картину мира (а не только самое-самое), надо прочитать всю блогосферу. Тогда как классические СМИ сжимают картину мира в маленькую повестку, усвояемую за 10 минут просмотра. Это сжатие осуществляется простым композиционным шаблоном «Политика — Экономика — Общество — Происшествия — Спорт», который так или иначе воплощен в каждом издании, в каждом выпуске новостей.

Редактор СМИ берет на себя обязательство наполнить каждый раздел шаблона хоть какими-то сообщения, по возможности докручивая их интересность. Это создает у аудитории ожидание панорамы, привычку к полноте кругозора. В результате у публики есть ощущение, что мэйнстрим — это СМИ, а СМИ — это мэйнстрим.

Возможно, это последняя и главная потребительская ценность медиа, которую вирусный редактор перебить не в состоянии. Ему это незачем, он концентрируется на пиках, тогда как панорама всей долины для него лежит во мгле.

Сопутствующий недостаток: вирусный редактор доставляет информацию по системе графов, то есть строго персонально, с учетом рекомендательного отбора. СМИ же не чувствительны к личным настройкам потребителя, и поэтому доставляют ему в том числе и ту информацию, которая «не обязана» нравиться. Это скорее плюс: потому что полнота картины мира складывается не только дружескими, но и вражескими предпочтениями.

Вопрос лишь в том, нужна ли будет медийная панорама в будущем? Или человеку достаточно будет узнавать только то, что отобрано и залайкано его френдами?

Картина мира, особенно если нужен мэйнстрим (а он нужен, например, для бизнеса или общественной деятельности) — состоит из событий мира, а не из тех событий, которые нравятся друзьям. Если бы СМИ показывали каждому, что ему нравится, то каждый увидел бы то, что ему нравится, а не то, что видят все. Подгонка под личные интересы, персонализация — это задача маркетинга. Медиа делают ровно противоположное — они унифицируют повестку и тем самым собирают, объединяют общество (или сообщества) вокруг важных для всех тем.

Скорее всего, общая и сжатая медиа-панорама все-таки представляет отдельную и безусловную ценность и сохранится в будущем, что может стать хорошим подспорьем для медиа-проектировщиков.

Адаптема 7. Информация растет сама

Коль скора среда публикаторов нацелена на добычу и распространение значимого, то внутри этой среды получение информации становится гарантированным. Важную информацию не надо искать, она найдет потребителя сама.

Более того, благодаря «дружескому» принципу коммутации (мы френдим своих знакомых) работает рекомендательная доставка сообщений. К нам с большей вероятностью приходит именно та информация, которая нас может заинтересовать. Ведь мы связаны с таким кругом общения, в котором разделяют наши ценности, интересуются тем же.

В результате важную новость нельзя не узнать. Современный человек не может не узнать об отставке Лужкова. И для этого не нужно читать газет или смотреть телевизор, достаточно включить утюг с френдлентой. Нельзя не быть в курсе того, чем интересуются такие же, как я. Никаких усилий предпринимать не надо. Сообщат. Для потребителя это выглядит так, что оно теперь само растет.

Это означает, что информация перестает быть дефицитом. Перестав быть дефицитом, она перестает быть ценностью. Более того, ценность информации даже переходит в поле отрицательных значений — порой приходится просто прятаться от такого обилия важной и интересной информации, так как она лезет к нам изо всех источников и пожирает наше время. Теперь не человек охотится за информацией, а информация охотится на человека.

Адаптема 8. Информация будет оплачиваться «сверху»

Избыток информации и простота ее доставки приводят к тому, что получение информации перестает быть ценностью. И тем большей ценностью становится распространение или даже всучивание информации теми, кто в этом заинтересован.

Поэтому меняется экономическая модель работы с информацией. За информацию будет платить тот, кто хочет ее распространять, а не тот, кто хочет ее получать.

Адаптема 9. Контент будет бесплатным для пользователя

Если я хочу привлечь аудиторию, я произвожу контент, чтобы собрать людей. Нелепо при этом еще требовать, чтобы потребитель мне за этот контент заплатил.

С точки зрения публикаторов, стремящихся получить отклик (а это все), потребление информации ценнее ее продажи. Информацией платят за привлечение людей, это теперь приманка для нагона трафика. Контент превращается из товара в валюту.

Иногда говорят, что есть же специализированный или деловой контент, сложный, непосильный для производства любителями. Очень нужный людям, и поэтому они будут его оплачивать.

Нет, все-таки даже этот контент стремится к бесплатности для получателя. Смоделируем такую ситуацию. Допустим, есть некое издание «i-бухгалтер», которое поставляет узкоспециальный высококлассный контент для бухгалтеров за деньги. И есть аудиторская фирма, которой тоже нужна бухгалтерская аудитория. Как лучше всего привлечь именно бухгалтерскую аудиторию? Публиковать важную информацию для бухгалтеров. Этой фирме придется стать медиа и использовать редакционные приемы. Она станет публиковать новости, налоговую аналитику, графики платежей — все, чем интересуется бухгалтер.

Естественно, аудиторская фирма постарается не просто отрабатывать номер, а добиться эффекта — привлечь бухгалтеров. Для этого придется улучшать свою медийность. Но пока она будет одна, результат будет предопределен вероятностью. Когда же таких аудиторских компаний станет 50, пять из них неизбежно будут поставлять контент, сопоставимый с продуктом профессиональных специализированных СМИ. Но бесплатно, потому что цель — собрать аудиторию вокруг бренда.

Другой пример. Права на популярные спортивные трансляции обычно принадлежат организаторам, которые продают их разным медиа, а те, в свою очередь, организуют трансляцию, иногда под сбор рекламы, иногда за абонентскую плату. Выступая в этом случае в роле билетной кассы, по сути. Но ничего не мешает, например, Nike взять да и купить права на трансляцию. Потому что у Nike в названии есть i. И организовать трансляцию бесплатно, чтобы привлечь людей на сайт или на какое-то мероприятие. А потом Adidas — потому что у нее тоже есть i в названии — тоже купит права на другую трансляцию и подарит ее любителям спорта. Тогда Nike придется делать следующий шаг — покупать услуги телекомментатора Василия Уткина. Ну и так далее.

Этот путь ведет Nike к созданию полноценного спортивного медиа. Выстроенного по передовым медиа-моделям, но только с бесплатным для потребителя контентом. Что в этой ситуации делать платным спортивным каналам?

Человек будущего будет окружен бесплатным контентом. Причем не хламом, а именно таким контентом, который может его заинтересовать. Ведь сотни субъектов вокруг каждого из нас будут заботиться о том, чтобы привлечь наше внимание.

Чтобы понять, как вроде бы товарная прежде сущность — контент, становится бесплатной и даже навязываемой, надо просто прийти в «Макдональдс» и подключиться к wi-fi. А потом спросить себя: стоп, а почему он здесь бесплатный? Ведь подключение к интернету — это платная услуга. Отсюда следует…

Адаптема 9,5. Коннект тоже будет бесплатным

Несколько лет назад надо было платить за интернет в аэропорту эсэмэской. Теперь бесплатный доступ в Сеть предлагается в аэропортах, гостиницах, библиотеках, торговых центрах. Это уже даже не конкурентное преимущество, а часть обязательного антуража. Когда-нибудь бесплатный доступ будут предлагать такси, троллейбусы, а потом и целые городские территории.

Но это только часть грандиозного замысла эволюции. Если участие в контенте и коннекте являются теперь условием социализации человека, то рано или поздно они будут гарантированы как общественное благо — на политическом уроне.

Такие сигналы уже есть: о коннекте как базовом праве граждан заявило, например, правительство Финляндии и уже начало соответствующую программу.

Адаптема 10. Сжатие старой бизнес-модели СМИ

Бизнес СМИ строился на продаже контента читателю и на продаже читателя рекламодателю. Монополия на производство и доставку контента утрачена, контент движется в сторону бесплатности. Монополия на доставку рекламы также утрачена, появилось большое количество других каналов. Кроме того, корпорации, становясь медиа, и сами в состоянии доставлять свои сообщения потребителю.

В результате и у читателей, и рекламодателей есть теперь и другие способы получения/доставки информации, без участия СМИ. Причиной тому — свобода публикаторства и коллективное медийное самообслуживание.

Адаптема 11. Дрейф журналистики в сторону маркетинга

Что происходит со строй журналистикой в этих условиях? Если продажи подписки и рекламы сжимаются, то постоянно возникает соблазн продавать сам контент. Но читатель его не очень-то покупает. Зато покупают как раз те, кто хочет распространять нужную информацию.

Старые СМИ пытаются расширить ассортимент услуг — продавать рекламодателю уже не только часть площади и часть эфира, но и часть контента. А иногда и весь контент. Отсюда «джинса», advertorial, «информационное сопровождение рекламодателя», бонусы на сайтах и т. п. Даже издания, берегущие честь, все равно движутся в этом направлении. Пресловутые тематические вкладки ведущих деловых изданий, конечно, создаются не под читательский запрос, а как площадки для сбора тематической рекламы. То есть это все равно попытка организовать информационное сопровождение плательщика — рекламодателя.

Если СМИ идут по этому пути, они становятся маркетинговым агентством корпораций или отделом пропаганды политических структур. Существуют еще островки, где инерция бренда и твердость идеалов вкупе с высоким профессионализмом сохраняют возможность честной продажи контента читателю и рекламы — рекламодателю. Но это уже некий пузырь — экономической мотивации для таких продаж нет. Сохраняется пока еще идеологическая мотивация, привычка, работают репутационные факторы: престижно дать рекламу в именитом издании. Хотя с технической точки зрения обратиться к массовой и целевой аудитории уже можно и без посредничества СМИ.

Многие СМИ начинают работать как медиа-троян. Наделяя заказной контент притворной или даже реальной социальной значимостью, они под этим прикрытием внедряют пропагандистские или маркетинговые сообщения. Профессиональная симуляция значимости заказного контента — по своему тоже высокотехнологичный бизнес. Причем как раз посреднический, медийный. Но это уже, конечно, не журналистика.

Адаптема 12. Бренд — это медиа

По другую сторону баррикад мы наблюдаем противоположный процесс. Пока журналистика деградирует в сторону маркетинга, маркетинг развивается в сторону журналистики. Освобождение публикаторства, в котором участвуют и бренды, в корпоративных коммуникациях тоже ведет к тому, что нарастает конкуренция за весьма ограниченный актив — внимание аудитории. Реклама — способна лишь тратить аудиторию. Тогда как контент способен аудиторию собирать. И собирать вокруг бренда. А это то, что нужно.

В результате корпорации, как и любые другие публикаторы, неизбежно развиваются в сторону медиа. Многие уже являются медиа и мультимедиа. Головные структуры крупных корпораций, по сути, не производят ничего, кроме контента для своих целевых аудиторий — чиновников, потребителей, инвесторов, партнеров. Основная задача корпораций — привлечь эти аудитории, сделать их восприимчивыми. Корпорации неизбежно применяют медийные приемы. Созревают предпосылки для такого феномена, как журналистика брендов. Ее отличие от рядового публикаторства — наличие немалых ресурсов и осознанное наращивание медийного профессионализма.

Адаптема 13. Гонка медийных вооружений

Ведущие журналисты переходят в пресс-службы, на должности руководителей коммуникационных подразделений компаний. Очевидно, корпорации и дальше будут вооружаться профессиональными медийными кадрами, а также перенимать медийные технологии.

Но это задача не только корпораций, а любых публикаторов вообще, которые тоже будут участвовать в гонке медийных вооружений — каждый в своей лиге. Однако, разумеется, публикаторы, обладающие большим ресурсом — а это как раз корпорации — в гонке медийных вооружений будут добиваться наилучшего результата.

Можно даже предположить, что прорывные медийные инновации появятся не в профессиональной медиа-среде, а как раз в сфере корпоративных коммуникаций. Потому что корпоративные коммуникации озабочены эффективностью сообщения, а не выживанием, как старые СМИ. Пока старая журналистика требует оплаты своего профессионализма и своей миссии, все иные публикаторы работают над своей эффективностью.

Эффективность сообщения может быть поддержана только его интересностью и значимостью. Потому что в среде свободных реакций нельзя быть интересным насильственно. Эпидемию интереса не купишь, вирусный редактор к спонсорам не то что безразличен, но даже враждебен. В результате единственный способ добиться отклика, то есть привлечь аудиторию, все тот же: повышать значимость своих сообщений. Что прямо ведет к выращиванию новой журналистики на почве, удобренной инвестициями брендов.

Адаптема 14. Публикаторы будут конкурировать значимостью сообщений

Рано или поздно корпорации поймут, что эффективность обращения к аудитории лучше всего достигается интересными и значимыми сообщениями, а не корпоративными новостями. Критерий эффективности заставит создавать сообщения со все более высокой значимостью. Просто ради «низменных» целей бизнеса — собрать аудиторию вокруг бренда.

Тот, кто дает мало значимости, привлекает мало внимания, а значит, неэффективен. Неумение создавать значимость просто выводит публикатора из игры. Соответственно, всегда есть стимул наращивать значимость. Значит, она будет наращиваться. Этакий медиа-дарвинизм с неизбежностью эволюции, если угодно.

Больше того — журналистика брендов должна прийти к выработке социально значимого контента по высоким медийным стандартам. Возможно, даже более высоким, чем нынешняя журналистика, стремящаяся на контенте зарабатывать. Именно потому, что журналистика брендов избавлена от необходимости зарабатывать на контенте. Ее задача — собирать публику.

Пока что этот тезис трудно осознать. Как может частный публикатор (особенно корпорация), не наделенный общественной санкцией, формировать общую значимость? Ведь частное противостоит общественному, там очевидна корысть.

Дело не в моральных установках и не в общественной миссии, а в техническом устройстве новой среды. Техническое устройство надежней морали. Если аудитория лучше всего реагирует на значимое, то и надо производить значимое.

Хотя, пожалуй, и моральные установки отвергать не стоит. Традиции нашего общества отказывают бизнесу в высокой морали, каковой ее изображала Айн Рэнд в своем «Атланте», который расправил плечи. Но нельзя исключать, что крупные корпорации, переняв форму медиа, настолько вживутся и проникнутся, что переймут и этические принципы журналистского служения общественным идеалам. Если бренд ответственно формирует общественную повестку — что в этом плохого? Ну, а чтобы он не злоупотреблял (в силу своей очевидной заинтересованности) — так на то есть другие бренды, которые тоже медиа, да еще и конкурирующие.

Более того, ангажированность журналистики брендов, в общем-то, общественному здоровью особо и не вредит. Ибо, с одной стороны, она изначально очевидна, а с другой — будет сжиматься из-за конкуренции. Бренды, вызывающие больше доверия как публикаторы, получат большую аудиторию. Значит, всем придется идти по этому пути. Например, со стороны корпораций разумно будет ограничивать собственную рекламу или даже маркировать ее в соответствии с законом о рекламе. Или не допускать собственной джинсы. А зачем она им? Заработать? Протащить тайком какие-то тезисы? Так они же могут преподнести те же тезисы в открытую, заменив эффект медиа-трояна эффектом интересности. Чему, конечно, еще надо научиться.

У журналистики брендов совершенно иная логика мотивации, чем у традиционной журналистики. В корпоративных коммуникациях отбор медийного качества происходит не отрицанием негодного с точки зрения морали («вон из профессии!»), а стимулированием годного с точки зрения эффективности. Эффективность сообщения в среде свободного публикаторства возможна только в контексте значимости. Такая парадигма открыта к улучшению, а не выискивает худшее. В этой парадигме нельзя не улучшать медийность (значимость), потому что проигрывают как раз те, кто не будет наращивать значимость.

Адаптема 15. Новая социально-значимая журналистика может быть рождена журналистикой брендов

Может сложиться удивительная ситуация, когда в будущей журналистике брендов пропорция ангажемента и социальной значимости будет примерно такой же, как в лучших нынешних СМИ. (Речь не только о корпорациях. Брендами являются спортсмены, политики, знаменитости, выдающиеся блоггеры.)

Строго говоря, новая среда вообще не нуждается в выделенной функции журналистики. Она способна сама обслуживать свои медийные потребности с помощью партизанской журналистики вирусного редактора. Однако журналистика будет нужна распространителям, а не потребителям информации. Журналистика, как институт, вполне может быть сохранена и даже улучшена публикаторами, обладающими ресурсом — брендами, которые будут стремиться организовать профессиональную доставку сообщений.

Но этот новый институт медиа будет удовлетворять совершенно иные общественные потребности — не потребности в получении информации, а потребности в донесении информации. Несмотря на такой полный оверкиль, новый институт медиа технологически, а со временем, вполне возможно, и этически — будет во многом походить на старые медиа. Но с совершенно другой экономикой. Во главу угла будет поставлена не монетизация контента как товара, а эффективность сообщения (сбор аудитории).

Адаптема 16. Отказ от гуттенберговского текстоцентризма

Письмо и печать приучили нас, что основным способом распространения информации на расстояние и во времени является текст. Текст чрезвычайно удобен для этого, потому что делает второй мир — мир наших представлений — транспортабельным. Ведь до изобретения письма/ печати единственным средством транспортировки представлений был сам человек.

Но огромные объемы информации уже передаются не текстом, а звучащим изображением — телевидением. В оф-лайне этот канал трансляции был узурпирован формальными авторитетами — властью, капиталом. Однако мультимедиа освобождают и мультимедийное авторство. Публикаторы-любители неизбежно получат чрезвычайно удобные способы создания и раздачи мультимедийного контента. Уже сегодня эти способы доступны каждому, а телесмотрение в интернете — самый быстрорастущий способ потребления информации. Догоняет текст.

Объем текстов не сокращается, хотя доля, вероятно, — сокращается. Но главное — сокращается длина чтения. Глобально это означает, что если нам становятся доступны иные способы символизации и передачи смысла, кроме текста, то они будут обязательно использованы. Текст не отменяется, но урезается. И в планетарном масштабе, и в конкретных коммуникативных актах.

Отдельного упоминания заслуживает тот ущерб традиционной культуре, который наносится сокращением длины чтения. Да, воспитанные на усилии текста, мы ассоциируем знание с большим и сложным текстом. Твиттер-стиль не может родить или поддерживать науку. Это серьезная проблема, мы пока не можем оценить ее последствия, и лишь ощущаем предстоящий вред с точки зрения передачи фундаментальных знаний. Возможно, длинное чтение сохранится именно как усилие послушника, как элитарный фильтр, отбирающий когорту тех, кто способен работать с серьезными знаниями, а не только с мимолетной информацией. Иногда даже кажется, что неизбежное сокращение длины чтения грозит человечеству разделением на эллоев и морлоков.

Адаптема 17. Контентный дизайн и семантическая революция

Видимо, освобождение мультимедийного авторства приведет к своего рода семантической революции, когда мы начнем передавать смыслы не только текстом, но и синтетическими кодами, состоящими из текста, видео-образов, аудио-образов. Рано или поздно технические средства смогут также передавать запахи, тактильные ощущения; такие разработки уже есть. Пространственные ощущения уже передаются 3D-фильмами. Второй мир — мир представлений — по многоканальности воздействия сравняется с первым миром — физическим. Но приобретет транспортабельность.

Контентный дизайн означает, что для передачи информации будут использованы различные способы выражения, а не только линейный текст. Это чрезвычайно интересное направление работы, в том числе в медийном проектировании.

Речь идет не просто о data-дизайне, который уже увлекает передовые умы инженеров медиа. Тут целые поля будущих открытий. Например, уже понятно, что на смену читабельности придет аттрактивность — способность сообщения комплексно воздействовать на наше восприятие через все органы чувств. Для общества это наверняка будет новым стрессом, потому что информация будет нападать на человека еще более умело, всесторонне и агрессивно.

Первые шаги к синтетическим кодам для передачи социально-значимой информации уже сделаны. Растет роль дизайна и инфографики как в профессиональных медиа, так и в частном публикаторстве. Недавно в Питере стали делать журнал «Инфографика», материалы в котором выполнены именно инфографикой — интересными картинками, содержащими графики, выкладки, рисунки, текст. В какой-то мере новым способом передачи политического сообщения, например, является нашумевший проект «Дождя» «Поэт и гражданин». Это ведь не просто текст. Значимы пародия, художественные и актерские средства передачи смысла.

Кстати, предстоящий рывок в контентном дизайне еще больше отбрасывает в прошлое те редакции СМИ, которые только задумываются о переходе в цифру. Они-то планируют просто перейти с текстами на другой носитель: была бумага, станет интернет. Но средства выражения в интернете уже будет не текстовые, а мультимедийные; текст останется лишь составной частью.

Адаптема 18. Кнопка Like — это конец революции. Замена авторства интерактивной дистрибуцией

Третье освобождение текста — освобождение авторства — подходит к своему завершению. Начало конца ознаменовалось кнопкой like.

Всемирные провайдеры сети, освободившие авторство, пошли еще дальше по пути упрощения способов добычи отклика. Еще недавно минимальной формой социальной активности был перепост. Затем перепост был автоматизирован с помощью кнопки share. Теперь минимальной формой социальной активности является like. В принципе, этого оказывается достаточно для социализации, для подключения к обсуждаемым темам, то есть к обществу.

Соблазн подключиться к теме простым нажатием кнопки share или like столь велик, что убивает более затратные виды публикаторства, требующие развернутого выражения мыслей. Публикатору теперь не надо творить ради отклика. Достаточно поддержать нажатием кнопки интересную тему. Коммутация осуществляется, вирусный редактор действует, хотя все большая часть его организма заменяется share— и like-протезами.

Было: «комментирую — значит существую». Стало: «лайкаю — значит существую». Трудозатраты уменьшились. А значит, экономия усилий неизбежно оптимизирует авторство до степени… отказа от авторства.

Все нормально. Просто нас в сети уже достаточно много — и не одни только пассионарии. Полноценными авторами, даже при наличии технической возможности, не могут и не должны быть все. Настоящих буйных мало. В аморфной среде публикаторов-любителей начинает выделяться ядро авторов-принципалов, которые при любом раскладе будут держаться за свое право производить «тяжелый», первичный контент. Остальные становятся дистрибуторами, сводя свое участие в вирусной редактуре к формальному минимуму, который, тем не менее, обеспечивает их социальность.

Историческое освобождение авторства совсем недавно смешало авторов и публику, создало авторствующую публику, просьюмеров. Теперь, благодаря кнопкам share и like, происходит ситуативное расслоение просьюмеров на пассионарных авторов и пассивных републикаторов — дистрибуторов. Начинается процесс формирования новой публики.

Она гораздо более активна, чем публика прошлых эпох, она даже интерактивна. Ее границы размыты: разгорячившись на какой-то теме, каждый может выскочить из публики в авторы. И все же такая публика постепенно противопоставляется «истинным» авторам.

Так возникает новое разграничение между производителями контента и публикой. Именно это разграничение в прежние века создавало возможность профессиональных медиа. Логично ожидать, что и теперь зарождение внутрисетевой публики дает новый шанс профессиональным производителям контента.

Натюрморт с черепом. Клас Питер

Под этот шанс сформируются новые экономические модели. Производство контента может быть заново приватизировано — но теперь не из-за ограничения допуска к публикаторству (он будет по-прежнему свободным), а благодаря лени масс.

Адаптема 19. Появляются новые узурпаторы контента

Революционные силы, освободившие текст, потом его обычно сами и порабощают, устраивая для этого новые институты, вокруг которых по-новому группируется власть, мораль и ресурсы (капитал). Так поступила олимпийская античность по отношению к доолимпийской, так обошлась гуттенберговская Реформация с темным средневековьем. Каждый раз ниспровергатели старых запретов на текст сами неизбежно становятся новыми узурпаторами текста. Хотя, конечно, они обращаются с текстом и публикой более культурно и гуманно, чем их предшественники.

Кто эти новые узурпаторы? Что ж, прообраз новой аристократии уже можно вычислить. Это те, кто освободил авторство интернетом, и теперь автоматизирует публикаторство лайком, чтобы образовалась публика новой эпохи. Провайдеры авторства становятся его хитроумными оптимизаторами, а потом и узурпаторами.

Кто теперь способен противостоять открытой среде и выдирать, обособлять из нее контент с помощью специальных захватов и упаковок? Это всемирные упаковщики Apple и Google, всемирный дистрибутор Цукерберг. Не зря политики уделяют много внимания взаимодействий с магнатами интернета.

Адаптема 20. Пределы роста open web и развитие packaged platforms

Поразительная вещь: невозможность формального авторитета в неструктурируемой (самоструктурируемой) среде, похоже, может досаждать не только тем, кто хотел бы управлять, но и самим управляемым. Общество должно поделиться на вещающих и внимающих, на власть и народ, на авторов и публику. Причем в таком упорядоченном устройстве, похоже, заинтересованы обе стороны.

Безусловно, в новых условиях технической свободы авторства этот порядок будет менее жестким. Тем не менее, видимо, должна произойти кристаллизация профессиональных центров вещания, тогда как остальная среда добровольно и даже с каким-то облегчением превратится в публику. Наконец-то ей скажут, что делать и что покупать, а то все время приходится полагаться на непроверенную информацию таких же, как я. Нужен внешний авторитет, получивший ритуальные полномочия принципала, обладающий санкцией выражать и вырабатывать мнение всего общества. В роли такого авторитета всегда выступали власть, элиты, духовенство, медиа. Причем сама публика распространит и усилит контент, выработанный центрами вещания, с помощью системы рекомендательного отбора, автоматизированного кнопками like и share.

Профессиональный контент должен получить оболочку, выделяющую и противопоставляющую его окружающей среде распределенного свободного авторства. Эта оболочка должна быть чуть ли не в буквальном смысле физической. В общем, речь идет о появлении закрытых платформ и приложений, которые стали новой упаковкой контента и — о чудо — новыми объектами потребительской стоимости.

Эта метаморфоза возможна только в условиях нарождения публики, то есть огромного массива свободных публикаторов, согласных пассивно внимать. Пока юзеры не наигрались в свободу публикаторства, никакие закрытые упаковки в массовом масштабе не были бы возможны. Теперь время приходит, и в среде открытого контента появляются закрытые пакеты, которые продаются новыми узурпаторами контента. Популярность закрытых платформ и приложений будет нарастать. А их взаимные интеграционные свойства (вроде айфонного уведомления в «Фэйсбуке» о том, что я пробежал 3 километра в кроссовках Nike) будут служить полуавтоматической дистрибуции, а не насыщению коммутации действительно творческим контентом.

В этих условиях появляется идея о смерти интернета. Как заявил недавно гендиректор «Коммерсанта» Демьян Кудрявцев: «Я начинаю новую песню: web умер, web умирает, web умрет^[15]». Представляется, однако, что логичнее говорить не о замене открытого веба средой закрытых приложений, а развитии packaged internet как новой закрытой контентой сущности, принципиально противостоящей открытой архитектуре веба, но встроенной в него.

Вряд ли можно говорить о смерти старого-доброго открытого веба. У него еще есть большой потенциал экспансивного роста за счет стран БРИК, Азии и Африки. Этим обществам (исключая юго-восточных драконов) еще предстоит пройти этап освобождения авторства, рекрутировав в open web 2–3 миллиарда свободных публикаторов.

Их ждут при этом большие потрясения. В странах взрослого мира свободное частное суждение все-таки имело демократическую и образовательную традицию. Но даже в них открытое публикаторство стало если не шоком, то стрессом. А в подростковых и детских цивилизациях, где никакой подготовки человека к частному суждению нет, свободное публикаторство может стать настоящей катастрофой, чреватой не только распадом всех и всяких местных структур и правил, но и планетарными катаклизмами. Эти общества получат микроскоп даже раньше, чем гвозди. И, за неимением гвоздей, начнут колотить друг друга по голове. Арабские революции — хрупкие цветочки этого периферийного будущего.

Другая причина сохранения open web совсем уж прозаична. Он нужен архитекторам закрытого интернета просто потому, что open web — это естественная среда обитания лайкающей публики. Публика не может жить в AppStore. Она должна приходить в магазин с улицы — из открытого интернета. И утаскивать покупку туда. Где лайками и прочим интерактивом будет способствовать всеобщей перекрестной дистрибуции.

Так или иначе, open web нащупал свои пределы. Они еще не демографические, а, скорее, психологические и, одновременно, — исторические. Освобождение авторства, как и предыдущие два освобождения текста (освобождение письма и чтения), приведет к формированию нового общества и новой экономики. В среде открытого авторства пассивные участники создадут новую публику. Возникнут новые центры отграниченного, обособленного, а значит, формально пригодного для продажи контента. Хотя строиться этот бизнес будет на совершенно иных основаниях.

Адаптация для медии

Таковы адаптемы медиа, описывающие перемены медийной среды, влияющие на общество в целом. В то же время, адаптироваться к новым условиям предстоит и самим медиа.

Изыскания в сфере медиа уже хорошо описывают происходящие процессы. Но самый главный вопрос пока остается без ответа: как зарабатывать? Угасающая бизнес-модель с продажей контента читателю и читателя рекламодателю еще приносит и будет приносить многим СМИ прибыль. Но в новых условиях, по меткому выражению Джона Пэйтона, печатный рубль превращается в цифровую копейку. («Print dollars are becoming digital dimes»^[16]) А новой устойчивой модели медиа-бизнеса пока не создано. Иначе бы мы это заметили.

Но пока заметны только эксперименты, попытки и поиски. Они приносят удачливым успех, однако успех проявляется в интересе инвесторов (история с покупкой Hufington Post), но не в создании устойчивого бизнеса с тиражируемой моделью. Причем интерес инвестора в таких случаях подкреплен не столько бизнесом, сколько верой в бизнес, по меткому выражению Антона Носика.^[17]

В дальнейшем, очевидно, в новом сетевом обществе будут возможны два направления поиска устойчивых бизнес-моделей.

Первое направление связано с попытками адаптировать старые медиа к среде открытого контента. В open web сохранится распределенное авторство, способное производить любую информацию само для себя. И продажа контента потребителю здесь, скорее всего, будет невозможна. Остается рекламная модель, но ее подрубают два обстоятельства. Во-первых, у рекламодателя есть и другие каналы обращения к потребителю — помимо медиа (преимущества СМИ перед прочими каналами неочевидны). Во-вторых, реклама идет туда, где трафик, а СМИ являются далеко не самыми мощными генераторами трафика в интернете.

Второе направление поиска устойчивых бизнес-моделей медиа может быть связано с продажей закрытых медиа-платформ, настроенных на платную доставку редакционного контента читателю.

Внутри этих двух направлений можно выделить несколько бизнес-моделей.

Инерционные модели медиа

Традиционные СМИ стремятся перенести бизнес в сеть — это самый массивный отряд искателей нового счастья. Многие рассчитывают на продажу платной подписки в интернете, но это среда бесплатного контента. Уже принятые решения об установлении paywall в этой среде вряд ли окупят даже затраты на возведение этой загородки.

Пожалуй, их ключевая ошибка — погоня за качеством контента. Вообще-то, их контент, особенно у лидеров, и так достаточно качественный, но это уже не возбуждает подписчиков. Приходится не собирать деньги с трафика, а, наоборот, оплачивать трафик. А главное — для продажи контента, как оказывается, качество имеет второстепенное значение. А первостепенное — наличие формального барьера, недоступность информации. Но любая информация теперь доступна. Больше того, она сама набрасывается на потребителя, причем, благодаря рекомендательной дистрибуции графов — именно та, которая ему интересна.

Что касается попыток перенести традиционные рекламные доходы в интернет, то, как уже было сказано, монополии на канал у СМИ больше нет. Хороший трафик водится и в других местах.

Еще одна проблема адаптации традиционных СМИ в интернете связана с взаимным каннибализмом форматов, неизбежно подстерегающим именно конвергентные редакции. Символ веры неофитов — конвергенция — несет угроз больше, чем преимуществ. Цифровой и печатный контент внутри одного медиа, рекламные продажи в цифре и на бумаге внутри одного медиа, на самом деле, не дополняют, а пожирают друг друга.

Надежно решить эту проблему никто не может. Говорят о создании абсолютно разных редакций и СМИ на бумаге и в цифре, однако это означает создание разных СМИ. То есть, по сути, инвестиции в новый проект. Такое решение точно предполагает расходы, но чревато большой неопределенностью в плане доходов. (Единственное, что можно сказать точно: основными доходами конвергентного направления становятся расходы инвестора. Что ж, если у инвестора есть какие-то мотивы, эта модель тоже может быть поставщиком денег в медиа-бизнес.)

Сильные медийные бренды благодаря отлаженному механизму и привычке рекламодателей к бренду обеспечивают свои интернет-представительства рекламным потоком. Чаще всего, видимо, в составе пакетных продаж. Способны ли интернет-площадки таких СМИ быть привлекательными для рекламодателя самостоятельно (в отрыве от печатного бренда) настолько, чтобы это была не просто динамика роста выручки с низкой базы, а реальный медиа-бизнес — большой вопрос. А ведь когда-то им придется лишиться подпорки печатного бренда и оказаться с открытой средой интернета один на один. Точнее, один против всего этого… Без того особого статуса, который в прошлом как раз и обеспечивал бизнес.

Тем не менее, у инерционных бизнес-моделей, эксплуатирующих привычку аудитории и рекламодателя к силе старого печатного бренда, есть определенный запас времени. Активное внедрение конвергенции и прочей мультиплатформенности будет только сокращать это время. А с полным отказом от печатной версии — оно совсем выйдет.

Оплата «сверху»

Коль скоро ценность информации падает, а ценность контакта, наоборот, растет, то те публикаторы, которые не просто хотят отклика, но и имеют ресурсы, будут превращаться в профессиональные медиа, перекупать у старой журналистики кадры и перенимать технологии. Речь идет, конечно же, прежде всего о корпорациях, а также об иных группах влияния, заинтересованных в сборе аудитории вокруг бренда или идеи.

Идея развития корпоративных медиа обычно выводится за рамки журналистики, а напрасно. Журналистика брендов, стремясь заполучить внимание аудитории, будет наращивать свои способности по добыче общественной значимости. Стремление брендов улучшить свою медийность в ближайшие годы, возможно, принесет медиа-рынку самые большие деньги. Но это, конечно, никакой не медиа-бизнес в привычном понимании. Это оплата брендами неких усовершенствованных до уровня журналистики маркетинговых функций.

Хотя в будущем, не исключено, журналистика брендов создаст такие образцы общественно значимых СМИ, которые станут даже интересны для рекламодателя. Но это не является ее целью.

Кроме того, интересным может быть синтез медийных моделей с возможностями CRM-систем. Наложение клиентских баз компаний разного профиля (скажем, страховая компания, авиакомпания, магазин чемоданов, туроператор), по сути, дает готовые тематические аудитории с готовым каналом обращение. Владельцам баз остается договориться (это самое трудное) и создать редакцию кросс-корпоративного CRM-медиа. Можно сразу на нескольких носителях.

Иные способы оплаты «сверху», то есть, по сути, дотационные модели медиа, могут быть связаны с такими зыбкими вещами, как формирование гражданских фондов, поддерживающих СМИ в качестве собственной инфраструктуры. Сюда же можно отнести «клубно-племенные» бизнес-модели, прообразом которых в какой-то мере является проекты «Сноб» или «Русский пионер».

Наконец, источником денег для медиа в идеологии «оплата сверху» может быть какой-нибудь общественный квазиналог, отчисляемый добровольно ради поддержки каких-то идей. Скажем, Навальный вполне мог бы создать на собранные под «Роспил» деньги новое СМИ, нацеленное на борьбу с коррупцией. Только для него это было бы регрессом, ведь он уже обладает медиа следующего поколения — он сам-себе-медиа.

Продажа сервисов на медиа-трафике

Очевидной и уже реализуемой моделью монетизации медиа является сбор аудитории редакционным (или не только редакционным контентом) и потом продажа этой аудитории каких-то сервисов, либо продажа сервисов тем, кто хочет что-то представить этой аудитории.

Это модель кажется особенно привлекательной для тематических ниш. Например, нечто похожее реализуют два отраслевых банковских портала — Banki.ru и Bankir.ru (первый — для клиентов, второй — для банкиров). Позиционируя себя как СМИ, эти проекты редакционным и пользовательским контентом собирают тематическую аудиторию и на этом трафике продают рекламу и иные сервисы, причем достаточно успешно; в частности, миноритарный пакет Банки. ру не так давно стал «Финам».

Подобные синтетические медиа,^[18] видимо, будут появляться еще, их коммерческая модель понятна, но она состоит наполовину из медиа, а на другую половину из неких немедийных услуг, хотя близких, связанных с информацией и маркетингом. Смогут ли традиционные медиа, настроенные на выработку значимого контента, реализовать такую модель? Это вопрос.

Скорее всего, такая модель будет расти у нишевых бизнесов, причем, возможно, не только информационных. Ведь для масштабной и приносящей прибыль продажи каких-то сервисов на медиа-трафике нужно как раз иметь какой-то другой бизнес. Которого у обычных СМИ, как правило, нет.

Благодарственная оплата

Пожалуй, благодарственная оплата — это единственный способ собирать в открытой среде деньги «снизу», то есть от потребителя. Больше того, механизм благодарственной оплаты идеально соответствует принципам открытой сети.

Но, конечно, благодарственная оплата ломает старые экономические представления. Если в традиционной экономике действовал принцип «заплати — получи (право) — пользуйся», то благодарственная оплата предполагает совершенно иной механизм: «попользовался — понравилось — заплати». Понятно, что старый менеджмент и старые бизнес-модели абсолютно не стыкуются с этим подходом. Как управлять этими финансовыми потоками? Никакой устойчивости, абсолютная волатильность, приливы-отливы. Все, как в интернете.

Тем не менее эксперименты проводятся и кое-какие результаты приносят. Уже понятно, что для привлечения денег нужна высокая эмоциональная вовлеченность (на уровне лояльности сторонников Навального, собравших немалые деньги по похожей схеме), а также активная пропаганда этого механизма вкупе с простыми и удобными механизмами микроплатежей. Если системы платежей рано или поздно созреют, то вот с пропагандой и внедрением идей благодарственной оплаты предстоит серьезно постараться.

И еще одно обстоятельство: благодарственная оплата, скорее всего, подходит для авторов, но не для институтов (то есть не для редакций). Редакциям для применения этого механизма придется создавать гражданские фонды и/или апеллировать к племенным чувствам. В этой идее подкупает то, что она не требует больших затрат, а требует, скорее, волевых решений и креативности в продвижении.

Константин Фрумкин. Комментированная реальность

Когда только промелькнули первые сообщения о тестировании устройства Google Glass — очков, «стекла» которых фактически являются прозрачными дисплеями, позволяющими одновременно видеть и материальную, и виртуальную реальность, сразу вспомнился рассказ современного российского писателя-фантаста Леонида Каганова «Глеб Альтшифтер».

В нем сошедшему с ума программисту кажется, что если он наведет взгляд на любой предмет или любого человека и мигнет правым глазом (аналог нажатия правой кнопки мыши), то рядом с предметом или человеком всплывет квадратик, где содержится ценная информация об этой вещи (или о человеке). Очки Google Glass способны воплотить эту безумную идею: они на самом деле совмещают реальность с виртуальностью и действительно могут реализовать проект всплывающего квадратика, содержащего пояснения и комментарии к материальному предмету, находящемуся рядом с тобой.

Если помечтать, то весь окружающий тебя мир может быть откомментирован. Подойдя к стулу, ты можешь прочесть предупреждение о том, что у него сломана одна ножка. Подходя к ресторану, ты сможешь, не заглядывая внутрь, проглядеть меню, узнать о количестве свободных мест и о наличии кондиционера, ознакомиться с отзывами прежних посетителей. При взгляде на автомобиль можно будет понять, что он продается или что его водитель склонен резко тормозить.

Вопрос в том, кто должен создавать эти комментарии для всех встречающихся нам вещей? Очевидно, что никакая корпорация и никакое ведомство с этим не справятся. Работа по виртуальному комментированию окружающего нас мира может быть выполнена исключительно коллективными усилиями всех, кто имеет доступ к Сети, то есть всего сидящего в Интернете населения. Но, разумеется, пустые комментарии, выражающие лишь настроение пишущего, никому не нужны, значение будет иметь только информация практичная, содержащая обоснованные оценки, аргументирующая, почему данный предмет плох или хорош, выгоден или затратен, комфортен или опасен. Иными словами, речь идет о катастрофическом и взрывном разрастании рекомендательных сервисов.

И деться от их разрастания некуда. Дело в том, что мышление современного человека все более опирается на всевозможные рейтинги и рекомендации. Окружающий нас мир столь сложен и многообразен, что для того, чтобы ориентироваться в нем, нам на помощь приходят рейтинги компаний, товаров, фильмов, гаджетов, ресторанов, курортов, городов и стран. Вслед за рейтингом идут другие аналитические инструменты, позволяющие оценить достоинства и недостатки любого объекта, с которым нам приходится иметь дело, — от электробритвы до главы государства. Таких аналитических инструментов много: глав государств оценивают политологи и политики, автомобили — специальные обозреватели в СМИ и т. д. Но остается огромное количество очень важных для нашей жизни предметов, например гостиниц, ресторанов, железнодорожных маршрутов, марок бытовой техники, ипотечных банков, автосервисов, которые могут оценивать тысячи простых граждан, имевших с ними дело.

Скоро репутация любого бизнеса, и даже просто любого предмета, составляющего нашу среду, будет зависеть от отзывов взаимодействовавших с ним людей, оставленных в виртуальном пространстве и легко извлекаемых оттуда с помощью переносных сетевых устройств вроде тех же очков Google Glass. Страшно представить, если и человека станет сопровождать «аура» отзывов, оставленных о нем всеми, кто его знал, и избавиться от этих отзывов будет невозможно. Впрочем, фактически нечто подобное уже и так имеет место в социальных сетях, а мир Google Glass лишь сделает наши «сетевые репутации» более наглядными.

Если, скажем, ресторан собрал о себе 10 000 отзывов, то разобраться в них одному потенциальному посетителю будет нелегко, поэтому следующим шагом в развитии рекомендательных сервисов должно стать появление систем, которые будут «упаковывать» тысячи отзывов в некие более компактные интегральные показатели, например в те же рейтинги, в «средние оценки», в «индексы привлекательности» и т. д.

Очевидно, что рекомендательные сервисы уже имеют и будут иметь еще большее коммерческое значение, поскольку они влияют на продажи. Но если отпустить на волю фантазию, то можно предположить, что рекомендательные сервисы вообще преобразят мировую экономику.

Чтобы реализовать крупный инвестиционный проект сегодня, не обязательно иметь много денег. Нужно, чтобы те, кто распоряжается большими средствами — банки и инвестфонды, оценили тебя как кредитоспособного, надежного и перспективного. Как недавно сообщала «Ко» (см. № 30 от 19.08.2013), псковский бизнесмен Владимир Подвальный реализовал инвестпроект на 14 млрд руб., при этом 80 % суммы ему предоставил Сбербанк, потому что, наверное, это был хороший проект, была поддержка губернатора и т. д. Сегодня, когда компания приходит в банк, то до того, как выдать кредит, банк проводит всесторонний анализ и устанавливает для компании лимит кредитования. Фактически на данный момент возможность бизнеса располагать большими финансовыми ресурсами зависит от мнения банков о нем, от установленных для него «лимитов».

Таким образом, если «внизу», на уровне кафе, главным комментатором являются посетители, то для крупных компаний в роли подобных авторов отзывов выступают банки, инвестфонды и рейтинговые агентства. Беда лишь в том, что они не справляются с ролью «оценщиков». Финансовый кризис 2008 г. наступил именно потому, что банки и рейтинговые агентства не сумели точно понять перспективы своих заемщиков (прежде всего ипотечных). Только коллективными усилиями можно составить мнение более компетентное, чем мнение банка. Также и страховые компании, когда будут устанавливать индивидуализированный тариф для данного страхователя, скажем, страхователя автомобиля или жизни, станут ориентироваться на отзывы, рекомендации, оставленные всеми, кто мог это сделать. Именно из совокупного мнения и отзывов всех, кто знал данного субъекта, возникает его «сетевая репутация» и должны конструироваться его рейтинги.

Фактически, мы движемся к миру, где на все и вся — в том числе и на каждого человека будет составлено ежемгновенно обновляющееся «досье», находящееся в открытом доступе. Составляют его не спецслужбы, и даже не банки и страховые компании. а все, кто так или иначе имел дело с этим человеком. Это будет след, который оставляет человек в информационной среде, и который «обрастает» комментариями и отзывами его знакомых и партнеров, Мощь всех спецслужб мира несопоставима с тотальной мощью человечества, которое составляет летопись своей повседневности и пытается рассказать обо всем, что видит, делясь своими впечатлениями со всеми желающими. Изменится этика, ибо, поскольку представления о конфиденциальности будут отмирать, и даже секс постепенно перестает быть интимным делом, совершаемым вдали от посторонних глаз. Порнография становится образцом для повседневности, поскольку обгоняет ее в своей открытости. Информационный след, оставляемый человеком складывается и из его кредитной истории, и из послужного списка и из многих аналогичных «резюме,» и конечно отзывов и оценок всех людей и организаций, с которыми человек имел дело. Он будет влиять и на трудоустройство, и на личную жизнь, и на кредитоспособность, и на карьеру. Соцсети можно считать лишь небольшим полигоном, в котором «испытывается» жизнь в режиме полной открытости и перманентной коммуникации с окружающими.

Юрий Визильтер. Закат буквы, или Несколько гипотез о бытовании литературы и поэзии в постписьменную эпоху

«Цивилизация текста» завершается. С каждым следующим годом писать будут все меньше и меньше. Больше будут говорить, действовать и показывать. В наступающую постписьменную эпоху традиционная литература практически прекратит свое существование. И не потому, что некому будет читать в силу общей наступившей безграмотности, а потому что те базовые творческие потребности, которые сегодня удовлетворяются путем написания литературных текстов, в новую эпоху будут удовлетворяться другими способами. Как следствие, место традиционной литературы займут такие творческие практики, которые в настоящее время еще не существуют, либо считаются внелитературными или «паралитературными». В постписьменную эпоху пути прозы и поэзии, ранее искусственно объединенные понятием «книги» и «публикации», вновь и окончательно разойдутся.

Часть 1. Закат буквы. О хорошем отношении к лошадям

Все, что написано в данном разделе, не особо ново. Если что и поразительно — так это то неколебимое страусиное спокойствие читающей и пишущей публики, с которым она раз за разом игнорирует подобные прогнозы и предупреждения.:) Поэтому, если типовые аргументы в пользу высказываемой точки зрения вам уже знакомы, смело пропускайте этот раздел и переходите прямиком к следующему, то есть ждите второй части этой статьи, которая вскоре воспоследует.

О закате «эры Гуттенберга» говорят уже давно. Прежде всего, в связи с тем, что современные технологии распространения текста делают бессмысленным бумажное книгопечатание. Во-вторых, в связи с тем, что другие медиа (телевидение, радио, интернет) стремительно вытесняют печатные средства массовой информации с тех позиций, которые они занимали ранее в качестве информационной основы и связующей силы общества. Большинство исследователей сходится на том, что проблема это чисто техническая — смена одного носителя информации другим, одного канала передачи информации — альтернативным и заведомо более эффективным. Некоторые даже радуются упомянутому «закату»: мол, никогда раньше не публиковалось столько текстов, сколько публикуется их теперь в интернете, никогда раньше тексты не были столь доступны, никогда не был так эффективно организован текстовый поиск и т. д. и т. п.

Между тем, необходимо ясно понимать, что ни о какой «технической проблеме» здесь не может быть и речи. Человеческая цивилизация (именно как цивилизация) находится на пороге одного из серьезнейших своих изменений за всю достоверно известную нам мировую историю. Потому что уже на протяжении жизни ближайшего поколения мы вступим не в «постпечатную», а в «постписьменную» эпоху. В глобальной перспективе это, вероятно, приведет к изменению самого способа мышления, присущего человеку — от абстрактно-языкового на базе слов и упрощенных символов (формул) к смешанному абстрактно-образному на базе мультимедийных конструкций. В локальной (и очень близкой) перспективе нас ожидает серьезная мутация и даже естественная смерть целых областей традиционной культуры. И первой жертвой этого процесса станет традиционная литература, имеющая своей целью создание и распространение художественных текстов, предназначенных для визуального прочтения.

Конечно, куда интереснее было бы поговорить о глобальных последствиях «заката буквы», попробовать представить себе этот неведомый еще мультимедийный язык, этот новый стиль мышления, объединяющий мощь понятийной абстракции с конкретностью образа… Но своя рубашка, как известно, ближе к телу. И раз уж так случилось, что и я, и значительная часть моих знакомых посвятили существенную часть своей жизни литературе и разнообразным окололитературным занятиям, тема возможной скорой «смерти», и напротив, возможные формы «посмертного существования» литературы в этой новой бесписьменной цивилизации как-то сильнее затрагивает чувствительные фибры нашей души. Возможно, и ты, уважаемый читатель, имеешь какое-либо отношение к литературе — например, любишь детективы или изредка почитываешь стихи. В таком случае данные «записки Кассандры» могут оказаться небезынтересными и для тебя — хотя бы в качестве интеллектуального упражнения и развлечения.

Собственно говоря, утверждая, что «цивилизация текста» на наших глазах завершается, я на самом деле имею в виду очень простые, понятные вещи, которые практически без доказательств очевидны каждому, кто даст себе труд оглянуться по сторонам и непредвзято оценить происходящее. Причина: образованные люди (а именно они и составляли всегда того обобщенного «читателя», которого имела адресатом своим литература) в массе своей все менее склонны читать, и все более склонны смотреть, слушать, непосредственно ощущать и даже соучаствовать. Следствие: с каждым следующим годом писать будут все меньше и меньше, зато все больше будут говорить, действовать и показывать. Это будет смертью той литературы, которую мы знаем, и началом чего-то нового, пока еще не определившегося и совершенно неизведанного.

Вы скажете, как же так? Это противоречит всем фактам! С одной стороны, никогда еще не издавалось ежегодно столько книг, и количество их продолжает расти. С другой стороны, не то что читателями — уже и писателями-то стали практически все! Даже если говорить только о профессиональных писателях (то есть о людях, официально издающих свои книги и получающих за это деньги), то в последние десятилетия число их как раз возросло, причем возросло неимоверно. Если говорить о писателях и поэтах любителях, заполонивших Интернет-сайты — счет уже пойдет на миллионы. Если же, как это теперь модно, причислить к родам литературы также Интернет-блоги, SMS-послания и рекламные слоганы, то о какой смерти текста можно говорить?! Это самый настоящий расцвет! Просто какое-то буйство, вакханалия текста. Куда ни плюнь, на что ни кинь взгляд — непременно попадешь в какой-нибудь торжествующий письменный текст.

И все это безусловно так. Только, представляется мне, это как раз тот предсмертный расцвет, который предшествует полному и окончательному увяданию и исчезновению, причем в самое ближайшее время. Попробую объяснить, почему. С методической точки зрения, чтобы выяснить перспективы, нужно исследовать причины возникновения каждого из перечисленных признаков «расцвета» текста, и задаться вопросом — сохранятся ли они впредь. Давайте разбираться по порядку.

Почему издается все больше наименований книг? О том, что писателей становится все больше, мы ниже поговорим отдельно. Сейчас же речь о том, почему издатели готовы издавать все больше новых и разных книг, часто даже совсем неизвестных авторов. Коротко говоря, ответ на этот вопрос сводится к тому, что суммарные тиражи падают. Общество в целом стало меньше читать, а учитывая, что младшее поколение (на западе нужно говорить о двух, если не о трех последних поколениях) уже практически не читает, то ясно, что тенденция эта будет только усиливаться. Все реже книга может стать бестселлером (то есть лидером продаж, затрагивающим весь читательский массив) сама по себе, без помощи других видов искусства и масс медиа (прежде всего — кино и телевидения). «Код да Винчи», да «Гарри Поттер» — вот и все примеры. Остальное — от «Секса в большом городе» до «Ночного дозора» — пришло к массовому читателю уже в отраженном свете кино и телеэкрана, хотя были успехи и до того, но гораздо скромнее, с аудиториями на несколько порядков меньше. В этих условиях, когда рынок в целом падает и неуклонно сжимается, издатели, следуя строим законам бизнеса, стараются делать ставку на издание уже не литературы «вообще» для массового читателя «вообще», а как можно более адресной, нишевой литературы, которая в общей сложности способна будет хотя бы частично, но зацепить каждого еще существующего потенциального читателя, где бы он ни находился. Отсюда и резкий рост разнообразия (номенклатуры) издаваемых книг, и готовность рискнуть, издавая книги странные, экспериментальные, откровенно плохие — а вдруг и у них найдется аудитория, хотя бы и самая скромная? Это общий закон поведения производителя на «схлопывающемся» рынке. Однако, рано или поздно этот рынок перейдет к следующей фазе — «схлопнется» до такой степени, что работать на нем станет уже и вовсе нерентабельно, и тогда на место «пышноцветущего разнообразия» придет вполне однородная пустота, то есть полное отсутствие какого-либо присутствия. Причем произойдет это разом, лавиннобразно — магазины и лавки просто закроются, а производители перейдут на другие рынки, станут выпускать другие товары.

Вы скажете, так не бывает, чтобы целая отрасль, охватывающая и затрагивающая миллионы людей, вдруг в одночасье перестала существовать. Если люди чем-то занимаются, они будут этим заниматься всегда. Увы, примеров полно. Вот один из достаточно недавних: лошади и все, что связано с ними. Лошади были основным транспортом, источником энергии. Лошадей разводили, продавали, корм для них растили, упряжь изготавливали, также изготавливали повозки, телеги, омнибусы, дилижансы, конные трамваи, одежду для верховой езды, верховой езде обучали и т. д. и т. п.… Ни городскую улицу, ни сельский пейзаж, ни поле боя вплоть до начала двадцатого века нельзя было представить себе без лошадей. Без миллионов лошадей — и миллионов людей, которые ежедневно жили и работали рядом с ними. Внезапно для всех этих людей, на протяжении всего лишь двух десятилетий между первой и второй мировыми войнами лошадиный мир исчез. Все, кто были связаны с лошадьми, были вынуждены искать себе другое занятие (особенно показательна, например, судьба шорников). Осталось спортивное коневодство, но это уже совсем другая песня и совсем другие объемы. Когда вы спрашиваете, как же мир обойдется без печатных книг, газет журналов и других письменных текстов для чтения, представьте себе, что сто с небольшим лет назад вашим предкам кто-нибудь рискнул бы рассказать о мире без лошадей.

Итак, мы разобрались с тем, почему так много сегодня издают, и какая у этого издательского бума перспектива. Попробуем теперь обсудить, почему в последние годы люди стали так много писать. Опять же, если говорить коротко, писать так много стали потому, что (а) появился эффективный канал для передачи письменных текстов и соответственно появился смысл и повод побольше и почаще писать, и (б) у нынешнего поколения есть такие возможности (время и средства) и умения (навыки).

Что я понимаю под «эффективным каналом для передачи письменных текстов»? Разумеется, я здесь нисколько не оригинален, и говорю об Интернете. Опять же замечу — ничто не ново под луной, и нынешний всплеск массового текстописания — не первый в новейшей истории человечества. Предыдущий аналогичный «бум» приходится, пожалуй, на эпоху регулярных почтовых сообщений. Регулярно и гарантируемо доставляемая бумажная почта была для своего времени не меньшей революцией, чем нынешний Интернет. Она также связала страны и континенты, дала возможность постоянно общаться на расстоянии разлученным родственникам и влюбленным, оживила научные и культурные связи, многократно усилила эффективность управления в бизнесе и торговле, и так далее, и так далее. В области культуры регулярная почта, как техническое средство, естественным образом породила соответствующий специфический жанр, а именно — эпистолярный. Начав вести почтовую переписку по делу, люди достаточно быстро поняли, что и это занятие может быть не лишено изящности, а избранные собрания из личной переписки — вполне достойны опубликования как истинные литературные шедевры. Заметим, что дань эпистолярному жанру отдавали те, у кого были, во-первых, такие возможности (свободное время и средства для посылки множества писем) и, во-вторых, необходимые умения (грамотность, приличный почерк, навыки, как прежде говорили, «чистописания»). Так в литературе возник новый жанр, а миллионы «любителей» так или иначе практиковались в этом жанре ежедневно по необходимости, по делу, по обстоятельствам жизни или просто личной склонности (есть ведь такие, кто излагает свои мысли на бумаге гораздо лучше, чем в личной беседе). В эту эпоху практически все грамотные люди умели достаточно прилично изъясняться на бумаге, и в среднем писали очень много (вероятно, больше, чем даже нынешние блоггеры — адресатов было меньше, зато письма были длиннее).

Что было дальше — известно. Изобрели телефон — средство мгновенной передачи живого человеческого голоса на расстояния, аналогичные почтовым. Возник конкурирующий канал передачи информации, пользоваться которым было проще и быстрее, и эпистолярный бум сошел на нет в течение тех же десяти-двадцати лет. Чуть раньше, кстати, изобрели телеграф — средство мгновенной доставки коротких текстовых сообщений (ну как тут не вспомнить нынешние SMS?), но канал был слишком «узким» (всего несколько слов в сообщении, знаменитый «телеграфный стиль» — ЛЮБЛЮ ЗПТ ЖЕНЮСЬ ТЧК). Поэтому предыдущий, эпистолярный расцвет «массового текстотворчества» похоронил именно телефон — как теперь сказали бы, первое мультимедийное средство, передававшее человеческую речь от источника к адресату именно в той модальности (звучащее слово), в которой она используется нами в быту. Более того — и это даже важнее, когда мы говорим о литературе — звучащее слово это именно та модальность, которой человек использует слово в процессе своего мышления. Когда человек думает, он ведь не видит перед собой написанного текста своих мыслей — он слышит свой «внутренний голос». Аналогичный «внутренний голос» слышит читатель, когда он «про себя» читает книгу. (Известны, конечно, техники скорочтения, которые как раз специально подавляют «внутренний голос», чтобы информация воспринималась непосредственно из текста. Это позволяет читать намного быстрее, но зато полностью убивает всякое эмоциональное восприятие прочитанного, так что к восприятию литературных произведений скорочтение отношения не имеет, и даже считается в этом смысле вредным.) Именно возможность передавать голос, с его интонациями и личными особенностями, напрямую слушателю, без посредства омертвляющего письменного текста (на написание которого ведь еще и времени тратится гораздо больше!) и сделал телефон столь популярным средством общения. Первое же поколение, выросшее в эпоху массовой телефонизации, решительно и бесповоротно перестало писать письма. Кстати, и «актуальная грамотность» (в смысле умения не только читать, но и качественно писать тексты) в этот момент радикально снизилась.

Любопытно посмотреть, что в этот момент происходило в искусстве. Прямым аналогом телефона (как средства общения) здесь было, конечно, радио (как масс медиа). И надо отметить, популярность радиопьес и других «звучащих форм» в первой половине двадцатого века была чрезвычайно высока. Достаточно вспомнить работу на радио многих известных писателей, например, Брехта. С другой стороны, чтобы почувствовать силу воздействия на массового слушателя радио (то есть аудио) модальности достаточно привести хрестоматийный пример постановки «Войны миров» Герберта Уэллса его не менее знаменитым однофамильцем Орсоном Уэллсом, повергшей в панику половину Америки, уверовавшей в реальную высадку воинственно настроенных марсиан. Однако, «радио-литература» практически не стала специфическим жанром, не дала каких-то важных специфических ростков (кроме, разве что радио-пьес того же Брехта), поскольку, во-первых, начиная с сороковых годов прошлого века, радио как мономедиа (заметим, что и литература — мономедия), опирающееся на единственную звуковую модальность, по всем статьям проиграло битву за аудиторию альтернативным ему мультимедиа — кино и телевидению, опирающимся сразу на две модальности восприятия (аудио и видео), занимающие в сумме 90 % человеческого внимания. Во-вторых же, и это еще интереснее — внутри битвы за радиоконтент (программу передач) — литература (fiction texts) во всех своих формах столь же радикально проиграла, с одной стороны, новостям и аналитике (non-fiction texts), а с другой — музыке, которая в итоге и заняла 80 % времени радиоэфира (остальные 20 % примерно поровну делят новости и реклама). Почему музыка (иногда со словами, если это песня, но все равно слово играет здесь явно вторичную и вспомогательную роль) вытеснила из основного аудиоканала (радио) собственно слово — предмет отдельного и важного разбирательства, имеющий существенное значение для предсказания будущего литературы после «заката буквы». Впрочем, нельзя не отметить и противоположный факт — в кино и на телевидении литература (тексты и фабула) дала музыке решительный бой и, похоже, окончательно похоронила мюзиклы и музыкальные передачи под грудой телесериалов и юмористических шоу. Ниже, во второй части, мы еще вспомним об этих фактах и тенденциях, пока же — двинемся дальше.

Итак, перед нами последняя четверть двадцатого века. Все пользуются телефонами, никто не пишет писем, количество писателей и престиж профессии писателя — предельно снижается. И в этот момент появляется Интернет… Впрочем, отступим еще на несколько лет назад. Появляется персональный компьютер. Вы скажете, причем тут ПК? Это же не канал передачи информации. Действительно, нет (сеть ПК — да, отдельный компьютер — нет). Но переход к массовой компьютеризации вновь заставил миллионы людей обрести навыки, необходимые для создания текстов, короче говоря, научиться печатать. Вы помните, что такое «машинописное бюро»? Раньше оно было в каждом уважающем себя учреждении, в каждой фирме (десятки, а то и сотни машинисток). У каждого начальника была секретарша, обязательно владеющая стенографией и машинописью, дабы запечатлевать высокий полет начальственных дум в печатные знаки. Вы помните, наконец, исходный смысл слова «рукопись»? И то, как прежде, чем сдавать рукопись в издательство, ее нужно было перепечатать? Я — уже не помню. Но моя мама одно время подрабатывала машинисткой на дому. (Вот вам, пожалуйста, еще одна профессия, полностью исчезнувшая практически у нас на глазах, на памяти одного поколения). Все это роскошное и громоподобное великолепие (не зря же помещения машинописных бюро обивали звукоизолирующими материалами — представьте себе весь этот шум, когда десятки машинисток стучат по клавишам своих пишущих машинок) стало ненужным только потому, что новое поколение пользователей ПК поневоле научилось печатать — не бог весть как, зато самостоятельно. Столь необходимый для возрождения эпистолярной эпохи навык создания письменных текстов вернулся — на новом витке спирали, а тут подоспела и «новая почта» — Интернет. Возникновение распространяемой через Интернет электронной почты, а затем и блоггерских ресурсов типа ЖЖ породили новый всплеск массового «текстотворчества», сопоставимый с эпохой прежних эпистолярных коммуникаций. Но новый всплеск массового «литературно направленного писательства» (не будем говорить о графомании) все-таки породил тот элементарный факт, что множество людей, благодаря ПК, одновременно научились печатать. «Почему птицы поют? — Потому что у них есть голос». Умеют писать (печатать) — вот и пишут. Пишут, как умеют. А почему их публикуют, мы уже разбирались выше.

Каковы же перспективы этого нового бума текстовых коммуникаций (и сопутствующего ему бума литературного творчества масс)? Увы. Технический прогресс неумолим. Мы видели, как в первой половине двадцатого века мультимедиа в ипостаси телефона убила текстовые коммуникации в ипостаси бумажной почты. В то же время кино, телевидение и музыка последовательно отнимали аудиторию у печатных книг, журналов, газет и всех остальных средств распространения письменного слова. Боюсь, нет никаких рациональных оснований предположить, что спустя сто лет, аналогичная история будет иметь иной финал. Интернет, как средство передачи информации на расстояние, изначально был в значительной степени ограничен передачей текстовых сообщений (и соответственно — построением текстовых ресурсов) исключительно в силу «узости» канала передачи. Чем более «толстым» (скоростным) становится канал передачи — а наращивание технических возможностей происходит в этой сфере постоянно, тем больше вероятность того, что в самое ближайшее время звук и видео снова вытеснят текст, на этот раз — из виртуального пространства Интернета. Уже сейчас нет никаких проблем с передачей по сети речи (телефонные компании всерьез озабочены конкуренцией со стороны skype и других подобных IP-служб, сетевые геймеры без проблем общаются друг с другом в реальном времени в голосовом режиме), кабельные телевизионные каналы также начинают переходить на цифровое вещание через Интернет, фирмы устраивают регулярные сетевые пресс-конференции. Похоже, через несколько лет Интернет может с полным правом сказать нынешнему текстовому буму: «Чем я тебя породил, тем я тебя и убью».

Для того, чтобы эра текста в сети закончилась, и реально началась эра мультимедиа, необходимо, чтобы, помимо возможности самого канала (Интернета) эффективно передавать мультимедийный контент пользователям, у пользователей, в свою очередь, появилась возможность легко и быстро такой контент создавать и посылать — так же просто и естественно, как мы привыкли говорить по телефону. Пока это еще не так. Не у каждого пользователя компьютер оснащен микрофоном и видеокамерой, не все носят с собой КПК, но ожидаемое в самые ближайшие годы (если не месяцы) новое поколение мобильных устройств, сочетающее в себе свойства мобильных телефонов, фотоаппаратов, видеокамер и сетевых коммуникаторов, безусловно решит эту проблему. И это станет началом заката текстовых сервисов и ресурсов Интернета, а с ними — и «новой эпистолярной эпохи». Люди снова перестанут в массовом порядке создавать письменные тексты, и будут просто говорить, смеяться, корчить друг другу рожи, в общем, получать удовольствие от общения. И слава богу, что технический прогресс в очередной раз дает им такую возможность.

Однако вторым очевидным следствием распространения мультимедийных благ станет то, что люди перестанут не только писать, но и читать. Почему люди не перестали писать (в быту), но не перестали читать с появлением телефона, радио и телевидения? Беллетристику, как мы знаем, стали читать существенно меньше, но совсем читать не разучились. Прежде всего потому, что получение профессионального образования, да и сама профессиональная деятельность во многих сферах по-прежнему требовали навыков получения информации из печатных книг, навыков работы с новыми публикациями и так далее. А это, в свою очередь, было связано с тем, что печатный текст на тот момент все равно остался наиболее удобной формой хранения и передачи деловой информации. Но сегодня это уже не так! Все данные (включая и текстовые) уже давно хранятся в цифровой форме. Числа хранятся как числа (а не как значки на бумаге), схемы, графики и диаграммы — как схемы, графики и диаграммы (то есть опять же как числа, воспроизводимые в виде соответствующих графических форм), видео и аудиоматериалы — как видео и аудиоматериалы… Записать, сохранить и передать, например, доклад руководителя в виде презентации с живым звуком и всеми сопутствующими видео и фотоматериалами проще, быстрее и полезнее, чем записать его в виде текста. То есть теперь не только в бытовой, но и уже и в профессиональной сфере мы пользуемся письменными текстами в качестве средства представления, хранения и передачи информации скорее по инерции (потому, что мы так умеем, так привыкли, так нас научили), а не потому, что иначе нельзя или иначе менее эффективно. А раз так — следующее же поколение, которое не сковано инерцией наших навыков и нашего мышления, изменит эту практику и полностью откажется от устаревших текстовых средств. Это и будет настоящий закат буквы.

Что же произойдет тогда с современной литературой, как с областью человеческой деятельности, направленной на создание письменных текстов? Увы, видимо, и она исчезнет. Останется частью прошлого — как многие другие человеческие практики, столь милые сердцам тех, кто был в них в свое время вовлечен. Возможно, новые книги будут создаваться и даже читаться некими группами книгопоклонников (подобно тому как существуют и доныне, в «постлошадный период» и конный спорт, и конный туризм, и даже конная милиция), но все это будет происходить уже на периферии человеческой культуры, играя в общей картине интересов и духовных устремлений человечества крайне малую и незначительную роль.

Постойте, как же так?! — спросит упорный читатель. А куда же денутся тогда все те души прекрасные (и прочие) порывы, которые всегда толкали людей на сочинение стихов, романов и вообще литературных произведений? Неужели и они сразу отомрут только потому, что никто не захочет распространять и читать книги? Должны же они как-то реализовываться и в эту вашу гипотетическую постписьменную эпоху?

И вот здесь я наконец-то могу радостно согласиться с вами, уважаемый читатель. Безусловно, творческий потенциал, ранее реализовывавшийся в виде письменных литературных текстов, никуда не денется. Просто на первый план выйдут другие средства его реализации. Какие именно? Читайте вторую часть этой статьи.

Часть 2. Заре навстречу, или Куда податься безработному писателю после кончины литературы

Допустим, я вас в чем-то убедил, и вы хоть на минуту поверили, что письменные тексты скоро исчезнут из нашей жизни, как некогда исчезли из нее, казалось, вечные спутники людей, лошади (см. первую часть статьи «Закат буквы или О хорошем отношении к лошадям»). Что же дальше? А дальше, уважаемые [пока еще читатели], начинается самое интересное. Потому что и лошади ведь не просто так исчезли из нашего обихода по прихоти кучки злодеев-конефобов. Потребности людей, которые ранее удовлетворяли лошади, никуда не делись, но в двадцатом веке для насыщения каждой из них было найдено новое, более эффективное средство. Лошади были вытеснены в результате жестокой конкурентной борьбы, и их место заняли автомобили, мотоциклы, метро, двигатели внутреннего сгорания, электричество… Заметьте — не появилось единое техническое средство «заменитель лошади» или «лошадь-робот». Появилось несколько новых средств, каждое из которых отвечало только одной потребности — возить на себе седока, толкать транспортную повозку, приводить в движение механизмы — но уж этой функции оно отвечало идеально, или, как минимум, значительно лучше, чем прежняя «универсальная» лошадь.

Также, я думаю, случится и с литературой в грядущую «постписьменную» эпоху. Все те различные творческие потребности человека, которые сегодня удовлетворяются единым путем написания и опубликования литературных текстов, в новую эпоху будут удовлетворяться другими, причем несколькими и различными способами. Место традиционной письменной литературы займут такие творческие практики, которые в настоящее время еще не существуют, либо считаются внелитературными или «паралитературными». И первое, что здесь кажется очевидным, пути прозы и поэзии, ранее на некоторое время искусственно объединенные понятием «книги» и «публикации», вновь и окончательно разойдутся.

Для того чтобы представить себе, что ждет в будущем литературу как вид искусства (более точно — художественную литературу, fiction), следует, прежде всего, разобраться в том, какую функцию она выполняет по отношению ко всем тем «лицам», с которыми связано, и которыми определяется ее существование. Иными словами, зачем пишет писатель, зачем читает читатель и зачем издает издатель. (Критиков, кураторов окололитературных мероприятий и прочих персонажей этого ряда в данном случае можно смело вынести за рамки рассмотрения как явления второго порядка малости.)

Поведению и намерениям читателей и издателей мы достаточно много времени посвятили в первой части. Как выяснилось, тенденция здесь волне определенная — читают и будут читать письменные тексты все меньше; издают пока неплохо, однако в какой-то момент (и достаточно резко) издавать практически перестанут, поскольку это станет просто нецелесообразно с точки зрения бизнеса. Таким образом, в рядах тех, кому все еще нужно, чтобы литературные звезды зажигали, остаются только писатели. Вот мы и попробуем далее разобраться, зачем нужна литература писателям, и так ли она им нужна на самом деле.

Зачем пишет писатель? Задайте писателям этот вопрос (как-то я уже проделывал этот эксперимент, результаты его многие помнят:)), и в 90 % случаев вы услышите в ответ ничего не значащую пафосную фразу «Пишу, потому что не могу не писать!», которая на самом деле означает либо «Я так привык», либо «Я все равно больше ничего не умею». Также популярны псевдо-циничные ответы типа «Пишу ради денег» и кокетливо-гендерные типа «Стал писателем, чтобы привлекать внимание противоположного (вариант — своего) пола». Все эти ответы по очевидным причинам не относятся к теме обсуждения специфических функций литературы. Для того чтобы зарабатывать деньги или добиваться внимания потенциальных сексуальных партнеров, вовсе не обязательно что-то писать — это можно делать и множеством других, причем гораздо более эффективных способов. Так почему же писатель именно пишет? Из всего множества ответов, которые я некогда выслушал и записал, лишь два представляются мне действительно ответами по существу вопроса (разумеется, в формулировках возможны вариации). Один: «Я хочу что-то сказать людям» (вариант: «Я люблю рассказывать истории»). Другой: «Я пишу для себя. Так я выговариваюсь, решаю свои внутренние проблемы».

На первый взгляд, кажется, что утверждения «Я хочу что-то сказать людям» и «Я люблю рассказывать истории» — это два разных ответа, соответствующих двум различным типам писателей. Первая формулировка означает: у меня есть определенные идеи и представления, я хочу убедить людей в их истинности, в конце концов, я хочу изменить мир! Вторая подразумевает существенно меньшую претензию, а именно: мне интересно наблюдать за людьми (варианты — я много пережил, много повидал, знаком со многими интересными людьми, прожил длинную жизнь и т. д.), у меня в запасе множество историй, и я хотел бы поделиться ими с другими людьми. Объединяет эти два подхода, в первую очередь, то, что это экстравертные мотивировки. Для писателя-экстраверта создаваемый им литературный текст — средство коммуникации, способ связаться с другими людьми и донести до них свои истории или свои взгляды. Второй момент, объединяющий эти ответы, заключается в том, что ведь и тот писатель, который хочет распространять свои идеи и изменять мир, тоже вынужден делать это, рассказывая истории. Яркий пример такого рода — Лев Толстой. Толстовские проповеди в чистом виде способны читать разве что собственно толстовцы. Однако когда они обличены в форму «Войны и мира», «Анны Карениной» или «Воскресения», их становится способно с интересом прочитать и воспринять существенно большее множество культурных людей, и в такой обертке толстовская проповедь становится действительно всемирной. Людям в большинстве своем интересно «читать истории», да еще и не просто истории, а истории, написанные хорошим языком, с захватывающим сюжетом, живыми персонажами, волнующими проблемами. Под таким «соусом» они вполне готовы воспринять и немного абстрактных истин. Количество же тех, кто готов усваивать те же истины в виде сухого экстракта моральных, философских или научных статей, ныне, как и всегда, крайне невелико. Почему природа человека такова — не предмет нашего сегодняшнего обсуждения. Просто примем это в качестве аксиомы и двинемся дальше.

Череп, чернильница и молоток. Пабло Пикассо

Итак, для писателя-экстраверта важен читатель. Воздействие на читателя — цель его занятий литературой. Более того, читатель ему нужен предельно массовый. Писатель-экстраверт всегда мечтает написать бестселлер. Не потому (не только потому), что он так любит славу и известность, а потому, что таким способом его слова достигнут максимально возможного количества умов и сердец. Писатель-экстраверт никогда не откажется от экранизации своего бестселлера — ведь так его мысли и чувства узнают еще большее количество людей (зрителей-то в нашем мире заведомо больше, чем читателей, да и кинореклама куда назойливее и всеохватнее, нежели реклама книжная). Иногда, конечно, писатель-экстраверт не без оснований опасается того, что в ходе экранизации режиссер и продюсер могут существенно «извратить» произведение: изменить развязку, выкинуть важные смысловые и сюжетные линии, выхолостить мораль и т. д. и т. п. Но это опасение никогда не перерастает в фобию и не препятствует последующим возможным попыткам экранизации. А уж если бы писатель-экстраверт мог сам руководить экранизацией своих произведений — это был бы истинный предел его мечтаний.

Отсюда следует два важных вывода касательно описанного подвида писателей. Первый: если в какой-то момент читательская аудитория резко схлопнется, а книги принципиально перестанут издавать существенными тиражами, писатели-экстраверты в тот же миг перестанут заниматься традиционной литературой (в смысле «создания художественных текстов, предназначенных для прочтения»). Они скорее будут писать сценарии для кино и театра. Потому что придуманные ими истории и созданные ими смыслы должны доходить до других людей. И второй вывод: если бы писатели этой категории вдруг смогли без экономических и прочих проблем в любом количестве сами снимать кино по собственным сценариям, они предпочли бы это занятие написанию текстов, поскольку как коммуникативное искусство, как медиа кино в наши дни дает литературе сто очков вперед: кино ведь смотрит гораздо большее количество народу, нежели читает художественную прозу. А в перспективе, как мы уже видели, этот разрыв станет и вовсе непреодолимым. В этих условиях писатель-экстраверт просто не сможет добиваться своих коммуникативных или пропагандистских целей прежними средствами, и потому предпочтет скорее перестать писать, нежели перестать сочинять истории для людей. Функция сохранится, пережив и преодолев прежние (литературно-текстовые) средства.

Вероятно, на этом месте внимательный читатель данных заметок поспешит поймать меня на слове и строго спросить: «Если ваши рассуждения верны, почему же до сих пор мы не наблюдаем столь массовой переквалификации писателей в кинодеятели?» Верно, не наблюдаем, отвечу я. И тому есть целых три серьезных причины.

Рассмотрим следующую аналогию. Почему типичный средний бард (пардон, автор-исполнитель) всегда сам, явно не бог весть как, играет свои песни на гитаре и поет их собственным, очень средним голосом с невнятной дикцией и невеликим диапазоном? Неужели он считает их недостаточно хорошими для серьезного исполнения — с ансамблем или оркестром, с профессиональным вокалом? Если отвлечься от традиций жанра и сопутствующих сентиментальных комментариев типа «так песни звучат душевнее», ответ здесь заключается в трех основных причинах. Во-первых, откуда у него деньги на оркестр, певцов и студию? Иными словами, первая причина — экономическая. Во-вторых, если он отдаст свою песню какому-нибудь профессиональному певцу, и она вдруг станет популярна, то вся слава достанется этому певцу, а об авторе песни никто и не вспомнит, его имя нигде не прозвучит, поскольку так устроен современный шоу бизнес. Назовем эту причину честно — стремлением к личной известности и популярности. И наконец, в-третьих, сделав свою песню, первоначально всецело являвшуюся плодом его личного индивидуального творчества, предметом творчества коллективного, автор полностью теряет контроль над процессом. Аранжировщик самовыразился, дирижер самовыразился, музыканты и певцы самовыразились — глядишь, от первоначального замысла остались рожки да ножки. Кого это устроит? Кого-то и устроит, но далеко не всех. Таким образом, третья причина «самостийности и незалежности» автора-исполнителя заключается в том, что автор хочет творить сам, а не в команде. Пусть даже результат получится объективно хуже, зато на 100 % творение мое. Позиция ясная и заслуживающая всяческого уважения.

Совершенно также обстоит дело и с литературным творчеством. По очевидным экономическим причинам никто не станет экранизировать все книги, которые ныне пишет все большее количество писателей. Вторая причина тоже понятна. Вот сняли «Турецкий гамбит» и «Статского советника», а слава досталась вовсе не Акунину, и даже не режиссерам, а почему-то в основном актерам. Хотя почему это «почему-то»? Актеров зритель видит, они даны ему в непосредственном ощущении, а режиссер и сценарист — они за кадром, скорее подразумеваются, чем воспринимаются. Вот и все объяснение. Правда, Лукьяненко после «Ночного дозора» поимел-таки славу русского фантаста номер один, но это скорее исключение, подтверждающее правило. В общем, кино явно отбирает возможную славу у писателя, и тем более — на 100 % — у сценариста, и щедро перераспределяет ее по оси «режиссер — актеры». Наконец, как мы уже говорили выше, писатель в еще большей степени (по сравнению с автором-исполнителем песен) привык единолично контролировать и творческий процесс, и творческий результат. Писатель сочиняет свой мир. Он один знает, как выглядят в этом мире герои, здания, машины, деревья и все остальное. Он один знает, как его герои разговаривают, какие у них голоса, как они ходят, как спят, как пьют чай. В этом мире писатель — полноправный и единоличный демиург. Расстаться с такой властью или даже поделиться ей, пустить на свою законную территорию каких-то продюсеров, режиссеров, актеров, художников по костюму и декораторов, да еще бог знает кого — всю киногруппу! — вряд ли захочется даже под угрозой тотального падения тиражей. Так что даже если каким-то чудом удастся разрешить первые две проблемы, писатель никогда не поступится своим интеллектуальным статусом единоличного творца. Киношники могут сколько угодно смеяться над «кустарями одиночками без мотора», но, как ни крути, писатель — единственный из всех «деятелей искусств», кто способен создавать столь объемные иллюзии в одиночку. В этом смысле (КПД = количество затраченных денег и человеческих усилий, деленное на произведенный эффект) литература — наиболее экономичное и наиболее мощное из всех искусств. Кто же от такого добровольно откажется?!

— Тогда к чему были все предыдущие рассуждения? — резонно спросите вы. И в ответ я сперва привлеку ваше внимание к слову «добровольно», а затем вновь напомню, что эффективность литературы сохраняется лишь до тех пор, пока значительное число людей не только пишет, но и читает книги. А если книги читать и издавать перестанут? То-то. Вот тогда и состоится окончательная миграция писателей в сценаристы. Да что там миграция. Это будет исход. Горестный, со стенаниями о золотом веке и земле обетованной, которые приходится оставлять позади. Где вы — независимость, слава и статус Творца в собственном выдуманном мире? Остались в прошлом вместе с гордым именем «Писатель». Другие будут отныне рассказывать (точнее, показывать) человечеству истории и навевать/ развеивать сон золотой.

Не правда ли, печальная картина. Между тем, наш предыдущий анализ показывает, что она подготовлена всем предшествующим ходом истории, и избежать ее позволило бы разве что чудо. И то еще непонятно — какое такое чудо могло бы спасти умирающую писательскую профессию. В самом деле, представим себе, что к отчаявшемуся писателю-экстраверту эпохи победившего мультимедиа вдруг явился… ну, допустим, Старик Хоттабыч и предложил бы исполнить его самое глубинное желание. Чего бы попросил этот гипотетический писатель для себя и своих собратьев по отслужившему свой век перу? «Дорогой Хоттабыч, — взмолился бы, я думаю, он. — Посрами проклятых киношников. Сделай так, чтобы мы сами могли снимать фильмы — не затратив ни копейки, без помощи режиссеров и актеров, и за тот же срок, за какой обычно пишем книги!» Конечно, Хоттабыч только рассмеялся бы ему в ответ. Но совсем не по той причине, по какой вы думаете. «О, несчастный отсталый гуманитарий, — сказал бы ему мудрый джинн. — То, о чем ты просишь, и так уже возможно благодаря вашим современным технологиям, без всяких чудес и заклинаний. Лучше я сохраню волос в моей драгоценной бороде для кого-нибудь, кто больше нуждается в моей помощи!»

Конечно, речь идет о будущем. Но особо расслабляться не стоит, поскольку будущее-то это не такое уж отдаленное и фантастическое, а скорее как раз наоборот — весьма вероятное и достаточно близкое. Уже не как литературный критик-любитель, а как специалист в области анализа изображений, компьютерной графики и систем виртуальной реальности я со всей ответственностью заявляю: в течение ближайших 10–20 лет на рынке появятся программы-генераторы виртуальной реальности, при помощи которых любой человек на своем домашнем персональном компьютере сможет самостоятельно снимать полнометражные цифровые виртуальные фильмы, причем качество анимации и визуализации виртуальных персонажей будет сопоставимо с игрой реальных актеров и к качеством реальных киносъемок. Как это будет выглядеть? Примерно как в современных компьютерных играх и программах 3D-анимации. Вы выбираете из библиотеки трехмерных образов необходимый пейзаж или набираете из готовых элементов интерьер помещения, в котором будет происходить будущее действие. Расставляете внутри подготовленной сцены персонажей, формируете их внешность (лица — при помощи фоторобота или на основе реальных фотографий, фигуры — из набора параметрически настраиваемых типовых трехмерных «кукол»), выбираете подходящую одежду, настраиваете особенности движения, определяете траектории и хронометраж перемещений и т. д. и т. п. Если чувствует в себе пластические таланты, можете даже, одевшись в специальный сенсорный костюм, пройтись «в кадре» за одного или двух, да хоть за всех персонажей — компьютер зарегистрирует ваши передвижения и заставит анимированных героев воспроизвести их в точности, вплоть до мельчайшего жеста. Затем расставляете «виртуальные камеры» и «виртуальные софиты», определяете траектории движения камер, «наезды» и «удаления» виртуального объектива, запускаете все это великолепие на счет (процесс генерации фильма называется «рендеринг»), и через некоторое время уже смотрите видеофрагменты, которые «снял» (сгенерировал) для вас компьютер с точки зрения каждой камеры. Если что-то не понравилось — меняете все, что хотите, и делаете новый «дубль» — и так до тех пор, пока ваше творческое эго не будет удовлетворено. Потом, используя монтажные программы, которые вполне доступны на персоналках и сейчас, эпизод за эпизодом монтируете свой фильм, добавляете специальные видеоэффекты, титры… Вот только озвучивать каждого персонажа вам придется самому. Для этого, сидя перед снабженной микрофоном веб-камерой и глядя на экран, на котором прокручивается соответствующий эпизод вашего виртуального фильма, вы должны будете в нужные моменты произносить необходимые реплики. При этом программа анализа видеоизображения автоматически распознает вашу мимику и синхронно перенесет ее на лицо выбранного персонажа, а программа обработки звука придаст записи вашего голоса необходимый (выбранный вами для этого персонажа) тембр. Вуаля, фильм готов!

Можете сомневаться сколько угодно, но мне кажется, я все-таки обязан донести до вас эту информацию, чтобы вы знали, чего следует ожидать: технически это вполне возможно. Более того, это возможно уже сегодня! Только, во-первых, пока еще очень дорого и доступно разве что кинокомпаниям (правда, уже не только крупным, но и достаточно мелким). А во-вторых, качество создаваемого изображения пока еще не является настолько натуральным, чтобы можно было обмануться и принять симуляцию за живого человека. Кто смотрел, скажем, «Небесный капитан», меня поймет. Но ведь мы говорим про ближайшее будущее. А в современном мире 10–20 лет технического прогресса — все равно что столетия в прежние века. Вспомните. Кто бы мог в 1975-м году поверить, что компьютеры, эти громоздкие и дорогостоящие махины, станут маленькими, дешевыми, персональными и окажутся у каждого из нас на столе? И произойдет это не в 2095-м, а все в те же ближайшие 10–20 лет, не позднее 1995-го! А мобильные телефоны? В начале девяностых мобильный телефон был размером с бутылку, весил примерно столько же, стоил как «Жигули», принимал только в городе, да и то не везде, встречался крайне редко и служил предметом гордости малочисленной новоявленной элиты. Прошло десять лет, и сотовый телефон стал также дешев, миниатюрен и распространен, как обычные наручные часы. Стоит ли продолжать перечисление примеров? Технический прогресс действует именно так: то, что сегодня в научной лаборатории, завтра окажется в опытном производстве; то, что сегодня громоздко, дорого, недоступно и существует в единичных экземплярах — завтра обязательно станет миниатюрным копеечным предметом массового потребления. Было бы желание.

А желание — и здесь мы снова возвращаемся к теме будущего литературы и писательского ремесла — желание обязательно появится! Представьте себе те обширные легионы писателей, число которых, как мы уже выяснили, перед закатом книгоиздания будет все увеличиваться, и которые после резкого и неизбежного схлопывания книжного рынка вдруг разом останутся не у дел. Думаете, они откажутся попробовать свои силы в создании нового вида искусства — то ли «визуальных книг», то ли «литературных мультфильмов», а со временем — все более и более реалистичной виртуально-литературной продукции? Вряд ли. Они ведь по-прежнему останутся сочинителями, рассказчиками историй, полноправными единоличными творцами. Только теперь у них будет больше шансов достучаться до избалованной мультимедийными зрелищами аудитории.

— Допустим, — скажет все тот же критически настроенный читатель, — молодежь (которая и сейчас-то уже не особо читает, да и пишет все меньше), может, и увлечется подобными новациями. Нынешнее поколение, овладевшее компьютерной премудростью едва ли не с пеленок, вероятно, и с такой техникой, как вы описали, тоже сладит без проблем. Но как быть с писателями более старшего возраста? Неужели у них в эту грядущую эпоху останется один путь — на кладбище литературных мастодонтов? Как-то не по-людски получается…

Что можно ответить на подобное замечание? Увы, никто не обещал, что прогресс будет гуманен и обходителен. Спросите у шорников и машинисток, был ли он гуманен по отношению к ним. И все же мне кажется, судьба «не освоивших виртуальность» писателей не будет столь уж печальна. Никто ведь не отменял такой профессии как литературный секретарь. Не секрет, что и сегодня, в эпоху, когда и машинисток-то не осталось, и казалось бы, все худо-бедно умеют печатать, многие писатели все еще по старинке записывают свои тексты от руки на бумаге, после чего специально обученные люди все это исправно перепечатывают. Некоторые мэтры даже не утруждают себя бумагомаранием. Они просто надиктовывают свои тексты — либо непосредственно секретарю, либо на диктофон, и затем все это опять же кто-то переводит в печатную форму. Аналогичным образом, компьютерно подкованный литературный секретарь грядущей эпохи сможет воплотить на экране все коллизии, причуды и фантазии, которые только сможет вообразить себе его литературный патрон. Заметим попутно любопытный момент, связанный с институтом литературных секретарей.

Почему-то их присутствие никак не ущемляет сознания писателя в его литературном самодержавии. Литературный секретарь не создает у писателя давящего ощущения «команды». Это бесправный раб. Марионетка, лишенная собственной воли. Вторые руки писателя — не более того (сами секретари так, естественно не думают, но благоразумно помалкивают). Поэтому присутствие литературного секретаря тире специалиста по технологиям трехмерной анимации — вполне возможная и даже, вероятно, почти необходимая деталь существования «нового писателя» в постписьменную эпоху. Более того, я думаю, со временем, те, кто способен только сочинять, но не исполнять на компьютере свои «виртуальные пьесы», станут относиться к тем, кто это может и потому не нуждается в услугах литературного секретаря, немного снисходительно и даже слегка презрительно. Автор-исполнитель, скажут они, ну, что с него возьмешь. Жалкий любитель. Графоман… Впрочем, это уже не относится к теме данной статьи.

Итак, я сформулировал свой прогноз. Все, кто пишет для публики, кому не безразлично число читателей и слушателей — все они в наступающую постписьменную эпоху превратятся в жрецов нового искусства, сочетающего элементы литературы, театра и кинематографа на базе компьютерных технологий виртуальной реальности. Как будет называться это новое искусство — «виртуатура» или «литератограф» — не суть важно. И дело даже не в том, что письменный текст, стиль изложения перестанет играть в нем решающую самоценную роль. Самое главное — изменится сам процесс сочинительства. Виртуальное моделирование неминуемо сделает его более похожим на постановку пьесы или фильма. Гораздо большее значение приобретет визуальная картинка, пластический ряд, который уже нельзя проигнорировать, оставаясь только на уровне диалогов и закадрового текста. В общем, готовьтесь увидеть нечто!

Будет ли это новое искусство «лучше» или «хуже» прежнего? Не берусь судить. Думаю, оно будет просто другим. Поживем-увидим. А в том, что мы с вами, уважаемый читатель, обязательно застанем описываемые времена, лично у меня нет никаких сомнений.

— Постойте, неужели это все! Хорошо, все «литературные мессии» и «рассказчики историй» переквалифицируются в создателей «виртуальных историй». Но ведь помимо них есть и другие писатели! Те, кто пишет для себя, кому не важна реакция публики. Они-то будут продолжать писать и после того, как наступит ваша пресловутая «постписьменная эпоха».

Конечно, это еще не все. И действительно, помимо писателей-экстравертов, есть и большой отряд писателей-интровертов, для которых писательство — на самом деле способ решения собственных, внутренних задач, часто — вопрос личностного и физического выживания, упорядочения и осмысления жизненного опыта и так далее. Спорить с этим трудно. Формат личного дневника, исповеди, блога, отчета на кушетке психоаналитика — неистребим. И более того — востребован. Коротко говоря, потому, что писатели-экстраверты, «рассказчики историй» показывают нам внешний мир таким, каким мы могли бы его увидеть, оказавшись на их месте, но оставаясь при этом собой, а писатели-интроверты, «психоблоггеры» передают, транслируют нам то, что у них внутри, причем в таком именно виде, в каком мы воспринимали бы это, не просто оказавшись на их месте, но непосредственно став ими. Это становится возможным потому, что, как я уже отмечал в первой части статьи, звучащее слово это именно та модальность, которую человек использует в процессе своего мышления. Когда человек думает, он слышит свой «внутренний голос», который «проговаривает мысли». Аналогичный «внутренний голос» слышит и читатель, когда он «про себя» читает книгу. И в этот момент, если он читает не описание окружающего пейзажа, а, к примеру, бурную исповедь или печальные размышления героя книги, написанные от первого лица, то на бессознательном уровне читателю кажется, что это он сам в данный момент так думает. Ведь внутренний голос звучит? Звучит! Отсюда и та поразительная способность вызывать сопереживание и эмпатию даже к заведомо отрицательным персонажам, которая столь свойственна художественной литературе и не присуща более ни одному другому виду искусства (во всяком случае, в столь концентрированном виде).

Что же случится с этой, «исповедальной» ветвью литературы в обсуждаемую нами постписьменную эпоху, когда число потенциальных читателей художественных письменных текстов вдруг неожиданно станет исчезающее мало? Как уже отмечалось выше, самим писателям-интровертам обычно совершенно безразлично, будут ли их произведения опубликованы, и станут ли они широко известны. Писатель-интроверт решает собственные сугубо внутренние задачи. Однако если в итоге такой писатель окажется до конца последователен, и его текст так и не будет нигде опубликован, он, следовательно, так и не станет действительным фактом литературы. Потому что обсуждаемыми фактами — и литературы, и искусства вообще — становятся только такие произведения, которые по воле автора становятся публичными, доступными для ознакомления и восприятия. И в этом смысле их опубликование («делание публичным») в какой бы то ни было форме — необходимо. Получается, даже писатель-интроверт не может игнорировать тот факт, что каким-то образом, рано или поздно его текст, его монолог должен будет хоть как-то дойти до читателя. А если читатели перестали читать? Тогда для публикации «внутреннего монолога» остается единственная адекватная форма — звучащее слово, записанное и распространяемое в цифровом виде. Более того, если вдуматься, эта форма даже более адекватна для сохранения личных переживаний, чем привычная нам форма «собственноручно записанной исповеди».

Во-первых, для внутреннего монолога очень важна скорость записи. Чтобы символьная запись не мешала потоку мысли, нужно владеть навыками стенографии (вспомните, часто ли вам удавалось в институте записать за профессором все, что он говорил на лекции:)) В то же время, наговаривать свои мысли на диктофон или в микрофон компьютера — самое простое и обыденное дело. Во-вторых, в аудиозаписи остаются живые интонации, паузы и другие приметы «естественной речи», иногда столь важные для установления душевного контакта со слушателем (который часто не устанавливается между читателем и печатным текстом именно в силу его книжной «официозности»). В-третьих, в настоящее время аудиозаписи столь же легко сохранять, распространять и воспроизводить, как и письменные тексты. Собственно, именно из-за невозможности сохранять и воспроизводить живую речь, европейская культура некогда ушла от устной традиции к письменному общению, в том числе, и в литературе. Нынешний виток технического прогресса вернул нам возможность полноправного существования литературы и в устной форме. И наконец, предоставляемые современными компьютерами возможности редактирования, изменения структуры, правки и всевозможной другой работы со звучащими текстами уже сейчас ничуть не слабее, чем аналогичные средства для редактирования печатных текстов. Не сомневаюсь, что с наступлением постписьменной эпохи появятся и специализированные редакторы звучащих текстов, по сравнению с которыми нынешний Word покажется детской игрушкой.

Итак, мой следующий прогноз: я уверен, что естественной формой существования «интровертной», доверительной литературы в постписьменную эпоху станет аудиозапись живой авторской речи.

Вы скажете, что же здесь нового? Аудиокниги и так уже во всех магазинах. Скоро их продажи превысят печатные тиражи. — Вот и отлично, замечу я. Это есть безусловный признак скорого наступления постписьменной эпохи. И все-таки пока это еще не совсем то, о чем я говорю. Пока что аудиокниги — это инсценировки, актерское прочтение текстов, которые все-таки предназначены были для чтения глазами с листа. По-настоящему интересное здесь начнется, когда аудиокнига станет самостоятельным жанром. Когда сочинители станут сочинять тексты специально для аудио прослушивания. Пожалуй, первой ласточкой этого возникающего на наших глазах аудио-литературного жанра является то, что делает в театре, на радио и телевидении Евгений Гришковец. Но все же и это пока еще только переходные формы, нечто межеумочное, не освободившееся до конца от исходной своей и явно «письменной» литературности.

Вы спросите, в чем здесь разница — предназначен текст изначально для чтения с листа или сразу для аудио прослушивания — разве это не будет по сути точно такой же текст? Мне кажется, это не совсем так. Дело в совершенно иной пропускной способности слухового канала восприятия по сравнению со зрительным. Когда тренированный читатель читает глазами с листа напечатанный текст, он, во-первых, читает существенно быстрее, чем может воспринимать ту же самую по содержанию речь на слух, и, во-вторых, способен запомнить и «держать в оперативной памяти» существенно больший объем только что прочитанного текста. Это позволяет литературному стилю письменных художественных текстов, предназначенных для чтения «с листа», допускать такие вольности, какие никогда не могла бы позволить себе речь устная. Например, предложения длиной в полстраницы, специально затрудненную грамматику, вычурную лексику и так далее, и так далее. Попробуйте воспринять на слух несколько страниц, скажем, из Толстого, Джойса, Дюрренматта, и вы поймете, о чем я говорю.

Не то, чтобы законы правильного построения речи для восприятия на слух были до сих пор неизвестны: Заставь аудиторию полюбить или возненавидеть тебя. Возбуди эмоцию, она освежит восприятие. Говори простыми словами и простыми предложениями. Строй свою речь логично. Повторяй несколько раз то, что ты считаешь самым важным и хочешь, чтобы слушатели запомнили… Эти и другие законы риторики знали еще древние греки. Придумали ее, видимо, софисты, а первую известную письменную «Риторику» написал Аристотель. На протяжении веков риторика была стержнем европейской культуры. Сначала — в лоне античной состязательной юриспруденции и политики, затем — как церковное искусство общения с неграмотной паствой. Примат письменности в XIX–XX веках оттеснил риторику на задворки, литература и вовсе забыла о ней напрочь. Риторические приемы в художественной речи стали считаться моветоном. Что ж, похоже, пришло время нового синтеза, возвращения к истокам. Грядущая аудиолитература будет неминуемо риторичной, хотим мы этого или нет. Писателям придется становиться хорошими рассказчиками, иначе ничто из сказанного не будет понято и тем более запомнено слушателями.

Впрочем, может быть, кому-то как раз интереснее слушать бессвязный, почти бессмысленный, зато предельно эмоциональный монолог, переполненный выкриками, стонами, паузами, вздохами. Правда, согласитесь, это уже вообще не особо похоже на прозу. Скорее это некий спектакль или даже… стихи?

А ведь действительно! Мы чуть не забыли о том, что помимо литераторов-прозаиков, о которых в основном шла речь в этом разделе, на свете есть еще и поэты. Поэзия — отдельный огромный мир, полноправная часть литературы, не имеющая с прозой почти ничего общего, кроме того, что и то и другое может быть (с различной степенью потери информации!) записано буквами на бумаге. При этом проза-то как раз передается на бумаге почти адекватно, чего, увы, не скажешь о стихах. В эпоху печатной книги (и, не будем забывать, регулярной почты, а также текстового Интернета) былая синкретичность поэзии — ее живой звук, ее ритм, ее дыхание, ее музыка, ее перформанс — были принесены в жертву типографскому станку, и поэзия оказалась низведена до «текста, записанного в столбик». В постписьменную эпоху, о которой идет речь, когда «рассказывание историй» превратится в их «показывание», поэзия вряд ли пойдет по тому же пути. Прежде всего, потому что поэзия не рассказывает историй. Во всяком случае, это не основное и не единственное ее назначение. Вы спросите, что же тогда будет с поэзией, освобожденной от власти печатных букв? Читайте третью часть этой статьи.

Часть 3. Назад в будущее, или О былом и грядущем синкретическом интерактиве

История, как известно, движется по спирали. И для того, чтобы попытаться набросать черты гипотетической поэзии будущего, нам сперва придется отправиться к истокам нашей культуры, в те времена, когда она была еще едина и не разделена на всевозможные виды, роды и жанры. (Не стану утверждать, что «синкретическая» теория зарождения культуры является на 100 % общепризнанной и единственной рассматриваемой ныне соответствующими научными сообществами, но до сих пор ничего более убедительного, насколько я знаю, не предложено, так что будем отталкиваться от этой модели.)

Итак, некогда все было едино. Камлание древнего шамана — это одновременно и религиозный акт, и акт искусства, и научно-прикладная практика (направленная на вызывание дождя, обретение удачи в охоте или что-то еще, столь же жизненно конкретное, ощутимое и проверяемое опытным путем). Далее, если отвлечься от религиозных и научных аспектов и рассматривать первобытные культурные практики исключительно с точки зрения искусства, то и здесь мы обнаружим поразительное и произвольное смешение всего того, что в будущем станет составлять, казалось бы, несоединимые его (искусства) виды. Как нам теперь представляется в ретроспективе, в древнейшем синкретическом действе вполне успешно сосуществовали:

— живопись и скульптура (наскальные рисунки, на фоне которых происходил шаманский перформанс, ритуальные маски, фигурки и «муляжи» животных, тотемные столбы, etc.),

— музыка (ритмичное топанье и хлопанье присутствующих, стук там-тамов, треск трещоток, свист дудок, и бог знает еще какие жуткие звуки:)),

— танец (по ходу действа почти непрерывно топтались, кружились, прыгали и извивались не только сам шаман, но и все остальные участники),

— пение (как сольное, включающее протяжные звукоподражательные элементы, так и хоровое),

— поэзия-речитатив (ритмичная речь, наполненная первобытной звукописью созвучий и первичной же образностью простых уподоблений),

— проза-повествование (все доступное племени знание — от мифологии до истории рода — передавалось, разыгрывалось, «размножалось» и сохранялось в ходе подобных представлений).

Нельзя не отметить, что по силе воздействия на участника такая первобытная мистерия безусловно превосходила любой вид современного искусства. Прежде всего, потому что «забирала» человека целиком, задействовала разом все его чувства (включая и такие, на которые мы пока технически воздействовать не умеем, а соответственно и искусства, воздействующие на них, у себя не развили, или развили, но не считаем их за искусства).

Когда говорят о традиционных «пяти чувствах», обычно перечисляют зрение, слух, обоняние, осязание, вкус. Легко заметить, что современные виды искусства, распространенные в западной культуре, задействуют в основном первые две модальности из перечисленных пяти. Искусство ароматизации, некогда развитое на Востоке (и кстати также входившее в первобытно-синкретические действа у огня, в который периодически бросали различные пахучие добавки), почти сошло на нет в нашу эпоху — в основном вследствие отсутствия технических средств для записи, передачи и воспроизведения запахов. (Впрочем, в последние годы в прессе то и дело появляются сообщения о создании не только экспериментальных, но и промышленных технологий такого рода, так что, возможно, в самое ближайшее время наши кинотеатры и телевизоры окажутся оборудованы еще и ароматическими приставками…) С осязанием, тактильными ощущениями, мы также не научились по-настоящему работать: нет техники, средств, нет и соответствующего искусства. Наконец, основанное на пятой модальности — вкусе — искусство кулинарии в том или ином виде присутствует во всех известных культурах, во многих из них (включая и современную западную) даже признается ныне за «искусство», но держится особняком и с остальными искусствами никогда не смешивается.

Казалось бы, картина ясна, и ничего нового здесь добавить уже не удастся. Однако не стоит забывать и о других человеческих чувствах, которые почему-то не вошли в классическую схему пяти модальностей. Конечно, я имею в виду не трансцендентное «шестое чувство», а другие, вполне физиологические способности к восприятию, которые, хотя и не пронумерованы, зато даны в ощущениях каждому из нас: боль, удовольствие, чувство равновесия, чувство времени, чувство тепла/холода, чувство движения, чувство ритма, чувство мышечного возбуждения, чувство сексуального возбуждения и ряд других. Не будем вдаваться в философские споры о том, какие человеческие способности к восприятию ощущений считать отдельными «чувствами», а какие нет. Ограничимся здесь чисто техническим определением, подразумевающим, что каждому отдельному «чувству» должен соответствовать отдельный воспринимающий орган («зрение это глаза», «слух это уши» и т. п.) В таком случае, все выше перечисленное — такие же полноправные «чувства». Например: как известно современной науке, боли и удовольствию соответствуют определенные центры в мозгу, за равновесие отвечает вестибулярный аппарат, за чувство тепла/холода — соответствующие рецепторы (рецепторы тоже считаются, иначе из традиционной схемы придется исключить вкус и обоняние!), и так далее, и так далее. Так вот, первобытное синкретическое искусство задействовало наряду с пресловутыми пятью «базовыми» чувствами и практически все перечисленные «дополнительные» модальности. Все те мало эстетичные с точки зрения современного «культурного» человека элементы бичеваний, прижиганий, прокалываний, приема наркотических препаратов, сексуальных оргий и т. п., которые практикуют «дикари» наряду с более приемлемыми и понятными цивилизованному обществу танцами, раскачиванием и распеванием ритмичных мантр — все это способы «давления» на дополнительные модальности человеческого восприятия, делающие первобытное искусство поистине всеобъемлющим в его воздействии на человека.

Как же обстоит дело с дополнительными модальностями восприятия в современном искусстве и современной культуре? Увы, почти никак. Боль, удовольствие и сексуальное возбуждение — полностью табуированы, ушли в подполье и произрастают лишь на запретной территории «порно»/БДСМ, которая и искусством не считается. «Эротическое искусство» вроде бы существует, но из опасения быть обвиненным в порнографии само себя заранее кастрирует и загоняет в такие рамки, где о сексуальных чувствах, пробуждаемых у зрителя, можно говорить разве что в гомеопатическом смысле. Наркотики, то есть средства прямого получения удовольствия, изменения сознания и создания фантомных ощущений — находятся под юридическим запретом. Мышечное возбуждение («адреналиновая модальность») и чувство равновесия задействуются в таких практиках как спорт (особенно экстремальный спорт) и (не удивляйтесь) детские аттракционы типа «американских горок». Стоит ли говорить, что видами искусства эти практики никак не считаются. Правда, существуют косвенные способы воздействия традиционных видов искусства на «адреналиновую модальность» — книги и фильмы ужаса («хоррор», «саспенс»), но по силе вызываемого эффекта их также вряд ли возможно рассматривать иначе как суррогат. Чувство тепла/холода реализуется в наши дни разве что в бане и сеансах моржевания (впрочем, для тех, кто понимает, настоящая русская баня — подлинное искусство!:)). И лишь только чувство движения и чувство ритма оказались в достаточной степени задействованы в массовой культуре наших дней — в виде танцевальной, клубной и дискотечной культуры. Впрочем, многие статусные ревнители «истинной культуры» склонны тотально исключать всю «массовую» и «популярную» культуру из сферы искусства, а равно и «культуры вообще». То есть, к примеру, танцы и музыка на дискотеке — «не культура», а, скажем, балет и классическая музыка — самая она. (Оставляю это утверждение без комментариев, иначе это увело бы нас слишком далеко от основной темы данной статьи.)

И здесь, сравнивая древнее синкретическое и нынешнее «цивилизованное» искусство, необходимо сделать следующие несколько замечаний.

Замечание первое: О сравнительной важности различных модальностей восприятия. Вероятно, каждый из нас хотя бы раз в жизни слышал хрестоматийное утверждение о том, что «90 % информации об окружающем мире человек получает при помощи зрения, а почти всю оставшуюся — при помощи слуха». Отсюда, естественно, делается вывод о том, что «важнейшим из искусств для нас является кино» (и в этом, как известно, современный Голливуд полностью согласен с почившим вождем мирового пролетариата).

Действительно, казалось бы, раз кино (а равно и телевидение) задействует одновременно зрение и слух воспринимающего субъекта, это дает ему более 95 % информации, следовательно — 95 % иллюзии реального восприятия, и остальными несколькими процентами можно с легкостью пренебречь. Однако такая «процентная» логика является как с психологической, так и физиологической точек зрения достаточно ущербной, и вот почему. Дело в том, что информацию об окружающем мире человек действительно в значительной степени получает через зрительный и слуховой каналы восприятия, но в общем объеме информации, с которой имеет дело, которую перерабатывает, и на которую откликается наш мозг, эта «внешняя» информация как минимум уравновешивается, а иногда и полностью вытесняется из круга внимания информацией о внутреннем состоянии, которая как раз и поступает по перечисленным выше «дополнительным» каналам чувственного восприятия. Думаю, никого не нужно убеждать в том, насколько мощнее действуют на нас, например, неожиданная резкая боль или сильное сексуальное возбуждение во время полового акта по сравнению с самым красочным изображением, которое в тот же момент поступает к нам по зрительному каналу, скажем, с экрана телевизора. Таким образом, нельзя не признать, что роль аудиовизуальной компоненты в искусстве и культуре наших дней является совершенно незаслуженно переоцененной, и в дальнейшем, видимо, следует ожидать непременного «реванша» подавленных «внутренних» модальностей и соответствующего выравнивания баланса в сторону все большего их задействования в различных видах искусства.

Замечание второе: Об активных и пассивных участниках «акта искусства». Это замечание, как мне представляется, почти автоматически следует из предыдущего, поскольку модель «активный творец — отчужденный (объективированный) предмет искусства — пассивно воспринимающий зритель (слушатель, читатель, ценитель — нужное подчеркнуть)», характерная для большинства «традиционных» видов западного искусства, считающихся сегодня «высоким» или «настоящим» искусством, как раз и подразумевает, что внутренние модальности воспринимающего субъекта никак не задействуются в процессе «восприятия искусства», и все воздействия поступают по «внешним» модальностям. Художник пишет картину — зритель ее смотрит; композитор сочиняет музыку, исполнитель ее исполняет — слушатель слушает; писатель пишет книгу — читатель ее читает; режиссер ставит пьесу, актеры ее играют — зрители опять же смотрят и слушают, сидя в зале и жуя покорн. Восприятие искусства в такой модели по определению пассивно, причем сразу с двух точек зрения. Во-первых, как уже отмечалось, читатель, зритель и слушатель не испытывают непосредственно ни боли, ни тепла, ни сексуальных, ни каких-либо других внутренних ощущений в процессе «восприятия искусства». (И если вы скажете, что вид Мерилин Монро в задуваемой ветром юбке — неоспоримый источник сексуальных ощущений, я буду вынужден возразить вам, что это ни в коей мере несравнимо с непосредственными ощущениями от сексуального акта, который совершается вами (или над вами:)) в процессе синкретической первобытной оргии-мистерии.) Во-вторых, здесь отсутствует обратная связь. Участник первобытных синкретических действ был именно участником — то есть был активен: танцевал, пел, топал, хлопал, протыкал иглами себя и соседей, прыгал сквозь огонь и толкал в огонь других… Иными словами, не только мог в любой момент вмешаться в ход действия, но просто постоянно участвовал в нем. Современный ценитель искусства лишен такой возможности. В опере слушатели не подпевают оперным примам. На балете — не танцуют вместе с балеринами. В кино — не дерутся вместе с героями боевика. О том, как в 1919 году неграмотный красноармеец «вдарил из винта» по исполнителю отрицательной роли Яго в театральной инсценировке шекспировского «Отелло», до сих пор рассказывают как о забавном и жутковатом курьезе. Никакого интерактива, то есть действительного (и действенного) отклика зрителя, его взаимодействия и соучастия классические виды искусства не предполагают. Мы даже перестали забрасывать негодных исполнителей тухлыми яйцами и помидорами. В крайнем случае, допускается их захлопать. Разве это обратная связь? Разве можно говорить о включенности зрителя (слушателя, читателя) в действие? Увы.

Любопытно, что массовая культура в XX веке продвинулась в направлении задействования «внутренних» чувств и обратной связи гораздо дальше культуры «высокой». С одной стороны, танцы, вопли, распивание напитков, ритмичное покачивание, размахивание всевозможной атрибутикой — норма поведения фанатов на концертах рок-звезд (которые без всего этого потеряли бы для тех же фанатов половину своей прелести). Можно, конечно, говорить о том, что фанаты ведут себя «бескультурно». А можно и оценить тот факт, что таким образом они включаются в действо и используют на полную катушку свои дополнительные модальности. С другой стороны, не только «творцы» массового искусства управляют «массой», но и «масса» управляет упомянутыми «творцами», причем весьма эффективно. Поскольку масскульт не стыдится своей коммерческой природы, то и обратная связь осуществляется через понятные и прозрачные рыночные механизмы: публика покупает или не покупает [диски, билеты, etc.]; песни, фильмы и передачи либо имеют сборы и рейтинги, либо не имеют их и вследствие этого становятся «неуспешными», закрываются, исключаются из ротации, забываются…

Именно в области массовой культуры постоянно проходят какие-то соревнования, составляются «топы», «чарты», проходят бесконечные голосования и переголосования — причем с опорой именно на массового зрителя/слушателя. Необходимость выбирать и оценивать (хотя бы только для себя) — один из важнейших механизмов «включения» адресата в процесс активного восприятия. «Высокое» же искусство по определению считает себя выше публики. Оценивать «профессионалов от искусства» могут только другие такие же «профессионалы от искусства». Подключение публики не требуется. Она и не подключается.

Замечание третье: Об исторических тенденциях и «размерности» различных искусств. Как мы уже знаем, большинство курсов по истории искусства начинается с упоминания о первобытном синкретическом искусстве. Далее обычно следует вполне резонное соображение о том, что в ходе дальнейшего исторического и социального развития искусство стало «расслаиваться» на все более специализированные роды, виды и жанры. Эту тенденцию — специализации, разделения видов искусств по первичным модальностям чувств и далее, по субмодальностям внутри модальностей — трудно отрицать. Пение отделилось от танца, музыка от пения. Визуальные искусства отделились от аудиальных, мобильные от статичных. «Стихосложение», в свою очередь, также отделилось от пения (хотя во времена Гомера или, скажем, вещего Бояна, они еще были едины). Прозаическое сказание отделилось от поэтического, драма от эпоса, ответвилась лирика… Сегодня, когда этот процесс ветвления достиг, кажется, своего апогея, мы уже чуть ли не готовы считать отдельными искусствами «джаз», «рок» и «кантри», хотя все еще надеемся по привычке, что все это — «музыка»:). В литературе и поэзии также имеется множество жанров, поджанров и прочих всевозможных форм, в которых работает множество разнообразных «мастеров слова». Счет идет уже на десятки и сотни разновидностей.

Однако, согласитесь, нельзя игнорировать и вторую, собирательную тенденцию, которая начала проявляться, пожалуй, с конца XIX века и все явственнее набирает силу в наше время. Я даже не говорю о смешении и слиянии форм, жанров и поджанров, казавшихся незыблемыми некоторое время назад. Констатация этого явления стала общим местом в современных культурологических рассуждениях, хотя почему-то в господствующем дискурсе оно считается имеющим отношение исключительно к постмодернизму — то есть рассматривается как явление временное и преходящее, в рамках некоторой моды и культурной ситуации. Нет, я здесь имею в виду нечто более фундаментальное — тенденцию к ре-интеграции, то есть воссоединению модальностей искусства в поисках нового синкретического синтеза, подобного тому, что некогда существовал в первобытном прародителе и прототипе всякого нынешнего искусства.

Можно ли вообще говорить о «мономодальных» и «мультимодальных» искусствах (или хотя бы, как я писал выше, о моно— и мульти— медиа)? Конечно, попытка математического подсчета «размерности» искусства сразу вызывает ассоциацию со старым анекдотом о математике, которого друзья пригласили на концерт камерного трио, он пришел, но вскоре начал громко возмущаться: «Говорили, что будет k-мерная музыка, а здесь совершенно тривиальный случай — k равно трем!» И тем не менее, каждый вид искусства, хотим мы этого или не хотим, может быть охарактеризован неким вектором в многомерном пространстве модальностей искусства в зависимости от того, какие из наших чувств он затрагивает. Так, на первый взгляд не возникает сомнения, что музыка предназначена исключительно для слуха, живопись — исключительно для зрения. Их размерность (по базовым модальностям), видимо, должна быть «один». В то же время театр и кино, способные задействовать одновременно и зрение и слух, очевидно, имеют размерность «два». И так далее… Причем в случае современного кино речь идет именно о ре-интеграции двух искусств — немого кино (бывшего в начале своей карьеры скорее отраслью пантомимы) и звуковой пьесы. В кино вообще реинтегрировались многие разнородные составляющие искусства: изображение, цвет, звук как модальности; поэзия, проза, музыка, танец, драма как виды искусства. Это стало залогом феноменального успеха и распространения кино, практически вытеснившего на обочину культуры (и уж точно на обочину коммерции) остальные виды искусств, но, увы, не привело к дальнейшему повышению его «модальной размерности». Хотелось бы, например, сказать, что танцевальные мюзиклы задействовали еще одну размерность восприятия — движение — но это не так. Ведь танцуют-то не зрители, а актеры, которых зрители, неподвижно сидящие в зале, по-прежнему воспринимают только визуально.

Попробуем обобщить введенное выше понятие «модальной размерности», добавляя к базовым «внешним» модальностям дополнительные «внутренние», и посмотрим, что из этого получится на примере сравнения музыки и поэзии. (И это сравнение, наконец-то, подведет нас к ответу на основной вопрос заключительной части статьи, а именно — какое будущее ожидает поэзию в наступающую постписьменную эпоху.)

Итак, какова «размерность» музыки, и какова «размерность» поэзии? Прежде, чем делать окончательные выводы, следует вспомнить, что еще одной модальностью восприятия, несомненно, является всегда подразумеваемое, но редко учитываемое в подобных рассуждениях в качестве дополнительного измерения чувство смысла, то есть способность воспринимать некоторый семантический смысл, закодированный в колебаниях (неоднородностях) той или иной модальности. Наиболее простыми примерами задействования чувства (измерения) смысла являются, конечно, проза и поэзия. Словесные искусства по природе своей изначально апеллируют к чувству смысла, поскольку «понять, осознать, распознать» и означает для нас выразить словами. Впрочем, и предметная живопись, и сюжетный кинематограф также активно адресуются к нашему чувству смысла. В то же время, абстрактная живопись, музыка, современный балет и некоторые виды авангардной поэзии показывают, что возможны целые области искусства, никак не задействующие чувство смысла, и следовательно имеющие на одно модальное измерение меньше.

Заметим, кстати, что музыка, изначально лишенная смыслового измерения (бывает даже «песенная музыка» со «свернутым» смысловым измерением, когда тексты «не грузят», поскольку предельно просты или вообще на иностранном я зыке), зачастую используется в фоновом режиме, когда человек, вроде бы слушающий музыку, на самом деле сосредоточен на чем-то другом, чем он занимается параллельно в то же время (как-то — вождение автомобиля, рутинная работа, порой даже занятия другим видом искусства, например, рисованием). Та же поэзия, теоретически, также может слушаться в фоновом режиме, но вряд ли это основной режим восприятия, для которого она предназначена. В силу этого поэзии трудно соперничать с музыкой в современном радио эфире, нацеленном, прежде всего, на водителей, слушающих радио в дороге.

Однако, и это еще не все. Говоря о модальностях музыки и сравнивая ее с поэзией, нельзя не упомянуть о чувстве ритма. Музыка (теоретически) может быть лишена ритма и опираться только на созвучия (или, напротив, диссонансы — короче говоря, на изменения тона). Поэзия же, в свою очередь, есть, как минимум, ритмически организованная проза. Как широки и всеобъемлющи ни были бы современные определения поэзии, так или иначе, все они сходятся на том, что в поэтическом тексте всегда должны присутствовать некие дополнительные деления на временные (протяженные) промежутки (строки, строфы, фрагменты), не являющиеся непосредственно ни грамматическими, ни смысловыми, а значит — как средство структурирования текста во времени его чтения или прослушивания — являющиеся ритмическими. Впрочем, различие это все же скорее теоретическое, нежели практическое. «Типичная музыка» непременно включает в себя ритмическую модальность, а значит, и музыку нельзя считать «мономодальным искусством» — ее размерность «два». «Типичная поэзия», как правило, опирается одновременно на ритм, созвучия (рифмы, звукопись) и смысл (образы, сюжет) — то есть имеет модальность «три».

Таким образом, если сравнивать поэзию, воспринимаемую на слух, и музыку в ипостаси, скажем, пьесы для одноголосной свирели, размерность поэзии окажется больше — на измерение смысла. Но нельзя забывать о том, что музыка, в отличие от поэзии, способна на полифонию. Много голосов, много струн, много инструментов — и потому музыка совсем иначе, чем одинокий человеческий голос, заполняет время, имеет гораздо большую плотность и совсем иную структуру в рамках все той же, казалось бы, звуковой модальности. Возникает особое качество восприятия музыки — «плотность», «заполнение» — которое, хотя и нельзя считать специфической модальностью (и «одноголосая» поэзия ведь также определенным образом воспринимается во времени, правда, наряду с «заполнением» не в меньшей степени опирается и на «паузы», «тишину»), но все же как-то это качество нужно оценить. На свой математический вкус я бы говорил о восприятии полифонической музыки во времени в терминах фрактальной размерности, по аналогии с тем, как размерность сильно изрезанной и изломанной в любом масштабе береговой линии считается после Мандельброта равной не «1», а дробной — в диапазоне от «1» (размерность линии) до «2» (размерность плоскости). Конкретное значение фрактальной размерности определяется степенью пресловутой «плотности заполнения» плоскости. Также и модальную размерность музыки я бы определял в зависимости от степени «сложности» и заполнения времени звучания как дробно-фрактальную, в диапазоне от «2» до «3».

Наконец, чтобы окончательно все запутать, попробуем оценить модальную размерность поэзии, читаемой «глазами» с листа. В этом случае с самого начала задействуются одновременно две «базовые» модальности восприятия — визуальная (визуальный образ текста — с короткими или длинными строчками, делением на строфы, лесенкой и т. п.) и звуковая («внутренний голос» читающего, озвучивающий прочитанный текст со всей присущей ему звукописью) плюс две «дополнительные» — ритм (воспринимаемый со «звука» внутреннего голоса) и смысл (воспринимаемый здесь скорее с посредством визуального канала, хотя, если подумать…). Иными словами, вместо, казалось бы, классического мономедиа, перед нами предстает «4-медиа» как минимум. Во как!

Именно поэтому многие «профессиональные читатели», например, редактора издательств, привыкшие воспринимать стихи «с напечатанного», со временем почти перестают воспринимать стихи «со слуха» — они кажутся им пресными, плоскими, ведь тренированному редакторскому восприятию не хватает целого привычного измерения!

Вы спросите, к чему было это чересчур затянувшееся вступление. Зачем было начинать «от Адама» и вспоминать о первобытном искусстве? Зачем вычислять какие-то «модальные размерности» различных видов искусства? Зачем сравнивать размерность поэзии с размерностью музыки? Какое отношение все это имеет к грядущим метаморфозам прозы и поэзии в постписьменную эпоху?

Полагаю, что самое непосредственное. И чтобы более не тянуть кота за хвост, вот мое предсказание. Точнее говоря, сразу два предсказания — на ближайшее будущее и будущее чуть более отдаленное, но также ожидающее нас не за горами (скорее всего — до конца текущего столетия).

Прогноз 1: в ближайшие десятилетия поэзия окончательно отделится от прозы и, двигаясь по пути музыки, станет массовым полифоническим ритмо-смысло-аудио-визуальным искусством.

Прогноз 2: в более отдаленной перспективе и «видео-аудио-проза», и «аудио-видео-поэзия» вольются в состав двух новых тотально-синкретических интерактивных искусств, которые соответственно можно назвать «физическое моделирование» (в его состав войдут средства сюжетно-повествовательной прозы) и «метафизическое моделирование» (частью которого станут поэзия и «исповедальная» проза).

Первый прогноз не только очевиден, но и почти ненов. Во-первых, потому что уже начинает сбываться непосредственно у нас на глазах — кто не слышал о том, что все поэты вдруг бросились записывать видеоклипы на свои стихи? Во-вторых, потому что самое близкое к бесписьменной поэзии аудио-искусство — музыка — ранее уже пошла и продолжает все быстрее двигаться по этому пути. Под этим путем я понимаю стремление к достижению максимально возможной «модальной размерности» — как путем подключения и освоения добавочных модальностей восприятия, так и путем «плотного заполнения измерения» для создания эффекта дополнительной фрактальной размерности.

В самом деле, если взять за точку отсчета европейскую классическую музыку, мы обнаружим, с одной стороны, «моноискусство» почти в чистом виде (скажем, в виде скрипичных или фортепианных концертов). Ни смысловой составляющей, ни визуальной, ни даже ритмической там почти нет. (С ритмической составляющей — вообще удивительная история. Задумывались ли вы когда-нибудь о том, почему в классических музыкальных произведениях XVII–XIX веков практически нет того регулярного, гипнотически-навязчивого, обозначаемого ударной секцией ритма, который есть во всей современной музыке, начиная с джаза, и почему это отсутствие ритмического диктата столь удивительным образом совпало с расцветом европейской культуры? Не будем углубляться в эту тему, замечу лишь, что связь здесь есть, и прямая. Иногда мне даже немного жаль, что с начала XX века ритмическое измерение музыки неумолимо добавилось к мелодическому, и в дальнейшем его влияние только усиливалось.) С другой стороны искусственно «очищенная от примесей» классическая моно-музыка парадоксальным образом постоянно притягивала к себе такие модальности как «визуальная», «смысловая», «ритмическая» и «двигательная». Тенденция к повышению размерности всегда брала свое, и это легко объяснить с самой что ни на есть «бытовой точки зрения».

Музыка. Густав Климт

Как мы уже заметили выше, музыку можно слушать в двух режимах — фоновом и целенаправленно. В фоновом режиме, когда мысли и внимание сосредоточены на чем-то другом, нас как раз очень устраивает то, что музыка близка к мономедиа. В этом случае она используется в качестве вспомогательного средства, заполнителя незадействованной сенсорной модальности в процессе какой-то иной нашей деятельности. Скажем, мы ведем машину. При этом глаза, руки и ноги у нас полностью заняты, чувство смысла вполне удовлетворено задачей анализа дорожной обстановки — но вот незадача! слух — тоскует, ему нечем заняться. А человеческая природа не терпит пустоты в области сенсорных восприятий. Поэтому водители в машине всегда включают музыку — чтобы заполнить сенсорную пустоту в аудио-модальности. Рассмотрим теперь симметричную ситуацию — люди пришли как раз конкретно послушать музыку, например, в консерваторию. Они сидят и слушают. Но ведь получается, что в этот момент, в противоположность описанному водителю, они страдают от незаполненности всех базовых чувств, кроме слуха — они не двигаются, не думают над дорожной ситуацией и не двигают руками-ногами — только сидят и слушают. Реакция большинства нормальных людей на такое времяпрепровождение очевидна — «скукотища». К таким же нормальным людям относились и просвещенные покровители искусств в средневековой Европе. Поэтому на свет немедленно появились балет (музыка+визуальное зрелище), опера (музыка+слово+осмысленный сюжет), танцы (музыка+движение) и т. д. и т. п. Вершиной такого развития стали современные музыкальные (песенные) видеоклипы, а также рок-концерты с танцами, пивом, травкой, пиротехническими шоу и прочим интерактивом.

Я, конечно, немного утрирую, но с точки зрения тенденции смысл истории музыки именно таков. Во-первых, к основной модальности, которая продолжает быть ведущей и определяет собственно данный вид искусства, обязательно должны добавляться заполнители всех остальных незанятых модальностей. Во-вторых, в основной модальности тенденция требует стремиться к наибольшей сенсорной плотности (дробной размерности больше единицы). Последний вывод легко продемонстрировать не только на примере полифонической музыки, но и на примере клипового видеоряда, стремящегося стать все более насыщенным, рваным и шокирующим.

Что означают эти тенденции применительно к бесписьменной поэзии? Основная модальность поэзии — аудио-смысловая. «Фрактальное насыщение» смыслового измерения пояснять не нужно — попытки такого рода предпринимаются постоянно — как на уровне работы со словом, так и на уровне работы с образом. «Фрактальное насыщение» звукового ряда за счет «многоголосой поэзии» вряд ли возможно без ущерба для смыслового измерения — большинство людей не в состоянии разобрать смысл текстовых сообщений, которые зачитывают одновременно несколько человек. Зато это можно сделать за счет музыкальной «подложки». При этом хочу обратить внимание: стихи с музыкальной подложкой — это не песня и не рэп. В песне слова находятся в подчиненном положении по отношению к музыке. В рэпе и слова и музыка подчинены ритму. Мы же говорим здесь именно о стихах (лидирующая модальность — словесно-смысловая), дополненных до фрактальной размерности в базовом для себя аудио-измерении. Далее, согласно рассмотренной тенденции, должны задействоваться элементы визуальной модальности. И вот перед нами окончательный продукт — видеоклип на стихи с музыкальной подложкой.

Это и есть та медиа-форма (копируемый и транслируемый субстрат), к которой неминуемо придет поэзия в постписьменную эпоху. Более того, со временем аудио-видео-поэзия вытеснит не только печатную, но и просто аудио-поэзию. Вы спросите, почему этого не произошло с музыкой и аудио-видео-клипы до сих пор мирно сосуществуют с обычными музыкальными записями. Объяснение простое — аудио-музыку спас фоновый режим прослушивания. Поэзия же в фоновом режиме слушаться не может, а при целенаправленном прослушивании всегда выиграет та медиа-форма, которая одновременно заполняет максимальное число сенсорных каналов.

Помимо медиа-формы будущая бесписьменная поэзия, как и музыка, естественно будет иметь и интерактивную форму. По аналогии с музыкой это будет интерактивное шоу, в котором публика сможет не только слушать и смотреть, но также общаться с поэтами, голосовать, скандировать, двигаться, пить, нюхать, курить и т. д. и т. п. Легко догадаться, что эта интерактивная форма поэзии вырастет из нынешних «паралитературных проектов» типа «слэма», «турниров поэтов» и чемпионата «за стеклом».

Второй прогноз также основан на вере в торжество тенденции к ре-интеграции искусств, но уже в несколько иных условиях, когда для технического прогресса остается все меньше невозможного в области воздействия на человеческие чувства — как «базовые», так и «дополнительные». Тем, кто согласен со мной в оценке перспектив данной тенденции, ничего и доказывать, вероятно, не нужно — они сами все могут представить в куда более красочных деталях. Тех же, кто изначально с этим не согласен и считает, что традиционные формы искусства будут существовать и процветать форэва, видимо, никакими аргументами все равно не убедить. Поэтому ограничусь лишь расшифровкой предложенных терминов и самыми краткими комментариями к ним.

Давайте предположим, что в ходе дальнейшего развития биотехнологий возникнут технические средства, позволяющие искусственным образом стимулировать все органы человеческих чувств (например, путем непосредственного наведения соответствующих «псевдоощущений» в соответствующие отделы мозга). В этом случае подобная технология может применяться в искусстве как минимум для двух целей. Первая — создание тотально-синкретических интерактивных «фильмов», в которых за счет согласованных впечатлений, транслируемых по всем сенсорным каналам у «зрителя» создается полная иллюзия, что он находится в определенном месте, общается с людьми, бежит, стреляет, занимается сексом, испытывает боль от ранения и т. д. и т. п., но при этом остается самим собой (просто играет чью-то роль). Такое искусство я называю «физическим моделированием», и с логической точки зрения оно является прямым продолжением линии «экстравертной литературы», некогда двинувшейся от «рассказывания» к «показыванию» историй, как это было описано в предыдущем разделе.

Возможно, однако, и другое применение той же технологии. Оно потенциально и глубже и опаснее. Мы можем предложить нашему зрителю не просто набор реалистичных физических ощущений. Мы можем предложить ему чужой опыт, пережитый и переосмысленный как собственный. Это может быть достигнуто путем имитации «внутреннего голоса», медитативного и гипнотического воздействия, в результате которого зритель непосредственно ощутит как свои мысли чувства автора. И это, возможно, еще не самый шокирующий опыт. Что если воздействующих личностей окажется несколько — не будет ли этот опыт опытом шизофрении? Но и это еще не все. Возможно ведь не только конкретное, но и абстрактное тотально-синкретическое искусство, основанное на диссонансах и несовпадениях сенсорного материала, поступающего в различных модальностях. Такой опыт способен указать человеку на иллюзорность самих чувств, подорвать его чувство реальности — но одновременно и направить его мысль к первоосновам, находящимся за гранью обыденного опыта. Иначе как метафизическим подобный опыт не назовешь. Поэтому данное направление будущего тотального искусства я назвал «метафизическим моделированием». В нем я вижу последний приют поэзии на непростом пути ре-интеграции осколков былого синкретического искусства.

Часть 3. Социология будущего

Александр Шубин. Путь информалиата

Вся история человечества — это борьба за прорастание в обществе собственно человеческого творческого начала, это путь преодоления сменяющих друг друга систем угнетения, овеществления, инструментализации людей. Итогом этого процесса преодоления может стать действительно человеческое (гуманное) общество, в центре которого стоит сотрудничество и творчество, а не господство и угнетение.^[19]

Создав человеческую культуру, в принципе способную дать человеку истинную свободу, основанную на гуманности и солидарности, цивилизация одновременно поработила людей. Противостояние человека и его среды обитания, отставание возможностей общества от потребностей человека, медленное развитие творческих способностей большинства людей, отстающее от передовых достижений человеческого духа — все это привело к иерархичности общества, превращению большинства людей в инструмент воли меньшинства, в элемент «человеческой машины». Господство этого меньшинства было закреплено организованным насилием государства. Угнетенные ответили бунтами и самоорганизацией, стремлением к социальному творчеству.

Пройденный путь: традиционное и индустриальное общества

Освобождение человека от пут угнетения и деспотических черт собственной культуры не может произойти в одночасье. Человечество — инерционная система, которая проходит в своем развитии определенные стадии, каждая из которых предоставляет свои возможности для гуманности, солидарности и свободы с одной стороны, и насилия, угнетения и господства — с другой.

Чтобы построить основательный прогноз развития человечества на дальнюю перспективу, необходимо начать с характеристики основных черт уже пройденного человечеством пути.

Тысячи лет человечество жило в условиях доиндустриального традиционного аграрного общества. Эта общественная система основана на преобладании сельскохозяйственного производства и регулировании общественных отношений на основе традиции. На этой фазе развития человек еще очень незначительно удалился от биологической среды, собственно человеческое, творческое начало еще только начинает проявляться в нем. Это общество может характеризоваться целым рядом взаимосвязанных параметров: биологический тип регулирования численности населения (высокая рождаемость и смертность), циклический ритм жизни, привязанный к сельскохозяйственному циклу, патриархально-родовая или (и) религиозно-корпоративная организация власти, патриархальная семья, общинная организация населения, ориентация на воспроизводство, а не создание нового в области технологий, идей, мировоззренческих и нравственных доктрин. Определяющим признаком традиционного общества является отсутствие узкой специализации производителя и отчуждения его от средств производства, и тем более подчинения управлению элиты во всех сферах жизни. Основная масса населения занята в сельском хозяйстве и не оторвана от естественной природной среды. Искусственная среда, окружающая человека в наше время, в традиционном обществе сопутствует жизни незначительного городского меньшинства, да и то отчасти. Человек руководствуется в своей жизни прежде всего традицией, социальными нормами, формировавшимися веками. Поэтому доиндустриальное общество и уместно называть традиционным.

В XIX-ХХ веках происходило глобальное разложение традиционного аграрного общества, стали доминировать индустриальные отношения. В ХХ в. исход в города осуществили миллиарды людей. Индустриальный уклад быстро развивался в большинстве стран мира, разрушая, вытесняя и поглощая традиционное общество.

Индустриальный уклад (индустриализм) — система социальных отношений, основанная на инновации, обеспеченной стандартизацией и узкой специализацией. В индустриальном обществе и укладе культура, экономика и власть ориентируются не на традицию, а на изменение, не на индивидуальную и семейную, а на коллективную деятельность, где каждому человеку уделена узкая стандартная функция. Распространение индустриального уклада приводит к перемещению масс населения в города (урбанизации), поэтому такое общество можно называть также урбанизированным.

Индустриальное урбанизированное общество, ядром которого является высокопроизводительная индустрия, открывает перед человечеством грандиозные перспективы ликвидации голода и опустошительных эпидемий. Но тот же индустриализм ведет к невиданному прежде разрушению Природы и культуры, отчуждению и управлению человека человеком во всех сферах его деятельности. Индустриальное общество управляется господствующими классами практически во всех своих сферах.

Неторопливое развитие цивилизации сменяется ускоренным ритмом жизни, суетой перемен. В социальной сфере индустриализм формирует новые социальные слои. Интеллектуальная элита теперь необходима для постоянного производства нового знания и критики старого. Господствующие слои организуют совместную деятельность специализированных производителей на стандартных «рациональных», а не традиционных (как прежде) началах. Они подразделяются на собственников («буржуазия») и управленцев («менеджмент», «технократия»). Работники узко специализированы, лишены производственной собственности и даже участия в управлении ею, «отчуждены» от средств производства и урбанизированного образа жизни. Такой рабочий класс называется пролетариатом.

В производственной сфере результатом модернизации — перехода к индустриализму — является технологическая революция (промышленный переворот, индустриализация); в макроэкономической — широкое использование ископаемых ресурсов и борьба за них, «капитализм» — соревнование капиталов; в интеллектуальной — переход от традиционализма и провиденциализма к рационализму и критицизму; в информационной — массовое тиражирование информации, производимой элитой, развитие систем массовой коммуникации; в политической — возникновение национальных бюрократических государств, начало эпохи социально-политических революций и массовой партийной политики.

Все эти черты производны от важнейшего социально-производственного принципа новой эпохи — инновационного развития, основанного на стандартизации и узкой специализации. Важнейшие черты индустриального общества тесно связаны между собой. Массовое тиражирование материальных благ привело к постепенной ликвидации биологического способа ограничения численности населения (голодная смерть и эпидемии), что повлекло за собой демографический взрыв. Ценой превращения человека в специализированный инструмент производства индустриализм сумел создать новую искусственную среду жизни человека, на время ослабить зависимость человечества от природной стихии. Рост населения и технологическая концентрация промышленного производства привели к процессу урбанизации. Специализация потребовала отчуждения работника от средств производства, что привело к распространению принципа управляемости на производственную сферу и небывалой прежде социальной мобильности, болезненной ломке традиционных институтов. Система всеобщего разделения труда потребовала создания стандартизированной национальной культуры и, следовательно, национальных государств. Индустриализм породил технократизм и рационализм мировоззрения и широкое распространение упрощенных знаний, необходимых для участия в индустриальном производстве (всеобщая грамотность, «массовая культура»).^[20]

Гуманистические, творческие, освободительные стороны модернизации неотделимы от ее разрушительных и поработительных сторон. Уже в XIX веке величайшие мыслители стали задумываться над тем, каким образом закрепить завоевания модернизации, одновременно преодолев ее негативные стороны. Эта задача, которая стоит перед человечеством и сегодня, связывалась с переходом к новому строю — социализму — обществу без разделения на господствующие и трудящиеся классы. С самого начала сторонники социализма видели это пост-капиталистическое общество по-разному. Освободительные социалисты, последователи П. Прудона и русские народники, считали, что его основой станут самоуправляющиеся общины (коммуны). Коммунисты, прежде всего марксисты, выступали за единую централизованную ассоциацию (коммуну) трудящихся. По мере развития социалистической идеологии эти два течения много заимствовали друг у друга, создавали синтетические модели социализма (коммунизма).^[21]

Но задача социалистических мыслителей — этих футурологов XIX века, затруднялась тем, что индустриальное общество в период своего становления серьезно отличалось от своих зрелых форм. Оно мучительно «вылуплялось» из оболочки традиционного общества. Переход от традиционного к индустриальному обществу сопровождался многочисленными революционными выступлениями и социальными бедствиями. Ранний индустриализм развивался в форме стихийного капитализма. Индустриальный сектор был организован в форме спонтанно соревнующихся капиталов — структур, объединяющих производителей под руководством частного собственника или его представителей. Разрушительность столкновений капиталов лишь усиливается по мере их монополизации. Стихийный капитализм неустойчив и не контролирует рост собственных социальных издержек (безработица, перепроизводство, финансовые спекуляции, бедность работников и др.). Кричащие имущественные различия между частными собственниками (капиталистами, помещиками и рантье) и работниками вызывали широкий общественный протест и стремление ликвидировать частную собственность как источник всех социальных зол.

Провозглашенные сторонниками капитализма, либералами принципы демократии — парламентаризм, конкуренция партий за голоса избирателей — на деле обернулись не народовластием, а полноправием для коммерческой и политической элиты, элитократией.

Разрушительные кризисы, присущие капитализму, обостряют социальные бедствия. Тяжелое положение широких масс трудящихся вела к революционным потрясениям. Рос авторитет антикапиталистической агитации социалистов и коммунистов среди обездоленных слоев населения. В результате капиталистическая олигархия пошла на уступки. Миссию «упорядочения» индустриального (как правило — еще аграрно-индустриального) общества приняла на себя технократическая бюрократия, которая устанавливает более или менее жесткий контроль над экономикой. Бюрократия использовала возможности концентрации ресурсов в руках государства для завершения индустриализации в ряде стран и создания «социального государства» — системы перераспределения в пользу уязвимых (и потому «взрывоопасных») социальных групп, а также в свою пользу, в целях наращивания мощи государства. Бюрократия становилась одним из господствующих классов наряду с частными собственниками (государственно-капиталистические страны Запада), а могла и полностью вытеснить их (государственно-«социалистические» страны СССР, Восточной Европы и Азии). Так в 30–50-е гг. ХХ в. возникает социальное государство и государственно-регулируемое индустриальное (индустриально-этакратическое) общество — высшая фаза индустриализма.

Все более широкие слои рабочих, крестьян и служащих получали доступ к таким благам цивилизации, как бесплатное образование, оплачиваемый отпуск, медицинское страхование, отдельная квартира и даже благоустроенный дом. Это позволило говорить об «обществе потребления», где, благодаря росту доходов населения, в целом снижался разрыв в доходах элиты и остальной части общества. Получил распространение взгляд, что социальное государство содержит в себе элементы социализма. Но современные общества по-прежнему разделены на господствующие и трудящиеся классы, социальная иерархия никуда не исчезла. Так что социализм не возник ни в СССР, ни в Швеции. К тому же сохранилось кричащее неравноправие и неравенство в доходах между народами, встроенными в общие «социальные государства», беднейшие слои населения в развитых странах пополняются, прежде всего за счет эмигрантов, стремившихся во что бы то ни стало попасть в богатейшие страны мира. Социальное государство — зрелый этап развития индустриального общества. Однако уже в конце ХХ века оно стало разрушаться.

Кризис индустриализма и тупик глобализации

После распада СССР в мире возобладала единая система глобального капитализма. Теперь капиталистическая система может показать все, на что способна.

В условиях глобализации начался кризис социального государства, происходит ослабление регулирующих функций национальных государств и общественных структур (прежде всего — профсоюзов) в пользу глобального рынка.

Глобальный рынок по своей природе не может регулироваться каким-либо одним государством, и решающую роль в нем играют транснациональные корпорации и капиталы, движущиеся в поисках лучших условий из одного региона в другой. Это наряду с незавершенностью индустриального перехода в большинстве стран мира и деиндустриализации в бывшем «социалистическом лагере» вызывает невиданные со времен Великой депрессии процессы маргинализации — разрушения социальных структур, которое приводит к образованию и пополнению массы людей, потерявших свою социальную нишу и не приспособившихся к новой. Маргинализация связана с ростом бедности и даже нищеты, социальной напряженности и преступности, которая приобрела транснациональные формы.

Глобализация экономики привела к новому разделению труда в масштабах всей Земли. Возникла своего рода мировая фабрика, связанная товарными потоками и глобальными информационными системами. Социальная иерархия выстраивается не только внутри стран, но и между странами. Система управления, «конструкторское бюро» и важнейшие цеха этой фабрики расположены в передовых странах Запада. Их социальная структура отражает это положение, здесь сосредотачиваются транснациональные управленческие слои, производители информационного продукта и работники сферы обслуживания, успешно реализуются дорогостоящие программы переквалификации и социальной поддержки.

Новые технологии с каждым годом изменяют облик жизни передовых стран и их анклавов во всем мире. Еще вчера большинство жителей индустриальных стран жили в городах, добирались на работу в переполненных автобусах или на автомобилях, то и дело застревавших в дымных пробках. Такова участь и большей части нынешнего населения среднеразвитых стран, а также многих жителей Запада. Но хорошо оплачиваемые работники предпочитают жить в собственном доме загородом, вдали от задымленных городских улиц. При этом они продолжают успешно работать в своих фирмах, взаимодействуя с партнерами и сотрудниками с помощью современных коммуникаций. Развитие коммуникаций позволяет сотруднику реже появляться в офисе, решая производственные задачи в любом удобном ему месте. Наиболее обеспеченная часть человечества возвращается из города в деревню, туда, откуда миллионы наших предков были изгнаны голодом, болезнями, неустроенностью жизни. Но это не возвращение в Средневековье. Средние слои общества приносят в свои “деревни”, состоящие из современных коттеджей, все достижения технологий, обеспечивающие высокое качество жизни. В странах Запада отмечается переход от урбанизации к деурбанизации. Это является признаком того, что индустриальное урбанизированное общество начинает сменяться каким-то новым.

Но на Земле пока нет достаточных ресурсов, чтобы большинство жителей планеты достигли уровня жизни, доступного представителям высших и средних слоев стран Запада. Для того, чтобы эти возможности стали доступны большинству населения, необходимы глубокие преобразования социальной системы.

Более грязные и менее совершенные производства-“цеха” «мировой фабрики» вынесены в среднеразвитые индустриальные и аграрно-индустриальные страны. Основные источники сырья расположены в регионах, которые «зависли» между традиционным и индустриальным обществами. Но и в них существуют анклавы индустриальных и даже постиндустриальных отношений, связанные с глобальной системой производства и управления.

Зоны относительного процветания — Западная Европа, Северная Америка и несколько стран Дальнего Востока — тоже не лишенные социальных язв, окружены пространствами, словно еще живущими в прошлых десятилетиях, а то и столетиях. Но и в этих пространствах возникают анклавы глобализма, необходимые для управления его периферией.

Современная цивилизация с ее массовым производством и потреблением слишком неравномерно и расточительно тратит ресурсы. Процветание одних народов в условиях «общества потребления» покупается бедностью других. Но уже невозможно просто сократить потребление до уровня, с которого стартовал ХХ век. Современный человек не может вернуться в Средневековье, да и людей на планете живет теперь во много раз больше, чем могло прокормить традиционное аграрное общество, поддерживавшее очень скромные потребности большинства.

Человечество вступает в XXI век не более стабильным, чем оно входило в век двадцатый. Глобальные кризисы человечества тесно связаны между собой. Быстро растущие потребности людей, вовлеченных в общество потребления или проинформированных о его достижениях, слишком сильно опережают возможности человечества. Глобальная экономика уже не может развиваться вширь. Мы оказались в роли героев А. де Сент-Экзюпери, живущих на маленьких планетах.

«Мировые правительства» транснациональных корпораций, сосредоточенные в развитых странах, не справляются с управлением слишком сложным мировым хозяйством, сталкиваются с ограниченностью ресурсов. Индустриальный рост приближается к своим пределам, возможным на этой стадии развития общества. Свидетельством этого является и начавшийся в 2008 г. мировой экономический кризис.^[22] Колебания экономической активности наносят удары по привычному образу жизни миллиардов людей. Как и после начала Великой депрессии в 30-е гг. ХХ в. разрастаются очаги военных конфликтов. Быстрый рост населения в развивающихся странах обостряет проблему бедности и тоже приводит к острым конфликтам.

Неуравновешенное развитие технологий вместе с военными конфликтами и ростом населения наносит большой ущерб природной среде, прочность которой небесконечна. Это значит, что возможны стремительное изменение климата, рост количества умерших от различных болезней, вызванных экологическим загрязнением.

Еще труднее сохранять экологическое равновесие в условиях, когда жителей Земли становится все больше. Ведь каждого человека нужно накормить, одеть, лечить от болезней, не говоря уже о современном уровне комфорта. Все это требует роста производства, которое истощает ресурсы и загрязняет среду. В развивающихся странах рождаемость еще очень высока, что, несмотря на высокую смертность, ведет к быстрому росту населения. Очень скоро мы будем иметь дело с новыми «демографическими гигантами». Но у них нет достаточных ресурсов, чтобы прокормить все это население. Это может привести к эпидемиям, гражданским войнам, а также внешней экспансии. И не только против соседей, но и против стран Запада.

«Демографический взрыв» порождает чудовищные диспропорции в распределении населения на планете и может грозить новым «Великим переселением народов». Сейчас такое переселение уже началось в относительно мирных формах. Люди покидают страны «Третьего мира» в поисках счастья на Западе. До поры это было даже выгодно Западу — «люди второго сорта» удовлетворяли здесь потребности в чернорабочих. Но эта ниша была быстро заполнена, а приток иммигрантов не ослаб. Непривычные к индустриальной культуре выходцы с Юга часто воспринимаются на Западе как носители бескультурья, «варварства». Ответная реакция в виде всплеска расизма не заставляет себя ждать. Демографическое давление стран Юга на страны Севера, контраст между бедностью Юга и богатством Севера неизбежно порождают конфликты и напряжение между «Золотым миллиардом» и остальным миром, которое облекается в форму политических и религиозных противоречий, и даже всплесков террористической активности.

Беспредельный рост глобальной экономики при ограниченности ресурсной базы невозможен. Современная экономика либо должна кардинальным образом перестроиться (а это в любом случае связано с большими потрясениями и хотя бы временным упадком), либо достигнуть пределов роста своего развития и войти в полосу кризиса и распада глобальных экономических связей (но не глобальных коммуникаций, которые будущее унаследует от нынешней глобализации).

Предыдущая глобализация уже привела к Великой депрессии в конце 20-х — первой половине 30-х гг. ХХ века, которая, в свою очередь, привела ко Второй мировой войне и изменила принципы организации общества.^[23] Последствия новой Великой депрессии могут быть не менее драматическими.

Хозяева «мировой фабрики» пытаются выдать ее за венец человеческой цивилизации, «конец истории». Яркие идеи, будоражившие цивилизацию еще в середине века, отходят в прошлое. Люди все больше живут сегодняшним днем. Бывшие коммунисты, нынешние социал-демократы, либералы и консерваторы, которые в начале столетия были непримиримыми противниками, сегодня проводят близкую по своему характеру политику и призывают к сохранению одних и тех же ценностей западной цивилизации — к свободе личности в рамках установленных государством правовых норм, демократии под руководством элиты, правам человека, не нарушающим права бизнеса, высоким социальным стандартам для развитых стран и свободе торговли в остальном мире. Этот прагматический «синтез» принципов отрицает те принципы, которые были путеводной звездой человечества в XIX-ХХ вв.

Мир по-прежнему основан на несвободе, господстве меньшинства, экономической нестабильности.

Без конструктивной альтернативы существующему обществу сбой глобального миропорядка может привести к откату общества во времена этнократии, ожесточенной борьбы национал-государственных машин за ресурсы, к трайбализму и архаизации.

Проблема постиндустриального общества и формирование информалиата

Достигнув предела своего развития, индустриальная цивилизация встала перед первой альтернативой XXI века — или движение вперед, к принципиально новому обществу, или дегенерация, откат назад к аграрному обществу, утеря завоеваний модерна. Пример такой деградации демонстрируют прежде всего страны периферии глобальной системы, в том числе постсоветское пространство, где наследие индустриальной советской культуры и социально-технологической структуры вытесняется и разъедается полу-феодальными кланами буржуазно-бюрократической олигархии.

Развитие человечества не может быть устойчивым, если оно опирается на узкий спектр идей между либеральным глобализмом и этнократическим национализмом. Для того, чтобы общество могло сделать следующий шаг в будущее (а не назад в древность), ему необходима модель посткапиталистического общества, и здесь никак не обойтись без наследия социалистической мысли.

В качестве альтернативы социалистической (пост-капиталистической) перспективе предлагаются концепции пост-индустриального общества. Ряд либеральных идеологов настаивает, что произошел качественный сдвиг от индустриального к постиндустриальному обществу. Не происходит, а произошел. Подмена возможности совершившимся фактом нужна именно для того, чтобы обосновать ненужность социальных перемен, достаточность только технологических и культурных сдвигов. Что же такое постиндустриальное общество и какова степень его развития?

Позиция авторов, которые настаивают, что современные западные общества уже достигли пост-индустриальной стадии, живут не в индустриальном, а в пост-индустриальном обществе, основана на слишком оптимистичной трактовке реальных изменений, о которых еще в XIX веке предупреждала социалистическая народническая мысль, а начиная с середины ХХ века стали фиксировать социальные мыслители Б. Вышеславцев, Д. Белл, Э. Тоффлер^[24] и другие. Пост-индустриальные концепции в своей основе не противостоят социалистической традиции, а продолжают и дополняют ее. Индустриальное общество не может развиваться беспредельно, потому что его принципы противоречат прежде всего разностороннему, творческому характеру человеческой личности. Когда человек является винтиком индустриальной и государственной машины, это удушает в нем собственно человеческие свойства, его собственную личность. Перестав быть животным и даже получив комфортные условия жизни, настоящий человек стремится к большему — к творческой деятельности.

Во второй половине ХХ в. в развитых индустриальных странах стали нарастать новые социально-культурные и экономико-технологические тенденции. Начало этим переменам положили социальные потрясения, известные как «бурные шестидесятые». Рост самостоятельности интеллектуальных слоев, будущих проводников информационной трансформации общества, вступил в конфликт с жесткими рамками системы, развитие гражданского и демократического самосознания бросило вызов бюрократической и капиталистической иерархии, поставило производственное самоуправление в повестку дня. В 1968 г. «Красный май» впервые, пусть и на лозунговом уровне, поставил в повестку дня проблемы, актуальные для постиндустриальной, виртуализированной цивилизации. Однако в то время еще не возникли предпосылки для самостоятельного развития принципиально новых пост-индустриальных отношений, а капиталистическая форма индустриального общества оказалась достаточно гибка и динамична, чтобы интегрировать новые социально-культурные явления и изолировать очаги социального недовольства. В этом отношении «Красный май» можно отнести к «ранним» революциям, которые скорее ставят, чем реализуют задачи перехода общества в качественно новое состояние.^[25] Кризис зрелого индустриального общества миновал, после чего на несколько десятилетий социально-культурная система Запада вновь приобрела устойчивость. Но «бурные шестидесятые» осуществили социально-психологический сдвиг в средних слоях общества, который положил начало качественным изменениям социума, связанным с информатизацией, виртуализацией, развитием неформальных движений горизонтального типа.

«Бурные шестидесятые» сформировали «социальный заказ» на культурно-технологические перемены 70–90-х гг., когда в западном обществе произошла новая научно-техническая революция, резко возросла роль персональных компьютеров и глобальных коммуникаций, что позволило говорить об «информационной революции». Персональные компьютеры усилили роль личности и небольших групп в производстве информации, резко интенсифицировали этот процесс, расширили возможности по обмену информацией. Стали формироваться сетевые сообщества, участники которых не привязаны к одной территории и равноправны в своем взаимодействии. Это позволило ускорить научно-технический прогресс и привело к дальнейшему росту роли гражданских структур и средних слоев, связанных с производством новой информации. Этот процесс получил условное наименование «информационная революция».

СССР и его союзники недооценили значение широкого распространения персональных компьютеров и гражданских коммуникаций. Они по-прежнему рассчитывали на мощные компьютеры, к которым имел доступ ограниченный круг специалистов. Но для быстрого развития научной и технической мысли было необходимо привлечь гораздо больший круг интеллектуалов, создать среду коллективного моделирования. На Западе в этот процесс были включены широкие слои специалистов, имевшие доступ к компьютерным сетям. Это было одним из проявлений кризиса советской сверх-государственной модели индустриализма. СССР стал проигрывать социально-экономическое соревнование с Западом. Когда эта проблема была признана советским руководством, оно далеко не сразу сознало, что дело не только в технологиях, но и в социальной организации. А когда стала очевидна необходимость преобразования общества, уже не было времени разработать его оптимальную модель. Попытка советского общества выйти из кризиса индустриального общества во время Перестройки потерпела неудачу.^[26] СССР распался, и страны советского пространства превратились в часть периферии глобального капитализма. В этом положении оставшиеся в наследство от СССР структуры индустриального типа деградируют, происходит откат к полу-феодальным формам жизни. Эта деградация должна быть не только поводом для печали, но и важным уроком — если пост-советское общество намерено двигаться не только «назад», но и «вперед», ему снова придется решать те задачи, которые не смогла решить Перестройка. И думать об этом необходимо заранее, учитывая и современный мировой опыт.

«Информационная революция» создала новые условия для изменения структуры общества передовых стран мира. Стала уменьшаться роль промышленных классов, упало число пролетариев. Многие работы стала выполнять автоматика. Уменьшилась и роль промышленности как таковой, большинство занятых в «обществе потребления» стало перемещаться в сферу обслуживания и работы с информацией. Компьютеры позволили создать информационные модели реальности — «виртуальную реальность», которая серьезно изменила структуру потребностей, сдвинув их центр тяжести в область впечатлений. Потребовалась более образованная и многофункциональная рабочая сила. На место узкоспециализированного рабочего, выполняющего приказы менеджера и производящего стандартизированную продукцию, стал приходить хорошо образованный специалист, постоянно совершенствующий производство. Положение нового типа информационных работников в процессе производства отличается как от положения рабочих и обычных служащих, так и от прежней интеллигенции (интеллектуалов), которая жестко встроена в процесс разделения труда и управляется менеджерами. Руководство может ставить этим работникам лишь самые общие задачи, а конкретные решения вырабатываются специалистами самостоятельно с помощью компьютера и информационных коммуникаций. Их работа носит не воспроизводящий, а творческий характер.

Все это позволяет говорить о возникновении новых, принципиально отличных от индустриализма общественных отношений, основанных не на управлении («вертикальные связи», отношения господства), а на согласовании, координации («горизонтальные» связи, равноправные отношения).

Но, несмотря на появление новых явлений в социальной жизни стран Запада, основа их общественных отношений остается прежней. Капиталистическая, бюрократическая и технократическая элиты по-прежнему руководят мировым хозяйством. В мире по-прежнему преобладают социальные структуры индустриального и доиндустриального типа. Новые пост-индустриальные структуры развиваются лишь в виде элементов социального сектора. Однако, несмотря на преобладание старых общественных отношений, роль новых уже заметна.

Промышленные корпорации стремятся (и не безуспешно) подчинить себе автономные очаги новых общественных отношений. Но опыт показывает, что производство новой информации требует более гибких форм управления, большей автономии производителя-творца, чем это принято в жестко управляемой индустриальной организации. Однако инерция прежней бюрократически-капиталистической системы пока не позволяет в полной мере раскрыться потенциалу новых тенденций. Для сохранения основ прежней социальной системы в новых условиях шире применяется манипуляция сознанием, когда управляемый не замечает своей зависимости.

В целом цивилизация, устроенная как фабрика, по-прежнему носит индустриальный характер, говорить о самостоятельном существовании общества с принципиально новыми, постиндустриальными отношениями пока рано. Современная система глобализма представляет собой финал индустриальной стадии развития человечества, «питомник» ее предпосылок. Но глобализм придает мировой социальной структуре неустойчивый, кризисный характер. Как показал начавшийся в 2008 г. мировой социально-экономический кризис любой сбой в развитии мировой фабрики чреват глобальными потрясениями, ухудшающими жизнь десятков миллионов людей по всей планете.

Попытка доказать, что качественный рубеж уже пройден, что западные общества уже носят качественно новый, пост-индустриальный характер, противоречит очевидным фактам: информационные технологии и культурное творчество пока развиваются под контролем старой управленческой элиты — государственных и предпринимательских структур. К тому же чтобы преувеличить роль постиндустриального сектора, либеральные теоретики относят к нему работников сервисной экономики,^[27] которая в реальности организована преимущественно либо на индустриальных (фаст-фуд, например), либо на доиндустриальных ремесленных принципах.

Рост объемов информационного обмена, количества людей, занятых в работе с информацией — недостаточно, чтобы говорить о принципиально новом обществе. Ведь рост числа бюрократов, перебирающих бумаги — не признак роста «информационного сектора». Распространение информационных технологий само по себе не излечивает многочисленных социальных нарывов на теле цивилизации, не означает качественную перемену в развитии общества.

Хотя современный уровень развития науки и техники позволяет добиться приемлемого уровня жизни при значительном снижении затрат ресурсов, внедрение таких технологий идет крайне медленно, поскольку социальная и экономическая система не стимулирует их. Она равнодушна, если не враждебна к таким технологиям, поскольку ориентирована на потребление дешевых ресурсов, концентрацию населения и производства.

Технологический прогресс тоже не обеспечивает фатального безальтернативного прогресса. Вся история индустриального общества — это постепенное вытеснение ручного труда машинным. Полное вытеснение ручного труда не осуществилось ни в одном, даже самом развитом индустриальном обществе. Полная автоматизация промышленности — некий предел, и если он будет достигнут, то, как мечтал К. Маркс, работник перестанет быть придатком к машине. В автоматической системе такой придаток уже не нужен, но это еще не гарантирует развитие гармоничной личности. Перед обществом и здесь возникает выбор — будет человек ставить креативные задачи перед техникой, либо будет выключен из сверх-индустриальной системы производства и превратиться в пассивного и безвластного потребителя продукта и виртуальных впечатлений, придаток к «матрице». В сегодняшней общественной борьбе закладываются основы и этого выбора будущего.

Средства массовой информации, виртуальная реальность, Интернет и другие возможности получения информации и обмена ею — все это может служить как освобождению человеческого сознания, так и его закабалению. Если вы играете в компьютерную игру, которая владеет вашим сознанием, но составлена другими людьми, вы управляетесь этими людьми. Если вы используете компьютер для творчества, создания нового знания или захватывающих образов — вы преодолеваете рамки индустриального общества, в котором творчество является привилегией элиты. От нас зависит, будет будущее общество принадлежать информационному тоталитаризму, узкой информационной олигархии — владельцам и конструкторам виртуальной реальности, или средние слои творческих и грамотных людей сумеют взять информационные технологии под контроль и поставить их на службу своего творчества.

Постиндустриальные отношения лишь тогда могут считаться таковыми, если они качественно отличаются от индустриальных и доиндустриальных. Эти различия будут также велики, как между аграрным обществом Средневековья и индустриальным обществом Модерна. Соответственно, и переход к новым общественным отношениям («третья волна») является не менее масштабным явлением, чем переход от традиционного общества к индустриальному, сопровождавшийся беспрецедентными социальными потрясениями.^[28]

Бурное развитие качественно новых социальных и экономических структур делает «третью волну», переход к пост-индустриальному обществу актуальной задачей ближайших десятилетий.

Если новое общество — не вариант индустриального, то будут преодолены важнейшие черты прежней формации: специализация будет вытесняться многофункциональностью, воспроизводство по шаблонам — креативностью, вертикальные формальные отношения управления — сетевыми горизонтальными неформальными связями, бюрократическая государственность — манипуляцией с одной стороны и самоуправлением — с другой.

Исходя из различий с индустриализмом, можно предположить также такие параметры нового общества, как демассивизация и деиерархизация цивилизации, деконцентрация производства и населения, резкий рост информационного обмена, диверсификация деятельности, установление непосредственных (не опосредованных рынком и бюрократией) связей производителей и потребителей, полицентричные, самоуправленческие политические системы, экологическая реконструкция экономики и др.

Важная и наиболее заметная черта новых отношений — преобладание моделирования реальности над производством типовой продукции. Поэтому содержательно грядущую пост-индустриальную формацию можно характеризовать как моделирующую. Но в ней, как и в индустриальной формации, будут развиваться различные тенденции — и господство, и свободное социальное творчество, и угнетение, и солидарность.

В современном мире наблюдается серьезный перекос в скорости вызревания предпосылок пост-индустриальной системы «сверху» и «снизу». Если основы системы манипулятивного управления в современном мире почти сложились, то «противовес» в виде корневой, горизонтальной структуры общества, далек от завершения. В результате такого перекоса может возникнуть тоталитарная модель новой формации, где управление преобладает над саморегулированием (нечто подобное произошло в ряде стран в ХХ веке, когда неизбежный переход к индустриальному социальному государству привел к появлению тоталитарных режимов, которого можно было избежать). Предотвратить или уравновесить такой сценарий может прежде всего укрепление корневых информационно-производственных и гражданских структур.

Второе противоречие XXI века — между укреплением манипулятивного глобального информационно-экономического управления (а значит — и глобальной информационно-финансовой элиты) и складыванием системы креативных горизонтальных информационно-неформальных (информальных) социальных структур — ведет к возникновению противостоящих секторов моделирующей формации (что не исключает формирования также смешанных и синтетических секторов).

Как и в ХХ столетии, где модель социально-государственного индустриального общества осуществилась в различных формах (советской, фашистской, рузвельтовской, шведской), в XXI веке могут возникнуть разные варианты новой общественной системы. Какой вариант возобладает в каждом регионе мира — зависит от результата мировой социально-политической борьбы ближайших десятилетий.

Слабость «горизонтальной» альтернативы прежде всего связана с тем, что еще не окреп ее социальный носитель, слой (класс), который может стать основой нового уклада. Элементы этого класса формируются на наших глазах в недрах старого среднего класса. Сам по себе средний класс — чрезвычайно разнородная масса, и в нем скрыта новая социальная реальность, которая еще не осознала своей общности, своих совместных интересов. Пока этого не произошло, новый класс не является той силой, которая может претендовать на лидерство в современном мире. А без этого невозможна и замена нынешней системы глобального олигархического господства новым обществом.

Несмотря на социологическую близость, новый класс заметно отличается от общей массы среднего класса — мещанства, весьма консервативного по своим пристрастиям. Внутренняя, качественная противоречивость среднего класса — типичная ситуация. Частью среднего класса были разночинцы XIX века и возмущавшиеся их активностью монархически настроенные мещане, парижские студенты 1968 г. и владельцы автомобилей, из которых студенты строили баррикады. Если оценивать средний класс не только по имущественным признакам, а по функциям, которые его слои осуществляют, то можно отделить консервативные слои служащих и мещанства («мелкая буржуазия») от средних слоев, связанных с творческой деятельностью. В то же время новый класс отличен и от интеллигенции, беспомощной без индустриальной организации, а потому внутренне зависимой от государства и капитала, стремящейся не столько изменить, сколько возглавить эту же машину. Успех интеллигенции в борьбе за власть превращал победителей в ту же бюрократию и технократию.

В условиях кризиса индустриализма «информационная» часть средних слоев уже не сводится к интеллигенции. Теперь возникает возможность преодоления в коллективе социального разделения между функциями интеллектуального творчества, реализации его результатов, управления (самоуправления). В одном слое могут сочетаться функции рабочего, менеджера и интеллигента — труда, управления и творчества. Такой синтез позволяет говорить о формировании нового слоя (класса), который связан не с управлением, а с самоуправлением. Его основная деятельность носит творческий характер. Его действия определяются не приказами, а советами и обязательствами перед партнерами. Он автономен в своей сфере, предпочитая неформальные ненасильственные связи формальным принудительным. Ключевые понятия в определении его критериев — информационность и неформальность отношений.

Этот формирующийся на наших глазах класс можно именовать «информалиат», подчеркивая важность его информационной производственно-культурной деятельности и неформальность, равноправие структур и связей.

Элементы информалиата еще не сформировались в чистом виде (также, как на ранних стадиях индустриальной модернизации в чистом виде не существовало буржуазии и пролетариата). Полу-информалами, еще не осознавшими свои сущностные интересы, являются и фрилансеры, создающие конечный моделирующий продукт, и работники, стремящиеся создать систему самоуправления на своем предприятии, и ремесленники, согласующие с потребителем по Интернету характеристики заказа, и инженеры-наладчики автоматизированных производств, и жители альтернативных поселений, сочетающие сельский образ жизни, социальное и культурное творчество. Таких примеров можно привести множество.

Информалиат должен быть свободен от элитаризма и привилегий, дабы иметь открытый характер, свободно пополняться, «втягивать» в свой состав творческие элементы других слоев, тем формируя многообразный социум самостоятельных самоуправляемых социальных организмов, состоящих из работников-владельцев. В жизни информала нет жесткого разделения на «труд» и «досуг», ведь он занимается любимым творческим делом.

В перспективе возможно «втягивание» большинства населения в состав информалиата путем создания эффективной системы переквалификации и социальной адаптации. Возникают культурные и технические предпосылки для того, чтобы общество подошло к решению поставленной социалистами проблемы преодоления элитаризма по-новому: не растворение элиты в массе трудящихся, не передача людям физического труда функции управленческого и интеллектуального труда, а подтягивание большинства производителей до культурного уровня творческой элиты, преодоление нетворческого труда, информатизация общества и процесса принятия решений.

Но и те люди, которые не готовы менять свой социальный статус и вид деятельности, если только они не принадлежат к господствующей олигархии, объективно являются союзниками информалиата. Ведь для нормального развития информального сектора необходимо сохранение завоеваний социального государства и гуманистической, рациональной составляющей культуры модерна.

Информалиат сможет нормально развиваться только в такой социальной среде, где и другим социальным слоям обеспечен уровень жизни среднего класса, возможность нормально трудиться и отдыхать, иметь доступ к достижениям культуры и возможность при желании войти в круг информалиата.

Новое общество должно поддержать каждого человека в его стремлении заниматься любимым делом. Для этого может быть создана кооперативная сеть общественных помощников, которая могла бы разгрузить человека от организационных проблем, которые мешают ему в занятиях собственным делом — ремеслом, индивидуальным творчеством, садоводством, изобретательством и т. д. Помощниками будут становиться люди, склонные к организационной и психологической работе. Организация сети будет основана на равноправии и взаимовыгодном сотрудничестве помощника и его партнера.

Создание субкультур и уклада, основой которого является информалиат, предполагает социальное творчество — преобразование социальных структур в соответствии со стремлениями тех, кто в них входит, а не только узкой элиты. Социальное творчество отличается от индивидуального тем, что направлено на общественные отношения и не может осуществляться без согласования интересов всех вовлеченных в этот процесс людей. В этом отношении социальное творчество является противоположным полюсом господства и угнетения, а также способом их преодоления.

Городской пейзаж. Нг. Вун Лэм

Структура и цели передовых обществ XXI в. зависят от того, когда и при каких обстоятельствах информалиат сможет освободиться от манипулируемости и подчинения индустриальным структурам, сформулировать свои собственные интересы и приступить к социальному творчеству.

Контур будущего

Важнейшая проблема современности заключается в отсутствии конструктивного идеала будущего на фоне кризиса современного общества. Существующая система общественных отношений вызывает массовый протест не только на периферии глобального капитализма, где он получает поддержку лишь меньшинства жителей, но и в «земле обетованной капитализма» — в Северной Америке и Западной Европе. Люди уже понимают, что нынешнее положение их не устраивает. Но вот чем его заменить — не знают. Позитивный идеал, способный направить протестную активность в конструктивное русло, может быть продуктом творчества интеллектуальной группы, но оно должно опираться на идущий снизу «социальный заказ», на формирующиеся в недрах общества «идеи-силы». Соответственно, необходимо знать настроения самоорганизующихся граждан и опираться на них.

Гражданское общество^[29] является моделью горизонтально организованного сектора общества. Качественной характеристикой гражданского общества является преобладание равноправных, горизонтальных, неформальных связей над вертикальными, принудительными, формальными. Гражданское общество вовлечено в процесс социального творчества. Социальное творчество также должно стать основой информального сектора будущего общества. Сегодня его развивают прежде всего сети гражданских организаций — экологических, правозащитных, педагогических, коммунитарных и др. Лидерство здесь, в силу горизонтальности, непринудительного характера связей, основано на информационном, а не властном преобладании. Гражданские структуры болезненно реагируют на попытки управлять ими с помощью приказов. Правда, гражданское общество в новых условиях уязвимо со стороны информационного манипулирования. Став своего рода авангардом, моделью будущего общества, оно несет в себе как достоинства, так и проблемы, недостатки новых отношений.

В гражданском обществе взаимодействуют различные типы организаций: 1. аполитичные (не имеющие социально-политической стратегии), 2. правые (либеральные, консервативные и националистические), защищающие структуру общества индустриального и доиндустриального типа, 3. левые — выступающие за посткапиталистическое общество будущего, понимаемое, правда, очень по-разному. После неудачи «реального социализма» все левое движение оказалось в глубоком кризисе. А ведь в общей структуре гражданского общества именно левый сектор отвечал и за защиту социальных прав, и за обсуждение дальней, посткапиталистической перспективы. Таким образом, без преодоления идейного кризиса левого движения все гражданское общество, вся общественная сеть находится в кризисе. В современном левом движении, которое противостоит капиталистической глобализации в России, как и во всем мире, существуют три подхода: социал-либерализм, догматический марксизм-ленинизм и творческий социализм XXI века, к которому близки также социально-экологические течения.

В современном протестном движении преобладает социал-либерализм в широком смысле слова — сосредоточенность на общедемократических лозунгах, социальных программах государства (то есть перекачке ресурсов через бюрократический аппарат), на малых делах, «практическом деле» без стратегической идеи, на маленьких победах и поражениях в рамках Системы. Современные тред-юнионисты могут иметь радикальные взгляды, но в своей общественной работе предпочитают выносить их за скобки, либо формулировать в крайне общей, популистской форме.

Социальные и левые движения ведут свои маленькие бои за социальные, экологические и гражданские права по всей планете, за изменение размеров выплат при сохранении их основных принципов, существующих сегодня. Не удивительно, что господствующие классы сохраняют инициативу. Они решают, где начать очередное наступление на социальные права, и протестные движения лишь обороняются и в случае частных успехов — замедляют наступление капиталистической глобализации. Но они не могут его остановить. У них нет согласованной стратегии и согласованного представления о том, каким обществом может быть заменена капиталистическая глобализация. Более того — у большинства протестных и анти(альтер)глобалистстких движений нет даже понимания необходимости такой замены, предел мечтаний большинства участников социальных движений — возвращение благосостояния, которое было гарантировано части населения стран Запада социальным государством второй половины ХХ века. Но это — уже невозможно, социальное государство распадается не случайно. Социальных «пряников» не хватает на все население планеты.

Кризис левого движения может быть преодолен, только если его ядро будет вдохновлено стратегией преобразования всей социальной системы, если оно выдвинет хотя бы в общих чертах программу преобразований, преодолевающих капитализм, социализма XXI века. Для этого движение должно иметь представление о модели общества, которое может заменить капитализм и решить наиболее острые проблемы, стоящие перед человечеством. Это будущее общество XXI века не может повторять марксистско-ленинскую модель, потерпевшую поражение в СССР, но должно внимательно учесть этот опыт. Левому движению необходим синтез достижений народнической, марксистской, пост-индустриальной, анархистской, экологической мысли. Гражданским движениям следует торопиться с выработкой своей стратегии — «третья волна» не за горами.

“Третья волна” и сектор будущего

Кризис глобализации делает неизбежным в ближайшие десятилетия переход к качественно новым социальным отношениям. В мире возникают предпосылки для того, чтобы эти перемены открывали перед большинством людей новые возможности в преодолении господства и стремлении к счастью.

Развитие общества нелинейно, мы в самом начале новой эры, и мы еще не знаем, какими будут ее зрелые формы. Наше время может так же отличаться от развитого моделирующего общества, как Европа XVI века от Европы XX века.

Золотые плоды информационного общества вызрели на дереве индустриальной цивилизации. Они могут быть сорваны человечеством, а могут и сгнить вместе с деревом.

Крушение индустриальной цивилизации легче всего переживут те, кто меньше в ней нуждается, кто готов в сообществе с себе подобными стать собственной элитой, взять на себя роль творца, творить свой малый мир в сообществе с другими мирами. Этого нельзя делать в одиночестве — творческий человек не может обойтись без общения, да и наследие специализации не позволит «выплыть в одиночку». «Ноевы ковчеги» новой цивилизации — альтернативные информальные сообщества — должны взять на борт современного человечества «каждой твари по паре». Им необходимо держать тесную связь между собой, предупреждая о социальных бурях, поддерживая тонущих и тем самым повышая общие шансы на победу. Строительство сообществ, альтернативных современной «глобальной цивилизации», уже идет, хотя и недостаточно быстро. Необходимо объединение усилий тех, кто готов быть социальным творцом, изменяя свой образ жизни. На этом пути важно удержаться от экстремистской страсти к разрушению. Не нужно ломать символы старого — они уйдут сами.

Результативность «третьей волны» в каждой стране зависит от того, возникнет ли в ней сектор будущего — информальный (социалистический, говоря языком мыслителей прошлого) уклад, сектор будущего. Его формула: творческий характер деятельности работников — совладельцев средств производства + самоуправление + федеративное народовластие + договорное право и неукоснительное выполнение взятых на себя обязательств + равноправные между людьми и коллективами.

Сектор будущего будет длительное время сосуществовать с элементами индустриальной культуры — ведь переход «третьей волны» первоначально практически невозможно совершить всему обществу в силу его социально-культурной неоднородности, привязанности большинства населения к мещанскому, по сути животному мирку. Необходимо обеспечить возможность движения к будущему для тех, кто желает принять на себя права и обязанности информала, оставив на долю остающихся уровень «зажиточности». Эта «стартовая площадка» будущего — регулируемый информалиатом индустриальный сектор и социальное государство. Рабочие и интеллигенция — не противники информалиата, а его союзники и источник пополнения.

Последовательное проведение принципов социального государства при переходе к новому обществу предполагает существенное ограничение принципов капитализма, введение производственного самоуправления уже на индустриальном производстве, вытеснение рыночных отношений прямыми связями между производителями и заказчиками по мере развития средств коммуникации. Для успешного развития сектора будущего необходим принцип: капитал не дает прав. Права в распоряжении судьбой Дела дает только участие в нем своим трудом и творчеством.

Задача пост-индустриального перехода актуальна не только для ядра современного глобализма, но и для периферийных стран. «Третья волна» может носить очаговый характер, и очаги будущего могут образовываться по всему свету. Даже в условиях сохраняющихся старых общественных отношений и дефицита средств возможно приступить к очаговому развитию на пост-индустриальной основе. Для этого нужно исходить из приоритета создания новой социальной структуры как основы будущей технологической модернизации (а не наоборот). Очаговый характер перехода предполагает невозможность и ненужность тотальной государственной мобилизации, которая в ХХ веке была условием форсированной индустриальной модернизации. Пост-индустриальная модернизация будет носить очаговую и сетевую форму, охватывая сначала лишь незначительную часть населения.

Очаг пост-индустриального общества должен быть действующей моделью будущего. Он может называться по-разному — креативная община, «футуроград», «смыслополис», альтернативное поселение и др., но необходимо, чтобы его социальная организация способствовала творческой, инновационной работе. Ядром этих очагов будет гибкое, экологичное, наукоемкое производство с высокой концентрацией информалиата. Участники этого производства (не только сами информалы, но и другие работники, обеспечивающие жизнь очага) могут жить в «электронных» (насыщенных современной бытовой и коммуникационной техникой) коттеджах по соседству. Жизнь в очагах благодаря сильному самоуправлению должна быть организована в соответствии с решениями самих жителей, а не чиновников. Работники должны быть обеспечены надежной социальной и бытовой инфраструктурой. Быт людей должен не отвлекать их от любимого дела и общения, а делать жизнь удобной и интересной.

Оазис будущего с принципиально новой инфраструктурой, людьми, ориентированными на научное творчество и его качественное обеспечение — модель пост-индустриального, информального уклада, креативное сообщество, где все “от детского сада до кафе” должно способствовать дальнейшему развитию творческой культуры, из которой и вырастают высокие технологии. В свою очередь развитие автоматизации и робототехники позволят освободить человека от тяжелого и нетворческого труда.

Но очаги информального уклада не должны остаться островками в океане неустроенности и бесправия. Независимо от того, готов человек взять на себя повышенные обязанности информала или предпочитает более спокойную жизнь современного среднего класса и размеренный индустриальный, сельский или ремесленный труд — он имеет право на комфортный здоровый образ жизни, участие в принятии решений, от которых зависит его положение, доступ к информации и достижениям культуры. Поэтому задача информалиата — обеспечить всем трудящимся достойную жизнь исходя из средних возможностей общества, а не по «остаточному принципу» после удовлетворения прихотей имущественных и властных верхов, как это происходит сегодня. Работа дворника и управленца, информала и сантехника должна обеспечивать этот достаток, раз она необходима обществу.

Не все представители информалиата предпочтут жизнь в креативной общине, оставшись фрилансерами. При этом и часть населения креативных общин не станет вести жизнь информала. Мир победившего информалиата сохранит многообразие. Он будет основан на равноправии информалов и представителей других слоев трудящихся, сочетании очагов пост-индустриального и, пока это необходимо, индустриального, все более автоматизированного производства, сетей фрилансеров, различных субкультур и гражданских организаций, взявших на себя обеспечение многих социальные задач. Будущее общество будет не атомизированным, где человек предоставлен самому себе, а организованным. Организация людей в общины (очаги, коллективы) и сети позволит им противостоять организованной преступности, преодолевать личностное и этническое отчуждение. Входя в различные сообщества, человек получит в них защиту и от давления собственного коллектива, которое возникает в случае замкнутости сообществ. Информалиат выступает за открытость сообществ, против их превращения в тоталитарные секты.

Так как первоначально сектор будущего будет существовать параллельно с другими, он нуждается в надежной защите от разрушения, от агрессии более примитивных социальных форм — капитализма, бюрократии, мафиозных кланов и др. Поэтому информалиат заинтересован в развитии и укреплении различных форм народовластия (самоуправления и федерализма) и правового, организованного общества, а также в защите социальных, экологических, гражданских стандартов и внешнеполитической безопасности.

Передовые социальные технологии создадут новые возможности для защиты гражданских свобод. Виртуальная культура допускает возможность одновременного сосуществования на одной территории субкультур с разными мировоззрениями и собственными системами управления. Вероятно даже сосуществование на одной территории разных государственно-политических систем, которые вовлекают в свой состав пользователей различных теле— и интернет-каналов, объединяющих представителей различных мировоззренческих систем. Однако такие объединения могут быть основаны только на добровольном подчинении граждан их правилам. Сферы государственного принуждения будут жестко определены законами и сосредоточены в руках подконтрольных выборным органам структур, защищающих человека и природу.

Переход к новому обществу должен сопровождаться преодолением экологического кризиса в результате «подстраивания» под природную среду. Страны, которые задержатся на стадии острого экологического кризиса, рискуют навсегда превратиться в экологическую пустыню. Помимо внедрения экологических технологий необходимо обеспечить распространение экологически безопасных формы жизни и производства, которые сочетают близость человека к природе и целенаправленное внедрение энергоэффективных и экологически безопасных технологий.

После революционных потрясений, которые положат начало моделирующей эре, произойдут качественные изменения в облике передовых и среднеразвитых стран. Эта картина будет характерна и для России — либо в анклавах глобального процветания, либо, в случае успешного преодоления “третьей волны” — и для большинства населения страны.

Технологические и социальные изменения будут тесно взаимосвязаны. Ослабление централизованных форм организации бизнеса, крупных монополий и бюрократических групп приведет к развитию децентрализованных, малогабаритных, гибких производств, связанных с самоуправляющимися общинами. Широкое распространение альтернативной (ветровой, солнечной, биологической, малой гидро-) энергетики приведет к перестройке всей индустриальной и жилищной инфраструктуры, будет способствовать улучшению экологической обстановки, снимет проблему зависимости экономики от цен на энергоносители, но в то же время осложнит положение стран-экспортеров этого сырья. Развитие пост-индустриальных очагов, возможность обеспечить даровой электроэнергией любой поселок и децентрализация производства облегчат отток населения из существующих городов в агломерации электронных коттеджей. При этом города сохраняются, изменив свою форму. Городской образ жизни перестанет быть вынужденным следствием поиска работы и доступа к культовым достижениям. В будущем выбор между городом и «деревней» станет результатом прежде всего психологических предпочтений. Большое значение будут иметь заповедные и рекреационные природные территории, как приспособленные для отдыха, так и защищенные от массового посещения людей в связи со своей экологической ролью.

В случае кризиса глобального рынка произойдет сужение рыночной сферы и локализация рыночных связей. В то же время будут укрепляться прямые связи между производителем и потребителем, не опосредованные бюрократией и рынком.

Техника и важнейшие приметы жизни могут измениться коренным образом. Достаточно вспомнить, что в начале прошлого века еще не были распространены автомобили, самолеты, телефоны, кино и радио, а о таких вещах, как телевизор, домашний холодильник и тем более компьютер задумывались только отдельные фантасты. Впереди нас ждут не менее разительные перемены. Если будут найдены более безопасные принципы полета, чем нынешние, лишь незначительная часть людей продолжит использовать автомобиль, и нынешняя перегрузка дорог останется в прошлом. На место многих предметов быта придут виртуальные объекты (виртуальные обои, например). Создание новых, более прочных строительных материалов позволит желающим поселиться в глубинах морей и океанов. А города в результате станут расти вверх, а не вширь, освободив место для коттеджных поселков и незастроенных природных и сельскохозяйственных территорий. Более интенсивным станет использование космического пространства, и, скорее всего, космические путешествия станут обыденным явлением. Произойдет замена двигателя внутреннего сгорания и существующих электростанций технологиями, основанные на возобновляемых источниках энергии. Все это приведет к качественной перестройке структуры экономики и занятости. Но не будем забывать, что такие перемены будут встречать сопротивление старых социальных структур и будут требовать гибкости перемен, которую как раз и призван обеспечить сектор будущего. Прорывы к новым социальным отношениям, а значит и к новым технологиям не гарантированы, они требуют постоянной защиты своих принципов информалиатом и его союзниками.

Некоторые мировые субкультуры могут начать играть роли, сопоставимые с ролью отдельных государств. Сектор будущего может быть одним из них, преобладая в нескольких странах, но влияя на жизнь гораздо более широкого ареала. В борьбе субкультур информалиат будет противостоять превращению их в авторитарные и тоталитарные сообщества, культурным тенденциям, угрожающим жизни и здоровью людей.

В отличие от символической власти, реальный контроль над ресурсами будет переходить к двум уровням власти — наднациональному и локальному. Власть национальных партийных и государственных бюрократий будет вытесняться самоуправлением и прямой демократией участия (локальные референдумы, непосредственное участие людей в решении вопросов, которые их касаются), так как информационные технологии позволят выявлять реальное мнение различных групп населения и их удельный вес (электронная демократия). Многие полномочия национальных государств перейдут к глобальным институтам (возможно под флагом реформированной ООН) и союзам (Евросоюз и подобные наднациональные объединения в других частях света, включая Северную Евразию). Центр тяжести социальной поддержки переместится с государства на общественные структуры, что может привести к росту их значения. Информалиат будет поддерживать вытеснение государственных и капиталистических структур гражданским обществом.

Субкультуризация и виртуализация культуры определят новые условия противоборства постмодерна и просветительского рационального проекта. На место мировоззренческого хаоса, перепроизводства смыслов и версий придет разделение смысловых систем в субкультурах со своими информационными фильтрами. В глобальных информационных сетях проявят себя религиозные течения и идеологии, сторонники умеренности и экстремисты, которые уже сейчас учатся электронному терроризму — разрушению информационных и психических позиций «противника». Информалиат в этих условиях заинтересован в обеспечении устойчивого творческого, духовного и интеллектуального развития личности, в сопротивлении различным видам манипуляции, дезинформации, практик, разрушительных для здоровья человека.

И все эти процессы будут сочетаться с продолжением межцивилизационных конфликтов между обществами, находящимися на разных стадиях развития, со взрывами контрмодерна и этнократической реакции, попытками вытесняемых господствующих классов остановить «третью волну», повернуть историю вспять либо «оседлать» третью волну, направить ее в русло общества, по-новому управляемого манипулятивной элитой. Возможны и новые расколы человечества в результате разных темпов прохождения третьей волны. Общества, вырвавшиеся вперед, уже не будут нуждаться в «глобальной фабрике» и ископаемых ресурсах. Это может привести к крушению «глобальной фабрики», отгораживанию пост-индустриальной «зоны процветания» от «ненужной» части человечества. Такое разделение может привести к острому социальному кризису и архаизации «отставших» стран, новым кровавым конфликтам и расширению пространств, где идет неутихающие многосторонние военные конфликты, где целые поколения не видели мирной жизни и благ хотя бы индустриальной цивилизации. Но отчаявшиеся люди из таких регионов будут нести вечную угрозу пост-индустриальному прогрессу. Поэтому положение новой пост-индустриальной (моделирующей) цивилизации может быть прочным только при условии, что она охватит весь мир, перед всеми народами откроет возможности развития в сторону действительно человеческой творческой жизни.

История XXI века зависит от того, удастся ли создать противовес наметившимся уже сейчас гибельным для человечества тенденциям.

Будущее столетие обещает быть не менее насыщенным событиями, чем уходящий ХХ век. От нас с вами зависит, будут ли уже сейчас заложены предпосылки для победы информального сектора будущего, или XXI век станет ужасным повторением всего худшего, что уже видела история, планетарной давкой обезумевших людей в условиях социально-экологической катастрофы. Но за него нужно бороться и ради него нужно действовать уже сейчас. Впереди — долгий путь информалиата к победе общества творчества, свободы, самоорганизации и солидарности.

Игорь Эйдман. Контуры нового общества

Каким может быть посткапиталистическое будущее

Я признаю идеальными цели, декларированные основателями коммунистической идеологии: «свободное развитие каждого является условием свободного развития всех», «скачок человечества из царства необходимости в царство свободы», «где прекращается работа, диктуемая нуждой и внешней целесообразностью» и т. п. Однако практика коммунистических экспериментов показала, что предлагаемыми коммунистами средствами декларируемые ими цели достичь невозможно.

Идеи коммунизма (Маркс и Энгельс), анархо-коммунизма (Кропоткин), анархо-коллективизма (Бакунин) основаны на коллективизме и эгалитаризме. История человеческого общества демонстрирует, что эти базовые коммунистические ценности противоречат природе человека. Социально активные индивиды всегда будут стремиться к тому, чтобы как-то выделиться из массы, превзойти окружающих, победить в конкуренции за различные блага. Кроме того, люди также заинтересованы в свободе от подчинения чужой воле, чужим интересам. Они стараются по мере возможности уклоняться от нетворческого, механического, тяжелого труда. Реализуясь в творчестве, люди стараются оставить собственный след на земле. Все эти стремления — глубоко индивидуальны и даже эгоистичны.

Только реализации базовых потребностей можно добиваться, что называется, «всем миром», всем обществом. Например, племя солидарно идет на охоту, чтобы не умереть с голода, или, под угрозой уничтожения, дерется с другим племенем. В этой ситуации людям не до конкуренции, они движимы общей задачей, диктуемой инстинктом самосохранения. Более сложные потребности (стремление к достижению социального успеха, признанию и престижу, творческой самореализации) не только индивидуальны, но и конкурентны. Именно для их реализации человек, удовлетворив свои базовые потребности, продолжает делать карьеру, пытается превзойти окружающих в славе, влиянии, творчестве.

Исключительно альтруистически мотивированные индивиды в любом обществе составляют ничтожное меньшинство.

Ничего более тоскливого и застойного, чем общество абсолютно равных и даже не пытающихся превзойти друг друга людей, невозможно и представить. Такое общество будет просто не жизнеспособно. Все коммунистические эксперименты, от коммун Оуэна и Каббе до социалистических стран, проваливались именно поэтому. Для того чтобы развивались общественные отношения, культура, наука, экономика, люди должны не только сотрудничать, но и конкурировать друг с другом. Конкуренция и сотрудничество две одинаково важные в общественной жизни противоположности. Без них обеих прогресс невозможен. Полное равенство уничтожает условия для конкуренции, а значит и для прогресса.

Еще Кропоткин писал, что передел собственности богатых не приведет к резкому улучшению жизни неимущих, каждому из них достанется слишком мало.

Поэтому для достижения изобилия новый строй должен был быть намного эффективней капитализма. Коммунистические эксперименты не привели к созданию такого сверхэффективного хозяйства.

В СССР быстро убедились, что общественное благо — недостаточно сильный мотив.

Трудовые и творческие достижения требуют личной, в т. ч. материальной заинтересованности. Начался подкуп творческой элиты премиями и подачками, создали прикормленную рабочую аристократию — стахановцев, произошел отказ от партмаксимума, была создана система привилегий для номенклатуры. А могло ли быть по-другому?

Наверное, нет. В случае максимального равенства эффективность режима была бы настолько низка, что он просто не смог бы долго продержаться (как при военном коммунизме).

Часто коммунисты пытаются обосновать свою убежденность в изначально коллективистской, альтруистической природе социальной психологии людей с помощью примеров из зоопсихологии. Но есть более корректные примеры не из жизни разных птичек и зверушек, а из истории человечества. Ведь не могло быть случайностью или результатом чей-то злой воли, что за всю эту историю существовали только четыре варианта мотивации к труду: голод, корысть, насилие, творчество. Человека может заставить трудиться или голод, или стремление повышать свой уровень жизни, или мотыга условного «красного кхмера», или желание реализовать свое творческое предназначение. Если труд не дает человеку возможность добиваться решения личных частных задач, его можно заставить трудиться только с помощью угрозы расправы. Поэтому эгалитарные, коллективистские режимы всегда в истории опирались на грубое насилие.

Но даже если бы мечты классиков об обществе-коммуне, где все коммунары тесно связаны между собой совместной работой и бытом, реализовались, она не принесла бы людям свободу.

Коллектив может быть таким же угнетателем, как и хозяин или государство. Перефразируя Пушкина, можно сказать: зависеть от хозяина, от государства, от начальства, от коллектива — не все ли нам равно. Человек стремиться к свободе от другого. Вне зависимости, кто этот другой: чиновник, хозяин компании, начальник, сосед по коммуналке или занудные коллеги по работе.

Мечты коммунистических классиков об обществе свободно развивающихся индивидов, незнающем принудительного наемного труда и какого-либо подавления личности, могут осуществиться только на основе индивидуализма, социальной атомизации, сочетания конкуренции и сотрудничестве в творчестве.

Коммунизм — новое посткапиталистическое общество равенства и свободы — всегда воспринимался как коллективистский, общинный рай. Сколько было иллюзий и надежд по поводу различных коллективистских экспериментов в первые десятилетия советской власти. Однако коллективистский рай быстро превращались в коммунальный ад. Жизнь в коммуналках, общагах и всяких «домах коммуны» сопровождалась мерзкой склокой и взаимной ненавистью. Со всеми известными сопутствующими обстоятельствами вплоть до плевков в суп ближнего и драк в очереди к общему туалету.

Люди использовали любые возможности, чтобы отгородиться от коллектива, въехать в собственные индивидуальные квартиры, заполучить личный садовый участок и автомобиль.

В общем практика коммунистических экспериментов доказала, что заставить людей жить коммуной, делиться между собой насущным можно только под угрозой удара полпотовской мотыги по голове или чего-нибудь в этом роде.

Конечно потребность в коммуникациях — одна из базовых мотивов человеческой деятельности. Но, поправим Маслоу, потребность в коммуникациях по свободному выбору данного индивида. С теми людьми, с кем ему хочется общаться, в том объеме и при тех обстоятельствах, при которых для него это общение комфортно. Другой не менее важной человеческой потребностью и правом является возможность избегать нежелательные, принудительные коммуникации с другими людьми, т. е. не только устанавливать необходимые социальные контакты, но и отказываться от навязываемого общения.

Экономика капитализма, его корпоративная культура, так же как и хозяйство социалистических стран, основаны на принудительном коллективизме; на работе трудовых коллективов с постоянным составом, обязательном общении сотрудников на рабочих местах. Только при капитализме принудительная совместная деятельность идет прежде всего в интересах владельца(ев) компаний. Человек так же не волен сам выбирать себе партнеров по работе. Работать в коллективе, общаться с часто не интересными или даже неприятными сослуживцами и тем более начальниками людей заставляет суровая рыночная необходимость.

Свобода от другого: социальная атомизация и посткапитализм Свобода — это не коллективный труд и быт в коммуне, а максимальная независимость личности от других, управление своими социальными связями, возможность контролировать свое личное пространство. Только такие свободные люди могут быть равными, защитить себя от эксплуатации и принуждения.

Новый социальный идеал может основываться не на коллективизме, а на дальнейшей социальной атомизации общества. Современные информационные технологии позволяют формировать сетевые коллективы для решения локальных задач (создания креативного продукта, технологии, ресурса и т. д.), с нестабильным составом и дистанционным общением участников. Они дают людям возможность самим выбирать партнеров, темы и формат трудового сотрудничества. Такая новая, но очень быстро развивающаяся форма экономической организации общества может со временем вытеснить корпорации, основанные на частной собственности и наемном труде.

Мы можем сидя дома за компьютером находить коллег для реализации тех или иных задач, сохранять дистанцию и расставаться с ними по необходимости. Эти возможности позволяют избегать многочасового общения в офисах корпораций с на фиг нам по жизни не нужными уродами, простите коллегами.

Именно такой тип организации способен обеспечить максимальную свободу, в том числе от принудительных коммуникаций, а значит от подчинения и насилия. Сетевые нестабильные горизонтальные связи разрушают сложившуюся социальную иерархию, отношения власти и собственности. У сетевых временных коллективов нет средств производства, отчужденных от работников (все работают на собственных компьютерах и ПО, а больше ничего и не надо). У них не может быть хозяина, владельца. Таким образом, эти новые производственные формы находятся за пределами капитализма.

Человек, освобождаясь от прикрепления к стационарному трудовому коллективу (будь-то хоть капиталистическая корпорация, хоть коммунистическая община), может участвовать по своему выбору одновременно в различных временных производственных, в т. ч. творческих сообществах.

Такая социальная атомизация ближе, чем коллективизм коммун к реализации коммунистического идеала максимальной свободы самовыражения (свободное развитие каждого — залог свободного развития всех). Хотя она, конечно, абсолютно противоположна классическим коллективистским представлениям об инструментах достижения этого идеала.

Конечно для того, чтобы новые сетевые хозяйственные формы вытеснили корпорации необходимо уничтожение копирайта (основного инструмента господства современных собственников), дальнейшая автоматизация механического труда и многие другие социальные и технологические изменения. Но уже сейчас можно спрогнозировать, что тенденция, активно развивающаяся в информационной сфере, рано или поздно распространится и на другие сектора экономики.

Не коммуна или корпорация, а сетевое творческое сотрудничество, основанное на множестве перманентно возникающих и прекращающихся персональных коммуникаций, может стать основой нового общества свободного творчества, без частной собственности и принуждения.

Коммунизм, капитализм, P2P-процессы и «экономика равных»

Марксистский идеал «ассоциации, в которой свободное развитие каждого является условием свободного развития всех» точно соответствует современным представлениям об идеальном обществе. С ним могут не согласиться разве что откровенные реакционеры и консерваторы. Этот идеал может реализоваться в экономике, формирующейся в современных информационных сетях и основанной на Social peer-to-peer processes, т. е., по сути, равноправном взаимодействии пользователей.

Известный бельгийский аналитик и бизнесмен Мишель Баувенс считает современную P2P-экономику (назовем ее по-русски «Экономика равных») третьей системой, альтернативной и капитализму, и социализму. Близкой позиции придерживается и другой известный ученый — американец Йохай Бенклер, пишущий о новой несобственнической экономике. Эта система основана на равном и взаимовыгодном сотрудничестве пользователей, обмене творческой продукцией, информацией, вниманием, трудовыми усилиями, кредитованием, поддержкой и т. д. В этой экономике нет места традиционным корпорациям и банкам. Основные ее принципы — свободный выбор партнеров и равноправное сотрудничество с ними.

P2P-экономика станет господствующей в сети, когда многие пользователи научатся там не только общаться, но и объединяться, чтобы совместно создавать ценности. В этой «экономике равных», в качестве основной производственной единицы на смену корпорациям, придут свободные ассоциации или сети работников интеллектуального труда. Такая форма организации не исключит, а впервые создаст по настоящему свободную конкуренцию людей и идей.

P2P-процессы уже активно внедряются в рыночную экономику и грозят изменить ее характер. Предполагаю, что появится некий синтез P2P-экономики и традиционного рынка. P2P-процессы будут приносить все больший прямой финансовый доход участникам. Когда эта ситуация распространится на большую часть рынка интеллектуальной продукции, может произойти постепенное вытеснение с него традиционных корпораций или перестройка их на P2P-принципы. P2P-бъединения смогут успешно конкурировать с корпорациями, за счет своего более рационального устройства: им не нужно кормить акционеров и монструозный менеджмент, они дают большую свободу, необходимую для творчества. Если участие в этих сетях станет для творческих людей выгоднее, чем работа по найму, движение общества в посткапиталистическое будущее станет неизбежным.

Из традиционных для P2P сфер: технологий, информатики, науки, торговли, туризма, образования, развлечений, новые посткапиталистические отношения могут, со временем, распространиться на всю экономику. Утвердившись в начале в лидирующих креативных отраслях, они неизбежно перейдут и туда, где пока еще не обойтись без нетворческого труда. В этой новой экономики может сформироваться новый класс не наемных, а свободных творческих работников. Буржуазия теснила и вбирала в себя феодальную аристократию по мере развития промышленности. По мере развития информационных технологий новая экономика может постепенно «съедать» капитализм. Впереди, возможно, длительное противостояние двух социально-экономических систем в рамках одного общества, как было в Новое Время, когда капитализм вытеснял феодальные отношения.

Сегодня во всем мире идет наступление правящих элит на права человека: в Европе — на социально-экономические, в России — еще и на политические права. Массовые выступления во Франции, Италии, Испании и других странах в защиту социальных прав показывают, что люди готовы бороться. Этой борьбе необходим притягательный образ будущего, борьба за реализацию которого гораздо более интересная задача, чем глухая защита социальных завоеваний прошлого. Концепцию прав человека пора обновить, сделать более радикальной, соответствующей духу Интернет-эпохи. Реализация этой новой модели прав и свобод граждан может стать смелой, стратегической задачей социально-освободительного движения в современном мире. Обретение такого социального идеала поможет этому движению перейти в наступление на позиции консервативных элит.

Как известно, современная концепция прав и свобод граждан сложилась еще в конце 18 века. Она отстала от технологических возможностей, которые появились для расширения «территории свободы» в последнее время. Я прогнозирую, что информационное общество даст человеку новое основополагающее право — право свободно решать, чему посвящать время своей жизни. Причем речь идет не о свободе потребления, как в классическом коммунистическом варианте: «каждому по потребностям». Такая свобода нереальна в принципе. Ведь с развитием технологий всегда будут появляться новые дефицитные материальные блага, массовое производство, которых просто не возможно.

Новое общество сможет дать людям право на свободную творческую самореализацию, самоактуализацию, самовыражение. Право жить в гармонии с собственными стремлениями и интересами, освободившись от навязанного поденного труда, от унизительной работы на чужих условиях. Люди получат право активно участвовать в управлении своей страной и компанией, свободу от власти бюрократии и собственников. Большинство традиционных прав (свобода слова, совести, собраний, демонстраций, избирательное право) гарантируют возможность говорить, голосовать и доверять власть другим. В будущем люди должны поучить возможность самим быть властью.

Я попробовал сформулировать современную версию некоторых базовых прав человека, основанных на технологических возможностях Интернета, прямой политической и экономической демократии, свободном обмене информацией и творческими достижениями.

1. Право непосредственно участвовать в управлении обществом.

Каждый человек имеет право напрямую участвовать в управлении своей страной, регионом или населенным пунктом с помощью инструментов прямой демократии (прежде всего электронных собраний граждан).

2. Право на равное участие в доходах от природных ресурсов своего общества

Каждый человек имеет право:

• на равную с другими долю в доходах от эксплуатации природных ресурсов своей страны,

• напрямую участвовать в управлении процессом эксплуатации этих ресурсами.

3. Право брать обязательства перед обществом и отказываться от них

Каждый человек имеет право:

• брать на себя обязательства перед обществом (платить налоги, служить в армии, исполнять другие гражданские повинности) или отказаться от этих обязательств,

• не нести никаких гражданских повинностей, не участвовать в управлении обществом, не получать от него преференций и гарантий.

Никто не может принуждать человека к действиям, направленным на выполнение обязательств перед обществом, против его воли.

4. Право на творчество, труд и отказ от востребованной обществом деятельности

Каждый человек имеет право:

• тратить время своей жизни так, как хочет он сам, не подвергаясь насильственному или экономическому принуждению к тому или иному виду деятельности,

• на безусловный основой доход, позволяющий заниматься любой деятельностью, не направленной против прав других граждан, или посвятить себя созерцанию мира, имея гарантии удовлетворения, как минимум своих базовых материальных потребностей (в еде, жилище, медицинском обслуживании),

• на безвозмездное содействие общества в достижении творческой самореализации, на получение информации, образования, интеллектуально-эстетических и базовых материальных ценностей необходимых для свободного занятия творчеством.

5. Право участвовать в управлении любым сообществом, в работу которого человек вкладывает свой труд, и отказываться от продажи своего труда

Каждый человек имеет право:

• участвовать в управлении любой экономической структуры, в которой он работает,

• иметь социальные гарантии от общества, защищающие от экономического или иного принуждения к продаже своего труда или вступления в трудовые отношения, условия которых он считает не справедливыми.

6. Право на свободное потребление и распространения любой информации и информационной продукции

Каждый человек имеет право:

• обеспечивать свои интеллектуально-эстетические потребности в любой продукции, которую можно автоматически копировать (музыкальной, видео, аудио, текстовой, программной и т. д.).

• свободно и беспрепятственно распространять любую информацию, не являющуюся личной тайной других людей, в том числе любые сведения о работе государственных органов.

Каким может стать общество после интернет-революции

Очевидно, что после появления интернета стало намного проще получать, генерировать и передавать информацию. В результате резко выросла интенсивность интеллектуального взаимодействия между людьми, намного лучше стали условия для творческой деятельности, развития науки и технологий. Следует ожидать, что в ближайшее время произойдет переход растущего количества информации и коммуникаций в новое качество. Об этом часто говорят как об исключительном в мировой истории явлении, т. н. технологической сингулярности. Хотя ничего нового в этом нет. Как и в конце XIX — начале XX века, в результате очередного скачка научно-технического прогресса в течение нескольких десятилетий человечество может получить ряд технических достижений, в корне меняющих жизнь людей.

Технологические и социальные перемены в истории всегда подстегивали друг друга. При этом социальные перемены периодически отставали от развития технологий. Эти периоды застоя заканчивались революционными рывками к новым социальным отношениям.

Представительная демократии, частная собственность и рынок, после краха коммунистического эксперимента начали восприниматься на Западе как вершина развития общества. Эти социальные инструменты стали объектом почти религиозного поклонения как некая абсолютная ценность. Однако на смену любым общественным институтам рано или поздно должны прийти новые, лучше соответствующие изменившемуся уровню развития общества.

Начало XXI века стало временем начала новой полосы нестабильности. Глобальный экономический кризис, экологические, климатические угрозы, противостояние с исламскими радикалами — все эти вызовы требуют серьезных социальных перемен, максимально реализующих творческий потенциал общества.

В прошлом наиболее популярной социальной альтернативой существующей социально-экономической системе, условно называемой капиталистической, была марксистская коллективистская утопия. Его последователи были уверены в том, что бурно развивающееся производство призвано стать могильщиком капитализма и основой для новой формации, идущей за ним вслед. Это убеждение диктовало им концепцию построения общества как единой фабрики. Логика была проста: если экономика основана на крупном производстве, то и общество должно управляться как единый большой завод. По этим лекалам была создана сталинская модель социализма, т. н. командо-административная система, окончательно развалившаяся в конце XX века.

Сообщества номадов не привязаны к какой-либо территории или стране. Номады работают через интернет, многие не заводят постоянного жилья и собственности, периодически меняются друг с другом домами в разных частях света.

Развитие современного информационного общества формирует новую, не коллективистскую, а индивидуалистическую альтернативу капитализму, не имеющую ничего общего со сталинским социализмом. На смену концепции общества-фабрики пришел образ общества-сети, основанного не на вертикальных иерархических, а на горизонтальных свободно формирующихся социальных коммуникациях.

Новая реальность, когда «физический капитал, необходимый для производства, то есть общедоступные персональные компьютеры и доступ к сети, распределен по всему обществу» (Й. Бенклер) предполагает формирование экономики свободного индивидуального и коллективного сетевого творчества; социальной системы без частной собственности и наемного труда. В политической сфере граждане с помощью тех же новых информационных технологий могут напрямую формировать органы власти, обходиться без посредничества политиков, самостоятельно выполнять функции парламентариев. Становится реальным переход от представительной к прямой демократии.

Наиболее вероятно, как это всегда бывало в истории, провокатором глобальных перемен станет жестокий системный кризис, предвестники которого видны уже сейчас.

Мир через 30 лет. Моя маленькая утопия

После великого мирового кризиса в 20-х года XXI века разорились крупные корпорации и банки, мирровые валюты обесценились. Общество спасли новые социальные и производственные технологии, которые стали основой экономики. Их создают в основном международные сообщества программистов, ученых, инженеров (за кочевой образ жизни таких специалистов принято называть «номадами»). На основе этих технологий работают новые полностью автоматизированные, рациональные и экономные производства.

Номады. Сообщества номадов не привязаны к какой-либо территории или стране. Номады работают через интернет, многие не заводят постоянного жилья и собственности, периодически меняются друг с другом домами в разных частях света. Целые области с наиболее привлекательным климатом и природой существуют исключительно за счет живущих там номадов (Греция, Испания, острова в южных морях, некоторые области Латинской Америки, Азии и Океании). Это так называемые «зоны оффшорного проживания». Однако номады живут не только там, но практически по всей планете. Они — главная производительная сила новой экономики.

Номады подорвали экономическую базу государственной бюрократии. Они создают адхок-коллективы, участники которых одновременно работают в разных концах света, постоянно перемещаются по планете, продают свою творческую продукцию во многие страны. Ни одна национальная налоговая служба не может уследить за всеми этими передвижениями денег, услуг, людей. Да и не очень понятно, в бюджет каких стран должны платить номады. Тех, в которых они родились? Но они зачастую давно потеряли какую-либо связь с родиной. Где живут в момент подачи декларации? Но ко времени, когда по этой декларации придется платить налог, номад уже может работать в другой стране.

Смерть государства. Так как экономическая деятельность граждан перестала быть привязана к территории конкретной страны, у государств исчезла возможность отслеживать доходы и собирать налоги со своих граждан. Выделение денег на общественные нужды стало добровольным делом. Отчисления в форме пожертвований от граждан стали поступать не в государственные бюджеты, а на конкретные нужды в бюджеты различных добровольных и территориальных сообществ, в которые входит данный номад.

Таким образом, государства в современном виде престали существовать. Вместо них появилась неиерархичная система местных (городов, районов и т. д.) или не привязанных к территориям целевых сообществ.

Профессиональные чиновники и политики остались в прошлом. Добровольная военная милиция, формируемая территориальными сообществами, взяла на себя функции борьбы с преступностью на местах. Милиция, судебная система, коммунальные и социальные службы управляются населением, объединенным в местные сообщества напрямую через интернет. Так же непосредственно через сеть, на конкурсной основе, сообщества нанимают менеджмент этих служб.

Рационализация потребления, автоматизация производства.

В связи с переносом основных человеческих и материальных ресурсов в творческую сферу, произошел новый виток научно-технической революции, радикальная рационализация потребления, автоматизация производства и услуг. Потребление энерго— и материалоемких товаров и услуг стало предметом общественного осуждения. Они перестали пользоваться спросом (например, автомобили на бензине или дизеле, большие торговые центы и т. п.).

Значительную часть необходимого производят сами пользователи с помощью 3D принтеров у себя дома. Массовое производство сократилось, а то, что осталось основывается на энергосберегающих, экологически чистых технологиях. Электроэнергетика и теплоснабжение были переориентированы на альтернативные источники энергии. Все оставшиеся предприятия и фермы были практически полностью автоматизированы. Они принадлежат местным общинам.

Прошло время господства брендов, рекламы и потребительской гонки. В связи с развалом государств некому стало защищать копирайт на бренды. Кто угодно может производить что угодно под любым лейблом. Таким образом брендинг и реклама вообще потеряли смысл. «Потреблядство» вышло из моды. Модно стало творчество, спорт, путешествия, поиск впечатлений, новых мест для жизни и работы.

Новые социальные страты: номады, созерцатели, традиционалисты и крейзи. Помимо номадов существует другая многочисленная категории граждан. Это — «созерцатели», сознательно выбравшие созерцательную жизненную стратегию. Они живут за счет постоянного безусловного дохода, который получают от добровольных взносов номадов в местные фонды социальной солидарности.

Интересно, что номады довольно часто бросают свое дело и сами становятся созерцателями. Реже происходит обратное. Номады кормят созерцателей, поддерживая низкий уровень преступности и социальную стабильность. Многим номадам также важно иметь потенциальную возможность в любой момент самим стать созерцателями. Обеспечивая благосостояние этих новых хиппи, номады гарантируют себе свободу выбора будущего. Некоторые созерцатели открыто употребляют наркотики в условиях полного легалайза.

Третья категория населения — традиционалисты. Они демонстративно придерживаются местных и национальных традиций, оседлы, семейны. Чаще всего занимаются архаичными ремеслами и услугами (содержат рестораны, фермы, гостиницы, мастерские). Результаты труда продают номадам и друг другу, за счет чего и живут. Семьи в привычном смысле остались только у традиционалистов. Все другие категории перешли к свободным временным союзам.

Еще одна, немногочисленная категория жителей — т. н. «крейзи», сознательно отвергающие цивилизацию, интернет, новые технологии, ведущие отшельнический образ жизни, часто придерживающиеся различных религиозно-мистических учений (номады и созерцатели — не религиозны).

Транспорт, торговля сельское хозяйство, строительство. Города избавились от автомобилей. Транспорт остался только общественный, в виде небольших электромобилей-такси с автоматическим управлением, которые можно вызвать через интернет в любую точку и задать маршрут поездки.

Сбылись мечты Заболоцкого. Новые биоинженерные технологии позволяют выращивать мясо, как белковую массу разного состава (имитация различных видов и сортов) на автоматических биопредприятиях. Права животных защищаются законом, убивать и есть их строго запрещено. Последние домашние звери торжественно освобождены в 2040 году. Они и их потомки живут на свободе или в фермах, где за ними ухаживают добровольцы.

Оффлайн торговля, торговые центры, посредники-оптовики разорились еще во время кризиса. Остались только прямые дистанционные продажи производителей потребителям. На основе интернет-заказов сообщества производителей долгосрочно планируют производство товаров. Продают свою продукцию напрямую заказчикам с доставкой на дом электромобилями-автоматами.

Происходит постепенная деурбанизация — рассредоточение людей из крупных городов в маленькие поселки на природе, построенные с помощью новых дешевых технологий индивидуального строительства.

Радикальный рост продолжительности жизни. У каждого человека существует набор заранее выращенных для него с помощью биоинжинерии «запасных» органов (сердце, печень, почки и т. д.). Он хранится в особом биобанке. При необходимости проводятся операции по замене органов на запасные. Средняя продолжительность жизни перевалила за 100 лет.

Деньги. Единого эмиссионного центра не существует. Всеобщим эквивалентом является ресурс внимания (измеряемый по числу посетителей информационных ресурсов). Его меняют на продукты материального производства, услуги, технологии.

Метаморфозы. Андре Масон

Повышение посещаемости интернет-ресурсов конвертируется в дополнительные материальные блага для их владельцев. Существует добровольно соблюдаемое правило скачивать творческую продукцию бесплатно, но только с сайта ее производителя. Причем при условии размещения потребителем у себя в блоге ссылки на ресурс, с которого продукция была скачена. Таким образом, создатель творческой продукции получает высокую посещаемость своего ресурса и может обменять ее на материальные блага, разместив у себя информацию об их производителях. А те, в свою очередь, размещают у себя информацию, например, о производителях необходимых им комплектующих, в обмен на их продукцию и т. п.

Такие цепочки пронизывают рынок, как знаменитая формула Маркса: Товар-Деньги-Товар. Только место денег заняло внимание: Товар-Внимание-Товар. В новом обществе товарообмен обеспечивается с помощью возможностей «покупателей» (отдающих ресурс внимания) привлечь внимание других «покупателей» к «продавцу» (получателю ресурса внимания).

Миграция. Территориальные сообщества дают разрешение на въезд и проживание на своей территории «иногородних». Предпочтение отдается тем, кто вносит материальный и творческий вклад в жизнь сообщества, т. е. номадам.

Номады создали систему дистанционного бесплатного образования через интернет для жителей Третьего мира. Этот новый образовательный «план Маршала» для слаборазвитых, в т. ч. исламских стран, включает пропаганду атеистического естественно-научного мировоззрения. Благодаря ему новые поколения исламских народов освобождаются от религиозного опиума. Более того их представители составляют значительную часть самих номадов.

Виртуальная реальность. Пользователи через нейро-компьютерный интерфейс входят в виртуальную реальность, в интернет, фактически живут там полноценной жизнью, создают свое виртуальное тело, общаются друг с другом, испытывают ощущения близкие к реальным. Многие живут как бы «на два дома»: в реальности и виртуальном мире, куда периодически погружаются.

Люди перестают быть пассивными потребителями медиа и киноиндустрии. Самое модное произведение искусства — новый виртуальный мир, в котором разворачивается та или иная история. Виртуальные миры могут копировать историческую реальность, художественные произведения или быть плодом чистой фантазии авторов-программистов. Пользователи могут войти в него, принять участие в действии, испытывать те же эмоции, что и герои, влиять на сюжет. Они могут стать участниками Бородинской битвы или заседания Политбюро ЦК КПСС, полюбить и спасти Анну Каренину или заставить Раскольникова пощадить старушку и, конечно, поучаствовать в новых виртуальных мирах и сюжетах, созданных современными художниками-программистами.

Электронный помощник и цифровая копия интеллекта. Созданы интеллектуальные электронные помощники (ИЭП) людей. Базовая часть такой системы универсальна: умный поиск, интеллектуальный анализ баз данных, набор программ, помогающих создавать творческую продукцию: от технологических ноу-хау до исторических исследований. В эту систему также могут быть закачены персональные интересы и взгляды человека по любым вопросам. Таким образом ИЭП может эффективно реализовывать любые персональные творческие задачи.

Появляются и более сложные программные системы, знающие и воспроизводящие не только интересы и взгляды людей, но и индивидуальную специфику мышления, анализа информации, творческие методы, манеру излагать мысли. Такие помощники, по сути, становятся цифровыми копиями интеллекта (ЦКИ).

Система не только подбирает необходимую информацию и делает ее первичный анализ, но способна на основе интеллектуального багажа человека создавать за него новый контент.

ЦКИ может за «своего хозяина» давать интервью, писать работы на заданные темы, вести блог, дискутировать с оппонентами, сотрудничать с единомышленниками и т. д. Ведь в ее памяти ваши позиции по важным вопросам, оно «обучен» вашим методам, логике и т. д.

Электронный слепок интеллекта продолжает работать на благо общества и после смерти его «хозяина». Созданы ЦКИ великих людей, умерших еще в доинформационную эпоху. Специальная программа, проанализировав созданные ими тексты, воссоздает их интеллектуальные методы и возможности. Таким образом, электронные клоны интеллекта Эйнштейна или Бора участвуют в научных проектах XXI века. «Пообщаться» с цифровыми копиями интеллекта Ленина или Пушкина, получить их компетентное мнение по любому поводу — проще простого. Конечно, копии не могут стопроцентно заменить личности великих людей прошлого, но дают реальное приближение к ним.

Помимо копий интеллектов конкретных людей созданы синтетические варианты цифрового интеллекта. В них интегрированы интеллектуальные возможности разных индивидов. Более того, такие программы могут самосовершенствоваться. Возникает угроза конкуренции реальных людей и синтетических электронных интеллектов.

Однако от утопии мы постепенно переходим к антиутопии. Ведь любая утопия несет в себе антиутопию. Это диалектическое противоречие — неизбежный спутник прогресса. Но антиутопию я представлю читателям в следующий раз.

Константин Фрумкин. Куда эволюционирует мораль

В конце XIX века французский социолог Шарль Летурно сделал попытку предсказать, в каком направлении будет развиваться человеческая (то есть фактически западная) этика — и довольно точно смог предвидеть многие этические явления ХХ века — такие, как уменьшение отвращения к другим национальностям, рост нетерпимости к войне, десакрализацию и биологизацию вопросов брака и секса, эмансипацию женщин, все большую неприемлемость нищеты.^[30] Однако, хотя все эти вопросы действительно имеют моральное измерение, они одновременно являются вопросами социальными, политическими, экономическими. А самое главное — прогноз Летурно сейчас практически исчерпан. Если сами задачи, указанные им еще практически не решены, то новыми их назвать уже никак нельзя, как пункты повестки дня они стоят перед западной цивилизацией ни один век. Предсказать актуальные вопросы ХХ века Летурно смог именно потому, что поставлены они были гораздо раньше.

Этот пример показывает, что говорить о развитие морали, и тем более предсказывать ее будущее очень сложно. Мораль — то есть свойственные людям представления о должном и недолжном, приемлемом и неприемлемом в межчеловеческих отношениях — отличает прежде всего «внеинституциональный» характер, то есть мораль не воплощается в чистом виде в законодательствах, организациях и институтах. Любая попытка зафиксировать мораль таким способом приводит к появлению синтеза морали с явлениями смежных сфер — религией, политикой, правом, экономикой или социальным обеспечением. Например, знаменитые моисеевы десять заповедей лишь отчасти регулируют межчеловеческие отношения («не убий»), а отчасти решают вопросы культа — предписывая монотеизм, отчуждение доходов в пользу храма и запрещая идолов. Это создает трудности с определением того, что такое мораль в узком смысле слова, и существует ли она вообще.

История морали в сущности, еще не написана. В книгах на эту тему можно найти материал не столько о морали, сколько об этике, то есть рефлексии на моральные темы, в них больше говорится об этических концепциях религий и различных известных философов, чем о повседневных представлениях людей. Это вполне объяснимо: тексты мировых религий и философов находятся в полном распоряжении исследователей, а эмпирический материал о реальных нравах и тем более о таящихся в человеческих головах представлениях собрать гораздо труднее. Тем более, что когда историки изучают такой материал, им еще труднее выделить собственно моральную составляющую — мораль в чистом виде есть условный теоретический конструкт, в реальном человеческом быту она всегда смешана с религиозными, экономическими и прочими практиками. История морали — это во многом история синтеза морали с другими явлениями культуры. И например, знаменитая книга Норберта Элиаса «О процессе цивилизации» говорит одновременно о морали, этикете и когнитивных навыках.

Самое большее, что мы сегодня имеем — это попытки выделить некоторые этапы в развитии морали. Советские философы привязывали мораль к общественно-экономическим формациям, и, говорили соответственно о рабовладельческой, феодальной, буржуазной морали и т. д. Сегодня чаще противопоставляют традиционную и современную мораль — если традиционная опирается на традицию, авторитет предков, религию и метафизические обоснования то современная оказывается «профанной», изменчивой и автономной.^[31]

Несмотря на все эти трудности, было бы чрезвычайно интересно попытаться понять, какие же именно тенденции определяют развитие моральной сферы западной цивилизации сегодня — и как можно предположить, будут ее определять в XXI веке. Отвечая на этот вопрос, сталкиваешься прежде всего с тем, что говорить приходиться не столько об изменении моральных норм, сколько об изменении механизмов их возникновения и изменения — то есть об изменении общества как машины, продуцирующей мораль.

Расширение сообщества

Одной из самых понятных, общеизвестных, постоянно фиксируемых в литературе метаморфоз, происходящих с моралью на протяжении по видимому всей ее многотысячелетней истории является расширение круга людей, по отношению к которым индивидуум чувствует себя несущим моральные обязательства. Мораль возникает на основе взаимности, то есть мораль существует лишь в сообществе, члены которого готовы помогать друг другу и сдерживать по отношению друг к другу свою агрессию. Как говорят биологи альтруизм (источник морали) всегда носит парохиальный характер, и предполагает симпатию к «своим» в сочетании с враждебностью к «чужакам».^[32]

История человечества всегда была сопряжена со сложнейшими коллизиями по поводу изменения границ между своими и чужими — однако, по почти единодушному мнению ученых и философов, общая тенденция сводится к постепенному расширению кругу «своих» — как выразился А. П. Назаретян происходит увеличение «объема альтруистической идентификации».^[33] Сейчас вполне банально звучит мысль, что в каком-то смысле кругом «своих» стало все человечество — мысль эта разумеется, может быть принята только с большим числом оговорок, остается, скажем, военная вражда между народами, однако столь же вероятно, что человек, поехавший на другой край земли и увидевший как иноплеменник совсем другой расы и культуры подвергается опасности на пожаре или во время стихийного бедствиях — поможет этому иноплеменнику. Когда русский турист помогает утопающему китайцу или индейцу — он, тем самым бессознательно актуализирует представление о едином человеческом виде как не только биологическом, но и моральном единстве. Это тривиально, но куда интереснее, что происходит дальше.

Процесс расширения «круга ближних» не просто бьет как волны о берег в границы человеческого рода, но и постоянно перехлестывает через эти границы. В ХХ веке начали поднимать вопрос о моральных обязательствах людей перед животными — что проявляется уже в юридической концепции прав животных, начинающей закрепляться на уровне законодательства — например, в 2008 году парламент Испании признал права крупных человекообразных обезьян на жизнь и свободу, а в 2015 году французский парламент признал, что животные являются живыми существами, наделенными чувствами. Научная фантастика предупреждает о маячащей в будущем проблеме признания прав роботов, искусственного интеллекта, виртуальных личностей — и это проблематика будет обострена в том случае, если наука откроет способ создание компьютерных копий личностей живых людей. Симптоматичным тут выглядит повесть американского фантаста Теда Чана «Жизненный цикл программных объектов», в которых описана борьба героини за права на свободу и достоинство виртуальных личностей, воспитываемых людьми — то есть чего-то вроде тамагочи.

Если же вернуться к живой природе, то признание прав животных — еще не предел расширения «круга своих»: уже возникли теории, придающие всему живому, всей биосфере одинаковую ценность с людьми. Примером такой теории может служить выдвинутая в начале 1970-х годов концепция «глубинной экологии» норвежского философа Арне Несса, доказывающего, что все живое самоценно само по себе независимо от пользы, приносимой людям.^[34] На первый взгляд, такого рода красивая риторика представляет собой просто игру ума, имитацию мистицизма без реального мистического опыта, но все не так просто — поскольку с одной стороны, эти теории действительно примыкают к метафизическим и мистическим переживаниям единства бытия и всего живого, а с другой стороны — и на практике это еще важнее — эти теории находятся на службе у экологической пропаганды, они являются «идеологемами» этой пропаганды, а экологизация — одно из самых перспективных направлений развития человечества.

Тут правда, может возникнуть вполне законный вопрос. Да, экология, и, в частности, защита животных — это очень важные и полезные вещи, в их пользу можно привести и рациональные и эмоциональные аргументы. Но почему мы должны говорить об экологической проблематике на языке этики, которая этой проблемам изначально чужда и которая традиционно касается межчеловеческих отношений? Чтобы ответить на этот вопрос, нужно посмотреть на контекст: такие вопросы можно поставить отнюдь не только по отношению к экологии. Об этике начинаю говорить применительно к проблемам, которые еще лет 100 назад никто бы не назвал моральными.

Этический империализм

В социальных науках есть понятие «экономического империализма» — то есть экспансии экономических (и прежде всего экономико-математических) научных методов в смежные области, например демографию или политологию. Аналогично, сегодня можно говорить об «этическом империализме» — экспансии этики на темы и вопросы, для нее совершенно новые. Параллельно тому, как в сфере морали происходит расширение сообщества «своих», в сфере этики — то есть моральной рефлексии — происходит расширения круга вопросов, подпадающих под ее компетенцию. Начиная со второй половины ХХ века этику на Западе — а вслед за Западом и в других концах Земли — пытаются приспособить для решения самых разных проблем — от экологии до политики, от медицины до правосудия.

«Этический империализм» проявляется в том числе и в «экспансии» академической этики. Как известно, в узком смысле этикой называется занимающийся моралью раздел философии, в университетах существуют кафедры этики, есть и другие аналогичные научные институции — и вот, начиная примерно с последней четверти ХХ веке на западе — и прежде всего в США — профессора этики взялись заниматься самыми разнообразными вопросами повседневной жизни, берясь вырабатывать принципы этического регулирования самых разнообразных общественных сфер — начиная, прежде всего с медицины и заканчивая атомной энергетикой. Это беспредельное расширение сферы действия научной этики получило наименование «прикладной этики».

Приоритетной областью применения прикладной этики является медицина, и это не случайно: общим местом моральных принципов во все времена является защита жизни и достоинства индивида от агрессивных посягательств его «близких» — мораль есть прежде всего взаимное обязательство людей не посягать на жизнь и интересы друг друга. Между тем, именно в медицине возникает постоянная — но при этом контролируемая обществом опасность для жизни, и соответственно встают вопросы, которые можно назвать моральными — в том смысле, что они затрагивают обязательства людей по сохранению жизни «ближних». Прикладная этика чувствует себя как «рыба в воде» в таких вопросах как аборты, эвтаназия, отключение больных от аппаратов искусственного дыхания, финансовые ограничения на оказание медицинской помощи, медицинские и биологические эксперименты над живыми существами, сокрытие информации врачами от больных, смертная казнь — везде, где в опасности оказывается человеческая жизнь и где встает вопрос, какие усилия обязательно предпринять для ее спасения. Поскольку человеческая жизнь имеет неопределенную и стремящуюся к бесконечности ценность, постольку связанные с ней вопросы часто уходят от чисто коммерческого, рутинного решения, связанного с обменом равных ценностей и требуют именно этического регулирования.

Второй по значимости темой прикладной этики является экология и это столь же закономерно: как и медицина, экология ставит вопрос о человеческой жизни и здоровье и соответственно, об обязательствах жертвовать чем-то ради их сохранения. Л. В. Коновалова, ведущий отечественный специалист по западной прикладной этике констатирует: прикладная этика возникает там, где возникает «опасность для жизни и страх смерти».^[35]

Но этику пытаются прикладывать и к другим сферам цивилизации, прекрасным примером чего может служить книга американского философа Иена Барбура «Этика в век технологий». В ней говорится о возникающих моральных коллизиях в самых разных «отраслях народного хозяйства» — от производства продовольствия до энергетики, соответственно речь идет о необходимости спасения людей от голода, о том, что энергетика должна быть экологичной и быть ориентированной на устойчивое развитие — короче говоря, о «борьбе за все хорошее и против всего плохого» во всех сегментах экономики и общественной жизни.^[36]

Этика для организаций

Разумеется, решение всех подобных вопросов — например, безопасности атомной энергетики — не находится в ведение отдельных людей, скорее это в компетенции правительств, корпораций и других «коллективных субъектов». Но современных моралистов это не останавливает: одним из проявлений «этического империализма» в последние десятилетия стало возникновение так называемой «институциональной этики» — то есть попыток этики вырабатывать принципы деятельности уже не для людей, а для организаций. Соответственно, в обороте появились также термины как «этика организаций», «этика профессий», «этика компаний», «этика институтов», «этика технологий» и т. д.

При этом, этика такого рода перестала только уделом профессоров этики и профессиональных философов, пытающихся совать нос в чужие дела. Нет, этика превратилась в своеобразную мини-индустрию, входящую в качестве составной части в многие другие виды деятельности. Возникли «этические комитеты» и «комиссии по этике» — прежде всего они возникают при медицинских учреждениях, но также при парламентах, при союзах журналистов, при религиозных организациях, при советах директоров компаний — можно, например, привести из российской практики, что комитет по этике есть при совете директоров корпорации «Система», при Московской патриархии существует Церковно-общественный совет по биомедицинской этике, а при Государственной думе имеется Комиссия по депутатской этике. Возникло понятие «этического аудита», который могут проводить специализирующиеся на нем консалтинговые компании.

Этика стала частью профессионального образования. Английский социолог Гай Стэндинг констатирует: одна из распространенных сегодня форм «обучении ради работы» — это освоение норм этики. «Врачам, архитекторам и работникам некоторых других специальностей приходится овладевать профессиональной этикой. Такая практика распространяется и на другие профессии и может стать обязательной — или, при благоприятном стечении обстоятельств, частью глобальной системы сертификации».^[37]

Возникает тесный синтез этики с психологией, недаром многие известные психологи ХХ века — Фрейд, Фромм, Франкл и т. д. — были также и великими моралистами, и скажем Эрих Фромм выдвинул проект «гуманистической этики», а юнгианец Эрих Нойманн — «новой этики». Здесь, опять же, нет ничего удивительного — развитие психоанализа не могло не показать, что многие так называемые психологические проблемы являются одновременно проблемами моральными и наоборот, и решать их приходится «двуедиными» методами.

Массовым стало написание так называемых «этических кодексов», которыми сегодня обзаводятся и частные компании, и общественные, спортивные, профессиональные организации — например, выражение «этический кодекс FIFA» сегодня на слуху у любого футбольного болельщика. При этом далеко не все вопросы, освещаемые в этих кодексах можно назвать моральными в традиционном смысле слова, но как уже говорилось выше, когда мораль фиксируется, она редко выступает в чистом виде — скорее, речь идет о новой версии синтеза морали с политической, юридической деловой и организационной проблематикой. В этических кодексах может, например, регламентироваться доступ к конфиденциальной информации, запрещаться использование служебного положения для личного обогащения, а заодно — запрещается иметь дело с партнерами, связь с которыми именно в «моральном» смысле опасна для репутации — например, компаниями, использующими детский труд или замещенными в производстве наркотиков; такого рода моральные ограничения например является базовым принципом так называемых «исламских» банков, по образцу которых недавно было предложено создавать «православные банки».

Этикой как особой темой вынуждены сегодня заниматься юристы, аудиторы, бухгалтеры, журналисты, медики, психологи, священники, руководители корпораций, специалисты по PR и т. д. Многое в этом вопросе может вызывать вопросы — порою корпоративная этика включает в себя элементы сговора против публики. В России про корпоративную этику чаще всего вспоминают в связи с требованием безусловной лояльности сотрудников корпорации к ее руководству и с запретом сообщать во вне информацию о негативных сторонах деятельности корпорации. Но, мораль всегда предполагает круг «своих», и более узкий круг со своей внутренней моралью вполне закономерно вступает в конфликт с моралью более широкого сообщества.

Институциональная этика резко отличается от «человеческой»» и тем более традиционной, что можно увидеть из перечня ее особенностей, который с редкой для этической литературы откровенностью предложила эстонский философ Ниеле Васильевене. По ее мнению, возникающая на наших глазах новая парадигма этики обладает следующими особенностями:

1) Ответственность переносится с индивида на организации, «субъект морали — организация».

2) Меняется отношение к героизму — героизм оказывается нужным только тогда, когда проблемы не решаются в ходе нормального функционирования институтов.

3) Происходит отказ от романтизации конфликта между должным и сущим.

4) Из знания фактов можно вывести представление о должном и требуемом — хотя многие моральные философы прошлого считают что это невозможно.

5) Происходит отказ от свободы выбора в случае наличия норм и стандартов— «только это может гарантировать овладение риском хотя бы в определенной степени».^[38]

«Откровенность» Н. Васильевене позволяет увидеть, что этика сегодня может быть рассмотрена как еще один костыль для рационального и добросовестного администрирования, как просто некая идеология для хорошей работы аппарата.

Поскольку сегодня разговоры о морали вынуждены касаться вопросов, никогда не являвшихся собственно моральными, в этической литературе вводится особые термины: микро-, мезо— и макромораль.^[39] Если микромораль касалась отношений людей со своим ближайшим окружением, родственниками и соседями, мезомораль касается взаимосвязи институтов и организаций, включая и национальные государства, то макромораль трактует вопросы ответственности перед человечеством в целом, включая прошлые и будущие поколения. Как можно легко понять, традиционная мораль была исключительно «микроморалью», но теперь сфера морали разрослась и дифференцировалась, захватив новые области.

В сфере институциональной этики мы наблюдаем очень интересный и новаторский для новейшей западной истории процесс: возникает довольно мощная промежуточная, «буферная» зона между этикой и правом — зона смешения обеих духовных форм. Если традиционная мораль воплощалась, в неписанных и не всегда четко формулируемых человеческих представлениях, то сейчас на наших глазах возникает «Мораль 2.0.»— совокупность писанных и тщательно разработанных этических норм, которые, однако, не обладают той же степенью репрессивной обязательностью, что и право. Этот же процесс можно назвать и разрастанием Права, появлением «права 2.0.», базирующегося на необязательных, рекомендательных рамочных нормах. Моральные и правовые нормы гибко переходят друг в друга: тот же сам этический кодекс может действительно иметь только «моральное» значение, но может приобрести характер внутреннего нормативного документа корпорации, которому обязаны следовать все ее сотрудники. По мере того, как мир становится все более сложным гибким и изменчивым, по мере того, как в ряде случаев общество отказывается от жестоких репрессий, гибкость должны приобретать и правовые нормы, и все большее значение приобретают нормы рекомендательные диспозитивные, рамочные — а значит расширяется сфера существования институциональной этики.

Этика ответственности против институциональной этики

«Институциональная этика» стала одним из ответов современной этической мысли (и практики) на вызовы сегодняшнего дня — однако ответом не единственным. Вызов, собственно говоря, заключается прежде всего в том, что традиционная мораль беспроблемна поддерживается в сравнительно небольшой общине, и остается неясно, что делать со старыми моральными заповедями в сложном многоуровневым и технологически развитом обществе, где действия одного человека зачастую не влияет на исход работы социальных сил. Институциональная этика отвечает на это тем, что вырабатывает ценностные ориентиры для организаций. Однако есть и другой, можно сказать прямо противоположный ответ, который можно было бы назвать «этикой ответственности».

Данную концепцию в 1970-х годах выдвинул немецкий философ Ганс Йонас.^[40] Он отмечал, что традиционная этика была выработана в условиях, когда человеку были непосредственно известны его партнеры по социальным взаимодействиям, и последствия его действий также непосредственно видны. В сегодняшних условиях человек морально обязан приобретать больше знаний о сложном устройстве окружающего общества, обязан выяснять отдаленные последствия своих действий, и обязан действовать, неся ответственность за человечество и сообразуясь с интересами социального целого. В этом духе Ганс Йонас предлагает новый этический императив, который якобы должен прийти на смену кантовскому: «действуй так, чтобы последствия твоей деятельности были совместимы с поддержанием подлинно человеческой жизни на Земле».^[41] В России этику ответственности пропагандирует Владимир Канке,^[42] аналогичную концепцию «этики намерения», основанную на «допущении что каждый человек ответственен за эффект, произведенный его действием» выдвинул американский психолог Ролло Мэй.^[43]

Хотя острых дискуссий между сторонниками «этики ответственности» и институциональной этики не ведется, но можно констатировать фактически имеющее место противостояние между двумя концепциями. Если этика ответственности мечтает об активной жизненной позиции всякого человека, на которого, кроме прочего, возлагается обязанность расширять свои знания за пределы его профессиональных и бытовых надобностей, то институциональная этика признает бессилие индивида в современно мире и предлагает нормы для организаций. Этика ответственности, безусловно, является порождением демократии: идеальный субъект «этики ответственности» — активный избиратель, общественный активист, волонтер, следящей за политической жизнью и общественной повесткой, и уделяющей внимание важным для общества делам вне основного места работы. Таким образом, этика ответственности — вполне законное дитя современности, она гармонично вписывается политическую и идеологическую систему западных стран, но ее требования куда более утопичны и затруднительны для реализации — в отличие от требований институциональной этики.

Этика ответственности пытается решать сложные вопросы современного общества, оставаясь все таки этикой в собственном смысле слова, учением о морали как таковой — в то время как институциональная этика по сути не совсем этика. Институциональная этика пытается вносить поправки в работу различных организаций, руководствуясь представлениями о долгосрочных стратегических интересах общества.

Такого рода регулирование — вещь, несомненно, полезная, но оно вполне может осуществляться и не под «маркой» этики. В частности, если говорить об академической науке и университетских кафедрах, то теми же самыми публичными вопросами с той же самой точки зрения «высших ценностей» можно заниматься не только от имени этики (то есть учения о морали), но и от имени аксиологии (учения о ценностях). В сфере социальных вопросов границы между этикой и аксиологией крайне нечетки. Примером теоретического проекта, вполне укладывающегося в традицию институциональной этики, но осуществленного без использования слова «этика» может служить концепция «конструктивной аксиологии», предложенной Н. С. Розовым.^[44] В основе этой аксиологии лежит приоритет ценности человеческой жизни — но аналогичный приоритет провозглашают и специалисты по этики, которые, когда пытаются рационализировать существующие или существовавшие в прошлом моральные нормы, приходят к выводу что исходным моральным принципом является «признание человеческой жизни высшей ценностью».^[45]

Отрыв этики от морали

Расплатой за «этический империализм» является очень любопытное явление: этика отрывается от морали. Ведь когда говорят о морали, имеют в виду повседневные, усвоенные людьми представления, в основе которых лежат спонтанные эмоциональные реакции людей на различные жизненные ситуации. Корпоративная этика, биомедицинская этика, профессиональная этика касается слишком сложных и умозрительных вопросов, чтобы по поводу них могли существовать «спонтанные реакции».

Мораль «внеинституциональна, между тем этика начинает выстраивать все более сложные институты.

Мораль связана с феноменом «интериоризации» — когда представления о правилах отношений с людьми в процессе воспитания крепко усваиваются, становятся внутренними структурами психики, врастают в подсознание — именно благодаря этому возникает голос совести, между тем, как опору на совесть философы считают важнейшей особенностью западной морали. Но прикладная и институциональная этики могут быть предметом профессионального образования, изучения, разработки — но они просто не успевают быть «интериоризированы», они редко становятся инстинктом. Именно тут оказывается актуальным мнение английского философа Майкла Оутшота что моральная рефлексия грозит иссушить моральные чувства.^[46] С ним согласен и А. П. Назаретян, считающий что по мере исторического развития альтруистические чувства уменьшают интенсивность.^[47]

Это закономерно, поскольку «этический империализм» возникает в условиях, когда распадается социальная база традиционной морали — небольшая, в идеале сельская община. Мораль как система взаимных межчеловеческих обязательств «хорошо себя чувствует» в сравнительно небольших, слабо меняющихся по составу человеческих коллективах, где соседи живут более или менее на глазах друг у друга и где активны личностные отношения между людьми. По мере того, как община заменяется городской цивилизацией с атомизированными гражданами, живые межличные отношения заменяются институционализированными, чахнет и мораль в обычном смысле этого слова — но зато расцветает активно институционализируемая и формализуемая этика.

Можно поразмышлять о возникающих в связи с этим опасностях — в конце концов, тяжелый опыт ХХ века, опыт нацизма и коммунизма отчасти показали и то, что институты сами по себе могут вырождаться, или не получать желаемого качества если не опираются на ценности, представления и убеждения отдельных людей — на этом, в частности, настаивал известный экономист-институционалист Дуглас Норт.^[48]

Но именно для предотвращения этих опасностей в современном западном обществе пытаются разрабатывать институциональные проблеме в форме проблем этических.

Когда современная культура излагает проблематику деятельности крупных корпораций или институтов на языке этики, она фактически проецирует понятийный аппарат и ассоциативные связи, выработанные для описания межличностных отношений в небольших коллективах на куда более масштабные, институционализированные, безличные отношения. Необходимость такого проецирования возникает после столкновения индивидуального человеческого сознания со сложными умозрительными проблемами, к которым человек пытается выработать живое, личностное отношение. Категории «макроморали» возникают из экспансии языка микроморали на несвойственные ей области, и расплатой за это конечно может быть и излишняя антропоморфизация социальных отношений, и неточность выражений, и избыточная эмоциональность общественных дискуссий.

Пытаясь регулировать деятельность институтов, этика, конечно, несет на себе черты своего происхождения на микроуровне, и особенно явно это видно на ранних попытках создания макроморали — например, толстовстве. Социальное учение Льва Толстого можно было бы считать именно попыткой разработки институциональной этики (мезо— и макроморали), то есть учения о регулировании всех сторон общественной жизни на базе этических принципов. Такое грубое замыкание микро— и макроуровня привело к тому, что Толстой просто отрицал многие социальные явления, не имеющие отношения к жизни «простого человека» — искусство вообще «упразднялось», а наука должна была перейти от вопросов космических к бытовым. Впрочем, современная макроэтика ушла от Толстого не очень далеко, требуя от экономики борьбы с голодом и неравенством.

Но для этого есть свои резоны. Л. В. Коновалова считает, что возникновение прикладной этики объясняется процессом гуманизации человеческого общества и пониманием ценностей индивидуально-личностного характера.^[49] Получается, что поскольку ценности низового, индивидуального уровня приобретают больший вес и значимость, их проецируют на более высокие, коллективные уровни.

В этих новых условиях и этика и даже мораль начинают активно использоваться в самой разной публичной пропаганде — и в пользу экологии, и ради помощи беженцам и по иным публичным вопросам. Традиционная мораль не забывается, наоборот — она «гальванизируется», используясь в качестве пропагандистского ресурса — пиетет, испытываемый людьми перед традиционными моральными ценностями активно эксплуатируется любой идеологией. Например, традиции аскетической морали сегодня актуализированы во имя критики потребительского общества — но опять же, не ради самой критики, а для того, чтобы идея самоограничения потребления помогла бы решению экологических задач. Вообще сфера экологии часто оказывается местом реванша традиционных этических концепций — поскольку именно экологическую проблематику можно истолковать как демонстрацию краха и «безблагодатности» современной, цивилизации. Природа мистически одухотворяется именно для того, чтобы придать ей статус личности, по отношению к которой становятся возможными этические обязательства: мистика оказывается инструментом, с помощью которой экологию сближают с этикой.

И тут же мы видим, как этика становится инструментом решения глобальных проблем через внедрение эмоционального, спонтанного отношения к ним. В этом смысле этика выполняет ту же функцию, что и экологический алармизм — это попытки при разговоре о глобальных проблемах пробиться к эмоциональной сфере людей.

Благодаря описанию проблематики регулирования деятельности институтов на языке этики эта сфера становится более понятной для простого гражданина, простого избирателя — она становится более прочно связанной с эмоциональным фундаментом психики, таким образом, мораль выполняет популяризаторскую функции, и одновременно функцию инструмента манипуляции. Когда тому или иному подходу к решению социальных проблем приписывается моральная значимость, это автоматически является маркером-указателем для человеческих эмоций. Этическая пропаганда становится эмоциональной гимнастикой и эмоциональной инженерией, — не просто характерной для любой пропаганды «игрой на чувствах», но призывом к выработке определенных чувств.

Таким образом, в связи с институциональным развитием общества мораль меняет свои функции. С одной стороны мораль как де-факто взаимное страхование членов общества на случай несчастий отмирает по мере того, как эту функцию берет на себя общество: не требуется моральный долг детей перед родителями (основа традиционной китайской этики) если есть пенсионные системы и приюты — то есть институты подменяют мораль. Но мораль — «убеждения» — может быть основой для хорошей работы самих институтов!

Безответная ответственность

Мораль базируется на взаимности: это взаимная готовность людей помогать друг другу и воздерживаться от агрессии. Там где речь идет об институтах и организациях, о взаимоотношениях индивидов институтами или индивидов с обществом об уникальных или монопольных институтах — там с соблюдением принципов взаимности возникают большие трудности. Правительство или и крупная корпорация должны соблюдать этические принципы — но вовсе не потому, что рассчитывают на аналогичный ответ от своих партнеров, тем более, что, может статься, равноценных партнеров может просто не найтись. Если правительство берет на себя моральные обязательства по отношению к гражданину — то это не потому, что оно рассчитывает на такие же встречные обязательства. Пациент не может нести по отношению к врачу те же этические обязательства, что и врач по отношению к нему, тем более гражданин не должен также думать о своих этических обязательствах перед корпорациями.

Соответственно, институциональная этика, и все ее разновидности — корпоративная этика, профессиональная этика, биомедицинская этика — становятся скорее этикой одностороннего действия, в отличие от традиционной морали, базирующейся на взаимных обязательств всех перед всеми.

К этому же результату — появлению односторонних моральных действий, не предполагающих взаимности — приводит и другая, упомянутая выше тенденция — расширение круга «близких» до планетарных масштабов. Это приводит к тому, что в различные — экономические, политические, и, среди прочего, моральные отношения вступают чрезвычайно разнородные части человеческого общества, в том числе и различающиеся по своим возможностям и ресурсам — богатые и бедные страны, миллиардеры и нищие, гигантские корпорации и захолустные деревни. Современный экономический рост увеличивает неравенство, что, в свою очередь создает еще большее разнородность элементов, находящихся в социальном взаимодействии. Моральные последствия этого заключаются в том, что все больше возникает случаев филантропии, благотворительности, социальной помощи, осуществляемой сильными и богатыми в отношении слабых и бедных без надежды на взаимность, и на то, что в тяжелую минуту слабые придут к ним на помощь — хотя бы потому, что у бедных нет возможностей для оказания ощутимой ответной помощи, а вот претензии к богатым есть.

Когда запад помогает африканским странам продовольствием, когда Билл Гейтс принимает благотворительные программы в отношении Африки, когда российский врач Лиза Глинка лечит бездомных — мы видим подчеркнуто односторонние благодеяния, не предполагающие, что Гейтс и африканские дети, Глинка и российские бездомные связаны сетью взаимных обязательств.

Золотое правило этики — поступать с людьми так, как бы ты хотел, чтобы поступали с тобой — предполагает равенство возможностей и потребностей обеих сторон. Во взаимоотношениях миллиардеров с иностранными нищими, правительств с гражданами, организаций с индивидами золотое правило действовать не может. Понимая это, американский социолог Амитай Этциони попытался дать новую формулировку золотого правила, в котором бы взаимоотношение человека и общества выглядели бы как взаимоотношения равных сторон. В формулировке Этциони новое золотое правило звучит так: «Уважай и поддерживай нравственный порядок в обществе, если хочешь чтобы общество уважало и поддерживало твою независимость».^[50] Тем самым, Этциони констатировал, что центр тяжести этической проблематики переместился со взаимоотношений между людьми к взаимоотношениям человека к социальной, институциональной среде. Сам по себе выдвинутый Этциони принцип конечно возражений не вызывает, но очевидно, что он пытается влить новое содержание в старую форму — создать иллюзию, что речь идет о взаимных обязательствах двух сторон, хотя на деле речь идет об односторонней ответственности индивида и отдаленных последствиях его действий.

Таким образом, мы видим, что этика постепенно приобретает черты односторонности — вопреки тому, что в прошлом мораль всегда предполагала взаимность, и часто имела характер просто «взаимного страхования» членов сообщества от эксцессов и жизненных несчастий, вопреки тому, что как сказал американский философ Леон Фуллер, «всякое понятие долга неявно содержит понятие взаимности».^[51] Сегодня любимым словом философов-этиков становится не «долг», а «ответственность» — и различие зачастую состоит именно в том, что ответственность несет только одна сторона, не предполагая взаимной ответственности партнера — да и какой взаимной ответственности в буквальном смысле слово можно ожидать от природы или от будущих, еще не родившихся поколений?

Эту тенденцию к нарастанию односторонних моральных обязательств можно было бы назвать «анизотропизацией» морали. В физике антизотропией называется ситуация, когда движение в одном направлении обладает другими свойствами, чем движение в другом, например противоположном. Анизотропия морали означает появление все большего числа ситуаций, требующего от моральных людей односторонних действий, не предполагающих что облагодетельствованный будет находится с тобой в одной «системе взаимопомощи». В некотором смысле «анизотропизацию можно считать евангелизацией человеческих отношений, или даже говорить, что анизотропизация была предсказана Евангелиями — поскольку Евангелия требовали благодеяний без надежды на награду и даже любви к врагам. Хотя, разумеется, духовный христианин вряд ли узнает в современной благотворительности евангельские черты — поскольку «отсутствие надежды на награду» вытекает не из высоких духовных качеств благодетеля, а из-за того, что нищему нечем отплатить. Но тем прочнее базис односторонности в современной морали. Можно также вспомнить теорию, выдвинутую в 1920-х годах советским юристом Е. Б. Пашукнанисом, в соответствие с которым в современном обществе в основе экономики лежит обмен, и моральный долг есть по сути тоже форма обмена — но поскольку при коммунизме отомрет обмен, то и отомрет и мораль.^[52] Мы, однако и до достижения коммунизма сталкиваемся со сходным явлением — и это приводит не столько к отмиранию морали, сколько к возникновению особой «односторонней» этики.

Возникают люди, которых можно в зависимости от ситуации назвать не субъектами, но объектами, и даже потребителями моральных действий. И это не только бедняки, получающие помощь от филантропов, но и скажем пациенты, являющиеся «потребителями» благ, вытекающих из существования медицинской этики, или клиенты адвокатов, соответственно являющиеся «потребителями» профессиональной адвокатской этики. На этом фоне очень характерна выдвинутая Гансом Йонасом концепция «тотальной ответственности», которая должна стать основой этики будущего, требующая от людей быть ответственными за выживание человечества. По мнению Йонаса в старой этике примером тотальной ответственности является ответственность родителей перед детьми — это единственный элемент старой морали, не базирующийся на принципе взаимности.^[53] Ответственность — не взаимное отношение, люди должны проявлять заботу о будущем не ожидая благодарности подобно родителям, и ребенок — это «протообъект ответственности».^[54]

Разумеется, отсутствие ответных моральных обязательств не означает, что «потребитель этических действий» не дает на них никакого ответа. Бедняк, получивший помощь от правительства иностранного государства, может быть благодарным, или, наоборот, считать помощь недостаточной и требовать большего, или считать филантропию лицемерной маскировкой несправедливого устройства общества, он даже может брать на себя обязательства в лучшие времена помочь какому-то третьему лицу — но что он точно не будет и не захочет делать — это в другое время оказать аналогичную помощь самому иностранному правительству. И именно в этом суть анизотропизации морали.

Мораль своими руками

Этический империализм представляет собой совокупности попыток рационально проектировать этические нормы, и в этом качестве он играет роль «вершины айсберга», по отношению к более общему феномену моральной эволюции, который можно было бы назвать «конструктивизацией» морали. Суть конструктивизации заключается в том, что моральные нормы становиться возможным конструировать, искусственно разрабатывать и целенаправленно вводить. Сконструированная мораль по своему смыслу противоположна традиционной. Нормы традиционной морали передаются из поколение в поколение по наследству как эманацию неких авторитетных, но едва ли не потусторонних источников-предков, Бога, религиозных авторитетов и т. д. Происхождение морали в этом случае таинственно и не подлежит обсуждению. Конструктивизированая мораль возникает на глазах у людей либо как продукт договоренности между ними, либо как решение неких властных инстанций.

Разумеется, публичное обсуждение морали одновременно является обсуждением сразу и других вопросов — политических, деловых, экологических, поэтому конструктивизация морали порождает новые синтезы морального и неморального — но сам по себе такой синтез ничего нового не содержит.

Конструктивизация морали означает появление трех новых феноменов в сфере нравственности: рост прозрачности процесса возникновения моральных норм, появление рукотворных, искусственных норм и учащение появления моральных инноваций.

Самым ярким проявлением конструтивизации морали являются многие моральные новации, идущие из США — такие как политкорректность со всеми своими производными — преодолением отвращения к сексуальным меньшинствам и т. д. Политкорректность — во многом политический принцип, но этот принцип показал, что может спускаться до уровня бытового поведения, до текущих представлений людей о должном и недолжном в окружающем мире.

Сюда же примыкают различные существующие в США писаные и неписанные правила сексуального поведения, затрудняющие процесс ухаживания и домогательств мужчин к женщинам — здесь мы имеем тот случай, когда внешним источником изменения морали становится право, судебная практика, дисциплинарная практика корпораций и высших учебных заведений — но все эти нормативные области перемешаны с моралью и человеческими представлениями о должном.

Другой, менее яркий, но зато более старый пример конструктивизации морали — деятельность утопических и анархистских коммун, члены которых договаривались между собой придерживаться определенных этических правил. Вообще, секты, пытающиеся установить некие особые этические отношения в своей среде, несомненно были маленькими прорывами в деле конструктивизации морали — несмотря на то, что сама мораль, которую они создавали по своему содержанию была во много традиционна или по крайней мере включала традиционные элементы. В этом парадокс всякой традиции — любая чрезмерность усилий в ее соблюдении разрушает ее естественность, создавая модернистское отношение к ней как объекту произвольного манипулирования со стороны автономного субъекта. Именно поэтому деятельность церкви, которая пытается отвечать вызовам времени в сфере морали, и разрабатывать ответы на встающие вопросы — как христианин должен относиться к новым явлением жизни, скажем, к противозачаточным средствам — по сути тоже представляет собою феномен конструктивизации морали, хотя и базирующийся на традиционном содержании.

Когда психологи обсуждают идею морали, они обычно выдвигают важное для них понятие «интериоризации» — то есть превращения моральных представлений в, бессознательные. Интериоризации противоположна идея экстериоризации — переходу моральных убеждений в фазу осознания и обсуждения. Историю морали — как для цивилизации, так и отдельной личности — можно представить как чередование стадий интериоризации и экстериоризации. Всякая моральная революция — например возникновение христианства — означает экстериоризацию, публичное обсуждение моральных норм, после чего следуют время интериоризации — когда бесспорные нормы внедряются в человеческие умы. Идея конструктивизации означает фазу экстериоризации — причем перманентной, не предполагающей в ближайшей перспективе своего окончания.

Самым ярким отражением конструктивизации морали в философии стала теория «этики дискурса» знаменитого немецкого философа Юргена Хабермаса. В предельно упрощенной форме суть этой теории можно изложить примерно так: на высшей ступени развития этики, до которой сегодня может дорасти общество, моральные нормы будут такими, о каких люди смогут между собой договориться. Термин «дискурс» в толковании Хабермаса означает пронизывающую общество систему коммуникаций, позволяющую постоянно всем участвовать в коллективной дискуссии и, соответственно, выработке коллективных моральных норм. Исходным моральным принципом, базовой заповедью этой морали будет не «не убий» и не «возлюби ближнего», а готовность участвовать в переговорах, в коммуникации, в коллективной выработке этих моральных норм — каковы бы они ни были. По словам Хабермаса, этика дискурса «не предполагает никаких содержательных ориентиров, но только процедуру».^[55]

Впрочем, процедура не так уж и бессодержательна, как может показаться на первый взгляд — на это обращает внимание единомышленник Хабермаса Карл Отто Апель: по его словам, один тот факт, что люди готовы к переговорам означает, что они признают друг друга как личности и стремятся к взаимопониманию — а это уже очень много, это и есть «догма», или, как выражается сам Апель, «коммуникативное априори» новой этики.^[56]

Конструктивизация морали чрезвычайно гармонирует с демократизацией политической жизни — также, как и законодательные нормы, моральные нормы становятся предметом обсуждения, и также как в ходе выборов происходит переучреждение государства, так и моральный дискурс требует пересоздания моральных норм с нуля.

У идеи этического дискурса есть некоторые странные черты. С одной стороны, она предполагает возможность для человечества сколь угодно сильно измениться. Именно поэтому в глазах традиционалиста это нигилистическая этика, покушающаяся на святыни — как сказал Хабермас «все содержания, сколь бы фундаментальные нормы ими не затрагивались, нужно поставить в зависимость от реальных дискурсов»^[57] — то есть любую фундаментальную норму можно обсуждать. Б. В. Марков, комментируя теорию Хабермаса, говорит что мораль оказывается «блуждающей, спонтанной, сингулярной, свободно возникающей в одних случаях и исчезающей в других».^[58] Если обязывающих авторитетных традиций не существует, если мы можем установить какие угодно новые моральные нормы «с нуля» — значит завтра мы сколь угодно по другому изменим свой образ жизни. Такая гибкость вполне соответствует эпохе быстрого развития. Именно поэтому А. П. Назаретян считает что условием выживания цивилизации является замена авторитарных форм морали на критическую мораль — так как «в быстро усложняющемся мире ограничительный авторитет делает человека беспомощным перед лицом новых проблем и неспособным принимать адекватные решения».^[59]

Однако, на эту гибкость накладывается одно важное ограничение: она достигается только при наличии договоренности об изменениях с другими людьми, а этого достичь бывает не так уж и просто. Мы можем стать кем угодно — но только вместе с другими.

На практике все это означает, что содержанием «этического дискурса», то есть охватывающих общество дискуссий на моральные темы должны быть — и действительно бывают — дискуссии между новаторами и консерваторами, между сторонниками изменений в нормативном поле, и противниками, прикрывающимися обычно идеологией моральной традиции.

Идея совместного изменения человечества указывает нам еще на одну тенденцию, характеризующую эволюцию моральной сферы на современном этапе — ее можно было бы назвать «трансгуманизацией» морали.

Все изменимся

Трансгуманизмом, как известно, называют идеологию «активного ожидания» тех изменений, которые должны произойти с человеческой телесностью под влиянием развития технологий — начиная от вмешательства в человеческий геном и заканчивая заменой человеческих органов электронными аналогами. Трансгуманизация морали предполагает те изменения, которые возникают в моральной сфере в присутствии «трансгуманистической перспективы» человечества — то есть это насыщение моральной сферы трансгуманистической проблематикой.

Важность этой проблематики для моральной сферы — ее «моральная релевантность» — объясняется тем, что в основе морали в разные времена у разных народов лежит защита личности человека от агрессивных посягательств, и в том числе защита человеческой жизни. Быть моральным значит признавать абсолютную ценность человека. Из этого вытекает два очень значимых последствия.

Прежде всего, моральные нормы часто призваны мобилизовать сообщества на помощь находящемуся в опасности члену. Но идея спасения жизни человека, доведенная до своего логического предела есть требование достижения бессмертия и победы над смертью. Между тем, требование техногенного бессмертия есть один из важнейших пунктов трансгуманистической программы.^[60] Таким образом, трансгуманизм в своих наиболее крайних и утопических претензиях оказывается не более, чем радикализацией заложенных в морали идеи помощи ближнему. Если мы должны защищать и спасать своих ближних, мы должны защищать их и от грозящей каждому из них смерти.

В этой связи очень любопытна позиция французского философа Алена Бадью, заявляющего, что этика должна быть построена с точки рения бессмертного человека. Бадью говорит, что поскольку страшные катастрофы — такие как нацизм — могут низвести человека до уровня недостойного уважения животного, то стойкость перед лицом таких несчастий дают нам идеал неуязвимого, бессмертного человека, «обособляющегося «хищном потоке жизни».^[61] Разумеется, Бадью не имел ввиду буквально медико-биологический аспекты бессмертия, но он, по крайней мере, указывает на идеал изолированного, защищенного от несчастий и смерти человека как этический идеал — а биотехнологии и трансгуманизм как идеология биотехнологической революции как раз и стремятся подойти к этому идеалу как можно ближе. Именно поэтому рассуждения Бадью напоминают рассуждения российских сторонников Николая Федорова о том, что зло — это то, что мешает человеку стать бессмертным. И, в конце концов именно в бессмертии и возможности обособиться от окружающего мира есть радикальная реализация столь важной для современной цивилизации ценности как ценности индивидуальности. На этом фоне некоторые современные исследователи даже готовы признать важное «биоэтическое» значение религиозной веры в бессмертие души — пусть она наивна, но в доступной для людей форме она способствует самосохранению и воспроизводству разума, она как и мораль формирует у людей «разумосохраняющие установки».^[62]

Ребенок, наблюдающий рождение нового человека. Сальвадор Дали

Однако, гораздо чаще трансгуманизм выступает не столько как радикализация этики, сколько как вызов для нее. Мораль защищает человека, между тем, как трансгуманизм предполагает смелое и активное вмешательство в его природу. На повестке дня встает вопрос о границе человека, которая — ввиду идеи «неприкосновенности личности» — охраняется этикой и которая нарушается технологиями, «освящаемыми» трансгуманизмом. Другое дело, что человек может сам, добровольно, соблазняясь некими обещаемыми ему благами — здоровьем, или даже бессмертием — согласиться на вмешательство в собственную природу, и это порождает дилемму между двумя равно важными этическими принципами — защитой человека и его свободой.

Как и все явления в сфере морали, эта коллизия не нова, но только чрезвычайно обострена современными научными достижениями. Вообще же проблема права на вмешательство в человеческую природу стара как мир, и можно например вспомнить такие сложные ситуации как самоубийство, наркомания, или сектантство. Во всех этих случаях, человек сам свободно предпринимает такие действия по отношению к самому себе, какие его ближними воспринимаются как губительные, и от которых они, руководствуясь моральным императивами, хотели бы его защитить — вопреки его собственному свободному волеизъявлению.

Простого решения для этой коллизии не существует, однако очевидно, что всякий раз, когда общество будет сталкиваться с вопросами такого рода, между принципами спасения и свободы будет достигаться тот или иной компромисс. Этот компромисс будет представлять собой некие предположительно выводимые из базовых моральных принципов нечеткие рамки, внутри которых человек будет «иметь право» менять свою природу, но отступление за которые будет требовать от окружающих «мобилизации» чтобы спасти вредящего себя члена общества.

Однако, в тех случаях когда предполагаемые изменения человеческой природы будут вполне соответствовать предполагаемым (или нащупываемым) рамкам дозволенного, само изменение может быть не только позволительным, но и необходимым — постольку, поскольку помощь человеку для облегчения его участи и избавления от страдания есть одна из важнейших задач морали во все времена.

Многие мыслители ХХ века обратили внимание, что в морали существуют два «этажа»: мораль «первого уровня» защищает человека от злобы его ближних и других несчастий, но мораль второго уровня ставит вопрос о его обязательствах собственного совершенствования, об обязанности перед самим собой и другими изменяться к лучшему. В этом ключе Эрих Фромм выдвинул концепцию «гуманистической этики»,^[63] а Леон Фуллер — «этики стремления»^[64] — в обоих случаях речь идет об обязанности человека становится лучше. Кстати, еще в начале ХХ века русский философ Семен Франк выдвинул концепцию «этики любви к дальнему»— то есть этики, ставящей в качестве приоритетной ценности служение далеким идеалам вопреки «мелким добродетелям».^[65]

Изучая генеалогию подобных концепций мы видим и стремление всех сторонников мировых религий распространять свою веру для спасения неверных, и стремление филантропов изменять образ жизни окружающих людей и просвещать их, то есть в сущности менять человеческую природу в ее социальном и культурном аспектах. XXI век привносит в эту моральную обязанность улучшать чужую жизнь новшество: расширяется число сторон человеческой природы, которые могут быть подвержены улучшениям и изменениям — уже стоит вопрос о распространении интернета, дешевых компьютеров и биотуалетов в беднейших странах. Ну а трансгуманизм привносит сюда биомедицнский аспект — что, кроме прочего означает, что проблематика по своим основаниям старой как мир фроммовской «гуманистчиеской этики» начинает сливаться с проблематикой прикладной, и в частности биомедицинской этики.

Важно, что изменять человеческую природу можно только в приемлемых рамках, и эти рамки есть результат некой договоренности, конвенции, «общественного договора», возникающего в обществе и касающегося всех его членов. Это означает вызревание оригинального — древнего, но никогда не формулируемого открыто — морального принципа: человек может и должен изменяться, может и должен менять свою природу к лучшему — но изменятся только вместе и одновременно со своими близкими и в пределах, приемлемых для них всех.

Амнистия отклонений

Одним из самых резонансных споров, отражающих борьбу традиционной и современной, «профанной» морали является вопрос о дискредитации сексуальных меньшинств, в России, в частности, проявившийся в острой дискуссии о разрешении гей-парадов. Защита гомосексуализма опирается часто на тот аргумент, что, несмотря на возникающую у многих спонтанную негативную реакцию на гомосексуалистов, мы не можем усмотреть в них никакой рациональной опасности, а значит, их дискредитация не может вытекать из базовых этических принципов защиты человека и сохранения человеческой жизни. Однако, такие рассуждения могут быть убедительными только для носителя «профанной», «дискурсивной» морали, которая предполагает, что этика может быть рационализирована, и таким образом оторвана от чувства отвращения, которое, согласно мнению ученых-эволюционистов, является одним из фундаментальных источников нравственности.^[66] Появление и успех таких подходов свидетельствует о том, что со временем жестких моральных предписаний становится меньше, и развитые нормативные системы, в которых мораль находилась в смешении с этикетом, религией и политикой постепенно заменяются компактной системой базовых принципов, на базе которых выстраиваются другие системы — тоже обширные, но уже более гибкие, меняющиеся по мере их применения.

В частности, это означает, что постепенно отменяется дискредитация отклонений от нормы, которые могут вызывать спонтанное моральное негодование, но при их рациональном обсуждении с точки зрения базовых моральных принципов оказываются вполне безвредными и допустимыми. Одной из важных тенденций развития морали в последнее время является декриминализация отклонений от нормы, что в частности, проявляется в реабилитации различных меньшинств, а также в «отступлении» морали из сферы сексуального: сексуальность все в меньшей степени начинает регулироваться сексуальными нормами. Секс становится внеморальным, а мораль асексуальной.

В реабилитации меньшинств и снисходительном отношении к сексуальным вольностям можно увидеть, в том числе и одно из последствий трансгуманизации морали — ибо всякое отклонение от нормы может быть рассмотрено как эксперимент над человеческой природой. Человеческой телесность, и человеческим образом жизни, и, в частности, гомосексуализм, равно как также вызывающий отвращение у многих пирсинг может считать одним из возможных экспериментов над телом, естественным в эпоху, когда на повестке дня стоят пластическая хирургия, вмешательство в геном и дарование человеку техногенного бессмертия.

«Реабилитацию» отклонений от нормы можно рассматривать как последствие торжества концепции «новой этики», предложенной юнгианцем Эрихом Нойманном.^[67] По Нойманну, «старая этика» требовала, чтобы человек выделял в своей личности «доброе начало», а все «злые» стороны своей психики старался вытеснить и подавить, что чревато неврозами и демонизацией окружающих, которым приписываются собственные вытесненные недостатки. Нойманн предлагает «новую этику», позволяющую человеку принять себя целиком со всеми своими недостатками и «злыми» качествами. Как именно, приняв и оправдав зло в самом себе, человек должен выстраивать отношение со своими ближними, Нойманн не объясняет. Возникает проблема — что делать со злом в человеке, которое он сам не готов осуждать и подавлять.

Эту проблему — имея ввиду концепцию Нойманна — можно даже назвать вызовом новой этики, и мы видим, что западное общество предлагает некоторые решения этой проблемы — способы «канализации» не подавляемого и не вытесняемого зла.

Например, с таким злом можно «работать», как это делают в группах анонимных алкоголиков.

Для этого «зла» можно создавать безопасные для окружающих пространства реализации — например, агрессия находит свое выражение в компьютерных и ролевых играх, и здесь мы видим, как принцип свободы находит безопасную возможность потеснить принцип неприкосновенности личности. Нойманн говорил о необходимости принять свои сексуальные перверсии — отсюда необходимость в сексуальных куклах, на которых они могут быть применены. Человеческая свобода нуждается в виртуальном пространстве, где она могла бы быть реализована, не нанося ущерб окружающим.

Зло может быть инкорпорировано в социальную систему как полезное свойство — агрессивность нужна и солдату, и, порою, предпринимателю.

И, наконец, зло может быть, оправдано — поскольку оно не нарушает базовые моральные принципы и человеческие права — в таком случае зло может оказаться не более, чем отклонением от нормы.

Очень важно также и то, что даже в том случае, если зло продолжает быть объектом репрессивной социальной практики — искоренения, уголовного преследования и т. д. — оно может быть оправдано с моральной точки зрения и таким образом оно может перестать быть предметом негодования, отвращения, негативного эмоционального отношения.

Как известно, понять — значит простить. Как сказал английский философ Питер Стросон, объективное отношение к человеку, понимание, что он не мог поступить иначе, исключает эмоциональное и моральное отношение к нему.^[68] Зло перестает эмоционально и морально осуждаться, если оно может быть научно понято со всеми подробностями — как результат непреодолимых обстоятельств, как плод порочной социальной системы, как результат медицинской, например психиатрической патологии. Маньяк перестает быть исчадием ада, если объясняется как больной человек. В этом смысле можно говорить в широком смысле о «медикализации» зла — то есть о превращении его из результата свободного выбора «злой воли» в бездушный механизм, созданный социальными или природными причинами.

Медикализация зла — очень старый тренд нашей моральной жизни и уже в 19 веке мы застаем Ламброзо, доказывающего, что склонность к преступлению есть врожденное качество и социалистов, доказывающих, что вину за преступления несет дурная среда. Однако, социалисты 19 веке не столько «аннулировали» зло вообще, сколько переносили вину на других — если преступник оправдывался, то моральная ответственность возлагалась на среду и элиту. К 21 веку медикализация идет дальше — если преступление оказывается порождением среды, то сама среда тоже оказывается порождением непреодолимой цепочки исторических причин — поэтому места для моральной вины в этом мире не остается. И это тоже превращает современную мораль в мораль односторонних обязательств.

Мы видим, что моральная сфера незаметно, но неодолимо меняется. Из сферы взаимных обязательств человека перед человеком она превращается в сложную сеть, в которой участвуют не только люди, но животные, природная среда, роботы и искусственный интеллект, человечество и общество взятые в целом, несуществующие ныне прошлые и будущие поколения, организации, корпорации институты, правительства и профессии. Добро превращается в односторонние моральные обязательства, зло и злодеи тяготеют к исчезновению вообще, отклонения от нормы перестают считаться морально предосудительными. Моральные нормы начинают изобретаться, обсуждаться и отменяться. И над всем этим стоит перспектива изменения человека — его образа жизни и его природы — как главная проблема морали, равно как и науки, и политики, и права, и вообще всей современной цивилизации.

Юрий Шушкевич. Генеалогия нового неба. Реконструкция прошлого может стать основной задачей будущих поколений

Грядущее на все изменит взгляд…

Б. Пастернак

1

Абсолютное большинство футурологических прогнозов по поводу человеческого будущего указывают на чрезвычайно сильное возрастание совокупной технологической мощи цивилизации, распахивающей принципиально новые перспективы и при этом навсегда закрывающей проблему “ насущного хлеба”. Действительно, уже сегодня на одного занятого в высокотехнологичных секторах сельского хозяйства приходятся по 50–100 беспечных едоков, а многие промышленные изделия начинают производиться и вовсе без участия людей. Нет ни малейших сомнений в том, что уже через несколько поколений проблема обеспечения человечества продовольствием и материальными предметами потребления не только будет решена, но и соответствующая сфера деятельности перестанет интересовать 99.9 % живущих на Земле — равно как мало кого сегодня интересует работа насосов городского водопровода или снабжение дворников новым инвентарем.

Будет решена или существенно продвинута вперед также проблема сохранения человеческого здоровья и продления жизни. Люди станут жить по 120–150 лет, большую часть этого времени пребывая в отличных силах и здравом рассудке.

Отсюда непреложный закон ближайшего будущего — высвобождение колоссального количества свободного человеческого времени. Наиболее расхожий ответ на вопрос о том, каким образом человечество это свободное время начнет использовать, сводится к развитию сферы услуг, экономики знаний, когнитивных технологий и просто вольному творчеству. Звучит красиво, однако попытка сформулировать механизм заинтересованности людей в этих прекрасных на первый взгляд вещах наталкивается на ряд серьезных противоречий.

Так, развитие экономики знаний рано или поздно упрется в осознание того, что новые знания — во всяком случае инженерно-технические и естественно-научные — не столь уж и нужны, поскольку создаваемые с их помощью новые блага излишни, маловостребованы и оттого имеют постоянно уменьшающуюся ценность. Экономика знаний в части освоения космоса и переноса человеческого бытия в другие уголки Вселенной несет в себе несколько больше резонов, однако лишь в том случае, если жизнь на нашей планете станет невозможной и человечеству придется перебираться в новый космический дом. Но судя по всему, на протяжении ближайшего миллиарда лет с Землей ничего страшного не произойдет, и потому трудности и приключения в борьбе с космическими стихиями останутся уделом лишь небольшого числа романтиков, сознательно оставляющих нашу колыбель ради новых вызовов.

Не вполне понятно также, кто и кому будет оказывать всевозрастающий объем услуг, и главное — зачем? То же самое относится и к творчеству. Несложно представить прекрасный новый мир, в котором люди половину дня создают художественные ценности, а во второй половине — потребляют подобные же ценности, созданные другими, посещая театры и всевозможные вернисажи. Однако ответ на вопрос: зачем это делается — оказывается отнюдь не тривиальным. Ведь до сих пор вся привычная нам творческая деятельность была востребована лишь постольку, поскольку отражала и преломляла образы мира, стонущего и ревущего под напором стихий, страстей и борьбы. Однако коль скоро последние будут преодолены — станет ли кто читать стихи о гармонии покоя или вслушиваться в симфонии сфер?

Убедительные ответы на эти и подобные им вопросы до сих пор не получены, в силу чего можно сделать вывод, что трансформация человечества в обозримой перспективе будет осуществляться таким образом, чтобы на них как можно дольше не приходилось отвечать. Путь же к этому один — принудительная утилизация увеличивающегося свободного времени людей, становящегося главным феноменом, ресурсом и одновременно проклятием развитой цивилизации.

Если управленческие решения, которые в начале XX века принимались едва ли не единолично, в сегодняшних корпорациях вырабатывают десятки сотрудников, другие десятки — исполняют, третьи — осуществляют дебрифинг и контроль, а в придачу к ним целый легион специалистов отвечает за работу компьютерных систем и защиту информации, — то весьма скоро для того, чтобы набрать стакан воды, человеку придется подчиняться особым регламентам и согласовывать свое намерение утолить жажду с десятками инстанций, включая докторов, отвечающих за его персонализированное медицинское обслуживание, и, возможно, экологов, следящих за балансом водных ресурсов планеты.

Уже сегодня утилизация высвобождающегося человеческого времени полным ходом идет через бесконечное разрастание управленческой регламентации, через практики и программы корпоративной лояльности и пожизненный найм, через атомизацию компетенций и специализаций и даже через ускоряющийся с каждым голом процесс обновления персональных компьютеров и смартфонов, мало что дающий нового в содержательном плане, однако с каждым разом отбирающий все больше времени на освоение очередных интерфейсов и функциональных “фишек”. Возможно, что в скором будущем люди с рождения будут воспитываться и формироваться в качестве элементов и когнитивных ячеек огромного распределенного суперкомпьютера. Такая функционализация разом и навсегда решит проблему избыточного времени, однако она же и похоронит человечество с его прежними природой и смыслом.

К счастью, подобному “технократическому коммунизму” существует альтернатива, которая заключается в сохранении и расширении многообразия человеческих возможностей. Принципиальных преград для этого нет — современные технологии и технические средства позволяют человеку едва ли не в одиночку (или в рамках компактных кооперативных сообществ) обеспечивать себя энергией и продовольствием с помощью биотехнологий, а промышленными изделиями — посредством доступной 3D-печати, “домашней” печати электронных микросхем и прочих уже реализованных или ожидаемых “на подходе” инженерных достижений. А человек, способный собственными силами обеспечить собственное бытие — уже почти сверхчеловек. Необходимое для перехода к подобной модели общественное условие в виде замены корпоративной экономики и вертикальной иерархии самоуправляемыми структурами горизонтального типа также не содержит непреодолимых преград для реализации — если не прямо сейчас, то по мере ослабления в мире политических противоречий и уменьшения национального эгоизма.

Более обстоятельно и детально обозначенные выше модели общества будущего описаны в моих книгах “Футурология кризиса” и “Параллельная Россия”, вышедших в 2011 году. Вместе с тем, за рамками технического и социально-экономического анализа двух принципиальных моделей предстоящей жизни остается их человеческое измерение. Что будет чувствовать человек? О чем мечтать? Чему он сможет посвятить свою безмерно продвинутую и избавленную от проклятья неподъемного труда жизнь?

2

Каким бы ни оказался окончательный вариант устройства будущего, не вызывает сомнений одно: человек грядущей эпохи будет обречен на одиночество.

Одиночество — это прежде всего свойство развитой человеческой природы. В эпоху первобытности и постоянной борьбы за выживание оно никак не могло проявить себя, зато после преодоления человеком дикости сразу же сделалось его проклятием и гением одновременно. Дистанция от одиночества Филоктета из софокловской трагедии, чьи стрелы и воинское мастерство показались современникам излишними и ненужными, до одиночества героев Маркеса, разучившихся любить, — это растянувшаяся на тысячелетия драма человеческой души, не нашедшей своего уникального пути и не признанной миром.

Сможет ли новый мир, технологичный и блистательный, подарить человеку нетривиальный путь и признание — вопрос риторический. Очевидно, что не сможет, поскольку в условиях когнитивного всеведения очень скоро нетривиальных путей просто не останется, а способность любить станет пребывать под постоянным гнетом зарегулированности и искусственного изобилия.

Одиночество можно заглушить, но невозможно излечить.

В условиях функционализации и превращения людей в детали глобального компьютера человеческая экзистенция все равно останется нетронутой — стало быть, сквозь терабайты информации и управляемые потоки мыслей в самой бездонной своей глубине человек будет продолжать переживать одиночество и сокрушаться о том, что его подлинное внутреннее время пролетает в пустоте, а продленные годы превращают жизнь в тюремный застенок, пусть даже безопасный и комфортный.

В условиях самодостаточной “сверхчеловечности» освобожденные от внешнего принуждения и необходимого постоянного труда часы, дни, годы и десятилетия жизни также оставляют открытым вопрос о назначении и смысле последней. А раз так, то обеспечение людьми своего бытия окажется неполным, и подлинной сверхчеловечности не состоится.

Выходит одно — одиночество нужно преодолевать. А для этого время человека, оставаясь не занятым прямым страданием и нуждой, должно перестать быть пустым.

3

Итак, как ни крути, человечество будущего оказывается один на один с убийственной проблемой свободного времени, и эта проблема грозится затмить собой все остальные, включая экологию, продовольствие, политику и контроль над мировым богатством.

Но давайте изберем лучшее. Допустим, что все эти проклятые вопросы решены и что убийственной функционализации не произойдет — и тогда люди, обретя частичную, парциальную сверхчеловечность в смысле личного владения источниками материального бытия и долгожительства, постепенно стремящегося к условному бессмертию, рано или поздно зададутся вопросом: чему посвятить колоссальный ресурс свободного личного времени?

Первое же предположение — необходимо постигать мироздание! Что еще может быть масштабнее, увлекательней и востребованнее? Увы, но уже при первом приближении задача постижения мироздания делается менее интересной и, главное, не вполне необходимой. Судите сами: материальный мир, рожденный 14 миллиардов лет тому назад в результате «Большого взрыва» или каким-либо иным образом, содержащий давно исчисленное число элементарных частиц, может быть изучен настолько досконально, насколько биологами изучена лягушка, а генетиками — дрозофила. Уже сегодня мы достоверно знаем точное число первичных геометрических форм (исчерпывающая классификация компактных многообразий, доказанная в гипотезах Терстона и Пуанкаре), практически достигли понимания полноты взаимодействий и состава элементарных частиц… Да, как ни невероятно это не звучит, но похоже, что за минувшие 150 лет физика докопалась почти до самого дна, дошла до предела измеримости, вне которого остается не так уж и много нераскрытых тайн. Обладая качественной глубиной знания, можно не переживать за количественную — в самом деле, какая для нас разница, как ведет себя бозон Хиггса где-нибудь за миллиард световых лет от нас? Даже если там закон поведения бозона чуть-чуть другой, данное знание вряд ли нас обогатит.

Возможно, что с постулатом об исчерпанности тайн физического мира автор и не вполне прав, однако с известной достоверностью готов утверждать следующее: бесконечное постижение мироздания, не несущего с некоторых пор никаких эмоций и переживаний, а также совершенно бессмысленное в части улучшения бытия человека, у которого с некоторых пор не оказывается материальных проблем, — даже если и возможно, то уж точно не является первоочередной задачей! Все это бесконечное и безраздельное абстрактное знание станет пустой и ненужной обузой для человеческой души, привыкшей жить эмоциями, и высохшая душа сделается к нему безучастной.

А ведь душа — единственная, пожалуй, человеческая сущность, имеющая стопроцентно надбиологическую, надматериальную природу. Ну а коль скоро так — то и существовать она должна быть способна без неизбежных для остальной природы метаморфоз, включающих взаимопревращения, старение, гибель и распад.

С вечной же сущностью возможен уже совершенно другой диалог. Говоря строго, для вечной сущности можно выдумать бесконечное множество занятий, упражнений, измерений, изменений и прочих опытов, благодаря которым приблизившемуся к бессмертию человечеству будет чем себя занять. Учитывая же уровень духовных запросов, несильно выросший за последние несколько тысяч лет, если вовсе не проследовавший в противоположном направлении, резонно предположить, что люди, научившиеся жить по 150 или даже более лет, именно подобными вещами и предпочтут заниматься. О, это будет практически неисчерпаемое торжество концептуализма, длящееся сквозь века! Концептуалисты нынешнего времени сгорят от зависти, когда узнают, что их потомки научатся выворачивать наизнанку не ограниченное число художественных образов и бытовых тел, а сущности практически неисчерпаемые!

Но подобный пинг-понг на раздвинувшемся в миллиарды раз теннисном столе, игра в бисер с набором абстрактных и производных категорий, созданных людьми здесь и сейчас, какими бы занятными они ни были, будут лишены внутреннего смысла — а стало быть, лишены и долгосрочного оправдания. Бессмысленность можно маскировать весьма долго, однако при приближении к вечности, измеряемой годами продвинутой на десятилетия вперед жизни, ее грубые границы рано или поздно надорвут и искромсают замысловатые шелка искусных и утонченных вымыслов.

Выход может быть только один: сущности, изучение и переработка которых новым человечеством будет иметь смысл, должны являться непустыми. Они должны иметь полноту заведомо большую, чем новые люди за период своей продленной жизни, освобожденной от тяжелого каждодневного труда и вооруженной технологиями искусственного интеллекта, будут способны постичь и воспроизвести внутри себя за отведенный им срок.

Из сущностей именно такого рода я вижу только одну — это человеческая история. Ведь история — это не просто почти бездонный кладезь информации, но и потрясающей сложности лабиринт, запутаннейшая из криптограмм, элементами которой являются миллиарды персональных поступков и решений, часто неявных и скрытых при жизни своих субъектов, а после — еще и искаженных множеством летописцев, хронистов и мотивированных трактователей.

Вся эта тысячелетняя человеческая история в своей запутанности и неоднозначности представляет интерес для нового человечества не в качестве головоломки, утилизирующей время, а как объект постижения и главное — реставрации. Реставрация человеческих отношений, поступков, решений военачальников и политиков, причин бесчисленных обманов и интриг, ошибок, заблуждений, имевших место в максимально обозримом и постижимом прошлом, требуется, как минимум, для двух вещей: в качестве нравственного долга и для формирования “критической массы” человеческих отношений.

Ситуация с нравственным долгом не нуждается, наверное, в сложных комментариях, ибо все мы, в любой момент времени живущие, обязаны своей жизнью ушедшим поколениям. И если человек в первобытном племени мог считать себя обязанным предкам, скажем, на 50 % — за обустроенную пещеру и навык охотиться, то зависимость нынешнего обустройства и знаний от деяний и жертв поколений предшествующих приближается к абсолютной — на все 99.9 %, и с каждым следующим поколением лишь добавляется очередная девятка после запятой… Жизненная среда, пути сообщения, технологии и даже базирующийся на чудовищном опыте страх перед мировой войной, заставляющий политиков договариваться, — все это результат деятельности наших предшественников, не имеющий к нашим желаниям и амбициям ни малейшего отношения. “Долг сынов — возвращение жизни отцам,” — считал Н. Федоров, обозначая задачу рукотворного воскресения мертвых как главнейшую для человечества.^[69] Трудно сказать, возможно ли устроить руками людей воскресение мертвых во плоти, — но вот воскресить предков в информационном поле людям вполне под силу.

Такое рукотворное “предвоскрешение” имеет смыл еще и с точки зрения сохранения живых людей людьми. Сегодня мы — пока еще люди (по крайней мере, люди в биологическом отношении), однако в рамках прогресса биомедицины, нацеленного на продление и повышение качества жизни, наша биологическая составляющая будет с неизбежностью сокращаться. Искусственные органы и кровь, синтетические вставки в ДНК, перенос части функций мозга на небиологические носители — в перспективе все эти и подобные им новации могут перейти грань, за которой наш новый наполовину бионический или кибернетический организм задастся вопросом: а человек ли я? И если его беспрецедентно колоссальная память не будет к тому моменту содержать ничего, что бы могло подтвердить связь с предшественниками, причем связь не формальную, а окрашенную эмоциями, оценками и подлинными переживаниями, то выбор, не сомневаюсь, будет сделан в пользу монстра. Иными словами, без “критической массы” ожившей истории и воскрешенных во всей многогранной полноте отношений ее участников трансфер человечества к поствитальным формам бытия станет необратимым. Ну а наш поствитальный потомок, о вероятном бытии которого писал В. Кишинец, с неизбежностью начнет искать форму, минимизирующую энергетический потенциал, сжимаясь до нанокапсулы.^[70] Полагаю, что в подобном случае бытие Nano Sapiens не окажется долгим — силы сжатия возьмут свое, и неизбежный аннигилирующий взрыв положит предел миру, загубленному нашими же руками.

Так что воскрешение человеческой истории — не такая уж напрасная и умозрительная затея.

И между прочим, уже сегодня многое подспудно делается в этом отношении — упомянем лишь то, что лежит на поверхности. Общий рост общественного интереса к историческому знанию. Повторное прочтение источников. Множащиеся исторические модели и альтернативная история — отнюдь не голая фантастика, а накопление вариантностей. Перевод в цвет старых кинохроник — актуализация событий прошлого, усиливающая эмоциональную сопричастность. Компьютерные игры с бэкграундом из минувших событий и войн — в том же ключе. Возможно, что не за горами — масштабные исторические реконструкции, осуществляемые с помощью суперкомпьютеров и позволяющие осветить лакуны и досказать недосказанное: например, без обращения к потусторонним силам позавтракать с самим Кантом. Базы знаний, позволяющие понять первопричины и логику индивидуальных решений и поступков, совершенных в прошлом. Ну а чуть дальше — формирование цифровых образов сперва знаковых исторических фигур, а после — и миллионов безымянных участников минувших трудов и браней.

Лично у меня нет сомнений, что “цифровое воскрешение” хотя бы ключевых и наиболее неоднозначных в оценках своей деятельности исторических персоналий — дело сравнительно недалекого будущего.

Ну а после — после могут быть самые удивительные результаты и открытия. Не исключено, что воскрешенный в тех или иных знаковых объектах массив прошлого обретет внутри себя потенциал внутренних связей, чтобы стать самодостаточной и самоуправляемой структурой. Вряд ли эта структура сделает выбор в пользу линейного развития, способного со временем оказать влияние на текущий мир или даже заменить своим результатом настоящее в духе “эффекта бабочки” Р. Бредбери — ведь в подобном исходе смысла немного. Скорее всего, вся ее мощь окажется направленной на воссоздание собственной внутренней полноты, для чего она начнет самостоятельный поиск утраченной информации, черпая ее из понятных только ей пунктиров и недосказанностей. Или — почему бы и нет? — из космического всемирного информационного поля, из “квантовых пространств”, если таковые существуют…

Таким образом, за “предвоскрешением” небольшой части своих предков человечество вполне может обрести возможность диалога и сотворчества с представляющей их разумной сообщностью, цифровой или квантовой. И целью подобного сотворчества станет предвоскрешение остальных — безымянных и забытых. Насколько возможно — полное, глубокое и всестороннее, подлинный и вселенский total recall.

Если вернуться назад и вспомнить, что разговор обо всем этом мы начали из желания обозначить содержательную задачу для нового человечества, для которого избыток свободного времени способен стать тяжелым бременем или даже скрытым “геном погибели”, — то перспектива возрождения минувшего покажется фантасмагорией. Конечно, важность задачи отдать нашим пращурам долги никто не оспорит. Но не многовато ли хлопот ради борьбы со скукой или простого душевного спокойствия?

4

Нет, не много, если задуматься об изначальном предназначении знания прошлого для людей. В корне неверен взгляд, согласно которому история нужна человечеству в качестве досужего развлечения или в целях легитиимизации национальных и политических претензий. Все значительно глубже. Если за приобретением практического знания естественные и точные науки, говоря пушкинскими словами, всего лишь “сокращают нам опыты быстротекущей жизни”, укрепляя человека внешней защитой и вооружая его инструментами для взаимодействия с окружающим миром, то знания о прошлом ответственны за совершенно невероятную и невозможную где-либо еще метаморфозу: за радикальное дополнение ограниченной биологической сущности человеческого существа переживаниями и чувствами, наработанными поколениями предшественников. Благодаря этому дополнению нарождающийся на свет незамысловатый белковый организм с условно-развитыми нервной системой и когнитивным потенциалом начинает прорастать в богатейшие пласты нематериального наследия своих предшественников, тем самым становясь полноценным человеком. Или не становясь — если он по собственной воле или в силу внешних обстоятельств данную связь разрывает.

Сформулированное выше “знание о прошлом” — это массив неумирающих свидетельств подлинных моментов жизни, который в обиходе мы часто именуем “духовным опытом”. Чувства и переживания в своей завершенности, прошедшие проверку ударами стихий и практикой преодоления личного несовершенства, формируют экзистенциальные сущности — которые, как известно, не могут просто так исчезать, ибо свойством каждой из них является субъектность для памяти. Микроскопическая часть этих сущностей застывает в произведениях искусства, подавляющая же — сохраняется в миллиардах личных историй, в коллективной памяти, в архетипах… И если историческая наука в силу дефицита источников и вынужденной ограниченности своего аппарата способна работать лишь с их верхушечными слоями, это не означает, что они исчезли, умерли, что их нет. Ведь мы, не ведая их в деталях и лицах (до поры?), вполне осознаем, что они реально существовали и не могли просто так пропасть, не оказав влияния и не воплотившись прямо или косвенно в тысячах и миллионах следующих экзистенций.

Именно сопричастность к ментальному наследию наших предшественников делает нас полноценными людьми, формирует extension, продолжение нашего биологического существа в нетленную реальность, простирающуюся от запечатленных чувств и эстетических образов до высоких подвигов долга и веры. Постижение этого нашего второго тела — задача не менее важная, чем успехи биомедицины, продлевающие годы жизни. Иначе — неизбежность расчеловечивания, которое произойдет даже в случае отсутствия нанопротезов и чипов в черепных коробках. Лишенный этого невидимого и бесконечного тела человеческий организм по сущности своей превратится в зверя, хотя в современном обществе такое превращение может искусно и длительно маскироваться.

Ну а для тех, кто не сторонится и не избегает принятия и постижения сущностей прошлого, распахивается невероятная метаисторическая перспектива — собственное бессмертие. Воскрешая своих предшественников, мы подтверждаем собственную человечность — и формируем, как говорят инженеры, “техническую возможность” собственного актуального бытия, то есть бесконечного бытия вне забвения. Отсюда — один шаг и до бытия вне времени, заповедованному в священных книгах. Поэтому для всех для нас, включая даже тех, кто со священными книгами не вполне согласен, нелишне подобную возможность предусмотреть и попытаться воплотить.

Но есть, конечно же, и более земные и очевидные резоны к тому, чтобы высвобождающееся свободное время и энергию людей грядущих эпох обращать к постижению и воскрешению эпох минувших.

Прежде всего, в интересах всех и каждого — очистить человеческую историю от мифов. От мифов как случайных, ситуативных — так и от тех, что созданы и культивируются в целях управления настоящим и будущим человечества.

Далее — хотя бы в интересах собственной психотерапии — людям желательно опираться на отношения ровные и доброжелательные. Не секрет, что за свои годы мы чудовищно портим отношения не только с живыми, но и с мертвыми, при этом очень часто не понимая их и не ведая полноты обстоятельств, определявших их неоднозначные поступки. Традиционный исторический анализ — даже если допустить, что грядущие исследователи получат новые источники и совершенные технологии, раскрывающие мотивации и механизмы прежних решений, — обязательно должен быть пропущен через фильтры нравственной оценки. И если технологии будущего, объединенные с человеческим разумом, позволят вместо знания мотивов и ситуаций анализировать именно поступки, постигая их внутренний смысл, позволят переживать, воскрешая в себе, чужие сомнения и боль, то случится невероятное — многовековые наслоения непонимания и лжи падут, открывая, как на старинных холстах, настоящие лики. И лишь там, где подобное очищение окажется в принципе невозможным, можно будет с уверенностью говорить о присутствии подлинного, инфернального зла.

У меня есть предчувствие, что в результате подобной работы — пусть если даже она растянется на долгие предстоящие века — количество зла, которое мы привыкли видеть и признавать в нашем мире, значительно сократиться. Кажущееся зло, которое суть ошибки или неполнота, раствориться и исчезнет, останется зло первопричинное, которое не может быть оправдано. Однако в ряде случаев, наверное, может быть прощено.

В строгом смысле, прощение человеческого зла человеком — нонсенс, определение изнутри, попытка вытянуть себя из болота за волосы. Причем нонсенс еще и двойной, поскольку неочевидно, как и чьими голосами голосовать, и является ли, скажем, американский генерал Лемей, за одну ночь сжегший заживо 300 тысяч мирных обитателей Токио (более масштабного разового смертоубийства человеческая история не ведала), героем войны или негодяем. Окончательное прощение может состояться только извне человечества — не будем рассуждать, каким именно образом, однако обратим внимание на очевидную вещь: если вышнему прощению суждено состояться, то произойти это сможет лишь на подготовленном поле. То есть после того, как человечество выполнит подготовительную работу — расчистит завалы исторического зла и попытается хотя бы какую-то неустранимую его часть понять и обозначить к прощению, если таковое возможно…

Сегодня, когда мир после затянувшейся паузы вновь погружается в усиливающуюся круговерть событий и резонансных решений, а история возобновляет свой роковой бег, чрезвычайно трудно не только рассуждать о подобного рода постисторической эсхатологии, но и признавать саму целесообразность взамен космических перспектив и конкретных тайн мироздания копаться в давно остывшей золе, оценивать, спорить, выяснять и прощать… Разве немногочисленные положительные персонажи не оценены и прощены, а темные массы молчаливых безвестных обывателей не признаны “добрым субстратом”, на котором уже произросли плоды, собранные и собираемые руками избранных властителей судеб и умов? Какой смысл извлекать из забвения сонмы безвестных и безымянных, нисколько не просивших нас о своем воскрешении? Зачем расходовать силы живых, отмывая умерших от грязи старых ошибок и грехов?

Думаю, что это стоит делать хотя бы затем, чтобы самим иметь надежду на подобную же любезность. А “грязь прошлого” — это ведь во многом наша собственная грязь, неуютность и суета нашего собственного мира, освобождаться от которых нам когда-нибудь по-любому придется.

5

Если обозначенная выше перспектива имеет шанс состояться, то движение к ней будет естественным и внутреннее мотивированным, подобно наполненному глубинным огнем творчеству художника или поэта. Сегодня трудно представить, как каждый из нескольких миллиардов живущих на планете Земля установит сперва информационную, а в последующем — ментальную и духовную связь с кем-нибудь из миллиардов наших почивших предков (суммарное число живших на Земле разумных людей сопоставимо с числом живущих в XXI веке, да и в предстоящие века соотношение “мертвые-живые” обещает оставаться измеримым^[71]). Невероятно и предположить, что подобное занятие — особенно в той большей части случаев, когда оно будет обращено не к грандам, а к безвестным участникам исторического процесса, — окажется привлекательным и важным. Ведь из тех практик, что мы имеем сегодня, более-менее понятно лишь стремление американских мормонов “записывать” в собственные списки как можно большее число людей, когда либо проходивших под Солнцем, — видимо затем, чтобы в грядущем мире осуществлять над ними свое покровительство. Но покровительство, простирающееся вне времени, означает рабство, тащить которое в новый мир — омерзительно и преступно.

Чтобы тени минувшего могли воскреснуть и помочь живущим не умереть, нужны отношения не хозяина и раба, а братьев. Об отношениях подобного рода можно задумываться, но непросто подобрать пример. Хотя примеры, если покопаться, существуют: музыку великого Баха, в начале XIX века пребывавшего во всеобщем забвении (sic!), возродил для мира Феликс Мендельсон, никому и никогда не обещавший подобной любезности. А в середине XX века итальянский музыковед Ремо Джацотто, завершая многолетнюю работу над биографией столь же всеми забытого Томазо Альбинони, на основании жалких отрывков, а фактически собственноручно написал знаменитейшее Адажио соль минор — то самое, благодаря которому, безвозмездно и безымянно подаренному почитателем почившему мастеру, имя последнего отныне навсегда возвращено из небытия.

Можно попытаться предположить, что именно по подобной схеме руками и гением наших потомков должно быть и когда-нибудь будет подготовлено всеобщее воскресение мертвых, заповедованное Всевышним.

Ну а если это величайшее из чудес по каким-либо причинам отложится или же вовсе не сможет состояться в нашем несовершенном мире — что ж! Сохраняя возрожденное знание о былом, а иначе — о нашей собственной полноте во времени, поняв, признав и простив ошибки прошлого во всей его постижимой глубине, мы сможем, подобно тысячелетним кипарисам и секвойям, крепко цепляющимся за каменистые скалы на высоком океанском берегу и не склоняющим кроны под ветрами стихий, нести в себе это знание сквозь эпохи, пространства и бездны мироздания.

И это тоже будет выходом, поскольку впереди всегда может забрезжить рассвет, предваряющий новую Землю и новое Небо, пока что неведомые нам.

Часть 4. Футурология: метод и контекст

Станислав Бескаравайный. Прогнозирование развитие техники

Прогнозирование развития техники — одна из самых противоречивых областей футурологии, отягощенная как субъективными интересами заказчиков исследований, так и сравнительной слабостью методологического аппарата.

Наиболее распространенные сейчас прогнозы — это фактически опросы, которые проводит RAND Corporation и аналогичные организации. В лучшем случае такие прогнозы фиксируют наиболее значимые тенденции развития технологий или отраслей.

Использование математического аппарата прогнозирования — позволяет составлять достаточно адекватные модели объектов, которые, однако, не могут описывать период за границами качественных изменений, которые неизбежно переживает техника.

Чтобы прогнозировать развитие техники на длительный период — необходимо вскрыть то противоречие, которое будет определять конструкции технических изделий. Необходимо не угадывать отдельные черты будущих самолетов или телефонов (это футурологи делают с разной степенью удачливости), а определить основные качества новых технологий — то есть, фактически, попытаться вскрыть черты следующей парадигмы техники.

Проблеме парадигмы техники посвящены работы Г. Рополя, В. П. Каширина, В. М. Фигуровской, А. А. Чернякова. Прежде чем рассуждать о парадигме техники — в любом ее качестве — необходимо сделать два уточнения.

Во-первых: в современных условиях необходимо учитывать влияние научного знания на техническое — начиная с XVII-го века самостоятельное развитие технического знания возможно лишь в узких областях, лишенных теоретического обоснования. Но в данной работе влияние научного знания на техническое будет принято за константу;

Во-вторых: при определении понятия «парадигма техники» возникает сложность — считать ли его онтологическим (ведь описываются физически существующие машины и механизмы) или гносеологическим (поскольку речь идет о комплексах, наборах технического знания, очевидно, обладающих некоей целостностью). Необходимо задать условия существования такой двойственности.

Например, в работе «Философия техники» была предпринята попытка выделить онтологические признаки парадигмы техники.^[72]

Первый признак — использование качественно иных материалов, уровней энергоемкости процесса, температур, логистических цепочек и т. п. Второй признак — формирование собственного технологического замкнутого цикла, когда одно изобретение требует для своего воплощения другого, потом третьего, и в итоге получается комплекс технологий, которые вместе позволяют выйти на качественно новый уровень характерных величин. Так изобретение парового двигателя имело бы крайне ограниченные последствия без прядильных станков, без железных дорог (которыми, в частности, стало доставляться топливо для паровых машин), без пароходов, без развития металлургии. Третий признак — новый технологический цикл формирует собственное противоречие, характерное только для данного комплекса технического знания, которое отражается в машинах и механизмах. Причем технологический цикл можно рассматривать как попытку снятия предыдущего противоречия. Так, например, становление ядерной энергетики породило противоречие между сравнительной дешевизной производимого на АЭС электричества и одновременно чудовищными затратами на весь цикл строительства.

Перечисленные явления, которые используются в качестве признаков — должны как-то проецироваться на техническое знание, то есть «онтология» техники должна взаимодействовать с гносеологией. Каким же образом?

Так же было указано наиболее общее для современной техники противоречие между «для-себя-бытие» (когда действия техники обслуживают и развивают ее же) и «вне-себя-бытием» (сумма проявлений техники, направленных на удовлетворение человеческих потребностей). Снятие этого противоречия — определяет развитие техники в ближайшей исторической перспективе.^[73]

Но! Цель техники, связанная с обслуживанием людей, очевидным образом, конечна: достижение автотрофности техносферы означает исчезновение необходимости в человеке. Если техносфера может обслуживать себя и развиваться самостоятельно, и человек перестает быть средством, то рано или поздно он перестанет быть целью. Такой вот выверт категорического императива И. Канта. Если же брать каждую отдельную парадигму, то направления их развития бывает весьма разновекторы, и потребности техники радикально меняются. Чисто исторический подход постоянно вводит в заблуждение авторов прогнозов: смена аграрного общества индустриальным, а угля нефтью — никак не задаются на предыдущей стадии развития. Удачно спрогнозировав несущее противоречие следующей парадигмы, возможно заглянуть в будущее на десятилетия. Это важнейшая задача футурологии.

Понятно, что прогноз качественно новых явлений — всегда несет в себе долю догадки. Но если нельзя здесь и сейчас предугадать все особенности будущей парадигмы, возможно, получится указать хотя бы отдельное ее свойство?

Необходим принцип, который позволит увязать каждую отдельную парадигму, среднесрочную цель развития техносферы и некие будущие цели («послезавтрашние» парадигмы) — в рамках единой линии развития. Он вряд ли поможет точно предсказывать характеры грядущих противоречий, но вскроет косвенные принципы становления следующей парадигмы.

Для этого необходим какой-либо постоянный, неотъемлемый признак существования техники. Как его сформулировать? Воспользуемся определением самой техники — это способ существования отрефлексированных искусственных систем.^[74]

Чтобы существовать, техника должна изменять окружающий мир. Это не может быть чисто утилитарное изменение (в смысле удовлетворения человеческих потребностей), это не может быть чисто механическое или чисто химическое воздействие — какую бы форму ограничения мы не избрали, она будет узкой. Но как постижение истины в историческом масштабе неотделимо от практики, так и для техники — сама возможность существования выражается в практике, обусловленной не противоречием с реальностью. Практика для своего продления, непрерывного продолжения во времени требует неизбежного собственного изменения, которое можно провести, лишь опираясь на все более глубокого понимание действительности.

Это то самое «раскрытие потаенности», о котором рассуждал М. Хайдеггер. Но раскрытие это не может быть отстраненным (в частностях сколько угодно, но в целом — нет). Это тождество бытия и рефлексии может обеспечивать существование техники лишь если оно формирует будущее. Техника сохраняет себя, формируя будущее.

Техника в широком смысле — включает в себя и медицину, и юриспруденцию с искусством и все другие разновидности сколько-нибудь упорядоченной человеческой деятельности. Но каждая перечисленная система отягощена набором эстетических категорий (например, музыка) или же ограничена предметом применения (медицина). Техника сама по себе не нуждается в подобных ограничениях — ограничения в гуманитарных дисциплинах определяются потребностями человека. Поэтому, когда возникает необходимость в воздействии на природу, в предметно-орудийной деятельности — тогда техника предстает в своей бесчеловечности. Образно говоря, скрипка создана, чтобы воздействовать на человека, потому ограничена (диапазоном звучания), и есть лишь посредником между замыслом музыканта и восприятием слушателем. А между молотком и горной породой — нет человека. Он — по другую сторону молотка, он лишь держится за рукоятку. Потому молоток может быть сколь угодно не эстетичен, незаконен, механизирован. Но пока он часть системы по формированию будущего, в котором могут существовать и другие молотки, и выработка породы — он есть орудием труда, и воспринимается как техника в самотождественном смысле слова.

Чем полнее и продолжительнее это формирование — тем жизнеспособнее техника. Как «мир нигде не заколочен досками», так и время не имеет конечной точки своего будущего существования (не будем здесь рассматривать возможности остановки времени из-за трансформации вселенной, изменения континуума) — следовательно, период формирования будущего можно продлять в бесконечность. Поэтому, каких бы качественных вершин не достигла техника в своем развитии — необходимость еще более полного и продолжительного формирования будущего никуда не исчезнет. Обретение сознания техносферой — лишь один из этапов бесконечного процесса самопродолжения в формировании грядущего.

Чтобы иметь возможность использовать этот принцип, необходимо классифицировать будущее, которое формирует техника.

Можно рассматривать периоды от одного кризиса техники до другого и именно так разбивать процесс развития техники на циклы. Но тогда мы снова попадаем в ловушку уже существующих представлений — той последовательности форм развития технических изделий, технологий, которую диктует нам традиционная история техники. К. Маркс обвинял многих экономистов в товарном фетишизме, когда, не понимая сути денежного обращения, они снова и снова перечисляли виды «эквивалентов стоимости» — золото, серебро и т. п. Не следует тонуть в истории материальной культуры, и, чтобы отойти от узкоисторического перечисления изобретений, надо классифицировать уровни формирования будущего: то есть показать, чем качественно отличается использование каменного рубила и станка с ЧПУ. Разумеется, последовательность таких качественных изменений сохранит некоторое сходство с историей техники. Но формирование будущего — это критерий, который позволяет сравнивать различные уровни развития технического знания.

Мужчина и женщина. Картина на дискетах. Ник Джентри

То есть, чтобы классифицировать будущее для техники, необходимо классифицировать способы формирования этого будущего. Тогда, сопоставив данный конкретный способ формирования и тот период будущего, который задается, предопределяется данным способом — можно получить условную шкалу, в рамках которой можно сравнить качественно различные комплексы технического знания. Однако, есть и третий фактор — однозначность, строгость формирования будущего, которая может колебаться от стохастических воздействий, случайным образом могущих давать необходимый результат, и до фактического детерминизма в определении какого-либо аспекта будущего.^[75]

Далее: статус парадигмы техники как гносеологического или онтологического понятия. Для устранения этого противоречия технику надо рассматривать в процессе развития, а не в каждую отдельную секунду. Техническое знание в процессе своего становления не может быть совершенно отделено от технических изделий — хотя бы потому, что для приобретения нового технического знания, приходится создавать все более совершенные приборы и машины. В процессе развития любой индустрии можно наблюдать технические знания как таковые (выраженные в учебниках, инструкциях, навыках и приемах инженеров) — и комплексы технических изделий, а так же социальные структуры, которые заданы существующим уровнем технического знания. Потому парадигму техники необходимо рассматривать, как гносеологическое понятие, как некий комплекс технических знаний — специфику которого можно раскрыть, лишь обращаясь к свойствам технических изделий.

К комплексам технических изделий можно отнести техноценозы, это: «…ограниченная в пространстве и времени взаимосвязанная совокупность далее неделимых технических изделий-особей, объединенных слабыми связями… Взаимосвязность техноценоза определяется единством конечной цели, достигаемой с помощью общий систем управления, обеспечения и др.».^[76]

Техноструктура: «обширная иерархическая организация, объединяющая людей, владеющих техническим знанием, от рядовых инженеров до профессиональных управляющих и директоров в зависимости от функции управления и уровней принятия решений. Эта структура обладает возможностью быстро усваивать сформулированные отдельными людьми цели, ценности, задачи».^[77] Такое определение достаточно однобоко — и скорее относится к описанию корпораций. Можно сказать, что техноструктура — это социальная структура, которая обеспечивает подержание и развитие уровня технического знания путем формулировки новых целей развития общества и попыток их воплощения.

Оценивая парадигму техники, как этап развития технического знания (и, следовательно, гносеологическое понятие), нецелесообразно исключать из рассмотрения техноценоз и техноструктуру т. к. в условиях противоречивых оценок тех или иных технических знаний (а часто и неотрефлексированности этих знаний) — лишь практическое воплощение идей позволяет судить об их истинности.

Вероятно, можно предложить такую последовательность перехода от стохастики к детерминизму в цикле развития техники:

— отдельная технологическая операция (начиная с удара по каменной заготовке первобытного рубила), может быть детерминирована, но ее детерминация не может непосредственно определить будущее на сколько-нибудь длительный период. А вот опосредовано, задает линию развития производства. Детерминировать начало реакции синтеза в водородной бомбе вполне удается, но вот так же детерминировать устойчивую реакцию синтеза — пока нет. Качественное различие в уровне контроля, который требуется для осуществления этих процессов, задает специфику современных стратегических вооружений, но ограничивает современную же энергетику. Лучший образ формирования будущего существования механизма по одной технологической операции — работающие часы. Движения маятника или колебания кварца должны быть тождественным сами себе, и тем определять время. Пока время определяется (внешними пользователями) — механизм, в общем случае, исполняет свою функцию и продолжает свое существование. При этом сами часы, естественно, не осознают исполнения своей функции, но для улучшения их качества человеку требуется все лучшее понимание мира;

— процесс изготовления технического объекта: если накоплены технические знания, которые позволяют обеспечить возможно более однозначное его создание, то задается множество отдельных технологических операций, которые необходимо выполнить последовательно. А значит продолжительность периода, процессы в котором детерминируются на основе технического знания — неизбежно больше, чем при детерминации лишь одной операции. Это могут быть как минуты, так и месяцы (при создании крупногабаритных изделий). Опосредовано, создание стандартного изделия, которое должно однозначно исполнять свои функции, уже задает формы его использования, организацию потребителя и т. п;

— полный цикл производства (как от сырья до утилизации продукта, так и от изготовления станка до его списания — то есть становление и цикл деятельности техноценоза). Непосредственная детерминация охватывает несколько десятилетий, примером чего выступают АЭС или предприятия, на которых не проводится серьезная модернизация, и они функционируют от постройки до полного разрушения приблизительно с одним набором оборудования. Опосредовано задается цикл, который может охватывать столетия.

— полный цикл формирования той отрасли, в которой используется изделие, фактически, детерминация техноструктуры, в процессе чего необходимо выработать идеал развития отрасли, увязать его с идеалом развития общества, освоения мира и т. п. Опосредованное воздействие может задавать структуры обществ на сотни лет вперед…

Невозможно полностью, гарантировано предопределить, хотя бы одну технологическую операцию. В виду бесконечности уровней организации материи и бесконечности Вселенной — случайность остается объективной. Идеальный образ механистического детерминизма — недостижим. Но когда техникой пройден некий цикл развития — от единственной операции до становления техноструктуры — неизбежен дальнейший рост точности и выход на следующий виток развития, когда случайные прежде факторы начинают контролироваться.

Понимание, что техника все более полно контролирует процессы в мире — позволяет устранить парадокс: казалось бы, идет не увеличения периода формирования будущего, а его сокращение. Каменное рубило задало будущее гоминидов на десятки тысяч лет, а самая совершенная техника сегодня стареет за считанные годы/десятилетия. Но у того же первобытного гоминида, который слабо детерминировал даже единственную технологическую операцию (не знал, как именно расколется камень), присутствовала зависимость от дождя, от эпидемии антилоп, от урагана — да практически от всего.

Чем выше уровень детерминация — тем устойчивее техноструктура (и общество в целом) от угроз предыдущего этапа развития. Земледелец может не опасаться эпидемии среди животных, от которых зависела жизнь охотника-собирателя. Если бы сохранялись в достаточном количестве те ресурсы, в условиях доступа к которым формировались техноценозы и техноструктуры, заданные уровнем технического знания, такие техноструктуры могли бы существовать чрезвычайно долго. Пример дают рабовладельческие государства древности, которые сохраняли свое существование (как техноструктуры/наборы техноценозов) во много раз дольше, чем варварские племена, окружавшие их. Ведь на фоне неизменного Египта промелькнули десятки и сотни варварских племен. Даже на фоне Киевской Руси возникли и фактически исчезли с исторической арены племена печенегов.

Если бы можно было себе представить неиссякаемые месторождения нефти и прочих полезных ископаемых, неограниченную площадь земного шара, куда можно продолжать экспансию, то «индустриальная» цивилизация воцарилась бы на Земле и могла просуществовать тысячелетия — пройдя чисто «кредитную» стадию раннего капитализма, изменив социум, но опираясь на характерные технологии нефтедобычи.

По сравнению с общинами первых земледельцев — индустриальная цивилизация не просто защищена от кризисов и угроз, характерных для «бронзового века» — она может преодолеть барьеры принципиально непреодолимые для общины земледельцев. Если экстраполировать ситуацию в далекое будущее, как попытался сделать Э. В. Ильенков в «Космологии духа», то понятно, что трансформацию Земли или радикальное изменение Солнца примитивные культуры вообще не могут пережить — а используя ядерную энергетику можно хотя бы пережить «затухание» светила.^[78] Это, разумеется, фантастический образ, но современная цивилизация уже научилась бороться с локальными экологическими катастрофами (например, загрязнение Великих Озер в США), или попросту «не замечать» их, импортируя продовольствие. Но цивилизацию майя такие экологические катастрофы привели к краху. Если взять книгу Дж. Даймонда «Коллапс»,^[79] то там перечислено множество примеров, когда отдельные племена или сообщества людей или даже цивилизации — не смогли справиться с наступающими природными или структурными кризисами.

Как бы то ни было — оказываются ли исчерпан ресурс эпохи, или противоречия между техноструктурами требуют принципиально новых технологий (скажем, переход к турбореактивной авиации произошел, но не переход к сверхзвуковой пассажирской авиации), или же техноструктура сталкивается в невнешней угрозой-вызовом (изменение климата) — предыдущая линия развития техноценозов, основанная на определенном уровне детерминации отдельных операций, себя исчерпывает.^[80] Требуется не только качественно новое техническое знание, но и его воплощение — умение построить и эксплуатировать АЭС.

Само исчерпание парадигмы не останавливает прогресса технологий, которые ее составляли. В рамках следующих парадигм создаются технологии, которые позволяют идеально расколоть камень (что было чрезвычайно актуально в каменном веке, а нашло свое применение в ювелирном деле), создать почти идеальный клинок (но сабли сейчас нужны разве что реконструкторам).^[81] Но значение этих усовершенствований несопоставимо с теми качественными скачками, которые дает новая парадигма.

Непосредственно перед кризисом рост возможностей техники замедляется: характерные величины КПД оказывается невозможно повысить (без чрезвычайно больших, заведомо не окупаемых затрат). Возможности и типичные технологические ограничения, которые были достигнуты в одном виде изделий, начинают воспроизводиться в близкий видах. Но даже рационализация отдельных узлов и механизмов, появление новых материалов — не могут устранить несущее противоречие предыдущей парадигмы.

Например, сейчас бронетехника переживает очередную «гонку массы», которую пережили в свое время танки. Вес разнообразных «защищенных грузовиков» (стандарт MRAP) перевалил за пятнадцать тонн и, фактически, это уже легкие танки или БМП. Но защиты от сравнительно дешевых противотанковых средств не создано — громадные средства тратятся лишь на то, чтобы защитить экипажи от мин и пулеметного огня.^[82] Аналогичен тупик, в который упираются страны-лидеры технологической гонки при достижении пределов очередного техноуклада: другие страны могут реализовывать «догоняющие» проекты (как поступил Китай) и сохранять видимость неограниченного экономического роста, усовершенствования техники и т. п., но «не заметить» барьера, с которым столкнулась страна-лидер — невозможно.

Показательно, как Европа и Китай пережили «катастрофу бронзового века»: при истощении месторождения олова цивилизации восточного Средиземноморья столкнулись со страшным кризисом — бронза, как основной инструментальный материал, оказалась недоступна.^[83] В результате — громадные потрясения. Дальний восток, где были залежи олова, доступные в ту эпоху, «не ощутил» кризиса. Но переход к железу, как основному инструментальному материалу — делался Востоком и Западом приблизительно в одно и тоже время.

Как регулярно поднимается вопрос о научных революциях разного уровня, и возникает проблема — считать ли набор открытий революцией лишь в узкой дисциплине или чем-то более фундаментальным^[84] — так и с определением парадигмы техники могут быть схожие проблемы. Использование подобной четырехуровневой схемы позволяет классифицировать изобретения.

Начальный уровень таких изобретений — определение единственной технологической операции (приближая ее к детерминированию). Рационализация, которая никак не влияет на цикл производства, техноценоз и техноструктуру. Таково, к примеру, создание Дж. Гаррисоном часового маятника, сохраняющего неизменную длину и продолжительность качания (компенсирующего изменение своей длины от изменений температуры). Снижено влияние случайности на процесс колебания маятника, но даже хронометра сделать только на основе этого изобретения — невозможно. Турбийон позволяет компенсировать часть колебаний часового механизма — но, опять-таки, не обладает решающим действием, остается мелкосерийным изделием.

Если изобретение ведет к перестройке какого-то количества техноценозов и оказывает влияние на общество — как, например, открытие процесса Хабера (синтез аммиака, позволяет создавать удобрения, повышающие плодородие почвы, заменяя естественные процессы азотирования). Создается новое несущее противоречие в производстве (между затратами топлива и повышением плодородия почвы), формируется устойчивый комплекс технических знаний, характерный для данной отрасли. Такое изобретение не будет единичным, но требует множества рационализаций, дополнений, сопутствующих технологий — может быть реализовано и востребовано при соответствующем уровне других техноценозов.

Комплекс изобретений, открывающий возможность перестройки всех четырех уровней — это прорыв, технологическая революция отраслевого уровня. В данном случае можно говорить о формировании новой парадигмы техники, о целостном этапе развития технического знания.

Но, не следует забывать, что возможны технические усовершенствования, перестраивающие преимущественно техноценозы/техноструктуры и практически не влияющие сущность технологических операций. Такова идея организации конвейера — потребовалось радиальное перестройка оборудования, самого образа поведения рабочего — но нельзя же сказать, что был изобретен принципиально новый автомобильный двигатель? Аналогично и социальная революция — государство может радикально перестраиваться ради более качественного принятия управленческих решений (техноценоз трансформируется), но революции в земледелии, в металлургии или ткацком деле — непосредственно с ним не связаны.

Использование нескольких уровней позволяет классифицировать отдельные технологические прорывы по их значениям, возможности формирования парадигмы техники. При этом характерные «несущие противоречия» могут быть и в каждой отдельной технологической операции, и в техноценозе. Они могут оказывать влияние друг на друга. Но с точки зрения технического знания — полноценное изменение парадигмы — это полное изменение цикла формирования отрасли. От качественно новой технологической операции до техноструктуры.

Абсолютное размежевание технических революций по их уровню невозможно: отдельная технологическая операция, техноценоз как целое и техноструктура — имеют колоссальное количество связей, из которых взаимодействие производительных сил и производственных отношений лишь самая известная. Можно предположить, что для каждого витка развития техники — обобщенной парадигмы техники — должен существовать свой уровень формирования будущего. Его непосредственное выявление — отдельная проблема.

Отдельные изобретения и находки «из послезавтрашней» парадигмы техники, скорее всего, окажутся либо низкоэффективными, либо чрезмерно трудозатратными, либо уникальными (их невозможно будет воспроизвести). Отсутствие инфраструктуры, необходимого набора инструментов и приборов, попросту эмпирического и теоретического материала — обесценит отдельные фрагменты технического знания. Чтобы инженеры и конструкторы смогли завершить формирование целостного комплекса технических знаний — необходимы инфраструктура и приборы, соответствующие организации и общественные институты. «Обогнать» развитие спирали «технологическая операция — техноструктура — технологическая операция» можно лишь в частностях — поэтому парадигма техники есть лучшим мерилом периодов развития технического знания.

Соединив указанные выше качества парадигмы техники, вероятно, можно получить следующее определение: парадигма техники — устойчивый комплекс технический знаний, задающий полноту, степень формирования будущего, и обладающий несущими внутренними противоречиями. Становление парадигмы техники находит своей выражение в конкретных формах техноценозов и техноструктур.

Антон Первушин. Сумма космонавтики. Взгляд Станислава Лема на будущее космической экспансии

1

Ностальгия — грустное, но доброе чувство. Нам приятно вспоминать светлые дни и ощущения, которые с ними связаны. Нам хочется вернуться туда, в молодость, и мы сожалеем, что подобное нереально. Впрочем, ностальгия имеет и оборотную сторону: зачастую она мешает нам объективно, с высоты нового времени, оценивать опыт, полученный в прошлом. «Трава была зеленее, а девки были краше» — лучшего описания аберрации дальности, провоцируемой ностальгией, не придумать.

Схожий эффект наблюдается, когда мы вспоминаем о текстах, прочитанных в юности. Мы не способны на аналитическом уровне сформулировать, что именно было хорошего в любимых детских книгах, и опираемся на слабые остатки прежних впечатлений, которые, скорее всего, очень далеки от объективности. Поэтому следует избегать суждений о литературе, которая простояла на полках два десятка лет — может оказаться, что ваши предпочтения сильно изменились за годы, что искушенность определила новые приоритеты и обозначила новые критерии качества.

Тем не менее этим правилом пренебрегают. Очень часто мы яростно бросаемся в защиту старых книг или фильмов, как будто ознакомились с «шедевром» еще вчера. И столь же яростно ругаем то, что когда-то нам не понравилось, включая признанную мировую классику, поскольку не сумели избавиться от детской обиды на «скучного автора». Вот и получается на выходе, что вполне образованные и критически мыслящие люди оказываются в плену заблуждений, подпитываемых чистыми эмоциями.

Но все это — полбеды. Настоящая беда начинается, когда на основе этих заблуждений выстраиваются концепции и стратегии. Подзабытые пленительные образы взывают к нам из глубин памяти, затмевая даже здравый смысл. А если здравый смысл все же приходится включить, то мы инстинктивно пытаемся по-новому переложить детали этих образов на умозрительных полочках, надеясь модернизировать устаревшие идеи. Поэтому, кстати, так популярно «фанфикерство» — создание вольных продолжений классических текстов: «фанфики» не только расширяют виртуальное пространство, которое однажды захватило нас своей оригинальностью, но и позволяют переиграть вымышленные ситуации и конфликты, придав им современное звучание.

Проблема в том, что мы не желаем переступить через эмоции и очистить «дальнюю кладовку» сознания от «старого барахла», а продолжаем воспроизводить ошибки, тешить иллюзии и насаждать стереотипы. Порой это приводит к неожиданным последствиям.

Взять, к примеру, польского писателя-фантаста Станислава Лема. У нас он считается еще и великим мыслителем, философом, футурологом. Правило хорошего тона — цитировать его работы, в том числе фантастические рассказы и парадоксальные суждения. На него периодически ссылаются, когда говорят о перспективах космической экспансии. Получается, что Станислав Лем создал яркий, запоминающийся и, главное, обоснованный с философско-футурологической точки зрения образ будущего, который можно использовать как некий эскиз при долгосрочном планировании. Но так ли это?..

2

Хотя Станислав Лем получил медицинское образование в Ягеллонском университете (Краков), он не имел самостоятельной практики, отказавшись от диплома и плотно занявшись литературой, которой начал «баловался» еще во время войны. Такому выбору способствовали его общая начитанность и хорошее знание европейских языков.

В начале 1946 года юный Лем дебютировал небольшим романом «Человек с Марса» («Cz?owiek z Marsa»), написанным под впечатлением от книг Герберта Уэллса. В романе впервые прозвучала одна из главных идей писателя, которую он многократно обыгрывал в последующих произведениях, а именно — тезис, что полноценный контакт между разнопланетными цивилизациями принципиально невозможен. Позднее Лем писал по поводу «Человека с Марса»: «Я <…> отчасти поражен, что некоторые сюжетные линии и лейтмотивы, которые неоднократно повторяются в моих зрелых работах, сначала появились в виде крохотных, еще не проросших семян уже в том незамысловатом прологе к моей литературе, а значит, и ко всей моей жизни».^[85]

Сделав такое заявление, Станислав Лем не преувеличивал. Проблематике антагонистического контакта он посвятил как свои первые две научно-фантастические книги «Астронавты» («Astronauci», 1951) и «Магелланово Облако» («Ob?ok Magellana», 1955), так и последнюю — «Фиаско» («Fiasko», 1986). Больше того, чтобы подчеркнуть свою идею на уровне художественного обобщения, он прибег к неожиданному приему — в этих текстах он ни разу не показал инопланетян, с которыми земляне пытаются вступить в контакт; они остаются внешней силой, лишенной персонификации.

Интересно, что после первой публикации «Магелланова Облака», отвечая на вопросы читателей, Лем объяснил свое решение так: «Не хотел! <…> Не хотел потому, что считаю, что тогда попал бы в так называемую “blague pure”, то есть чистую выдумку и враки. <…> Если задуматься над тем, откуда можно почерпнуть знания (хотя бы даже самые начальные) о внешнем виде таких существ, то окажется, что их почерпнуть неоткуда. <…> О существах с другой планеты я не пытался что-либо говорить, кроме того, что они существуют, потому что о них ни наука о развитии общества, ни какая-либо иная область знания ничего сегодня нам сообщить не может. Если бы я захотел эти существа описывать, то пришлось бы полностью положиться на воображение, причем не на восемьдесят или даже не на девяносто, а на все сто процентов — а делать это (по крайней мере всерьез) я не люблю».^[86] Однако позднее Станислав Лем неоднократно и подробно описывал самых причудливых инопланетян: достаточно вспомнить силиконовых ардритов планеты Энтеропия («Podr?? czternasta», 1956) или разумный океан планеты Солярис («Solaris», 1961).

Таким образом, почти в самом начале своей литературной карьеры Станислав Лем отказался от принципа научной достоверности в фантастике, который вроде бы недавно вызывающе отстаивал. Но в действительности надлом случился еще раньше — сразу после выхода «Астронавтов».

Первый большой роман в расчете на книжное издание, которое открывало бы молодому литератору путь в Союз писателей, придавая профессиональный статус его деятельности, Станислав Лем написал по прямому заказу. Однажды на отдыхе Лем встретился с варшавским издателем и завел с ним разговор о том, какой должна быть польская фантастика, которая в то время была представлена одиночными текстами. Слово за слово, и Лем взялся сделать роман, который мог бы составить конкуренцию лучшим мировым образчикам того времени. И сделал.

Разумеется, «Астронавты» сразу привлекли внимание критики, от которой молодому автору досталось по полной программе. Станислав Лем в то время был мало искушен и не удержался от полемики с критиками, замечая в ответных опусах, что один критик «ругает роман за то, чего в нем нет, но что, по мнению критика, присутствует (метафизическая этика, образ нашей эпохи как времени “беспорядка”)», другой «ругает за то, чего в романе нет принципиально (не показал жителей Венеры)», хотя «в романе наверняка есть немало ошибок — во всяком случае достаточно для критики, так что для этой цели нет необходимости выходить за рамки текста».^[87] И так далее.

С этого момента за творчеством Лема стал внимательно следить инженер Евстахий Бялоборский, автор нескольких научно-популярных книг. В своих посланиях, направляемых в редакции периодических изданий, инженер обвинял фантаста в том, что тот вводит читателей в заблуждение своими псевдонаучными рассказами, где описывает технику, которая в действительности не может быть создана, поскольку противоречит элементарным законам физики. Поначалу на критику явных ошибок (например, «такая ракета, как “Космократор”, не могла бы долететь до Венеры»), Лем отвечал в юмористическом ключе: «До сих пор большинство читателей “Астронавтов” считало, что автор этой книги разрешил все трудности, стоящие на пути осуществления космических полетов при помощи атомной энергии и тем самым стал в ряд самых выдающихся изобретателей мира». Затем прибег к более хитрой уловке: «Никто не будет пытаться конструировать ракету, основываясь на информации, содержащейся в “Астронавтах”, и тем самым не обречет себя на неприятное разочарование». А еще чуть погодя опубликовал свой творческий манифест: «От каждого литературного произведения, а значит, и от научно-фантастического, следует требовать обобщенной правды, представления типичных явлений, а не натуралистической копии жизни, использующей адресную книгу, персональную анкету и таблицу логарифмов».^[88]

Свой новый подход Станислав Лем немедленно продемонстрировал в цикле рассказов о приключениях космического пилота Ийона Тихого (Ijon Tichy), которые, несмотря на наукообразную терминологию, скорее следует отнести к современной сказке, нежели к научной фантастике. Ийон Тихий свободно летает среди звезд на своем маленьком корабле, посещает разнообразные планеты, контактирует с инопланетянами, участвует в экзотических экспериментах, но при этом его истории столь же далеки от реальности, как истории Гулливера, Мюнхгаузена, Врунгеля и прочих вымышленных путешественников, хорошо известных по классической литературе.

3

Что ж, Станислав Лем вполне имел право на такой поворот в своем творчестве, благо истории получались веселые, задорные, парадоксальные — что еще нужно? Но, видимо, отказаться от более серьезных размышлений о будущем он не мог, поэтому вскоре один за другим выходят полные драматизма «космические» романы «Эдем» («Eden», 1958), «Солярис» («Solaris», 1961), «Возвращение со звезд» («Powr?t z gwiazd», 1961), «Непобедимый» («Niezwyci??ony», 1964), которые ныне считаются классикой научной фантастики, причем не только в Польше.

Прямо скажем, научности в них предостаточно (если, конечно, признавать науками те вымышленные дисциплины, которыми оперирует Лем), а вот с технической достоверностью писатель опять поступил весьма вольно — в духе незабвенного «Космократора». Напомню прекрасное из «Непобедимого»:

«“Непобедимый”, крейсер второго класса, самый большой корабль, которым располагала База в системе Лиры, шел на фотонной тяге, срезая край созвездия. Восемьдесят три человека команды спали в туннельном хибернаторе центрального отсека. <…> В рулевой рубке работали только автоматы. В поле их зрения, на перекрестье прицела, лежал кружок солнца, немногим более горячего, чем обычный красный карлик. Когда кружок занял половину площади экрана, реакция аннигиляции прекратилась. Некоторое время в звездолете царила мертвая тишина. Беззвучно работали климатизаторы и счетные машины. Погас вырывавшийся из кормы световой столб, который, пропадая во мраке, как бесконечно длинная шпага, подталкивал корабль, и сразу же прекратилась едва уловимая вибрация. “Непобедимый” шел с прежней околосветовой скоростью, притихший, глухой и, казалось, пустой.

Потом на пультах, залитых багрянцем далекого солнца, пылавшего на центральном экране, начали перемигиваться огоньки. Зашевелились ферромагнитные ленты, программы медленно вползали внутрь приборов, переключатели высекали искры, и ток уплывал по проводам с гудением, которого никто не слышал. Закружились электромоторы, преодолевая сопротивление давно застывшей смазки и поднимаясь с басов на высокий стон. <…>

Наконец очередной автомат, проглотив свою программу, послал сигнал в мозг хибернатора. К струям холодного воздуха примешался будящий газ. <…> И пока хибернатор наполнялся бормотанием, вздохами и бессознательными стонами, корабль, словно ему не терпелось, не дожидаясь пробуждения команды, начал предварительный маневр торможения. На центральном экране вспыхнули полосы носового пламени. В постоянство околосветового разгона ворвался толчок, могучая сила носовых двигателей стремилась уничтожить энергию восемнадцати тысяч тонн массы покоя “Непобедимого”, помноженных сейчас на его огромную скорость. Повсюду зашевелились, как бы оживая, плохо закрепленные предметы. Стук, звяканье стекла, звон металла, шорох пластиков волной прошли по всему кораблю от носа до кормы. <…>

Корабль терял скорость. Планета закрыла звезды, вся в рыжей вате облаков. Выпуклое зеркало океана, отражавшее солнце, двигалось все медленнее. На экран выполз бурый, испещренный кратерами континент. Люди, находившиеся в отсеках, ничего не видели. Глубоко под ними в гигантских внутренностях двигателя нарастало сдавленное рычание, чудовищная тяжесть стягивала пальцы с рукояток. Туча, попавшая в огненную струю, засеребрилась ртутным взрывом, распалась и исчезла. Рев двигателей на мгновение усилился. Бурый диск расплющивался, планета превращалась в материк. Уже были видны перегоняемые ветром серпообразные барханы. Полосы лавы, расходящиеся как спицы колеса от ближайшего кратера, переливаясь, отразили пламя ракетных дюз».^[89]

Первые абзацы повести, первые страницы, но даже они заставляют задуматься о том, насколько автор владеет материалом, о котором пишет. Разумеется, читатель, живший в 1964 году, имел довольно смутное представление о фотонных звездолетах (хотя некоторые эксперты уже тогда сомневались в технической осуществимости фотонной тяги на аннигиляции), но из привычного бытового опыта знал, что резкое торможение многократно опаснее плавного разгона, и, следовательно, моментальный сброс скорости «Непобедимого» с «околосветовой» до скорости мягкой посадки на чужую планету (еще и с плотной атмосферой!) чревато взрывным разрушением корабля от перегрузки, а вовсе не вялым шевелением «плохо закрепленных предметов». На этом фоне даже «срезанный край созвездия» и «переключатели, высекающие искры» выглядят невинными стилистическими ляпами (замечу в скобках, что я процитировал авторизованный перевод, изданный в Ленинграде тиражом 300 000 экземпляров практически сразу после появления романа на польском языке).

Что мешало Станиславу Лему написать на тех же страницах, что крейсер «Непобедимый» несколько месяцев разгонялся до околосветовой скорости, а потом, повернувшись кормой с фотонным двигателем к цели перелета, столько же месяцев тормозил, сбрасывая относительную скорость до приемлемой? Потом, если автору так уж приспичило, в ход пошли бы ракетные двигатели, которые помогли бы осуществить мягкую посадку (хотя посадить на твердую поверхность 18 000 тонн — тоже весьма нетривиальная задача). Но Лем не захотел этого сделать, пожертвовав достоверностью ради повествовательной динамики, а читатель, находившийся под впечатлением от мощного оригинального сюжета, всех этих нюансов попросту не заметил.

4

Тут надо сказать, что Лему определенно повезло. Его романы оказались востребованы и воспринимались всерьез еще и потому, что появились как талантливый литературный ответ на реальный прорыв человечества в космос, когда очередные достижения в деле освоения внеземного пространства становились историей чуть ли не ежедневно, когда наступление будущего спрессовывалось, вызывая самый настоящий «футурошок». В 1964 году и впрямь могло показаться, что через пару десятков лет человечество расселится по Солнечной системе, а к концу века стартуют фотонные звездолеты. И Станислав Лем был не одинок в своих ожиданиях, поэтому относился к идеологии космической экспансии с полной серьезностью, указывая на возможные угрозы, которые будут поджидать галактическое человечество в мирах под чужими солнцами.

Свое тогдашнее отношение к перспективам космонавтики польский фантаст изложил в эссе «Об астронавтике — по существу» («O astronautyce — rzeczowo», 1955). Рассматривая предстоящие этапы освоения космического пространства (искусственные спутники Земли, достижение и изучение Луны, достижение и изучение планет Солнечной системы, достижение планет других звездных систем), Станислав Лем подытоживал:

«Астронавтика поставит перед людьми новые грандиозные задачи; в зависимости от потребностей, которые сейчас невозможно предвидеть, необходимо будет создавать большое количество новых материалов, средств, устройств для исследования; флот космических кораблей потребует соответствующих кораблестроительных производств, ангаров, стартовых площадок; все это вместе создаст новые специальности инженеров, технологов, химиков, экономистов, врачей и многие другие, а также положит начало профессиям, которые сегодня мы не можем даже вообразить. Для каждого работающего на другой планете человека должны будут трудиться десятки людей на Земле, которая станет тылом нового фронта исследований. Из сказанного однозначно следует, что покорение космоса и освоение планет представляет собой проект, выполнить который сможет только все человечество; главным условием этого является его объединение. При этом условии легче всего вступить в процесс решения задач, требующих все большей концентрации умов и ресурсов. Таким образом, эпоха действительного развития астронавтики будет способствовать исчезновению земного сепаратизма и национализма; можно предположить, что ее влияние на международную жизнь окажется больше влияния какого-либо иного известного нам средства коммуникации».^[90]

В принципе — вывод прозорливый. Хотя космонавтика начиналась как геополитическая схватка сверхдержав, наглядно проявившись в военном деле, к началу 1990-х годов стало ясно, что даже простейший проект научно-исследовательской пилотируемой экспедиции на Марс обойдется в такие деньги, что ее в одиночку не потянуть и богатым Соединенным Штатам. Надо кооперироваться, что подразумевает отказ от предрассудков и стереотипов прошлого.

Станислав Лем предсказал генеральную тенденцию, и не его вина, что человечество все еще очень далеко от объединения, а посему не готово к выходу в дальний космос. Остается вздыхать, перечитывать научную фантастику и надеяться, что в будущем ситуация изменится к лучшему и тогда фантазии Лема станут ближе к реальности. Или все-таки не будем вздыхать и надеяться?..

5

Легко заметить, что после «Астронавтов» польский фантаст решил выйти в своих романах за пределы Солнечной системы, которая стесняла его воображение и, как ему казалось, не позволяла поговорить на темы общефилософского плана. Понятно, что извлечь из того же «Непобедимого» какие-то детальные соображения о том, каким образом нужно строить внеземную инфраструктуру, практически невозможно: речь там совсем о другом, а межзвездный перелет и чужая планета выглядят лишь необязательным антуражем.

И все же Станислав Лем не мог совсем обойти вниманием тему близкой колонизации соседних планет, ведь того требовала эпоха, и обратился к ней в цикле рассказов о пилоте Пирксе (Opowie?ci o pilocie Pirxie). Сам писатель говорил позднее, что не собирался писать большой цикл, ограничившись парой рассказов, но потом «вещь неожиданно разрослась».^[91]

Всего в рамках цикла написано десять рассказов, изданных в период с 1959 по 1971 годы. Роман «Фиаско» («Fiasko», 1986), в котором вновь появляется Пиркс, трудно отнести к циклу, поскольку он нарушает внутреннюю логику развития вымышленного мира, что я покажу ниже.

Хотя образ Пиркса менее проработан, чем даже гротескный образ Ийона Тихого, из цикла можно выяснить, что пилот родился в начале 1970-х годов и, достигнув совершеннолетия, включился в интернациональную программу освоения космоса. Он флегматичный одиночка и фактически «женат на работе», а присущие ему хладнокровие и критичность мышления помогают найти выход из опаснейших ситуаций. В первом рассказе «Испытание» («Test», 1959) мы видим курсанта (кадета) Пиркса, который обучается в Институте астронавигации. В рассказах «Патруль» («Patrol», 1959) и «Альбатрос» («Albatros», 1959) Пиркс — молодой пилот Патрульной службы, осуществляющей контроль над межпланетным пространством. В рассказах «Терминус» («Terminus», 1961) и «Охота» («Polowanie», 1965) он предстает первым пилотом (пилотом-навигатором) космического корабля, зарабатывающим перевозкой грузов с планеты на планету. В рассказах «Условный рефлекс» («Odruch warunkowy», 1963) и «Рассказ Пиркса» («Opowiadanie Pirxa», 1965) Лем делает отступление в биографии Пиркса назад во времени, описывая его как старшекурсника Института астронавигации в первом тексте и как начинающего космического «извозчика» во втором. В рассказе «Несчастный случай» («Wypadek», 1965) пилот-навигатор Пиркс участвует в экспедиции на внесолнечную планету «Йота дробь 116, дробь 47 проксимы Водолея» (кстати, отметим: в этом тексте прямо сказано, что у Пиркса «за плечами было больше десяти лет внеземной службы», что относит действие к первому десятилетию XXI века). В рассказе «Дознание» («Rozprawa», 1968) командор Пиркс нанят для полета на корабле «Голиаф» к Сатурну во главе экипажа, состоящего из людей и роботов-андроидов. В последнем рассказе «Ананке» («Ananke», 1971) командор Пиркс расследует катастрофу межпланетного транспортника нового поколения «Ариэль» на Марсе.

Личность Пиркса описана бледными скупыми мазками, поэтому интерес для читателя в рассказах о нем представляет в большей степени космическая инфраструктура, тем более что именно она является источником трудностей, которые персонажам приходится преодолевать. Сквозная сюжетообразующая тема рассказов — взаимодействие человека с техносферой, которая помогает колонизировать внеземное пространство. Поскольку машинерия по мере развития космической экспансии все больше усложняется, в ней начинают проскакивать «искры разума», что дает повод Пирксу и самому Лему порассуждать о техноэволюции и «психичности» техники, создаваемой людьми, — проблематика, которая тревожит нас на всех уровнях осмысления, включая экзистенциальный. В этом аспекте и с учетом продолжающейся информационной революции идеи польского фантаста выглядят более чем актуальными, посему к ним нужно отнестись с серьезностью.

Попробуем реконструировать этапы космической экспансии в версии Станислава Лема по его рассказам о Пирксе. Первый этап писатель наблюдал воочию и не мог внести в нее фантастические изменения. Соответственно, искусственные спутники у него стартовали как положено — в 1957 году. К моменту рождения Пиркса, то есть к началу 1970-х годов, земляне приступают к освоению космоса, для чего создаются многочисленные международные организации, включая Институт астронавигации, который готовит специалистов широкого профиля. Быстрому развитию космической экспансии способствует появление ракет с двигателями, работающими от ураново-водяных ядерных реакторах («Терминус») и имеющими очень высокий удельный импульс («Альбатрос»). К тому времени, когда Пиркс достигает совершеннолетия и становится курсантом института, ближний космос плотно заселен («Испытание») и идет активное освоение ресурсов Луны («Условный рефлекс»). Очередной целью человечества становится Марс, причем полный рейс туда-обратно для грузового корабля, летящего с постоянным ускорением, занимает всего «десять дней» («Терминус»). На межпланетных трассах появились и роскошные туристические лайнеры («Альбатрос»). За безопасностью навигации следит Патрульная Служба, в составе которой десятки внеземных баз, тысячи ракет и экипажей («Патруль»). Все это великолепие оставляет после себя огромное количество космического мусора, который активно утилизируется («Рассказ Пиркса»). Пространство экспансии расширяется, и в середине 1990-х годов человечество отправляет пилотируемые экспедиции к ближайшим звездам («Патруль»). Начало XXI века — самый расцвет освоения внеземного пространства: на Луне появляются полноценные города («Охота»), на Марсе растут колонии («Ананке»), ученые приступают к обширному изучению планет-гигантов («Дознание»), на планетах у соседних звезд открываются первые исследовательские станции («Несчастный случай»).

Вроде бы все красиво, стройно, логично. Но настораживает уверенный оптимизм Станислава Лема — неужели в впрямь можно было достигнуть такого расцвета за пятьдесят лет, то есть в течение жизни поколения Пиркса?

6

Присмотримся к рассказам о Пирксе попристальнее — перечитаем их, обращая особое внимание на научно-техническую достоверность (ранее мы заметили, что Станислав Лем не всегда ей следует).

Итак, рассказ «Испытание».^[92] Курсант Пиркс должен участвовать в тестовом полете на окололунную орбиту. Он отправляется на космодром Института астронавигации (космодромы или ракетодромы, как следует из текстов Лема, теперь есть в любом крупном городе), загружается в ракету («сорок восемь метров в высоту и одиннадцать в диаметре в самом низу, у ускорителей») и по команде стартует. В ходе полета он переживает разные неприятности. Например, Пиркс вынужден выбраться из кресла пилота, после чего оказывается беспомощен в невесомости. Он находит выход из ситуации так:

«Заработавший автомат выключил двигатель. Остаточная сила тяжести исчезла. Корабль, теперь уже по инерции, камнем падал прямо на скалистые руины Тимохариса.

Он оттолкнулся от потолка. Кровавая слюна — его собственная — серебристо-красными пузырьками плавала возле него. Отчаянно извиваясь, он вытягивал руки к спинке кресла. Выгреб из карманов все, что там было, и швырнул за спину.

Сила отдачи медленно, мягко подтолкнула его, он опускался все ниже, пальцы, вытянутые так, что лопались сухожилия, царапнули ногтями никелированную трубку и впились в нее. Теперь он уже не отпустил. Головой вниз, как гимнаст, выполняющий стойку на брусьях, подтянулся, поймал ремни, съехал по ним вниз, обернул их вокруг туловища — застежка…»

Затем Пиркс дает ускорение, чтобы избежать столкновения с Луной:

«Он выключил рулевые дюзы — 2, 3, 4g! Мало! Мало!

Дал полную тягу на разворот. Сверкающий ртутью диск, до сих пор словно бы встроенный в экран, дрогнул и начал все быстрее уплывать вниз. Кресло поскрипывало под растущей тяжестью тела. Корабль описывал дугу над самой поверхностью Луны, дугу огромного радиуса, ведь скорость была громадная. Рукоятка стояла не шелохнувшись, доведенная до упора. Его все глубже вдавливало в губчатое сиденье, дыхание перехватывало — комбинезон не был соединен с кислородным компрессором, он чувствовал, как прогибаются ребра, сероватые пятна замелькали перед глазами».

То есть мы имеем описание экстремального космического полета: с барахтаньем в невесомости и с перегрузками на грани допустимого. Описано вроде убедительно, но тут мы узнаем, что — вы не поверите! — полета никакого не было: все время испытания Пиркс находился внутри тренажера.

«Весь проход вместе с люком раздался по сторонам — как будто ракета здесь лопнула. В полосе вечернего света виднелся помост ангара, какие-то люди на нем, тросы, решетчатые консоли… Пиркс с полуоткрытым ртом взглянул на Шефа.

— Подойди-ка, дружище, — сказал Шеф и медленно протянул ему руку. Пиркс пожал ее. Шеф усилил пожатие и добавил: — От имени Службы Полетов выражаю тебе признательность, а от своего собственного — прошу извинения. Это… это необходимо».

Допустим, что все это было «необходимо». Но как?!! Длительные значительные перегрузки на Земле воспроизводят с помощью специальных центрифуг, а они создают конкретный центробежный вектор, который находящемуся внутри пилоту трудно не заметить. С невесомостью еще хуже — ее можно воспроизвести только в кабине пикирующего самолета, на короткий период времени, исчисляемый секундами. Может быть, земляне освоили технологию управления гравитацией? На такое фантастическое допущение в текстах цикла нет указаний. Наоборот, часть сюжетов построена на том, что при стартах, полетах, посадках используются исключительно классические двигатели на реактивной тяге с дюзами.

Ладно, пойдем дальше. Рассказ «Патруль».^[93] Из него трудно понять, зачем вообще существует Патрульная Служба, в которую был направлен Пиркс после окончания Института. В межпланетном пространстве есть несколько постоянных обитаемых Станций, которые контролируют отдельные секторы посредством непрерывного «прочесывания пустоты». При этом на одной из Станций может находиться свыше восьмидесяти малых пилотируемых ракет со своими урановыми реакторами, а всего Служба располагает пятью тысячами ракет. Колоссальная ракетно-космическая система — ради чего? Не сказано. Есть намек на метеорную угрозу, но тут же рядом говорится, что в патрулируемых секторах никаких крупных метеороидов, астероидов и комет давно не замечено. Может, земляне готовятся отразить нашествие инопланетян? Нет, в тексте особо подчеркивается, что нигде, даже на планетах у ближайших звезд, признаков высокоразвитой жизни не обнаружено. Иногда из сектора может прийти сигнал SOS («не чаще одного-двух раз в год») — тогда все патрульные должны немедленно броситься для оказания помощи. Правда, не очень понятно, чем могут помочь терпящему бедствие тяжелому кораблю молодые пилоты на маленьких ракетах. Поэтому интригу автор строит вокруг необъяснимого исчезновения двух патрульных, которые отправились в рядовые рейды и сгинули в пустоте. Однако самое интересное заключается в том, как организовывают поиски патрульных:

«В девять вечера было еще довольно светло. Все дежурные пилоты вышли из радиорубки и стояли, задрав головы к небу, на газонах, окружавших огромную бетонированную посадочную площадку. Шеф вернулся из города вечером, снял с катушек все ленты с записями сигналов автоматического передатчика Томаса и поднялся в остекленную башню обсерватории, маленький купол которой вращался как обезумевший, зыркая во все стороны черными раковинами радаров.

Томас полетел на маленьком АМУ, и, хотя, как утешал их сержант из группы заправщиков, атомного топлива на АМУ хватило бы, чтобы облететь половину Млечного Пути, все смотрели на него как на полного идиота, а кто-то даже смачно его обругал, ведь кислорода у Томаса было всего на пять суток, да еще восьмичасовой неприкосновенный запас. Четыре дня кряду восемьдесят пилотов Станции, не считая множества прочих <…> прочесывали сектор, в котором пропал Томас. И не нашли ничего, будто он растворился в пространстве.

Вторым был Уилмер. <…> Снова безумствовал радар, пилоты летали без смены и вне расписания, радисты из службы прослушивания не уходили домой и спали на смену у стены, на лавке, — даже обед им приносили наверх; Шеф, уехавший было в отпуск, вернулся спецрейсом, пилоты прочесывали сектор четверо суток, а настроение у всех было такое, что за не согнутый, как положено, шплинт в какой-нибудь гайке готовы были шею свернуть механику; приехали две комиссии экспертов, АМУ-116, как две капли воды похожий на ракету Уилмера, разобрали буквально до винтика, как часы, — без малейшего результата».

Обратите внимание: работает дальний радар. И это логично, ведь самый простой способ найти в космосе потерянный корабль — «подсветить» его радаром. Но зачем тогда выпускать в полет пилотов? С каких пор оптика в космосе стала надежнее радара? Оказывается, объяснение есть — когда Пиркс во время своего патрульного рейда обнаруживает загадочное светящееся пятно, напоминающее «позиционный огонь», то он смотрит на экран радара:

«И это было вторым потрясением: экран метеорадара был пуст; поисковый луч яркой, фосфоресцирующей полоской кружил и кружил по экрану, не регистрируя никакого свечения — решительно никакого.<…>

Пиркс <…> решил, что то, за чем он летит, не является природным космическим телом: такие тела всегда отражают пучок радарных лучей. Только искусственные тела, снабженные особым покрытием, которое поглощает, гасит и рассеивает сантиметровое излучение, не дают радиоэха».

Получается, что в космонавтике будущего зачем-то общепринято покрывать межпланетные аппараты материалом, поглощающим и рассеивающим радарные лучи. Тогда становится понятным, зачем нужны визуальные поиски кораблей, терпящих бедствие, и «позиционные огни» на них. Но тогда зачем «безумствовал» радар на Станции? Явное противоречие. Кстати, в рассказе выясняется, что и оптическая система далека от надежности: именно из-за сбоя в ней погибли два патрульных и чуть не погиб Пиркс, погнавшийся за убегающим «огнем».

Ладно, пойдем дальше. Рассказ «Альбатрос».^[94] Пилот Пиркс возвращается домой с Марса на круизном космическом лайнере «Титан», в роскошных интерьерах которого чувствует себя неуютно. Впрочем, судьба в лице автора тут же возвращает его в привычную обстановку, заставив лайнер покинуть трассу и с большим ускорением повернуть к терпящему бедствие кораблю «Альбатрос-4». Вот подробное описание лайнера:

«Сто восемьдесят тысяч тонн массы покоя, четыре реактора основного хода, скорость движения 65 километров в секунду, тысяча двести пассажиров только в одноместных и двухместных каютах с ваннами, номера люкс, гарантированная постоянная гравитация, исключая старт и посадку, высший комфорт, высшая безаварийность, сорок два человека экипажа и двести шестьдесят обслуживающего персонала. Керамика, сталь, золото, палладий, хром, никель, иридий, пластики, каррарский мрамор, дуб, красное дерево, серебро, хрусталь. Два бассейна. Четыре кинозала. Восемнадцать станций прямой связи с Землей — только для пассажиров. Концертный зал. Шесть главных палуб, четыре — обзорных; автоматические лифты; заказ билетов на все ракеты в пределах Солнечной системы на год вперед. Бары. Залы для игр. Универсальный магазин. Улочка ремесленников — точная копия какого-то земного переулка в старой части города, с винным погребком, газовыми фонарями, луной, глухой стеной и кошками, которые прогуливаются по ней. Оранжерея. И черт знает что еще. Надо лететь целый месяц, чтобы успеть обойти все это хоть один раз».

Вас ничего не насторожило за этой мишурой? Нет? А стоило бы насторожиться. Из фрагмента и дальнейших упоминаний следует, что «Титан» идет с постоянным ускорением, примерно соответствующим ускорению свободного падения на Земле — таким способом создается искусственная сила тяжести («постоянная гравитация»). С младых ногтей мы помним, что ускорение — это скорость, поделенная на время. Соответственно, чтобы вычислить время, необходимое для достижения определенной скорости, нужно ее же поделить на известное ускорение. Ускорение нам известно (1 g = 9,81 м/с²), скорость — тоже (65 000 м/с). Берем калькулятор, получаем с округлением 6625 секунд (или 110 минут). То есть, чтобы разогнаться до своей крейсерской скорости, «Титану» понадобилось бы меньше двух часов. Если уполовинить ускорение, мы получим четыре часа. Еще уполовиним — восемь часов, но тогда богатые туристы не смогут наслаждаться комфортом при полноценной гравитации. А ведь полет лайнера, судя по тексту, «будет продолжаться семь дней». Только за половину этого пути, потраченного на разгон при ускорении 1 g, «Титан» разовьет сумасшедшую скорость 2967 км/с (1 % от скорости света). Вопрос, какие энергии и массы топлива нужны, чтобы разогнать 180 000 тонн до подобной скорости на реактивной тяге, тут просто не стоит — нет таких энергий.

Дальше можно не продолжать: вызывающих ляпов, больших и малых, в текстах о пилоте Пирксе целые пригоршни. Иногда кажется, что по сказочности Пиркс превзошел Ийона Тихого.

Разгадка нагромождения ошибок в представлениях Станислава Лема о космонавтике проста. Если спроецировать его описания на земные реалии, то мы увидим, что он описывает не межпланетные пространства, а воздушные. Именно в авиации давно используются массивные наземные тренажеры, внутри которых неопытный курсант может почувствовать себя настоящим пилотом. Именно в авиации невозможно найти пропавший самолет с помощью наземных радаров, поэтому приходится посылать патрульных по секторам для визуальных поисков. Именно в авиации нужны «позиционные огни». Именно в авиации тяжелому лайнеру необходимо все время полета тратить топливо, поддерживая постоянную скорость движения для преодоления гравитации.

Стоит ли в таком случае верить в план и сроки космической экспансии, указанные Станиславом Лемом? Наверное, не стоит, ведь они выведены на основе заведомо ложных предпосылок. А тот, кто пытается делать обратное, всего лишь поддался влиянию ностальгии.

Перечитывайте старые книги с трезвой головой — это поможет избавиться от многих пустых иллюзий.

7

Станислав Лем и сам в какой-то момент осознал, что его художественные иллюстрации к будущей космической экспансии смехотворны. В романе «Фиаско»,^[95] написанном в ту пору, когда космонавтика резко «тормознула», наткнувшись на целый ворох непреодолимых проблем, он попытался вернуться из сказки в реальность, самим сюжетом и антуражем особо подчеркивая, насколько трудным, опасным и дорогостоящим будет освоение внеземного пространства.

Формально действие «Фиаско» происходит во вселенной Пиркса, ведь он заявлен одним из персонажей в статусе командора. Однако с первых страниц ясно, что вселенная принципиально отличается — в ней нет межзвездных экспедиций, которые упоминаются в рассказах цикла «Патруль» и «Несчастный случай». Первая такая состоится только через сто лет после описываемых ранее событий, то есть ближе к середине XXII века и на ее подготовку будут потрачены колоссальные усилия и привлечены чудовищные энергии (наконец-то Лем задумался об энергетике). И все это — ради контакта с инопланетной цивилизацией «квинтян».

«Предыстория экспедиции была полна противоречий. Задача, в принципе выполнимая, имела множество противников. Шансы на успех высчитывали на разные лады — они не могли быть велики. Список происшествий, способных так или иначе погубить экспедицию, не уложился в тысячу пунктов. Может быть, поэтому экспедиция все-таки состоялась. Ее почти-бесполезность, ее опасность были великолепным вызовом, достойным того, чтобы нашлись люди, готовые его принять. Но, прежде чем “Эвридика” помчалась, набирая скорость, стоимость предприятия возросла на целый порядок, что, впрочем, резонно предвидели оппоненты и критики. Однако вложенные средства по инерции потянули за собой дальнейшие».

В такой ситуации земляне принципиально не могут отказаться от контакта. Они осознают, что второй попытки у них не будет. Но что если «квинтяне» не захотят общаться? Тогда на них нужно надавить — мирная научно-исследовательская миссия оборачивается войной на уничтожение.

На такой пессимистической ноте заканчивается цикл о Пирксе. Ранний Станислав Лем не смог объяснить, зачем тратить ограниченные ресурсы на освоение Солнечной системы. Поздний Станислав Лем не смог объяснить, зачем нужно совершать межзвездные перелеты и искать иные цивилизации. То есть как футуролог он потерпел в этой части полное фиаско.

8

Однако такой вывод вовсе не означает, что к наследию польского писателя нужно относиться с пренебрежением. Мимоходом он обозначил важную дилемму, которая находится в основе любых дискуссий о том, какими путями двинется реальная космическая экспансия в ближайшее время.

Дилемму можно сформулировать так: что важнее для сохранения и распространения нашей цивилизации в космосе — человек или машина? В 1960-е годы, когда электронно-вычислительная техника была далека от совершенства, такого вопроса вообще не стояло, поэтому в историях о Пирксе даже роботы-андроиды (из рассказа «Дознание») не могут обойтись без присмотра человека. Сегодня мы в силах создать автономный аппарат, который слетает на другую планету, самостоятельно выполнит необходимый объем исследований, обработает и передаст оригинальную информацию. Причем с течением времени интеллектуальность космической техники будет только возрастать.

Сам Станислав Лем очень боялся подобного развития событий — он неоднократно утверждал, что интеллектуальные системы станут таким же врагом человечества, как и гипотетические инопланетяне, просто в силу расхождения базовых мотиваций. В то же время земляне не могут осваивать космос без машин, ведь эта среда убийственна для всего живого, поэтому человеку придется «киборгизироваться», стать частью машины. А может быть, имеет смысл вообще отказаться от надежды заселить космос людьми? Пусть наступит «постчеловеческая эра» и пусть машинный разум понесет память о нашей культуре к звездам. Хотя такое предложение выглядит антигуманным, у него есть свои сторонники, и их количество растет.

Станислав Лем сам нашел решение для этой непростой дилеммы. Надо сказать, что он различал интеллект и разум, полагая, что разум имеет преимущество в наличии воли. И без нее функционирование любой сколь угодно сложной системы — это лишь бессмысленная переработка ресурсов сродни деятельности простейших. В книге «Фантастика и футурология»^[96] Лем писал:

«Техноэволюция представляет собою независимую переменную прежде всего потому, что ее темп коррелируется количеством уже обретенной информации, причем явление экспоненциального ускорения следует из проникновения в “гибриды” элементов информационного множества. Конечно, местами, в которых происходит столь плодотворное скрещивание, являются человеческие умы, поскольку сложенные стопкой энциклопедии произвольного содержания сами по себе ничего не создают, однако умы эти — как бы места именно неизбежных информационных встреч, тем более энергетически плодотворных, чем большие количества эмпирической информации будут в них участвовать. <…> Такое положение вещей человек неумышленно для себя создал. Оно — абсолютно объективное и поэтому от него независящее свойство мира.<…> Техноэволюция, отпущенная на свободу, агрессивна: вначале появляется табакерка для носа, а вскоре оказывается, что для более совершенной — автоматической — табакерки лучше подошел бы не человеческий, а уже какой-то другой нос, тоже наверняка “автоматический”, но поскольку мы не кролики, зачарованные глазами змеи, постольку нет никаких причин, которые заставили бы техноэволюцию играть по отношению к нам именно роль такого “очарователя”, а мы должны были бы позволить ей взять нас за горло. Отсюда необходимость решительного обращения к имманентности культурных ценностей».

Человек не может отказаться от своей человечности. Более того, ему это противопоказано самой природой бытия. И это общее правило неизбежно распространится на будущую космическую экспансию.

Примечания

1

Вернор Виндж. Технологическая сингулярность, Компьютерра-Онлайн, электронная публикация http://www.computerra.ru/think/35636/

(обратно)

2

А. Д. Панов. Завершение планетарного цикла эволюции? Философские науки, № 3–4:42–49; 31–50, 2005.

(обратно)

3

И. М. Дьяконов. Пути истории. От древнейшего человека до наших дней. Восточная литература, Москва, 1994.

(обратно)

4

С. П. Капица. Феноменологическая теория роста населения земли. УФН, 166, C. 63–80, 1996.

(обратно)

5

См.: Глобальное будущее 2045. Конвергентные технологии (НБИКС) и трансгуманистическая эволюция / Под ред. проф. Д. И. Дубровского. М.: ООО “Изд-во МБА”, 2013. 272 с.; Кишинец В. М. Поствитализм: технологическое бессмертие и конец цивилизации хомо. — М., 2012. — http://nano-s.ucoz.ru/index/predislovija_k_knige_2/0–87; Сайт Стратегического общественного движения «Россия-2045». http://www.2045.ru/; Футурология. XXI век: бессмертие или глобальная катастрофа? / А. В. Турчин, М. А. Батин. М.: БИНОМ. Лаборатория знаний, 2013. 263 с.

(обратно)

6

См.: Кричевский С. В. Расселение человечества вне Земли: проблемы и перспективы // Пилотируемые полеты в космос. 2012. № 1. С. 155–160.

(обратно)

7

См.: Кричевский С. Мечта и стратегия: «зеленое» будущее и бессмертие для всех! // Журнал GLANCE. Весна 2015. № 3 (35). С. 36–41. http://glance.ru/files/magazine/spring_2015/35_36_41_Persona.pdf

(обратно)

8

См.: Ястребова С. Пересадить голову человека. Насколько реальна жизнь с новым телом // Сайт Lenta.ru. Наука. 6 марта 2015 г. http://lenta.ru/articles/2015/03/06/golova/

(обратно)

9

См.: Циолковский К. Э. Растение будущего. Животное космоса. Самозарождение. Калуга, 1929. 32 с.; Бах Р. Чайка Джонатан Ливингстон // Вибране: У 2 т. / Пер. с англ. Киев: Фирма Фiта Лтд., 1993. Т. 1. С. 5–36; Журавлева В. Второй путь // Альтов Г., Журавлева В. Летящие по Вселенной. М., 2002. С. 170–179.

(обратно)

10

См.: Кричевский С. В. Космическое будущее человека и человечества: проблемы и перспективы // Философские науки. 2013. № 9. С.38–43.

(обратно)

11

См.: Академик Лев Зеленый: «Все программы исследования космоса так или иначе посвящены поискам внеземной жизни» // Сайт Российской академии наук. 12.03.2015. http://www.ras.ru/news/shownews.aspx?id=d8ea68bb-6b6e-45ce-a75a-83d15e6636f9&print=1

(обратно)

12

Leonid Taycher. «Books of the world, stand up and be counted! All 129,864,880 of you.» August 05, 2010. http://booksearch.blogspot.ca/2010/08/books-of-world-stand-up-and-be-counted.html

(обратно)

13

http://www.openspace.ru/news/details/20611/

(обратно)

14

Андрей Мирошниченко. Существо интернета. 12 тезисов о вирусном редакторе. http://www.kazhdy.ru/andrey_miroshnichenko/12_tezisov_o_virusnom/

(обратно)

15

http://slon.ru/authors/14585/comments/

(обратно)

16

http://jxpaton.wordpress.com/

(обратно)

17

http://slon.ru/articles/527406/

(обратно)

18

http://www.kazhdy.ru/andrey_miroshnichenko/ssylka_na_slon/9/

(обратно)

19

Подробнее об этих понятиях см.: Шубин А. В. Социализм: «золотой век» теории. М: Новое литературное обозрение, 2007. С. 671–675.

(обратно)

20

Обоснование качественного различия аграрного и индустриального общества, а также перспективы последнего еще в 1953 г. предложил Б. П. Вышеславцев (Вышеславцев Б. П. Кризис индустриальной культуры. М: Астрель, 2006. С. 357–374).

(обратно)

21

См. Шубин А. В. Указ. соч.

(обратно)

22

В силу своей обусловленности особенностями глобальной социальной структуры кризис 2008 г. был предсказуем. Впервые дата начала этого кризиса была предсказана в нашей статье, опубликованной в 1998 г.: Забелин С., Шубин А. Глобальный кризис начала XXI века. // «Независимая газета». Октябрь, 14. НГ-сценарии. № 10. 1998.

(обратно)

23

Подробнее см. Шубин А. В. Мир на краю бездны. От глобальной депрессии к мировой войне. 1929–1941 гг. М: Вече, 2004; Шубин А. В. Великая депрессия и будущее России. М: Яуза, 2009.

(обратно)

24

Вышеславцев Б. П. Указ. Соч. С.545–616; Белл Д. Грядущее постиндустриальное общество. Опыт социального прогнозирования. М: Academia, 1999; Тоффлер Э. Третья волна. М: АСТ, 1999.

(обратно)

25

О ранних революциях подробнее см. Шубин А. В. Парадоксы Перестройки: неиспользованный шанс СССР. М: Вече, 2005. С. 216–219; Шубин А. В. Великая российская революция: от Февраля к Октябрю 1917 года. М: Родина-МЕДИА, 2014. С. 12–15.

(обратно)

26

Подробнее см. Шубин А. В. Парадоксы Перестройки: неиспользованный шанс СССР.

(обратно)

27

См., например, Иноземцев В. Перспективы постиндустриальной теории в меняющемся мире. // Новая постиндустриальная волна на Западе. М: Academia, 1999. С.5. Со ссылкой на Д. Белла.

(обратно)

28

Об этом справедливо писал уже Э. Тоффлер: См. Указ. соч. С. 31–34.

(обратно)

29

Под гражданским обществом мы понимаем не модель общества в целом, а конкретную часть общества — сеть (поле) общественно-активных преимущественно некоммерческих негосударственных организаций (другое название этого явления — «третий сектор»).

(обратно)

30

Летурно Ш. Ж. М. Прогресс нравственности. М.: Либроком, ЛКИ, КомКнига, 2007, стр. 381–382

(обратно)

31

См. например: Беляева Е. В. Метаморфозы нравственности: Динамика исторических систем нравственности. Минск: Экономпресс, 2007

(обратно)

32

Марков А. Окситоцин усиливает любовь к «своим», но не улучшает отношения к чужакам. — http://elementy.ru/news/431346

(обратно)

33

Назаретян А. П. Антропология насилия и культура самоорганизации. Очерки эволюционно-исторической психологии., М.:ЛКИ, 2008, стр. 85

(обратно)

34

Naess A. ‘The Shallow and the Deep, Long-Range Ecology Movement: A Summary.’ Inquiry: An Interdisciplinary Journal of Philosophy and the Social Sciences, 1973, № 16, P. 95–100

(обратно)

35

Коновалова Л. В. Прикладная этика (по материалам западной литературы). Выпуск 1: Биоэтика и экоэтика. М.:ИФ РАН, 1998, стр. 26

(обратно)

36

Барбур И. Этика в век технологии. М.: Библейско-богословский институт св. Андрея. М., 2001.

(обратно)

37

Стэндинг Г. Прекариат: новый опасный класс. М.: Ад Маргинем Пресс, 2014, стр. 217

(обратно)

38

Васильев Н. Управление ценностями — смена парадигм этики. — в кн. Облики современной морали. М.: МАКС. ПРЕСС, 2009, стр. 205

(обратно)

39

Назарчук A. B. Этика глобализирующегося общества. М.: Директмедиа Паблишинг, 2002, стр.24–25. Данная терминология введена под влиянием трудов немецкого философа К.-О. Апеля, хотя сам Апель этих терминов, кажется, не употреблял, а только говорил о применении морали в микро-, мезо— и макросфере.

(обратно)

40

Йонас Г. Этика ответственности. Опыт этики для технологической цивилизации. М.: Айрис-пресс,2004

(обратно)

41

Йонас Г. Принципы этики, стр. 58

(обратно)

42

Канке В. А. Этика ответственности. Теория морали будущего. М.: Логос, 2003

(обратно)

43

Мэй Р. Сила и невинность. М.: Смысл, 2001, стр. 310–313

(обратно)

44

Розов Н. С. Устойчивое развитие и ценностное сознание. Препринт. Новосибирск: Институт философии и права СО РАН, 1994.

(обратно)

45

Кириллина Т. Ю. Социология морали. М., Изд-во МГУЛ, 2008, стр. 51

(обратно)

46

Оукшот О. Рационализм в политике и другие статьи. М.: Идея-Пресс, 2002, стр.117

(обратно)

47

Назаретян А. П. Антропология насилия и культура самоорганизации, стр.85

(обратно)

48

См.: Норт Д. Понимание процесса экономических изменений. М.: Изд. Дом Высшей школы экономики, 2010

(обратно)

49

Коновалова Л. В. Прикладная этика, стр. 25

(обратно)

50

Этциони А. Новое золотое правило: сообщество и нравственность в демократическом обществе. — в кн.: Новая постиндустриальная волна на западе. Антология, M.: Academia, 1999, стр. 317

(обратно)

51

Фуллер Л. Мораль права, 2007, стр. 33

(обратно)

52

Пашуканис Е. Б. Общая теория прав и марксизма. М., Издательство коммунистической академии, 1927

(обратно)

53

Йонас Г. Принципы этики, стр.98

(обратно)

54

Там же, стр. 215

(обратно)

55

Хабермас Ю. Моральное сознание и коммуникативное действие. СПб.: Наука, 2000, стр. 163

(обратно)

56

Апель К. О. Трансформация философии. М.: Логос, 2001, стр. 302

(обратно)

57

Хабермас Ю. Моральное сознание и коммуникативное действие, стр. 182

(обратно)

58

Марков Б. В. Мораль и разум. — в кн. Хабермас Ю., Моральное сознание и коммуникативное действие, стр. 374

(обратно)

59

Назаретян А. П. Антропология насилия и культура самоорганизации, стр. 228

(обратно)

60

См.: Фрумкин К. Г. Бессмертие: странная тема русской культуры// Новый мир, 2012, № 4

(обратно)

61

Бадью А. Этика: Очерк о сознании зла. СПб, Machina, 2006, стр. 27

(обратно)

62

Седова Н. Н. Сергеева Н. В. Биоэтика в пространстве культуры. М.: Триумф, 2010, стр. 55

(обратно)

63

См: Фромм Э. Психоанализ и этика. М.: Республика, 1993

(обратно)

64

Фуллер Л. Мораль права. М.: ИРИСЭН, 2007, стр. 14–23

(обратно)

65

Франк С. Л. Фридрих Ницше и этика любви к дальнему. — http://www.vehi.net/frank/etika.html

(обратно)

66

Марков А. Отвращение — основа нравственности? — http://elementy.ru/news/430543

(обратно)

67

См.: Нойманн Э. Глубинная психология и новая этика. Человек мистический. СПб, Академический проект, 1999.

(обратно)

68

Strawson P. F. Freedom and Resentment and Other Essays. London: Methuen, 1974, p. 9

(обратно)

69

Н. Ф. Федоров. Сочинения. Москва, 1982 г.

(обратно)

70

В. М. Кишинец «Nano Sapiens, или Молчание небес». Москва, 2005

(обратно)

71

С. П. Капица. «Глобальное демографическое развитие и будущее человечества». Новая и новейшая история, № 4, 2004.

(обратно)

72

Бескаравайный С. С., Капитон В. П. Философия техники: монография. — Днепропетровск: ДГФА, 2011. — с. 195–209

(обратно)

73

Бескаравайный С. С., Капитон В. П. Философия техники: монография. — Днепропетровск: ДГФА, 2011. — с. 28

(обратно)

74

Бескаравайный С. С., Капитон В. П. Философия техники: монография. — Днепропетровск: ДГФА, 2011. — с. 29

(обратно)

75

Так же следует различать формальную детерминацию и реальную: в рамках религиозного ритуала «вызывания дождя» действия жрецов могут быть хореографически точны, но связи с реальностью не иметь вообще.

(обратно)

76

Гнатюк В. И. Философские основание техноценологического подхода: Монография. — Калининград: Изд-во КИЦ «Техноценоз», 2011. — с. 40

(обратно)

77

Гэлбрейт Дж. Новое индустриальное общество. — М.: «АСТ»; СПб «Terra Fantastica», 2004. — с. 98

(обратно)

78

Ильенков Э. В. Космология духа. — Электронный ресурс. Режим доступа: [http://caute.tk/ilyenkov/texts/phc/cosmologia.html]

(обратно)

79

Даймонд Дж. Коллапс: почему одни общества выживают, а другие умирают. М.: АСТ, 2008.

(обратно)

80

Проблема парадигмы техники как выраженного противоречия между существованием неизменном и лишь с рационализаторством (количественный рост), и не рожденным будущим, качественным ростом, который требует своего воплощения. С воплощением особенно памятна проблема, которая стояла перед идеологическими концепциями «научного коммунизма» — что есть будущее в настоящем? В итоге дошли до концепции скачка от феодализма к социализму. Но как спрогнозировать будущую парадигму техники? В. И. Шубин справедливо замечает: «В XVII веке многие выдающиеся умы следили за попытками создания механических автоматов. В XVIII веке создание механических автоматов достигло наибольшего расцвета… …будущее техники мыслилось в рамках все той же механической парадигмы, начатой Героном Александрийским и Архимедом в античную эпоху», — мастера, создававшие антропоморфные механические игрушки были более прославлены, чем конструкторы паровых машин, хотя технологический скачок был за «второсортными» специалистами Шубин В. И. Техносфера, как объект философской рефлексии. Электронный ресурс. Режим доступа [http://www.relga.ru/Environ/WebObjects/tgu-www.woa/wa/Main?textid=3316&level1=main&level2=articles].

(обратно)

81

Список подобных «замедленных» усовершенствований чрезвычайно велик, но наиболее показательны в нем даже не сравнения современных возможностей инженеров с потребностями древности, а многочисленные проекты, которые опаздывают к смене парадигмы. Множество проектов дирижаблей в 1930–40-е. Множество удачных проектов орудийной ПВО больших калибров после развития реактивной авиации (как советских 1950-х, так и многочисленные изделия современного Ирана).

(обратно)

82

Для парадигмы существуют характерные размеры изделий, которые определяются характеристиками материалов, способов получения энергии и управления. Например, модели планеров клеили школьники почти всего СССР. Электромотор и серьезное авиамоделирование — уже сравнительная редкость, но величина моделей сохраняется. А нормальный беспилотник, который можно привезти в обычной машине и запустить в разведку, это уже XXI век — но характерные размеры чрезвычайно устойчивы. При этом если изделие реализовано в оптимальном формате, то его дальнейшая миниатюризация или гипертрофирование — происходят сравнительно медленно. Если сдвигается медианное значение массогабаритных характеристик устройств — то благодаря новым материалам и источникам получения энергии. Тут прослеживается аналогия с характерными размерами разных живых существ: Шмидт-Нельсон К. Размеры животных: почему они так важны? М.: Мир, 1987. — 259 с.

(обратно)

83

Drews R. The End of the Bronze Age. Princeton University Press, 1995.

(обратно)

84

Липкин А. И. Уровни инноваций в науке. — Электронный ресурс. Режим доступа: http://zhurnal.ape.relarn.ru/articles/2010/052.pdf

(обратно)

85

Лем С. Предисловие автора // Хрустальный шар (авторский сборник); пер. В. Язневича. М.: Астрель, 2012, стр. 7

(обратно)

86

Язневич В. Станислав Лем. — Мн.: Книжный Дом, 2014, стр. 35

(обратно)

87

Язневич В. Станислав Лем. — Мн.: Книжный Дом, 2014, стр. 39

(обратно)

88

Язневич В. Станислав Лем. — Мн.: Книжный Дом, 2014, стр. 39

(обратно)

89

Лем С. Непобедимый // В мире фантастики и приключений (сборник); авториз. пер. с польск..; пер. Д. Брускина. Л.: Лениздат, 1964, стр. 320–322

(обратно)

90

Язневич В. Станислав Лем. Мн.: Книжный Дом, 2014, стр. 41–42

(обратно)

91

Лем С., Бересь С. Так говорил… Лем; пер. В. Язневича, В. Борисова. М.: АСТ, АСТ Москва, Хранитель; Мн.: Харвест, 2006.

(обратно)

92

Лем. С. Испытание // Рассказы о пилоте Пирксе. Собр. соч. в 10 тт., Т.4.; пер. К. Душенко. М.: Текст, 1993, стр. 6–33

(обратно)

93

Лем. С. Патруль // Рассказы о пилоте Пирксе. Собр. соч. в 10 тт., Т.4.; пер. К. Душенко. М.: Текст, 1993, стр. 97–117

(обратно)

94

Лем. С. Альбатрос // Рассказы о пилоте Пирксе. Собр. соч. в 10 тт., Т.4.; пер. Т. Агапкина. М.: Текст, 1993, стр. 118–131

(обратно)

95

Лем С. Фиаско (авторский сборник); пер. В. Кулагиной-Ярцевой, И. Левшина. М.: ЭКСМО-пресс, Текст, 1998.

(обратно)

96

Лем С. Фантастика и футурология: в 2 кн., кн.2; пер. Е. Вайсброта. М.: АСТ, 2004, стр. 467–468

(обратно)

Оглавление

Часть 1. Сингулярность: разрыв в развитие цивилизации

  Александр Болдачев. Финита ля история — политико-культурно-экономическая сингулярность как абсолютный кризис цивилизации

    Технологическая сингулярность

    К экономической сингулярности

    По желанию левой задней ноги

    Производство без потребления

    Производство средств уничтожения

    Псевдопотребление

    Потребление без потребления

    Финита ля экономика

    Политическая сингулярность

    Культурная сингулярность

    Постсингулярная философия

    Наука выпадения в осадок

    Что дальше

  Андрей Мирошниченко. Череда сингулярностей. Этика сверхличности и Сингулярность-2

    Почему освоения глубокого космоса не будет

    Почему нанотехнологии — это средневековая алхимия

    Похороны как рождение человека

    Развитие человечества как бегство от смерти

    Сгущение времени, обратный отсчет и точка «ноль»

    Переход

    Первое испытание сверхличности — испытание кайфом

    Этика сверхличности. Самозарождение этики

    Мегаэволюция и Сингулярность-2

  Сергей Кричевский. Живое универсальное разумное существо: гипотеза пост-постчеловеческого будущего

Часть 2. Футурология информационного общества

  Алексей Скаленко. Глобальная трансинформационная сущность цивилизационного процесса

  Андрей Мирошниченко. Освобождение авторства. Адаптемы медиа

    20 тезисов, которые помогут привыкнуть к изменениям

    Сколько авторов было на Земле?

    Освобождение текста

    Освобождение атомарного мнения

    Отбор значимости среди гвалта

    Адаптема 1. Публикаторство из возможности превращается в обязанность

    Адаптема 2. Все — сами себе медиа

    Адаптема 3. Коллективное медийное самообслуживание

    Адаптема 4. Вирусный редактор поставляет качественную информацию не хуже СМИ

    Адаптема 5. Партизанская журналистика Сети поглощает все профессиональные компетенции журналистов

    Адаптема 6. Последний эксклюзив СМИ — умение сжимать картину дня в панорамную повестку

    Адаптема 7. Информация растет сама

    Адаптема 8. Информация будет оплачиваться «сверху»

    Адаптема 9. Контент будет бесплатным для пользователя

    Адаптема 9,5. Коннект тоже будет бесплатным

    Адаптема 10. Сжатие старой бизнес-модели СМИ

    Адаптема 11. Дрейф журналистики в сторону маркетинга

    Адаптема 12. Бренд — это медиа

    Адаптема 13. Гонка медийных вооружений

    Адаптема 14. Публикаторы будут конкурировать значимостью сообщений

    Адаптема 15. Новая социально-значимая журналистика может быть рождена журналистикой брендов

    Адаптема 16. Отказ от гуттенберговского текстоцентризма

    Адаптема 17. Контентный дизайн и семантическая революция

    Адаптема 18. Кнопка Like — это конец революции. Замена авторства интерактивной дистрибуцией

    Адаптема 19. Появляются новые узурпаторы контента

    Адаптема 20. Пределы роста open web и развитие packaged platforms

    Адаптация для медии

    Инерционные модели медиа

    Оплата «сверху»

    Продажа сервисов на медиа-трафике

    Благодарственная оплата

  Константин Фрумкин. Комментированная реальность

  Юрий Визильтер. Закат буквы, или Несколько гипотез о бытовании литературы и поэзии в постписьменную эпоху

    Часть 1. Закат буквы. О хорошем отношении к лошадям

    Часть 2. Заре навстречу, или Куда податься безработному писателю после кончины литературы

    Часть 3. Назад в будущее, или О былом и грядущем синкретическом интерактиве

Часть 3. Социология будущего

  Александр Шубин. Путь информалиата

    Пройденный путь: традиционное и индустриальное общества

    Кризис индустриализма и тупик глобализации

    Проблема постиндустриального общества и формирование информалиата

    Контур будущего

    “Третья волна” и сектор будущего

  Игорь Эйдман. Контуры нового общества

    Каким может быть посткапиталистическое будущее

    Коммунизм, капитализм, P2P-процессы и «экономика равных»

    Каким может стать общество после интернет-революции

    Мир через 30 лет. Моя маленькая утопия

  Константин Фрумкин. Куда эволюционирует мораль

    Расширение сообщества

    Этический империализм

    Этика для организаций

    Этика ответственности против институциональной этики

    Отрыв этики от морали

    Безответная ответственность

    Мораль своими руками

    Все изменимся

    Амнистия отклонений

  Юрий Шушкевич. Генеалогия нового неба. Реконструкция прошлого может стать основной задачей будущих поколений

    1

    2

    3

    4

    5

Часть 4. Футурология: метод и контекст

  Станислав Бескаравайный. Прогнозирование развитие техники

  Антон Первушин. Сумма космонавтики. Взгляд Станислава Лема на будущее космической экспансии

    1

    2

    3

    4

    5

    6

    7

    8

Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg

Наш сайт является помещением библиотеки. На основании Федерального закона Российской федерации "Об авторском и смежных правах" (в ред. Федеральных законов от 19.07.1995 N 110-ФЗ, от 20.07.2004 N 72-ФЗ) копирование, сохранение на жестком диске или иной способ сохранения произведений размещенных на данной библиотеке категорически запрешен. Все материалы представлены исключительно в ознакомительных целях.

Copyright © читать книги бесплатно