Акупунктура, Аюрведа Ароматерапия и эфирные масла, Консультации специалистов: Рэйки; Гомеопатия; Народная медицина; Йога; Лекарственные травы; Нетрадиционная медицина; Дыхательные практики; Гороскоп; Правильное питание Эзотерика

Введение

Это книга о моде и городе. Точнее, это книга о моде и ее роли в жизни лондонцев в современную эпоху. Ее теоретическую основу составляют великолепные работы последних лет в области культурологии, истории дизайна и искусства, архитектурной критики и теории, экономической и культурной географии, социальной и экономической истории^[1]. Несмотря на то что авторы некоторых новаторских исследований признают необходимость установить связь между историей места, вестиментарной культурой и ключевыми аспектами модерности, основополагающая роль моды в процессах изменения города и формирования столичных идентичностей до сих пор игнорировалась либо принималась как нечто, не требующее пояснений^[2].

Подобная близорукость ученых отчасти объясняется повсеместным присутствием моды в повседневных ритмах городской жизни и ее вызывающей неуловимостью. Это, по всей видимости, привело к тому, что модная одежда не попала в поле зрения историков с более «серьезными» политическими интересами или склонных опираться исключительно на эмпирику. Относительно малое количество опубликованных в этой области работ также является результатом склонности многих ученых отвергать моду как поверхностный симптом современности, вместо того чтобы воспринимать ее, наравне с архитектурой, кино и изящными искусствами, как двигатель прогресса. Мода вдобавок подобна самой столице: она несет в себе множество различных значений, а потому ее анализ отнимает так много сил. Это и конкретный предмет, неизменный, осязаемый, ткань, соединенная швами, граница между телом и окружающим миром – и основная практика демонстрации своих вкусов и своего статуса. И территория производства и потребления объектов и мнений – и событие, зрелищное и рядовое. Это феномен, подчиненный циклической смене природных и коммерческих сезонов, подверженный вспышкам авангардизма и постоянно обновляющий и воздвигающий себя на старых традициях и воспоминаниях. Благодаря этим общим свойствам город? и моды обретают жизненную энергию, которая требует более полного объяснения и помогает определить структуру и направленность нижеследующего текста.

Ввиду отсутствия обширной литературы о городе и моде, я хочу начать это исследование с того, чтобы выделить из массы работ, посвященных теоретическому подходу к исследованию городской культуры вообще, три методологических формулировки. Хотя все три предлагают лишь ограниченный узкий подход к практике конструирования вестиментарной истории города, каждый из них был по-своему полезен мне, когда я формулировал рабочую концепцию изучения моды в пространственном и временном контекстах; такую концепцию, которая позволяла бы выйти за рамки досадных ограничений, наложенных различными дисциплинами, и принять во внимание уникальные обстоятельства, которые оставили на лондонской моде свой особый эмоциональный, экономический и эстетический отпечаток. Автор первого текста, работающий в сфере, которая, на первый взгляд, кажется далекой от тем, волнующих историка моды, литературовед Джулиан Уолфрис обратил внимание на репрезентацию Лондона в литературе XIX века в виде ужасного и непостижимого фантома. Он критикует тех историков, которые пытаются использовать произведения авторов вроде Уильяма Блейка или Чарльза Диккенса для того, чтобы получить представление о «настоящем» Лондоне, потому что, по его мнению, город, постигнутый как эмпирически, так и через тексты, представляет собой мимолетное переживание, зависящее лишь от позиции наблюдателя. Можно сказать, для Уолфриса город существует в форме кинокартины, в состоянии постоянного изменения, и познаваем только через косвенные и случайные воспоминания. В этом смысле литературный образ города близок к тому, что мы имеем в модной культуре, где мода чаще всего выступает в качестве олицетворения системы периодических реноваций и восстанавливается по частям, но никогда – как самодостаточная система.

Попытки описать городские места и пространства основываются на допущении, будь то грамматический, синтаксический, риторический уровень или уровень высказывания – короче говоря, любой формальный уровень, – что есть некий лежащий за пределами понимания остаток, который и составляет современный город… Он не охватывается никакими простыми средствами репрезентации и тем не менее никогда не сводится к серии симулякров. «Лондон» не является обозначением какого-то места или пункта. Это имя скорее служит для обозначения многообразия событий, случайных стечений обстоятельств и полей возможностей… Наделяя город историей, мы попросту пишем прошлое поверх того, что всегда было городом в становлении, поверх города, непрерывно изменяющегося. Такая перезапись стирает тот преобразовательный процесс осовременивания, постоянного движения города к будущему, которое еще только должно наступить^[3].

Географ Найджел Трифт в своих работах выступает против интерпретаций городской культуры, основанных на теориях репрезентации, предлагая создать теорию города, где приоритетом стали бы его осязательные свойства и где город рассматривался бы как феномен, который можно почувствовать, услышать, обонять и попробовать на вкус, а не только увидеть; как место, расположенное в конкретном мире здесь и сейчас, а не только в воображении, или как порождение исключительно скопического режима. Это его требование совпадает с требованием историков моды, высказывающихся в пользу такого анализа одежды, который учитывал бы ее непосредственные взаимоотношения с телом и позволял бы интерпретировать моду наравне с архитектурой и городской планировкой как неотъемлемую часть опыта столичной жизни^[4]:

«Лингвистический поворот» в социальных и гуманитарных науках слишком часто отказывал нам в том, чтобы исследовать самое интересное в человеческих практиках – в частности, их материализованный, ситуативный характер, делая упор на определенные аспекты визуально-вербального как «единственного вместилища общественного знания» в ущерб осязательному, акустическому, кинестетическому и иконическому… В рамках нерепрезентативной теории утверждается, что практики задают наше ощущение реальности… она занимается мыслями в действии, презентацией, а не репрезентацией… она рассматривает процесс мышления, в котором участвует тело целиком. Это означает, что нерепрезентативные модели повышают цену всех чувств, не только визуальных, и их методы разработаны не только для акта зрения^[5].

Столь различные по своей направленности, идеи Уолфриса и Трифта приводятся к общему знаменателю во влиятельной работе социолога Мишеля де Серто, где город понимается как архив множества конкурирующих друг с другом прошлых, которые при этом являются «материализованными». Признавая, что город непостижим и субъективен, де Серто тем не менее предлагает исследовать его природу посредством изучения эмоциональной составляющей повседневности и рассматривать скрытую роль столичного пространства через анализ немых бытовых сцен. Представляется интересным, взяв на вооружение то, каким образом де Серто совмещает мифическое и физическое при рассмотрении городской жизни, принять в анализе феномена столицы за объект исследования одежду: ведь мода – и как предмет, который в столице производится и потребляется, и как эфемерный и меняющийся код, отражающий желания и установки, – едва ли не самый богатый материал для изучения взаимоотношений между временем и пространством, на основании которых и можно судить о том, что модерность зародилась в городах:

Жесты и нарративы… представляют собой последовательность операций, проделанных над и с лексиконом вещей. Жесты – подлинные архивы города… Они каждый день перекраивают городской ландшафт. Они ваяют тысячи прошлых, которые, может быть, больше нельзя назвать по имени и структура которых больше не отражает опыта города… Бессловесные истории ходьбы, одежды, жизни или готовки еды формируют квартал за счет тех, кто ушел; они оставляют следы своих воспоминаний, которые больше не имеют места: детство, семейные традиции, безвременные уходы. Такова же и «работа» городских нарративов. Они постепенно превращают различные места в кафе, офисы и жилые здания… Оперируя лексиконом объектов и хорошо известных слов, они создают иное измерение, то фантастическое, то преступное, то страшное, а то легитимирующее. Именно так они делают город «правдоподобным», воздействуют на него с непостижимым размахом, который еще требуется оценить, и открывают его для путешествий. Они – ключи к городу, они дают пропуск к тому, что он есть: к мифу^[6].

Конечно, подходы вроде описанных выше уже были взяты на вооружение другими исследователями и использовались для тонкого анализа города и его мифов. К примеру, Ричард Сеннет проследил захватывающую историю городского планирования, опыта городской жизни и его связи с модерностью, произведя тщательную деконструкцию развивающейся символики тела в западной культуре. Впрочем, его интересуют тела абстрактные или обнаженные или и абстрактные, и обнаженные одновременно; их вены, нервы и мышцы приспособлены к развитию транспортной системы, восприимчивы к неврозу безликой городской толпы или деформированы давлением политических режимов или институтов мегаполиса. Но в анализе Сеннета в целом отсутствует тело одетое и модное как означающее коммерческих, социальных и досуговых сфер города^[7].

Достойных текстов, в которых следование моде выделялось бы в качестве центрального концепта городской культуры, немного, и я полагаю, будет справедливо предположить, что их авторы были прежде всего озабочены другими вопросами, нежели созданием истории города с опорой на вестиментарные привычки его обитателей: Валери Стил, написавшая материальную историю парижской индустрии моды и ее глобального доминирования; Элизабет Уилсон, с ее историей женского опыта существования в городской среде, который по большому счету определялся опасностями и ограничениями, так что моде отводилось в этой работе место всего лишь одного из феноменов, которые привносили в этот опыт удовольствие и ощущение неловкости; и Марк Уигли, изучивший чувства вины и обязанности, которые архитекторы-модернисты, планировавшие города в начале XX века, испытывали по отношению к феминизированной сфере моды^[8]. Итак, до сих пор использование в качестве инструмента для анализа столичной культуры отношений между модой, пространством, временем и местом не считалось достаточно значимым, чтобы посвящать ему отдельное исследование.

Модель, подходящую для поставленной нами исследовательской задачи, можно найти в работе географа Дэвида Гилберта^[9]. Он предлагает пять исторических мотивов, при помощи которых можно описать любой «длительный процесс развития географии столиц мировой моды», и, конечно, при разборе конкретных эпизодов, которые составляют наше исследование, эти мотивы используются. Во-первых, Гилберт считает, что расцвет модного города обусловлен появлением в XVIII веке «современных» городских форм розничной торговли и потребления. Такие новаторские практики в области торговли и демонстрации товара концентрировались в разных и конкурирующих между собой местах по всему миру, однако их развитие было особенно заметным в разное время в Париже и Лондоне, затем в Берлине и Нью-Йорке и, наконец, в XX веке – в Милане и Токио. Во-вторых, он отмечает, что экономические и символические системы европейского империализма складывались на протяжении XVIII–XIX веков, когда политика размещения модных заказов строилась в соответствии с системой международных торговых и производственных сетей, учрежденных как часть колониального проекта. Их становление совпало с популяризацией канонов экзотического и роскошного стилей, благодаря которым европейские столицы ощутили свое главенствующее положение в мире и в умах. В-третьих, вследствие того что власть империй возросла, мода стала восприниматься как актив, который был наравне с национальной архитектурой, выставками, масштабными градостроительными планами и туризмом и рождал конкуренцию между городами и странами.

Для Гилберта ключевым фактором, определившим общее представление о том, как должна была выглядеть модная столица XX века, стал интерес со стороны Америки к европейской моде. Интерес и влияние были взаимными, и по вине Голливуда в западном сознании за Парижем закрепилось звание модной столицы, а для Нью-Йорка был избран образ эталонного города коммерческой культуры. Лондон в этом контексте представал либо как бастион традиций и консерватизма, либо как нагромождение укутанных туманом переулков в готическом духе, пугающее обиталище «Другого» высокой моды. Наконец, Гилберт, отмечая, что стилисты, фотографы и рекламщики все более склонны сближать городскую культуру и культуру моды и ее потребления, говорит о том, что распределение ролей между городами, которое осуществляется в модных медиа, влияет на то, как воспринимается мода в городской среде, – и наоборот. Согласно Гилберту, «хотя в модной культуре часто происходит изобретение и пере-изобретение городской географии, эта культура консервативна в том, что касается ее мировых центров». Описания Парижа, Нью-Йорка, Милана или Лондона нередко «оперируют понятиями новизны и динамизма, но чаще всего ссылаются на якобы свойственное им почти природное модное чувство, произрастающее из богатого опыта столичной жизни»^[10]. Противоречивость моды как феномена современности, имеющего многовековую историю и одновременно ориентированного в будущее, и составляет то, что делает ее и ее изображения особенно удачным объектом для изучения городской жизни и ее преображения.

Итак, эта книга, учитывая все соображения Гилберта, имеет задачу исследовать связь определенных лондонских мест и их обитателей с производством и потреблением модной одежды с конца XVIII века и вплоть до настоящего момента. Приводя здесь ряд отдельных эпизодов, относящихся к периодам реформ и застоя, чередовавшимся на протяжении двух веков, я стремился объединить источники и методы таким образом, чтобы в новом свете представить процесс развития материальной культуры британской столицы. А именно я использовал обширную коллекцию одежды и печатной продукции, которой располагает Музей Лондона, и другие собрания изображений, в первую очередь обращая внимание на предметы неизвестные или такие, которые, будучи проанализированными вместе с более «традиционными» свидетельствами, дают возможность глубже понять значимость моды как одного из важнейших аспектов социальной, культурной и экономической истории Лондона^[11]. При таком подходе модная одежда рассматривается как источник, на основе которого может быть написана история города, а также показано, каким образом производство, розничная торговля и ношение одежды в Лондоне влияли на формирование различных городских секторов и в какой мере определяли материальный, эмоциональный и пространственный опыт городской жизни для представителей всех уровней общества.

Книга поделена на главы, каждая из которых посвящена определенным районам Лондона и связанным с ними знаковым фигурам. Ее устройство – это легкий оммаж яркой традиции каталогизировать многочисленные городские улицы с помощью пестрой галереи типов, как это сделано в книге Ларуна «Уличные торговцы Лондона, изображенные с натуры» 1687 года или в более поздних исследованиях Мэйхью и Диккенса^[12]. Я надеюсь при помощи такого деления проиллюстрировать развитие отдельных «лондонских стилей» и их влияние на самые разные секторы одежды и розничной торговли и на население в целом; я также хочу через одежду создать историю столицы, биографию города, которую мода рассказывала бы вместе с архитектурой и предметами быта^[13]. Каждая глава посвящена определенному месту в городе и периоду в его истории, а книга устроена таким образом, чтобы демонстрировать перекличку между различными моментами времени, локациями и стилями. Б?льшая часть глав содержит подробный анализ одного или нескольких предметов одежды, которые были выбраны либо на основании связи с определенной местностью (где эту одежду шили, носили или продавали), либо на основании того, что с их помощью можно продемонстрировать более широкий спектр социальных и эстетических интересов местного населения в изучаемый период. За описанием того или иного материального объекта следует попытка ответить на вопрос о том, как мода проявляла себя в пространстве, и поместить одетое тело в контекст обитаемой среды, уличной жизни и более широкий контекст распространения «лондонского стиля».

Таким образом, эта книга ставит перед собой цель заново позиционировать вестиментарные культуры Лондона в качестве важнейшего источника влияния на глобальную моду. Эта книга посвящена лондонцам как арбитрам в вопросах отличительного и убедительного чувства стиля. А еще она показывает, как производство и потребление одежды сказалось на экономике Лондона, его культурном статусе и демографическом благополучии в современный период. Однако, хотя здесь и приводятся определенные свидетельства того, как в ключевые моменты в Лондоне развиваются, осуществляются и распространяются модные идеи, книга не претендует на то, чтобы стать цельной и исчерпывающей историей моды. Скорее она актуализирует моду как «увековечивающую» практику, в такой же мере определяющую наши представления о времени и пространстве, как это делает среда или общественная, экономическая и культурная инфраструктуры, в которых проявляются изменчивые формы наших представлений^[14]. В этом смысле содержание этой книги такое же субъективное, как память о событии, а ее положение такое же хрупкое, как положение любой одежды, вышедшей из употребления.

Первая глава посвящена развитию Сэвил-роу, Бонд-стрит и квартала вокруг Сент-Джеймсского дворца как локуса для одного из наиболее влиятельных и долго существовавших лондонских стилей – стиля денди и джентльменов. Соседство швейной мастерской и гардероба денди связывает воедино темы производства и потребления, в то время как современные сообщения и примеры одежды свидетельствуют об экстенсивной природе мужского гардероба и показывают, как лондонские производители и розничные продавцы утвердились в качестве создателей типичного образа денди. Представленные визуальные и текстовые материалы повествуют о персонах и времяпрепровождении, связанных с дендизмом, рассказывают об отношениях высших и низших слоев общества, которые складываются при формировании современного модного стиля. Архитектурный и экономический контекст в этой главе задает появление Вест-Энда как центра развлечений и торговли. Визуальный регистр неоклассической архитектурной грамматики и соответствующая организация улиц, парков и площадей в этот период задают пространственный контекст для изучения вопросов, связанных с публичной демонстрацией мужских вкусов и желаний.

Вторая глава развивает тему контраста в том, что касается географии и расы, представляя демонстрационный зал элитного портного и швейную мастерскую как основные места для конструирования связанных с модой идентичностей середины XIX века. Помимо этих конкретных пространств, в этой главе также будет рассмотрена значимость стиля «городская экзотика» для определения центра воображаемого исследования модных культур метрополии. Замысловатые изыски, выставленные напоказ на Риджент-стрит, здесь связываются с эстетизацией бедности и «инакости» журналистами, пишущими об Ист-Энде. Торговля подержанной одеждой и рост иммигрантских общин в Уайтчепеле, Уоппинге и Бермондси предоставили идеальную возможность для того, чтобы продемонстрировать великолепное разнообразие одежды лондонской бедноты вместе с роскошествами, выбираемыми богачами, в то время как по отношению к фигурам иностранца или покупателя из среднего класса проявлялось потенциально опасное пренебрежение. Это был период, когда авторы использовали контрастирующие друг с другом фактуры и цвета одежды, чтобы описать и прочувствовать атмосферу викторианского мегаполиса.

Третья глава посвящена моде как важному компоненту в развитии лондонской индустрии массовых развлечений в конце XIX – начале XX века. Посвященная области вокруг Стрэнда, эта глава ставит перед собой цель показать, как обычные лондонцы относились к идее о том, что их город одновременно является космополитическим, богемным, любящим развлечения, современным и внешне демократичным. Экстравагантные наряды, которые носили актрисы и исполнители номеров в мюзик-холлах, утверждали образ доступного «гламура», который связывал рискованные прелести бурлеска с рекламными способностями новой одежной индустрии Лондона. При рассмотрении роли, которую играет бурная городская культура театра и рекламы моды в фиксации и распространении модного стиля одежды лондонцев, используются соответствующие предметы повседневного быта и визуальные материалы. Несмотря на то что дизайнеры, такие как Люсиль, и законодатели моды наподобие Мари Темпест пользовались известностью у местных жителей, в этот период модные лондонцы в поисках новых стилистических веяний обращали взор на другие центры – Париж, Берлин и Нью-Йорк, в то время как развивающаяся туристическая и официальная культура их города делала выбор в пользу репертуара городских типов, чья одежда и контекст демонстрировали прогрессивную версию Лондона, в которой на передний план выходили зрелищный, новаторский и бесстыдно сентиментальный аспекты городской жизни. Таким образом, одетый с иголочки гвардеец, эстрадная артистка и недавно эмансипированная работающая женщина были такой же неотъемлемой составляющей лондонского стиля, как и безвкусные прелести бурлящей Оксфорд-стрит.

Героинями четвертой главы станут светские львицы и домохозяйки в пригородах в период между войнами, на их примере будут показаны такие противоположные стороны лондонской модной культуры периода после Первой мировой войны, как кричащие наслаждения и консервативное благоприличие. Снабжение элит осуществлялось по тем же каналам, которые оформились в конце XIX века: магазины Мейфэра и Кенсингтона в роскошной обстановке предлагали аристократкам сшитую на заказ одежду. В это же время реорганизация индустрии готового платья в соответствии с принципами Генри Форда обеспечила представительниц среднего класса качественными костюмами и платьями, которые стали основой для подобающей формы жителя пригородов. Эти конфликтующие миры встречались на тех пересечениях, которые возникли в ходе превращения Лондона в современный город XX века. В кино, на танцплощадке и в метро демократический потенциал городской моды совершенствовался для нового поколения.

Восстановление и эволюция – главные темы пятой главы, посвященной Мейфэру и Белгравии, рабочим районам Южного Лондона, и пограничному Сохо, где, по мнению покупателей, посетителей и авторов, о них писавших, зародился отличительный лондонский стиль послевоенного периода. Описывая в качестве контекста те усилия, которые на рубеже 1940–1950-х годов приложили элитные лондонские дизайнеры, в частности Дигби Мортон, Виктор Стибл, Харди Эмис и Норман Хартнелл, к созданию изысканной версии утонченного женского платья, мы уделяем в этой главе основное внимание анализу расцвета «неоэдвардианского» стиля в мужской моде тех лет. В этот период мужская одежда приобретает особенное значение благодаря своим лондонским корням и связям с субкультурными формами одежды в последующие десятилетия. Это, возможно, не такая неизведанная территория, но в главе ставится цель показать, как эти устоявшиеся стили переплетаются с географией и меняющейся социальной структурой лондонских «богемных» и подчиненных им кварталов, отражающими процессы джентрификации и перепланировки, которые изменили такие районы, как Брикстон и Хакни, Ислингтон и Ковент-Гарден.

Шестая глава раскрывает самый известный период развития Лондона как города моды. В юном образе симпатичной простушки мировые средства массовой информации нашли икону «свингующего Лондона», внешне ее эмансипированный стиль жизни и провоцирующее вестиментарное чувство символизировали все прогрессивное, что было в британской столице в 1960-е годы. Представляя Кингс-роуд как магистраль лондонского модного ренессанса, это исследование также каталогизирует более реакционные потоки, которыми направляется «свингующий город», отмечая его высокомерный характер, сексистские установки, дилетантизм и ностальгическую сентиментальность. В конечном итоге опьяняющее возбуждение 1965 года, по всей видимости, наиболее удачно было схвачено в миражеподобных образах, созданных рекламщиками. Однако помимо пышных хвалебных статей в журналах, посвященных стилю жизни, и «экспериментальных» фильмов реальным наследием «симпатичной простушки» стало появление нигилистической панк-культуры следующего десятилетия.

В последней главе Лондон конца XX века показан модным городом с развитой культурой новаторского предпринимательства и сопровождающим ее ощущением замешательства и разложения, которое парадоксальным образом способствует творчеству. Этот тезис иллюстрируется примерами прогрессивного дизайна и розничной торговли, которые размыли границы моды, черпая вдохновение из невероятно богатой культурной ткани Лондона. Корни этого феномена можно найти в том, какое образование в области моды дают лондонские школы искусств, и в более давней традиции небольших производственных мастерских, которые всегда доминировали в лондонских модных магазинах. При этом сохраняющаяся привлекательность Лондона для мировых брендов и международных потребителей в этой главе рассматривается через изучение процветающей сети существующих только в этом городе контркультурных уличных рынков, таких как Кэмден. Обе эти тенденции, вероятно, связаны с тем, что можно назвать одним из основных сюжетов этой книги (трения между индивидуализмом и коммодификацией, в результате которых постоянно генерируются новые версии городской моды), и с той значимостью своеобразия, случайности и загадочности в одежде жителей Лондона. Это ощущение случайности и чуда, наконец, подводит меня к цитате теоретика архитектуры Игнаси де Сола-Моралеса. Процитированные Джулианом Уолфрисом в работе о городском тексте XIX века, эти слова, на мой взгляд, свидетельствуют о том, насколько близки неуловимый опыт города и мимолетные значения моды, о чем не в последнюю очередь говорит выразительная идея «складки», которая показывает, как одно может определять другое. Наконец, оно может стать красноречивым девизом для тех, кто ищет вдохновения в вестиментарном прошлом Лондона:

Город можно постичь только как культуру события: эта культура, которая в момент текучести и распада, ведущего к хаосу, способна генерировать моменты энергии, которые из определенных хаотических элементов конструируют… новую складку в сложной реальности… Это событие – вибрация… точка встречи, совпадение, в котором линии безграничного пути пересекаются друг с другом и создают узловые точки исключительной силы… Это субъективное действие, производящее миг удовольствия и недолговечной наполненности^[15].

Глава 1
Денди
Новый лондонский Вест-Энд. 1790 – 1830-е

13 апреля 1845 года. Я перечитывала „Философию одежды“ Карлейля, когда, к моему удивлению, вошел граф д’Орсе. Я не видела его четыре или пять лет. В последний раз он был пестр и цветаст, как колибри: синий атласный галстук, синий бархатный жилет, кремовое пальто на бархатной подкладке того же цвета, брюки тоже яркого цвета, забыла какого; белые французские перчатки, две замечательные галстучные булавки, соединенные цепочкой, и цепочка часов такая длинная, что на ней можно было повеситься. Сегодня он был мало того что на пять лет старше, но еще и весь в черном и коричневом – черный атласный галстук, коричневый бархатный жилет, коричневое, более темное, чем жилет, пальто на бархатной подкладке несколько иного оттенка и почти черные брюки, одна галстучная булавка – большая грушевидная жемчужина, помещенная в небольшое кольцо из бриллиантов, и золотая цепь, всего один раз оборачивающая его шею, были соединены на середине его широкой груди великолепной бирюзой. Да! Этот человек знал свое ремесло; пусть это всего лишь ремесло денди, никто не может отрицать, что он был в нем первый мастер и постиг все его тонкости!^[16]

Выгодное положение Джейн Карлейль, супруги великого ученого мужа Томаса, позволяло ей составить критическое мнение о ремесле денди. Когда весенним днем 1845 года стареющий граф д’Орсе посетил ее резиденцию в Челси, он предстал перед ней как совершенный образец «человека, который носит одежду», центрального персонажа Sartor Resartus, трактата о морали современной мужественности, незадолго до того написанного ее мужем. Д'Орсе приехал в Лондон в 1830-м году; подтянутый, остроумный, одетый в блестящий, как у жука, костюм, он предъявил свои права на корону денди, но на момент встречи растерял свой эпатажный лоск^[17]. Однако приглушенные тона его более позднего костюма и тот факт, что он предпочел монохромную палитру и стал избегать экстравагантных аксессуаров, прочно позиционировали стареющего модника в русле вестиментарной генеалогии, которая с конца XVIII века выделяла лондонский Вест-Энд как место, на весь мир известное своей мужской модой. Молодой д’Орсе привлекал внимание тем, что сознательно и так по-французски пренебрегал правилами, которые характеризовали «лондонский стиль» первых двух десятилетий нового века, дней славы Бо Браммела^[18]. И все же обе философии одежды, исповедуемые двумя этими мастерами портновского искусства, в равной степени опирались на пространства столицы и ее приспособленность для их нарциссической позы. Лорд Лэмингтон вспоминал о чужеродном гламуре, сопровождавшем ранние выходы д’Орсе из его (тогда еще сельского) кенсингтонского дома в столичные салоны или аристократические усадьбы Ричмонда:

Я часто ездил верхом… с графом д’Орсе. Он поражал своим синим пальто с золочеными пуговицами, распахнутым, чтобы были видны снежно-белые крахмальные манишки и желтый жилет; своими обтягивающими кожаными штанами и натертыми сапогами; хорошо завитыми бакенбардами и приятным выражением лица; широкополой блестящей шляпой, безупречными белыми перчатками. Он был тем самым прекрасным идеалом властителя мод… Я с большим интересом наблюдал за восхищением, с которым на него смотрели… на него смотрели как на высшее существо^[19].

Это тот самый яркий образ, который потомки стали ассоциировать с практикой дендизма; герой-романтик, чье полное самообладание, выраженное посредством безупречности в одежде, ставило его над обывательскими заботами толпы. Как будет показано далее в этой главе, ансамбли, соответствовавшие такому образу, отнюдь не были достоянием частного круга и конфиденциальных вкусов того или иного денди, но распространялись за пределы круга, проникая в магазины и на улицы развивающегося лондонского «квартала мужской одежды»; а такое мировоззрение строилось на сложных материальных связях между городом и его элитарными потребителями-мужчинами. Карьеры Браммела и д’Орсе, деклассированного парвеню и авантюриста-любовника с континента соответственно, отметили начало развития городской коммерческой среды, в которой сам Лондон представал «королем денди», став выше и шире более узких устремлений двух этих скомпрометировавших себя «чужаков», хотя порой их действия и вкусы в чем-то описывают этот город. Без инструментов и декораций, ролей и возможностей, которые создавал этот «город мира», ремесло денди принесло бы мало выгоды этим самовлюбленным мужчинам, быстро ставшим знаменитыми и прославившимся в веках как символы триумфа стиля над смыслом. Возможно, их деятельность помогла прочно закрепить за Лондоном репутацию центра демонстрации определенного мужского образа, но сущность дендизма следует искать в более широких рамках самой столицы.

Оснащение гардероба денди

Четыре предмета одежды в коллекции Музея Лондона свидетельствуют о высоком уровне мастерства лондонских портных и их клиентов в конструировании подходящих доспехов для проявления чувственности, свойственной денди, в годы Регентства^[20]. Однобортное темно-зеленое суконное пальто приблизительно 1810–1820-х годов с укороченным спереди подолом, стоячим воротником и шлифованными стальными пуговицами и черные шелковые трикотажные бриджи, с которыми, вероятно, это пальто носили, принадлежали когда-то сэру Гилберту Хиткоту (возможно, потомку его тезки, основателя Банка Англии и лорд-мэра Лондона в конце XVII века)^[21]. Они отсылают к парадной роскоши придворных церемоний XVIII века (они действительно могли быть придворным одеянием), но при этом отражают подъем более светского и аристократического наслаждения гомосоциальными радостями городского общества. Темные и строгие тона должны были подчеркнуть надеваемые вместе с ними белое белье и, возможно, белую манишку, при этом единственной уступкой украшательству были блестящие пуговицы и золотая подвеска у бедра. По конструкции это платье не сильно отличается от вышитого шелком пальто и бриджей, которые представляли собой парадную одежду предыдущего поколения. Сохранившиеся широкие манжеты очевидным образом отдают дань более старому стилю. Но детали обнаруживают тонкое смещение центра с одежды как фона и рамки для поверхностного иерархизированного украшения к тенденции раскрывать (или усиливать) вещественную индивидуальность ее обладателя. В расстегнутом и распахнутом виде пальто демонстрирует мастерство портного, его подкладка из кремового шелка, идет по плечам и верхней части груди, имитируя здоровую мускулатуру, поясница изящно обужена, чтобы подчеркнуть узкие бедра. Эта одежда предназначена для тела с хорошей выправкой, для человека, привыкшего формировать свою идентичность как часть публичного спектакля посредством позы и щепетильной разборчивости в одежде.

В бриджах это чувство строгой безупречности гардероба получает развитие. Их создатель выбрал темные лакированные пуговицы, которые в качестве предпочтительного способа застежки принца Уэльского рекламировались в модном журнале The Beau Monde за 1808 год^[22]. Четыре пуговицы стягивают ткань на икрах, привлекая внимание к развитой и рельефной мускулатуре, а еще один комплект пуговиц позволяет пристегнуть лацбант к основной части бриджей в районе поясницы. Внутри верхняя часть отделана прочной коричневой тканью, что выдает функциональную натуру открывающейся части; еще одной уступкой элегантности стало то, что в задний шов вшиты шнурки, позволяющие обтянуть тканью ягодицы, подчеркивая тем самым изгиб позвоночника. В том, что касается элегантности, рубашка, предназначенная, чтобы носить под эти два предмета одежды, лучше всего свидетельствует о своем времени и о том, какое внимание уделялось этой новой презентации мужского тела. В Музее Лондона имеется прекрасный образец рубашки, относящийся к этому десятилетию, на примере которого можно понять, какого эффекта ожидали от этого предмета гардероба^[23]. Сшитая из тонкого белого полотна, с прозрачной кружевной оборкой на шее, она снабжена замечательным высоким воротником, который застегивается двумя изысканными дорсетскими пуговицами. Преувеличенно длинные рукава завершаются строгими манжетами, которые должны выглядывать из рукавов пальто как показатель роскошной избыточности. Сложным образом обернутый вокруг шеи и декоративно заправленный между рюшами на передней части рубашки полотняный галстук сходного или контрастного оттенка довершал сходство с зобастым голубем. Этот элемент гардероба обладал наибольшим потенциалом для демонстрации индивидуального вкуса, и хотя Браммел категорически отвергал любое проявление экстравагантности в моде, в народе ходили легенды о его умении выбрать и повязать галстук. Капитан Джессе подробно рассказывает о методе Браммела в одной из самых авторитетных биографий Бо:

Браммел одним из первых оживил и улучшил вкус к одежде среди джентльменов; и его самое большое новшество проявилось в шейных платках: тогда их носили совсем не накрахмаленными и пышно выдающимися вперед, идущими складками к подбородку; чтобы исправить это очевидное неудобство, создающее неловкость, он немного крахмалил свой галстук… Воротник, всегда пришитый к его рубашке, был таким большим, что если он не был загнут, то полностью скрывал его голову и лицо, а белый шейный платок был длиной по меньшей мере в фут. Первый его аккорд – сложить воротник рубашки до уместного размера; затем Браммел, стоя перед зеркалом, подбородок устремив в потолок, слегка опускал нижнюю челюсть, складывая галстук до разумных размеров, при этом форма каждой последующей складки доводилась до совершенства с помощью рубашки^[24].

Наконец, еще один предмет из музейной коллекции перемещается за пределы гардеробной и сопровождает денди на неприветливых лондонских улицах. Двубортное пальто темно-синего сукна было сшито Джоном Уэстоном с Олд-Бонд-стрит, 34, приблизительно между 1803 и 1810 годами^[25]. Вскоре после того как оно было изготовлено, Уэстон через банк Coutts передал его неизвестному клиенту, чьим поверенным в этом деле был владелец счета Джонатан Гордон. В сопроводительном письме портной сообщает Гордону: «Я послал вашему Другу превосх. пальто синего сукна, оно сшито наилучшим образом и, надеюсь, окажется ему в пору и по душе»^[26]. Пальто вполне отвечает требованиям, предъявляемым к костюму, в котором можно фланировать по торговым улицам Мейфэра и Сент-Джеймса или править экипажем в Гайд-парке, а тот факт, что его портной обшивал принца Уэльского и герцогов Кембриджского, Сассекского и Глостерского и поставлял им ткани, выделяет его из общего ряда. Высокая бортовая застежка, крой по фигуре, благодаря которому тонкое сукно обтягивает плечи и торс, а также шесть пар больших золоченых пуговиц (сделанных лондонским мастером по металлу Чарльзом Дженненсом) наделяют пальто необходимыми военными ассоциациями; поскольку это был период (на повестке была война с Францией), когда атрибуты армейского щегольства, заимствованные из альбома выкроек военного портного, вполне могли выражать необходимую степень патриотической бравады. Как отметила Эйлин Рибейро, комментируя моду у союзников на аксельбанты и позументы: «При Наполеоне гусарские полки были одеты в одну из самых эффектных униформ, и этот гламур неизбежно сказался и на гражданской одежде»^[27].

«Гламур» – ключевой фактор, благодаря которому впервые стильные молодые жители Лондона начала XIX века оказались в авангарде модной жизни, упрочивая Вест-Энд, их несессер и площадку для игр, в положении соперника Парижа на роль глобальной теплицы для новых вестиментарных тенденций. Рой Портер описывает, как щеголи времен Регентства «изобрели эстетику городского, религию города как храма удовольствий, которая сосредоточилась в фигуре денди. Появление Вест-Энда придало различным городским стилям гламур, который стал объектом зависти или насмешек для остальной страны»^[28]. Таким образом, превосходство одежды и стиля жизни в среде богатых англичан и развитие Лондона как международного центра, который по части размера имел соперников только в лице Пекина и Эдо^[29], а по части культурного разнообразия и экономической мощи оставлял позади любой европейский город, объясняет утверждение Портера о том, что в 1800 году лондонцы стали «городскими наблюдателями, замкнутыми на себе… влюбленными в себя»^[30]. Очевидно, более ранние примеры следящей за модой молодежи (особенно макарони 1770-х годов) также были подвержены самолюбованию и страсти к ультрамодному образу жизни, которая подогревалась за счет возможностей и богатств Лондона.

Но они демонстрировали себя в городе как представители субкультуры, стремясь подвергнуть сомнению устоявшееся положение вещей, зачастую вызывая обвинения в отсутствии патриотизма^[31]. Значение же поколения, о котором идет речь, заключалось в том, что их маскарад был всерьез воспринят истеблишментом, благодаря чему возникла манера поведения и внешний вид, которые действовали как знак принадлежности к чему-то, а не как символ сопротивления. Миф Бо Браммела более ясно иллюстрирует это развитие. В своих мемуарах, написанных через сорок лет после того, как Браммел лишился популярности из-за долгов и укрылся от кредиторов, капитан Гроноу, бывший гвардеец-гренадер, который одно время был соседом знаменитого денди, член парламента от Стаффорда, вспоминал, как появление Браммела на общественной сцене в точности совпало с превращением Лондона в город с ярко мерцающими фасадами и красивыми перспективами, ставшими визуальным воплощением возросшей социальной, политической и экономической мощи города:

Я никогда не видел более удивительной выходки фортуны, чем неожиданное появление в высшем и лучшем лондонском свете молодого человека, чье происхождение обещало ему намного менее заметную карьеру… найдется мало примеров мужчин, добившихся столь же высокого положения лишь за счет привлекательности своей личности и восхитительных манер^[32].

Посредством тщательно установленных связей и продуманных знакомств Браммел сумел проникнуть в недавно ставшие модными и весьма состоятельные круги, занимающиеся недвижимостью, розничной торговлей и развлечениями, а точнее, стать их олицетворением. Как пишет его поздний биограф Роже Буте де Монвель, «Браммела чрезвычайно привлекал Лондон с его изысканными клубами и аристократическими парками, с надменными и роскошными особняками, приоткрывшими ему свои двери, с его улицами и променадами»^[33]. Его квартиры на Честерфилд-стрит и Чэпел-стрит располагались в центре золотого треугольника, славящегося магазинами улиц Сент-Джеймс-стрит и Олд-Бонд-стрит, аллеями Гайд-парка, залами для приемов дворца Карлтон-хаус, библиотеками, закусками окружавшего его «Клубландии»^[34]; все это находилось на расстоянии двадцати минут прогулочным шагом. Роскошь этой среды размывала обычные границы между публичным и частным. Комната для одевания Браммела функционировала в точности так же, как витрина его любимого клуба на Сент-Джеймс-стрит, как необходимая арена для разыгрывания спектакля элегантной жизни. Представления о королевской роскоши времен Возрождения блекли перед тем, как смело Браммел имитировал этот ритуал времен дореволюционной Франции:

В зените популярности его можно было видеть в широком окне клуба White's; окруженный светскими львами, он был законодателем, который время от времени изрекал остроты, которые подхватывала молва. Его дом на Чэпел-стрит отвечал его личной манере одеваться; мебель была подобрана с безупречным вкусом, а библиотека содержала лучшие труды лучших авторов всех времен и народов. Его трости, его табакерки, его севрский фарфор были изысканными; его лошади и экипаж привлекали внимание своим великолепием; в самом деле, превосходный вкус Браммела обнаруживался во всем, что ему принадлежало^[35].

И все же, несмотря на то, каким образом Браммел выставлял напоказ свое окружение, тело и вкусы, информация о его предпочтениях в одежде противоречива. Де Монвель признает, что «его внимание к одежде было родом сумасбродства, чем-то совершенно поразительным», а после пишет, что Браммел, демонстрируя свое отношение к одежде, воздерживался от того, чтобы силой навязывать свои взгляды на моду, опасаясь обвинений в изнеженности, нахальстве и педантизме. По всей видимости, он предпочитал смущать своих подражателей умышленно поверхностными и довольно разрозненными заявлениями, к примеру, о том, как полезно шампанское в качестве средства для полировки ботинок^[36]. Что касается его собственного гардероба, то Джессе отмечает: «его утренняя одежда походила на таковую любого другого джентльмена – высокие сапоги и панталоны или сапоги с отворотом и лосины, с синим пальто и светлым или темно-желтым жилетом… Его вечерней одеждой обычно были синее пальто и белый жилет, черные панталоны, плотно застегивающиеся на лодыжках, полосатые шелковые чулки и складной цилиндр»^[37]. Вероятно, его выделяло среди других какое-то совершенство, внимание к деталям и благопристойная целесообразность. Конечно, Браммел выбирал портных с превосходными связями и адресами. Швейтцер и Дэвидсон с Корк-стрит и Уэстон и Мейер с Кондуит-стрит поставляли особенный, выдающийся товар. Последний из них имел честь одевать принца Уэльского и пользовался правом носить королевскую ливрею. Браммела выделяло и делало образцом для нового городского потребителя, имевшего в своей природе что-то неуловимо «лондонское», именно то, что облик его был расплывчат и неопределенен, в нем угадывалось что-то элитарное и препятствующее массовым подражаниям (ткани были слишком высокого качества, малозаметные детали были результатом слишком дорогого и тонкого мастерства, а социальные правила, регулировавшие носку, – слишком большим секретом, чтобы его могли копировать все). Браммелу, выбравшемуся из глубин общественного забвения, удалось воспользоваться теми возможностями, которые предоставляли выскочке, упорно стремящемуся к своей неясной цели, основные лондонские центры развлечений и потребления. Результатом стало усовершенствование ритуализированного образа жизни старой аристократии для нужд нового самонадеянного города и его растущего населения. Этот процесс на два столетия вперед поместил небольшую сетку лондонских центральных улиц в центр соответствующих интересов. Как замечает историк Питер Торолд, такие мужчины, как Шатобриан, который познал прелесть Лондона в бытность послом Франции в 1822 году, навсегда изменили свое представление о том, как в обществе и в одежде проявляется мужественность:

Одежду постоянно меняли… Он вставал в шесть ради утреннего пикника за городом – и к обеду был в Лондоне.

Затем переодевался, чтобы прогуляться по Бонд-стрит или Гайд-парку. После этого к семи тридцати он одевался к ужину. Затем следовала опера и новый наряд, за которой – и снова переодевание – вечернее собрание, известное как «раут». Что за жизнь, думал он; каторжные работы были бы в сто раз предпочтительнее^[38].

Торговля мужской красотой

Однообразие самого тиранического свойства царит в Лондоне… шляпа, чьи поля всего на дюйм шире, чем надо, слишком короткий жилет или слишком длинное пальто навлекают на несчастного и наивного иностранца подозрения в вульгарности, которых вполне достаточно, чтобы исключить его из утонченных кругов этого веселого мегаполиса. Поэтому я начал свою карьеру с полной перекройки костюма, для каковой цели отдал себя в руки самых знаменитых знатоков. Мои волосы стриг Блейк, мои жилет и панталоны вышли из рук других не менее славных художников, каждый из которых был предан определенному направлению своей профессии. Мой шляпник – Локк, а Хоби – мой обувщик; и, как меня заверяют… «Все бессмысленно, напрасно, коль не найдешь хороший галстук, накрахмаленный и твердый, служит он основой моды». Один добрый друг-англичанин научил меня: «Ты смотри и мни руками – галстук будет идеальный». И правда, со мной произошли такие метаморфозы, что ты вряд ли меня узнаешь. Теперь я могу незамеченным пройти сквозь толпу денди; а несколько дней назад я вообще с гордостью подслушал, как один из самых прославленных этих героев похвалил то, с какой рачительностью были вычищены мои сапоги^[39].

Как и Шатобриан, в этот же период страдавший от давления, которое оказывала на него навязчивая лондонская мода, маркиз де Вермон обнаружил, что его привычный статус парижского дворянина, обладающего безупречным вкусом, в английском обществе, существовавшем по собственным законам, подвергался сомнению. Стремление «вписаться» и найти «правильный» лондонский стиль, конечно, привело его к тем торговцам, что теснились в районе, ограниченном Оксфорд-стрит с севера, новой Риджент-стрит на востоке, Парк-лейн на западе и Пиккадилли на юге, и чья известность в качестве поставщиков браммеловской материализованной философии гарантировала их присутствие в маршруте любого, кто хотел стать денди. Как утверждает историк архитектуры Джон Саммерсон в своем авторитетном исследовании Лондона эпохи Георгов, эта часть городского центра была свидетельницей самых глубоких физических трансформаций XVIII века. Она спонтанно выросла на том месте, где в XVII веке была мозаика из больших классических дворцов вдоль северной части Пиккадилли и хорошо распланированных дорожек и зеленых насаждений к югу, там, где сейчас лежат Грин-парк и Сент-Джеймсский парк. На севере участок Сент-Джеймс уже оформился как площадь с чинно стоящими кирпичными домами, а во всех остальных местах линии новых домов пересекали более опасную заросшую лесом и кишащую разбойниками местность и небольшие очаги сельскохозяйственного производства. К началу XVIII века поля к северу и югу от Оксфорд-стрит были разделены на одинаковые прямоугольные участки аристократических поместий и утыканы белыми колокольнями быстро выросших новых церквей. Шли десятилетия, и старые напоминания о мелком производстве и покосившиеся деревенские дома с остроконечными крышами уступали место рядам опрятных кирпичных домиков, подобных тому, в котором поселился Браммел, и украшенных произведенными в большом количестве деталями в классическом стиле. Наконец, когда наступил новый век, извилистая «распаханная линия снесенных домов» прошла от нового Риджент-парка к Сент-Джеймсу, создав оштукатуренную границу между благородным средоточием модной жизни на западе и более шумным производственным и торговым районом на востоке. И в целом сеть торговых улиц служила мостом между желаниями и потребностями растущего местного населения и новыми доками выше по реке, воротами, через которые в город поступали плоды имперской экспансии и символы новой самоуверенности. В подобном организованном хаосе Саммерсон обнаруживает рациональную основу:

Лондон развивался не плавно и равномерно, а рывками, интервал между всплесками активности составлял примерно пятьдесят лет… Этот интервал сообразуется с циклами… в торговле XVIII века… Он очевидным образом связан с периодами, когда война сменялась миром, и менее очевидным образом – с ростом лондонского населения. Каждый всплеск… имел своего героя – выходца из определенного социального круга, представителя определенной ступени национального благосостояния, апологета определенного стиля^[40].

Именно характер такого развития вкусов точнее всего отражает развитие Вест-Энда как средоточия модного потребления, предвосхищая его репутацию как эпицентра дендизма начала XIX века. Своими корнями он уходит в «неопределенность» и «просторечную грубость» стиля Реставрации, это попытка разметить границы, только что возникшие в результате движения городских элит на новые территории за пределами Вестминстера и Сити после эпидемий чумы и пожаров 1660-х годов. С начала XVIII века желание крупных землевладельцев сделать столицу своим постоянным местом жительства и увеличить доход от ренты своих лондонских поместий привели к более целенаправленному развитию сознательной архитектурной риторики (палладианский стиль) и концентрации тех, кто претендовал, что нашел свой стиль, в тех местах, которые гранды пожелали сделать своим домом. Период «утонченности» и «полноты», во время которого все большее количество менее знатных мелкопоместных дворян и благоустроенных «горожан» стали мигрировать в Вест-Энд, предшествовал «наполеоновскому строительному буму», во время которого «быстро растущий класс владельцев магазинов, ремесленников и рабочих» присоединился к элитам, громко требуя себе подходящего жилья. Таким образом, социальное разобщение, ставшее более материальным после застройки Риджент-стрит, также выразилось в разнице во вкусах, которые «начали становиться эклектичными, с одной стороны, и строго стандартизованными – с другой»^[41]. Ключевой фигурой модных изменений был Браммел, который распространял свое влияние прямо в сердце этого развивающегося городского ландшафта. Выражаясь конкретнее, развитие стало возможно за счет тех розничных механизмов, которые были учреждены для того, чтобы способствовать местной знати в приобретении тонко проработанных внешних фасадов. Запросы аудитории, для которой играл Браммел, удовлетворяли предприятия, располагавшиеся на трех улицах: портные с Сэвил-роу, поставщики чулочных изделий, духов и предметов роскоши с Бонд-стрит и торговцы вином и табаком, шляпники и держатели клубов с Сент-Джеймс-стрит. Все три улицы на много лет вперед обеспечили себе статус центра притяжения для мужчин, желавших обновить гардероб. Историк архитектуры Джейн Ренделл выдвигает довольно смелую идею, что пассаж Burlington, расположенный в точке их схода, обслуживал и другие мужские потребности. Тогда как названные улицы сохраняли видимую благопристойность, в пассаже к амбициям дендизма примешивались плотские желания. Ренделл относится к пороку, скрывающемуся за респектабельным фасадом, с явным осуждением, и ярко живописует соблазны фланера:

Район вокруг пассажа Burlington был преимущественно мужской зоной. Бонд-стрит была центром дендизма и мужской моды. Здесь, в гостиницах и в апартаментах, например в Albany, стоящей параллельно пассажу, селились холостяки. Они проводили свободное время за выпивкой и азартными играми в мужских клубах… Неудивительно, что этот район был известен своими высококлассными борделями… Пассаж Burlington был тесно связан с проституцией, особенно его шляпные магазины… Застекленные витрины позволяли любоваться молоденькими продавщицами, обрамляя изображения «профессиональных красоток» на табакерках, продававшихся в табачных лавках, и выставлявшихся на витринах магазинов эстампов и гравюр^[42].

Учитывая, что денди неизбежно был сфокусирован на своем теле больше, чем на чужих, тезис о том, что Вест-Энд сохранял свою магнетическую притягательность во многом за счет сексуальной торговли куртизанок и модисток, нельзя считать полностью описывающим ситуацию. Вероятно, он делает более колоритным эротический контекст потребительской культуры, но он игнорирует ключевую психологическую особенность денди, которая была реконструирована в последующих исследованиях мужского модного стиля: а именно его видимое пренебрежение интимными отношениями с кем бы то ни было, кроме его собственного отражения, и, соответственно, приверженность социальной сдержанности. Легенды о Браммеле и д’Орсе построены на допущении о половой сдержанности и сознательном дистанцировании денди-протагонистов от окружающих соблазнов, и эта разборчивость распространяется и на этикет в одежде и совершении покупок^[43]. Именно такой гомосоциальной риторикой себялюбия со свойственным ей воспеванием мужского вкуса и идеализированного мужского тела пронизаны практики и пространства лондонского квартала торговцев мужской одеждой начиная с 1810-х годов. Это не значит, что стоит сбрасывать со счетов факт существования гетеросексуальной проституции в этом квартале – в конце концов, мало какому уголку британской столицы удалось избежать ее воздействия, – но это довод в пользу более серьезного изучения значимости денди как потребителя и распространителя стиля, который стремится получить нечто большее, нежели сексуальное удовлетворение. Привлекательность лондонских торговых улиц была коммерческой, не только телесной, о чем свидетельствовал маркиз де Вермон, вспоминавший, как по приезде в город его поразили широкие тротуары, нескончаемый людской поток, экипажи, выпячивание своего богатства. Его воображение воспламенили потенциальные возможности для модного потребления и хвастовства, а не для любовных похождений. Приобретение роскошных товаров и одежды могло быть и зачастую становилось самоцелью:

Спускался вечер… когда я прибыл, и густой желтый туман погрузил все в сумрак. И все же удобство ваших тротуаров не ускользнуло от моего внимания. По ним… толпы хорошо одетых пешеходов обоих полов торопились по своим делам, несмотря на плохую погоду и приближающуюся ночь. Не пропустил я и бесчисленные элегантные экипажи и груженые повозки, которые мешали нашему проходу… В то время как богатство и разнообразие хорошо освещенных лавок слепили меня и отвлекали внимание^[44].

На Олд-Бонд-стрит был представлен самый полный набор различных магазинов, которые поражали таких мужчин, как Вермон. Эта улица возникла в результате спекуляции недвижимостью, которой занимался сэр Томас Бонд после того, как в 1686 году на Пиккадилли был разрушен Клэрендон-хаус. Убегая на север среди полей в продолжение всего последующего столетия, к 1700 году она была расширена за пределы Клиффорд-стрит, где образовала Нью-Бонд-стрит, и достигла Оксфорд-стрит к 1721 году. К концу 1830-х годов она уже прочно ассоциировалась с мужчинами и элитой – к этому времени на Олд-Бонд-стрит насчитывались уже три компании, занимающиеся офицерской униформой, оружием, золотыми и серебряными позументами, придававшими требуемый элемент «показного блеска» костюму любого уважающего себя гвардейца. Четыре гражданских портных занимались основными элементами гардероба денди, в то время как один портной, занимающийся бриджами, один обувщик, два чулочника, два парфюмера и три шляпника изготовляли необходимые аксессуары. Прочие магазины предоставляли широкий выбор товаров, также необходимых для того, чтобы поддерживать лондонский праздный образ жизни. Торговцы вином и кофе, молочники, продавцы рыбы, пекари и мясники снабжали продуктовые кладовые аристократических домов, в то время как продавцы ковров и фарфора, обойщики, торговцы лампами и изготовители экипажей следили за тем, чтобы интерьер и поставляемые услуги отвечали моде. Помимо всех этих необходимостей, улица также привлекала тех, кто искал предметы традиционного джентльменского коллекционирования. Там, где не моделировали гардеробную, гостиную и столовую, обретались продавцы эстампов, торговцы картинами и несколько продавцов книг. По мере того как Олд-Бонд-стрит сменялась Нью-Бонд-стрит, усиливалась специализация: производители туалетных столиков, ювелиры, оружейники, седельник, прокатчик лошадей, производители зонтов, часовщик, изготовитель походного снаряжения, продавец экзотических безделушек, ножовщик и табачник боролись за клиентов с новыми портными, шляпниками и поставщиками книг и гравюр. Пара лавок модисток напоминали о том, что в мире существуют еще и женщины – им суждено будет завладеть этой улицей к концу XIX века, хотя может создаться впечатление, что утонченная репутация этой улицы, возникшая в начале XVII века, без изменений сохранилась и в XX веке^[45]. С впечатлениями Вермона сходен панегирик «Дорогой улице»^[46], опубликованный в 1937 году в журнале Country Life, слышится слабое эхо впечатлений Вермона:

На этой узкой, слегка изогнутой улице с ее постоянной процессией блестящих автомобилей и интересных людей сохранилось нечто, делающее торговлю почетным занятием, а не просто обменом денег на товар. Это можно почувствовать у витрин, в которых может демонстрироваться всего одна вещь, но это будет произведение искусства… Бонд-стрит романтична, потому что предполагает искусное мастерство и покупателя-знатока, потому что не все ее товары вывалены на витрины^[47].

Если Бонд-стрит извлекала выгоду из своих полных вкуса фасадов (сюда не относятся вульгарные витрины продавцов эстампов) и того, что она прочно ассоциируется с «аристократическим» режимом потребления, улицы, прилегающие к Сэвил-роу с востока, были более скромными в своей приверженности исключительно произведениям дендистского искусства. Настолько, что несведущий фланер времен Регентства, блуждающий по лабиринту мостовых между Мейфэром и новой Риджент-стрит, легко мог бы не узнать об их существовании. Отчасти это связано с традицией, согласно которой в те времена портной приходил домой к клиенту, а не наоборот, а также с незримостью пошивного процесса, в котором закройщики, гладильщики и швеи были заточены в мастерские, расположенные в подвалах или на вторых этажах. Cитуация усугублялась географическим влиянием Риджент-стрит на общество. По мере того как запад и восток все четче разделялись на зоны потребления и производства, «нечистое» дело пошива, на котором был построен бизнес портных, неизбежно стало перемещаться в сторону более дешевой арендной платы и рабочих рук Сохо, подальше от изысков Парк-лейн. К тому же в то время идея витрины казалась портным, работающим для высших слоев общества, неуместной и даже вульгарной. Репутации строились на рекомендациях узкого круга знатоков одежды, а не на броских витринах. В эпоху, предшествующую появлению массовых профессиональных журналов, рекламирование и презентация заключались в демонстрации качества готовой продукции, которую надевал напоказ должным образом титулованный клиент, что требовало хорошего знания текущих вкусов аристократов и превосходного, интуитивного понимания уклада и привычек богачей^[48]. Поэтому большая концентрация портных в пределах старого района Берлингтон, с его либеральной россыпью арендаторов благородного происхождения, неудивительна.

Мейер с Кондуит-стрит, Швейцер и Дэвидсон с Корк-стрит и Уэстон с Олд-Бонд-стрит от своих домов с медными табличками могли за десять минут дойти пешком до дома Браммела на Честерфилд-стрит, чтобы устроить обычную примерку или доставить очередную обновку^[49]. В числе местных клиентов, известных расточительными привычками и новаторскими вкусами, был, в частности, грубиян лорд Бэрримор, байронический монстр, имевший возмутительное и пошлое увлечение выездкой. Под его руководством на Сэвил-роу был учрежден небольшой театр, где в 1790-х годах устраивались аристократические любительские представления, привлекавшие внимание литературной и театральной богемы, например Эдмунда Кина, актерского семейства Кембл, Ричарда Шеридана и самого Байрона. Лорд Элванли, последовав примеру Браммела в выборе жилья и манеры развлекаться, обосновался неподалеку, на Парк-стрит (за углом Честерфилд-стрит). Изысканные вечеринки Элванли особенно славились великолепными абрикосовыми пирогами. Непосредственный преемник Браммела, граф д’Орсе, также приходил в этот район Сент-Джеймса пополнять свой гардероб. Его портной Крид располагался по адресу Кондуит-стрит, 33, и вместе с Джорджем Стултцем, основавшим дело на Клиффорд-стрит в 1809 году, они укрепили репутацию этого района как Мекки щеголей.

Такое сосредоточение законодателей мод было губительным для мест, за которыми ранее уже закрепилась слава территории модного потребления, и оно демонстрирует, как представления о моде разнились, шла ли речь о причудах непостоянного бонтона или об «официальном» понимании, скованном поступью развития мегаполиса. К примеру, улица Сент-Джеймс с ее сверхреспектабельными клубами и благородными поставщиками традиционной мужской провизии к концу XVIII века стала более тесно ассоциироваться со старой гвардией как в отношении политики, так и в отношении моды. После того как Чарльз Фокс, Принц Регент и Бо Браммел перенесли свои покупательские привязанности на север от Пиккадилли, книги заказов торговцев Сент-Джеймс-стрит, например шляпника Джеймса Локка, стали заполняться за счет более реакционной клиентуры; ирония заключается в том, что выживание подобных фирм обеспечили внешне консервативные правила одеваться, установленные Браммелом^[50]. Определения того, что должно стать модным, возникали в результате непримиримого противостояния между критериями, установленными традиционными охранителями социальной и политической власти – правящей элитой, – и заявлениями более молодого городского поколения, пренебрегающего авторитетами и самовластно утверждающего свой взгляд на моду. Тем не менее уже в 1821 году журналист Пирс Иган, составляя яркий портрет модного сообщества столицы для «Жизни в Лондоне», очевидным образом пренебрегает симпатиями той или иной части потребителей, вдохновляясь щедротами розничного сектора, меняющейся структурой строений, пространств и населения и растущей славой богатого ресурсами Вест-Энда в той же мере, в какой и предписаниями любого из диктаторов вкуса. Знаменитый текст Игана, в котором фигурируют энергичные герои Джерри Хоторн и Том Коринфянин, в самом деле на свой разбитной манер прославляет новое многообразие Лондона. Он сочетал в себе простонародность и изысканность, поэтому покорил народное воображение настолько, что его эпизоды были адаптированы для сцены в четырех различных версиях, самая популярная из которых выдержала в театре Адельфи более 300 показов^[51]. Как и свидетельствовало подобное возбуждение, множащиеся атрибуты и желания мужской моды и удлиняющиеся столичные улицы переплелись друг с другом в более общем смысле, вероятно, вследствие растущей конкуренции за право обладать манящим чувством нового лондонского стиля:

Действительно, мегаполис – это полная ЦИКЛОПЕДИЯ, в которой каждый мужчина даже самых религиозных и строгих нравов, принадлежащий к любому вероисповеданию, может найти что-нибудь, радующее его желудок, соответствующее его вкусам, кошельку, расширяющее его знания и создающее у него ощущение довольства и уюта… Действительно, любая ПЛОЩАДЬ в мегаполисе – это род карты, которую стоит исследовать, если источником любопытства посетителя являются богатства и титулы. В Лондоне нет улиц как таковых, его улицы можно сравнить с большим или маленьким сообщением, изобилующим анекдотами, происшествиями и диковинами… и даже в самом бедном подвале есть те или иные черты, созвучные манерам и чувствам этого великого города, которые можно описать в блокноте и в последующий период пересмотреть с большим удовольствием и удовлетворением^[52].

Модная идентичность денди

Теперь я чувствую себя вынужденным описать ради потомков породу денди 1820 года. Денди получился от самолюбивого Притворства – его матери, его праматерью был Петиметр, или Макарони, прапраматерью – Фривольность, прапрапраматерью – Наглость, Пижонство, а самым ранним предком была Хитрость. Его дядя Бесстыдство – а трое братьев Лукавство, Обман и Вранье! А еще они породнились с обширным родом Шафлтонов. Действительно, это создание, напоминающее шляпную коробку, настолько уверенно возглавило шествие модников, что франты совершенно от них отстали; хлыщи исчезли; вертопраха нигде было не сыскать; ферты устарели; фата невозможно было встретить; пижоны потерялись без вожака, устыженные и притихшие. Триумф праздновал только Прожигатель Жизни – его превосходство было столь неподдельным, что он затыкал любую подделку за пояс^[53].

Идея денди стала чем-то вроде трюизма, он стал всем известным актером на культурной сцене начала XIX века и общим символом всевозможных литературных, артистических, философских и социальных событий. Но стоит остановиться и переосмыслить то, в какой зависимости от позиционирования Лондона как сердца мужских модных интересов, материальных и иного рода, находился этот сибаритствующий персонаж. Как становится ясно из описания Игана, его повсеместное присутствие в течение 1810-х годов было подкреплено более давней генеалогией лондонских типов, вплоть до повес и пижонов XVII века, царивших в кофейнях и часто встречавшихся в списке действующих лиц в драме периода Реставрации. Это были распутные аристократы, чья идентичность строилась вокруг их любовных достижений, остроумия и поразительной любви к самым крайним проявлениям современного гардероба; лихо завитые парики, огромные кружевные манжеты, «странно» раскрашенные жилеты и каблуки головокружительной высоты символизировали безответственность и избыточность. Ближе к денди по времени были макарони, которые использовали одежду для того, чтобы обозначить свои политические и сексуальные предпочтения и пошатнуть установленный порядок вещей. Как показал Питер Макнил, макарони, тщательно контролируя внешний вид, эксплуатировали расслабленность и изысканность как ассоциацию с континентальными вкусами, чтобы подорвать целый ряд принятых представлений и предписаний, касающихся различных спорных социальных и экономических вопросов: от допустимых гендерных ролей до прерогатив короны^[54]. Облегающие костюмы пастельных цветов, небольшие шляпы и чрезмерный макияж породили дискуссию о внешнем характере этого влияния. Это был стиль одежды и поведения, который, хотя и зародился в Лондоне, казался пришедшим из других сфер. Реальные и изображенные умонастроения этих новаторов были тесно связаны с описанной Иганом обновленной версией, а их большая женственность компрометировала мужественность их более поздних последователей. Однако возникший идеал ставится на голову выше предыдущих, что являет собой очевидный пример патриотического рвения, которое позиционировало молодого модного жителя Вест-Энда с его скромным, но усовершенствованным гардеробом с Мейфэра и «здоровым» интересом к развлечениям в танцевальном зале, на боксерском ринге и на скачках, как нового прожигателя жизни – коринфянина в современной версии Древнего Рима.

Тот факт, что новый денди был непосредственным плодом коммерческого ренессанса Лондона, а не просто абстрактным порождением сатирического пера, становится понятным благодаря различным комментариям, в которых рассматриваются физические сложности, с которыми он сталкивается, а также усилия, которые он предпринимает, чтобы облачиться в должное платье и должным образом отклониться от нормы^[55]. Так, во многих описаниях стиля жизни модных молодых лондонцев этого периода портной и чулочник были либо ценными проводниками по новой территории модного города, либо жадными лакеями, поскольку их благосостояние зависело от трат их экстравагантных клиентов. В анонимных «Мемуарах фланера» (1800) некий мистер Димити с Пиккадилли представлен как проницательный интерпретатор модного, торговец, чье близкое знакомство с причудами дендизма необходимо для поддержания уютного мещанского дома:

Когда я впервые пришел к этому продавцу белых галстуков и белого полотна, он отвел меня в сторону и весьма откровенно заметил: «Я всегда стремился нанимать смышленых и хитрых ребят к себе в лавку, поэтому я полагаю, что ты будешь следовать установившимся максимам, а звучат они так: „Заманивай всех, кого можешь, но не давай никому заманить себя. Старайся показать превосходную сторону товара и всегда предлагай две цены“». А иначе на что бы сосед мой Фрот, галантерейщик, содержал свой кабриолет и загородный дом в Ньюингтон Батс? И разве мог бы я сам позволить себе фаэтон и виллу в Хаммерсмите?^[56]

Представление о том, что стандарты моды были в равной степени под контролем торговцев и находились в руках элитарных потребителей, вызывало озабоченность, которую также можно обнаружить на страницах «Английского соглядатая», еще одного отчета о жизни мегаполиса, конкурирующего с текстом Игана и опубликованного четыре года спустя, в 1826 году. Его автор, Чарльз Моллой Уэстмекотт, писавший под псевдонимом Бернард Блэкментл, использовал те же приемы и подробно описал разнообразие лондонских мест в рассказе о том, как опытный повеса знакомит провинциального новичка со столицей. Оба этих описания были проиллюстрированы одним иллюстратором – Робертом Крукшенком. По тону, однако, текст Блэкментла меньше напоминал экстравагантный гимн высшего и низшего общества, а скорее рассказывал об аморальности нового праздного класса, который автор мог наблюдать в салонах и гостиных Вест-Энда. Знание в области моды было той ценностью, которая сохраняла статус независимости от класса, что колебало старый социальный порядок. Как жаловался один из персонажей Блэкментла:

Теперь совсем невозможно наслаждаться обществом и чувствовать себя уютно на публике без того, чтобы оказаться в компании своего торговца свечами или мясника; или отправиться в приятную загородную прогулку и не встретить своего продавца льна или портного, у которого лошадь или экипаж лучше, чем у тебя… Действительно, было бы непросто, если бы те, кто позволяет другим красоваться всю неделю, не могли бы немного пощеголять в воскресенье… Теперь это деловой вопрос: многие из этих торговцев безделушками к западу от Темпл-бара считают, что для них следить за тем, во что одеваются люди, гуляющие в парке, а также за новыми лицами так же важно, как мне – наблюдать за фондовым рынком. Если они видят, что их клиент при деньгах и на хорошем счету, они решаются заполнить еще одну страницу в своем гроссбухе; если, напротив, тот выглядит робким, показывается только по воскресным дням и вызывает пренебрежение со стороны высоких особ – что ж, тогда они понимают, что от этого клиента пора отказаться^[57].

Вымышленный портной с Риджент-стрит Ричард Праймфит, чей образ создан Пирсом Иганом, демонстрирует более расслабленные и взаимовыгодные отношения между денди и торговцами, которые отличаются от тех социальных трений, что описывает более консервативная картина Блэкментла. В свежей интерпретации преобразованной столицы портной предстает современным победителем, стоящим вровень с борцами-профессионалами и подобными джентльменами. Находясь в центре паутины социальных связей, Праймфит в торговле опирался на собственную репутацию «благородного» ремесленника и на молву среди самых модных мужчин Лондона, равно как и на свои превосходные навыки и изделия; так что «в Лондоне ни один джентльмен, который хотя бы раз оказывался записанным в бухгалтерские книги Дикки, не станет слушать никакого другого портного, что делало PRIMEFIT синонимом изящного кроя, лучших материалов и первоклассной работы»^[58]. В обмен на привилегию одевать известных и отпетых, Праймфит оказывал услуги, меняя условия кредитования, и незаметно охранял свои глубокие профессиональные знания в области секретов дендизма. Другими словами, портной с Вест-Энда был едва ли не объектом культа, а взлет Праймфита был похож на взлет его прототипов, Стултца и Мейера:

Со временем дело приняло ожидаемый оборот. Многие давно просроченные чеки были оплачены. Приумножался его капитал. Его дело также настолько невероятно разрослось, что для того, чтобы держать его в порядке и соблюдать пунктуальность, нужно было нанять нескольких клерков… Его модная слава была настолько громкой, что к мистеру Праймфиту стали обращаться многие щеголеватые торговцы, считавшие, что им необходимо «самое лучшее пальто», для «праздничных и выходных дней», сколько бы оно ни стоило… В общем, мистер Праймфит добрался до вершины своих усилий – теперь своими мерками обеспечил себе экипаж. Дикки прославился кроем своих пальто. Он был особенно обязан Тому Коринфянину как законодателю моды^[59].

Кое-какие познания о пронизанном столичным духом мастерстве портных Вест-Энда можно извлечь из описанной Иганом сцены, в которой Праймфит обмерял Джерри Хоторна, кузена Тома из деревни, чтобы сшить ему новый костюм, подходящий для конных поездок и прогулок по Гайд-парку, а не для деревенских лугов. Большое значение придается ловкой игре с контрастами света и тени при распределении деталей и моделировании того, как лежит ткань, умелой «лепке» торса, которая отразила бы возвышенный вкус и определенное изящество пропорций (это мастерство выиграло от последних преобразований портновского метода, которые поставили систему кроя в зависимость от математического понимания анатомии). Воспоследовавшая трансформация подчеркнула добротную деревенскую конституцию Джерри, но также позволила отрегулировать ее таким образом, что охотничья и военная функциональность, на которых изначально построено британское портновское дело, утратили утилитарное значение, превратившись в символическую форму городского позирования; чувственность денди строилась в прямой оппозиции к тому, что подразумевало более простой буколический режим мужественности. Город и деревня стали двумя крайними точками модного диапазона, воплощенными даже в дизайне одежды:

В то время, пока мистер Праймфит снимал мерки, измеряя корпус молодого Хоторна, Коринфянин улыбался про себя, глядя на крепкий, подтянутый зад своего любимого деревенского кузена. Мысленно сопоставив круп Джерри с мягкими местами приятелей-денди, он отдал предпочтение сельской породе родича и, ухмыльнувшись, заметил Праймфиту, что давно не имел столь прочных тылов^[60].

Что такое выражение ультрагородского вкуса в одежде было чем-то большим, нежели результат приложения портновского мастерства или желание элитарных потребителей навязать локальную гегемонию стиля как символ превосходства и принадлежности к закрытому социальному слою, считает историк Питер Мэндлер, который прослеживает связи между выбором стиля жизни и политической борьбой в первой половине XIX века. Мэндлер показывает, каким образом самопрезентация праздных людей в аристократических субкультурах Лондона конца XVIII века сознательно моделировалась как полная противоположность старательного и «ответственного» индивидуализма, распространившегося в качестве моральной и религиозной позиции британских аристократов и растущего провинциального среднего класса. Так, наследники политической философии Чарльза Фокса с ее «предпочтением города перед деревней как лучшего и самого всеохватного микрокосма Англии», ее настойчивым утверждением «необходимости понимать, что у аристократии более высокая культурная миссия, чем эгоистичное развитие поместий, торговли и банковского дела», олицетворявшее ограниченный круг забот помещичьего быта, и с ее увековечиванием расточительства и жизни на широкую ногу как фасада, за которым более серьезные обязанности могли свободно исполняться, обнаруживали естественную принадлежность к действовавшим в области визуального денди Вест-Энда^[61]. В этом контексте все большее распространение дендиподобных стилей поведения в аристократических кварталах Лондона в течение 1810-х годов выглядит вполне логично, если учесть, что потребление одежды и других предметов роскоши становится для молодых богатых мужчин важным признаком определенной политической принадлежности. Мэндлер подробно описывает различные типы – от «бесчинствующих членов клубов, заполонивших Вест-Энд», чьи безответственные поступки являются актом неуважения к более «достойным» земельным и семейным занятиям, до раздваивающейся тропинки, открывающей перед молодым «светским человеком» возможность выбирать между открыто политическим «реакционным романтизмом, воплощенным в „Молодой Англии“»^[62] и «более радикальным романтизмом, отражавшим военный или морской опыт». Но наиболее вестиментарно выраженным был еще один тип, который также возник как реакция на необходимость брать на себя ответственность и требования сохранять существующее положение вещей. «Это был ультрамодный и ультрааристократический тип, сознательно противопоставляющий себя мещанству и дебоширству военного мира»^[63]. Все четыре связывал между собой общий материальный контекст лондонского высшего общества этого периода, либеральный и ориентированный на мегаполис стиль, не вяжущийся с довольно пуританской культурой, одобренной в стране в целом. Его характеризовали «любовь к роскошной жизни, путешествиям, любовным похождениям, веселым компаниям, классической литературе, красноречию и искусствам»^[64]. Можно ли придумать лучший двигатель для популяризации дендизма как серьезного лондонского времяпрепровождения?

Предельная фаза такой позы (и точка, после которой она начинает приходить в упадок) представлена в написанном в 1828 году Бульвером-Литтоном романе «Пелэм, или приключения джентльмена», в котором главный герой выбирает для себя имидж, который ближе вызывающе стилизованному поведению Д’Орсе, чем явно регулируемой самопрезентации Браммела. Как замечает Элисон Эдбургем, случившееся в конце 1820-х изгнание Браммела в Кале кредиторами неизбежно способствовало медленному ослабеванию его влияния в вопросах лондонской моды. Облегающее, изобретательно сшитое синее пальто с серебряными пуговицами, которое стало несколько милитаристским фирменным знаком Браммела, сменилось в целом более открытой, более лощеной альтернативой черного цвета, в большей степени подходящей для драм в гостиных, для сплина и скуки, свойственных новому стилю денди^[65]. Пелэм ясно показывает, как прогресс в области отношений между полами, в обществе и политике был связан с выбором такой дендифицированной идентичности:

Прибыв в Париж, я тотчас решил избрать определенное «амплуа» и строго держаться его, ибо меня всегда снедало честолюбие и я стремился во всем отличаться от людского стада. Поразмыслив как следует над тем, какая роль мне лучше всего подходит, я понял, что выделиться среди мужчин, а следовательно, очаровывать женщин я легче всего сумею, если буду изображать отчаянного фата. Поэтому я сделал себе прическу с локонами в виде штопоров, оделся нарочито просто, без вычур (к слову сказать – человек несветский поступил бы как раз наоборот) и, приняв чрезвычайно томный вид, впервые явился к лорду Беннингтону^[66].

Столь напускная манера непринужденно одеваться контрастирует с более «изнеженными» привязанностями соперника Пелэма Раслтона, героя, явно списанного с Браммела, чья единственная цель в жизни состояла в том, чтобы представить собственное тело как изысканное произведение искусства. Денди старой школы заявляет:

Шести лет от роду я перекроил свою куртку на манер фрака, а из самой лучшей нижней юбки своей тетушки смастерил себе жилет. В восемь лет я уже презирал просторечие… В девять лет у меня появились собственные понятия о том, что мне подобает; я с поистине королевским величием отвергал солодовый напиток и необычайно пристрастился к мараскину; в школе я голодал, но никогда не брал вторую порцию пудинга, и из своих карманных денег – одного шиллинга – еженедельно платил шесть пенсов за то, чтобы мне чистили башмаки. С годами… чтобы изготовить мне перчатки, я нанимал трех мастеров – одного для части, покрывающей ладонь, второго для пальцев и третьего – особо для большого пальца! Благодаря этим качествам мною стали восхищаться, меня начало обожать новое поколение, ибо в этом вся тайна: чтобы вызвать обожание, нужно избегать людей и казаться восхищенным собою^[67].

То, что этот довольно бесстрастный стиль, предполагавший доверие к мастерскому навыку и демонстрацию детально проработанного силуэта, постепенно стал уступать место более расслабленному и романтизированному пониманию своего «я», построенного на понятиях «врожденного» аристократического чувства вкуса, выражено в отказе Пелэма признавать портного из Вест-Энда единственным арбитром в области моды. Критикуя взгляды тридцатилетней давности, назначившие Бонд-стрит и Сэвил-роу источником познаний в области одежды, Бульвер-Литтон предвосхитил угасание мощного столичного дискурса, в котором славились таланты портного джентльмена и элитные товары, которые можно найти на модных городских улицах. По всей видимости, денди выпускали бразды правления лондонской модой и ее развитием из рук, настолько, что снаряжение мужского тела стало делом укромным и личным, а не публичным и саморекламирующим. Примечательно, что для нападки Пелэм выбирает одного из самых известных пионеров-портных первого поколения:

Стултц стремится делать джентльменов, а не фраки; каждый стежок у него притязает на аристократизм, в этом есть ужасающая вульгарность. Фрак работы Стултца вы безошибочно распознаете повсюду. Этого достаточно, чтобы его отвергнуть. Если мужчину можно узнать по неизменному, вдобавок отнюдь не оригинальному покрою его платья – о нем, в сущности, уже и говорить не приходится. Человек должен делать портного, а не портной – человека^[68].

Еще два обстоятельства складывались против затянувшегося властвования вест-эндского дендизма в том виде, как он сложился в славные времена Браммела. Первым было открытие Парижа для британских аристократов в 1814 году после поражения Наполеона и прекращения военных действий на Ла-Манше; второе – растущая популярность стиля денди среди тех, кто не обладал «естественным» правом называть себя джентльменом. Во-первых, важно, что модный стиль Пелэма доводится до совершенства как у д’Орсе в парижской резиденции английского лорда, а не на улицах Сент-Джеймса. Если в 1790-х годах в Париже англофилия привела к почитанию британского вкуса в одежде, то к 1820-м Париж окончательно восстановился в статусе международного центра модных взглядов и роскошной жизни. Таким образом, бархатный комфорт парижского отеля был мощным конкурентом для более сдержанной концепции модной мужественности, существовавшей по другую сторону Ла-Манша. Подобное смещение вестиментарного центра привело к тому, что те, кто все еще придерживался лондонского стиля, стали выглядеть отсталыми. Капитан Гроноу так вспоминал об этом:

Сразу после войны тысячи странно одетых англичан заполонили Париж… жители нашей страны, мужчины и женщины, так надолго отлученные от французских мод, признавали собственную моду столь же примечательной и эксцентричной, как и парижскую, и намного менее грациозной… Джентльменам было свойственно носить светло-голубой или табачного цвета фрак с медными пуговицами и фалдами, доходящими почти до каблуков, гигантское количество брелоков, свисающих из кармашка для часов, а их панталоны были короткими, узкими в коленях; завершали туалет просторный жилет с объемным муслиновым галстуком и рубашка с оборками. Одежда британских военных с ее жесткостью и формальным уродством тоже была громоздкой и смехотворной^[69].

Воспоминания Гроноу испещрены подобными карикатурными зарисовками, и он с большим удовольствием описывает крайние проявления дендизма у целого ряда лондонских персонажей, являющих собой иллюстрацию определенного рода упадка в том, что касается мужской моды начала XIX века, и ожившие версии гротескных сатир Крукшенка. Был среди них подполковник Келли «до предела надменный и очень любящий одежду», чьи сапоги славились зеркальным блеском. Секрет ваксы для них знал только его слуга, чьи услуги были объектом всеобщей зависти; после гибели хозяина, лишившегося жизни при пожаре на таможне, когда он пытался спасти свою драгоценную обувь, тот был продан с аукциона предложившему самую большую сумму. Член парламента Майкл Анджело Тейлор отличался своим необычным внешним видом, блестящими серебристыми волосами, родимым «винным пятном», кожаными бриджами и «ненакрахмаленным изысканно-белым галстуком, над которыми возвышалась весьма широкополая касторовая шляпа». Полковник Маккиннон, известный своими физическими данными и ловкостью, во время вечеринок модников демонстрировал свое ребячество и безответственность, которые ассоциировались с вест-эндским образом жизни, «скача по мебели в комнате, как мартышка». А сэр Ламли Скеффингтон, старомодный макарони, «обычно красил лицо так, что выглядел как французский пудель; он одевался на манер Робеспьера и занимался другими безумствами… Его приближение всегда предвещал сладкий запах; а когда он приближался, то возникало ощущение, будто находишься в атмосфере парфюмерной лавки»^[70].

Все эти франты, которых Гроноу объединяет под названием «светские люди», выставили дендизм на всеобщее осмеяние. Предположительно из-за их мании к экстравагантному поведению и клоунских действий, во всем противоположных элегантному кодексу поведения, который был установлен людьми, подобными Браммелу, в качестве наиболее соответствующего жизни на новых площадях, в парках и домах, они оказались вытеснены на задворки благородного общества (хотя к 1820-м подобная строгая критика стала больше ассоциироваться с респектабельными, буржуазными и читающими книги об этикете жителями Блумсберри, которые служили хорошо воспитанным противовесом для излишеств Вест-Энда). Более того, Гроноу намекает на темное происхождение этих «звезд» колонок светской хроники и лавок с гравюрами, подразумевая, что элегантная одежда и экстравагантный внешний облик стали пустым означающим для аристократизма, чьи ассоциации запятнались развитием торговли и пониманием того, что чувство модного можно не только унаследовать, но и купить. Окончательное доказательство такого положения вещей находим в народных балладах, карикатурах и сатире, которые превратили денди в предмет насмешек, персонажа, легко узнаваемого в разных социальных слоях и высмеиваемого за претенциозность и неизбывный снобизм. Такие репрезентации должны были заполонить лондонские тротуары в период поздней ганноверской династии. Ниже приведено типичное сочинение, предвещающее гибель элитарной модной идентичности, обратившей внимание всего мира на лондонские лавки, знаменитостей и моду. «Очарованный денди» – это факсимиле письма Джона Слинка, клерка, работающего в Сити, его любовнице, которая занималась пошивом манто. Это довольно напыщенный эпилог для той моды, что инициировали Браммел и подобные ему:

Любезнейшая, проходя по переулку Сент-Мэри, я купил пару подержанных веллингтонов, которые получил за шесть шиллингов и пять пенсов, у меня не было денег, но продавец, видя мой благородный облик, был настолько добр, что отпустил мне в долг. У них очень высокие каблуки, и я теперь учусь модной походке на каблуках, что позволит во многом скрыть эффект от моего плоскостопия. У меня есть пара подержанных корсетов; и вчера я пошел к моему портному (который никогда не отказывал мне в доверии) и заказал новый костюм и сказал ему сделать на моих брюках фальш-лампасы, которые, как он заверил меня, он в лучшем виде выполнит к вечеру субботы. Так что в воскресенье ты очень обяжешь своего возлюбленного, если будешь готова к одиннадцати покататься со мной, но не на одном из тех наемных экипажей, которые я терпеть не могу, с именем владельца под окнами, которое может прочитать любой, – я поищу какую-нибудь изысканную бричку, чтобы, когда мы будем кататься, нас принимали за достойных людей, каковыми мы и являемся, которые отправились посетить свои загородные владения:

Если спросишь мой совет, то занятья лучше нет,

Чем быть денди

В экипаже рассекать, нос повыше задирать —

Ведь ты же денди!^[71]

Территория развлечений фланера

В то время как образ и идентичность лондонского денди стали доступными для представителей разных социальных слоев, перемещаясь между ними с такой легкостью, что этот термин в конце концов лишился любых прямых ассоциаций с мужчинами – представителями определенного класса, количество мест, где денди мог демонстрировать свой доведенный до совершенства внешний вид, было жестко ограничено за счет возможностей и опыта, предлагаемого столицей. В этом смысле развитие мужской моды в данный период вновь оказывается привязанным к физическому росту и материальной сложности лондонской городской структуры. Увидев, как процесс конструирования образа денди зародился в плотной концентрации аристократических домов и торговцев элитными товарами в Вест-Энде, мы считаем необходимым изучить разнообразные пространства и контексты, в которых подобная вестиментарная философия выкристаллизовывалась и применялась на практике, поскольку отношения между денди и удовольствиями его родного города были очень насыщенными и сложными. Во многих смыслах они отражали иерархические социальные связи, которым подчинялась в целом аристократическая жизнь, и деятельность денди отображала строго оберегавшийся цикл приемов, балов и собраний, приставших городскому сезону. Но в других смыслах практика дендизма выходила за пределы этих формальных границ, удостоверяя, что между высшим и низшим обществом не было непримиримых противоречий, и внедряя элемент угрозы для общества, культурного кровосмешения в практику моды. Благодаря этому Лондон стал постоянным местом сосредоточения форм модной стилизации, которые настолько же были обязаны энергии улиц и брожению толпы, насколько салонным дискуссиям. Можно даже утверждать, что именно этот дендифицированный дух неуважения к жеманству правящего общества и открытости хаотичной и творческой городской жизни превратили Лондон в альтернативный или конкурирующий локус для производства моды в более долгосрочной перспективе, поставив его в оппозицию более регламентированному модному диктату Парижа, где с конца XVIII века он находится до сих пор.

Как показали Ренделл и другие, идея и практика фланирования позволяли денди свободно передвигаться между столичными зонами удовольствия, создавая едва ли не порнографическое фантастическое представление о Лондоне как о месте, изобилующем телесными наслаждениями для разборчивого джентльмена. Будучи более ранней вариацией того, что к середине XX века станет хобби выходного дня для представителей нижнего среднего класса, живущих в пригородах, заключающимся в прогулках по лесным массивам и спортивных упражнениях, на начало XIX века практика фланирования была в целом более городской и развратной. The Rambler’s Magazine, «Журнал гуляки», выходивший в Лондоне в 1820-е годы, четко определял интересы своего типичного читателя, позиционируя себя как «анналы галантности, веселья, удовольствия и хорошего тона. Изысканный букет любовных, вакханальных, эксцентричных, юмористических, театральных и литературных развлечений. Наш девиз – будьте веселым и свободным! Пусть любовь и радость станут вашим изысканным сокровищем; глядите на наше издание радостными глазами и фланируйте от одной сцены удовольствия к другой». Этот журнал, представлявший собой коллекцию эротической прозы, фривольных гравюр, изображающих совокупление в классическом и восточном стиле, а также непристойных слухов, касающихся интриг высшего общества, служил инструкцией по дендизму, где соединялись балы Мейфэра, которые посещали скандально известные куртизанки, например Хэрриет Уилсон, парады мод в Гайд-парке, которые повторялись на протяжении Сезона^[72], и более грубое прославление мужской дружбы в питейных и игорных притонах и на кулачных боях пролетарского Ист-Энда. И в каждом из этих сценариев в центре оказывалась невозмутимая фигура «хорошо одетого мужчины», чей скромный наряд давал ему необходимую защиту от мира, который был сомнительным с моральной точки зрения и зачастую – опасным для здоровья. В таком случае сентенции таких авторов, как Бульвер-Литтон, касающиеся значения одежды и создания собственного образа, выглядят убедительными. Городской мужчина одевался отнюдь не для того, чтобы удовлетворить требования высокомерного нарциссизма, он считал необходимым выбрать костюм и такое отношение к окружающему миру, которое ставило бы его в выигрышное положение в диких и агрессивных условиях. Денди почти буквально экипировал себя, чтобы вступить в некую форму сексуальной и общественной борьбы. Пелэм дает будущему лондонскому денди совершенно уместные советы:

Неизменно помните, что одеваетесь вы для того, чтобы восхищать не себя самого, а других.

Совершая свой туалет, старайтесь, чтобы дух ваш не волновали слишком сильные переживания. Для успеха совершенно необходима философическая ясность духа…

Помните, что лишь тот, чье мужество бесспорно, может разрешить себе изнеженность…

Красавец может позволить себе одеваться кричаще, некрасивый человек не должен позволять себе ничего исключительного; так в людях замечательных мы ищем то, чем можно восхищаться, от обыкновенных же требуем только, чтобы нам ничего не приходилось им прощать…

Уметь хорошо одеваться – значит быть человеком тончайшего расчета… именно в манере одеваться проявляется самая тонкая дипломатичность…

В том, как облегает шею воротник и как завивается локон, может таиться гораздо больше скрытых чувств, чем это кажется людям поверхностным. Разве мы с такой готовностью сочувствовали бы горестной судьбе Карла I и прощали бы его неискренность, если бы на портретах он являлся нашему взору в куцем паричке с косичкой? Ван Дейк был более глубоким мудрецом, чем Юм.

В манере одеваться самое изысканное – изящная скромность, самое вульгарное – педантическая тщательность.

Манера одеваться содержит два нравственных начала – одно личного, другое общественного характера. Мы обязаны заботиться о внешнем впечатлении – ради других и об опрятности – ради самих себя.

Одевайтесь так, чтобы о вас говорили не «Как он хорошо одет!», но «Какой джентльмен!».

Избегайте пестроты и старайтесь, выбрав один основной спокойный цвет, смягчить благодаря ему все прочие. Апеллес пользовался всего четырьмя красками и всегда приглушал наиболее яркие тона, употребляя для этого темный лак.

Для проникновенного наблюдателя не существует пустяков! Характер проявляется в мелочах…

Свисающий чулок свидетельствует о полном безразличии его обладателя к тому, понравится он окружающим или нет. Но и бриллиантовый перстень может стать проявлением недоброжелательства.

Изобретая какое-либо новшество в одежде, надо следовать Аддисонову определению хорошего стиля в литературе и «стремиться к той изысканности, которая естественна и не бросается в глаза».

Тот, кто любит мелочи ради них самих, сам человек мелкий; тот же, кто ценит их ради тех выводов, которые можно из них сделать, или ради тех целей, для которых они могут быть использованы, – философ^[73].

После такого списка не покажется удивительным, что на карикатурах лондонского денди чаще всего изображали как молодого человека в комнате для одевания, которого готовила как на парад армия портных, парикмахеров, корсетников, обувщиков и слуг. Вывернув наизнанку картину Уильяма Хогарта «Будуар графини», входящую в цикл «Модный брак», художник Хит изобразил героев своей сатирической серии «Мода и безумства» (1822) Лубина и Дэшелла, которых посещают лучшие торговцы Мейфэра. Лубин сидит на стуле, по-мужски расставив ноги в центре своей гардеробной, в то время как брадобрей, в чьей собственной шевелюре качаются несколько гребней, ухаживает за его локонами. Справа от него портной перед ростовым зеркалом подгоняет линию пояса на его фраке, сзади слуга подносит сапоги для верховой езды, в то время как слева драпировщик предлагает образцы различных тканей. Его друг Дэшелл, великолепный в своих полосатых шароварах и подобранном под них жилете, вычитывает в газете последние скандалы, задрав свой узорчатый халат таким образом, чтобы получше погреть зад у огня. На следующем листе оба спускаются по ступеням дома в Мейфэре, одетые в дорогие туалеты и держа в руках кнуты, и направляются в Тэйтерсол, на модные лошадиные торги в Гайд-парк-корнере. Их внешний вид настолько великолепен, что проходящий мимо пекарь выпускает из рук свои товары, которые летят в лицо служанке, застывшей от мимолетного вида крайнего проявления модности^[74]. Продолжив спускаться по социальной лестнице, мы обнаружим, что потенциал к превращению, заложенный в модной одежде, и необходимость следить за тем, чтобы ее детали соответствовали величию случая, были описаны в таких произведениях, как «Бал денди, или Светская жизнь в Сити» (1819), сатирической песенке с грубыми гравюрами и цветными иллюстрациями, показывающей, как городские служащие имитировали роскошь аристократических маскарадов и балов таких вест-эндских заведений, как Almack’s или Argyll Rooms, в более скромных и домашних гостиных Блумсберри или Клер-кенуэлла:

Мистер Пиллблистер и Бетси, сестрица, пригласили друзей веселиться;

Званый ужин и бал важных денди собрал, где веселая пара ютится.

Мистер Пэдам польщен, что он был приглашен, но наряда никак не найдет.

Но проблема ясна, что рубашка грязна. Застирал ее: в общем, сойдет.

Вот и слажен корсет, да почти что надет – зашнуруй его, Джеффри, потуже!

Крепче столб обхвачу – если я захочу, знатных щеголей буду не хуже.

Непременно на бал! – Мистер Палмер сказал. —

Там с прелестницей буду кружиться.

Отобедал я рыбой и посуду я вымыл, а теперь я изволю побриться^[75].

Помимо очевидного использования стиля денди в одежде, которая посредством корсетов, подбивки и умелого кроя могла служить подмогой в любовных приключениях, которые становились возможными на подобных сборищах, где более свободно перемешивались представители разных полов (в первые десятилетия XIX века физически мужчины и женщины стали ближе благодаря популярности новых, более интимных танцев, а тенденция одежды того времени для обоих полов заключалась в том, чтобы подчеркивать эротический потенциал вторичных половых признаков), нарядное мужское тело также могло ассоциироваться с городскими занятиями, предназначенными исключительно для мужской компании. Тэйтерсол, о котором идет речь на карикатуре Хита, имел большое значение в примирении бонвиванов-мужчин, представляющих все социальные и культурные слои столицы. Пирс Иган описывал его как «самое цельное место в мегаполисе» и советовал обязательно его посетить, «если вы хотите взглянуть на „настоящую жизнь“ – понаблюдать за характерами – и увидеть любимые занятия сильной половины человечества». «Это место, где собираются сливки общества, главные модники, щеголеватые военные герои, делопроизводители – охотники на лис, юные отпрыски благородных родов, элегантные наездники, гвардейцы молодецкого вида, нарядные мясники, опрятные грумы, чистые помощники конюхов, знающие торговцы лошадьми, бьющиеся об заклад политики, изящные жокеи, самые разные мужчины, пришедшие сюда развлечься, а довершает картину некоторое количество настоящих джентльменов. Это самое главное развлечение Лондона»^[76]. Более того, на гравюре, где показан туалет Лубина, Хит неслучайно изобразил, что стену будуара денди украшает картинка с двумя боксерами. Зрелищная фигура полуобнаженного участника кулачных боев позволяет легко примирить многие противоречия денди.

Помимо обязательных воскресных гуляний в Гайд-парке, где породистые лошади, купленные в Тэйтерсоле, становились подходящей рамой для одежды, приобретенной на Бонд-стрит, денди могли выбирать из большого разнообразия контекстов для демонстрации своего тела и вкусов. Кроме вечерних балов по средам в Almack's и возможности часто посещать мужские клубы на Сент-Джеймс-стрит, альтернативу для рафинирования зарождающегося лондонского стиля представляли самые опасные улицы к востоку от Темпл-бар. И снова хронику модных устремлений за золотыми воротами Вест-Энда можно найти у Пирса Игана в произведении «Боксиана, или Очерки о древних и современных кулачных боях», где он воспевает отдельные характеры знаменитых чемпионов по боксу и смакует шумные эскапады болельщиков – поклонников боев, чья страсть к чистой романтике спорта была выше классовых границ. Интерес к мужественному искусству бокса служил оправданием и ответом на обвинения денди в изнеженности, позволяя ему еще больше сосредоточиться на прославлении идеальной мужской фигуры. Говоря о самой популярной аристократической ассоциации покровителей ринга, Иган утверждает, что «именно… в целях самого истинного патриотизма и государственной пользы было сформировано Общество кулачных боев… Главная его цель – сохранять принципы смелости и отваги, которые отличают британский характер, и сдерживать распространение той изнеженности, которую способно производить богатство»^[77]. Его члены даже имели возможность выделиться, купив специальную униформу, состоявшую из синего фрака и желтого кашемирового жилета, прославленного Браммелом, на пуговицах которого были выгравированы буквы «P.C.»^[78]. Поблизости от Вест-Энда, на Сент-Мартин-стрит, рядом с Лестерскими полями, корт для игры в «пятерки»^[79] привлекал «самую респектабельную публику», служа местом, где «любители кулачных боев высокого класса» могли развивать свои навыки.

Еще восточнее в Холборне бывший кулачный боец Боб Грегсон в 1810 году открыл таверну Castle, которую часто посещали «спортивные франты» Вест-Энда. Иган заметил, что двухметровое тело хозяина весом почти сто килограммов было предметом восхищения. «Невозможно было найти более красивого и пропорционально сложенного мужчину… Знаменитый профессор анатомии Королевской академии счел его самым выдающимся объектом для научных рассуждений… В качестве красивого объекта для рисования его выбрал сэр Томас Лоуренс… его поведение было выше всякого абсурдного жеманства; в его манерах невозможно было найти ничего надменного… он всегда был хорошо, более того, модно одет»^[80]. Этот образец бесклассовой лондонской моды, владельцем которого в 1814 году стал такой же «стройный» Том Белчер, слыл одним из лучших среди заведений, которые уверенно конкурировали с более центральными и избранными местами за привлечение модников. «Клиенты приходили толпами и оказывали ему поддержку, отчего это место стояло особняком для денди, щеголей, людей хорошего тона и тому подобных, составлявших круги поклонников спорта». Его успех был повторен бесконечное количество раз другими спортивными заведениями, многими из которых управляли призеры боев в Смитфилде, Мургейте или на Олд-Кент-роуд. То, что подобные пристанища можно было встретить на площадях Фитцрой и Гросвенор, на Бонд-стрит и Джермин-стрит, является еще одним подтверждением того, каким образом стиль денди захватывал столицу, питаясь тем и подпитывая то, что Питер Торольд назвал «обаянием Лондона 1800-х… его энергией, его размахом, разнообразием досуга, легкостью жизни, его шумом, истинным ощущением мегаполиса»^[81]. Вот почему стиль денди начала XIX века, который связывал обнаженное тело рабочего-бойца с одетой в сшитый на заказ костюм фигурой аристократического фланера в эгалитарном прославлении мужского героизма, можно с полным правом назвать первой и, возможно, самой важной из числа модных идентичностей, глубинным образом связанных с развитием самого города. Тень денди ляжет на ближайшие два столетия как образец для одевания в соответствии с возможностями, на которые в определенном городском контексте создается спрос, бледнея по мере того, как в последующие десятилетия разница между Ист-Эндом и Вест-Эндом будет становиться все более резкой, а принципы производства и ношения одежды в Лондоне станут развиваться, более четко отражая разрыв между разными слоями населения и соревнующимися друг с другом культурами определенных районов монструозного викторианского мегаполиса, который начнут чаще описывать как антиутопию. Между тем по стандартам оптимистично настроенного мирового города 1820-х годов дендизм стал привлекательным и самоуверенным лицом цветущего городского общества:

Чтят в крае кокни^[82] день седьмой

Как главный праздник щегольской.

Аристократ, служилый люд

Прифрантившись, в Гайд-парк идут

Посеять зависть, слухи, споры,

Пожать успех, привлечь все взоры.

Всяк, притворившись богачом,

Весь день судачит ни о чем^[83].

Глава 2
Иммигрант
Ист-Энд, Вест-Энд. 1840–1914

За семьдесят четыре года, прошедшие между 1840 и 1914 годами, во время которых Лондон достиг пика своей мировой значимости, комментаторы часто изображали британскую столицу как серию пространственных отношений, направленных от востока к западу и от центра к пригородам. Как у легендарного Древнего Рима, его улицы очерчивали сети более широких глобальных связей, которые выросли из сердца города. Культурные, финансовые, социальные и военные нити сплетались в этом прославленном центре Империи, воспроизводя чувства и заботы далеких колоний в их административном и церемониальном центре. Так, в одной из частей импрессионистского текста «Душа Лондона» (1905) Форд Мэдокс Форд изящно описывал меняющиеся ракурсы, которые привлекались для того, чтобы вообразить столичную топографию. В городе разнообразных контрастов, чудовищной бедности и показного богатства, перенаселенных трущоб и роскошных вилл, процветающих магазинов и загнивающих фабрик целое можно было постичь, только описывая связное многообразие его частей. Форд и большинство людей его класса и профессии находили в контрастах архитектурных стилей и сбивающей с толку лондонской географии материал для красочного рассказа о путешествии, где вместо южноафриканских степей и джунглей были городской асфальт и кирпич. Более того, странствуя по городским кварталам, этот журналист XIX века вел себя практически как потребитель модных товаров на фоне меняющегося социального и эстетического ландшафта, он мог бесконечно заниматься определением себя через одежду. С точки зрения Империи роли покупателя, франта и колонизатора пересекались:

В самом общем смысле, человек, который выражает себя посредством пера и бумаги, глядит на свой Лондон с запада. На худой конец, он надеется закончить этим видом. Лондон, в котором он живет, его Вест-Энд, простирается от, скажем, Чизуика до Портленд-плейс. Для него Лондон кончается вместе с Фенчерч-стрит, а его Ист-Энд – тем, что он называет Уайтчепел. Для другого Лондон – это жизненное пространство между условным Перфлит и условным Блекуоллом. Он сознает, что где-то как будто бы у него в тылу зеленеют и чернеют заливные луга Эссекса, испещренные большими одинокими фабриками и маленькими одинокими фермами. Его компактный Лондон располагается вдоль линии, идущей от Блекуолла к Фенчерч-стрит. За этими городскими пределами находится город банка и мэрии, о котором серьезным людям и говорить нечего. Его улицы прибраны, а строения красивы и просторны. Конец Вест-Энда для него – это фонтан на площади Пиккадилли, а этот последний квартал больших почти чистых каменных зданий, широких выметенных улиц и с довольно ярким освещением уже становится чужой землей, чья странность вызывает неприятные чувства^[84].

Архитектурное многообразие сложной инфраструктуры имперского Лондона позволяло использовать город как сцену, на которой предъявляли себя и проводили эксперименты в области одежды, как ничто другое сохранявшей свою эмоциональную свежесть даже после длительного пути морем в Канаду, Индию, Южную Африку, Австралию и Юго-Восточную Азию, хотя, как пишет Форд, местные жители сохраняли верность старым привязанностям, к каковому консерватизму располагали открывавшиеся перед ними виды и ориентиры. За кажущимся постоянством лондонских улиц и площадей, дворов и тупиков, однако, скрывалось неумолимое перемещение народов, и умножение расовых типажей еще больше укрепляло представление о Лондоне как о глобальном городе, чьи социальные границы и социально-экономическая география находились в постоянном движении и при этом были привязаны к ритмам и экономике процесса колонизации. Эдвин Пью в книге 1908 года «Город мира: книга о Лондоне и лондонцах» объяснил, каким образом:

Иностранных кварталов множество, и обитающих в них представителей почти всех рас, живущих под солнцем, обязательно встретишь на улицах, одетых в привычный для них национальный костюм. Есть здесь русские и поляки в первозданном виде, живущие на Черч-лейн возле Коммершиал-роуд; приезжие с Востока всех оттенков кожи – от лимонно-желтого до черного, турки, мавры, афганцы, армяне, сирийцы, персы, индусы, китайцы, японцы, сиамцы, малайзийцы, полинезийцы и негры в Лаймхоусе и Попларе; итальянцы с их римско-католическими ритуалами в Бэк-хилле и Клеркенуэлле; немцы на Леман-стрит и Фитцрой-сквер, совершенно космополитическое поселение в Сохо, жители колоний и янки повсюду^[85].

Городская экзотика

Подобные литературные конструкции сильно повлияли на народное воображение викторианской и эдвардианской публики. В этой главе я хочу обратиться к повествовательным талантам таких авторов, как Форд, Пью и другие, писавших для читателей среднего класса. Предназначенные для посетителей Лондона из провинции и колоний, а также для растущего числа местных читателей среднего и нижнего среднего класса, чье знание о городе определялось их собственным расширившимся опытом поездок на работу и обратно, потребления или занятости в расширяющихся секторах услуг и администрирования, эти тексты были и разъяснительными, и художественными, они преследовали задачу найти смысл в диком разнообразии, используя для этого литературный стиль, который можно было бы определить как «городскую экзотику». В этом состояла стратегия преодоления культурных различий: угрожающие стороны городской жизни и имперский проект превращались в зрелище, и именно описания тела одетого (а порой и обнаженного) городского жителя, лондонского стиля и его непрерывно меняющегося колониального контекста оказались наиболее эффективным средством для передачи знаний о значимости города как столицы страны и империи. Лондон был империей в миниатюре, и писатели, художники и этнографы брались за портрет столичных обитателей во многом потому, что это позволяло им порассуждать о территориальных, личностных и властных отношениях, определявших социальный ландшафт. Эти отношения были представлены таким образом, что ни один определенный и не меняющийся вестиментарный тип не мог быть напрямую ассоциирован с его раздробленной топографией. Даже знаменитые кокни были порождением литературы, живущим в четко определенных границах, в пределах слышимости колоколов церкви Сент-Мэри-ле-Боу, и как недавно прибывшие чужаки, так и ничего не подозревающие жители пригородов относились к числу статистов в большой сцене тщательно контролируемого и богатого нюансами движения сквозь колонизированное пространство. Именно это имел в виду журналист Томас Берк, когда написал в своей автобиографии «Ночи в городе» (1915), что:

Лондон – это не одно место, а множество мест; у него не одна душа, а много душ. Жители Брондесбери явно отличаются по характеру и темпераменту от жителей Хаммерсмита… Запах, одежда и звуки, издаваемые людьми в Финсбери-парк так же отличаются от запаха, звука и одежды людей в Уондсуорт-коммон, как если бы один район был Англией, а другой – Никарагуа^[86].

Как поясняет историк литературы П.Дж. Китинг, авторов XIX века, которые описывали городскую жизнь в таком «разъяснительном» стиле, привлекала по большому счету волшебная способность «выявлять различные системные и неясные скрытые смыслы», которые соответствовали многосоставности опыта непосредственного пребывания в городе. Кроме того, темы, которые освещались таким образом, «способствовали буквальной… интерпретации» социальных и расовых различий, которые питали самые консервативные инстинкты рыночного пространства для среднего класса. «Как для автора, так и для читателя было опасно разрешать рабочим или иммигрантам собираться в темных… плохо знакомых местах… в них было что-то первобытное, примитивное и противное христианству»^[87]. Тексты, авторы которых ставили перед собой цель раскрыть и пролить свет на нравы иммигрантов, создавали ощущение контроля и сопереживания, распространяя реформаторское рвение миссионеров и на тех, кто грозит территориям, ближе расположенным к дому. «В этой особой литературе, посвященной городской жизни, было не всегда возможно или целесообразно проводить различия между беллетристикой и документалистикой», но лучших из этих авторов, среди которых были Генри Мэйхью и Чарльз Диккенс, Джеймс Гринвуд, Джон Холлингсхед, Чарльз Мэнби Смит и Джордж Р. Симс, объединяло сочувствие к тем, кто вдохновлял их на написание этих произведений, возмущение социальными и экономическими условиями, которые привели их героев к бедственному положению, а также прямой и ясный стиль повествования. Они также использовали одинаковый метод полевой работы, который был скорее качественным, нежели количественным: они стремились доказать свою точку зрения посредством выразительно представленных исследований частных случаев и в высшей степени эмоционального языка. Для историков, предпочитающих более скрупулезный анализ, ценность таких произведений может быть невысока, но романная форма позволяет понять, каким было недолговечное и иначе не зафиксированное отношение и внутреннее самоощущение различных городских жизненных стилей. Что особенно важно, своими произведениями они пытались открыть читателю глаза на то, что происходило совсем рядом и, возможно, было очень хорошо знакомо… «на большое разнообразие лондонской жизни и ее озадачивающую социальную стратификацию», а не на простой конфликт капитала и рабочей силы, так часто обсуждавшийся в политической экономике и моральной философии Викторианской эпохи^[88]. Кроме того, такое путешествие с целью оценить ситуацию могло ограничиться десятиминутной прогулкой от Сент-Джеймса до Сент-Джайлза, поскольку на протяжении этого маршрута можно было встретить примеры всех проблем и проявления всякой несправедливости современного мира.

Таким образом, вестиментарные образы, задействованные такими исследователями, были рассчитаны так, чтобы отчасти апеллировать к общественному сознанию читателя, а отчасти – к страхам, имевшимся у представителей его класса. Риск воздаяния за пренебрежение всегда сохранялся, но поскольку литература описывала в основном отношения между бедными и богатыми, а не между капиталом и рабочей силой, под воздаянием понимали скорее разложение, а не физическое насилие или волнения рабочих, и именно в этом смысле фигура бедного чужеродного мигранта воспринималась как серьезная угроза. Присутствие его призрачной, одетой в лохмотья фигуры особенно заметно в знаменитом «Лондоне. Паломничество» Гюстава Доре и Бланшара Джерролда 1872 года. Историк искусства Айра Нэдел предполагает, что сила иллюстраций Доре заключается не только в их реализме (который для историка моды сильно компрометирован склонностью гравера к традиционным академическим канонам композиции и обобщениями деталей тел и одежды в романтическом духе), а в их символизме, который учил зрителя основам того, как воспринимать город и его значимость для данной эпохи. Доре и Джерролд выступали в роли «пилигримов, бродяг, подозрительных кочевников», решивших исследовать лондонских жителей всех классов, все время ища «образную сторону жизни и движения великого города». Главной темой их произведения стало идеализированное социальное и экономическое единство большого города, реально и символически стянутого берегами Темзы, утекавшей через доки в направлении портов Империи. К началу 1870-х годов такое представление о физическом единстве было слегка устаревшим, поскольку Лондон переживал быстрый процесс разделения в соответствии с профессиональными занятиями, условиями жизни, транспортными системами и отсутствием центрального управляющего органа. Поэтому к тому времени представление о раздельных, населенных различными жителями Ист-Энде и Вест-Энде было географической реальностью, которую тяжело было игнорировать, хотя ее психологические границы зачастую нарушались. В сфере воображения иллюстратору и журналисту удалось преодолеть эти различия таким образом, чтобы «неописуемое внешнее уродство», которое Мэттью Арнольд видел в Лондоне и описал в своей «Культуре и анархии», стало для Доре и Джерролда фантасмагорической и естественной целостностью, которая уравновешивала сказочную обстановку Холланд-хауса и Ледис-майл^[89] с возвышенными тайнами опиумных притонов Лаймхауса или трущобами района Севен-дайалз. Как пишет Нэдел,

реальность города для Доре двойственна – он одновременно виден во всех подробностях и воображаем, узнаваем и иллюзорен. Доре показал городской мир викторианского Лондона глубоким и многообразным, и успех книги «Лондон. Паломничество» объясняется ее способностью взять город и его обитателей и превратить их в проявление и символ викторианской жизни^[90].

Помимо путешествий и миграции, важных тем, через которые Лондон XIX века получал отображение в литературе и печатной культуре, существенным фактом жизни XIX века были передвижения рабочих и экономических беженцев, по крайней мере до 1880-х годов, когда развитие более регулярного найма неквалифицированных рабочих, механизация значительной части узкоспециальных операций, отмена храмовых и сельских праздников и ярмарок, а также победа магазина над торговцами вразнос обеспечили более высокий уровень городской стабильности и оседлость тех, чья жизнь до этого подчинялась смене сезонов и зависела от преодоления больших дорог. Историк Рафаэль Сэмьюел называл такое странствующее население «приходящими и уходящими», культура и вид этой важной, но нестабильной группы серьезно изменяли атмосферу города в определенное время года: «Жизнь таких путников имела определенное место в моральной топографии города XIX века. Железнодорожные станции и их окрестности всегда привлекали кочующее население, как и оптовые рынки… Кирпичные заводы на окраинах города постоянно служили местами ночевок, равно как газовые станции, железнодорожные мосты и виадуки». Их почему-то не замечали, словно коричневые и серые рубища таких босяков сливались с фоном локальной архитектуры и экономики. «В каждом промышленном и торговом центре были ирландские кварталы, „маленькие Ирландии“, чье население славилось своей привычкой часто менять место жительства… Мигрантскими были и кварталы, выходящие к воде»^[91], хотя там чуждые черты жизни были менее скрытыми, более отчетливыми: «Видимо, в любом городе кварталы, находящиеся около верфей или берегов, всегда портятся», писала леди Белл в своей человеколюбивой книге «На фабрике» (1907). «Есть что-то в общении моряков… которые приходят и перемещаются, словно кочевники, за которых никто не готов ручаться, которые появляются и исчезают, не неся ответственности за свои слова или дела, что придает всему миру подобие беззакония и беспорядка»^[92].

Ист-Энд/Восточная сторона

Нет ничего удивительного в том, что, когда писатели, исследовавшие викторианский Лондон, решали изобразить «городскую экзотику» в ее самой концентрированной и зрелищной форме, они устремляли взор на лондонский порт и доки, расположенные ниже по течению, как наиболее естественное ее месторасположение. Для Чарльза Найта, написавшего в начале 1870-х годов огромную «Энциклопедию Лондона», улицы Уоппинга^[93] стали самодостаточной миниатюрной модной системой, предназначенной исключительно чтобы обслуживать вестиментарные и материальные потребности морского бродяги:

Каким бы ни выглядел Уоппинг в глазах сухопутного человека, для британского моряка это, без сомнения, романтический край… Мы идем по его длинным и узким улицам… отворачиваясь от его грязи, старости и убожества. Но… стоит нам оставить позади Тауэр-хилл и эти огромные склады справа – нарастающие этажами друг на друга и такие большие, что, кажется, они вполне могли бы быть складами для целой империи, а не одного городского дока, – каждый второй магазин тем или иным образом посвящен его потребностям, его наказам, его развлечению… Вот оптовый продавец матросской одежды, который изредка снисходит до того, чтобы бросить наполовину распакованную связку кителей в окно, и который может быстрейшим образом обмундировать команду целого корабля; а вот розничный торговец, который не слишком рад выставлять все свое существо при свете дня, и потому полностью закрывает всю переднюю стену, от тротуара до второго этажа, белоснежными парусиновыми брюками и грубыми лоцманскими куртками, верхними частями непромокаемых костюмов и всевозможными шляпами, от маленькой круглой щегольской до шапки разносчика угля… Аристократичный владелец магазина в Уоппинге, которого мы приняли за изготовителя математических инструментов, чьи витрины были полны ладно сработанными и отполированными до блеска медными устройствами всевозможных форм, мог бы произвести впечатление и на Бонд-стрит^[94].

Эта концепция местной экономики, предложенная Найтом, упорядоченна, в ней имперская риторика использована, чтобы прочертить линии путешествий и коммуникаций (как реальных, так и символических), тянущиеся из Уоппинга к Вест-Энду и далее к имперским владениям. Хаос порта облагорожен благодаря живописному прочтению, в котором на первое место выходит богатая, но благотворная экзотика витрин и портовых каталогов, вызывающая язвительные сравнения с роскошью Бонд-стрит. Другие трактовки были менее лестными, граничащие с рекой районы представали в них как ничья земля, где аморальность и воровство процветают вследствие отсутствия внешних границ, и были открыты для свободного движения не только товаров и людей, но и порока. В этом контексте одежда, ее приличие или, наоборот, неприличие, стали мощным символом, и, как вспоминал в своей автобиографии «Вокруг Лондона» (1896) житель Восточного Лондона королевский адвокат Монтагю Уильямс:

Было бы безумием для любой уважаемой женщины или даже для любого хорошо одетого мужчины отправиться туда в одиночку. Даже полицейские редко отваживались заходить туда, и то только вдвоем или втроем. Обитатели Рэтклифф-хайвей жили за счет моряков. Там было много больших домов с меблированными комнатами, еще больше торговцев одеждой и обмундированием и несметное количество публичных домов и пивных, и буквально в каждом имелся танцевальный салон на задах бара… Не успевало судно пришвартоваться, как его облепляли торговцы, предлагающие свой товар, вербовщики матросов, продавцы обмундирования, контрабандисты и другие прожорливые хищники… Там можно было встретить моряков всех национальностей, включая множество португальцев, испанцев, итальянцев, греков, норвежцев и скандинавов. Рэтклифф-хайвей напоминала настоящее современное вавилонское столпотворение. Среди персонажей с сомнительной репутацией, которых можно было там встретить, встречались мужчины в моряцкой форме, продающие попугаев^[95].

В литературе мотив связи между ощущением чужеземной и в целом восточной двуличности и продажей модного снаряжения был довольно распространенным. Его можно обнаружить в описании «восточного» населения, созданном графом И. Армфелдтом в 1906 году для авторитетного трехтомника Джорджа Симса «Жизнь в Лондоне»:

Есть здесь турок из Константинополя, у которого нет лавки, нет склада, а иногда – и места жительства, и все равно он ведет прибыльную торговлю подержанными кружевами; есть сириец, который продает красивых кукол, одетых в национальные костюмы, есть вкрадчивый уличный торговец коврами из Иерусалима. У всех у них свои клиенты, которые никогда их не оставляют. Еще есть продавец сурьмы из Египта, который ходит по домам евреев и может выщипать брови и ресницы таким образом, что в глазах появится яркий блеск. Есть татуировщик-японец, который зарабатывает свои двадцать гиней за два-три приема… всех их можно увидеть на улицах Восточного Лондона^[96].

Помимо экзотических товаров и услуг разносчиков, Армфелдта заинтересовали тела и одежда приезжих из-за пределов Европы, он объективировал различия между ними в прозе фетишистского толка, создавая изысканную версию Востока посреди Лондона, которая символизировала отношения неравенства между колонизатором и колонизуемым. Как он утверждает,

образы пальмовых деревьев и манговых зарослей, мечетей и пагод возникают в воображении при виде смуглых сынов Востока, чьи причудливые костюмы расцвечивают лондонские улицы, их присутствие служит символом далеко распространившейся торговли и мощи Англии. Махараджа с бриллиантовой звездой… японец, одетый в торжественное черное, персидский философ и ученый-парс, которых встречаешь в Вест-Энде, – все это интересные фигуры… но чтобы понять, что такое Восточный Лондон с точки зрения характера, костюма и сцен жизни, следует отправиться в путь из модного Запада на скромный Восток, поскольку именно там можно увидеть различные сцены с участием людей всех сословий… Именно на запруженных толпой улицах, ведущих к докам… встречаешь самые необычные и живописные типы Восточного человечества… Светло-желтый китаец из Пекина, чей хвост из волос почти волочится по земле, чьи свободные одежды развеваются от легкого ветерка и чья мягкая толстая войлочная обувь медленно волочится по улицам, и его брат из Кантона^[97] или Гонконга, одетый в моряцкую одежду, чьи волосы аккуратно заплетены вокруг головы и покрыты большой плоской кепкой; матрос-индиец в красном тюрбане, с ловкими, как у обезьяны, пальцами ног, чьи сундуки содержат сокровища, состоящие из поношенных деталей европейской одежды вперемешку с бомбейскими парусиновыми брюками; настороженный и знающий все последние новости японец, чья лоцманская куртка оснащена вместительными карманами, оттопыренными из-за лежащих в них странных маленьких идолов… и сингальцы, чьи фигуры скрывают длинные пальто, дрожащие от холода на летнем английском солнце, – всех их можно увидеть на набережных доков и в любимых азиатами заведениях^[98].

Иностранец за границей

Этим настроением чужестранного великолепия, цветастой одежды иммигранта, символизирующих глобальные достижения Лондона в области торговли и управления, были пронизаны не только описания одежды «азиатов». Страницы «Жизни в Лондоне» испещрены рассказами о городских анклавах, населенных иностранцами, и о том, как они похожи на перенесенные сюда отдельные царства, символизирующие зрелищную «инаковость» в глазах туриста, но тем не менее тесно связанные с культурными и экономическими ритмами имперской столицы. Помимо бороздящих моря жителей доков Армфелдт описал жителей итальянской общины в Клеркенуэлле, чья услуга городу заключалась в наполнении его улиц механической музыкой или торговле закусками. Разодетый по случаю праздника Кармельской Божьей матери в середине июля, «молодой неаполитанский денди идет в новехонькой куртке с широким воротником, его обтягивающий и дорогой на вид жилет имеет вырез, демонстрирующий белоснежную манишку, оттеняемую зеленым или красным галстуком и ярким шелковым платком из Сорренто»^[99]. В Сохо Армфелдт воспевает атмосферу космополитизма, сделавшуюся с годами более рафинированной, а также «любимые дома иностранных артистов, танцовщиков, музыкантов, певцов и… актеров, убежища политических беженцев, заговорщиков, дезертиров и банкротов со всего мира»^[100]. Здесь, в квартале, который связан скорее психологически и интеллектуально, нежели материально, с ассоциациями о художественном и творческом потенциале эмиграции, вестиментарная идентичность была более текучей и открытой для самоопределения. Перенесенный из района портов и освобожденный от своего статуса еще одного экзотического товара, лукавый иностранец растворялся в продуктивном хаосе города, полностью используя его трансформирующий потенциал. Как утверждал Армфелдт,

для непосвященного Сохо – земля романтизма – своеобразная Богемия и Эльзас. А для британского провинциала – это в основном сборище странных характеров. Он может представить себя в Латинском квартале или в пределах далекого гетто; он обнаруживает себя в толпе… чуждых типов – греков с продолговатыми лицами, евреев с грубыми чертами лица, французов с землистым цветом лица, желтокожих левантинцев… и выходцев из Африки цвета черного дерева. Смотреть, как эти люди прибывают в небольшие гостиницы Сохо, одновременно интересно и познавательно. Многие из них совершили морское путешествие, о чем свидетельствуют бирки на их багаже; себя они выдают причудливым нарядом своей страны. Через день или два все они за редким исключением будут одеты в современный цивилизованный костюм. Красные и белые тюрбаны… турков, желтые куфии персов, вязаные шапочки черногорцев, меховые шапки русских и поляков исчезнут, как и величественные кафтаны, колоритные шаровары, вышитые рубашки… и засаленные тулупы. Все они будут отправлены на дно старомодных обитых сундуков^[101].

К первому десятилетию XX века некоторые авторы такой прозы в стиле «городская экзотика» почувствовали, что этот процесс внедрения, культурной гомогенизации, размывания этнических границ, личных и местных различий стал более ярко выраженным. Армфелдт признавал, что «Сохо всегда останется романтическим и загадочным. [Однако] его самые яркие образы космополитической жизни быстро блекнут; и хотя это больше не Вавилон, столпотворение отсюда никуда не денется»^[102]. Томас Берк в Уоппинге тоже сожалел, что «были времена, много лет назад, когда Ист-Энд был восточной стороной, отдаленным краем… Но с омнибусом все поменялось… он так сомкнул события и места, что любые определяющие черты потонули во всеобщем хаосе, и нет теперь ни востока, ни запада… сегодня границы существуют только в голове членов городского совета… а лондонские доки – это район, главной особенностью которого стали клерки-кокни, работающие на складах»^[103]. В каком-то смысле живописный иммигрант теперь существовал только как часть романтического репертуара популярных писателей, стремящихся поддерживать имперскую идеологию, переживающую все более сложные времена. Историк Джонатан Шнеер в своей недавней книге о Лондоне 1900-х годов предполагает, что такие жанры, как «истории про Шерлока Холмса, развлекательные программы мюзик-холлов, театральные постановки Вест-Энда, спектакли в концертном зале «Эрлс Корт», приключения в лондонском зоопарке… несли в себе довольно простое послание. Смелые и мудрые англичане создали великую империю на большом участке земли, населенном нецивилизованными темнокожими людьми. Это пошло на пользу как колонизируемым, так и самим колонизаторам. Между тем туманный прозаический Лондон принимал плоды Империи как должное. Зачастую плоды Империи представляли собой „дивиденды в размере 4,5 %“. Но были это метающие дротики пигмеи… или свиномордая змея из Индии, белые люди, подобные блистательному Холмсу и верному доктору Ватсону, обращались с ними так же, как с итальянцами и евреями. Ценой Империи была постоянная бдительность, но игра стоила свеч»^[104].

Таким образом, получается, что в каком-то смысле яркие описания иммигрантских общин и их одежд, которые так часто встречаются в литературных и журналистских произведениях середины и конца XIX века, можно рассматривать как довольно параноидальный способ сдерживания. При этом они провоцируют менее негативные интерпретации, поскольку прослеживают открытые связи и возможности для перемен, которые создает география имперского города с его наслаивающимися друг на друга пластами. Не следует забывать и то, что в этих описаниях иммигрант прежде всего изображался через его внешний облик или одежду и что одежда как товар может служить символом путешествия или побега. Лондонская розничная торговля очевидным образом осознавала это, так что одежные магазины от Liberty до «Аукционных залов Стивена» и до рынка Petticoat Lane спекулировали на связи предлагаемых ими товаров с романтикой и дальними странами. Как будет сказано в последнем разделе данной главы, реальные вестиментарные практики иммигрантов (как производителей и потребителей одежды), скорее всего, были более однообразными. Экономические и социальные нужды заставляли уязвимого иностранца приспосабливаться к местным обстоятельствам, и историки иммиграции показали, каким образом прибывавшие общины постепенно ассимилировались в публичной сфере, чтобы «вписаться», оставляя воспоминания и обычаи своей родины для сферы личного^[105]. Возможно, только в пылких текстах таких романистов, как Томас Берк, чужак приобретает компромиссное очарование:

Черный человек – белый человек – коричневый человек – желтый человек.

Пеннифилдс, Поплар и Чайна-таун – это для меня!

Величественно движутся головорезы и множество цветных тайн.

Никогда еще лондонцы не видели ничего столь яркого.

Всего в трех милях лежит Белгравия, вся в лилиях.

Тонкогубые леди и бледные мужчины в костюмах с подкладками.

Но здесь – принцы в тюрбанах и джентльмены с бархатным взглядом.

Том-том и острый нож и пропитанный солью парус.

Затем пройдите до Лаймхауза, поторгуйтесь, верфь и клубы дыма,

Чары, грязь и духи, и смуглые мужчины, и золото.

А дальше, шатаясь по Лаймхаузу, встретите голубую Луну Востока,

Лампы юного Алладина и дары для смелых!^[106]

Оксфорд-серкус, Трентино и Ноттинг-хилл: лондонский стиль

Замысловатость текстиля и аксессуаров, составлявших гардероб модной лондонской жительницы конца XIX века, была не так далека от того смешения настроений, разнообразия переживаний и напряженного взаимодействия противодействующих частей, что составляли целостный образ непостижимого и загадочного Лондона для писателей наподобие Берка – хотя, вероятно, такое наблюдение может показаться поверхностным. Свидетельством тому безукоризненной работы платье покроя «принцесс» из коллекции Музея Лондона, выполненное модисткой К. Эпплин с Корк-стрит где-то между 1878 и 1882 годами^[107]. Так величаво (и ничуть не избыточно) сочетание отделки позументами, рыжеватой и золотой вышивки, современного машинного кружева, черного шелка с рюшами, корсета и шелковых и атласных лент, что, по семейному преданию, муж хозяйки заказал для хранения этого платья специальный шкаф из орехового дерева. Вдохновленное французской моделью, оно было создано в лондонском Вест-Энде, и его грубый язык визуального и социального высказывания характерен для столичного контекста. Его физические характеристики как продукта хищнической торговой культуры, породившей эти формы, созвучны ей.

К началу 1860-х годов коммерческая деятельность придворных портных и модисток, чьей недвижимостью полнились улицы между Пиккадилли и Оксфорд-стрит, ощутимо поменяла внешний облик района. Шумный Пантеон, например, стал символом того, что на смену формализованным ориентирам и языку учтивости, отличавшим аристократическую позу и ассоциировавшимся прежде с соседней Риджент-стрит, пришла низменная сосредоточенность на удовольствиях потребления, которая все в большей мере определяла лицо Вест-Энда. Джордж Сала, пионер журналистики «стиля жизни» и хроникер нравов Вест-Энда, принял во внимание эту перемену:

Итак, в Пантеон, где в лабиринте, напоминающем о Хэмптон-корт, один за другим возникают ларьки, лавки с симпатичной мишурой, игрушками и безделицами для стола из папье-маше, куклами и детскими платьями, восковыми цветами и берлинскими кружевами, гравюрами и женскими вязаными жакетами и другими всевозможными дамскими товарами… мир все еще представляет собой очаровательный Пантеон, полный цветов – настоящих, восковых и искусственных, и прочих милых вещиц – сандаловых вееров, юбок с отделанным подолом, шелковых чулок, атласных туфелек, белых детских перчаток… домашних собачек, ванильного мороженого… и надушенных розовых пригласительных карточек^[108].

В своем описании обилия безделушек Сала удалось передать ощущение наслаждения экзотическими удовольствиями, какие только были в Вест-Энде, отразив менее утонченную, более «опасную» экзотику Ист-Энда. Слащавые изделия, сделанные исключительно с декоративными целями, вторили новым сооружениям и предприятиям, которые наступали на отштукатуренные фасады, спроектированные Джоном Нэшем. Расположенный через дорогу от Пантеона Хрустальный дворец конкурировал с ним за внимание молодых посетительниц. Под разноцветной стеклянной крышей дворца, сконструированного Джоном Оуэном в 1858 году, которую поддерживали крашеные чугунные колонны, располагалось людное пространство наподобие базара. «С галерей, – писал топограф Чарльз Найт, – мы озираем пространство нижнего этажа и видим, что оно весьма упорядоченно разделено прилавками, ломящимися от бесчисленных безделушек… шляпных изделий… кружева… перчаток… ювелирных изделий… детской одежды… фарфоровых украшений… хрусталя… фигур из алебастра… и множества других вещей, в основном легкомысленного и декоративного характера»^[109].

Сама площадь Оксфорд-серкус была изначально занята предприятиями, принадлежавшими благородным семьям. Наличие здесь магазина траурных товаров У.К. Джея наполняло фасады, украшенные коринфскими колоннами, торжественностью, которая странно уживалась с окружавшим их царством чувственности. Генри Мэйхью вспоминает, что интерьеры магазина охлаждали желание покупать: «и высокие готические окна; он был выстлан мягкими коврами, так что едва можно было различить звук собственных торопливых шагов… мы отметили спокойствие, гармоничную тишину всего этого места и были впечатлены тем, сколь мало оно походило на магазин»^[110].

На рубеже веков в заведении Джея все еще было тихо, но вокруг него происходила навязчивая торговля акциями, кучковались бюро железнодорожных компаний, кричали продавцы популярных газет и продавались американские напитки со льдом – и все это конкурировало с остатками торговли вразнос, существовавшей в XIX веке. Вторжение шумной массовой культуры очевидным образом ставило под угрозу элитарный и тихий покой этого места. Вероятно, нарастание шума – подходящий образ, чтобы определить характер этой перемены. Оксфорд-серкус, тогда, как и сегодня, притягивала и усиливала слуховое и зрительное звучание, и эту функцию Питер Бейли очень удачно поместил в рамки дискурса городской современности. «Можно утверждать, – говорит он, – что для того, чтобы продлить свое телесное и психическое здоровье в городе, необходимо было стать более чутким и бдительным ко множеству его звучаний… Так, мы можем представить шум современной улицы как монтаж… с резкими стыковками… создаваемый недавно развившимся звуковым подсознанием… Шум – распространенный многозначный символ, зачастую обозначающий чрезмерную вульгарность… Наиболее ясно этот перевод в социальной сфере иллюстрирует вульгарность платья… об актрисе мюзик-холла эдвардианского периода Кейт Кэрни сообщалось, что „ее платья были такими кричащими, что из-за них не было слышно проходящих мимо автобусов“»^[111].

Так что в каком-то смысле штукатурка Нэша, которая теперь пачкалась и обсыпалась, не справилась со своей первичной и основной функцией – преграждать путь нежелательным звукам и ощущениям, которые бушевали перед покрытыми ею фасадами. Из дверей трамваев и подземки лились нетерпеливые толпы приезжих, а потогонные предприятия, грязная одежда и лишенные индивидуальных черт иммигрантские тела, которые при расчерчивании и планировке города были вытеснены за пределы досягаемости зрения и слуха, все чаще давали знать о себе в центре. Дешевизна, вульгарность и жизнь «как в Вест-Энде» теперь очевидно стали взаимозаменяемыми понятиями, значение которых уже не было предметом заботливого регулирования, но постигалось на слух и на глаз. Местные торговцы долгое время поощряли проходящих мимо элитарных потребителей мужского пола потреблять товары – от одежды до сексуальных услуг, – но при этом не наносили серьезного вреда репутации улиц, оставляя их местом для элегантных и благородных прогулок. Сала, например, описывал свой юношеский восторг, вызванный витринами Риджент-стрит, с кажущейся невинностью, хотя природа его желания очевидна:

Наиболее нежные чувства я питал к восковой фигуре прелестной юной леди, сильно напомаженной, с самыми очаровательными стеклянными голубыми глазами, какие только можно было представить, и с очень длинными шелковистыми ресницами; ее волосы были уложены… напоминая искусно скрученные сырые свиные сосиски… Для меня эта немая красота локонов представляла собой еще один источник восхищения, практически экстатического свойства. Во-первых, за счет механизма, скрытого в пьедестале… она постоянно медленно и грациозно поворачивалась… К тому же ее белоснежные руки были голыми… и на ней был очаровательный корсет и изумрудно-зеленое атласное платье, расписанное розовыми цветами и богато украшенное черной тесьмой. Была ли она гордостью и украшением витрины парикмахера или корсетницы, вспомнить я не могу^[112].

Надежно спрятанный со всеми своими пластичными прелестями за стеклом, манекен Салы наводил на размышление о более пылких телах, выставленных на продажу всего в нескольких минутах пешего хода оттуда. Как обмолвился Гордон Маккензи в своей довольно похотливой истории Мэрилебона, квартал, расположенный сразу к северо-востоку от Оксфорд-серкус, представлял собой мрачное отражение слащавых подношений, предлагаемых на Риджент-стрит: «Район Оксфорд-стрит имеет внутреннюю часть, которая в разное время была отмечена как убежище в высшей степени коммерциализированной проституции… Особый вклад в появление здесь омерзительного района с грязными улицами и темными лавочками внесли викторианцы… о его сомнительном характере свидетельствовали такие названия улиц XVIII века, как переулок Ночной Ямы или Ночлежки Хартсхорна»^[113]. В опирающемся на материал мелодраматических романов Майкла Сэдлейра «Фанни у газовой лампы» (1940) и «Одинокий закат» (1947), действие которых происходит в этом месте, анализе Маккензи есть что-то от реализации невысказанных эротических желаний, однако это не умаляет роли таких описаний в формировании убедительного мифа, своеобразного антиромантического образа Оксфорд-стрит, которая вплоть до наших дней продолжает укреплять свою репутацию. Социальная деградация действительно никогда не происходила вдали от баррикад в виде магазинных витрин на юге, хотя ответственными за вопиющую бедность были швейные предприятия, временные и ненадежные, необходимые для того, чтобы на витрины попадали модные товары (а работали на них в основном евреи – выходцы из России). Усиление контрастов зафиксировал Чарльз Бут:

Ни Шефтсбери-авеню, ни Чаринг-кросс-роуд, ни Кембридж-серкус не совпадают с ним по духу, не более чем Риджент-стрит, Оксфорд-стрит или Стрэнд… Несмотря на глубокие раны возле самого его сердца, отдельная жизнь в этом квартале все еще теплится. Отойдите с любой из вышеназванных больших улиц, пройдите всего пятнадцать шагов, и вы окажетесь в другом мире, с другими людьми… Сначала будет темнота и чувство спокойствия и мира после грохота и яркого света больших улиц, а затем вдруг, завернув еще за один угол, вы сразу погрузитесь в саму душу этого квартала… Воздух светится от газовых фонарей, и дрожит от звука голосов^[114].

По мнению Бута, мир модных товаров отрицательно повлиял на честность и человечность тех, чья судьба состояла в обслуживании его потребностей. Он считал Вест-Энд тенью существования, жизнью в отрыве «от чувства ответственности, что естественным образом появляется от жизни при отраженном свете наших прошлых действий и их последствиях». Из этой картины оказывались исключены, вследствие самой ее современности, как потребитель, так и розничный торговец и портной – по вине несбыточного обещания гламурного будущего, которое сулили ее товары. «В результате, – с сожалением говорил он, – возникает странный мир; в лучшем случае, совершенно не цельный; в худшем – невыразимо порочный… Возможно, отчасти в результате этого влияния характер населения данного квартала сильно отличается от характера жителей восточного или южного Лондона… эти люди „больше понимают“. Если они поступают плохо, они знают это; если они бедные, они лучше это чувствуют»^[115].

В качестве заключения – пикантная история черного шелкового платья, состоящего из лифа, юбки и нижней юбки, изготовленного на рубеже веков и переданного Музею Лондона внучкой его создателя. Эта история заставляет усомниться в непредвзятости Бута и очень кстати показывает, что биографии и возможности выбора одежды работников, труду которых были обязаны своим видом модные лондонцы, и чей облик подчеркивал моральные и гаптические свойства мировой столицы, обусловлены изоляцией^[116]. Его сшила и владела им Ирма Кокко, урожденная Ирма Ческотти из Изере (Трентино, Италия) в 1876 году^[117]. Ирма обучилась на придворного портного, но в результате внебрачной беременности, предположительно возникшей от связи с любовником-англичанином, около 1900 года переехала в Лондон. Она стала работать, и в 1905 году вышла замуж за Пьетро Кокко, итальянского обувщика с Портобелло-роуд. Зарабатывая своим умением, она не переставала шить одежду для себя и для своей растущей семьи. Ирму продолжал преследовать злой рок. Ей отказали в пенсии, поскольку она была гражданкой Италии, но она вынуждена была поддерживать множество иждивенцев и умерла в бедности в 1960-е годы.

У нее было несколько детей, внуков и внучек, одна из которых и передала в Музей Лондона наряды Ирмы. Подробности биографии, наделившей их значимостью, были столь же печальны, сколь и поношенные предметы одежды, ставшие ее единственным наследством – для родственников они стали олицетворением позорного прошлого матери и постоянным напоминанием о личной и семейной катастрофе. Серия фотографий, отражающая путь Ирмы от беспечного процветания к тяготам вынужденной эмиграции, делает платье из коллекции Музея Лондона одним из центральных героев этой истории о людях и одежде. На трех фотографиях начала 1890-х годов запечатлена ее юность в Италии. На первой она стоит в профиль, глядя из-под зонтика. Ее длинные темные волосы свободно собраны на затылке, а светлая блузка с кружевной отделкой и широкая темная юбка довершают образ стильной простоты, подчеркивающий ее хрупкую красоту. На второй фотографии задумчивая атмосфера рассеивается и уступает место кокетливой игривости. Ирма, улыбаясь, стоит в более светской позе. Она отводит рукой тяжелый полог, словно выходя на сцену, ее темное платье, дополненное шейной бархоткой того же материала, роскошно в своей строгости. Ее волосы, по-прежнему собранные в пучок сзади, дерзко взбиты, ее челка кудрявится, как это было модно в то время. А на руке, которая приподнимает юбку в районе бедер, безошибочно угадывается блеск украшений. На последней итальянской фотографии, сделанной миланским фотографом, Ирма с двумя подругами, она одета более изысканно в «щегольский» костюм, подходящий для прогулки. Ее рукава с буфами, собранный в рюш воротник и замысловатые вышитые вставки в платье – это романтические отсылки к моде XVI века, дополняющие модные воротники шалькой, рукава «жиго» и соломенные шляпки ее подружек.

После прибытия в Лондон позы Ирмы становятся более настороженными, а на лице у нее появляется застывшая маска смирения и разочарования. Однако в выбранной ею одежде всегда есть детали, напоминающие о том положении, какого она желала достичь в пору своей итальянской молодости. На фотографии, сделанной на рубеже веков, видно, что, хотя ее лицо округлилось, а волосы уложены в строгие валики, достойные матери семейства, ее блузка с аккуратными полосками и в мелкую складку, простая юбка и элегантная повязка из черного шелка на шее вторят более ранней стадии развития ее персонального стиля и свидетельствуют о том, что она с большим вниманием относится к нормам одежного и гигиенического этикета, который требовалось соблюдать женщинам, недавно вошедшим в число воспитательниц или горничных. Именно в этом контексте мы можем рассматривать платье из Музея Лондона с его приглушенной цветовой гаммой, умелой ручной работой и отражением тенденции к вычурным украшениям в моде, в русле которой к первому десятилетию XX века развивается популярный городской стиль. В каком-то смысле это костюм-полиглот, который отражает те влияния, которые специалисты выделили в качестве ключевых компонентов современной столичной жизни. Миссис Эмили Констанс Бейрд Кук говорила практически об Ирме, когда в своей книге «Большие и малые дороги Лондона» (1902) писала:

Итальянские женщины, которые со своими «мужчинами» и детьми сопровождают уличные орг?ны, обычно опрятны и улыбчивы и в том, что касается обуви и общей чистоплотности, неизмеримо превосходят своих английских сестер по трущобам. Итальянская женщина – по крайней мере в Лондоне точно – всегда кажется намного лучше итальянского мужчины… Она чище, умнее, приятнее… Ранним утром ее «двор» – это совершенное вавилонское столпотворение – шум и болтовня… Здесь представлены не только неаполитанцы, но и сицилийцы, тосканцы, венецианцы; и правда, используемые здесь диалекты и говоры настолько различны, что отдельные круги итальянской колонии зачастую не в состоянии понять друг друга. Вечерами, обычно на пороге своих домов, мужчины… играют в азартные игры; в то время как женщины… ставят заплаты на одежду, болтают и жестикулируют, словно у себя на родине… Это странная жизнь, и еще более странно то, каким образом различные типы и национальности на протяжении поколений живут в «захваченных» особых кварталах столицы, заполнив их своими традициями, атмосферой и характером^[118].

На фотографиях видно, что после замужества Ирма уверенно пытается сохранить свою репутацию стильной женщины, которую она, вероятно, имела в молодости и которая, по-видимому, выделяла итальянскую женщину в Лондоне; но ей явно было непросто отвечать потребностям и обязанностям, связанным с ее растущей семьей, в столь враждебном окружении. Свойственное ей сочетание шейной бархотки и блузки можно увидеть еще на фотографиях 1905 и 1915 годов, но этот символ континентальной изысканности подразумевает скорее определенную усталость и безнадежность, а к 1922 году, когда все попытки изобразить беззаботное существование были оставлены, ему на смену пришел домотканый хлопковый халат с набивным рисунком, который стал настоящей униформой для матерей-кокни из рабочего класса в период между двумя войнами.

Такие истории рассказывает старая одежда. И в потребовавшем кропотливой работы украшении гедонистического платья с Корк-стрит, и в тихом, почти безнадежном латании гардероба портного-иммигранта можно отчетливо различить дух викторианского города, в котором как в треснувшем зеркале отражаются гигантские популяции этических, экономических и социальных мигрантов, которым Лондон обязан своим гибридным характером и непостижимой душой. Как заключает миссис Кук: «Космополитичный характер Лондона привлекает как отбросы, так и избранных – худших, но и лучших – из всех стран и краев. „Во многом ад похож на город Лондон“, сказал поэт^[119]… и он сказал правду. Религиозные и другие концепции по-разному описывают ад; но мы решимся утверждать одно: что ад будет в любом случае космополитичным»^[120].

Глава 3
Актриса
Ковент-Гарден и Стрэнд. 1880–1914

В истории пространственных взаимоотношений внутри Лондона Стрэнд долгое время был местом, где проходило течение, – границей, за которой происходила перемена мест, ролей и взглядов. До Великого лондонского пожара^[121], когда Сити и Вестминстер были отдельными конурбациями, Стрэнд служил основным каналом коммуникации между ними. На всем своем протяжении он повторял изгибы Темзы и направлял людей, курсировавших между правительственными и торговыми центрами. Действительно, в какой-то момент Стрэнд был северной набережной Темзы. На протяжении XVI и XVII веков южная сторона улицы была окаймлена хорошо обставленными домами и садами тех состоятельных и титулованных лондонцев, которые считали необходимым сохранять срединное положение между торговлей и придворным политиканством. Расположенные к северу и северо-востоку от Стрэнда Линкольнс-Инн, Ченсери-лейн и Темпл также предоставляли легкий доступ к юридическим услугам, а начиная с XVIII века кофейни, таверны, бордели и торговцы эстампами и книгами, обосновавшиеся на узких средневековых улочках и дворах, которые вели в сторону Ковент-Гардена и Друри-Лейн, обслуживали интеллектуальные и телесные нужды растущего и все более искушенного местного населения.

К середине XIX века жилой характер этой улицы уступил место более профессиональным и туристическим интересам, и все же Стрэнд, помимо своей важной роли в процессе доставления товаров и информации от торгового прилавка до тронного места, обладал и другой, более сомнительной значимостью в качестве пункта притяжения для всех, кто ищет наслаждений. Именно этой значимости, о которой можно судить по заполнившим округу театрам, ресторанам и редакциям популярных журналов, Стрэнд обязан своей дурной славой, выделявшей его с 1860-х и вплоть до начала 1900-х^[122]. Такое сосредоточение богатства, бизнеса и развлечений сделало Стрэнд главным развлекательным местом Лондона в то время, когда сама модная индустрия становилась более восприимчивой к тем принципам доступности, быстрых перемен и популярных тем современности, которые теперь вплелись в структуру и вошли в историю этой улицы. Сплетение этих современных сил в распространенной на рубеже веков фигуре актрисы составляет основной предмет исследования в этой главе, потому что хотя Стрэнд и его жители имеют менее очевидное отношение к производству моды, розничной торговле и потреблению, чем, например, Спителфилдс или Бонд-стрит, их вклад в создание нового космополитичного определения моды, основанного на темах публичности и известности, был в высшей степени значимым для дальнейшего развития лондонского стиля.

События в столице

В 1908 году Эдвин Пью, журналист эдвардианской эпохи, ясно сознавал богатый потенциал весьма специфических и при этом быстро меняющихся условий игры и демонстрирования Стрэнда, когда отмечал его «высокие и узкие… и приземистые и кряжистые здания, кирпич и красный и серый гранит и штукатурку», каменные «карнизы, украшенные фресками и барельефами с классическими фигурами, рекламирующие какой-нибудь свежий товар материальной культуры – зеркальные витрины, широкие и ярко блистающие, простые витрины, наводящие на мысль о небогатом торговце свечами в убогом пригороде; гостиницы, заключающие в себе целый город, огромные караван-сараи… Есть здесь и такие исключительные здания, как причудливо преображенный Экзетер-холл, который раньше был местом религиозных собраний, а теперь сделался изысканно украшенным рестораном, роскошным, но популярным и недорогим»^[123]. С обнародования плана преобразования Стрэнда, согласно которому предлагалось расширить эту городскую артерию там, где она особенно сужалась в районе Темпл-бар, и с расчищения нового прямого маршрута на Холборн через Олдвич и Кингсуэй начался процесс рационализации городских видов и транспортных потоков в этом районе, суливший гибель такому возбуждающему и резкому эклектизму. Обсуждение этого плана началось уже в 1860-е годы, когда Столичная палата строительных работ и ее преемник Совет Лондонского графства выразили желание очистить его дурную репутацию. Эту репутацию закрепляли за районом в первую очередь остатки триумфальной арки XVII века в Темпл-бар, которая была в 1878 году перенесена со своего изначального места на границе двух городов в более подходящее место – в Чесхант, в поместье одного миллионера-пивовара. Ее приземистый силуэт послужил фоном для нескольких карикатур на безумства моды. На одной из тех, что нарисована в 1770 году, изысканный денди переживает общественную катастрофу в ее тени: он подвешен за бриджи на крючок мясника, в то время как толпа гуляк одобрительно приветствует его неловкое положение.

К 1899 году вступил в силу Парламентский акт, в котором объявлялось о ликвидации первых улиц и зданий, воспринимавшихся как помеха, и непотребные сцены дебоша, подобные тем, которые изображали карикатуристы прошлого, под ударами стальной бабы отправились в небытие. Знамением времени стало то, что все призраки прошлого Стрэнда были практически буквально заперты за оградой, установленной ультрасовременной фирмой «Партингтон», «предприимчивым рекламным подрядчиком, [который] возвел огромные щиты перед обреченными на снос домами – самые большие из тех, что видели в Лондоне, и покрыл их рекламными плакатами, замечательно хорошо подобранными – как по размеру, так и по художественным качествам»^[124]. Фотографии того времени зафиксировали расположенные с равным интервалом рекламные плакаты таких демократичных предметов мужской роскоши, как сигареты «Капстан», «пель-эль Олсопа», товаров повседневного спроса, включая «заварной крем Берда» и соль «Сереброс», а также товаров для здоровья, например «жидкой мази Сэндоу» и препарата «Боврила», который «отгоняет инфлюэнцу». О непреходящей славе Стрэнда как поставщика развлечений свидетельствовали афиши театров «Критерион» и «Адельфи», соседствующие с яркими плакатами, рекламирующими такие зрелища, как «Фауст» в театре Лицеум и «Бен-Гур» в театре Друри-Лейн. Когда щиты наконец убрали, открывшиеся просторы Олдвича символизировали уже иное, облагороженное представление об удовольствиях, в большей мере соответствовавшее гладким образам реклам «Партингтона» и усредненным вкусам новой массовой аудитории, нежели карнавальному хаосу и пикантным развлечениям, которые ассоциировались с прежним Стрэндом. Этот переход от исключительности к доступности нигде не был более заметен, чем в перестройке скандально известного театра «Гейети» (Gaiety). Газета Globe 12 августа 1903 года сообщала:

Вчера театр «Гейети» вступил в свою последнюю стадию существования, когда компания «Хоум и Ко.» выставила на аукцион сцену, на которой случилось столько актерских триумфов, золоченые сооружения просцениумов, полы, филенчатые двери, перегородки, тонны свинца и даже кирпичи. Всего неделю назад на подобных условиях были проданы костюмы и другое имущество труппы «Гейети», что привлекло внимание и ставки значительного количества костюмеров и не только^[125].

Старым театром «Гейети», расположенным на участке между Стрэндом и Кэтрин-стрит, с 1868 года управлял Джон Холлингсхед. В театре показывали бурлески с элементами легкой эротики преимущественно для мужской аудитории, он служил приманкой для той же гомосоциальной аудитории, которая приходила в расположенные по соседству заведения. Холлингсхед вспоминал, что в первые годы существования театра здесь «изобиловали старые таверны и „модные“ мясные лавки», в которых предлагали отбивные и портер всем, кто проходил мимо. Он характеризовал возникшую здесь атмосферу как «праздничную», намекая на наличие «ярких ночных домов», например дома Джессопа, а также на близость торговцев порнографией из района Холиуэлл-стрит. Но эти предприятия сомнительного характера уже подвергались давлению в результате массового распространения здесь популярной журналистики в последнюю четверть XIX века. Ближе к Флит-стрит Стрэнд был вынужден приютить редакции и типографии хищной желтой прессы. Так, бывший бордель стал домом для редакции газеты Echo, а под руководством Джорджа Ньюнса Strand Magazine и его собрат Tit-Bits, твердо придерживающийся популистских взглядов, обосновались в дворцовой роскоши рядом с Саутгемптон-стрит^[126]. Прогресс двигался не только в одном направлении, и Холлингсхед с сожалением говорил о кончине более старого, более литературного и джентльменского журнализма, образцом которого был журнал Household Words, издававшийся Чарльзом Диккенсом, – его пустующие помещения (и в этом есть некоторая ирония) были превращены в уборные и бюро театра «Гейети»^[127]. Экспансионистская деятельность театра Холлингсхеда во многом сама была частью событий, о которых он сожалел.

Инновационный характер театра «Гейети» проявился и в назначении управляющим, на место ушедшего на пенсию в 1886 году Холлингсхеда, Джорджа Эдвардса. Самым значительным вкладом Эдвардса в дело театра стала реорганизация сюжета и темпоритма старых бурлесков. Их превратили в некий гибридный жанр музыкальной комедии, который хотя и сохранял эротический подтекст бурлеска за счет демонстрации физических прелестей юных актрис, но при этом отвергал пантомимические условности 1870–1880-х годов в пользу злободневных, безусловно модных постановок, обыгрывавших современный стиль современного высшего света. Такая перемена также способствовала привлечению несколько более смешанной аудитории, которая теперь включала в себя особ женского пола, семейные пары из пригородов и туристов. Новых зрителей привлекали консюмеристские фантазии роскошных постановок и то внимание, которое Эдвардс уделял комфорту и интересам своих клиентов. Когда в октябре 1903 года «Гейети» открылся в новом помещении, построенном по проекту Эрнста Рунтца на пересечении Олдвича и Стрэнда, отсутствие меры в украшениях свидетельствовало о том, что популизма здесь не стыдятся. Здание было отделано серым портлендским камнем с полосами зеленого мрамора, а на вершине купола стояла женская фигура, дующая в трубу и олицетворяющая Эстрадные искусства. Это был вариант знаменитой сирены, которая всегда украшала занавес театра и о которой Маккуин Поуп с любовью писал: в «прозрачной одежде или драпировке, с поясом, перехватывающим талию, с пряжкой, в которой блистает настоящая драгоценность, а в руке, поднятой над головой, она держит лампу, которая… горит по-настоящему, потому что за ней стоит электрический светильник»^[128].

Символическая фигура Эстрадных искусств воплощала стремление к осознающей себя современности, что подкрепляло концепцию Холлингсхеда о «необходимости построить главную городскую магистраль в приливе прогресса»^[129]. И все же, несмотря на сомнительную веру в превосходство четвертой власти или на происходящую параллельно рационализацию сектора развлечений, общий характер этого района, его атмосфера по-прежнему строились на антиавторитарной праздничности и довольно ребяческих заботах исключительно мужского круга писателей, актеров и бонвиванов, продолжавших преследовать свои сибаритские цели, которые, как казалось градостроителям и новым предпринимателям, они почти подавили в себе. Такие мужчины по-прежнему формировали основную аудиторию рискованного репертуара сначала Холлингсхеда, а затем Эдвардса, и их благоговейно лелеемые интересы стали распространяться и на близлежащие улицы. Вальтер Маккуин Поуп, театральный мемуарист, причислял себя к этой элите и с любовью вспоминал, что

Стрэнд был в целом мужской улицей… там не было торгового центра, и леди, которых ты мог там встретить, либо шли в сопровождении мужчин с ланча у Гэтти, либо жили в гостиницах «Сесил» или «Савой», либо приходили со своими детьми за игрушками в пассаж Lowther… Если же леди не относилась ни к одной из этих категорий, то она была продавщицей, вышедшей по делу, возможно, представительницей быстро растущей армии машинисток, или, вероятнее всего, актрисой театра или мюзик-холла^[130].

На Стрэнде можно было встретить женщин, но, по свидетельству Маккуина Поупа, образ женственности, который они собой являли, строился на представлениях о том, что женщина предназначена для чужого взгляда, что ее тело – товар. Воздействие этой театральной женственности на Стрэнд было столь сильным, что фантазии, которые он провоцировал, не под силу было умерить даже располагавшимся к западу респектабельным центрам мужской моды на Риджент-стрит и Оксфорд-стрит. Стрэнд был зоной наслаждений, здесь перед мужским взглядом бесцеремонно обнажались гламурные и соблазнительные аксессуары дамского гардероба, сея беспокойство среди своей аудитории. Это несоответствие между деликатностью услуг и откровенностью внимания отмечала журналистка и писательница лесбиянка Наоми Джейкоб, когда описывала вызывающе противоречивый ассортимент товаров и услуг, предлагавшихся в порядком обветшалых лавках на Стрэнде: «здесь и поныне располагается оружейная лавка Vaughan’s, оказывавшая еще одну услугу, благодаря которой слава о предприятии облетела весь Стрэнд, – сюда сдавали под залог самые дорогие ювелирные изделия. Немыслимые усилия предпринимались для защиты товаров, оружия и мехов – последние несли сюда на лето состоятельные дамы, ибо закон предписывал ростовщику содержать вверенный ему товар в идеальном порядке»^[131]. Еще сильнее волновал чувства и пробуждал желания парфюмерный магазин Rimmel’s, именовавший себя «ароматным сердцем Стрэнда» (The Scenter of the Strand), – среди его диковинных товаров были «„Северная звезда“, „Романов“, „Иланг-иланг“, „Ванда“, „Хна“, „Русская кожа“ по два шиллинга шесть пенсов за флакон. Или „Туалетный уксус“, который, как считалось, был „крайне освежающим и полезным для здоровья“, за один шиллинг. Сок лайма и глицерин для волос стоили один шиллинг шесть пенсов, в то время как „Вельветин“, „утонченный, незаметный туалетный порошок“ стоил один шиллинг… Когда их рекламировали в театральных программках, а делали это часто, то бумага каким-то образом пропитывалась запахом, который сохранялся долгие годы»^[132].

Духи и меха, продававшиеся на Стрэнде, создавали отчетливое и живое ощущение присутствия актрисы и показывали, насколько тесно ее профессиональная идентичность переплеталась с идентичностью улиц. Как запах театральной программки, ее яркий образ словно бы висел в воздухе обещанием возможности секса. В своих туристических наблюдениях член парламента Джастин Маккарти, который в 1893 году заметил, что «чем дольше человек живет в Лондоне, тем больше Стрэнд превращается в улицу, населенную призраками», указывает на то, каким образом связь этого места с актерами и порнографией вызывала едва подавляемые сексуальные фантазии в воображении раскрепощенных мужчин и женщин, бродящих по этой улице:

Можно ли предположить, что этот кавалерист является таким героем и идолом для этой девушки-служанки? Посмотрите на него, на его багряный мундир, звенящие шпоры, саблю, усы, золотые позументы, блестящие пуговицы, изящный китель, высокую хорошо сложенную фигуру и поставьте себя… на место бедной Мэри Джейн и подумайте, каким обожаемым богом он может быть!.. Есть ли ему какое-нибудь соответствие женского великолепия, которое могло бы вскружить голову помощнику в лавке мясника? Наверное, девушка из балета, с ее прозрачными юбочками, розовыми ножками и нарумяненным и напомаженным личиком, ее улыбкой, ее гибкостью и общим великолепием ее облика? Несомненно, она показалась бы ему существом с другой планеты. А еще цирковая наездница в платье с бархатным лифом и короткой юбкой и красивыми высокими ботинками на шнуровке, которая стоит прямо на спине лошади и прыгает через все эти обручи, с треском разрывая бумагу… с симпатичной одышкой от усталости и волшебными содроганиями, вызванными изнеможением; несомненно, она должна выглядеть молодой, красивой и блистательной – видение во плоти, если такая сладость вообще возможна^[133].

Призрачные солдаты и танцовщицы Стрэнда, наверное, действительно часто посещали воображение лондонцев рубежа веков, но образы живых актеров и актрис из плоти и крови, которые служили пищей для таких фантазий, тоже играли активную роль в создании современной иконографии модной знаменитости, которая стала альтернативной моделью стильной современной жизни по сравнению с теми, которые до этого популяризировал диктат аристократического Сезона, Вест-Энда или парижского портного. Слова Маккарти о том, что «на всем Стрэнде нет ни одной точки, которая не ассоциировалась бы у меня с тем или иным именем или лицом проходящей мимо знаменитости»^[134], также свидетельствовали о растущей популярности только что появившегося и довольно смелого понятия лидера моды, соответствовавшего традициям окружавшей его среды. Как мы покажем в этой главе, именно промышленные, эстетические и административные структуры популярного музыкального театра, главной опоры Стрэнда, послужили толчком для существенного развития лондонских вестиментарных манер.

Китти Лорд и ее сверкающие костюмы

В Музее Лондона имеется подборка сценических костюмов приблизительно 1900 года, которые носила актриса варьете Китти Лорд, чья карьера пришлась на 1894–1915 годы. О мисс Лорд известно мало, если не считать того, что она играла в крупнейших лондонских мюзик-холлах («Тиволи», «Оксфорд», «Парагон» и «Ипподром») и что она работала с профессионалами такого уровня, как Фред Карно, Ида Барр, Морис Шевалье и Глэдис Купер^[135]. Сохранившиеся театральные афиши первого десятилетия XX века также зафиксировали ее выступления в Париже и Неаполе, где ее называют то американской звездой, то «эксцентричной» англичанкой и международной «эксцентричной» звездой. («Эксцентричность» в данном случае могла относиться к зрелищной экстравагантности ее выступлений, а также, весьма вероятно, служила для обобщенного обозначения танцовщиц и певиц, выступавших соло.) В парижском театре «Амбассадер» ее номер шел четырнадцатым из двадцати четырех сцен, составлявших представление, ориентированное на интересы женщин, но при этом явно делающее уступки вуайеристическим потребностям находящихся в зале мужчин.

Сцены жизни модников, разворачивающиеся в усаженных цветами внутренних двориках, помещении почты, у портного и в оранжерее, перемежаются выступлениями танцевальной труппы «Девочки-шутихи» и тем, что называют живыми картинами, изображающими исторические сцены и произведения искусства. В самой программке напечатана реклама шляпников, парфюмеров, обуви и женского нижнего белья^[136]. Хотя ее имя не пережило саму мисс Лорд, вероятно, она пересекалась с теми модными знаменитостями, чья связь со Стрэндом превратила эту улицу в современное олицетворение светского общества.

Три исключительно хорошо сохранившихся костюма, принадлежавших Китти Лорд, позволяют предположить, что она была достаточно разносторонней, чтобы играть главных героинь популярной эстрады. Два грубо скроенных платья из легкого шелка ярких цветов и с шелковой отделкой наводят на мысль о «шуте» или о лохмотьях главных героев пантомимы, прежде чем они переодеваются в более экстравагантный наряд во время распространенной сцены трансформации. Оба платья включали в себя мятую шаль, стереотипный символ бедности, вяло свисавшую с плеч героини. Первое платье, короткая туника, доходящая до колена, по своему замыслу средневековая, возможно, подходила к роли в спектакле про Дика Уиттингтона. Сшитое Эдуаром Супле, который работал в Париже по адресу Рю де Дуэ, 18, оно состоит из контрастных квадратов малинового, зеленовато-голубого и желтого цветов на манер средневекового ми-парти. Кроме того, прямо по ткани темно-красным пигментом были грубо нанесены геральдические мотивы, причудливые завитки, преувеличенные стежки, в расчете на определенный графический эффект^[137]. Второй шутовской ансамбль выполнен в стиле XVIII века. У него длинный лиф в форме буквы V и более широкие юбки, разрезанные посередине, чтобы были видны слои специально излохмаченных нижних юбок из того же материала. Все платье было окрашено пятнами в темно-розовый, коричневый, желтый и зеленовато-синий тона, а сверху трафаретом были нанесены розы темно-красного и коричневого цветов и штрихованные изображения прорех и потертостей, и все это смело покрыто розовыми и голубыми блестками. Приглушенное великолепие этого платья, возможно, наводит на мысль о роли Золушки^[138].

Два других костюма в большей мере соответствуют стилю бурлеска, хотя вполне вероятно, что первый использовался в фантазии на восточную тему, например в спектакле про Алладина или Али-Бабу и сорок разбойников. Накидка из желтого шелка, доходящая до бедер, с вышитым геометрическим узором в китайском стиле, с короткими рукавами, расшитыми розовыми шелковыми и желтыми бархатными лентами, украшена растительными мотивами в индийском или персидском стиле, выполненными из фиолетовых, серебряных и зеленых блесток^[139].

К нему прилагался декоративный ремень и кошелек из золотисто-желтого бархата, который надо было носить на поясе, расшитый перламутровыми пуговицами, блестками и стеклом, имитирующим драгоценные камни^[140]. Доходящий до пола плащ из хлопка с начесом канареечного цвета отделан машинным кружевом, блестками бирюзового цвета и перламутровыми пуговицами, а его углы украшают звезды из мелкого жемчуга и жемчуга в форме капли и изумрудных блесток^[141].

Второй костюм, возможно, самый цельный из трех с точки зрения стиля и – особенно в тех предметах одежды, которые ассоциируются с будуаром, – визуально наиболее близкий к современной высокой моде. Короткая облегающая туника из шелка розовато-желтого цвета украшена цветочным узором кремового цвета, оттененным завитками из рубиновых и изумрудных блесток и прозрачных стеклянных драгоценных камней. Ее рукава сплетены из темно-красных бархатных лент, а ее края из черного и красного бархата украшены изображением створок раковин из стекляруса на черной сетке^[142]. К этому прилагался длинный плащ из того же розового шелка, обшитый темно-красным бархатом и линией изумрудных блесток. На изнанке плаща видны аппликации в виде бантов из того же темно-красного материала^[143]. Розовые атласные высокие ботинки с 18 парами отверстий для шнуровки, сделанные лондонскими обувщиками Г. и М. Рейнами и обшитые серебряными позументами и рубиновыми блестками, очевидным образом предназначались для того, чтобы носить вместе с этим комплектом одежды^[144]. Важной частью последних ансамблей и объектом бурных споров среди современников, касавшихся нравственной атмосферы популярного театра и в особенности бурлесков, были рубчатые шерстяные трико, подогнанные под желаемую форму при помощи кроя и объемных вставок и окрашенные под цвет обнаженной плоти^[145].

На фотографических студийных портретах, сделанных приблизительно в 1900-е годы, Китти Лорд одета в похожие, но не идентичные описанным выше костюмы. На этих провокационных рекламных изображениях блестящие туники тесно облегают ее тело, одетое в корсет, который придает ее тяжеловесной фигуре желаемый s-образный изгиб. Туника доходит лишь до начала гладких, одетых в чулки бедер и прилегает к ним, а вместо ботинок на Китти простые сатиновые туфли. Открытые рукава привлекают внимание к обнаженным плечам, а низкий изогнутый вырез гармонирует с развевающимся плащом, который на одной из фотографий отделан горностаевым мехом. На нескольких портретах мисс Лорд демонстрирует широкополую шляпу со страусиными перьями в стиле «Веселой вдовы», надетую на слегка прибранные волосы. На ее шее и пальцах хорошо видны украшения, а сама она величественно опирается на высокую трость. Фотографии создают общее впечатление процветания, в них сочетаются осанка акробата и подчеркнутая поза травести. Очевидно, что эти костюмы были призваны заинтересовать и возбудить аудиторию. Они открывали немного больше, чем дозволено видеть публике, и попирали современные нравственные нормы.

Как это часто встречается среди дорогих сделанных на заказ платьев того периода, скрытые конструкции костюмов Китти Лорд (за исключением тонко выделанных ботинок) сделаны на удивление грубо. Производитель уделял больше усилий поверхностному эффекту. Актеры и импресарио Стрэнда заказывали костюмы у сети местных мастеров. До сравнительно недавнего времени актеры должны были сами пополнять свои гардеробы, для чего им зачастую приходилось использовать современную одежду, если речь не шла о постановке про определенный исторический период^[146]. Но для того класса исполнителей, к которому принадлежала мисс Лорд, требовались более специальные навыки. Миссис Мэй с Боу-стрит считалась признанным костюмером для бурлеска и пантомимы. В октябре 1883 года в статье журнала Stage описывалась ее работа для знаменитого театра «Альгамбра» и отмечалось, что в ее студии был сделан костюм арлекина, который, веся «как обычный костюм», состоял «из сотен деталей одежды разного цвета… к каждой из которых было пришито от пятидесяти до ста стеклянных блесток»^[147]. Через дорогу от мастерской миссис Мэй заведение мистера Стринчкомба также делало костюмы для народного театра и для коммерческих костюмированных балов, и среди его товаров один театральный репортер «обнаружил настоящее сокровище в виде рубища, последнее актеру труднее всего раздобыть, не испортив какой-нибудь вполне пригодный еще предмет одежды»^[148]. По всей видимости, шутовские костюмы Китти Лорд были приобретены в подобном месте. Блестки и стразы, которые придавали лоска сияющему сценическому образу мисс Лорд, делали еще более специализированные поставщики, часть из которых имели потогонные предприятия в Ист-Энде. В 1880-е годы мистер Хейлз с Уэллингтон-стрит создал компанию по «производству украшений для одежды», поставляя металлические орнаменты масонским обществам, обществам взаимопомощи и театральным труппам. Его «посеребренный трикотаж» и «струящуюся бахрому» изготавливал на ткацком станке некий мистер Таттон из квартала Бетнал-Грин, и хотя «было несложно представить эти сияющие ткани в том окружении, для которого они предназначались, под восхищенными взглядами партера, галерки и лож, ни трудолюбивый ткач, ни его жена за последнюю четверть века ни разу не видели пантомимы»^[149]. Мистер Бускет из Барбикана был единственным, кто в Лондоне производил альтернативу немецкой фольги; кружева с золотой нитью привозили исключительно из Парижа и Лиона. Репортер отметил то, что эта фольга пригодна для театральных, равно как и для церковных нужд, советуя «в следующий… раз, когда читатель увидит грациозного женственного принца, беззаботно играющего в бурлеске, чьим стройным конечностям придают очарования золотые кружева, он может успокоить себя тем, что его духовный наставник также зависит от поставщика серебряных кружев, которые идут на его одежду»^[150]. Стеклянные украшения с наклеенной на них цветной фольгой «привозили из Богемии и дорабатывали в Париже такие дома, как дом Тушара, единственным агентом которого в Лондоне был мистер Хейлз». А блестки, сделанные из сплющенных колечек медной проволоки или жемчужины из небольших шариков стекла, обработанных раствором чешуи радужных рыбок и воска, можно было купить у мистера Уайта, также торговавшего на Боу-стрит^[151].

Ботинки, подобные тем, что, наверное, привлекали большое внимание к Китти Лорд, были основным товаром У.Х. Дэвиса с Боу-стрит. Репортер Stage был поражен, войдя в магазин с «несколькими рядами голубых, розовых, светло-коричневых и других ботинок… из шелка и атласа», готовых для кордебалета из 300 балерин, участвующего в постановке «Золушки» в Друри-Лейн. Также он с любовью описывает «восточную обувь из сине-зеленого атласа… для мадам Локхарт, выступающей с Джоком и Дженни, великолепно выдрессированными слонами», с их «каблуками в стиле Людовика XV высотой три с половиной дюйма» и «пару пунцовых атласных вышитых полуботинок с по меньшей мере 22 застежками… с длинными золотыми позументами… для пантомимы мисс Джулии Уорден»^[152]. Но если производство театральной обуви гарантированно заставляло авторов-мужчин щедро расточать восклицания неудовлетворенной страсти, то создание чулок делало журналистские придыхания еще более глубокими:

…индивидуум-подросток, осененный соломенными завитками и румянцем, подобным чахоточному, мало знает о числе предприятий, участвующих в создании такого результата. Возьмем, к примеру, витрину чулочного магазина, поставляющего товар для бурлесков, буффов и пантомим. Как трудно осознать, что основная часть представленных здесь костюмов были сделаны, вероятнее всего, в какой-нибудь удаленной деревушке или дышали атмосферой дымного провинциального города. Этот предмет кажется слишком утонченным, чтобы выйти из заскорузлых рук британского рабочего^[153].

Как следует из статей в Stage, театральные костюмеры во многом зависели от чулочной промышленности центральных британских графств, которые поставляли им свой товар, хотя некоторые предприятия, например принадлежащие мистеру Рейду из Лонгэкра или Бернету из Ковент-Гардена, изготовляли небольшое количество чулок на собственных станках, если поступал срочный или штучный заказ. Естественным образом, витрина с товаром привлекала наибольшее внимание, и в восторженном описании того, как актриса «мисс Делавер Фривольная» (довольно прозрачный намек на истинную причину растущей в то время популярности актрис театра «Гейети») выбирает то, что ей нужно, передан трепет, который вызывала эта одежда. «Некоторые чулки, сделанные из хлопка, шерсти или шелка, были настоящими чудесами художественного мастерства. На шелк, предназначенный для „первого ряда“, можно было смотреть, любуясь, даже без света рампы. Шелковые оперные рейтузы в цветах могли растопить сердце даже самого отпетого циника… Здесь были в изобилии представлены все цвета радуги. Шелковые чулки, покупаемые и продаваемые на вес; перчатки, почти такие длинные, что их можно было надеть на телеграфный столб… все это вместе создавало головокружительную картину сценической одежды»^[154]. Магазины театральной одежды всех видов, от шутовских нарядов до чулок, выходившие на Стрэнд, очевидно торговали чем-то большим и нескромно рекламировали товары, которые были вопиюще искусственными и эротическими^[155]. Таковы были качества, востребованные предприимчивыми артистами наподобие Китти Лорд и их аудиторией. Как заявлял в 1909 году видный журналист Джеймс Дуглас, умение ловко играть с различными регистрами искусственности стало определяющим для того, кто считал себя современным столичным жителем как на сцене, так и за ее пределами. Из этого описания видно, что соблазнительный бурлеск в театре «Альгамбра» на Лестер-сквер отражал моду на нечто отдаленно напоминающее «sensibilit?», род преувеличенной чувствительности, которой были одержимы французы XVIII века:

Мы идем… по променаду. Это сераль, где мужчина – это султан, а женщина – гурия. Променад весь освещен тусклыми лампами, звук приглушен благодаря шуршанию шелка, он томится от изысканных ароматов. В нескольких милях от нас балет изнемогает в своей золотой раме… Танцовщицы – это слоги зримой песни… Это жесты деланной женственности. Цивилизованная женщина всегда искусственна, но здесь ее искусственность приумножается. Женщина естественна, только когда она одна. На публике она носит броню искусственности, и цель балета – обобщить ее искусственность. Он погружает ее в длительное колебание изменчивой женственности… Накрашенные помадой губы, накрашенные румянами щеки, подведенные брови, глаза, подкрашенные бистром, черненые ресницы, жемчужная пудра, броские юбки, натянутая ткань чулок, нити чулок… путаница имитации и реальной жизни – все это возбуждает ваш центр легкомыслия и погружает вас в краткий приступ безумия… Вы теряете представление о своих ценностях. Вы в стране, где все перевернуто с ног на голову… Здесь красота – это бизнес, а бизнес – это красота. И самое странное – это ваша здесь неуместность. Вам стыдно за то, как вы одеты. Эти танцовщицы в коротких юбочках абсолютно несознательны… Они отлично себя чувствуют в обществе друг друга. Возможно, они краснеют, когда надевают наряд внешнего мира^[156].

Стили модного театра: от бурлеска до музыкальной комедии

Невероятное разнообразие и роскошь театральных костюмов, производившихся в конце XIX века в Лондоне, во многом объясняется торговыми потребностями, связанными с быстрым развитием различных жанров выступлений, каждый из которых точно следовал изменениям вкусов и предпочтений публики и был связан с особым стилем сценического представления. Эффект от этого процесса сказывался не только на индустрии развлечений. Приблизительно между 1865 и 1914 годами развлекательная индустрия Стрэнда, контролировавшаяся руководителями «Гейети» Холлингсхедом и Эдвардсом, усовершенствовала некоторые формы выступления, которые входили в резонанс с устремлениями существовавшей за пределами театра модной жизни и в то же время продлевали срок и силу влияния этих устремлений в повседневной жизни столицы. Две идентичные стратегии в моделировании костюма и демонстрации тела, возникшие в пространстве костюмерной и гримерной и, шире, в контексте устремлений помолодевшего праздного класса, создали уникальную синергию благодаря одинаковому пониманию модного. Поскольку развитие шло в сторону более лондоноцентричных модных предписаний, костюмы Китти Лорд с их открытостью на грани допустимого и кричащей эффектностью, отвечавшие лишь крайне ограниченным и однообразным нуждам варьете, пантомим и мюзик-холлов, представлялись тупиковой ветвью развития дизайна. Более того, на поверхностном уровне то, что в костюме попирались нормы приличия, очевидным образом делало его броскость неприемлемой для салонов, посещаемых респектабельной публикой. Тем не менее многие подрывные ценности, заложенные в таких костюмах, в первую очередь, игра с идеями саморекламы, маскарада и искусственности, сыграли решающую роль в возникновении более сложных, тенденциозных и гибких стилей одежды, которые преобладали в модной культуре города накануне Первой мировой войны.

Сценический гардероб мисс Лорд обязан своим существованием отсутствию строгих принципов бурлескного исполнения начиная с 1860-х годов. Как литературная форма бурлеск пользовался большой популярностью в середине XIX века, и его основополагающий принцип: присвоить и высмеять сюжет и язык знакомого текста, чтобы создать сатиру на злобу дня, – служил основой для многих юмористических публикаций, особенно в журнале «Панч». Театральный принцип оставался неизменным, укороченные и адаптированные версии классики, пьес Шекспира, современных оперы и драмы составляли основу вечернего репертуара, нередко выступления разнообразили за счет постановок известных произведений живописи и скульптуры или даже сценок из истории (позднее получивших название «живые картины»).

Однако сценическому бурлеску недоставало той широты познаний, которая отличала бурлеск как жанр популярной прессы, и его драматическая форма стала ассоциироваться с более вульгарной комедией, сделав весьма частыми демонстрации женского тела. В обзоре, посвященном развитию различных форм бурлеска, Уильям Дейвенпорт Адамс довольно двусмысленно описывал то, как он проявляется на сцене:

Я не считал необходимым… приносить какие бы то ни было извинения за сценический бурлеск. Стоит пожалеть, что иногда ему не хватает тонкости в словах и действиях и что его костюмы не всегда пристойны; но то, что нам все время придется сталкиваться с ним в той или иной форме, следует принять как несомненный факт. Пока в литературе или манерах сохраняется что-то экстравагантное… травести будут иметь кусок хлеба и поле для деятельности. Это и есть смысл существования театрального бурлеска – он должен высмеивать преувеличенность и крайности. Он не ведет войну со здравомыслием и умеренностью^[157].

В замечательном исследовании Роберта Аллена о развитии бурлескного театра в США говорится, что его популярность росла по мере того, как усложнялись конные представления с участием наездниц и балет. Все три жанра, стремясь доставить тот род удовольствия, который гарантировал коммерческий успех, опирались на представление о «феминизированном зрелище» и одновременно «содержали моральную и социальную трансгрессивность, с которой неизбежно связано удовольствие»^[158]. Наряды актеров, выступавших в этих жанрах, имели общие черты, включая ноги в чулках, подчеркнутые бюсты и свободное использование блесток, которые мы уже могли наблюдать в костюме Китти Лорд. Таким образом, утверждает Аллен, героиня бурлеска была противоположностью и даже высмеивала черты устоявшегося образа мелодраматической героини, описаниями чьих стереотипных качеств «полнились сентиментальные романы, а также наставления, и чей образ воспроизводился на картинах, отпечатках и в журналах начиная с 1840-х годов»^[159]. Сентиментальная девушка, нрав и платье которой покладисты и строги, символизировала верность и невинность идеализированного «ангела дома», чей пример был так силен в воспитании юных женщин среднего класса в этот период, в особенности в ультрарелигиозной атмосфере Нового Света. Бурлеск дерзко расшатывал целостность этого конструкта, сознательно провоцируя его своим вестиментарным и сексуальным фрондерством.

Так что не случайно ассоциировавшиеся с бурлеском в американских театрах 1860–1970-х годов актрисы и типы выступления происходили из Британии, а точнее, из городской среды Лондона: вдохновение для модных нарядов, являвшихся частью такого вызывающего зрительного и морального облика, черпалось в агрессивно коммерческих и тщательно продуманных стилях женской презентации, которые долгое время обкатывались на улицах, в магазинах, борделях и театрах Вест-Энда. Взять хотя бы хорошо знакомый читательницам злых и реакционных колонок Элизы Линтон, выходивших в 1860-е годы в Saturday Review, выполненный в газетном стиле усредненный портрет юной последовательницы мод Вест-Энда, известной как «девушка эпохи», который поспособствовал тому, чтобы опровергнуть стереотип «ангела дома», а также стал моделью для последующих экспериментов с одежками и насмешками. Преданная фривольной одежде, косметике, курению, покупкам не по средствам, низкопробному театру и литературе, эта девушка стала антигероиней своего времени.

Первой приезжей британской звездой американского бурлеска была Лидия Томпсон, которая в 1868 году гастролировала в США со своей труппой «Иксион», пародируя сюжеты классических легенд, но при этом не упуская возможности высмеять лицемерие, сопровождавшее громкие секс-скандалы, карикатурно выставляя «греческую» моду того времени (это был любимый объект насмешек Линтон) и популяризируя современные народные песенки и негритянские танцы. Ее личный стиль, частично характеризуемый использованием неоклассического языка высокой трагедии для достижения комического эффекта в бурлескном духе, также ощутил на себе влияние нетеатральных вестиментарных и социальных кодов, которые были бы опознаваемы у нее на родине, на Стрэнде и в других модных местах Вест-Энда. Несомненно, она была Девушкой своей эпохи. В ответ на ее визит New York Times в мае 1869 года опубликовала письмо, в котором содержались требования для будущей актрисы бурлеска. Его автор составил список, который, без сомнения, получил бы живой отклик у читателей в гримерных, чулочных магазинах и будуарах Лондона. Но для американских читателей его содержание было шокирующе чуждым. В письме задавался вопрос: «Ваши волосы выкрашены в желтый цвет? У вас симметричные ноги, руки и зад, вы готовы выставить их напоказ? Вы готовы петь бесстыжие песни, танцевать канкан и подмигивать мужчинам?.. Вы готовы появиться сегодня и каждый вечер в свете газовых фонарей перед взглядом тысяч мужчин в этих атласных бриджах длиной десять дюймов и без клочка ткани, чтобы прикрыться?^[160]» И, словно эксгибиционизм сам по себе не был достаточно тревожным признаком, корреспондент New York Clipper примерно в то же время с еще большей определенностью указывал на то, в какой степени этот возмутительный стиль зависел от своего упаднического лондонского прецедента:

Говорят, что все наши актрисы-американки должны отправиться в Англию, чтобы пройти необходимое обучение, которое подготовит их к появлению перед американской публикой. У них там есть фабрика, куда свозят всех новичков и где задают им хорошую трепку, чтобы подготовить к нью-йоркскому рынку. Ноги подправляют и приводят в соответствие с американскими стандартами; зады округляют и развивают, чтобы они больше отвечали существующим представлениям; самые черные волосы превращают в чистейшие белые; а скромность, деликатность и невинность мгновенно уступают место бесстыдству, распутству и аморальности, поскольку это больше подходит для американского рынка^[161].

Есть, кажется, определенная ирония в том, что театральный жанр бурлеска, который теперь так плотно ассоциируется с американскими свободами личности и коммерческими новациями, подвергся такому влиянию уже оформившихся нелегальных сексуальных культур Лондона. Через тридцать лет, модифицированный дальновидными предпринимателями, чтобы удовлетворить консервативным вкусам жителей Среднего Запада, он будет обратно продан британской театральной публике в виде массово производимого водевиля и посредством таких броских икон прогрессивной современности, как «девушки Гибсона»^[162]. Но в 1860-е годы шокирующий эффект строился на концепциях модного и показного поведения, которые воспринимались как исключительно ретроградные и не-американские, хотя и вполне уместные в сомнительных с моральной точки зрения и имеющих богатую историю средах Стрэнда (а также Пиккадилли, Хеймаркета и Тибурнии). Выступая в октябре 1870 года с лекцией «Является ли бурлеск искусством?» на встрече лондонской Гильдии церкви и сцены, Бланш Рейвер не испытывал недостатка в скандальных примерах: «Везде, куда ни бросишь взгляд, видишь бурлеск, высмеивающий то, что принято считать божественным образом женщины… Когда я вижу очень узкую талию, к которой присовокуплен очень широкий бюст, я немедленно подозреваю, что либо в одном направлении была применена слишком тугая шнуровка, либо в другом – использованы подкладки… Я не могу представить, что кто-то может считать неестественное красивым, а ведь пропорции – это единственная истинная красота. То, что нарушает пропорции, – это преувеличение, экстравагантность, бурлеск». Такая сознательная насмешка над естественным, которую Рейвер видел в модной одежде обычных лондонских женщин, по его мнению, недалеко ушла от извращений популярной сцены, поскольку «есть и более омерзительный бурлеск в жизни… я намекаю на тех бесстыжих женщин, которые, не проговорив ни строчки на сцене, высокомерно присвоили себе титул „актрисы“. Они выходят на подмостки не для того, чтобы выступать, а для того, чтобы показать себя! И называть этих существ „актрисами“ – это все равно что делать омерзительный, мрачный, уродливый бурлеск из этого почетного звания»^[163].

Рейвер предсказал будущее бурлеска, описав театр, посвященный прежде всего демонстрации мод. Склонность к демонстрации одежд на сцене всегда была свойственна этому жанру, это беспокоило и часто обращало на себя внимание театральных журналистов, которые в попытках классифицировать его странность вплотную подошли к тому, чтобы создать свою версию сложной эстетической системы модного женского платья конца XIX века. Аллен цитирует Ричарда Гранта Уайта, который в 1869 году обратил внимание на то, каким образом бурлеск «заставляет объединиться условное и естественное именно в тех точках, в которых они кажутся наиболее удаленными друг от друга… В результате возникает абсурдность и монструозность. Эта система бросает вызов любой системе. Это ни на что не похоже»^[164]. Уильям Дин Хоуэллс в том же году более откровенно описывал обвинения в сознательной извращенности, предъявляемые современным стандартам красоты, утверждая, что актеры и актрисы бурлеска «безусловно, шокируют взгляд своей ужасной красотой, своим лукавством, в котором нет очарования, своей грацией, вызывающей стыд»^[165].

По мнению Аллена, для того чтобы правильно расценить такие комментарии, необходимо обратиться к предложенной историками литературы Стэллибрассом и Уайтом широко цитируемой концепции «низкого другого», которая дает возможность раскрыть трансгрессивные способности бурлеска^[166]. Этот гротескный компонент карнавальной культуры представляется как формация, обычно «презираемая и отрицаемая на уровне политической организации и общественного существа, хотя она опосредованно состоит из коллективного воображаемого репертуара доминирующей культуры»^[167]. Такое прочтение, безусловно, помогает объяснить, как происходило постепенное включение бурлеска в театральный мейнстрим к 1880-м годам, когда, по Аллену, его потомки сохраняли инверсные и пародийные качества бурлескного юмора, но строили свою привлекательность на более изнеженном и доступном варианте этой фантасмагории, в особенности на пантомиме. Оно также будет способствовать декодированию противоположного течения, где сама расслабленность и «иррациональность» драматической конструкции бурлескного спектакля «позволяла рассеивать шутки на широком поле современных мод и причуд», влияя на внешность и нравы его недавно расширившийся аудитории^[168].

Пантомима служила идеальным средством для увеличения привлекательности бурлеска. В театральном мире Лондона 1880-х годов она притягивала самые большие и самые пестрые с социальной точки зрения толпы. Как и авторы бурлесков, постановщики, композиторы и режиссеры пантомимы использовали традиционные сюжеты (европейские сказки, а не греческие легенды), «придавали им современное или остроактуальное звучание, пересыпали диалоги каламбурами и остротами и приправляли песнями, написанными на известную музыку, позаимствованную из оперы, баллад и мюзик-холлов»^[169]. За всеми изменениями в этой новой гибридной форме было также не узнать ее прародителя – комедии дель арте XVIII века. Благодаря амбициозному размаху выступлений и фантастическим декорациям и костюмам пантомима стоит особняком от своих народных предшественников. Корреспондент Illustrated Sporting and Dramatic News, описывая яркую постановку «Сорока разбойников» в театре Друри-Лейн, решил изложить свою критику в стихах. Получившееся стихотворение показывает, как некоторые визуальные элементы бурлеска вступили в огромную армию, воплотившуюся в пантомиме конца XIX века:

Под сводом радужной сценической аркады

Мы зрим явление девической армады.

Воительниц сковал как сон напрасный

Мерцающий доспех парчовый и атласный.

Напрасно глаз пытается решить,

Какой корабль он хочет проводить.

В тяжелых складках взгляд блуждает,

Пока пред ним без меры проплывают

И острый блеск камней, и колыханье перьев

На шляпах и гребнях, бряцанье звеньев

Кольчуги на грудях, и роскошь пряжек,

Богатство тканей, чуть прикрывших пышность ляжек.

А между тем благоговейно на это женщины глядят

И судят: «Без сомненья, такая по четыре фунта идет за ярд».^[170]

Последние две строчки этого обзора подразумевают, что переделанная пантомима, несмотря на то что она многим обязана гротескной риторике бурлеска, принимала во внимание консюмеристские интересы составлявших ее аудиторию женщин. Это было возможно благодаря исключительным технологическим возможностям таких крупных театров, как Друри-Лейн и Лицеум, чье яркое и направленное освещение, а также большая площадь, позволявшая создавать сложные композиции массовых сцен, допускали сравнение с изощренными стратегиями маркетинга и демонстрации товара в новых универсальных магазинах. В сценариях, подобных описанному выше, мерцающие золотые блестки и стеклянные украшения адаптированного бурлескного костюма с его насыщенными по цвету и богатыми по текстуре поверхностями были рассчитаны на то, чтобы притягивать женские мечтательные взгляды и вызывать восторженные восклицания. В отличие от бурлеска, который был нацелен на замкнутую и узкую (мужскую) аудиторию, пантомима посредством визуальных кодов, наводящих на мысль о расточительстве, и периодического приближения к популярной моде удовлетворяла желание потреблять, отбросив чувство меры и предрассудки.

Со смещением акцентов сексуальная составляющая выступления не исчезла полностью, но, вероятно, была замещена специфической формой товарного фетишизма. Такие постановщики современных пантомим, как Огастас Харрис, привлекали ярких звезд мюзик-холла к работе на театральной сцене, например в Друри-Лейн, чтобы сделать представления более современными. И Харрис хорошо знал о чувственном влечении, которое испытывала мужская часть аудитории к его многочисленным певицам и танцовщицам, одетым в провоцирующую одежду амазонок или фей. Уильям Аркер, написавший рецензию на постановку «Золушки» в Лицеуме в декабре 1893 года, осознает, что такие неумеренные представления пробуждают одновременно жажду тела и богатства:

Одно удовольствие без остановки сменяет другое… Мисс Минни Терри очаровательна в роли грациозной Кокетки, которая восседает над драгоценностями и духами, платками, перчатками, веерами и пудреницами Будуара Феи… Хор и балет тщательно отобраны и представляют собой необычно высокий средний уровень красоты; одежды (выполненные Вильгельмом) сделаны с восхитительным вкусом и затейливостью^[171].

Историк театра XIX века Майкл Бут полагает, что пантомиму и современную мелодраму объединяло внимание к нарративным возможностям театрального представления, а также то, что обе были неотъемлемыми составляющими драматической структуры его формы. Впрочем, Бут проводит различие между стремлением в мелодраме «имитировать социальную и городскую жизнь в масштабах… соответствующих уровню человеческой эмоции… ярко и образно выражая сенсуализм, свойственный ее природе» и отличающим пантомиму стремлением к созданию чистой и невероятной фантазии^[172]. Допущение о том, что достоверность не имела большого значения для постановщиков «Золушки» или «Детей в лесу», верно только в том смысле, что эти постановки, за счет традиционности сюжета, обязательно помещались в нереалистичное пространство воображаемых королевств. Однако в таком случае игнорируется прямая зависимость сценического понятия волшебной страны от современного понимания коммерческих и народных культур Лондона как параллельных пространств с фантастическими предметами и желаниями. Как предполагал один рецензент постановки «Спящей красавицы и чудовища» 1900 года:

Пантомима в Друри-Лейн, этом заведении национального значения является символом нашей Империи. Это самая большая постановка такого рода в мире. Она поражает количеством потраченных денег, изобретательностью, роскошью, мужчинами и женщинами; но в ней нет чувства красоты или ограничивающего влияния вкуса. Невозможно просидеть в театре пять часов, не погрузившись в чувство усталого восхищения… Монструозная блистающая вещь, полная помпы и юмора, лишена порядка или задумки; это винегрет из всего, что можно было увидеть на сцене… Здесь перчатки Ивет Гильбер и волосы Марианны, автомобиль, метрополитен и летающие машины, превращения и буффонада, негритянские танцы, песни мюзик-холлов, балеты, шествия, сентиментальные песни и иногда даже хорошая шутка… всегда со свежей дурацкой выходкой и дерзким блеском, в настоящем крещендо эффектов^[173].

Музыкальная комедия возникла в 1890-е годы как жанр, проявивший эскапистский потенциал лондонской модной сцены как подходящего и цельного субъекта для зрелищного театра. Этот жанр устранил внутренние противоречия бурлеска и пантомимы, используя рекламную мощь обоих, чтобы создать новый вид выступления, основанный на идее гламура и «звездности». А в качестве своего дома он выбрал театр «Гейети». Помимо современных декораций, строго определенной манеры исполнения и тона легкой фривольности, позаимствованного у французских эстрадных представлений, самой яркой особенностью музыкальной комедии было ее отношение к костюму. Как пишет один поздний мемуарист, «трико были запрещены, платье с Брутон-стрит и пальто с Сэвил-роу… были заменены на костюмы, которые театральные костюмеры Ковент-Гардена когда-то сшили для водевильных актеров прошлого»^[174]. В октябре 1892 года Джордж Эдвардс поставил один из первых спектаклей в этом жанре в театре принца Уэльского. Действие музыкальной комедии «В городе» происходит в театре, поэтому обозреватель The Players много места в своей рецензии уделил описанию гардероба:

Отдельные весьма роскошные платья носит «женский хор театра Ambiguity» в первом акте, в котором впереди всех благодаря своему стилю и манерам оказывается мисс Мод Хобсон. Ее костюм… пожалуй, один из самых роскошных из тех, что я видел в последнее время. Его юбка с укороченным шлейфом, скрытая верхним слоем бледно-розового шелка и видная только, когда та, кто в нее одет, движется, была сшита из сизоватого шелка красивого оттенка, поверх нее виднелся лиф богатейшего пурпурного бархата, сшитый в новой и очень затейливой манере: его передние части очень длинны, создавая нечто вроде занавесов… Мисс Хобсон с этим платьем носит большую изогнутую шляпку без полей с черным бархатным бантом… Глаза большой части женской аудитории, следящей за этим произведением и грациозными движениями по сцене той, на кого оно было надето, расширились от зависти^[175].

Обозреватель не ограничился описанием сценического костюма, отметив мантию одного из зрителей «из бирюзового тонкого рубчатого шелка с подкладкой из того же материала нежного персикового цвета». Такое сочетание было явным новшеством, подтверждающим утверждение другого обозревателя о том, что спектакль «воплощает в себе саму суть времен, в которые мы живем»^[176]. Связь современной моды с прихотливостью и эфемерностью, естественно, делала новый комедийный жанр уязвимым для обвинений в поверхностности, но это, вероятнее, было лучше, чем прошлые обвинения в вульгарности, выдвигаемые против бурлеска. Действительно, благодаря поверхностности содержания такие спектакли могут быть поставлены в один ряд с совершившими большой прорыв иллюстрацией, коммерческой рекламой и журналистикой, легкомысленный тон и насмешки над современными «трендами» служили знаком изысканной «континентальной» чувствительности. Рецензент мюзикла «Девушка из „Гейети“», который был поставлен после мюзикла «В городе» в театре принца Уэльского в 1894 году, прежде чем перейти к «Дейлиз», ворчливо признает восприятие этих общих влияний:

Такого рода музыкальный фарс – это не возвышенная или интеллектуальная художественная форма, но по меньшей мере это лучше, чем тяжеловесные и однообразные бурлески театра «Гейети» старой школы, которые он, похоже, заменит. Выбрав мистера Дадли Харди в качестве автора симпатичного сувенира, который раздавали в театре, руководство продемонстрировало приятное чувство адекватности. Вместе с французской манерой рисунка тон французских театральных газет постепенно просачивается в значительную часть английской журналистики; и постановка «Девушки из „Гейети“» – это однозначное свидетельство этой же тенденции. «Острота» – это отличительная черта произведений этого класса^[177].

Тот факт, что этой «остроты» теперь можно добиться путем намеренного использования современного, а не бурлескного костюма, стал отражением растущего признания экстравагантных стилей жизни, которые все больше демонстрировались ради самих себя в публичных пространствах променадов и ресторанов, то тут, то там встречавшихся в районе Стрэнда, и свидетельством того, что хорошо смазанный механизм профессиональной и коммерчески развитой индустрии развлечений работал на то, чтобы легко и уверенно транслировать эти манеры на сцену. Когда в 1894 году в театре «Гейети» поставили первую музыкальную комедию «Продавщица», внимание критики привлекло то, каким образом в ней был наведен лоск и создано ощущение современности. Описывая персонаж, который играла ведущая актриса, The Theatre утверждала, что «возникает соблазн забыть о том, что она всего лишь нереальный образ, созданный для демонстрации великолепных костюмов. В этом отношении, однако, она попросту соответствует законам, определяющим ее существование»^[178]. Подробное описание этой постановки в The Sketch позволяет еще глубже понять, какими рекламными механизмами управляется эта поверхностность:

Первым ощущением, связанным с этим спектаклем, было удивление, вызванное костюмами. Одежда XIX века стремительно пришла на место отсутствию костюмов, свойственному веку бурлесков «Гейети». Возле суфлерской будки «сценические красавицы» готовились к выходу в костюмах, в которых они могли бы ходить и по улицам. Интересно, что бы подумала о таком положении вещей девушка из «Гейети» старого поколения? По окончании первого акта в силу вступили старые традиции… Вскоре роскошные женщины в традиционных для «Гейети» костюмах, которые, наверное, были предназначены только для ношения летом, вышли из своих гримерных… Блистали глаза и бриллианты, слышался шелест скромных, но утонченных платьев, кто-то пел или продолжал улыбаться… Спереди несколько платьев или намеков на платья выглядели несколько смелыми, но на сцене они не очень выделялись. Во всем происходящем было что-то настолько деловое… что встреча учеников воскресной школы… не могла быть менее оскорбительной^[179].

Историк Питер Бейли определяет место музыкальной комедии внутри более широких режимов поздневикторианской модерности, включающих в себя служебную рутину и фабричное производство, военные учения империализма и спекулятивные системы финансовых рынков^[180]. И хотя, безусловно, модные сценические наряды можно считать еще одним средством, позволяющим контролировать необузданные желания и стимулировать бездумное потребление максимально широкой аудитории, следует также принимать во внимание, что они могут служить и для психологической компенсации. Как полагает Бейли, «в рамках одного поколения… лондонские женщины стали использовать более широкий ассортимент дешевых потребительских товаров, и не только потому, что к этому побуждали популярная мода и распространенные представления о женственности, но и потому, что ощущали себя более независимыми. Хотя музыкальная комедия и была абсолютно манипулятивной, она также могла побуждать женщин к тому, чтобы интерпретировать образ, построенный на явной сексуальности, в выгодном для себя ключе, так чтобы не быть больше заложницей мужских проекций»^[181].

Эволюция сценической демонстрации сексуальной привлекательности, от бурлеска до «Продавщицы», не имела отношения к таким побуждениям и обусловливалась теми переменами, благодаря которым Стрэнд превратился из сомнительного прибежища порнографов, проституток и поклонников актрис в ярко блистающую улицу с гостиничными подъездами, выездными ресторанами, театральными феериями и рекламными плакатами. Основным символом этой перемены была сама актриса, тело которой пробуждало в потребителях мечтательные желания, находящиеся вне сферы действия различных моральных запретов.

Актриса и ее стиль

Культ актера и актрисы – это новое явление, имеющее ту же природу, что и «почитание героев» Карлейля. В глазах публики актер приобретает все б?льший вес; у его ног лежит Лондон. Его портрет можно видеть повсюду – в фотостудии, в книжном магазине, на плакатах, открытках и даже на столовых сервизах и других фарфоровых предметах^[182].

Итальянский журналист Марио Борса был прозорливым наблюдателем лондонской театральной сцены и ее развития на протяжении первого десятилетия XX века. Он понял, что процветание сценического искусства, которое проявилось в увеличении аудитории на 44 процента, количества театров – на 18 процентов и числа мюзик-холлов на 45 процентов за предшествующее десятилетие, свидетельствовало о неудовлетворенном интересе публики к легко доступной роскоши, особенно свойственном англичанам. Он писал: «Британская публика идет в театр в поисках не интеллектуальных наслаждений, а безмятежного и полного услаждения всех чувств. Она ждет увидеть на сцене здания, подобные дворцам, роскошные костюмы, яркие эффекты; в аудитории – пристойность, элегантность и комфорт. Характерный английский вкус к разумному сочетанию полезности и красоты нигде не проявляет себя сильнее, чем в театре»^[183]. Этим характеристикам полностью удовлетворяла актриса рубежа веков за счет появления системы «звезд», позволявшей приводить ее публичный образ в соответствие с господствующими вкусами, возникшего вместе с ним культа знаменитостей, помещавшего ее в центр интересов толпы, и существования хорошо развитой культуры моды, которая связывала идентичность актера или актрисы с вестиментарным возрождением. В завершающей части этой главы на примере трех очень разных актрис, связанных с театрами Стрэнда эдвардианской эпохи, будет продемонстрировано мощное влияние, которое эти факторы оказывали на развитие стиля, тесно связанного с культурой лондонского Вест-Энда.

В припеве одного из хитов из постановки «В городе» Джорджа Эдвардса замечательно продемонстрировано то, как усредненные восторженные представления толпы о светском обществе отражаются в поведении нового поколения актрис:

Мы прекрасные непостоянные девушки,

Нам поклоняются банкиры, брокеры и графья,

Мы роскошны в своих настоящих бриллиантах и жемчужинах,

В самых изящных накидках и шляпках!

И хотя мы ужасно скромны и застенчивы,

Мы любим, когда нас зовут на ланч.

Цыплята и куропатки с бокалом шампанского —

В этом-то нет ничего такого!

Мы так красивы, когда танцуем в трико,

Нас обожают щеголи уже сотни вечеров подряд,

Они шлют нам браслеты и приглашеньица

И ждут снаружи, стоя на придверном коврике!^[184]

Констанс Колье, которая начинала в хоре театра «Гейети» и доросла до высот классического театра, остро понимала как то, что статус актрисы, которую продвигают исключительно как икону моды, двусмысленен, так и то, что ее образ в высшей степени искусственен и недолговечен. Ее карьера была построена на несколько иной основе. В своей автобиографии она постоянно возвращается к идее о театре как о химерическом пространстве трансформации, в котором могут ниоткуда возникать и по решению руководства быстро исчезать зрелищные сцены изобилия. Показательно, что ее мемуары начинаются с описания сцены превращения в одной пантомиме, которую она видела в детстве в Брэдфорде: «Это была яркая вспышка великолепия. Задний занавес поднялся, и мы увидели гигантскую блестящую устричную раковину, из которой вышла королева фей… Чудесные девушки в чулках цвета маринованной капусты стояли на водяных лилиях или двигались по сцене; великолепные цветы… цвели повсюду; кисейные занавесы опускались и поднимались, и все двигалось как в калейдоскопе. Вдруг появился он – мой Арлекин! Хлоп-хлоп – раковина устрицы превратилась в дерево… Закружилось, завертелось – появилась колбасная лавка с колбасой и прочим, а также клоун с кочергой. Сцена превращения во всей своей славе завершилась»^[185].

Хрупкость и непостоянность театральной роскоши, о которых свидетельствовала вышеописанная сцена, не давали покоя Колье, которой процветание обеспечивала красота, а не неубедительные потуги на серьезную актерскую игру. Работая в «Гейети» между 1893 и 1895 годами, она испытала на себе все, что только мог придумать Эдвардс ради того, чтобы подольше продержать своих подопечных в центре всеобщего внимания. У нее был бесплатный гардероб, который составляли «двое знаменитых портных, один в Лондоне, другой – в Париже». По особым случаям Ревилль давал в прокат мантии и шляпки, а на шее красовались украшения, сделанные «знаменитым ювелиром». Все эти роскошества три раза в неделю фиксировал фотограф Дауни, и образ Колье использовался для рекламы «всевозможных товаров и кремов для лица и мыла»^[186]. Свидетельства того, что все это великолепие покоится на шатком основании, были повсюду, и Колье сочувственно упоминает «милые фотографии ушедших звезд», которые украшали бюро ее агента «своими огромными бедрами, одетыми в чулки, и ботинками из ткани с начесом. Это были очень блеклые, засиженные мухами картинки»^[187]. Стареющая актриса постоянно присутствовала в повседневной жизни театра конца XIX века, и Колье отметила это:

Удивительно, как коротка успешная жизнь девушки, которая живет только гламуром и возбуждением сцены; как быстро ее поглощает внешняя темнота – самая страшная жизнь на свете… Постепенно ее покидают ее трофеи – нет больше цветов, нет больше шампанского, нет больше вечеринок… Я знала девушек, которые, когда их красота стала увядать, стали скрывать свое убожество за мехами и украшениями; они выкладывали все свое богатство на витрину жизни и за своим видимым процветанием зачастую были очень голодны… Я когда-то знала одну такую очень хорошо. Однажды я встретила ее на Стрэнде. Было лето, на ней была надета красивая меховая шубка, плотно застегнутая до самого верха… Я спросила ее, не жарко ли ей… На глазах у нее показались слезы. Она распахнула шубку и показала очень тонкое изношенное маленькое платье^[188].

В то время как вульгарная мелодрама очевидным образом нравилась вуайеристам – поклонникам Колье, опасная реальность ее профессии, которая всегда имела нечто общее с миром проституции, придавала подобным поучительным историям леденящую кровь достоверность. Сама Колье смогла перейти на репертуар, который требовал навыков, защищавших ее от сексуальной компрометации или увольнения. Но даже это положение не освобождало актрису полностью от компрометирующей ее в глазах толпы близкой связи с разлагающим миром полусвета и подверженности манипуляциям, подобным тем, что совершал Свенгали со своей подопечной^[189]. В период «отдыха» она была моделью для художников, включая Соломона Дж. Соломона, Байама Шоу и Чарльза Кондера, а Эдвардс обучил ее «танцам, пению, красноречию и фехтованию, которым он обучал всех подающих надежды девушек»^[190]. Эти навыки, несомненно, пошли на пользу Колье, превратившейся из популярной девушки с обложки в знаменитую исполнительницу известных трагедийных ролей. И все же ее воспоминания свидетельствуют о том, что она по-прежнему верила в больший потенциал первого режима постановок, который во времена Колье по-прежнему определял профессию, построенную на пассивном подчинении строго регламентированным требованиям сцены, а не на индивидуальной интерпретации или влиянии личности:

О, как я страдала от восхищения друзей! Со мной встречались самые разные люди, обращались со мной так, словно я была авторитетом в вопросах трудностей произношения, мне говорили, что мои позы в чистом виде греческие, задавали всевозможные вопросы о том, позаимствовала ли я их у Флаксмана или у <терракотовых фигурок> из Танагры; училась ли я в Южном Кенсингтоне или в [Британском] Музее… Я не осмеливалась говорить, что я об этом ничего не знаю… Все, чего мне удалось добиться, я получила естественным путем^[191].

Хотя сознательная наивность Колье была несколько неискренней (поскольку это было время, когда такие танцовщицы, как Айседора Дункан и Лои Фуллер, как раз разрабатывали идею практики «примитивных» и интуитивных выступлений), ее позиция убедительно показывает, что, согласно распространенному представлению, публичный образ актрисы обязательно является сконструированным и неподлинным. Сама эта искусственность была эротически притягательной и представляла собой допустимое проявление яркой инаковости. Этому идеалу массового гламура была противопоставлена вызывающая благоговение и более самостоятельная фигура характерной актрисы, которая была не менее мощной проекцией определенного вида театральной моды. Язвительный текст «Продавщицы» воспевал ее растущую популярность следующими словами:

Я девушка, не чуждая славы.

Критики зовут меня по имени, которое мне дали при крещении,

А вы видите мои фотографии,

Которые выставлены везде, куда бы вы ни пошли!

Меня сфотографировали в вечернем платье,

Я скромно и робко опустила взгляд,

Или высоко бьющей ножкой так, что нижние юбки разлетаются.

Я самая элегантная девушка в городе^[192].

Элегантность, безусловно, подходящая характеристика Мари Темпест, которая с 1895 года исполняла ведущие роли в комических операх, поставленных Эдвардсом в театре «Дейлиз». В 1914 году ее назвали «одной из самых безупречно одетых женщин Лондона», ее модный образ был также построен на концепте искусственности, но в случае с Темпест он не был навязан ей патриархальной системой управления. Специалист в области саморекламы, она вдохновлялась городской средой, в которой работала, и тратила много сил на то, чтобы предъявить своей аудитории целостный образ собственных вкусов и частных мнений. По словам одного из критиков, «это, конечно, означает, что она полностью осознает свою личность, что в высшей степени важно для актрисы»^[193]. В случае с ее сценическими костюмами такое отношение означало, что она избегала услуг театрального костюмера, предпочитая делать заказы у модных портных, например Джея в Лондоне и Дусе, Ворта и Феликса в Париже^[194]. Созданные ими костюмы как для сценической, так и для повседневной жизни всегда были узнаваемы. Атласный плащ, сшитый Хайли, который она носила в последнем акте «Модели художника» (1895), был замечен прессой благодаря его замысловатому узору из переплетающихся аистов. И сама Темпест вспоминает несколько примеров, когда ее повседневная одежда привлекала нежелательное внимание прохожих. Биограф записал два анекдота о перебранках на Риджент-стрит. Первый, в котором она фигурирует одетой в «зеленое бархатное платье с черной шнуровкой», свидетельствовал, как знаменита она была и как находчива. «Юбка была надета поверх „каскада“, хитроумного изобретения, напоминающего птичью клетку, которое тогда было принято носить, прикрепленного к лифу. Мари Темпест внезапно почувствовала какое-то неудобство и, повернувшись, столкнулась с мужчиной, который держал ее „каскад“ в руке. „Кажется, это ваше, мисс Темпест“, – сказал он. „Отнюдь, вы ошиблись“, – ответила она и ушла»^[195]. В другой раз, когда она разглядывала витрину, к ней подошла проститутка и велела ей уйти из ее «района», грозясь избить ее зонтиком. Подобные истории только усугубляли «ее ярый индивидуализм… и свойственную ей порядочность» и проявляли напряжение, с которым было сопряжено непростое социальное положение актрисы. В случае с Темпест это напряжение снималось благодаря умелому пониманию трансгрессивной силы маскарада и его пользы в качестве действенной карьерной стратегии.

Таким образом, индивидуализм в одежде в сочетании с соблюдением правил приличия стал рекламной идеей, которую впервые использовала Темпест. Как она вспоминала, «мода на одежду менялась, и в салонах Морриса, откинувшись, сидели томные женщины, завернутые в платья от Liberty. Они носили огромные куски необработанного камня в качестве брошек, а на их запястьях гремели браслеты. Я это не носила»^[196]. Вместо того чтобы следовать моде на эстетскую или цыганскую одежду, которая увлекла так многих членов театрального сообщества, она предпочитала более изысканный стиль, который высоко ценили ее почитатели из пригородов и провинции, и одевалась «аккуратно, а не с артистической небрежностью». Ее личный стиль был задуман как продолжение сентиментальной моральности, реакционного политического мироощущения и веры в необходимость «поддерживать внешний вид на уровне», который так нравился ее растущей аудитории, состоящей из представителей низшего среднего класса. Этот стиль предвосхитил концепт консервативной современности, который будет определять вкусы после Первой мировой войны. Ее биограф отмечает, что «ее чувства по отношению к одежде глубоки и серьезны. Самоуважение, смелость, ответственность по отношению к окружающим – вот слова, которые она будет использовать, когда станет объяснять, почему для нее так важно, что на ней надето»^[197]. Эти качества она смогла в полной мере продемонстрировать при разработке или выборе сценических костюмов после того, как ушла из труппы Эдвардса, чтобы блистать в роли Нелл Гвинн в «Англичанке Нелл», поставленной в театре принца Уэльского в 1900 году. Нелл стала иконой английской женственности на рубеже столетия, в годы, отмеченные ура-патриотизмом, а «знаменитая шляпа с большими полями из белого шифона, подбитая желтым и украшенная большими черными и оранжевыми перьями», которую она надевала в последнем акте, обеспечила ей народную любовь.

Независимость Темпест как актрисы подчеркивалась тем, что она требовала лично контролировать собственный гардероб. Один из первых журналистов, пишущих о моде и стиле жизни, мисс Ариа, в интервью для книги (1906) об истории костюма выяснила мнение актрисы о подобающем фасоне платья: «Мне кажется, для модельера актриса – это лишь оттенок в его общей цветовой схеме. Только это, и больше ничего! Я убеждена, что один и тот же костюм не может выглядеть одинаково на высоких, величественных женщинах и таких маленьких и курносых, как я!.. Я всегда полагала, что актриса должна вносить значительный вклад в придумывание и создание сценической одежды, потому что она знает, что из этого получится, намного лучше мужчины»^[198]. Очевидно, ее собственные усилия в этом направлении давали необходимый результат, потому что три года спустя, в 1909 году, Джеймс Дуглас описывал впечатление от того, как и в чем она появилась на сцене, в столь же восторженных интонациях, как будут писать о звездах кино в золотую эру Голливуда:

Мари Темпест – это последний крик в области комедии о женской хитрости. Ева, если бы увидела ее одежды, смотрела бы на них не отрываясь и без слов… Мари Темпест невыразимо искусственна и божественно поверхностна, от изящной шляпки на ее нарядной головке до рыже-золотых волн ее волос, от капризных завитков возле ее капризных ушей до непослушного вида ее непослушной юбки. Она принадлежит своей одежде… [Мари Темпест] добавляет простоте нового ужаса… Ее отполированная яркость не имеет ничего человеческого, потому что она улучшила естество настолько, что стала противоестественной… Она абсолютный сплав тела и души, чудесный союз всех чувств, все у нее работает в полном порядке, от первого волоска до последней ресницы, это постоянный бурлящий триумф тщательно рассчитанной гармонии и точного дизайна и безупречной симметрии. Мари Темпест – это смесь Лонгшана и Рю де ла Пэ, Трувиля и Монте-Карло, Диеппа и Динара^[199].

Образ Мари Темпест, очевидно, представлял собой вызов для пресной красоты, которая ассоциировалась с театром «Гейети» и его протеже, не в последнюю очередь в том, как он отражался на потребителях и какие коммерческие возможности открывал. Критики соглашались с тем, что «ее влияние на моду было поразительным… Ее платье с панье, поразившее тех, кто пришел на премьеру „В амбаре“ (1912), спустя несколько недель можно было видеть на трибунах на скачках в Аскоте… Она ввела моду на желтый цвет… Когда она носила меха, весь Лондон носил меха. Она была пророчицей в одежде, и эта роль ей очень нравилась»^[200]. Однако, хотя «местом ее паломничества всегда была торговая улица», Темпест резко теряла интерес, когда речь заходила о прямом участии в рекламе модных товаров с целью получения выгоды. Вместо нее материальную связь с лондонской модой и сектором розничной торговли установила ее конкурентка Мэри Мур (еще одна протеже Холлингсхеда и Эдвардса), которая сумела извлечь больше выгоды из своего знакомства с различными кутюрье благодаря тому потенциалу публичности, который был заложен в массовом театре и высокой моде. Ее выступления в конце 1890-х годов стали воплощением ожиданий, которые были озвучены в припеве вступительной песни «Девушки из „Гейети“», впервые поставленной в 1893 году:

Вот идут леди, которые ослепляют общество,

Властительницы этикета, верх приличий,

Сливки самых свежих варьете,

Девушки конца века!

Строжайше соблюдающие общественные формальности,

Носящие особую одежду от современных модисток,

Собирающиеся там, где расцветает мода^[201].

Элегантные салонные пьесы, в которых играла Мур, пожалуй, были более удобны для экспериментов и распространения моды: в постановках грандиозного масштаба, ассоциировавшихся с именем Мари Темпест, добиться того, чтобы демонстрируемый предмет оттенялся от пространства, было бы сложно. «Театр Уиндхема», которым Мур управляла вместе с мужем, сэром Чарльзом, как правило, собирал более «утонченную», нежели «Дейлиз» и «Гейети», публику, составлявшую также целевую аудиторию тех предпринимателей, которые желали рекламировать свои товары со сцены. Таким образом, костюмы Мур должны были достигать такой степени великолепия и изысканности, которая удовлетворяла бы высшему обществу, в противоположность вкусам обывателей. Она вспоминала: «Одно из моих первых пользовавшихся успехом платьев – ставшее объектом многочисленных подражаний – было черного муарового шелка, с расшитым блестками лифом и свободными рукавами из белого шифона с тесьмой. Широкие рукава были тогда в моде. Я носила это платье в „Деле бунтарки Сьюзен“ [1894], и оно так шло мне, что я заказала сделать копию, чтобы носить его по частным поводам. Однажды в воскресенье, проводя вечер в отеле „Метрополь“ в Брайтоне, я впервые надела это платье, но когда вошла в гостиную, то обнаружила, что там уже было три его копии»^[202].

Мур уделяла большое внимание костюмам для всех спектаклей, в которых была задействована, налаживая крепкое деловое партнерство с различными модными домами, которые разделяли ее убежденность в том, что сцена представляла собой «идеальное средство, при помощи которого портные могли прорекламировать свою работу»^[203]. Парижские дизайнеры, включая Беера, Дейе и Лакруа, участвовали в создании костюмов для спектаклей «Лгуны» (1898), «Суд леди Эппинг» (1907) и «Моллюск» (1908). В последнем спектакле она даже дошла до того, что сменила портьеры театра «Критерион», чтобы они подходили под ее бледно-лазурное платье из шифона и бархата^[204]. Французские компании не только обеспечивали ее сценическими костюмами, но и делали скидку на ту одежду, которую Мур обещала носить на торжественных событиях, например появляясь на скачках в Аскоте. Актриса вспоминала: «Для этих случаев мне обычно присылали два или три платья из парижского дома Ворта, которые – поскольку у них были мои мерки – прибывали уже готовыми, и их не надо было подшивать. Как приятно было получать такие прекрасные платья по специальной цене для артистов. В те дни можно было себе позволить одеваться хорошо!»^[205]

Обычно Мур больше доверяла Парижу как родине модных новаций, но еще она была известна тем, что обратилась к услугам смелой лондонской кутюрье Люсиль, которая создала костюм для ее роли в спектакле «Врач» 1897 года. Мур подробно описывала необычный жакет «из черного шармеза, покрытого блестками и подбитого мехом горностая, который был виден, когда она двигалась» и добавляла, что «ходила смотреть, как он создается под руководством мадам Люсиль, и единственным моим критическим замечанием за все время было: „больше блесток“, – потому что я хотела, чтобы материал был полностью ими покрыт, как я видела на французской сцене»^[206]. Отношения между заказчиком и исполнителем, очевидно, были непростыми, потому что в своих воспоминаниях Люсиль жаловалась:

Я сделала для Мэри Мур платье с кружевами кофейного цвета, расшитое блестками. Мне казалось, что оно идеально ей подходит, но у него были длинные рукава, которые ей особенно не нравились, а я об этом не знала. Она отказалась надевать его, сказав, что я пытаюсь сделать так, чтобы она выглядела старой… К счастью, сэр Чарльз Уиндхем встал на мою сторону… и она надела его на премьеру. Это был один из самых громких триумфов за всю ее карьеру, и она любезно написала мне об этом и полностью взяла назад свои предыдущие замечания^[207].

Несмотря на такие сложности, Люсиль продолжала поставлять платья для Мур и других известных актрис, таких как Герти Миллар и Айрин Ванбраф^[208]. Одежды в ее стиле, с характерными плавными линиями и воздушными тканями, одинаково годились для выступлений и повседневной носки, поскольку хорошо отвечали тому требованию театральности, которое выдвигала жизнь культурного общества в столице в период между началом века и 1914 годом. По ее скромному признанию, Люсиль «хотела сообщить что-то женщинам, которых одевала. Я была первой портнихой, которая привнесла радость и романтизм в одежду, я была первопроходцем. В потрясенном Лондоне, Лондоне фланелевого нижнего белья, я выпустила… каскад из шифона, из тканей, таких же прекрасных, как древнегреческие»^[209].

В этой главе, хотя в целом она подтверждает данную Люсиль характеристику Лондона как города, чье обаяние и основа культурного влияния состояли в терпимости к развлечениям и удовольствиям на грани приличия, приводятся, помимо усилий отдельной женщины, направленных на саморекламу, другие факторы, определяющие более широкий контекст. Импульс, который привел к переменам, шел от Стрэнда, «района в остатке» – места, которое, как напоминает Трейси Дэвис, долгое время ассоциировалось с «вечерами в более неформальной обстановке», обстановке, в которой «намеренно смешивались общественные и интимные пространства и модели поведения»^[210]. Творческий беспорядок, как тот, что царил в театре рубежа веков, служил настоящей творческой компенсацией для аудитории, особенно женской ее части. Борса верно указывал на большую потребность этой толпы в новинках и свободе самовыражения: «Продавщицы, модистки, портнихи, машинистки, стенографистки, кассирши… телеграфные и телефонные барышни… пользовавшиеся той свободой, которую гарантировали им обычай и холодность британского мужского темперамента, в одиночку бродили по ночам с одного конца Лондона на другой, спуская деньги на разъезды, дешевые романы, журналы и прежде всего на театр»^[211]. Для них блестки, которые украшали костюм Китти Лорд или платья Люсиль, сияли ярче, чем все, что делал Ворт в Париже, проливая свет на вопрос, поднятый в припеве из «Нового Аладдина», поставленного в 1906 году в театре «Гейети», и освещая дорогу современному столичному стилю:

Что случилось с Лондоном?

Вот это мы и хотим узнать:

Когда-то это был город,

который трудно было назвать красивым,

Еще совсем недавно.

Что случилось с Лондоном?

Все только о нем и говорят,

А мы только что поняли,

Что Лондон – идеализирован,

Лондон и все мы^[212].

Глава 4
Хозяйка дома и домохозяйка
От Мейфэра до Эджвера. 1918–1939

В межвоенный период на улицы лондонского Вест-Энда деловой походкой выступили две литературные героини. На первый взгляд они были похожи: обе средних лет, консервативны, жизнь вне дома для обеих ограничивается тривиальными занятиями – походами по магазинам, развлечениями, хлопотами по семейным делам. По поступкам, которые совершали, и по мнениям, которые высказывали эти благородные дамы, олицетворяющие английский характер, можно судить о том, какие представления о модной женственности бытовали в тот переломный для столичной досуговой культуры период. Первой героиней, повлиявшей на читающую публику начала ХХ века, была миссис Дэллоуэй из одноименного романа Вирджинии Вулф. И своей известностью, и своим происхождением она превосходит вторую героиню, миссис Минивер Джен Стратер. Миссис Дэллоуэй замужем за членом парламента от тори, живет в Вестминстере и принадлежит к высшим кругам британского общества, в то время как роман, в котором она выступает главной героиней, считается образцом модернистской и феминистской литературы. Поступки, которые она совершает ясным июньским утром 1923 года, описанным в романе, встроены в элегантный и роскошный стиль жизни. То, как она видит Лондон, когда выходит за цветами для торжественного вечернего приема, соответствует представлению о Вест-Энде, и в особенности о Мейфэре, как о живописном районе, который издавна населяла модная элита:

Июнь. Король с королевой у себя во дворце. И повсюду, хотя еще рань, все звенит, и цокают пони, и стучат крикетные биты; «Лордз», «Аскот», «Рэниле» и всякое такое; они еще одеты синеватым, матовым блеском утра, но день, разгулявшись, их обнажит, и на полях и площадках будут ретивые пони, они тронут копытцами землю, и поскачут, поскачут, поскачут лихие наездники и в веющей кисее хохотуньи-девчонки, которые протанцевали ночь напролет, а сейчас выводят потешных пушистых собачек; и уже сейчас, с утра пораньше, скромно-царственные вдовицы мчат на своих лимузинах по каким-то таинственным делам; а торговцы возятся в витринах, раскладывают подделки и бриллианты, прелестные зеленоватые броши в старинной оправе на соблазн американцам (но не надо транжирить деньги, сгоряча покупать такие вещи Элизабет), а она сама, любя все это нелепой и верной любовью и даже причастная ко всему этому, ибо предки были придворными у Георгов, – сама она тоже сегодня зажжет огни; у нее сегодня прием^[213], ^[214].

Пройдя через Грин-парк, затем по Пиккадилли, она ненадолго останавливается у витрины книжного магазина Hatchards, а насмотревшись на книги, устремляется к Бонд-стрит, где «флаги веют; магазины; ни помпы, ни мишуры; один-одинешенек рулон твида в магазине, где папа пятьдесят лет подряд заказывал костюмы; немного жемчуга; семга на льду»^[215]. На всем протяжении пути миссис Дэллоуэй размышляет о своем прошлом. Модный Лондон, с его наслоениями знаков, подчеркивающих принадлежность к Империи или к древней торговой династии, работает как мнемотехника, воскрешающая воспоминания. Вулф тоже считала, что «Лондон был средоточием эмоций и воспоминаний, ареной социальной сатиры и просто праздником жизни»^[216]. В размышлениях миссис Дэллоуэй столь волновавшие автора дробность, фрагментарность переживаний опыта современности и гендерного опыта накладываются на понимание города как мозаики из знаков отличия. Героиня с явным снобизмом рассуждает об окружающих ее покупательницах более низкого происхождения: «Английские буржуа средней руки, сидевшие в профиль к ней во втором этаже автобусов со свертками, зонтиками и – да, в эту жару – в мехах, представляли собой, Кларисса считала, смехотворное, невозможное, бог знает какое, просто непостижимое зрелище»^[217].

Заботами этих «смехотворных буржуа средней руки» жила миссис Минивер, героиня очерков Джен Стратер, которые с 1937 по 1939 год время от времени появлялись на страницах The Times. Успех очерков, которые затевались, чтобы отразить растущую «значимость той роли, которую семейная и частная жизнь играет в жизни всей нации», и изображали круг ежедневных занятий и мелкие неурядицы, свидетельствовал о том, что к концу 1930-х годов заботливая супруга и мать семейства действительно стала душой «респектабельного» британского среднего класса. Эти качества столь высоко превозносились американской пропагандой военного времени, что в 1942 году патриотические сюжеты колонки были экранизированы кинокомпанией MGM, главную роль в фильме сыграла Грир Гарсон. Миссис Минивер из газетной колонки «ведет спокойную жизнь, как и подобает настоящей представительнице среднего класса… у нее дом в Челси-сквер и еще один – „Скворцы“ – в графстве Кент; ее муж Клем имеет солидную профессию (он гражданский архитектор с офисом в Вестминстере); у них трое детей»^[218]. Миниверы ниже по социальному положению, чем высокопоставленные Дэллоуэи, но это не мешает им наслаждаться жизнью, протекающей в простых и довольно-таки буржуазных радостях. Так что миссис Минивер иначе взаимодействует с городской средой, нежели миссис Дэллоуэй, чьи отношения с Вест-Эндом носят характер сильной эмоциональной и потомственной привязанности, выражающейся в эстетизирующей отстраненности от жизни окружающих ее лондонцев. В одном из очерков Стратер миссис Минивер смело бросается в охваченную предрождественским ажиотажем толпу покупателей универмага (миссис Дэллоуэй таких мест избегала):

Под конец долгого дня, который она посвятила рождественским покупкам, миссис Минивер рассуждала о маленькой жизненной мудрости, заключавшейся в том, чтобы беречь энергию, когда нужно открыть двери. Если проявить чуточку терпения и правильно рассчитать время, вы будете очень редко тратить на это собственные силы. Ведь почти всегда можно пристроиться прямо за спиной у того, кто уже уверенно толкает дверь… Казалось бы, это так очевидно; и все же оставалось лишь изумляться количеству людей, по-видимому, получающих удовольствие, следуя курсом наибольшего сопротивления, готовых отчаянно наброситься на первую попавшуюся дверь и с нечеловеческой силой рвануть ее не в ту сторону, как будто в самом этом действии есть какая-то доблесть. Должно быть, им нелегко живется, – подумала она.

Осторожно пристроившись в кильватере одетой в твид дамы с могучей, как у вола, шеей, она выскользнула из магазина. Ветер пронизывал до костей; с неба повалил снег с дождем, приглушая свет уличных фонарей; мостовая стала скользкой и гладкой, как будто заблестела; на смену дню пришел один из тех скверных вечеров, по которым лондонцы на чужбине глубоко тоскуют^[219].

Нужно признать, что расторопная миссис Минивер с деликатностью, достойной миссис Дэллоуэй, дистанцируется от гоняющихся за выгодными предложениями обывателей, но во всех прочих отношениях демонстрируемое ею женское модное поведение отличается от той модели похода по лучшим магазинам, которую можно наблюдать в Мейфэре. Два эти описания, столь разные, дают представления о том, откуда появился и каким образом распространялся узнаваемый лондонский стиль 1920–1930-х годов. «Слишком блестящий и показной» характер миссис Дэллоуэй воплощал вкусы того социального слоя, который ассоциировался с представлением о Лондоне как городе, где старая система общества перестает работать и люди различного социального статуса перемешиваются, тогда как порядочность и практичность миссис Минивер обнаруживала новые настроения в обществе середины XX века, его тяготение к простоте и скромности^[220]. Героини отражают противоречия, свойственные эпохе: между привилегированными слоями и однородностью общества, эскапизмом и здравым смыслом, традициями и современностью. В этой главе мы покажем, как запросы реальных миссис Дэллоуэй и миссис Минивер удовлетворялись производителями и продавцами одежды в период между 1918 и 1939 годами.

Современность Лондона

Это Англия автомагистралей и объездных дорог, бензоколонок и фабрик, которые выглядят как выставочные павильоны, гигантских кинотеатров, танцевальных залов и кафе, бунгало с крошечными гаражами, коктейль-баров, магазинов Woolworth’s, междугородних автобусов, беспроводной связи, любителей пешего туризма, фабричных работниц, которые выглядят как актрисы, собачьих бегов и мотогонок, бассейнов, времен, когда на купоны в сигаретных пачках можно было приобрести что угодно. Такую Англию увидел бы я перед собой, подъезжая к Лондону с севера, – если бы туман рассеялся. Гладкая широкая дорога много миль тянется мимо блокированных бунгало с маленькими гаражами, радиоприемниками, журналами о кинозвездах, купальниками, теннисными ракетками, туфлями для танцев. Однако туман стоял густой… мы ползли… и у меня было достаточно времени, чтобы подумать об этой новейшей из всех Англий… по сути своей она демократична… В этой Англии нужно быть при деньгах, но достаточно будет и небольшого капитала. Это страна разнообразных товаров массового производства по низким ценам. Можно считать Woolworth’s ее символом^[221].

В 1934 году драматург и романист Дж. Б. Пристли описал, как менялись в процессе субурбанизации и американизации пейзаж и настроения страны после Первой мировой войны. В этом знаменитом отрывке, изображающем, как автор возвращается в Лондон на машине после путешествия по стране, Пристли в красках описывает и изменения на уровне быта, все эти коммерческие уловки и ухищрения, и снисходительное и неприязненное отношение к ним со стороны политической и литературной элиты и аристократии (к которой принадлежал сам). Вероятно, тех, кто выражал свой страх перед современностью через критику ширпотреба, больше всего страшила широкая доступность новых товаров и стилей жизни для растущей аудитории, которой ранее доступ в мир роскоши и наслаждений для власть предержащих был заказан, – молодежи из рабочего и низшего среднего класса, в том числе женщинам. Пристли далее писал, что «жизнь молодежи в этой новейшей из Англий проходит не в обсуждениях наряда, в котором леди Мэри появилась при дворе; нет, они живут своей жизнью. Если им требуется кумир, они вольны выбирать из кинозвезд, спортсменов и прочих знаменитостей того, кто приглянется»^[222].

Особенно хорошо наращивание производства товаров нового типа, рассчитанных на широкую аудиторию, было заметно в Лондоне и его разраставшихся пригородах. Впрочем, вероятно, этот город всегда был таким. Лондон всегда воспринимался как город последних модных новинок, поскольку давно утвердился в статусе столицы, политического, общественного и экономического центра страны и одного из ключевых звеньев мировой торговли и колонизаторской политики. Однако к концу 1920-х годов всегда присущие ему характеристики изменчивости и подвижности стали особенно педалироваться с целью утвердить его превосходство и быстрый рост. Характерно, что Пристли въезжает в разрастающийся город по магистрали, тем самым как бы подтверждая версию социологов, что

никакое другое изменение в обозримом прошлом не изменило так кардинально жизнь лондонцев, как улучшение транспортной системы. Почти каждый житель столицы ощутил, как изменились его трудовые будни и его досуг. Город разросся, мобильность рабочей силы возросла, были частично разрешены проблемы жилищного строительства и перенаселенности, развитие транспорта также способствовало нормализации цен и зарплат и сделало культуру, отдых и развлечения более доступными рядовому гражданину^[223].

Своей современностью Лондон был обязан новым видам транспорта: автомобилю, автобусу, метро. Эти средства передвижения были ближе, чище и надежнее и способствовали смешению социальных групп, в результате чего размывались прежние границы между классами и этносами, а женщины получали новые возможности отдыхать и работать вне дома, в офисах и на фабриках. Благодаря транспорту хозяйки могли позволить себе закупаться не только на ближайшем к дому рынке или в магазине. Как отмечалось в «Новом исследовании Лондона» (дополненной, чтобы учесть изменения, внесенные войной, версии исследования социальной и экономической жизни города во второй половине XIX века, проведенного Чарльзом Бутом), «приток покупателей в центр обусловлен развитием и дешевизной транспорта и выливается в благосостояние крупных сетевых магазинов, расположенных не только в Вест-Энде, но и в таких районах, как Пэкхем и Брикстон»^[224].

Одним из наиболее противоречивых последствий наблюдаемого процесса установления более прочных связей между районами города и увеличения «проницаемости» границ между ними стало то, что цены, качество и набор услуг усреднились. В ускорении лондонской жизни видели не только повод для радости и явное свидетельство прогресса, но и повод для некоторого беспокойства. Один из авторов «Нового исследования…» оставил сухой научный тон ради того, чтобы «добрым словом помянуть оригинальность и пестроту, поглощенные унылой монотонностью большого города». Эти перемены лучше всего отражались в облике лондонцев из рабочего класса:

Явные признаки классовых различий исчезают. Теперь редко встретишь даму в чокере или со страусовым пером, господина, наряженного на скачки. В одежде юношей и девушек из рабочего класса так мало своеобразия, она только подражает модным тенденциям Вест-Энда, иногда искажает их. Когда-то в среде рабочих считалось, что краситься и пудриться пристало женщинам легкого поведения, – теперь же красятся и добропорядочные девушки. Мужчины же повально перешли на сигареты либо вместо глиняных стали использовать вересковые трубки^[225].

Забравшись выше по социальной лестнице, можно было наблюдать то же «уравнивание» в одежде представителей различных классов. К примеру, достопочтенная госпожа Форестер, модный обозреватель Daily Telegraph, писала: «Сегодня одежда уравнивает всех… По ней можно отличить богатого от бедного, но невозможно различить представителей разных классов. Модельеры обслуживают всех, кто может себе позволить их услуги»^[226]. Миссис Форестер приветствовала активный интерес к моде у представительниц различных социальных групп. Он давал заработок большому количеству лондонских жителей, позволял проявить творческие амбиции и отваживал от «нежелательных и потенциально опасных» увлечений (вероятно, от торговли телом и наркотиками, хотя автор не уточняет, что именно имеет в виду). Миссис Форестер, перенимая новый язык рекламы, писала о моде, которая тонизирует, спасает от треволнений городской жизни, служит глотком свежего воздуха посреди каменных джунглей: «Правы профессионалы с Харли-стрит, которые против нервного расстройства прописывают поход по магазинам, и модные врачи, утверждающие, что новая шляпка – лучшее лекарство»^[227]. В то же время в единообразии современного платья было зашифровано воодушевляющее кредо сторонников эмансипации: «За умением подчиняться простым правилам скрывается сила целеустремленности и волевое желание достичь поставленной цели».

Деловые женщины! Используйте возможности, которые открывает перед вами одежда; придерживайтесь определенного цвета и фасона, сделайте их своими… Это подчеркнет индивидуальность, ваше главное достоинство; более того, вам проще будет подбирать аксессуары… Коричневые и бежевые тона, к примеру, идут всем и подходят к любой ситуации. Любой работающей женщине, независимо от возраста, пойдет платье нежного табачного или темно-коричневого оттенка… Коричневая фетровая шляпка без полей, бежевые туфли, чулки и перчатки сделают образ завершенным и вполне подобающим^[228].

Модернизация производства

Методы, которые использовались для создания современного лондонского образа, сохранились с конца XIX века и были преобразованы в соответствии с изменениями в обществе, технологиях и сетях дистрибуции, которые происходили с Первой мировой войны. Поразительное многообразие специализированных ремесел и предприятий узкой направленности все еще было востребовано отдельными рынками, однако тенденция к стандартизации, которая наблюдалась повсюду в социальной сфере, также влияла на производство модного платья в столице. Акты от 1909 и 1918 годов, устанавливавшие минимальный размер заработной платы, поспособствовали улучшению трудовых условий поденщиков, которые с 1840-х годов в поте лица трудились в секторе готовой одежды, но в то же время сказались в сокращении прибыли маленьких независимых компаний и частных ателье, зависевших от постоянного притока рабочей силы. Такие законодательные инициативы были выгодны крупным фабрикам, которыми зачастую владели торговые сети: прогрессивная политика трудоустройства и технологические инвестиции делали их привлекательным местом работы для тех, кто прежде зависел от сдельной надомной работы и мог лишь мечтать о стабильности. Сходным образом и послевоенное ужесточение миграционной политики способствовало дальнейшей стандартизации: приток квалифицированных еврейских работников был остановлен, а хорошая ручная выделка превратилась в удовольствие редкое и все менее доступное по мере того, как наследники успешных модных и пошивочных фирм уходили из одежного бизнеса в более прибыльные и надежные производства^[229].

Несмотря на все это, ассортимент, кадровый состав и расположение предприятий модной торговли в Лондоне отличались разнообразием. Как отмечал С. Доббс, автор влиятельного трактата об условиях труда работников швейной промышленности, опубликованного в 1928 году,

в Сохо заседают мастеровитые портные, которые, хоть и ропщут на судьбу, все же чтят традиции своего ремесла, а по другую сторону Оксфорд-стрит, в снятых в субаренду мастерских, множество деловитых евреев и евреек упорно трудятся, создавая вещи не столь искусные, зато более соответствующие духу времени, что позволяет им, составляющим низшее сословие этой гильдии, получать больше денег, нежели презирающие их кустари… За пошивом модного платья и шляп в знаменитых лондонских ателье мы найдем одетых по последней моде «эмансипе», полную противоположность портних среднего возраста из Корнуэлла, едва сводящих концы с концами, или… умелых, благополучных работниц с громадных текстильных фабрик в Лидсе^[230].

Работники швейной промышленности, хотя мастера самого разного толка были разбросаны по всем районам города, составляли значительную часть лондонского населения, в 1920-е годы насчитывавшего 4,5 миллиона жителей. Согласно подсчетам С. Доббса, около 160 тысяч человек зарабатывали себе на жизнь, занимаясь пошивом одежды в столице, и еще около 20 тысяч в ближайших к ней графствах. Из них примерно 80 тысяч имели отношение к торговле швейными изделиями, 55 тысяч к производству женской одежды, 16 тысяч к производству трикотажа (сорочек и нижнего белья), 2 тысячи к производству корсетных изделий и 6 тысяч к изготовлению женских головных уборов. Мужчины преимущественно работали в пошиве одежды (40 тысяч), во всех прочих сферах, за исключением шляпного дела, где представителей разных полов было примерно поровну, преобладали женщины^[231]. Следует заметить, что сюда входят и те, кто, в полном соответствии с духом модернизации, состоял на канцелярских и распорядительных должностях: обслуживающий персонал, управляющие и продавцы^[232]. Однако за этой голой статистикой скрыта некая неизъяснимая тайна, которая, вопреки рационализму текущего момента, все еще присутствовала в мире лондонских «мастеров нитки и иголки»:

Доля исследователя лондонского быта, пожалуй, тяжелее, чем какой-либо другой части страны. <…> Предприятия в среднем небольшие; средний работник – пустое место, и это в городе, где и важных шишек в грош не ставят. Рабочие союзы не имеют веса… Не существует торговых палат, которые заботились бы о том, чтобы представить товар в выгодном свете; нет толковой локальной отчетности. Вдобавок и область исследования, как правило, слишком большая для одного исследователя; есть риск за деревьями не увидеть леса… Иудеи и язычники, мастера и неумехи, фабричные и надомные работники, и портной, и швея, и модистка – всех здесь в избытке, и в своем бесконечном многообразии они составляют лишь одну из частей многогранной городской жизни, лишь небольшой процент многомиллионного населения^[233].

Сектор женского платья, в отличие от мужского, в указанный период разительно преобразился «вследствие распространения фабричных методов производства»^[234]. К нему относились верхняя одежда, и белье, и пеленки, и эта отрасль лишь выиграла от стандартизации и упрощения женского модного платья. Индустрия грубо подразделялась на оптовое производство и штучные заказы и задействовала весь спектр методов производства: от «свободного применения электроэнергетических машин и пооперационного разделения труда» до трудоемкой и требующей большого мастерства ручной работы. Производственные отделы крупных магазинов тканей в Вест-Энде полагались на обе модели, но, как правило, работа производственной линии ограничивалась возможностями оптовых поставщиков, которые поставляли экспортные заказы для колониальных рынков и стандартизированные товары, такие как передники, фартуки и накидки, для сетевых магазинов. Ручная работа оставалась на маленьких придворных ателье и независимых розничных магазинах, которые отдавали наряды на доработку – для добавления тесьмы, вышивки и буфов – надомным работникам, число которых все уменьшалось.

Магазины женского платья были разбросаны по всей столице. Маленькие фирмы по производству костюма, накидок и блуз открывались на севере и востоке Оксфорд-серкус в 1930-е годы по соседству с авторитетными ателье, снятыми в субаренду, заложив основу одежного квартала, где и в наши дни располагаются штаб-квартиры модных компаний и оптовые магазины. Еще восточнее предприятия массового производства, фабрики, перенимали систему потогонного труда своих предшественников.

«В Попларе и Лаймхаусе, – писал Доббс, – то и дело попадаются различные швейные фабрики… В Доклендсе… есть несколько… производящих в основном одежду низкого качества. От дохода работающих здесь женщин зависят многие семьи, главы которых трудятся в доках, поскольку это более стабильный заработок»^[235]. Фабрик также много было в Клеркенвелле, Хакни и Уолтемстоу (этот район был знаменит благодаря сосредоточенным здесь производствам рубашек, пижам и легкой одежды), а на юге и востоке города, в Нью-кросс, Вулидже, Виллесдене и Шепердс-Буше, располагались торговые точки.

Мастера, работавшие по частным заказам, располагались ближе к своей клиентуре и применяли более деликатный подход к распространению, принятый в Вестминстере, Мэрилебоне и Кенсингтоне. Здесь происходил обмен модными тенденциями с Парижем, а также получали развитие тенденции, заданные собственно лондонской индустрией. Эта ситуация в «Новом исследовании…» описывается так: «предприятия высшего класса торгуют моделями собственного кроя… либо купленными за границей… С тех пор как импорт шелка обложили пошлиной, нередко можно встретить копию французской модели, предназначенную на импорт, в шерсти или из холщовой ткани – таким образом избегали уплаты указанной пошлины»^[236]. Независимые портные с окраин города выполняли заказы более зрелых клиенток, чьи запросы и старомодные вкусы не могли быть удовлетворены за счет стандартизированной продукции, которой торговали сетевые магазины. Они также брались за перекраивание и починку одежды. В тех случаях, когда требовалось пошить наряд на особый случай (например, на крестины, свадьбу, бар-мицву или на публичное мероприятие достаточно важное, чтобы обратиться к профессиональному портному), мастера с окраин работали преимущественно по иллюстрациям из модных журналов и использовали ткань, которую предоставлял сам клиент. Помимо платья, важной составляющей современного лондонского стиля были дамские костюмы, к этой категории относились пальто и отдельные предметы гардероба, такие как жакеты и юбки. В соответствии с давним разделением на предпринимателей, которые давали деньги, поставляли фасоны и одежду, и мастеров-портных, отвечавших за отделку, торговля массовой продукцией в этой области была тесно завязана на еврейской общине. Маленькая производственная единица (состоящая из портного, прижимной лапки, распошивальной и отделочной машины) зачастую размещалась в гостиной или на заднем дворе, в подвале большого дома в отдаленном районе на севере или востоке Лондона. За счет своей компактности эта единица легко удовлетворяла меняющимся требованиям моды и сезона, за счет чего и существовала. Когда работы было много, портной мог прибегать к помощи семьи и коллег, и в связи с этим в «Новом исследовании…» писали: «в горячую пору лоточника с рынка Petticoat Lane можно увидеть за глажкой в мастерской, которую держит кто-нибудь из родственников, дамский портной»^[237].

Жесткая конкуренция и чуткость к малейшим переменам, которые характеризовали данную отрасль, воплощались в шуме, жаре и хаосе, царившем на рабочем месте. «Скорость – вот что поражает, едва вы входите в мастерскую, – писал один из современников. – Все работают на предельной скорости, шьют, утюжат и говорят дружным хором. Немые работники общаются при помощи пальцев. Евреи говорят на своем языке, то и дело вворачивая французские и немецкие словечки»^[238]. Не будем забывать, что именно на смену этой космополитичной культуре, державшейся на тяжелом, но бесславном труде, пришла приглаженная модерность с ее новыми модными героями, появившимися на столичной сцене в 1930-е годы для того, чтобы удовлетворить нужды таких клиенток, как миссис Минивер. Журналист Элисон Сеттл в 1937 году назвала имена тех, за счет кого укрепится слава Лондона как столицы пошитого на заказ элитного платья, как женского, так и мужского. Однако этим героям выпало стать современниками подъема производственной и торговой инфраструктуры, которая в полной мере разделила с ними ответственность за создание имиджа Лондона как модной столицы:

Кто они, ведущие британские модельеры? Это Виктор Стибел, молодой выходец из Южной Африки, о котором даже французские конкуренты говорят с величайшим уважением, ценя чистоту его линии; простой, скромный молодой человек, не склонный к импульсивным порывам, которых обычно ждут от представителя модной индустрии. Он одержим изяществом цветов, тканей и кроя. В Нормане Хартнелле первом женское общество признало лидера моды, заставившего заграничных покупательниц по всему миру обратить внимание на Великобританию… С его именем ассоциируются платья с пышными юбками, расшитые пайетками или отороченные лисьим мехом, элегантные пальто или платья, пошитые для походов по вечеринкам. Третье место в ряду молодых модельеров занимает Дигби Мортон. Его выделяет блестящее чувство цвета; и он первым получил признание среди покупателей-иностранцев, поскольку создает именно то, что они надеются найти у нас на островах, – одежду для загородного отдыха, занятий спортом и домашнюю одежду… То же можно сказать и о модном доме Уинифред Модсли, который пользовался доверием американских покупателей, поскольку отдел спортивной одежды основала сама Уинифред Модсли, та женщина, благодаря которой Fortnum and Mason прославился своими свитерами и кардиганами, твидовыми юбками и пуловерами^[239].

Шарм модерности

«Платья с пышными юбками, расшитые пайетками или отороченные лисьим мехом, элегантные пальто или платья, пошитые для походов по вечеринкам» – это воспоминание о «по-дэллоуэевски» роскошной жизни в Лондоне в период между войнами, которая представляла собой полную противоположность практичности «свитеров и кардиганов, твидовых юбок и пуловеров», свойственной миссис Минивер, или черно-белому миру одежды для простых смертных с его фабриками, торговыми залами, потогонкой и складами. Наряды от Хартнелла создавались в основном для ночного Лондона, который поражал своей современностью, пропитанной ностальгическими чувствами, и так разительно отличался от дневного Лондона, рассудительного и отстаивающего равноправие^[240]. В 1925 году Стивен Грэм так писал о ночной жизни Лондона:

Днем у нас демократия, ночью феодализм. При свете дня царит равноправие, а в лунном свете обнажается неравенство. По залитой солнцем Пиккадилли могут прогуливаться герцог и бродяга, а в ночные часы такое соседство невозможно. Ночлежка похожа на мужицкую лачугу; особняк – на пышный дворец. Прошлое воскресает ночью и прячется при свете дня… Ночью всяк сверчок знай свой шесток^[241].

Несмотря на то что разделение мест и способов проведения досуга на основании финансового положения сохранялось, в столичной сфере развлечений в период между войнами наблюдался небывалый подъем – жители Лондона почувствовали себя в большей безопасности и занялись поиском наслаждений. С появлением электрического освещения на Вест-Энде женщины здесь могли не опасаться нападений и порицания, с которыми сталкивались их предшественницы, отважившиеся на путешествие по «городу страшной ночи» в XIX веке. В массовом воображении ночной Лондон 1920–1930-х годов был городом крепкого алкоголя, крайнего разложения и щегольства, естественной средой обитания «золотой молодежи» из романов Ивлина Во и пьес Ноэла Коуарда. Кроме того, его открыли для себя представители среднего и низшего среднего класса, в среде которых отдых в дансингах и кинотеатрах, предлагавших адаптированную под менее притязательные вкусы версию роскошного представления, считался престижным. Неудивительно поэтому, что, как утверждает один авторитетный исследователь, именно в эти годы «появляются литературные произведения, воспевающие ночной Лондон»^[242]. Стивену Грэму удалось в красках передать его призрачную прелесть:

Вест-Энд по-своему привлекателен… Здесь жгут электрические огни и прожигают жизнь. Он сияет, слепит, разливает свет по воздуху. Все лондонские мотыльки слетаются на него, свет удовольствия и порока. Приезжающий в Лондон обязан проехаться на автомобиле с открытым верхом по ночной Пиккадилли до Пиккадилли-серкус. Почтенные заведения на пути превращаются в станции. Фонарные столбы, крашеные под алюминий, выстраиваются в процессию, тянущуюся ко двору или к главным воротам… Сияние накатывает на вас, несущегося по проспекту… На шелковых шляпах играют цветные блики. Свет приводит все в движение. Это великолепно^[243].

Пиккадилли-серкус, с рекламными щитами с электрической подсветкой, олицетворяла блестящую современность города и была одним из нескольких (наряду с Лестер-сквер) центров ночной жизни, где царила атмосфера демократии и единства. Засмотревшийся на «портвейн, льющийся из красной хрустальной бутылки в услужливо подставленный стакан… ребенок с подсвеченной прядью посасывает молоко Nestle из бутылочки… золоченые буквы на вывеске китайского ресторана» и ослепленный «сияющими огнями Monaco», человек из толпы, каким бы ни было его классовое происхождение и вероисповедание, находил в мерцающих чудесах, сотворенных современным коммерческим гением, отражение своих желаний. Протискиваясь сквозь толпу на Пиккадилли-серкус, можно было не только наблюдать за тем, как постепенно изменяется коллективный портрет массового потребителя, но также составить некоторое представление о том, что из себя представляет современная женственность. Хотя порой оно оказывалось весьма странным и сумбурным, поскольку «здесь вы [могли] повстречать трех юных барышень в голубом, девушку в летней юбке с разрезом, разбитную девицу из паба с копной коротко стриженых, крашеных хной волос, девушек одиноких и с компаньонкой, монашек и пираток, алые губки, подведенные бровки, глазеющих по сторонам, убивающих время, спешащих по делам…»^[244] Описание Грэма частично отвечало устаревшему викторианскому стереотипу, согласно которому «женщины на ночных улицах были либо блудницами, либо ангелами». И хотя ночной город в 1920-е годы стал более доступным, что, по замечанию Иоахима Шлера, превращало подобные примитивные деления в пережиток прошлого, в общей картине ночных столичных развлечений женский силуэт присутствовал лишь в «манекена на витрине и декоративного элемента». Таким образом, актрисы, певицы или проститутки с «алыми губками, подведенными бровками» низводились до положения «столичной ночной флоры… это женщины, которые держали себя в чужих руках»^[245]. Грэм, помимо столь ярких примеров женской объективации, так же красноречиво описывает женщин менее заметных, примечательных только за счет приземленных обстоятельств своей повседневной жизни, которые посещали Вест-Энд, чтобы самоутвердиться и развеяться:

Остановки осаждают пассажирки, желающие попасть домой. Наступило время массовой демобилизации с увеселительного фронта – время покинуть развеселый центр и отправиться в унылые предместья, к скрипучим пружинным матрасам^[246].

Полуночных путешественников привлекал в Вест-Энд или на ближайшие оживленные улицы кинематограф. Как отмечает историк кино Джефри Ричардс, появление звукового кино в 1928 году способствовало росту числа и посещаемости кинотеатров по всему городу; звуковое кино расположило к себе не только юных восторженных девушек из рабочего класса, но и набирающую общественный вес публику из среднего класса. И хотя вкусы аудитории существенно разнились (к примеру, зрителям из числа рабочего класса был по нраву динамизм и пафос голливудских фильмов, но не нравилась театральная условность и претенциозность британской кинопродукции), влияние кинематографа на самые различные области общественной жизни, и на моду в особенности, трудно переоценить^[247]. Подтверждение этому мы находим в «Новом исследовании…», в частности, там говорится:

Влияние кинематографа проявляется в одежде и внешности женщин и в том, как они обставляют свои дома. Девушки копируют стиль любимых кинозвезд. В то время, когда был написан этот отчет, девушки из всех социальных классов носили пальто «как у Греты Гарбо» и завивали волосы а-ля Норма Ширер или Лилиан Харви. Невозможно измерить величину влияния, которое кинокартина оказывает на облик и привычки людей. Несомненно, в ней есть огромный просветительский потенциал, который еще не был должным образом раскрыт. Впрочем, главная задача кинематографа отнюдь не наставлять или «обогащать», но развлекать, и с ней он справляется весьма эффективно^[248].

Популярность кинематографа умерила пыл его критиков: было ясно, что, хотя подавляющее большинство фильмов поверхностны и сомнительны с точки зрения морали, их власть над воображением и желаниями аудитории положительно сказывалась на том, как население Лондона являло себя миру. Как полагали авторы «Нового исследования…», это зачастую достигалось ценой местных традиций, и американский лоск и шик прививались в среде, совершенно не похожей на солнечный Лос-Анджелес или Манхэттен. Но иногда между Лондоном и культурой кинематографа устанавливались более тесные связи, нежели стремление обзавестись пальто «как у Греты Гарбо». В этом помогает убедиться Джеффри Ричардс, сравнивая творческий путь и секрет обаяния британских звезд Грейси Филдс и Джесси Мэттьюс. Действительно, если посмотреть с точки зрения маркетинга, эволюция экранного образа Мэттьюс безупречно отражает все стадии развития Лондона как территории развлечений в указанный период. Джесси Мэттьюс родилась в квартире над мясной лавкой на Бервик-стрит, в семье из рабочего класса, в которой было шестнадцать детей. Она влилась в число «независимых, целеустремленных работающих женщин, умеющих добиваться успеха в мире жестокой конкуренции». В прежние времена она вполне могла бы попытать счастья в мюзик-холле или варьете. Родись она поколением раньше, она, с ее внешностью и танцевальными и вокальными данными, могла бы выступать в «Гейети». Однако появление кинематографа открыло перед Мэттьюс иные возможности. Как пишет Ричардс,

шесть фильмов, в которых Джесси продемонстрировала свои возможности, начиная с «Evergreen», были фантазиями в стиле ар-деко, разыгранными в предельно условном, черно-белом, герметичном мире, где существовали только шикарные ночные клубы, роскошные отели, океанские лайнеры, офисы газет и радиостанций, театры и особняки, в залах которых полы были натерты до сверхъестественного блеска. На влияние модернизма указывали аксессуары с хромовым блеском, металлические и с острыми углами^[249].

Фильмы с Мэттьюс воспевали искусственность, отвлекали от тягот Великой депрессии, предлагая мираж столичного блеска и легенду, что всякое личное достижение вознаграждается материально. Это был иной мир, нежели та реалистичная, северная картина, которую демонстрировали радужно-оптимистичные и социально-ориентированные фильмы о «девушке с фабрики» с участием Грейси Филдс.

Джесси Мэттьюс была воплощением индивидуалистской этики, отвечавшей представлению о Вест-Энде как месте, где мечта становится жизнью, а жизнь подобием грезы^[250]. Побег от действительности в мир наслаждений ярче всего изображала бурлящая толпа посетителей в заведениях, прославленных свободными нравами и утонченной публикой, например знаменитого клуба «Горгулья» в Сохо. Стивен Грэм так описывал его космополитичные соблазны:

Среди литераторов, коих здесь немало, можно заметить Комптона Маккензи и Ребекку Уэст… среди политиков – виконта Грея; среди ученых – сэра Уильяма Бевериджа. Конечно же, здесь целые стайки актрис, светских барышень и городских повес… Всегда можно встретить красавиц в причудливых платьях, в сопровождении занудных и задумчивых мужчин; вульгарные лица, лица интеллектуальные, несколько военных и мечтательных молодых актеров, слегка робеющих. Стены – сверкающая мозаика из семи тысяч миниатюрных квадратных зеркал. Китайские шторы закрывают вид на унылые крыши Сохо и на ночной Лондон. Низкий позолоченный потолок похож на крышку шкатулки с драгоценностями… Картины Матисса усугубляют ощущение искусственности… Музыкальный репертуар самый свежий: мелодии с граммофонных пластинок через месяц будут звучать из каждой шарманки, но в Нью-Йорке, родине джаза, уже считаются прошлым сезоном… Похоже, устроители поставили целью совместить все прелести аристократических клубов с отдыхом и танцами. «Мы хотели сделать клуб, в котором Ситвеллы не робели бы, но и не вели себя по-свойски», – рассказал мне как-то ночью один из членов клуба^[251].

Помимо клубов, облюбованных аристократами и плейбоями, спрос на развлекательный досуг удовлетворяли более демократичные танцевальные залы, которых авторы «Нового исследования…» к 1933 году насчитали 23 штуки. Лучшие танцоры-любители были родом из еврейской общины Вест-Энда, но дансинги привлекали более широкую аудиторию, и здесь соседствовали «машинистки, продавщицы и девушки с фабрик». Завсегдатаи, девушки в опрятных платьях и мужчины в повседневных костюмах, ценили царившую здесь непринужденную атмосферу, и в «Новом исследовании…» сообщалось, что «люди приходят в танцзал после дневной смены или в субботний вечер в своей повседневной одежде, как если бы шли в кино»^[252]. Помимо кино и музыки, развлекала сама улица, картины современной городской жизни поражали не меньше, чем увиденные на экране. «Новое исследование…» сообщало, что кафе, кондитерские и закусочные (интерьеры которых в этот период заметно изменились, чтобы отвечать новым представлениям о гигиене и рационализации производства) на окраинах города работали до десяти вечера, а освещенные фасады кинотеатров, ярмарок и театров сливались в выразительный задник для сцен народного кутежа. Особо отмечалась «современная практика освещать закрытые магазины», благодаря которой возникла «новая форма развлечения воскресным вечером. Оживленные улицы… запруживали не только идущие из всевозможных храмов и церквей, кинотеатров и пабов толпы, но и молодые парни и девушки, которые прогуливались и болтали или глазели на витрины»^[253].

Ощущение, что кинотеатр и магазин в межвоенном Лондоне – островки активной современной жизни, ярко передано в романе Дж. Б. Пристли «Улица Ангела». Он чем-то напоминает ранние фильмы Хичкока, изображающие насыщенные сцены из жизни Лондона. Клерк Тарджис без памяти влюбляется в дочь торгового агента Лину Голспи. Его влюбленность перерастает в настоящее помешательство, и он видит отблеск своей страсти в каждом женском товаре, который попадается ему на глаза в Вест-Энде. Описанный ниже маршрут по местам потребления многие из читательниц Пристли, должно быть, выучили наизусть в ходе своего знакомства с растущим лондонским рынком роскошной одежды.

Когда он следовал за Линой (хотя бы и таким нелепым образом, словно сыщик), только Лина и он были для него реальностью, единственными живыми человеческими существами в городе, который во всем своем зимнем великолепии зажженных фонарей, витрин, сверкающих вечерних реклам, автобусов в золоте огней, отраженных в мокром зеркале мостовых, превращался для него в залитые светом джунгли. Когда он пытался изгнать Лину из своих мыслей, во всем городе не находилось ничего, что могло бы отвлечь его, помочь ему забыть ее. Его и до встречи с Линой сводила с ума жажда любви, он испытывал муки Тантала, бродя по улицам, а теперь было во сто раз хуже. Все, что он видел, твердило ему о женщинах, о любви. Он проходил мимо витрин – витрины пестрели шляпками и платьями, которые могла бы носить Лина. Они показывали ему ее чулки, ее белье. Они до самого верха были уставлены ее прелестными туфельками. Они приглашали его полюбоваться ее пудреницами, губной помадой, флаконами ее духов. Все, что только надевала Лина, чего касались ее руки, выставлялось здесь в слепящем свете электрических ламп. Театры и кино кричали ему в уши все, что они знали о девушках и любви. Заборы вокруг недостроенных домов во всю свою десятифутовую высоту были испещрены рисунками, иллюстрировавшими счастливое завершение романов. Даже газеты, под предлогом мнимого интереса публики к женской атлетике, каждый день помещали фотографии почти голых молодых женщин, сложенных как Лина. А из автобусов, поездов метро, театров, дансингов, ресторанов, кафе, баров, такси, домов выходили молодые люди со своими подругами, девушки с кавалерами, супружеские пары. Они улыбались друг другу, пересмеивались, держались за руки или шли, прижимаясь друг к другу, целовались^[254], ^[255].

Отправляясь за покупками

Если верить Пристли, в период между войнами улицы Лондона походили на дамскую комнату, где неосмотрительный прохожий мог запутаться в паутине кружев и заплутать в парфюмерном тумане. А как передвигались по этим томным улицам более искушенные потребители, современные миссис Дэллоуэй и Минивер? В действительности поход за покупками, конечно, был более невинным занятием, чем его изобразил писатель, однако путеводители и журнальные обзоры рассказывали о лабиринтах магазинов, в которых недолго потеряться. Как зоны досуга были поделены между представителями различных классов и поставщиками удовольствий различного сорта, так же и столичные модные магазины делились согласно достатку и вкусу своей клиентуры, устраивая приманки для простодушных. Нужно отдать должное Пристли, владельцы магазинов, сколь бы ни были различны аудитории, сходились в своих взглядах на рекламу, которая, по их мнению, должна была апеллировать к чувству, сражать пышностью и соблазнять.

Высшие круги лондонской модной торговли испытывали на себе влияние Парижа и Нью-Йорка, изощренных в искусстве продаж. Представители французских модных домов и американских компаний спортивной одежды давали о себе знать в Вест-Энде, а порой, когда на родине складывались не лучшие финансовые и политические условия для их бизнеса, находили Лондон очень прибыльным. Liberty пригласили Поля Пуаре к сотрудничеству на один сезон, а Модный дом Worth отдал должность ведущего модельера в своем лондонском филиале мадам Чемпкоммьюнал. Модели от Магги Руфф, Эдварда Молине и Эльзы Скиапарелли также продавались в Мейфэре. Марджори Касл из Нью-Йорка, благополучно преодолев океан, открывала свой первый магазин одежды на Беркли-сквер, торговавший американскими платьями для хозяек дома. Ее соотечественница Роуз Тейлор обосновалась на Гросвенор-стрит, торгуя готовым платьем на каждый день и предлагая своим клиенткам отдохнуть и поправить макияж в салоне красоты^[256]. Для британских покупательниц товары таких магазинов были особо свежими и статусными новинками, а их интерьеры совмещали элегантность французского отеля и глянцевый блеск американского модернизма, сделанные с поправкой на британское чувство театральности. Тельма Бенджамин, редактор рубрики для женщин в Daily Mail, описывала эту театральность на примере одного престижного заведения:

Англичанки могут по праву гордиться Модным домом Изобель… он занимает великолепный особняк на Риджент-стрит, а среди его клиенток – самые стильные женщины Лондона… Показ моделей у Изобель, определенно, стоит того, чтобы вы его посетили… манекенщицы прекрасно демонстрируют платья, исполняя пируэты на помосте из черного мрамора перед серым задником или грациозно проплывая вверх и вниз по ступеням из черного мрамора. Ее платья для приемов при дворе всегда неизменно прекрасны, и она убеждена, что британку может хорошо одеть только другая британка со вкусом^[257].

Модный дом Изобель был из тех ателье придворного платья, которые, стремясь повторить коммерческий успех леди Дафф Гордон, шили наряды, в которых намек на аристократизм мирно уживался с ноткой авантюризма. Элитные ателье этого толка располагались в «золотом треугольнике», образованном Риджент-стрит, Пиккадилли, Оксфорд-стрит и Парк-лейн, фасадами выходили на улицы, по которым прогуливалась миссис Дэллоуэй, и предлагали товары женщинам ее круга. Американский англофил Пол Коэн-Портхейм прочувствовал атмосферу, которая царила здесь в 1930-е годы, и подробно описал характерные мелочи и противоречия между духом сдержанности и желанием покрасоваться. Он описал Бонд-стрит как место, притягивающее «хорошо одетых женщин и завзятых щеголей с… такой свободной походкой, какой, похоже, не увидишь ни в одном другом уголке… она уже покорила Ганновер-сквер, портновскую цитадель на востоке, и теперь на западных рубежах ведет успешное наступление на Беркли-сквер». Риджент-стрит же, по мнению Коэна-Портхейма, напротив, производила удручающее впечатление своей унылой респектабельностью. Улица была «рассудительной, но лишенной очарования», как «женщина, о которой говорят, что она „впрямь достойна восхищения“, потому что у нее есть масса достоинств за исключением одного – настоящей привлекательности». Зато Парк-лейн вмещала в себе все, что на тот момент считалось наиболее передовым:

Она напоминает Брайтонский променад, но не вдоль моря, а вдоль парка… Сегодня здесь возводят самые высокие в Лондоне здания, огромные отели, многоквартирные дома, клубы. На Парк-лейн еще сохранились немногие частные особняки, но ей суждено разделить судьбу всего Мейфэра. Современные богачи предпочитают апартаменты и отели, и здесь созидается пригодная для них среда. Все здесь ярко и ново, все выглядит исключительно дорого, во всем ощущается дух послевоенного времени со всеми его изъянами и достоинствами. Это так интересно, потому что это и есть наше настоящее, а в Лондоне старины столько, что он может себе позволить немного современности^[258].

Самые престижные ателье находились на тихих улочках, уходящих от Парк-лейн на восток, они скрывались за дверями «старых особняков с изысканными интерьерами, служившими изумительной оправой для прекрасных туалетов»^[259]. Тельма Бенджамин рекомендовала своим читательницам отправляться за покупками на Ганновер-, Принсес-, Довер-, Албемарл– и Уигмор-стрит. Другая сведущая в тонкостях шопинга журналистка, Элизабет Монтизамберт, рассказывала о том, как в жемчужно-серых интерьерах дома на Довер-стрит миссис Фелпс из модного дома Phelps-Paquin уже на протяжении двух десятилетий создает туалеты для самых элегантных и утонченных актрис Лондона и может похвастать тем, что ее первой заказчицей была Эллен Терри. Достопочтенная миссис Фортескью из Cintra на Сэквилл-стрит также стремилась соответствовать запросам на театральность и оформила интерьеры «на манер пещеры Аладдина, покрасив пол и стены в черный и осветив золоченый потолок и обитый золотой тканью альков лампами с инкрустацией из драгоценных камней, изливающими свет на… россыпь диванных подушек, лакированную мебель и оригинальные безделушки»^[260]. Такая театрализованная обстановка считалась одной из сильных сторон лондонской высокой моды, и комментаторы нередко объясняли эту тенденцию культом домашнего очага, который во всем мире ассоциировался с британской женственностью. Навыки хозяйки имения, непревзойденной в своем умении создавать гостеприимную и в то же время оригинальную атмосферу, похоже, становились востребованными в коммерческой сфере. В характерном для периода между войнами переплетении старого и нового также видели новый источник вдохновения, покрытый сюрреалистической дымкой, как на фотографиях Сесила Битона и Ангуса Макбина. Фрэнсис Маршалл, автор модных иллюстраций, вспоминал о Лондоне этого периода: «в нем был какой-то потрясающий накал великолепия, который сплавлял барочные узоры с викторианским очарованием. В основе лежали придворные церемонии по многим особым случаям… Такое слияние традиции королевских торжеств и новаторства ХХ века было уникальным»^[261].

Эклектичный стиль салонов кутюрье перенимали и некоторые специализированные бутики, которые своей художественностью скрашивали поход за покупками для состоятельных дам. Тельма Бенджамин с восторгом описывала знакомые фасады лавок с чаем и кофе, мороженым и шоколадом, духами и кружевами, расположенных на Бонд-стрит и в пассаже Burlington. Но поистине удивительными заведениями на модных улицах и в торговых центрах Лондона были цветочные лавки, центр устремлений миссис Дэллоуэй. К середине 1930-х годов в городе сложился целый культ букетов и бутоньерок, и Фрэнсис Маршалл не слишком кривил душой, когда говорил, что «магазин женских шляпок в 1937 году больше походил на утопающий в дымке цветущий сад». Элисон Сеттл подробнее описывает превращение Мейфэра в ожившую пастораль:

Молине произвел революцию, разместив в каждой комнате ателье на каминных полках с зеркалами по массивной цветочной вазе. Цветущие ветки яблонь, белая сирень, розы – всем женщинам это нравилось… В Англии даже еще более эффектно цветы использовал Виктор Стибел. Констанс Спрай, настоящая волшебница по части цветов, придумала ставить в комнатах его ателье алебастровые вазы высотой до плеча с чудесными цветочными композициями… Это доставляло женщинам удовольствие^[262].

Дальше к западу, в Найтсбридже и Челси, художественные порывы проявлялись даже более ярко. Коэн-Портхейм отдавал должное «антимодным», творческим требованиям этих районов:

Мне по душе Слоун-стрит, где во всем ощущается дух нового времени и покупательницы из здешних магазинов – женщины сметливые, хотя и не благородные или богатые, как те, что закупаются на Бонд-стрит. Эти улицы не склонны во всем подчиняться диктату «Сезонов»; жизнь людей, которых вы здесь встретите, проходит на этих улицах, они преданы этому уголку мира, и вы догадываетесь, что, вполне возможно, кое-кто из них не в состоянии заплатить по счетам… Эти места молоды душой, и у них есть еще одно преимущество – здесь не любят ничего «показного»^[263].

Свою богемную репутацию этот район снискал благодаря обосновавшимся в нем эксцентричным предпринимателям – таким, как владельцы ателье Sheba (в доме 1 по Кадоган-плейс), специализировавшегося на изготовлении украшенных вышивкой нарядных чайных платьев, которые демонстрировались в обшитой панелями комнате для музицирования. Или их соседка миссис Ривз, промышлявшая изготовлением украшений для волос^[264]. Имидж, в соответствии с которым от покупателя в этом районе требовались отвага и любознательность, закреплялся за районом в путеводителе по лондонским магазинам Тельмы Бенджамин, который был рассчитан исключительно на американских путешественников 1930-х годов. Так, The Wearing Studio в Найтсбридж Грин описывается как некая диковинка на отшибе:

Найтсбридж Грин в верхней части Бромптон-роуд, прямо напротив Таттерсолла, знаменитого конного рынка, составляли три крепких деревца, пышно разросшихся на том месте, где раньше была чумная яма… Вы взбираетесь все выше и выше; и в тот самый миг, когда уже впору отчаяться, оттого что сил идти дальше уже не осталось, вы неожиданно оказываетесь на небольшой площадке, где вас ожидают стул и вселяющая надежду табличка: «Еще каких-то двадцать ступенек»… Наверху вы найдете просторные ателье, где трудятся истинные художники, создавая восхитительные эксклюзивные ткани… В наши дни искусство домашнего прядения и натуральной окраски шерсти в цвета, какие можно встретить на персидских коврах, переживает очередной расцвет^[265].

Вкус к штучным изделиям ручной работы, продающимся в атмосферных салонах узкой специализации, можно было считать истинно лондонским изобретением, и находящиеся здесь магазины ощутимо влияли на местные модные тренды, тенденции в оформлении витрин и на общественное положение работников швейной промышленности в указанный период. Элизабет Монтизамберт сравнила эти магазины с «бриллиантами в прозаической оправе улиц» и в то же время отметила, что «в большинстве случаев они появляются, когда в мир коммерции удается вторгнуться любителям»^[266]. Так, скромный эксперимент, затеянный эстетами-энтузиастами в 1919 году на квартире в Челси, вырос в Merchant Adventurers Store («Магазин торговцев-авантюристов») на Слоун-стрит, 25. Здесь продавались вперемешку древние и новые ремесленные изделия, «старое кружево, утонченное белье, достойное принцессы; парчовые сумочки и всевозможные, весьма необычные подарки». Монтизамберт уверяла, что «этот магазин – настоящая находка для хорошо образованного надомного работника, который может арендовать… стеллаж… для своих поделок, если они отвечают установленному здесь высочайшему стандарту качества»^[267].

Ассортимент и бизнес-модель таких магазинов были связаны с многонациональной культурой города. Они претендовали на нишу, которую до них занимали торгующий расшитыми крестьянскими блузами и деревянными украшениями русский магазин на Бромптон-роуд, 194, предлагающий бусы из голубого стекла и фаянса зал в Palestine Art Industries на Харрингтон-роуд, продающий перламутр, ковры и «синайские» ожерелья Egyptian Produce and Industries Association на Холборнском виадуке и специализирующийся на кружевах и белье с вышивкой магазин итальянских мастеров на Кромвель-роуд, 116^[268]. А также они пытались, торгуя самыми разнообразными экзотическими безделушками, походить на Каледонский блошиный рынок в Ислингтоне, самый большой в городе, где продавались «за полцены акры подержанных товаров самого разного толка, от осколков дорогого китайского фарфора и негодных горелок до столового серебра времен Королевы Анны… мили нового хлопкового и шерстяного полотна, и где расхаживали тысячи домохозяек с газетными свертками, авоськами и детскими колясками»^[269]. Однако менее отважные и «более породистые» покупательницы посещали магазины художественных ремесел на Бичем-плейс. Атмосфера таких мест носила характер веселой самодеятельности, скорее соответствовавший миру дебютантки или героини романов Э.Ф. Бенсона, нежели торговца-иммигранта или домохозяйки-кокни. По словам Элизабет Монтизамберт,

на Бичем-плейс… портных… так же много, как и торговцев антиквариатом, и свой товар они умеют представить с одинаковым искусством. Их имена звучат как дружеские прозвища, порой немного фривольные, – Корали, Озра, Эна, Колючка, Чика… Ардинелло, Феечка, Ватто… Один из самых очаровательных магазинчиков… называется Thamar… Баночки с кремом для лица и флаконы в своем изяществе напоминают белила и лосьоны средневековых итальянских красавиц и тот восторг, в который, должно быть, приводили причудливые бутылочки и флаконы Изабеллу и Беатриче д’Эсте… куда сильнее, чем их золотые помандеры^[270].

Это была полная противоположность рациональной и практичной среде Оксфорд-стрит, которая в период между войнами видела как подъем и расцвет корпораций, процесс, начало которому положил открывшийся еще до 1914 года магазин Гордона Селфриджа, так и их постепенное социальное и экономическое угасание. Коэн-Портхейм создал образ этой улицы через портрет запрудивших ее тротуары довольно безвкусно одетых женщин. В 1930 году здесь было «внушительное собрание крупных магазинов и текстильных лавок, однако царила удивительно провинциальная, мещанская атмосфера; взволнованные старые девы, держась за руку, пересекали перекресток, краснолицые корпулентные дамы с кучей свертков постоянно на всех натыкались»^[271]. Если ассортимент и позиционирование товаров, которыми по выгодной цене торговали в универмагах на Оксфорд-стрит, зачастую оставлял равнодушными газетных корреспондентов и более высококлассных авторов, то их убранство было все же рассчитано на яркий эффект^[272]. Вот что писала Элизабет Монтизамберт:

В крупном универмаге Peter Robinson's совершенство деталей выдает работу искусного и сведущего знатока. Полы на первом этаже выложены мрамором на манер полов в Миланском соборе; просторную площадку у лифтов украшает мозаичное изображение зодиакального круга. Все деревянные элементы в этом здании выполнены из ореха великолепного оттенка, а конторки кассиров оформлены с такой фантазией и отделаны с таким тщанием, словно они часть дорогого мебельного гарнитура. Лифты напоминают чайницы, только вывернутые наизнанку, поскольку их кабины покрыты лаком не снаружи, а изнутри, – блестящие, как красный сургуч, с контрастными черными полосами на золотом. Двери отделаны бронзой и бледно-зеленым мрамором.

В этом описании переплетаются великолепие и размах готической архитектуры, роскошные диковинки современных путешествий и развлечений и какая-то мелкобуржуазная незамысловатость, о которой свидетельствует сравнение с чайницами и сургучной печатью. Но в конечном итоге все эти ухищрения оказались напрасными, поскольку «воображения организаторов хватало только на эту россыпь роскошных деталей, [и] они даже не пытались расположить выставленные на продажу товары каким-то иным манером, нежели в любом другом приличном британском магазине»^[273].

Если не считать универмага Selfridges, обязанного своим свежим и привлекательным имиджем американскому менеджменту, удовлетворить требованиям Монтизамберт относительно изобретательного подбора и экспонирования ассортимента на всей Оксфорд-стрит мог, пожалуй, только универмаг Marshall & Snelgrove. Сравнивая его интерьеры с «пещерой Аладдина», она хвалила и его политику, предполагавшую размещение «товаров в беспорядке и избытке… буйство ослепительных расцветок… шелка и декоративные подушки, изумительной красоты лампы, нефритовые и аметистовые украшения… нагромождаются с нарочитой небрежностью, которая и является самым коварным искушением»^[274]. Щеголявшие броскими фасадами универмаги на Оксфорд-стрит стремились избегать показного блеска, когда дело доходило до товара, и обслуживали вкусы большинства британцев, обращавших внимание на стоимость, качество и серьезность обслуживания. Тельма Бенджамин хорошо знала вкусы своей аудитории, когда рекомендовала читателям Daily Mail мужские костюмы из универмага Debenham and Freebody на углу Уигмор-стрит, «скроенные и пошитые настоящими мастерами портновского дела», и писала, что «на мой вкус, их перчатки достойны всевозможных похвал… Они исключительно скроены»^[275]. Такое мнение соответствовало скромной позиции самого магазина, который упирал на «английский характер и индивидуальный подход… Большая часть товаров этого торгового дома производится в мастерских при универмаге, и клиенты могут быть уверены в их соответствии высочайшим стандартам… Цены варьируются, и в продаже всегда имеется богатый ассортимент готовой одежды по вполне умеренным ценам»^[276].

Вдали от суеты Мэрилебона другие крупные магазины предлагали своим разборчивым клиентам не менее добротные товары, словно бы подтверждая слова Бенджамин о том, что «за англичанками закрепилась слава строго одетых женщин, и, возможно, именно поэтому английские модели одежды для загородного отдыха и спорта не имеют себе равных»^[277]. В универмаге Fortnum & Mason на Пиккадилли, в знаменитом отделе женской одежды, руководимом Уинифред Модсли, кардиганы, твидовые юбки и подобранные в тон трикотажные блузы, замшевые и вельветовые куртки для гольфа, а также одежда для путешествий были разложены на дубовых столах и скамьях, вызывавших в сознании образ окруженного рвом особняка, в котором женщины из среднего класса видели свой идеал. Но точнее всего настроения и чаяния потребителей-буржуа (таких, как миссис Минивер) поняли в компании Jaeger, имевшей собственный магазин все на той же Оксфорд-стрит. Прежде считавшееся чудаковатым и неизящным, шерстяное белье этой фирмы вновь вошло в моду в 1930-е годы на волне популярности спортивного стиля одежды. Типичная рекламная брошюра фирмы, изданная в 1934 году, изображала женщину в твидовой накидке с клюшками для гольфа за плечами, сходящую с поезда. Просторечный рекламный текст был обращен к респектабельным провинциалам, которым отныне не составляло труда добраться до лондонских улиц:

Все на разграбление цитадели пленительных одежд от Jaeger! Как попадете в Лондон, направляйтесь прямиком в Jaeger House. Сперва вытрясите все из кладовых моды, и уж затем отправляйтесь покорять город – и вы произведете грандиозное впечатление. В Jaeger – самые божественные во всей стране платья и пальто, шляпы и свитера. От новизны их фасонов захватывает дух. В них столько волнующего очарования, они настолько хороши в носке, что не грех проехать и миллион километров, лишь бы увидеть все это своими глазами. Вы не добрались до Мемориала принца Альберта? Не посетили Лондонский Тауэр? Не заметили Вестминстерский дворец? Не беда! Но если вы забудете побывать в Jaeger House, ваша поездка действительно обернется пустой тратой времени. Jaeger House расположен на Оксфорд-стрит, прямо напротив станции метро Бонд-стрит… Удобные и надежные автобусы стекаются сюда со всех сторон света^[278].

Здравомыслие предместий

Реклама не лгала: женщины действительно съезжались в Вест-Энд «со всех сторон света», подгоняемые страстным желанием приобрести что-то ультрасовременное, а заодно вкусить настоящих столичных развлечений. Среди них было много иностранок и провинциалок, но крупную потребительскую группу составляли домохозяйки из предместий, которые в 1930-е годы регулярно наведывались в лондонские универмаги и салоны. Эти обитательницы стремительно разраставшихся окраинных районов оказывали значительное влияние на модную жизнь центра и окраин. Усиленное развитие сети метрополитена и пригородного железнодорожного транспорта сделало значительно более легким и удобным перемещение пассажиров в пределах метрополии и вместе с тем позволило воплотить в жизнь амбициозную программу массового жилищного строительства, коренным образом изменившую соотношение социальных сил в столичном регионе. В период между 1924 и 1947 годами линии метрополитена, проложенные через Вест-Энд и Сити еще до Первой мировой войны, были продлены до Эджвера, Арнос-гроув и Лейтонстоуна, что привлекло интерес участников рынка недвижимости к нетронутым территориям в Мидлсексе и Эссексе. Там были построены смежные дома, регулярно поставлявшие городу работников и покупателей^[279]. Последствия, как отмечало «Новое исследование…», проявились незамедлительно:

Перемены такого рода неизбежно приведут к выравниванию цен и к усреднению качества предлагаемых товаров по всему Лондону. В связи с этим следует отметить, как разрослась транспортная система. На крупных предприятиях занято много работников, и они по необходимости используют транспорт…^[280]

Яркие рекламные образы, сопровождавшие таких «путешественников» в их ежедневных поездках из дома на работу и обратно, свидетельствуют о том, что мечта об элитных брендах была важным связующим звеном между пригородами и центром и играла решающую роль в формировании гомогенного или консенсуального идеала модной лондонской жизни, который теперь не сводился к кругу занятий состоятельного меньшинства. Визуальное решение мотивирующих на покупку материалов включало как стилистические наработки авангардных художников и дизайнеров, так и тонкие психологические приемы молодой рекламной индустрии. Критики, такие как Роджер Фрай, с подозрением относились к тому, что арсенал эффектных средств кубизма, футуризма и вортицизма использовался для создания иллюзорной культуры собственничества. В 1926 году он сетовал на то, что «характер нашей рекламы поменялся… Она по-современному поэтична и романтична… Она иначе выстраивает отношения между публикой и крупными компаниями с ограниченной ответственностью… Они вызывают у зрителя романтический восторг, исключающий возможность какой-либо критической оценки… Это становится все менее и менее реалистичным»^[281].

Компании, владевшие линиями метрополитена (за исключением District Railway), педалировали идею общности пассажиров, не обремененных социальными различиями, отказавшись от деления вагонов на классы. Миф о всеобщем равенстве поддерживался и на плакатах, изображавших разномастную толпу пассажиров, которым метрополитен предоставляет равные услуги по одной цене, несмотря на различия в статусе, потребностях и одежде. Уже на плакате 1913 года – «Метро для деловых и развлекательных поездок» (Underground for Business and Pleasure) – художник Ф. Уитни изобразил в либеральном пространстве подземного вестибюля и театралов в вечерних нарядах, и мать с детьми, и светских львов, и гольфиста. К середине 1920-х годов по инициативе Фрэнка Пика были реорганизованы система управления и корпоративный имидж Лондонского метрополитена, что поощрило художников-плакатистов к тому, чтобы изображать демократичные поездки, моды и развлечения. Пик ратовал за яркие визуальные решения для маркетинговых задач и «полагал, что реклама, вместо того чтобы ориентироваться на самый низший общий показатель, должна показывать лишь слегка недоступную реальность. Он был убежден, что хороший плакат и стимулирует, и заставляет мечтать; изображения модных и богатых, таким образом, не предназначены исключительно для аудитории того же круга»^[282].

Цены на поездки между утренним и вечерним часами пик были снижены – в расчете на женщин из пригородов, у которых было время и деньги для того, чтобы ездить за покупками в Вест-Энд; реклама этого предложения также исполнялась в соответствии со взглядами, высказанными Пиком. Плакаты часто были исполнены в стилистике приглашения на вечеринку или модной журнальной иллюстрации и приглашали женщин получить визуальное и чувственное удовольствие от процесса потребления.

На плакате 1921 года «Зимняя распродажа» Эдварда Макнайта Коффера городская энергетика изображена при помощи абстракции параллельных линий, вздымающихся плащей и теснящихся зонтиков уличной толпы. На плакате 1926 года «На метро на летнюю распродажу» (To Summer Sales by Underground) Хораса Тейлора действие перенесено внутрь помещения: женщины в шляпках-клошах и летних платьях с короткими рукавами изучают отрезы узорчатой ткани. А театральный аспект потребительского наслаждения раскрыт в плакате Альмы Фолкнер «Покажись в своем новом платье» (Come Out of Doors in Your New Dress, 1928): женщина в неглиже стоит посреди гардеробной в своем пригородном жилище, она достала украшенное оборками платье из двойного одежного шкафа, как будто готовится к выступлению на сцене.

После вечернего похода за покупками путешественницы могли поужинать в ресторане или пойти в театр или кино^[283]. В 1938 году по заказу Лондонского метрополитена Марк Северин создает плакаты «Зачем ехать домой?» (Why Go Home?) и «Зачем откладывать на потом?» (Why Wait Till Later?), в которых представляет Вест-Энд парком развлечений для людей с окраин, ту же идею красноречиво выражают парные плакаты Пола Нэша 1936 года «Уезжай, чтобы жить» (Come out to Live) и «Приезжай, чтобы развлекаться» (Come in to Play). На первом купол собора Святого Павла и суета лондонского Сити противопоставлены зелени садов и пустынных теннисных кортов летнего пригорода, а на втором ночное очарование ярко освещенной Пиккадилли-серкус противостоит унылому зимнему пейзажу, который невозможно толком рассмотреть за серой пеленой дождя. Диалектика домашнего спокойствия и космополитичного безумия также часто использовалась в рекламе пригородного жилья. Когда в 1924 году Хэмпстедскую линию метро продлили до Эджвера, Уильям Кермоуд изобразил на плакате «Переезжай в Эджвер» идиллический Мидлсекс на фоне ветхих домишек в одном из бедных районов города. А Фред Тейлор годом позже раскрыл в визуальном образе, не прибегая к словесному пояснению, устоявшуюся пару мотивов – побега из города и постоянной связи с ним, – нарисовав станцию метрополитена в Эджвере, которая вздымалась посреди лугов и строительных лесов.

Другой обсуждаемой темой была возможность формирования в предместьях более сложной инфраструктуры. К примеру, в опубликованном в 1927 году «Путеводителе по Эджверу» описывалось возникновение маленького городка, который – несмотря на то что был связан прямой железнодорожной линией со станцией Брод-стрит и трамвайной линией с Паддингтоном, несмотря на бесперебойную работу подземки и близость автомобильного шоссе, носящего то же название, что и сам пригород, и берущего начало прямо от Мраморной арки, – мог существовать независимо от столицы, чьи пограничные районы спешно захватывал. Автор путеводителя – дипломированный инспектор по профессии – полагал, что

с 1923 года Эджвер развивался невероятными темпами. За каких-то пару лет главная пригородная артерия, Стейшн-роуд, бегущая между полей, изменилась так разительно, что местный житель, долго бывший в отлучке, по возвращении ее просто не узнал бы. Вход на станцию метрополитена представляет собой просторную и на удивление величественную полукруглую колоннаду. Напротив нее уже вырос небольшой квартал нарядных трехэтажных зданий, предназначенных под магазины и офисы. Здесь снимают помещения многие известные фирмы. По скромным подсчетам, население, постоянно проживающее в радиусе полутора миль от станции Эджвер, в скором времени составит порядка 40 тысяч человек, а это означает, что местному торговому центру вряд ли что-нибудь помешает стать объектом первостепенной важности^[284].

Конечно, в «Путеводителе» размещали объявления самые изящные и с претензией, и рекламодатели, похоже, из кожи вон лезли, чтобы показать, что их услуги отличаются от тех, что предоставляет задымленная столица, или по крайней мере на том же уровне. Среди статей рекламного характера о частной начальной школе или строительном подрядчике звучали похвалы дамской парикмахерской «У Эмили», которая предлагала «быстрое и любезное обслуживание в расположенных вблизи городского центра, превосходно оборудованных залах». В другом заведении – «Кафе на углу», пристроенном прямо к павильону станции метро, – чай, ланч и легкие закуски подавали «изящно и быстро, по-домашнему уютно», а «свежие натуральные сливки ежедневно поставляли из Девоншира». В буклете с полезной информацией для жителей Милл Хилла и Эджвера, изданном в 1934 году, дамский портной и скорняк с Финчли-роуд («прежде базировавшийся на новой Бонд-стрит») Леон гарантировал, что «с хорошо скроенным нарядом ничто не сравнится – каждая наша работа скроена и подогнана мною лично, сделана под моим чутким руководством, и я обещаю, что вы останетесь довольны»^[285]. Владельцы салона красоты Venossi’s Modern Ladies and Gents Salons также специально подчеркивали, что имеют непосредственное отношение к столице, заявляя, что их «мастера специально набраны в Вест-Энде»; в то время как в парикмахерской Палмера, гордившейся лучшими в Колиндейле «специалистами по перманентной завивке», похоже, делали ставку на более консервативных клиентов, поскольку спешили уверить, что не предлагают «уцененку и конвейерную работу» и держат «персонал исключительно из британцев»^[286].

Зашоренность независимых предпринимателей и их подверженность предрассудкам отражали настроения их клиентов и во многих отношениях повлияли на ассортимент одежды в магазинах на окраинах. В 1933 году «Новое исследование…» опровергало опасения, что существованию таких магазинов угрожает «рост крупных торговых предприятий и объединений», и ссылалось на «недавно предпринятую попытку оценить примерное пропорциональное соотношение маленьких лавок к прочим типам магазинов, расположенных на среднестатистической центральной улице окраинного района», которая привела к следующим результатам: «из 187 магазинов 130 были в собственности независимых предпринимателей, 44 принадлежали сетевым компаниям, 11 являлись местными универмагами… и 2 оказались собственностью кооперативов»^[287]. Но еще важнее, чем эти численные показатели, была система ценностей, на которую опирались мелкие торговцы, ведя свои дела:

Возможно, его живучесть проистекает из здорового эгоизма, привлекающего клиентов не меньше, чем индивидуальный подход, который он им предлагает. Его предрассудки и манеры, его оптимизм, неистребимый даже перед лицом настоящих бедствий, и порядочность по отношению к покупателям… вкупе с его осведомленностью обо всем, что творится в округе, и готовностью выслушивать рассказы о хворях и новостях из жизни клиентов, дают ему власть над ними, которую большой магазин, как бы вымуштрован и обходителен ни был его персонал, вряд ли отнимет. В сравнении с сетевым магазином или универмагом независимый предприниматель может уделить больше времени своему клиенту, его товар, как правило, не уступает ни по качеству, ни по цене, он лучше знаком как с особенностями местного рынка, так и с потребностями местного населения^[288].

Стремясь обойти такого противника, универсальные и сетевые магазины зачастую вносили ноту фамильярности в свой сервис в попытке замаскировать его безличность. К примеру, расположенный на Оксфорд-стрит магазин D.H. Evans, который позиционировал себя как «самый современный магазин Лондона, где все обустроено так, чтобы делать покупки было легче легкого», добивался расположения консервативных домохозяек с окраин, предлагая доставить покупки фургоном в Уотфорд, Сидкап, Редхилл и Слау. Судя по карте доставки, приложенной к каталогу товаров почтой за 1939 год, на пролетарские районы на востоке Лондона эта услуга не распространялась, впрочем, непохоже, чтобы цветистые ночные кофты и пеньюары, платья горничных, платья к обеду больших размеров, жакетки и вечерние платья, костюмы для тенниса, широкие моряцкие брюки и пляжные платья, фасоны которых были названы в честь таких захолустных английских городков, как Падстоу, Джиллингем, Гейнсборо, Флитвуд и Рослэр, – непохоже, чтобы все это могло заинтересовать жителей таких районов. Вкусы лейтонцев больше тяготели к Голливуду, чем к Хаверингу^[289].

А между тем разнообразие лондонской моды периода между войнами заключено между полюсами гламура и прилежного конформизма в одежде. То, что увеличение объема производства и расширение ассортимента товаров уже тогда могло вызывать принципиально разную оценку, не подлежит сомнению. Так, многие представители столичной элиты считали жителей городских окраин и предместий жалкими подражателями^[290]. В 1935 году сатирик Чарльз Дафф писал в своем «Антропологическом очерке из жизни лондонского предместья»: «Их речь, одежда и поведение – сплошное подражание друг другу. Они копируют наклон шляпы, цвет шейного платка и сорт цветов в саду… Пройдясь по улице, я увидел одно и то же почти в каждом доме: мужчину в брюках-гольф, женщину в хлопчатобумажном платье, собаку модной породы, автомобиль и радиоприемник…»^[291] В то же время рост индивидуального и классового самосознания обитателей лондонских окраин также становился предметом восхищения и глубокого изучения^[292]. Отнюдь не консервативные персонажи, которых описывает в сцене вечеринки в своих юмористических мемуарах «Дни на отшибе» (1928) К.Р.Г. Браун, – это представители честолюбивого низшего среднего класса, которых неограниченные потребительские возможности поощряют к тому, чтобы выражать свои амбиции при помощи одежды. Автор и его супруга с волнением приближаются к дому миссис Гризли-Гул, гранд-дамы с Акация-авеню в юго-восточном Лондоне:

Мои волосы поддались, мы… были встречены сильно накрахмаленным лакеем, с нас стянули уличное облачение и сопроводили в просторное и дерзко освещенное жилище, где сегодня собралось лучшее общество Акация-авеню.

Среди гостей мы заметили хозяйку дома в пышном одеянии нежно-лилового бархата, которое делало ее как будто еще полнее и ниже ростом, супругов Уиллсмитов: она в ядовито-зеленом, он – в тугом воротнике и, как мы предполагали, в тех самых патентованных подтяжках, которыми он гордился почти до неприличия, – затем миссис Тимблтон-Твигг, неотвратимо величественную в костюме из альпака и блесток, миссис Эджуорси, в серьгах из черного янтаря в ушах и с улыбкой до ушей, мистера Эджуорси в облаке нафталинового аромата и пасмурном настроении и близняшек Эджуорси в пюсовом, мистера Даккетта в штиблетах с резинкой, а также мы увидели слишком много мисс Пэнк, которая была обряжена в такой туалет, что для дамы ее лет и сложения был равносилен скандалу^[293].

Как велико сходство и как тонко различие в одежде и манерах общества, собиравшегося в гостях у миссис Дэллоуэй и у миссис Гризли-Гул. Бархат и блестки – это основа столичного шика, если знать, как их носить. Вероятно, это сходство отражало изменения в обществе в период между войнами: твердое положение зажиточного среднего класса было подорвано вследствие упадка империи и экономического кризиса, а нижний средний класс, напротив, креп, вовсю пользуясь услугами предоставления займов и покупки в рассрочку и наслаждаясь стабильностью, которую обеспечивала занятость в общественной сфере и сфере досуга. «Уравнивание» в культуре и уровне жизни, по-видимому, было неизбежным в сложившихся обстоятельствах, однако связи между двумя репрезентациями лондонской светской жизни обязаны своим существованием куда более специфичным для своих обстоятельств влияниям, нежели в общих чертах обозначенные политические и социальные изменения. Как я пытался показать в этой главе, лондонская хозяйка, покупая платье на вечеринку, получала в довесок возрожденную розничную торговлю, которая принимала в себя все, что современность могла предложить. «Демократизация» стиля в одежде была одним из последствий, но кроме того кинематограф, бутики и универмаги в центре и на окраинах также помогали прорастать семенам присущей индивидуалистическому мировоззрению стойкости, которые упадут в воронки от бомб и дадут пышные всходы, как предсказывала в 1937 году Элисон Сетт:

Не следует надеяться на то, что [молодую] девушку удовлетворит старый подход, при котором ассортимент сменялся дважды в год, а в остальное время ей приходилось видеть на полках одно и то же. Она хочет, чтобы в ее модном гардеробе все было энергичным, как стиль, так и темпы, с которыми он обновляется^[294].

Глава 5
Тедди-бой
Ламбет, Сохо и Белгравия. 1945–1960-е

Мне кажется, что в основе своей наша жизнь осталась прежней. Нам все еще нравится быть леди и джентльменами, и хотя нынче все меньше тех, кто в этом преуспел, тех, кто по крайней мере попытался, стало больше, чем когда-либо раньше. И все они отстаивают свои идеалы. Едва выпустившись из школы или университета и оказавшись в Лондоне, юноша надевает изящный темный костюм с хорошо выглаженными зауженными брюками, манжетами на рукавах и, в некоторых случаях, с лацканами на жилете. Даже тому, кто не привык педантично соблюдать правила модного этикета, без накрахмаленного воротничка и котелка придется не по себе. Самые отчаянные могут щеголять в травчатом жилете и пиджаке с бархатным воротником; однако упоминая о них, я рискую, что читатель против меня восстанет. Пожалуй, вы согласитесь, что рядовой юноша, имеющий вес в обществе, желает выглядеть солидно, но не пресно: так, будто он пользуется всеми благами жизни. Впрочем, его внешность может выдать в нем склонность подменять действительное желаемым: его сбережения увеличиваются на несколько тысяч в год, доход составляет по шиллингу с фунта; он готов стать хорошим отцом многодетного семейства. И в этом желании нет ничего предосудительного^[295].

Лондонскому кутюрье Харди Эмису в автобиографии «Только до сих» (Just so far)^[296], опубликованной в 1954 году, удалось передать льстивый, меланхоличный и высокомерный тон модных текстов первых послевоенных лет. Эмис создал себе имя благодаря работе с Норманом Хартнеллом и принадлежал к тому поколению дизайнеров, которые под покровительством Объединенного общества лондонских модельеров^[297] превратились в арбитров воспрявшей и крепнущей столичной моды, закаленной войной. Объединенное общество лондонских модельеров было создано в 1942 году. Его члены обратились к правительству с инициативой создания линии одежды, которая отвечала бы требованиям плана «Утилити» и демонстрировала, что ограничения, введенные на домашнем фронте, – не помеха для элегантности. Деятельность Общества, в которой отсылки к классике (нарядная одежда для особых случаев) сочетались с якобы более утопическим, демократическим курсом (новые синтетические ткани и расширение диффузной линии), шла в общем русле с британской культурой 1940–1950-х годов, вздыхавшей по довоенному состоянию определенности, но исполненной решимости бороться с невзгодами, в которых закалялась возрождавшаяся нация. К восшествию Елизаветы II на престол в 1952 году Эмис, Хартнелл и другие члены Общества: Питер Расселл, Дигби Мортон, Майкл Шерард, Виктор Штибель и Джон Кавана – разработали утонченный англо-саксонский вариант стиля «нью-лук», перенеся романтический эскапизм парижских нарядов Диора с берегов Сены на берега Темзы. На многочисленных модных снимках, рекламирующих британские наряды, были изображены безупречные модели, их властная красота символизировала неприступность Альбиона, выдержавшего бомбардировки и тяготы нормирования. В корсетах из китового уса, на высоких каблуках, в шуршащих юбках с рюшами они красовались на фоне торжествующей и на первый взгляд не изменившейся столицы, провозглашая конец режима строгой экономии. Для ошеломительного зрелища женского дендизма наиболее узнаваемые лондонские виды: аристократические фасады Хорс-Гардс-Пэрейд, Трафальгарская площадь, Британский музей и сент-джеймсская «Клубландия» – служили удачным задником.

Соседство лондонской имперской топографии и шелков и плетения из салонов кутюрье представляется занятным, поскольку иллюстрирует бытовавшие в обществе опасения, что воцарение капризной и американизированной массовой потребительской культуры подорвет и без того шаткую репутацию Лондона как политического и экономического центра Британии. И все-таки, хотя благополучие производителей текстиля и предметов роскоши несомненно зависело от благосклонности, оказываемой им в бутиках и универмагах столицы женщинами из среднего класса, – даже вопреки тому, что доки и сохранившиеся оплоты традиционного мужского труда хирели, а рынки товаров из бывших колоний исчезали, – все-таки Лондон в этот важный переходный период лишь еще прочнее укрепляется в статусе мужской столицы, духовной родины джентльмена и его изысканных нарядов. Проницательные размышления Эмиса о мужской моде обусловлены растущей в его глазах творческой и экономической привлекательностью этого рынка.

В конце 1950-х годов он вступил в должность консультанта в компании массового пошива Hepworth’s – приведенный выше пассаж о том, как меняется дресс-код молодых и целеустремленных светских львов, сочинялся, можно сказать, в предвкушении этого назначения. Он свидетельствует не столько о попытках привить парижский стиль на лондонскую почву, составлявших, по собственному определению, патриотическую деятельность Общества модельеров, сколько о возвращении идеи освященного временем лондонского кодекса жизни^[298].

Проза Эмиса дает ясное представление о том костюме, который получил название «неоэдвардианского». Этот стиль мужской одежды подразумевал «возвращение к истокам», в самом ярком и «аристократичном» проявлении его можно увидеть на знаменитой, сделанной в 1950 году фотографии Нормана Паркинсона «Сэвил-роу: назад к церемониям», изображающей группу английских джентльменов за светской беседой под мейфэрским солнцем^[299]. Они поспешили забыть о безразмерной и мешковатой посадке «утилити» и дембельской одежды под стать серым временам недавнего прошлого и предпочли вернуться к стилю щеголей начала века, которые, в свою очередь, отдавали дань уважения стилю Лондона эпохи Регентства и Бо Браммелу. Котелки, начищенные до блеска туфли, приведенные в порядок зонты напоминали о шике плац-парадов эпохи Регентства, а бархатные воротнички, нарядные жилеты, билетные кармашки, пуговицы с отделкой и отвернутые манжеты – о светской жизни со скачками и мюзик-холлами. Последний представитель великого поколения британских денди Макс Бирбом преподал блестящий урок пунктуальности, скончавшись в 1956 году – именно тогда на сцену вышло новое поколение столичных щеголей. Этот пронырливый и язвительный персонаж запечатлевал в своих миниатюрах и карикатурах сцены из жизни круга Уайльда и Бердслея 1890-х годов, и именно к этому времени относится его главное эссе под названием «Денди и денди», рассказывающее о природе и истории дендизма. В нем Бирбом изложил философию, которой руководствовался в жизни и в выборе гардероба: стоило большого труда добиться такого результата, который не выдал бы потраченных усилий, а, напротив, свидетельствовал о небрежном отношении и непринужденном шике. Литературовед Роберт Вискузи показал, что, как и в текстах, в жизни Бирбом умело сочетал дендизм как идею, модель телесности и текст: «Денди создают себя. Кем бы денди ни был по рождению и по природному складу, одеваясь по законам дендизма, он перерождается в образе денди. Обнаженная сущность денди – черновой набросок. В своем монохромном наряде он писан набело»^[300]. Часть гардероба Бирбома хранится в Музее Лондона. Предметы одежды, принадлежавшие Бирбому еще до того, как в 1920-е годы он зажил отшельником, вдали от современного мира, на своей итальянской вилле, относятся к золотым годам эдвардианства и, подобно регулярным выпускам радиопередачи, которую Бирбом продолжал вести на BBC, рассказывают о строгой грации утраченного Лондона. Безукоризненно скроенный вечерний костюм из черной шерсти и нежно-коричневый (изначально лиловый) домашний жакет, отделанный бархатом и тесьмой, напоминают о жизни, подчиненной мейфэрскому распорядку до Первой мировой войны^[301]. Своей верностью правилам, которые обречены на исчезновение, и своей странной вневременностью эти вещи напоминают о заложенной в дендизме, несмотря на его приверженность консервативным и традиционным ценностям, способности к обновлению и возрождению. То, что в преображенном и изменчивом Лондоне 1950-х годов кодекс денди был переписан в соответствии с новыми классовыми позициями и территориальной конкуренцией, придает вещам, оставшимся от Бирбома, значимость и после его смерти.

Сотканный из неиллюзорного пространства и неосязаемых атмосфер, послевоенный Лондон был горнилом подобных стилистических преобразований и изобретений – правда, ни одно из них не шло в противоречие с традицией. Рой Портер называет этот период «бабьим летом»^[302], имея в виду все туманные и ностальгические смыслы данного выражения: «Трамваи величаво плыли сквозь желтый густой туман; жители Ист-Энда выбирались на попойку в паб и на уборку хмеля в августе; довольные жители пригородов… ухаживали за травяными бордюрами… мюзик-холл доживал свой век в Hackney Empire и Deptford Empire… Пиком процветания Лондона как цельного, безопасного, безмятежного города стала коронация Елизаветы II в 1953 году, когда на украшенных гирляндами улицах развернулось всенародное празднование»^[303]. Это Лондон в сепиийных тонах детских воспоминаний, настоящий райский уголок, предварявший, как некоторые выражались, дьявольские десятилетия сексуальной эмансипации, глобального кризиса и социальной дезинтеграции. Однако на протяжении 1950-х годов тревожное предчувствие современности становилось все отчетливее. Портер отмечает, что прецедент для более напористой колонизации Ричардом Сейфертом^[304] городских панорам, силуэт которых складывался в XVIII–XIX веках, был создан застройщиком Чарльзом Клором – он в 1956 году сравнял с землей несколько блокированных домов в стиле Регентства на Парк-лейн, чтобы расчистить место для отеля «Хилтон». Когда высотные дома заслонили собой шпили церквей, новые представления о морали пропитали черствый, не порывавший связи с Викторианской эпохой, официоз столичной культуры, что привело к появлению «редкого альянса между молодежной культурой и коммерцией, аристократическим стилем и новым популизмом». Этот «глоток свежего воздуха» ярче всего проявлялся в трансформациях мужской одежды, и основная задача настоящей главы – проследить, как происходили эти трансформации. С временной дистанции в десять лет популярный историк Гарри Хопкинс мог позволить себе оценить последствия, которые имело для общества возрождение лондонского мужского стиля, чья экспрессия и экзотичность, кажется, стала столь же неотъемлемой частью послевоенного ландшафта, как новое сочетание листового стекла и стали, потеснившее «освещенную веками традицию карниза и лепнины, фронтона и колонны»:

Случилось так, что краткая и вялая вспышка интереса к моде у молодых светских мужчин Вест-Энда в 1948 году… робкий ответ дамскому стилю «нью-лук»… распространилась на другой берег Темзы, где этот стиль, будучи доведен до крайности и намеренно высмеян, стал определять принадлежность к тем, кого газеты вскоре окрестили «неоэдвардианцами». Но, наверное, наиболее примечательно то, что костюм тедди-боев был проявлением не до конца оформившегося, не выраженного напрямую радикализма. <…> Этот костюм, как бы не до конца отдающий себе отчет в своей скандальной природе, был придуман, чтобы показать, что представители низших классов могут быть так же надменны и так же обучены манерам, как и задаваки по ту сторону Темзы. <…> Важнейшая особенность этой одежды… ее соотнесенность с английской классовой системой и цена, которая… могла превысить сотню фунтов. <…> В те годы тедди-бои завоевывали район за районом, давая работу каждому портному и парикмахеру, который был достаточно проницателен, чтобы «потрафить парням». Однако затем… эта мода уступила место… более мягким, благородным, чрезвычайно пестрым итальянскому и континентальному стилям, которые, похоже, предвещали создание открытого общества и способствовали ему. И в Англии, где мужская мода всегда была одной из «непреложных» вещей – аристократическая по природе, построенная на страхах, обставленная запретами, – казалось, ничто больше не будет прежним^[305].

Этика изобилия

Предложенный Хопкинсом взгляд на происхождение моды «тедди», которая началась с капризов мейфэрских плейбоев из высшего общества и была подхвачена в бедных районах Южного и Восточного Лондона, на символическое значение этой моды как формы социального протеста и на ее скорую коммерциализацию в руках растущего сектора розничной торговли, который подстраивался под желания подростков, – был подхвачен социологами и историками массовой культуры. Журналисты, ученые и гуру стиля получили возможность наложить на довольно нескладного, обладающего иным чувством стиля подростка свои представления, согласно которым тедди-бой оказывался в центре самых разнообразных дискуссий: от споров о кризисе традиционных ценностей рабочего класса, о неизбежности криминала в эпоху роста государственного благосостояния, вплоть до обсуждений усредняющего влияния американской культуры и новых форм подросткового потребления. Можно сказать, что, соревнуясь, кто вычитает более глубокий смысл в укладке, позе или крое пиджака, критики преуспели лишь в том, чтобы низвести изменчивую и неуловимую манеру одеваться до роли довольно общего и приземленного симптома социальных изменений – как правило, получавших негативную оценку. Такая интерпретация истории превращает тедди-боев в первую в череде субкультур, принявших на себя сокрушительный удар культурной аналитики конца ХХ века – как подростковый стиль, который в постмодернистском мире возмещает отсутствие старых философий и религий.

Данная глава не ставит своей задачей навесить на истощенное тело нового эдвардианца очередную интерпретацию. Гораздо более важной, в свете поспешно утвердившегося мнения о тедди-бое как о простоватом реакционере и расисте, представляется деликатная археология: извлечение забытых и похороненных в уличной пыли и среди исследовательского сора мимолетных поз и образов. Тедди-бой – действительно заметная фигура в послевоенной общественной жизни, его внешний вид и поступки немедленно становились пищей для газетных корреспондентов, фотографов Picture Post, радикальных и популярных режиссеров и даже криминалистов. Но в погоне за объяснениями были потеряны или обойдены вниманием его связи с местом, призрачный статус очередного лондонского мифа и его зависимость от современной ему модной и социальной инфраструктуры. Будучи обнаруженными, эти направления могут прояснить, как сложилась устойчивая репутация Лондона как места, на улицах и в молодежной среде которого тестируются на прочность модные границы.

Препарировать стиль тедди-боев в лекционном зале начали еще даже до того, как о его смерти официально сообщил Колин Макиннес, хроникер новых молодежных культур, в своем эссе «Опрятный прикид»^[306], где написал, что «карикатуристы (а даже лучшим из них стоит разуть глаза) все еще рисуют старых стереотипных тедди-боев; однако сегодня пример оригинального, доведенного до чистого абсурда стиляжничания можно встретить разве что в глухой провинции (в последний раз я видел одного такого в забегаловке Горинга-на-Темзе)»^[307]. Первый классический труд, посвященный этой моде, – книгу «Уязвимые обидчики» – в 1961 году написал социолог Тоско Файвел. Он видел корни британского стиля тедди-боев в возникшем в конце 1940-х годов у портных с Сэвил-роу желании «вернуть себе лидерство по пошиву мужской одежды», связывая его с «немного показным бунтом», организованным «молодыми денди, которые прогуливались по послевоенному Вест-Энду в удлиненных пиджаках, зауженных брюках, закрученных котелках… восставая… против презираемого нивелирования социальных различий, насажденного лейбористами и новой американизированной массовой культурой». Файвел писал, что к 1950 году «эдвардианский стиль в своем расцвете вдруг совершенно неожиданно перекинулся на рабочих Южного Лондона по другую сторону Темзы, где его преувеличенность, напоминавшая о мюзик-холлах, стала очень популярной у молодежных банд и мелких преступников». С этого момента одежда начинает символизировать отказ от «респектабельности» в пользу легкодоступных удовольствий жизни на грани беззакония^[308]. Файвел на основе этого символизма строит серьезные выводы и связывает прическу в стиле Тони Кертиса, узкие галстуки-«селедки» и криперы на креповой подошве, которые он позже видел на хулиганах, терроризировавших его родной Северный Лондон, с общим обеднением гетто и отказом от так называемых «традиционных» ценностей ради эгоистического культа личности и мимолетных удовольствий. Из окна второго этажа своего маленького домика он наблюдал картину упадка:

Каждую субботу и воскресенье до темноты… я видел маленькие темные фигурки мальчишек и подростков… они собирались по двое, трое или большими компаниями… все – в одинаковых костюмах тедди-боев. Все они… удирали в одном и том же направлении, в сторону больших улиц между крупными железнодорожными станциями, в грязный район сходящихся улиц и больших толп, магазинов, кинотеатров, забегаловок и ярких огней (в эстетическом отношении это ужасная дикость, но для мальчиков в этом, очевидно, была настоящая Жизнь с большой буквы). Иногда я думал о том, что можно действительно увидеть социальное болото, по которому они бродили. На севере рядами улиц лежали трущобы XIX века, где зияли дыры от бомб, упавших 15 лет назад… теперь они подлежали сносу и потому стремительно приходили в упадок, подобно самому образу жизни… вместе с памятью о стоптанных порожках, темных коридорах, о матери у кухонной раковины, об отце, снявшем пиджак и сидящем на кухне с газетой… <…>

Для мальчишек… не имело никакого значения, что на задворках этого района – лишь пустые склады, грязные уличные рынки и захудалые меблированные комнаты. На больших улицах подростки чувствовали себя так, будто погружались в успешную жизнь… которую демонстрировали витрины сетевых магазинов, набитых радиоприемниками, телевизорами, проигрывателями. <…> Такой Лондон, щедро предлагающий удовольствия тем, у кого есть деньги, был единственным авторитетом, который они признавали. Дом и работа значили для них очень мало»^[309].

Файвел был исполнен благих намерений, как и полагается викторианскому филантропу; в качестве примера разрушительного влияния городской модерности, и в особенности капитализма, он приводил подробную опись трат на одежду и другие наслаждения, которые совершали омрачавшие его вечера малолетние правонарушители, классификацию мест, где они проводили свой досуг и анализ их социальных предрассудков. Его перо (вероятно, было в этом что-то циничное) с упоением живописало фактуру изображаемой жизни, однако он игнорировал материальные свидетельства, из которых, собственно, складывается стиль (очевидно, считая их безвкусными и непривлекательными). Так, атрибуты дендизма рабочего класса, хоть и выделялись на фоне остальных ценой и визуальным эффектом, были лишь символом ложного сознания, наивной веры в то, что консюмеризм способен преобразить скучную действительность. Более того, эта иллюзия была так убедительна и так быстро распространялась, что Файвел считал своим долгом показать ее глобальные последствия – в масштабах от СССР до США. Лондонская культура для него была просто локальным примером городской культуры, страдающей от повсеместной и грубой пошлости.

Более поздние ученые, исходящие из понимания культуры как практики, имеющей конструирующую и медиирующую роль, а не как универсализирующего инструмента оценочных суждений, смотрели на феномен тедди-боев менее предвзято. Тексты, вошедшие в сборник «Эпоха изобилия», составленный Богданором и Скидельски, в том числе эссе Пола Рока и Стэнли Коэна о тедди-бое, куда охотнее признают, что одежда и материальная культура могут способствовать нормированному развитию самоидентификации, а не только искажать какие-то старые представления об аутентичности. Все же, явно пестуя романтический идеал рабочего-бунтовщика, Рок и Коэн практически заместили одно пристрастное представление другим. Они ставили задачей продемонстрировать, что тедди-бои были в равной степени продуктом газетной истерии, ложных журналистских интерпретаций и коммерческих и социальных соглашений, уравнивавших в отношении манеры одеваться представителей Вест-Эндских группировок и жителей трущоб. В конечном счете они исходят из того, что образ правонарушителя, предлагаемый реакционными журналистами, и исповедуемые взгляды и воззрения имели своего реального владельца, воплощенного, по их мнению, в наиболее убедительной и оригинальной форме в обитателе трущобных улиц Ламберта, нежели одиозных баров Мейфэра. В своем чрезвычайно влиятельном исследовании, опубликованном в конце 1970-х годов, когда панк требовал, а тэтчеризм обещал преобразить социальный ландшафт, Дик Хебдидж, выискивая скрытые противоречия в стилях британских субкультур, придерживался сходной точки зрения на музыкальную и модную традицию и объяснял вкусы белых мужчин из рабочего класса довольно утопической симпатией к «аутентичной» черной массовой культуре, восходящей еще к модернизму начала 1960-х. Хебдидж видел в тедди-боях, «твердолобых пролетариях и ксенофобах», лишь деградацию и отказ от «настоящих» корней рок-н-ролла^[310].

Джеффри Пирсон язвительно высказался на тот счет, что исследователи будто сговорились между собой использовать субкультуры для пропаганды и чтения нотаций. Их потуги, по его словам, «были удачной метафорой социальных преобразований. <…> Явление ослепительных детей войны в пиджаках тедди, которое сочли признаком грядущего изобилия без ответственности и материализма без корней, состоялось как никогда кстати». Впрочем, «как прежде, так и теперь не принято говорить о том, что стиль тедди-боев и их манера держаться вовсе не были чем-то из ряда вон выходящим. К примеру, их чувствительность к неприкосновенности границ и готовность отстаивать свою территорию с боем станет более понятной, если считать ее не внезапным отступлением от традиций, а частью более ранней традиции жизни банд в рабочих кварталах. Тедди-бои в принципе заимствовали большую часть своего культурного инвентаря, который считался уникальным, у более ранних молодежных культур. <…> Очевидно, что конвенциональная история о внезапном появлении „богатых“ и „американизированных“ тедди-боев, не имеющих себе равных, – это… очень серьезное искажение действительности»^[311].

С точки зрения Пирсона, феномен тедди-боя необходимо изучать, исходя именно из понятия о «чувствительности к неприкосновенности границ», поскольку с точки зрения географии своего времени, а также в более концептуальном смысле фигура тедди-боя привлекательна и интересна только за счет своего положения на границе севера и юга, центра и периферии, респектабельного и опасного Лондона, за счет того, что появилась в момент перехода от довоенных к послевоенным социокультурным установкам, и за счет своей способности преодолевать столичные классовые, расовые и гендерные разграничения. Во времена своей славы фигура тедди-боя и те возможности, которыми располагали разбомбленные районы рабочего Лондона для эротических приключений и самотрансформации, привлекали внимание таких разных богемных писателей и художников, как Колин Макиннес, Джон Минтон и молодой Джо Ортон. Денди-пролетарий стал «романтическим» героем этих мест, привлекательной фигурой, посредством которой можно было рассказать обо всех желаниях и устремлениях, которые существовали в форме городских легенд. Изменчивая идентичность этого обитателя окраин настолько зависит от исторических, художественных и пространственных условий, что, прежде чем предпринять хоть на что-то претендующую попытку объяснить его трудно поддающуюся анализу деятельность, следовало бы вернуться на место совершенного им «преступления».

Мы парни из Ламбета

Когда режиссер Карел Рейш и оператор Уолтер Лассали в фильме «Мы парни из Ламбета» 1958 года создавали трогательную картину жизней и мечтаний членов молодежного клуба в Южном Лондоне, они сознательно пытались избегать оценочных суждений и предвзятых мнений о своих героях, которыми грешили социологи и культурологи. Это один из самых длинных фильмов, снятых Рейшем и группой молодых кинематографистов в рамках движения «Свободное кино», в котором оспариваются господствующие в кинематографе и в обществе в целом представления и делается ударение на социальной ответственности творца и на свободе от искажений, обусловленных коммерциализацией. Что более важно, целью подобной манеры съемки, предполагавшей «непредумышленную» непосредственность, была визуальная и эмоциональная живость, которая должна была побуждать к самовыражению всех участников процесса – автора, героя и зрителей, – заставляя их осознать поэтичность повседневности. Оставив тяжеловесный идеализм, который по современным стандартам казался невозможно наивным, Рейш нежно вспоминает о буднях и забавах стремящихся произвести модный эффект тинейджеров из рабочего класса из Кенсингтона (район Ламбета), показывая общество в состоянии перехода от семейных обязательств и карьерных устремлений старшего поколения к более гибким сетям дружбы и удовольствий, которые предлагает современный город. Еще более удивительно то, что в фильме описывается повальная мода на тедди-боев, которая влияла на жизнь и формировала спрос. Это совсем не мрачные, опасные герои кошмаров Файвела и не фанатичные хулиганы Хебдиджа. В фильме Рейша тедди-бои играют в дворовый крикет, флиртуют с девушками из клуба, обсуждают цены на одежду, кривляются по углам танцпола, едут на велосипедах на школьную линейку или на первую работу; неотразимые в своих узких галстуках и остроконечных ботинках, под (слегка неуместный) аккомпанемент современного джаза, они представляют городскую жизнь в более ярких тонах, полную надежд и уверенности в себе. А вот другие портреты Южного Лондона были не такими лестными. Десятью годами ранее, в конце 1940-х годов, в одном из социоэкономических исследований Лондона после «блица», Гарри Уильямс описал район, истерзанный духовной нищетой и ужасной апатией. «Уродство, – утверждал он, – главное, что мы увидели там, уродство и усталость. Бледные и изможденные лица женщин, которые удрученно копаются в уцененном хламе, неестественно молчаливые дети, угрюмые и отрешенные мужчины – такого не было даже в худшие годы войны»^[312]. Этот риторический подход к нищете недалеко ушел от обезличивающих рассказов о бедняках Ист-Энда, которые были характерны для травелогов конца XIX века. Уильямс брал тот же пренебрежительный тон, что и Мэйхью, Бесант и Бут для описания убогих товаров бесчисленных уличных рынков, отличавших территории отщепенцев за два или три поколения до того. Он полагал, что дело совсем не в нехватке средств, а в том, что «безвкусный» ассортимент и отсутствие интереса к трате денег лишали процесс потребления всякого удовольствия, которое было бы знакомо заезжему журналисту из среднего класса. Еще более шокирующим было очевидное отсутствие чувства собственного достоинства, которое проявлялось на телесном уровне: «В целом это – жалкое зрелище. Несколько хорошеньких и ладно сложенных девушек – женщины здесь выглядят заметно лучше мужчин – и атлетических юношей могут привлечь внимание – но вглядитесь в толпу. Сутулые плечи, хилые ноги, впалая грудь, плохое зрение… больные зубы… слабая конституция… серые лица. <…> Полюбуйтесь сами»^[313]. Хотя Уильямс явно выбирает самые нелестные формулировки, чтобы выразить осуждение, его неприязненная реакция позволяет понять, почему в «чужеродной» фигуре тедди-боя наблюдатели, ожидавшие увидеть на унылых улицах по другую сторону Темзы только признаки безрадостного смирения, видели угрозу. По составленной им карте грязных рынков и безвкусных магазинов можно понять, где щеголи пополняли свой гардероб и что представляла собой та уличная «сцена», на которую они являлись. Это была давно существующая культура перекрестков и толпы, возвышенные и строгие декорации, на фоне которых происходило грубое попрание моды.

То же беспокоило и участников опроса общественного мнения, проведенного в том же 1949 году и ставившего задачей зафиксировать привычки «проблемной» молодежи в сходных с описанными выше бедных лондонских районах. Язык опроса еще свободен от газетных представлений о тедди-боях, так что замечательным образом в описаниях одежды и состояния юных членов банд не найти привычных отсылок к аристократической или вест-эндской манере одеваться, вместо этого отмечается влияние Голливуда, а в характеристике совокупного внешнего вида, который во всех других отношениях соответствовал манере щеголей-аристократов Мейфэра, используются локальные отсылки. Вызванные скукой, бессмысленные деструктивные проявления обыкновенно ставились в один ряд с изменениями вкусов в одежде, позволяя постигнуть разбомбленный и ощеренный городской ландшафт, в котором непременно отмечалось присутствие жестокости:

Два молодых человека возрастом около 18 лет стоят у дверей молочной лавки. Они делят между собой пустые молочные бутылки из большого ящика и швыряют на дорогу, пока не разобьют их все… перебегают дорогу и присоединяются к группе юношей, насчитывающей 15–16 человек. Большинство из них одеты очень кричаще – в полосатые фланелевые брюки и пиджак с поясом наподобие шлафрока, большой, завязанный свободным узлом одноцветный галстук, а на некоторых надеты широкополые, на американский манер, трилби. Еще одной характерной чертой для большинства из них являются длинные бакенбарды^[314].

Обычный костюм таких юношей, пиджак с поясом, свободные фланелевые брюки, яркий галстук и экстравагантная шляпа – явно были данью уважения бессмертному стилю гангстерских фильмов, которые вдохновляли британских подростков задолго до войны и далеко за пределами Лондона^[315]. Конечно, такой внешний вид придавал некоторую убедительность развязным завсегдатаям танцевальных залов в глазах широкой публики, а свободные и колышущиеся ткани одежды хорошо подходили для того, чтобы позировать на перекрестке ссутулившись, засунув руки в карманы и подняв воротник^[316]. Более специфическим для лондонской рабочей среды было использование слов «спив», или «фарцовщик», и «даго» для обозначения тех, кто щеголял кричащими аксессуарами, сочетал элементы вечернего и повседневного стиля и был одержим – что расценивалось как «изнеженность» – своей прической:

Три молодых человека, похожих на фарцовщиков, зашли внутрь, все – в серых фланелевых брюках и пиджаках, напоминающих шлафроки. Двое в белых рубашках и ярких галстуках с узором пейсли, а третий – в великолепной рубашке с отложным открытым воротником. Все внимательно следят за прической – у них длинные, завитые локоны, у двоих обильно смазанные воском прически в стиле «бостон» с остриженным затылком^[317].

Как и тедди-бои, их предшественники «фарцовщики» были частыми героями карикатур, однако в этом случае по гротескному рисунку было видно, что художники знали прототип – как правило, карикатура удачна, если в основе лежит живое наблюдение. Гарри Хопкинс считал их вездесущее присутствие в жизни нации «абстрактным». Фарцовщик был «героем современной моралите. У штатных карикатуристов быстро сформировался конвенциональный образ… острые плечи, осиная талия, поразительный галстук и хриплый шепот из-под прикрытого ладонью рта: „Чулки“»^[318]. Во время войны и в первые годы государства всеобщего благосостояния фарцовщики игнорировали правила (им удавалось обойти карточную систему за счет того, что они имели доступ к предметам роскоши с черного рынка), и за счет этого само их кричащее обаяние воспринималось как табу. Как и у тедди-боев, территорией фарцовщиков были рынки, пабы и подворотни бедных районов Лондона, а их жестом был жест прихорашивания^[319]. Однако тогда как для фарцовщика объектом подражания был обаятельный усатый певец-латиноамериканец, а ухоженная внешность помогала ему исполнять свои профессиональные обязанности, включавшие мошенничество и обольщение покупательниц, тедди-бой был более горд и самолюбив и использовал целый арсенал средств, направленных на поддержание стиля, который помогал ему оставаться в центре внимания без видимых на то оснований. Как отмечает Файвел, прическа тедди-боя «была предметом особой гордости и объектом особого внимания хозяина; она требовала посещения особых цирюльников и использования сушилок и сеток для волос и стоила от 7 шиллингов 6 пенсов до 15 шиллингов – серьезные издержки для молодого наемного рабочего»^[320].

Так, к 1949 году образ тедди-боя, хотя в опросе общественного мнения так его еще не называли, уже стремительно формировался (на уровне внешнего вида) как специфический стиль лондонского рабочего класса: его англо-ирландские ассоциации и связь со стилем кокни противопоставлялись вкусам итальянских и мальтийских банд, ориентированным на континент или Америку. Хотя тедди-бой много заимствовал от стиля фарцовщиков, который Колин Макиннес придумал называть american drape («с американской драпировкой»)^[321], описывая, как он «в конце 1940-х годов взорвал Чаринг-кросс-роуд и стал первым бунтом андерграунда против униформы военного времени, дерюги и вообще представлений того времени об английской мужской одежде», их собственный стиль был куда более контекстуальным, рассчитанным на то, чтобы подчеркнуть различия, и потому еще более радикальным^[322]. Вместо того чтобы черпать представления об отточенной респектабельности из кинофильмов или копировать лестный образ американского солдата, тедди-бои искали неоэдвардианский стиль вокруг себя, в серой копоти гетто, на неестественных фотографиях стрижек, между баночками с бриллиантином, которые пылились на витринах цирюлен, выходящих на оживленные улицы, или в бесчисленных однотипных объявлениях от портных, сообщавших, что они с легкостью заузят брюки по последней моде^[323]. Их модный бунт против общепринятого порядка вещей был настолько ограниченным, что по иронии эта борьба ламбетской молодежи лишь крепче привязывала ее к дому. Краевед Мэри Чемберлен вспоминает, что в культуре рабочего класса к югу от Темзы поощрялось внимание к внешнему виду и различиям, тешившим эго, что так удачно передавал костюм тедди-боев:

В этих странных землях не было и следа «монотонности» или «однообразия». Это было поле боя, в котором попирались и защищались разные классы и статусы. Все имело значение: берете ли вы стирку на дом, ходите ли в ломбард, начищены ли ваши ботинки и цела ли ваша одежда. Важно, пили ли вы чай из блюдца, накрывали ли на стол или неделями не стирали занавески. Важно потому, что из ритуалов и воспитания складывалась личность, они определяли различия жителей соседних районов, то, каким образом обходить и противостоять угрожавшей нищете, поджидавшей за каждым углом рабочего квартала^[324].

За пределами Мейфэра

Журналист и бонвиван Дуглас Сазерленд писал, что, вернувшись в 1945 году в Вест-Энд, он нашел модное дело в таком же плачевном состоянии, с которым Гарри Уильямс столкнулся в Ламбете. Казалось, унизительное нормирование одежды было затеяно специально, чтобы препятствовать любому, кто попытается влиться в послевоенное общество. Сазерленду это, впрочем, удалось, благодаря мастерской адаптации некоторых старых вещей, ранее принадлежавших знакомому, вращавшемуся в шоу-бизнесе:

Два костюма я, не без некоторой робости, отнес в самое элегантное портновское учреждение, к Kilgour, French and Stanbury, что на Довер-стрит. И так получилось, что между ветхими костюмами Лондона я внезапно превратился в лучше всех одетого модного льва – так велик был талант господ Килгура, Френча и Стенбери. К тому же было забавно, в ответ на завистливые расспросы знакомых касательно секрета моего великолепного наряда, показывать им бирку на внутреннем кармане пиджака, где сохранилось имя мистера Оскара Хаммерстайна^[325].

Эта уверенная приблизительность стиля, достигнутая благодаря тому, что автор обладал привилегированным доступом к элитным портновским товарам, а также благодаря негласному заимствованию из мира богемы, пытавшейся скрыть свою нищету, демонстрирует, какие движущие силы действовали в модном Лондоне конца 1940-х годов, способствуя успеху эдвардианского имиджа и его вариаций как у представителей высшего общества, так и в авангардных кругах. Стесненные обстоятельства, довольно эпатажное пренебрежение нормами общества и морали, ностальгия по неторопливой жизни в довоенной сказке диктовали дресс-код, в свою очередь, жестко контролировавшийся, невероятно нахальный, часто обманчивый и потому довольно трагический. Гуляя по одиозным пабам в подворотнях Кенсингтона и Челси, посещая клубы, где после обеда собирались аристократы, чтобы пропустить стаканчик на площади Шеперд-маркет в Мейфэре, и клуб для избранных Thursday в Фитцровии (членами которого были принцы, актеры, художники, светские фотографы и литературные редакторы) в конце 1940-х годов, Сазерленд пополнял свою богатую коллекцию аристократичных мошенников и неудачников – их причудливые портреты стали прелюдией к появлению модного образа, которому театральность и обман также не были чужды. В Найтсбридже The Star Tavern за площадью Белгравия был типичным местом, где собирались «богатые и безрассудные прожигатели своего наследства и прочая публика, те, чье финансовое положение было менее впечатляющим, но кто тем не менее стремился произвести впечатление молодого светского льва хорошего происхождения… Объединяла их определенная туманность происхождения и привычка настаивать, что они получили образование в привилегированной закрытой школе для мальчиков. А кроме того – любовь к костюмам с Сэвил-роу и к выставлявшимся напоказ побрякушкам, как, например, часы от Cartier, золотые зажигалки и новоиспеченная двойная фамилия»^[326].

Сэвил-роу, чьи искусные наряды ценой любых усилий оказались на плечах привилегированных белгравских ленивцев, героев Сазерленда, стояла особняком как центр более представительного ренессанса. Из окрестностей Олд-Бонд-стрит можно было наблюдать, как перед самым началом войны здесь разрасталась собственная модная промышленность, роскошью спорившая с парижской. Модная журналистка Фрэнсис Маршалл писала о том, что осталось от нее к 1944 году, и замечала, что «самые знаменитые модные магазины расположены в пределах небольшого пространства в Вест-Энде, в основном на Брутон-стрит и Гросвенор-стрит. Это и салоны, искусно украшенные по последней моде зеркалами, сверкающими люстрами, обивкой из атласа и барочными узорами, и магазинчики едва ли просторнее тесного чердака на последнем этаже дома на Брук-стрит»^[327]. С переездом Харди Эмиса на Сэвил-роу и продолжающимся после войны развитием Объединенного общества лондонских модельеров сдержанная гламуризация этого квартала Вест-Энда продолжилась, и хотя все в основном было сосредоточено на торговле очень английской и крайне аристократической женской модой, на характере его улиц сильно сказалось растущее значение моды мужской – не в последнюю очередь благодаря влиянию классической техники пошива на стиль и «посадку» лондонской моды, но также и через скрытую бизнес-культуру, связанную с миром портного. В 1953 году Британская ассоциация внутреннего и въездного туризма^[328] выпустила шопинг-путеводитель по столице, в котором утверждалось, что «Бонд-стрит в Лондоне – то же самое, что Рю де ла Пэ в Париже, но с одним отличием: Рю де ла Пэ – широкая и претенциозная улица, которая отличается… большим самомнением, тогда как Бонд-стрит, кажется, озабочена лишь тем, как остаться в тени»^[329]. Благовоспитанность костюмов с Сэвил-роу придавала определенную сдержанность району, и хотя их абслютное совершенство во всем вплоть до последней детали сомнению не подвергалось, любое отступление от этих качеств невозможно резало глаз. Костюм, символ традиции, прочно держал свои позиции как определяющий качество британскости в послевоенный период. Арчибальд Аллон, автор, писавший о портновском ремесле, в 1949 году рассуждал, что «в век головокружительной индустриализации приятно сознавать, что хотя бы одно ремесло сохраняет свои позиции в общей системе вещей – и остается таким же важным, как и раньше. Действительно, ремесло портного стало не просто способом заработка: оно превратилось в непреложную часть британского образа жизни»^[330]. В определении вестиментарной британскости Лондон играл решающую роль. В статье, опубликованной в одном сборнике с текстом Аллана, Р. Дж. Пескод отдает заслуженную дань уважения превосходству вест-эндской техники кроя, которая еще в XIX веке отделяла одежду верхушки общества от провинциальных стилей для среднего класса. То, что костюм родом с Сэвил-роу, можно было определить по ряду факторов, в числе которых – просчитанная точность в проработке швов, стрелок и вытачек, высококачественные ткани и свободная легкость в носке; и хотя в новом веке различия стало сложнее заметить, наметанный глаз ремесленника или проницательного покупателя мог уловить «трудноопределимую разницу. От костюмов с нынешнего Вест-Энда исходит какое-то ощущение искусности, благодаря которому он превращается в бесспорную Мекку хорошего пошива»^[331]. Пескод, не смутившись трудностями, предпринял попытку дать конкретное определение тому, что означало качество в рамках конкретного стиля. Однобортный жилет отличался «узкими плечами, глубокими проймами и достаточно длинными концами». Однобортный повседневный пиджак отличался «элегантностью контура» и «удобством». «Умеренно обозначенная талия, довольно прикрытые бедра. Умеренный припуск». Наконец, парадный вечерний костюм считался самым лучшим товаром с Сэвил-роу. «Никакой другой наряд… не скажет так много о мастерстве закройщика… лучшие вечерние платья были созданы в домах Вест-Энда, и Лондон гордится этой работой. Главные элементы стиля, которые стоит взять на вооружение, – длинные широкие лацканы и сужающаяся нижняя часть»^[332].

Хотя элементы костюма с Сэвил-роу были по своей природе консервативны и включены в старую традицию сдержанности, очевидно, что в 1949 году они были подкорректированы так, чтобы соответствовать той версии нео-эдвардианского стиля, который бытовал в аристократической среде и для которого было характерно небольшое преувеличение. По редакторским колонкам и письмам в редакцию журнала Men’s Wear можно проследить за тем, как аристократический нео-эдвардианский стиль реагировал на искусственно созданный дефицит текстиля и отвечал желанию выделиться из толпы и подчеркнуть свою индивидуальность, которое у представителей полусвета и кругов, близких к правящим, было не меньшим, нежели у молодежи из рабочего класса, чей мир ограничивался мостом Ватерлоо или Майл-Энд-роуд. В 1947 году разочарование в строгой экономии стало предметом беспокойства. Заметка под сенсационным заголовком «В пассаже Burlington в Вестминстере пижамы по 11 шиллингов» сообщала:

«Ист-Энд добрался до Вест-Энда». Так представитель «Noble Jones, трикотаж и белье» в престижном пассаже Burlington, в Вестминстере, объясняет появление на витринах Вест-Энда линий, чья цена значительно уступает привычной. В знаменитой торговой артерии репортер Men’s Wear видел практичные пижамы за 11 шиллингов, галстуки по 4 шиллинга 6 пенсов и рубашки по 9 шиллингов 11 пенсов. <…> «Больше ничего не достать, – сказал ведущий продавец. <…> Это абсолютно безвыходная ситуация. Люди со вкусом такое не купят, но это единственные товары, которые нам сегодня привозят»^[333].

Пять лет спустя угроза нормирования одежды растаяла, и возрожденный светский распорядок жизни потребовал от мужчин, находящихся на грани экстравагантности, большей торжественности и внимания к тому, как подать себя. В одном из апрельских номеров Men’s Wear за 1952 год можно встретить заголовок: «Теперь мужчины из ресторанов Вест-Энда разбираются в вечерней одежде, утверждает Беркли Вест, модный критик Men’s Wear». Статья рассказывала:

18 месяцев назад лондонский отель «Савой» запретил посетителям появляться по вечерам без смокинга или фрака. По прошествии шести месяцев запрет был снят. Эта попытка восстановить довоенные стандарты в одежде потерпела неудачу… отчасти потому, что была предпринята слишком скоро после конца периода нормирования; а отчасти потому, что было нецелесообразно распространять требование на иностранных гостей. <…> Теперь только в некоторых отелях, ресторанах и клубах Вест-Энда сохраняются такие строгие требования. Возможно, это объясняется тем, что мужчины Вест-Энда вполне добровольно наряжаются к ужину, даже когда их не сопровождают дамы… <…> То же и на частных вечеринках, мужские наряды привлекают к себе внимание… большее, нежели женские платья. Мужские образы на вечеринке, которую испанский маркиз Пардо де Сантаяна устроил в своей квартире на Гайд-парк-гейт, были столь выдающимися, что о них написали в нескольких потребительских газетах. Причиной в данном случае послужили цветные расшитые жилеты, надетые под однобортные смокинги»^[334].

На протяжении всего 1953 года в Men’s Wear продолжали торжествовать по поводу возвращения парадного платья и радоваться за тех предпринимателей, чей бизнес был построен на торговле аксессуарами и кому такая мода принесет выгоду. Для журналистов расшитый жилет и подвернутые манжеты были символом принадлежности к элите, хотя к осени эта тенденция распространилась на более широкую аудиторию. В октябре был выпущен долгожданный «зрелищный фильм студии Path? в „техниколоре“, посвященный одежде звезд спорта, театра и радио». В Men’s Wear сообщали, что «четырехминутный художественный фильм „Светский лев“… привлечет внимание миллионов кинозрителей к мужской одежде… которая не изготовлена по стандартному образцу, а разработана и исполнена из соображений как удобства, так и внешнего эффекта. <…> Фильм, который снимался в музее Виктории и Альберта среди настоящих сокровищ прошлого, рассказывает, что… яркий мужской костюм ушедшей эпохи не уступил место облачению, в котором нет ничего творческого, а, скорее, был усовершенствован в соответствии с новыми, современными концепциями стиля»^[335]. Шоу-бизнес и пример знаменитостей, обладавшие сглаживающим эффектом, оказались решающими в популяризации и, до некоторой степени, нейтрализации мужского образа, который угрожал скатиться в одиозность и наигранность, поскольку в своем театральном воплощении неоэдвардианский стиль вскорости стал восприниматься как знак вырождения. Наиболее жеманные владельцы костюма с Сэвил-роу сохраняли верность жизненной философии дендизма, в рамках которой расположение пуговичных петель и высота воротничка рубашки могли свидетельствовать об изысканной сдержанности и отрешении от рутинных хлопот современной жизни. Сесил Битон и Кеннет Тайнен прославили ключевых представителей «эдвардианства» в альбоме «Persona Grata», изданном в 1953 году. На одной из фотографий Битона изображен эталонный эдвардианец – небрежно откинувшийся на кушетку театральный предприниматель Хью «Бинки» Бомон. Тайнан описал его в своей язвительной прозе:

Сорокатрехлетний Бомон… серый кардинал английской драмы. Из соображений самозащиты он стал загадкой, и это ему к лицу, он никогда не был экспрессивен и избегал личного обогащения и прихотей, полагающихся победителю. <…> Его манеры безукоризненны, он сияет, но не самодовольством, он ярок, но без популизма; его жесты мягки и неброски, они нежно гипнотизируют… во время разговора он курит – жадно, но спокойно, не делая нервных затяжек. <…> Единственное, что в нем есть от денди, – это манера держать сигарету между средним и указательным пальцем и носить на мизинце кольцо с печаткой. Его манера речи ленивая, чеканная, его голос близок к тенору, он сглаживает формулировки, точно шелковые рубашки. Его любимое слово – «ужасно»^[336].

Так, телесность Бомона выдавала в нем денди наравне с манерой одеваться – мягкость его голоса замещала роскошь шелковых рубашек. Вероятно, такого исхода и следовало ожидать для вестиментарной практики, которая утратила свою эффектность в тот момент, когда в молодежном сегменте рынка развернулась масштабная кампания по торговле изысканностью, современностью, возмущением и прочими атрибутами, ранее принадлежавшими узкому дендистскому кругу. В таком случае различие должно проводиться не по тому, как сидел костюм, а по тому, как он носился. Как писал популярный журналист Ник Кон почти двадцатью годами позже, «эдвардианский образ… был в моде примерно до 1954 года, когда его переняли и исказили тедди-бои, дискредитировавшие его настолько, что даже гомосексуалисты стыдились так ходить. Что может быть ироничнее: «эдвардиана» зарождалась для защиты высшего общества, а в итоге спровоцировала первую взрывную волну увлечения модой среди рабочих»^[337]. В подтверждение тому Men’s Wear предпринимал беспокойные попытки вернуть себе ту портновскую фортуну, которую прибрали к рукам хулиганы. В большой статье из октябрьского номера за 1953 год обсуждалась семантика костюма: каким образом отделить вестиментарное наречие головорезов южного Лондона от общепринятого выговора Сэвил-роу. В июле того же года одно дело о нанесении телесных повреждений колющим предметом в парке Клапхэм Коммон вызвало интерес в прессе – в основном из-за одежды обвиняемых. С судебного процесса в октябре The Daily Mirror сообщали о главаре банды: «Он из кожи вон лез, чтобы выглядеть как денди. Как и большинство его подельников, он тратил почти все деньги на кричащие наряды и прямо перед убийством одолжил у дяди 12 фунтов на костюм. <…> Этот человек скрывал собственную природную трусость под… одеждой гуляки»^[338]. Хотя в газетах не упоминалось слово «тедди-бой», в Men’s Wear распознали и попытались опровергнуть намек на возможную связь:

На недавнем процессе… в Олд Бейли упоминались юноши в эдвардианских костюмах, из-за чего может создаться впечатление… что этот стиль был взят на вооружение молодыми людьми из тех, что толпой разгуливают по улицам. Но проведенное нами расследование позволяет установить, что нет ничего более далекого от истины. Костюм с широкими плечами и драпировкой, как правило, из габардина, все еще там в ходу. Те, кто выбрал эдвардианский костюм для похода в Клапхэм Коммон, сделали это в надежде выделиться из толпы, которая до сих пор руководствуется желанием подражать крепким парням из любимых кинофильмов»^[339].

Далее статья отмечала, что местные портные и продавцы, торгующие в этом районе, с негодованием отрицали, что они обшивают «фарцовщиков», или спокойно признавали, что удовлетворяют запросы местных подростков. Мистер Леонард Роуз, менеджер сети Maxwell’s, защищал своих клиентов, утверждая, что «парни из Клапхэма в целом ничуть не хуже других. Они верят в колорит и внешний вид». Мистер Гарри Эйвонер, торговец с Клапхэм-хай-стрит, отмечал, что эта «яркая одежда» не дотягивает до эдвардианского стиля, каким его видит Men’s Wear: «Мы замечаем, как некоторых молодых покупателей сманивают магазины за пределами квартала, которые специализируются на „более модном“ имидже; но скоро это проходит, и они возвращаются к нам». Дорогостоящие посадка строго по фигуре и искусный пошив, на которых зижделся эдвардианский костюм, надежно ограждали его от заимствования «нежелательной» клиентурой – но даже торговля штучным товаром не позволила Мейфэру удержать монополию. Вкусы толпы, на которые повлиял показ мужской коллекции Международного секретариата шерсти в Фестивал-холле в мае 1952 года и фильм Path? «Светский лев», о котором говорилось выше, диктовали необходимость изменений индустрии готового платья. В Men’s Wear писали, что некоторые массовые производители еще сомневаются в том, предпочесть ли замысловатую размерную сетку эдвардианского костюма более стандартизированному драпированному костюму, однако заложенный в новом стиле импульс к обновлению и то, как в нем сочетаются современность и традиции, превратили его точный силуэт в символ возрождающейся лондонской уверенности^[340]. По словам Беркли Веста,

1953 год – год решительного перелома в плане сознательного отношения к одежде. В начале прошлого года влияние оригинального эдвардианского наряда уже ощущалось в каждом секторе торговли. <…> Критики, утверждавшие, что олицетворением этого стиля были малолетние преступники, опоздали со своей моралью и не смогли противостоять влиянию эдвардианской моды. Поскольку тренд нашел отражение во всех отраслях производства, он много поспособствовал тому, чтобы пробудить у мужчин вкус к одежде. Рубашку в американском стиле или пестрый галстук с эдвардианским костюмом не наденешь. В результате даже те, чье эдвардианство ограничивалось узкими брюками и пиджаками с узкой линией плеч, были вынуждены приобретать подходящие аксессуары. Был ощутим медленный возврат к церемонности во всех областях мужской одежды, включая одежду для отдыха и пляжа^[341].

С наступлением темноты

Сегодня Лондон предлагает посетителям куда более широкий ассортимент развлекательных программ и шоу-кабаре, чем Париж, и к тому же по ценам значительно ниже, чем те, которые некогда выставляла французская столица. Ответственность за произошедшие изменения лежала на Персивале Мюррее, владельце всемирно известного кабаре Murray’s Cabaret Club, который одним из первых начал давать развлекательную программу в клубах Англии. Его инициатива и модель проведения «супер-гламурных» шоу была умело подхвачена многими из его коллег. <…> Сегодня у знаменитого певца Эдмундо Роса есть свой эксклюзивный клуб на Риджент-стрит, куда он лично приглашает гостей; Боб и Альф Барнетты с начала 1920-х годов держат пышный и очень успешный Embassy Club на Бонд-стрит, а Джимми О’Брайен – хозяин развеселого местечка на Риджент-стрит с восхитительным шоу «Ева»^[342].

Вероятно, контраст между салонной рисовкой и уличным насилием, отражавший дуализм мейфэрского высокомерия и ламбетской бравады, был не таким разительным, как его хотели представить журналисты Men’s Wear. Социальная география Лондона 1950-х годов располагала к тому, чтобы разные стили одежды смешивались, и делала возможным для представителей двух миров вращаться в одной компании и приобретать тот шарм, который в равной степени свойственен аристократическому развратнику и опустившемуся бандиту. Путеводитель по развлечениям для приезжих повес, составленный Аланом Мэркхемом, приводит сверкающую ночную карту баров с бурлеском, казино и танцевальных залов, на которую были нанесены те улицы, где в дневное время шла торговля одеждой и предметами роскоши. В шикарных интерьерах, весьма непохожих на разбомбленные и нищие кварталы снаружи, показывали себя. Для элегантного костюма в стиле провозглашенной Беркли Вестом «новой церемонности» не найти было лучшего антуража, чем позолота и свечное освещение ночного клуба в Вест-Энде, будь тот, кто носит его, с Парк-лейн или из Пэкхема.

Часть достопримечательностей была связана с сексуальными услугами. Дуглас Сазерленд вспоминал, что «в первые послевоенные годы Лондон стал столицей европейского порока. <…> Когда в Вест-Энде снова вспыхнули фонари, на улицах рядами выстроились проститутки»^[343]. В этом свете замечание Ника Кона о том, что в неоэдвардианство обратились последовательно плейбои центрального Лондона, гомосексуалисты и мелкие жулики, начинает играть новыми красками – хотя весьма вероятно, что то, что он изображает как череду заимствований в нисходящем движении по социальной лестнице, на самом деле было симультанным и затрагивало, угрожающим образом, представителей всех классов. Фрэнк Морт во всех подробностях показал, что представляли собой те несколько лет, предшествовавшие докладу Волфендена, когда порок в Вест-Энде пронизывал ригидную структуру лондонской жизни, не ограничиваясь здоровым влечением, но объединяя столичные сферы политического, социального и культурного в единый организм, пышущий страстью^[344]. Эти процессы в обществе олицетворял порнограф Джон С. Баррингтон – он легко перемещался между социальными группами и жанрами фотографии, распространяя свидетельства своих трудов и сексуальных приключений по всей Чаринг-кросс-роуд и ввергаясь в череду перевоплощений, в рамках которой примерил на себя различные маски, от представителя богемы до денди^[345]. В музыкальной индустрии можно было наблюдать сходные процессы: первые звезды британской поп-сцены, такие как Адам Фейт, Томми Стил и Клифф Ричард, были созданы продюсерами в расчете на вкусы толпы, аффектированную культуру костюмов из золотого ламе и эротизации парней из рабочего класса; в этой же культуре жили импресарио и антрепренеры в костюмах с Сэвил-роу, определявшие, за счет своего финансового влияния и криминальных связей, облик квартала наслаждений к югу от Оксфорд-стрит^[346]. Иными словами, незаконная сексуальная деятельность облегчала процесс формирования новых социальных связей в послевоенном Лондоне и способствовала тому, чтобы за фасадом благопристойности возникали источники новой модной идентичности. От наслаждения, которое рождал этот процесс, содрогался Вест-Энд; вероятно, желание испытать его и привлекало сюда членов банд из южных и восточных частей города, чье участие в жизни центральных районов столицы подтверждало их скандальную репутацию. В Опросе общественного мнения приводится портрет типичного обитателя Вест-Энда – Джека, сына букмекера и магазинной воровки:

Джек, 17 лет, рабочих навыков не имеет… после окончания школы ни разу не работал. <…> Его одежда пошита на заказ у дорогого вест-эндского портного, на нем также ботинки ручной работы. Его мать оплачивает счета и провоцирует на дальнейшие траты. «Тебе пора купить новый прикид, Джек», – говорила она каждый раз, как я видел ее. Хотя Джек выглядит почти как денди, он не бережет свои наряды и постоянно участвует в привычных для Вест-Энда драках. <…> Целыми днями он слоняется «с парнями» по закоулкам Вест-Энда, а вечера проводит в пабах или в дешевых вест-эндских клубах за игрой в бильярд и пинбол^[347].

Жизнь праздных парней вроде Джека проходила на легендарных улицах Сохо, хотя Дэниел Фарсон, отмечая богемный характер района, свидетельствовал, что его привлекательность для юных либертинов была ложной: «Те немногие места в Сохо, куда можно было пойти, были до скуки невинными – там наигрывали скиффл на стиральной доске и шипел, пенясь, кофе из чистой кофемашины»^[348]. Конечно, в популярной мифологии Сохо слыл районом, где собирались те, кого исключили из частной школы, кто медленно губил свой художественный и литературный талант в прокуренных питейных комнатах на верхнем этаже и в клубах для чрезвычайно узкого круга. Нахальство и деловая хватка мест, выходивших фасадами на улицы Сохо, возможно, дополняли местный колорит, однако самопровозглашенные летописцы этого района видели в них лишь вульгарность. Фрэнк Норман и Джеффри Бернард в 1966 году, несмотря на то что дух модного «шоу-биза» был им чужд, признавали за буфетом «2i’s» на углу Уордор-стрит и Олд-Комптон-стрит статус старожила Сохо^[349]. Кафе было открыто экс-каскадером Томом Литтлвудом и бывшими рестлерами Полом Линкольном и Реем Хантером, здесь стартовала карьера Томми Стила; оно пользовалось известностью в криминальном мире, в сформировавшейся поп-тусовке (эти связи эксплуатировали создатели телевизионного музыкального шоу «Six Five Special», которое снималось на танцполе на первом этаже) и было признанным местом отдыха мальчиков для съема – словом, имелись все основания для того, чтобы считать, что оно оказало большое влияние на формирование узнаваемого, хотя и сильно идеализированного лондонского «стиля молодежи». А между тем хроникеры Сохо, стремящиеся написать «аутентичную» историю его «богемного» прошлого, значимости такого рода заведениям не придают. Кажется, даже Дик Хебдидж предпочитает не упоминать о «плотских» удовольствиях, которые привлекали тедди-боев на другом берегу, таких как музыка, мода и секс:

Различные субкультуры были буквально очень далеки друг от друга. От кампусов колледжей и тускло освещенных буфетов и пабов в Сохо и Челси до пристанища тедди-боев в традиционно заселенных рабочим классом районах на юге и востоке Лондона добираться надо на автобусе. В отличие от битников, чья культура была культурой учености, вербальной культурой… и влияла на зазевавшуюся атмосферу богемной толерантности, тедди-бои были непреклонными пролетариями и ксенофобами^[350].

Работа Дика Гоббса, посвященная послевоенному предпринимательству и стилю рабочего класса в Вест-Энде, пожалуй, наиболее убедительно показывает отсутствие системности в том, как в 1950-е годы сталкивались представители различных классов и точек зрения, чтобы породить в следующем десятилетии причудливые новые коды в одежде и культурном поведении. Эти коды были встроены в прежние паттерны потребления и общественного поведения и возвращали неоэдвардианский костюм к жизни, наделяя его новыми смыслами. Как пишет Гоббс:

На формирование стиля повлияло пересечение культур лондонского Ист– и Вест-Энда, возникшее… вследствие изменений закона об азартных играх, того, что, как результат, в клубах Вест-Энда все больше заявляли о себе жители Ист-Энда, а также модной в 1960-е идеи бесклассовости. Представители шоу-бизнеса и аристократии, в ответ, заигрывали с вест-эндскими пабами и забегаловками, а поп-звезды, парикмахеры и фотографы открыли свое простое происхождение, и диалект кокни вдруг стал обязательным условием для того, чтобы быть принятым в буржуазном обществе. Юным обитателям Ист-Энда открылась дорога в мир привилегий и причуд^[351].

Неоновые вывески Сохо горели так ярко и имели так много поклонников из разных слоев общества, потому что в них горела надежда на перерождение и трансформацию. Гоббс цитирует бывшего преступника Джона Маквикара, который в автобиографии вспоминает свое восхищение героями сумеречных сцен в бильярдных, буфетах и пабах: «Их распутство, яркие наряды, их самоуверенность, отказ от общепринятого взгляда на секс и деньги. <…> Я, сам того не понимая, подражал самым успешным представителям этого нового слоя»^[352]. Этот переход границы между респектабельным и распущенным, коммерческим и штучным, элитарным и массовым, Востоком и Западом способствовал возникновению целого ряда специфических для Лондона стилей мужской одежды, которые господствовали в моде после окончания войны и до начала «общества изобилия», пышный расцвет которого пришелся на 1960-е годы. Сложный рисунок их становления делает еще более правомочным замечание Анжелы Партингтон о необходимости создания истории моды, которая подчинялась бы не простой логике «эффекта просачивания», но осознанию того, что «послевоенная культура не исключает отличий и иерархий», но «более склонна строиться горизонтально, и в ней различия множатся»^[353]. Это предвосхитило, а в действительности даже обусловило, наблюдение Колина Макиннеса 1966 года: «Мода на кэмп, слишком уж аффектированную одежду… из магазинчиков в северо-западном Сохо распространилась в самые неожиданные места. Популярный фасон брюк-дудочек из Спиталфилдз внезапно откликнулся в Челси в бежевых „кавалерийских“ слаксах из саржи, в которые невозможно было влезть без мыла. <…> Как часто отмечали социологи моды, „топовые“ и „попсовые“ тренды в одежде обычно оказываются ближе друг к другу по стилю, чем к промежуточным градациям буржуазного и мелкобуржуазного платья (и больше влияют друг на друга)»^[354]. Важно понимать, что основания произведенной Харди Эмисом и его последователями «революции мужской одежды», на первый взгляд, консервативны, но именно Мейфэр, Сохо и Ламбет по иронии судьбы подготовили Лондон, по словам Роя Портера, к одному из лучших моментов в его истории:

Материализованная культура не признавала авторитетов, она была необычной, творческой, свежей. Бескомпромиссно левая и идеалистическая, она нарушала классовые границы и вбирала в себя и полностью трансформировала лучшие элементы лондонской традиции: космополитизм и открытость, скученность жизни, смесь таланта, богатства и эксцентричности. Это был редкий альянс между молодежной культурой и коммерцией, аристократическим стилем и новым популизмом. Это был настоящий глоток свежего воздуха^[355].

Глава 6
Долли-бёрд
Челси и Кенсингтон. 1960 –1970-е

На протяжении десятилетия, года эдак до 1965-го, вся наша молодежь была в огне, а наряды шелковые – не в сундуках, они покоились на ее спинах, став знаменем ее революции. Последние восемь лет свидетельствовали о постепенном угасании. Несколько поп-идолов заявили о своем банкротстве, исчезли эспрессо-бары, распались «The Beatles». Но то, за что они ратовали, по большей части глубоко укоренилось в британской культуре, и по крайней мере десять лет весь мир завидовал «свингующему Лондону»^[356].

В 1973 году в Лондонском музее (сейчас – Музей Лондона), готовившемся из Кенсингтонского дворца переселиться в предназначенное для него современное здание в Барбикане, была устроена ретроспектива работ дизайнера женской одежды Мэри Квант. Фигура Квант ярче, чем кто-либо из ее поколения, символизировала тот период в жизни Лондона, когда город оправлялся от военной разрухи и тягот военной экономики. Демонстративное потребление, развитие личности и сексуальная революция помогли представителям ее поколения распрощаться с утонченностью и сдержанностью довоенного костюма. К началу 1970-х годов работы Квант, проникнутые духом «свингующего Лондона», утратили свою былую привлекательность. Столкнувшись с проблемами экономической нестабильности, роста международной напряженности и тревожных настроений в обществе, эксперты отзывались об отгремевшей моде как о наносной шелухе, вокруг которой пресса раздула шумиху, улегшуюся, как только в обществе проснулась вина за былую наивность и эгоизм.

Выставка в Кенсингтонском дворце представляет иную позицию, показывая, как на протяжении 1960-х годов улучшалось материальное и культурное состояние столицы. То, что кураторы решили связать дизайн одежды с изменениями в обществе, было в новинку, примечательно также, что в эссе в сопроводительном каталоге собственно о работах Квант говорилось мало, но в качестве пестрого контекста были даны архитектурные, театральные, журналистские и фольклорные сюжеты, восхваляющие прогрессивный дух времени. Директор музея писал, что «выставка, отдающая должное ее [Мэри Квант] вкладу, неминуемо будет рассказывать не только о моде, но о лондонской жизни. <…> Казалось естественным, что наша последняя выставка в Кенсингтоне, накануне переезда в современное здание, должна быть о современной жизни»^[357]. Взяв его слова на вооружение, в этой главе мы не ставим целью просто воспроизвести споры между критиками из числа «левых» и «правых» о моральности и политической подоплеке феномена «свингования»^[358]. Взамен мы попробуем определить, какого рода отношения существовали между глянцевыми образами возрожденного города, которые сформировали наше представление об этом десятилетии как эпохе перемен как в сфере материального, так и в сфере культурных представлений, – и теми дизайнерами, предпринимателями, писателями и потребителями, которые, взаимодействуя, создавали и развивали подобные представления – поскольку, как представляется, этот союз направил развитие лондонской моды и мирового стиля по неожиданному руслу.

Мэри Квант и Челси

Хронологические рамки выставки, посвященной Мэри Квант, заданы достаточно осмотрительно, так, чтобы избежать стандартного деления на десятилетия. Хотя сегодня образ 1960-х по большому счету определяется понятием «свингующий Лондон», его описательная сила к апрелю 1966 года, когда вышел номер журнала Time Magazine, посвященный явлению, падает. А многие предпосылки явления возникают уже в 1955-м. Именно в этом году Квант открыла свой первый бутик на Кингс-роуд в Челси, и кардинальная перестройка социальных установок и потребительских практик была в самом разгаре – к 1959 году она уже станет предметом осмысления в работах Колина Макиннеса (и прочих авторов)^[359]. В статье для журнала Twentieth Century этот писатель и внимательный критик современной лондонской массовой культуры процитировал Нэнси Митфорд, которая так отозвалась о своем последнем посещении Лондона:

Девушки и юноши из рабочего класса несравнимо умнее прочих. <…> Сравните публику Оксфорд-стрит и Бонд-стрит, нынешнюю и прежнюю, в зависимости от того, как далеко простирается ваша память, и вы будете поражены превосходством теперешней Оксфорд-стрит. Вы найдете здесь, как и в любом рабочем районе столицы, богатую и пеструю россыпь веселых магазинчиков, торгующих предметами женского костюма и элегантной чепухой для детей; эти магазинчики блестят и манят как сахарная вата. Когда же у рабочих появилась власть и относительный достаток, этот стиль… перестал считаться рабочим^[360].

Хотя в Челси образца 1955 года все еще можно было встретить черты, свидетельствовавшие о рабочем прошлом этого района, в отличие от Оксфорд-стрит, он был популярен среди богемы, и это не позволяло считать его в полном смысле слова «пролетарским». Цены в бутике, открытом Мэри Квант (его название, Bazaar, вызывало в воображении образ экзотического рынка, ассоциировалось с чем-то диковинным и редкостным), были выше, чем мог себе позволить средний представитель рабочего класса. Тем не менее ее стремление всемерно дискредитировать общепринятые и благопристойные взгляды на моду вязалось с идеей, предложенной Митфорд, направить развитие английского стиля в более демократичном направлении. К тому же в той детской любви ко всякой чепухе, новинкам и развлечениям, которая делала проект Квант столь привлекательным, можно узнать ту «сахарную вату», о которой писала проницательная Митфорд.

Из исключительно насыщенной автобиографии Квант (она издала книгу всего через десять лет после того, как начала свое дело, но кажется невероятным, что все, о чем она пишет, можно было успеть за одну жизнь) становится ясно, что наивность и «бесклассовость» с самого начала были частью продуманной стратегии бренда, построенной на трезвой оценке (за которую отвечали муж Квант, Александр Планкетт Грин, и ее менеджер, Арчи Макнейр) ее коммерческого потенциала в социальной и творческой среде Челси. Макнейр, юрист по образованию, держал фотостудию на Кингс-роуд и пытался (безуспешно) уговорить Планкетта Грина вложить деньги в кофе-бар по соседству. Предчувствие, что состоятельные и светские клиенты его фотосалона охотно пойдут в магазины, торгующие атрибутами красивой жизни, не обмануло Макнейра, и именно так начали свое дело Квант и Планкетт Грин. Намеренно отводя любые обвинения в привилегированности и элитизме, Квант называла в числе своих соратников и будущих клиентов «живописцев, фотографов, архитекторов, писателей, светских львов, актеров, мошенников и дорогих проституток. Среди них были гонщики, игроки, телепродюсеры и рекламщики. Но по какой-то причине в Челси все были гораздо более… инициативными»^[361].

Вспоминая свои школьные годы, Александра Прингл рисует куда менее зрелищный портрет Кингс-роуд 1950-х годов и ее обитателей, еще не ощутивших на себе влияния предприимчивой Квант и «челсийского круга». Район «с высокими платанами, квадратами белых домовых фасадов и ветеранами в красных плащах» был типично лондонским – именно такие виды будут хорошо оттенять и аранжировать появление модной современности, – однако особенно удобным для жизни или торговли его назвать было нельзя, он как будто застрял в прошлом. Прингл упоминает «бакалейщика Джонса и его противни с печеньем под стеклом, фармацевта Тимоти Вайтса, торговца тканями Сидни Смита и прилавки Woolworth’s, полные конфет. <…> Наши размеренные прогулки… <…> включали посещение кофейни Kardomah, и поход к Питеру Джонсу за тканями или выкройками платья»^[362]. Впрочем, внешне респектабельный и уютный Челси прослыл одиозным. Такую репутацию он получил в основном благодаря давно заведшимся здесь дешевым мастерским и квартирам-студиям, облюбованным художниками, актерами и прочей публикой с низкими доходами и большими амбициями, которая наводнила район еще в середине XIX века. Кроме того, слава о кутежах и стильно обветшалом жилье привлекала сюда из соседней Белгравии аутсайдеров, живущих на средства доверительных фондов^[363]. Именно с этим непостоянным сообществом богемных пришельцев отождествляли себя Квант и Планкетт Грин, недавние выпускники Голдсмитского колледжа искусств. Эта публика собиралась в пабе The King’s Arms на Фулхэм-роуд, который звали попросту «У Финча»; в 1966 году, когда культовый архитектурный критик Ян Нэрн включил его в список примечательных заведений Лондона, он все еще был лиминальной зоной:

Среди лондонских заведений, предназначенных для разыгрывания фарсов, позерства и окутывания ореолом загадочности, все труднее найти что-то действительно стоящее. Это же место по-настоящему неординарное, естественным образом необычное и эксцентричное, и решительно отличается ото всех других пабов, которые просто обманывают. Во-первых, здесь по-прежнему шумно, и во-вторых, здесь еще не повывелись настоящие кокни. Они здесь уживаются с самыми безумными авангардистами и с вашим покорным слугой… автором этих заметок из беспокойной неизвестности. (Нет, я кривлю душой. Неизвестность, конечно, но не беспокойная – в этом пабе познали искусство дипломатии.)^[364]

Своим успехом бутик Bazaar был в первую очередь обязан «всеядности» новой богемы, к которой принадлежала Квант. В своей заметке о «родных местах», опубликованной в знаменитом «Лондонском деле» Лена Дейтона (1967), Ник Томалин проводит различие между группой хэмпстедских левых, основанной еврейскими интеллектуалами в 1930-е годы, и послевоенными бунтарями из Челси, которые руководствовались устремлениями более материалистического толка и «собирались не за чашкой кофе и не на митингах, а в кофе-барах и бутиках». Они выражали недовольство жесткой экономией и коллективистскими тенденциями в рамках концепции «государства всеобщего благосостояния» и были «скорее анархистами, чем коммунистами». Итак, аудиторию Квант заботила не столько смена политического строя и общественное процветание, сколько свобода личного самовыражения. Томалин презрительно отзывался об этой молодежи: «Они бежали не из Освенцима, а из Танбридж-Уэллса, Уилтон-хауса и Элис-Спрингс. <…> Они бросили вызов не Гитлеру, а собственным папашам»^[365].

Квант предлагала этой аудитории одежды в стиле ушедших в отрыв студентов-гуманитариев. Это имел в виду джазовый музыкант и прозаик Джордж Мелли, когда писал, что гений Квант заключался в ее дерзкой «насмешке над всеми правилами британской моды»^[366]. Помимо поколенческого бунта, который был для Квант, безусловно, основным источником творческой энергии, она находила вдохновение в идее меритократии (что было довольно лицемерно, ведь среди ее приятелей и клиентов были люди из привилегированных слоев) и непосредственно в городской жизни. Сама она объясняла свой успех тем, что «умела быть на шаг впереди общественных вкусов». «У меня постоянно возникают новые идеи, – говорила она Джонатану Эйткену, который в 1967 году работал над книгой о лондонских предпринимателях нового поколения. – Когда я хожу в клубы, вижу цвета на улице. Это что-то вроде дара. Тут мне не о чем беспокоиться»^[367]. Такая целеустремленность обращала на себя внимание прессы, назначившей Квант новатором в моде и превратившей ее в пример для подражания. Бриджит Кинан из Daily Express вспоминала:

Наконец нашелся тот, кто создал одежду, о которой мы мечтали. Удобная, простая, не приталенная, приятных цветов и из простой ткани. Любому, кто ее надевал, она придавала молодости, отваги и бодрости. Неудивительно, что молодые журналисты ее превозносили^[368].

Официальная версия событий умалчивала о том, какой авантюрой было открытие бутика Bazaar. Предприятие, имевшее проблемы с планированием, организацией учета и поставок, терпящее убытки, вызывающее обвинения в «архитектурном вандализме» со стороны Общества сохранения Челси, держалось, кажется, на голом энтузиазме Квант (первые модели на продажу были сшиты из ткани, из дорогущей купленной в Harrods ткани, на швейной машинке прямо у нее на квартире). Такое неунывающее любительство привело, вопреки ожиданию, к успеху, определив лицо бренда, который стал органичной частью локальной культуры. Воспоминания Квант об этом времени похожи на описание сборов в большое путешествие из детских книг Энид Блайтон: «Мы воображали попурри из одежды и аксессуаров… свитера, шарфы, женские сорочки, шляпки, украшения, всякая всячина. Дадим этому имя Bazaar. Я буду закупщиком. Александр дал 5 тысяч фунтов, полученные от родителей на двадцать первый день рождения, Арчи готов был вложить столько же»^[369].

Из авантюры Bazaar постепенно превратился в предприятие национального, а затем международного масштаба, став эталоном необузданной креативности вкупе с прозорливостью для многих последователей, которые у Bazaar к 1964 году появились не только в столице, но и за ее пределами. Квант ратовала за то, чтобы магазин играл заметную роль в жизни общины, и заявляла: «Мы хотели, чтобы Bazaar стал достоянием Челси»^[370]. Бутик обращал на себя внимание посредством витрины, при оформлении которой первоочередной целью было, очевидно, произвести визуальное впечатление, а не увеличить число продаж. Поп-арт инсталляция в окне магазина станет расхожим образом в иконографии «свингующего Лондона», но в Bazaar уже в конце 1950-х годов украшали витрину «фигурой фотографа, за ноги подвешенного под потолок, с невероятной старинной камерой, нацеленной на птичку, которая застыла под невозможным углом», или «лысыми манекенами в купальниках… с невероятно широкими полосками… бренчащими на белых музыкальных инструментах… в больших круглых солнцезащитных очках; они… смотрелись очень свежо». Один из манекенов, как дань уважения к предвосхитившим современную городскую моду парижскими денди XIX века, «был наряжен и вел на золотой цепи лобстера». Все теснее сплетая ностальгическую моду на старую одежду с отвечавшим настроениям Челси нахальным новаторством, Квант, вместе с сотрудниками бутика Сьюзи Леггат и Эндрю Олдхэмом^[371], «наняла красивых девушек работать в качестве живой рекламы. Элегантно одетые и очень модные, они прогуливались по водосточным желобам вдоль Кингс-роуд и Бромптон-роуд с рекламными щитами, на которых было красивым шрифтом с театральных афиш набрано: „Приходите в Bazaar – СУМАСШЕДШИЕ скидки“. Они наделали много шума»^[372].

Поколение Александры Прингл эти новации приводили в возбуждение, она вспоминала, что в начале 1960-х годов

местные жители глазели и показывали пальцем на молодых женщин, которые прохаживались взад и вперед… в шляпах с большими полями, в обтягивающих свитерах в рубчик, платьях с вырезом-каплей, широких ремнях и, как я полагаю, в одноразовом белье. Они красили губы белой помадой, а глаза – жирной черной подводкой, у них были угловатые стрижки, сережки в стиле оп-арт и белые ботильоны. Они носили брючные костюмы лимонного цвета и юбки, которые укорачивались с каждым днем. Они разъезжали на миниатюрных мопедах. Они были самоуверенными, а про их родителей мы не слышали ни слова^[373].

Вполне возможно, что для кого-то появление этих причудливых созданий стало неожиданностью, но Квант в полной мере осознавала, что медиа все активнее влияют на построение и распространение того образа, который для нас стал стереотипом «девушки из Челси», образа, который (как стиль одежды, так и поведение) складывался под большим влиянием бутика Bazaar. «Челси, – говорила она, – отныне принадлежит не Лондону, а миру; теперь так называют не просто место на карте, а образ жизни и манеру одеваться»^[374]. Авторы бульварных романов видели в Челси воплощение порока, так, Пол Денвер в романе «Черные чулки для Челси» (1963) в красках описал вечеринку, где «первый этаж был полон битников и содрогался от звуков джаза, ударных из Вест-Индии и неровного рок-н-ролльного ритма. <…> Вечеринка становится жарче с каждой секундой. На лестничной площадке третьего этажа сгрудились девицы в обтягивающих блузках, широких юбках и ботфортах. Растрепанная девушка, которая еще час назад выглядела так, словно сошла со страниц модного журнала, бешено долбит по двери ванной. <…> Никому до нее нет дела»^[375]. Джон Кросби из New York Herald Tribune видел в «девушке из Челси» более гламурного персонажа, впрочем, он также придерживался консервативных взглядов и подвергал ее сексуальной объективации, когда предложил «отправить „девушку из Челси“ с этой ее философией „восхитительной жизни“ в Америку… проповедовать, что ею быть гораздо лучше, чем сенаторшей»^[376].

Образ девушки из Челси «в кожаных ботинках и черных чулках»^[377] бросал вызов устоявшимся социальным и сексуальным нормам, и многие приписывали Квант ответственность за то, что считали моральным разложением, называя ее одежду «аппетитной, безобразной, крутой, противоестественной, стильной, извращенной и все в таком духе»^[378]. Однако даже охочая до внимания прессы хозяйка Bazaar не могла приписать себе всю славу и признавала, что «вообще, в такой революции не может быть виноват только один какой-либо дизайнер»^[379]. Действительно, представители мейнстрима модной индустрии, которая в это время утверждалась в качестве серьезного игрока послевоенной промышленной экономики, отказывали Квант в каком-либо новаторстве. В 1969 году, когда слава «свингующего Лондона» уже отгремела, самые разные члены модного сообщества принялись упрямо отрицать, что Квант внесла значимый вклад в развитие отрасли. Один кутюрье утверждал: «Я считаю ее остроумной, некоторые ее дизайнерские решения оригинальными… но она понизила стандарты и качества, и изящества массовой одежды». Другие давали еще более резкие оценки и проходились по ее личной жизни. Один дизайнер тканей предполагал, что «она, должно быть, мужеподобна в общении – это довольно противоестественно»; а одна продавщица утверждала, что «ее дерзкие и грубые наряды вызывают отторжение у мужчин». Львиную долю такой критики можно объяснить профессиональной завистью. К примеру, хозяйка одной дамской лавки (этого благородного предка бутика), очевидно, завидовала популярности Квант среди молодежи, когда говорила: «она успешна, потому что причудлива и безвкусна – у этих деток много денег, и чем нелепей наряд, тем больше он им нравится»^[380]. Такое яростное отторжение, какими бы ни были его причины, свидетельствовало, что образ «в духе Челси» до сих пор задевал какие-то струны.

В заметках самой Квант не отражено то, что популяризацией своих взглядов она также обязана реструктуризации лондонской системы поставок и публичным сетям. Процесс реструктуризации начался в 1950 году, когда восемь главных британских оптовых поставщиков под руководством Лесли Карр-Джонса создали Лондонскую группу домов моды. Группа ориентировалась на устойчивую американскую модную сцену и считала коммерчески успешных гигантов с Седьмой авеню лучшим образцом в процессе модернизации, нежели Объединенное общество лондонских модельеров с их аристократическим элитизмом. Так что в 1955 году Группа домов моды, рассчитывавшая привлечь новую аудиторию и обратить растущую известность в свою выгоду за счет переосмысления понятия престижа в одежде, была одним из источников изменений. Новоявленная Лондонская группа домов моды занялась организацией имиджевых мероприятий, таких как проходящая раз в два года Лондонская неделя моды. Она впервые прошла в 1958 году под председательством Мосса Мюррея и имела небывалый бюджет в 40 тысяч фунтов в год. К участию привлекались закупщики и представители универсальных магазинов Европы, США и стран Содружества, а к 1963 году определенные показы экспортировались в Париж. В 1966 году, вслед за «The Beatles», Лондонские недели моды приехали на гастроли в Америку. Мюррей вспоминал: «Мы плыли на корабле „Королева Елизавета“, в компании, состоявшей из восемнадцати моделей, производителей и двенадцати ведущих британских журналистов. Это было колоссально. Ни один крупный магазин больше не обходился без британской модной одежды»^[381].

Впоследствии Группа раскололась по линии дизайна, производства и маркетинга. Молодые дизайнеры, стремившиеся к независимости, основали Ассоциацию дизайнеров моды, а авторитетные торговцы ориентировались на финансируемый правительством Совет по экспорту одежды, следуя примеру уверенного старожила рынка Aquascutum, который удачно лоббировал свои интересы в министерстве торговли. Впрочем, хотя влияние лондонских оптовиков и поставщиков к концу 1950-х годов ослабевало, ряд проведенных ими коммерческих и организационных инициатив обеспечил успех и характерное лицо стиля Челси. Можно с уверенностью сказать, что именно их следует благодарить за ту краткую передышку длиной в двадцать лет, когда развитию британской моды не мешали ни спад потребления, ни банкротства, с которыми так часто приходилось сталкиваться прежде. Майкл Уиттакер, который устраивал показы Лондонской группы модных домов в середине 1960-х годов, настаивал, что «Мэри Квант и ей подобных не было бы без изначальной поддержки нашей организации»^[382]. Деятельность Квант, конечно, больше отвечала чаяниям технократов вроде Карр-Джонса и Мюррея, предпочитавших деловую хватку международных корпораций скромным инициативам богемы, которые олицетворяла Кингс-роуд. Квант успешно завоевывала американский рынок: она сотрудничала с брендом J.C. Penney в 1962 году и с компаниями Butterwick Fashion и Puritan Fashions в 1964 году^[383], – а в Великобритании в 1963 году открыла оптовое подразделение Ginger Group.

Квант закрепила за собой место на лондонском модном олимпе благодаря тому, что умело вела дела и, заключив ряд сделок на использование бренда, распространила на самую широкую аудиторию свое авторское видение той модной разболтанности и терпимости, которая всегда была присуща Кингс-роуд. К этому ее подтолкнул Макнейр – понимая, что производственная часть бизнеса, расположенная неподалеку на Ивз-стрит, убыточна, он посоветовал Квант сосредоточить усилия на разработке фасонов, косметики и трикотажа, которые можно было бы продавать за границу как форму товара редкого, не всякому доступного, но желанного. Девиз Макнейра гласил: «Деньги – это похвала. Если вы хорошо делаете свое дело и производите одежду, которая нравится людям, похвалой вам будет прибыль»^[384]. Поточное производство одежды по фордистским принципам сменилось стремлением угождать запросам и ожиданиям клиентов – впервые о последствиях такого поворота задумалась журналистка Рома Фэрли, в 1969 году она приглашала своих читателей

вообразить амбар в унылом складском квартале. Характерный лондонский непроглядный туман сменяется пеленой дождя. На двери магазина висит объявление о приеме на работу. Внутри, за грязным окошком с надписью «Информация», вы вдруг видите роскошный гардероб, будто предназначенный для огромного гарема, – и невольно задерживаете дыхание^[385].

Фэрли описала будни массовой индустрии моды в переходный период; время, когда встретились две культуры: одна – руководствующаяся представлениями о производстве, зависящем от поставок, вторая – вдохновленная современным дизайном. Олицетворение послевоенного мира с его предсказуемостью и бессобытийностью, амбар озарялся вспышками цвета – в данном случае это была партия одежды для лейбла Susan Small, конкурента Квант, ориентирующегося на средний рынок^[386]. Это описание совсем не похоже на то, как представляли себе моду раньше: редкий гений, искусный мастер, последние новости из Парижа. И все же кое-что общее находилось. Фэрли пишет: «Оптовая коллекция ни в чем не уступает кутюрной. Но вокруг нее нет этой творческой истерии, это просто бойкая торговля копиями, переработанными так, чтобы соответствовать ценовой политике компании»^[387]. Погоня за двумя целями сразу: с одной стороны, отвечать новому представлению о стиле, с другой стороны, задавать его, – доводила до шизофрении в некотором роде. Ее проявления Фэрли заметила в директоре розничной сети Wallis, который «стоял посреди большой белой залы, обклеенной сотнями набросков, и махал рукой, указуя: „в духе свингующего Челси“, „Jolie Madame^[388] для Найтсбриджа“… одежда от Wallis доступна по всей стране»^[389]. В здравом рассудке или без него, Джордж Мелли признавал за Квант редкое умение снимать описанное противоречие, еще больнее задевая всех, кому было уютно в своей скорлупе:

Квант выкинула все, что составляло образ солидной дамы, в помойное ведро; она понимала, что выглядеть непорочной – прошлый век, и признавала, что чистые тротуары и начищенные полы ресторанов отличаются от грязевого месива охотничьих угодий, а вечеринки и танцы – не то место, куда приходят демонстрировать свой статус. Она бросила вызов закостенелому миру модной торговли и своей наивностью и упорством покорила его, легко и непринужденно»^[390].

Свингующие «доллиз» идут по магазинам

По мнению Мелли, победа Квант была не только культурной, но и материальной. Он утверждал, что «Bazaar был девизом, боевым кличем, символом новой утонченности, и вообще новым словом. Он также был единственным истинным поп-течением между роком и „The Beatles“»^[391]. Нигде это не ощущалось с такой очевидностью, как на улицах Лондона, и особенно в Челси. Хотя с 1957 года бизнес Квант начал ориентироваться на клиентов с более высоким достатком из Кингсбриджа (там открылся новый магазин) и на международный рынок, его наследие по-прежнему жило на Кингс-роуд. Прославленный парикмахер Видал Сассун, создатель образа, которым Квант запомнилась, полагал, что он находится в эпицентре изменений, как внешних, так и внутренних, преобразовавших облик столицы: «Я всегда называл Кингс-роуд ателье Мэри… это было одно восхитительное дефиле. Перед ее бутиком на Кингс-роуд всегда можно было видеть молодежь – и это было замечательно»^[392].

Конечно, к середине 1960-х годов магазины, во всем подобные Bazaar, начали открываться по всему городу. По оценке Джонатана Эйткена, определившего, с высоты своего привилегированного положения, новый идеальный бутик как «небольшую лавку, в которой царит эпатажная атмосфера, специализирующуюся на оригинальной и яркой и, как правило, недорогой одежде», к 1967 году «в Большом Лондоне таковых насчитывалось около двух тысяч»^[393]. Бутики на Кингс-роуд, казалось, начинали задавать тон всей улице, и Эйткен отмечал, что «одежду с Кингс-роуд начинаешь понимать, забираясь выше по социальной лестнице»^[394]. Место, куда ходили за тканями Александра Прингл с матерью, универмаг Peter Jones на Слоун-сквер, с его модернистским фасадом из стекла и бетона, был бастионом респектабельности – хотя и здесь отдавали дань последней свинговой моде, в том случае, если качество товара и его цена соответствовали самопровозглашенному статусу «заведения… <…> где дочки пэров составляют списки покупок к свадьбе»^[395]. Вслед за Bazaar, потревожившим этот край супермаркетов и кофе-баров (уже предвещавших появление новых американской и континентальной моделей розничной торговли), здесь открылись Top Gear и Countdown («обратный отсчет длины мини-юбки»^[396]), представлявшие собой модные магазины новой формации. Они принадлежали дизайнеру Джеймсу Веджу и его подруге, модели Пат Бут, держали до 20 000 фунтов в акциях в любое время и привлекали оборот в 1000 фунтов в неделю. Выпускник средней школы и художественного колледжа в Уолтемстоу, отбывший воинскую повинность, тридцатилетний Ведж утверждал, что работает по 17 часов в день, и являл собой новый тип предпринимателя, скромно одетого как «процветающий гробовщик»^[397].

Однако холодная рассудительность Веджа не шла ни в какое сравнение с удачливой сладострастностью бутика мужской одежды Hung on you, обосновавшегося в стороне от шумихи Кингс-роуд, на Кейл-стрит. Бутик был известен психоделическими инсталляциями в витрине, которые Эйткен называл «похожими на бред белой горячки», а также весьма экстравагантными покупателями и продавцами. В компании с одетым «в кружевную рубашку и оранжевые джинсы, слишком узкие, чтобы он мог пошевелиться» 18-летним американцем Ирвингом Фишем работала коренная жительница Лондона Барбара Аллен, носившая «мини-юбку столь короткую, что не скрыла бы и самых крошечных ягодиц» с прозрачной блузкой. В зале, отделанном по последней моде тростниковой циновкой, обоями с орнаментами Уильяма Морриса, и обставленном громоздкими плетеными креслами, Эйткену были предъявлены «дюжина рубашек отвратительных расцветок и несколько пиджаков, расшитых блестками; все они были сделаны на заказ для особых клиентов»^[398]. Возмутившись нерасторопностью продавцов, Эйткен показал, насколько чужд миру бутиков, которые были для своих клиентов скорее второй, особой семьей. Как предупреждали в одном из путеводителей по Лондону для покупателей, «продавцы там не просто ненавязчивы – порой сложно бывает вообще привлечь к себе хоть какое-то внимание. Девушки, работающие в бутиках, все без исключения печально красивы. <…> Они сидят где-то в глубине, читают журналы, развлекают друзей или ведут бесконечные телефонные переговоры о специальных осенних поставках коротких каракулевых гетр»^[399].

На страницах знаменитого выпуска Time Magazine за апрель 1966 года можно найти фотографию владельца Hung on You, Майкла Рейни – он запечатлен в компании светской львицы Джейн Ормсби-Гор на дискотеке Dolly’s на Джермин-стрит, пьющим Кампари Соду, «самый верный напиток… потому что красный и с пузырьками». У Рейни были связи в обеспеченных кругах и в сфере развлечений, и он создавал сценический образ для поп-звезд первой величины. Эйткену он говорил, что с самого открытия магазина в декабре 1965 года дела шли успешно, благодаря тому что здесь одевались Донован, участники «The Who» и «The Beatles», и о магазине постоянно писали в прессе. Что же до самой одежды, в гидах по магазинам покупателей непременно предупреждали: «одежда из бутиков – это не массовое производство, и потому она дорого стоит. <…> Обычно это небольшие коллекции от молодых дизайнеров, у которых свой, свежий взгляд на элегантность. Иногда эта одежда очень плохо сшита или скроена необычно, поэтому, если вы плохо выглядите или чувствуете себя неуверенно, идти в бутик вам не рекомендуется»^[400].

Свидетельства того, что культура бутиков подогревает в посетителе чувство неуверенности, плохо вяжутся с демократическим образом свингующего Лондона, созданным журналистами. При более внимательном рассмотрении обнаруживается, что кое-где стилевая революция 1960-х годов носила характер соперничества между кланами. Наглядным примером является бутик Granny Takes a Trip, расположившийся на Краю света^[401]. Это был один из первых контркультурных и, возможно, наиболее политизированный из новых модных магазинов Челси. Его владельцы, Найджел Веймут, обладатель степени по экономике Лондонского университета, Джон Пирс, отучившийся на портного в Лондонском колледже моды, и Шейла Трой, бывшая статистка, – трио «в духе времени», хороший пример того, что свингующий Лондон был открыт для представителей самых разных слоев общества. Магазин вроде бы разоблачал и боролся с идеологией потребления, которую укрепляло предприятие Квант, и в то же время опирался на ее выигрышную стратегию формирования ассортимента и предложенную ею концепцию внешнего вида. Найджел Веймут вспоминал:

Мы часто ходили на рынки на Черч-стрит и на Портобелло-роуд за старьем и подумали, что было бы неплохо открыть магазин для его продажи. <…> Вначале мы продавали только старую одежду: довольно милые расшитые платья, блейзеры и прочую пошлую чепуху. Это было увлекательно. <…> Весь фокус был в том, чтобы постоянно выбрасывать что-то новое. Потом мы решили сами заняться дизайном одежды. <…> Тут-то я и утратил всякий интерес к торговле. Мне больше не нравилось играть в магазин. [Но] мы и правда были первопроходцами… по части бросовой одежды… нового отношения к внешнему виду… не такого серьезного^[402].

Эта напускная скука свидетельствовала о том, что лондонская молодежь к концу 1960-х годов стала более скептически относиться к прелестям потребления, а столичные вкусы сместились: с попа на психоделику, с модов на хиппи, а в отношении наркотиков – со стимуляторов на антидепрессанты^[403]. Ассортимент магазина отражал эту раздробленность, от которой недолго было до постмодернизма. В 1967 году Эйткен видел там «платья в стиле ар-деко… викторианские турнюры… пробковые шлемы, африканские фески, арабские головные уборы, костюмы чикагских гангстеров… военную униформу, увеличенные фотографии эдвардианских танцовщиц… антикварные мечи, стеклянные трости… боа с перьями… [и] первую модель граммофона». А «по соседству громоздились модные аксессуары: мини-юбки, рубашки в стиле оп-арт, солнцезащитные очки в золотой оправе, галстуки в цветочек, плюшевые бриджи, желтые замшевые пиджаки, розовые виниловые куртки и так далее – ad hallucinationem»^[404]. Наивному покупателю такое изобилие экзотических товаров, выставленных без всякого пояснения, могло показаться пугающим, если не зловещим. Джонатан Мидс, обучавшийся актерскому мастерству, помнит посещение бутика Granny Takes a Trip как момент, когда он:

впервые осознал, какой невероятный снобизм крылся за их одеждами, речью, манерами, и понял, что отсутствие тем для разговора я принимал за общение на редком наречии. Это была крайняя форма отрицания… помню, как Найджел Веймут смеялся надо мной – его лицо едва можно было разглядеть в копне афро. <…> Очевидно, он решил, что я шут… и хотел, чтобы я поскорее убрался, потому что я портил имидж его магазина^[405].

Подозрения Мидса имели под собой основание. В изданиях вроде «Путеводителя по главным местам свингующего Лондона» с упоением перечислялись заведения, которые вошли в моду и из нее вышли, что подразумевало наличие скрытой иерархии мест и людей, согласно которой отсеивалось все «отстойное». Как говорилось в редакционной статье, открывавшей список из двух дюжин самопровозглашенных лондонских икон стиля, их любимых клубов и ресторанов, парикмахерских, магазинов одежды, машин и сигарет, «людей, которые претворяют мысли в жизнь, очень немного. Именно они делают место модным. <…> Выбор автомобиля или длины юбки, сделанный ими… меняет ни больше ни меньше облик наших городов»^[406].

Немногословный Веймут, безусловно, метил именно на эту роль. Бутик Granny Takes а Trip был предельной – в психологическом, хронологическом и географическом отношении – точкой бутикового ренессанса в Челси. Внедрившись в обсыпающееся помещение на Краю света, где богемный, элитарный Челси встречался с рабочим Фулхэмом, он предупредил начало процесса джентрификации, который в 1970-х годах наберет обороты. Подтрунивая над квасным патриотизмом расположенного по соседству офиса Британского легиона, где так любили выставлять на обозрение памятные вещицы, владельцы украсили вход в Granny Takes а Trip табличкой с провокативным уайльдовским высказыванием: «Нужно или самому быть произведением искусства, или носить на себе произведение искусства». Веймут говорил: «наш магазин можно охарактеризовать при помощи модного словечка кэмп. Кэмп – это театрализованное подтрунивание над сексуальностью. Как бы разыгрывание фантазий в реальной жизни. Мы работаем на романтический мир грез^[407].

В своем влиятельном эссе 1967 года о кэмпе Сьюзен Сонтаг писала о том, что подобная игра содержит в себе субверсию и даже деструктивность, силу которых не следует недооценивать^[408]. Некоторым современникам казалось, что на Лондон было наложено заклятие кэмпа. В июне 1966 года Энтони Льюис из New York Times писал, что царящая в столице атмосфера «безудержной фривольности вызывает опасения. Редко можно увидеть такой разительный контраст между положением страны и настроениями народа»^[409]. Кристофер Букер замечал, что, хотя «на Кингс-роуд больше бутиков, чем когда бы то ни было… идея свингующего Лондона превратилась в гальванизованный труп… уступив под натиском крикливых, алчных до денег крупных сетей и других внешних интересов. Летом 1969 года на месте легендарного Bazaar открылась аптека – можно было абсолютно и безоговорочно утверждать, что слава Челси прошла»^[410].

Свингующие клише

Кристофер Букер перемежал свои причитания по поводу массовой британской культуры 1960-х годов живописными, но саркастическими описаниями погоды. У него выходило, что национальная привычка следить за небом помешала британцам как следует разглядеть обман перед самым носом. Мы узнаем, что летом 1965 года «не переставая лил дождь», а в следующем году «температура подскочила до тридцати», погрузив город в лучи «загадочного оранжевого заката», а горожан – в «блаженную отрешенность». Лондонцы, описанные Букером, ощутив резкие погодные колебания, постигали свой город и следили за его экономическим и социальным развитием через призму рекламных стратегий и газетных материалов, вместо того чтобы просто верить своим глазам. Горожане у него скорее будут вчитываться в записи о силе и скорости ветра, чем выглянут в окно. Однако автор отнюдь не пытается показать, что материальная культура Лондона все эти годы оставалась неизменной. Букер живо описывает, какие изменения в облике города увидит человек, которого из 1955-го перенесли в Лондон 1965 года:

Он мчится из лондонского аэропорта по извивающейся автостраде М4, прислушиваясь к незнакомому реву реактивных авиалайнеров, на горизонте вздымаются новые здания из стекла и бетона, из которых самое высокое, телебашня Главного почтового управления, только что открылось. <…> Затем, вероятно, он поразится тому, как выглядит молодежь. <…> В первую очередь удивит его та болезненная ожесточенность, с которой они пытались привлечь к себе внимание: контрасты, какофония цветов, холодный глянец винила, открытые бедра… удивительная безликость и ничего не выражающий взгляд, как правило, идущий в комплекте с нарядом, или ничего не значащее обобщение вроде «птичка» или «куколка», которым себя обозначали его носительницы. <…> Всюду взгляд нашего гостя наталкивался бы на такую же ожесточенность: вездесущие неоновые огни, фасады магазинов, реклама, безвкусно оформленные рестораны. <…> Открой он модный журнал, он поразился бы бессодержательным отталкивающим снимкам и неуклюжим, уродливым позам моделей. А осмелься он посетить одну из дискотек, он изумился бы необычайной холодности приема^[411].

Властолюбивая пресса мгновенно произвела оценку этих изменений и скормила столичной публике – времени для того, чтобы судить глубоко и беспристрастно и, прибегая к методам таких выдающихся умов современности, как Ги Дебор или Маршал Маклюэн, показать, что поздний капитализм привел к победе стиля над содержанием, не было^[412].

В качестве примера подобного мифотворчества чаще всего приводят знаменитый номер Time Magazine от 15 апреля 1966 года. Выпуск подвел итог серии статей, выделявшейся на общем фоне американской прессы, как правило, озабоченной только событиями внутри страны, – годом ранее ее открыл материал Джона Кросби «Лондон – самый захватывающий город», подготовленный для цветного приложения британской газеты Daily Telegraph. Кросби напирал на эротизм: он описал «калейдоскоп молодых английских девушек, умевших выразить свою благодарность, острых на язык и восхитительно живых: они держались как охотницы, как Дианы, и относились к сексу как к десерту»^[413]. О сексе писали и авторы тематического выпуска Time. Андреа Адам, тогда работавшая в журнале, вспоминала, что «Лондон был особенным, в нем была какая-то мистика. Но проклятую тему номера определил не интерес к социокультурному феномену, а неравнодушие старших редакторов к мини-юбкам. <…> Они использовали любую возможность, чтобы показать в журнале ножки, груди и ягодицы»^[414]. Исходя из поставленной задачи, авторы апрельского номера лишь в общих чертах обозначили те изменения и новшества, которые произошли в городе, а основное внимание уделили подробному описанию своего непосредственного опыта посещения британской столицы. По большому счету такой обобщающий подход и предопределил то, что Лондон стал центром мировой моды скорее в символическом, нежели экономическом плане.

Письмо редактора, открывавшее номер Time Magazine о свингующем Лондоне, предвосхищало критику Кристофера Букера: оно было исполнено иронии по отношению к материальным и культурным переменам, произошедшим в столице в 1950-е годы. В письме рассказывалось, как один из редакторов, приехав в Лондон, «осмотрела разбомбленные кварталы», посетила Тауэр и запомнила, как в одном из лондонских пабов «подавали скучное блюдо из водянистого пюре и брюссельской капусты». Все это не отвратило редактора от того, чтобы вернуться сюда в 1965 году – теперь она «увидела, что Англия стала лучше. В Сохо она посетила ресторан L’Etoile, клуб Ad Lib и траттории, а в магазинчике на Кингс-роуд (sic) она купила расклешенные слаксы от Foale & Tuffin, моду на которые и привезла с собой в Нью-Йорк». Редакция, вдохновленная ее рассказом, отправила семерых штатных корреспондентов из лондонского офиса и пятерых фотографов из США и Великобритании в течение четырех дней «свинговать… так оголтело, как никто и никогда»^[415]. Знаменитый коллаж Джеффри Дикинсона на обложке журнала отчасти отражал это буйство. Художник перемешал символы высокого и низкого, традиций и современности: Биг-Бен, красный автобус Routermaster, роллс-ройс, мини-купер, «долли-бёрдз» и петушащиеся парни, Юнион Джек, вход в зал дискотеки, новый дизайн дорожного знака, вывеска зала для бинго, стол с рулеткой и карикатурные портреты Мэри Квант, Гарольда Уилсона, «The Beatles» и «The Who».

Сама статья была написана в форме сценария к воображаемому фильму, разбитого на пять «эпизодов» лондонской жизни^[416]. Действие первого эпизода разворачивалось в вечернем Мейфэре, в компании сына пэра. Вечер начинался в Clermont Club Джека Эспинолла, казино для избранного круга, занимавшем особняк XVIII века на площади Беркли, и заканчивался в расположенном неподалеку ночном клубе Annabel’s. Во втором эпизоде описывался субботний поход за покупками в Челси и на Портобелло-роуд, который завершился посиделками в кофе-баре Guy’s and Doll’s на Кингс-роуд в обществе Мика Джаггера, Кэти Макгоуэн и безымянной девушки-подростка в черной с желтым виниловой юбке. Третий эпизод изображал беседу за обеденным столом в ресторане Le Reve, вращавшуюся вокруг ужасов апартеида и новой формы футбольной команды Челси, между Теренсом Стэмпом, Джин Шримптон, Майклом Кейном, Видалом Сассуном, Дэвидом Бейли и Дугом Хейвудом. В четвертом описывалась коктейльная вечеринка в мейфэрской галерее Роберта Фрейзера, среди гостей которой были Джейн Ормсби Гор в красном эдвардианском пиджаке, гофрированной кружевной блузке, черных клешах в обтяжку, лакированных туфлях с серебряными пряжками, с лицом, выбеленным как у привидения, и «сотней ресниц», дизайнер Полин Фордхэм в серебряном пальто; старлетка Сью Кингсфорд в розовом брючном костюме-двойке, позволявшем видеть ее обнаженную грудь. Как помним, Ормсби Гор позже присоединится к Майклу Рейни на дискотеке в Dolly’s. В финальном эпизоде описывался ужин с Марлоном Брандо, Родди Макдауэллом, Терри Саузерном, Франсуазой Саган, Барбарой Стрейзанд, Марго Фонтейн и Уорреном Битти в особняке голливудской актрисы Лесли Кэрон в Кенсингтоне. Отведав «великолепного цыпленка, бордо и шабли», звезды мировой сцены «танцевали до рассвета».

Материал сопровождало фото-эссе Дерека Байеса, Бена Мартина и Джона Ридера, в цвете изображавшее группу веселых «долли-бёрдз» в ярких виниловых дождевиках на Кингс-роуд, игровой стол в игорном клубе Crockford’s в Сент-Джеймсе, магазин Foale & Tuffin’s близ Карнаби-стрит и однополую пару неподалеку от группки школьниц. Мэвис Тэпли в ее бутике Hem and Fringe в Пимлико, экзотического танцора, забавляющегося в стриптиз-баре в Сохо, и джентльмена из Сити в котелке на Тауэрском мосту. Портреты свингующих лондонцев на коктейльной вечеринке у Роберта Фрейзера и на дискотеке Scotch’s в Сент-Джеймсе. Эта своеобразная мешанина из фотографий должна была проиллюстрировать заявление редакции о том, что «единого Лондона не существует, есть множество разных мест. Каждое из них – ослепительная драгоценность, смесь пестрых солнечных очков и очаровательно своеобразных телефонных будок, сплав американского шика, континентальной утонченности и староанглийской основательности – различных влияний, которые перемешиваются и сливаются друг с другом. <…> В результате получилась блестящая беззаботная комедия»^[417].

Читатели Time Magazine не сразу распознали иронию, и на полосе с письмами в редакцию в нескольких следующих номерах развернулась серьезная дискуссия о том, правдива ли статья и достойна ли она журнала. Авторы писем сравнивали cвингующий Лондон с безнравственным городом из «Ярмарки тщеславия» Уильяма Теккерея^[418]. Один из читателей заявил, что «привлекательность города для слабоумных, выскочек и карьеристов – чертовски тяжелое испытание для его величия». Пытаясь вернуть столице аристократическое достоинство, он предлагал альтернативный образ «окутанной дымкой реки, криков уличных торговцев и запаха старых книг». Другой прочил стилевому ренессансу столь же короткий век, как и возрождению британской производственной промышленности, и писал: «вам удалось не разглядеть упадка у себя под носом. <…> Эти современные молодые мужчины и женщины перегорят так же быстро, как лампочки британского производства»^[419]. На будущий месяц поток критики не иссяк – были опубликованы письма двух лондонских жителей, придерживавшихся противоположных взглядов. Девушка выражала свою горячую признательность «от лица доллиз, о которых вы написали, за отличную статью о свингующем, гипермодном Лондоне, и свое „фи“ всем американским индюкам, которые зовут его пустышкой». Ее земляк сетовал на то, что «гости столицы все еще могут наткнуться на закопченные улицы и грязные рестораны. <…> Девушки, если это не уборщицы улиц, не носят пластик. Карнаби-стрит никого не удивишь: здесь уже не первый год собираются типы вроде артистов массовки»^[420].

Неудовольствие читателей апрельского выпуска Time Magazine вызвала не только поверхностность журналистского анализа, но и бессодержательность и невоздержанность новой модной элиты^[421]. В 1970 году в известном интервью журналу Rolling Stone Джон Леннон сказал, что «классовая система и вонючее буржуазное общество остались нетронутыми, только стало больше детишек из среднего класса, которые разгуливают по Лондону в модных нарядах… ничего не изменилось, разве что мы стали лучше одеваться»^[422]. Бернард Левин^[423] тогда же сетовал на то, что мир стал похож на «цветное приложение к журналу», в нем «стало больше притворства, готовых комплектов», а «безобидное слово „тренд“ вдруг обросло новыми смыслами, когда последователи этого извращенного культа стали все более исступленно охотиться за самыми свежими безделушками… в цветовой гамме, которая поразила бы самых искушенных наблюдателей»^[424]. С ним соглашается Джеффри Ричардс в своем исследовании британского кинематографа 1960-х – он осуждает аполитичность и гедонистические настроения внутри «пузыря» свингующего Лондона. Ричардс сожалеет о том, что кино 1960-х «в основном снималось о Лондоне, о мужчинах, о стиле, было катастрофически самодовольным». Прославление потребительской натуры, стоящей вне классовой системы, затмевало рассуждения о неравенстве, вопросах расы и пола, проблемах регионов. Любопытно, что в подтверждение своих слов Ричардс цитирует социолога Бернис Мартин, утверждавшую, что свингующий Лондон строился на принципах романтизма:

Романтизм разрушает границы, отвергает традиции, подрывает сложившиеся связи и универсализирует падение в бездну и восхождение к бесконечности. В основе романтической системы лежит удовлетворение потребности в самовыражении, допустимое на том основании, что человек обеспечен материально и не испытывает насущной необходимости бороться за выживание: поиск себя, самореализация, опытное и чувственное постижение^[425].

Конечно, рассуждения Мартин, в сравнении с негативными оценками, которые дают феномену Леннон, Левин, Ричардс и прочие, выглядят куда более взвешенными. Действительно, замена авангардизма удовлетворением, при помощи средств, которые предлагает культура потребления, потребности в самовыражении позволяет судить о положительной стороне, должно быть, самого устойчивого клише, ассоциирующегося со свингующим Лондоном, – «долли-бёрд». В бутиках и дискотеках нового Вест-Энда девушки могли свободно «разрушать границы, отвергать традиции, подрывать сложившиеся связи». Хотя старые консерваторы, которые видели в образе долли нечто порочное, возбуждающее, заслуживающее лишь пренебрежения, могли воспринимать происходящее как угрозу общественному порядку, для мужчин из рабочего класса, женщин, чернокожих и гомосексуалистов лондонская мода была отдушиной, пространством возможностей.

Как вспоминала Шейла Роуботэм, в те годы молодая преподавательница колледжа в Хэкни, «свингующий Лондон… не имел к нам непосредственного отношения и воспринимался как что-то из области фантазии. Однако какие-то изменения в обществе это понятие отражало. <…> Из творческого хаоса возник альтернативный способ существования, который уже не был попросту маргинальным»^[426].

Торжество долли

По утверждению Джонатана Грина, «долли-бёрд» «не были какой-то уникальной чертой 1960-х годов: в XVIII–XIX веках так называли распутных кокеток, а с начала XX века – привлекательных молодых девушек»^[427]. Колин Макиннес считал самоуверенную лондонскую куколку прямой наследницей смышленой девочки-подростка из рабочего класса конца 1950-х годов, которую описывал следующим образом:

Ее голова не покрыта, у нее стрижка «пикси» или начес, волосы, возможно, подкрашены. Ее лицо бледно – дневной макияж с капелькой лилово– или кремово-розового и подводкой вокруг глаз, такой, как если бы вместо дневного света было искусственное освещение. Хлопковая блузка с декольте (и короткий пиджак-блейзер, если на улице прохладно или нужно что-то с карманами). Короткая широкая юбка с восхитительными нижними юбками из плотного нейлона, или, в случае похолодания, плотно обтягивающая бедра. Бесшовные чулки и светлые туфли с острыми мысами на шпильках-стилетах, в которых даже откровенно посредственные ножки смотрятся отлично. Светлая сумочка. Держится, начиная с тринадцати лет, с завидным самообладанием^[428].

Макиннес уже перечисляет множество характерных для «долли-бёрд» 1960-х годов черт: от бледного макияжа, густо накрашенных глаз до подчеркнутой холодности. Однако очарование этой предшественницы «долли-бёрд» было принципиально иного рода. Прежде всего она, в отличие от своей свингующей подруги, стремящейся выглядеть как маленькая девочка, желала выглядеть по-взрослому умудренной. Начесы, юбки сложного кроя и шпильки-«стилеты» были позаимствованы у нарядных кумиров женщин Альмы Коган, Конни Фрэнсис, Бренды Ли и юной Ширли Бэсси, продвигавших идеал лощеной сексуальности, – стиль, предложенный этими ролевыми моделями, тяготел к интернациональному промышленному гламуру, который изначально был американским. Впрочем, привлекательность этого заимствованного стиля слабеет к началу следующего десятилетия. Альтернативный иконостас кумиров молодой британки состоял из стремительно завоевывавших популярность местных знаменитостей наподобие Хелен Шапиро (гордившейся тем, что она из Хэкни, – по ее стопам пошли Сэнди Шоу из Дагенхэма и Дасти Спрингфилд из Килберна) и прочих героинь, появлявшихся на страницах нового выводка британских подростковых журналов вроде Rave, Teen Scene и Petticoat.

Джордж Мелли называл эталоном «долли-бёрд» лондонскую модель Джин Шримптон. Ее образ был ярким, но мягким и не пугающим, и как никакой другой подходил для того, чтобы быть подхваченным толпой: «ее подражатели… все были как под копирку. У всех были чистые длинные волосы, желательно светлые, одинаково красивые лица, одинаково длинные ноги», – такое проявление легкомысленного и подражательного отношения к красоте, в котором отражалось покорное приятие легких наслаждений, тревожило Мелли: «Они олицетворяли подход к девушке как к объекту. Их укорачивавшиеся мини-юбки пробуждали некое отвлеченное, не захватывающее полностью желание»^[429]. Хотя, несмотря на кажущуюся непринужденность внешнего вида, такая непосредственность в образе требовала определенных усилий, даже ливерпульские школьницы изрядно в этом поднаторели. Морин Нолан и Рома Синглтон вспоминали, какие ритуалы сопутствовали процессу создания образа:

Одежда и макияж появлялись по вдохновению, как и музыка. Благодаря новой моде на колготки юбки становились все короче и короче, и требовалось надевать двое трусиков, одни под, а другие – поверх колготок, чтобы издалека казалось, что у тебя голые загорелые ноги. <…> Я тратила много времени, пытаясь повторить макияж Твигги. Сперва наносились рассыпчатые тени для век. <…> Затем шли накладные ресницы, вплоть до трех рядов. <…> Незаменимой была черная подводка, именно с нее начиналось настоящее мастерство. В первую очередь следовало продлить линию накладных ресниц в дугу как у Клеопатры. <…> Затем очень осторожно под нижними накладными ресницами рисовалась тонкая черная линия. Результат в чем-то напоминал паука и был очень эффектным. В довершение выщипывали брови… и рисовали тонкую, но высокую арку, как у Джин Харлоу в лучшие годы. Завершался макияж глубокой черной водостойкой тушью, благодаря которой накладные ресницы сливались с настоящими^[430].

С последними новинками гардероба столичной «долли» можно было познакомиться в рождественском номере имевшего недолгую историю журнала London Life (Букер считал это название хорошим примером характерного для свингующих британцев эгоцентризма^[431]) Марка Боксера за 1965 год. Среди причудливых статей об аниматорах на детских мероприятиях и футуристических путешествиях на Луну, проникнутых мрачным юмором любовных писем от заключенных из Брикстона и анонсов новых фильмов о Джеймсе Бонде есть два материала, посвященных образу «долли». В материале, озаглавленном «Выпученный глаз», подробно рассказывалось о тенденции делать изощренный макияж глаз, были приведены фотографии актрисы Франчески Аннис, дизайнера Сары Уайт и модели Джилл Кеннингтон, брови которых украшены перьями и блестками или разрисованы под тропических рыб, а также говорилось о том, насколько был удивлен Джон Кеннеди, владелец клуба Ad Lib, «увидев, как в дымной полутьме постепенно все ярче и ярче, подобно огням на рождественской елке, светились огромные глаза»^[432]. Ощущение гротескного декаданса подкреплялось модной съемкой, призывающей читателей «побаловать себя хотя бы раз в году». На снимке модель в парике платиновой блондинки томно раскинулась на овечьей шкуре, как бы предвосхищая образ Барбареллы, героини научно-фантастического фильма Роже Вадима 1968 года. Она одета в предоставленные лондонскими магазинами изделия из белого трикотажа, вязаные крючком с вплетением блестящей нити, и в меха, в сочетании с декоративной бижутерией^[433]. Модные изображения наподобие только что описанного плавно сливались с эротически заряженным пространством Челси и Кенсингтона, обеспечивая более широкое распространение образа «долли-бёрд» в пространстве потребления, что имело серьезные разрушительные последствия. Марианна Фейтфулл выразила то, что Анжела Картер назвала «непередаваемым упадком 1960-х годов»^[434], в своем описании городского пейзажа, чувственного, заманчивого, но иллюзорного:

Harrod’s надвигается, как огромный лайнер; на Уолтон-стрит целая дюжина обольстительных бутиков. Витрины пестрят, как россыпь конфет в глазури. Мини-юбки, расшитые платья, изящные высокие сапоги до бедра, латунные серьги…^[435]

В воспоследовавшей постфеминистской трактовке «долли» подчеркивались вопиющие противоречия ее типизированного поведения. Хилари Раднер в работе о феномене «одинокой девушки» (менее нагруженный термин для обозначения типажа «долли») указывает на то, что, хотя такая модель выводит на первый план позитивные качества энергии молодости, эмоциональной независимости, экономической самодостаточности и в особенности не стесняемой мобильности, нельзя с уверенностью сказать, что контроль над этими свободами был полностью в руках самих молодых женщин. Раднер считает, что образы одинокой девушки, в особенности те, что появлялись благодаря энергично развивающемуся жанру модной фотографии, стесняли попытки молодых девушек порвать с установившимися ограничениями, в особенности с теми, что были наложены капиталистическими институциями^[436]. По ее мнению, «одновременно инфантильная, внешне походящая на беспризорника – и старающаяся быть светской и нравиться мужчинам, вместе с тем экономически независимая, одиночка представляет собой образ женственности, альтернативный тому, что был сконструирован в патриархальной традиции. Такой образ предполагает замену материнства консюмеризмом»^[437].

Другие интерпретаторы также отмечают, что консюмеристские свободы, которые символизирует фигура «долли-бёрд», на самом деле были ограничены. Патриция Джулиана Смит показывает, как в эксцентричном сценическом образе Дасти Спрингфилд сочетались стратегии показной и скрываемой неблагозвучной сексуальности, поскольку «этос свингующего Лондона… позволял быть кем угодно, дойти до любого предела, до неприличия, стать кем угодно – кроме себя самого… особенно если вы – квир. В итоге Дасти Спрингфилд парадоксальным образом и выражала, и скрывала свою невыразимую необычность посредством продуманного кэмпового маскарада, который превращал милую белую девушку – как метафорически, так и артистически, и нередко в рамках одного выступления – в черную женщину и женоподобного гея»^[438]. Все-таки, хотя такой маскарад был порождением политики сексуального и расового угнетения, он позволял создавать нечто новое и оптимистичное. «Долли-бёрд» с ее мнимой невинностью и нарядами, взятыми напрокат, олицетворяла расплывчатую концепцию «образа» (look) – термина, который, по мнению Раднер, «был направлен на то, чтобы разрушить представление о стиле как чем-то, чем можно владеть и чего можно достигнуть, определенным образом сочетая заданный набор элементов. Концепция „образа“ подразумевала, что для того, чтобы быть стильным, необходимо удивлять, постоянно демонстрировать что-то новое, неожиданное»^[439].

Чрезвычайно важным было то, что образ «долли-бёрд» существовал вне социальных и классовых условностей, которые сохраняли свою актуальность в условиях лондонской новой «меритократии стиля». Так, на съемках «На старт, внимание, марш!» (Ready Steady Go) Дасти Спрингфилд, обведя густо накрашенными глазами аудиторию, заметила фанатку в таком же платье из Marks and Spencer, что и у нее, и нашла в этом повод для радости^[440]. Сходным образом Кэрол Денни, владелица бутика на Кингс-роуд, 430, могла открыто похваляться тем, что «б?льшая часть наших покупательниц – «долли-бёрдз», то есть, если снобствовать, девушки из рабочего класса. <…> Они, должно быть, тратят не меньше половины своей зарплаты на одежду». Подобные откровения стали признаком больших перемен в нравах и в приоритетах – как заметил на этот счет Джонатан Эйткен, «доллиз могут экономить на обеде, дебютантки могут брать в долг… фабричные девушки могут брать сверхурочные… главное, все без исключения делают это»^[441].

Закат 1960-х

«Все были страшно богатыми, понимаете, некоторые сидели на шее у государства, другие, не знаю, приторговывая в углу рынка вручную окрашенными подштанниками. <…> В те времена Великобритания была страной с низкими арендными ставками, политикой дешевого продовольствия^[442], довольно низкими зарплатами и высокими налогами – большинство моих знакомых жили очень скромно… подержанная мебель, старые дома и старая одежда шли в 1960-е годы по бросовым ценам или доставались вообще бесплатно. Из заброшенного дома можно было вынести вещи – никому не было до них дела. Ох, эти просторные побеленные комнаты с матрасом, накрытым индийским покрывалом, в углу. <…> Чистый аскетизм конца 1960-х»^[443]. Поиски лондонского экономичного стиля, которые велись все 1960-е, пока чихвостили «долли-бёрдз», и вверх дном перевернули Кингс-роуд, завершились парой миль к северу от Края света, в некогда респектабельном Кенсингтоне, в магазине Biba Барбары Хуланики. Выше приведен фрагмент из воспоминаний Анжелы Картер, рассказывающей о тех вызванных неприятием популярной культуры и интересом к политике тенденциях, под влиянием которых у ее поколения формировалось чувство стиля: ретро, ориентализм, поиски новых применений для продукции одноразового использования, которые постепенно вытесняли характерную для Bazaar и ранних бутиков фетишизацию необременительной новизны. Сопоставление двух экспонатов из коллекции Музея Лондона наглядно демонстрирует произошедшую трансформацию. Темно-синее вискозное платье-комбинезон 1967 года от учрежденной Мэри Квант Ginger Group воплощает собой изощренный минимализм, характерный для Найтсбриджа Квант. Увеличенная версия домашнего детского костюмчика, застежка на молнию спереди и свободный покрой, вероятно, олицетворяющие курс на оголенность современного функционализма, дополнены броской деталью в виде удлиненного воротничка «а-ля Питер Пен» с отделкой контрастными белыми стежками по краям и общей гладкостью фасона. Шутливая бирка, стилизованная под дерзкий рисунок, поддерживает впечатление, что платье – не более чем детский комбинезон: на ней изображено детское личико в панамке^[444]. На первый взгляд может показаться, что белый с темно-голубым костюм от Biba (жилет, прямая юбка с защипами и блузка из хлопковой органзы), созданный двумя годами позднее, сконструирован в соответствии с теми же принципами. Его простая дерзость и внешнее сходство (пуговицы спереди жилета, чрезвычайно функциональная короткая юбка простого кроя) также напоминают о детстве. Но костюм от Biba не производит такого же ощущения невинности. Жилет и юбка подчеркивают соблазнительную линию бедер и обшиты по краям пикантной светло-вишневой ниткой. Блуза оформлена пришитым галстуком и покрыта узором пейсли, длинные рукава дают небольшой объем в плечах и вновь мягко расширяются в запястье, обозначенном симпатичными перламутровыми пуговицами. Наряд от Biba более изощренный, ему недостает игривости, характерной для одежды Квант, он будто бы осознает себя в качестве взрослого платья для вечеринки или особого случая – его явная формальность указывает на едва сдерживаемое желание переступить границу^[445].

Александра Прингл, которая подростком в середине 1960-х годов переехала из Челси в Кенсингтон, прекрасно чувствовала скованную атмосферу района: «Только полный самоконтроль и благоприличие, ни следа той свободы и уюта, которые царили в Челси»^[446]. И все же Biba, похоже, нарушал это положение вещей, побуждая Кенсингтон «оставить церемонии» и заставляя наконец потесниться «эту крепость старых девиц – Derry & Toms»^[447]. В своих мемуарах «От A до Biba» Хуланики, учившаяся на модного иллюстратора, рассказывает, что рано приспособилась к эстетике нищеты и заброшенности, которую Анжела Картер называла характерной чертой последней половины 1960-х годов. В 1964 году Хуланики открыла первый магазин Biba в обшарпанном помещении аптеки на Эббингтон-роуд, W8:

Там сохранилось множество черных и золотых надписей, окна были до половины закрашены черным, с золотой окантовкой. Все наружные деревянные панели были покрыты превосходной облезлой пепельно-синей краской. <…> Друг одолжил нам два бронзовых светильника с тяжелыми черными абажурами. Мы сшили длинные шторы из ткани со сливовым и темно-синим узором Уильяма Морриса и сливовой подкладкой. Я отказалась закрашивать отслоившуюся краску на фасаде^[448].

Организовав паломничество в это довольно глухое местечко, Biba в следующем году переехал в большее помещение, в бывшую бакалейную лавку в Кенсингтоне, на Черч-стрит, где, как замечал Джонатан Эйткен, «посреди викторианского великолепия невероятной пышности бордовых обоев и тяжелых гардеробов красного дерева цветистость свингующей моды была совершенно обнажена»^[449]. На этом этапе развития магазина ассортимент был простым, но богатым, и включал «все, начиная от ярко-розовых носков до федор величиной с сомбреро и украшений в стиле поп-арт»; б?льшую часть продукции разрабатывали и производили сами сотрудники магазина^[450]. Хуланики строго контролировала продукцию Biba и шила одежду на идеальную покупательницу, в описании которой можно узнать «долли-бёрд»:

Она молода и красива. У нее вздернутый носик, розовые щечки и худое тело с длинными тощими ногами и маленькими ступнями. У нее хорошая осанка и довольно маленькая грудь. Ее голова покоится на длинной лебединой шее. Ее лицо – правильный овал, а веки опускаются под тяжестью длинных острых ресниц. Она выглядит неженкой, но на самом деле она – кремень. Она поступает так, как ей хочется, и не слушается советов матери^[451].

Такое представление об идеальной внешности разделяли клиентки самой различной конституции – как посетительницы магазина, так и широкая аудитория покупательниц, делавших заказы по почте^[452]. Эйткен подсчитал, что «в неделю тяжелые викторианские двери из дерева и латуни пропускали три тысячи доллиз, желавших спустить свои последние шиллинги на соблазнительные… безделушки из этой пещеры Аладдина»^[453]. И хотя среди них были знаменитости, такие как Кэти Макгоуэн, Джули Кристи, Силла Блэк, Сэнди Шоу и Твигги^[454], основную массу покупательниц составляли «девушки из рабочего класса со скромным… достатком», которые тратили на одежду и аксессуары Biba порядка семи фунтов в неделю. Хуланики гордилась: «доля клиентских расходов не снижается, поскольку новое платье устаревает после месяца носки, и самая тяжелая экономическая стагнация не затрагивает кошельков секретарш»^[455].

Этот секрет успешной торговли обеспечил Biba сотрудничество с сетью Dorothy Perkins, а позднее, в 1969 году, обусловил переезд в здание, которое раньше занимал магазин ковров Сирила Лорда на Кенсингтон-хай-стрит. Наконец, превращение в Big Biba, с 1973 года обосновавшейся в универмаге Derry & Toms, ознаменовало отход от изначальных идеалов фирмы и положило начало вредоносному конфликту с собственниками корпорации, British Land, который привел к закрытию магазина в 1976 году^[456]. Громкие коммерческие перестановки отвлекли внимание от того факта, что мечты «долли-бёрд» кардинально изменились – красноречивее, нежели раздоры в совете директоров, это свидетельствует о закате мифа свингующего Лондона. Александра Прингл так отмечала перемены:

Когда магазин переехал из закоулка на главную торговую улицу Кенсингтона, в нем проявилось распутство, какое-то сладострастие. Протиснувшись в тускло освещенную общую примерочную, гордясь худобой, благодаря которой все вещи сидели на мне лучше, чем на окружающих, я примеряла одежду для распущенных и одиозных: скользящие платья из яркого атласа, шляпки с черной вуалью, туфли для искусительниц. Там были вечерние платья, от которых сама Бэтти Грейбл пришла бы в восторг, косметика шоколадных и черных тонов для женщин-вамп и соблазнительниц. А для реальной жизни там были плащи, чтобы подметать лондонские мостовые, футболки цвета старого чепца и тусклые замшевые сапоги на молнии^[457].

Расходятся с впечатлениями Прингл воспоминания Хуланики, согласно которым сознательная перемена курса открыла новые возможности к самопреобразованию, возможности, в которых была столь стеснена классическая долли с Кингс-роуд и которые затем обнажили всю ограниченность идеи свингующего бутика: «Когда «долли» попадала в Biba, ее оглушала музыка и ослепляла полутьма, и она становилась более загадочной. Это невероятно – видеть, как люди примеряли на себя… образы из моих фантазий. Я чувствовала, что мы даем им основы, которые они могли изменять под себя»^[458]. Размышляя о причинах того, почему магазин так долго сохранял влиятельность, историки наподобие Элизабет Уилсон, полагали, что его стиль оказал влияние на возникновение панка в конце 1970-х годов, освободив пространство «для экспериментов и переиначиваний»^[459]. Хотя в самых мрачных проявлениях панк-культура подвергала сомнению центральные принципы философии и мировоззрения 1960-х, подчеркивая лицемерие и бессодержательность предыдущего десятилетия, едва ли можно считать совпадением тот факт, что герои панка ходили по тем же лондонским улицам, посещая те же места на Краю света и на Кенсингтон-хай-стрит, что некогда принадлежали «долли-бёрдз».

Глава 7
Студент
Кэмденский рынок. 1970–2000-е

По дороге от станции метро «Кэмден-таун» до канала все поросло водорослями. Кожаные куртки, бутлеги, рифленые футболки и снова кожаные куртки, токсичные бургеры – все в водорослях. Ни один человек в своем уме не решился бы в субботу или в воскресенье пройти по Хай-стрит дальше Ryman’s: по выходным там крутятся около двухсот тысяч человек^[460].

Рынок Кэмден на северо-западе города на протяжении последней четверти XX века служил для мировой публики выражением лондонского городского нерва и самой актуальной уличной моды. Правда, рыночная культура постепенно теряла свою остроту, но молодежь, посещавшую город, запруженные кэмденские мостовые, эклектичный ассортимент и специфические звуки и запахи заставляли почувствовать себя причастными к контркультурным трендам и городской моде, и этот опыт был куда ярче, нежели тот, что могли предложить Карнаби-стит или Кингс-роуд. Старшее поколение местных жителей и скептически настроенные авторы находили Кэмден куда менее привлекательным. Журналист Марек Кон сравнил блуждание среди его прилавков с малоприятным заплывом по сточной канаве, пересекающей северо-западную часть города. Конечно, к началу 1990-х годов рынку Кэмден ощутимо недоставало привлекательности. То, что изначально задумывалось как оригинальная территория контркультурной торговли старинными предметами и товарами ручной работы, под влиянием неконтролируемого разрастания площадей и свободной рыночной конкуренции утонуло в океане дешевых подделок под дизайнерские вещи, навязчивых запахах уличной еды и толпах бесцельно блуждающих туристов. Впрочем, оставляя в стороне современные коннотации пошлости и убожества, следует признать, что спонтанный и энергичный рост и романтическая репутация рынка как обиталища бунтарского и новаторского духа по сей день заставляют видеть в Кэмдене символ лондонской моды нового тысячелетия – пребывающей в экономическом упадке, но не теряющей своего запала.

Для меня, студента, приехавшего в Лондон в середине 1980-х годов и остановившегося в студии в районе Холлоуэй в двадцати минутах пешего хода от Кэмден-тауна, рынок был воплощением неизвестной и загадочной столичной культуры. В 1984 году он был в три раза меньше и бедокурил только по выходным. Помню блуждания среди прилавков с музыкой, безделушками и поношенной одеждой под зимним свинцовым небом, ледяные руки и горячий чай с сахаром. Для человека из Южного Сомерсета, где горизонт узок, неприглядные и серые улицы северного Лондона открывали безграничные возможности самопреобразования. Мрачноватые ирландские пабы и рабочие общежития, супермаркеты с уцененными товарами, обшарпанные кинотеатры с классикой, вшивые ресторанчики с кипрской кухней и старомодные парикмахерские – кэмденская почва была благодатной для мрачных фантазий в духе фильма «Уитнейл и я», которыми бредили лондонские студенты^[461]. Это было время шахтерских забастовок, торжеств с антикапиталистической подоплекой, устроенных Советом Большого Лондона, демонстраций против статьи 28 и альбомов группы «The Smiths». До гедонистических оргий рейвов, когда на почве контркультуры взойдет насыщенная цветом, переливающаяся клубная культура 1990-х, оставалось совсем немного.

Под стать самым серьезным намерениям, какие только могли быть у первокурсника, подбирался гардероб – в основном на рынке, если не в Кэмдене, то на сходных с ним, в Гринвиче или на Портобелло, на Белл-стрит или на Брик-лейн, или в экономичных Flip и American Retro в Ковент-Гардене, где в подобии упорядоченного хаоса были свалены американские одежды. Костюмы на трех пуговицах с узкими лацканами из 1950-х и начала 1960-х годов, потертые мешковатые джинсы Levi’s 501 с неуклюжими подворотами, строгие пальто от Harris Tweed или бывшие пальто летчиков и военных (за которыми следовало отправляться в торговавший остатками с армейских складов магазин-долгожитель Lawrence Corner близ вокзала Юстон), рубашки без воротника, как носили два поколения назад, или рубашки с острыми концами воротника и шелковые галстуки в джазовом стиле, или шарфы – хлопковые в горошек или с фирменным узором пейсли от Tootal, подлатанные броги на кожаной подошве или густо-красные ботинки Doctor Marten, толстые шерстяные туристические носки, потертые кожаные ранцы, фланелевые фуражки и запонки из коммунистических стран Восточного блока – все эти потрепанные пережитки прошлого составляли наряд молодого человека, который противопоставлял себя одетым с иголочки франтам с Саут-Молтон-стрит и площади святого Христофора в Вест-Энде, или тем, кто одевался пресно, смотря в первую очередь на лейбл.

Рыночная культура: предыстория

В плане одежды такой напускной студенческий антитэтчеризм не был оригинален. Подъему интереса к старой одежде, который пришелся на начало 1980-х годов и плавно сменился кэмденским ностальгическим увяданием, можно найти прецеденты в каждом послевоенном десятилетии: от реакционного щегольства неоэдвардианцев до пышной пошлости глэм-рока и самодельного китча панков. Собственно, высокая репутация рынка Кэмден среди ценителей старья была построена на длительной традиции торговли подержанными товарами и обеспечивалась статусом Лондона как одного из ее мировых центров^[462]. Предпринимая нерешительные попытки одеваться в узнаваемом кэмденском стиле я, сам того не сознавая, становился участником модного дискурса, насчитывавшего десятилетия и имевшего чисто лондонскую окраску. В XVIII и XIX веках важнейшим участником британской торговли одеждой была барахолка в Хаундсдитче, на которой одевались бедняки. Ее прилавки, ломившиеся от самого разнообразного старья, вдохновляли крупных писателей на сентиментальные рассуждения о том, как преходящи мирские блага и моды и как быстротечна жизнь^[463]. Контроль над торговлей подержанными товарами, считавшейся вотчиной иммигрантов, перешел в начале XX века от евреев к ирландцам и сохранялся за женщинами Кэмдена и Килбурна до середины 1950-х. Их власть ослабла в связи с перемещением производства «шодди» (ткани, которая получается в результате переработки обрезков и старого платья) из западного Йоркшира в северную Италию, а также с ростом общего благосостояния и, как следствие, повышением спроса на новую одежду массового производства. Старьевщики также испытывали растущую конкуренцию со стороны благотворительных магазинов, которые распространяли идею о том, что покупать подержанную одежду не зазорно. В среде экономного среднего класса стало приличным сообщать об одежде, что она «почти новая», а в то же время в начале 1970-х произошло возрождение интереса к высококлассной подержанной одежде благодаря усилиям аукционных домов Мейфэра и интересу со стороны представителей контркультуры. Именно на этой волне «поднялся» Кэмден.

Ближайшим предком Кэмдена, как в плане географического положения, так и в плане атмосферы, можно считать знаменитый Каледониан-маркет. «Рынок на камнях»^[464], как называли его торговцы, был прямым прототипом Кэмдена с его размахом и мировой славой. Незадолго до начала Первой мировой войны широкую территорию скотного рынка, расположенного к северу от Кингс-кросс, между Барнсбери и Агар-тауном, начали сдавать по пятницам торговцам подержанными товарами. К 1914 году рынок насчитывал уже более 700 прилавков и привлекал не только местную, но и модную публику. Он был настолько популярен, что пришлось выделить для торговли еще один день, вторник, а к началу 1930-х здесь уже было около трех с половиной тысяч торговых точек. В своем путеводителе по лондонским магазинам, оформленном прекрасными фотографиями Ласло Мохой-Надя (1936), Мэри Бенедетта описала «Калли» как «прекрасное место для охоты за дешевыми безделушками», где «торговки старой одеждой смешались с другими барахольщиками. Здесь лишь немного солидных продавцов, чьи товары разложены на импровизированном прилавке, большая часть торговцев располагается прямо на мостовой или на разложенной газете. Они ведут занимательные разговоры, если вы не гнушаетесь запахами старья»^[465].

Историк Джерри Уайт описал уличную торговлю в Лондоне как одну из форм полулегального бизнеса, в которой местный пролетариат мог заработать при помощи своей сноровки. «Кокни» также промышляли извозом и торговлей подержанными машинами – утрированный образ водителя или автоторговца, заставлявший вспомнить разбойника-недотепу или жуликоватого лоточника из прозы Генри Мэйхью и Чарльза Диккенса, часто возникал в комических историях из лондонской жизни. Такой промысел «дарил независимость и позволял расти, требуя от предпринимателя красноречия, обаяния, проницательности, бойкости на язык и отваги – словом, тех качеств, которые рабочий лондонец впитывал с молоком матери и которые не могла из него выбить… школа»^[466]. На Каледониан-маркет к этим незамысловатым умениям добавлялась некоторая вежливая осведомленность и способность поддержать непринужденный разговор о категориях вкуса – все вместе обеспечивало успех бедному и благородному торговцу. Девушку из семьи среднего класса Джейн Браун в период с 1920-х по 1930-е годы нужда заставила заняться торговлей «на камнях». Вспоминая о тех временах, она писала, что рынок был демократичен и в то же время таил опасности как для продавца, так и для покупателя:

Посмотреть на рынок приезжали из Америки, колоний, со всего света, с собой же увозили не только сувениры, но и рассказы о потасовках, братаниях, волшебстве и прежде всего – о невероятных сделках, которые удавалось заключить счастливцам: нитки жемчуга торговались по цене дешевых бус, пыльные холсты без рамы оказывались полотнами старых мастеров. Посещение Каледониан-маркет… напоминало лотерею^[467].

Но наибольший интерес у Браун вызывали «тоттеры» – продавцы поношенной одежды; Кэмден, несомненно, унаследовал от Каледониана их колоритную торговую традицию:

Прилавки «тотов» состояли из четырех жердей, соединенных бельевыми веревками по периметру, еще одна веревка была натянута по диагонали. На них были рядами развешены невообразимые наряды со вторых рук и даже вечерние платья рук, наверное, с десятых – они болтались на ветру и выглядели грустно и устало; затем мужская парадная одежда – ее покупали главным образом официанты, мужские костюмы комплектом и пиджаки и брюки по отдельности, домашние халаты и так далее. И, в довершение этого причудливого образа, на каждой жерди громоздилось по шляпе… Наконец, ловишь себя на том, что приписываешь всем этим нарядам независимое существование… Хозяева этих точек, за малым исключением, женщины, непохожие друг на друга ни в чем, за исключением украшений, которые они носят. На всех массивные обручальные кольца из золота… кольца змейкой и цыганские кольца… броши и браслеты, золотые витые цепочки (если они могли себе это позволить). <…> Как правило, они довольно состоятельны, некоторые из них владеют солидной недвижимостью. Торгуют по большей части одеждой, но изредка одна из них может купить фарфор, стекло или бижутерию^[468].

Если тоттеры были ранней формой рыночных торговцев, то их клиентов можно считать прототипом богемных посетителей, блуждающих вдоль полок близ Кэмденского шлюза. Согласно Браун, у тоттеров одевался преимущественно рабочий класс, искавший рабочую форму или дешевую альтернативу готовому платью, но публика с запросами тоже находила здесь товар по душе, что-то оригинальное, что выделяло бы их из толпы:

Дизайнер интерьеров в компании неофита, которого он посвящает в таинства торговли, – из таких покупателей, которые испытывают пределы вашего терпения. Это… как правило… лысеющий мужчина… с бледным лицом, фланелевой сумкой, в спортивной куртке и цветной рубашке-апаш, темной и дополненной красным галстуком, или в водолазке. Если это женщина, ее стандартная униформа – открытые ноги, непокрытая голова и откровенное платье или комплект из широких брюк и туники, американского платья-рубашки… «Лимонный желтый будет роскошно смотреться с сине-лиловым». <…> Трудно держать себя в руках рядом с такими позерами^[469].

Каледониан-маркет разрушали дважды – во время Второй мировой войны и в 1949 году, и торговцы, которые теперь переименовались в антикваров, основали невдалеке от южной оконечности Тауэр-бридж в Бермондси Новый Каледонский рынок. Пройдет еще двадцать пять лет, прежде чем тоттеры обоснуются милей западней по Риджентс-каналу и выйдут на те же обороты, что некогда в Ислингтоне.

В Кэмден-тауне

На первый взгляд, в Кэмдене 1960–1970-х годов ничто не благоприятствовало возрождению барахолки, притом такой, которая будет привлекать туристов со всех концов мира. Его прямые переулки с опрятными таунхаусами и широкая, но ничем не примечательная главная улица были спроектированы в начале XIX века для обслуживания аристократических домов, построенных архитектором Нэшем возле Риджентс-парка. С открытием станции «Юстон-сквер» в 1838 году и началом бума железных дорог, разительно изменившим облик северного Лондона, мечты Кэмдена о жизни, хоть отчасти походящей на жизнь соседнего процветающего квартала, пошли прахом. Новые линии соединили Юстон с Кингс-кросс (1852) и Сент-Панкрас (1868). Железнодорожная зараза бушевала здесь столетие с небольшим и успела скосить множество жилых домов, а те здания, что пережили эту напасть, превратились во временное пристанище для орд строителей и чернорабочих. Помимо рельсов, существовала система каналов, обросшая грязными пристанями, пакгаузами, фабриками, складами и уничтожившая последние воспоминания об уюте, так что уже в 1880-е годы Кэмден-таун ассоциировался с бесприютной обветшалостью и никак не мог от этой ассоциации избавиться. Комптон Маккензи в первом томе своей «Мрачной улицы» (1913) эксплуатирует его печальную известность:

Стоило кэбу миновать перекресток Юстон-роуд и Тоттенхэм-Корт-роуд, накатывала романтика неизвестного Лондона, коварства и лабиринтов. Maples и Shoolbreds, эти аванпосты цивилизации, одним из богатств которой был поход по магазинам, оставались позади, и начиналась Хэмпстед-роуд с налетом обмана… Майкл читает огромную надпись «Кентиш-таун» над железнодорожным мостом поверх массивной, покрытой проказой руки, указывающей налево. Двуколка гремит во мраке, оставляя позади серые фигуры, сгрудившиеся на мостовой, тачку и грязный рисунок мелом на запотевшем кирпиче арки… Поезд на мосту загудел, подала голос шарманка, тележка с железными брусьями тяжело прогрохотала рядом… Он разглядел магазин дешевой одежды с грудой заплесневелого тряпья у входа, а чуть поодаль – три дома, покрытых причудливыми узорами проступавшей влаги, с фасадов которых большими кусками облупливалась штукатурка^[470].

Вслед за Маккензи, которого одновременно и привлекал, и отталкивал северо-западный Лондон, другие творческие представители высшего среднего класса видели в нем пример банальной деградации. Кэмденская разрухавозбуждала воображение художников начала XX века: в ней видели оборотную сторону современности, наблюдать которую можно в любой европейской столице. В 1905 году на Морнингтон-кресент переселился художник Уолтер Сикерт, доказав тем самым, что прав был Уильям Ротштейн, однажды так отозвавшийся о его умении выбирать себе жилье: «Мастерство, с каким Уолтер Сикерт отыскивает самый мрачный дом и самую ужасную мастерскую, всегда было предметом моего искреннего удивления и восхищения. Сам он был так тонок, так обходителен, так привередлив в одежде. Уж не было ли это дендизмом „от противного“?»^[471] На исходе лета 1907 года на Сент-Пол-роуд (ныне Агар-гроув) была убита Эмили Диммок, по ночам торговавшая своим телом, и за районом надолго закрепилась дурная репутация. Ни одна бульварная газетенка не обошла событие вниманием, а Сикерт написал на этот сюжет четыре полотна. Подробности дела смаковались на потребу публики: жертва преступления вела двойную жизнь и, будучи замужем за поваром на железной дороге, днем выдавала себя за приличную женщину; основные же подозрения пали на преуспевающего коммерческого художника. Тремя годами позже сходный скандальный оттенок приобрело дело об убийстве доктором Криппеном, фармацевтом, его жены Коры, бывшей актрисы мюзик-холла, в доме, где жили супруги, на Кэмден-роуд. Народная молва приписывала Кэмдену недобрую славу, он прослыл краем извращений и преступлений на бытовой почве, страстей, которые кипели в низших слоях современного городского общества.

Крайний, необратимый упадок царил в Кэмдене на протяжении пятидесяти лет, пока процессы городского развития и модернизации не докатились сюда, приблизив исчезновение района времен Сикерта и Криппена и вместе с тем обратив его романическую мрачную славу в выгоду. Промышленная инфраструктура, состоявшая из пакгаузов, подъездных железнодорожных путей, бечевников и обеспечивавшая работу поколениям ирландских иммигрантов начиная с 1840-х годов, после войны влачила жалкое существование. На протяжении 1950-х годов число предприятий по упаковке и доставке грузов, располагавшихся вокруг Кэмденского шлюза, уменьшалось. В 1946 году, словно вопреки экономике, в одном из крупных складов, стоящих на канале, начало функционировать предприятие Дингуолла, которое занималось импортом леса, строительством деревянных ящиков и доставкой по воде. Однако конкуренция со стороны железнодорожных и автомобильных грузоперевозчиков, взвинчивание цен на импорт и правительственные инициативы, направленные на то, чтобы перенести тяжелую промышленность из центра города в долину реки Ли и на окраины Эссекса, положили конец кэмденскому водному бизнесу. Великий мороз 1962 года окончательно решил судьбу других местных предпринимателей, среди которых были Gilbey’s Gin, Carreras Tobacco, the Aerated Bread Company и Moy’s Engineering, – их баржи несколько недель были заперты во льдах и вышли из строя. В 1973 году съехала компания Dingwall’s, и в застывшей черной глади канала отразились опустевшие викторианские ангары^[472].

Кризис в промышленности был не единственной бедой Кэмдена: в 1969 году в рамках Плана по развитию Большого Лондона (он был осуществлен лишь частично) предполагалось окружить центр города шестиполосной автострадой, которая проходила бы по окраинам – Далстону, Боу, Денмарк-хиллу, Брикстону, Западному Кенсингтону и Суисс-Коттеджу. Подготовка предложения, консультирование и опросы общественного мнения растянулись на годы, а государство принудительно выкупало разрозненные участки города и предписывало заморозить дальнейшее строительство и развитие на довольно больших прилегающих территориях – все это делало Кэмден инвестиционно непривлекательным. В начале 1970-х здесь царила депрессивная атмосфера и «старый рабочий класс» попросту бежал из этого боро, оставляя пустые дома и заколоченные лавки^[473]. Все же просторные, дешевые, готовые к заселению дома ранневикторианского периода (они были далеко не новыми, многие годы комнаты и койки здесь сдавались в наем, – что и делало их особенно привлекательными для кардинальных преобразований) представляли интерес для определенной части населения. Если в конце 1950-х наиболее авантюрных представителей среднего класса притягивал Ислингтон, то теперь работники прессы и университетские работники запустили процесс джентрификации в Кэмдене. Журналист Дэвид Томпсон был в числе таких первопроходцев – в 1956 году они с женой въехали в дом по Риджентс-парк-террас. В своей книге, опубликованной в середине 1980-х, он вспоминает об изменениях, произошедших в архитектурном облике боро и во внешности его обитателей:

Я считал мастерски написанные лица с картин Босха, Брейгеля и Хогарта ушедшей натурой… Но постепенно начал замечать их в автобусах, на аукционах, рынках и ярмарках. То же и с карикатурами Марка^[474]. Когда я впервые увидел их, то подумал: какая талантливая выдумка эти супруги Стринг-Элонги!^[475] Однако сейчас… я вижу Стринг-Элонгов и их товарищей повсюду. Думаю, мы тоже по-своему Стринг-Элонги, или по крайней мере вплотную к ним подобрались, хотя никто из нас никогда не ощущал свою принадлежность к этому выдающемуся роду… И потом, мы жили в Кэмден-тауне задолго до того, как пришел Марк и так потешно изобразил нас. Это место было куда менее модным в 1950-х, когда джентрификация только набирала обороты. Из множества пансионов на Глостер-кресент сейчас остался только один, на всей Риджентс-парк-террас была заселена лишь пара домов… Увидев разрисованную мелом мостовую, молодых матерей с колясками, детвору, играющую на лужайке, Мартина утвердилась в своем желании жить здесь. Для нее преимущества затмили недостатки^[476].

Вероятно, Томпсоны с этим не согласились бы, однако их снисходительное, идеализированное представление о нищете прекрасно укладывалось в систему взглядов, которую высмеивал в своих карикатурах Марк Боксер и с которой они не стремились себя соотносить. Саймон и Джоанна Стринг-Элонги впервые возникли в конце 1960-х годов как герои серии карикатур «Времена и нравы северо-западного Лондона» на страницах журнала The Listener и на протяжении 1970–1980-х годов появлялись в The Times. Это была пара из Кэмдена, с модными стрижками и очками в тяжелой оправе, охочая до последних новинок альтернативной культуры и отчаянно следящая за тем, как нынче принято рассуждать о политике и отношениях полов. Стринг-Элонги стремились всегда быть на шаг впереди толпы. Весной 1975 года, омраченной забастовками и ростом инфляции, Марк нарисовал супругов поднимающимися по ступеням своего дома – под их ногами хрустит мусор, и они причитают: «Если так пойдет и дальше, придется нам поискать место, которое наверняка не станет модным». В другой карикатуре Джоанна стоит перед витриной благотворительного магазина и обращается к подруге: «А ведь когда-то мы и впрямь любили покупать подержанные вещи, помнишь?»^[477]

В предисловии к книге комиксов Марка Боксера, изданной в 1978 году, Джеймс Фэнтон рассуждал о том, что карикатуры на Стринг-Элонгов связаны с пессимизмом контркультурной элиты своего поколения и ее безвольной ностальгией, и точно подмечает взаимовлияния этих трех явлений на материальном и символическом уровне: «1970-е годы можно по праву назвать эпохой возрождения, но поток вещей, которые можно было бы возродить, иссяк. Отсюда унылые ангары Кэмден Лока, доверху набитые тряпьем, отсюда культ барахла… отсюда прилавки с подержанной одеждой, из-за которых юные девицы убеждают ровесниц купить лисьи меха. Это и причина того, что, в то время как по всей Европе дети одеваются элегантно, в Лондоне они ходят в штанишках с заплатками, как голландский мальчик с картинки»^[478]. Фэнтон, сам того не зная, предсказал, что в следующем десятилетии жители Кэмден-тауна будут играть важную роль в процессе упорядочения лондонских модных аллюзий. Так, депривация старого города и амбиции, характерные для богемы, подготовили почву для того, что впоследствии стало известно как урбанистический ренессанс.

На заре рыночного стиля

В 1971 году компания Northside Developments Ltd в лице предпринимателя Билла Фуллвуда, инженера-оценщика Питера Уилера и промоутера Эрика Рейнольдса пригласила архитектора Джона Дикинсона для проекта по коммерческому использованию пустых земель и строений близ кэмденского шлюза, которые прежде принадлежали Dingwall’s. Кое-что заработав на развитии участка с северной стороны Клэпхем-коммон, они за 10 000 фунтов перекупили у Dingwall’s остававшееся за ними еще на семь лет право аренды участков. Преображение мощеных дворов и складов в пространство для ремесленных мастерских по будням и рынков по выходным больших вложений не потребовало. В центре располагалось двухэтажное здание конюшни: толстые стены, не пропускавшие звук, и отсутствие окон делали его идеальным местом для проведения рок-концертов^[479]. В 1973 году Кэмден Лок торжественно открыл для посетителей депутат парламента от Кэмдена Джок Столлард; его первыми арендаторами стали студенты лондонских художественных школ, в особенности колледжей Хорнси и Камберуэлл, привлеченные низкими ценами, индустриальной архитектурой и дружественной атмосферой, которая благоприятствовала тому, чтобы создавать и продавать изделия из керамики, стекла, металла, ткани и мебель. Вскоре к ним присоединились торговцы антиквариатом и винтажной одеждой, адепты целебных практик и кухонь со всего мира, а также представители нетрадиционной медицины, придавшие рынку его неповторимый характер. Журналист Ник Томалин так отозвался на открытие рынка:

Все это лишний раз доказывает, что на сегодняшний день северо-западный Лондон – прекрасное место. <…> Очень надеюсь, что застройщики будут умницами, не привнесут сюда капиталы и не испортят расслабленной атмосферы этого места, не перегнут с арендой и реконструкцией. Удивительный парадокс городской политики: оказывается, лучший способ сделать квартал интереснее – лишить его привлекательности для городских проектировщиков. Это работало с Ковент-Гарден, сработало и с Кэмден-тауном. Здесь селились киприоты и ирландцы, потом средний класс. А теперь есть горестные подозрения, что тонкий экологический баланс нарушают не дым и газ от автострады, а частные собственники^[480].

В пару Кэмдену Томалин называет другой район Лондона, которому также пошла на пользу низовая организация масс для протеста против деятельности корпораций. Ковент-Гардену грозила масштабная перестройка: территория старого овощного рынка, который с 1964 года медленно приходил в упадок, и улиц между Стрэндом и Нью-Оксфорд-стрит, сохранявших атмосферу старого делового Лондона, оказалась в сфере интересов государства и корпораций. В 1971 году активисты, добивавшиеся сохранения исторического облика города и защиты интересов местных жителей, маленьких мастерских и узкоспециализированных лавок, объединились в Ассоциацию жителей Ковент-Гардена. Пресса развернула кампанию в их поддержку, и в 1974 году уникальное социальное и архитектурное наследие Ковент-Гардена удалось, до поры до времени, спасти от хватких и прытких строителей и розничных сетей. Новый, более живой облик района воплощал магазин Neal Street East, в котором торговали россыпью восточных товаров – чаями, ароматическими смесями, тканями^[481]. Окрестностям Лэдброк-гроув повезло меньше: над крышами домов протянулось многополосное шоссе (то немногое, что осталось от реализованного лишь частично Плана по развитию Большого Лондона), – однако это не помешало тому, что между бетонных пилонов развернулась примыкавшая к рынку Портобелло торговая площадка, которая по части дешевых товаров в стиле ар-деко и викторианском стиле могла составить конкуренцию Biba.

Злая ирония заключалась в том, что материальная и психологическая поддержка пионеров джентрификации из среднего класса, на политической и эстетической (выражаемой в практиках потребления) солидарности которых держались подобные схемы развития районов с привлечением неравнодушной общественности, лишь приближали неизбежное торжество коммерции, вызывавшей у них страх и презрение. Джонатан Рабан прекрасно осознавал эту парадоксальную ситуацию, когда в 1974 году, сидя на северной окраине Лондона, в которой с трудом узнается один из прилегающих к Кэмден-тауну районов, горячо любимый лекторами из политехнических учебных заведений, чьи привычки он так дотошно разбирает, писал о сложной семиотике современной городской культуры. Позволю себе развернутую цитату:

Если Мэйхью^[482] почел за необходимость классифицировать своих уличных обитателей по товару, которым они торгуют, мы определим, какие бывают виды покупателей. Ибо современный город, по крайней мере те кварталы, где обитает средний класс, – это обитель бессмысленного потребления. Чем больше раздувается непроизводящий класс, тем в нем выше доля продаж предметов, которые не нужны ни для чего более, кроме как подчеркнуть принадлежность покупателя к определенному слою. Красноречивое тому подтверждение – список заведений, расположенных неподалеку от моего дома, на одной из лондонских окраин… В нем числятся два паба и один винный бар. Шесть ресторанов различной кухни: бледная имитация венецианской траттории, тесный полуподвал, в котором подают бизнес-ланчи, заведение, где торгуют рыбой, курицей и картошкой фри на вынос, кофейный бар, в подвале которого устраивают фолк-концерты; магазин кожаных изделий и предметов ручной работы, шоу-рум с мебелью из необработанной сосны и японскими абажурами, антикварная лавка размером с кладовку, супермаркет, кулинария, сетевая бакалея и модная овощная лавка (где вероятнее найдешь авокадо, чем морковь), а также табачная лавка, магазин снаряжения для путешественников, два туристических агентства, три модных бутика, магазин радио, телевидения и электроники, магазин алкоголя, химчистка и прачечная. Обычная аптека на углу стала бистро, заставленным фикусами и тележками с десертами. А совсем недавно открылся магазин, торгующий исключительно белеными марокканскими птичьими клетками.

Рабан использовал образ птичьей клетки, чтобы убедительно продемонстрировать, какой силой влияния на суровую атмосферу старого города обладают законодатели мод из среднего класса:

Ни одному градостроителю еще не приходило в голову решать проблемы городского развития при помощи магазина марокканских птичьих клеток. И все же в моем квартале именно он отвечает за дух большого города. Магазин является олицетворением ветреного предпринимательства: берете предмет, который при других обстоятельствах и в другое время был функционален, отнимаете у него смысл и добавляете пару живописных мазков, затем продаете по приличной цене как статусный предмет. <…> Модный рынок все переварит, проглотит любую импровизацию, любую переделку; на нем хлам превращается в раритет, мусор – в нечто изысканное, дорогое и интересное. <…> Синдром марокканской клетки для птиц как нельзя лучше подходит для того, чтобы описать специфический вид городского производства – производства, удовлетворяющего спрос на товары, которые служат исключительно для демонстрации тонкого вкуса и благодаря законам экономики становятся главным фактором, определяющим наличие вкуса. Разного рода дизайнеры, живущие с этого абсурдного вида торговли, подобно гангстерам и денди, как-то по-особенному видят город^[483].

Система ценностей буржуазного богемного общества находила отражение в босоногой причудливости всего «аутентичного», «винтажного», «этнического», что было характерно для рыночной культуры северо-западной части центрального Лондона, с ее рукодельными украшениями, спонтанными ярмарками и импортными восточными одеждами. В более прагматичном смысле, рынок Кэмден Лок влиял на экологию торговли на своей главной улице. Действительно, не будет преувеличением сказать, что к концу 1970-х годов «синдром марокканской клетки для птиц» охватил весь старый Кэмден-таун – от Морнингтон-кресент до Чок-фарм. Два магазина пользовались особой славой среди дизайнеров всех мастей – товар, которым они торговали в расчете на местную ирландскую общину, еще недавно считался лишенным привлекательности, теперь же стал частью новой уличной моды. Магазин A.H. Holt в доме 5 по Кентиш-таун-роуд, в непосредственной близости от станции метро «Кэмден-таун», с конца XIX века обеспечивал местных строителей и чернорабочих добротной рабочей обувью. В послевоенные годы его владельцы Виктор Блэкмен и Алан Ромейн стали известны в лондонской концертной среде. Ромейн, работавший в магазине с 1962 года до самой смерти в 1994 году, состоял в танцевальных оркестрах Джонни Миллера и Билли Коттона и поддерживал инициативы независимого музыкального магазина Rock On, который в 1975 году открылся по соседству. Офис Chiswick Records, дочернего лейбла Rock On, располагался прямо над обувным магазином – отсюда началось возрождение жанров ска и 2 Tone, благодаря которому район стал ассоциироваться с популярной группой «Madness», распространявшей моду на смесь ямайской, ирландской музыки и эстрадной музыки кокни среди молодежи^[484]. В конце 1970-х и начале 1980-х годов магазин Holt’s определял, как одевались представители субкультур белого рабочего класса, обретавшиеся в местных пабах и клубах, и прославился как первый в Великобритании продавец ботинок Dr. Marten’s.

Alfred Kemp’s по адресу Кэмден-хай-стрит, 20, был еще одним магазином, в котором бурлящая жизнь района переплеталась с его долгой торговой историей. Здесь продавали подержанные мужские костюмы, а основную аудиторию составляли все те же ирландские работяги, которым нужна была неброская брючная пара для походов в церковь или в бильярдную. Так писал о магазине и его товарах Дэвид Томсон – в 1980 году они казались ему старомодными:

Секонд-хенды по большей части мерзки: от одежды, развешенной в зале столь темном, что ничего толком не разобрать, смердит мочой и засохшим потом. Не то Alfred Kemp’s – это просторный, хорошо проветренный и освещенный магазин, где если и пахнет, то тщательно натертым полом. Всю одежду, какую я там пересмотрел, прежде отстирали, подлатали и освежили в химчистке. В витринах секонд-хендов чаще встретишь тачки и колеса – все, что угодно, только не одежду. У Кемпа вся витрина завешана пиджаками, куртками, брюками, рубашками, заставлена ботинками. С улицы, прежде чем набраться смелости и войти, их можно хорошо разглядеть – а когда войдешь, по левую руку, за прилавком… увидишь… каморку, в которой обитает, в свободное от приема поставок и обслуживания покупателей время, сам хозяин. Над нею висит красно-черная табличка, предупреждающая о полицейской бдительности. Стоит кому-то только задуматься о том, чтобы своровать у Кемпа, как уже полиция и все торговцы в окрестностях Кэмден-хай-стрит непостижимым образом узнают об этом… С покупателями Кемп обходителен и по-старомодному сдержан, как заведено в наиболее престижных фирмах. Он рассказал, что во времена его отца в окрестностях двух миль было свыше пятисот магазинов такого типа – а выжили только он и Moss Bros^[485].

Как и Holt’s, в конце 1970-х годов Kemp’s начал привлекать более молодую публику, которая находила его пестрый ассортимент ничуть не менее соответствующим самым передовым вкусам, чем товары, выставленные на продажу на рынке дальше по улице. Саггс, фронтмен «Madness», называл его «фантастическим магазином… Я ухватил там превосходный зеленый пиджак и кучу всего другого… Здесь было лучше, чем в Oxfam, – из-за пожилого продавца, который всех прекрасно обслуживал. Можно было представить себя джентльменом в старомодном ателье и позабыть, что покупаешь всего-то подержанный костюм»^[486]. Такой подход к одежде позже исповедовали панки и, если говорить о более локальной субкультуре, «новые романтики». Одежду из Holt’s и Kemp’s можно было увидеть в нарядных интерьерах «Кэмден-палас» – театра, построенного на рубеже веков в пару к Бедфордскому мюзик-холлу (его представления и публику писал живописец Сикерт), располагавшемуся через дорогу. Некоторое время здесь располагался дешевый кинотеатр, звукозаписывающая студия BBC, а в 1977 году «Кэмден-палас» вновь ненадолго стал знаменит под названием «Музыкальная машина» (Music Machine) как место проведения концертов альтернативной музыки, нередко сопровождавшихся потасовками. В 1982 году театр стал местом проведения вечеринок «Клуб для героев» Стива Стрейнджа и Расти Игана, которые существовали с 1978 года. Изобретательный дресс-код посетителей (фантастическое сочетание гардероба актера-любителя, травести и веймарского декаданса) отражал последний тренд на ретро, которому следовали и магазины, и лотки Кэмдена, превращая его из района джентрификации и контркультуры в обиталище сентиментального и вычурного попа. Невинный фолк-стиль Holt’s и Kemp’s в этом смысле уже действительно принадлежал другой эпохе.

Уличный стиль в зените

Атмосфера [в Кэмден Локе] легкая и расслабленная, здесь есть что-то парижское, в духе центра Помпиду. <…> Тут процветают ткачество, вязание, создание украшений и прочие искусные ремесла, и их продукты составляют большую долю рыночных товаров. Рынок в Dingwall’s – это что-то невероятное… к несчастью, в последнее время можно наблюдать что-то вроде «кэмденского синдрома», чреватого возникновением большого числа женщин в сари, к спинам которых примотаны худосочные младенцы, вцепившиеся в цельнозерновой сухарик, и мужчин с жидкими бородами и в очках, выданных Национальной службой здравоохранения^[487]… подобный тип регресса характерен для районов, внезапно ударившихся в „этничность“. <…> Одежда [которая здесь продается] интересна тем, что она либо действительно поношенная, либо сделана так, чтобы выглядеть поношенной. Такой товар в большой моде и с большой претензией – с претензией и весь район^[488].

Мизантропический тон в устах Кевина Перлмуттера, когда тот в 1983 году описывал Кэмденский рынок туристам, не был чем-то из ряда вон выходящим. Динамичное расширение Кэмден Лока вызывало столько же возмущения, сколько и восторгов. Не менее примечательной, чем товары, на нем продававшиеся, была публика, его посещающая, – и в рынке с прилегавшими районами авторы находили отражение восприимчивости общества северного Лондона к мировой повестке. Авторы двух основных лондонских журналов с афишей событий, City Limits и Time Out (обязанных своим рождением той же энергии контркультуры, что питала рост Кэмденского рынка), видели в посетителях рынка, толпящихся между прилавками, свою аудиторию, людей, разделяющих одну систему ценностей, и статьи этих изданий помогают восстановить со множеством подробностей типы уличных обитателей Лондона в указанный период. Расширение рынка совпало с появлением эклектичных стилей «Hard Times» и «Buffalo»^[489], которое освещали в первых номерах журналов The Face и i-D, и на Кэмден Лок шли за тем, чтобы отыскать альтернативу приторным черным пиджакам яппи с плечиками, наводнявшим сети вроде Next. О жизни в альтернативной модной вселенной сообщали в City Limits: «Тим и Сара… создают свою версию моды 1950-х годов, используя старые ткани: огромные юбки с принтами, сорочки… мешковатые штаны, все по цене от двух до десяти фунтов». Другие продавцы предлагали «мешанину из старого, нового и всего, что между этих двух крайностей: разноцветные эспадрильи, темные джинсы, бледно-зеленые растения…» А за пределами рыночной зоны, дальше по Чок-фарм-роуд, был представлен, как, к примеру, в магазине Tonto, «широкий ассортимент американской одежды 1940–1950-х годов прямиком с Дикого Запада. Гавайские рубашки от 7,50 фунта… штаны из вестернов с карманами на кнопках из шерсти и габардина за 12,15 фунта. Самый интересный товар – юбки-солнце и платья, вручную декорированные тесьмой и блестками». В магазине Crippen продавали одежду «для юношей и девушек, которые хотят выглядеть как настоящие английские леди и джентльмены… костюм обойдется в 57 фунтов, рубашки с воротником фасона бабочка – от 7,50 фунта»^[490]. Северо-западный Лондон стремительно превращался в гигантскую постмодернистскую кабинку для переодевания.

К середине 1980-х годов разрастание рынка в стороны Кэмден-хай-стрит и Чок-фарм-роуд начало вызывать беспокойство местных властей. В феврале 1986 года Кэмденский Подкомитет по контролю за строительством отказал компании London Enterprise Property в продлении аренды верхнего этажа бывшей ветеринарной клиники для лошадей возле Dingwall’s, компании Petticoat Lane Rentals запретил использовать строение 192-8 по Кэмден-хай-стрит под рынок, а компании Castle Rock Properties – устраивать по субботам торговлю в концертном зале «Electric Ballroom», расположенном в доме 184 по Кэмден-хай-стрит. Единственная заявка, получившая поддержку, касалась района набережной Хоули, комитет отмечал: «Этот рынок устроен, безусловно, лучше прочих в округе… Владелец рынка подчеркнул, что для многих торговцев это единственный способ заработка, многие прежде были безработными». Кэмденский совет был оплотом социализма, и потому неудивительно, что права безработных взяли верх над выгодами торговцев недвижимостью, однако из приложения к протоколу, составленному комиссией, становится ясно, что политика развития района диктовалась практическими соображениями иного рода:

Согласно предложенному плану развития района, юридически оформленные рынки продолжат свое существование, однако разрастание новых рынков будет пресекаться в случае их неблагоприятного влияния на местную розничную торговлю, уличное движение и окружающую среду. Использование территории Кэмден Лок под рынки будет пресекаться в случае, если они будут представлять неудобство для местных жителей. Использование свободных производственных помещений под торговые площади или под площади, где одновременно осуществляется торговля и производство, будет пресекаться в том случае, если торговля может пагубно отразиться на производстве^[491].

В действительности Совет не мог полностью контролировать расширение рынка. Как отмечалось в листовке, выпущенной в 1983 году, согласно Акту о полномочиях Совета Лондонского графства от 1947 года в его юрисдикции находились лишь те торговые точки, которые стояли на общественной земле, а так как кэмденская торговля по преимуществу шла на частной территории, возможности Совета «по обеспечению безопасности 100 000 посетителей, которые посещают рынок в выходные дни» были строго ограничены^[492]. Несмотря на это юридическое бессилие, Совет признавал, что найти баланс между авторитарным управлением и поддержкой хрупкой рыночной экономики, которая в конце концов положительно сказывалась на имидже района, трудно. В отчете о деятельности районного субкомитета по строительству и транспорту в июле 1987 года нашли отражение тенденции, направленные одновременно на сдерживание и поощрение активности, нацеленной на приобретение Лондоном статуса столицы высокой моды, способной конкурировать с Парижем, Нью-Йорком и Миланом:

Открытый рынок требует гибкого подхода – в частности, подлежат учету тип и размер конструкций торговых точек, контролю – число и род финансовых операций, погрузки и разгрузки. Слишком большая строгость уничтожит атмосферу рынка и снимет с него роль центра общественной жизни. Недостаточный контроль оборачивается загруженностью площадей и дорог, опасностью для безопасности пешеходов и замусоренностью^[493].

К концу 1980-х стало очевидно, что Кэмденский рынок скатывается к этому состоянию загруженности, небезопасности и замусоренности, которым будет обязан своей дурной репутацией в 1990-х годах. В статье в журнале i-D за октябрь 1989 года поп-звезда и клубный завсегдатай Воган Тулуз подробно описал рынок времен упадка. Его посещала пестрая толпа из туристов со всего света с рюкзаками наперевес, как, например, «Натали и Карин, приехавшие из Брюсселя», которые «регулярно приезжали в Лондон затем, чтобы пополнить свой гардероб готической одежды, что в Бельгии было трудно сделать», и преданные завсегдатаи вроде Эдди, горевавшего, что рынок «стал похож на креативное кладбище. Многие из тех, кто годами держал здесь прилавок, съезжают из-за высокой аренды, а вместо них открываются коммерческие магазины CCC и Office Shoes. <…> Здесь становится как в Ковент-Гардене». Торговцы рынка разделяли мнение Эдди: неправильная политика владельцев недвижимости и органов власти ослабляла рыночный фронт, развернутый против однообразия сетевых магазинов. Тулуз взял интервью у Линды, державшей прилавок с подержанной одеждой из 1960-х, аксессуарами из 1950-х и китчевыми безделушками в бывшем здании конюшни:

Тревожнее всего то, что Кэмден Лок продан застройщикам – мы все понимаем, что это значит. Они хотят построить тут маленькие цветастые магазинчики, куда можно забрести из Хэмпстеда. Совету не нравится публика, которую привлекает рынок.

Мелкие предприниматели, торговавшие своими поделками в Electric Ballroom, тоже отметили, как усреднились вкусы покупателей, – а ведь именно их специфичность когда-то стала одной из главных причин возникновения рынка. Тори, поставлявший футболки, толстовки и нижнее белье собственного производства в вест-эндские бутики Bazaar и Jones, держал здесь точку под названием Ravish Me. Он отмечал: «Рынок все время изменяется. Сейчас большая часть покупателей – туристы, и они не так много берут. <…> В прошлом здесь было прекрасно, но, кажется, многие торговцы со стоящими товарами съехали – рынок живет за счет своей репутации». Фиона, торговавшая одеждой для студентов, соглашалась, что любая попытка заработать на уникальной атмосфере рынка приведет к тому, что «он превратится в место для яппи и отсюда уйдет творчество. Это одно из немногих мест в городе, где молодежь может недорого принарядиться». А «Большой Найджел», в чьей характеристике собственной деятельности – «торгую футболками, наволочками и товарами для детей с Бэтменом и Базукой Джо» – проскальзывала ирония, дал удивительно точный прогноз относительно будущего рынка: «Когда-то было больше творчества. <…> Теперь это похоже на каталог товаров почтой»^[494].

Кэмден и энергия творчества

Одновременно с Тулузом свое исследование культуры Кэмденского рынка проводила социолог Анджела Макробби. Вместо того чтобы фиксировать процесс захвата Кэмдена корпорациями, Макробби решила показать, что рынок по-прежнему остается пространством, где генерируются новые модные идеи. Она обращала внимание на пестроту толпы, наслаждавшейся расслабленной атмосферой выходного дня. «Здесь нужно неторопливо прогуливаться и смотреть по сторонам, взять что-нибудь в руки и изучить, прежде чем поставить обратно. В толпе оказываются рядом школьницы и обкуренные панки, бывшие хиппи околачиваются возле прилавков с персидскими коврами… пока предприниматели помоложе сбиваются с ног, чтобы заключить быструю сделку»^[495]. В контексте экономической и медийной революции 1980-х годов Кэмден выполняет роль одновременно симптома и альтернативы философии свободного рынка. Рыночная толпа, одержимая вопросами стиля, представляла хороший пример этого постмодернистского потребительского поворота к тому, чтобы находить смысл и полноту существования в изменчивой поверхностности моды. Как отмечает Макробби, «подростки идут на рынок, чтобы на других посмотреть и себя показать, в первую очередь потому, что определенный стиль лучше смотрится на человеке… нежели на манекене в витрине. Здесь они могут увидеть, как различные предметы одежды сочетаются друг с другом и складываются в целостный образ»^[496].

Это отмечали и другие критики. Изобильная и разнообразная толпа Кэмденского рынка невероятно вдохновляла редакторов глянца, стилистов, фотографов, студентов и дизайнеров. В 1986 году французский дизайнер Жан-Поль Готье рассказывал журналу Interview, основанному Энди Уорхолом: «Лондонские улицы мне ближе, чем улицы Парижа, – я ненавижу нищету парижских улиц. Под „нищетой“ я подразумеваю скудость фантазии: каждый хочет быть похожим на другого… каждый хочет быть неотличим от других. Лондон не столько меня вдохновляет, сколько заряжает энергией»^[497]. Кристиан Лакруа также усматривал в рыночной культуре Лондона романтический дух свободы. В 1992 году он вспоминал:

Помимо городских видов… и причудливых типажей… Лондон на протяжении долгого времени щедро снабжал меня старой одеждой, тканями всех видов. <…> Мне кажется, что сейчас найти настоящее сокровище стало гораздо труднее… но все-таки можно отыскать жемчужину в навозе… вываленном на обрезок линолеума или на прилавок, которому место не в лавке антиквариата, а на ярмарочной площади. А в уличной толпе уже не встретишь так много дерзких, богатых на выдумки персонажей, как раньше, – на смену им пришли по-континентальному изящно одетые яппи и представители поколения, выросшего при Тэтчер. <…> И все же драгоценности всегда находятся – то и дело глаз выхватывает шляпу с безумным букетом цветов, ботинки сложного оттенка между ядовито– и сахарно-розовым, причудливые пропорции, этнические элементы или волосы, выкрашенные во все цвета радуги^[498].

И хотя подобные высказывания в большей степени апеллируют к легендарному образу Лондона как причудливого собрания необычных модных экспериментов, нежели к реальным обстоятельствам, обуславливавшим кэмденскую творческую плодовитость, они помогают обозначить тот период, когда новые продукты и идеи непрестанно рождались на уличных рынках. Макробби связывала такое положение дел с общим изменением отношений между лондонским медиумом стиля, объектами его внимания и его заданной траекторией:

Вследствие насильственного вторжения СМИ в жизнь человека молодежные стили 1980-х годов рождались в самой журнальной среде. На смену старому процессу вызревания контркультуры пришла «мгновенность». Неумолимая машина консюмеризма теперь работает непосредственно с самим стилем: журналы ежемесячно отправляют стилистов в рейды по рынкам и на модные показы выпускников, чтобы те принесли коммерческие идеи. После выпуска студенты могут меньше чем за год проделать путь от рыночного прилавка до собственного бренда, благодаря государственному пособию на открытие бизнеса и банковским займам. Журналам и авторам они дают яркую картинку и бодрый текст, и вся система воспроизводит себя с возрастающей скоростью^[499].

На примере деятельности Дэвида Холы и Стива Стюарта, которые в начале 1980-х годов, еще будучи студентами Мидлсекского политехнического института, запустили бренд Body Map, можно рассмотреть, каков был характер рынка и как широко было его влияние. На своем прилавке в Кэмден Локе они изначально продавали «армейское снаряжение и пижамы из фланелета разных расцветок»^[500]. В 1982 году Хола и Стюарт окончили университет, а всю их студенческую коллекцию закупил Роберт Фрост, агент престижного магазина Browns на Саут-Молтон-стрит (впоследствии такой чести будут удостоены многие успешные выпускники отделений моды). Дуэт быстро находит свой узнаваемый стиль, в котором сочетаются экстравертная вычурность, новаторский крой, авторские узоры и необычные материалы; Body Map, как и все новое поколение лондонских авангардных дизайнеров, ч?ток к последним медиатенденциям. В 1984 году Ангус Макгилл так писал об их коллекции, показанной на Лондонской неделе моды в Институте Содружества в Холланд-парке: «Шоу Body Map называется „Кот в колпаке^[501] против боевитой техно-рыбки“^[502], чтобы вам сразу было понятно, что вы сейчас увидите. Одежда преимущественно черно-белая, с вкраплениями цвета, сшита из хлопчатобумажной ткани, которую, как я узнал, называют „футер“. Все они без застежек, удобные (по словам модели), мятые, женские модели – мешковатые, со множеством отверстий, колышущейся верхней частью и резко расширяющимися юбками, мужские модели – очень в духе Жана Жене»^[503].

Состоявшаяся в следующем году театрализованная презентация их новой коллекции «Барби залипает на природные вселенские загибы»^[504], с «психоделическим освещением, моделями, переодевающимися на кромке подиума, и блестящими купальниками, которые выглядели как резина», привлекла внимание американской прессы и спровоцировала Women’s Wear Daily на то, чтобы назвать Лондон «бурлящим модным рынком, пестрящим идеями. Они отскакивают от мостовой и выкатываются из дверей художественных колледжей». Нарочитое любительство показа Body Map и неожиданный взгляд на каноны красоты имели непосредственное отношение к ценностям, которые разделяло креативное сообщество, и напрямую отсылали к культуре Кэмденского рынка и сумеречному миру сквотов и подпольных гей-клубов северного Лондона. Так, рассказывая об одном из фрагментов показа, журналист писал: «на мужчинах-моделях были юбки и длинные обтягивающие панталоны поверх плотных цветных колготок», – но самые смелые ожидания превзошел выход на сцену «корпулентных седовласых моделей, которым, очевидно, шел пятый десяток, в нарядах с блестками, оборками, бахромой, пластиком кричащих благим матом флуоресцентных цветов»^[505].

Несмотря на то что среди их клиентов были звезды поп-музыки, а также на то, что, обнаружив целый ряд наглых подражаний своему стилю в витринах бутиков на центральных улицах Лондона, они, наконец, с запозданием осознали его финансовый потенциал, – в 1986 году Body Map в первый раз объявили о банкротстве. Хотя финансовые аналитики по привычке объясняли неудачу отсутствием капитала и спонсоров, готовых инвестировать в нестабильную, но живую лондонскую модную сцену, вероятно, первоочередная причина состояла в том, что Стюарт и Хола разделяли и черпали вдохновение в кэмденском анархическом мировосприятии, где специфичная зрелищность и способность удивлять ценились больше, чем приземленные успехи управленческих решений и денежные достижения. Body Map возглавляли колонну талантов в сферах моды, клубной культуры и медиа, которые считались подающими надежды, но не смогли воспользоваться выпавшим им шансом: Ричард Тори, Рейчел Оберн, Скарлет, Пэм Хогг, Demob^[506], Кристофер Немет, Хелен Стори, Bernstock & Speirs, Стивен Линнард, Ли Бауэри, Trojan, Джон Ричмонд, Бой Джордж, Хелен Терри, Майкл Кларк и многие другие. И хотя Хола и Стюарт впоследствии несколько раз пытались возобновить бренд, в своих новых работах и в своей манере ведения бизнеса они пытались уйти от впечатления поделки, междусобойчика, которое когда-то способствовало успеху их продававшейся на рынке линейки одежды B-Basic^[507].

Некоторым из тех, кто в 1980-е годы торговал на Кэмденском рынке, в частности Уэйну Хемингуэю с его лейблом Red or Dead, удалось закрепиться в коммерческой британской моде и добиться большего успеха, нежели тем выпускникам художественных колледжей, о которых писала Макробби и которых любила глянцевая пресса. Хемингуэй избрал иную творческую стратегию. Перебравшийся в столицу с севера, отучившийся на географа в расположенном неподалеку Университетском колледже, он был аутсайдером и не стеснялся этого. Он вспоминал, как в компании шестиклассников приехал в Лондон из Моркама: «мы все знали, чего хотим – отправиться на Кингс-роуд и купить одежду в бутике Seditionaries Вивьен Вествуд. Переступив порог, мы ошалели. <…> Я чувствовал, что меня подло обманули. Разве это панк, подумал я, – это всего лишь дорогая одежда для среднего класса. Я был абсолютно разочарован. Я хотел уйти оттуда с чемоданами, набитыми одеждой, но ничего не мог себе позволить»^[508].

Обжившись в Лондоне, Хемингуэй открыл для себя Кэмденский рынок, предлагавший более приемлемый и посильный способ критиковать элитистские взгляды, которых придерживался тесный круг столичной модной элиты. Кроме того, свободная рыночная система позволяла строить бизнес-империи в старых традициях лондонского предпринимательства, и Хемингуэй брал пример скорее с торговца подержанными машинами, нежели с надменного художника-дизайнера.

С 1981 года Хеммингуэй и его партнер создали сеть из 16 киосков с подержанной и серийной одеждой в уличном стиле для студенческой и туристической аудитории. Одежду они находили на благотворительных базарах и в магазинах и на гаражных и складских распродажах, и хотя он не диктовал моду, а всего лишь следовал ей, Хемингуэй обращал свою осведомленность о последних стильных тенденциях в собственную выгоду. К середине 1980-х киоски Red or Dead набрали уже достаточную популярность, чтобы отобрать часть клиентуры у Holt’s, – они начали торговать ботинками и туфлями Dr Marten’s. Коммерческие и творческие связи укреплялись: Dr Marten’s интересовались мнением Хемингуэя по поводу новой продукции, а позже стали выпускать линейку обуви и одежды под лейблом Red or Dead. В 1986 году компания открыла свою первую постоянную торговую точку на Руперт-стрит, а в 1989 году Хемингуэй провел первый подиумный показ. Прибыль оказалась такой огромной, что к 1996 году он успел дважды продать свою долю в компании^[509].

Сегодня от Red or Dead осталась только память; их фирменные ботинки на платформе и грубые ретропринты выглядят по-детски невинно. Хемингуэй, успевший прославиться уже под собственным именем, время от времени привлекает к себе внимание, то комментируя торжества в честь золотого юбилея королевы Елизаветы II в 2002 году для BBC, то провоцируя общественную дискуссию о моральном и эстетическом банкротстве современной моды. И хотя я здесь не хотел бы сравнивать между собой две траектории развития брендов Red or Dead и, более хаотичную, Body Map – два предприятия, которые начинались с прилавков, расположенных всего в метре друг от друга, демонстрируют, как обогатил модную мифологию Лондона Кэмденский рынок. Теоретик моды Кэролайн Эванс убедительно описывает внутренние противоречия и удивительные откровения столичной модной мифологии конца XX века. Она рассматривает деятельность молодого поколения лондонских дизайнеров (в частности, выпускницы Центрального колледжа искусства и дизайна им. Св. Мартина Шелли Фокс) в ремесленных и богемных кругах Ист-Энда и связывает архитектурный контекст, эстетический и коммерческий аспекты работы Фокс с поддерживающими хрупкую экологию столичной моды отношениями между духом места и капиталистическими устремлениями. Эванс пишет:

В архитектуре проблемы начинаются с щелей: растет плесень, расцветает грибок. Впрочем, в модном бизнесе щели – это возможность развиться своеобычному, скромному и причудливому лондонскому дизайну и производству^[510].

Рон Арад, дизайнер мебели из Кэмдена, вторит похвале, которую Эванс возводит темным уголкам лондонской моды, в своей прощальной речи Кэмденскому рынку, чья угловатость грозила превратиться в одутловатость как под воздействием волн гомогенизации и глобализации, так и вследствие ужесточения законодательства в области городского планирования. Он превозносит рыночную культуру, которая объединяет красоту и уродство, и воздает должное этому моменту невероятной продуктивности в истории лондонской моды:

Легко взять такое место и выхолостить его. <…> Я помню, как рынки процветали без всякой системы, и это было прекрасно. Их наводняли люди, их никто не контролировал. Творилось полное беззаконие – но иногда и волшебство.

Иллюстрации

Карта Лондона. 1851.

© London Metropolitan Archives

Альфред, граф д'Орсе. Рис. Дэниела Маклиза. Ок. 1840.

© National Portrait Gallery

Бо Браммел. Рис. Р.Х. Кука. Ок. 1835.

© National Portrait Gallery

Пассаж Burlington. Художник: Х.С. Саргант. Ок. 1825.

© London Metropolitan Archives

Портной Праймфит у Джерри Хоторна.

Ил. Роберта Крукшенка к «Жизни в Лондоне» Пирса Игана. 1821.

© London Metropolitan Archives

«La toilette: Лубин одевается». Из серии У. Хита «Мода и безумства». Ок. 1822.

© London Metropolitan Archives

Вид с высоты птичьего полета на Лондон со стороны Ламбета.

Художник: Т. Сулман. Ок. 1859.

© London Metropolitan Archives

«Отъезд из китайской дипломатической миссии».

Из «Жизни в Лондоне» Дж. Симса. 1906. Т. I.

© London Metropolitan Archives

Платье покроя «принцесс» работы К. Эпплин с Корк-стрит. Ок. 1878–1882.

© Museum of London

Черное шелковое платье работы Ирмы Кокко (Ческотти). 1876.

© Museum of London

Китти Лорд. Ок. 1900.

© Museum of London

Мари Темпест. Фотограф: Александр Бассано. 1884.

© National Portrait Gallery

Автовокзал «Виктория». Фотограф: Вольфганг Сушицки. 1939.

© Museum of London

Тедди-бои из Северного Кенсингтона.

Фотограф: Роджер Мейн. 1958.

© Museum of London

Витрина магазина на Чаринг-кросс-роуд.

Фотограф: Генри Грант. 1951.

© Museum of London

Свадебное платье, созданное Норманом Хартнеллом для миссис Карл Бендикс. 1928.

© Museum of London

Платье-комбинезон, созданное Мэри Квант. 1967.

© Museum of London

Biba. 1969.

© Museum of London

Благодарности

Во-первых, я хотел бы поблагодарить Эдвину Эрман и Ориоль Каллен из Музея Лондона за их неослабевающий интерес к этому проекту. Как и моя замечательная коллега Кэролайн Эванс, Эдвина была терпеливейшим и внимательнейшим из читателей. Их замечания по поводу каждого чернового наброска в полном смысле слова сформировали окончательный облик этой книги. Другие были избавлены от утомительного чтения полных неотредактированных вариантов, но я очень благодарен Джону Стайлзу, Линн Нид, Фрэнку Морту, Барбаре Бёрман, Кароль Турбен, Дэвиду Грину, Элизабет Маккеллар, Элизабет Уилсон, Адаму Бриггсу и Алистеру О’Нилу за их идеи. Благодаря их опыту каждая отдельная глава относительно свободна от ошибок (все оставшиеся – целиком и полностью на моей совести) и обладает преимуществом более широкой перспективы, что обычно не удается тому, кто пишет в одиночестве.

В рамках более широкого научного сообщества я хочу отдать должное тем, кто приглашал меня поделиться первыми мыслями на семинарах и конференциях, в свою очередь предлагая собственные соображения, или кто просто обменивался со мной своими взглядами за чашкой кофе или бокалом вина в Британской библиотеке или где-то еще. Майкл Хатт, Эндрю Стивенсон, Рейна Льюис, Марcия Пойнтон, Шерил Бакли, Малкольм Бейкер, Шон Никсон, Дебора Райан, Мика Нава, Дэвид Гилберт, Симона Сегре, Майлз Огборн, Джулиет Эш, Лесли Миллер, Ульрих Леман, Дана Арнольд, Тим Берринджер, Сьюзан Кайзер, Джо Керр, Бо Лонквист, Лу Тейлор, Джуд Фримен, Герда Буксбаум, Адриан Рифкин, Джудит Волковитц, Мадлен Гинзберг, Маргарет Мейнард, Джон Марриотт, Кэрол Таллок, Эйлин Рибейро, Валери Стил, Аманда Викери и Джурджа Бартлетт – все они помогли мне в этом плане.

В Лондонском колледже моды Бекки Конекин, Памела Чёрч-Гибсон, Сэнди Блэк, Эндрю Такер, Сью Чоулз, Элизабет Рауз, Кэтрин Бейрд, Кэролайн Кокс, Джастин Лоренцен, Китти Хаузер, Эндрю Хилл, Джейми Брассетт, Джудит Уотт, Андреа Стюарт, Аньес Рокамора, Норма Старшаковна, Грэм Эванс, Алан Кэнон Джонс, Соня Эшмор, Тошио Ватанабе, Орианна Бэддли, Дженис Харт, Джейн Холт, Сандра Холтби, Рой Пич, Энн Прист, Джулия Геймстер, Мэгги Нордерн, Фрэнсис Джисин, Тим Джексон, Роберт Латтон, Эми де ла Хэй, Хитер Ламберт, Билл Стаббс, Линда Сандино, Кэролайн Дейкерс, Ребекка Арнольд и Лоррейн Гамман по-товарищески поддерживали меня множеством разных способов. Кроме того, энтузиазм и интерес со стороны сообщества аспирантов Лондонского колледжа моды и Лондонского института сыграли огромную роль в определении основных целей этой книги. Здесь мне хотелось бы особо поблагодарить Бронуэн Эдвардс, Клэр Ломас, Энн Бейли, Джессику Багг, Николаса Кембриджа, Валери Уилсон Трауэр, Джейн Тинан, Хилари Маккул, Кевина Уиллоуби, Джанис Миллер и Элис Чиколини.

Объем времени и ресурсов, которым я располагал для исследовательской работы над «Модным Лондоном», значительно расширился за счет обращения к нескольким внешним источникам. Поэтому я благодарен за получение стипендии на работу в Центре британского искусства при Йельском университете в 2000 году и творческий отпуск, предоставленный мне Исследовательским советом по гуманитарным наукам в 2001 году. Разыскания в области живописи для этой книги квалифицированно выполнила Маркета Улирова – как часть проекта «Мода и современность», организованного Центральным колледжем искусства и дизайна имени Св. Мартина в Лондоне и Лондонским колледжем моды. Ее работа, а также существенные затраты на приобретение права использования и воспроизведения изображений также субсидировались Исследовательским советом по гуманитарным наукам. Многие правообладатели великодушно дали разрешение на бесплатное использование изображений. Кэтрин Эрл и ее коллеги из издательства Berg Publishers с огромным терпением ждали выполнения обещания еще долгое время после истечения срока сдачи рукописи и всегда были готовы утешить полезным советом и поддержкой.

Наконец, помимо профессиональной деятельности, я вижу, что в этой книге отражается история взаимоотношений с самим Лондоном. Я провел в этом необыкновенном месте почти всю свою взрослую жизнь, и оно стало для меня местом, неповторимый уют и повседневные тревоги которого я разделял с близкими друзьями. За то, что они поддерживали меня в течение более чем двадцатилетнего пребывания в этом городе и разделяли мою страсть к его величественному облику, я благодарю своих знакомых лондонцев: Дэниела Скотта, Рэйчел Норт, Джозефин Мэттьюз, Руперта Томаса и в особенности Джеймса Брука.

Библиография

Архивные материалы

Camden Libraries, London.

Local History Collection City of Westminster Local Archives Centre, London.

Photographic Collection Guildhall Library, London.

Trade Card Collection London College of Fashion, London.

Emap Archive Museum of London, London.

Dress Collection Ephemera Collection National Archive of Art and Design, London.

National Monuments Record, London.

Photographic Collection Yale University, New Haven.

Center for British Art, Prints & Drawings Collection.

Периодические издания

Blitz

Camden Public Relations News

City Limits

Country Life

Drapers Record i-D

London Life

Men's Wear

Ms London

Oz Magazine

The Daily Mail

The English Spy

The Face

The Fred

The Guardian

The Independent

The London Evening Standard

The Observer

The Strand Magazine

Square Peg

Time

Time Out

UCL People Alumni Magazine

Источники

Abrams М. The Teenage Consumer. London: London Press Exchange, 1959.

Aitken J. The Young Meteors. London: Seeker & Warburg, 1967.

Amies H. Just So Far. London: Collins, 1954.

Anon. Dandy Bewitched. London, 1820 (BL 1875 6 30 (51)).

Anon. The Dandies Ball or High Life in the City. London: John Marshall, 1819.

Anon. A Description of the Offices of The Strand Magazine // The Strand Magazine. Vol. IV. July – December 1892.

Anon. Dear Street // Country Life. 1937. 1 May.

Anon. Mill Hill and Edgware. London: Service, 1934.

Anon. Portraits from Life or Memoirs of a Rambler. London: J. Moore, 1800.

Anon. The London Fashion Guide. London: Farrol Kahn, 1975.

Archer W. The Theatrical World of 1894. London: Walter Scott, 1895.

Aria Mrs. Costume: Fanciful, Historical and Theatrical. London: Macmillan, 1906.

Armfeldt E. Cosmopolitan London // G. Sims (ed.). Living London. Vol. I. London: Cassell, 1906.

Armfeldt E. Italy in London // G. Sims (ed.). Living London. Vol. I. London: Cassell, 1906.

Armfeldt E. Oriental London // G. Sims (ed.). Living London. Vol. I. London: Cassell, 1906.

Beaton C., Tynan K. Persona Grata. London: Allan Wingate, 1953.

Benedetta М. The Street Markets of London. London: John Miles, 1936.

Benjamin Т. A Shopping Guide to London. N.Y.: Robert McBride, 1930.

Benjamin Т. London Shops and Shopping. London: Herbert Joseph, 1934.

Blackmantle B. The English Spy. Vol. I. London: Sherwood, Gilbert & Piper, 1826.

Blanchard Т. Body Map // Independent “Weekend”. 1994. 9 June.

Bolitho H. Marie Tempest. London: Cobden Sanderson, 1936.

Booth C. Life and Labour of the People in London. Vol. I. N.Y.: Kelly, 1969.

Borsa М. The English Stage of Today. London: John Lane, 1908.

British Travel and Holiday Association. Shopping in London. London, 1953.

Brown J. I had a Pitch on the Stones. London: Nicholson & Watson, 1946.

Browne K.R.G. Suburban Days. London: Cassell, 1928.

Bulwer Lytton E. Pelham: Or the Adventures of a Gentleman. Leipzig, 1842.

Burke Т. Nights in Town: A London Autobiography. George Allen & Unwin. London: 1915.

Camden Public Relations News. 1993. 24 September.

Carpenter A. Body Map Bust Out // Ms London. 1986. 8 July.

City Limits. 1982. 6–12 August.

Cohen-Portheim P. The Spirit of London. Philadelphia: J.B. Lippincott, 1930.

Collier C. Harlequinade: The Story of My Life. London: John Lane, 1929.

Cook E.Т. Highways and Byways in London. London: Macmillan, 1911.

D.H. Evans. Mail Order Catalogue and Fashion Supplement. 1939. Guildhall Library. Pam 12379.

Dallas K. Swinging London: A Guide to Where the Action Is. London: Stanmore Press, 1967.

Dark S. The Marie Tempest Birthday Book. London: Stanley Paul, 1914.

Davenport Adams W. A Book of Burlesque. London: Henry & Co., 1891.

Deighton L. (ed.). Len Deighton's London Dossier. Harmondsworth: Penguin, 1967.

Denver P. Black Stockings far Chelsea. London: Consul Books, 1963.

Dobbs S.P. The Clothing Workers of Great Britain. London: Routledge, 1928.

Douglas J. Adventures in London. London: Cassell & Co., 1909.

Duff Gordon. Lady, Discretions and Indiscretions. London: Jarrolds, 1932.

Duff C. (ed.). Anthropological Report on a London Suburb by Prof. Vladimir Chernichewski. London: Grayson & Grayson, 1935.

Egan P. (J. Ford (ed.)). Boxiana or Sketches of Ancient and Modern Pugilism. Folio Society. 1976.

Egan P. Life in London. London: Sherwood, Neely & Jones, 1821.

Fairley R. A Bomb in the Collection: Fashion with the Lid off. Brighton: Clifton Books, 1969.

Ford F. Madox. The Soul of London. London: J.M. Dent, 1995 [1904].

Forester C.W. Success through Dress. London: Duckworth, 1925.

Fyvel Т. The Insecure Offenders: Rebellious Youth in the Welfare State. London: Chatto & Windus, 1961.

Gordon C. Old Time Aldwych, The Kingsway and Neighbourhood. London: T. Fisher Unwin, 1903.

Graham S. London Nights. London: Hurst & Blackett, 1925.

Graham S. Twice Round the London Clock and More London Nights. London: Ernest Benn, 1933.

Gronow R. Reminiscences of Captain Gronow. London: Smith, Elder & Co., 1862.

Heath, Fashion and Folly. London, 1822 (Guildhall Library: Prints and Drawings).

Hollingshead J. Gaiety Chronicles. London: A. Constable, 1898.

Jeal N. Body Map // Observer. 1988. 12 June.

Knight C. London. Vol. III. London: Virtue & Co., 1870.

Knight C. London. Vol. V. London: Virtue & Co., 1870.

Kohn М. Market Force // Observer. 1990. 14 January.

Lamington A. In the Days of the Dandies. London: Eversleigh Nash, 1906.

Llewellyn Smith H. (ed.). The New Survey of London Life and Labour. Vol. I. London: King & Son, 1930.

Llewellyn Smith H. (ed.). The New Survey of London Life and Labour. Vol. II. London: King & Son, 1931.

Llewellyn Smith H. (ed.). The New Survey of London Life and Labour. Vol. IX. London: King & Son, 1935.

Llewellyn Smith H. (ed.). The New Survey of London Life and Labour. Vol. V. London: King & Son, 1933.

London Borough of Camden. Development Control Sub Committee. 1986. 18 February.

London Borough of Camden. Planning and Transport (North East Area) Sub Committee. 1987. 23 July.

London Life. 1965. 25 December.

Markham A. Shop Ahoy: Your Shopping and Entertainment Guide to London. London: Newman Neame, 1959.

Marshall F. London West. London: The Studio, 1944.

McCarthy J. Charing Cross to St Paul's. London: Seeley & Co., 1893.

McCurrie М., Grimshaw E. (eds). Shop in London. London: Specialist Features, 1972.

McGill A. Mapping a Way Ahead // London Evening Standard. 1984. 14 March.

Men's Wear. 1952. 19 April.

Men's Wear. 1953. 25 April.

Men's Wear. 1947. 25 January.

Men's Wear. 1954. 9 January.

Men's Wear. 1953. 3 October.

Men's Wear. 1952. 27 September.

Montizambert E. London Discoveries in Shops and Restaurants. London: Women Publishers Ltd., 1924.

Naim I. Nairn's London. Harmondsworth: Penguin, 1966.

Norman F., Bernard J. Soho Night and Day. London: Seeker & Warburg, 1966.

Priestley J.B. Angel Pavement. London: William Heinemann, 1937.

Priestley J.B. English Journey. London: William Heinemann, 1934.

Programmes for Salone Margherita, Napoli, 1910, Teatro Bellini, 1914 and Ambassadeurs, Paris (undated), Ephemera Collection, Museum of London.

Pugh E. The City of the World: A Book about London and the Londoner. London: Thomas Nelson & Sons, 1908.

Quant М. Quant by Quant. London: Cassell, 1966.

Raymond L. Guide to Edgware. London: The British Publishing Company Ltd., 1927.

Reiver B. Is Burlesque Art? London: Jeffery, J 1880.

Sala G. London Up to Date. London: A. & C. Black, 1894.

Sala G. Twice Round the Clock. London: Houlston & Wright, 1857.

Settle A. Clothes Line. London: Methuen, 1937.

The Guardian Space Magazine. 1999. 9 April.

Time. 1966. 29 April.

Time. 1966. 6 May.

Time. 1966. 15 April.

Time. 1966. 22 April.

Tomalin N. Camden's Treasure Box // Camden Libraries Local History Collection. 1973.

Toulouse V. The Common Market // i-D “The Political Issue”. 1989. October.

UCL People Alumni Magazine. 2001. Spring.

Vanbrugh I. To Tell My Story. London: Hutchinson & Co., 1948.

Vermont M. de., Damley C. London & Paris or Comparative Sketches. London: Longman, 1823.

Wheatley H.B. Bond Street Old and New 1686–1911. London: Fine Art Society, 1911.

Whife A. (ed.). The Modern Tailor, Outfitter and Clothier. London: Caxton, 1949.

Willcock H.D. Mass Observation Report on Juvenile Delinquency. London: Falcon Press, 1949.

Williams QC, М. Round London. London: Macmillan, 1896.

Williams H. South London. London: Robert Hale, 1949.

Wray М. The Women's Outerwear Industry. London: Duckworth, 1957.

Wyndham, Lady, Charles Wyndham and Mary Moore. London: Private Printing, 1925.

Исследовательская литература

Ackroyd P. London: The Biography. London: Chatto & Windus, 2000.

Adburgham A. Shopping in Style. London: Thames & Hudson, 1979.

Adburgham A. Silver Fork Society: Fashionable Life and Literature from 1814–1840. London: Constable, 1983.

Allen R. Horrible Prettiness: Burlesque and American Culture. Chapel Hill: University of North Carolina Press, 1991.

Auge М. Non-places: Introduction to an Anthropology of Supermodernity. London: Verso, 1995.

Bailey P. Naughty but Nice: Musical Comedy and the Rhetoric of the Girl 1892–1914 // M. Booth and J. Kaplan (eds). The Edwardian Theatre: Essays in Performance and the Stage. Cambridge: Cambridge University Press, 1996.

Bailey P. Popular Culture and Performance in the Victorian City. Cambridge: Cambridge University Press, 1998.

Benjamin W. Charles Baudelaire: A Lyric Poet in the Era of High Capitalism. London: Verso, 1983.

Benjamin W. The Arcades Project. Cambridge, MA: Belknap, 1999.

Berman М. All That is Solid Melts Into Air. N.Y.: Simon & Schuster, 1982.

Bliss Т. Jane Welsh Carlyle: A New Selection of her Letters. London: Victor Gollancz, 1949.

Booker C. The Neophiliacs: A Study of the Revolution in English Life in the Fifties and Sixties. London: Collins, 1969.

Booth M. (ed.). Victorian Theatrical Trades: Articles from The Stage 1883–1884. London: The Society for Theatre Research, 1981.

Booth М. Theatre in the Victorian Age. Cambridge: Cambridge University Press, 1991.

Booth М. Victorian Spectacular Theatre. London: Routledge, 1981.

Bordern I., Kerr J., Pivaro A., Rendell J. (eds). Strangely Familiar: Narratives of Architecture in the City. London: Routledge, 1996.

Boutet de Monvel R. Beau Brummell and his Times. London: Everleigh Nash, 1908.

Boxer М. The Times We Live In. London: Jonathan Cape, 1978.

Breward C. In the Eye of the Storm: Oxford Circus and the Fashioning of Modernity // Fashion Theory. 2000. Vol. 4.1.

Breward C. Fashion. Oxford: Oxford University Press, 2003.

Breward C. The Hidden Consumer: Masculinities, Fashion and City Life 1860–1914. Manchester: Manchester University Press, 1999.

Bruzzi S., Church Gibson P. (eds). Fashion Cultures: Theories, Explorations and Analysis. London: Routledge, 2000.

Burgin V. Some Cities. London: Reaktion, 1996.

Butler М. Culture's Medium: The Role of the Review // S. Curran (ed.). The Cambridge Companion to British Romanticism. Cambridge: Cambridge University Press, 1993.

Cairncross F., Cairncross A. (eds). The Legacy of the Golden Age: The 1960s and their Economic Consequences. London: Routledge, 1992.

Carey J. The Intellectuals and the Masses. London: Faber & Faber, 1992.

Chamberlain М. Growing Up in Lambeth. London: Virago, 1989.

Christensen Т. Neighbourhood Survival: The Struggle for Covent Garden's Future. Dorchester: Prism Press, 1979.

Cohn N. Today There Are No Gentlemen. London: Weidenfeld & Nicholson, 1971.

Connely W. Count D'Orsay: The Dandy of Dandies. London: Cassell & Co., 1952.

Dart G. Flash Style: Pierce Egan and Literary London 1820–1828 // History Workshop Journal. 2001. 51. Spring.

Davey K. English Imaginaries. London: Lawrence & Wishart, 1999.

Davies A. Leisure, Gender and Poverty: Working Class Culture in Salford and Manchester. Buckingham: Open University Press, 1992.

Davis М. City of Quartz. London: Verso, 1991.

Davis Т. Actresses as Working Women: Their Social Identity in Victorian Culture. London: Routledge, 1991.

De Certeau М. The Practice of Everyday Life. Minneapolis: University of Minnesota Press, 1998.

Debord G. La Societe du Spectacle. Paris: Buchet/Chantel, 1967.

Dickens C. Sketches by Boz. Harmondsworth: Penguin, 1995.

Ehrman E. The Spirit of English Style: Hardy Amies, Royal Dressmaker and International Businessman // C. Breward, B. Conekin and C. Cox (eds). The Englishness of English Dress. Oxford: Berg, 2002.

Entwistle J., Wilson E. (eds). Body Dressing. Oxford: Berg, 2001.

Entwistle J. The Fashioned Body: Fashion, Dress and Modern Social Theory. Cambridge: Polity, 2000.

Etherington Smith М., Pilcher J. The It Girls. London: Hamish Hamilton, 1986.

Evans C. Fashion Stranger than Fiction: Shelley Fox // C. Breward, B. Conekin and C. Cox (eds). The Englishness of English Dress. Oxford: Berg, 2002.

Farson D. Soho in the Fifties. London: Michael Joseph, 1987.

Fashion Theory. 1998. Vol. 2.4.

Finnegan R. Tales of the City: A Study of Narrative and Urban Life. Cambridge: Cambridge University Press, 1997.

Fogg М. Boutique: A '60s Cultural Phenomenon. London: Mitchell Beazley, 2003.

Frisby D., Featherstone M. (eds). Simmel on Culture. London: Sage, 1997.

Garland М. The Indecisive Decade: The World of Fashion and Entertainment in the 30s. London: Macdonald & Co., 1968.

Gilbert D. Urban Outfitting: The City and the Spaces of Fashion Culture // S. Bruzzi and P. Church Gibson (eds). Fashion Cultures. London: Routledge, 1999.

Ginsberg М. Rags to Riches: The Second-Hand Clothes Trade 1700–1978 // Costume 14. 1980.

Gray М. London's Rock Landmarks. London: Omnibus Press, 1985.

Green J. All Dressed Up: The Sixties and the Counter Culture. London: Pimlico, 1999.

Green J. Days in the Life: Voices from the English Underground 1961–1971. London: Pimlico, 1998.

Green N. Ready to Wear, Ready to Work: A Century of Industry and Immigrants in Paris & New York. Duke University Press, NC, 1997.

Green O. Underground Art London Transport Posters. London: Laurence King, 1999.

Halliday S. Underground to Everywhere: London's Underground Railway in the Life of the Capital. Stroud: Sutton, 2001.

Harrison М. Appearances: Fashion Photography since 1945. London, 1991.

Harvey D. Consciousness and the Urban Experience. Baltimore: John Hopkins University Press, 1985.

Harvey D. The Condition of Postmodernity. Oxford: Blackwell, 1989.

Hayden D. The Power of Place. Cambridge, MA: MIT Press, 1995.

Hebdige D. Subculture: The Meaning of Style. London: Routledge, 1979.

Hobbs D. Doing the Business: Entrepreneurship, the Working Class and Detectives in the East End of London. Oxford: Clarendon Press, 1988.

Hopkins H. The New Look: A Social History of the Forties and Fifties. London: Seeker & Warburg, 1964.

Howe P. (ed.). The Best of Hazlitt. London: Methuen, 1923.

Hulanicki В. From A to Biba. London: Hutchinson, 1983.

Humble N. The Feminine Middlebrow Novel, 1920s to 1950. Oxford: Oxford University Press, 2001.

Humphries S., Weightman G. The Making of Modern London 1815–1914. London: Sidgwick & Jackson, 1983.

Humphries S., Taylor J. The Making of Modern London 1945–1985. London: Sidgwick & Jackson, 1986.

Hyde Harris J.S., Smith G. 1966 and All That. London: Trefoil, 1986.

Inwood S. A History of London. London, 1998.

Jack I. (ed.). London: The Lives of the City (Granta 65). London: Granta, 1999.

Jackson A. Semi-detached London: Suburban Development, Life and Transport 1900–1939. London: Allen & Unwin, 1973.

Jacob N. Me and the Swans. London: Wm. Kimber & Co., 1963.

Jesse Cpt. The Life of George Brummell Esq. Vol. I. London: John Nimmo, 1886.

Juliana Smith P. (ed.). The Queer Sixties. N.Y.: Routledge, 1999.

Kaplan J., Stowell S. Theatre and Fashion: Oscar Wilde to the Suffragettes. Cambridge: Cambridge University Press, 1994.

Keating P.J. The Working Classes in Victorian Fiction. London: Routledge & Kegan Paul, 1979.

Kingswell Т. Red or Dead: The Good, the Bad and the Ugly. London: Thames & Hudson, 1998.

Kwint М., Breward С., Aynsley J. (eds). Material Memories: Design and Evocation. Oxford: Berg, 1999.

Lee H. The Novels of Virginia Woolf. London: Methuen, 1977.

Lee H. Virginia Woolf. Chatto & Windus, 1996.

Lefebvre H. Writings on Cities. Oxford: Blackwell, 1996.

Levin B. The Pendulum Years: Britain and the Sixties. London: Jonathan Cape, 1970.

Light A. Forever England: Femininity, Literature and Conservatism between the Wars. London: Routledge, 1991.

Lobenthal J. Radical Rags: Fashions of the Sixties. N.Y.: Abrams, 1990.

Loog Oldham A. Stoned. London: Seeker & Warburg, 2000.

MacInnes C. England, Half English: A Polyphoto of the Fifties. Harmondsworth: Penguin, 1966.

Mackenzie G. Marylebone: Great City North of Oxford Street. London: Macmillan, 1972.

MacLuhan H.М., Fiore Q. The Medium is the Massage. Harmondsworth: Penguin, 1967.

Maguire H. The Architectural Response // R. Foulkes (ed.). British Theatre in the 1890s. Cambridge: Cambridge University Press, 1992.

Maitland S. (ed.). Very Heaven: Looking Back at the 1960s. London: Virago, 1988.

Mander R., Mitchenson J. Musical Comedy: A Story in Pictures. London: Peter Davies, 1969.

Mandler P. Aristocratic Government in the Age of Reform: Whigs and Liberals 1830–1852. Oxford: Clarendon Press, 1990.

Massey D. Space, Place and Gender. Cambridge: Polity, 1994.

Mauries P. (ed.). Pieces of a Pattern: Lacroix by Lacroix. London: Thames & Hudson, 1992.

Mayhew H. London Labour and the London Poor. Harmondsworth: Penguin, 1985.

McDowell C. Jean-Paul Gaultier. London: Cassell & Co., 2000.

McKellar E. The Birth of Modem London: The Development and Design of the City 1660–1720. Manchester: Manchester University Press, 1999.

McNeil P. Macaroni Masculinities // Fashion Theory. 2000. Vol. 4.4.

McQueen Pope W. Gaiety: Theatre of Enchantment. London: W.H. Allen, 1949.

McQueen Pope W. Carriages at Eleven: The Story of the Edwardian Theatre. London: Hutchinson & Co., 1947.

McRobbie A. (ed.). Zoot Suits and Second Hand Dresses. London: Macmillan, 1989.

McVicar J. McVicar by Himself. London: Arrow, 1979.

Melly G. Revolt into Style: The Pop Arts in Britain. London: Allen Lane, 1970.

Miles М., Hall T., Borden I. (eds). The City Cultures Reader. London: Routledge, 2000.

Mitchell R.J., Leys M.D. A History of London Life. London: Longmans, 1958.

Moorcock М. Mother London. London: Seeker & Warburg, 1988.

Moore-Gilbert B., Seed J. (eds). Cultural Revolution? The Challenge of the Arts in the 1960s. London: Routledge, 1992.

Morris B. An Introduction to Mary Quants London. London: London Museum, 1973.

Mort F. Mapping Sexual London: The Wolfenden Committee on Homosexual Offences and Prostitution // New Formations: Sexual Geographies. 1999. 37.

Mort F. Cultures of Consumption: Masculinities and Social Space in Late Twentieth-Century Britain. London: Routledge, 1996.

Murphy R. Smash and Grab: Gangsters in the London Underworld 1920–1960. London: Faber & Faber, 1993.

Nadel I.B. Gustave Dore: English Art and London Life // I.B. Nadel & F.S. Schwarzbach (eds). Victorian Artists and the City: A Collection of Critical Essays. N.Y.: Pergamon, 1980.

Napier Bell S. Black Vinyl: White Powder. London: Ebury Press, 2002.

Nead L. From Alleys to Courts: Obscenity and the Mapping of Victorian London // New Formations: Sexual Geographies. 1999. 37.

Nead L. Victorian Babylon: People, Streets and Images in Nineteenth-Century London. New Haven: Yale University Press, 2000.

O'Neill A. John Stephen: A Carnaby Street Presentation of Masculinity 1957–1975 // Fashion Theory. 2000. Vol. 4.4.

Ogborn М. Spaces of Modernity: London's Geographies 1680–1780. N.Y.: Guilford Press, 1998.

Olsen D. The City as a Work of Art. New Haven: Yale University Press, 1986.

Partington A. The Days of the New Look: Working Class Affluence and the Consumer Culture // J. Fyrth (ed.). Labour's Promised Land? Culture and Society in Labour Britain 1945–1951. London: Lawrence & Wishart, 1995.

Pearson G. Hooligan: A History of Respectable Fears. London: Macmillan, 1983.

Pendergast S. (ed.). Contemporary Designers. Detroit: St James Press, 1997.

Perlmutter K. London Street Markets. London: Wildwood House, 1983.

Perrot P. Fashioning the Bourgeoisie. Princeton, NJ: Princeton University Press, 1994.

Pile S. The Body and the City. London: Routledge, 1996.

Pointon М. Pugilism, Painters and National Identity in Early Nineteenth Century England // D. Chandler, J. Gill, T. Guha and G. Tawadros (eds). Boxer. London: INIVA, 1996.

Porter R. London: A Social History. London: Hamish Hamilton, 1994.

Raban J. Soft City. London: Hamish Hamilton, 1974.

Rappaport E. Shopping for Pleasure: Women in the Making of London's West End. Princeton, NJ: Princeton University Press, 2000.

Rasmussen S.E. London, the Unique City. London: Jonathan Cape, 1937.

Rendell J. Industrious Females and Professional Beauties: Or Fine Articles for Sale in the Burlington Arcade // I. Borden, J. Kerr, A. Piraro and J. Rendell (eds). Strangely Familiar: Narratives of Architecture in the City. London: Routledge, 1996.

Rendell J. The Pursuit of Pleasure: Gender, Space and Architecture in Regency London. London: Athlone Press, 2002.

Ribeiro A. The Art of Dress: Fashion in England and France 1750–1820. New Haven: Yale, 1998.

Richards J. The Age of the Dream Palace: Cinema and Society in Britain 1930–1939. London: Routledge & Kegan Paul, 1984.

Richardson J. Camden Town and Primrose Hill Past. London: Historical Publications, 1991.

Rifkin A. Street Noises: Parisian Pleasure 1900–1940. Manchester: Manchester University Press, 1993.

Roche D. The Culture of Clothing. Cambridge: Cambridge University Press, 1994.

Rock P., Cohen S. The Teddy 80 // V. Bogdanor and R. Skidelsky (eds). The Age of Affluence 1951–1964. London: Macmillan, 1970.

Rogers B., Williams V. Look at Me: Fashion and Photography in Britain 1960–1999. London: British Council, 1999.

Rowbotham S. Promise of a Dream: Remembering the Sixties. London: Allen Lane, 2000.

Rybczynski W. City Life. N.Y.: Scribner, 1995.

Samuel R. Comers and Goers // H.J. Dyos and M. Wolff (eds). The Victorian City: Images and Realities. Vol. I. London: Routledge, 1999.

Sandison A. Robert Louis Stevenson and the Appearance of Modernism: A Future Feeling. London: Macmillan, 1996.

Savage J. Tainted Love: The Influence of Male Homosexuality and Sexual Divergence on Pop Music and Culture since the War // A. Tomlinson (ed.). Consumption, Identity and Style: Marketing, Meanings and the Packaging of Pleasure. London: Comedia, 1990.

Scanlon A. Those Tourists Are Money: The Rock n Roll Guide to Camden. London: Tristia, 1997.

Schlor J. Nights in trie Big City: Paris, Berlin, London 1840–1930. London: Reaktion, 1998.

Schmiechen J. Sweated Industries and Sweated Labour: The London Clothing Trades 1860–1914. Urbana, IL: University of Illinois Press, 1984.

Schneer J. London 1900: The Imperial Metropolis. New Haven: Yale University Press, 1999.

Sennett R. Flesh and Stone. London: Faber & Faber, 1994.

Sharpe W., Wallock L. (eds). Visions of the Modern City. Baltimore: John Hopkins University Press, 1987.

Shesgreen S. (ed.). The Cries and Hawkers of London: The Engravings of Marcellus Laroon. Aldershot, 1990.

Short E. Fifty Years of Vaudeville. London: Eyre & Spottiswoode, 1946.

Sinclair I. Lights Out For the Territory. London: Granta, 1997.

Smith R. Physique: The Life of John S. Barrington. London: Serpent's Tail, 1997.

Sontag S. Against Interpretation and Other Essays. London: Eyre & Spottiswoode, 1967.

Stallybrass P., White A. The Politics and Poetics of Transgression. London: Methuen, 1986.

Stedman Jones G. Outcast London: A Study in the Relationship between Classes in Victorian Society. Oxford: Oxford University Press, 1971.

Steele V. Paris Fashion: A Cultural History. Oxford: Berg, 1998.

Struther J. Mrs Miniver. London: Virago, 1989.

Summerson J. Georgian London. London: Pelican, 1962.

Sutherland D. Portrait of a Decade: London Life 1945–1955. London: Harrap, 1988.

Tarrant N. The Development of Costume. London: Routledge, 1994.

Taylor L. The Study of Dress History. Manchester: Manchester University Press, 2002.

Thomson D. In Camden Town. Harmondsworth: Penguin, 1985.

Thorold P. The London Rich: The Creation of a Great City from 1666 to the Present. London: Viking, 1999.

Thrift N. Spatial Formations. London: Sage, 1996.

Tindall G. The Fields Beneath. London: Temple Smith, 1977.

Tulloch C. Strawberries and Cream: Dress, Migration and the Quintessence of Englishness // C. Breward, B. Conekin and C. Cox (eds). The Englishness of English Dress. Oxford: Berg, 2002.

Tyne & Wear Museums. Biba – The Label: The Lifestyle: The Look. Newcastle, Tyne & Wear Museums. 1993.

Ugolini L. Clothes and the Modern Man in 1930s Oxford // Fashion Theory. 2000. Vol. 4.4.

Viscusi R. Max Beerbohm, or the Dandy Dante, Re-reading with Mirrors. Baltimore: John Hopkins University Press, 1986.

Walden G. Who's a Dandy? London: Gibson Square Books, 2002.

Walker R. The Savile Row Story. London: Prion, 1988.

Walkley C. The Ghost in the Looking Glass: The Victorian Seamstress. London: Peter Owen, 1981.

Watson S., Gibson K. (eds). Postmodern Cities and Spaces. Oxford: Blackwell, 1995.

Wolfreys J. Writing London: The Trace of the Urban Text from Blake to Dickens. London: Macmillan, 1998.

Wedd K. Artist's London: Holbein to Hirst. London: Merrell, 2001.

Whitbourn F. Mr Lock of St James Street. London: Heinemann, 1971.

White J. London in the Twentieth Century: A City and its People. Harmondsworth: Viking, 2001.

Whitehead J. The Growth of Camden Town 1800–1998. London: Jack Whitehead, 1999.

Whiting S. (ed.). Differences. Boston: MIT Press, 1997.

Wigley М. White Walls, Designer Dresses. Boston: MIT Press, 1995.

Wilson E. Adorned in Dreams: Fashion and Modernity. London: Virago, 1985.

Wilson E. The Sphinx in the City: Urban Life, the Control of Disorder and Women. Berkeley: University of California Press, 1991.

Woolf V. Mrs Dalloway. Harmondsworth: Penguin, 1996.

Woolf V. The London Scene. London: Hogarth Press, 1975.

Wright P. A Journey Through Ruins: The Last Days of London. London: Radius, 1991.

York P. Style Wars. London: Sidgwick & Jackson, 1980.

Zukin S. The Culture of Cities. Oxford: Blackwell, 1996.

Примечания

1

В число важных публикаций о городской культуре входят: Auge M. Non-places: Introduction to an Anthropology of Supermodernity. Verso, London, 1995; Benjamin W. The Arcades Project. Belknap, Cambridge, MA, 1999; Benjamin W. Charles Baudelaire: A Lyric Poet in the Era of High Capitalism. Verso, London, 1983; Berman M. All That is Solid Melts Into Air. N.Y.: Simon & Schuster, 1982; Borden I., Kerr J., Pivaro A., Rendell J. (eds). Strangely Familiar: Narratives of Architecture in the City. Routledge, London, 1996; Burgin V. Some Cities. London: Reaktion, 1996; Certeau M. de. The Practice of Everyday Life. Minneapolis: University of Minnesota Press, 1998; Davis M. City of Quartz. Verso, London, 1991; Finnegan R. Tales of the City: A Study of Narrative and Urban Life. Cambridge: Cambridge University Press, 1997; Frisby D., Featherstone M. (eds). Simmel on Culture. London: Sage, 1997; Harvey D. Consciousness and the Urban Experience. Baltimore: John Hopkins University Press, 1985; Harvey D. The Condition of Postmodernity. Oxford: Blackwell, 1989; Hayden D. The Power of Place. Cambridge, MA: MIT Press, 1995; Lefebvre H. Writings on Cities. Oxford: Blackwell, 1996; Massey D. Space, Place and Gender. Cambridge: Polity, 1994; Miles M., Hall T., Borden I. (eds). The City Cultures Reader. London: Routledge, 2000; Olsen D. The City as a Work of Art. New Haven: Yale University Press, 1986; Pile S. The Body and the City. London: Routledge, 1996; Raban J. Soft City. London: Harvill, 1998; Rifkin A. Street Noises: Parisian Pleasure 1900–1940. Manchester: Manchester University Press, 1993; Rybczynski W. City Life. N.Y.: Scribner, 1995; Sennett R. Flesh and Stone. London: Faber & Faber, 1994; Sharpe W., Wallock L. (eds). Visions of the Modern City. Baltimore: John Hopkins University Press, 1987; Thrift N. Spatial Formations. London: Sage, 1996; Watson S., Gibson K. (eds). Postmodern Cities and Spaces. Oxford: Blackwell, 1995; Wolfreys J. Writing London: The Trace of the Urban Text from Blake to Dickens. London: Macmillan, 1998; Zukin S. The Culture of Cities. Oxford: Blackwell, 1996.

(обратно)

2

Важные исключения составляют: Breward C. The Hidden Consumer: Masculinities, Fashion and City Life 1860–1914. Manchester: Manchester University Press, 1999; Breward C. Fashion. Oxford: Oxford University Press, 2003; Bruzzi S., Church Gibson P. (eds). Fashion Cultures: Theories, Explorations and Analysis. London: Routledge, 2000; Green N. Ready to Wear, Ready to Work: A Century of Industry and Immigrants in Paris and New York. Duke University Press, NC, 1997; Mort F. Cultures of Consumption: Masculinities and Social Space in Late Twentieth-century Britain. London: Routledge, 1996; Nead L. Victorian Babylon: People, Streets and Images in Nineteenth-century London. New Haven: Yale University Press, 2000; Ogborn M. Spaces of Modernity: London’s Geographies 1680–1780. N.Y.: Guilford Press, 1998; Perrot P. Fashioning the Bourgeoisie. Princeton, NJ: Princeton University Press, 1994; Rappaport E. Shopping for Pleasure: Women in the Making of London’s West End. Princeton, NJ: Princeton University Press, 2000; Roche D. The Culture of Clothing. Cambridge: Cambridge University Press, 1994; Steele V. Paris Fashion: A Cultural History. Oxford: Berg, 1998; Wilson E. Adorned in Dreams: Fashion and Modernity. London: Virago, 1985; Wilson E. The Sphinx in the City: Urban Life, the Control of Disorder, and Women. Berkeley: University of California Press, 1991.

(обратно)

3

Wolfreys. Writing London. P. 7.

(обратно)

4

См.: Entwistle J. The Fashioned Body: Fashion, Dress and Modern Social Theory. Cambridge: Polity, 2000; Entwistle J., Wilson E. (eds). Body Dressing. Oxford: Berg, 2001.

(обратно)

5

Thrift. Spatial Formations. P. 7.

(обратно)

6

Де Серто М. Призраки в городе // Неприкосновенный запас. 2010. № 2 (70).

(обратно)

7

Sennett. Flesh and Stone.

(обратно)

8

Steele. Paris Fashion; Wilson. The Sphinx in the City; and Wigley M. White Walls, Designer Dresses. Boston: MIT Press, 1995.

(обратно)

9

Gilbert D. Urban Outfitting: The City and the Spaces of Fashion Culture // Bruzzi and Church Gibson (eds). Fashion Cultures. Pp. 7–24.

(обратно)

10

Gilbert. Urban Outfitting. P. 20.

(обратно)

11

Обсуждение методов, касающихся одежды как источника исторических данных, см. в: Tarrant N. The Development of Costume. London: Routledge, 1994; Taylor L. The Study of Dress History. Manchester: Manchester University Press, 2002; Fashion Theory: The Journal of Dress, Body & Culture. 1998. Vol. 2.4.

(обратно)

12

См.: Shesgreen S. (ed.). The Cries and Hawkers of London: The Engravings of Marcellus Laroon. Aldershot, 1990; Mayhew H. London Labour and the London Poor. Harmondsworth: Penguin, 1985; Dickens C. Sketches by Boz. Harmondsworth: Penguin, 1995.

(обратно)

13

Поскольку этот проект делает упор на «биографичность», он вдохновляется традицией исторических, творческих и социологических описаний Лондона, которые нацелены на определение меняющегося характера британской столицы посредством анализа жизни и привычек его населения, а также его физического, психологического и материального окружения. Самые яркие примеры таких работ включают в себя: Madox Ford F. The Soul of London. London: J.M. Dent, 1995 (1905); Cohen-Portheim P. The Spirit of London. London: Batsford, 1935; Rasmussen S.E. London, the Unique City. London: Jonathan Cape, 1937; Mitchell R.J., Leys M.D. A History of London Life. London: Longmans, 1958; Humphries S., Weightman G. The Making of Modern London 1815–1914. London: Sidgwick & Jackson, 1983; Humphries S., Taylor J. The Making of Modern London 1945–1985. London: Sidgwick & Jackson, 1986; Moorcock M. Mother London. London: Secker & Warburg, 1988; Wright P. A Journey Through Ruins: The Last Days of London. London: Radius, 1991; Porter R. London: A Social History. London: Hamish Hamilton, 1994; Sinclair I. Lights Out For the Territory. London: Granta, 1997; Inwood S. A History of London. London, 1998; Jack I. (ed.). London: The Lives of the City (Granta 65). London: Granta, 1999; Ackroyd P. London: The Biography. London: Chatto & Windus, 2000; White J. London in the Twentieth Century: A City and its People. Harmondsworth: Viking, 2001.

(обратно)

14

Обсуждение материальной культуры как инструмента мемориализации см.: Kwint M., Breward C., Aynsley J. (eds). Material Memories: Design & Evocation. Oxford: Berg, 1999.

(обратно)

15

Sola-Morales I. De in: Whiting S. (ed.). Differences. Boston: MIT Press, 1997. Цит. по: Wolfreys. Writing London. P. 203.

(обратно)

16

Bliss T. Jane Welsh Carlyle: A New Selection of her Letters. London: Victor Gollancz, 1949. P. 159.

(обратно)

17

Connely W. Count D’Orsay: The Dandy of Dandies. London: Cassell & Co., 1952. P. 162.

(обратно)

18

Браммел Джордж Брайан (1778–1840) – английский денди, законодатель моды. (Прим. пер.)

(обратно)

19

Lamington A. In the Days of the Dandies. London: Eversleigh Nash, 1906. Pp. 26–27.

(обратно)

20

1811–1820 гг. (Прим. ред.)

(обратно)

21

Museum of London Accession Number A.9243-4.

(обратно)

22

Ribeiro A. The Art of Dress: Fashion in England and France 1750–1820. New Haven, 1998. P. 99.

(обратно)

23

Museum of London Accession Number 87.194.

(обратно)

24

Cpt. Jesse. The Life of George Brummell Esq. Vol. I. London: John Nimmo, 1886. Pp. 62–63.

(обратно)

25

Museum of London Accession Number 56.69.

(обратно)

26

Копия письма (SR/RBC.7) хранится в Музее Лондона.

(обратно)

27

Ribeiro. Art of Dress. Pp. 104–105.

(обратно)

28

Porter R. London: A Social History. London: Hamish Hamilton, 1994. P. 180.

(обратно)

29

Название Токио до 1869 г. (Прим. пер.)

(обратно)

30

Ibid. P. 184.

(обратно)

31

См.: McNeil P. Macaroni Masculinities // Fashion Theory: The Journal of Dress, Body & Culture. 2000. Vol. 4.4. Pp. 373–405.

(обратно)

32

Gronow R. Reminiscences of Captain Gronow. London: Smith, Elder & Co., 1862. P. 59.

(обратно)

33

Boutet de Monvel R. Beau Brummell and Times. London: Everleigh Nash, 1908. P. 56.

(обратно)

34

Район Сент-Джеймса получил название «Клубландия» благодаря большому средоточию клубов для джентльменов. (Прим. ред.)

(обратно)

35

Gronow. Reminiscences. P. 62.

(обратно)

36

De Monvel. Beau Brummell. P. 70.

(обратно)

37

Jesse. George Brummell. P. 63.

(обратно)

38

Thorold P. The London Rich: The Creation of a Great City from 1666 to the Present. London: Viking, 1999. P. 239.

(обратно)

39

Vermont M. de, Darnley C. London and Paris or Comparative Sketches. London: Longman, 1823. Pp. 31–32.

(обратно)

40

Summerson J. Georgian London. London: Pelican, 1962. Pp. 18–22. См. также: McKellar E. The Birth of Modern London: The Development and Design of the City 1660–1720. Manchester: Manchester University Press, 1999.

(обратно)

41

Summerson. Georgian. London. Pp. 24–25.

(обратно)

42

Речь идет об одной из старейших шляпных мастерских в Британии, James Lock & Co., основанной в 1676 г. (Прим. пер.)

(обратно)

43

Rendell J. Industrious Females and Professional Beauties: Or Fine Articles for Sale in the Burlington Arcade // I. Borden, J. Kerr, A. Piraro and J. Rendell (eds). Strangely Familiar: Narratives of Architecture in the City. London: Routledge, 1996. P. 36. О развитии этих идей см. также: Rendell J. The Pursuit of Pleasure: Gender, Space and Architecture in Regency London. London: Athlone Press, 2002.

(обратно)

44

Walden G. Who’s a Dandy? London: Gibson Square Books, 2002.

(обратно)

45

Vermont. London & Paris. Pp. 20–21.

(обратно)

46

Wheatley H. Bond Street Old and New 1686–1911. London: Fine Art Society, 1911. P. 29.

(обратно)

47

Dear Street – так называет Бонд-стрит лорд Литтон в стихотворении «Сиамские близнецы» (Lord Lytton. Siamese Twins. 1831. P. 160). (Прим. пер.)

(обратно)

48

Dear Street. Country Life. 1 May 1937.

(обратно)

49

Портные Сэвил-роу продолжали сопротивляться печатной рекламе в течение XIX и XX вв. Агрессивный маркетинг стал больше ассоциироваться с производителями готового платья, и его старались избежать любой ценой.

(обратно)

50

Walker R. The Savile Row Story. London: Prion, 1988. P. 22.

(обратно)

51

Whitbourn F. Mr Lock of St James Street. London: Heinemann, 1971. Pp. 60–63.

(обратно)

52

Adburgham A. Silver Fork Society: Fashionable Life and Literature from 1814–1840. London: Constable, 1983. P. 60. Также см.: Dart G. Flash Style: Pierce Egan and Literary London 1820–1828 // History Workshop Journal. 51. Spring 2001. Pp. 181–205.

(обратно)

53

Egan P. Life in London. London: Sherwood, Neely & Jones, 1821. Pp. 23–24.

(обратно)

54

Ibid. P. 42.

(обратно)

55

McNeil. Macaroni Masculinities. Также см.: Ogborn M. Spaces of Modernity: London’s Geographies 1680–1780. N.Y.: Guilford Press, 1998. Pp. 133–142.

(обратно)

56

См.: Butler M. Culture’s Medium: The Role of the Review // S. Curran (ed.). The Cambridge Companion to British Romanticism. Cambridge: Cambridge University Press, 1993. Pp. 145–146.

(обратно)

57

Anon. Portraits from Life or Memoirs of a Rambler. London: J. Moore, 1800. P. 56.

(обратно)

58

Blackmantle B. The English Spy. Vol. I. London: Sherwood, Gilbert & Piper, 1826. P. 94.

(обратно)

59

Egan. Life in London. P. 139.

(обратно)

60

Ibid. P. 140.

(обратно)

61

Ibid. P. 146.

(обратно)

62

Mandler P. Aristocratic Government in the Age of Reform: Whigs and Liberals 1830–1852. Oxford: Clarendon Press, 1990. P. 46.

(обратно)

63

Британская политическая группировка Викторианской эпохи, лидером которой был консерватор Бенджамин Дизраэли (1804–1881). (Прим. пер.)

(обратно)

64

Mandler. 1990. Pp. 66–67.

(обратно)

65

Ibid. P. 16.

(обратно)

66

Adburgham. Silver Fork. P. 127.

(обратно)

67

Bulwer Lytton E. Pelham: Or the Adventures of a Gentleman. Leipzig, 1842. P. 29 (русский перевод: Бульвер-Литтон Э. Дж. Пелэм, или Приключения джентльмена. М.: Государственное издательство художественной литературы, 1958. Гл. X).

(обратно)

68

Ibid. P. 133 (там же. Гл. XXIII).

(обратно)

69

Ibid. P. 129 (там же. Гл. XXXII).

(обратно)

70

Gronow. Reminiscences. P. 124.

(обратно)

71

Ibid. Pp. 80–87.

(обратно)

72

Anon. Dandy Bewitched. London, 1820 (BL 1875 6 30 (51)). (Здесь и далее, если не указано другое, перевод поэтических текстов Д. Зайцевой. – Прим. ред.)

(обратно)

73

Сезон – термин, обозначающий несколько месяцев в году, когда аристократы, считавшие своим основным местом жительства загородные поместья, переезжали жить в Лондон. Обычно это был период между концом декабря и серединой июня. (Прим. пер.)

(обратно)

74

Bulwer Lytton. Pelham. Pp. 180–182 (Бульвер-Литтон. Гл. XLIV).

(обратно)

75

Heath. Fashion and Folly. London, 1822 (Guildhall Library: Prints and Drawings).

(обратно)

76

Anon. The Dandies Ball or High Life in the City. London: John Marshall, 1819.

(обратно)

77

Egan. Life in London. P. 239.

(обратно)

78

Egan P. (J. Ford (ed.)). Boxiana or Sketches of Ancient and Modern Pugilism. Folio Society. 1976. P. 133. Также см.: Howe P. (ed.). The Best of Hazlitt. London: Methuen, 1923. Pp. 136–155; и Pointon M. Pugilism, Painters and National Identity in Early Nineteenth Century England // D. Chandler, J. Gill, T. Guha and G. Tawadros (eds). Boxer. INIVA. London. 1996.

(обратно)

79

От Pugilistic Club, другого названия общества. (Прим. пер.)

(обратно)

80

Fives Court; «пятерки» или «пятерни» – название игры в мяч, во время которой мяч бьют ладонями (голыми или в перчатках, отсюда название) так, чтобы он отскакивал от стен специального корта. (Прим. пер.)

(обратно)

81

Egan. Boxiana. Pp. 159–160.

(обратно)

82

Thorold. London Rich. P. 125.

(обратно)

83

Кокни – житель Ист-Энда. (Прим. пер.)

(обратно)

84

Madox Ford F. The Soul of London. London: J.M. Dent, 1995 [1905]. P. 48.

(обратно)

85

Pugh E. The City of the World: A Book about London and the Londoner. London: T. Nelson, 1908. P. 39.

(обратно)

86

Burke T. Nights in Town: A London Autobiography. London: George Allen & Unwin, 1915. P. 25.

(обратно)

87

Keating P.J. The Working Classes in Victorian Fiction. London: Routledge & Kegan Paul, 1979. P. 33.

(обратно)

88

См.: Stedman Jones G. Outcast London: A Study in the Relationship between Classes in Victorian Society. Oxford: Oxford University Press, 1971.

(обратно)

89

Холланд-хаус – роскошный особняк в Кенсингтоне. Ледис-майл – дорога для экипажей в Гайд-парке. (Прим. пер.)

(обратно)

90

Nadel I.B. Gustave Dore: English Art and London Life // I.B. Nadel and F.S. Schwarzbach (eds). Victorian Artists and the City: A Collection of Critical Essays. N.Y.: Pergamon, 1980. P. 152. Также см.: Sandison A. Robert Louis Stevenson and the Appearance of Modernism: A Future Feeling. London: Macmillan, 1996. Pp. 224–225.

(обратно)

91

Samuel R. Comers and Goers // H.J. Dyos and M. Wolff (eds). The Victorian City: Images and Realities. Vol. I. London: Routledge, 1999. P. 125.

(обратно)

92

Ibid.

(обратно)

93

Квартал на востоке Лондона. (Прим. пер.)

(обратно)

94

Knight C. London. Vol. III. London: Virtue & Co., 1870. Pp. 49–50.

(обратно)

95

Williams M. QC, Round London. London: Macmillan, 1896. Pp. 74–75.

(обратно)

96

Armfeldt E. Oriental London // G. Sims (ed.). Living London. Vol. I. London: Cassell, 1906. P. 86.

(обратно)

97

Старое название Гуанчжоу. (Прим. ред.)

(обратно)

98

Ibid. Pp. 81–82.

(обратно)

99

Armfeldt E. Italy in London // G. Sims (ed.). Living London. P. 183.

(обратно)

100

Armfeldt E. Cosmopolitan London // G. Sims (ed.). Living London. P. 241.

(обратно)

101

Ibid.

(обратно)

102

Ibid. P. 247.

(обратно)

103

Burke. Nights in Town. P. 91.

(обратно)

104

Schneer J. London 1900: The Imperial Metropolis. New Haven: Yale University Press, 1999. P. 113.

(обратно)

105

См.: Tulloch C. Strawberries and Cream: Dress, Migration and the Quintessence of Englishness // C. Breward, B. Conekin and C. Cox (eds). The Englishness. Oxford: Berg, 2002. Pp. 61–76.

(обратно)

106

Burke. Nights in Town. P. 350.

(обратно)

107

Museum of London accession number 38.295.

(обратно)

108

Sala G. Twice Round the Clock. Houlston Wright. London, 1857. Pp. 175–182.

(обратно)

109

Knight C. London. Vol. V. London: Virtue & Co., 1870. P. 896.

(обратно)

110

Adburgham A. Shopping in Style. London: Thames & Hudson, 1979. Pp. 122–123.

(обратно)

111

Bailey P. Popular Culture and Performance in the Victorian City. Cambridge: Cambridge, 1998. Pp. 200–206.

(обратно)

112

Sala G. London Up to Date. London: A. & C. Black, 1894. P. 248.

(обратно)

113

Mackenzie G. Marylebone: Great City North of Oxford Street. London: Macmillan, 1972. P. 93.

(обратно)

114

Booth C. Life and Labour of the People in London. Vol. I (reprint). N.Y.: Kelly, 1969. P. 182.

(обратно)

115

Ibid. P. 187.

(обратно)

116

Подробное описание условий жизни рабочих в швейной промышленности Лондона XIX в. см. в: Schmiechen J. Sweated Industries and Sweated Labour: The London Clothing Trades 1860–1914. Urbana, IL: University of Illinois Press, 1984; и Walkley C. The Ghost in the Looking Glass: The Victorian Seamstress. London: Peter Owen, 1981.

(обратно)

117

Museum of London accession number 2000.93a-c.

(обратно)

118

Cook E.T. Highways and Byways in London. London: Macmillan, 1911 (reprint). P. 294.

(обратно)

119

Автор цитирует сатирическую поэму Перси Биши Шелли «Питер Белл третий». (Прим. ред.)

(обратно)

120

Cook E.T. Highways and Byways in London. London: Macmillan, 1911 (reprint). P. 297.

(обратно)

121

Знаменитый пожар 1666 г., уничтоживший большую часть города. (Прим. пер.)

(обратно)

122

Nead L. From Alleys to Courts: Obscenity and the Mapping of Victorian London // New Formations. 1999. 37.

(обратно)

123

Pugh E. The City of the World: A Book about London and the Londoner. London: Thomas Nelson & Sons, 1908. Pp. 19–20.

(обратно)

124

Gordon C. Old Time Aldwych, The Kingsway and Neighbourhood. London: T. Fisher Unwin, 1903. P. 23.

(обратно)

125

Ibid. P. 213.

(обратно)

126

A Description of the Offices of The Strand Magazine // The Strand Magazine. IV. July – December 1892. Pp. 594–606.

(обратно)

127

Hollingshead J. Gaiety Chronicles. London: A. Constable, 1898. Pp. 7–13.

(обратно)

128

McQueen Pope W. Gaiety: Theatre of Enchantment. London: W.H. Allen, 1949. P. 384.

(обратно)

129

Maguire H. The Architectural Response // R. Foulkes (ed.). British Theatre in the 1890s. Cambridge: Cambridge University Press, 1992. P. 153.

(обратно)

130

McQueen Pope W. Carriages at Eleven: The Story of the Edwardian Theatre. London: Hutchinson & Co., 1947. P. 116.

(обратно)

131

Jacob N. Me and the Swans. London: Wm. Kimber & Co., 1963. P. 41.

(обратно)

132

McQueen Pope. Carriages. P. 119.

(обратно)

133

McCarthy J. Charing Cross to St Paul’s. London: Seeley & Co., 1893. Pp. 55–57.

(обратно)

134

Ibid. P. 79.

(обратно)

135

Письмо от представительницы Китти Лорд Хейзел Петиг в Музей Лондона. Коллекция одежды Музея Лондона.

(обратно)

136

Programmes for Salone Margherita, Napoli, 1910, Teatro Bellini, 1914 and Ambassadeurs, Paris (undated), Ephemera Collection, Museum of London.

(обратно)

137

Museum of London Accession Number 71.142/5a.

(обратно)

138

Museum of London Accession Number 71.142/6.

(обратно)

139

Museum of London Accession Number 71.142/3a.

(обратно)

140

Museum of London Accession Number 71.142/3b.

(обратно)

141

Museum of London Accession Number 71.142/2c.

(обратно)

142

Museum of London Accession Number 71.142/4a.

(обратно)

143

Museum of London Accession Number 71.142/4c.

(обратно)

144

Museum of London Accession Number 71.142/4d&e.

(обратно)

145

Museum of London Accession Number 71.142/1.

(обратно)

146

Booth M. Theatre in the Victorian Age. Cambridge: Cambridge University Press, 1991. Pp. 114–115.

(обратно)

147

Booth M. (ed.). Victorian Theatrical Trades: Articles from The Stage 1883–1884. The Society for Theatre Research. P. 13.

(обратно)

148

Ibid. P. 14.

(обратно)

149

Ibid. P. 16.

(обратно)

150

Ibid. P. 18.

(обратно)

151

Ibid. P. 19.

(обратно)

152

Ibid. Pp. 20–25.

(обратно)

153

Ibid. P. 1.

(обратно)

154

Ibid. P. 4.

(обратно)

155

Davis T. Actresses as Working Women: Their Social Identity in Victorian Culture. London: Routledge, 1991. Pp. 106–162.

(обратно)

156

Douglas J. Adventures in London. London: Cassell & Co., 1909. Pp. 50–52.

(обратно)

157

Davenport Adams W. A Book of Burlesque. London: Henry & Co., 1891. P. 219.

(обратно)

158

Allen R. Horrible Prettiness: Burlesque and American Culture. Chapel Hill: University of North Carolina Press, 1991. P. 96.

(обратно)

159

Ibid. Pp. 84–87.

(обратно)

160

Ibid. P. 123.

(обратно)

161

Ibid. P. 154.

(обратно)

162

Образ идеальной девушки, созданный американским иллюстратором Чарльзом Гибсоном, популярный на рубеже XIX и XX вв. (Прим. пер.)

(обратно)

163

Reiver B. Is Burlesque Art? London: J. Jeffery, 1880. Pp. 9–10.

(обратно)

164

Allen. Horrible Prettiness. P. 25.

(обратно)

165

Ibid.

(обратно)

166

См.: Stallybrass P., White A. The Politics and Poetics of Transgression. London, 1986.

(обратно)

167

Allen. Horrible Prettiness. P. 26.

(обратно)

168

Ibid. P. 107.

(обратно)

169

Mander R., Mitchenson J. Musical Comedy: A Story in Pictures. London: Peter Davies, 1969. P. 10.

(обратно)

170

Booth M. Victorian Spectacular Theatre. London: Routledge, 1981. P. 58.

(обратно)

171

Archer W. The Theatrical World of 1894. London: Walter Scott, 1895. Pp. 3–6.

(обратно)

172

Booth. Spectacular Theatre. P. 60.

(обратно)

173

Ibid. Pp. 89–90.

(обратно)

174

Short E. Fifty Years of Vaudeville. London: Eyre & Spottiswoode, 1946. P. 43.

(обратно)

175

Mander and Mitchenson. Musical Comedy. P. 13.

(обратно)

176

Ibid.

(обратно)

177

Archer. The Theatrical World. Pp. 59–60.

(обратно)

178

Mander and Mitchenson. Musical Comedy. P. 17.

(обратно)

179

Ibid. Pp. 18–19.

(обратно)

180

Bailey P. Naughty but Nice: Musical Comedy and the Rhetoric of the Girl 1892–1914 // M. Booth and J. Kaplan (eds). The Edwardian Theatre: Essays in Performance and the Stage. Cambridge: Cambridge University Press, 1996. Pp. 39–40. Также см.: Rappaport E. Shopping for Pleasure: Women in the Making of London’s West End. Princeton: Princeton University Press, 2000.

(обратно)

181

Bailey. Naughty but Nice. P. 55.

(обратно)

182

Borsa M. The English Stage of Today. London: John Lane, 1908. P. 7.

(обратно)

183

Ibid. P. 279.

(обратно)

184

Davis. Actresses. P. 161.

(обратно)

185

Collier C. Harlequinade: The Story of my Life. London: John Lane, 1929. Pp. 3–4.

(обратно)

186

Ibid. Pp. 60–61.

(обратно)

187

Ibid. P. 20.

(обратно)

188

Ibid. P. 69.

(обратно)

189

Свенгали – вымышленный герой романа Жоржа дю Морье «Трилби» (1895), эксплуатировавший талант юной певицы Трилби. (Прим. пер.)

(обратно)

190

McQueen Pope. Gaiety. P. 346.

(обратно)

191

Collier. Harlequinade. P. 110.

(обратно)

192

Davis. Actresses. P. 162.

(обратно)

193

Dark S. The Marie Tempest Birthday Book. London: Stanley Paul, 1914. P. 12.

(обратно)

194

Bolitho H. Marie Tempest. London: Cobden Sanderson, 1936. P. 89.

(обратно)

195

Ibid. P. 92.

(обратно)

196

Ibid. Pp. 90–91.

(обратно)

197

Ibid. P. 103.

(обратно)

198

Mrs Aria. Costume: Fanciful, Historical and Theatrical. London: Macmillan, 1906. Pp. 257–258.

(обратно)

199

Douglas. Adventures. P. 127.

(обратно)

200

Bolitho. Tempest. P. 150.

(обратно)

201

Davis. Actresses. P. 159.

(обратно)

202

Lady Wyndham, Charles Wyndham and Mary Moore. London: Private Printing, 1925. P. 243.

(обратно)

203

Ibid. P. 242.

(обратно)

204

Ibid. P. 245.

(обратно)

205

Ibid. P. 247.

(обратно)

206

Ibid. P. 242.

(обратно)

207

Lady Duff Gordon. Discretions and Indiscretions. London: Jarrolds, 1932. P. 48.

(обратно)

208

Vanbrugh I. To Tell My Story. London: Hutchinson & Co., 1948. P. 50; Etherington Smith M., Pilcher J. The It Girls. London: Hamish Hamilton, 1986. Pp. 55–87; Kaplan J., Stowell S. Theatre and Fashion: Oscar Wilde to the Suffragettes. Cambridge: Cambridge University Press, 1994.

(обратно)

209

Duff Gordon. Discretions. P. 65.

(обратно)

210

Davis. Actresses. Pp. 140–143.

(обратно)

211

Borsa. English Stage. P. 5.

(обратно)

212

McQueen Pope. Gaiety. P. 405.

(обратно)

213

Здесь и далее – пер. Е. Суриц. (Прим. ред.)

(обратно)

214

Woolf. Mrs Dalloway. Harmondsworth: Penguin, 1996. Рр. 2–3.

(обратно)

215

Ibid. Р. 9.

(обратно)

216

Lee H. Virginia Woolf. Chatto & Windus. 1996. Р. 552.

(обратно)

217

Woolf. Dalloway. Р. 15.

(обратно)

218

Light A. Forever England: Femininity, Literature and Conservatism between the Wars. London: Routledge, 1991. P. 115.

(обратно)

219

Struther J. Mrs Miniver. London: Virago, 1989. P. 14.

(обратно)

220

Lee H. The Novels of Virginia Woolf. London: Methuen, 1977. P. 94.

(обратно)

221

Priestly J.B. English Journey. London: Heinemann, 1934. Pp. 401–402.

(обратно)

222

Ibid. Pp. 402–403.

(обратно)

223

Llewellyn Smith H. (ed.). The New Survey of London Life & Labour. Vol. I. London: King & Son, 1930. P. 171.

(обратно)

224

Ibid. P. 191.

(обратно)

225

Ibid. Pp. 192–193.

(обратно)

226

Forester C.W. Success through Dress. London: Duckworth, 1925. P. 62.

(обратно)

227

Ibid. P. 27.

(обратно)

228

Ibid. Pp. 20–21.

(обратно)

229

Dobbs S.P. The Clothing Workers of Great Britain. London: Routledge, 1928. P. 4.

(обратно)

230

Ibid. P. 7.

(обратно)

231

Ibid. P. 70.

(обратно)

232

Llewellyn Smith H. (ed.). The New Survey of London Life & Labour. Vol. II. London: King & Son, 1931. P. 261.

(обратно)

233

Dobbs. The Clothing Workers. 8. P. 36.

(обратно)

234

Llewellyn Smith (ed.). The New Survey. Vol. II. P. 255.

(обратно)

235

Dobbs. The Clothing Workers. Pp. 77–78.

(обратно)

236

Llewellyn Smith (ed.). The New Survey. Vol. II. P. 305.

(обратно)

237

Ibid. P. 272.

(обратно)

238

Ibid. P. 283.

(обратно)

239

Settle A. Clothes Line. London: Methuen, 1937. Pp. 22–23.

(обратно)

240

В распоряжении Музея Лондона есть свадебное платье, соответствующее этому описанию. Хартнелл создал его для миссис Карл Бендикс, которая надела его на бал Dream of Fair Woman в феврале 1928 г. в отеле Claridges. Accession number 39.162a – c.

(обратно)

241

Graham S. London Nights. London: Hurst & Blackett, 1925. P. 1.

(обратно)

242

Schlor J. Nights in the Big City: Paris, Berlin, London 1840–1930. London: Reaktion, 1998. P. 269.

(обратно)

243

Graham. London Nights. Pp. 13–14.

(обратно)

244

Ibid. Pp. 195–196.

(обратно)

245

Schlor. Nights in the Big City. Pp. 172–174.

(обратно)

246

Graham. London Nights. P. 198.

(обратно)

247

Richards J. The Age of the Dream Palace: Cinema and Society in Britain 1930–1939. London: Routledge & Kegan Paul. 1984. Pp. 15–33.

(обратно)

248

Llewellyn Smith H. (ed.). The New Survey of London Life & Labour. Vol. IX. London: King & Son, 1935. P. 47.

(обратно)

249

Richards. The Age of the Dream Palace. P. 209.

(обратно)

250

Ibid. P. 224.

(обратно)

251

Graham S. Twice Round the London Clock and More London Nights. London: Ernest Benn, 1933. Pp. 131–135.

(обратно)

252

Llewellyn Smith (ed.). New Survey. Vol. IX. Pp. 64–65.

(обратно)

253

Ibid. Pp. 51, 77.

(обратно)

254

Priestly J.B. Angel Pavement. London: William Heinemann, 1937. Pp. 501–502.

(обратно)

255

Пер. М. Абкиной. (Прим. ред.)

(обратно)

256

Garland M. The Indecisive Decade: The World of Fashion and Entertainment in the 30s. London: Macdonald & Co, 1968. Pp. 102–104.

(обратно)

257

Benjamin T. London Shops and Shopping. London: Herbert Joseph, 1934. Pp. 189–190.

(обратно)

258

Cohen-Portheim P. The Spirit of London. Philadelphia: J.B. Lippincott, 1930. Pp. 41–47.

(обратно)

259

Benjamin. London Shops. P. 190.

(обратно)

260

Montizambert E. London Discoveries in Shops and Restaurants. London: Women Publishers Ltd., 1924. P. 81.

(обратно)

261

Marshall F. London West. London: The Studio, 1944. P. 9.

(обратно)

262

Settle. Clothes Line. P. 99.

(обратно)

263

Cohen-Portheim. Spirit of London. Pp. 41–42.

(обратно)

264

Montizambert. London Discoveries. P. 82.

(обратно)

265

Benjamin T. A Shopping Guide to London. N.Y.: Robert McBride, 1930. Pp. 91–92.

(обратно)

266

Montizambert. London Discoveries. P. 43.

(обратно)

267

Ibid.

(обратно)

268

Ibid. Pp. 37–40.

(обратно)

269

Cohen-Portheim. Spirit of London. P. 47.

(обратно)

270

Montizambert. London Discoveries. P. 50.

(обратно)

271

Cohen-Portheim. Spirit of London. P. 41.

(обратно)

272

Woolf V. Oxford Street Tide // The London Scene. London: Hogarth Press, 1975. Pp. 16–20. Также см.: Breward C. In the Eye of the Storm: Oxford Circus and the Fashioning of Modernity // Fashion Theory: The Journal of Dress, Body & Culture. Vol. 4.1. 2000. Pp. 3–26.

(обратно)

273

Montizambert. London Discoveries. Pp. 7–8.

(обратно)

274

Ibid. P. 9.

(обратно)

275

Benjamin. London Shops. P. 161.

(обратно)

276

Ibid. P. 179.

(обратно)

277

Ibid. P. 95.

(обратно)

278

Ibid. P. 106.

(обратно)

279

Halliday S. Underground to Everywhere: London’s Underground Railway in the Life of the Capital. Stroud: Sutton, 2001.

(обратно)

280

Llewellyn Smith (ed.). New Survey. Vol. I. P. 191.

(обратно)

281

Gren O. Underground Art: London Transport Posters. London: Laurence King, 1999. Pp. 14–15.

(обратно)

282

Ibid. P. 70.

(обратно)

283

Jackson A. Semi-Detached London: Suburban Development, Life and Transport 1900–1939. London: Allen & Unwin, 1973. P. 180.

(обратно)

284

Raymond L. Guide to Edgware. London: The British Publishing Company Ltd., 1927. Pp. 11–12.

(обратно)

285

Mill Hill and Edgware. London: Service, 1934. P. 2.

(обратно)

286

Ibid. P. 71.

(обратно)

287

Llewellyn Smith H. (ed.). The New Survey of London Life & Labour. Vol. V. London: King & Son, 1933. P. 163.

(обратно)

288

Ibid. Pp. 164–165.

(обратно)

289

Evans D.H. Mail Order Catalogue and Fashion Supplement. 1939. Guildhall Library. Pam 12379.

(обратно)

290

Carey J. The Intellectuals and the Masses. London: Faber & Faber, 1992.

(обратно)

291

Duff C. (ed.). Anthropological Report on a London Suburb by Prof. Chernichewski. London: Grayson & Grayson, 1935.

(обратно)

292

Humble N. The Feminine Middlebrow Novel, 1920s to 1950. Oxford: Oxford University Press, 2001. Pp. 87–88, 131–132.

(обратно)

293

Browne K.R.G. Suburban Days. London: Cassell, 1928. P. 211.

(обратно)

294

Settle. Clothes Line. P. 86.

(обратно)

295

Amies H. Just so far. London: Collins, 1945. P. 245.

(обратно)

296

Буквально – «и так по сей день». (Прим. ред.)

(обратно)

297

Incorporated Society of London Fashion Designers. (Прим. пер.)

(обратно)

298

См.: Ehrman E. The Spirit of English Style: Hardy Amies, Royal Dressmaker and International Businessman // Breward C., Conekin B., Cox C. (eds). The Englishness of English Dress. Oxford: Berg, 2002. Pp. 140–142.

(обратно)

299

Эти трое – дизайнер интерьеров Питер Коутс, финансист Уильям Акройд (который консультировал Эмиса по вопросам графских привычек) и плейбой Марк Гилби.

(обратно)

300

Viscusi R. Max Beerbohm, or the Dandy Dante, Re-reading with Mirrors. Baltimore: John Hopkins university Press, 1986. P. 28.

(обратно)

301

Коды доступа в Музее Лондона: 60.30/2, 60.30/6, 60.30/8, 60.30/11.

(обратно)

302

Indian summer. (Прим. пер.)

(обратно)

303

Porter R. London: A Social History. London: Hamish Hamilton, 1994. P. 344.

(обратно)

304

Ричард Сейферт – архитектор, автор одного из первых лондонских небоскребов, Centre Point. (Прим. ред.)

(обратно)

305

Hopkins H. The New Look: A Social History of the Fortties and Fifties. London: Secker & Warburg, 1964. Pp. 427–428.

(обратно)

306

Smart Schmutter. (Прим. пер.)

(обратно)

307

MacInnes C. England, Half English: A Polyphoto of the Fifties. Harmondsworth: Penguin, 1966. P. 151.

(обратно)

308

Fyvel T. The Insecure Offenders: Rebellious Youth on the Welfare State. London: Chatto & Windus, 1961. Pp. 48–51.

(обратно)

309

Ibid. Pp. 14–15.

(обратно)

310

Hebdige D. Subculture: The Meaning of Style. London: Routledge, 1979. P. 51.

(обратно)

311

Pearson G. Hooligan: A History of Respectable Fears. London: Macmillan, 1983. Pp. 20–22.

(обратно)

312

Williams H. South London. London: Robert Hale, 1949. P. 331.

(обратно)

313

Ibid. P. 320.

(обратно)

314

Willcock H.D. Mass Observation Report on Juvenile Delinquency. London: Falcon Press, 1949. P. 41.

(обратно)

315

См.: Davies A. Leisure, Gender & Poverty: Worrking Class Culture in Salford & Manchester. Buckingham: Open University Press, 1992. См. также: Ugolini L. Clothes and the Modern Man in 1930s Oxford // Fashion Theory: The Journal of Dress, Body & Culture. 2000. Vol. 4.4.

(обратно)

316

Willcock H.D. Mass Observation Report on Juvenile Delinquency. London: Falcon Press, 1949. Pp. 50–51.

(обратно)

317

Ibid. P. 50.

(обратно)

318

Hopkins H. The New Look: A Social History of the Forties and Fifties. London: Secker & Warburg. 1964. Pp. 98–99.

(обратно)

319

Murphy R. Smash and Grab: Gangsters in the London Underworld 1920–1960. London: Faber & Faber, 1993. P. 85.

(обратно)

320

Fyvel T. The Insecure Offenders: Rebellious Youth on the Welfare State. London: Chatto & Windus, 1961. P. 52.

(обратно)

321

Вариант приталенного пиджака с мягкой драпировкой (припуском) на передних полочках, широкими плечами и рукавом, зауженным к запястью, покрой которого отличает плавная линия проймы и выраженная талия с клешеными полами. (Прим. ред.)

(обратно)

322

MacInnes C. England, Half English: A Polyphoto of the Fifties. Harmondsworth: Penguin, 1966. P. 150.

(обратно)

323

Я благодарен куратору отдела костюма Мадлен Гинзбург за эти воспоминания.

(обратно)

324

Chamberlain M. Growing Up in Lambeth. London: Virago, 1989. Pp. 78–79.

(обратно)

325

Sutherland D. Portrait of a Decade: London Life 1945–1955. London: Harrap, 1988. Pp. 49–50.

(обратно)

326

Ibid. P. 124.

(обратно)

327

Marshall F. London West. London: The Studio, 1944. P. 58.

(обратно)

328

British Travel and Holidays Association. (Прим. пер.)

(обратно)

329

Shopping in London. London: British Travel and Holidays Association, 1953. P. 27.

(обратно)

330

Whife A. (ed.). The Modern Tailor, Outfitter and Clothier. London: Caxton, 1949. P. 8.

(обратно)

331

Ibid. P. 262.

(обратно)

332

Ibid. Pp. 265–271.

(обратно)

333

Men’s Wear. 1947. 25 January. Р. 19.

(обратно)

334

Men’s Wear. 1952. 19 April. Р. 26.

(обратно)

335

Men’s Wear. 1952. 27 September. Р. 18.

(обратно)

336

Beaton C., Tynnan K. Persona Grata. London: Allan Wingate, 1953. Pp. 15–16.

(обратно)

337

Cohn N. Today There Are No Gentlemen. London: Weidenfeld & Nicholson, 1971. P. 27.

(обратно)

338

Rock P., Cohen S. The Teddy Boy // Bogdanor, Skidelsky R. (eds). The Age of Affluence 1951–1964. London: Macmillan, 1970. P. 291.

(обратно)

339

Men’s Wear. 1953. 3 October. P. 34.

(обратно)

340

Men’s Wear. 1953. 25 April. P. 19.

(обратно)

341

Men’s Wear. 1954. 9 January. P. 118.

(обратно)

342

Markham A. Shop Ahoy: Your Shopping and Entertainment Guide to London. London: Newman Neame, 1959. P. 61.

(обратно)

343

Sutherland D. Portrait of a Decade: London Life 1945–1955. London: Harrap, 1988. Pp. 49–50.

(обратно)

344

Mort F. Mapping Sexual London: The Wolfenden Committee on Homosexual Offences and Prostitution // New Formation: Sexual Geographies. 1999. 37. Pp. 92–113.

(обратно)

345

Smith R. Physique: The life of John S. Barrington. London: Serpent’s Tail, 1997.

(обратно)

346

См.: Savage J. Tainted Love: The Influence of Male Homosexuality and Sexual Divergence on Pop Music and Culture since the War // Tomlinson A. (ed.). Consumption, Identity and Style: Marketing, Meanings and the Packaging of Pleasure. London: Comedia, 1990. См. также: Napier Bell S. Black Vinyl: White Powder. London: Ebury Press, 2002.

(обратно)

347

Willcock H.D. Mass Observation Report on Juvenile Delinquency. London: Falcon Press, 1949. P. 75.

(обратно)

348

Farson D. Soho in the Fifties. London: Michael Joseph, 1987. P. 151.

(обратно)

349

Norman F., Bernard J. Soho Night and Day. London: Secker & Warburg, 1966. Pp. 14–16.

(обратно)

350

Hebdige D. Subculture: The Meaning of Style. London: Routledge, 1979. P. 51.

(обратно)

351

Hobbs D. Doing the Business: Entrepreneurship, the Working Class and Detectives in the East End of London. Oxford: Clarendon Press, 1988. P. 122.

(обратно)

352

McVicar J. McVicar by Himself. London: Arrow, 1979. P. 158.

(обратно)

353

Partington A. The Dayes of the New Look: Workking Class Affluence and the Consumer Culture // Fyrth J. (ed.). Labour’s Promised Land? Culture and Society in Labour Britain 1945–1951. London: Lawrence & Wishart, 1995. P. 254.

(обратно)

354

MacInnes C. England, Half English: A Polyphoto of the Fifties. Harmondsworth: Penguin, 1966. P. 151.

(обратно)

355

Porter R. London: A Social History. London: Hamish Hamilton, 1994. P. 344.

(обратно)

356

Morris B. An Introduction to Mary Quant’s London. London: London Museum, 1973. P. 29.

(обратно)

357

Ibid. P. 5.

(обратно)

358

Подробнее об этом см.: Cairncross F., A. (eds). The Legacy of the Golden Age: the 1960s and their Economic Consequences. London: Routledge, 1992. См. также: Moore-Gilbert B., Seeed J. (eds). Cultural Revolution? The Challenge of the Arts in the 1960s. London: Routledge, 1992.

(обратно)

359

См. также одну из основополагающих социологических работ о новом обществе потребления конца 1950-х годов: Abrams M. The Teenage Consumer. London: London Press Exchange, 1959.

(обратно)

360

MacInnes C. England, Half English: A Polyphoto of the Fifties. Harmondsworth: Penguin, 1966. Pp. 153–154.

(обратно)

361

Quant M. Quant by Quant. London: Cassell, 1966. P. 34.

(обратно)

362

Maitland S. (ed.). Very Heaven: Looking back at the 1960s. London: Virago, 1988. P. 36.

(обратно)

363

См.: Wedd K. Creative Quarters: Artist’s London Holbein to Hirst. London: Merrell, 2001.

(обратно)

364

Nairn I. Nairn’s London. Harmondsworth: Penguin, 1966. Pp. 137–138.

(обратно)

365

Deighton L. (ed.). Len Deighton’s London Dossier. Harmonsworth: Penguin, 1967. P. 247.

(обратно)

366

Melly G. Revolt into Style: The Pop Arts in Britain. London: Allen Lane, 1970. P. 145.

(обратно)

367

Aitken J. The Young Meteors. London: Secker & Warburg, 1967. P. 15.

(обратно)

368

Ibid. P. 14.

(обратно)

369

Quant M. Quant by Quant. London: Cassell, 1966. P. 34.

(обратно)

370

Ibid. P. 47.

(обратно)

371

Леггат была начинающей моделью и оставалась музой Квант до безвременной кончины в Танжере. Ее роль заключалась в том, чтобы рекламировать одежду Квант в аристократических кругах. Предприимчивый Олдхэм оформлял витрины Bazaar, а затем прославился как менеджер The Rolling Stones. См.: Loog Oldham A. Stoned. London: Secker & Warburg, 2000. Pp. 91–110. См. также: Quant M. Quant by Quant. London: Cassell, 1966. Pp. 98–99.

(обратно)

372

Quant M. Quant by Quant. London: Cassell, 1966. Pp. 48–49.

(обратно)

373

Maitland S. (ed.). Very Heaven: Looking back at the 1960s. London: Virago, 1988. Pp. 37–38.

(обратно)

374

Quant M. Quant by Quant. London: Cassell, 1966. P. 73

(обратно)

375

Denver P. Black Stockings for Chelsea. London: Consul Books, 1963. P. 5.

(обратно)

376

Quant M. Quant by Quant. London: Cassell, 1966. P. 74.

(обратно)

377

Автор цитирует бестселлер «Кружево» Ширли Конран (1982). (Прим. ред.)

(обратно)

378

Профессор Элизабет Уилсон пишет, что в 1955 году она надевала на лондонские вечеринки черные чулки своей бабушки. На одной из них ее неотразимые ноги заметила дебютантка Эйприл Браннер, и впоследствии этот аксессуар получил широкое распространение в Челси.

(обратно)

379

Quant M. Quant by Quant. London: Cassell, 1966. P. 74.

(обратно)

380

Fairley R. A Bomb in the Collection: Fashion with the Lid Off. Brighton: Clifton Books, 1969. Pp. 47–48.

(обратно)

381

Ibid. P. 45.

(обратно)

382

Ibid. P. 51.

(обратно)

383

Garland M. Mary Quant // Pendergast S. (ed.). Contemporary Designers. Detroit: St. James Press, 1997. Pp. 694–695.

(обратно)

384

Loog Oldham A. Stoned. London: Secker & Warburg, 2000. P. 98.

(обратно)

385

Fairley R. A Bomb in the Collection: Fashion with the Lid Off. Brighton: Clifton Books, 1969. P. 53.

(обратно)

386

Одежда от Susan Small была консервативна в сравнении с одеждой Квант. Она одевала принцессу Анну.

(обратно)

387

Fairley R. A Bomb in the Collection: Fashion with the Lid Off. Brighton: Clifton Books, 1969. P. 53.

(обратно)

388

Название духов от Balmain, пользовавшихся большой популярностью. (Прим. ред.)

(обратно)

389

Ibid. P. 58.

(обратно)

390

Melly G. Revolt in Style: The Pop Arts in Britain. London: Allen Lane, 1970. P. 147.

(обратно)

391

Ibid.

(обратно)

392

Loog Oldham A. Stoned. London: Secker & Warburg, 2000. P. 18.

(обратно)

393

Aitken J. The Young Meteors. London: Secker & Warburg, 1967. P. 15. См. также: Hyde Harris J.S., Smith G. 1966; и All That. London: Trefoil, 1986; Lobenthal J. Radical Rags: Fashions of the Sixties. N.Y.: Abrams, 1990; Fogg M. Boutique: A ‘60s Cultural Phenomenon. London: Mitchell Beazley, 2003 (размышления о культуре бутиков в 1960-е годы).

(обратно)

394

Aitken J. The Young Meteors. London: Secker & Warburg, 1967. P. 20.

(обратно)

395

Ibid.

(обратно)

396

Deighton L. (ed.). Len Deighton’s London Dossier. Harmonsworth: Penguin, 1967. P. 202.

(обратно)

397

Aitken J. The Young Meteors. London: Secker & Warburg, 1967. P. 20. В строгом образе Веджа было что-то от американского стиля modern jazz, в котором в 1950-е годы одевался Эндрю Олдхэм. Ангус Макгилл, автор колонки о мужской моде для Evening Standard, отзывался об Олдхэме как о холеном джентльмене «в серой школьной рубашке, галстуке и пиджаке»: Loog Oldham A. Stoned. London: Secker & Warburg, 2000. Pp. 76–81.

(обратно)

398

Aitken J. The Young Meteors. London: Secker & Warburg, 1967. P. 22.

(обратно)

399

Deighton L. (ed.). Len Deighton’s London Dossier. Harmonsworth: Penguin, 1967. P. 30.

(обратно)

400

Ibid.

(обратно)

401

World’s End – «краем света» называли район Челси в западном конце Кингс-роуд. (Прим. ред.)

(обратно)

402

Green J. All Dressed Up: the Sixties and the Counter Culture. London: Pimlico, 1999. Pp. 80–81.

(обратно)

403

См.: O’Neill A. John Stephen: A Carnaby Street Presentation of Masculinity 1957–1975 // Fashion Theory: The Journal of Dress, Body & Culture. 2000. Vol. 4.4. Pp. 502–503.

(обратно)

404

Aitken J. The Young Meteors. London: Secker & Warburg, 1967. P. 24.

(обратно)

405

Green J. All Dressed Up: the Sixties and the Counter Culture. London: Pimlico, 1999. P. 80.

(обратно)

406

Dallas K. Swinging London: A Guide to Where the Action is. London: Stanmore Press, 1967. P. 38.

(обратно)

407

Aitken J. The Young Meteors. London: Secker & Warburg, 1967. P. 24.

(обратно)

408

Sontag S. Against Interpretation and Other Essays. London: Eyre & Spottiswoode, 1967.

(обратно)

409

Booker C. Neophiliacs: A Study of the Revolution in English Life in the Fifties and Sixties. London: Collins, 1969. P. 295.

(обратно)

410

Ibid. P. 308.

(обратно)

411

Ibid. Pp. 273–274.

(обратно)

412

Debord G. La Societe du Spectacle. Paris: Buchet/Chantel, 1967; Mac-Luhan H.M., Fiore Q. The Medium is the Massage. Harmonsworth: Penguin, 1967.

(обратно)

413

Booker C. Neophiliacs: A Study of the Revolution in English Life in the Fifties and Sixties. London: Collins, 1969.

(обратно)

414

Green J. All Dressed Up: the Sixties and the Counter Culture. London: Pimlico, 1999. P. 72.

(обратно)

415

Time. 1966. April 15. P. 11.

(обратно)

416

Это было своего рода подтрунивание над популярностью британских фильмов, снятых в декорациях свингующего Лондона или посвященных его жизни, – как, например: «Том Джонс» (1963), экранизация романа Филдинга, в которой современная вседозволенность сравнивалась с низменными интересами британского общества XVIII века; «Дорогая» (1965), рассказывавший поучительную историю о юной модели, роль которой исполняла Джули Кристи; или «Сноровка», комедия о пробуждении сексуального влечения с Майклом Кроуфордом и Ритой Ташингем. Среди других картин 1966 года на ту же тему можно назвать «Разрушение времени», «Морган: подходящий клинический случай», «Вот мы водим хороводы» и «Фотоувеличение».

(обратно)

417

Time. 1966. April 15. P. 41.

(обратно)

418

Time. 1966. April 22.

(обратно)

419

Time. 1966. April 29.

(обратно)

420

Time. 1966. May 6. P. 9.

(обратно)

421

Пример того, как левые осмысляли противоречивый миф свингующего Лондона, можно найти в статьях марксистского активиста Дэвида Уиджери для контркультурного журнала Oz. Уиджери одновременно испытывал к легендарному Челси и интерес, и отвращение. Также см.: Green J. Days in the Life: Voices from the English Underground 1961–1971. London: Pimlico, 1998. P. 147; и воспоминания феминистки Шейлы Роуботэм о том, как ей нравилась новая мода: Rowbotham S. Promise of a Dream: Remembering the Sixties. London: Allen Lane, 2000. Pp. 118–134.

(обратно)

422

Moore-Gilbert B., Seed J. (eds). Cultural Revolution? The Challenge of the Arts in the 1960s. London: Routledge, 1992. P. 3.

(обратно)

423

Знаменитый британский журналист, писал для ряда изданий, в том числе Time и Sunday Times. (Прим. ред.)

(обратно)

424

Levin B. The Pendulum Years: Britain and the Sixties. London: Jonathan Cape, 1970. Pp. 186–187.

(обратно)

425

Цит. по: Richards J. New Waves and Old Myths: British Cinema in the 1960s // Moore-Gilbert B., Seed J. (eds). Cultural Revolution? The Challenge of the Arts in the 1960s. London: Routledge, 1992. P. 233.

(обратно)

426

Rowbotham S. Promise of a Dream: Remembering the Sixties. London: Allen Lane, 2000. P. 118.

(обратно)

427

Green J. All Dressed Up: the Sixties and the Counter Culture. London: Pimlico, 1999.

(обратно)

428

MacInnes C. England, Half English: A Polyphoto of the Fifties. Harmondsworth: Penguin, 1966. P. 153.

(обратно)

429

Melly G. Revolt into Style: The Pop Arts in Britain. London: Allen Lane, 1970.

(обратно)

430

Maitland S. (ed.). Very Heaven: Looking back at the 1960s. London: Virago, 1988. Pp. 23–24.

(обратно)

431

Booker C. The Neophiliacs: A Study of the Revolution in English Life in the Fifties and Sixties. London: Collins, 1969. P. 26.

(обратно)

432

Pop Eye // London Life. 1965. December 25. P. 16.

(обратно)

433

Spoil Yourself // London Life. 1965. December 25. Pp. 22–25.

(обратно)

434

Maitland S. (ed.). Very Heaven: Looking back at the 1960s. London: Virago, 1988. P. 215.

(обратно)

435

Green J. All Dressed Up: the Sixties and the Counter Culture. London: Pimlico, 1999. P. 81.

(обратно)

436

Подробнее о том, как статичная элегантность 1950-х годов сменилась в модной фотографии подвижностью и экспрессивностью 1960-х, см.: Rogers B., Williams V. Look at Me: Fashion and Photography in Britain 1960–1999. London: British Council, 1999; Harrison M. Appearances: Fashion Photography since 1945. London, 1991.

(обратно)

437

Radner H. On the Move: Fashion Photography and the Single Girl in the 1960s // Bruzzi S., Church Gibson P. (eds). Fashion Cultures: Theories, Explorations and Analysis. London: Routledge, 2000. P. 128.

(обратно)

438

Juliana Smith P. “You Don’t Have to Say You Love Me”: The Camp Masquerade of Dusty Springfield // Juliana Smith P. (eds). Queer Sixties. N.Y., 1999. P. 106.

(обратно)

439

Radner H. On the Move: Fashion Photography and the Single Girl in the 1960s // Bruzzi S., Church Gibson P. (eds). Fashion Cultures: Theories, Explorations and Analysis. London: Routledge, 2000. P. 130.

(обратно)

440

Juliana Smith P. (eds). Queer Sixties. N.Y., 1999. P. 112.

(обратно)

441

Aitken J. The Young Meteors. London: Secker & Warburg, 1967. P. 34.

(обратно)

442

«Политика дешевого продовольствия» – общая характеристика британской политики в области продовольствия в XIX–XX веках, комплекс мер, направленных на регулирование импорта и поддержку местных фермеров, с целью уменьшить стоимость продовольственных товаров и сделать их доступными для всех слоев общества. (Прим. ред.)

(обратно)

443

Maitland S. (ed.). Very Heaven: Looking back at the 1960s. London: Virago, 1988. P. 215.

(обратно)

444

Код доступа в Музее Лондона – 91.35.

(обратно)

445

Код доступа в Музее Лондона – 72.17. Образец приобрела куратор музея Наоми Таррант (для личного использования) по почте через каталог Biba.

(обратно)

446

Maitland S. (ed.). Very Heaven: Looking back at the 1960s. London: Virago, 1988. P. 36.

(обратно)

447

Ibid. P. 39.

(обратно)

448

Hulanicki B. From A to Biba. London: Hutchinson, 1983. Pp. 75–76.

(обратно)

449

Aitken J. The Young Meteors. London: Secker & Warburg, 1967. Pp. 17–18. Эйткен, говоря о «гардеробах красного дерева», ошибается. В помещении сохранилась мебель от находившейся здесь прежде бакалейной лавки, так что это были настоящие шкафы-витрины. (Я признателен Элизабет Уилсон за это наблюдение.)

(обратно)

450

Aitken J. The Young Meteors. London: Secker & Warburg, 1967. С.18.

(обратно)

451

Hulanicki B. From A to Biba. London: Hutchinson, 1983. P. 98.

(обратно)

452

Торговля по почте помогла бутику Biba открыться в 1964 году, а в 1968 году вышла на более высокие обороты.

(обратно)

453

Aitken J. The Young Meteors. London: Secker & Warburg, 1967. P. 18.

(обратно)

454

Hulanicki B. From A to Biba. London: Hutchinson, 1983. P. 79.

(обратно)

455

Aitken J. The Young Meteors. London: Secker & Warburg, 1967. P. 19.

(обратно)

456

См.: McCurrie M., Grimshaw E. (eds). Shop in London. London: Specialist Features, 1972. Pp. 23–24; Подробнее о скандале вокруг Biba в последние годы существования бутика: The London Fashion Guide. London: Farrol Kahn, 1975. P. 136.

(обратно)

457

Maitland S. (ed.). Very Heaven: Looking back at the 1960s. London: Virago, 1988. P. 39.

(обратно)

458

Hulanicki B. From A to Biba. London: Hutchinson, 1983. P. 98.

(обратно)

459

Biba – The Label: The Lifestyle: The Look. Newcastle: Tyne & Wear Museums, 1993. P. 11.

(обратно)

460

Kohn M. Market Force // Observer. 1990. January 14.

(обратно)

461

Фильм Брюса Робинсона «Уитнейл и я» с Ричардом Грантом и Полом Макганном, изображающими молодых актеров, которые снимают грязную квартирку в Кэмдене в конце 1960-х годов, вышел на экраны в 1987 году. Характерный стиль одежды и диалоги героев сделали фильм культовым среди британских студентов.

(обратно)

462

Ginsberg M. Rags to Riches: The Second-Hand Clothes Trade 1700–1978 // Costume 14. 1980. Pр. 121–135.

(обратно)

463

Подробнее о том, как писали о рынках подержанной одежды в XIX веке, см.: Breward C. The Hidden Consumer: Masculinities, Fashion and City Life 1860–1914. Manchester: Manchester University Press, 1999. Pр. 122–127.

(обратно)

464

Они так его называли, потому что импровизированные прилавки зачастую устраивались прямо на камнях. (Прим. ред.)

(обратно)

465

Benedetta M. The Street Markets of London. London: John Miles, 1936. Pp. 155–159.

(обратно)

466

White J. London in the Twentieth Century: A City and its People. Harmondsworth: Viking, 2001. Pp. 252–253.

(обратно)

467

Brown J. I had a Pitch on the Stones. London: Nicholson & Watson, 1946. P. 11.

(обратно)

468

Ibid. Pp. 98–99.

(обратно)

469

Ibid. Pp. 115–116.

(обратно)

470

Цит. по: Richardson J. Camden Town and Primrrose Hill Past. London: Historical Publications, 1991. Pp. 119–121. См. также: Tindall G. The Fields Beneath. London: Temple Smith, 1977. Pp. 205–207.

(обратно)

471

Wedd K. Artists’ London: Holbein to Hirst. London: Merrell, 2001. P. 108.

(обратно)

472

Whitehead J. The Growth of Camden Town 1800–2000. London: Jack Whitehead, 1999. Pp. 121–123.

(обратно)

473

Ibid. Pp. 126–131.

(обратно)

474

Имеется в виду Марк Боксер, редактор, обозреватель и автор карикатур, работавший под псевдонимом «Marc». Боксер стал известен благодаря рисункам «Life and Times in NW1», регулярно публиковавшимся в журнале The Listener. (Прим. ред.)

(обратно)

475

String-Along – каламбурная фамилия обыгрывает значения английского выражения – от «быть преданным, разделять (взгляды)» до «обманывать, водить за нос». (Прим. ред.)

(обратно)

476

Thomson D. In Camden Town. Harmondsworth: Penguin, 1985. P. 14.

(обратно)

477

Boxer M. The Times We Live In. London: Jonathan Cape, 1978. Pp. 51–52.

(обратно)

478

Ibid. P. 8.

(обратно)

479

Gray M. London’s Rock Landmarks. London: Omnibus Press, 1985. P. 13.

(обратно)

480

Tomalin N. Camden’s Treasure Box. Camden Libraries Local History Collection, 1973.

(обратно)

481

Christensen T. Neighbourhood Survival: The Struggle for Covent Garden’s Future. Dorchester: Prism Press, 1979.

(обратно)

482

Генри Мэйхью, журналист, социолог, один из основателей юмористического журнала Punch, автор серии статей «Труженики и бедняки Лондона», впоследствии объединенных в книгу и представляющих подробнейший портрет городской жизни. (Прим. ред.)

(обратно)

483

Raban J. Soft City. London: Hamish Hamilton, 1974. Pp. 101–102.

(обратно)

484

Scanlon A. Those Tourists Are Money: The Rock’n’Roll Guide to Camden. London: Tristia, 1997. P. 97.

(обратно)

485

Thomson D. In Camden Town. Harmondsworth: Penguin, 1985. P. 115.

(обратно)

486

Scanlon A. Those Tourists Are Money: The Rock’n’Roll Guide to Camden. London: Tristia, 1997. P. 97.

(обратно)

487

Национальная служба здравоохранения была основана в 1948 году и предоставляла широкий спектр бесплатных медицинских услуг гражданам Великобритании – в частности, по результатам обследования у окулиста пациент мог бесплатно получить очки. На выбор предлагалось десять бесплатных вариантов оправ и еще семь, требовавших дополнительной платы. Наиболее популярная и узнаваемая модель очков шла под номером 524. При Тэтчер система была отменена – вместо очков окулисты начали выдавать ваучеры. (Прим. ред.)

(обратно)

488

Perlmutter K. London Street Markets. London: Wildwood House, 1983. Pp. 73–74.

(обратно)

489

Отличительными деталями стиля были черная кожаная куртка, костюм кроя «зут», шляпа порк-пай или берет. Стиль «hard times» был своеобразной реакцией на стиль «новых романтиков» и включал более маскулинные элементы. «Buffalo» обязан возникновением стилисту Рею Петри, собравшему группу единомышленников – фотографов, моделей, музыкантов. Для стиля характерно эклектичное сочетание элементов этнической и спортивной одежды, нижнего белья, подрыв гендерных (мужчины в килтах) и возрастных (мальчики, одетые как мужчины) стереотипов. (Прим. ред.)

(обратно)

490

City Limits. 1982. August 6–12.

(обратно)

491

Кэмденский Подкомитет по контролю за строительством. 18 февраля 1986 г.

(обратно)

492

Camden Public Relations News. 1993. September 24.

(обратно)

493

Кэмденский Подкомитет по планированию и транспорту (северо-восточный регион). 23 июля 1987 г.

(обратно)

494

Toulouse V. The Common Market // i-D “The Political Issue”. 1989. October. P. 70.

(обратно)

495

McRobbie A. Second Hand Dresses and the Rag Market // McRobbie A. (ed.). Zoot Suits and Second Hand Dresses. London: Macmillan, 1989. Pp. 32–33.

(обратно)

496

Ibid. P. 32.

(обратно)

497

McDowell C. Jean-Paul Gaultier. London: Cassell & Co, 2000. P. 50.

(обратно)

498

Mauries P. (ed.). Pieces of a Pattern: Lacroix by Lacroix. London: Thames & Hudson, 1992. Pp. 79–80.

(обратно)

499

Carpenter A. Body Map Bust Out // Ms London. 1985. July 8. P. 10.

(обратно)

500

McGill A. Mapping a Way Ahead // London Evening Standard. 1984. March 14. Pp. 21–24.

(обратно)

501

Персонаж знаменитой детской сказки Доктора Сьюза, узнаваемый по высокой полосатой шляпе. (Прим. ред.)

(обратно)

502

Techno fish – это замысловатая отсылка к фильму Ф.Ф. Копполы «Бойцовская рыбка» (1983). (Прим. ред.)

(обратно)

503

Jeal N. Body Map // Observer. 1988. June 12. P. 35.

(обратно)

504

Barbie Takes a Trip Around Nature’s Cosmic Curves. (Прим. пер.)

(обратно)

505

Carpenter A. Body Map Bust Out // Ms London. 1985. July 8. P. 10.

(обратно)

506

Марка певицы Шаде Аду. (Прим. ред.)

(обратно)

507

Blanchard T. Body Map // Independent Weekend. 1994. June 9.

(обратно)

508

Kingswell T. Red or Dead: The Good, the Bad and the Ugly. London: Thames & Hudson, 1998. P. 10.

(обратно)

509

Wayne Hemmingway // UCL People Alumni Magazine. Spring 2001. P. 8.

(обратно)

510

Evans C. Fashion Stranger than Fiction: Shelley Fox // Breward C., Conekin B., Cox C. (eds). The Englishness of English Dress. Oxford: Berg, 2002. P. 191.

(обратно)

Оглавление

Введение

Глава 1 Денди Новый лондонский Вест-Энд. 1790 – 1830-е

  Оснащение гардероба денди

  Торговля мужской красотой

  Модная идентичность денди

  Территория развлечений фланера

Глава 2 Иммигрант Ист-Энд, Вест-Энд. 1840–1914

  Городская экзотика

  Ист-Энд/Восточная сторона

  Иностранец за границей

  Оксфорд-серкус, Трентино и Ноттинг-хилл: лондонский стиль

Глава 3 Актриса Ковент-Гарден и Стрэнд. 1880–1914

  События в столице

  Китти Лорд и ее сверкающие костюмы

  Актриса и ее стиль

Глава 4 Хозяйка дома и домохозяйка От Мейфэра до Эджвера. 1918–1939

  Современность Лондона

  Модернизация производства

  Шарм модерности

  Отправляясь за покупками

  Здравомыслие предместий

Глава 5 Тедди-бой Ламбет, Сохо и Белгравия. 1945–1960-е

  Этика изобилия

  Мы парни из Ламбета

  За пределами Мейфэра

  С наступлением темноты

Глава 6 Долли-бёрд Челси и Кенсингтон. 1960 –1970-е

  Мэри Квант и Челси

  Свингующие «доллиз» идут по магазинам

  Свингующие клише

  Торжество долли

  Закат 1960-х

Глава 7 Студент Кэмденский рынок. 1970–2000-е

  Рыночная культура: предыстория

  В Кэмден-тауне

  На заре рыночного стиля

  Уличный стиль в зените

  Кэмден и энергия творчества

Иллюстрации

Благодарности

Библиография

Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg

Наш сайт является помещением библиотеки. На основании Федерального закона Российской федерации "Об авторском и смежных правах" (в ред. Федеральных законов от 19.07.1995 N 110-ФЗ, от 20.07.2004 N 72-ФЗ) копирование, сохранение на жестком диске или иной способ сохранения произведений размещенных на данной библиотеке категорически запрешен. Все материалы представлены исключительно в ознакомительных целях.

Copyright © читать книги бесплатно