Акупунктура, Аюрведа Ароматерапия и эфирные масла, Консультации специалистов: Рэйки; Гомеопатия; Народная медицина; Йога; Лекарственные травы; Нетрадиционная медицина; Дыхательные практики; Гороскоп; Правильное питание Эзотерика

Спасибо…

Оксана Запорожец

Ольга Бредникова

Удовольствие – это то слово, которое точнее всего описывает нашу работу над сборником. В разное время и в разных пропорциях оно разбавлялось страхами и сомнениями, воодушевлением и радостью. И все же на всем протяжении пути – от замысла книги до ее завершения – мы неизменно получали удовольствие от хорошей компании: авторов, коллег и друзей, интересовавшихся состоянием дел. Именно поэтому мы хотели бы начать книгу с искренних благодарностей всем тем, кто вдохновлял нас, работал вместе с нами, щедро делился идеями и временем, поддерживал важность этой несколько авантюрной затеи, да и ответственность перед кем не давала расслабиться.

Первая наша благодарность – всем авторам, откликнувшимся несколько лет назад на наше предложение написать о городе легко и занимательно. Увы, далеко не все присланные тексты вошли в финальную версию сборника, но отклик коллег убедил нас в необходимости “живого” разговора о городе. Мы ценим эту поддержку и надеемся, что тексты так или иначе нашли свой путь к читателю.

Мы бесконечно признательны авторам сборника. Без их воображения, исследовательской чувствительности, профессиональной ответственности, терпения в отношении редакторов, готовности возвращаться к работе над текстом вновь и вновь и, наконец, без их увлекательных историй, каждый раз открывающих город по-новому, эта книга не смогла бы состояться. Мы благодарны за согласие отправиться с нами в путешествие, карта которого создавалась на ходу, за совместный поиск особого стиля и новой перспективы городских исследований.

Многолетнее сотрудничество с Екатериной Лавринец было и остается для нас ценным опытом исследования города и личного отношения к нему. В этом сборнике мы продолжаем совместно начатые поиски, сохраняя верность принципу, столь важному для всех нас, – “исследовать город, находясь в городе” и все же выбирая для себя новый маршрут. Мы благодарны Галине Орловой за ее вдохновляющий энтузиазм, непредсказуемые и увлекательные идеи, а также за возможность сотрудничества с ее учениками – новым поколением городских исследователей.

Доверие Олега Паченкова – редактора серии “Studia Urbanica” – дало возможность свободного дрейфа, столь важного и ценного для любого автора и редактора. Благодаря его деликатной настойчивости работа над книгой завершилась в этом году, а не десятилетия спустя (не самый вероятный, но вполне возможный сценарий развития событий).

Эта книга – результат нашего давнего интереса к городским исследованиям, воплотившегося в исследовательские проекты, семинары и учебные курсы. Она была бы невозможна без искренней заинтересованности, щедрого обмена идеями, теплой профессиональной и человеческой поддержки наших коллег из университетов и исследовательских центров России, Литвы и Финляндии. Мы благодарим Центр независимых социологических исследований и Виктора Воронкова, ИГИТИ им. А. В. Полетаева и лично Ирину Савельеву и Наталью Самутину за поддержку “городских” исследовательских проектов, Европейский гуманитарный университет и Альмиру Усманову за возможность многолетнего преподавания курсов по городским исследованиям, Карельский институт университета Восточной Финляндии города Йоэнсуу за гостеприимную и интеллектуальную атмосферу во время редактирования сборника. Мы признательны Центру культурных исследований постсоциализма и Анне Толкачевой, Российскому государственному гуманитарному университету и лично Людмиле Алябьевой и Елене Островской за возможность обсуждения и получения живого отклика на наши идеи.

Отдельное спасибо мы хотим сказать студентам и слушателям наших курсов, чья искренняя увлеченность исследованиями города постоянно возвращает нам остроту восприятия городской жизни и превращает городские исследования в проект нон-стоп.

И последнее, но не менее значимое. Нам трудно провести различие между коллегами и друзьями, да и, по всей видимости, не стоит этого делать. Мы благодарим всех, кто изо дня в день делится с нами своим настроением и наблюдениями “из жизни города”, чья дружба поддерживает и позволяет двигаться вперед с ощущением, что все непременно будет хорошо.

Микроурбанизм. Ловушка для города

Ольга Бредникова, Оксана Запорожец

Изначально эта книга задумывалась как быстрый проект, проект “в стиле лайт” – мы предполагали быстро рекрутировать авторов, заразив их своей идеей “вкусных и легких” текстов про город, и быстро опубликовать сборник, объединив тексты, казалось бы, очевидной концептуальной рамкой и логикой^[1]. Однако процесс оказался несколько дольше и сложнее, чем это предполагалось изначально. Книга как будто бы вызревала – мы искали новых авторов и долго форматировали существующие тексты, несколько раз перекраивали структуру сборника, принимались за вводную статью и отступали. Проблема, в первую очередь, была связана с тем, что мы сами не могли четко и внятно сформулировать идею и свои пожелания и требования к авторам помимо одного: чтобы тексты были интересными, или, точнее, “неочевидными”, что, пожалуй, есть мечта всех редакторов. Мы с легкостью формулировали, как и чего не надо делать, при этом позитивных требований было немного. Идея сборника выкристаллизовывалась уже по ходу получения текстов.

Как оказалось, выскочить за устоявшиеся рамки привычного говорения про город крайне трудно. Прежде всего нам хотелось избежать доминирования большой рамки (капитализм и постсоциализм, индивидуализированное общество и общество потребления и т. д.). “Глобальные подходы”, имея великую универсализирующую силу, неизбежно производят и “социальную тотальность”^[2] – представление о преимущественной значимости не зависящих от обывателей структурных факторов, определяющих конфигурацию городской жизни. Подобная расстановка акцентов успешно маскирует или откровенно нивелирует все иные векторы, определяющие развитие города, в том числе и роль горожан в этом развитии^[3]. Наша задача – реабилитировать значимость повседневных действий обывателей в противостоянии, диалоге или, напротив, независимо от городских стратегов. Другим “побочным эффектом” больших теорий является невнимание к мелочам, которые, на наш взгляд, и создают ткань городской жизни, специфицируют ее. Не случайно представление о городе, лишенном нюансов^[4], – одно из наиболее сильных потрясений, если не сказать кошмаров, городского исследователя.

Сборник виделся нам как коллекция текстов, в которых авторы пытаются уловить жизнь города через анализ переживания и проживания его мест, через выявление и описание мелких и незначимых (в рамках больших теорий) деталей. Описывая городскую жизнь, исследователь присоединяется к числу создателей воображаемого города, тех, чьи усилия “городом призываются к жизни и дают ему новую жизнь”^[5]. В данном случае нам хотелось создать “свой” город, город, в котором мы, безусловные урбанофилы, живем – близкий, понятный и легко прочитываемый, человечный и теплый, насыщенный настроением и переживаниями, состоящий из нюансов и деталей, столь важных в повседневной жизни. После долгих обсуждений подобный подход к пониманию и концептуализации города мы решили назвать микроурбанизмом. Эта номинация связывает нас прежде всего с микросоциологией, предполагающей гуманистическую перспективу – приоритетное внимание к людям и их повседневности, а не к социальным группам и структурам. Кроме того, название отсылает к особой оптике, позволяющей внимательно рассмотреть детали и мелочи, которые, складываясь в различные констелляции, во многом и составляют социальную жизнь городов. Мы полагаем, что данная концепция сопряжена также с направлениями в современной архитектуре и городском планировании, декларирующими и воплощающими идею человекосоразмерного города. Отдавая предпочтение небольшим пространствам, деталям и мелочам, адепты этих направлений создают не только город, удобный для человека, но и город, который может быть изменен, “переписан” его жителями.

Необходимо заметить, что мы сознательно не даем четкого определения микроурбанизму, раскрывая концепцию через набор связанных принципов и исследовательских траекторий, тем самым разделяя идею ряда городских исследователей о том, что “термин всегда должен оставаться открытым, обладать возможностью развития”^[6]. Выбор гибкой и подвижной аналитической рамки, в отличие от фиксированного определения, открывает возможность свободных маневров исследователей, увеличивая их шансы “уловить” город, находящийся в постоянном изменении.

Микроурбанизм – казалось бы, слишком очевидное, “лежащее на поверхности” понятие, однако в социальных исследованиях оно практически не применялось^[7]. При этом термин представляется нам достаточно эвристичным и полезным для обозначения целого ряда исследований, в фокусе внимания которых оказываются незначительные в глобальных масштабах события и детали городской жизни, с легкой руки Дэвида Бисселла получившие название “апофеоза незначительности”^[8]. В рамках этого подхода исследователь работает с многослойностью города, снимая слой за слоем не только и не столько хронологические напластования, но и множественные реальности, которые появляются и проявляются в разных городских контекстах и у разных городских персонажей, по-разному обращающихся с городом и по-разному чувствующих его. Пожалуй, в данном случае оказывается уместной метафора облезлости (используемая в статье Анны Желниной), не столько вскрывающая за множеством слоев “суть вещей”, сколько обнажающая “полувидимое”, раскрывающая множественность реалий, в частности, одновременное существование “полупрошлого” и “полунастоящего” – сложных нелинейных конструкций времени и пространства, в которых протекает жизнь горожан. Облезлость предполагает пересечение, наложение, проглядывание одного через другое. В какой-то момент она создает эффект аккумуляции – что-то вроде усиленного соприсутствия, когда наличие нескольких слоев, угадывающихся ли под облупившейся краской, проступающих ли как слои воспоминаний, вызывает особый эмоциональный отклик и, соответственно, особое взаимодействие с городом. Примером этому может служить Стена Цоя на московском Арбате, объединившая тысячи признаний и надписей фанатов и туристов. Соприсутствие накладывающихся одно на другое, перебивающих друг друга высказываний, создающих причудливые констелляции, производит гораздо более сильный эмоциональный эффект своим многоголосьем и политемпоральностью. Каждый участник оставляет свой след, одновременно меняющий восприятие места, да и города в целом. Банальные туристические надписи из серии “Саша. Одинцово 2012” образуют географию любви и памяти, а также делают значимыми ранее невидимые или воспринимавшиеся как городской спам высказывания. Облезающие, проглядывающие друг через друга надписи Стены внезапно приобретают ценность, настраивают взгляд наблюдателя, переформатируют его отношения с городом. Она становится местом значимых высказываний и посланий, оставляемых горожанами друг другу. Банальность и обыденность внезапно приобретают значение.

При всей подвижности и даже, возможно, неопределенности предлагаемой нами аналитической рамки и связанных с ней исследовательских инструментов и тактик можно говорить о некоторых фиксированных точках, которые позволяют наметить определенные ориентиры предлагаемого нами подхода, – это язык концептуализации города, микрооптика и игра с масштабами, антропологизм.

Микроурбанизм и язык разговора о городе

Сборник объединяет довольно разные темы и аналитические перспективы. При этом используемый авторами язык позволяет-таки увидеть в этих текстах нечто общее, он становится главным средством и показателем “синхронизации”, одной из точек пересечения. Примечательно, что в представленных текстах авторы крайне осторожно обращаются с существующими теориями города и нередко предпочитают интуицию или филигранные контекстуализации теоретической лояльности. Наши собственные поиски, равно как и усилия наших коллег, постоянно наталкивались на ощутимую недостаточность генерализирующих категорий, которые предлагают социальные теории, столь хорошо улавливающие и одновременно создающие масштаб, последовательность и стабильность городской жизни и оказывающиеся беспомощными перед ее точечностью, прерывистостью, эфемерностью, прорывающейся витальностью и множественностью. “Плавание под метафизическими парусами”^[9] – восприятие города как системы классификаций и типичных опытов, аналитическая дистанция – зачастую гарантирует лишь успешное (вос)производство клише и общих суждений. Классическая сентенция о слепоте горожанина словно требует в качестве дополнения признания немоты городского исследователя.

Впрочем, эта “немота” довольно специфична. В современном российском дебате о городе сложилась, на наш взгляд, парадоксальная ситуация. С одной стороны, городские исследования крайне популярны. Это направление все время “на слуху”, даже можно говорить о своего рода моде на урбанизм. Происходит множество различных событий, разворачивающихся в рамках этой тематики: проходят конференции и летние школы, открываются новые подструктуры и направления в учебных и исследовательских заведениях, проводятся исследования. Подобное внимание к городу вполне объяснимо – это не только зримые и поразительные изменения в облике городов, но и появление феномена нового городского активизма как действенного способа изменения фрагментов повседневности. С другой стороны, публикаций, посвященных городской тематике, немного. Кажется, что исследователи работают либо в жанре аналитического отчета, не достигающего широкой аудитории, либо в “устном жанре”, и оттого множество интересных результатов исследований и новых концептуализаций и подходов к пониманию города остается в пределах академических залов и аудиторий или превращается в письменный формат уже в неакадемических пространствах, пример чему – “городские священные войны” на просторах фейсбука. Впрочем, возможно, это особенность российской академии и российских интеллектуалов. Так или иначе, систематизирующих, обобщающих и даже исследовательских текстов в области городских исследований не так много^[10]. По сути, основная идея сборника – “оживить город”, привлекая самые разные стратегии и средства, среди которых – новые имена в поле городских исследований, нетрадиционные исследовательские темы и пр. Таким же средством может и должен стать “обновленный” язык говорения о городе, который необходимо развивать не только в качестве аналитического, но и дескриптивного инструмента. Ибо не хватает не только аналитических средств, но и языка создания “картинок” городской жизни, что, конечно же, является также средством анализа и концептуализации. Классическое этнографическое или плотное описание, на наш взгляд, недостаточно и скучно. Это отчужденный, дистанцирующий, объективизирующий язык, который производит “город на расстоянии”. Наша задача – приблизить город и показать вариативность регистров приближения, в том числе и через язык. Близкий город – это город, который проживается и который насыщен переживаниями и эмоциями. Именно поэтому язык говорения о нем – это скорее язык глаголов^[11], по сути, отражающих жизнь горожан, их активное потребление и производство городского пространства. И в меньшей степени это язык прилагательных и существительных, которые в городских текстах зачастую универсализируют и герметизируют, объективируют и отдаляют.

Центральная стратегия работы с языком в рамках микроурбанизма, на наш взгляд, связана прежде всего с расширением пространства его производства. В это производство могут включаться не только социальные исследователи, что, конечно, не может не расшатывать существующую социальную теорию, ну да это только во благо ее развития. Так, в отличие от многих социальных теорий, тексты о городе, создаваемые архитекторами, городскими активистами, арт-манифестами, обнаруживают гораздо большую способность к тонкой настройке. Они не только обосновывают необходимость внимания к нюансам, городским особенностям и локальным контекстам, но и подкрепляют ее созданием нового аналитического языка (в отдельных случаях столь приближенного к обыденному, что изрядно затрудняет его идентификацию в качестве ценного приобретения).

Новый аналитический язык возникает и на другой границе, смыкаясь с литературой. Происходит взаимное движение навстречу друг другу городской романистики и городских исследований. Рефлексивные литераторы нередко используют аналитические приемы социальных исследований (например, интервью с горожанами, включенное наблюдение), а исследователи города пишут личные, эмоционально насыщенные, смакующие подробности тексты, в которых город оживает.

На наш взгляд, в описание и осмысление города, в создаваемую картину городской жизни можно и нужно включать самого исследователя, его эмоции и переживания. Городское исследование – это своего рода самоэтнография горожанина, который проживает и переживает город точно так же, как и остальные его обитатели, чья рутина и насыщение эмоциями производят городские места и пространства. В этом сборнике голос рефлексивного горожанина звучит в тексте Полины Могилиной. Подобный подход позволяет рождать нетривиальные, но в то же время актуальные исследовательские темы и фокусы, глубоко погружаться в тему (буквально – жить ею), фиксировать нерефлексируемые городские практики и насыщать исследования трудноуловимыми переживаниями, помогает описывать и осмыслять атмосферу мест и пространств, что в итоге и создает ткань городской жизни. Такое письмо, на наш взгляд, является убедительным (а отнюдь не субъективным) и в большинстве случаев нескучным.

Предлагаемые способы разговора о городе позволяют уловить специфику проживания города, делая описание “живым”, а город сложно переплетенным, эмоционально насыщенным, находящимся в движении. Персонажи и сообщества, “практики микробного уровня”^[12], создающие, приспосабливающие и переустраивающие конкретные места (улицы и площади, транзитные пространства), изменчивые состояния города и городские ситуации, специфика отдельных городов и многое другое получают возможность быть проговоренными. При этом исследователь, отправляющийся в город, должен осознавать, что существуют пределы проговариваемого – город не всегда может быть одет в слова. Нередко это связывается с “заколдовыванием”^[13] города, сохранением его таинственности. Например, в статье Егора Шевелева таинственность и связанные с ней недосказанность и множественные умолчания создают городские места, а исчезновение флера тайны превращает их в обычное и банальное, встроенное в повседневный порядок. Такая ситуация вполне вероятна. Однако, мы полагаем, возможна и иная недосказанность. Обозначение пределов проговариваемого важно постольку, поскольку некоторые городские явления еще не конституированы как нечто определенное. В этом случае язык создает обманчивое представление об их кристаллизованности, четкости и самом факте их существования. Останавливаясь “на пороге”, исследователь своими интуициями и ощущениями гораздо более точно и тонко схватывает зарождающиеся места и события городской жизни, превращая свои чувства и эмоциональные опыты в действенный инструмент исследования^[14].

Микрооптика или “город в деталях”

Микроурбанизм самим своим названием предполагает работу с мелочами и деталями городской жизни. Наш интерес к деталям во многом вдохновлен общей атмосферой текстов Вальтера Беньямина, соблазнительно сочетающих “микроскопическое зрение” и “тягу к общей теории”^[15]. Сюзан Зонтаг, бережно разоблачающая магию беньяминовских работ, подчеркивает многозначность “мелочей” и эффекты масштабирования: “Уменьшить – значит сделать удобным для переноса ‹…› уменьшить – значит еще и утаить, ‹…› сделать бесполезным. До гротеска сведенное к малости освобождено от прежнего смысла: главное в нем теперь – крошечная величина, и только. Это и образ целостности (иными словами, полноты), и воплощение фрагментарности (то бишь несоизмеримости). А потому миниатюрное – предмет незаинтересованного созерцания, грезы”^[16].

Обнаружение детали невозможно без изменения режима зрения исследователя – деталь доступна лишь “близкому взгляду”^[17], она переводит зрение исследователя в режим вглядывания и разглядывания. Выбирая детальный взгляд на город, мы неизбежно сокращаем дистанцию по отношению к нему, обозначаем себя как исследователей в городе. Погружение исследователя в водоворот городской жизни дает возможность не только увидеть город, но и ощутить его – услышать, почувствовать запах, попробовать на ощупь. Именно такую возможность ощутить город и предлагают ряд авторов этого сборника – город звучит в текстах Екатерины Бунич и Андрея Возьянова и становится осязаемым в статьях Александры Ивановой и Егора Шевелева. Спектр ощущений, в свою очередь, производит близкий город – город прикосновений, звуков и шорохов, запахов и ароматов: касание в отличие от взгляда производит близость, интимность, а звук соединяет, создает камерное пространство^[18].

Мы полагаем, что зачастую именно через детали можно выйти на анализ городской социальности^[19]. При этом работа с нюансами и деталями предполагает концептуализацию. Это отнюдь не этнография детали, не препарирование города на атомы, но попытка реконструировать его связанность, включить деталь в сложные сети взаимодействия, символические системы, как это происходит в статьях Ольги Ткач, Лилии Воронковой и Олега Паченкова, Романа Абрамова. Городские свадьбы, блошиные рынки и заброшенные места для авторов не только забавные курьезы. Их исследование позволяет зафиксировать и понять, как складывается и (вос)производится городской порядок.

Наше понимание детали принципиально двойственно, для нас деталь – это и инструмент познания, и инструмент действия (means of knowledge, means of action)^[20]. Деталь в данном случае – это не только то, что может быть выхвачено/выпадает из сети привычных отношений и систем значений^[21], а значит, наглядно демонстрирует их относительность и изменчивость. Деталь – это также стартовая точка социального творчества, стимул и возможность создания новых смыслов и конвенций отдельными горожанами и сообществами. Деталь отсылает нас к творческому производству города. Она делает город человекосоразмерным, превращает его в то, с чем можно сладить, что можно изменить и переделать. “Размер имеет значение…” С маленькими предметами проще обращаться, благодаря им пространство легче фрагментируется и переопределяется, а периферийные смыслы и воплощающие их предметы нередко становятся точками создания новых символических систем. Как, например, “любовные замочки”, не только ставшие запоминающейся интервенцией 2000-х, но и положившие начало новому городскому ритуалу, периодически образующие новые городские места и усиливающие притягательность уже существующих, а также гарантирующие стабильную прибыль огромному числу уличных торговцев и продавцов сувениров^[22].

Мы полагаем, что в детали важна ее материальность и доступность изменениям. Материальность – один из способов перевода города в близкий режим: касания, запахов, звуков. Одновременно материальность детали – это то, что позволяет перекомбинировать, создать свой город. Именно поэтому материальные детали столь любимы различными интерпретаторами города – от уличных художников до скейтбордистов^[23]. Город, состоящий из деталей, не просто распадается на совокупность “инертных элементов, но [становится] палитрой материалов, завораживающих возможностями своего использования”^[24]. При этом нелишним будет еще раз подчеркнуть, что материальность включена в существующие и складывающиеся символические системы, дискурсивно оформлена.

Детали во многом создают город, производят его атмосферу. Замеченная деталь порождает эмоциональный всплеск, отсылая к многообразию опыта, его мультисенсорности. Так, одинокая рукавичка, заботливо пристроенная неравнодушным горожанином “на видное место”, цепляет взгляд вечно спешащих прохожих, оживляет и, возможно, переформатирует пространство.

Настройка оптики на детальное восприятие – это не только работа в рамках одного масштаба, когда максимальное приближение дает чувствительность к нюансам, благодаря чему становятся заметными детали, незначимые персонажи и многослойность городского бытия. Конечно, особо пристальное внимание к микроуровню – это во многом реабилитация непривилегированного масштаба и демонстрация его возможностей. Вместе с тем мы полагаем, что в предлагаемом подходе важна и даже необходима игра с масштабированием^[25]. Приближение и отдаление деталей и отдельных фрагментов городской жизни позволяет понять контексты их производства и существования, вписать их в общую (глобальную) картину города. При таком масштабировании и сама картина города становится сложной, многообразной, утрачивающей социальную тотальность.

Статья Натальи Самутиной – убедительный пример значимости оптических маневров. Автор показывает, как не всегда различимая деталь, такая как смайлик граффити-райтера Оза, то тут, то там встречающийся в Гамбурге, может стать “универсальной отмычкой”, обнаруживающей и раскрывающей особенности множества контекстов. Тонкая настройка оптики и переключение масштабов в этом случае обеспечивают понимание потока сиюминутной городской жизни, логики пространственной и социальной организации постсовременного города, более общих культурных схем (особенностей постсовременного зрения и восприятия).

Играя масштабами, исследователь одновременно настраивается на прерывистость, изменчивость, подвижность города^[26] и производит их. Постоянная смена аналитических оптик позволяет уловить эту сложную переплетенность городской жизни, подчеркнуть ее принципиальную прерывистость. Джонатан Крэри, напоминающий нам о сложном устройстве современной культуры, отмечает, что ныне признание длительности и целостности процессов, равно как и использование схем, фиксирующих эти “особенности”, – это аналитический тупик. Никакие процессы, в том числе и перцептивные, не могут быть помыслены как длительные – их особенность в постоянном изменении направления, прерывании деятельности, смене модальностей. Так, сегодня ни одна телевизионная передача не смотрится от начала и до конца (если смотрится вообще). Любое восприятие не является непрерывным процессом, будучи постоянно связано с выбором, параллельными действиями и обратной связью, сопровождаясь творческой интерпретацией и активным производством новых смыслов^[27]. Думается, что прерывистость и сложность, обеспечиваемые переключением оптик и регистров восприятия/действия, как нельзя лучше описывают современный городской опыт. Город постоянно переводится из отчужденного в близкий (а иногда и вновь отчуждаемый), как это произошло в одном из подсмотренных нами на зимних улицах объявлений. Благодаря творчеству анонимных “корректоров” алармистское предупреждение городских служб “Осторожно, сосульки!” превратилось в остросюжетный детектив “Осторожно, злые, жаждущие расплаты сосульки!”. Именно в этих переплетениях и рождается, на наш взгляд, городская жизнь, проявляющая многообразие ее участников.

Антропологизм

Город создается и изменяется множественностью повседневных действий горожан. Сегодня эта слишком очевидная идея рождает небезосновательные сомнения. Можно ли считать современные города лишь человеческими, если “большую часть жизни в городе составляет скорее механическая циркуляция тел, объектов и звуков речи, равно как и наличие и регуляция в ее недрах трансчеловеческой и неорганической жизни (от крыс до канализации)”^[28]? Стоит ли говорить о значимости усилий горожан в ситуации, когда право на город в значительной степени отчуждено, а развитие города мало зависит от действий и инициатив его жителей? И хотя “определенный гуманизм”^[29] представляется некоторым городским теоретикам чем-то вроде фасона, который в этом десятилетии наверняка уже не будет носиться, мы все же, с учетом расширения списка агентов городской жизни, рискнем реабилитировать человека, вернуть его в город. Нам крайне сомнительно, что возможности антропологического подхода к городу могли быть исчерпаны столь стремительно. Подобная аргументация неубедительна в ситуации, когда подход лишь кристаллизуется, а немногие тексты, которые впустили исследователя в город (в качестве фланера или дрейфующего^[30]) или открыли город как череду персонажей (старьевщиков, архивариусов и пр.^[31]), вызываемых к жизни особенностями города и своими действиями создающих городскую среду, заново осваиваются исследователями.

Мы попытались представить наш сборник как пеструю, шумящую, перебивающую друг друга компанию городских персонажей: исследователей заброшенных мест, слушателей плееров, молодоженов, посетителей блошиных рынков, обитателей дворов и многих других, своими действиями создающих город. Мы полагаем, что внимание к разным городским персонажам крайне важно для понимания “живого города”. Ведь именно они вырабатывают особые типы чувствительности к городским пространствам и ритмам, создают новые городские языки, вырабатывают особые навыки городской жизни.

И в качестве “затравки” введем относительно свежего (по отношению к долгожителю-фланеру) персонажа города, появившегося в процессе размышления над микроурбанизмом.

Новый городской персонаж: зевака

Парадоксальным образом фигура фланера, столь популярная, а в какой-то момент даже ставшая ключевой для развития антропологической перспективы, достаточно быстро была превращена в набор клише, отсылающих к городу XIX века с его пешеходностью и неспешностью, праздностью и свободой выбора маршрутов, или в фиксированный набор исследовательских техник, будь то рефлексивная прогулка или рассеянный взгляд. Вместе с тем гораздо целесообразнее представлять фланера как парадигмальную фигуру, открывающую вариативность отношений с городом, степени близости в отношении к нему^[32]. Стихийная монополия меланхоличного рефлексивного фланера, скользящего по городским улицам, на время своего импровизированного путешествия лишающегося каких бы то ни было привязанностей (к месту или к людям), на долгое время оставила без внимания не менее важного “исследователя” города – зеваку. Творческий обыватель и драматург города, зевака – это стихийный создатель смыслов, разбивающих монотонность повседневности:

…зевакой быть надо, то есть быть человеком, который… «не пропустит интересного зрелища». А интересное зрелище вовсе не слон, которого водят по улице (его можно увидеть и в зоопарке, и рассматривание его там почему-то не считается «зевачеством»), – интересное разбросано буквально на каждом шагу, оно у нас под ногами, пред глазами, над головой, но мы его просто не замечаем^[33].

Зевака предельно чувствителен к нюансам городской жизни, включен в нее. Карта городских “чудес” размечается его собственным телом, физическим присутствием, особой ритмикой – постоянной готовностью свернуть, отвлечься, задержаться:

Открывает ли рабочий люк, попадает ли под трамвай житель северной окраины, роняет ли мальчишка яйцо на тротуар, возвращаясь домой из лавочки, теряет ли дама мелкую монету, выпавшую из дыры в перчатке, ‹…› провалятся ли в подземку один-два дома или сенатор Депью выйдет на прогулку – при всяком счастливом или несчастном случае племя зевак, теряя разум, неудержимо стремится к месту происшествия. Важность события не играет роли^[34].

Своим вниманием к мелочам и живым откликом на происходящее зевака создает “близкий” город – разворачивающийся у всех на виду, доступный каждому, имеющему толику любопытства и времени. Это город не вежливого равнодушия, подчеркнутой дистанции, но искреннего любопытства и вовлеченности в происходящее. Город зеваки – место со-присутствия, включенности, ощутимой физической близости, общения, разделенных событий:

В общем, вещей на вид было довольно много, и мы ‹…› чувствовали себя несколько смущенно… Вблизи не было видно ни одного экипажа. Зато уличных мальчишек было сколько угодно. Зрелище, видимо, заинтересовало их, и они начали останавливаться… Мальчик от бакалейщика перешел через дорогу и занял позицию с другой стороны крыльца. Потом возле Биггсова мальчишки остановился молодой человек из сапожного магазина… К этому времени вокруг нас собралась целая толпа, и люди спрашивали друг друга, что случилось. Некоторые (юная и легкомысленная часть присутствующих) придерживались мнения, что это свадьба, и указывали на Гарриса как на жениха. Более пожилые и серьезные люди склонялись к мысли, что происходят похороны и что я, по всей вероятности, брат покойника^[35].

Выбрать роль зеваки, помимо прочего, означает поддаться любопытству, предвкушению чего-то неопределенно интересного и увлекательного. Его умеренный оптимизм – эмоциональный регистр, нетипичный для описания отношения к городу. Ведь зевака – не атомизированный индивид, отягощенный правилами городской жизни общественной анонимности и невнимания, но легкий и деятельный персонаж, яркий представитель “живого города”, в котором мы все обитаем. Выпуская зеваку в город, мы предполагаем, что его основная задача – помочь обнаружить и описать близкие режимы отношений с городом, открыть дорогу персонажам и сообществам, интересующимся городом, друг другом, готовым радоваться и заботиться о находящихся рядом.

Скептики могут усомниться в жизнеспособности этого персонажа в современном городе. Однако тысячи фотографий с подсмотренными современными зеваками городскими происшествиями и просто “интересностями”, ежедневно появляющиеся в Интернете, убеждают нас в обратном. Можно предположить, что у современного зеваки гораздо меньше времени, он фактически бежит по городу, но, благодаря многочисленным девайсам – спутникам современного горожанина, у него появилась возможность зафиксировать событие и тем самым продлить его существование. При этом не только удовлетворить собственное любопытство, но и поделиться впечатлениями “с городом и миром”.

Любопытствующие горожане меняют логику производства городского воображаемого, представлений о городе. Преобразование городской визуальной среды вследствие активной застройки и реновации 2000-х, а также под влиянием городского творчества – граффити и стрит-арта, DIY и пр. – обостряет чувствительность обывателей к городу, а многочисленные девайсы облегчают и ускоряют циркуляцию различных “диковин”. Фотографии с городскими сюжетами в социальных сетях или интересные посты привлекают пристальное внимание, исчисляемое тысячами комментариев и лайков. Таким образом, преимущественное право специалистов (властей, создателей городских брендов, фотографов, журналистов и др.)^[36] на производство городских репрезентаций очевидным образом расшатывается, если не отменяется. Город превращается в одну из наиболее ярких сцен, проявляющих и усиливающих “культуру участия”^[37], привлекающих внимание к повседневному творчеству его жителей в самом широком смысле этого слова.

Стоит признать, что до недавнего времени описание эмоциональной насыщенности города было скорее исключением из правил: “Хотите узнать об аффекте в городе? Читайте романы или стихи”^[38]. Редкие проявления эмоциональности описывались преимущественно в негативных тонах. Невротизм, бесчувственное равнодушие, меланхолия, мизантропия – свидетельства распада, утраты близкого и знакомого мира – модусы отношений, гораздо более привычные для городских аналитиков. Сколь-нибудь позитивные тональности если и попадали в поле зрения исследователей, то скорее относились к политике и экономике аффекта, практикам искусной манипуляции. Лишь в последнее десятилетие городские исследователи, поддавшись общему тренду социальных наук, постепенно открывают для себя положительные эмоции^[39] – надежду, доброту, сочувствие, заботу. Один из ведущих городских теоретиков Найджел Трифт признает: “Города могут быть зоной враждебности, но одновременно они и источники надежды”^[40]. Таким образом, позитивные эмоции представляются нам не тотальным эмоциональным ландшафтом, но инструментом, проявляющим и одновременно создающим пористость города, сложность конфигурации и гетерогенность доминирующих ландшафтов – беспокойства, равнодушия, – поддерживаемых многочисленными агентами влияния. Для нас позитивные эмоции – любопытство, радость открытий, забота и многое другое – важны как результат социального творчества, как зона свободных действий и чувств горожан и городских объединений, как особые пространственные и материальные опыты. Мы полагаем, что разделяемые позитивные опыты и эмоции, вызываемые к жизни совместными действиями, творческими интервенциями, случайными событиями – действенный “социальный клей” нового образца. Именно он позволяет горожанам, усвоившим “право на одиночество” как императив городской жизни^[41], создавать временные сообщества или новые общности, воспроизводящие теплоту и заботу традиционных сообществ, но с гораздо более дистанцированными отношениями, нередко и вовсе воображаемыми. Именно поэтому мы нередко радуемся ощутимым знакам присутствия других в городе – забавным надписям, намеренно оставленным книжкам и газетам, другим знакам доброжелательности. Стремясь к сокращению дистанции, но одновременно и поддерживая ее, мы в воображении или реальности повторяем усвоенный порядок действий или маршруты доброжелательных незнакомцев.

Городские персонажи значимы и сами по себе, и своими сложными отношениями с городом и его обитателями. Множественность персонажей нередко пугает городских исследователей, напоминая борхесовский “сад расходящихся тропок” – “бесчисленность временных рядов, растущую, головокружительную сеть расходящихся, сходящихся и параллельных времен”^[42]. Однако именно введение человеческой перспективы позволяет понять, как происходит сборка города, как из множества разнонаправленных действий и синхронизированных взаимодействий возникает “мягкий город” (soft city)^[43] – изменчивый, подвижный, образуемый перемещениями и пересечениями маршрутов жителей, движимых “надеждами, ожиданиями и привычками”^[44]. Мягкий город дополняет, расширяет, накладывается поверх, а в некоторых случаях и противостоит “жесткому городу” (hard city) – зданиям, инфраструктуре, предполагающим фиксированные сценарии использования. Городские разведывательные экспедиции, граффити и стрит-арт – наиболее радикальные примеры городской “достройки”, когда своими телами и перемещениями горожане обнаруживают и осваивают новые возможности и измерения города^[45]. Расширение города или отдельных городских пространств может быть и гораздо более привычным и обыденным, как это показывает опыт городских “сумчатых” – пассажиров городского транспорта, чей багаж становится значимым продолжением тела и способом присвоения пространства (см. статью Александры Ивановой).

Мы говорим о человечном, производимом городе, но, безусловно, осознаем структурные ограничения подобного производства – жесткость структур, затрудняющих возможность творчества и реинтерпретации, но не отменяющих их. По всей видимости, настала пора не только вслед за Мишелем де Серто признать возможность социального творчества^[46], но и вслед за Тимом Крессвеллом поставить вопрос о пределах его влияния на городскую среду^[47]. Одно дело – самозахват пространств и самозастройка городов (фавелы^[48], нахаловки^[49]), образующие собственные правила организации пространства и социальной жизни, и совсем другое дело – жизнь в уже созданных городах, с их множественными режимами ограничений, встроенными в материальную среду, закрепленными социальными нормами, символическим порядком.

Разговор об ограничениях, накладываемых городской жизнью, требует от исследователя не меньшей виртуозности и чувствительности к нюансам, чем разговор о городских возможностях. Очевидно, что даже самые жесткие ограничения или системы контроля не могут претендовать на тотальность. В них непременно обнаруживаются расщелины^[50], зазоры, “слепые пятна”, создающие возможности альтернативного использования. Такая пористость городской жизни хорошо известна исследователям советского города. Именно они обращали внимание на факт, что контроль даже в самых авторитарных системах не может быть ни круглосуточным, ни тотальным. Подвижность городской жизни также добавляет сложности анализу городских ограничений. Изменчивость точки отсчета и системы координат^[51] затрудняет, но не исключает возможности идентификации ограничений и препятствий. Скорее она требует постоянного внимания исследователя к описываемой ситуации и ее контекстам, постоянного доказательства их действенности. Само исследование в этом случае подчиняется городским ритмам, приобретает чувствительность к постоянно происходящим в городе изменениям.

Задача сборника – попытаться обозначить взаимосвязанность и взаимовлияние изменений и значимых городских контекстов, возможностей и ограничений. Мы полагаем, что именно в режиме взаимодействия и образуется ткань городской жизни, в частности, взаимодействия городских структур и отдельных практик горожан и сообществ.

Изменения, привносимые горожанами, могут быть эфемерными – не оставляющими следов на городской поверхности, исчезающими спустя несколько секунд или часов. Эфемерность города удивительно точно схвачена Бредом Дауни – создателем скульптур из подручных городских объектов и материалов: скамеек, ограждений, мусора. Дауни делает длительность существования скульптур неотъемлемой частью их описания. Живущие от 10 секунд до нескольких дней городские скульптуры – символ кратковременности существования “несанкционированного” города, создаваемого усилиями его обитателей и городских энтузиастов. Однако сосредотачиваясь на эфемерности города, городские аналитики обычно упускают из вида существование долговременных городских традиций и практик самоорганизации городских сообществ. Самодельные городские мемориалы и памятные знаки, различные способы заботы о городских обитателях (все те же знакомые всем с детства кормушки) и городских пространствах (украшение дворов) – это и многое другое образует устойчивые способы самоорганизации городской жизни, создает городские традиции, существующие десятилетиями. Таким образом, город, создаваемый жителями, существует во множестве временных режимов и протяженностей, открывать которые – отдельное удовольствие для исследователя.

Собирая книгу, собираем город

Нас как редакторов не могло не радовать, что трудно формулируемые и даже порой не особенно внятные требования были легко воплощены авторами. Оказалось, что идея легкого письма о близком городе витала в воздухе. Собирая “Микроурбанизм. Город в деталях” воедино, мы старались не следовать слишком очевидной логике, воспроизводящей существующие классификации и принятые связки. И в этом нам очень помогали тексты, с самого начала жившие самостоятельной жизнью и создававшие собственные альянсы. В ряде случаев задача редакторов сводилась лишь к обозначению очевидной общности и близости текстов, поиску объединяющих названий разделов. В итоге в сборнике “самообразовались” четыре раздела.

Одним из ключевых принципов микроурбанизма и важным для нас способом говорения о городе является антропологизм. Именно поэтому сборник начинается с рассказов о проживании города. Уже заканчивая составление этого раздела, мы обнаружили, что он объединил тексты молодых исследователей. Таким образом, мы получили не только живой город, но и оживленный рассказ о нем. Новые авторы принесли с собой и новые темы, довольно редкие в российской урбанистике, – разговор о телесности и многообразии городских чувственных опытов.

Вторая часть сборника связана с трудноуловимыми и труднопроговариваемыми опытами проживания города. В этом разделе они кристаллизуются в более или менее устойчивых городских формах, особых пространствах, проторенных маршрутах и воспроизводящихся практиках. Эти кристаллизации, наравне с эфемерным и ускользающим, собственно, и образуют “занимательное градостроение”, создают город.

Ключевыми идеями третьей части стали многослойность и облезлость. Если многослойность – признанное клише городских исследований (что, впрочем, не отменяет более подробного разговора о ней), то облезлость – новая метафора, вскрывающая бережное и вдумчивое отношение исследователя к городу. В данном случае исследователь избегает одномерности – неоправданной категоричности и прямых обозначений, которые в итоге превращают город в плакат с лозунгами в виде застывших концепций. Облезлость, вводящая нелинейные отношения с материальностью и временем, позволяет не просто говорить о соприсутствии чего-либо в городе, но улавливает множественные отношения, полные нюансов и переходных состояний, тем самым позволяя исследователю двигаться вперед, предлагая новый способ работы с устоявшимися метафорами.

Наконец, последний раздел призван вскрывать способы соединения ткани городской жизни. Здесь мы отчасти идем проторенным путем, обращаясь к унифицирующим правилам и технологиям как механизмам синхронизации городской жизни. Однако задача этого раздела – проговорив очевидное, наметить новые варианты связок. Не менее важно, что эти связки – не только порождение структуры, но и результат активного творчества горожан, даже в рамках самых жестких порядков создающих пространства возможностей.

И напоследок…

Почему сегодня важно говорить о горожанине, чей городской опыт многократно усилен и изменен технологическими интервенциями в городскую жизнь, появлением новых пространств или кардинальной реновацией прежних? Почему разговор о деталях, случайностях, мягкости и подвижности города становится столь необходимым и неизбежным? Мы полагаем, что привлечение внимания к зыбким зонам и эфемерным ситуациям, равно как и к стабильным практикам, раскрывающим город, проявляет особые лакуны свободы и ответственности – те пространства, где смыслы, создаваемые горожанами и городскими сообществами, оказываются наиболее значимыми. Такие зоны – точки успешного сопротивления попыткам и усилиям всевозможных агентов влияния в использовании города как инструмента реализации своих задач. Эти точки – основания диалога на равных или неотрицаемые аргументы в отстаивании права на город. “Здесь нет политики, здесь есть обещание сообщества, вернее ощущение, что силы сопротивления не будут присвоены ею”^[52].

Раздел 1
Проживая город. Мультисенсорность городских опытов

Город (без) человека: практики освоения пустых и заброшенных пространств

Егор Шевелев

Внутри городского пространства существуют места, где ткань повседневности нарушается, разрывается особым порядком ландшафта, искажениями урбанистической функциональности. Развалины некогда жилых домов и заброшенные промышленные объекты, начатые, но так и не законченные стройки, пустые крыши высоток и городские коммуникации, старинные катакомбы, рощи, одичавшие скверы и пустыри – все это исключается из привычного взаимодействия людей. Оптика города не предполагает их присутствия в зоне видимого: скрытые от праздного наблюдателя фасадами других домов или замаскированные баннерами, затерянные в промышленных зонах и безлюдных переулках, спрятанные под землю, они оказываются на периферии городской визуальности. Бытовые практики повседневности также обходят их стороной: одни из этих мест постепенно утратили свои утилитарные функции, другие изначально не предполагали присутствия человека.

Будучи невидимыми, необжитыми и неиспользуемыми, исключенными из городской повседневности, пустые и заброшенные пространства становятся местами, где разворачиваются особого рода эстетические, исследовательские, телесные и игровые практики. Речь идет о тех способах взаимодействия с городом, что за рубежом объединяются названием urban exploration (не имеющим, к слову сказать, устоявшегося русскоязычного аналога), а в отечественной городской реальности представлены богатейшим набором практик от DoZoRа^[53] и диггеров^[54], до индустриального туризма и фотографии. Здесь то, что выпало из повседневности, заново собирается и включается в тело города на особых правах, будучи описанным в системах координат, рождающихся на пересечении опыта участников urban exploration и специфики места, определяющей этот опыт.

Каким образом в практиках urban exploration пустые и заброшенные пространства реконфигурируются и заново встраиваются в тело города? В поисках ответа на этот вопрос мы обратимся к локальному опыту участников различных неформальных объединений города Ростова-на-Дону, связанных с urban exploration, а также одиночек, практикующих те или иные формы взаимодействия с заброшенным городом.

Многоликость практик освоения заброшенных пространств требует от нас особой чуткости к конкретному опыту переживания города. Демонстрируя возможные сетки координат для описания городского пространства, О. Запорожец и Е. Лавринец адресуют нас к позициям горожанина, фланера, туриста и исследователя^[55]. Обнаруживая эти и другие позиции в опыте участников urban exploration, мы, во-первых, сохраняем установку на ценность каждой из них, а во-вторых, уделяем особое внимание зонам перехода между различными режимами взгляда, телесного опыта, описания заброшенного города.

Несколько аналитических сюжетов, представленных ниже, – попытка разобраться в том, как происходит освоение “города-без-человека”. Детальное обращение к этим сюжетам позволит нам вглядеться в жизнь города, обычно выпадающую из поля зрения, переосмыслить значение, казалось бы, отмерших частей городского пространства, увидеть в красках то, что обычно видится черно-белым. Мы не будем стремиться к систематизации, а попытаемся увидеть всю мозаичность и подвижность взаимодействия между заброшенными и пустыми городскими пространствами и теми, кто осваивает их.

Terra Incognita

Пустые коробки старых заводских цехов, коллекторы, катакомбы хранят тайны, скрытые от взора обывателя:

Соль в том, что ты просто не знаешь, куда ты лезешь. Это вот самое интересное. Понятно, что на этом объекте до тебя были миллионы людей, блин, и все карты есть и все. Все равно соль в том, чтобы самому это все, как бы, знаешь, впитать, что ли… (М. П., 25 лет, диггер).

Тяга к непознанному, любопытство, выводящее за пределы повседневных маршрутов, заставляют горожан искать области неизвестного. Первыми претендентами на эту роль оказываются пространства, не вписывающиеся в городскую повседневность на общих правах. Не имея “карты” исследуемых пространств или намеренно игнорируя сложившееся знание, первооткрыватель вынужден опираться на свой собственный опыт пребывания внутри иной реальности. Для этого опыта сложно найти слова, он постоянно ускользает от проговаривания и тем не менее нередко описывается как исследовательский:

То есть это безумное на самом деле чувство. Ты чувствуешь себя как географический первооткрыватель, они там, на Аляске, достигают полюса. Чувствуешь себя просто как человек, который открывает что-то новое. То, где, может быть, еще вообще никто не был. Исследуешь это (Н. Г., 27 лет, любитель истории, фотограф).

Позиция ученого-исследователя производится в том числе на уровне словарей, используемых различными сообществами, осваивающими пустые и заброшенные места. Так, вылазки на тот или иной объект нередко именуются экспедициями, по результатам которых составляются отчеты, размещаемые в Сети. Особую роль в поддержании научного дискурса играет сеть классификаций и кодировочных схем, применяемых к разведываемому пространству:

То есть бывают полностью заброшенные, которые вообще никому не нужны, заборов никаких нету, и так далее и тому подобное… Да. Причем они бывают тоже разные. То есть есть индустриальные, заводы, там, фабрики и тому подобное, есть жилые, типа восьмишки…‹…› Бывают такие исторические места типа Парамонов,‹…› бывают просто крыши (А. Е., 23 года, руфер^[56], фотограф).

Вводимые параметры классификации (жилое/индустриальное, историчное/неисторичное) определяют как способы взаимодействия с объектом, так и стратегии производства знаний о нем. К примеру, посещение мест, определяемых как исторические, настраивает “исследователя” на поиск и фиксацию следов прошлого:

И там видно, как там, знаешь, во время войны обстреливали, там есть следы на стенах, мина, может, минометная, там, не знаю, или снаряд. Вроде как у немцев что-то тут было такое, наши с того берега стреляли, чтобы выбить, что-то важное, раз стреляли (Л. Б., 26 лет, фотограф, диггер).

Классификация, подобная таблицам, описываемым М. Фуко^[57], не только организует конкретный опыт исследователя заброшенностей, но и позволяет ему объединить множество разрозненных фрагментов, становясь не только первопроходцем, но и исследователем города в целом. При этом определенные критерии: время постройки, функциональность, сохранность или конструкция здания, – определяемые сообществом как значимые, дают возможность не просто описать уникальный объект, но и поместить его на правах структурного элемента в некоторую целостность, адресующую к образу города.

В основном есть заброшки двух типов, советские и досоветские. Вот досоветских, опять же, мало, можно отнести туда Парамоны, которые строились задолго до революции. Есть еще такой завод, Красный Аксай, но туда не было экспедиций, там ничего специального не было. Потому что он в принципе работает, но там один большой советский цех такой бетонный. Его ремонтируют, то есть там вряд ли что-то производится. А другой – там старое такое здание, очень похожее на Парамоны, кирпичное тоже, со сводчатой крышей, но оно… Но оно непонятное, короче. То есть оно не работает, там, скорее всего, были какие-то пожары, и оно не работает. А другая часть завода, которая находится ниже, ближе к Дону, она работает (А. Е., 23 года, руфер, фотограф).

Исторический нарратив, вызываемый к жизни заброшенными пространствами, почти всегда прерывист. Его сложный синтаксис образован умолчаниями, невозможностью проговаривания отдельных сюжетов, и наоборот – нарочитым обозначением мест конвенциональных, общепринятых. Приведенный отрывок – попытка поиска шкалы, позволяющей производить “историчность” объектов. И здесь особое значение имеют не только “эталоны” – конвенционально признанные, общеизвестные городские объекты, но и сомнения относительно правомерности и возможности этой шкалы, недосказанность, возникающая при попытке сравнения зданий.

Состояние неопределенности, отождествляемое с заброшенными пространствами, – идеальное условие для развертывания исследовательских стратегий. Представляя город как текст, можно говорить, что его отрывки, соответствующие покинутым и необжитым территориям, как никакие другие, создают возможность чтения между строк, исследовательских интерпретаций и трактовок. Загадки исторические и загадки пространственные необходимы для поддержания статуса заброшенности и запредельности. Тайна не как секретность, но как невысказанность поддерживается дискурсивно. Прикосновение к этой тайне строго дозировано. Ее стремятся разгадать, но она так и остается неразгаданной, становясь мощнейшим источником индивидуальных впечатлений исследователя, центром притяжения его опыта:

Просто странное какое-то место. ‹…› Труба там меня просто убила. Мне так интересно стало, я с ломиком зашел, ломать не буду. Раздвинул, засунул туда фотоаппарат. Там просто дверь, такая же дверь, как… [Указывает на металлическую дверь] То есть я отодвинул там ломиком, чтоб можно было с фотоаппаратом руку просунуть, как офигел! Там такая вот белая, мутная. Труба такая, я смотрю, думаю: ни *** себе! Причем там к ней лестница вот так вот винтовая подходит… (М. П., 25 лет, диггер).

Дверь под замком как непреодолимая преграда, появляющаяся во многих рассказах о заброшенных объектах, – мощный образ, конструирующий загадочность места. Там, где их нет в реальности, они могут домысливаться, существовать гипотетически:

Есть место, где идешь, там из одной комнаты попадаешь в другую, там перегородка, из одной в другую, перегородка, и, короче, заканчивается это все очередной перегородкой, там, где должна быть дверь, место для двери, двери нету. Там если постучать по кладке, то такое ощущение, что там кладка такая… не сильно большая. То есть в принципе ее можно подолбать (Е. Г., 26 лет, диггер).

Игра

Обыденный город, предлагающий обывателю фиксированный набор способов обращения с пространством, доступен и понятен. Заброшенные и пустынные области – совсем другое дело. Их необычные ландшафты предоставляют большие возможности для игр, а сами игры служат способом сборки пространства, его ограниченной, но артикуляцией. Пожалуй, наиболее известной из игровых практик, связанных с освоением заброшенных частей города, является DoZoR – полевая игра в жанре “квест” с элементами ориентирования на местности. Суть игры заключается в выполнении заданий по поиску ключей (кодов), спрятанных в разных частях города на заброшенных неохраняемых объектах.

Идея подобных игр получила широкое распространение. Так, одна из групп исследователей заброшенностей и покорителей городских крыш регулярно проводит аналог Дозора – ОТАК (Операция “топографический антикретинизм”):

Как первый ОТАК проходил. Были по городу спрятаны конверты, на старте выдавался первый конверт, четыре команды. Две стартуют одновременно. То есть маршрут получался кольцевой. И команды стартуют в разные стороны, где-то посередине пересекаются и приходят к финишу. Финиш был на старте в тот раз. Вот… Принцип был в том, что на старте выдается конверт, в нем описание, где спрятан следующий конверт и следующий, следующий, следующий… (А. Е., 23 года, руфер, фотограф).

В игре город структурируется особым образом. Распределение конвертов с заданием – определенная техника сборки тела города. Белые пятна на привычной схеме города переводятся в зону видимости, а зашифрованные задания ведут группу от одного пятна к другому, каждый раз мобилизуя опыт участников, практически насильно извлекая заброшенные места из небытия и помещая их в актуальные пространственные схемы:

Там получилось так, что команда должна была найти вертолет ‹…› они нашли там буквально за 7 – 10 минут. А он находится во дворах, там в таких дворах. Но там кто-то что-то знал, и как-то они, короче, нашли вот… И то есть вышли на него (И. Ч., 20 лет, трейсер^[58], руфер, DoZoR).

Индивидуальное знание при этом становится разделенным, опыт переживания города транслируется другим участникам игры, создавая новую ментальную карту городского пространства. Подобные игровые практики могут разворачиваться как в масштабах всего города, так и отдельных мест. Например, в состязаниях по страйкболу и пэйнтболу особенности места – неотъемлемая часть игровой ситуации: архитектура, элементы разрушенности усложняют передвижение или используются в качестве укрытий при перестрелках.

Если квестовые и соревновательные игры поддерживают режим реальности, включенности заброшенностей в городскую ткань, то ролевые игры, напротив, эксплуатируют их дистанцированность. Необычность ландшафта в данном случае в немалой степени способствует созданию игрового мира. Такого рода эффекты достигаются в практиках сталкеров^[59]. Нужно сказать, что термин “сталкер” отсылает к некоторому числу субкультурных кодов, используемых по сути разными сообществами. Часть тех, кто относит себя к сталкерам, сохраняет свою позицию в поле рационального, определяя себя в качестве городских исследователей. Другие же более тщательно следуют художественному образу, появляющемуся в повести Стругацких или последующей экранизации. В этом случае сталкер – не исследователь, а проводник по иным мирам, посредник между обыденной и запредельной реальностью, непредсказуемой, нередко смертельно опасной, живущей по неизведанным законам. Заброшенные дома и подземелья становятся своеобразными пространствами перехода, создающими возможность выхода за пределы и одновременно удерживающими в реальности:

Яркий пример – наш товарищ ‹…›. Он все мечтает уйти, тоже начитался всяких статей, там. Параллельные миры, подземелья. Ходит, бухает, бухает, ходит, бухает… (М. П., 25 лет, диггер).

Заброшенности и подземелья – не только пространства мистических опытов, но и “приюты” фантазий, прямые проекции игровых миров на физическую реальность. Поклонники компьютерной игры S.T.A.L.K.E.R., также вдохновленной идеями братьев Стругацких, осуществляют рефрейминг повседневности:

Он [участник интернет-сообщества] говорит: “У нас тут на районе своя Зона, мы там ходим по ней в противогазах, там где-то кошка дохлая – это снорок, там эта… псевдособака лежит, там кто-то еще…” Воздушки какие-то взяли, ходят, строят из себя. Один вникал… На куртку себе нашил гофрированную трубку: в экзоскелете он ходит (М. П., 25 лет, диггер).

Нужно заметить, что два приведенных примера – это крайние случаи, представленные рассказчиком в качестве наиболее ярких иллюстраций. Так или иначе, исходный ландшафт фреймируется особым образом, будь то поиск тайных троп или локализация вымышленных смертельно опасных аномалий. Метафрейм игры, структурирующий заброшенность как локацию, содержащую в себе нечто запредельное – скрытое или существующее конвенционально, – дает участникам доступ к особой территории города, закрытой для повседневности: территории, где коренным образом меняется символическая составляющая городского пространства.

Оптические режимы

Заброшенность провоцирует настройку оптики наблюдателя, выбор режима восприятия. Фотосъемка – это и предел концентрации наблюдателя на внешнем впечатлении, попытка схватить момент и в то же время – один из распространенных способов диалога фотографа и места, проявляющий и позицию снимающего, и особенности места:

Во-первых, там есть такие забавные граффити, когда в одном месте нарисован чертик, в другом – еще кто-то, вот не помню, точнее, они на стене, на расстоянии примерно… Чертик, еще кто-то и ангел. И, короче, там фоткались Паша, Лиса и еще кто-то. Вот, и они встали, получается, наклонились, и у Паши там были рога такие, у Лисы – что-то типа крылышек, и у кого-то еще, я не помню что, ну такая прикольная… (А. Е., 23 года, руфер, фотограф).

Попадающая в кадр действительность осваивается, становится обжитой за счет активного телесного встраивания в нее участников фотосъемки, оптического соединения. Присутствие фотографа делается особенно ощутимым благодаря выбранному ракурсу, присутствие модели – благодаря занимаемой позиции в пространстве. Таким образом, фотографирование заброшенных объектов – значимая часть стратегий их присвоения, достигаемого, помимо прочего, за счет очеловечивания безлюдных пространств, подчеркивания, их пусть и кратковременной, витальности. В этом случае фотография превращается в свидетельство, подтверждающее реальность наблюдаемого.

Наблюдатель, перед которым разворачивается весь текст города, получает особую власть – власть всевидения. “Гигантский поток скован взглядом, превращен в текстурологию”^[60]. Помещаясь в пространство, недоступное другим, он видит и недоступный другим город, пытается прочесть его, определить логику городской жизни:

Как бы всегда это новое место, новое ощущение. И для меня, например, часто это возможность взглянуть на улицу, на машины, на поток людей, который просто идет, и вот люди, они там идут-идут-идут, там какой-то переход, они там его переходят-переходят, там еще что-то. И взглянуть на это сверху, посмотреть, как оно движется… Ну я говорю, люди, есть, наверное, какая-то система, что они… Этот движется туда, этот движется туда, этот то-то-то (Н. Г., 27 лет, любитель истории, фотограф).

Удовольствие от пейзажей, открывающихся с крыши, сливается воедино с наслаждением от самой возможности видения, сопряженной с контролем и пониманием города, расстилающегося у ног:

Вообще очень кайфово в таких случаях, как бы, очень кайфово видеть улицы. Ну, классно видеть центральные улицы, потому что они очень оживленные, там много светлого, и так далее. Ну, ты смотришь на город по-другому. То есть в принципе ты видишь это все сверху, и не знаю, как это переобъяснить, ты переосознаешь это все, что ли (И. Ч., 20 лет, трейсер, руфер, DoZoR).

Именно в такие моменты созерцания города происходит наибольшее погружение в атмосферу места, откуда наблюдатель взирает на окрестности:

Ты смотришь из пустых окон вниз и туда, и ты чувствуешь собой вот это здание, ты ощущаешь, как вот оно здесь стоит, и вот, сколько времени уже так, смотрит окнами как будто (Е. Г., 26 лет, диггер).

И все же заброшенные места осваиваются не только через созерцание. Особое отношение к ним образуется различными режимами действия, в том числе графикой и письмом, актуализирующими телесный опыт.

Там в одном месте вся стена была исписана… не помню, в стихах, не в стихах… по-моему, не в стихах. Девушка писала что-то, типа, парню, типа, что ты разбил мне сердце, что ты… там очень красиво и очень много написала. У нее был очень красивый почерк. Что ты разбил мне сердце, что, типа там, мне очень больно, но я тебе все прощаю. Что, типа, блин, я тебя отпускаю, можешь уходить куда угодно, что мы в конце концов расстанемся. Ладно, ну, типа, все нормально и так далее, и тому подобное (А. Е., 23 года, руфер, фотограф).

Особый статус заброшенных объектов до некоторой степени превращает и их в своеобразные “храмы” уединения и спокойной разрухи, которые столь разительно отличаются от ритма обыденного города. Надписи и тэги актуализируют вертикальное измерение города. В идеале тэги проставляются в труднодоступных местах, на крышах высоток, подъем на которые связан с определенными трудностями. Подобную практику можно рассматривать как опыт индивидуации через маркирование собственного статуса, определяемого в вертикальной системе координат заброшенных зданий и “недостроев”:

Написали корректором: “первая экспедиция”, – красиво так, со скобочками. Кстати, это… Оно должно до сих пор сохраниться, по идее. Потому что корректор, он, во-первых, особо не смывается… А во-вторых, оно написано на… Такие треугольные штуки на крыше, а в них круги. Вот на эти штуки как раз это и было написано. Там в принципе писали еще до нас… Там были надписи паркурщиков одного из клубов, там, метки, что они, типа, туда залазили, и тому подобное. Это уже баллончиками (В. Т., 20 лет, руфер).

Тело

Опыт тела до некоторой степени противоположен опыту взгляда на город. Концептуализируя это различие, Де Серто говорит о двух способах прочтения города: о разглядывании и о восприятии его через движение (вписывании собственного тела в конфигурацию города)^[61].

Есть такая фигня, что люди, которые ездят на общественном транспорте, они город не знают. Те, которые ездят на своем транспорте, они так, где-то какие-то улицы дополнительные знают. Если ходят пешком по городу или хотя бы ездят на велосипедах, вот они реально знают (Е. Г., 26 лет, диггер).

“Вчувствование” тела в осваиваемое пространство или объект передается в словарях urban exploration в специфических терминах, характеризующих пространство и способы передвижения, работы тела в нем: “залаз”, “ракоход”, “копай” (не глагол, а существительное) и др. Опыт тела становится самоценным. Однако описания его как такового встречаются довольно редко, чаще всего оно оказывается неразрывно связанным со сложными ландшафтными характеристиками объекта:

Когда я первый раз полез по этой лестнице, я залез с одной стороны, а потом увидел, там какие-то чуваки шарятся, ну, неприятные такие. И они, не знаю, как залазили. Там углубления есть, и они залазили туда, типа, что-то искали, типа, что-то высматривали. Я думаю: надо побыстрее валить оттуда. Короче, начал с перепугу спускаться по этой лестнице. Спускаюсь. В какой-то момент понимаю, что под ногами ступенек уже нету, и есть какой-то непонятный канат, который не понятно, на чем держится… И лезть обратно 20 метров вверх… ну, вообще. Пришлось спускаться, то есть как-то раскачиваться, спрыгивать. Нормально. А потом шел, они там в другом углу, они внизу сидели. А я шел поверху, то есть я их видел, слышал прекрасно, о чем они разговаривали… (А. Е., 23 года, руфер, фотограф).

Лестницы, переходы, канаты, провалы… Пространственная свобода заброшенного места двояка: с одной стороны, на возможные способы перемещения, телесные практики взаимодействия с развалинами накладывается минимум ограничений; с другой – она требует иных, более сложных, чем для обыденного пространства, стратегий освоения через движение. Практики перемещения в пространстве заброшенных объектов могут иметь весьма экстремальный характер. Дополнительным их эффектом становится индивидуация через достижение вершин, преодоление трудностей: крыши и пустые здания не всегда осваиваются, нередко они покоряются.

Он такой: давай полезем вот туда, там по крыше, по-над крышей, ну и всякое такое. А стремно, скользко, довольно стремно, может обвалиться и так далее. А я стараюсь всегда за безопасностью следить, там, если что, ну его на фиг. И я говорю, блин… Обвалится. Ну ладно, что-то полез, потом я за ним полез, смотрю, и там короче, можно вылезти через окно, попасть, короче, на чердак и там уже лазить по всему зданию, там два прохода (И. Ч., 20 лет, трейсер, руфер, DoZoR).

Умение приспособить тело к уникальной конфигурации ландшафта вознаграждается. Проблема, требующая нестандартной телесной работы, переживается как приключение. Сама же практика тела, которая при этом вполне могла бы быть озвученной в терминах, например, скалолазания, остается в тени маршрута и того ландшафта, по которому он проходит.

Угроза

Заброшенный город бывает и агрессивен по отношению к попавшему в него человеку. Риск, как правило, связан с ветхостью самого объекта, трудностью продвижения по нему, возможностью встреч с враждебно настроенными маргиналами, а также с до конца не отвергаемым паранормальным. Идея опасности заброшенного города активно поддерживается разделенным знанием о городе и обнаруживается в практиках его освоения.

У кого-то там добрая слава, у кого-то не очень, то есть… За “Квантом” закрепилась такая… Не очень позитивная слава, потому что там… Во-первых, кто там только не собирался. Сатанисты… Там, в свое время, рассказывали, что там кто-то повесился, поэтому все это дело начали прикрывать (Н. Г., 27 лет, любитель истории, фотограф).

Особая агрессия приписывается индустриальным объектам. Оказываясь на “помойке цивилизации”, такие места становятся точками сосредоточения ее ненависти^[62]. Подобные мотивы можно обнаружить, в частности, в сталкерском дискурсе о катастрофах, например, о Чернобыле, куда с легкой руки разработчиков компьютерных игр были перенесены идеи произведения Стругацких: зона радиоактивного заражения, след критической ошибки человека, становится враждебной по отношению к обычным формам жизни, наполняясь предельно концентрированной опасностью, агрессией. Своеобразная эсхатология тиражируется в узнаваемых культурных клише:

Там, кстати, увидели такую штуку… типа детско-садовской аппликации. Потому что была разноцветная бумага наклеена, поздравления с Новым годом, причем такая детская-детская, как для детей, там с какими-то паровозиками, луной, снеговиками, не знаю, еще с чем-то. А еще там стояли части станков, причем валил снег, все было очень заснежено, очень красиво (Т. А., 21 год, трейсер, диггер).

Подобные образы становятся в один ряд со знакомыми кадрами голливудских блокбастеров. Такими, как, например, сцена из “Терминатора”, в которой зритель видит пустые детские качели посреди выжженного города, или с известными фотоснимками, на которых видна брошенная кукла посреди спешно покинутой комнаты детского сада в Припяти.

Вслед за Гастоном Башляром, обнаруживающим архаическое вертикальное деление пространства в феноменологии дома^[63], мы, рассуждая об опасностях заброшенностей, можем особо выделить подвалы и подземелья как место локализации глубинных, загадочных, до конца не проговоренных страхов.

У нас не было даже фонаря нормально, но мы шли, светили просто телефоном, было еле видно. Нас как будто что-то потянуло туда. В подвал этот. Ну, мы просто за руки взялись и на ощупь почти. И там такие две комнаты, и подвал как бы сквозной, два входа. Пол гнилой деревянный. И что-то такое давящее… Как будто смотрит, вот, знаешь. И когда мы уже прошли почти ко второму, Настя обернулась и как меня схватила за руку: “Там… глаза!” Мы просто вылетели оттуда (Е. Г., 26 лет, диггер).

Нечто неизвестное, загадочное, сосредоточенное во тьме подвала пугает куда больше, чем явная, зримая угроза, а многочисленные рассказы о переживании страха формируют готовность ощутить и увидеть опасность там, где она должна присутствовать. Соприкосновение с тайнами покинутого города подчас оборачивается погружением в собственные, внутренние потаенные глубины:

Под землей, между прочим, есть тут факт, проверялся мной. Да и мной, тут вот всеми, спелеологами. Если находиться более двух-трех-четырех часов без света, то появляются галлюцинации. Сначала звуковые. То есть какие-то такие, ну, непонятные шумы. ‹…› Щелчки слышал. Ну я до визуальных образов, конечно, не досиживал, там нужно сидеть, чтоб… А некоторые там в страхе выбегали оттуда, “Ооооа! Уаааа!” (М. П., 25 лет, диггер).

Эфемерные галлюцинаторные образы, порожденные психикой в темноте подземелья, описываются в категориях загадочности и страха. Они способны испугать даже того, кто вполне осознанно идет на эксперимент над собой. Дискурс о неизведанном и опасном вкупе с архаическими, темными переживаниями “нижнего” пространства подземелья делают свое дело.

Миф

Неизведанное пространство – поле воображения. Заброшенные дома, заводы, старинные особняки, сеть катакомб и подземелий – мощный источник городских историй и легенд. По словам М. Оже, “город существует благодаря сфере воображаемого, которая в нем рождается и в него возвращается, той самой сфере, которая городом питается и которая его питает, которая им призывается к жизни и которая дает ему новую жизнь”^[64]. Осваивающие заброшенный город неминуемо включены в сложные дискурсивные игры, связанные с возникновением, поддержанием или же, напротив, развенчиванием таких легенд:

В любой населенный пункт приедешь, спроси какого-нибудь такого особо умного, он тебе скажет, что из этой церкви, эта церковь, в другом поселке за 35–40 км идет подземный ход (М. П., 25 лет, диггер).

Городская легенда как своеобразная визитная карточка города, знак его уникальности, может возникать стихийно или же иметь определенного автора. Она поддерживается обывателями, нередко тиражируется медиа и имеет весьма устойчивый характер. Исследователи заброшенностей (к которым мы относим всех, так или иначе применяющих исследовательские стратегии), как правило, занимают в отношении подобных феноменов массовой городской культуры критическую позицию:

Ну, все эти городские легенды, которые потом в лютом количестве впрыскиваются по ящику, по всяким газетам. Все это мы перечеркнули, поняли, что ничего это не существует, что все это неправда, и в основном… Ну, в принципе это логично, потому что народу не интересно читать какие-то, знаешь… Скажем так, что оно из себя представляет, народу интересно: криптоящер под землей, крокодил, мерзкое чудовище, призраки, большие крысы, там не знаю, разветвленная сеть тоннелей. Параллельные миры… (Т. А., 21 год, трейсер, диггер).

Однако, жестко маркируя дискурсивное поле городских легенд как продукт фантазии, отвергая его в качестве своего инструмента взаимодействия с реальностью, исследователи городских заброшенностей тем не менее постоянно поддерживают его существование.

Ну, вообще такое исхоженное место, там кто только не побывал, все уже излазено ‹…› Но вот там есть труба, которая уходит вверх; и она сказала, что можно полезть вверх, потом найти трубы, вентиляцию, потом полезть вниз, ну и дальше… (И. Ч., 20 лет, трейсер, руфер, DoZoR).

По-видимому, та самая тайна, которая является столь неотъемлемой частью дискурса первооткрывателя, вынуждает оставлять в опыте восприятия пустых пространств место, лазейку, способную свести на нет всю конструктивную критику легенды, позволяет существовать многоуровневым подземным коммуникациям, призракам, чудовищам, по крайней мере в сфере воображаемого.

Работа воображения также неразрывно связана с режимами памяти заброшенного пространства.

Но мне иногда очень нравится стоять, смотреть, думать, то есть комната, да, там то, там то, там то, предполагать, что здесь было, то есть здесь там кто-то отдыхал, был какой-то склад, люди, может быть, ходили, что-то брали с него. Был там какой-то чувак… Здесь вот комната отдыха… Может быть, вахтерша какая-то сидела в этом месте. Там стульчик, у нее было зеркальце, в которое она смотрелась, ключи какие-то. Она была такая, выдавала там эти ключи, входили и т. д. и т. п. Может быть, читать там какие-то старые инструкции, которые висят на стенах, которые еще советские, довольно некоторые прикольные (Н. Г., 27 лет, любитель истории, фотограф).

Пустая комната становится местом памяти в том смысле, в каком его понимал М. Хальбвакс: точкой коммеморации, в которой происходит конструирование коллективных воспоминаний, трансляция опыта^[65]. Работа воображения оживляет пейзаж разрухи и запустения. Опираясь на отдельные детали, воображение создает яркий образ прошлого, включает его в актуальную картину действительности. Конфигурируется особый темпоральный статус заброшенных объектов как вневременных, связывающих прошлое города и его настоящее.

Город (без) человека? (вместо заключения)

Пару лет назад автору этих строк довелось устроить весьма примечательную экскурсию. Друзья из другого города привезли с собой приятеля из Канады. По такому торжественному случаю они попросили показать Ростов так, “чтобы это действительно запомнилось, без открыточных пейзажей и достопримечательностей”, но неожиданно и откровенно. После недолгих обсуждений я поддался на уговоры друзей и повел их в Аксайский бункер, в ту его часть, которая, согласно легенде, когда-то скрывала в своих недрах военные лаборатории неизвестного назначения.

Не берусь предположить, какие чувства и эмоции испытывал гость из Канады, спускаясь в темноте по глинистому, чуть припорошенному снегом косогору, отыскивая проход в заборе, почти на четвереньках продвигаясь сквозь полузасыпанные проемы гермозатворов, шагая с фонарем по бетонному лабиринту с закопченными потолками и исписанными стенами, слушая в режиме синхронного перевода страшные истории о подземном чудовище, перекусывающем людей пополам и утаскивающем в подземелья крупный рогатый скот. Меня в это время больше занимал странный выбор моих друзей. И сейчас не очевидная, но интуитивно ощущаемая на тот момент связь между тем, что можно было бы назвать лицом города (образом, который мне полагалось продемонстрировать гостю), и местом, в котором мы все оказались, проступает для меня явственно и отчетливо.

Подземный бункер стал местом сосредоточения целой серии различных практик обращения с городом, многие из которых были бы просто невозможны в рамках режимов городской повседневности, туризма или фланерства. Город парадоксальным образом оказался сконцентрированным в точке, где его фактически нет, где на ткани повседневности зияет прореха, которая и сама оказывается невидимой под толстым слоем грунта и железобетона. Пустота оказалась густонаселенной – и усилиями, которые пришлось приложить для проникновения в нее, и легендами, и нехитрыми следами, оставленными теми, кто здесь побывал раньше, от играющих детей до сатанистов, и открытиями (весь вечер мы обсуждали найденную в дальнем углу весьма необычную деталь от противогаза). Само же посещение объекта изначально позиционировалось как особый способ знакомства с городом, попытка выхода за границы обыденности и достижения некоторого запредельного символического содержания.

Подобно черной дыре, брошенный город, оставаясь невидимым, обладает массой. Пустые и заброшенные городские пространства, выпадая из повседневности, становятся точками кристаллизации нового опыта, мало соотносимого с привычными для горожанина или туриста городскими картинами. Тайны города, к которым можно приблизиться, но которые нельзя разгадать, притягивают и манят. Скрытая работа практик обращения с заброшенностями постепенно реконфигурирует тело города, формируя его историческое и воображаемое измерение, определяя границы и пределы повседневности, привнося в него символические содержания, связанные с теми запредельными зонами соприкосновения людей и городского пространства, где проблематизируется вопрос отношений между городом и человеком. То, что есть в городе, но чего нельзя увидеть, следуя обычными маршрутами, рождает желание первооткрывателя и рисует новые очертания неизведанных земель поверх официальной городской карты.

Город постоянно изменяется. Как может показаться, брошенные, покинутые, пустые места становятся невидимками, исчезают из тела города, лишенные голоса и места в его облике. Однако именно здесь концентрируется множество самых различных практик, делающих сам город более доступным и понятным его жителю, превращающих заброшенности в мощный ресурс индивидуации горожанина, выступающих источником и подпиткой легенд и мифов, участвующих в формировании образа города, его памяти, расширяющих и по-новому конституирующих привычное городское пространство.

Представленные здесь сюжеты лишь вкратце характеризуют основные траектории освоения человеком оставленных городских миров, не претендуя на полноту охвата. Поле исследования и воображения, объект эстетизирующего взгляда, пространство опасности, туристических впечатлений и приключений – “город без человека” перестает быть таковым при более внимательном рассмотрении. Он переживаем и наделен множеством смыслов и особенным образом включен в урбанистическую реальность – отличаясь от мира повседневности, он удерживается на безопасном физическом и символическом расстоянии. Заброшенные места более или менее очевидным образом обозначают границы обыденного опыта и привычного города, отчасти возвращая горожанам его значимость, хотя бы как исходной точки путешествия или места успешного возвращения из таких близких и вместе с тем таких дальних странствий.

История одного маршрута

Полина Могилина

Помните, была в детстве такая игра? Все встают в ряд и по очереди кричат: “Заяц, заяц, сколько время? Я спешу на день рождения! У меня часы стоят, ничего не говорят”. А заяц отвечает: “Три верблюда, пять лилипутов, один великан, четыре кастрюльки”. То есть измерялось не само время, а расстояния. Кто быстрей дойдет до зайца, тот и победил.

Как прошлое, так и настоящее познается на расстоянии.

Фернан Бродель

Уже пятый год я измеряю расстояния до дома трамваями, автобусами и поездами, иногда – самолетами. В пути и точка отправления, и точка прибытия оказываются чужими. Тогда открывается то, что никогда не было видно со “своей колокольни”: паспорт становится больше, чем документом, – вдруг появляется значение у места, откуда ты родом; фотографии из художественных альбомов вызывают улыбку – эти улицы видел грязными, и на них не всегда горели фонари. Важной историей остается лишь история повседневности.

“И пусть в одну реку нельзя войти дважды – но можно вспомнить… И использовать как маяк, к которому нужно стремиться в сегодняшней жизни…”^[66] – пишет один из участников форума, вернувшийся “с того света” – поездки к старому месту жительства. Этот форум объединяет людей, проживших несколько школьных лет в стране, которой уже и на карте нет, – Чехословакии. Они много вспоминают о прошлом, но живут сейчас по всему миру, их дети тоже ходят в школу, но целуются под другими деревьями. Эти истории – истории тех, кто наверняка уже больше никогда не увидит город своего детства и юности (а если и увидит, то не найдет себя – время быстрей поменяло места, чем человеческая память отправила их в прошлое), – заставили меня по-другому посмотреть на мои маршруты, маршруты между географическими местами и историческими достопримечательностями. Мой рассказ получился длиной в одну поездку на трамвае.

Между вчера и завтра

Оломоуц – пятый по величине город Чехии. Не маленький по здешним меркам, но затерявшийся в транспортных путях и экскурсионных маршрутах между столицами. После того как столицей Моравии стали называть Брно, Оломоуц превратился в город на периферии, в “незаслуженно забытый”, как пишут авторы популярных путеводителей, – здесь находится второй по величине после Праги исторический центр. Сейчас в городе проживает около 110 тысяч человек. А в его университете, одном из старейших в стране, учатся около 20 000 студентов. Оломоуц – Мекка для иностранных студентов, особенно будущих медиков, и предмет ностальгии более чем для 20 000 бывших советских военнослужащих и членов их семей.

Мое студенческое утро в этом городе начинается вроде бы с конца – с конечной остановки “Нержедин, Крематориум” на трамвайном кольце. На “Крематории” выходят в основном бабушки-дедушки и студенты факультета физической культуры. Старики идут навещать могилы, студенты – вести здоровый образ жизни в аудиториях неподалеку.

Электронное табло на остановке покажет, что через n-минут начнется мой день. Мы, в перерыве между концом и началом, с бутербродами, водичкой и конспектами-ноутбуками, счастливые и галдящие, стоим на этой стороне жизни в ожидании трамвая в центр. На другой – часто и беспорядочно ходят люди в черном. Пока студенты-медики судорожно доучивают строение скелетов и мышц, кто-то превращается в пепел.

Но наш путь – только вперед. За остановкой “Кладбище” появится остановка “У Кафе”, потом будет то ли “Виселица”, то ли “Отшиб” (точный перевод названия “Шибеник” никто из моих чешских знакомых так и не назвал), и все – город проглотит предместье, называя остановки более серьезно: именем историка Палацкого, “Площадью Республики”, “У собора”. Между ними вклинится – так же неуклюже, как и архитектурно, – “Дом торговли «Приор»”, построенный в социалистические времена и по массивности спорящий с громадиной католического собора XV века прямо напротив. Запланированный социалистический консюмеризм должен был победить веру в божественное начало. И, видимо, отчасти победил: спустя 20 лет после крушения коммунистической идеологии чехи остаются одной из самых атеистических наций в Европе^[67]. Универмаг сегодня, как и несколько десятилетий назад, задает смысл поездке в центр города. Однако что-то неизбежно утрачивается. Город словно в какой-то момент теряет свою многомерность. Сегодня универмаг – всего лишь один из ряда торговых центров. На старых же фотографиях, сохранивших счастливые лица членов офицерских семей, запечатленных “на фоне”, универмаг – символ заграницы, вполне осязаемое воплощение потребительского рая.

Пожалуй, названия остановок в Европе – это как названия улиц – жизнь через прошлое в настоящем^[68]. Имена незаметно воспитывают нас. Потом трамвай выбежит к названиям, появившимся сравнительно недавно: “Энвелопа”, “Сигма”, – приближаясь к железнодорожному вокзалу. Как испугавшаяся гусеница пересекает возрастные кольца деревянного обрубка, пересекает трамвай город. Ну а мне нужно лишь 13 минут, чтобы переместиться с окраины к центральному зданию университета, или от настоящего к прошлому.

Мы, молодые, оставляем мертвых на окраине и завоевываем право на город, в котором многие уже искали, теряли и находили.

Вечером, заменяя интерьер кафе вагоном трамвая, студенческий интернационал активно обсуждает на глобише^[69] предстоящую вечеринку или особенности чешского пива. Местных ближе к кладбищу становится все меньше, а разговоры – все громче. Когда-то в школьном автобусе из магнитолы гремели песни и ребятня подпевала хором.

13 минут – это сколько?

Это три четверти моего аудиокурса по голландскому, список дел в ежедневнике, просмотренные по диагонали тексты. При условии, конечно, если всем бабушкам в трамвае хватит места и мне не придется вставать. Здесь очень вежливые подростки. Забавно: чаще уступают место девочки. Вероятно, для того, чтобы тут же на законных основаниях усесться на коленки к мальчикам. Не помню, чтобы я хоть раз видела укоризненный взгляд стоящего пожилого человека, обращенный на сидящую молодежь. Скорее всего, окинув быстрым взглядом вагон, в случае отсутствия свободных мест, старик или старушка развернутся спиной, и потом чуть ли не звать приходится, если проморгаешь скользнувший по тебе взгляд. Правда, в вечерних трамваях есть и те, кто никогда не сядет, несмотря на преклонный возраст, – ведь они едут в театр или из него, поэтому складочки на пальто недопустимы.

Еще недавно, в Вильнюсе, 13 минут казались ничтожно малым сроком. В университет не доедешь, разве что до остановки точно добредешь – идеальных 30 минут с пересадкой там редко получалось – во времена пробок нужно было около часа добираться.

Утром просыпаешься в сознании того, что ты уже безнадежно опаздываешь, потому что накануне давалось себе самой обещание встать на час раньше, дочитать, доделать, прийти в университет наконец-таки вовремя, и от безысходности будильник переводится на 10 минут позже. Еще десять минут отдыха, рваного сна-полудремы, ведь они уже ничего не решают.

В Оломоуце, когда у меня есть 10 минут, я считаю себя богатым человеком. Это две остановки пешком или перебежка с кафедры богемистики на кафедру истории с очередью за кофе и свежими булочками навынос в кафе по дороге.

Дорога обратно обычно проходит быстрей, и вскоре ты уже не вздрагиваешь от ожидаемых, но всегда неожиданных слов диктора: “Нержедин. Крематорий. Последняя остановка. Пожалуйста, выходите”.

Во времена советских солдат, похоже, это место ассоциировалось с аэродромом, который начинался сразу за военным городком. Нержедин, когда-то обнесенный забором (военный городок все-таки), имеет такую особенность, что уже с крыльца любой общаги – бывшей казармы – открывается панорама города. Это некогда стратегическое преимущество – господствующая высота – ныне просто дивная красота для поселившихся здесь студентов.

Впрочем, как и во времена советского военного присутствия, сегодня это тоже особая часть города – место для чужих. Солдат из многонационального Советского Союза сменили студенты из разных стран мира. Сами дома потеряли свой прежний серый цвет. Здесь во дворе школьники из ДОСов – домов офицерского состава – больше не меняются фантиками и не режутся в настольный теннис, зато взрослые девочки в платках и смуглые мальчики, пропахшие карри, играют в баскетбол. Но, как и тогда, по вечерам здесь громко смеются.

Когда-то дорога в школу начиналась с “Нержединских”. Шофер дядя Ваня увозил школьников, которых было больше, чем мог вместить автобус, за знаниями в другую часть города. Те счастливцы, которым не удавалось войти, прибредали в школу к третьему уроку, ссылаясь на транспорт.

Если мерить домами, то…

Спустя 20 лет студенты учат русский, потому что это язык бизнеса в Чехии, а люди старшего поколения его с легкостью забывают – “ведь и учителей нормальных не было”.

Время длиной в 20 лет превратило штаб 8-го армейского корпуса Советской армии в педагогический факультет университета со статуей Масарика, первого президента Чехословакии, а Ленина – Сталина заменила мемориальная доска на месте, где некогда стояла синагога. На праздновании 20-летия свободы и независимости в октябре 2009 года горожане с удовольствием участвовали в перфомансе – городском спектакле, выстаивая ретроочередь за якобы дефицитными бананами. Всего 20 лет понадобилось для того, чтобы можно было с безмятежной улыбкой позировать для прикольной фотографии с “милиционерами”, заламывающими тебе руки, или с “агентами госбезопасности”, которые со зверскими гримасами сновали среди празднующих.

Сколько времени понадобится нам, чтобы смеяться так же легко? А сколько, чтобы прошла болезненность отношений? 13 минут, 20 лет – я не знаю, как долго продлится путь, – главное, что по дороге в “Крематорий” мы успеем выпить кофе.

Сейчас студенты много пишут о Европе, европейской идентичности и национализме. Зигмунд Бауман назвал одну из своих книг “Европа: незаконченное приключение”^[70]. И правда, Европа – это не что-то данное, это то, что постоянно меняется, перестраивается из-за наших маршрутов. Совсем необязательно создавать машину времени – можно просто сесть в трамвай.

Сумчатые. Хореография пассажиров городского транспорта

Александра Иванова

Телесность повседневных городских практик так или иначе продолжает оставаться предметом особого интереса исследователей городской жизни. И, пожалуй, самыми насыщенными телесными переживаниями являются поездки в общественном транспорте. Эти поездки формируют специфический пассажирский опыт; дисциплинируют тело согласно принятым правилам; задают способы обращения с личными вещами, точно так же как и личные вещи пассажира влияют на его поведение в общественном транспорте.

Какой же вклад вносят сумки и пакеты в наш повседневный пассажирский опыт? Возможно, они заставляют нас проявлять больший контроль над движениями в транспорте или даже меняют эти движения? Или позволяют по-другому интерпретировать внутреннее транспортное помещение? Может быть, они меняют наше телесное и вербальное взаимодействие с другими пассажирами? И главное: существуют ли какие-то телесные, моральные, инструктивные особенности “сумчатых”^[71] пассажиров и как они меняются в зависимости от вида транспорта?

Для того чтобы попытаться ответить на поставленные вопросы, для начала обозначим специфику городского транспорта Ростова-на-Дону, а затем детально рассмотрим пассажирскую хореографию – из чего она складывается и почему именно данный концепт будет полезным инструментом для описания поведения пассажиров. Сама сумчатая пассажирская хореография предстает отдельной главой, поскольку включает сложные отношения системы “тело + сумка” с окружающим миром и другими пассажирами, регулируется особыми правилами и пр.

Ростовский городской транспорт

Представьте себе город с миллионным населением, но однобокой транспортной инфраструктурой: бесконечное проектирование метро никак не проявляет себя в реальном мире, урезанный электрический транспорт обслуживает лишь некоторые районы города, а наибольший объем перевозок берут на себя маршрутные такси и автобусы. Таким образом, общий пассажирский опыт в большей степени формируется ежедневными поездками в автобусах или маршрутках, в меньшей – поездками в троллейбусах. Трамваи, в силу своей специфики и немногочисленности, стоят “на обочине” общего городского транспорта. Урезанный трамвайный транспорт (всего лишь четыре маршрута) призван соединять отдельные районы и центр города. При этом трамваи существенно выделяются на фоне остального общественного транспорта своим внутренним обустройством: их салоны кажутся больше автобусных, сиденья – меньше, двери открываются непривычным для автобусного пассажира способом, пол дрожит под ногами. Добавить к этому специфическое аудиальное сопровождение: звук движения по рельсам, скрип или грохот открывающихся дверей, шуршание проводов, и мы получаем особенную картину повседневного опыта, у которого есть свои ценители – трамфанаты, описанные в статье А. Возьянова^[72].

Троллейбусы, хотя и входят в группу городского электрического транспорта, во многом схожи с автобусами по внутреннему устройству, особенно современные модели. Они немногочисленны (примерно 10 маршрутов), но в большей степени совпадают с движением другого общественного транспорта. При этом троллейбусы, по сравнению с автобусами, отличаются бесшумностью и меньшим дрожанием во время движения и остановок.

Маршрутные такси разных моделей настолько различаются по внутреннему устройству, комфортности, возможностям перевозить стоящих пассажиров, что это могло бы стать предметом отдельной дискуссии. Пассажир, привыкший к маршруткам Hyundai или Ford, очутившись в старом желтом маршрутном такси “ГАЗель”, скорее всего, потеряет привычную гибкость и ритм движений, тело придется выстраивать заново, с поправкой на изменившееся окружение, высоту потолка и форму сидений, не говоря уже о том, как сложно маневрировать и расходиться здесь двум пассажирам. Согласно наблюдениям, маршрутное такси преимущественно выбирают молодые пассажиры. Пожилые реже пользуются этим видом транспорта, объясняя свои предпочтения тем, что в маршрутках меньше места и не действуют льготы по оплате проезда. Пассажиров маршрутки привлекают своей скоростью и маневренностью, возможностью ехать с комфортом, сидя. Однако во время пробок водители вольно обращаются с маршрутом, пропускают остановки, не соблюдают правила. Кроме того, им приписывают резкий стиль вождения, и зачастую они проявляют неуважение к другим участникам дорожного движения. Распространено мнение, что маршрутки чаще другого общественного транспорта попадают в аварии.

Ростовский автобус^[73]

Автобусы, ввиду их вместительности и распространенности, принимают на себя основную массу пассажиров. По Ростову ходят и новые просторные автобусы, и старые рейсовые, которые изначально были предназначены для междугородних перевозок пассажиров (их внутренний салон рассчитан на долгую статичную поездку и сданный багаж, но не на динамичную сумчатую хореографию), и совсем старые, скособоченные, пыльные, с огромными выхлопами машины. И хотя в скорости автобусы уступают маршруткам, они могут удовлетворять особые потребности пассажиров с колясками или большими сумками.

Итак, весь вышеописанный городской общественный транспорт^[74] представляет собой площадку для сумчатой хореографии.

Почему “хореография”?

…В транспорте происходит постоянный молчаливый обмен информацией. Интересно невербальное поведение. Гласно люди обмениваются всего несколькими фразами: “Разрешите пройти”, “Давайте поменяемся”, “На следующей выходите?” – и, может быть, несколькими другими. Гораздо больше информации пассажиры получают друг от друга по невербальному поведению: по позе, движениям. Собирает, например, сосед свои сумки и вещи, достает наушники из ушей, разворачивается корпусом в твою сторону – сторону прохода, – и ты понимаешь: сейчас он попросит тебя пропустить его (исследовательский дневник)^[75].

Как же это происходит? Как предугадывается поведение другого пассажира и возникает “пред-знание”? Какую роль в этом играют манипуляции с вещами? Может быть, все дело в пассажирском опыте?

Для многих горожан ежедневные поездки в общественном транспорте являются неотъемлемой частью их повседневной жизни. Пассажиры, которые во время поездок оказываются в рамках особых контекстов и правил, регламентирующих поведение и тело, постепенно накапливают знания и опыт, формируют свои пассажирские навыки. Так, попасть в “туго набитый” автобус или троллейбус может лишь самый активный и опытный пассажир. Некоторые особо искушенные пассажиры могут позволить себе ездить, практически не держась за поручень, обращаясь к ним исключительно на знакомых поворотах дороги. Что же отличает новичка от опытного пассажира?

Очевидно, на эти вопросы может ответить концепция Пьера Бурдье о практическом чувстве. Тело рассматривается им как “запоминающее устройство”, некий автомат, способный антиципировать будущее, что так необходимо в условиях нахождения в общественном транспорте^[76]. Повседневные повторяющиеся действия, особенно телесные практики, совершаются порой безотчетно: задумавшийся о чем-то или разговаривающий по телефону пассажир может не замечать, что его тело лучше знает, какую позу принять, куда встроиться для того, чтобы поездка была более комфортной или наименее неприятной. Сумчатые пассажиры, совершая подобные маневры, стремятся так или иначе включить ношу в границы своего тела – держать пакеты на коленках или прижимать сумку к ногам. Эти действия включаются в повседневно воспроизводящиеся практики. Однако в концепции габитуса Пьер Бурдье не рассматривает поле как таковое, в то время как на действия пассажира способно оказывать влияние внутреннее обустройство транспорта.

Непроблематизируемое, игнорируемое пространство лишает нас большого пласта знаний о пассажирском поведении и опыте, и в данном случае, я полагаю, уместно говорить о транспортной хореографии.

Концепции хореографии достаточно популярны в современных социальных науках и востребуются для исследования разных тем и контекстов. Так, термин “хореография” использует Бен Хаймор, который на основе текстов Вальтера Беньямина описывает ритм поведения проходящих мимо витрин магазинов людей^[77]. Организованную, последовательную и направленную хореографию на примере туристического движения раскрывает Тим Эденсор^[78]. Наталья Самутина, Оксана Запорожец и Варвара Кобыща анализируют городскую хореографию и рассматривают ритм движения горожанина и его тела, до определенной поры безропотно повторяющего изгибы дорог и улиц, что делает видимым пространство, в которое это тело вписывается^[79].

Статья О. Запорожец и Е. Лавринец “Хореография беспокойства в транзитных местах: к вопросу о новом понимании визуальности”^[80] позволяет заключить, что городская хореография включает:

1) правила и ограничения, регламентирующие наше пребывание в определенных городских местах;

2) организацию городских пространств как проявление определенного порядка;

3) телесное освоение и интерпретацию изменяющегося города.

Хореография в применении к повседневному городскому опыту является взаимодействием этих составляющих. Она представляет собой динамическую связь регулирующих правил и спонтанных действий, разворачивающихся в пространствах, обладающих определенной организацией^[81].

Пассажирская хореография включает в себя сложный ритм движения пассажиров в общественном транспорте, их заминки и остановки, их взаимодействие и отстранение друг от друга, правила, которым они следуют, опыт, к которому они обращаются, их интерпретацию и освоение внутреннего пространства транспорта.

Композиция хореографии

Заходя в общественный транспорт, пассажир попадает под влияние официальных правил и конвенций (негласных правил), регулирующих его поведение. Степень обязательности их исполнения варьируется. Даже официальные правила могут соблюдаться частично или не соблюдаться вовсе, при этом иногда в строгости исполнения уступая конвенциям. Согласно Н. Сорокиной, синтез этих правил формирует повседневную культуру общественного транспорта^[82].

Официальные правила можно прочитать в специальной брошюре “Правила пользования городским транспортом”. К ним относятся те базовые инструкции, которые организуют и упорядочивают действия пассажира, прописывая правовую сторону его пребывания в общественном транспорте. В них указан порядок входа и выхода, порядок оплаты проезда, провоза багажа и животных, обязанности водителя и ответственность пассажиров. Конвенции, регулируя отношения между пассажирами, дополняют нормативные правила и представляют собой скорее моральные предписания поведения в общественном транспорте. Эти правила транслируются не только и не столько официальными документами, они передаются “из уст в уста” пассажирами (например, просьбы уступить место или пройти по салону). Они также прочитываются в организации пространства (например, выделенные сиденья для “почитаемой группы”, т. е. инвалидов и пассажиров с детьми^[83]).

Проговоренность правил и строгость их соблюдения зависят от вида самого транспорта и его маршрута. В правилах проезда в пассажирском транспорте города Ростова сказано, что “каждый пассажир имеет право провозить с собой одно место ручной клади размером 60х40х20 см, в том числе: птиц в клетке; детские санки; детскую коляску; одну пару лыж (в чехле). Каждое место сверх указанного подлежит оплате по установленному тарифу”^[84]. Однако на практике водители требуют оплату за провоз багажа чрезвычайно редко, а если все-таки требуют соблюдения этого правила, то рискуют столкнуться с сопротивлением пассажира, не желающего оплачивать дополнительный билет. Правила запрещают пассажирам: “1) провозить багаж, пачкающий пассажиров и сиденья; 2) ставить детей и помещать багаж на сиденья; 3) провозить взрывоопасные, легковоспламеняющиеся, отравляющие, едкие и зловонные вещества, колющие, режущие предметы, огнестрельное оружие без чехлов и надлежащей упаковки, громоздкий багаж размером более 1000х50х30 см, длинномерные предметы свыше 190 см (кроме лыж)”. Однако контроль официальных лиц за их соблюдением сейчас фактически не осуществляется. Зачастую агентами контроля за соблюдением этих правил являются сами пассажиры (борьба “за чистый багаж” других – это борьба за чистоту собственной одежды), что делает правило “смешанным” – одновременно официальной нормой и негласной конвенцией.

Другой пример – бесплатные ашановские маршрутки, которые специально предназначены как раз для того, чтобы развозить покупателей. Однако пакеты и сумки с покупками не должны занимать сиденья. В маршрутках специально висят объявления: “Уважаемые пассажиры! Расположение грузов, сумок, а также ручной клади на местах для сидения категорически ЗАПРЕЩАЕТСЯ. Администрация РостовСервисАвто”. Необходимо отметить, что данное правило обычно соблюдается. Таким образом, в данном случае правило приобретает особый статус, оно выделено и оказывается обязательным к исполнению.

В маршрутке, идущей в пригородные поселки, пассажирами в основном являются сельские жители, которые выбираются в город за покупками или везут в город что-нибудь на продажу. И здесь существуют особые правила относительно стоимости провоза багажа: “Каждый пассажир имеет право перевозить с собой бесплатно одно место ручной клади размером 60х40х20 см”. При этом “место” ручной клади может быть сложносоставным:

Ведро + ведро = 1 место.

Ведро + сумка = 1 место.

Тачка + ведро = 1 место.

1 мешок = 1 место.

Такое приравнивание вещей к одному пассажиру не уникально, существуют правила перевозки багажа в самолетах, согласно которым предметы большого размера, т. е. превышающие размеры ручной клади (например, виолончель), можно брать в салон самолета, если для этого был приобретен отдельный билет, поскольку предмет будет занимать отдельное место. Правила оплаты провоза багажа в автобусах и троллейбусах, описанные выше, подчинены той же логике приравнивания багажа к одному пассажиру, но, как и в маршрутках, практически не выполняются, а водители пригородных маршруток на вопрос, берут ли они деньги с пассажиров за ведра или тачки, только смеются.

Примечательно еще и то, что в таких маршрутках, идущих в небольшие поселки, постоянные пассажиры знают водителей по именам и зачастую знакомы друг с другом. В таких условиях работают моральные императивы. Согласно моим наблюдениям, здесь чаще встречается практика уступать место:

В салон маршрутки зашла высокая, хорошо одетая женщина. Она прошла по салону вглубь, я сидела на одном из последних четырех сидений, справа от меня сидели женщины, с которыми она пришла поздороваться. Женщины привычно взяли ее сумку, поговорили с ней немного. Затем зашедшая сделала хитрое лицо, забрала свою сумку и сказала, улыбаясь: “Пойду попробую сесть”. Она отошла недалеко и нависла над парнем, который слушал музыку и смотрел в окно. Не прошло и полминуты, как он поднял взгляд на женщину, подскочил и уступил ей место. На лице женщины было написано крайнее удивление, она сердечно поблагодарила молодого человека и села (исследовательский дневник).

В данном случае женщина пользовалась негласными правилами и умело играла роль пассажирки. В приведенном примере описано и другое правило, которое не так строго к исполнению, как в случае правила “уступать место пожилому человеку или беременной”, однако регулярно встречалось в моем исследовании, – предложение сидящего пассажира подержать сумку стоящего:

Вечерний заполненный автобус везет пассажиров из центра к одному из спальных районов. Одна сидящая женщина предлагает стоящей рядом девушке подержать ее сумки, и девушка, после недолгого колебания, соглашается. Без сумок ей стало гораздо легче держаться одной рукой за поручень, другой – за спинку сиденья, гораздо легче она пропускала мимо себя пассажиров, отрывая поочередно руки, свободнее перенося вес тела то на одну, то на другую ногу (раньше она не отрывала руки с сумкой от поручня). Неужели сумка влияла на ее движения и заставляла по-другому двигаться? И как складываются эти, с одной стороны, ситуативные, а с другой – вполне закономерные сюжеты взаимопомощи пассажиров? (исследовательский дневник).

Кстати, такую помощь чаще предлагают женщины, в моем исследовательском дневнике зафиксирован единичный случай подобного предложения от сидящего пожилого мужчины другому мужчине, стоящему рядом, на что последний ответил возмущенным отказом.

Иногда действуют более тонкие конвенциональные правила, связанные с локальными коммуникациями. Это проявляется в случаях, когда сидящий у окна сумчатый обращается к соседу с просьбой пропустить его или просит другого пассажира подвинуться, чтобы устроить удобнее свои вещи.

Само движение в транспорте с сумками способствует выстраиванию своего рода коммуникативной хореографии, так как трудно пройти по салону, не задев при этом других пассажиров, а значит, приходится коммуницировать с другими пассажирами, например, извиняться и пр. В хореографии или в “рисунке танца” можно прочитать готовность других пассажиров помочь сумчатым: иногда пассажиры уклоняются с пути сумчатого, освобождая ему проход (и сохраняя свои личные границы), или помогают внести/вынести сумки. Однако, с другой стороны, сумчатый может стать виновником конфликтов или просто раздраженного отношения, если его сумки задевают других пассажиров, мешают им передвигаться по салону, сбивают их ритм или даже вынуждают останавливаться.

На фотографии представлен именно такой случай: стоящая в проходе сумка пожилой женщины вынуждала некоторых пассажиров садиться на места, расположенные до нее, нарушала ритм движения пассажиров (просторный салон, движение предполагается быстрое, легкое). Зашедшая в автобус девушка пошла было дальше, но увидела тележку, запнулась и быстро присела на сиденье позади водителя. Примечательно, что бабушки с сумками в общественном транспорте давно стали некоторым архетипичным символом, и им даже посвящена одна из картинок целой серии^[85] о том, как облегчить себе жизнь в общественном транспорте.

Сумка-препятствие

Препятствие для сумки (из серии картинок, посвященных общественному транспорту)

* * *

Итак, для сумчатых пассажиров в проблемном для них “бессумчатом” пространстве важно, чтобы другие пассажиры действовали согласно их ожиданиям и лояльно относились к самим сумчатым. Конвенциональные правила поддерживают уязвимую группу пассажиров и обеспечивают своими негласными “льготами”: сумки пассажиров предлагают держать на коленях, иногда помогают занести или вынести из транспорта.

Действенность правил поддерживает и внутреннее устройство транспорта: уже упомянутые выделенные места для “почитаемой группы” транслируют принятые нормы, а организация пространства предлагает пассажиру вписаться в существующие рамки, приняв положение, негласно предписываемое размещением сидений, поручней или величиной проходов. Это внутреннее пространство транспорта может существенно влиять на (не)сумчатую хореографию, задавая ей каждый раз определенные ритмы и траекторию движения, дисциплинируя тело и подчиняя его регламенту данных. Для сумчатых внутреннее пространство транспорта интерпретируется иначе, чем для пассажиров без сумок: они должны решать, где удобнее будет стать или сесть с большими сумками, где сумчатый пассажир будет меньше мешать другим, как облегчить себе путь, проходя по салону. Например, во внутреннем пространстве автобусов и троллейбусов существуют специальные площадки для колясок, которые могут быть использованы и как место для размещения крупных сумок. Они оказываются вынесенными в особое пространство и тем самым не мешают другим пассажирам.

Таким образом, на уровне норм и конвенций сумки признаются легитимным предметом. В автобусах и троллейбусах это отражается еще и в их внутреннем обустройстве. Маршрутки, однако, дают меньше возможностей для перевоза багажа, хотя опытный пассажир способен найти способ наиболее удачного размещения сумок.

Сумчатая хореография

Логично рассматривать сумчатую хореографию с момента входа в автобус, но на самом деле она зарождается раньше, еще когда ожидаемый транспорт только появляется на горизонте. Первые зрители и интерпретаторы пассажирской хореографии – водители. При этом водители маршруток вынуждены “считывать” движения пассажиров более внимательно. Так, маршрут автобусов строго регламентирован, автобусы имеют право останавливаться только на остановках, поэтому поведение людей, расположенных вне остановочных комплексов, находится вне поля внимания водителей. В противоположность автобусам, “голосовать” маршрутке можно почти на любом участке маршрута (что запрещено, но происходит повсеместно). Водителям приходится быть внимательными на всех участках пути. Было замечено, что водитель, считывая наполненную ожиданием позу человека на обочине, начинает останавливаться еще до того, как будущий пассажир поднимет руку.

Хореография ожидающих на остановке пассажиров разнообразна. При этом сумчатым приходится более сосредоточенно относиться к ожиданию и погрузке (равно как и к поездке), потому что они вынуждены вписываться в проблемное для них пространство, должны тщательно продумывать малейшие детали своего передвижения. Завидев транспорт издалека, сумчатые пассажиры группируются: перекладывают ручную поклажу в одну руку, а деньги в другую, поудобнее перехватывают большие пакеты и сумки, составляют их ближе, компактнее, чтобы в нужный момент мобилизоваться и попасть-таки в транспорт. Особенно это важно для пассажиров, которые при входе должны держаться за поручни (пожилые, беременные и т. д.). Им приходится решать задачу по высвобождению одной руки, собирая все сумки и деньги за проезд в другой.

В момент входа в транспорт пассажирская хореография становится более интенсивной и четче прорисованной: пассажиры в определенном ритме заходят в автобус, достают деньги, задерживаются (если они заранее их не приготовили или водителю приходится отсчитывать много сдачи), проходят по салону. Действия отдельных людей, как правило, подчиняются общему ритму и потоку и определены внутренним устройством транспорта: позволяет ли оно размещаться сразу у входа, не мешая другим пассажирам, или вынуждает проходить вглубь. Если проход узкий, то хореография будет более “вязкой”, насыщенной телесными контактами, сложными пируэтами, вызванными попытками пройти боком, протискиваясь между пассажирами, или усилиями подтянуть за собой сумку, застрявшую где-то позади. Просторный проход оставляет возможность проходить свободно, не задерживаясь. Но в любом случае пассажиру приходится внимательно обращаться со своими сумками, держать их перед собой или слегка позади себя.

Извечная проблема общественного транспорта – нежелание пассажиров проходить в глубь салона. В упоминаемой ранее серии картинок был предложен “автоматический продвигатель”, который передвигает толпящихся у входа пассажиров.

Как правило, входящие пассажиры бывают недовольны толпой у входа. Хореография нетерпеливых входящих пассажиров сталкивается со спокойной и равнодушной хореографией ранее зашедших, которые наверняка уже заняли определенные (насколько возможно – комфортные) позиции, нашли свободные поручни и пристроили свои сумки. В автобусах и маршрутках, как правило, сидящие пассажиры равнодушны к суете, разворачивающейся у дверей. Однако мне случалось наблюдать, как в желтых газелевских маршрутках, где стоящим пассажирам ехать очень неудобно, а сумки почти полностью перекрывают проход пассажирам, происходит некая солидаризация, и сидящие пассажиры сдвигаются, усаживаются более компактно, с тем чтобы еще один пассажир смог присесть и тем самым высвободил пространство для передвижений.

Автоматический продвигатель из серии картинок, посвященных общественному транспорту

Иная хореография складывается при входе в пустой транспорт. Не задерживаясь рядом с водителем, пассажиры проходят в салон, выбирают места, где удобно размещать вещи (это может быть ступенька перед сиденьем или удобная выемка сбоку). По возможности сумчатые стремятся занять уединенное место, руководствуясь тем, чтобы никого не беспокоить. В маршрутках пассажиры с сумками стараются сразу занять место позади водителя, где просторнее и ближе выход. Передвигаться с сумками по пустому салону гораздо легче, нежели по наполненному. В последнем случае сумчатые меньше контролируют свое тело и свои вещи.

Обращение со своими вещами у сумчатого имеет ряд вариаций. Так, сумка может включаться в границы собственного тела, выступать границей тела, разделяя личное и общее пространство, выходить за пределы тела и отрываться от пассажира. При этом личное пространство пассажира, выходящее за пределы его физического тела, может увеличиваться или уменьшаться в зависимости, скажем, от количества людей в транспорте. Даже в переполненном транспорте физическая личность пассажира^[86] (по Уильяму Джеймсу, включающая помимо самого пассажира его вещи и сумки) создает единое пространство, границу, интуитивно ощущаемую другими. “Протискиваясь в тесном салоне, передавая деньги, касаясь соседа, пассажир всегда чувствует грань телесного контакта”^[87].

Как правило, когда пассажир в наполненном салоне вольно или невольно соприкасается с другими людьми, это воспринимается относительно терпимо, так как это ситуация, где столкновение тел вынужденно и необходимо. Однако, по возможности, пассажиры стремятся оставаться изолированными, несоединенными и единичными даже в тесноте переполненного автобуса. Хороший пример актуализированного повседневного знания: на уроке химии учительница, объясняя взаимодействие электронов, использовала метафору общественного транспорта: “Как пассажиры, заходя, выбирают незанятые двойные и одиночные места, т. е. стараются сесть наиболее уединенно, так и электроны поначалу занимают свободные одиночные позиции”.

Согласно моим наблюдениям, держась за поручень, пассажиры могут на мгновение нечаянно соприкоснуться руками, после чего тут же разводят руки в стороны. Или другой пример:

Маршрутка набивалась людьми постепенно. Парень стоял спиной к окну, я лицом в его сторону, но ближе к двери. Мои волосы выбились из-под шапки и касались его руки, которой он держался за поручень. Мне было очень лень заправлять их обратно, и я пыталась просто отстранять лицо. В конце концов парень убрал руку – будто кто-то из нас все же должен был это прекратить, хотя, наверное, ему было просто щекотно (исследовательский дневник).

Физическая личность пассажира, расширенная сумками, может занимать больше пространства, а сами сумки используются как манифест занимаемой территории, достаточно вспомнить ловко опущенную сумочку на только что освободившееся сиденье: пассажир еще не может на него сесть, но уже имеет на него право. Также иногда в личные границы включается пространство близ пассажира – севший у окна пассажир имеет на него больше прав, нежели другие. Окно входит в его личную территорию, и пассажир сам решает – открывать его или нет и пр.

Одно из негласных правил повседневности состоит в том, что открыто рассматривать незнакомцев невежливо и недопустимо. Ежедневно люди, сталкиваясь взглядами, стараются отвернуться. Однако в транспорте нет-нет да и найдутся игроки в “гляделки”. Это, как правило, молодые люди, “бросающие вызов” друг другу – непродолжительные взгляды и возвращение к ним, пристальное рассматривание, долгие игры “кто кого пересмотрит”. В исследовании я столкнулась с последним: незнакомые парень и девушка доехали до конечной остановки автобуса, не желая сдаваться и отворачиваться первыми. Такая запрещенная, но будоражащая коммуникация может являться визуальным нарушением чужих границ. Как будто взгляд выступает продолжением тела и появляется своего рода дополнительная визуальная граница, стремящаяся совпасть с телесной.

Для сумчатых пассажиров сумка выполняет не только функции границы. Устроенная на коленях, она вполне может стать подставкой для девайсов (мобильных телефонов, планшетов, книг), с помощью которых реализуются “практики самоустранения”. Сумка может быть опорой, если она достаточно для этого подходит. Например, на большие жесткие сумки можно облокачиваться, они редко съезжают или ерзают и требуют только соблюдения равновесия. Не столь удачные сумки, рюкзаки или пакеты пассажиры держат на коленях, обнимая руками. Это наиболее приемлемый вариант, когда мало места для того, чтобы поставить ее сбоку или не хочется ставить на пол.

Сумка, расположенная сбоку, практически утрачивает функции подставки и опоры. Обычно таким образом располагают сумку пассажиры, которые на руках держат ребенка, или те, у кого несколько сумок и приходится распределять вещи. Скользкий пакет может пытаться повалиться вперед, узкий – забраться в пыльную щель между сиденьем и стеной, и пассажиру в таких случаях приходится более тщательно контролировать свою ношу. Как правило, сбоку пристраивают не очень важные сумки или пакеты, и никогда – личные сумки, которые женщины вешают на плечо и прислоняют к себе. Сумка между коленей высвобождает руки. Обычно так придерживают большие прямоугольные сумки или пакеты, поставленные на пол. В ходе исследования я только один раз наблюдала использование крюка для сумок, позволяющего подвесить сумку на впереди стоящее сиденье или поручень. И еще один раз наблюдала сидящего пожилого мужчину, который держал свой пакет на стоящей перед ним трости, таким образом, пакет был между коленями в границах его тела и почти не требовал усилий владельца.

Обращение с сумкой в транспорте сопряжено с ее формой, размерами, содержимым, субъективной ценностью для пассажира. Громоздкие сумки и пакеты сидящие пассажиры стараются опускать к ногам, задвигать под сиденье, ставить ближе к стенке. Как правило, над сумками сохраняется контроль зрительный (пассажир бросает взгляды в сторону своей сумки) или тактильный (придерживает рукой или ногой, чтобы сумка не двигалась во время движения и ее присутствие было ощутимо). Достаточно немного “покататься” в автобусах, идущих к городским вокзалам, чтобы увидеть, как большие спортивные сумки, устроенные на внутренних подъемах автобуса, между сиденьями, внизу у ног, гармонично вписываются в окружающее пространство, так, что и не мешают остальным пассажирам. Простор автобуса в этом смысле выигрывает у тесных маршруток, в которых не так много пространственных возможностей.

Сумка-подставка

Во время поездки в сумке могут оказаться необходимые вещи – телефон, деньги, вода, к которым обращаются пассажиры во время пути, и что вынуждает их совершать манипуляции с сумками: доставать, открывать, закрывать, возвращать сумку на место. Интересное наблюдение: чаще обращаются к содержимому своих сумок женщины, которые известны своим умением искать “не глядя”, на ощупь, тогда как мужчины в транспорте, за редким исключением, почти не заглядывают в свои сумки.

Техники стоящих сумчатых пассажиров во многом схожи с техниками сидящих. Они также стремятся устанавливать с сумками телесный контакт, включать их в границы тела, минимизировать и “прятать” их. Эти техники тоже во многом зависят от характеристик сумки.

Держа не очень большие сумки на весу, пассажиры, как правило, стараются ухватиться за поручни “отяжеленной” рукой, таким образом частично избавляясь от тяжести. Стоящие пассажиры с сумками, пакетами или рюкзаками в руках превращают свою ношу в продолжение тела. Это выражается не только в том, что они стараются как бы вытянуть сумки вдоль тела, но и в том, как они с ними обращаются. Например:

Парень ехал с рюкзаком. Он одной рукой держался за поручень, а другой – держал рюкзак внизу возле ноги. И когда мимо проходила женщина, он свободную левую ногу перенес влево, а затем подтянул правую ногу с рюкзаком, так что одновременно двигалась и нога и рюкзак. Когда возвращался на свое место, он проделал это же наоборот. Маневрируя, он двигался так, что рюкзак был частью его тела, включенной в движения “нагруженной” ноги, рюкзак был частью тела, не только физически присоединенной, но и на уровне практик, телесных движений (исследовательский дневник).

Наиболее отстранены (но не исключены из телесных границ) сумки, стоящие на полу. Возможно, они слишком велики и тяжелы, чтобы держать их в руках, и гораздо более удобно спрятать сумку в неиспользуемое пространство транспорта, оставаясь рядом, контролируя ее. Если пассажиры стоят лицом к стенке, то ставят сумку между собой и стенкой. Если стоят рядом с сиденьями со спинками друг к другу – прячут сумку внутрь или ставят на выступ. Особого контроля требуют неустойчивые пакеты; известная летняя картина: выкатившиеся из упавшего пакета сливы радостно заполняют пол транспорта. Однако зимой на натоптанный, грязный и мокрый пол поставить пакет осмелится не каждый, и их стараются помещать на ступеньки приподнятых сидений, ставить на поручни, терпеливо держать в руках.

У всякой сумки, стоящей на полу, как правило, имеется хозяин, по-разному себя обнаруживающий. Случаются ситуации, когда пассажирам приходится расставаться со своими сумками – например, для того, чтобы, оставив уже пристроенные сумки, заплатить за проезд водителю. Возможно, существуют ситуации, при которых сумчатый делает для себя выбор между нахождением рядом с сумками и возможностью (или необходимостью) сидеть. Иной раз пассажирам маршруток приходится расставаться со своими вещами: они устраивают сумки на площадку рядом с водителем или в “кармашке” у дверей, садятся отдаленно, оставляя лишь зрительный контроль над ними. К сожалению, в исследовании мне не встретились такие ситуации, можно предположить, что в таких случаях сумчатые оставляют зрительный контроль над вещами, будто включая их в свои визуальные границы, хотя и исключают их из границ тела.

Стоящие сумчатые динамичны, так как им приходится пропускать других пассажиров или двигаться по салону. Их хореография гораздо более вариативна, чем хореографии сидящих сумчатых, они в большей степени вынуждены ориентироваться на поведение окружающих пассажиров, делать поправку на движение транспорта, держаться и следить за сумками. Так, было замечено, что, проходя по салону, сумчатые предпочитают нести сумку перед собой, реже – сзади. Если сумки две и их несут в разных руках, то одну – спереди, другую – сзади, и спереди, как правило, находится что-то более хрупкое. Стоящие пассажиры в момент обращения к сумкам (когда нужно что-нибудь достать) более уязвимы. Они вынуждены находить дополнительную опору (облокачиваться на поручни), пока обе их руки заняты. Иногда им приходится ставить сумку на полусогнутое поднятое колено, чтобы было удобнее искать необходимое.

В каком-то смысле вещи постоянно являются источником тревоги пассажиров: им приходится следить, чтобы они не упали, чтобы удобно устроились, чтобы воры не порезали сумки, да и для того, чтобы не забыть свои вещи, в конце концов, над ними тоже нужен контроль. Поэтому удобнее включать их в границы тела, делать частью самого тела, потому что забыть в автобусе ногу сложнее, чем сумку.

В момент выхода сумчатые, как и другие пассажиры, опираются на собственный пассажирский опыт и способны достаточно точно определить момент, когда им нужно встать с места, чтобы собрать сумки и вовремя дойти до дверей. Им необходимо спрогнозировать, как удобнее нести сумку: на плече, или вместе с пакетом у ног, или нести немного перед собой. Проходя мимо других пассажиров, сумчатый вынужден внимательно контролировать свои вещи, чтобы не задеть других пассажиров. Пассажирам с сумками часто приходится спускаться (как, впрочем, и подниматься), ступая на каждую ступеньку каждой ногой, возможно, полубоком, сгибая руку с сумкой, чтобы приподнять ее над ступеньками. Иногда объемные сумки, особенно когда их несколько, выносят из транспорта по одной, что вызывает дополнительные переживания.

Отдельным сюжетом могут стать маленькие дети в общественном транспорте. Я полагаю, их можно рассматривать как своего рода “особенную ношу”, а пассажиров с детьми в качестве сумчатых. Интересно, что даже на уровне принятых норм дети отчасти приравниваются к багажу и упоминаются в пунктах правил вместе с личными сумками: “Запрещается ставить детей и помещать багаж на сиденья”. Конвенциональные правила обязывают пассажиров следить за детьми. Взрослому приходится включать ребенка в границы своего тела, наблюдать за его передвижениями и учить телесному самоконтролю в общественном транспорте. Вместе с тем пассажиры с детьми причисляются к уязвимой группе, имеющей право на специально выделенные места. Согласно моральным конвенциям, принято уступать место пассажиру с детьми или предлагать свою помощь: взять ребенка на руки или посадить рядом (стоит отметить: жест, схожий с предложением подержать сумку стоящего пассажира). Маленькие дети оказываются на руках у сидящих пассажиров или на сиденье сбоку (что эквивалентно таким же обращениям с сумками). За детьми так же следят, как и за сумками, чтобы они не мешали другим пассажирам, “не пачкали” их, не сильно выдавались за границы тела взрослого. В момент движения по салону или выхода из транспорта с ребенком на руках пассажиры воспроизводят хореографию, схожую с другими сумчатыми пассажирами. Разве что их груз более громоздок и ценен.

* * *

Итак, пассажирская хореография – в частности, хореография сумчатых – это сложное поведение пассажиров, включающее в себя телесное и вербальное взаимодействие с другими пассажирами, индивидуальное следование общим правилам, взаимодействие с собственными вещами. Сумки, с одной стороны, усложняют привычную пассажирскую хореографию, с другой – делают ее более видимой и прописанной. Больший контроль над телом, собственными движениям и личными вещами “сумчатых” позволяют сделать вывод об их большей рефлективности и опытности по сравнению с “бессумчатыми пассажирами”. Данная статья лишь открывает горизонты исследования пассажирской хореографии, ибо повседневный пассажирский опыт гораздо более многогранен. Кроме того, существуют и другие группы пассажиров, исследование которых позволит понять особенности и закономерности пассажирских социальных действий и практик.

По городу с плеером

Екатерина Бунич

Тратить несколько часов в день на дорогу – достаточно распространенная практика для жителя мегаполиса. Москва с ее огромными расстояниями и многочасовыми пробками делает повседневное перемещение еще более проблематичным и длительным.

Ежедневная мобильность, давно превратившаяся в рутину, позволяет горожанам совмещать перемещения, зачастую не требующие особого внимания, с множеством других занятий. В Лондонском музее транспорта среди экспонатов, наглядно демонстрирующих, как проводили время в пути пассажиры лондонской подземки в начале прошлого века, можно обнаружить не только причудливый, с точки зрения современного пассажира, набор вязальных спиц, но и вполне привычные для нас кроссворды и шоколадные обертки. Попробуем представить себе такую же экспозицию, посвященную современному транспорту. Можно предположить, что основу коллекции, раскрывающей особенности времяпрепровождения пассажиров начала XXI века, составит набор современных девайсов – планшеты, мобильные телефоны, плееры, электронные книги. Эти девайсы существенно меняют отношения человека и городской среды, рождая новые компетенции горожанина – “искусство координации в повседневной жизни”^[88].

Музыкальный плеер – лишь один из множества современных технологических медиаторов. Поступив на мировой потребительский рынок в 1980 году^[89], он стал первым устройством, сделавшим возможным индивидуальное прослушивание музыки в городской среде. Плеер внес свою лепту в “мобильную приватизацию”^[90], перемещая практики частного пространства в пространство публичное. Интересно отметить, что создатели плеера изначально предусматривали возможность слушать плеер вдвоем, для чего в плеере имелось два разъема. Но этот способ так и не приобрел популярности^[91]. И хотя сегодня периодически можно увидеть людей, слушающих один плеер на двоих, все же это устройство “индивидуального пользования”, в чем нас убеждают и его дизайн, и практики применения.

Отличительной особенностью плеера является тот факт, что он меняет, но не отменяет звуковой ландшафт города. Он создает причудливый микс фоновых звуков, шумов и фокусированных звуков плеера. Изменение ландшафта может достигаться вполне осознанно – включением, выключением, изменением громкости звучания. Осуществляя технические манипуляции, слушающий пытается управлять окружающей его аудиальной средой. Однако есть ситуации, когда переключение между фоновым и фокусированным звуком происходит стихийно, будучи связанным с множеством обстоятельств – интересом слушающего, соотношением громкости звуков, конкурирующими устройствами (например, звонящим телефоном).

Плеер меняет режимы восприятия города. Он ставит под сомнение и разрывает связь звука, будь то музыка или шум, с конкретными местами, заменяет его звуком посторонним. В результате подобных манипуляций связь между человеком и местом, в котором он находится, нередко полностью или частично утрачивается. Так, человек в наушниках оказывается практически нечувствительным к музыке, используемой для привлечения внимания посетителей магазинов. И все же при прослушивании плеера горожанин стремится найти баланс между звуками большого города и звуками, раздающимися из наушников.

Плеер преобразует не только аудиальное восприятие, что само по себе вполне предсказуемо, но и режимы видения. Человек, слушающий музыку при передвижении по городу, любопытным образом сочетает рассеянность и концентрированность взгляда. В частности, он обращает внимание на детали, которым в другое время не придал бы никакого значения. Помимо режима видения музыка меняет ритм движения пешехода. Она задает собственную логику перемещения, настраивая слушателя на отличающийся от привычного темп, а подчас и маршрут движения. Например, путь может намеренно удлиняться или прерываться остановкой, необходимой для того, чтобы дослушать композицию.

Плеер и практики слушания достаточно редко обращают на себя внимание исследователей, но если уж они попадают в сферу интересов социальных аналитиков – внимание аудитории к таким работам гарантировано. Одно из первых и наиболее ярких исследований в этой области принадлежит Полу дю Гэю, который в своей работе “Занимаясь культурными исследованиями. История Sony Walkman”^[92] отмечал, что появление и массовое распространение плееров произвело своеобразную революцию в звуковом ландшафте города. Миниатюрность плеера, предопределившая его мобильность, создала возможность разрыва практик слушания и звукового ландшафта пространства.

Шухеи Хосокава также обращает внимание на отношения плеера и городской среды. Для него сам факт появления walkman является результатом урбанизации, распространения мобильного, скоростного образа жизни^[93]. В отличие от Хосокавы Майкла Булла интересует обратная зависимость, а именно – возможность использования плеера для управления восприятием города^[94]. Для него принципиальна мультисенсорность такого воздействия, позволяющая горожанину не только переопределять слышимое и видимое, но и создавать желаемую эмоциональную атмосферу.

В отличие от ранних работ, скорее констатирующих взаимовлияние городской среды и слушания плеера, Жан-Поль Тибо^[95] предпринимает попытку разобраться в особенностях подобной связи, соединяя типы перемещения по городу со стратегиями слушания плеера^[96]. В данной работе наиболее важна идея сосуществования двух темпоральностей: музыкальной и пространственной. Взаимоотношения между ними могут меняться в зависимости от того, что значимее для человека в данный момент: место назначения или сам процесс передвижения.

В своей работе я продолжу размышление над вопросами, интересовавшими Булла и Тибо десятилетие назад и до сих пор во многом остающимися без ответа: как при помощи плеера человек может управлять городскими впечатлениями? как связаны маршруты передвижения по городу и прослушивание плеера? Основу моего исследования составила серия полуструктурированных интервью с горожанами, слушающими плеер при передвижении по городу пешком и в общественном транспорте^[97]. В ходе интервью информантам предлагалось описать свой обычный маршрут, восстановить, в какой момент обычно надеваются наушники и включается музыка, рассказать о возможных связях и совпадениях траектории движения и практик слушания.

Управляй плеером – управляй городом

Как отмечалось ранее, плеер предоставляет возможность мультимодального управления городским пространством, в том числе управления звуковым и визуальным ландшафтом, ритмом движения и взаимодействием с окружающими людьми. Рассмотрим каждое из направлений более подробно.

Управление звуковым и визуальным ландшафтом

Включая и выключая звук, регулируя громкость плеера, вставляя и вынимая наушники, человек выстраивает границы слышимого мира. Георг Зиммель отмечал повышенную нервность жизни в качестве одной из основных характеристик больших городов^[98]. Невозможность справиться с постоянным потоком раздражителей приводит к притуплению восприятия – горожанин практически перестает реагировать на многочисленные внешние события и обстоятельства, а сами события утрачивают былую значимость. Можно предположить, что, надевая наушники, прохожий всем своим видом показывает, насколько многочисленные звуки города (шум транспорта, музыка, доносящаяся из торговых точек, крики младенцев, разговоры посторонних людей и пр.) незначимы и неинтересны для него. Однако это не так. Плеер скорее можно описать как своеобразный пульт управления, позволяющий находить баланс между звуками города и прослушиваемой музыкой. Установление баланса достигается в значительной степени за счет регулирования громкости звука плеера, а также нейтрализации внешних звуков с помощью наушников. Уменьшая или увеличивая громкость плеера, слушающий делает выбор, какие звуки для него важнее в настоящий момент – звуки городских мест или звуки плеера.

Мы вынуждены это [шум, громкие разговоры о всякой ерунде, разговоры по телефону] слушать, и от такого отгораживаешься, прибавляя громкости. Это тот барьер, которым я управляю. Когда все нормально, он опущен. Если дискомфорт, который я могу позволить себе не воспринимать, просто делаю громче. Отойти не всегда можно, это последний уровень защиты (Алексей, 34 года, программист).

Помимо управления звуком горожанин при помощи плеера управляет и визуальным восприятием. Один из выводов исследования Жан-Поля Тибо заключался в том, что связь между зрением и слухом у человека, идущего по улице и слушающего плеер, обостряется. Бытует мнение, что слушающий плеер практически оторван от реальности и погружен в собственный мир. Такого рода убеждения подпитывают периодические новостные сообщения о гибели пешеходов, слушающих плеер. Представления о “слепо-глухоте” слушателей плеера находят отражение и в массовой культуре. Так, на них построен один из эпизодов культового фильма Джеймса Кэмерона “Терминатор”. Соседка главной героини фильма постоянно слушает плеер. Даже занятие любовью для нее – недостаточное основание, чтобы расстаться с наушниками. Вся громкая сцена убийства ее приятеля в спальне, в то время как она готовит напитки на кухне, проходит буквально мимо ее ушей, пока к ее ногам, проломив стену, не падает уже мертвый возлюбленный. Впрочем, фильм, вышедший на экраны в 1984 году на волне популярности плеера в США, едва ли оказал значимое влияние на настроение и намерения желающих контролировать собственную звуковую среду^[99].

И все же интересно понять, как слушание плеера связано с концентрацией внимания. Определенно музыка обладает способностью вызывать в памяти некоторые культурные образы, направляющие восприятие. Так, один из информантов отмечал, что, слушая классическую музыку, он в большей степени обращает внимание на природу, слушая рок-н-ролл – на проезжающие мимо автомобили. Однако влияние плеера куда более неоднозначно. С одной стороны, плеер усиливает восприятие города в “фоновом режиме”, сосредотачивая слушателя на звуках музыки:

Гораздо приятнее сосредоточиться на словах, на тексте, на любимой музыке, своих ощущениях. Если ты стоишь просто, тебе надо смотреть на людей, тебе надо слушать их разговоры. Или зайдет кто-нибудь, играет на гармошке. Мне кажется, что он [плеер] огораживает от лишней информации. Я сосредотачиваюсь на той информации, на которой я хочу сосредотачиваться. Когда я ничего не делаю, я буду тщательно разглядывать всех людей, читать рекламу. А когда я слушаю музыку, я просто слушаю ее очень вдумчиво, пытаюсь получать от этого удовольствие. Я этим занята – и замечательно (Кристина, 21 год, студентка).

С другой стороны, музыка перефокусирует внимание слушателя плеера. В его поле зрения могут оказаться обычно незамечаемые предметы, люди, события. Объекты, настолько привычные, что о них не задумываются вовсе, в определенные моменты начинают наделяться смыслом – происходит своего рода ресимволизация городской среды. Городское зрение становится более детальным, а образ города – более сложным и многослойным:

Музыка может улучшить настроение или как-то на него повлиять, что я начинаю на что-то обращать внимание, глубже воспринимать. Когда в метро ехала сейчас, в какой-то момент запрокинула голову назад и стала смотреть в окно на потолок. Там было видно эти штуки, провода, как они мелькают, когда поезд едет. Если бы у меня не было музыки в ушах, я бы туда, может, не посмотрела. Наверное, музыка влияет так, что я больше обращаю внимание на детали (Полина, 23 года, студентка).

Управление ритмом

Плеер меняет и ритмы передвижения в городском пространстве. По мнению Тии ДеНоры, музыка подавляет перформативную сущность тела, заставляя человека двигаться в соответствии с музыкальным ритмом^[100]. Однако такое утверждение видится мне несколько преувеличенным. Действительно, в занятиях аэробикой, которые исследовала ДеНора, музыка навязывает определенный ритм движения: ускорение музыкального темпа приводит к ускорению темпа движения, и наоборот. Однако можно предположить, что дело заключается не столько в музыке, сколько в самой ситуации и связанных с ней социальных ожиданиях/принуждениях. В фитнес-клубе музыка – лишь одна из составляющих сложно устроенного механизма принуждения, наряду с устройством пространства, оптическими режимами (общественным и самоконтролем) и пр.

В большом городе его собственные ритмы – будь то скорость передвижения в метро или размеренность уличной прогулки – оказываются гораздо более директивными по сравнению с музыкой. В частности, Джон Урри напоминает о значительной роли пространства и связанных с ним конвенций в определении ритмики движения^[101]. Как пользователи метрополитена мы все хорошо помним постоянно раздающиеся призывы не задерживаться и освобождать вагоны или проходить вперед по эскалатору. Эти обращения – декларации транзитности пространства. Дополняя идею Урри, Филипа Вундерлих подчеркивает, что не только устройство или конвенции, но и ритмы окружающей среды во многом предопределяют ритмику движения пешехода^[102]. Музыка, выбираемая слушателем плеера, в этой ситуации скорее освобождает от принудительности и навязчивости ритмов города, хотя, конечно, не гарантирует полной свободы действий.

Отдавая предпочтение быстрой или медленной музыке, пешеходы задают себе ритм перемещения. Порой выбор музыки определяется исключительно ее “скоростными характеристиками”, оставляя в стороне иные достоинства:

Это уже такой инстинкт, если тебе надо быстро добежать до работы, чтобы сделать это быстрее, я ставлю быструю музыку (Анна, 36 лет, преподаватель).

Медленная музыка влияет, скорее всего, успокаивающе, придает плавный ритм ходьбе, плавный ритм передвижения (Елена, 61 год, пенсионерка).

Выбор музыки нередко связан и с выбором стиля взаимодействия с окружающими. Музыка становится императивом действий, оправдывающим концентрированность на себе, в ряде случаев оборачивающуюся агрессией к находящимся рядом:

А иногда, если я иду куда-то и очень спешу, я злюсь, в плохом настроении, включаю какую-нибудь жесткую громкую музыку. И мне так проще гораздо расталкивать людей в метро. Так вот отключиться и чуть-чуть агрессивно. Но я так двигаюсь не потому, что музыка такая, я специально ее ставлю, потому что я хочу идти вот так и переть (Кристина, 21 год, студентка).

Однако не стоит переоценивать возможность пешехода выбрать оптимальную для себя скорость перемещения в многомиллионном городе. Кто-то безропотно подчиняется логике пространства, не полагаясь ни на свои усилия, ни на “музыкальный допинг”:

Ну, конечно, я стараюсь с потоком двигаться. Это первое правило Москвы – двигайся вместе с потоком. От музыки это не зависит (Дмитрий, 21 год, студент).

В этом случае музыка скорее выполняет задачу синхронизации, настраивает пешехода на требуемый ритм движения:

Есть музыка, которая соответствует темпу толпы. То есть сначала попалась случайно, потом я принудительно на нее переключаюсь. Так я и себя не загоняю, лишний раз в людей не втыкаюсь, и сам не слишком медленно иду, в меня никто не втыкается (Алексей, 34 года, программист).

Управление взаимодействием с другими людьми

Слушатель плеера намеренно или спонтанно переформатирует привычное городское общение. И без того существующая между горожанами социальная дистанция усиливается плеером, становящимся для его обладателя “гарантом неприкосновенности” или информационным щитом, нередко дополняемым другими “защитными средствами”:

Если у меня в ушах плеер, а в руках книжка, скорее всего, меня не будут трогать. Я этим говорю, что не очень хочу с кем-то общаться (Евгения, 20 лет, студентка).

Понимая неизбежность усилий, связанных с привлечением внимания, горожане нередко предпочитают общение с более доступным собеседником.

Однако полностью исключить слушателей плеера из городской коммуникации невозможно, слишком распространенным “расширением тела” за последние десятилетия стал этот девайс. Анекдотичным подтверждением его “инкорпорированности” можно считать требования к визовой фотографии, предъявляемые консульскими службами США. К анкете заявитель должен приложить фотографию “в обычном виде”; одно из уточнений к этому требованию гласит: “Только без наушников”.

Плеер создает особый аудиальный этикет, специфика которого в намеренном поддержании дистанции. Негласные городские конвенции предостерегают слушателя плеера от звуковой экспансии, предписывая ему не навязывать окружающим свою музыку, не заполнять ею общее пространство. Несколько информантов отметили, что остановка поезда в туннеле является для них поводом уменьшить громкость звука плеера. Правда, вежливость – не единственная причина такого поступка. Во многих случаях прослушивание музыки расценивается как занятие сугубо индивидуальное, призванное избегать свидетелей.

Частью аудиального этикета можно считать правило “одного наушника”. Слушающий музыку зачастую прекрасно слышит собеседника. Снимая один наушник, он скорее демонстрирует свою готовность к общению, сокращение, но не отмену дистанции. Второй наушник все же остается напоминанием о погруженности в свои дела:

Есть новый этикет. Когда тебя человек что-то спрашивает, при подходе автоматический жест – вынимаешь ухо (Алексей, 34 года, программист).

Решение снять один наушник обычно связано с краткой коммуникацией (например, прохожий что-нибудь спрашивает у слушателя плеера). Другая стратегия – “снять наушники совсем” – выбирается в ситуациях, когда человек готов к общению без каких-либо условий.

Оставаться в наушниках горожанам позволяет рутинизированность городской жизни. Например, процесс покупки в супермаркете достаточно предсказуем и не требует особой концентрации внимания. И все же, если рутина нарушается, слушателю приходится более плотно включаться в коммуникацию:

Я снимаю один [наушник, когда подхожу к кассе]. Чаще всего, это такая технология: ты снимаешь один наушник, за воротник. И дальше туда. ‹…› сейчас обхожусь одним наушником, и, по-моему, кассиры привыкли ко мне. Бывают случаи, когда не снимаю, но это же очень автоматизированный процесс. То есть ты знаешь, что карточка, деньги, просишь пакетик, тебе дают пакетик. То есть в принципе это не нуждается даже ни в каких ответах, иногда не вынимаю. Но бывает такое, что ко мне продавщица обращается, а я не слышу, и я: “Что?” А она: “Наклейки собираете?” (Смеется.) Я не собираю никакие наклейки, и я не ждала от нее этого вопроса. Поэтому стараюсь вынимать, быть как-то вежливее (Анна, 36 лет, преподаватель).

Нельзя сказать, что слушателю плеера всегда удается отстраняться от общения. Стремление сохранить дистанцию иногда оборачивается ее радикальным сокращением: пытаясь привлечь внимание, окружающие дотрагиваются или тормошат отрешенного слушателя, буквально втягивая его в коммуникацию.

Мое исследование основывалось на предположении, что человек начинает слушать плеер при переходе из частного пространства в публичное^[103], хотя вполне очевидно, что четкой границы между этими пространствами (например, в виде порога квартиры) нет. Однако выяснилось, что слушание напрямую не подчиняется демаркационным линиям:

Я вхожу домой и сразу плеер не выключаю, я трек дослушиваю и потом только выключаю. Тоже чуть-чуть уважаю то, что слушаю (Алексей, 34 года, программист).

Скорее оно зависит от наполнения пространства и становится принципиально невозможным в соседстве со значимыми другими:

Вот когда я выхожу из квартиры, закрываю дверь, уже в лифте я себе в уши затыкаю. Дальше я иду от своего дома до Таганской радиальной, еду до Охотного ряда через Кузнецкий мост. Плеер я вынимаю, только когда вхожу в институт и начинают люди здороваться. Надо им как-то отвечать (Светлана, 45 лет, преподаватель).

Таким образом, слушая плеер, горожане стремятся синхронизировать свой опыт – опыт горожан – с городским пространством, найти баланс между музыкой в плеере и звуками города, картинкой в виде ассоциаций, связанных с музыкой, и реальной городской средой, сделать сопряженными ритм движения и ритм музыки. Конечно же, постоянное удержание этого баланса невозможно. Интересной представляется сама идея осознанной и частично управляемой синхронизации собственного опыта с городским пространством. Современные технологии предлагают новые способы подобного соответствия. Например, специальные наборы треков для прогулок по конкретным местам. В ближайшем будущем, возможно, стоит ожидать появления технологий, определяющих, какую музыку человеку следует слушать, исходя из его физиологических показателей (частота пульса, давление и т. п.), скорости его передвижения и места, в котором он находится. Но сколь бы совершенной ни была техника, последний шаг в управлении все равно будет принадлежать человеку, решающему доверить выбор музыки машине или совершать его самостоятельно.

“Нормальные герои всегда идут в обход”

Ф. Вундерлих выделяет три вида ходьбы^[104]: ходьба к цели (purposive walking), дискурсивная ходьба (discursive walking) и концептуальная ходьба (conceptual walking). Ходьба к цели подчинена стремлению дойти до определенного места. Ее типичный пример – маршрут “дом – работа”. Часто подобного рода движение сопровождается “посторонними занятиями” – слушанием музыки или разговорами по мобильному телефону. В случае дискурсивной ходьбы путешествие оказывается гораздо важнее достижения конечной цели. И, наконец, концептуальная ходьба – это способ узнавания городского пространства, размышления о нем.

Слушание плеера может быть музыкальным аккомпанементом любого из этих видов ходьбы. Однако оно может наделяться и самостоятельной ценностью. Для многих информантов крайне важно, чтобы их перемещение по городу постоянно сопровождалось музыкой. Они не готовы расстаться со своим звуковым коконом (audio bubble), не готовы позволить городу навязывать им звуковую палитру. Если у них разряжается плеер, а другое воспроизводящее музыку устройство отсутствует, они стараются ускориться или сократить маршрут. Одна из моих собеседниц даже отмечала, что, если зарядка ее плеера на исходе, она нередко звонит сестре и предлагает встретиться, чтобы вместе дойти до дома. Звук голоса оказывается вполне подходящей заменой механически воспроизводимым звукам музыки. Интересно, что в данном случае чувствует спутница, воспринимаемая в качестве дублера механизма?

Заключение

Плеер стал постоянным спутником огромного количества людей самых разных возрастов и занятий. Это чувственный протез, без которого многие просто не мыслят своего существования. Предоставляя возможность горожанам управлять своим восприятием, он помещает людей в уютный кокон, открывающийся и закрывающийся по желанию их обладателей. На смену и на помощь плееру приходят новые технические средства – мобильные телефоны, ipad-ы, превращающие слушание в городе в рутинную практику, в возможность, которая “всегда с тобой”. Постоянно обновляемые технологии обещают городским исследователям интересную жизнь, ведь определенно стоит успеть “ухватить” изменения, чтобы заполнить воображаемую музейную витрину новыми экспонатами, пока те не растворились в стремительном потоке технологических новинок. Быстрая смена технологий – лучшая гарантия занятости городских исследователей, сегодня и в отдаленном будущем фиксирующих общие принципы и едва различимые нюансы взаимодействия и взаимовлияния горожан, пространств и технологий.

Сведения об информантах^[105]

1. Алексей, 34 года, программист.

2. Анна, 36 лет, преподаватель.

3. Кристина, 21 год, студентка.

4. Надежда, 28 лет, врач.

5. Полина, 23 года, студентка.

6. Евгения, 20 лет, студентка.

7. Мария, 24 года, косметолог.

8. Елена, 61 год, пенсионерка.

9. Светлана, 45 лет, преподаватель.

10. Дмитрий, 21 год, студент.

11. Владимир, 25 лет, менеджер по продажам.

12. Ольга, 31 год, домохозяйка.

Раздел 2
“Занимательное градостроение”: пространства и опыты

“Коробка для звуков?”
О саундскейпе городского двора

Андрей Возьянов

Из года в год городские дворики оживляются громкими дискуссиями и задушевными беседами, детским смехом или плачем, ударами по мячу и чириканьем, любимыми мелодиями и обрывками репетиций, перемежающихся рокотом двигателей мотоциклов, сработавшей под утро сигнализацией, пьяной бранью или шумом промышленных сплитов в задней части офисного здания. Двор как пространство, непосредственно прилежащее к одному или нескольким домам, наряду с площадями, парками, бульварами, проспектами является одной из неисчислимых локаций в ряду переплетающихся и налагаемых друг на друга городских миров. Со стороны видимости и осязаемости двор одновременно – это и часть города, и совершенно особое, потаенное пространство, неразрывно связанное с домами и их обитателями. На уровне звуков и аудиальных форм двор не меньше, а, может быть, даже еще больше встроен в большой город: их как минимум объединяет общее небо – над ним точно так же гудят самолеты, а стены домов лишь отчасти защищают от шума дорог. С другой стороны, это место, функционирующее как “медиатор между квартирой и улицей”^[106], самобытное и ни на что не похожее, становится “контейнером” для специфических, уникальных звуковых форм. Двор оказывается и своеобразным анклавом с обособленными звуковыми процессами, и изнанкой слышимости городских улиц и магистралей, и инструментом дробления аудиального поля города на мелкие и непохожие фрагменты, детализируя, обогащая и изменяя его звуковую окраску. Эта статья – об аудиальных режимах и практиках городских дворов.

Мегаполис аудиальный

Звук в городе в последнее время все чаще и чаще попадает в поле внимания исследователей. Экологи при этом концентрируются на изучении “звуковой экологии” и проблемах зашумленности^[107], социальные географы и картографы – на составлении аудиальных карт и путеводителей^[108], культур-антропологи описывают музыкальную культуру города как элемент локальной идентичности^[109] и туристической привлекательности^[110]. Звуковые эффекты, в частности шум, рассматриваются как одна из форм проявления власти^[111].

Несмотря на разнообразие подходов к теме урбанистической аудиальности, аналитический язык для описания ее социальных и медиальных эффектов остается неразработанным, что констатируют и сами авторы^[112], а один и тот же термин в условиях терминологического дефицита используется в различных контекстах и значениях. Так, например, “звуковая география” («sonic geography») включается в концептуальный обиход исследователей и как влияние акцента или диалекта на создание локальной идентичности^[113], и как коллекция полевых звукозаписей^[114].

Сходная ситуация складывается и вокруг саундскейпа – одного из наиболее часто используемых аудиальных концептов. Он применяется для обозначения музыкального стиля^[115], окружающей звуковой среды^[116], акустического аспекта институциональной организации быта^[117]. Однако наиболее продуктивной для целей моего исследования является интерпретация саундскейпа, предложенная культурным антропологом Фриком Коломбийном, согласно которой “саундскейп” – это аудиальная форма социальной организации повседневности, включающая помимо параметров медиума (громкость, амплитуда, длительность, периодичность, тембр и т. д.) комплекс эффектов, производимых звуком в конкретных обстоятельствах. Речь идет о влиянии звука на здоровье, специфике индивидуального восприятия звука и режимах его семиотического освоения^[118]. Таким образом, данная трактовка позволяет учитывать как медиальное, так и социальное измерения при работе с локальной аудиальностью.

Масштаб городской аудиальности, попадавший в поле внимания исследователей, колебался от города в целом^[119] или даже группы городов^[120] до отдельных событий (например, фестивалей^[121] или же специфических городских мест – гетто^[122], клубов^[123], отдельных кварталов^[124]). Не претендуя на генерализованное аналитическое описание, я все же намерен предложить систему координат, в которой с учетом обстоятельств и персонажей, действий и модальностей, вовлеченных в производство саундскейпа, может быть описана звуковая форма одного из самых характерных и колоритных городских мест – двора.

Образ двора возникает на пересечении различных перцептивных модальностей. Он является одновременно и архитектурно организованным пространством, и зрелищем, он источает запахи, наконец, он звучит. Любая из этих модальностей не является самодостаточной. Аудиальность в данном случае оказывается частью медиального конструктора при производстве особой дворовой атмосферы.

В работах зарубежных авторов двор изучается преимущественно на примере частного пригородного жилья и рассматривается в качестве ландшафта, подлежащего благоустройству^[125] или же защите от замусоривания^[126], а также как средство визуальной репрезентации приватных домовладений^[127]. Таким образом, фокус исследования дворов смещается за пределы мегаполиса, не то отзываясь на постиндустриальные схемы расселения горожан, не то сохраняя связь с традиционной – доиндустриальной – схемой эксплуатации двора.

В отечественной литературе городской двор – величина заметная. Он изучается из разных перспектив, принимающих во внимание его особые статусы в социальной и пространственной структуре мегаполиса – от элемента в системе городского планирования до локального сообщества, формирование и бытование которого имеет пространственные основания. Социологи рассматривали двор в качестве спортивной социокультурной площадки^[128], ресурса коммерческой экспансии^[129], антропологи – как дополнительное место досуга и “детское место”^[130], историки-урбанисты – как “универсалию европейской городской культуры ХХ века^[131], архитекторы – как интерактивную дизайнерскую среду^[132]. Специфика двора при этом усматривалась в его переходном статусе между улицей и жилищем, в конструировании двора как социального пространства особого рода, а вот звуковой мир двора как особый слой его социальности и медиальной специфики по-прежнему остается неизученным.

Двор в фокусе: история с географией

Городские дворы не всегда были такими, какими они предстают перед нами сегодня. В прошлом веке они воспринимались преимущественно как продолжение домашнего пространства^[133], будь то единоличные делянки-палисадники или же расширенное и обобществленное коммунальное пространство для вечерних посиделок у костра или праздничных застолий под открытым небом под аккомпанемент скрипучего патефона. Вышли из повседневного обихода дворовые клумбы и огороды под окнами, экзотикой стали колонки с водой и “гроздья” почтовых ящиков на открытом воздухе, исчезли лавочки и “чистилки” для обуви у подъезда. В арсенале “минувшего” и “утраченного” есть и звуки, которые исчезли вовсе или воспринимаются как “вымирающие”. Так, среди расхожих воспоминаний об аудиальном прошлом двора есть звон стекла возле пунктов приема тары, шипение воды, набираемой из общей колонки, песни под гитару: “В 60-е тогда было такое: дворовые компании, молодежь с гитарами, а сейчас…” (тетя Раиса, 70 лет, проживает в доме около 30 лет, далее в тексте – Инф. 1) – и аккордеонные переливы, которые создают и поддерживают ностальгическую атмосферу в неигровых фильмах о дворах^[134]. Об угасшей практике коллективного просмотра кино во дворе напоминают ряды лавочек или пустоты на месте, где эти лавочки некогда находились.

Жильцы не без ностальгии припоминают и детские выступления на специальной сцене: “Ее срезали сейчас, там выступали дети, пели, у нас здесь вообще жизнь кипела, ‹…› двор был хороший” (Инф. 1), – и коллективные вечерние посиделки у экрана: “Это вот я еще помню, приезжала такая штука, ну проектор… и крутили фильмы во дворе… бесплатно” (Тамара, 44 года, проживает в доме около 30 лет, далее в тексте – Инф. 2). Снижение молодежной активности во дворе жильцы связывают и с развитием технических средств: “Они слушают негромко музыку – у нас такие сейчас телефоны” (Инф. 2), и со сменой рекреативных локаций: “Молодежь очень мало сейчас сидит, они уходят вон – у них Пушкинская, там «движуха» ‹…› дворы пустеют” (Инф. 2). Накапливающий память двор становится не только видом с сентиментальной открытки, но и фонотекой воспоминаний, не лишенной меланхоличности.

Городской двор в своем своеобразии может быть описан не только со стороны генеалогии, но и географии. Так, парадный версальский курдонер, полукруглый по форме и снабженный выходом на людную площадь, коренным образом отличается от уединенного римского атриума, сокрытого от посторонних в глубине усадьбы, а обнесенный высоким забором монгольский хашан никогда не огласится журчанием фонтана наподобие “прозрачного” и гостеприимного средиземноморского патио. Образ двора, взятого в его локально-географической специфике, может задаваться своеобразием аудиального рисунка: так, старожилам Киева дворы помнятся наполненными пронзительными звуками медного рожка керосинщика, выкриками старьевщика и “душещипательными песнями” слепых попрошаек^[135], в Тбилиси – переливами “урочных голосовых и фортепьянных гамм”, дудочкой молочника и криками мацонщика^[136]. В Москве речь идет прежде всего об арбатском дворе – хронотопе жизни, разворачивающейся в декорациях ХХ века. Характерное пространство и время проходят через призму личного опыта проживания и воспроизводятся в песнях альбома Булата Окуджавы “Музыка арбатского двора”: арбатский двор предстает в его творчестве как небольшой, то залитый капелью, то завешенный бельем, “двор с человечьей душой”, воплощающий уют “старой”, до строительства проспекта Калинина, Москвы.

Особое место в морфологии городских дворов принадлежит гулкому и угрюмому питерскому двору-колодцу, чья аутентичность, впрочем, становится предметом для дискуссии на форумах: “Если вам хочется погулять именно по дворам-колодцам – вам не в Питер – а в Одессу”^[137]. Иногда споры о чистоте идентификации двора сопровождаются введением региональных обозначений типа “двор-колодец «по-южному»”^[138]. Архитектоникой замкнутых форм он близок к северному колодцу, только этот колодец – зеленый. В травелогах и архитектурных летописях Ростова-на-Дону тоже приводятся примеры “колодцев”, иногда сохранившихся с прошлого века^[139].

Но типичные ростовские дворы застройки “довоенного” периода представляют собой обжитые десятилетиями совместные придомовые территории увитых виноградом двух-, трехэтажных строений с внешними железными и деревянными лестницами типа террасы. Коммунальность таких мест не в последнюю очередь задается расположением общих удобств во дворе и поддерживается натянутыми между домами бельевыми веревками. Тема “душевного” и антикварного уюта местных дворов развивается ростовскими блогерами: “Южные ростовские дворы, интимные и живые ‹…› Во дворах Ростова-на-Дону остановилось время”^[140], – эксплуатируется городским общепитом. Так, кафе “Старый дворик” на центральной улице не только декорировано фотографиями дореволюционного Ростова, но и использует внутренний дворик в качестве летней площадки.

В прошлом веке Ростов постепенно застраивался сеткой пяти– и девятиэтажек, появилась и точечная высотная застройка, и современные жилые комплексы с обособленной (в том числе и дворовой) инфраструктурой. Новые строения появляются не только на неосвоенных окраинах, но и в старом городе, который перестраивается, уплотняется, идет под снос. Так создаются, преобразуются или уничтожаются сложившиеся издавна дворовые локации; типовые микрорайоны с некогда стандартной планировкой превращаются в сегментированные, дробные и неоднородные пространства с меняющимися сообществами, распорядками и конвенциями – в том числе звуковыми.

Двор как форма для звука

В конституировании звуковой формы двора – тех пределов, где его собственное аудиальное наполнение различимо на фоне общегородского, – ключевую роль часто играют строительные и планировочные решения. Степень и способы обособления двора от улицы влияют на то, насколько отчетливо и в каких границах проявляется его звуковая специфичность. Важными обстоятельствами здесь становятся замкнутость или открытость, наличие пустот или их отсутствие. Так, контур двора одиноко стоящей многоэтажной “свечки” может условно обозначаться лишь разметкой асфальтного покрытия или бордюром, отделяющим детскую площадку от автостоянки, подставляя придомовые территории всем аудиальным ветрам. Параллельно расположенные “хрущевки” в районах 60-х годов постройки замыкают пространство лишь с двух сторон – и такая полузамкнутость растворяет “собственные” звуки двора в шуме окрестностей. В обширном дворе советских панельных “коробок”, сообщающемся с внешним пространством посредством узких зазоров и (или) арок, стены домов удерживают и усиливают звуки эхом. Геометрия компактного “довоенного” дворика тоже может четко задаваться плотно сомкнутыми стенами многоэтажных строений, а связь с улицей осуществляться посредством подворотни (она же – “проходня”^[141]).

И тогда городской шум преодолевает (или же не преодолевает) серьезное физическое препятствие на пути к дистанцированному ареалу аудиального покоя. Но даже в такой ситуации едва ли можно констатировать звуковую герметичность. Аудиособытия, обладающие особой яркостью за пределами двора, доносятся сюда в виде отголосков шума автомобилей, поездов, вокзалов или рынков, поддерживая включенность двора в общегородской звуковой фон.

Нередко форму двору придает сложное (порой хаотичное) нагромождение разномастных строений, различающихся этажностью, назначением, датами застройки, а его однажды сложившиеся аудиальные очертания смещаются, размываются или приобретают резкость. Пятиэтажные “хрущевки” получают в соседство огромный элитный жилкомплекс, заслоняющий меж– и придомовые пространства от близкой оживленной улицы, а свободный пустырь между двумя девятиэтажками заполняется зданием школы, шесть дней в неделю отмеряющей время звонками.

С другой стороны, звуковая атмосфера двора формируется в ходе практик его освоения, опосредующих то вовлечение придомовой территории в постороннюю хозяйственную деятельность, то собственные предпочтения обитателей или их реакцию на “вторжение”.

Так, дворы становятся пристанищем для подъезда автомобилей к офисам и складам, а первые этажи жилых домов оккупируются людными магазинами бытовой техники и круглосуточными супермаркетами, притягивающими громкие ночные компании. “Непроезжий” и “непроходной” двор высоко ценится жильцами как защищенный не только от интервенции “чужих”, но и от дополнительного источника шума: “Двор ‹…› проезжий, к сожалению, а вот 52-й дом они загородили с той стороны и с этой, и все, у них тишина, шикарно там, вообще бесподобно” (Инф. 1).

Двор в рядовом спальном районе, подобно крепости, защищается от “посторонних” заборами, воротами и калитками, закрываемыми на ключ. Придомовая территория элитных жилых комплексов приватизируется иным образом: вместо запираемого на замок входа на въезде в “фешенебельный” двор устанавливают шлагбаумы или пункты охраны.

Но возможности жителей домов в сфере радикального преобразования пространства двора ограничены. Кроме того, требования к аудиальному комфорту у пользователей двора – будь то пожилой домосед или “любитель автотюнинга” (Андрей, 28 лет) – могут различаться. И тогда готовность жителей отстаивать баскетбольную площадку, на месте которой администрация разрешила построить автостоянку, будет разной: “Мне кажется, многим было бы просто плевать, а если бы была машина – я был бы за” (Павел, 29 лет, проживает в доме 18 лет, далее в тексте – Инф. 3). Случается, что звуковой план двора вовсе остается без внимания из-за других насущных забот или служит малозаметным фоном по отношению к еще более локальным аудиопространствам подъездов, квартир, наушников.

“Гигант” звука

Главным персонажем моего исследования стал не вполне обычный городской двор. Несмотря на свои внушительные размеры в половину квартала и многоугольную форму – “у нас двор каким-то зигзагом” (Инф. 2), – архитектурно он образован всего одним зданием. Речь идет об одном из двух домов, построенных в 1930 году по конструктивистскому проекту архитектора В. Н. Наумычева и вошедших в историю Ростова-на-Дону под названием “Гигант № 1 и № 2”. Строение имеет причудливую и запутанную планировку, 24 подъезда и изначально было полностью отведено под коммуналки (как и его “брат” № 2). К концу века архитектурная утопия, выдержанная в духе 1920-х, стала архипелагом, объединяющим порядка 230 квартир и комнаты двух небольших “малосемейных” общежитий.

Пережитые двором за время его существования события легли в основу 60-минутного документального кинофильма “Последняя вишня на заднем дворе”^[142]. Идея фильма принадлежит местному жителю со “стажем” проживания в несколько десятилетий. Через несколько лет после переезда в другое место он задумал рассказать историю родного дома/двора в коллаже из воспоминаний (своих и чужих – в фильме чередуются фрагменты интервью с жителями двора и кадры исторической хроники) о целых эпохах и отдельно взятых судьбах. Начиная повествование с посадки вишневого сада в конце 1940-х, автор по ходу фильма расширяет его временные рамки и описывает энтузиазм тех лет, когда проектировался и получал имя дом (“У нас тогда было все «самое-самое»”), травмы от проводимых службой НКВД чисток (в том числе аудиальные – герои фильма вспоминают ночные шаги и вскрики, в которые с ужасом вслушивался весь двор), годы Великой Отечественной войны (когда в один из подъездов попал снаряд, а надпись на стене, сделанная юношами перед уходом на фронт, на долгие годы стала местным памятным знаком), послевоенное восстановление, в том числе установку памятника Сталину по инициативе и на средства жильцов. Последовавший через несколько десятилетий демонтаж монумента и совпавшая по времени постепенная вырубка вишневого сада дополнили картину разрухи начала 1990-х, когда вышел фильм. Видеоряд состоит большей частью из повседневных дворовых картинок – играющих в песочнице и на площадке детей, сидящих на скамейках взрослых, зеленых балконов, а также птиц и кошек. Эти виды дополняются фотографиями жильцов и архивными съемками, подчеркивая ностальгическое настроение фильма. Этому же способствует звуковое сопровождение: сцены, в которых показан двор, озвучены преимущественно гитарой и аккордеоном – типичным аккомпанементом для традиционных вечерних посиделок у дома.

Сегодня коллаж дворового пространства “Гиганта” составлен из детской площадки с качелями, горкой, песочницей и каруселью; клумб (одной большой, возле пустующего постамента, и нескольких импровизированных клумб поменьше – под балконами); турников, огороженного решеткой спортивного поля; опорного пункта милиции, шахматного клуба, комитета местного самоуправления; нескольких отдельно стоящих старых деревьев. Большая часть дворовой территории скрыта от внешнего мира за стенами дома, а на небольшом участке, где стен нет, возведены решетка и автомобильные ворота. Попасть в озелененный и благоустроенный двор пешеходу не составляет труда, чем постоянно пользуются горожане, прогуливающиеся по центру, наполненному шумом и пылью. Хрупкое, но старательно обжитое и достаточно протяженное пространство наполняется мозаикой сменяющих и перебивающих друг друга, доносящихся из окон, с площадок или с улицы Красноармейской мелодий, шумов, голосов и других звуков.

Аудиальный мир двора устроен неоднородно: в нем есть свои островки постоянного оживления, ареалы с особенными режимами активности и тихие углы. Одной из продуктивных в звуковом отношении зон является площадка для детских игр, граничащая с главной клумбой и укрытой в тени дерева беседкой. Здесь не бывает пусто даже в знойный полдень – за столиком постоянно беседуют и слушают музыку из “мобильного” отдыхающие, покрытие – заботливо насыпанный гравий – подчеркивает шорох шагов, падений и тормозящих детских ботинок: дети играют здесь в “лова”, катаются на каруселях и качелях, громко и звонко переговариваются между собой и с взрослыми, а в завешенных кормушками ветвях щебечут птицы.

По другую сторону клумбы, на лавочках перед бывшей сценой звуковая жизнь течет более размеренно. Сюда стекаются “собачники”, шахматисты, а после обеда и рано вечером – жильцы пенсионного возраста. Негромкие разговоры о последних новостях, посвистывания и причмокивания, которыми призывают питомцев, – вот монотонное и неброское звуковое сопровождение этого места.

Иные аудиальные акценты у еще одной части двора – “кармана” с баскетбольной площадкой. Это место огорожено решеткой, закрыто от улицы корпусом дома, а от шумной площадки его отделяют турники, деревья и асфальтовая дорожка. Лавочек здесь нет – потому посторонние не гремят бутылками и не горланят песни далеко за полночь (для этого используется вышеупомянутая беседка). Большую часть времени площадка пустует, но от спокойствия не остается и следа во время визитов юных спортсменов-любителей: каждый матч сопровождается криками – играющих и болельщиков, стуком мяча – о землю и о решетку. Тогда эпицентр звуковой активности двора смещается именно сюда – игроков и “сочувствующих” слышно не только рядом и с балконов, но и на детской площадке.

Фрагментированной оказывается не только звуковая аура двора, но и ее восприятие жильцами. Для тех, чьи окна смотрят во двор, аудиальное пространство устроено сложнее – на дворовые звуки накладываются или “все равно пробиваются” (Инф. 2) шум грузового проспекта или объявления и перестукивания составов с железнодорожного вокзала, в то время как остальные жильцы дома о звуках двора могут и не догадываться, поскольку их заглушает улица: “И милицию вызывали? – Тебе там ничего не слышно” (Инф. 2) (проживающему в комнате с окнами на оживленный перекресток). Контраст дворового спокойствия отмечается по отношению не только к проезжей части, но и к квартире: “Вот за угол дома заходишь – и тишина, а в квартиру заходишь – и уже все пошло, вот та дорога” (Екатерина, 25 лет, далее в тексте – Инф. 5). И все-таки иногда сам двор тоже нарушает безмятежность смежных территорий, хотя шанс (или риск) услышать звуки из двора вовне существует, как правило, лишь у тех, кто находится в аналогичном сравнительно тихом и аудиально чувствительном пространстве: “Трансформатор из соседнего двора гудит в нашем” (Инф. 3).

Слышать, слушать и быть на слуху

Двор становится медиатором особого рода, соединяющим между собой квартиры и дома.

Сам акт слушания становится для жильцов дома специальным социальным действием в рамках различных социальных практик. Акустические миры двора то возникают в качестве побочных эффектов (там, где посажены плодовые деревья, слышен шелест листвы, а детская площадка для игр неизбежно станет очагом интенсивного многоголосья), то создаются целенаправленно, как это бывает, когда жильцы выносят во двор магнитолу, то обнаруживаются где-то между допущением и надеждой – например, на то, что с вездесущими воробьями в новый скворечник прилетит и несколько певчих пернатых. Иногда в придании домашнего уюта и благозвучия двору жильцы проявляют изобретательность: по их задумке, вывешенные за окно китайские колокольчики, колеблемые ветром, дополняют его шум своим мелодичным звоном. Ранним утром этот перезвон можно слышать отчетливо, и спешащие на работу жильцы близлежащих подъездов стараются пройти рядом.

В условиях, содействующих тому, чтобы “шум и звуки двора слышали все обитатели дворовой части дома”^[143], жители сталкиваются с неизбежной аудиальной коммунальностью. Иногда это происходит поверх желаний и протестов: “Один вот здесь практиковал на верхнем этаже… в этом нет необходимости, во двор выставлять, достаточно ему здесь в комнату себе включить колонки, это ему самому уже будет по голове” (Инф. 2); становится причиной дискомфорта: “В общежитии там в какой-то из комнат открыто окно… рыдает, орет, просто захлебывается ребенок… я у себя в комнате не могу нормально находиться”, порождая не то сопротивление, не то вмешательство (“ну я пошла через двор в это общежитие” – Инф. 2).

Жильцы дома не остаются равнодушными к аудиальному наполнению двора, порой относясь к нему аффективно: “Ребята играют… и из-за этих звуков прям вот чувствуется, что двор живет” (Инф. 2). Мир дворовых звуков наделяется смыслами и значениями, жители устанавливают тождественность между профилем двора и характером его аудиальности. Так, отдельный звуковой раздражитель может опознаваться в качестве индикатора общей запущенности: “Двор, конечно, запущен ‹…› какой двор – такие и звуки… ну вот вспомни качели эти старые скрипучие” (Инф. 2) – а удивительная бесшумность пункта милиции приводится в подтверждение законопослушности местного контингента. Неясное происхождение звука может становиться предметом домыслов: в нашем случае загадочные ночные выстрелы приписывались то военной части, расположенной неподалеку, то выясняющим отношения криминальным элементам. В рассказах о звуках, наполняющих двор, есть место оценке и пристрастности невольных слушателей: “Там есть в какой-то комнате девушка, у нее совершенно нет слуха, но она упорно поет караоке… ну как завоет, как завоет на весь двор!” (Инф. 2).

Прозрачное звуковое пространство двора становится не только областью неизбежного и напряженного “слышания”, но и особо внимательного и чуткого вслушивания. Родители устанавливают опосредованный контроль за детьми, играющими во дворе, посредством мониторинга доносящихся со двора звуков: “Я своего сразу, у меня когда балкон открытый, я своего определю, когда он орет и как он орет: просто он орет там в игре или он орет – ему больно, он упал” (Инф. 2), обнаруживая особое слуховое чутье: “И вдруг звук какой-то такой «бух», знаешь, так «шлеп!», и такой вот, знаешь, как кряк – и я в этом кряке узнала своего сына” (Инф. 2).

Двор то по случаю, то намеренно используется как удобный канал коммуникации – как сугубо звуковой, так и производной от нее. Местные энтузиасты устраивают здесь дискотеки, а меломаны демонстрируют возможности стереосистем или проводят сеансы (мнимого) музыкального воспитания, как герой следующей истории: “Так вот, однажды, когда они особенно достали меня своими криками и безладной игрой на расстроенной гитаре, я сам вышел во двор и сказал ‹…›: “Ребята, ‹…› хотите, я вам нормальную человеческую музыку послушать поставлю?!” ‹…› Я открыл настежь окно, выставил наружу две мощные акустические колонки и вставил в лоток CD-Rom-a мощные записи бессмертной группы Scorpions. Подростки притихли, а затем… тихо прибалдели от этой чудесной музыки!”^[144]

“Дворовые” зачастую лишь рады тому, что двор не молчит: они с удовольствием внимают профессиональному музицированию: “Так это красиво – эти звуки рояля во дворе” (Инф. 1) – время от времени не только смотрят, но и слушают спортивные соревнования: “Вот иногда я выйду на балкон и вот болею, интересно, и они ж там кричат, прям «А!», и оно прям заряжает такой энергетикой” (Инф. 2).

Попадание в поле всеобщего слуха – не только цель и следствие, но и риск, особенно на удалении от улицы. В районе уже знакомой нам спортплощадки привлекает внимание каждый стук каблуков, а затишье в жаркий полдень периодически нарушается звонком чьего-то стоящего на подоконнике телефона и обеспокоенным “Алло!”. Если окна неосторожно забывают закрыть, то последующее содержание телефонного разговора становится достоянием невольных слушателей.

Двор и ритм

Двор подчас становится местом для нескольких параллельно происходящих действий, и тогда его разномастные “оркестранты” зачастую порождают звук несогласованно, перебивая друг друга и создавая общую звуковую нестройность.

Важный вклад в производство полифоничного дворового саундскейпа местные жители делают посредством собственных голосов. Двор наполняется многоадресными материнскими призывами “Домой!”, а вместе с ними – детскими именами: “Сначала «Леша!» кричала, а теперь «Артем!»” (Инф. 2) – и безымянными репликами в адрес мам, пап и бабушек с дедушками, детским же беззаботным смехом или плачем из-за расшибленной коленки, а также “щебетом” самых маленьких в песочнице, командными перекличками, криками “Гол!”, а время от времени – ночными хохотом и бранью.

Территория двора – арена, стадион, расчерченный мелом для классиков асфальт, клуб под открытым небом – становится источником целого множества звуковых свидетельств игровой активности. Аудиальное измерение приобретает веселье детей, теребящих велосипедный клаксон, тарахтящих пустыми консервными банками, сходящихся в азарте “войнушки” импровизированными щелкающими клинками^[145], “лупящих по мячу так, что гвозди из забора вылетали”^[146], или же организующих граничащие с хулиганством развлечения: “Разогревать аэрозольные баллоны с целью их разрушения ‹…› что сопровождалось громким хлопком”^[147]. Взрослые на досуге шумят не так разнообразно: в основном кидая на стол звенящую мелочь и кости или предаваясь вредным привычкам: “Они ж не просто выпивают, они орут, они матерятся… и музыка у них из машины… бумкающая” (Инф. 2).

Звук во дворе производят не только отдыхая, но и вынужденно (набирая комбинации цифр на дисплее домофона, чтобы попасть в подъезд) или “по делу”: при починке машины, выбивании пыли, подпиливании деревьев. Даже приготовление пищи приобретает аудиальную форму. Например, из кухонных окон одной из квартир (где предположительно обитает семья гурманов) с завидным постоянством раздается жужжание миксера, разнообразные постукивания (венчика для взбивания – об миску, ножа о деревянную доску), иногда – удары молотка по орехам, а из-за близости к окну газовой плиты “слышно даже шкворчание еды на сковороде” (Инф. 3).

Локальный звуковой арсенал не исчерпывается тональностями, вызванными человеческой деятельностью: помимо людей конструкторами дворового саундскейпа выступают явления природы (раскачивающий сухие стволы ветер или барабанящий по крышам и навесам дождь), животные – “коты, такие выдают, бывает, рулады” (Инф. 2), поздним вечером – летучие мыши, а чаще всего – птицы: “стрижи нас радуют, хоть они и пищат, но это приятный звук все же” (Инф. 1), “воробьи выводят там птенцов, вот эти желторотики, начинается у них утро, они пищат” (Инф. 2), “синички, вот сейчас солнышко начнется они “ти-ти-ти-ти” (Инф. 1), “голуби, гуль-гуль-гуль-гуль” (Инф. 1).

Несмотря на такую мозаичность и рандомность, звуковым сюжетам двора присуща если не упорядоченность, то некоторая цикличность. Наблюдать ее можно при самом разном хронологическом приближении: в масштабах суток – “Утренние звоны колокольчиков – то с села приехали частники с молоком”^[148], дней недели – “суббота-воскресенье, приходят ребята с утра и начинают мячом «бах-бах» (Инф. 2), сезонов – “ласточки… вот первого августа, каждый год выхожу на балкон – их нет. Они улетают… и затихает” (Инф. 2), календаря праздников – “Ой, мама дорогая, тут до 2 часов ночи, тут не только на Новый год, тут с вечера 31-го декабря начинают взрывать [петарды]” (Инф. 2), а иногда – в связи с малопредсказуемым поведением погоды (“У нас тихо… когда снег” – Инф. 2). Закономерные аранжировки и фоны не всегда воспринимаются безболезненно: “Особенно, блин, классно слушать это в субботу часов примерно в семь утра в течение получаса [о молочнике]”, “Когда учились в школе во вторую смену, ненавидели эту тетку с колокольчиком и сопрано ‹…› Поспать подольше не удавалось”, в то время как отступления от них сопровождаются недоумением: “Я ещё удивляюсь, говорю: что? это коты разорались, не весна вроде?” (Инф. 2).

Звуки двора становятся одним из элементов городской повседневности. В то же время, выделяясь на уровнях архитектуры и практик обживания, придомовые пространства обладают особой аудиальной темпоральностью, более или менее автономной относительно “ритмов и каденций городских улиц”^[149]. Если звуковая атмосфера заводов или дорожных артерий в большей степени подвержена влиянию производственных распорядков и расписаний фабричных гудков, шума пробок, прибывающих поездов, то пик дворовой шумовой активности приходится на вечернее “свободное время”, значительную часть которого жители жаркого южного города традиционно проводят на открытом воздухе. Уличные и дворовые ритмы смешиваются, накладываются друг на друга. Так, из-за близости светофора звуки детской площадки то поглощаются волной шума трогающихся с места авто, то отчетливо проступают, когда горит зеленый свет пешеходам. Равномерное чередование этих шумовых “приливов” и “отливов” изредка нарушается из самих пределов двора – например, рычанием отъезжающего от подъезда автомобиля или мопеда. В “спортивной” части двора локальные ритмы, обретая отчетливую звуковую форму и заглушая общегородское присутствие, расставляют приоритеты и вносят коррективы в режимы аборигенов-слушателей. Так, воскресное утро с его пустыми проспектами может обернуться для “местных” хроническим недосыпанием вместо законного отдыха: “Я ж почему хочу спать все время – выходные, я только могу выспаться, когда приходят ребята с утра ‹…› мяч, крики, болельщики” (Инф. 2), обнажая оборотную сторону привычного дворового уюта.

В пространном, как принято выражаться у интернет-юзеров, “облаке тегов” вокруг двора традиционно витает дух “тихого уголка”^[150]. Встречаются по-настоящему тихие дворы, однако в качестве “тихого” может быть опознано и придомовое пространство, полное звуков – субъективно, условно, в сравнении с улицей: “Визг тормозов, грохот там на перекрестке на этом… а вот сюда во двор, это просто спасение у нас” (Инф. 1). Горожане по-прежнему предпочитают видеть в раме окна двор: “Если были бы окна во двор, это было бы шикарно, это было бы… вообще кардинально все изменяло бы” (Инф. 5), попутно оправдывая локальные несовершенства звукового климата: “Ну это ребята, они же не каждый играют… им же надо где-то играть” (Инф. 2), “Ну машина иногда заедет, но это нормально, это не сильный звук” (Инф. 5). Но, несмотря на несколько идиллические описания, сам миниатюрный хинтерланд едва ли когда-то погружается в абсолютное молчание – скорее можно говорить о его более тонкой, одушевленной и гармоничной аудиальной организации. В современном городе, заполняющемся шумами и сигналами механизмов, а также фразами рекламных объявлений, двор по-прежнему остается контейнером для узнаваемых голосов, знакомых имен и любимых мелодий.

Блошиный рынок как “городская сцена”

Олег Паченков Лилия Воронкова

О: Я, вообще-то, в цирке работаю.

В: В цирке? В каком?

О: Да вот в этом! (обводит рукой вокруг) Это же цирк!

Разговор одного из авторов с продавцом на Удельном блошином рынке

Введение в “блошинорынкологию”

Пожалуй, с самого начала следует признаться: мы из тех, для кого личный интерес превратился в профессию, кого исследовательское “поле” затянуло и покорило. Вначале интерес к блошиным рынкам заставил нас сделать их объектом изучения. Затем исследование блошиных рынков превратилось в страсть, переросло в некоторую одержимость этим загадочным феноменом. На протяжении уже десятка лет мы посещаем блошиные рынки по всей Европе (а также в США и даже в Бразилии), общаемся там с людьми, наблюдаем и фотографируем, при этом не устаем удивляться их бесконечному разнообразию. Более того, мы знаем немало людей, которых блошиные рынки манят и затягивают так же, как нас. Что это? Страсть потребления? Поиск развлечения? Времяпровождение? Почему так притягивает это место? Какую роль блошиный рынок играет в жизни города и его жителей? По всей видимости, за нашей профессиональной одержимостью блошиными рынками стоит в том числе и желание ответить на эти вопросы и объяснить природу собственной привязанности к этому явлению.

Словосочетание “блошиный рынок” знакомо сегодня практически любому городскому жителю. Обычно под блошиным рынком понимают место, где горожане продают подержанные вещи (изначально – собственные), а также вещи, сделанные ими самими. Кроме того, на блошиных рынках торгуют и профессиональные продавцы, обычно перепродающие вещи, имеющие символическую ценность, как правило, винтаж и антиквариат. Здесь можно присмотреть вещи для дома, отыскать запчасти для сломанных приборов, а можно просто прогуляться и провести время, глазея вокруг. И хотя на первый взгляд “блошок” или “барахолка” кажется обыкновенным дешевым рынком, в действительности это – особый мир. Как мы постараемся показать здесь, блошиный рынок – это феномен городской публичной культуры, часть “городской сцены”, средоточие общественной и культурной жизни, место общения горожан. Парадоксально, но, будучи рынком, блошиный рынок тем не менее представляет собой явление, бросающее вызов ценностям общества потребления.

Кажется странным, что феномен “блошиного рынка”, который является частью социальной жизни миллионов людей во всем мире^[151], до сих пор практически не привлекал внимания социальных исследователей. Научная литература по блошиным рынкам совсем немногочисленна^[152]. Большинство социальных ученых, изучающих феномен блошиных рынков, сходятся на том, что это не просто место, где деньги обмениваются на товар, а пространство близкого общения, особых социальных взаимодействий, интеракций лицом к лицу. Поэтому взаимодействия на блошином рынке ученые иногда описывают и анализируют в терминах театра, пьесы, представления, праздника^[153]. Согласно исследованиям, блошиные рынки – это не только экономический, но и в не меньшей степени социальный и культурный феномен, который позволяет глубже заглянуть в жизнь города и общества в целом^[154]. Блошиный рынок рассматривается даже в качестве “зеркала общества”, отражающего основные социальные процессы и связанные с ними характеристики^[155].

Понятно, что любое экономическое взаимодействие предполагает нечто большее, чем просто обмен товара на деньги. Отличительная черта блошиного рынка состоит в том, что здесь покупатель часто имеет дело не с профессиональным продавцом, выполняющим свою работу, но с “обычным человеком”, оказавшимся по другую сторону прилавка. В данном случае неэкономическая составляющая взаимодействия проявляется значительно сильнее. Интеракция “продавец – покупатель” – это не просто взаимодействие по поводу товара, она вовлекает множество контекстов, включающих личную историю обоих ее участников, персональные симпатии и антипатии и пр., и пр. Такие рынки представляются как место, дающее “участникам шанс, чувство риска, неопределенности – т. е. живой опыт, который сегодня не часто встретишь в обычной социальной жизни”^[156]. Не случайно исследователи блошиных рынков в западных обществах видят эти рынки как редкие в современном обезличенном и гипериндивидуалистском мире пространства, где происходит персональное общение между людьми^[157].

В то же время блошиные рынки редко рассматриваются в литературе как феномен городской жизни. Еще реже их анализируют в контексте городского пространства и городской публичной жизни^[158]. Наш опыт изучения и сравнения разных блошиных рынков показывает, что анализ этого феномена в контексте города помогает понять не только многие особенности блошиных рынков, но также особенности городской культуры, частью которой они являются, которую они отражают и одновременно производят. Городские блошиные рынки отражают специфику городских пространств и сред и сами оказывают влияние на формирование атмосферы, пространств, социальной и культурной жизни города и его территорий.

Для анализа мы выбрали два блошиных рынка – один в Санкт-Петербурге, другой в Берлине. Это удивительно разные и даже контрастирующие рынки, но именно это делает их интересными для сравнения. Мы решили рассмотреть феномен блошиных рынков, взяв за основу концепт “городской сцены” социального философа Алана Блума^[159]. И хотя блошиный рынок, вероятно, не является хрестоматийным примером городской сцены в понимании Блума, мы полагаем, что взгляд из этой перспективы позволяет лучше понять сходства и различия между двумя рынками, двумя городами и двумя обществами.

“Удельный” блошиный рынок в Санкт-Петербурге

В конце 1990-х в Санкт-Петербурге существовало несколько блошиных рынков (барахолок), часть из которых располагалась в самом центре города. Как правило, это были небольшие стихийные рынки у станций метро, самые крупные и известные – на Сенной площади и на Владимирской площади близ собора. В начале 2000-х годов в связи с подготовкой к празднованию 300-й годовщины города было решено все блошиные рынки “стереть с лица” города – в рамках мер по его “очистке”, дабы к своему юбилею Петербург предстал перед статусными гостями “в лучшем свете”. Эта аргументация показалась бы, вероятно, странной любому европейцу, привыкшему посещать блошиные рынки в центрах Парижа, Лондона, Мадрида или Рима и отыскивать информацию о них в туристических путеводителях по этим городам. Но в отличие от многих европейских рынков^[160] в Петербурге барахолки всегда окружались мрачными слухами, считались грязным местом, где “странные личности торгуют мусором с помоек, ворованными вещами и криминальным товаром”. Городские власти, по всей видимости, разделяли это обыденное отношение к барахолкам и поспешили скрыть их от глаз высокопоставленных гостей юбилейной “культурной столицы” России. Лишь нескольким блошиным рынкам, расположенным на окраинах города, удалось избежать печальной судьбы своих “центральных” собратьев – благо в новостройки иностранные делегации не возили.

Недалеко от станции метро “Удельная” расположился самый большой (и до недавних пор – единственный) в городе блошиный рынок, или, как его именуют в народе, “барахолка”. На земле разложены картонки и газетки с товарами: старые вещи, посуда, куклы, баночки, провода, инструменты, вазочки, крышечки и совсем непонятные вещи – труднее сказать, чего здесь нет. На этом уникальном пространстве каждый может отыскать свое сокровище: пионерский галстук, вазочку из-под мороженого 70-х годов, плюшевого Чебурашку, застежку для бюстгальтера 60-х годов (в заводской упаковке!), чулки с бирочкой и ценой 54 копейки, ситцевые платьица и плюшевые юбочки, кассетный магнитофон “Электроника” с кассетами МК – 60, запасные баллончики для сифона газводы (если кто-то еще помнит, что это такое). Здесь обитают интересные люди, встретить которых в таком количестве в других пространствах города попросту невозможно. Они продают вышедшие из моды, смешные, ностальгические, странные и трогательные вещи. Многие из этих вещей наделены жизнью, историей, особым духом своих, порой многочисленных, хозяев. Совместно эти люди и их вещи создают уникальную и удивительную атмосферу места, в которое превращается по выходным дням ничем не примечательный сквер, вытянувшийся вдоль железнодорожного полотна. В будни это пространство попросту незаметно, как если бы его не существовало.

Блошок на “Удельной” работает по выходным и праздничным дням с раннего утра и дотемна. Сквер, в котором он располагается, зажат между железнодорожным полотном с одной стороны и Фермским шоссе (в общем-то, это автомобильная дорога шириной в две полосы) – с другой. Ограниченный магистралями с обеих сторон, рынок вытянулся на километр в длину, при этом ширина сквера не более ста шагов. В выходные все это пространство сплошь заполнено людьми – продавцами и покупателями. Продавцы стоят нестройными рядами, вдоль сквера. В свое время была попытка обозначить ряды специальными табличками и поддерживать геометрический порядок; тогда насчитывалось восемь рядов. Но летом, в период пика активности, структура и форма рынка совершенно расплываются: многочисленные продавцы оккупируют все прилегающие к условной территории рынка площади, доходя до станции метро, чем вызывают недовольство руководства соседней ярмарки и принадлежащей ей парковки. До сих пор подавляющее большинство продавцов располагают товар прямо на земле, подложив кто газету, кто клеенку, кто коробки. Только в 2006 году стали устанавливать крытые прилавки, но на сегодняшний день их на рынке слишком мало – не более трех сотен, и далеко не все из них заняты. На рынке нет ни туалетов, ни кафе, но, правда, есть возможность пользоваться инфраструктурой близлежащего вещевого рынка. Питание продавцам и покупателям обеспечивают немногочисленные разносчики еды (два-три человека), которые готовят дома, а затем продают на рынке пирожки, чай, растворимый кофе.

Разнообразие выбора. Фото Лилии Воронковой

Сегодня на рынке торгует в среднем от пятисот до тысячи продавцов. Эта цифра колеблется в зависимости от сезона. Так, летом количество продавцов увеличивается, по словам директора, порой собирается до двух тысяч. Количество посетителей никто никогда не подсчитывал, хотя очевидно, что их в несколько раз больше, чем продавцов. Так или иначе, “Удельный” блошиный рынок еженедельно посещают тысячи горожан.

Кто и почему торгует на “Удельной”?

Согласно расхожему мнению, бытующему сегодня в Петербурге, среди продавцов на блошином рынке преобладают люди из группы, которую можно было бы назвать “андерклассом” – алкоголики, бездомные и торгующие ворованным товаром люди. В действительности таких продавцов – явное меньшинство, и более того, сообщество продавцов блошиного рынка рассматривает их как маргиналов^[161]. Если пользоваться категориями социальной стратификации, то большинство продавцов “Удельной” можно отнести скорее к категории традиционных и “новых” бедных^[162]: это пенсионеры и малоимущие, представители низшего среднего или рабочего классов, сферы обслуживания. По словам одного из продавцов, на блошином рынке продают “абсолютно нормальные люди, те, которым нужна прибавка к их пенсии…”.

Однозначно доминируют на этом рынке женщины в возрасте от 50 лет и старше, выглядящие “скромно, но достойно”. Они продают свои ненужные в хозяйстве вещи, а также вышедшую из моды дешевую одежду. Очевидно, и то и другое было куплено еще в дефицитные советские и перестроечные времена в явно больших, чем требовалось семье, количествах – “на всякий случай”, и много лет хранилось в кладовых, шкафах и на дачах. Многие продают то, что было сделано своими руками – связано или сшито. Мужчины, которых значительно меньше, реже продают одежду или домашнее “барахло”. Они, как правило, продают товар, связанный с их профессиональной занятостью или хобби. Типичный “мужской” товар на “Удельной” – сантехнические, столярные, слесарные и строительные инструменты и детали (в качестве знаков, указывающих на текущую или прошлую сферу занятости), а также рыболовные снасти и аксессуары, аудио-видеотехника и мобильные телефоны, а также книги, видеокассеты, CD и DVD диски (указывающие на хобби). Ну и, безусловно, значительное число продавцов – это “профессионалы”, перепродающие коллекционные или антикварные предметы: от монет до старой мебели, от наградных знаков до выкопанного “черными археологами” в окрестностях города оружия времен Великой Отечественной войны. Также профессионалы продают “пиратскую” аудио– и видеопродукцию, компьютерные игры и софт. Есть и продавцы, включенные в глобальные сети блошиных рынков: те, кто покупает барахло на блошках в Финляндии и Швеции и перепродает его здесь. Именно профессиональные торговцы могут позволить себе арендовать у администрации металлические прилавки^[163].

“Мужской товар”. Фото Лилии Воронковой

Вопрос о том, что является основной причиной, толкающей продавцов “Удельной” приходить и проводить здесь выходные на протяжении десятка лет, – самый частый из тех, что нам адресуют в самых разных аудиториях. Наше исследование, в ходе которого мы провели сотни часов на этом рынке в качестве покупателей и продавцов, прослушали десятки историй о жизни его завсегдатаев, заставляет нас выделить как минимум две основные причины. Определить, какая из них первостепенна, а какая – вторична, не представляется нам самой важной задачей; хотя бы потому, что сами продавцы не склонны это делать^[164].

Для большинства продавцов их занятость на блошином рынке является важным компонентом в цепи разнообразных мелких экономических стратегий в их “экономике выживания”^[165], способом заработать небольшие, но все же деньги. И именно экономический аргумент они сами выдвигают на первый план в качестве оправдания своего присутствия на рынке^[166]. Однако было бы неверно считать блошиный рынок исключительно экономическим институтом, помогающим выживать “новым городским бедным”. Если ваш разговор с продавцом на тему “почему вы здесь торгуете” продлится дольше пяти минут, вы наверняка услышите помимо экономических и другие аргументы. Как мы уже упомянули вначале, в социальных науках существует традиция, рассматривающая блошиный рынок как место проведения свободного времени, как социальный институт с определенными функциями: пространство, куда люди приходят общаться и получать удовольствие от встречи друг с другом, от атмосферы самого места^[167]. Блошиный рынок на “Удельной” – не исключение. Это не только номинальный клуб для пенсионеров, здесь действительно собираются, отдыхают и общаются. Характерно, что эта функция блошиного рынка с самого начала была осознана и использовалась в качестве аргумента его самопровозглашенной администрацией в переговорах с городскими властями. Блошиный рынок преподносился не как экономический, но как социальный институт; инициативная группа пыталась доказать властям, что блошиный рынок имеет функцию “клуба” для пожилых людей, которые проводят вместе время: общаются и заодно зарабатывают небольшие деньги:

…люди приходят сюда, все эти пожилые, больные люди, но они приходят не только чтоб заработать, но чтоб отдохнуть. Просто расслабиться. Мы даже специально хотели тут поставить скамейки [для этих людей]… Они говорят: “Я плачу за свое место [торговое], но я и отдыхаю”, или “Я прихожу сюда отдыхать, мне больше ничего не нужно. Я просто прихожу сюда поговорить, дома мне не с кем разговаривать”. Т. е. это как клуб для людей, чтоб встречаться, отдыхать. Люди иногда организуют здесь пикники, ставят столы, просто празднуют. Мы поддерживаем их, помогаем им (Люба, директор рынка, интервью, лето 2002).

Таким образом, не только заработок вынуждает людей стоять на улице летом в жару и зимой в холод. Сюда приходят люди, которые хотят быть в окружении таких же, как они, в то время как в повседневной жизни они часто лишены такой возможности. Поэтому особенно важную роль блошиный рынок играет для пенсионеров. Здесь они окружены социально близкими им людьми, знакомыми вещами (на блошином рынке продавцы носят то же самое, что продают), знакомыми звуками (из портативных радиоприемников постоянно несется то прямая трансляция с футбольных матчей, то музыка – как правило, то, что можно определить как “советская эстрада”, – А. Пугачева, С. Ротару, Л. Лещенко, Э. Хиль, И. Кобзон), понятными разговорами на интересующие их темы (разговоры о том, что “раньше сахар был слаще, а солнце – ярче”, на блошином рынке не редкость; вторая по популярности тема – обсуждение детей и внуков).

Тот факт, что подавляющее число людей (равно как и значительное число вещей, звуков и тем для разговоров) здесь условно “советские”, делает блошиный рынок ностальгическим феноменом. Он кажется уникальным пространством, где “бывшие-и-все-еще-советские” люди, часто с трудом способные найти себе место в изменившемся мире, среди новых ценностей, стилей и образов жизни, стилей потребления и проведения досуга, организовали клуб по интересам^[168]. Поход на “Удельную” по выходным превращается для его завсегдатаев не просто в способ предаться ностальгии, но в своеобразный праздник, в ходе которого можно погрузиться в знакомую и потому приятную атмосферу, поболтать, увидеться, выпить и закусить с товарищами, обсудить последние новости и сплетни, обругать политиков, пожаловаться на семью и получить поддержку, понимание и сочувствие со стороны часто незнакомых, но близких по духу людей.

“Homo soveticus”. Фото Лилии Воронковой

Так или иначе, блошиный рынок на “Удельной” представляет собой узел в социальных сетях, пространство рекреации и более того – часть особого образа жизни; а от образа жизни не так легко отказаться, даже из-за плохой погоды.

Кто, что и почему покупает на “Удельной”?

Покупатели на “Удельном” блошином рынке мало чем отличаются от покупателей на любых других блошиных рынках мира, как минимум с точки зрения намерений. Одни приходят, чтобы купить дешевые вещи, другие – чтобы обнаружить что-то редкое, откопать что-нибудь необычное, интересное и неожиданное, “поохотиться” за антикварными вещами; третьи – просто чтоб встретиться с другими людьми, пошататься по рынку, потолкаться, насладиться особенной атмосферой этого места.

Еще одной характерной чертой любого блошиного рынка является принципиальное и фактическое отсутствие границы между покупателями и продавцами. Во-первых, любой продавец блошиного рынка в течение дня оказывается “по другую сторону” прилавка, каким бы импровизированным тот ни был: почти каждый продавец находит время прогуляться по рынку, поглазеть или прикупить что-то для себя либо на перепродажу. С другой стороны, некоторые постоянные покупатели со временем начинают приходить на рынок в качестве продавцов. Во-вторых, как правило, покупатели блошиного рынка представляют те же социальные или профессиональные группы, что и продавцы, и это опять же специфика любого блошиного рынка. Специфичность “продавцов”, о которой мы писали выше, находит свое отражение и среди “покупателей”. Коллекционеры приходят сюда пообщаться с коллекционерами и прикупить что-то для своей коллекции. Впрочем, многие приносят и вещи, чтобы отдать на продажу знакомым продавцам. Малообеспеченные граждане приходят купить “по дешевке” одежду или утварь; особой популярностью на любом блошином рынке, в том числе на “Удельной”, пользуются детские вещи^[169]. Люди, стоящие по “ту” сторону прилавка, часто приносят на продажу все, что, по их мнению, еще хоть как-то может быть использовано – усвоенный в дефицитное советское время этос не позволяет выбросить то, чем еще можно пользоваться, пусть и не прямо по назначению. Их порыв встречает отклик по “эту” сторону прилавка у приверженцев “общества ремонта”^[170] – среди людей, разделяющих тот же этос и пришедших найти деталь, чтобы починить нечто купленное много лет назад, но все еще исправно работающее (если удастся найти ту самую деталь). И так далее^[171]. Таким образом, блошиный рынок реализует функцию “зеркала” городского сообщества и жизни города не только в части продавцов, но и покупателей.

* * *

Однако не следует считать, будто блошиный рынок играет сугубо пассивную роль в жизни города, лишь отражая характерные для того социальные процессы, – их взаимоотношения более сложны и скорее диалектичны. Так, нынешнее местоположение блошиного рынка в Петербурге представляется хорошей иллюстрацией тезиса Пьера Бурдье о “гомологии” между физическим и социальным пространствами^[172]. С одной стороны, блошиный рынок на “Удельной” – типичное “не-место”^[173] (близость железнодорожного полотна), с другой – “гетеротопия девиации”^[174] (проезжая часть Фермского шоссе тянется вдоль бесконечного непроницаемого забора, за которым находится известный в городе “Скворечник” – психиатрическая лечебница, по иронии судьбы носящая имя первого наркома финансов Советской России Скворцова-Степанова). Это маргинальное окружение, как представляется, вполне соответствует нынешнему статусу блошиного рынка в представлениях горожан. Так “(не)место”, занимаемое этим феноменом в социально-моральном пространстве городской жизни, достаточно точно находит свое отражение в географическом местоположении барахолки.

С другой стороны, в рамках диалектических отношений между городским пространством и деятельностью людей иногда именно последняя придает первому “лицо”, превращая некое безликое пространство (space или non-place) – в конкретное место (the place). Для ответа на вопрос о том, как это возможно, мы обратимся к примеру совсем иного блошиного рынка, возникшего в другом географическом, экономическом, социальном, историческом и культурном контексте.

Блошиный рынок нового типа: Мауэрпарк в Берлине

В Германии поражает воображение не только история блошиных рынков (которые ведут свое начало с 1494 года^[175]), но и их количество: на сегодняшний день их насчитывается более 40 000, и около 10 % немцев посещает их два-три раза в месяц^[176]. То есть вполне можно сказать, что блошиные рынки в Германии являются самостоятельной индустрией, которая включает в себя десятки тысяч рынков по всей стране, отдельные веб-сайты и специализированные информационные рекламные журналы. В немецком языке существует множество слов, характеризующих разновидности блошиных рынков и отражающих типологию связанной с ними практики. Большинство из них указывает на типы товаров, которые продаются на таких рынках: Flohmarkt, Antikmarkt, Krammarkt, Trodelmarkt, Sammelmarkt (соответственно: блошиный рынок, антикварный рынок, барахолка, рынок тряпья, рынок коллекционеров). Другие названия могут указывать на специфические группы товаров, на которых специализируется рынок: существуют специализированные детские, музыкальные, автомобильные рынки, рынки игрушек и т. д.

Берлин занимает лидирующее место среди немецких городов по количеству блошиных рынков. По нашим подсчетам, совпадающим с оценками экспертов, в Берлине около пятидесяти блошиных рынков^[177]. При такой конкуренции попытка создания нового блошиного рынка кажется довольно сомнительным проектом, и только самые творческие и свежие идеи имеют шанс на успешное будущее в этом плотном контексте. Организаторы блошиного рынка в Мауэрпарке, возникшего в 2004 году, справились с этой задачей. Им не просто удалось создать в Берлине новый блошиный рынок, они вывели это явление на новый уровень – они внедрили в Берлине новый концепт блошиного рынка, который стал популярен и сегодня продолжает развиваться, превращаясь в самостоятельный сегмент на сцене блошиных рынков Берлина^[178].

Блошиный рынок в Мауэрпарке был открыт двумя молодыми немцами как бизнес-проект. Он расположился в интересном и очень значимом для Берлина месте – в Мауэрпарке (буквально – Парк Стены). Это пространство в течение 38 лет было разделено на две части Берлинской стеной. В 1991 году на ее месте появился парк, который одновременно стал мемориалом: замена стены публичным пространством, доступным для горожан из обеих частей Берлина, была призвана символизировать конец разъединения Германии. Впоследствии большая часть территории парка была формально продана ее бывшим владельцем (Германской железной дорогой “Дойчебан”) частному агентству недвижимости с целью дальнейшего развития этой территории. На тот момент агентство не было готово инвестировать в это пространство деньги и предпочло сдать его под “временное использование”^[179]. Авторам идеи создания блошиного рынка это место показалось более чем подходящим, и поскольку блошиный рынок является распространенным и хорошо известным в Европе видом “временного использования” городских территорий, стороны успешно договорились. Блошиный рынок в Мауэрпарке открылся 11 июля 2004 года, на тот момент места арендовали всего 66 продавцов. Через два года этот рынок упоминали все известные туристические путеводители Берлина, он стал одним из самых известных, самых посещаемых и самым большим в городе: летом 2010 года количество торговых стендов достигало 400 и еще порядка 100 человек торговали с импровизированных стендов, столов или прямо с земли, так что общая численность продавцов приближалась к 600. Число посетителей в хорошие летние дни, по словам менеджеров рынка, доходит до 30 тыс. человек.

Местоположение рынка и его контингент

Успех рынка во многом определяется его местоположением. Мауэрпаркский блошиный рынок находится на пересечении трех районов Берлина: Пренцлауэрберга (Prenzlauer Berg), Миттэ (Mitte) и Веддинга (Wedding). Интересно, что в этих районах проживают разные социальные группы населения. Обобщая, можно сказать, что Веддинг – это район с преобладанием мигрантов и “немцев с иностранным прошлым”^[180]; в Пренцлауэрберге проживает творческая элита, и это один из самых престижных и дорогих районов города, а Миттэ – дорогой центральный район Восточного Берлина со смешанным населением и развитой туристической инфраструктурой.

Специфичность конкретных районов, в которых доминирует определенная группа населения, таким образом, является чертой Берлина, отличающей его от Петербурга. Для нас эта специфика важна, поскольку разнообразный состав населения окружающих Мауэрпарк районов отражается в блошином рынке как в зеркале, будучи представлен там как покупателями, так и продавцами. Именно эта “взрывная смесь”, по словам организаторов, обеспечила популярность блошиного рынка.

Из района Веддинг на блошиный рынок приходят продавцы и покупатели с “мигрантским прошлым”: в основном это берлинцы турецкого, арабского, польского или боснийского происхождения. Они торгуют домашним скарбом, найденным в квартирах, из которых выехали жильцы^[181], или являются покупателями, ищущими возможность купить подешевле ювелирные изделия (многие делают это для того, чтобы потом перепродать в собственных лавках или на других блошиных рынках с выгодой), или просто ищут дешевые вещи для собственного потребления.

Пренцлауэрберг тоже обеспечивает рынок продавцами и покупателями. Большинство пренцлауэрбергцев приехали туда в 1990-е, когда район приобрел мировую славу “Мекки для альтернативщиков”. В тот момент он был средоточием альтернативных субкультур, сквотов, студентов, художников, неформалов всех мастей^[182]. Постепенно Пренцлауэрберг превратился в престижный “арт-район”, местных жителей потеснили состоятельные немцы (в основном творческая интеллигенция, но не только) и множество иностранцев, которые приехали в Берлин жить и работать (американцы, британцы, испанцы, французы и т. д.). Многие из них приходят на блошиный рынок в качестве покупателей – подобрать себе занятную безделушку или странный аксессуар или просто встретиться с друзьями, прогулять детей и собак. Другие приходят в качестве продавцов: часть из них имеет галереи, мастерские, магазины или showrooms в Пренцлауэрберге, и в выходные, когда магазины закрыты, они предлагают свою продукцию здесь. Из Миттэ на рынок в основном приходят покупатели: туристы и состоятельные берлинцы, которые “охотятся” за сувенирами и “забавными” вещицами.

На контингент этого рынка можно посмотреть и под другим углом: с точки зрения не столько географии города, сколько специфики товара. Сегодня здесь доминируют три категории продавцов примерно в одинаковом процентном соотношении. Треть людей перепродают “секонд-хенд”, барахло и безделушки, подобранные на улицах или после “очистки” квартир. Они раскладывают товар в огромное количество картонных коробок, в которых многие посетители любят порыться в поисках “сокровищ” и всякой неожиданной ерунды, еще дышащей историей жизни прежних хозяев. Эта категория продавцов в наибольшей степени воспринимает свою занятость на блошином рынке как работу, что видно и в их отношениях с покупателями – в сравнении с другими типами продавцов они демонстрируют минимум непринужденности и удовольствия от пребывания здесь.

Другая треть продает художественные товары собственного изготовления. Это, как правило, молодые художники и дизайнеры из Пренцлауэрберга (и других частей Берлина с репутацией арт– и молодежных районов, таких как Фридрихсхайн или Кройцберг), и именно они в большей степени формируют специфику и атмосферу рынка. Их стенды ярки и оригинальны, они продают интересные, экстравагантные, придуманные и сделанные ими самими предметы и вещи: игрушки и брелки в виде игрушечных монстров под названием “анти ву-ду”, множество футболок и сумок с интересными и уникальными принтами, кошельки и косметички, сделанные вручную из использованных упаковок из под сока, связанные из магнитофонных пленок сумочки, подсвечники и браслеты, изготовленные из вилок, и т. п. Сами продавцы выглядят не менее экстравагантно, чем их товары, отчасти потому, что носят сами то, что продают. Такое соответствие между внешним видом продавцов и их товаром задает особый стиль места.

“Найди сокровище”. Фото Лилии Воронковой

Оставшаяся треть – это “непрофессионалы”, люди, продающие свои собственные подержанные вещи и одежду. Они приходят с детьми и друзьями, чтобы пообщаться и получить удовольствие, избавиться от скопившегося барахла и приобрести взамен старых новые вещи, иногда на этом же рынке. Интересно, что часто товар на стендах “непрофессионалов”, продающих свои подержанные вещи, напоминает товар дизайнеров, с той лишь разницей, что это секонд-хенд-вещи, в то время как дизайнеры продают все новое. Возможно, причина этого сходства в том, что перед нами своего рода круговорот вещей определенной стилистики, доминирующей в рамках определенной социальной среды. И блошиный рынок – одно из пространств, где внешний наблюдатель может увидеть этот круговорот^[183].

Таким образом, на Мауэрпаркском рынке можно встретить несколько социальных сред. Их характеризует своеобразный стиль потребления и жизни, представленный в вещах, которые они носят и продают, в том, как они выглядят и как ведут себя на блошином рынке. В Берлине существует совпадение (все та же “гомология”) между этими средами и городским пространством: в отдельных районах шансы встретить людей из определенной среды значительно выше, чем в других. Калейдоскоп социальной структуры Берлина, наложенной на карту городских пространств, прекрасно представлен на блошином рынке в Маэурпарке, расположившемся между тремя очень разными районами.

Посетители рынка в Мауэрпарке

Несмотря на то что на этом блошином рынке также бессмысленно пытаться проводить четкую границу между продавцами и покупателями, мы бы хотели кратко остановиться на последних. Посетители Мауэрпаркского рынка гармонично дополняют описанную выше картину своеобразной городской среды^[184]. Публика этого блошиного рынка производит впечатление яркой, красочной, шумной толпы альтернативно выглядящих молодых людей. Средний возраст как посетителей, так и продавцов Мауэрпарка варьируется от 0^[185] до 40 лет, и это еще одна отличительная характеристика рынка. Сюда едет молодежь со всего города, приходят молодые любознательные туристы и жители Пренцлауэрберга – экстравагантно выглядящие художники, дизайнеры и чудаковатые “умеющие красиво жить”^[186] люди. Посетители приходят целыми семьями, с колясками и собаками. Они ищут на блошином рынке винтажную одежду и вещи, вроде солнечных очков 60-х годов или старых пластинок, а также интересные предметы для интерьера. Они приходят пошататься по рынку, встретиться с друзьями, выпить пива или модный коктейль “Мохито”, в то время как их дети копошатся в песке на местных детских площадках^[187].

Посетителей гораздо сложнее описать словами, чем показать на фотографиях: зеленые и фиолетовые волосы, панки с ирокезами и растаманы с дредами, всевозможные виды пирсинга и татуировок, кожаные байкерские куртки и брюки, мужские юбки и армейские ботинки, готы, эмо и хиппи – всё это не может исчерпывающе описать то разнообразие, которое царит на блошином рынке в Мауэрпарке. Общее впечатление о месте и людях, производящих его удивительную и неповторимую атмосферу, один из продавцов описал так:

Это особое место… Я не знаю, как им удалось его создать, но… У него специальная публика… Богемные люди… Законы [которые регулируют жизнь в основном обществе] здесь не работают… Чем более безумно ты здесь выглядишь, тем лучше, чем страннее ты выглядишь, тем больше ты подходишь к этому месту (женщина, дизайнер, около 30 лет, русская, живет в Берлине больше 10 лет, продает одежду своего дизайна и изготовления на блошином рынке в Мауэрпарке).

Публика Мауэрпарка. Фотоколлаж Лилии Воронковой

Удивительная способность блошиного рынка в Мауэрпарке притягивать колоритных и “странных” людей выражается также в том, что это место, где можно встретить огромное количество берлинских “фриков”^[188].

Этот рынок “делают” те, кого нельзя назвать “покупателями” в строгом смысле этого слова; и тем не менее они здесь появляются и создают это место. Каждое воскресенье тысячи молодых берлинцев и туристов проводят здесь досуг, расслабляются в четырех кафе на территории рынка и в парке вокруг него. Сюда приезжают музыкальные группы и ди-джеи, которые играют на трех сценах, расположенных прямо на блошином рынке, а также множество музыкантов приходит поиграть для благодарной публики в парке перед рынком. Есть даже караоке под открытым небом, который организовал предприимчивый ирландец.

Как вы теперь можете себе представить, рынки в Мауэрпарке и “Удельный” – очень разные блошиные рынки. При всей схожести феномена и общих структурных характеристиках (торговля подержанными товарами, типы продавцов и покупателей и т. п.) они чрезвычайно различаются. Для нас проблема заключалась в том, как концептуализировать эти различия, в каких терминах их отобразить так, чтобы аналитическое описание одновременно содержало объяснение. Отталкиваясь первоначально от эмической категории “атмосфера” (информанты очень часто использовали это слово, пытаясь определить особенность Мауэрпарка среди многочисленных берлинских блошиных рынков), мы постепенно нашли ту перспективу, которая, как нам представляется, позволяет объяснить специфику, сходства и различия двух исследуемых блошиных рынков в контексте городской культуры. Наиболее точно и полно объясняющей этот феномен концептуальной рамкой нам представляется концепция “городской сцены”.

“Городская сцена”

Казалось бы, любое кафе, бар, ресторан или ночной клуб могут быть частью “городской сцены”: мы привыкли к выражениям вроде “клубная сцена” города и т. п.; немцы постоянно используют слово “сцена” в повседневном языке. Однако, по мнению Блума, не все заведения играют роль “сцены” в жизни города. Под “сценой” Блум понимает такие места, которые “вносят свой вклад в то, чтобы сделать сам город местом”^[189]. Он пытается уловить и описать характеристики, отличающие “обычное” кафе, или бар, или любое другое общественное место от таких “истинных” “городских сцен”. Мы хотели бы сосредоточиться здесь на трех из этих характеристик: на двойственности приватного и публичного, театральности и трансгрессивности.

Прежде всего настоящая “городская сцена” всегда является чьим-то личным проектом, за которым всегда стоит какая-то идея, чье-то видение “сцены”, чья-то личная воля, которая воплощает этот проект в жизнь. С другой стороны, Блум связывает “сцену” с общественной жизнью в городе. Такое понимание “городской сцены” подразумевает некое скрытое базовое противоречие между приватным и публичным. Точнее, согласно Блуму, “городская сцена” характеризуется некоторой “фундаментальной двойственностью”, которая смягчает конфронтацию приватного и публичного, делая их отношения скорее диалектичными, чем конфликтными. Для него “сцена” – это “место коммуникативной энергии”, где приватность некоторым творческим образом “коллективизируется в качестве разделенной практики, которая доставляет удовольствие просто потому, что она разделяется”^[190]. С этим творческим моментом и разделенностью приватного опыта в коллективе Блум связывает такое качество “городской сцены”, как театральность.

Театральность “городской сцены” возникает автоматически: из самого факта сосуществования незнакомых людей в публичном городском пространстве. Блум рассматривает “сцену” как деятельность, которая позволяет “инсценировать эстетику, досуг и игровой характер”, всегда потенциально присущие городской публичной жизни^[191]. Для него “сцена” – это представление (performance), а в качестве ключевой черты перформанса Блум выделяет так называемое “взаимное видение”, которое также можно было бы назвать реципрокным: люди “приходят смотреть и быть увиденными в качестве смотрящих” (“being seen seeing”)^[192]. Этот “реципрокный взгляд” является конститутивной чертой “сцены”. То, что происходит на “сцене”, говорит Блум, – это “не просто шопинг, искусство, поэтические чтения, музыка, танец и т. п., но также возможность смотреть и быть увиденным в качестве смотрящего”^[193].

Понятие “being seen seeing” Блум связывает с экстраординарным опытом, носящим черты одновременно эксгибиционизма и вуайеризма; это позволяет ему соединить понятие “городской сцены” с бахтинским пониманием карнавала и концептом трансгрессии.

В случае “городской сцены” трансгрессия означает пересечение границ – границы между приватным и публичным, между смотрящим и тем, на кого смотрят, между актерами и публикой. В конечном итоге трансгрессия “сцены” дает возможность выйти за пределы рутины повседневной жизни^[194].

Случайно или нет, мы находим большинство этих характеристик на блошином рынке, что позволяет говорить о его сценическом характере^[195]. При этом на “Удельном” рынке в Петербурге и в Мауэрпарке в Берлине черты “городской сцены” представлены очень по-разному, что, как нам кажется, характеризует различия между городами и обществами. Если блошиный рынок – это “городская сцена”, способная инсценировать присущую городу театральность, то следует признать, что на этих двух сценах – “Удельном” и Мауэрпаркском рынках – разыгрываются довольно разные спектакли. В этом нет ничего удивительного, ведь в основе каждого сценария лежат история и культура конкретного города и общества.

Performance. Блошиный рынок, Берлин. Фото Лилии Воронковой

Блошиный рынок как “городская сцена”

Блум характеризует городскую “сцену” как двойственный во многих отношениях феномен; в том числе, пишет он, это одновременно “и способ ведения бизнеса, и увлекательный способ ухода от рутины бизнеса, когда делаешь удовольствия функциональными и функциональные отношения приятными”^[196]. Такое смешение представляется наилучшей характеристикой блошиных рынков, отмеченной также большинством писавших о них ученых^[197]. Это, как правило, бизнес-проект и в то же время общественное пространство; это рынок и место для фланерства, для получения удовольствия, которое далеко не всегда связано с пассивным потреблением; это одновременно рынок и театр^[198].

Двойственность обеспечивает всех, кто пришел сюда как продавец или как покупатель, особенными ощущениями. С одной стороны, ощущение, что ты участвуешь в процедуре обмена товара на деньги, накладывает отпечаток отстраненности и делает взаимоотношения безличными; с другой стороны, здесь в любую минуту может начаться представление (спектакль), которое превратит вас в актера на сцене, видимого для всех. Ваш разговор с продавцом или покупателем может быть очень коротким и поверхностным, безличным, ни к чему не обязывающим, и вы можете наслаждаться своим временем и свободой одиночества в толпе. Но будьте осторожны: в любой момент самый обычный вопрос о цене товара может перерасти в эмоциональную историю, связанную, например, с жизнью продаваемой вещи и ее хозяина. Границы между различными видами деятельности (торговлей и общением), между различными модусами бытия в этом пространстве (пассивный наблюдатель или участник), между ролями (покупатель или продавец), между приватным и публичным здесь расплывчаты. Эти границы могут быть легко пересечены при помощи дискурсивных (способов и стилей говорения, аргументации и т. п.) или недискурсивных практик (внешности, поведения и т. п.). Любой здесь может втянуть случайного встречного в процесс торговли, разговор или в перформанс и, таким образом, превратить пространство в рынок или в карнавал. На блошином рынке вы никогда не знаете, где вы точно находитесь и что именно в данный момент происходит, вы здесь сами по себе или являетесь частью действия. Здесь всегда присутствует вероятность внезапной смены сценария происходящего.

Блошиный рынок является уникальным феноменом в городской жизни, где напряженность и разрыв между “приватным” и “публичным” каким-то образом сглаживаются. Здесь можно оставаться одиноким среди массы людей, но при этом всегда иметь потенциальную возможность знакомиться и общаться с посторонними. Такое общение начинается легко и спонтанно; обычные для начала общения с незнакомцами ритуалы часто игнорируются. Кроме того, диалектика приватного/публичного ярко представлена на блошином рынке в предметах – в товарах. Блошиный рынок – это пространство, где вещи из чьей-то частной жизни выставляются в общественном месте. Они не просто выносятся на всеобщее обозрение, но предназначены для пристального разглядывания и обсуждения. Продавец, торгуя собственными вещами, тем самым демонстрирует свою частную жизнь, пространство своего дома и его наполнение, привычки и вкусы свои и своих близких, воплощенные в предметах. Блошиному рынку, таким образом, присущи как вуайеризм, так и эксгибиционизм. Некоторое бесстыдство, обнаруживающее себя в такой демонстрации “приватности”, блошиный рынок превращает в зрелищный спектакль. Любопытно, что при этом продавцы обладают “властью смотрения” по отношению к покупателям, которых они в свою очередь разглядывают и обсуждают, в то время как те рассматривают приватную жизнь самих продавцов, репрезентированную в товарах. Таким образом, блошиный рынок является прекрасным примером “реципрокного смотрения”: это очень естественное место для спектакля под названием “рассматриваемый смотрящий”. Именно этот сценический опыт “рассматриваемого смотрящего” является ключевым моментом, в котором обнаруживаются глубокие различия между берлинским и петербургским рынками: эти различия могут быть хорошо объяснены через степень склонности обоих рынков и их обитателей к участию в спектакле.

В Мауэрпарке готовность “рассматривать смотрящего” кажется очевидной, в эту игру легко включаются как продавцы, так и покупатели. Люди приходят сюда в том числе (если не в первую очередь), чтобы “на других посмотреть и себя показать”, и ожидают того же от других. Это – доминирующая “внутренняя логика” данного места. Яркие костюмы продавцов и покупателей, оригинально оформленные стенды-декорации обращают на себя внимание и говорят о том, что этот блошиный рынок – пространство осознанного представления себя другим. Все вместе посетители и продавцы создают уникальную атмосферу берлинского рынка и особое очарование этой “городской сцены” – все то, что привлекает в это место все новых актеров и зрителей, которые вскоре сами становятся частью этого действа, постепенно включаясь в театральность и местную версию спектакля в роли “рассматриваемого смотрящего”.

Что стоит за этим маскарадом? Мы предполагаем, что, с одной стороны, это определенный стиль жизни или целый набор разнообразных стилей, которые могут представлять различные социальные группы и классы, но которых объединяет сознательное стремление к так называемой “альтернативной” культуре и протесту против ценностей и паттернов основного общества (mainstream)^[199]. С другой стороны, это особенная театральность, желание зрелища ради самого зрелища. В терминологии Блума, это одновременно и “трансгрессивный принцип”, характеризующийся торжеством контркультурных ценностей и жизненных стилей, “маргинальных принципов” и “субверсивных философий”, но это также внутренне присущая перформансу и карнавалу глубинная трансгрессия, подчеркивающая разрыв с рутиной повседневности^[200].

Совершенно другую картину мы находим на “Удельном” блошином рынке. Здесь, кажется, продавцы испытывают неудобство и чувство стыда, им сложно быть актерами, они чувствуют дискомфорт оттого, что они на виду, от роли “рассматриваемых”. При этом они, несомненно, получают удовольствие от смотрения, с любопытством погружаются в окружающий спектакль, стараясь при этом слиться с его декорациями и остаться незаметными. Они, возможно, готовы к вуайеризму, но определенно не готовы к эксгибиционизму. На эксгибиционизм здесь, как правило, согласны лишь отдельные люди, которых “бедненькое, но опрятненькое” большинство рынка считает “опустившимися”. Некоторые из этих персонажей будто сошли со страниц произведений не то Максима Горького, не то Венечки Ерофеева. Это люди “дна” и “алкоголического”, как здесь принято говорить, вида, перманентно находящиеся в состоянии алкогольного опьянения или абстинентного синдрома, в состоянии пограничной реальности, люди, осознавшие свое падение и готовые посмотреть на него со стороны, поиграть, посмеяться, покривляться… Порой, кажется, они и сами не знают, где заканчивается представление и начинается “реальная жизнь”; возможно, этой границы и не существует. Их эксгибиционизм – своего рода социальный протест. Эти персонажи могут согласиться позировать перед камерой фотографа, в то время как подавляющее большинство продавцов реагирует на камеру не просто негативно, но агрессивно. Немногочисленные эксгибиционисты “Удельного” тем самым претендуют на роль “фриков”, оживляющих своим присутствием сцену и сценическое действие, воплощающих трансгрессивность “городской сцены”. В остальном же на “Удельном” рынке возникает ощущение непрофессионального спектакля, в котором неопытные актеры, с одной стороны, явно получают удовольствие от игры, с другой – чувствуют неловкость перед зрителем. Продавцы “Удельного” рынка так же, как и на рынке в Мауэрпарке, стараются соответствовать “месту”: они надевают специальные “костюмы” для похода на блошиный рынок и стараются оформить свои стенды, привлекая внимание покупателей. Они готовят свои “монологи” – истории для соседей и покупателей. Но костюмы и декорации этих двух рынков совсем не похожи, за ними скрывается глубокая разница культур и традиций. Актеры этих двух рынков играют разные спектакли: если в Мауэрпарке разыгрывается комедия, фарс, карнавал, то на “Удельном” блошином рынке мы наблюдаем скорее драму.

Отношение к рынку в обществе, особый статус рынка в городе диктуют выбор спектакля и состав актеров, которые вынуждены “подыгрывать”, соответствовать. За рынком в Мауэрпарке стоит вековая традиция немецких блошиных рынков, с особым к ним отношением; традиция, нормализующая этот феномен в принципе. В Германии блошиный рынок рассматривается не как экономический институт, а как феномен, лежащий в социальной сфере, т. е. он автоматически связывается с общественной жизнью, с коммуникацией, свободным временем и удовольствием. Это неотъемлемая, само собой разумеющаяся часть публичной жизни не только любого большого города, но и маленьких городков.

“Удельный” блошиный рынок тоже вынужден позиционировать себя в социальной сфере – будучи воспринят как сугубо экономический феномен, он немедленно исчезнет, так как будет поглощен экономически более рентабельными формами рынка. Однако в России “социальный” проект связывается с областью социальной защиты и с уязвимыми группами населения. “Социальное”, означающее изначально взаимодействие между людьми, давно превратилось в России в оскорбительную “социалку”, подразумевающую “сирых и убогих”, нуждающихся в сострадании и сожалении, в помощи и поддержке. Поэтому восприятие феномена блошиного рынка, как и атмосферы места, различается в двух обществах и двух городах так же, как различаются молодежный хостел и социальный приют.

Эти различия отражаются на двух городских “сценах”, сказываются на декорациях и содержании их спектакля. “Сцена” Мауэрпарка открыта и готова к игре и “трансгрессии”, к пересечению границ между приватным и публичным, между светской жизнью и театром, между публикой и актерами. Сценический прием “рассматривать смотрящего” легко исполняется и продавцами и покупателями. Вместе они создают и обогащают театральность рынка: самим своим присутствием, своим странным и вызывающим видом и демонстративным поведением.

Брезгливое отношение к “Удельному” рынку в городе и обществе вынуждает его актеров играть по заданным правилам, соответствовать имиджу места и одновременно лишает их уверенности в себе, окружает их ореолом “унизительных” коннотаций, заставляет скрывать и оправдываться^[201]. Именно поэтому на “Удельном” рынке трансгрессивные возможности перформанса воспринимаются болезненно: люди боятся быть на виду, опасаются скрытой в спектакле возможности разоблачения и унижения, вызванной выходом “за границы” (дозволенного). Они боятся выступать на сцене, играть; им чужд эксгибиционизм, они не готовы делать свою личную жизнь карнавалом для публики. Они согласны на роль зрителей, но не актеров. Возможно, одна из причин заключается в том, что реальность этого места слишком мало отличается от повседневной жизни продавцов. Несмотря на специально подготовленный реквизит, слова, костюмы – слишком мал зазор между характерами, которые эти люди играют на сцене блошиного рынка, и их собственной повседневностью; слишком велико сходство, чтобы они готовы были сами смеяться над своими персонажами. Негативный имидж этого места-действия заставляет их, с одной стороны, изображать жертвы, появление которых в этом пространстве является сугубо вынужденным, а с другой стороны, поскольку зазор между персонажем сцены и актером невелик, негативные коннотации места распространяются и на самоощущение (самоидентичность) продавцов. Эти неопытные актеры еще не научились играть отрицательных персонажей и не переживать по этому поводу. Поэтому “сцена” “Удельного” рынка выглядит как не-до-театр, где актеры с готовностью смотрят друг на друга и на публику, но почти никто не стремится явно и открыто себя демонстрировать.

* * *

Таким образом, хотя блошиный рынок, возможно, не является хрестоматийной “городской сценой” в понимании Блума, он очевидно обладает множеством важных для сцены характеристик. Один блошиный рынок может быть “сценой” в меньшей степени, чем другой. Блошиный рынок может быть в большей или меньшей степени карнавальным или, напротив, быть более коммерчески ориентированным, как многие рынки в Берлине, в Германии, в Европе. Или он может отдавать привкусом печали и сожаления, как петербургский блошиный рынок, где принцип “реципрокного смотрения” не признается продавцами.

Так или иначе, практически для любого блошиного рынка во всем мире характерно причудливое сочетание вещей, представляющих тысячи приватных жизней нескольких поколений и социальных сред в одном пространстве, соединение элементов рынка с массой других форм взаимодействия, со-присутствие множества людей самого разного типа и принципиальная открытость, незаконченность, незавершенность и неопределенность в плане возможных сценариев взаимодействия. Поэтому даже вопреки желанию и умению актеров это уникальное сочетание создает неповторимую атмосферу легкого безумия, ощущение сюрреалистичности происходящего, чувство поджидающего сюрприза, неожиданности. Это место, где может произойти то, что кажется невозможным в любом ином контексте в нашей обыденной жизни. Именно поэтому блошиный рынок – пространство трансгрессии, выхода за пределы жизненной рутины^[202]. Вероятно, именно в этом кроется секрет магии блошиного рынка.

Лаконичное высказывание. Стенд на “Удельном” рынке. Фото Лилии Воронковой

Свадьба в большом городе: на прогулке

Ольга Ткач

Это была та самая гомонливая толпа, что все остальные дни недели бурлила на площадях и улочках старинных кварталов и заражала мертвый город праздничным исступлением…

Габриель Гарсия Маркес.

Любовь во время чумы

Свадьба как передвижное представление, и город как участник свадебной прогулки

К свадьбам можно относиться по-разному, но не замечать их в жизни города практически невозможно. Существует идея о том, что урбанизация сделала празднование свадеб и других семейных праздников более приватным. И все потому, что связи человека с микросообществом, первичной группой перестали быть столь значимыми, как в доиндустриальных обществах, чтобы выносить празднования на публику, тем самым демонстрируя свою лояльность, приверженность сообществу, роду, семье^[203]. Полагаю, этот тезис мог бы оспорить любой житель современного российского мегаполиса, для которого свадьба, вышедшая за пределы коммунитарных пространств (квартиры, дома, двора), является привычным элементом городского ландшафта. Зрелище свадьбы, знакомое многим горожанам с детства, неизменно привлекает внимание прохожих на улицах. Стоит появиться в поле зрения украшенному и гудящему свадебному авто, а тем более – новобрачным, прохожие останавливаются поглазеть на них, оценивают размер и цвет лимузина, облик и платье невесты и костюм жениха, некоторые их даже фотографируют.

Как писал Мишель де Серто, “город постепенно берет на себя все функции и свойства, прежде разбросанные и распределенные среди множества различных субъектов – групп, сообществ и индивидов”^[204]. Так город становится сценой и для семейных праздников и ритуалов. Свадебный ритуал как перформативное событие^[205] также нуждается в городской сцене как некоем “физическом месте для представления и средствах, гарантирующих донесение перформанса до аудитории”^[206]. Зрителями теперь становятся не только люди, образующие ближайшее окружение, но и различные “другие”^[207].

В современных российских городах свадебный ритуал начал формироваться в 1960-х годах, когда “историки и социальные работники придумывали и внедряли в советский быт новые семейные и общегосударственные ритуалы”, включая “посвящения в… новобрачные”. С этой целью вместо скучной бюрократической процедуры изобреталась торжественная праздничная церемония, ставшая теперь канонической. В 1970 – 1980-е годы “народная” свадьба приобрела свои классические атрибуты: золотые обручальные кольца, красную ковровую дорожку, шампанское и марш Мендельсона в ЗАГСе и, конечно же, престижные ма-шины: “Волга” и особый советский шик – черная “Чайка”. Начиная с 1970-х годов общепринятой практикой стало посещение молодоженами после ЗАГСа различных городских мест^[208]. Эти места – “свои” в каждом из российских городов и деревень: храмы, скульптурные памятники, набережные, мосты и просто красивые ландшафты. Так современная свадебная практика создает свою особую топографию современного города – “маршрут счастья”^[209].

Итак, свадебный перформанс – это не спектакль одного места, а скорее передвижное представление. Перемещаясь по городу, кое-где выборочно останавливаясь, свадебная процессия временно обживает и присваивает часть городского ландшафта, отчасти изменяет его своим появлением. В определенной степени свадебные гулянья сродни обычной прогулке, которая, по наблюдениям Алана Блума, укрепляет связь города с его жителями (публикой)^[210]. Прогулка позволяет пешеходу становиться заметным и видимым самому себе в отражении других, на контрасте с ними^[211], а также на фоне мегаполиса, так как жители устанавливают наличие города по проложенным путям и выстраивают вокруг них представления о знакомом городе^[212]. В этой связи прогулка по городу становится одним из самых значимых для пары этапов свадебного ритуала, так как делает молодоженов видимыми для города и горожан и позволяет им запечатлеть свою связь с городом как местом совместной жизни.

“Город, – пишет антрополог Джо Верганст, – это участник прогулки. Ее телесный опыт четко встроен в окружающую среду, которая меняется с каждым шагом гуляющего и познается через хождение как таковое”^[213]. То есть прогулка позволяет увидеть разный город и получить целую гамму опытов и впечатлений за достаточно короткое время. “В городе, – добавляет Верганст, – практики прогулок переплетены с историями городского планирования и архитектуры. Прогулка может как сопротивляться этим структурам, так и подчиняться им, следовать как традициям и репертуарам телесных практик, так и структурам города”^[214]. Следовательно, любое гулянье разворачивается в социологических координатах структур (архитектуры) города/улицы и практик гуляющих: их привычек, действий, целей, ресурсов и ограничений. Улица и движение по ней, ритм и сложность маршрута могут быть различными, в зависимости от того, в какой ситуации находится гуляющий. В таком случае прогулка с детской коляской по оживленной улице^[215], уединенная прогулка влюбленных, народное гулянье на городском празднике, одиночная прогулка выходного дня или, например, свадебная прогулка представляют собой самостоятельные объекты исследования, так как они по-разному потребляют и создают городское пространство.

Этот текст стал результатом непродолжительного исследования, которое проводилось в Санкт-Петербурге весной-летом 2010 года с целью изучения свадебного ландшафта города^[216]. Основываясь на рекомендациях свадебных фотографов, свадебных путеводителей и тематических форумов в Интернете, а также собственных представлениях, я выбрала для наблюдения наиболее популярные места прогулок в историческом центре Петербурга. Осознавая, что такой выбор ограничивает исследовательский предмет, я тем не менее остановилась на нем, так как именно в этих местах свадьбы наиболее сконцентрированы и доступны для наблюдения. Кроме того, эти места “общие”, и в них соседствуют и вступают в коммуникацию с процессиями и другие участники^[217]. Другие сюжеты и сценарии прогулок мне удалось изучить на материале интервью с практикующими свадебными фотографами, а также интернет-сайтов и форумов, посвященных проблеме выбора свадебного маршрута. При написании текста я воспользовалась мультидисциплинарной аналитической рамкой, которую образовали исследования туризма и потребления мест, исследования города, социология/антропология эмоций и ритуалов.

Итак, я представляю взгляд на свадебную прогулку как на передвижной перформанс – от его замысла и воплощения до тех следов, которые он оставляет в городском ландшафте. Я рассматриваю некоторые сюжеты прогулки, отчасти “рассказанные” ее участниками, отчасти “написанные” в пространстве, эмоциях, красках и звуках большого города; а также показываю способы (вос)производства и потребления публичных урбанистических мест участниками свадебной церемонии.

Свадебная прогулка по стандарту

Выбор свадебного маршрута: между желаниями и возможностями

Прогулка как этап свадебной церемонии редко бывает спонтанной, ее продумывают до мелочей. Иногда ею прагматично заполняют ожидание регистрации в ЗАГСе, но чаще всего ей отводят три-четыре часа драгоценного свадебного времени между росписью и банкетом – вожделенной целью гостей. Классические свадебные маршруты проходят через исторический центр города – признанное публичное пространство, где проводятся общегородские праздники, торжества, фестивали, концерты. У центра много регистров: это и туристическое пространство, и пространство прогулок выходного дня, и историческое пространство, являющееся знаком города. Будущим молодоженам предстоит отобрать из десятков известных памятников, дворцов, парков подходящие площадки, по которым пройдет процессия. Эту задачу пытаются облегчить свадебные эксперты: специалисты агентств по проведению праздников, фотографы, видеооператоры, тамады. Они готовят пару к прогулке, привлекая ее особым символизмом и красотой мест, их эксклюзивностью и безлюдностью (в определенное время), а также удобством их посещения.

Свадебные антрепренеры, как правило, предлагают для прогулки готовые структуры, “перепродают” фасадные, камерные виды Петербурга. Они нацеливают молодоженов на “коллекционирование необходимых знаков”^[218], подтверждающих новый статус пары. Многочисленные городские символы (памятники, скульптуры, площади), которые и без того окружены различными суевериями, в день свадьбы обретают новые сакральные свойства, которые облекаются в свадебные приметы. Остановки для общения молодоженов с памятниками включены в обязательную программу всех свадебных путеводителей. “Правильная” свадьба должна пройти по этому маршруту, совершить все необходимые ритуалы “перехода”, которые сулят счастье в браке:

Существует примета: молодые смогут прожить вместе столько лет, сколько кругов смогут они проехать на свадебном лимузине по площади Искусств в непрерывном поцелуе. Количество этих кругов надо умножить на 10 – столько лет они будут вместе^[219].

Обязательно посетите ‹…› сфинксов у Академии художеств, которым молодожены должны положить два пальца в рот и загадать желание^[220].

Самих будущих молодоженов беспокоит не только символическая насыщенность мест, но и качество сделанных в них свадебных снимков. Так же как массовизация и демократизация фотографии стали “решающими для развития туризма” и повсеместной “визуализации” путешествий^[221], доступность видео– и фототехники, а также услуг фотографов и операторов переопределили за последние десятилетия содержание свадебной прогулки. В обиходе прочно закрепился термин “свадебная фотосессия”. Ей полностью подчинено расписание прогулки, ее маршрут и сопровождающие ее ритуальные действия. Современный свадебный город четко кадрирован: “фотографирование структурирует маршрут”, является “основанием для остановки”, “входит в обязанности” гуляющих^[222].

Придирчиво выбирая фотомаршрут прогулки, многие обращаются к помощи референтной группы – бывшим невестам и женихам, у которых можно почерпнуть поделенное знание о свадебном городе. Однако просмотр чужих фотографий ставит пару перед дилеммой, выбором между растиражированностью и уникальностью. Она хочет побывать там, где общепринято, чтобы праздник соответствовал городским представлениям о “правильной” свадьбе:

Как правило, есть уже этот шаблон, который повторяется из свадьбы в свадьбу. Каждая видит “в контакте” у подруги фотографии со свадьбы: “Ой, как классно! Мы хотим так же!” Многие ко мне в последнее время приходят с ноутбуком: “Вот мы хотим так же, так же, так же” (свадебный фотограф, инт. № 2)^[223].

И в то же время у пары есть соблазн переместиться в день свадьбы в иной культурный хронотоп, сделать что-нибудь интересное, индивидуальное, оригинальное. Поскольку обнаружить необычные места в знакомом городе оказывается достаточно сложно, оригинальное пытаются отыскивать в изменчивости его декораций, природных и социальных. Например, непостоянство питерского климата, так раздражающее в обычные дни, рассматривается как преимущество для свадебной прогулки. “Город – это пейзаж, небо, свет и тень, движение”^[224], он предлагает палитру аксессуаров, которые можно менять, подбирая к платью и настроению:

Кажущееся мрачное небо – это отличный серо-синий фон, подчеркивающий красоту жениха и невесты в свадебных нарядах^[225].

Кстати, девочки, те, кто не боится намочить платье, советую в дождь обязательно сделать небольшую фотосессию на улице. Фотографии очень красивые получаются, особенно если у пары есть какие-то яркие аксессуары. Получается резкий контраст серого города и яркой светящейся счастьем пары!^[226]

Неизменный и приевшийся каменный город меняется и в дни общегородских праздников, привлекая свадьбы новыми декорациями и фоном:

Хорошо, когда свадьба совпадает с каким-нибудь летним праздником. В это время Санкт-Петербург наиболее красив. Например, в Алые паруса в акватории напротив Петропавловки и стрелки В.О. несколько дней стоит парусник, на фоне которого получаются интересные, эксклюзивные снимки^[227].

Желание почувствовать себя уникальной парой, главенствовать на городской сцене зачастую соперничает со стремлением пройти по протоптанным маршрутам. Никто из будущих молодоженов не хочет утонуть в толпе и быть безликим, поэтому они отбраковывают места, где есть опасность столкнуться с конкурентами – туристами и другими свадебными процессиями:

В Юсуповском дворце летом (по крайней мере, в августе) фотографироваться нельзя – я туда звонила и узнавала – в связи с большим потоком туристов^[228].

Я была на выходных в Михайловском саду: очень-очень не советую. Прошли мы с мужем прогулочным шагом и встретили по дороге 8!!!!! невест^[229].

Пожалуй, самое сложное – уложить поездку по красивым и – так хочется надеяться – безлюдным местам в жесткий хронометраж, которого требует организация свадьбы. Возникает проблема совмещения личного праздника с режимом города, который полон не только пар-конкуренток, но и других “незваных” гостей и непредвиденных ситуаций:

Не планируйте многого. Санкт-Петербург – город непредсказуемых пробок и постоянного ремонта дорог. ‹…› Город может посетить высокопоставленное лицо, и тогда основные магистрали будут перекрыты, либо прогноз погоды подведет, и начнется дождь^[230].

Необходимое оснащение для планирования свадебной прогулки в современном мегаполисе – это карта и навигатор. Город оказывается труднопроходимым, по сути, будничным, ему нет дела до свадебного события. Он создает физические препятствия: пробки, закрытые дороги и объезды, внезапно начавшееся строительство – все эти неудобства ограничивают пространство для маневра:

Ехали из Кронштадтского ЗАГСа – на дамбе пар 5–7 видели. Там не везде останавливаться можно – форты практически все закрыты. К тому же там сейчас идет стройка кое-где, соответственно, много строительных заборов и заграждений^[231].

Велика вероятность, что расчеты времени, просмотры площадок, обдумывание маршрутов приведут пару к мысли о том, что “традиционные” места в туристическом центре наиболее оптимальны для посещения – они открыты, бесплатны, не требуют дополнительных организационных издержек, и в них привычно появиться свадебной паре. Более того, в центре города все прогулочные места сконцентрированы на небольшом пространстве, неподалеку от престижных ЗАГСов, в то время как “эксклюзивные” площадки разбросаны на десятки километров. Будущим молодоженам трудно сопротивляться городу, совладать с его протяженностью, предугадывать ценовую и оградительную политику и тем более капризы погоды. Даже такое выходящее за пределы повседневности событие, как свадьба, должно быть согласовано с “ритмами города – его координатами, по которым его обитатели ‹…› упорядочивают и оформляют свой опыт города”^[232]. Прогулка, пусть и шаблонная, должна состояться в любом случае:

В день нашей свадьбы шел дождь… Думали, куда ехать, как да что… А потом плюнули на все и поехали почти по стандартному маршруту. Он был, конечно, покороче, но мы были на стрелке (с голубями), там же и шар, о который бокалы бьют, потом Марсово поле и Спас на Крови, потом на пирушку… И в принципе, никто не обломался, было достаточно неплохо… И фотки в дождь интересные^[233].

Это пример той типичной прогулки по историческому центру, свидетелем которых город, как правило, становится. Попытаемся представить, что ему удается увидеть.

От мечты к реальности: где и как гуляют свадьбы

После ЗАГСа на прогулку отправляются свадебная пара, фотограф (иногда не один^[234]) и/или видеооператор, свидетели, гости (их количество может доходить до нескольких десятков)^[235]. Гуляющие на свадьбе – не фланеры, они ограничены во времени, их действия строго распланированы; они вроде и не спешат, но и не бродят неторопливо. Процессия целенаправленно движется “из точки А в точку Б”, точно зная, где какие кадры будут сделаны. Пара и ее гости словно выполняют обязанность, совершают паломничество к местам, необходимым для посещения:

Около 5 часов пришла свадебная пара с гостями. По-быстрому сфотографировались у каменного шара [на стрелке Васильевского острова] с видом на Зимний дворец. Некоторое время решали, стоит ли здесь бить фужеры: “Да на кораблике будем бить. – Да ладно, здесь тоже можно”. Быстро разбили и ушли (из дневника наблюдений).

Значит, мы подъехали к Сфинксам, а может, и не подъехали, может, проехали, если времени мало, а обычно его мало, проезжаем сразу до стрелки. На стрелке толпимся, там негде встать из-за лимузинов. Фотографируемся на фоне одного, другого и готовимся к тому, чтобы спуститься вниз к этим шарикам, о которые будем бить бокалы. Нужно занимать очередь, потому что там все забито, ‹…› готовимся, и вот – наша очередь (свадебный фотограф, инт. № 1).

Для воплощения обязательного сценария нужен режиссер. У свадьбы их немало, однако на прогулке весь авторитет принадлежит фотографу, без чьего веского слова процессия не двигается. Фотограф обладает властью знания, видения, и хотя она кратковременна, он способен “приручить” объект фотографирования^[236]. По моим наблюдениям, фотографы во время прогулки могут занимать авторитарную позицию: “У них молодые (свадебная пара. – О.Т.) работают на съемке на самом деле. Конкретно так. Как будто им платят” (свадебный фотограф, инт. № 1). Как правило, такие мастера следуют шаблонному сценарию, навязывают постановочные китчевые позы, создают затертые свадебные образы и клишированные изображения города. Нередко гости пытаются “помогать” фотографу, вспоминая избитые позы и ракурсы, в которых предлагают запечатлеть пару.

Шаблонные снимки отчасти провоцирует и вещная среда мест, которую принято задействовать в ритуалах: на перилах или ажурных решетках мостов – вешать замки с выгравированными именами молодоженов и датами свадьбы, на возвышениях – делать групповую фотографию в прыжке, символизирующую общую радость, и т. д. Или вот еще один пример использования городского реквизита для создания расхожего свадебного образа – женитьба как отказ от личной свободы:

Затем эта же пара фотографировалась у Ростральных колонн, огражденных цепью. Мизансцена: невеста положила руку на голову жениху, который стоит на коленях, продев руки в кольца ограды, словно закованный в кандалы (из дневника наблюдений).

Иногда за подобными кадрами, по принципу подражания, выстраивается очередь. Некоторые креативные фотографы пытаются (зачастую безуспешно) уходить от заготовленных сценариев и создать в обычном вроде бы месте некое кинематографическое пространство, пространство игры, непринужденности:

Штрафной. Фото Софьи Коробковой

Зависит от типа съемки, которую он [фотограф] организует, от характера зависит. Если человек настроен на какие-то шутливые снимки, то он будет кривляться всячески. Т. е. он будет именно заводить (свадебный фотограф, инт. № 1).

Однажды я снимал свадьбу на стрелке Васильевского острова [одно из самых избитых традиционных свадебных мест в Петербурге]. Там было больше пяти свадебных пар. От количества невест рябило в глазах. Поэтому, чтобы было повеселее, я предложил всем невестам и женихам сыграть в футбол. Это позволило бы всем получить интересные и красивые свадебные фотографии. К сожалению, мой порыв не был оценен^[237].

Последний пример демонстрирует, насколько свадьба осмысляется как личное событие, и любая попытка вовлечь в нее “других”, тем более “чужие” свадьбы, порождает сопротивление пары. Приезжая в “общие места”, все понимают, что встреча с другими свадьбами неминуема. И хотя место создается как свадебное именно за счет его популярности, представление продолжает оставаться подчеркнуто индивидуальным, лишь отчасти конкурентным за пейзажи и пространства. Этика равнодушия (ethics of indifference), которая в обычные дни дает горожанину право сохранять анонимность и автономность в публичном пространстве^[238], актуальна и для проведения личного праздника на городской сцене, особенно если на нее претендуют многие. Среди негласных правил поведения свадебных групп на популярных площадках – не входить в чужой кадр, не заслонять фон, держаться своей группой. Прогулочные места транзитны, в них принято не задерживаться подолгу, но и не спешить. Это одновременно пространство движения и бездействия. В свадебных местах есть очереди за традиционным кадром, но нет толчеи. Следующая пара и ее гости терпеливо ожидают, пока сфотографируется предыдущая. Там, где конкурировать за кадр не обязательно, каждая свадебная группа разыгрывает свое представление: одна выстроилась в линию и готовится к общему радостному подпрыгиванию; другая – окружила жениха и невесту, дружно хронометрирует их поцелуй и начинает водить хоровод; третья – чинно расположилась и каменно застыла на фоне памятника. Скопление десятка процессий в одном месте тем не менее не мешает каждой “свадьбе” вести и чувствовать себя так, словно вокруг никого нет.

Свадьбы, так же как и туристы, “путешествуют от памятника к памятнику как от декорации к декорации”^[239]. Однако, по моим наблюдениям, туристы и свадебные пары практически не конкурируют друг с другом за места. Например, в свадебный час пик к пресловутому шару, осыпанному осколками, тургруппы даже не пытаются приближаться. Такое временное “отступление” других гуляющих можно объяснить тем, что свадебная прогулка необычна не только своей праздничностью, но и своей неповторимостью. Туристы и случайные прохожие имеют шанс вернуться в те же места через два часа или через неделю, стереть непонравившуюся фотографию, сделать новую, например, уже в другой одежде, с другим настроением. Они практически всегда могут спонтанно поменять маршрут или вовсе его отменить. Четкий сценарий свадьбы не оставляет такой возможности. Свадебная прогулка – это дебют, который нельзя переиграть. Свадебная процессия потребляет все места быстро и оптом, и город, который она запечатлевает, должен быть доступен ей без промедления, здесь и сейчас. Кроме того, цель фотографирующихся туристов – “вписаться” в среду, “соединить себя с пейзажем, стать естественной частью и продолжением городского ландшафта”^[240]. Оказываясь в новых местах, туристы потребляют город таким, какой он есть. Туристическое фотографирование неразборчиво: в кадре могут оказаться ненужные объекты: рекламные вывески, строительные леса, машины. Туристическая фотография спонтанна, непродуманна и непрофессиональна: то ветер растреплет волосы, то подружка выберет неудачный ракурс. Обнаруживать чужие лица на своей фотографии не всегда приятно, однако для обычных прогулочных/туристических снимков это не столь уж болезненно. Для свадебной же фотографии важно, чтобы посторонние не испортили ее, войдя в кадр. Они могут быть наблюдателями, зеваками, сочувствующими, фотографироваться поодаль, но лишь оставаясь за кадром, другие гуляющие “безопасны” для свадебной фотосессии^[241].

Две фотосессии. Фото Ольги Ткач

Одной из популярных мизансцен, которую мне удалось наблюдать на прогулках, было позирование свадебной пары или группы в большой раме, которую обычно держит один из гостей (ил. 3). Этот сюжет иллюстрирует, на мой взгляд, идею о том, как важно для глянцевой свадебной фотографии, чтобы из нее было исключено все случайное и “лишнее”, чужие люди остались за воображаемым обрамлением рамы, а город предстал на фото выхолощенным, торжественно замершим, лишенным движения^[242].

Семейный портрет в раме. Фото Ольги Ткач

Конечно, обычная уличная жизнь идет своим чередом, и в “личных” кадрах могут оказаться незнакомые люди, маршруты которых пересекли путь свадебной процессии. Однако благодаря правилу взаимной вежливости это происходит непреднамеренно, и если “чужие” попадают в кадр, попросить их удалиться – вполне допустимо.

И все-таки “посторонние” могут оказаться на фотографии не случайно. Диалектика дистанцирования и взаимодействия с другими в публичных пространствах характерна и для свадебной прогулки. В определенных свадебных местах фон и первый план постоянно сменяют друг друга, молодожены превращаются из актеров в “декорации”, и наоборот. Не всегда можно разобрать, кто на фоне кого фотографируется:

Некогда ждать. Фото Софьи Коробковой

Потом ‹…› садятся и едут к Медному всаднику. Ну, там сразу же “Петр” бежит к тебе. “Поздравление бесплатно”, – говорит. Поздравляет. Остальное за деньги. “Сфотографироваться, мол, не желаете?” На что находчивые свидетели говорят: “Так, мол, подкинь деньжат-то, Петруся!” (свадебный фотограф, инт. № 1).

Свадебные “профессионалы” традиционно работают на нескольких городских площадках. Неформальная свадебная инфраструктура устроена по принципу конвейера, по которому следует подошедшая/подъехавшая процессия. От трубачей, фальшивящих марш Мендельсона, – к мальчикам, читающим поздравительный рэп, и цыганским детям, просящим милостыню; далее – к ряженым, “Петру” и “Екатерине”; от них – к художнику, который рисует экспресс-портрет невесты; затем – непременно к хозяевам голубей, которые дают напрокат птиц для фотографирования; к владельцу фанерной пушки, из которой надо выстрелить “на счастье”; и, наконец, хорошо бы еще молодым сфотографироваться с “мишкой” или “лошадкой”, да мало ли еще с кем. Некоторые пары с удовольствием включаются в эту обязательную программу. Другие просто бессильны сопротивляться “свадебным предпринимателям” и, сдаваясь, делают китчевые фотографии. Наконец, фотографы просят свидетеля “поработать” охранником, ограждая процессию от нежелательных участников действа и “расчищая” территорию^[243].

И хотя свадебные группы пытаются дистанцироваться от ряженых, внешнее окружение воспринимает их как участников общего спектакля, карнавала людных мест. По данным антропологических исследований, свадебные церемонии могут привлекать гостей в рамках событийного туризма^[244]. Свадьбы вызывают стихийный интерес туристов и на улицах российских городов:

На набережной встретила семью туристов с картой. Мама, папа и сын лет десяти. Мимо проезжал белый свадебный лимузин с блестящим отливом. Ехал медленно, часто останавливался из-за пробок. Мальчик, пользуясь случаем, начал позировать на фоне лимузина, отец его сфотографировал (из дневника наблюдений)^[245].

По моим наблюдениям, свадьбы особенно любят фотографировать иностранные туристы, часто они запечатлеваются вместе с парами. Туристическая прогулка становится как-то по-особенному личностно окрашенной, ведь здесь можно познакомиться не только с “каменными джунглями”, но и с их обитателями – живыми людьми, празднующими семейный праздник. Проведение свадьбы в публичных местах дает ее участникам возможность стать знаком города, конкурировать с его достопримечательностями, изменить его пейзаж, остаться в чьем-то фотоальбоме.

Во время прогулок свадьбам удается временно изменять пейзаж некоторых городских мест еще и потому, что они вызывают эмоции у окружения. В обычные дни, повседневность российских городских улиц по меньшей мере эмоционально стерильна, по большей части – напряженно-серьезна. Вспомним ту растерянность, которая возникает у нас при виде плачущего или внезапно искренне улыбнувшегося нам взрослого человека. В такой ситуации не сразу найдешься, как реагировать^[246]. Горожане привыкли к тому, что эмоциональные всплески на публике пространственно структурированы: крикам и дракам место на стадионе или у ларька, улыбкам и смеху – на концертах, слезам – у могил^[247]. В свадебных местах города палитра эмоциональных проявлений достаточно широка – это и нервозность, и радость, и грусть, и слезы, и смех. И здесь актуальна не столько известная дюркгеймианская идея о том, что сообща переживаемые эмоции укрепляют социальные связи, солидарности и групповое членство, сколько концепция эмоционального обмена с внешним окружением, свободы быть субъектом на пике эмоций. Последователи теории социального обмена оперируют понятием “актора, проявляющего эмоции” (emoting actor)^[248], точно описывающим конструирование свадебного эмоционального фона. Пара выплескивает эмоции в пространство города, их демонстрация ожидаема окружением, и ответная реакция не заставляет себя ждать:

На набережной Фонтанки из проезжавшего мимо лимузина выглянула невеста с бокалом шампанского и громко крикнула: “У меня сегодня свадьба!” Прохожие улыбались и махали ей в ответ (из дневника наблюдений).

Обычно свадьбы все всегда любят, все всегда радуются, сигналят на машинах, поздравляют. Как правило, это праздник все-таки, радость (свадебный фотограф, инт. № 2).

И сам вид свадебной процессии, и сопутствующие ей звуки вызывают оживление, создают эмоции у окружения. На достаточно монотонном звуковом фоне центральных мест музыка и клаксоны всегда воспринимаются как знаки праздника, притягивают внимание и вызывают реакцию публики. Действительно, редко где и когда в городе можно увидеть такое количество улыбок на единицу площади. Огромная роль в создании свадебного саундскейпа^[249] принадлежит гостям, увлеченным участием в фотосессии: они обступают пару, любуются ею со стороны, вместе с нею соблюдают ритуалы, криками “Горько!”, визгом, свистом, пением, аплодисментами формируют звуковой и эмоциональный фон действа. Некоторые зеваки и случайные прохожие не остаются равнодушными, попадая в такие “аудиоместа”. Для публики шумно выражаемые эмоции являются важной, если не самой значимой, деталью свадебных мест. Для кого-то они станут приманкой, чтобы остаться и поглазеть на процессию, для кого-то, напротив, сигналом к тому, чтобы обойти это место стороной. Так или иначе, на прогулке свадебная группа и зрители попадают в поле зрения друг друга, обмениваются эмоциями, на какое-то время выделяются из толпы, спасаясь от бессобытийности (eventlessness) и безликости жизни в мегаполисе^[250].

Даже несмотря на то, что пары следуют размеченным маршрутом, разыгрывая, как по нотам, тот спектакль, который принят в тех или иных местах, свадьба проповедует спонтанность как знак праздника. Десятки процессий, концентрирующихся в выходные (а нередко и в будние) дни в различных местах туристического центра города, наводняют их, временно приватизируют, чувствуют себя в них по-хозяйски. Один за другим к дворцам, памятникам и паркам подъезжают лимузины, выпускающие свадебные пары в сопровождении фотографов. Веселье и неразбериха кажутся бесконечными. Прогуливаясь и глазея в свадебных местах, в какой-то момент обнаруживаешь себя в центре бурлящего балагана, карнавала, где ярко, шумно, весело; где всего и всех много; где трубачи, жених в военном кителе, парковщик лимузинов в фирменном камзоле, краснолицый “Петр”, цыгане, голуби, лошади:

Фотограф запечатлел, как жених возлагает букет к Вечному огню. Одна из подружек невесты, взметнув глаза к небу, а затем глядя на огонь, произнесла: “Сделай так, чтобы наши молодожены всегда были счастливы!” Далее двинулись к Спасу на Крови. Некоторые успели справить нужду в кустах сирени на Марсовом поле. Один из гостей спросил у другого: “Здесь, что ли, декабристов повесили?” (из дневника наблюдений).

Свадьба в публичных местах представляет собой смесь жанров. В приведенном наблюдении, описывающем небольшой эпизод прогулки, показана эта эклектика, “собирание городского бриколажа”^[251]. Здесь и советский коммеморативный ритуал, и языческое заклинание, и интимная туалетная процедура, и попытка “экскурсии”. Сколь бы ни была продумана и предсказуема прогулка, на практике у нее нет логики, есть лишь “риторика ходьбы”, о которой писал де Серто. Это ходьба по местам, отмеченным теми ярлыками, которые обозначают так или иначе знакомый всем город.

“Ели, пили, веселились…”: места после свадебной прогулки

Ближе к вечеру пары исчезают из центра: их ждут загородные поездки, свадебные путешествия, прогулки и фуршеты на речных корабликах, банкеты в кафе: “На этом все заканчивается. Лимузин разворачивается и едет в Купчино, в какую-нибудь кафешку рядом с домом” (свадебный фотограф, инт. № 1). Места, где лишь час назад царили шум и сумятица, пустеют и кажутся безмолвными. Ритм движения здесь замедляется, туристам и другим гуляющим теперь можно расслабиться и не быть начеку, чтобы случайно не попасть в чей-то кадр.

Примерно в 4 часа на стрелке Васильевского стало малолюдно. Встретились несколько туристов, которые фотографировались на фоне Зимнего и Петропавловки. Сама набережная была замусорена: лепестки роз, смятые и целые пластиковые стаканчики, пустые бутылки из-под шампанского и коробки из-под конфет, стекла разбитых о шар фужеров. Стаканчики гонял ветер, создавая приятное шуршание. У гранитной стены примостились на мотоцикле парень с девушкой. Парень допивал свадебное шампанское из бутылки, которую здесь же и подобрал (из дневника наблюдений).

Такую живописную картинку могут увидеть те, кто оказывается в свадебном месте после шумного эмоционального перформанса. Следы свадеб на улицах, набережных и площадях – это бытовой мусор и различные предметы, оставшиеся после проведения обрядов и фуршетов. “Улица, пожалуй, как никакое другое – место спора”, – пишет Верганст, рассуждая о том, что считается допустимым или недопустимым делать на улице^[252]. Полемика о надлежащих правилах поведения в публичных местах отражает напряженность между гражданским контролем и культурной экспрессией^[253], официальными правилами и обычным правом^[254].

Свадьбы уехали. Фото Максима Богданова

Туристы остались. Фото Максима Богданова

Пока свадьбы гуляют, они словно остаются незаметными для административного города, он не посягает на них, и какие бы правила они ни нарушали, это их день и их места^[255]. Однако, стоит им исчезнуть из поля зрения, общественность и власти начинают обвинять свадебные процессии в вандализме, загрязнении исторического центра, нарушении исторического облика города, тем самым проблематизируя тему публичности/приватности свадьбы и свадебного пространства. Вот лишь два наиболее известных примера полемики свадебного и административного городов.

Первое место спора – стрелка Васильевского острова, где регулярно накапливается свадебный мусор (бутылки, конфетные коробки, битое стекло) и разрушается гранитный шар, о который принято разбивать фужеры на счастье. В одном из городских интернет-изданий эта проблема поднималась несколько раз, вызывая комментарии и дискуссии между читателями^[256]. Свадебные процессии рассматриваются здесь не как источник праздника, а как нарушители общественного порядка. Для последователей этой точки зрения свадьба – это всего лишь чья-то частная вечеринка, и если она портит состояние “общих” мест, нарушает городскую экологию, необходимо ввести соответствующие санкции. Второй сюжет появляется в СМИ гораздо чаще, возможно потому, что эта проблема уже не столь локализована. Муниципальные власти регулярно обвиняют свадьбы в “захвате” мостов, оград, фонарей в историческом центре, вид и состояние которых портится многочисленными замками, которые принято вешать на счастье. В одном из последних новостных сюжетов на эту тему чиновники предлагали ввести систему штрафов, которая бы останавливала молодоженов на пути порчи городского имущества^[257]. Более мягкий вариант – создание альтернативы, позволяющей спасти памятники от разрушения. Так, у Поцелуева моста, наиболее популярного у молодоженов, специально для размещения замков поставлена конструкция, напоминающая клетку (ил. 7).

Городские власти пытаются каким-то образом оттянуть свадьбы от центра. Так, в одном из северных спальных районов города недавно появился “Памятник Карлу и Эмили” (памятник влюбленным). Свадьбы непреднамеренно способствуют изменению городского ландшафта, целенаправленному созданию функциональных свадебных объектов и мест. Однако вопрос о том, насколько эти объекты вписываются в городскую среду и какова их эстетическая и культурная ценность, не обсуждается. Вместе с тем свадебное торжество как “значимая коллективная драма” требует публичности и конвенциональных мест, популярностью которых практически невозможно манипулировать “сверху”. А потому замки продолжают вешать на мосты, а у локального памятника влюбленным фотографируются разве что местные жители.

Замки на счастье. Фото Максима Богданова

Свадебные пары и все, кто их поддерживает, выступают противниками административного города в обеих дискуссиях. Они настаивают на праве свадеб гулять в центре и считают, что властям следовало бы позаботиться о найме уборщиков, нежели пытаться разрушить многолетние общественные традиции:

…кстати, нам в самом ЗАГСе и около него не разрешили нас осыпать лепестками роз, монетками… Мотивировала администрация это тем, что у них дворника, видишь ли, нет…^[258]

Нет, нас обсыпали (лепестками роз. – О.Т.) уже на Елагином… Кстати, битые бокалы пришлось за собой убирать. Хорошо, что хоть не заставили метлой работать и монеты подметать…^[259]

Из приведенных цитат следует, что молодожены не рассматривают то, что остается после их обрядов на местах, как мусор. Для них вынужденное загрязнение места – это элемент свадебной спонтанности, свободы, неразберихи, незначительный побочный эффект. У пары вызывает недоумение, особенно в день, когда, казалось бы, весь город должен принадлежать ей, что это еще и общественное пространство, пространство власти. Свадьба – это наш общий праздник, – читается в подобных комментариях, – и где ее еще проводить, как не в нашем общем городе, в общественном поле зрения. В сюжете о замках корреспондент спросил у одного из молодоженов, как бы тот отреагировал на введение штрафов за оставление свадебных замков на решетках мостов. На что последовал ответ, что чиновников самих надо штрафовать за такие законы, потому что “семья – это святое”. Здесь идея неприкосновенности свадьбы и любых ее проявлений в пространстве города подкрепляется еще одним аргументом. Свадебная прогулка – это не взбалмошная выходка, а начало чего-то серьезного, общественно значимого, а потому и общие места должны быть в полном распоряжении свадебных процессий.

Ритуально-свадебный и административный города конкурируют друг с другом, настаивая каждый на своей логике. Первый объясняет свои действия ритуальной природой, продуманной спонтанностью свадебной прогулки и ссылается на общепринятую иерархию свадебных мест. Второй опирается на логику контроля, порядка, целостности и унифицированности городского пространства. И, на мой взгляд, эта борьба бесконечна, как бесконечны свадебные городские прогулки.

“Другая” свадьба: от “города-безвкусицы” к “городу вкусов”, или “Широкой этой свадьбе было места мало”

Одна из фотографов рассказала мне следующую историю неудавшейся свадебной прогулки:

Прошлым летом снимала свадьбу, ‹…› невеста сказала: “Я только не хочу вот этих мест, где все ездят. Мы поедем в Летний сад”. Я говорю: “Ну, давайте, я с вами там часик погуляю, поработаю, сделаем хорошие фотографии”. И как только все вышли из ЗАГСа, их осыпали лепестками, жених сказал: “Сейчас едем везде! Туда, туда, туда, туда”. ‹…› в результате мы большинство времени простояли в пробке, по 15 минут на одном месте, на том, на сем. Полная сумятица, все только из лимузина, туда и обратно. Ничего хорошего из этого не вышло (свадебный фотограф, инт. № 2).

После регистрации муж внезапно изменил маршрут, видимо, он не смог справиться с ощущением, что игнорирование традиционных свадебных мест сделает бракосочетание “ненастоящим”. Ему нужно было обязательно “показаться” им/в них в новом статусе. И хотя даже в глянцевом центре – самостоятельно или с креативным фотографом – можно найти неожиданные места, паре может стать тесно в рамках заготовленного городом сценария, в окружении привычных памятников, лиц актеров и попрошаек. В современном мегаполисе достаточно культурных предпосылок для избрания альтернативных вариантов проведения и запечатления свадебной прогулки. В частности, это увеличение многообразия городской застройки; профессионализация свадебной инфраструктуры, ее ориентирование на разные группы заказчиков; и индивидуализация вкусовых предпочтений потребителей.

Свадебным парам стало легче отыскивать оригинальные нехоженые места для прогулки и фотосессии хотя бы потому, что их становится больше. Петербург меняется, в нем появляется все больше неисторических, символически не перегруженных мест, которые можно на свое усмотрение заполнять любыми смыслами, в том числе и праздничными. Сегодня в городе отстраиваются торговые, развлекательные и бизнес-центры, архитектура и интерьеры которых способны добавить свадьбе шика и оригинальности. Эти конструкции оттягивают интерес свадеб от традиционных достопримечательностей. Их с готовностью оставляют туристам. Так свадебные маршруты множатся, а свадебный город выходит за пределы исторического центра. Свадьбы становятся более интерьерными, они перемещаются в недавно “открытые” и еще не захоженные музеи и дворцы, кафе, атриумы, метро, яхт-клубы – туда, где пока мало кто был^[260]:

Девочки, мы фоткались в автосалоне. Выбираете любимую марку авто, ищете автосалоны поближе к банкету или по пути прогулки, потом обзваниваете их, напрашиваетесь бесплатно (ну, несколько бутылок шампанского подарить надо!!!), у нас получилось!!!^[261]

Если стандартная прогулка – это признанное всеми паломничество к традиционным памятникам, маркирующим город, то в нехоженых местах пары словно играют с ним в прятки. Здесь город неузнаваем, невидим, скрыт, и это делает праздник личным:

Тот, кто выбирает творческий подход… по городу есть много разных дворцов… но тут как раз и нет никаких правил, тут сказать нечего. В этом-то и фишка. Что ты занимаешься внутренним миром людей. ‹…› Шаблоны действительно снимаются на фоне города, такого, стандартного, открыточного, китчевого. А более творческие вещи, они снимаются в каких-то менее известных местах, менее известных ракурсах. Это не поймешь, Петербург это или это Лондон. В этом и смысл (свадебный фотограф, инт. № 1).

В приведенном выше примере муж не рискнул проехать по небанальному маршруту и оставить незавершенным традиционный ритуал. Для нестандартной прогулки ключевым становится непризнание конкретного города, отказ от четкого пространственного маркирования события остановками у Спаса на Крови, Медного всадника, у стрелки Васильевского и т. д. Пара, выбравшая “другую” свадьбу, начинает новый этап отношений в новых городских декорациях, и чем они оригинальнее, неопределеннее, незнакомее, тем праздничнее и интереснее событие. Это праздник свободы от шаблона.

Возможности для “другой” свадьбы предоставляет развивающаяся и конкурентная свадебная индустрия. Стандарты проведения праздника открыты и к расшатыванию, и к переопределению. Современная индустрия более чувствительна к пожеланиям заказчика и ориентирована на предложение эксклюзивных услуг:

В городе N. Фото Юлии Иво

Это не то что, когда вызывают на берег Финского залива или когда на море приезжают со святым отцом или работником ЗАГСа, и они там на лодке расписывают. Тут, конечно, другое отношение. А когда вот это вот обычное… (свадебный фотограф, инт. № 1).

Непрекращающийся творческий поиск в искусстве фотографии, усложнение процесса создания фотопродукта также позволяют взглянуть по-новому на свадебный город, изменить его, только не в процессе прогулки, а после нее. В моду входит фотодизайн, дающий практически безграничные возможности для создания свадебного эксклюзива. В фотолаборатории “законсервированный” город приправляется необычными “ингредиентами”, делающими его неузнаваемым. Трудоемкая прогулка перестает быть столь значимой, когда за дело берется специалист, “рисующий” воображаемый город и не похожий ни на какой другой свадебный праздник:

…то, что я шутливо называю “арт”, ну, такой импрессионизм, что ли ‹…›…это что-то на грани живописи и фотографии. ‹…› Фотография – это болванка, чтобы самому не рисовать. ‹…› Берешь фотографию и смотришь, что на ней не хватает. “А, хочу синюю колонну!” ‹…› Дизайнер может сделать все, изменить фотографию “от” и “до” (свадебный фотограф, инт. № 1).

Наконец, свадьба становится стилевым и вкусовым событием. Фотографы замечают, что популярность традиционных маршрутов идет на спад и они могут быть интересны разве что приезжим или людям, лишенным фантазии и оригинального вкуса. Как и изобретательные туристы, которые, сопротивляясь нормативности туристических мест, по-своему (вос)производят их^[262], креативные пары придумывают неформатные сценарии своего праздника (например, в винтажном стиле) или открывают в городе такие места, которые в традиционалистском сознании меньше всего ассоциируются со свадьбами. Альтернатива выбирается по принципу “от противного” – фасадному городу предпочитают город подворотен:

Есть пары, которые хотят ехать на Канонерский остров или на “Красный треугольник”. Это такой трэш. И антиштамп (свадебный фотограф, инт. № 2); Бывает, готы хотят (фотографироваться в день свадьбы. – О.Т.) на кладбище (свадебный фотограф, инт. № 1).

Такая прогулка может стать шуткой, игрой, нелепой выходкой, “свободным плаванием” по улицам, приключением – с соответствующим отношением к городу и окружающим, которые с удовольствием вовлекаются в кадр. Здесь можно подурачиться, сфотографироваться со случайным прохожим, нелепо нарядиться (белое платье и строгий костюм – вчерашний день), сделать абсурдный и смешной кадр^[263]. Очевидно, что с авторитарным фотографом невозможно пойти на подобную авантюру. На такой прогулке его роль меняется на партнерскую, скорее фотограф следует за парой, а не наоборот. Предположу, что в этом случае город (определенный его район или квартал) действительно может стать местом прогулки, а не просто фоном к фотосессии. Для альтернативного сценария характерен отказ от исторических декораций и заготовленных ролевых игр. Это как раз пример того, как гуляющие сопротивляются жесткой структуре городской архитектуры и другим ограничениям, используя ресурс нестандартного вкуса, воображения, чувства юмора, способности выйти за привычные рамки, а также ресурс принадлежности к социальным средам, демонстрирующим соответствующие типы потребления. Таким парам важнее выглядеть на свадьбе не глянцево и богато, а необычно и оригинально^[264].

Другой вариант нешаблонной прогулки предполагает составление свадебного маршрута из мест, связанных с историей отношений пары, прожитых, узнанных и “присвоенных” в период знакомства и свиданий. Для планирования эксклюзивной “экскурсии” по памятным местам не требуются ничьи советы и инструкции. Именно в прогулке love story появляется идея о том, что выбор мест отражает глубину чувств пары. История романа влюбленных создает уникальный, оживший “город-встречу”, о котором писал Марк Оже^[265]. Это прогулка по городу личных переживаний, отношение с которым очень интимное и избирательное. Он не имеет ничего общего с “городом, отмеченным следами великой коллективной истории” и “миллионами историй индивидуальных”^[266]. Прогулка в этом городе – не утомительное паломничество, а приятное воспоминание, погружение в общее прошлое. Более того, аутентичное воспоминание об отношениях пары с их городом даже предшествует прогулке, тогда как после поездки по традиционным местам остаются унифицированные воспоминания о свадебном событии, зачастую “оторванные” от “города-встречи”. В него предпочитают не пускать почти никого, в нем хотят быть “оставленными в покое”, чтобы пройти своим, эксклюзивным маршрутом, отпраздновать личный праздник. Этот свадебный перформанс похож на моноспектакль в камерном зале, где его мало кто видит.

Love-story на детской площадке. Фото Юлианы Апиной

“Уход” свадеб из узнаваемого всеми города и из города как такового также тесно связан с индивидуализацией и виртуализацией жизни горожан. Возможно, некоторым современным парам, вступающим в брак, важнее показать себя, свою фотосессию не городским зевакам в реальном времени, а ближайшему окружению и воображаемому сообществу в социальных сетях^[267]. Можно даже предположить, что свадебная прогулка в городе и вовсе теряет свою актуальность для современных молодоженов, по крайней мере в определенных социальных средах…

Свадьба + Город =?

После церемонии в ЗАГСе супружеская пара выходит в город в новом качестве и стремится выстроить с ним особые отношения, воспоминания о которых осядут в свадебных альбомах. Молодожены пытаются создать свою карту города, выбирая фотографов, прочерчивая маршрут и высчитывая хронометраж движения. И поскольку город вносит коррективы в этот сценарий и предлагает свои условия для прогулки, в действительности свадебное гулянье проходит между спланированностью и спонтанностью, конформностью и индивидуальностью.

Город предлагает четкую структуру мест, которые выстроены в готовые маршруты, проложенные уже тысячами свадеб. Ступать по этим следам достаточно просто и удобно, и если все продумать, количество непредвиденных ситуаций, способных испортить праздник, будет стремиться к нулю. Чем меньше сюрпризов, тем лучше. Что делает такую прогулку особенной? Видимо, именно ее соответствие изначальному плану: лимузин подали вовремя, пробок было мало, голуби взлетели, никто из гостей не испортил настроение, и к Атлантам удалось успеть. Пройтись по истоптанным центральным улицам и площадям в свадебной одежде, повеселиться и покричать “Горько!” – это спонтанность выхода за пределы рутины, ведь обычно приходится пробегать по этим местам, спеша на работу, по делам, редко гуляя, но ничем не выделяясь из толпы.

Сопротивляться структурам города и массовому свадебному планированию способно воображение. От первого до последнего шага прогулки город можно придумать или забрести туда, куда не ступали ноги ни одной свадебной процессии. А можно вообще не брать с собой гостей, а пойти гулять втроем с фотографом, дурачиться, переодеваться, заходить в магазины и кафе, появляться на детских площадках. Не страшно, если что-то пошло не совсем так, как изначально задумано, главное – не выглядеть слишком серьезно и правильно. И все-таки свадьба не может позволить себе полнейший экспромт, ведь на кону качественные свадебные фотографии. Зачастую спонтанность альтернативных гуляний во многом спланирована. Например, если это прогулка love story в стиле вестерн, не обойтись без сценария, тщательно подобранного дорогого реквизита, поиска соответствующего места для съемки. И если важнейшая задача – прогуляться в день свадьбы там и так, где и как еще никто не гулял, то это значит, что и другие пары незримо присутствуют в этом городе, претендуют на него. Варианты индивидуальных прогулок не бесконечны, а разрыв одного свадебного шаблона порождает новый шаблон. И даже если город абсолютно неузнаваем и скрыт, все равно существует вероятность создать шаблон и узнать его хотя бы по стилю работы фотографа.

Гуляя, каждая свадебная пара снимает свой фильм, создает свое слайд-шоу об отношениях со своим городом. И они остаются документальными свидетельствами их права на город, того самого, полученного в тот самый день.

Турист на фоне города

Ольга Бойцова

Настоящая статья посвящена разбору фотографических конвенций, которые используются туристами во время прогулки по городу. Статья написана на материале любительских фотографий, наблюдений и интервью, собранных в Санкт-Петербурге и других городах России в 2003–2010 годах. Под любительскими фотографиями понимаются снимки, сделанные непрофессионалами (т. е. теми, для кого фотографирование не является основным занятием, не приносит доход или символический капитал) для использования в личных целях.

Любительская фотография используется носителями нашей культуры для того, чтобы “рассказать” другим о том, что с ними происходит, поэтому, во-первых, человек является главным героем любительских фотографий, а во-вторых, они “рассказывают” обо всем необычном, выдающемся, из ряда вон выходящем, подобно тому как предметом словесных рассказов становятся в первую очередь “события” – “то, что произошло, хотя могло и не произойти”^[268]. Любители не снимают свои будни, рутину, повседневность. Зато все, что не воспринимается как повседневное: встреча с новыми людьми, поездка в другое место, – заставляет любителя взять фотокамеру. Существенно, что запечатлеваемое событие должно иметь визуальное измерение (например, беременность в современной городской культуре несомненно считается событием, но женщину на раннем сроке беременности еще не фотографируют “как беременную”, с целью создать визуальное сообщение о ее состоянии, поскольку его еще не видно), и наоборот, событие, если оно имеет визуальное измерение, подлежит обязательному фотографированию (сюда относятся костюмированные фотографии: переодевание – видимое изменение внешнего облика – заставляет взяться за фотоаппарат). Прогулка по городу для туриста может считаться событием и при этом имеет визуальное измерение, и неудивительно, что в современной городской культуре она обычно подлежит фотографированию.

В терминах социологии потребления туристы являются потребителями городских достопримечательностей. Эйфелева башня – знак, обозначающий в первую очередь Париж; турист может включиться в потребление такой вещи-знака^[269], если побывает в Париже, увидит Эйфелеву башню, поднимется на нее, пообедает в ее ресторане, купит сувенир с ее изображением – и сфотографирует ее или сфотографируется на ее фоне. Способы потребления достопримечательностей туристами включают круговой обход, возложение цветов, прикосновение к памятнику (как делают туристы с городской скульптурой, загадывая желания) или бросание монетки, но первый и главный способ потребления достопримечательности – фотографирование.

Туристские фотографии могут изображать или не изображать самих туристов, они могут быть постановочными или непостановочными. В данной статье речь пойдет в первую очередь о случаях, когда “модели” позируют на фоне памятников. Что касается туристских фотографий, на которых нет самих туристов, “даже когда такие фотографии не включают людей и, кажется, были сняты исключительно из-за интереса к изображенному объекту, будь то пейзаж или памятник, их функция заключается в том, чтобы выражать отношение между фотографом и его объектом”^[270]. Фотографии, на которых туристы позируют, “выражают отношение между фотографом и его объектом” в большей степени и являются, так сказать, “прототипическими”: “Не очень люблю снимать всякие здания, но пришлось, чтоб хоть какая-то память осталась” (Инф. 1, жен., 1978 г.р., учительница)^[271]. Информантка признается, что предпочитает в поездках фотографиям “зданий” снимки, на которых изображена она сама. Первые она делает только по необходимости, “чтоб хоть какая-то память осталась”, и по возможности находит выход из этой ситуации во взаимном фотографировании друг друга с другими членами туристической группы: “Тут я к кому-то присоседилась, к какой-то семейной паре: я их вдвоем фотографировала, они меня фотографировали” (Инф. 1, жен., 1978 г.р., учительница).

Туристы, осваивая новую местность, стремятся сконструировать связь с ней хотя бы на фотографии, символически “присвоить” город, по крайней мере на снимке. Визуально та фотография, на которой представлены оба участника этих отношений – человек и город, выражает их связь более явно, чем та, на которой представлен только город, когда отношение города с человеком конструируется в акте показа фотоснимка (к примеру, в устном комментарии), поэтому в любительской фотографии нередко отдается предпочтение первому варианту.

Джон Урри описал так называемый “герменевтический цикл”: туристы ищут те виды, которые они уже видели в буклетах и телепрограммах; в путешествии они фотографируют эти виды уже сами и затем показывают снимки своим знакомым^[272]. Однако “герменевтический цикл” не учит туристов фотографироваться на фоне достопримечательностей: на рекламных снимках обычно не изображены фотографирующиеся люди. Несмотря на это, туристы для своих фотоснимков позируют одинаково. Пьер Бурдье пишет о любительской фотографии: “Хотя стоило ожидать, что эта практика, не имеющая ни традиции, ни амбиций, приведет к анархии индивидуальных импровизаций, однако на самом деле нет ничего более строго регулируемого и конвенционального, чем фотографическая практика и любительские фотографии”^[273]. Повторение одних и тех же объектов фотографирования, ракурсов, поз объясняется тем, что любительская фотография культурно обусловлена и передается в культуре так же, как и другие символические системы. Любительская фотография – это своеобразный визуальный язык, которому человек начинает учиться у других носителей своей культуры не тогда, когда впервые берет в руки фотоаппарат, а еще раньше, когда смотрит чужие любительские фотографии. Дальнейшее освоение этого языка происходит при наблюдении за другими фотографами и повторении их действий: “С ним все фотографировались. Ну раз все фотографируются, то, значит, и нам надо” (Инф. 1, жен., 1978 г.р., учительница).

Согласно канону туристской фотографии, когда турист позирует на фоне достопримечательности, то и турист, и достопримечательность должны быть различимы на снимке. Это требование связано с тем, что туристские фотографии должны передавать тем, кто на них смотрит, сообщение о том, что турист посетил данный город, а потому на снимке должны быть видны и тот, кто посетил город, и достопримечательность – узнаваемый знак, способный и представлять самого себя, и метонимически замещать весь город или даже страну; именно в качестве такого знака памятник должен помещаться в кадр. Совет профессионала любителям: “Если вы хотите снять человека на фоне красивого пейзажа, не пытайтесь скомпоновать снимок так, чтобы на нем уместился еще и весь пейзаж. Лучше сделать два снимка: портрет, где фон минимален, и пейзаж”^[274] – пропадает втуне, поскольку идет вразрез с установкой туристской фотографии на передачу визуального сообщения о присутствии данного человека в данном месте, а приведенная автором^[275] иллюстрация с подписью “Неудачная попытка совмещения снимка человека и пейзажа. Можно было подойти ближе или воспользоваться оптическим приближением” для носителей «Kodak culture»^[276] не является “неудачным кадром”: панорама получилась достаточно резко, человека хорошо видно, что еще нужно?

И турист, и достопримечательность, согласно канону туристской фотографии, должны быть обращены к объективу лицом / передней частью. “На языке любой эстетики фронтальность означает вечность в противоположность смерти”, – писал П. Бурдье, связывая позы свадебных фотографий с византийскими мозаиками^[277]. Фронтальность дает возможность узнать объект на снимке, которая в визуальной коммуникации с помощью любительской фотографии является ключевой. Если людей или достопримечательности (но в первую очередь людей!) на фотографии плохо видно, снимок считается “неудачным”.

Статичное позирование туриста перед достопримечательностью приводит к несколько механическому соединению на снимке двух визуальных знаков, как бы вырезанных из разных картинок: изображения главного героя и изображения того, “о чем” будет рассказ с этим героем. При этом механический характер сложения двух знаков в визуальном сообщении не смущает носителей любительской фотографической культуры. Таким же способом механического присоединения друг к другу соединяются визуальные знаки на детских рисунках, и язык любительской фотографии наследует языку детских рисунков в своем “синтаксисе”. О любительских фотографиях можно сказать как о детских рисунках: “Потребность в простой и ясной картине требует от ребенка четкого визуального отделения одних объектов от других. Ни в коем случае нельзя допускать их смешивания, потому что тогда чрезвычайно осложняется общая зрительно воспринимаемая структура”^[278].

Позируя на фоне достопримечательности, турист старается подойти к ней поближе. Обычно в любительской фотографии не задействуются различные планы (ближний, средний и дальний). Все, что должно попасть в кадр, размещается примерно на одинаковом расстоянии от зрителя и снимается с одинаковой резкостью, вот почему позирующий подходит вплотную к памятнику, чтобы оказаться с ним в одной вертикальной плоскости. В этом смысле можно сказать, что любительская фотография не имеет глубины: вся визуальная информация, которую отправитель визуального сообщения хочет передать с помощью снимка, сосредоточена в одном плане, на который и обращается внимание зрителя. Размещение всех значимых элементов визуального сообщения примерно на одинаковом расстоянии от объектива связано с тем, что эти элементы в глазах фотографа-любителя равноправны и зрителю их должно быть видно одинаково хорошо; ни один из них не должен быть нерезким, слишком большим или заслонять собой другой – это сделает ненужный акцент, создаст лишний эффект и в конечном счете окажется шумом в канале связи, помехой для точной передачи и однозначного “прочтения” визуального сообщения.

Любительская фотография – это фотография позированная (posed photography) в том смысле, какой вкладывали в это слово М. Мид и Г. Бэйтсон: знание модели о том, что ее фотографируют, влияет на ее поведение^[279]. Об этом говорит Ролан Барт в “Camera lucida”: “Как только я чувствую, что попадаю в объектив, все меняется: я конституирую себя в процессе «позирования», я мгновенно фабрикую себе другое тело, заранее превращая себя в образ”^[280]. В русском языке у слова “позировать” два значения: “принимать какую-нибудь позу, служа натурой художнику или фотографу” и “вести себя фальшиво”^[281]. Такая полисемия неслучайна: позирование неотделимо от намерения произвести впечатление, а фотография – это техника “управления впечатлениями” (impression management)^[282]. Согласно конвенциям любительской фотографии, для создания хорошего снимка необходимо хотя бы немного позировать. При отсутствии какой-либо постановки из обычных мимических движений человека фотоаппарат может случайно вырвать кадр, который представит изображенного “превратно”. “Модели” фотографов-любителей предпочитают быть запечатленными и застывшими навсегда в тех позах, которые можно принять, сохраняя собственное достоинство.

В любительской фотографии позирование означает прежде всего неподвижность. Для тех поз, которые “модели” принимают под взглядом фотообъектива, общим является то, что “модели” в них “застывают” и ждут, пока фотограф приготовится, нажмет на спуск и сделает несколько дублей. Начиная с XIX века и до сих пор носитель нашей культуры, услышав призыв к съемке или приглашение позировать фотографу, вряд ли будет продолжать двигаться, а скорее остановится хотя бы на секунду. Позы, принимаемые для фотографирования, устойчивы, их можно сохранять в течение длительного времени. Такими они пришли в любительскую фотографию из фотостудии XIX века, где их использование объяснялось большой выдержкой фотокамер^[283], такими они остаются на любительских снимках и по сей день. Даже нарушение правила устойчивости позы и то конвенционально: из всех мимолетных движений человека фотографы-любители предпочитают запечатлевать людей в прыжке, специально прося их подпрыгнуть. То же делают снимающие свадьбу фотографы-профессионалы на Мало-Конюшенном мосту в Санкт-Петербурге, фотографируя якобы спонтанное движение молодоженов – прыжок от радости, который на самом деле раз за разом повторяют все пары именно на этом мосту^[284].

Впрочем, устойчивость положения тела “модели” связана не только с большой выдержкой ранней фотографии. Студийная фотография наследовала “народному” портрету, о котором Г. Островский пишет, что одно из “важнейших структурообразующих качеств портрета этого рода” – “статика композиционных схем, как бы воплотивших представления о незыблемой устойчивости бытия, статуарность фигур как в постановке, так и во внутреннем своем состоянии («предстояние» перед людьми и перед лицом вечности!), своеобразная монументальность, детерминированная специфической концепцией «общественного человека» (прежде всего в мужских портретах) и всей системой выразительных средств. Психологическая нюансировка, фиксация каких-либо изменчивых, скороминующих состояний, бытовая обстановка, приемы «жанризации» портрета, как правило, исключаются”^[285]. Любительская фотография в свою очередь наследовала студийной; она точно так же “предполагает высокую степень нормативности в представлении о теле (как со стороны фотографа, так и со стороны модели)”^[286], как и студийная фотография, о которой пишет О. Гавришина.

Все возможные во время фотографирования позы можно разделить на “фотографические”, т. е. принимаемые специально для того, чтобы сфотографироваться, и “нефотографические”, т. е. те, которые люди принимают в обычной жизни и без цели быть сфотографированными. Туристы, которые на фоне достопримечательности встают прямо и смотрят в кадр, принимают специальную “фотографическую” позу: они прервали свои занятия, чтобы встать определенным образом, и совершают какие-то действия специально для того, чтобы они были запечатлены фотографом. Почему же они встают именно так?

Прямая осанка пришла в фотопортреты из живописи и из правил этикета XIX века. Согласно этим правилам, воспитанные мужчины и женщины должны были стоять прямо и не опускать голову, в отличие от людей низкого происхождения, которым позволялось наклонять корпус и голову, горбиться: “…согнутая спина, выпяченное бедро или опущенный взгляд у мужчины могли быть интерпретированы как знаки низкого происхождения, социального подчинения, сервильности или андрогинности”^[287]. Согнутая спина в XIX – начале ХХ века маркировала представителей низших слоев общества^[288], кроме того, сгорбленная поза “во многих культурах является признаком старости или физического нездоровья”^[289]. При этом аристократический телесный код, как пишет О. Гавришина, “это единственный развитый телесный код, который опознавался в качестве такового и который служил ориентиром для других социальных групп. ‹…› Совершенно неслучайно в качестве образца для студийной фотографии было избрано «аристократическое» тело”^[290]. Представители высшего общества оказывались запечатлены на живописных и фотографических портретах с прямой осанкой и поднятой головой, а клиенты фотографов из более низких сословий перенимали эту позу уже в качестве правильной “фотографической”: именно так надо сниматься.

Турист, стоя прямо на фоне памятника, смотрит в кадр. С точки зрения любительской фотографической коммуникации взгляд в камеру облегчает передачу визуального сообщения и придает ему бо?льшую однозначность. Он сообщает зрителю, кто является героем снимка и о ком пойдет речь. Взгляд не в объектив – это отступление от конвенций любительской фотографии в сторону фоторепортажа, и хотя фотолюбитель может поиграть с конвенциями других фотографических жанров, частое использование этого приема представляется ему нежелательным.

Взгляд в камеру наилучшим образом иллюстрирует соучастие “модели” фотографа-любителя в процессе фотографирования, ее соавторство с фотографом. В отличие от направляющих указаний фотографа о том, как “модели” следует встать или сесть, взгляд в объектив – знак субъектности самой “модели”, который демонстрирует, кто контролирует ситуацию. Взглядом в объектив “модель” также подает зрителю знак, что знает о съемке и тот образ, который зритель увидит на фотографии, это впечатление, желательное для фотографируемого.

Позирующий в любительской фотографии может быть в такой же мере автором композиции кадра, как и сам фотограф, когда, как сформулировал это А. М. Родченко^[291], “не фотограф идет с аппаратом к объекту, а объект идет к аппарату”. Автор визуального высказывания, создаваемого с помощью любительской фотографии, может быть сам запечатлен на снимке: его авторская позиция подчеркивается прежде всего взглядом в объектив. Любительская фотография не знает разделения “фотограф (художник) – модель – зрители (толпа)”. Туристы, вместе гуляя по городу с фотоаппаратом, по очереди “щелкают” друг друга на фоне одних и тех же достопримечательностей: компетенция в сфере любительской фотографии, которой в равной степени обладают все участники процесса фотографирования, позволяет им меняться ролями.

Взгляд в камеру делает изображенного на снимке человека равноправным со зрителем участником коммуникации: изображенный “смотрит” на того, кто смотрит на него, устанавливает с ним контакт, а не является просто объектом рассматривания^[292]. Взгляд в камеру на фотографии можно сравнить с местоимением “я” в естественном языке: это форма, предназначенная для выражения субъективности, т. е. “способности говорящего представлять себя в качестве «субъекта»”^[293].

Взгляд в объектив в туристской фотографии имеет еще одну важную функцию: он отличает главного героя фотографии от случайно попавших в кадр людей. Около городских достопримечательностей, где всегда людно, попадание в кадр посторонних для туриста людей неизбежно. Поскольку туристу никак от них не избавиться, туристская фотография относится к ним терпимо: туристы хоть и пытаются найти свободное от присутствия других людей пространство для снимка, но не просят специально всех посторонних выйти из кадра – да это было бы и невозможно. Впрочем, неписаные правила поведения заставляют носителей современной городской культуры, признающих право других на свободную от присутствия посторонних фотографию, при виде процесса фотографирования останавливаться в ожидании конца съемки или обходить фотографирующих, чтобы ненароком не попасть в кадр. Однако эти правила могут не соблюдаться самими фотографирующими в отношении друг друга. Так, например, одни туристы не ждут, когда другие сфотографируются: “Мама посылает ребенка погладить собачку у ног «Фотографа» [на Малой Садовой улице в Санкт-Петербурге] в тот момент, когда две чужие девочки позируют с «Фотографом». ‹…› Одновременно с двух сторон могут фотографироваться две разные группы: девочка держит «Фотографа» за локоть, мама ее фотографирует + мужчина держится за зонтик, женщина его фотографирует” (полевой дневник, 27.05.2007). Видимо, в представлении носителей культуры те же правила, соблюдение которых отделяет человека с фотоаппаратом в городе от просто прохожих, не проводят различия между разными людьми с фотоаппаратом и наделяют их одинаковым правом на символическое присвоение города.

Устранение посторонних на стадии создания снимка происходит не физически, а за счет взгляда в объектив: только главный герой смотрит в кадр на собственном снимке. С помощью взгляда в камеру туристы символически делят достопримечательность: несколько туристов, позируя одновременно рядом с одним и тем же памятником, своим взглядом в объектив направленного именно на них фотоаппарата удостоверяют, кто именно конструирует визуальный рассказ про связь с городом на каждом из снимков.

Символическое устранение посторонних с туристских фотографий происходит также на этапе передачи и получения визуального сообщения, т. е. при показе фотографии: случайно попавшие в кадр люди ничего не значат ни для туриста, ни для тех, кому он показывает свой снимок, поэтому все участники визуальной коммуникации обычно смотрят на фотографию так, как будто их там нет. Язык любительских фотографий подразумевает некоторую условность: нам предлагают считать, что на снимке есть только то, что хотел снять фотограф.

Стоя перед объективом на фоне достопримечательности и глядя в кадр, турист второй половины ХХ – начала XXI века обычно улыбается. Отсутствие улыбки на фотографических портретах ХIХ и начала ХХ века ясно показывает конвенциональность этого выражения лица, кажущегося нам таким естественным. В представлениях носителей культуры фотографической улыбке находится обоснование: “Улыбка практически всегда делает человека красивее и добрее, такие фотографии всегда нравятся больше, чем суровые каменные лица”^[294]. Появление улыбки на студийных и любительских фотоснимках в ХХ веке связано не только с сократившимся временем выдержки фотоаппаратов, но и с включением в визуальный “словарь” носителей культуры соответствующих образцов – улыбающихся лиц на портретах. Э. Трамбл связывает возникновение улыбки на фотографиях с развитием кинематографа^[295]. Как представляется, такую же роль, как и кино, в становлении фотографической улыбки сыграла реклама, персонажи которой начиная приблизительно с 1930-х годов неизменно улыбались с плакатов и со страниц журналов, в том числе политическая реклама – например, портреты белозубого президента Теодора Рузвельта в США^[296] или фотоснимки счастливых ударников в СССР^[297]. В нашей культуре фотографическая улыбка относится к нейтральному “фотографическому” выражению лица, подобно тому как прямая осанка относится к нейтральной “фотографической” позе. И прямая осанка, и взгляд в камеру, и улыбка означают только то, что изображенный человек фотографируется: позирует фотографу или знает о том, что его снимают.

Однако поза “стоять прямо, руки опущены вниз” в нашей культуре не является абсолютно нейтральной: она имеет отсылку к воинской “стойке смирно”, поэтому на туристской фотографии оказывается желательно ее как-то разнообразить. В книге советов фотографам-любителям это специально оговаривается: “Старайтесь не делать снимки людей, которые стоят «смирно» с выражением лица воина, принимающего присягу”; “Хуже всего, когда модель стоит прямо”^[298]. Любительские фотографии конструируют мир счастливых людей на отдыхе, а не зажатых и напряженных на службе, поэтому поза должна быть в меру расслабленной и непринужденной. Женщины, например, могут стоя опереться на одну ногу, а другую согнуть в колене^[299]. Туристы нередко стараются положить руку на памятник или облокотиться на него для того, чтобы, с одной стороны, прикоснуться к памятнику и создать на снимке значение более тесной связи с ним, чем при съемке просто на его фоне, а с другой стороны, чтобы принять более непринужденную позу, чем “по стойке смирно”. Если нет возможности коснуться памятника, потому что он огражден, туристы опираются о его ограду, и то же самое касается ограды, разделяющей туриста и панораму.

На туристских фотографиях встречается поза, предназначенная для выделения достопримечательности на снимке: стоя лицом к камере, показать рукой на памятник, табличку, смешную надпись или выдающуюся с точки зрения позирующего деталь. Таким образом “модель” подсказывает будущему зрителю фотоснимка, на что нужно обратить внимание, “артикулирует” то, что автор фотографии хочет сказать зрителю. Карл Бюлер пишет, что “ни на картине, ни в построении музыкальной пьесы нет специальных знаков (курсив автора. – О.Б.), предназначенных исключительно или главным образом для того, чтобы быть указателями направления взгляда, подобно анафорическим указательным словам”^[300], однако отмеченный нами “специальный знак” (указательный жест изображенного) встречается и на живописных портретах^[301]. Композиция кадра построена так, чтобы визуальное сообщение содержало все необходимое для будущего показа фотографии: различимое изображение человека и выдающейся детали / памятника, о которой он собирается “рассказать” зрителю с помощью фотоснимка.

Фотографии “стоя прямо на фоне памятника и глядя в камеру с улыбкой на лице” иногда отвергаются туристами из образованного класса как безвкусные: по мнению таких туристов, они “не всегда бывают уместны, не всегда бывают красивы” (Инф. 3, жен., 1978 г.р., переводчик). Суждения вкуса, как полагает Пьер Бурдье, классово обусловлены и служат для отделения себя от одной группы и включения в другую. Те туристы, которые считают традиционные снимки на фоне памятников безвкусными, таким образом конструируют идентичность своей группы – группы образованных фотографов-любителей^[302]. Эта группа туристов в путешествии не фотографируется на фоне достопримечательностей, но снимает достопримечательности без людей: “это нетипичный кадр для меня, человек в пейзаже. То есть я это обычно не снимаю, я снимаю либо человека, либо пейзаж” (Инф. 4, жен., 1978 г.р., секретарь), “а очень много народу пытается снять и то и другое одновременно. Как правило, получается лажа” (Инф. 3, жен., 1978 г.р., переводчик) – это цитаты из интервью двух разных информанток, не знакомых между собой, но они, будучи представительницами одного социального класса, подхватывают слова друг друга.

Еще один способ для туриста выйти за пределы “народной эстетики” – фотографируясь на фоне достопримечательностей, изменить позу и не стоять прямо, глядя в камеру. “Я обычно не люблю вот просто на фоне тупо стоять, потому что это неинтересно и как-то чувствуешь себя неловко”, – говорит третья информантка из того же социального класса (Инф. 5, жен., 1976 г.р., аспирант). Что именно кроме универсальной фотографической позы можно сделать перед камерой, туристам подсказывает сам город. Туристы, которые не хотят просто стоять перед объективом, разыгрывают перед фотоаппаратом спектакль, а элементы городской среды используются как декорации и реквизит, при этом характер самого спектакля зависит от характеристик этой среды. Городская среда обучает, социализирует туристов, и они у нее учатся фотографироваться^[303].

Так, например, клумба заставляет позирующего туриста присесть на корточки рядом с ней. Таким образом получается кадр на фоне цветов; кроме того, присев, турист становится соразмерным той детали фона, ради которой делается кадр. Открытое пространство – площадь – побуждает позирующего туриста раскинуть руки, а водоем – присесть и протянуть руку к воде: эта поза показывает, что вода – та деталь на снимке, на которую позирующий хотел обратить внимание зрителя. Окно, рама или решетка побуждают “модель” выглянуть наружу, тумба – опереться или встать на нее, изображая “памятник”, а узкий коридор – упереться руками в стены. Вообще всякий раз, когда деталь окружающей среды оказывается слишком большой или слишком маленькой, слишком узкой или слишком широкой для туриста, у него появляется возможность на снимке подчеркнуть эту несоразмерность, чему и служит соответствующая поза. Человек на туристских фотографиях становится мерой всех вещей в том смысле, что указывает на несоразмерность слишком больших или слишком маленьких для человека, непропорциональных для него деталей городской среды. Вообще при встрече с элементами среды, требующими человеческого измерения, даже те туристы, которые избегают фотографироваться сами, позируют рядом с ними, а не снимают их отдельно, ср. в интервью про две разные фотографии: “Это вот мы на самой центральной площади стоим на каком-то меридиане. ‹…› Нет, мы себя мало фотографировали, так уж просто вот что на меридиане стоим… ‹…› Вот это самая узкая улочка у них была, и вот видите тут, вот так я локти [расставила]” (Инф. 6, жен., 1941 г.р., инженер).

Вещи, которые турист находит в городской среде, провоцируют его на фотографии изобразить “правильное” их использование: так, шар побуждает туриста сделать вид, что он катит его, тяжелая вещь – что пытается оторвать ее от земли, пушка – что стреляет из нее, стул приглашает сесть на него, любая ручка, отстающая деталь, кольцо – взяться за него, любая двигающаяся деталь – подвигать ее, руль – повернуть, колодец или большая ваза – заглянуть внутрь, спасательный круг – просунуть в него голову. Якоря, которые встречаются в Санкт-Петербурге в качестве украшения зданий, представляют для туриста проблему: во-первых, непонятно, что можно сделать с якорем на суше (“правильное” использование якоря для туриста оказывается под вопросом), а во-вторых, якорь несоразмерен человеку: он слишком большой. Якорь попадает в разряд проблемных объектов, с которыми туристы поступают одинаково: садятся, берутся, опираются на них, т. е. создают с помощью фотографии символическую связь с объектом. Связь с городом на туристическом снимке является ключевой, поэтому туристы стараются хотя бы облокотиться или положить руку на элемент городской среды, с которым фотографируются.

Городские скульптуры, изображающие животных, приглашают туриста позировать с ними как с настоящими животными: сесть на спину, обнять за голову, погладить, почесать за ухом, изобразить кормление, присесть рядом.

Таким образом, с деталями окружающей среды и зооморфными фигурами в городе турист, позируя для фотографий, исполняет роль универсального / идеального пользователя городского пейзажа, архитектуры, вещей, животных – роль человека. С антропоморфными фигурами (памятниками, восковыми фигурами, костюмированными персонажами, фигурами, выставленными в рекламных целях перед магазинами) турист уже не может играть роль человека и универсального пользователя среды, потому что имеет дело с “человеком” же. При фотографировании с антропоморфными памятниками туристы используют две тактики:

1) Турист обращается с антропоморфным памятником как актер с партнером по сцене, которая будет запечатлена фотоаппаратом. Памятник может предусматривать место для фотографирующихся, которое турист заполняет.

2) Турист повторяет позу памятника. Этот способ современные туристы применяют тогда, когда нет возможности взаимодействия с памятником (например, памятник находится за оградой или на высоком постаменте) и при этом для имитации не требуется специального реквизита (позу “Медного всадника” турист без коня повторить не сможет). Повторение позы памятника позволяет придать единичному фотоснимку визуальный ритм, обычно доступный фотолюбителю только при комбинации нескольких снимков в альбоме.

При имитации позы памятника турист соединяется с городским пейзажем с помощью сходства (принцип метафоры), а при “вписывании” себя в памятник становится частью достопримечательности благодаря смежности (принцип метонимии), но результат получается один: видимая на снимке связь человека с городом. Любопытно, что для туристов обе эти тактики: повторение позы памятника и занятие места в рамках памятника – рассматриваются в одном ряду. Фотографию, на которой рядом с бронзовой девушкой у разбитого кувшина позирующий молодой человек сидит, подперев щеку рукой точно так же, как она, наша информантка описывает по памяти следующим образом: “Была фотография, где сидит эта девушка, русалочка в Павловске, или в Пушкине, в Пушкине, и Димка ее гладит по голове и помогает воду собирать” (Инф. 3, жен., 1978 г.р., переводчик; курсив мой. – О.Б.). Практики туристской фотографии, куда входят две названные тактики, связаны с появлением на рубеже XX и XXI веков новой городской скульптуры. Как представляется, именно форма и внешние особенности новых памятников в первую очередь влияют на появление новых практик потребления достопримечательностей туристами.

Цель туристов при такого рода фотографировании – “вписаться” в среду, соединить себя с городом, стать естественной частью и продолжением городского ландшафта. Мы узнаем в ней ту же цель, которую преследуют туристы из менее образованного класса, когда стоят прямо на фоне достопримечательности и смотрят в кадр с улыбкой на лице: все они хотят сконструировать символическую связь с городом на фотографии.

Список информантов

1. Женщина 1978 г.р., живет в СПб., образование высшее, учительница, не замужем, детей нет.

2. Женщина 1980 г.р., живет в СПб., образование высшее, преподаватель / гид / фотограф, не замужем, детей нет.

3. Женщина 1978 г.р., живет в СПб., образование высшее, переводчик, не замужем, детей нет.

4. Женщина 1978 г.р., живет в Москве, образование высшее, секретарь, замужем, детей нет.

5. Женщина 1976 г.р., живет в СПб., образование высшее, аспирантка, не замужем, детей нет.

6. Женщина 1941 г.р., живет в СПб., образование высшее, инженер, вдова, имеет дочь.

Раздел 3
Нелинейное прошлое города

“Забытые в прошлом”: освоение заброшенных пространств и феномен нового городского туризма

Роман Абрамов

“Заброшки”: материальные следы деиндустриализации

В течение последних двадцати лет Россия пережила несколько промышленных кризисов, которые лучше всего описываются термином “деиндустриализация”: происходил распад советской индустриальной системы, что означало высвобождение гигантских производственных мощностей, безработицу, закрытие предприятий^[304]. Опустевшие цеха и конторские здания в лучшем случае сдавались в аренду под торговые площадки и склады, реже перепрофилировались под нужды малого бизнеса, однако нередко просто забрасывались. За банкротством промышленных предприятий последовало закрытие объектов социальной и исследовательской инфраструктуры – больниц, ведомственных НИИ, домов отдыха, пионерских лагерей, спортивных комплексов. Многие из них тоже пополнили список заброшенных объектов.

Помимо промышленности советский материальный мир состоял из развитой системы объектов военного назначения, куда входили бесчисленные бомбоубежища, военные городки, аэродромы и пристани, радиолокационные точки, склады, гаражи, ангары и казармы, ракетные шахты. Исчезновение СССР и окончание холодной войны обозначили избыточность сложившегося военного комплекса, а поэтому многие объекты были оставлены армией, которая не могла уже справляться с управлением столь громоздкой собственностью.

Другими словами, отступление советского мира носило не только политический, экономический, культурный и символический характер, но было буквальным – опустевшими, брошенными, сдавшимися на милость природы и мародеров становились тысячи зданий и сооружений по всему бывшему СССР. Конечно, деиндустриализация – это глобальный процесс, затронувший многие европейские страны и США. Нефтяной кризис 1970-х годов привел к появлению легкого капитализма^[305], ключевым свойством которого стал перенос производственных мощностей в страны с дешевой рабочей силой и гибкими экологическими стандартами – Китай и страны Юго-Восточной Азии. Таким образом, угольные бассейны Уэлльса и Йоркшира, Рурский промышленный комплекс, “ржавый пояс” Америки, призрачный Детройт^[306] стали жертвами перехода экономик к постиндустриальному типу. Все эти регионы уже пережили упадок или еще пребывают в нем подобно “автомобильной столице” США Детройту, привлекающей тысячи туристов видами заброшенных кварталов.

И все же постсоветская ситуация уникальна: заброшенный завод, бомбоубежище, исследовательский институт, детский сад можно найти почти повсюду – от центра столичного мегаполиса до небольшого северного поселка или курортного черноморского побережья.

“Городская разведка” как форма нового городского туризма

Погибающий советский мир привлекает не только сборщиков цветных металлов и вандалов, но и является предметом интереса молодых и образованных горожан, не ищущих металлолом и не стремящихся реализовать свои деструктивные желания. Эти молодые люди избрали заброшенные объекты (“заброшки”) для получения нового опыта освоения невидимых или закрытых урбанизированных пространств, что породило феномен городского туризма, не предполагающего посещения обязательного набора готовых к употреблению достопримечательностей, вся информация о которых представлена в путеводителях, а бюро путешествий включило их в экскурсионные маршруты. Вместе с дифференциацией стилей жизни, потребительских культур и распространением GPS появились запросы на альтернативное познание города. И это познание не ограничивается скольжением по очевидным маршрутам, но требует смещения реальности, при котором город попадает в “сумрак”, столь хорошо описанный в “дозорной” серии Сергеем Лукьяненко.

Уже не нужно покидать свой город в поисках новых впечатлений – место географической мобильности занимает мобильность проективная^[307], когда участники подобных экспедиций наделяют знакомое городское пространство собственными символическими кодами, встраивают в сложную сеть взаимодействий между людьми, компьютерными поисковыми системами и материальными объектами. Альтернативное освоение пространства связано с поиском и открытием “потаенных” мест и путей, которые в обычной ситуации либо остаются вовсе незамеченными для горожанина, либо находятся на периферии его восприятия и интереса. Новый городской туризм накладывает на привычные городские карты разметки, видимые только владельцам соответствующих ключей. Эти разметки подобны тематическим картам, где видны, например, только системы подземных коммуникаций, бомбоубежища, заброшенные промышленные объекты и т. п.

Под понятием “нового городского туризма” мы объединяем широкий спектр самодеятельной активности, развивающейся вокруг инновационных практик освоения городского пространства. Эта активность принимает самые разнообразные формы, включая элементы городских молодежных субкультур, экстремальных хобби и даже коммерческих предприятий. В зарубежной литературе данные активности называют “городской разведкой” (“urban exploration”). “Городская разведка” может быть определена как практики проникновения в те части городской среды, которые обычно скрыты от взгляда и посещения населения^[308]. Проникновение представляет собой сочетание теории и практики городских обследований пространств, исключенных из общественного пользования и являющихся артефактами искусственного происхождения^[309]. Существуют пособия по городской разведке, включающие описание целей, техник и этики проникновения на закрытые и заброшенные объекты^[310]. Исследователи из США С. Хай и Д. Льюис склонны характеризовать движение “городской разведки” как временную моду, получившую распространение среди “белых подростков и молодых людей из среднего класса”, которых интересует не история, а эстетика заброшенных пространств^[311], хотя в основном антропологи и социологи считают этот феномен более глубоким и заслуживающим серьезного внимания^[312].

В данной статье мы будем использовать термины “городская разведка”, “сталкинг” (самоназвание деятельности любителей “заброшек”) наряду с понятием “нового городского туризма”, отдавая предпочтение последнему. На наш взгляд, эту активность можно отнести к рекреационным практикам, подобным массовому движению походного туризма, существовавшему в СССР^[313]. Есть соблазн определить “новый городской туризм” через движение психогеографии, как ее описывали Ги Дебор^[314], акционисты^[315], Эш Амин и Найгел Трифт^[316]. Но в отличие от психогеографии, где свободное для восприятия впечатлений сознание связано с фланированием и дрейфом, блужданием и глазением, “новый городской туризм” является целеориентированным действием с правилами и ожидаемыми для участников результатами. Общее с психогеографией – это настрой на эмоциональные впечатления, стремление вывести городское пространство из системы капиталистического отчуждения и полицейского государства и исследовательская интенция, присутствующая как у фланеров, так и у “городских разведчиков”.

Одним из ранних проявлений “нового городского туризма” в России^[317] стало “диггерское” движение, получившее медийную известность еще в 1990-х гг. благодаря интересу СМИ к загадкам городского подземного мира вроде исчезнувшей библиотеки Ивана Грозного и поиску засекреченного “Метро-2” в Москве. Диггеры осваивали системы подземных коммуникаций и тоннелей крупных городов и одними из первых стали посещать заброшенные бомбоубежища и подземные объекты военного назначения, выстроенные на случай ядерной войны.

В 2000-х годах появилось множество других групп и сообществ, занятых собственной городской разведкой (“urban exploration”): “руферы”, “сталкеры”, “дозорные”, “геокешеры” и т. п. Помимо стремления к контролируемому риску и жажды острых ощущений общее у этих движений то, что в их деятельность вмонтировано активное использование разнообразных электронных девайсов и коммуникационных устройств^[318]: GPS-навигаторов и раций, профессиональных фотокамер, светотехники и т. п. Здесь уместны параллели с насыщенным компьютерными технологиями обмундированием солдата современной армии, который не только имеет защиту в виде кевларового шлема, но и контролирует свое положение и окружающее пространство с помощью набора девайсов. Впрочем, главным оружием “нового городского туризма” служит не автоматическая винтовка, а качественная цифровая фотокамера, поскольку съемку нередко приходится вести в условиях недостаточного освещения.

Важным объединяющим элементом большинства культур “городских разведчиков” является их одержимость фотопрезентациями (“отчетами”) об “экспедициях”. Фотографирование действительно можно считать ключевым процессом, целью и результатом этих экспедиций. Успешность или неуспешность посещений невидимых городских объектов оценивается сообществом по итогам проведенных фотосъемок.

Без взрывного развития цифровой фотографии такого всплеска “нового городского туризма”, вероятно бы, не произошло. Фототехника профессионального уровня стала доступной широкому кругу потребителей при одновременном исчезновении стоимости отдельного кадра. Открывшиеся возможности используются для документирования и обмена интернет-отчетами о совершенных путешествиях. Вырабатываются правила представления “заброшек” в тематических интернет-ресурсах^[319] – своеобразная “визуальная грамматика”, включающая принципы отображения интерьеров, людей, вещей и настроения, а также стиля фотографирования и техник обработки изображения^[320]. Последовательный просмотр фотоотчетов активистов “нового городского туризма” позволяет охарактеризовать принятые грамматические приемы и увидеть, каким образом зрители участвуют в производстве визуальной грамматики, оценивая отдельные кадры и весь отчет в целом. Сам фотоотчет также построен в соответствии с внутренней грамматической логикой повествования, куда входят обязательные элементы и “произвольная программа”, что образует завершенное высказывание. Так появляется иконография заброшенных пространств, призванная вызвать у зрителей ожидаемые эмоции и переживания^[321]. Позже мы остановимся на характеристике визуальной грамматики, используемой при фотографировании “заброшек”.

Для всякого сообщества необходимы поведенческие и культурные образцы, которые будут задействованы в построении идентичности. Такими образами могут стать произведения популярной культуры – литературы, кино, музыки, телевидения, компьютерных игр. Сразу нужно отметить, что массовая культура не просто выступает источником идентичностей для сообществ, но сама впитывает практики поведения и модные стили, перерабатывает их и возвращает в измененном виде. В этом обмене между субкультурами, массовой культурой и медиа нет исходной точки – он носит непрерывный, взаимообогащающий характер. Сегодня уже можно классифицировать артефакты массовой культуры, влияющие на производство идентичностей, стилей и самопрезентаций участников сообществ “нового городского туризма” в России.

Важнейшим источником мифологии “городских разведчиков” стали разнообразные артефакты массовой культуры, обыгрывающие терминологию, сюжетные ходы, стиль и антураж романа А. и Б. Стругацких “Пикник на обочине” (1972). Причем сам роман не является прямым источником вдохновения, но более важными стали его производные в кинематографе, литературе, компьютерных играх. Другим, более значимым ресурсом для формирования символики российских “городских разведчиков” стал фильм А. Тарковского “Сталкер” (1979), чей визуальный ряд, основанный на поэтике заброшенных индустриальных и городских пейзажей, сыграл важную роль в формировании визуальной грамматики “нового городского туризма”.

Впрочем, мифология любителей “заброшек” выросла не только на культурных образцах. Чернобыльская катастрофа 1986 года воплотила в жизнь многие “сталкерские” мотивы Стругацких и Тарковского – от появления огромной закрытой зоны, покинутой людьми в спешном порядке, до опасных видов заражения и мутаций. Для вызревания культуры “городской разведки” Чернобыль как крупнейшая техногенная катастрофа ХХ века оказался чрезвычайно плодотворным, породив собственные легенды, мифологию, визуальный ряд с таинственным саркофагом – апофеозом недоступного для человека места. Став одной из самых масштабных “заброшек”, Чернобыльская зона послужила предвестником близкого завершения индустриального советского проекта, который породил множество опустевших промышленных и военных объектов. Несанкционированные проникновения в Чернобыльскую зону начались вскоре после катастрофы, а в 1990-х годах туда были организованы вполне легальные экскурсии для поклонников “темного туризма”, “танатотуризма”, “патологического туризма” (“morbid tourism”)^[322].

Первое десятилетие 2000-х годов дало жизнь новым формам культурной эксплуатации сталкерского наследия братьев Стругацких и А. Тарковского. Пожалуй, именно эти искаженные симулякры исходной идеи талантливых фантастов и режиссера придали завершенный вид мифологии “нового городского туризма”. Знаковым событием в этом ряду стал выход в 2007 году компьютерной игры “S.T.A.L.K.E.R.: Тень Чернобыля” и ее последующих релизов. Эта игра, являющаяся шутером от первого лица, соединила в себе фрагменты сюжета “Пикника на обочине”, фильма “Сталкер”, сложившегося мифа Чернобыльской зоны и мотивов постапокалиптической компьютерной игры “Fallout”. Игровым пространством стала Чернобыльская зона, насыщенная разнообразными объектами типичного советского города начала 1980-х годов, включая остовы автомобилей, интерьеры и фасады магазинов и жилых домов, типографику вывесок, высоковольтные линии электропередач и т. п. Естественно, все эти объекты находились в полуразрушенном, заброшенном состоянии, покрытые ржавчиной, с отслаивающейся краской, омытые многочисленными дождями и поросшие мхом и деревьями, т. е. вписывались в визуальную грамматику любителей “заброшек”, и даже игровая топонимика включала советские аббревиатуры “ЧАЭС”, “НИИ” и др. Участнику игры предлагалось бороться с мутантами в одряхлевшем пространстве позднего СССР, что само по себе может служить метафорой постсоветского мира, не расставшегося с призраками прошлого. Многие поклонники этой компьютерной игры и сами захотели стать “сталкерами”, пополнив ряды “городских разведчиков”, посещающих заброшенные объекты.

Параллельно с игрой была запущена межавторская серия фантастических романов “S.T.A.L.K.E.R.”, призванная повысить интерес к игре, а затем ставшая самостоятельным циклом pulp fiction на темы “сталкинга” и породившая альтернативные издательские проекты – “Зона смерти”, “Технотьма”, “Апокалиптика”, “Метро 2033” и т. п. Впрочем, серия “Метро 2033” нуждается в отдельном описании, поскольку она основана на вполне оригинальном романе Дмитрия Глуховского, где диггерская романтика и постапокалиптический сюжет сочетаются с антуражем заброшенных городских пространств вполне советского типа.

Итак, у российских “городских исследователей” имеются богатые источники для подражания – от классики советской фантастики до компьютерных игр, что, конечно, отражается на их визуальной грамматике, терминологии, аллюзиях, возникающих при обсуждении фотоотчетов.

Типология “заброшек”: специфика постсоветского

Статус “заброшки” – покинутого, брошенного, оставленного, забытого, законсервированного, плохо охраняемого здания, промышленного или инженерного сооружения или комплекса зданий – требует отдельного рассмотрения, поскольку во многих случаях “заброшенность” не означает отсутствия охраны и владельцев или прекращения хозяйственной деятельности. Более того, среди российских “городских разведчиков” считается доблестью попасть на охраняемый или действующий объект, подкупив либо обманув охрану. Самым известным случаем несанкционированного проникновения на охраняемый объект, получившим широкую огласку благодаря болезненной реакции российского вице-премьера Д. Рогозина, стало посещение “городскими разведчиками” территории НПО “Энергомаш” – стратегического предприятия, выпускающего ракетные двигатели^[323]. Широкая общественность и СМИ узнали о проникновении на завод из фотоотчета участницы путешествия Ланы Сатор (Lana Sator), размещенного в ее блоге^[324]. Участники акции были прекрасно осведомлены о том, что объект не является “заброшкой”, но, пользуясь слабой охраной, решили туда попасть. Несмотря на громкий резонанс в медиа, серьезных последствий для участников акции не последовало – согласно отзывам Ланы, прокуратуру больше интересовало, что именно в системе охраны предприятия сделано ненадлежащим образом.

Участники обсуждения блогерского фотоотчета также не обвиняли ее в раскрытии секретной информации. В первую очередь блогеров волновало состояние здоровья Ланы после посещения объекта, где идут работы с токсичным ракетным топливом: “Там же все гептилом насквозь пропитано. Легко можно потерять возможности воспроизводства. И срок жизни сократить раза в два”^[325]. Многие комментарии посвящались разгильдяйству охраны, неспособной предотвратить незаконное проникновение на секретный объект: “феерический бардак по обеспечению режима на предприятии не подвергается сомнению, и там разбор полетов с посадками просто наверняка будет”. Однако больше всего участников обсуждения поразило состояние предприятия, работающего на оборонные заказы, – ржавые трубы и старое оборудование позволяет спутать объект с типичной “заброшкой”: “все старое, осыпающееся, ржавое, выщербленное, затопленное и разваливающееся”; “это похоже на творение апокалипсиса, а не на завод выпускающий вообще что либо – ржавая куча металла и царство разрухи”. Ну конечно, появились комментарии, которые дают посетители советских заброшенных объектов, впечатленные размахами промышленного или военного строительства в СССР: “блин, сколько же было вложено, а! Вот хрен сейчас кто такое же «поднимет» построить. Ощущение что строили какие-то гиганты, какие-то мегалюди, иная цивилизация, которые просто вымерли все”.

Попробуем реконструировать типологию объектов, которые обычно входят в круг интересов нового городского туризма. Меню одного из известных тематических англоязычных интернет-ресурсов Infiltration.org предлагает следующую классификацию: заброшенные места, лодки и корабли, подземелья и городские стоки, отели и больницы, транспортные туннели (метро, автомобильные, железнодорожные), технические подземные сооружения. Международное ЖЖ-сообщество http://abandonedplaces.livejournal.com/  просит участников верифицировать в фотоотчетах посещаемые ими объекты в соответствии со следующими категориями: больницы (приюты, санатории, клиники, включая ветеринарные и т. д.), дома (от особняков до хижин), военные объекты (форты, бункеры, башни, базы, ангары и т. д.), транспортные средства (самолеты, поезда, корабли, автомобили и т. д.), коммерческие объекты (заводы, шахты, офисы, гостиницы, склады, магазины, торговые центры и т. д.), кладбища (гробницы, катакомбы, усыпальницы и т. д.). Наконец, ведущее русскоязычное сообщество “Забытые в прошлом” (http://ru-abandoned.livejournal.com ) предлагает очень простой набор тегов для классификации отчета – завод, ферма, военное, церковь, шахта, жилой дом и т. д. Можно сказать, что перечисленные типологии, сделанные отнюдь не профессиональными урбанистами, вполне точно и лаконично охватывают все группы городских сооружений, включая транспорт. Обращает на себя внимание появление тега “военное” в сообществах, куда свои посты размещают жители постсоветского пространства. Это отражает специфику территории, где объекты оборонной инфраструктуры строились повсеместно.

Если просматривать блоги российских посетителей “заброшек”, то внутри общих типологий можно увидеть специфические типы объектов, которые пользуются популярностью на постсоветском пространстве. Какие же это объекты?

Заброшенных отелей или гостиниц почти не встречается – их место занимают пионерские лагеря, которые нередко достаются “новым городским туристам” в хорошей сохранности, т. е. с инвентарем, мебелью, плакатами, библиотекой и всем обветшалым пионерским антуражем. И хотя пионерлагеря, так же как и заброшенные усадьбы и военные базы, по географической принадлежности не являются городскими объектами, однако для самих “новых городских туристов” они вполне вписываются в ряд урбанизированных пространств, которые по своей территориальной организации и архитектуре можно рассматривать в качестве таковых в противоположность заброшенным российским деревням и селам. Кроме того, сам способ посещения подобных мест можно рассматривать как продолжение городского туризма.

Конечно, нередко такие лагеря по инерции работали в 1990-е и даже начале 2000-х годов, однако все здания и сооружения, а также основная часть интерьеров, включая наглядную агитацию и мебель, остались неизменными с советского времени. Нередко пионерские лагеря были частью социальной инфраструктуры богатых советских предприятий и ведомств, что отразилось в оригинальности архитектурных решений. Так, макабрическое впечатление оставляет пионерлагерь “Сказка”, фотоотчет о посещении которого размещен блогером deni_spiri в сообществе “Забытые в прошлом”^[326]. В оформлении фасадов и интерьеров архитекторы использовали сказочные морские мотивы, в результате чего сегодня заросшая территория лагеря вместе с полуразрушенными остовами железобетонных рыб и океанских моллюсков может служить готовой декорацией для съемки фильмов ужасов. Вот какими комментариями сопровождает фотографии автор отчета: “Огромный монстр-осьминог опутал своими щупальцами всю стену спального корпуса!”, “Стены – словно аквариум. Правда, с мега-рыбинами”, “Заглядываем в палату и видим перевернутого монстра, похожего на огромное насекомое”. Заросшие пионерлагеря дают “городским разведчикам” не только возможность ощутить себя героями хоррора, но также служат источником ностальгии о пионерском детстве, тем более что обилие наглядной агитации и других пионерских артефактов вполне располагает к этому.

Например, в качестве “хабара” посетители пионерских “заброшек” взяли памятные фотоальбомы, освещающие жизнь лагеря с разбивкой по сменам, годам и основным событиям. Размещенные в блоге фотографии из этих альбомов^[327] рисуют повседневность отдыха пионеров, включающую игру “Зарница”, антивоенный митинг против американской агрессии во Вьетнаме, торжественные линейки, спортивные соревнования, обед и даже дневной сон. У большинства комментаторов эти фотоотчеты вызвали ностальгию по пионерскому детству: “Было лето – был отдых, игры, дискотеки, фильмы, всякие кружки и прочее. Никто особо не был заморочен на политике. Дети все-таки. А поднять флаг СССР на линейке всегда было почетно, не из-за того, что это советское знамя, а из-за того, что ты выделился и чем-то заслужил (например, хорошим дежурством на воротах). Было замечательно в детстве”.

К другому специфически постсоветскому типу “заброшек” можно отнести разнообразные научно-исследовательские центры – бывшие НИИ, лаборатории, испытательные площадки, технические библиотеки и т. п. Деиндустриализация и демилитаризация российской экономики в 1990-х годах повлекли за собой сокращение исследовательских центров, работавших на нужды отдельных ведомств и ВПК. Не везде освобожденные площади были перепрофилированы и отданы под офисы, часть помещений была “законсервирована”^[328] еще в начале 1990-х годов, другие организации обанкротились уже в 2000-е. Они стали объектами интереса “городских разведчиков”, поскольку обеспечивали их острыми впечатлениями, неожиданными находками и богатым материалом для фотоотчетов – антуражными научными приборами и оборудованием, лабораторной посудой и мебелью, плакатами, книгами, вещами^[329].

Вот как описывает свои ощущения от похода в заброшенную лабораторию один из его участников^[330]:

Когда какая-нибудь крупная отрасль начинает деградировать или приходить в упадок, она вместе с собой тянет ко дну связанные с ней научные учреждения, производственные объекты и т. д. Останавливаются исследования, закрываются лаборатории, увольняется персонал, в местах, где еще вчера кипела работа, теперь уже никого нет. Порой это происходит так неожиданно, что все оборудование и даже личные вещи остаются в закрытых зданиях на произвол судьбы. Скорее всего с этой лабораторией, которая занималась исследованием пестицидов, так и произошло.‹…› Меня всегда удивляло оставленное, работоспособное оборудование, как будто ему нельзя уже найти применения. ‹…› Когда я увидел такое количество никому не нужной химической посуды, я вспомнил свои уроки химии в школе, на которых был дефицит оборудования и все боялись разбить какую-нибудь колбу.

Безусловно, законсервированные и заброшенные бомбоубежища (“бомбари”) являются важнейшей темой “нового городского туризма”. В советское время в рамках мероприятий по гражданской обороне на предприятиях и при учреждениях создавалась мощная сеть подземных убежищ, оборудованных всем необходимым. В последние годы многие из бомбоубежищ были отремонтированы и заново оборудованы, только уже для того, чтобы стать укрытиями на случай чрезвычайной ситуации. “Городским разведчикам” бомбоубежища интересны тем, что они связаны с диггерской романтикой, обладают постапокалиптическим антуражем и наличием множества артефактов советского периода – телефонных аппаратов, плакатов по гражданской обороне, мебели, энергогенераторов, фотографий и архивов. Также “бомбари” являются неизвестными объектами для большинства работников организаций и жителей города, хотя и предполагается, что население укроется там в случае чрезвычайной ситуации. Соответственно, находка и обследование таких помещений выглядят для “новых городских туристов” еще более привлекательно, поскольку позволяют создавать собственную, альтернативную карту городского пространства, тем более что “общее количество существующих объектов гражданской обороны в Москве – государственная тайна. Причем мне кажется это тайна и для силовиков, так как с развалом СССР, много убежищ было снесено или затоплено. А уж об их состоянии известно наверно только тем, кто увлекается проникновением в подобные сооружения”^[331].

Наконец, еще один тип объектов, который стоит отдельного упоминания, поскольку является специфически российским. Речь идет о заброшенных загородных помещичьих усадьбах. Безусловно, в зарубежном “сталкинге” тема заброшенных вилл и жилых домов занимает свое место, но помещичьи усадьбы – это особый тип мест, которые насыщены многочисленными литературными и историческими аллюзиями. Поэтому посещение таких мест для “новых городских туристов” предполагает романтический фрейм их восприятия – как руинированных пространств коллективной памяти^[332], чье пограничное состояние между культурой и природой подчеркивает социокультурную амбивалентность данного типа “заброшек”^[333]. После революции сохранившиеся усадьбы были перепрофилированы под санатории, пионерские лагеря, психиатрические больницы, исследовательские институты, склады, конторы, что наложило маску советского казенного интерьера на усадебное убранство. Потом все это оказывалось заброшенным: реставрацией никто не занимался, поскольку такие объекты располагались не в городской черте и часто вдали от крупных магистралей. Анализ тематических интернет-ресурсов показал, что “новые городские туристы” заново открыли многие руинированные шедевры усадебной архитектуры, выступив в жанре краеведения: тематические фотоотчеты нередко содержат сведения об истории создания и судьбах владельцев поместья.

Этические дилеммы “городской разведки”

Изучение содержания основных российских интернет-сообществ “городской разведки” позволяет охарактеризовать некоторые правила и принципы их деятельности, которые связаны с этикой, нормами поведения на объектах, а также визуальной грамматикой фотоотчетов.

Пожалуй, главное – это дискуссии о допустимости раскрытия локации посещенного объекта. “Городские разведчики” ценят объекты, которые остались нетронутыми с момента, когда были брошены. Нетронутыми – это значит, что их не испортили вандалы и “гопники”, не покорежили и не “расхабарили” мародеры, бомжи и искатели цветных металлов, а также что объект не стал “баянистым”, т. е. не превратился в популярное место посещений других “новых городских туристов”, представителей молодежных субкультур (панков, готов, граффитистов) и уже не был “слит” в Интернете. Другими словами, эмоциональный инстайт “городского разведчика” сильно возрастает, если тот понимает, что он открыл новый объект, “куда не ступала нога человека” уже долгое время.

Раскрытие местоположения найденного объекта в фотоотчете означает его “слив”, т. е. объект становится беззащитным перед мародерами, вандалами и юными любителями острых ощущений. Сообщество “Забытые в прошлом” в своих правилах оставляет разглашение местоположения объектов на усмотрение автора материала, хотя в большинстве случаев, если речь не идет об уже известных объектах, локация не раскрывается или раскрывается только для зарегистрированных членов сообщества, как в случае специализированного интернет-ресурса “Урбантрип”^[334]. Например, “городской разведчик” Лана Сатор в своем тематическом ЖЖ сразу оговаривает: “не надо меня спрашивать, где все это находится. По умолчанию я не сообщаю координаты объектов”. Нераскрытие данных о локации объекта включено в визуальную грамматику фотоотчетов: изображения всех сфотографированных вывесок или реквизитов документов, по которым можно определить название и местоположение организации, обычно редактируются, чтобы все указания на локацию исчезли. Конечно, с ростом популярности посещений “заброшек” найти “незапаленный” объект становится все труднее, что повышает ценность таких открытий.

“Городские разведчики” подобны сторонникам экологического туризма – минимизируют последствия своего посещения, стремясь оставить территорию в первозданном виде. Поэтому мародеры и вандалы рассматриваются как их главные враги: они не только грабят и разрушают “заброшки”, дискредитируют саму идею освоения и присвоения этих объектов. Однако это не значит, что туризм в “заброшках” обходится совсем без сувениров. Как и в романе братьев Стругацких, различные вещи, которые могут заинтересовать “новых городских туристов”, называются хабаром^[335], хотя у современных сталкеров нет полного консенсуса по поводу того, можно или нельзя что-либо брать из “заброшек”: ведь у всех объектов и предметов номинально есть свои владельцы, а следовательно, изъятие этих вещей может быть интерпретировано как кража. Поэтому в качестве хабара городские разведчики берут вещи, которые, по их мнению, не представляют ценности, т. е. их невозможно продать: хабар рассматривается как сувенир, подобный бессмысленному сувенирному магнитику на холодильник. Чаще всего такими сувенирами становятся устаревшие советские справочники по различным отраслям промышленности и технологическим процессам, фотоальбомы давно закрытых предприятий и пионерлагерей, советские плакаты по технике безопасности и гражданской обороне, противогазы, мелкие детали, приборы, канцелярские принадлежности и т. п., т. е. весь материальный хлам ушедшей цивилизации, который не имеет никакого функционального значения. В ходе онлайн-обсуждений фотоотчетов нередки вопросы и восклицания типа “А ты забрала этот девайс?”, “Здорово! Я так хочу вот этот плакат!” или “Этот прибор можно продать за хорошие деньги”. Вопрос о ценности хабара возникает регулярно в тематических сообществах “городских разведчиков”, и этический аспект обращения с находками остается нерешенным. Сами авторы отчетов либо настаивают на том, что они ничего не брали, либо говорят, что взяли “вот этот учебник по технологии ткацкого производства, выпущенный в 1967 г.”.

Проблема хабара не только носит юридический характер, но связана с конструированием идентичности “новых городских туристов” и заботой об экологии “заброшек”. Как уже говорилось, “городские разведчики” резко противопоставляют себя мародерам, гопникам и вандалам, разрушающим “заброшки”. Для сталкеров важен не материальный, а эмоциональный и культурный аспекты потребления заброшенных пространств. Идентичность “городских разведчиков” находится на стыке городского фланерства, экстремального туризма и локального краеведения с элементами современной археологии. Все эти занятия подразумевают альтруистическую позицию в отношении объектов получения новых впечатлений, а поэтому извлечение какой-либо материальной или символической выгоды^[336] из посещений “заброшек” скорее осуждается участниками этого движения.

Экология “заброшек” также находится в орбите внимания сообщества “новых городских туристов” и подразумевает минимальное вмешательство в сложившийся порядок вещей и природы на посещаемых объектах, поскольку самыми ценными являются “нерасхабаренные” точки, которые сохранились в первозданном виде с того момента, как их покинули жители. Как и всякий туризм, “городская разведка” – это поиск и потребление впечатлений, локализованных в территориях и местах^[337]. В случае обычного туризма мы ищем “настоящие венецианские кофейни”, “подлинные домашние сыры”, “истинные морские виды” и “городки, куда не добрались толпы туристов”. Предполагается, что эмоциональная ценность подобных впечатлений сильно возрастает, если они имеют ауру аутентичности, а турист имеет эксклюзивный опыт владения полученными впечатлениями.

Поиски аутентичности на волне постмодернистской new-edge культуры стали мощным двигателем капитализации туристской индустрии, начиная с путешествий хиппи на Гоа и музеефикации всего того, что ранее не было предметом внимания историков и краеведов^[338]. “Городская разведка” вполне укладывается в эту тенденцию, поскольку сами сталкеры рассматривают себя в качестве “первооткрывателей”, “исследователей” пространств, исключенных из активного оборота. С одной стороны, “экология «заброшек»” означает сохранение открытых объектов в максимально первозданном виде. В комментариях к фотоотчетам пуристы из числа комментаторов осуждают авторов уже за то, что те передвигали предметы на территории “заброшек” ради какой-нибудь “атмосферной” фотоинсталляции с противогазами, плакатами и пыльными колбами. С другой стороны, наделение посещаемых пространств собственными смыслами и применение к ним правил поведения, выработанных внутри сообществ “нового городского туризма”, переопределяет фактические права собственности на посещенные объекты – теперь это уже территории, освоенные и присвоенные сталкерами.

“Городская разведка”: варианты интерпретаций

“Новый городской туризм” может быть интерпретирован в контексте STS и “постчеловеческой социологии”^[339] как попытка осознания города в качестве сложной непрерывной системы, где коммуникации в виде туннелей, стоков и технических сооружений создают сеть отношений между отдельными элементами. Сталкеры заняты своеобразной этнографией сложных социотехнических систем, показывая различные стадии деградации этих систем при изъятии из них одного элемента – человеческой активности. Это процесс, обратный тому, что Т. Хьюз описывал как эволюцию больших технологических систем^[340].

“Новый городской туризм” также может быть отнесен к широкому движению народного краеведения и современной археологии. Ностальгические реминисценции постоянно возникают в обсуждениях “заброшек”, антураж которых порождает привидения памяти, чаще всего относящиеся к советской эпохе. “Заброшки” становятся местами памяти, продуцирующими эмоции и сопереживания, отсылающие к романтизированному прошлому, и даже знаки увядания на стенах и предметах лишь обостряют это горько-сладкое чувство безвозвратно ушедшего. Посещение таких объектов и фотодокументирование их состояния можно понимать как попытку воскрешения, но воскрешения посмертного, а следовательно, чаще всего пугающего, отталкивающего, но и чем-то завораживающего эстетикой посмертной архитектуры.

Подписи к фотографиям вполне соответствуют этому наслаждению увяданием материального, а визуальная грамматика отсылает к языку декаданса через преувеличенное внимание к деталям разложения, дезорганизации, энтропии^[341]. Визуальная грамматика “нового городского туризма” не ограничивается некрофильской порнографией руин (“ruin porn”), и более того, фотографическое раздевание “заброшек” не является главным мотивом фотографов. Обычно фотоотчеты представляют собой развернутый нарратив и содержат не менее 25–50 фотоизображений с комментариями. На фотографиях фиксируются следы разрушения, представленные в виде полусгнившей от дождей мебели, беспорядка, осыпавшейся штукатурки, запыленных стеклянных шкафов, разбитой посуды, полуразобранных станков, ржавых труб, грязных стен, выцветших плакатов и т. п. Одержимость “городских разведчиков” фотодокументированием проистекает и из желания власти над временем, иллюзии контроля над вечностью.

Если рассматривать активность “городских разведчиков” максимально широко, то в их увлечении можно увидеть реакцию на гомогенизацию культурной идентичности, особенно в тех случаях, когда популярный исторический нарратив представляет те или иные события и факты как герметичные в своей интерпретативной завершенности, хотя в действительности внимательный наблюдатель видит противоречия, темные стороны и возможности иных трактовок свершившегося. Так, для российских “городских разведчиков”, основную часть которых составляют люди, выросшие уже в постсоветское время, сильным внутренним потрясением становится знакомство с заброшенными советскими объектами, которые поражают сталкеров масштабами и сложностью. В данном случае неважно, идет ли речь о заброшенной базе стратегических ракетных установок, служащей немым свидетелем милитаризации жизни в СССР, или о прекрасно оборудованном пионерском лагере. Важно, что у многих “новых городских туристов” возникает ощущение, что они живут на руинах сверхцивилизации, способной воплощать в камне и металле пусть зачастую и безумные, но величественные проекты. И в данном случае неважно, была ли эта сверхцивилизация “Империей зла” или “Миром Полдня”, – важны поражающие воображение масштабы ее активности. Так, “советское” невольно проникает в сознание сталкеров, становясь предметом личного переживания, подобно тому как радиация незаметно влияет на человеческий организм^[342].

Наконец, рассуждая о природе “нового городского туризма”, не будем забывать о любопытстве как движущей силе этого движения. Это любопытство, корни которого начинаются в детстве вместе с первыми шагами ребенка по освоению окружающего пространства. Социальными психологами, антропологами и детскими писателями^[343] хорошо исследована и описана тяга детей к освоению и присвоению “места” – “субъективно значимых, эмоционально окрашенных островков в пространстве мира, которые человек посещает для какой-то надобности”^[344]. Особой традицией детской групповой жизни, согласно социальному психологу М. В. Осориной, является посещение “страшных мест”, к которым относятся “опасные, запретные, чуждые ребенку пространственные зоны” – чаще всего “не обитаемые людьми замкнутые пространства: подвал, чердак, старый погреб или колодец, заброшенный дом и т. п.”. “Страшные места” становятся для детей точками соприкосновения “обыденного мира с миром иным – таинственно-мрачным, населенным непонятными враждебными силами, живущими по нечеловеческим законам”^[345]. От них веет могилой, и они вызывают у ребенка экзистенциальный ужас, но поэтому и являются страшно притягательными. Как дети “в описаниях «страшных мест» вне дома (чаще всего это бывают подвалы) отмечают их темноту, холод, запах сырости и тлена – их могильность, принадлежность миру мертвых”, так и для “городских разведчиков” является притягательной готическая романтика распада и разложения^[346].

Если размышлять о функциональных аспектах посещений “страшных мест” детьми, проводя параллели с эмоциональными переживаниями взрослых посетителей “заброшек”, то можно выделить несколько важным моментов. Во-первых, путешествия в “страшные места” способствуют выработке системы статусной дифференциации в детской группе – более высокие места в иерархии принадлежат тем, кто преодолевает свой страх и движется в глубь темного подвала или коридора заброшенного дома. Обычно такие путешествия носят коллективный и организованный характер и проводятся как своеобразные “экспедиции”: в этой деятельности происходит обучение командным действиям. Во-вторых, “страшные места” в детском фольклоре (так же как и в фольклоре “городских разведчиков”) наделяются сакральным смыслом и мистическими чертами, а поэтому визиты в такие места дают возможность буквально пощупать границы сакрального и опробовать собственные силы в преодолении этих границ. В-третьих, свалки, “заброшки”, “недострои”, “бомбари” и тоннели являются “изнанкой взрослого мира, его вывернутой наружу потаенной стороной”^[347]. Городской мир редко проявляет свое внутреннее устройство, стремясь повернуться лицевой стороной, и только специальные усилия по проникновению в изнаночные пространства могут дать знание о другой стороне взрослого, городского мира.

В заключение нашей статьи мы недаром обратились к работам по детской психологии и антропологии детства. Вполне возможно, что “новый городской туризм” – это в большей степени возвращение к детским страхам и переживаниям, преодолению которых способствует активность по освоению заброшенных пространств. Тогда существование движения “городской разведки” объясняется проще, хотя и имеет очевидный налет психологизма.

“Железо, слюда, апатиты и россыпи судеб людских…” Прошлое и настоящее в заполярном индустриальном городе

Анна Желнина

Вместо введения: о раздвоении, или Повесть о двух городах

Когда был написан первый вариант этой статьи, редакторы, да и автор, пребывали в недоумении: в один текст уместились два совершенно разных – с точки зрения и языка, и содержания. Первый текст – доктор Джекилл – говорил серьезными фразами, употреблял термины, приводил периодизацию, анализировал. Второй – мистер Хайд – проскальзывал меж строк своего более сурового собрата, вещал о трещинах, потертостях, ностальгии, увядании, былом благополучии и о любви к прозрачному заполярному лесу. Пожалуй, сама того не желая, я написала текст^[348], в котором поселилась та же проблема, что и в моем поле – заполярном Ковдорском районе Мурманской области. Заданная государством структура, а именно промышленное покорение Севера, подчинение жизни людей нуждам производства, строительство “соцгородов”, соседствует здесь с проживаемым, очень эмоциональным и личным ощущением Севера, которое свойственно и местным жителям, и тем, кто уже уехал, и тем, кто, как я, оказался временным обитателем этих мест. При этом нельзя сказать, что эти две параллельные реальности не связаны друг с другом. Риторика героических завоеваний, представления об удобстве социалистического города находят свое отражение в высказываниях и идентичностях самих горожан, активность которых в свое время стала одной из причин процветания города, являющегося в полном смысле произведением самих горожан. В соответствии с городским нарративом, Ковдор был построен и благоустроен покорителями целины, многие из которых остались в нем до сих пор. Гармония между двумя структурами – городом государства и повседневным городом его жителей – нарушилась в результате перемен, последовавших за распадом СССР. Город очевидным образом расслоился.

Ощущение двойственного города, многослойного места приходит после первых нескольких дней в Ковдоре. Первое впечатление от города – разруха и облезлость. На въезде в Ковдор посетителя встречают недостроенные здания 1980-х: пустые глазницы окон и признаки разрушения – красноречивый памятник упадку, настигшему город в постсоветские годы, когда выживание многих градообразующих предприятий по всей стране находилось под вопросом (а вместе с ними и существование “прилагающихся” к ним городов). Уныние и тревога, однако, сменяются любопытством, как только начинаешь погружаться в местную жизнь, – оказывается, что есть еще один город, живущий между советскими унылыми постройками с видом на трубы горно-обогатительного комбината. Это город людей, их памяти о героическом совместном покорении целины в 1960-е годы, любви к природе Севера, веры в “особость” северян. Как оказалось, соединить описание двух реальностей Ковдора – задача не из легких, однако именно это я и попытаюсь сделать.

Советский город в несоветской стране: город прошлого

Ситуация, сложившаяся в Ковдоре^[349], с одной стороны, уникальна (город находится на территории погранзоны, за полярным кругом), с другой – довольно типична для промышленных городов, основанных и построенных в советские годы. Город, которому в наследство досталось пространство, полностью спланированное, исходя из мировоззрения и ценностей советской эпохи, вынужден приспосабливать это пространство к требованиям нового времени. Постсоветские изменения коснулись, естественно, и публичной, и приватной сфер жизни горожан: однако если на индивидуальном уровне люди находят способы справляться с распадом предусмотренного советской системой порядка вещей, то публичная сфера жизни Ковдора испытывает серьезные трудности. Можно сказать, что именно нарушение связей публичного и частного особенно остро ощущается в корпоративном городе, где на смену социалистическим форматам общественного участия и публичной жизни не пришло ничего.

Сложности постсоветского развития Ковдора отчасти связаны с его маргинальным положением – он расположен в 20 км от границы с Финляндией, на территории погранзоны. Были периоды, когда попасть в эти места можно было только по пропуску, оформлявшемуся при наличии вызова от организации или жителя приграничного района: такой пограничный режим действовал и совсем недавно, в 2007–2009 годах. Существование режима блокировало развитие коммерции и приток новых жителей в город. Однако в первое постсоветское десятилетие в результате либерализации миграционного режима до Ковдора добрались торговцы из Белоруссии, республик Кавказа и других уголков бывшего СССР, деятельность которых оживила, в первую очередь, городской рынок. Тем не менее повторное введение ограничений на въезд, хотя и было недолгим, привело к тому, что рынок опустел и до сих пор не используется в полную силу.

Нужно отметить, что закрытый режим многими горожанами оценивается позитивно: благодаря въезду в город только по приглашениям у местных жителей создавалось ощущение безопасности, отсутствия в городе посторонних. В принципе отторжение возросшей миграции – это вполне обычная реакция жителей многих российских городов на резкие социальные изменения постсоветских лет. В то время как другим городам приходится приспосабливаться к этим новым условиям, развиваться в соответствии с ними, в Ковдоре эта проблема ослабляется удаленным и закрытым положением. Несмотря на формальную открытость доступа, де-факто город все равно превратился в закрытый. Посторонний теоретически может попасть сюда, но вот включиться в жизнь города ему будет довольно трудно – это город “для своих”, довольно замкнутая система.

Пространство “для своих”. Хотя изначально население Ковдора и складывалось из мигрантов со всего Союза, сегодня приезжему попасть “внутрь” и понять устройство жизни города не так просто. Пространство и знание о нем распространяется неформально и практически, и постороннему придется долго разбираться, прежде чем использование городского пространства перестанет быть проблематичным. Так, например, купить в городе карту Ковдора почти невозможно: опрошенные нами продавщицы газетных киосков удивленно качали головой^[350]. Единственная схема города, которую удалось обнаружить, висела на стенде в Центральной библиотеке (на ней были обозначены все имеющиеся в городе библиотеки). В то же время карт, которые представляли бы неспециализированное знание о городском пространстве, в городе нет.

О том факте, что город не хочет и не ждет посторонних, свидетельствует также редкое использование официальных адресов: даже в рекламных объявлениях часто не указывается название улицы и номер дома, где расположен рекламируемый объект. Например, реклама в местной газете (“Ковдорчанин”) призывает “совершать покупки в Сказке”, на чем указание места исчерпывается: предполагается, что все знают, где находится “Сказка” – один из старейших магазинов, сохранившийся с советских времен. Адреса с официальной карты не возникают также и в рекламе частных междугородних автобусных рейсов – в Апатиты, Мурманск и Кандалакшу. Указывается, что отправление “от Сейда” (“Сейд” – это еще один крупный магазин). Официальная карта города не используется даже в публичных объявлениях: отсылки к ней менее эффективны, чем использование понятий и категорий, привычных для повседневного города.

Также и знание о городской повседневности приобретается практически или передается изустно. В частности, в процессе выяснения того, как можно добраться из города до поселка Риколатва, не сработали, казалось бы, очевидные официальные методы: поиски стендов с расписанием, вопросы в кассе междугородних автобусов ни к чему не привели (“да вроде ездит туда кто-то, но я не знаю”, – сообщила кассирша). Добиться успеха нам помогли только социальные связи, по которым удалось обнаружить человека, владеющего нужной информацией о расписании автобусов. Однако это не помогло избежать путаницы с местом отправления: в выданной нам вырезке из газеты отсутствовало какое-либо указание на этот счет.

Таким образом, для эффективного передвижения по городу и для жизни в Ковдоре в целом необходима большая доля неформального, подразумеваемого знания: считается, что всем “своим” пространство знакомо, а чужих здесь не ждут. Посторонние, приезжие как целевая группа для публичных объявлений и обращений полностью отсутствуют.

Между тем для того, чтобы создать позитивный образ города у самих местных жителей, усилий прилагается также очевидно мало. Если на индивидуальном уровне, в своих квартирах и дачах, ковдорчане собственными силами создают уютные и комфортные условия, то городские ландшафты, публичные пространства города производят впечатление заброшенных и разрушающихся. Этот фон – разруха, ржавое железо, облезлые бетонные стены – один из самых сильных образов места, который воспроизводится всеми чужаками: любители “заброшенностей”, путешествующие с фотоаппаратами, не редкость в Мурманской области, и в Интернете можно обнаружить довольно много фотоальбомов их авторства. На фотографиях в основном будут заброшенные и разрушающиеся строения, коих хватает даже в по-прежнему живом и действующем Ковдоре.

Недострой на въезде в город

“Убывающий город”, в котором раньше существовал дефицит жилья, а теперь многие здания стоят пустыми и разрушаются, в первую очередь встречает приезжего именно такими видами. В частности, первое, что видят въезжающие в город (после большой вывески “Мой город – моя судьба” от корпорации “ЕвроХим”, выкупившей несколько лет назад главное градообразующее предприятие – Ковдорский горно-обогатительный комбинат), – это недостроенные грязно-серого цвета здания с пустыми оконными проемами, давным-давно заброшенные в таком незавершенном состоянии. Эти жилые дома начали строить в конце 1980-х годов для процветающего и растущего города, но перемены 1990-х годов нарушили планы, изменив и судьбу города.

За этим сильным образом разрухи приезжие не сразу замечают внутреннюю жизнь места. Различие “внутри” и “снаружи” – одно из самых ярких наблюдений за жизнью поселений Ковдорского района в целом^[351]. Ощущение безжизненности и разрухи, складывающееся при поверхностном взгляде фланера, при попытках привычно наблюдать за жизнью публичных пространств города, лишь постепенно, при пристальном всматривании может смениться новыми образами “внутренней” жизни города. Однако такое “приближение” невозможно без предварительной настройки оптики, осуществляемой с помощью проводников и “пространственно укорененных” историй – рассказов о прошлом, семейных историй, “северных” нарративов и т. п.

Немного “официальной” истории: как сюда попали люди

Ковдор является одним из примеров реализации концепции соцгорода, впервые сформулированной в 1930-е годы теоретиком советского градостроительства Н. А. Милютиным^[352]. Главной функцией соцгорода была производственная функция: все остальные были лишь придатком к ней, были призваны поддерживать ее успешную реализацию. Эта особенность пространственной организации индустриальных поселений, полностью центрированных градообразующим предприятием, по мнению исследователя социалистической системы расселения Марка Мееровича, является индикатором приоритетов общественного устройства в целом: “место работы трактуется как главный источник укорененности людей в жизни…”^[353]. Таким образом, укорененность в производственной деятельности заложена в физическом городском пространстве. Забегая вперед, можно уже представить, каким образом постсоциалистические потрясения в сфере промышленности могли сказаться на жизни обитателей подобного города.

Освоение заполярных земель и строительство поселков и городов, транспортной инфраструктуры во времена первой, довоенной волны индустриализации осуществлялись преимущественно силами заключенных ГУЛАГа и спецпереселенцев, т. е. в результате насильственной репрессивной политики государства. Ковдор строился уже в послевоенный период^[354], когда изменилась как концепция соцгорода, так и логика привлечения работников на Крайний Север. Так, если в 1930-е годы соцгорода “проектировались и строились для людей, занятых фактически принудительным трудом и попавших туда не по своей воле”^[355], а свобода торговли, развлечений и отдыха отсутствовала, будучи заменена “системой пайкового распределения всех жизненных благ, системой принудительного прикрепления к месту труда и месту обитания”^[356], то в 1950-е миграция на Север стала делом добровольным. Поэтому постепенное налаживание инфраструктуры снабжения и отдыха стало частью стратегической задачи повышения привлекательности региона для трудовых мигрантов. Первая волна индустриализации Кольского полуострова была прервана Великой Отечественной войной, и с новой силой освоение развернулось уже по окончании войны, в конце 40-х – начале 50-х годов. На этом этапе, уже после смерти И. Сталина в 1953 году, миграции на Север приобрели более или менее свободный характер: некоторые специалисты попадали сюда по распределению, однако для многих переселенцев это было добровольным решением, которое могло быть связано с разными причинами: с комсомольским энтузиазмом, желанием заработать или начать самостоятельную жизнь (подавляющее большинство покорителей Заполярья приезжали сюда в юном возрасте).

Но даже при внимательном отношении к организации быта горожан полное подчинение жизни города ритму работы градообразующего предприятия, а также высокая степень искусственности и запланированности городского пространства оставались неизбежными. Сегодня же укорененность социальной жизни города в труде и производственном процессе потеряла свое первостепенное значение. При этом городской ландшафт Ковдора не изменился и постоянно напоминает о прошлом. Здесь сохраняется огромное количество следов советского периода, которые в основном и формируют городскую среду. В Ковдоре почти нет памятников, элементов дизайна городской среды, созданных за последние два десятилетия. Более того, в городе не ведется никакого нового строительства и не появляются новые здания. Основными же местами, к которым ведут приезжего, остаются места советские – памятник Защитникам Советского Заполярья, который, однако, ощутимо зарос травой, а также превращенный в монумент военный самолет. На площади перед администрацией Ковдорского района по-прежнему возвышается памятник Ленину.

Гармоничную “советскость” среды, образуемую зданиями 60 – 80-х годов, советскими названиями улиц и мемориальными досками, напоминающими о подвиге осваивавших Север комсомольцев, нарушают только коммерческие вкрапления – вывески магазинов. Исключительно коммерческая активность, насколько это возможно, видоизменяет среду и напоминает о другом времени. Даже постеры от “ЕвроХима” с надписью “С днем рождения, любимый город!”, появившиеся к 55-летию Ковдора, пожалуй, только датой отличаются от того, что можно было бы увидеть в год 25-летия города. Символы Олимпиады-1980, нарисованные краской на стене здания, неиспользуемые, но и не демонтируемые вывески для стенгазет “Не проходите мимо” и старые стенды для киноафиш в Ковдоре, видимо, просто нечем перекрыть (в Петербурге, например, все подобные символы уже уступили свое место символам нового времени – рекламе, вывескам и другим проявлениям включенности города в коммерческий ритм спроса и предложения).

Ковдор: от промышленного центра к маргинальному городу

Поскольку активное заселение Ковдорского района началось уже во второй половине ХХ века (официально освоение заполярных территорий нынешнего Ковдорского района проходило в 1950 – 1960-е годы, хотя попытки освоить регион предпринимались и в 1940-е, но были прерваны войной), довоенная история, память о существовавших здесь до войны спецпоселениях и лагерях вытеснены из “ковдорской памяти”. Вновь открывшиеся после войны промышленные предприятия и горные разработки требовали притока работников. Хлынувшие на Север переселенцы устраивались на предприятия, шахты и карьеры, попутно заселяя и осваивая примыкающие к ним города. Люди ехали со всей страны: сейчас в районе живут переселенцы и потомки переселенцев из Белоруссии, Украины, Поволжья и различных областей РСФСР. Подавляющее большинство приехали работать на Север по распределению или по вербовке. Многим этот период казался сначала временным эпизодом в биографии, однако зачастую он затягивался на всю жизнь.

Для рассказов поселенцев 1950-х и 1960-х годов типичны истории о невыносимо тяжелых условиях, в которых оказались первые рабочие: дефицит жилья, отсутствие инфраструктуры, сложнейшие климатические условия. К 1970-м годам, однако, жизнь в районе была уже налажена, и воспоминания местных жителей о 70-х и 80-х годах содержат картины благополучного и обеспеченного существования как в Ковдоре, так и в окружающих поселках. Большие “северные” зарплаты, развитая социальная инфраструктура, исправно функционирующий транспорт и длительные отпуска, изобилие в магазинах по сравнению со многими городами средней полосы делали Север очень привлекательным выбором для трудовых мигрантов со всего Союза. Общий уровень жизни и стандарты снабжения северных промышленных городов были значительно выше, чем в средней полосе. Н. Томпсон, автор исследования о Чукотке, считает возможным даже назвать северян привилегированным классом советского общества^[357]. Так или иначе, жители северных городов считались в Советском Союзе трудовой элитой, что оказывало влияние как на их идентичность, так и на привязанность к месту (при переезде на “большую землю” привилегии терялись).

Люди, мигрировавшие на Север на заработки, в конечном итоге вырабатывали сильнейшую северную идентичность и привязанность к своему месту^[358]. Большую роль в этом процессе играла не только корпоративная привязанность к месту труда (руднику, ГОКу). Специфика Ковдора – как, вероятно, и других северных моногородов – заключается в эмоциональной привязанности к уникальным природным условиям, ландшафту, климату^[359]. Здесь для горожан очень актуальна категория “север”: “Север тянет”. Примечательно, что современный Ковдор воспринимается горожанами как целое, в которое включаются не только городские жилые и общественные постройки, но и ГОК, и окружающая природа, которая, как ни странно, также стала частью образа города.

Память о покорении Севера, которое описывается и в официальной советской риторике, и в воспоминаниях местных жителей в категориях героизма и преодоления, играет большую роль в восприятии города. На местную идентичность сильно повлиял факт участия горожан в обустройстве городского быта, благоустройстве города. Память об этом времени сильно эмоционально нагружена и для старшего поколения является не только ядром местной, северной идентичности, но и привязывает людей к месту – уехать от созданного собственными руками города очень сложно.

Радикальные перемены наступили в 1990-е годы, когда упадок промышленности привел к признанию неэффективными и последующей ликвидации многих предприятий на всей территории бывшего СССР. В число таких “неудачников” в первую очередь попали северные регионы: производство и разработка полезных ископаемых в условиях Крайнего Севера гораздо сложнее и дороже, чем в более южных регионах. Заполярные производства оказались под серьезным ударом конкуренции: например, бывшие шахтеры Ковдорского района рассказывают, что добыча кольской слюды резко сократилась в результате конкуренции с дешевым индийским аналогом.

В итоге многие предприятия принимали решение сильно сократить или вовсе закрыть производство, что не могло не сказаться на жизни тесно связанных с ним населенных пунктов: безработица, отток населения, упадок инфраструктуры и уровня жизни в целом стали реалиями многих северных моногородов. Из соображений экономической эффективности принимались даже решения о расселении и ликвидации поселков: в Ковдорском районе расселен поселок горняков Слюда, та же судьба, вероятно, ожидает Риколатву и Куропту. Этот процесс идет очень болезненно: оказалось, что люди, населяющие место, привязаны к нему не только и не столько из-за участия в производственном процессе. Помимо социалистического ударного труда люди вовлекались в эмоциональную и социальную работу по конструированию обитаемого пространства.

Между тем ситуация, в которой оказался Ковдор в новых рыночных условиях, не так плоха, как у многих других российских (советских) моногородов: в отличие от них, градообразующее предприятие в Ковдоре продолжает функционировать и обеспечивать, пусть в меньшем количестве, рабочие места для горожан. В первой половине 1990-х годов Ковдорский ГОК не избежал резкого падения производства, но с 1996–1997 годов объемы производства на комбинате стали медленно, но верно расти, а в начале нового тысячелетия комбинат стал регулярно попадать в списки самых крупных и успешных предприятий Северо-Западного региона. В начале 2000-х годов Ковдорский ГОК вошел в состав Минерально-химической компании “ЕвроХим”, которая, кроме того, управляет несколькими предприятиями в России и в странах бывшего СССР.

“ЕвроХиму”, однако, едва ли удалось стать для северного моногорода тем, чем был для него государственный Ковдорский ГОК в прошлом. В советское время ГОК был гордостью, кормильцем, источником всех благ и привилегий, основой всех социальных связей и отношений в городе. Он был корпорацией, в которую входили все жители города, “коллективным телом” и разумом Ковдора. Постсоциалистические трансформации разрушили это коллективное тело: вместо всеобъемлющей социальной системы на месте ГОКа оказалось простое коммерческое предприятие, которое к тому же перешло в собственность “чужой” структуры. В городе можно обнаружить вялые свидетельства попыток воссоздать корпоративно-городскую идентичность – например, плакаты “ЕвроХима” с патриотическими лозунгами “Мой город – моя судьба”. Но для старожилов Ковдора “ЕвроХим” – пришелец, для которого ГОК и город лишь один из многих активов.

Один из показательных эпизодов был зафиксирован в моем полевом дневнике. Местная жительница, прожившая в Ковдоре большую часть жизни и помнящая его “лучшие времена”, повела нас с коллегой посмотреть рудник-карьер. Раньше, по ее словам, местные знали, где можно было проникнуть к самому руднику, минуя посты охраны. Летом 2009 года, однако, на пути этих тайных троп обнаружился новенький забор-сетка, которым обнесена вся территория комбината и карьер. Эта ситуация явно вызвала фрустрацию у нашей проводницы, которая “всю обратную дорогу сокрушалась, что комбинат так окопался и что надо уезжать из Ковдора, который умирает. Раньше Ковдор был лучшим городом, а теперь он – на последнем издыхании. Т.А. страдает, что теперь руководство комбината только старается побольше и побыстрее «выдрать руды», не заботясь о людях, природе, как это было раньше”^[360]. Интересно, что в этом пассаже сочетается и тоска по прошлому, и представление о новых владельцах комбината как о чужаках, которые не понимают уникальности места, и миграционная интенция, и привязанность к месту. Кроме того, очевидна и болезненность смены статуса ГОКа: коллективная собственность, к которой раньше все имели доступ, основываясь на “местном”, “своем” знании и “обычном” праве, оказалась отчуждена и обезличена, из заботливого всеобщего отца ГОК превратился в механического монстра – эксплуататора людей и природы.

ЕвроХим: “Мой город – моя судьба”

Перемены 1990-х годов для этого региона можно считать без преувеличения шоковыми: былое благополучие обернулось отсутствием уверенности в завтрашнем дне и социальными проблемами. Если раньше закрытость, особость города приносила ему пользу – особые условия снабжения, зарплаты, с одной стороны, а также “укорененность” в производстве, с другой, то в новых условиях она обернулась своей негативной стороной: “особость” превратилась в маргинальность, и из самостоятельного промышленного центра Ковдор превратился в труднодоступную окраину.

“Элитарность” северных промышленных центров, их благополучие были возможны только при постоянной поддержке государственных институтов^[361], однако в связи с постсоветской либерализацией экономики особые условия и повышенный интерес государства к промышленным городам пропали. Корпоративный город без привычной опеки со стороны корпорации оказался не способен самостоятельно обеспечить свое позитивное развитие: социалистические институты поддержки жизни в городе были разрушены, а новая корпорация не предложила полноценной замены.

В советский период присутствовал такой важный элемент городской жизни, как вовлеченность жителей в развитие своего города: коллективные действа, например субботники, участие в самодеятельности, до сих пор описываются старожилами как одна из самых позитивных черт жизни в Ковдоре, благодаря которой формировалась и укреплялась “особая” местная идентичность. При этом активность такого рода не всегда была добровольной: участие в коллективных мероприятиях стимулировалось комсомолом и партийными ячейками, т. е. общественная жизнь города также находилась полностью на попечении и была инициируема официальными органами. Сегодня, однако, даже не совсем добровольная самодеятельность вспоминается как благо, которое позволяло объединять жителей города.

У жителей Ковдора, которые помнят времена былого энтузиазма и собственной молодости, сохранились очень эмоциональные, даже болезненные привязки к “умирающему” городу. В то же время некоторые люди молодого поколения в своих суждениях более категоричны (“Пожалейте свои деньги и время, а особенно себя и своих детей”, – предлагается в одном из отзывов о городе на сайте “Командировка”^[362]). Разница в восприятии города разными поколениями объясняется тем, что в современном Ковдоре утрачены необходимые элементы “чувства места”, сохраняющиеся в памяти переселенцев и покорителей Севера.

Среди элементов привязанности к месту обычно выделяют характеристики архитектурной и природной среды, социальные сети (личные связи и институциональные практики на уровне локальности)^[363], также важным элементом является городская культура, символическая и повседневная общегородская среда. В случае Ковдора можно говорить о том, что только часть из обозначенных элементов сохраняется.

Так, неизменной с советских времен остается любовь жителей Ковдора к северной природе, которая по-прежнему является общим символом для представителей разных поколений и вызывает исключительно позитивные эмоции. Кроме того, на индивидуальном уровне жители города находят способы справляться с резким изменением статуса города и своего собственного: ощущение потери статуса “северной элиты” и превращения в забытый и бесперспективный край мира присутствует у многих. Одним из способов преодоления этого ощущения может стать “погружение в природу” – долгие прогулки, увлечение садоводством, походы, поездки на охоту и на рыбалку. Также люди могут реализовывать себя в работе, предпринимательской деятельности, обеспечивая себе и своей семье определенный уровень благосостояния. Важными являются и социальные связи, круг близких друзей и родных, в рамках которого создается вполне комфортный мир. Важность этих связей усиливается также тем, что для многих актуальна память о “тяжелых 90-х годах”, когда именно поддержка ближайшего социального окружения помогала переживать кризисный период. В этой связи актуально представление об “особых северных людях”, которое многих “держит” на Севере: считается, что северяне – более открытые, всегда готовы помочь, в отличие, скажем, от жителей средней полосы.

Между тем упомянутые стратегии касаются преодоления упадка именно на индивидуальном уровне. В то же время важнейший элемент комфортной самоидентификации с местом – общегородской уровень, уровень городской культуры – представляется гораздо более проблематичным. Советские институты исчезли, а полноценной замены им не возникло.

Городская ситуация Ковдора

Разговор о городской ситуации в данном случае – это рассказ о “социальном растворе” – городских символах, временном режиме города, состоянии публичных мест и т. д., – призванном делать город городом, а не набором построек. Мой взгляд на город – взгляд приезжего, которому проще других “считать” и оценить уровень городской культуры.

Советские останки

Общественные пространства. Состояние публичных пространств города – один из важнейших показателей состояния городской культуры: ведь именно общественные городские пространства создают ту среду взаимодействия и общения, которая собирает отдельных горожан и здания в то, что может называться городом. Это взаимодействие горожан друг с другом, с городскими властями, коммерцией не обязательно носит характер лицом к лицу, оно может быть опосредовано теми или иными знаками – как в прямом смысле слова (разного рода вывесками, указателями, объявлениями), так и в переносном (если сами здания и другие физические объекты, составляющие среду обитания человека в городе, вне дома, также воспринимать как текст, в котором закодированы определенные смыслы). В Ковдоре состояние этого общедоступного, общего “текста” плачевно: “буквы” и “слова” достались от советского времени, но значение их либо забыто, либо безнадежно устарело.

Состояние публичных пространств удручает: взгляд наблюдателя наталкивается на облезлость, отсутствие заботы об общественном пространстве и недостаток удобных открытых коммуникативных площадок для горожан. Они, очевидно, не были предусмотрены модернистским планом соцгорода, в котором вся коммуникация должна была проходить в специально отведенных для этого пространствах домов культуры, клубов и т. п. К тому же, как отмечалось ранее, вся общественная жизнь инициировалась и проходила при организующем участии ответственных за это органов – партийных ячеек и комсомольских организаций. Не только демонстрации, самодеятельные концерты и другие виды общественной деятельности проходили по инициативе этих организаций. Важно, что благоустройство города, обустройство скверов, детских площадок также осуществлялось усилиями горожан в ходе субботников.

Не контролируемая этими инстанциями социальная жизнь протекала в приватных мирках дружеских и родственных отношений, которые не потеряли своей актуальности и в новых постсоветских условиях. Однако те виды деятельности и пространства, которые связывали между собой частные миры горожан, в постсоветский период пострадали очень сильно. Когда исчезло организующее начало, заботиться о публичной городской сфере стало некому: горожане замкнулись на обустройстве приватного пространства и выживании, а корпорация, очевидно, не считает необходимым поддержание города именно как города, а не населенного пункта при заводе.

В итоге внешний вид общегородских пространств сегодня оставляет ощущение заброшенности. Летом 2009 года нам удалось обнаружить только одно открытое место с явными следами недавнего благоустройства и заботы: это была игровая площадка около одного из детских садов города, на которой все лесенки, горки и т. п. были покрашены в яркие цвета совсем недавно, что делало площадку непривычно ярким пятном на общем спокойно-однотонном фоне Ковдора. В целом же инициатива горожан по благоустройству общественных пространств отсутствует: все, что выходит за рамки личного обитаемого пространства, воспринимается как чуждое.

Между тем нельзя сказать, что в городе нет спонтанных публичных пространств: например, их создают молодые люди на солнечной стороне площади, перед городским профилакторием, неподалеку от развлекательного центра “Пирамида”, где они собираются группами. Перед зданием дома престарелых на скамеечке собираются старушки, осматривая с ног до головы прохожих. Тем не менее общее впечатление от городской среды – безлюдность и отсутствие мест для пребывания: городские открытые пространства не воспринимаются как приятные места для общения, протекающего в основном в приватном мире квартир, дач, походов и т. п.

Городские символы. Общегородские символы советского времени также находятся в некотором забвении: дорога к памятнику Защитникам Советского Заполярья, выложенная плитами, заросла травой, хотя решетки и мемориальные списки на нем явно подновляются.

Новые общегородские объекты и символы не спешат появляться в застрявшем в прошлом Ковдоре. К числу новшеств можно отнести церковь Успения Пресвятой Богородицы, построенную в 1994–1996 годах, Центр семейного отдыха “Пирамида”, а из последних проектов общегородского значения, о чем гордо сообщает местная пресса, можно упомянуть строительство силами Ковдорского ГОКа горнолыжной трассы, ставшей довольно важным городским местом, в первую очередь для молодого поколения горожан. В остальном “нарратива будущего” в городе нет: горожане рассказывают о том, что “здесь было”, и почти никогда – “здесь будет”. Проекция будущего при этом – важная составная часть комфортной и позитивной самоидентификации жителей с местом.

С гораздо большей уверенностью символами нового времени можно назвать “бывшие” объекты – постройки, поменявшие свою функцию или переставшие использоваться вовсе. Например, кинотеатр “Юность” – ранее одно из самых значимых зданий города – со временем подвергся перестройке и стал местом сбора “свидетелей Иеговы”, а теплицы, в которых школьники выращивали “несеверные” растения, сегодня стоят заброшенные, цепляя взгляд прохожего ржавыми каркасами. Категории “было – стало” в целом являются довольно распространенным способом описания города. В своих рассказах жители часто сопоставляют прошлое (советское) и настоящее (постперестроечное). Даже в музее города стенд, посвященный переменам 1990-х годов, представляет здания города “до” и “после” перемен.

Сила, позитивно преображающая “бывшие” объекты, – бизнес, коммерция. Это то немногое, что в буквальном и переносном смысле вносит новые краски в городской ландшафт Ковдора. Новые пристройки, редкие в городе свежеокрашенные стены, навесы над входом в здание появляются только в результате активности коммерсантов, открывающих магазины. При этом большинство магазинов управляются несколькими торговыми сетями, находящимися в руках у местных предпринимателей. Так, в ведении сети “Комант” находятся многие продуктовые магазины города, а также Центр семейного отдыха “Пирамида”, единственный культурно-развлекательный центр города, открытый в 2008 году в здании символического советского недостроя. Другой пример позитивного развития коммерческого предприятия – “Магазины агрокомплекса”, торгующие мясной и молочной продукцией местного производства: стенды в магазинах рассказывают об успешной деятельности бывшего подсобного хозяйства (“подхоза”) Ковдорского ГОКа, которое несколько лет назад перешло в частные руки и с тех пор преуспело, снабжая молоком весь юг Мурманской области.

В то же время в Ковдоре неизменным остается значение главного городского символа – Ковдорского ГОКа, трубы которого видны практически из любой точки города. Трубы и “отвалы” – искусственные насыпи из не используемых при производстве пород, извлеченных из недр карьера, – можно рассматривать как самые заметные и узнаваемые элементы городского ландшафта. Производственные символы доминируют над городом, но ничего нового и независимого от них в городе практически не возникает.

Трубы ГОКа и отвалы

Соприсутствие прошлого и настоящего

“Облезлость” можно назвать основной характеристикой как городского ландшафта, так и жизни в Ковдоре в целом. Я употребляю здесь это слово не столько в привычном понимании, сколько в его прямом значении – облезлость предполагает, что поверхность некоего предмета имеет несколько хронологических слоев, нанесенных один на другой. В случае, если предмет не подновляется регулярно, а находится в некотором забвении и неухоженности, краска начинает неравномерно облезать, в разных местах проступают нижние, более старые слои, которые становятся видимыми и вносят свое слово в общее “звучание” и восприятие предмета.

Ковдор, ранее процветавший и богатый город, сегодня находится в упадке как по уровню жизни, так и по ее насыщенности, по количеству населения и по тому, насколько это население довольно своей жизнью и городом. Тем не менее в серых и довольно грязных слоях современного недовольства проступают прошлые, яркие слои энтузиазма и благополучия – прежде всего в воспоминаниях пожилых людей, которые хорошо помнят времена всеобщего воодушевления и вовлеченности в благоустройство города.

Физическим выражением такой облезлости стали стены и оконные рамы некоторых жилых домов. Ковдор находится в Заполярье, которое большую часть года не блещет разнообразными красками и формами: для того чтобы жизнь несколько разнообразить, применялись нехитрые дизайнерские приемы, например, покраска стен зданий и оконных рам в яркие цвета. В Ковдоре на общем серо-бетонном фоне то и дело попадаются пятна неожиданных цветов: сиреневого, розового, голубого, ярко-зеленого. Этой традиции жители иногда придерживаются и сегодня, окрашивая свои рамы в яркие цвета. И поскольку каждый выбирает свой цвет сам, серый фасад многоквартирного дома может пестреть разноцветными оконными рамами.

Однако для города типична скорее другая картина: многие дома покрыты плотным серым слоем пыли и грязи, поскольку уже давно никто не занимался подновлением ярких красок. Бывшие яркие цвета проступают лишь местами, а местами и они облезли, обнажив серый бетон. Поэтому былые попытки украсить городской быт становятся редкими островками: они остались в прошлом, равно как и активное участие горожан в благоустройстве городского пространства. Сегодня о субботниках, посадке деревьев в парках и прочих инициативах вспоминают с ностальгической грустью, иных напоминаний о былом энтузиазме практически не осталось. Он явно не был передан по наследству.

Ковдор – это травмированный город. Город, который сложно манипулирует собственной памятью, “забывая” лагерное прошлое, снова и снова напоминая себе об ушедшем “золотом веке”. Город, который жалеет о потерянном коллективном теле ГОКа, о стабильном источнике благополучия, ясных ценностей и четких ориентиров. Любовь к Ковдору есть только у старшего поколения, у тех, кто собственноручно участвовал в его былом благополучии. И этим людям сегодня особенно тяжело. Любимый и лично проживаемый Ковдор – тоже уходящая натура, поскольку только воспоминания тех, кто знал его в лучшие времена, поддерживают местную мифологию. Молодежь, у которой такой памяти нет, либо уезжает, либо унывает. Ковдорчане живут в крайне сегментированном обществе: раздробленные приватные миры семейных и дружеских связей не объединяются в “ковдорское общество”, поскольку отсутствуют привычные механизмы. Предприятие перестало символически связывать горожан друг с другом, а на смену корпоративным связям ничего не пришло. Потому остается только цепляться за великое прошлое и северную природу, которая уж точно никуда не исчезнет.

Раздел 4
Городские связки: собирая городской пазл

Из точки А в точку Б… ГИБДД и городские дороги

Лейсан Халиуллина

Февраль, Новый Орлеан (Луизиана, США), карнавал Mardi Gras. Золотой, зеленый, фиолетовый. Огромные жареные сосиски. Карнавал, люди в желтых перьях, веселые туристы, выпрашивающие пластиковые бусы у резидентов кружевных балконов Французского квартала, отличные устрицы по семь долларов за полдюжины (ах!) и полицейские, напрочь игнорирующие публичное распитие пива “хоть самим мэром” (загримированным), вопреки всем правилам и стандартам. Правда, оно должно быть в пластиковой таре, а не “в стекле”. Такое простое правило.

“…Мы пытались поймать сотрудника ФСБ на вишневой шестерке (ехал на красный свет). Номера у машины обычные, вид тоже совсем обыкновенный. Он отказался остановиться, начали погоню, догнали его на втором перекрестке, он включил «световую сигнализацию»: попеременное мигание поворотниками. В принципе он должен был остановиться, но не стал. Сделать ему, как выяснилось, тоже ничего нельзя. Можно проверить у него удостоверение и сверить агрегаты и уточнить номер «непроверяйки» – если остановится, но не более, даже если он нарушил. То есть можно, конечно, сделать запись в журнале, но это никуда не пойдет, да и в «управе» за такое тоже «по головке не погладят». В статистике правонарушений вряд ли появятся сведения о том, что было «поймано» столько-то сотрудников ФСБ” (выдержка из полевого дневника исследования, март-июнь 2003).

Я совсем не собираюсь сопоставлять эти случаи или сравнивать Россию и США и рефлектировать, восторгаться, сокрушаться или еще как-то переживать по поводу организации правоохранительной деятельности. Моя цель гораздо проще – попытаться понять и описать, каким образом в условиях современного города работает российская, гораздо более сложная и избирательная, система применения закона и каким образом в соответствии с ней структурируется городское пространство для водителей / пешеходов и инспекторов дорожного движения. В отличие от того же Нового Орлеана, где правила просты, понятны и распространяются на всех (карнавал – значит, можно пить пиво на улице при соблюдении определенных приличий), в современных российских городах правила крайне сложны и меняют содержание в зависимости от категории агентов, к которым применяются. Более того, как я покажу далее, определенным образом классифицируются и дороги. Карт и схем, ввиду крайней подвижности и текучести границ, я рисовать не буду, однако намечу некие контуры. В статье я буду опираться на результаты собственного исследования деятельности дорожно-патрульной службы ГИБДД, проведенного в 2003–2007 годах в Санкт-Петербурге.

Почему в фокусе рассмотрения оказывается работа ДПС в городе? Отвечу на этот вопрос словами одного из моих информантов: “В городе все по-другому. На трассе водители сами за собой присматривают, что ли. Какая-то самоорганизация. И за нами тоже присматривают. Если кто-то что-то заметил в кустах, он даст остальным знать. И посты на выездах тоже стоят смирно, не ездят туда-сюда. В принципе, на трассе мы особо и не нужны. Так, в паре точек или если что случилось. Да и правила там особо не нужны…” (командир полка ДПС). Таким образом, сотрудники ГИБДД являются по большей части персонажами, вписанными именно в городской ландшафт, во всяком случае, так они себя ощущают. В статье я опишу, как они совместными действиями структурируют городское пространство, разделяя его на территории опасности и безопасности, в зависимости от категории агентов, к которым правила применяются или не применяются.

Поехали

В статье “Дорожное движение в Египте как начальная грамматика”, анализирующей процесс упорядочивания взаимодействий на дороге и проблемы, с которыми подобное упорядочивание сталкивается, С. Грегори пишет, что дорожное движение, поскольку оно просто организовано и доступно для наблюдения, представляет собой превосходный объект для исследования в области социальных наук^[364]. Изучение движения, считает автор, позволяет пролить свет на многие более общие проблемы обществознания, решение которых зачастую бывает затруднительным вследствие сложной комплексной организации некоторых социальных феноменов, в частности проследить, каким образом структурируется и переструктурируется городское пространство посредством повторяющихся взаимодействий агентов.

История возникновения и развития дорожного движения – также тема отдельного большого исследования. Проблемы с беспрепятственным перемещением по улицам были даже в Древнем Риме. После знаменитого пожара 64 года н. э. император Нерон сделал попытку исправить положение. Власти запретили въезд телег и экипажей в Рим в дневные часы; пользование колесницами было привилегией весьма немногих. И тем не менее грохот телег и давка на улицах были весьма насущной проблемой^[365].

В России, в том числе в ее имперской столице, проблемы с организацией дорожного движения тоже не были новинкой. О порядках, иногда имевших место быть на улицах Петербурга в первой трети XVIII века, красноречиво говорит указ Анны Иоанновны 1732 года. В нем, под угрозой жестокого наказания и даже смертной казни (!), запрещалось необыкновенно скакать, бить прохожих плетьми, давить их лошадьми и санями.

Стоит ли говорить о том, что с появлением автотранспорта вроде трамваев и тем более частных автомобилей проблема усугубилась. Считается, что первые попытки установления правил передвижения на самодвижущихся экипажах по городу были сделаны на рубеже XIX–XX веков. Приведем пример из постановления министра путей сообщения М. И. Хилкова “О порядке и условиях перевозки тяжестей и пассажиров по шоссе ведомства путей сообщения в самодвижущихся экипажах” (11 сентября 1896 г.): “При эксплуатации самодвижущихся экипажей скорость их движения, при встрече с экипажами, запряженными лошадьми, ‹…› должна быть уменьшаема до самого тихого хода ‹…› На крутых поворотах самодвижущиеся экипажи должны двигаться тихо, а в закрытой местности, кроме того, трубить”^[366].

А чего, в общем-то, хотел и хочет рядовой гражданин, счастливый обладатель саней, самодвижущегося экипажа или своих двоих? Зачем все эти притормаживания, ускорения, битье прохожих плетьми? Забудем на минутку про субъективный смысл действия и Макса Вебера, который предписывает нам, скажем, не ограничиваться констатацией простого факта столкновения с землей межзвездного лайнера и зафиксировать: звездолет упал на землю и произвел в ней вмятину, но усомниться и вопросить: каковы были причины запуска звездолета, имели ли место пререкания среди экипажа, сыграл ли свою роль напряженный межзвездный трафик? Давайте упростим ситуацию до предела. Тогда ответ простой – он (или она) хочет попасть из некоей точки А, в которой она (или он) изначально находится и в силу неких причин не расположен(а) больше находиться, в некую более или менее удаленную от него точку Б. Городское пространство, таким образом, становится переплетением множественных траекторий движения из А в Б. Они вливаются в более масштабные, мельчают и исчезают, пересекают одна другую или никогда не встречаются.

Очевидно, что картина “из А в Б” – неполная, для завершенности ей не хватает нескольких элементов. Для начала, передвижение не является актом свободной воли, но подчиняется определенным правилам: правилу парковки, “кирпичу”, правилу ограничения скорости и так далее. Однако и это еще не полная картина. Простой факт наличия “кирпича” на пути к цели вовсе не означает, что водитель автоматически подчинится требованиям знака. Правила обычно не являются самовыполняющимися: “Исходя из того, что нормой обусловлено действие само по себе, независимо от человека, некоторые социологи сделали быстрый, но явно неправильный вывод о том, что «человек вообще не имеет значения; если нормы существуют, то они соблюдаются». ‹…› Норма не просто существует или не существует. Норму создают сами люди совместными усилиями, ‹…› никакого неземного «системного духа» для этого не требуется”^[367].

Вместе с тем производство правил “упорядоченного или осмысленного социального мира вовсе не является просто совместной работой равноправных людей (peers)”^[368]. Некоторые люди обладают значительно большим объемом властных полномочий и ресурсов, которые позволяют им влиять на принятие решений иными людьми. В этом случае горизонтальная интеграция координации взаимодействий подменяется вертикальной (и в этом тоже специфика современного города по сравнению с сельской местностью или трассой, где правила, по свидетельству инспекторов, либо являются самовыполняющимися, либо не выполняются вовсе).

Таким образом, рассматривая перемещения в городе, я буду фокусироваться на (а) правилах, упорядочивающих и структурирующих дорожное движение, практиках их исполнения/нарушения/обхождения, (б) контролерах. В случае правил дорожного движения контролирующей инстанцией является ГИБДД или, точнее, дорожно-патрульная служба, непосредственно взаимодействующая с участниками дорожного движения.

Дорожно-патрульная служба

Согласно нормативным документам, основными задачами ДПС являются:

– сохранение жизни, здоровья и имущества участников дорожного движения, защита их законных прав и интересов, а также интересов общества и государства;

– обеспечение безопасного и бесперебойного движения транспортных средств;

– предупреждение и пресечение преступлений и административных правонарушений в области дорожного движения^[369].

Именно ДПС является одним из наиболее вездесущих государственных ведомств, весьма активно вмешивающихся в повседневную жизнь горожан. Если сотрудников ФСБ или пожарной охраны при исполнении граждане обычно встречают в достаточно неординарных ситуациях, то инспекторов ДПС можно встретить везде – практически за любым поворотом. Опознать их достаточно легко (в отличие от технических средств фиксации нарушений). Инспекторов, находящихся при исполнении, отличают особая экипировка, служебные предметы и удостоверения. Предметами, устанавливающими вполне ощутимую границу между сотрудником ДПС и рядовым гражданином, становятся жезл и диск со световозвращателем. Служебный автомобиль также отличается от рядовых автомобилей особыми номерами, специальными световыми и звуковыми сигналами^[370].

Помимо экипировки регламентированными являются формы и способы несения дорожно-патрульной службы. В качестве основных форм выступают патрулирование на автомобилях, мотоциклах и вертолетах; пешее патрулирование; несение службы на постах (в том числе стационарных) и сопровождение и эскортирование транспортных средств. “Основными способами несения службы” являются, во-первых, контроль за поведением участников дорожного движения; во-вторых, предостережение их от совершения противоправных действий либо пресечение правонарушений и, в-третьих, осуществление распорядительно-регулировочных действий.

Однако, как и любая формальная инструкция, подобное описание страдает тем, что не в состоянии учесть все мелочи и детали подобных действий. Например, что считать предостережением от совершения противоправных действий? Выстрел в воздух или вынесение устного предупреждения? Каким именно образом надо пресекать правонарушения и содействовать упорядочению жизни в рамках городского пространства? Кто такие участники дорожного движения в городе? (Вопрос, забегая вперед, совсем не праздный. Перечень примечаний и уточнений мог бы занять еще пару десятков страниц, но гораздо проще описать деятельность сотрудников ДПС в терминах практик – надо ведь как-то отличать способы делания дел от способа говорения.) Я опишу три ключевые практики.

Поймать

Итак, первая практика – поймать: практика идентификации нарушителя дорожного движения. “Все машины ведь не будешь останавливать – по виду они одинаковые. Вот наркотики… 56-й регион – Челябинск и Оренбург еще – в первую очередь, это большегрузы едут, в каждой машине можно наркотик найти, вот вы в фуре найдете граммы наркотика? Нет, а вот опытный инспектор найдет…” (инспектор ДПС). Идентификация нарушения правила – сложносоставная практика, которая включает, во-первых, мониторинг, цель которого – выявить нарушение правила; во-вторых, остановку заподозренного в нарушении транспортного средства или гражданина и, в-третьих, инкриминирование водителю нарушения того или иного правила.

При описании того, каким образом происходит идентификация нарушения правила, инспекторы наиболее часто ссылаются на свою “интуицию”, якобы способствующую опознанию преступника. “Инспектор ГИБДД способен по чему-то неосязаемому, непонятному «обычному человеку» выделить в потоке машин машину правонарушителя – даже в темноте, когда, кроме фар, ничего не видно” (сотрудник отдела по связям с общественностью, бывший инспектор ДПС). Интуицию, впрочем, можно представить в виде логической цепочки. Проиллюстрируем это примером: “Темное время суток, машина едет без включенных осветительных приборов – либо едет пьяный, преступник… Такая машина будет остановлена. Либо машина дергается, водитель нервничает. Ну опять-таки зависит от ситуации, если у него висит значок У, все понятно. ‹…› Да, интуиция есть, за счет интуиции, можно сказать, и пойманы все негодяи” (сотрудник отдела по связям с общественностью, бывший инспектор ДПС).

Отдельная разновидность идентификации – фабрикация правонарушений. При фабрикации правонарушений, что характерно, не производится вклад в общественное благо безопасности. Фабрикация имеет место, когда у инспекторов наличествует специальная мотивация производства контрафакта. Следует заметить, что это происходит достаточно редко, не в массовом порядке. Во-первых, фабрикация требует значительных издержек, навыков доказательства и зачастую применения силы. Во-вторых, предложение “реальных правонарушений” обычно высоко (участники дорожного движения нарушают правила часто), так что потребности в фабрикации не возникает.

Поговорить

Можно вообразить такую ситуацию: инспекторы ДПС останавливают водителей или пешеходов безо всяких на то оснований, предъявляют им обвинение в нарушении того или иного правила дорожного движения (которого на самом деле те не совершали) и штрафуют их. Возможно, такое поведение объясняется излишней придирчивостью инспектора, которому кажется, что участники дорожного движения “вечно нарушают”, возможно, он целенаправленно охотится за кем-нибудь, возможно, у него горит “план”, и он вынужден “создавать” правонарушения “на пустом месте”. Мнение водителя или пешехода при этом никакого значения не имеет, если инспектор решил, что правонарушение имело место, – значит, так оно и есть, и новоиспеченному “нарушителю” следует смириться. В действительности такое бывает, но не систематически, а время от времени. В большинстве же случаев между опознанием участника дорожного движения (см. выше “поймать”) как правонарушителя и применением к нему санкций располагается промежуточное звено – переговоры, которые очень важны. Как утверждал один из информантов: “Если все-таки реально на месте правонарушения не убедить правонарушителя, что он нарушил, нарушитель, потом просто заканчивается тем, что он начинает писать заявления о том, что он не согласен с действиями данного инспектора, и в дальнейшем уже доказать его правоту в принципе можно, и доказывают” (инспектор ДПС).

Водитель/пешеход и инспектор обсуждают несколько важных вопросов: было ли правонарушение (1), если было, то какое (2); какого рода санкции будут применены, т. е. во сколько оно обойдется правонарушителю (3). Можно выделить три разновидности переговоров по поводу того, было ли совершено правонарушение: во-первых, водитель может оспаривать “правильность” какого-то правила дорожного движения. Осуждая современных участников дорожного движения, информанты отмечают в качестве их отрицательного качества то, что они ставят под сомнение необходимость и уместность правил: “Светофоры у них не так работают, знаки не там стоят” (инспектор ДПС). Во-вторых, далеко не во всех случаях водители признают, что правонарушение имело место (даже если оно действительно имело место). По словам информантов, даже когда водитель нарушил правило очевидным образом, он все еще может оспаривать факт нарушения правила. В-третьих, водитель, не подвергая сомнению саму “сущность” правонарушения, может тем не менее оспаривать серьезность и стоимость правонарушения. Как говорят информанты, “нарушил серьезно, а делает вид, как будто чуть-чуть” (инспектор ДПС). Инспекторы же, напротив, за несерьезным небольшим нарушением ищут что-то глобальное и дорогое.

“Чтоб неповадно было”

Применение к правонарушителю санкций – третья, особая практика правоохранительной деятельности. Правонарушение на этом этапе формализуется либо деформализуется, в зависимости от того, какие к человеку будут применены санкции: формальные либо неформальные, т. е. либо протокол, либо взятка. При этом санкции – негативные, т. е. наказание, а не поощрение. Формальные санкции определены в Кодексе об административных правонарушениях (часть 12), они включают уплату денежного штрафа (начисляемого в МРОТ) и изъятие прав. Какая из двух мер является более существенной – инспекторам сказать сложно, однако все они сходятся во мнении, что существующие штрафные санкции неэффективны, поскольку недостаточно велики, чтобы сдерживать правонарушителей. “Вот нас хотят лишить права лишения прав за вождение в состоянии алкогольного опьянения, а я бы штраф сделал 7–8 тысяч и не лишал. Вот в деревнях, например, их лишай не лишай, они все равно ездят, так какой смысл? Провинился по-крупному – так и плати по-крупному” (инспектор ДПС). Следует отметить и то, что после повышения размеров штрафных санкций и введения новых технических средств ситуация коренным образом не изменилась.

Суровость любых формальных санкций в значительной степени амортизируют неформальные практики применения этих санкций, в первую очередь – селективность применения санкций. “В своде дорожных правил существует одно правило, которое нарушают все, ну или почти все: правило парковки. Всех гонять с Невского [проспекта в Санкт-Петербурге] мы не можем: это нужно к каждому приставлять. А как штрафуем? Ну, понимаешь, человек едет: во! Инспектора нет – он прыг из машины и ушел, идет обратно – прыг в машину и поехал. Тем самым он избегает беседы с инспектором – это как оно бывает в этой жизни. А есть непосредственно тот, кто сам приехал, устроился на глазах у инспектора. Вот он приехал, встал и стоит. Естественно, инспектору лень ходить куда-то, бегать далеко, он подойдет, представится, скажет, напишет, ну или они так обговорят эти моменты” (инспектор ДПС).

Помимо описанной выше селективности санкций большое значение имеет еще один “амортизатор” применения формальных санкций – личное отношение инспектора к водителю. Рассуждая о необходимости “человеческого отношения” к участникам дорожного движения, инспекторы чаще всего говорят, что, принимая решение о том, стоит ли наказывать конкретного водителя, они учитывают не только факт нарушения правила, но и “законопослушность” конкретного участника дорожного движения. Каким образом определяется “законопослушность”, инспекторы ответить затрудняются, однако единодушно говорят, что при принятии решения о том, налагать ли на нарушителя правовые санкции или нет, на нее следует обращать внимание. Если в целом законопослушный гражданин совершил правонарушение, у него, по словам инспекторов, больше шансов уйти безнаказанным – а у “злостного” нарушителя больше шансов получить очередной штраф. “Все зависит от законопослушности граждан” (сотрудник отдела по связям с общественностью, бывший инспектор ДПС).

Далее, помимо “законопослушности” учитываются и другие особенности водителя. Например, при принятии решения о необходимости привлечения к административной ответственности, как полагают инспекторы, отнюдь не вредит знание о том, что очень часто “нарушители общественного порядка – лица кавказской национальности”, или о том, что “женщины, они ведь такие, машину свою берегут, смотрят на каждую кочку, вот иногда и не замечают знаков” (сотрудник отдела по связям с общественностью, бывший инспектор ДПС). Единого рецепта при этом не существует, поскольку все водители разные и зачастую просто по машине нельзя сказать, каков характер ее владельца: “Есть такие «копейки», которые не подчиняются требованиям притормозить или грубят. Останавливаешь такую машинку, а оттуда на тебя вообще наезжают по всей программе. Между тем как водители «мерсов» зачастую оказываются вполне вежливыми мирными людьми «в очках», вполне интеллигентными и воспитанными. Ко всему прочему, иномарки очень быстро разгоняются, поэтому иногда и нарушают правила дорожного движения. Это можно понять, такие они есть” (сотрудник отдела по связям с общественностью, бывший инспектор ДПС).

Неформальные санкции более разнообразны, чем формальные, но получить от инспекторов информацию о неформальном способе наказания правонарушителя довольно сложно. Инспекторы скорее предпочитают рассказывать о том, как они либо их друзья отказываются брать взятки: “Помню, остановил как-то ночью машину – на красный свет проехала. Там кавказец. «Слушай, – говорит, – отпусти, домой тороплюсь». И достает 50 рублей. А я смотрю – у него в кошельке больше денег нет – только 50 и есть. Я говорю: «У тебя дети есть?» Он говорит: «Есть». Я говорю: «Так купи им на 50 рублей торт какой-нибудь. Все, вали отсюда». Он говорит: «Слушай, я первый раз такого инспектора вижу». Так ведь меня это и не интересует, я денег не беру” (сотрудник отдела по связям с общественностью, бывший инспектор ДПС). По косвенным сведениям, в качестве оплаты правонарушения могут фигурировать “материальная помощь ГИБДД” (бытовая, офисная техника), согласие “поработать дружинником”, “небольшие сувениры” (сигареты или кофе). Самая распространенная разновидность неформальных санкций, конечно же, передача некоторой суммы денег. Своеобразным подспорьем сотрудников ДПС в “честном отъеме денег у населения”, как бы странно это ни звучало, становятся определенные участки городских магистралей, о которых пойдет дальнейший рассказ.

Про “веселые места”

Союзником инспекторов могут служить неодушевленные объекты. В первую очередь, дороги. В этом случае инспекторы используют профессиональное знание изменяющихся дорожных условий и монопольное право на трактовку дорожной ситуации против автомобилистов. Список участков дорог, особо часто становящихся привлекательными для ДПС, перечислять бессмысленно, однако попробуем составить “хит-парад”.

Одно из “веселых мест”, уже упоминавшихся ранее, – место, где был недавно установлен знак. Он уже стоит и вполне себе работает, но в сознании участников дорожного движения как эффективный ограничитель движения не запечатлелся. Зато о нем отлично осведомлены стражи правопорядка. “Стоим на обочине дороги, на одном из «веселых мест». Правый поворот запрещен, однако машины идут одна за другой – только успевай тормозить. Останавливаем одну из них – белую иномарку, тонированные стекла. Опускается стекло, и в окно протягивается пятисотрублевая купюра, без разговоров. Инспектор отказывается, просит документы. Окно опускается еще ниже… Далее следует проверка документов и выговор – ну, понятно, протоколов нет. Отпускаем. Следующая машина, и повторяется та же история – опускается стекло и появляется купюра того же достоинства, что и предыдущая…” (выдержка из полевого дневника).

Другое “веселое место” – “оборудованный шлагбаумом и светофором российский железнодорожный дорожный переезд”^[371]. Подобное место отличается от обычного перекрестка особой разновидностью светофора – белый либо красный запрещающий свет, который загорается крайне неожиданно, чем, собственно, и пользуются инспекторы ГИБДД. Виктор Травин пишет: “На перекрестке железнодорожном аж до самого «покраснения» светофор предательски молчит. Очнуться он может в любую секунду, без предупреждения. Если в момент его пробуждения приближающийся автомобиль окажется перед светофором – это счастье водителя: у него еще есть шанс остановиться. А если наравне, когда полкорпуса машины ровно там, где быть теперь никак нельзя…”^[372]

Еще одно “веселое место” – участок дороги, где нет разметки. То есть она была когда-то, но ветрами-дождями ее размыло, и теперь профанному глазу ее не видно, зато о ее существовании отлично осведомлены инспекторы. Водители, конечно, пытаются “поговорить”, оспорить нарушение правила: “То есть когда очевидное-невероятное нарушение правил со стороны водителя, он пишет: я виновным себя не считаю, я правила не нарушал” (инспектор ДПС). Однако по праву сильного правда зачастую остается все же на стороне инспектора.

Иными словами, город для инспекторов поделен на “веселые места”, на которых каждый рад бы поработать, да начальство не велит, и, если можно так выразиться, “грустные места”, где застой, болото, никто ничего не нарушает и ловить некого.

Петербургские дороги похожи на лабиринт – опрошенные автомобилисты насчитывают не менее сотни мест, где внезапно возникают сотрудники ГИБДД и сообщают о совершенном административном правонарушении. Автомобилисты реагируют на ситуацию следующим образом: создают карту проблемных мест для себя и, следовательно, “хлебных точек для сотрудников Госавтоинспекции”. Описать все “хлебные” места города не представляется возможным, поскольку любое место может потенциально превратиться в “кормушку”, однако позволю себе процитировать несколько высказываний по поводу мест-ловушек, размещенных в интернет-форуме^[373]:

Ы: На Гороховой круглые сутки стоят разметки почти не видно, часто ловят на встречке.

Юджин: Зачем ведро краски и мешок знаков, когда и так мест хватает, далеко ходить не надо, самоустановленный знак у Риверхауса и тут же три экипажа.

Алексей: Певческий мост (очень широкий). Двигаясь по Мойке многие поворачивают на лево (к Капелле) перед островком безопасности, в первый проезд). Чуть дальше есть второй поворот. Знаков не видно и люди едет под “кирпич” (вменяют встречку). Данную кормушку наблюдаю года 3, на ежедневной основе (я там работаю). Гайцы прячутся и как только кто нарушил, сразу за ним стартует. Экипажей иногда до 4 машин наблюдал, одна в погоню, за ней место занимает следующая гаишная машина – так и крутятся как такси.

Однако хочу предупредить читателей и читательниц, жизнь инспекторов не так проста.

Каста неприкасаемых наоборот

“Если практически все хозяйствующие субъекты в рамках существующей системы формальных правил могут быть уличены в нарушении того или иного закона, постановления или другого нормативного акта, а возможности государства по обеспечению соблюдения правил ограничены…”, то логичным следствием этого явится “селективное наказание”^[374]. Остановить можно далеко не любую машину. Общеизвестный факт: существует категория участников дорожного движения, к которым санкции не применяются. Они указаны в различного рода документах, в частности в Разделе 3 ПДД, а также в Приказе № 185 “Об утверждении Административного регламента Министерства внутренних дел РФ исполнения государственной функции по контролю и надзору за соблюдением участниками дорожного движения требований в области обеспечения безопасности дорожного движения”. Это – члены Совета Федерации, депутаты Госдумы, судьи, сотрудники Генеральной прокуратуры, МВД, Банка России, работники Роспатента, Росводресурсов и так далее (всего 95 позиций). Также особыми правами (позволяющими нарушать практически любые знаки) пользуются сотрудники спецслужб (зачастую не имеющие никакого знака отличия, что особенно затрудняет контроль за их поведением – ведь даже проблескового маячка не предусмотрено! – а права и свободы неограниченны), это дипломатические машины, поскольку салон такого автомобиля является частью иностранного государства. Говоря словами информантов, это “каста неприкасаемых”. Примеров приводить, наверное, не надо – достаточно упомянуть вызвавшую большой общественный резонанс аварию на Ленинском проспекте в Москве.

В одном из интервью мне говорили, что подобные номера и отличительные знаки вообще не прописаны в документах (либо о том не осведомлены сотрудники ГАИ), они просто подразумеваются. Поскольку все вышеуказанные лица являются либо потенциальными, либо действующими “благодетелями”, наказывать их не рекомендуется в принципе: “по головке не погладят”. Для “касты”, в общем-то, что город, что сельская местность или трасса – все равно, для прочих всех-всех-всех город – это структура ловушек (они же “веселые места”) и относительно безопасных мест.

Однако бывают случаи, когда привилегированные члены общества могут стать объектом внимания инспекторов. Это происходит, когда правонарушение с их участием влечет за собой серьезные последствия, в частности дорожно-транспортное происшествие с человеческими жертвами. ДТП, надо заметить, в целом является неординарным феноменом. Нарушение большой части правил дорожного движения обходится без последствий, таким образом, нарушения существуют скорее как эфемерный результат взаимодействия инспектора и водителя, иногда опосредованный техническими средствами фиксации нарушений. ДТП же, особенно серьезное, представляет собой “грубый факт”, наличие которого могут подтвердить лица незаинтересованные. В то же время ДТП – это разрыв ткани повседневности, когда водители неминуемо меняют свой статус на статус потерпевшего или виновного, когда меняется оценка ситуации движения и “фоновые ожидания”, с ней связанные^[375]. Тем не менее сам факт совершения ДТП не указывает, по чьей вине оно произошло, что дает почву для спекуляций. Примеров опять же приводить не надо.

В заключение

Позволю себе еще раз процитировать неакадемический текст. Журналист Юлия Латынина подчеркивает: “…ситуация на дорогах всегда является отражением ситуации в обществе. Когда в средневековом Китае было трехрядное дорожное движение (справа – в одну сторону, слева – в другую, а посередине – император), это являлось отражением ситуации в обществе”^[376].

В современной России правила дорожного движения в общем и целом едины для всех. Как преподавателю школы, так и чиновнику, управляющему транспортным средством, вменяется в обязанность соблюдать установленный скоростной режим, подчиняться сигналам светофора и не садиться за руль в состоянии алкогольного опьянения. Правила структурируют городское пространство посредством координации действий участников дорожного движения: говоря языком экономической социологии, они позволяют водителям и пешеходам экономить на принятии решений, взвешивать возможные издержки и выгоды от совершения того или иного действия. Превышение скорости, возможно, выгодно, поскольку позволило бы сэкономить время, но оно также связано с определенным риском, поскольку существует возможность санкций.

Таким образом, правила соотносятся с поведением агентов не автоматически, но опосредованно^[377]. Данное обстоятельство вполне сообразуется с размышлениями Крипке о следовании правилу^[378]: для того чтобы быть уверенными в том, что неким правилам следуют, недостаточно, чтобы правила существовали, недостаточно, чтобы человек был уверен в том, что он действует сообразно или несообразно правилу, – необходимо сообщество экспертов, которые были бы уполномочены судить о том, было ли соблюдено или нарушено правило^[379].

В нашем случае существует “сообщество” инспекторов ГИБДД, которое ответственно за интерпретацию правил и контроль за соблюдением правил водителями и пешеходами. Обобщая написанное, можно заключить, что возможны три логически связанных варианта опосредованного взаимодействия правил и участников дорожного движения, каждый из которых ассоциируется с селективным контролем за соблюдением правил. Первый вариант – сортировать правила, в результате чего агенты попадают либо не попадают под действие определенных правил, прочие же правила игнорируются. Правила действительно действуют не всем скопом, а избирательно. Пример тому – вышеописанная практика идентификации, а также таблица штрафов ГИБДД, имеющаяся во многих машинах, опубликованная на многих сайтах^[380]. Второй вариант – сортировать дороги и участки дорог на “веселые” и прочие места. Третий вариант – сортировать агентов, в результате чего город оказывается поделенным на островки опасности для населения и на участки зеленого света для спецграждан.

Практическое следствие признания факта селективного контроля – борьба (иногда успешная) за фактическое равноправие участников дорожного движения перед законом. Теоретических следствий может быть много. Например, возможно такое: изучая повседневное взаимодействие инспектора ГИБДД и водителя или пешехода, мы исследуем взаимодействие Государства и Гражданина в современной России. Государство при этом является монополистом и, как показывает мое исследование, ведет себя как рациональный экономический агент, максимизируя полезность и минимизируя всяческие издержки и риски, в том числе избегая конфликта с группами, обладающими ресурсами и определенной властью. Однако – и в этом парадокс – по всей видимости, чтобы стать эффективным, ему придется поступиться собственными соображениями полезности. Эффективное ГИБДД не берет взяток, эффективное государство не ставит во главу угла узко понятый экономический интерес. Экономическое преуспевание общества зависит от “контр-экономических” соображений и действий? Похоже, что так, но дальнейшие исследования предстоят.

“Интерактивный город”: сетевое общество и публичные пространства мегаполиса

Екатерина Лапина-Кратасюк

В описаниях общества конца ХХ – начала ХХI века упоминания “информационного”, “сетевого”, “интерактивного” города играют важную роль^[381], но только первое из трех определений было разработано и включено в научный глоссарий^[382]. В целом же социокультурные изменения, характерные для современных мегаполисов, и новые формы организации городского пространства чаще всего маркированы прилагательным “глобальный” (реже – “мировой”) город. Есть ли необходимость в этой ситуации вводить еще и понятия “интерактивного города”^[383] и “сетевого города”? Открывают ли они какие-либо новые познавательные перспективы или являются пустым умножением сущностей, бесплодной попыткой прикладывать еще модные, но уже не первой свежести эпитеты к любому социологически значимому термину^[384]?

Понятие “интерактивный” или “сетевой”^[385] город заимствовано у теоретиков, для которых сетевое общество определяется прежде всего через изменившийся тип социокультурной коммуникации, а не через совершенствование технологий и драматическое увеличение объемов информации. Хотя последнее очевидно связано с первым, в рассуждениях некоторых теоретиков сетевого общества, например Яна ван Дейка, отрицается технологический детерминизм. Специфика общества рубежа ХХ и ХХI веков связана с размыванием границ между создателем и потребителем сообщений, официальным и “низовым”, децентрализацией системы принятия решений: все это рассматривается как ответ общества на коммуникативные провалы второй половины прошлого столетия. Аналогичные процессы характеризуют и городскую жизнь. Взаимосвязь виртуального и физического, утрата городскими планировщиками монополии на организацию городского пространства, усиление роли сообществ позволяют развиваться insurgent planning – “планированию снизу”^[386], основанному на инициативах горожан. Это, в свою очередь, изменяет всю городскую политику.

Как минимум две исследовательские конвенции делают небесполезным понятие “интерактивный город”: понимание города как Сети и установка на позитивные изменения городского пространства, производимые коллективным действием самоорганизующихся (или “самопрограммирующихся”) сообществ: инициативы grassroots.

Первая – город как Сеть, – с одной стороны, продолжает начатое еще Маршаллом Маклюэном размывание границ понятия “город”^[387], превращения “городского” из конкретного пространственного объекта в форму медиакоммуникации. Но что более важно, указывает на город как на феномен, выходящий за пределы своих физических границ, продолжающийся в онлайн-дискуссиях и фантазиях о нем^[388], которые благодаря сетевому качеству имеют тенденцию быстро и неподконтрольно воплощаться в материальном мире.

Вторая конвенция, составляющая понятие “интерактивный город”, обязана своим возникновением общему рационализму и оптимизму^[389] теорий сетевого общества, основанных на вере в научный прогресс, “прямую” демократию, когда каждый готов и может быть причастен к изменениям. Коммуникация в этом случае весьма оптимистически оценивается как беспрепятственная.

Несмотря на общий эволюционистский характер теорий сетевого общества, проблемы города в них определяются вполне традиционно, в формате бинаризмов. Город – это пространство свободы и меритократии или же жесткая конструкция, трансформирующая любого, кто в нее попадает, согласно безжалостным законам производительности? Это подвижная среда, совершенствуемая ее обитателями, или опасная, антиэкологичная, наполненная мусором и злоумышленниками клоака, управляемая теми, чья единственная цель – удержание власти?

В своей статье я предлагаю сконцентрировать внимание на оптимистических сценариях, признавая при этом правомочность сомнений в их реалистичности. Рассмотрим, как актуализировано пространство города в теориях сетевого общества, каким образом понятия теории новых медиа могут быть применимы к описанию форм активности горожан. Может ли подобная методология способствовать не только пониманию особенностей функционирования и воспроизводства пространства современного города, но и изменению роли горожан в определении и перенаправлении этих процессов? В каких формах возможна сегодня децентрализованная система принятия решений в процессе городского планирования?

Проблема пространства в теориях сетевого общества: город как сеть

С возникновением глобальной сети дискуссии о “конце эпохи расстояний” («the death of distance») и “времени без времени” («timeless time») возобновились^[390], но уже в конце девяностых эти положения начинают подвергаться сомнениям, так как накопленные факты не позволяют довольствоваться упрощенной гипотезой победы “сетевого” над “физическим” и перемещения общества в виртуальное пространство.

Ян ван Дейк пишет: “Сейчас много говорят о конце эпохи расстояний и двадцатичетырехчасовой экономике. Тем не менее действительно ли пространство и время в сетевом обществе больше не значимы? ‹…› Я отстаиваю прямо противоположную точку зрения: в определенном смысле важность этих базовых категорий возрастает (перевод автора. – Е. Л. – К.)”^[391]. Согласно утверждениям ван Дейка, социализация и индивидуализация пространства оказываются в ряду ключевых характеристик сетевого общества, так как “технологическая возможность пересекать пространство и время («bridging space and time») вынуждают людей (и позволяют им) быть более избирательными в выборе координат, чем когда-либо еще в человеческой истории (перевод автора – Е. Л. – К.)”^[392].

Любопытно, что именно единое пространство оказывается главным условием исторических протоформ сетевой коммуникации в немного спекулятивном разделе “Краткая история человеческой сети” книги ван Дейка “Сетевое общество”.^[393] Увлеченный идеями антропоцентричности сети, автор развивает гипотезу о том, что сеть является наиболее органичным типом социальной связи, которая существовала с момента появления общества как такового. Именно утрата людьми единого пространства привела к лавинообразному развитию массмедиа и бюрократии, что, с точки зрения автора, исторически неизбежно, но в социокультурном отношении является деградацией. Таким образом, развитие и быстрое укоренение сетевых технологий было лишь ответом на потребность общества в возвращении ему “горизонтальных” коммуникаций. Ван Дейк отказывается и от скрытого технологического детерминизма, и от явного эволюционизма теорий постиндустриального общества, он описывает Сеть в амбивалентных категориях – через совмещение значений “архаики” и “будущего”, “крайнего индивидуализма” и “общинности” и т. д. Точно так же, как для Мануэля Кастельса самой объемной составляющей “культуры Интернета” являются “виртуальные общины”, а Маршалл Маклюэн предлагает описывать современный мир как “глобальную деревню” и т. п.

Воздействие сетевой культуры на пространство физического обитания человека достаточно точно описывается такими понятиями до-сетевой эпохи, как, например, “отделение общества от географии” (“the detachment of society from geography”^[394]). Речь здесь прежде всего идет о том, что пространства обитания человека становятся все менее “естественными”, в них все меньше природных характеристик, факторов климата и ландшафта. Так, в случае конкретного примера “сетевого города” его места – моллы, парки, транспортные развязки – буквально сконструированы по образу и принципу Сети.

Единого и точного определения Сети как культурного феномена на сегодняшний день не существует, но можно тем не менее выделить ряд ключевых ее характеристик, концептуализируемых в работах разных авторов.

Наиболее часто упоминаемое свойство Сети – это горизонтальный характер ее организации. Определение “горизонтальный” относится прежде всего к социальной структуре и содержит в себе оппозицию понятию “вертикаль власти”. Горизонтальной называют коммуникацию, свободную или освобождающуюся от бюрократических посредников. Еще в 1973 году Дэниел Белл, рассуждая о постиндустриальном обществе, писал о профессиональном академическом сообществе, дискуссия в котором определяется только научной ценностью высказывания и модерируется не администраторами, но профессионалами. Белл полагал, что все постиндустриальное общество должно быть построено по модели научного сообщества.

Во второй половине 90-х годов М. Кастельс переформатировал эту идею для своего определения сетевого общества. Горизонтальность дополняется в нем информационным и медийным компонентами. Развивая эту идею уже в 2010-е и рассуждая о последствиях распространения сетевого общества, Кастельс пишет: “Новая система, глобальный информациональный капитализм и его социальная структура, сетевое общество выявили некоторые исторически необратимые черты, такие как логика глобального сетевого общества, основанная на цифровой «сетеизации» всех ключевых форм человеческой деятельности…”^[395] (перевод автора. – Е. Л. – К.). То есть любые социальные процессы или институты, согласно этой логике, представляют собой варианты networking’а и могут быть визуализированы в образах горизонтальной поверхности, на которой децентрализованно расположены точки (узлы, майлстоуны), соединенные как устойчивыми линиями, так и постоянно меняющимися потоками. Это неизбежно порождает ассоциации с картами, фотографиями со спутников, визуальными образами на навигаторах, которые и сами по себе являются цифровой “сетеизацией” человеческой деятельности. Таким образом, для обозначения компьютерных процессов, социальных феноменов и географических объектов начинают использоваться сходные визуальные метафоры, что доказывает все более глубокое проникновение понятия “Сеть” (или “networking”, если сделать акцент на процессе) в самые разные познавательные процедуры.

Несколько иначе распространение сетевых и компьютерных визуальных метафор можно объяснить с точки зрения другого исследователя цифровой культуры Льва Мановича. Для него сближение в описании физических, социальных и компьютерных феноменов репрезентирует приход “software culture”, и, таким образом, “Сеть” – не центральное понятие, характеризующее ключевые социальные последствия “информационального капитализма”, а лишь одно из частных проявлений “культуры компьютерного программирования”. Развивая концепцию “cultural transcoding”^[396], предложенную в работе 2001 года “Язык новых медиа”, Манович в статьях последних лет и книге “Software takes command”^[397] говорит об усвоенной “логике программ”, которая и является, по его мнению, ключевым принципом, отличающим цифровую культуру от культуры предыдущих периодов истории^[398]: “Таким образом, пришло время обновить «Понимание медиа» Маршала Маклюэна. Сегодня сообщением является не средство коммуникации, но программное обеспечение. Постоянно расширяющиеся возможности выражения мыслей и чувств и возможности коммуникации и есть для нас сегодня содержание медиа” (перевод автора. – Е. Л. – К.).

Определяя изменение системы социальной коммуникации как ключевую причину возникновения сетевого общества и солидаризуясь в этом с Я. ван Дейком и М. Кастельсом, Л. Манович тем не менее центральным фактором социальных и культурных изменений считает “программируемость” любого артефакта и процесса, объявляя, таким образом, своеобразную цифровую форму технологического детерминизма концептуальным основанием изучения современного общества. Включая идеи Л. Мановича в наше определение Сети, мы не можем ограничиться только упоминанием изменения направления коммуникации (от вертикального к горизонтальному). Технологическое, электронное, цифровое измерение, а также участие в технологическом программировании коммуникации все большего числа “бывших простых пользователей” является ее уникальной составляющей, а не просто современным воплощением архаических форм. Соответственно и “программное”, и “программируемое” измерение городской географии также является необходимым элементом определения “интерактивного города”^[399].

В символических значениях репрезентаций мы также постоянно видим визуальное сближение между образами микросхем, сетевых графиков, цифровых потоков и географическими городскими объектами. В качестве небольшого отступления приведу пример из области популярного кинематографа. Проблема визуализации компьютерного мира – того, что происходит внутри программы, – является одним из симптомов прихода “software culture”. В фильме “Трон” (реж. Стивен Лисбергер) 1982 года происходящее внутри компьютерной программы представлено в визуальных метафорах городского пространства и транспортных развязок (эта эстетика на новом технологическом уровне повторена в сиквеле “Трон: Наследие”, 2010, реж. Дж. Косински). Аналогичным образом в “Матрице” 1999 года (реж. Э. и Л. Вачовски) и сиквелах этого фильма мир компьютерной программы визуализирован в образах постиндустриального города, в то время как “реальный” город показан как подземный муравейник. Из недавних примеров можно упомянуть анимационный фильм “Ральф” (2012, реж. Р. Мур), в котором процессы, протекающие в программах, показаны с помощью образов движущихся поездов и сложных железнодорожных развязок.

Обратная визуальная метафора в популярном кинематографе – представление городского пространства будущего в метафорах Сети: гибкие структуры, раскрывающиеся и перестраивающиеся во всех направлениях, как, например, в фильме Стивена Спилберга “Особое мнение” (2002).

В то же время семантика слова “Сеть” (от которого сегодня уже сложно отказаться), используемого для обозначения организующей структуры сетевого общества, немного обманчива: она подчеркивает лишь горизонтальный характер коммуникации, но отнюдь не ее поли-(интер)активность. Принципиальная изменчивость, многомерность, перестраиваемость Сети – ее главные характеристики. Их хорошо иллюстрируют социокультурные дефиниции WEB 2.0, в которых Сеть второго поколения определяется через исчезновение разницы между отправителем и получателем сообщений. Таким образом, основные свойства Сети соотносятся с дефинициями “конвергентного общества” и “культуры участия”, введенными в научный язык Генри Дженкинсом^[400].

Сеть отрицает центрирующую структуру, но предполагает наличие зон наиболее интенсивной коммуникации, которые можно назвать узлами Сети. Узловые точки сетевого пространства города поливалентны – они представляют собой как пространства публичной сферы, так и наиболее интенсивные пространства потребления.

Все приведенные выше характеристики Сети показывают, что сетевой принцип укоренился в культуре гораздо раньше возникновения собственно сетевых технологий коммуникации, хотя с их появлением началось обратное воздействие этого принципа на городское пространство. Так, многие исследователи новых медиа, например, Соня Ливингстон, отрицают новизну этого феномена, утверждая, что ключевые принципы Сети развивались на протяжении всего ХХ века.

Наиболее ярким примером прямого воплощения метафоры Сети в городском пространстве является Манхэттен, созданный отнюдь не в сетевую эпоху. Параллельные авеню Манхэттена пересекаются под прямым углом последовательно пронумерованными улицами. Эта очевидная визуальная метафора Сети, организующая карту Манхэттена, создает основу для одной из самых рациональных схем городской навигации (последняя в терминологии сетевого города синонимична коммуникации). Любопытно, что Люк Бессон в 1997 году в фильме “Пятый элемент” создал образ “трехмерного” Манхэттена, актуализировав вертикальное измерение Сети. И все-таки, несмотря на прямое воплощение метафоры Сети в городском пространстве, организация Манхэттена воплощает лишь несколько свойств сетевой культуры: в основном децентрализацию, доступность и снятие ограничений на коммуникацию. Другие важные свойства Сети, такие как перестраиваемость, постоянная креативная ресемантизация и т. п., воплощены на других уровнях городского пространства Нью-Йорка, но не задаются непосредственно сетевым образом карты самого большого его острова. Потоки пешеходов, взаимодействия горожан в парках, которые, кажется, расположены в самых неожиданных местах Манхэттена (пирс, заброшенная линия легкого метро и т. д.), и даже знаменитая нью-йоркская привычка переходить улицы на красный свет – в большей степени отражают особенности сетевого города.

К примерам распространения идеи “сетевого города” можно отнести особое внимание городских архитекторов к авторазвязкам, под– и надземным линиям и формам транспорта, а также задаваемой ими особой инфраструктуре и культуре, когда транзитные пространства – остановки, вагоны, платформы, лифты – становятся полем, перенасыщенным информацией и постоянно создающим поводы для различных видов деятельности и коммуникации. Так, одной из первых сетей (стабилизующих город связок) становится система линий метрополитена. О сложном многоуровневом переплетении города и Сети свидетельствует и тот факт, что классическая схема лондонского метро создана под влиянием схемы электроцепи, являющейся прототипом цифровой коммуникации.

Активно изучаемым, но от этого не менее интересным примером реализации сетевых метафор в физическом пространстве являются мегамоллы, количество которых, например в Москве, увеличивается невероятным образом. Молл – “узел Сети” – и есть физическое воплощение интернет-браузера, с присущими последнему порнографической моделью визуального потребления, разрушением нарративной формы и логотипизацией как основным принципом коммуникации: “В магазине перед нами «галерея предпросмотра»”^[401]. Четкие границы молла – когда он вынесен в отдельное внегородское пространство – создают пространственный аналог ситуации полного погружения, эскапистского ухода в мир анимированных картинок и открывающихся в бесконечность окон. С другой стороны, слияние молла и города (городских коммуникаций) – когда, например, входом в магазин служит один из выходов метро – подобно стиранию границ между онлайн– и офлайн-мирами, о котором выше говорилось как об одной из ключевых характеристик пространства в ситуации сетевого общества. Одним из наиболее интересных примеров перенесения логики интернет-браузера в городское пространство является для меня деловой центр Бостона, где во время дождя можно пройти очень приличное расстояние по моллам и стеклянным галереям, не выходя при этом на “улицу” (т. е. в пространство, где конкуренция за взгляд потребителя заметно ниже). Ты лишь с удивлением замечаешь, что отель сменился кафе, кафе – моллом, молл – импровизированным выставочным залом и опять моллом. “И именно в этом «безрассудном порядке» возможно схватить рациональность Интернета как формы – не столько разновидности, сколько порождающей модели – визуального потребления. Не тот ли самый навык доминирует в нашей повседневности потребления, когда с рассеянным возбуждением, скользя по витринам и бесконечным рядам товаров, мы выбираем то то, то – это?”^[402]

Основной для общества тип медиа и логика горожан – в том числе и тех, кто принимает решения, связанные с планами “больших пространств”, – явления одного порядка. Любопытно наблюдать, как вертикальная логика небоскребов Бостона размывается горизонтальными переходами, в определенном смысле визуально символизируя конвергенцию массмедиа и сетевых медиа. Во многом понятие “cultural transcoding”, которое Лев Манович вводит в качестве одного из пяти принципов культуры новых медиа, подходит и для описания трансформаций городского пространства в сетевую эпоху: “Результат этого взаимодействия – новая компьютерная культура: соединение человеческих и компьютерных значений, традиционных способов моделирования мира в культуре и компьютерных средств его репрезентации” (перевод автора. – Е. Л. – К.)^[403].

Примером такого взаимного воздействия является влияние способов видения пространства, доступных через Сеть, на планирование городов. Так, в многообещающем, но пока не опубликованном исследовании Скотта Крича “Мир в миниатюре”^[404] рассматривается влияние Google maps на восприятие и трансформацию городского пространства.

И все же наиболее важно, с моей точки зрения, проследить, как принципы сетевого общества влияют на трансформацию “малых” городских пространств: именно здесь мы можем увидеть, как логика WEB 2.0 (стирание границ между создателем и потребителем сообщений), а также изменившиеся представления граждан о собственной свободе слова и действия и степени участия в принятии общественно значимых решений воплощаются в физическом мире.

Формы проблематизации городского пространства: инициативы grassroots

Город всегда был если не центральным, то неизбежным объектом изучения для теоретиков сетевого общества. Первоначально он рассматривался как “пространство информационного взрыва”, порождающее постиндустриальное общество, но и растворяемое последним. М. Кастельс писал: “Один из основных мифов футурологии в отношении эпохи Интернета – это миф об отмирании городов. Зачем сохранять эти нескладные, перенаселенные, отвратительные создания из нашего прошлого, когда мы располагаем технической возможностью работать, жить, общаться друг с другом ‹…› на вершинах наших гор, в нашем тропическом рае или в нашем маленьком домике в прерии?”^[405] Но вместо отмирания мегаполисов мы наблюдаем все более обширную урбанизацию, причем наименее урбанизированные регионы мира демонстрируют самую высокую скорость роста городов^[406].

Главный аргумент в пользу того, что Сеть не уничтожает города, а, наоборот, способствует их росту, связан с понятиями креативного класса, “информационных специалистов”, которые и создают “культуру Интернета”^[407].

Город становится не только средой обитания, но и главным объектом приложения сил креативного класса, который в достаточно короткое время способен изменить город в соответствии со своими ценностями и образом жизни. Так, Ян Ван Дейк пишет о том, что возникновение метафоры “город как Сеть” означает не только интерес к технологическим свойствам городских сред обитания, но и прежде всего внимание к “бытийным” и физическим свойствам города, быстро меняющимся под влиянием нового типа социальной коммуникации. Метонимически можно связать интерес городских исследователей к изучению “невидимых сетей” города: миграций микробов, конфигураций труб, подземных пространств метро^[408] с сетевым способом порождения коммуникации, характерным для 2000-х и 2010-х.

Например, рассуждая о “социализации и индивидуализации пространства”, Ван Дейк пишет о том, как ценности и установки сетевой коммуникации меняют форму домашнего приватного пространства, его расположение и отношение к другим объектам города. Любопытно, что, согласно результатам исследования, сетевая коммуникация, создающая возможности 24-часовой экономики и работы вне офиса, не уничтожает приватную жизнь, а, напротив, подчиненное “работе на дому” домашнее пространство становится гиперсемантизированным, начинает расширяться, становится более индивидуализированным, подвижным, поливалентным. Ван Дейк говорит о возникновении “культурной тенденции проводить больше времени дома, в кругу семьи”^[409] (перевод автора. – Е. Л. – К.).

Стремление к социализации и индивидуализации пространства распространяется за пределы дома, начинает проявляться в инициативах улучшения облика двора, района и, наконец, всего города за счет специфических форм присвоения пространства, характерных для сетевого общества.

Так, наиболее известный пример снова из Нью-Йорка. Парк Хай-Лайн, первая часть которого была открыта в 2009 году, возник благодаря инициативам активистов (правда, нью-йоркцы говорят “очень богатых активистов”), не позволивших разобрать заброшенную и запущенную линию легкого метро и задумавшим превратить ее в один из самых необычных городских парков. Хай-Лайн не только визуально напоминает фрагмент фантастического сетевого города: зеленая полоса, протянувшаяся на полтора километра на десятиметровой высоте. Пространство Хай-Лайн конструирует антропологический проект участника, знакомого с нормами интерактивной культуры: парк открыт любым формам креативного переосмысления, он и представляет собой принципиально незаконченный проект, включаться в который может любой посетитель.

Формы проблематизации городских пространств могут быть самыми разными: но в них всегда искусство, гражданская активность и архитектурное (конструкторское) решение соединяются в одной плоскости. Например, способом такого взаимодействия могут быть “интервенции”, описанные в книге Джейн Ринделл “Art&Architecture: a Place Between”^[410].

Таким образом, интерактивная коммуникация устанавливает совершенно новые правила для публичного пространства, наделяя его свойствами Сети, делая его подвижным, легко перестраиваемым, поливалентным и многофункциональным. Такое пространство не просто интерактивно, оно приобретает характеристики WEB 2.0: активный процесс переосмысления и трансформации среды обитания, включенность городских жителей в процесс принятия решений становятся нормами повседневности. С этой точки зрения такие явления современной городской жизни, как работа вне дома и офиса, моделируемость публичных пространств, их ежедневные трансформации (что возможно лишь при использовании специальных материалов и конструкторских решений), а также городские собрания политического и неполитического свойства, стрит-арт, постоянное переосмысление взаимодействий Города с природой на экспериментальных пространствах парков, уже давно являются не курьезными единичными девиациями или скандальным протестом против официального городского плана, но скорее частью культуры сетевого, интерактивного города.

Пружинки Гамбурга: граффити-райтер Oz и невидимое сообщество видящих

Наталья Самутина

“Тренажер для зрения”: стрит-арт и проблема городской видимости

Многообразные конфигурации видимого и невидимого, смотрения и незамечания в городской среде неоднократно становились предметом рефлексии в разных традициях, от городских исследований до гендерной теории^[411]. Одна из этих традиций – исследования модерного зрения и, шире, специфики модерного опыта восприятия в целом (см. критику Джонатаном Крэри конструкции “визуальности”, оторванной от прочего телесного опыта) – обращает особое внимание на сходство кинематографического зрения и восприятия городской среды в движении, смыкаясь в этом вопросе с кинотеорией^[412]. В частности, заметным современным представителем этой традиции, выросшей из работ Вальтера Беньямина и Зигфрида Кракауэра, теории монтажа Эйзенштейна, исследований раннего кино и других оптических технологий второй половины XIX – начала XX века, является Джулиана Бруно^[413].

Исследовательница анализирует опыт кинопросмотра: движения заинтересованного взгляда по определенному маршруту (“itinerary”, или “путь” у Эйзенштейна), в результате чего фрагментированное пространство “сшивается” посредством монтажа. Она рассматривает это движение в связке, во-первых, с потоком уличного движения, устроенным аналогично (“Кино родилось на тротуаре и с тех пор принимает самое серьезное участие в городском развитии”^[414]), и, во-вторых, со всей конструкцией кинотеатра и определенных видов модерной “транзитной” архитектуры, таких как пассажи, универмаги, вестибюли больших отелей, железнодорожные вокзалы и т. д. Все это – пространства, где “сообщество незнакомцев собирается для того, чтобы практиковать публичную близость”^[415]; это также пространства, где блеск, мельтешение, нескончаемый поток раздражителей, переключающий и рассеивающий внимание, создает некоторую специфически модерную ситуацию “подвешенности”: рассеянности, приторможенности восприятия, неосмысленного скольжения взгляда по поверхностям. Однако эта “подвешенность” неизбежно временна – она не отменяет необходимости выстраивать собственную траекторию, подразумевающую телесное движение к цели и сосредоточенное движение взгляда. Обращаясь к истории архитектуры кинотеатров первой половины ХХ века, Джулиана Бруно замечает: “Кинотеатр не только располагался вровень с остальной улицей, но и оформлялся как любой другой магазин. Многие магазины были переоборудованы и переоформлены под новую задачу показа фильмов – под новую городскую моду ‹…› Просмотр фильма оставался неотделим от фланирования: он был частью общего занятия «шататься по улицам»”^[416].

Итак, зрение (и восприятие в целом) современного горожанина, с детства привыкшего и к потоку жизни на улицах, и к потокам образов на экранах, во-первых, телесно, сопряжено с разными модусами и скоростями движения, разными ритмами и разной интенсивностью ощущений. Во-вторых, оно фрагментировано и содержит большие периферийные зоны, но также подразумевает возможность сосредоточиться, иногда моментально, и выстроить линию направленного взгляда, “монтирующего” собственное движение и движение окружающих объектов или фрагментов объектов в один, субъективно проложенный маршрут. Наличие зон незамечаемого и невидимого есть необходимое условие возможности прокладывания такого маршрута в условиях визуальной насыщенности урбанистической среды и – экрана: кинозритель никогда не воспринимает всю площадь экранного изображения целиком. Это также условие смысловой работы взгляда: возможность чего-то не видеть, даже имея это в буквальном смысле перед глазами, и возможность это впоследствии увидеть (например, рассматривая на мониторе остановленный кадр) – два равно содержательных, смыслообразующих действия.

В социологических работах о видимом и невидимом в городской среде особенно подчеркивается социальная природа соотношения центральных (видимых) и периферийных (невидимых) зон, как в непосредственном опыте восприятия горожанина, так и в процессе создания им “ментальных карт” пространства. Так, Андреа Бригенти в своей феноменологически насыщенной книге “Видимость в социальной теории и социальных исследованиях” определяет “видимое” в городе как “то поле, где город и субъект проникают друг в друга и конституируют друг друга”^[417]. Эта модель работающего городского зрения предполагает, по мнению итальянского социолога, глубокую его (зрения) насыщенность эмоцией, шоковыми (микро)событиями и, в самом широком смысле, социальными отношениями. Зигмунт Бауман дает в “Текучей современности” яркий пример такой насыщенности. Он рассказывает, как прилетел в южный город, где его встретила на машине девушка, молодой преподаватель, и долго и мучительно везла по пробкам через центр, уверяя, что никакой другой дороги от аэропорта нет. На обратном пути он взял такси и, к своему величайшему изумлению, оказался в аэропорту через десять минут. Таксист провез его свободной дорогой, по убогим трущобам, которые на “ментальную карту” образованной девушки из хорошей семьи просто не были нанесены: она всегда жила в центре. Бауман пишет: “Карты, которыми руководствуются в своем движении различные категории жителей, не совпадают, но чтобы любая карта «имела смысл», некоторые области города на ней должны быть опущены как бессмысленные и – насколько это касается приписываемого значения – бесперспективные. Исключение таких мест позволяет всему остальному сиять и наполняться значением”^[418].

Конкретные социальные характеристики и причины этого “наполнения значением” могут быть, разумеется, различными. Иногда они вовсе не очевидны – сама невидимость ряда феноменов в городской среде может становиться симптомом или диагнозом определенной социальной ситуации в том случае, если находится “переключатель режимов”, переводящий невидимое в статус видимого, периферийное в центр. Такими “переключателями” традиционно выступает ряд культурных практик, работающих с городской видимостью напрямую: например, городская фотография или социальная реклама.

В конце 90-х – начале 2000-х в визуальной среде постсовременного города заявила о себе сравнительно новая культурная практика, исключительно удачно подходящая для работы с этой границей между видимым и невидимым, сконцентрированным и неоформленным, осмысленным и вытесненным – стрит-арт, уличное искусство. Стрит-арт наполнил улицы мегаполисов различного рода изображениями, как самостоятельно, по своей инициативе и в рамках осознанной задачи, проблематизирующими границы городской видимости, так и способными служить материалом для исследовательской рефлексии в этом отношении^[419]. Образы стрит-арта – местами вполне санкционированные городскими властями, введенные в рамки экономических отношений и эстетических канонов, местами же совершенно стихийные и свободные, отвечающие актуальной потребности людей в предъявлении своего права на город, – ставят это “обучение” горожан “осмысленному зрению” одной из главных своих целей. Привлечь внимание расфокусированного городского взгляда, наполнить эту визуальную встречу эмоцией любого диапазона, от шока до смеха, выстроить осмысленное, нередко подчеркнуто социально-критическое высказывание с помощью процедуры перехода к внезапной видимости невидимого – эти задачи с успехом решают тысячи уличных художников по всему миру, от самых известных, таких как Banksy, Blu, JR, Os Gemeos, Swoon, Roa, Vhils, Паша 183, Кирилл Кто, Тимофей Радя, до множества анонимных участников этой захватывающей культурной практики, новой городской игры. Игры, основанной на базовых правилах и возможностях видимости в модерной городской среде, но эксплуатирующей эти правила и возможности так, как это не особо практиковалось прежде: во-первых, с позиции “обычного человека”, горожанина, заявляющего свое право на трансформацию городской образности; и во-вторых, с конечным результатом в форме эфемерного, подвижного и ускользающего, но все же в некоторые моменты вполне “уловимого” городского сообщества “видящих”. Изощренного, рефлексивного постсовременного сообщества, проявляющегося посредством стрит-арта в городской среде.

Более чем двухлетние наблюдения за устройством и рецепцией этой культурной практики в ряде городов (Лондон, Берлин, Гамбург, Дрезден, Лиссабон, Рим, Венеция, Флоренция, Москва) позволяют мне утверждать, что базовая способность стрит-арта работать “тренажером для зрения” – своеобразным инструментом, или рамкой, для перенастройки оптики горожанина, для проявления потенциала городских сообществ взгляда, для подчеркивания проблемных мест городской среды и нашего существования в целом на микроуровне визуальной коммуникации – может проявляться в самых разных городских условиях. Эти условия, как правило, простираются от ожидаемого, повышенного – вплоть до специальных стрит-арт-экскурсий и специфических туристических практик – внимания к уличным изображениям в находящихся на разных стадиях джентрификации “неформальных” районах Лондона (Шордич), Берлина (Пренцлауэрберг, Кройцберг), Дрездена (Нойштадт), Гамбурга (Штерншанце) до совершенно не предвиденных, но оттого не менее впечатляющих встреч с работами уличных художников на окраинах городов, в “спальных районах” и множественных городских “не-местах”.

Где бы они ни появлялись, образы стрит-арта в первую очередь взывают к компетенциям городского жителя: пешехода, фланера, путешественника – как “человека смотрящего”. Они тестируют его способности к чтению города, к опосредованной визуальной коммуникации с другими горожанами, проявляют уровень его любопытства и терпимости к другому. Давая нам возможность видеть, или, точнее, “внезапно увидеть”, стрит-арт формирует эфемерные, но эмоционально значимые связи в городской среде, превращая порой всех участников “микроситуации наблюдения” в персонажей небольшого выразительного хореографического этюда. Так, на почти пустой площади на окраине Флоренции в воскресенье люди молча ждут автобуса на остановке, и кто-то из них вдруг замечает трансформированный дорожный знак Клета Абрахама (Clet Abraham), а потом еще один: “кирпичи” и стрелки переделаны в человечков. Унылая очередь немедленно распадается и объединяется по-новому, уже вокруг новой ситуации видения: люди разворачиваются друг к другу, начинают обсуждать человечков, кто-то фотографирует их; когда подходит автобус, все смеются над девушкой-туристкой, побежавшей через площадь сфотографировать еще один знак, и просят водителя ее дождаться. Точно так же в центре Шордича утром один человек останавливается возле нелепой гусеницы из мусорных мешков, с прилепленными бумажными лапами и головой. Гусеница сделана испанским уличным художником Франциско де Пайяро (Francisco de Pajaro): манифесты его проекта под характерным названием “Art is trash” (Искусство – это мусор) развешаны по всему району в виде детских рисунков; но человек этого, может быть, вовсе не знает, он просто заметил гусеницу и остановился ее рассмотреть. На него – и на то, на что он смотрит, – заглядываются еще несколько прохожих, кто-то неизбежно достает фотоаппарат и присаживается на корточки, кто-то начинает обсуждать обычай лондонцев выставлять мусорные мешки на тротуар. Группа смеется, распадается и расходится по своим делам; через какое-то время все происходит снова^[420].

Разумеется, это только одна из возможностей стрит-арта, но именно она интересует меня в первую очередь: я оставляю в стороне прямой политический потенциал уличных изображений, таких как плакаты Шепарда Фейри (Shepard Fairey), или способность стрит-арта активизировать уже имеющиеся, прочные городские сообщества (в информативной статье “Искусство уличное, искусство милое? Возвращая «публику» в публичное пространство” можно найти историю о том, как итальянский уличный художник Пао (Pao) не только успешно собрал деньги на краску с жителей миланского пригорода, но и “раскрутил” их на полное преобразование районного сквера, просто начав разговаривать с ними о том, нравится ли им его работа)^[421]. Стрит-арт обладает очень большим потенциалом открытости любому взгляду: как культурная практика в целом и как набор конкретных приемов, форм и фактур, он работает с потенциальными непроявленными сообществами. Эта открытая адресация более всего отличает его от граффити, с которыми стрит-арт связан и генеалогически, через персональные истории участников – многие уличные художники начинают как граффити-райтеры, – и идеологически, через неприятие доминирующей идеологии публичного пространства “буржуазного города”: пространства, “нормализованного” исключительно в соответствии с экономическими и эстетическими критериями влиятельных групп^[422]. Сплоченные граффити-сообщества адресуют свои изощренные послания на зашифрованном языке, который надо уметь читать, в первую очередь “посвященным”, и во вторую – “системе”, т. е. репрессивному социальному порядку. Стрит-арт демонстративно открыт для проявления спонтанного отношения, не нуждающегося в дополнительных компетенциях, он стремится прервать поток городского движения и захватить внимание любых его участников, наконец, он способен переводить персональные истории взгляда в истории ситуативных эмоциональных микросообществ в городской среде. Интернет оказывает ему в этом большую помощь, создавая условия не только для общения художников и репрезентации их работ, но и для проявления зрительских сообществ, несущих в Интернет множественные следы своих встреч со стрит-артом в виде фотографий, описаний и обсуждений.

Однако едва ли не больше, чем успешность стрит-арта как “тренажера для зрения” в насыщенной городской среде, исследователя его рецепции поражает число случаев невидимости стрит-арта, “неуспешности” визуальной коммуникации, возвращающее нас к началу текста: к рассуждению об устройстве модерного зрения с его обширными периферийными зонами. “Не представляю, как я мог этого не видеть раньше” – один из самых типичных комментариев к любому рассказу о стрит-арте в Интернете на неспециализированных сайтах. Стабильные социальные группы и городские границы при этом не играют такой большой роли, как можно предположить. В том самом “хипстерском”, богемно-артистическом лондонском районе Шордич, где стрит-артом заклеен или закрашен каждый угол, куда съезжаются художники со всего света, чтобы заявить о себе, где расположен ряд специализированных галерей и где летом проходит по нескольку стрит-арт-экскурсий в день, проживает множество людей, ежедневно наблюдающих эту активность, но в каком-то смысле все равно не видящих ее.

Мне довелось поставить своеобразный эксперимент с рецепцией стрит-арта летом 2013 года, когда я приехала в Лондон на конференцию и сняла комнату у одной из жительниц Шордича, Д., – специально чтобы быть поближе к “эпицентру” интересующей меня культурной практики. Дом Д. находился в буквальном смысле за углом от гигантского, во всю стену, изображения ежа работы знаменитого уличного художника Roa; в течение дня десятки людей останавливались полюбоваться ежом и его сфотографировать. Д., молодая, образованная, деятельная жительница Лондона, конечно, видела ежа, как замечала и людей, фотографирующих что-то на стенах соседних домов. Но вся эта активность ничего для нее не значила, образы на стенах автоматически выносились ею за пределы видимости, на людей с фотоаппаратами она с какого-то момента перестала обращать внимание. Мой рассказ о стрит-арте совершенно ее поразил: на следующий вечер она вернулась домой с горящими глазами и с мобильным телефоном, переполненным картинками с окрестных улиц. Параллельно Д. вспомнила немало своих более ранних встреч со стрит-артом, значения которым она тогда не придала. Собственный район открылся для нее с неожиданной стороны. В то же время можно утверждать, например, что многие из индусов, работающих в ресторанчиках на Брик Лейн – а в центре Шордича исторически расположено крупное этническое сообщество, – прекрасно осведомлены о том, что картинки, появляющиеся на их домах, привлекают в район туристов, потенциальных посетителей ресторанчиков и лавок. Ставни, пороги и стены частных магазинчиков в Шордиче нередко служат канвой для работ уличных художников, к полному удовольствию обеих сторон.

Эта заметность, но незамечаемость граффити и стрит-арта в потоке повседневного городского движения, так же как их внезапная, при определенных условиях, видимость и разные формы отношений с ними городского взгляда, составляют интереснейший сюжет в истории современного городского развития. Будучи инструментом актуализации видимости, стрит-арт, во многих своих формах, способствует изменению отношений разных типов жителей с городской средой, развитию городской рефлексии. А составление каталога городских визуальных историй, рассмотрение обозначенной проблематики в насыщенных локальных контекстах, вероятно, может помочь прояснить потенциал этого “тренажера для зрения” в общей содержательной и эмоциональной работе городских сообществ различной степени эфемерности по проявлению и поддержанию демократичного “человеческого измерения” города, в том числе измерения визуального.

Кейс, на котором я собираюсь подробно остановиться дальше, составляет одну из ячеек этого “каталога” и один из примеров нестандартной и последовательной работы уличного искусства с пограничной зоной между видимым и невидимым. В основе данного кейса – исследование, проведенное мною в Гамбурге на протяжении года, с осени 2012 по осень 2013-го, с некоторыми перерывами. Источниками этого исследования послужили не только множество доступных интернет-материалов, но и собственные фотографии и наблюдения, интервью с участниками событий, опыт посещения выставки, а также эксперименты по рецепции стрит-арта, выполненные с участием городских жителей.

“Гамбург без Оза – это Мюнхен!” Культовое сообщество и (не)видимый город

Гамбург, второй по величине город Германии, стоящий на реке Эльбе, может похвастаться не только общим финансовым и экологическим благополучием, но и большим разнообразием районов: от торгово-туристического буржуазного центра Hamburg Altstadt (Старый Город) до богемных Sternschanze (Штерншанце) и Altona (Альтона); от недавно выстроенного на месте бывших портовых складов новенького Hafencity (Хафенсити, буквально – город в гавани) с заоблачными ценами на недвижимость до этнически пестрого Barmbek (Бармбек) с недорогим социальным жильем и турецкими овощными лавками, и т. д. Не менее богата городская уличная культура. Каждый год в городе проходят десятки фестивалей, неформальных районных праздников, соревнований, организуются протестные и информационные публичные акции. Сообщество фанатов футбольного клуба Санкт-Паули (Ultras St. Pauli, или USP) представляет собой редкий в футбольной среде пример активного левого движения и очень заметно не только в “своем” анархистском районе Sankt Pauli, но и в городе в целом.

Граффити-сцена в Гамбурге – одна из самых напряженных в Германии и в Европе вообще, что в значительной мере определяется суровой политикой по отношению к “вандализму” на железных дорогах вкупе с большой протяженностью и разнообразием транспортных линий в городе. Несмотря на все запреты, статьи в прессе и победные рапорты специального подразделения по борьбе с граффити на поездах, практически каждый день в нескольких интернет-сообществах гамбургских граффити-райтеров (Graffiti Hamburg, Hamburg Vandals и т. д.) появляются новые ролики и фотографии – свидетельства успешного “трейнбомбинга”; заградительные щиты и прочие элементы железнодорожного полотна расписаны тэгами почти на всем протяжении движения поездов U-bahn и S-bahn в городской черте. Количество и качество стрит-арта в городе тоже впечатляет и уступает из немецких городов, наверное, только Берлину: в Гамбурге есть свой район повышенной концентрации стрит-арта, Штерншанце, а также немало мест, полностью преображенных творческими коммунами и наполненных произведениями уличных художников “первого ряда”. Это и старейший в городе сквот Rote Flora в Штерншанце, и отвоеванный художниками исторический квартал Gaengeviertel в самом центре, и живописные подворотни в Альтоне и Санкт-Паули. На улицах Гамбурга, особенно в кварталах Штерншанце и Санкт-Паули, можно увидеть как работы местных авторов, таких как Rebelzer, Los Piratoz и TONA, так и множественные следы активности именитых гастролеров из других городов и стран – El Bocho, XooooX, Dave the Chimp, Alias, Funk25, Zonenkinder Collective и др.

Однако звездой, культовой фигурой и подлинным королем^[423] этого пестрого богатого пространства визуальных сообщений является неприметный пожилой человек под псевдонимом Оз (Oz), с фантастической биографией и с индивидуальным проектом, который начинался как типичный протест граффити-райтера против “системы”. В 2000-х этот проект совпал с идеями и принципами актуального стрит-арта, не теряя при этом своих корней, и принес своему создателю нешуточную известность за пределами граффити-сообществ. Если вспомнить о том, что все жители волшебной страны Оз носили зеленые очки, чтобы видеть измененную реальность, приходится признать, что Оз своей деятельностью заслужил звание короля волшебной страны: вот уже больше двух десятилетий он пытается научить жителей Гамбурга видеть по-другому.

Вальтер Фишер (Walter Fischer), 1950 года рождения, начал свою карьеру граффити-райтера в 1977 году, он фактически является первым, или одним из самых первых, немецких райтеров. Оз работает только в Гамбурге, и работает с начала своей карьеры непрерывно – за вычетом тех восьми лет, которые он в совокупности провел в тюрьме за порчу общественного и частного имущества. Он является “идейным” граффити-райтером, жизнью подтвердившим свою бескомпромиссность, и уже это немало способствовало его авторитету и легендарному статусу в граффити-сообществах: в немецкой Википедии, где ему посвящена отдельная статья, пересказываются легенды о том, как однажды ночью он был пойман полицией, оштрафован, выпущен – чтобы той же ночью вернуться к прежнему занятию и снова быть задержанным^[424]. Со временем своеобразный культ Оза в Гамбурге принял еще более весомые формы: в 2009 году вышла альбомного формата книга “Es lebe der spruhling” (название можно условно перевести как “Да здравствует заспреивание”), полностью состоящая из фотографий работ Оза и отзывов о них представителей граффити-сообщества и художественной среды города. Состоялось несколько выставок картин Оза в Гамбурге и Берлине: одну из них, скромно названную просто “Выставка Оза”, в гамбургской галерее OZM, тесно ассоциированной с граффити-движением, мне довелось посетить в начале 2013 года.

Владелец галереи Алекс Хаймкинд (Alex Heimkind), который, по его словам, знаком с Озом много лет, с самого своего детства, рассказал, что все картины были специально сделаны к выставке и что ему с трудом удалось уговорить легендарного райтера поработать на холсте и “за деньги”, настолько вся симпатия и интерес Оза принадлежат улице и бескорыстному стихийному “заспреиванию”. В итоге его удалось заманить в студию только перспективой совместной работы со знаменитыми граффити-райтерами DAIM и Loomit и с гамбургским художником Darko Caramello – все они выразили желание поддержать Оза таким способом. Сам Оз не считает себя художником и никогда не претендовал на этот статус. Идея выставки принадлежала галерее и была связана со стремлением заработать денег на оплату расходов Оза по очередному судебному процессу: его снова пытались привлечь к ответственности за порчу имущества. В ходе последних судебных процессов стало особенно заметно, что Оз пользуется поддержкой части горожан, организующих в его честь интернет-сообщества, продающих и покупающих футболки с его тэгами, поднимающих плакаты “Oz rulez!” во время футбольных матчей (болельщики клуба Санкт-Паули последовательно поддерживают райтера: есть даже неофициальный вариант логотипа клуба с тэгом Оза посредине). В 2011 году гамбуржцы вышли на веселую демонстрацию под лозунгами “Свободу Озу! Город – для всех” и “Гамбург без Оза – это Мюнхен”, видеорепортаж о которой можно посмотреть в YouTube^[425].

Даже в дни официальной выставки Оз верен своим приоритетам: вид из окна галереи OZM, 2013. Фото Натальи Самутиной

Разноцветные «пиццы» Оза на выставке в галерее OZM, 2013. Фото Натальи Самутиной

Гамбург без работ Оза в каком-то смысле действительно почти непредставим с того момента, как кто-то из друзей, проводя неформальную экскурсию, рассказывает вам об их существовании. После этого трудно перестать замечать бесчисленные в буквальном смысле следы его граффити-активности на всех мыслимых железнодорожных поверхностях, на электрических будках, автобусных остановках, рекламных щитах, стенах домов, дорожных знаках, а также в телевизионной картинке, где представлена уличная съемка Гамбурга. Работы Оза исчисляются сотнями тысяч, и похоже, его проект не имеет себе равных по объему индивидуальных усилий – хотя беспрецедентная открытость этого проекта позволяет ему быть продолженным с любого – опять же в буквальном смысле – места в городской среде любым из городских жителей (по имеющейся информации, гамбургские райтеры поддерживают Оза в те дни, когда из-за процесса за ним установлено повышенное наблюдение, и воспроизводят его рисунки на различных городских поверхностях). Эта открытость обеспечена предельной простотой знакового словаря: Оз использует всего несколько вариантов неизменных знаков. Это его тэг Oz, простой и выразительный; смайлики нескольких видов, от элементарного – две точки и дуга – до более объемного “солнышка”; спиральки, напоминающие хвосты комет; несколькими штрихами набросанные улыбающиеся лица. Нередко смайлики бывают вплетены в антифашистские лозунги, распространенные в анархистских кварталах Гамбурга. На самых серых заборах в самых унылых транзитных “не-местах” Оз рисует большие цветные полотна в примитивистском стиле, чем-то похожие на колонии жучков или клетки под микроскопом, а фотографу книги “Es lebe der spruhling” напомнившие разноцветные пиццы^[426]. “Пиццы” и часть тэгов выполняются краской из баллончика, но не менее охотно Оз рисует тэги и спиральки маркером или даже обычным мелом.

«Визуальный словарь» Оза. 2012–2013 г. Фото Натальи Самутиной

То, что Оз больше 20 лет делает в Гамбурге, может быть в первую очередь распознано как типичный граффити-проект: экстенсивность; хоть и минималистская, но стилистически узнаваемая индивидуальная подпись; зачастую опасность и недоступность мест, в которых располагаются тэги (Оз действительно достиг совершенства в “искусстве лазить через забор”, как с юмором характеризуют свою деятельность немецкие граффити-художники)^[427]. Это объяснило бы статус “короля граффити” и то, почему “Free Oz” разными почерками написано на антишумовых щитах вдоль линий S-Bahn. Но это не объясняет внезапную симпатию к пожилому гамбургскому райтеру со стороны молодых девушек, покупающих футболки со спиральками; или со стороны эмигрантов, показывающих друг другу очередной тэг Оза и рассказывающих его историю; или со стороны уличных художников эпохи стрит-арта, с удовольствием цитирующих его в своих работах. Не объясняет это также интерес к его феномену со стороны тех, кто о нем собственно как бы и не знает: не обладает достаточной интуицией, чтобы связать публикации в прессе, центральной и местной, с данными собственного опыта^[428]. Как, например, автор этнографической заметки о смайликах на улицах гамбургского района Оттензен, опубликованной в районном издании^[429]: суровый месседж о недопустимости порчи частной и общественной собственности вступает в этой публикации в явное противоречие с эмоциональной теплотой улыбающихся рожиц, старательно собранных неравнодушным автором. В феномене Оза со временем проявилось что-то, что все чаще побуждает описывать его как часть городской идентичности. Что позволило одному из говорящих о нем в книге “Es lebe der spruhling” воскликнуть: “По мне, Оз принадлежит городу, как определенные здания или учреждения: он просто принадлежит городу уже больше 20 лет, нравится вам это или нет”^[430].

Мне представляется, что проект Оза, каким бы он ни был изначально и как бы его ни понимал сам создатель, становится сегодня, “в присутствии” стрит-арта, в изменившихся условиях рефлексии об уличных изображениях, концептуальным инструментом. Обаятельная непритязательность его автора, незаинтересованность его в статусе художника не отменяют вполне стрит-артовской эффективности смайликов и спиралек Оза в качестве “тренажера для зрения” и лакмусовой бумажки, проявляющей городские сообщества нашей урбанистической постсовременности. Это невидимые сообщества видящих, в основном потенциальные и эфемерные – но вместе с тем вполне способные на производство зримых результатов, когда они выходят на демонстрации, издают книги или вписывают тэг Oz как значимый элемент городского пейзажа в кадры фильмов и открытки с изображениями Гамбурга^[431]. Что же обеспечивает простеньким спиралькам и примитивистским орнаментальным “пиццам” такой эффект, далеко не всегда подвластный куда более изощренным изображениям?

Работы других уличных художников, рефлексирующих на тему феномена Oz. Район Штерншанце, 2012–2013 гг. Перевод надписи на нижнем фото: «Выглядит как дерьмо, но это искусство». Фото Натальи Самутиной

Во-первых, остановлюсь на этом еще раз, беспрецедентная открытость и потенциал разделенности, причем не только рецепции, но и возможного участия в производстве. В насыщенной визуальной реальности современного города, где и граффити, и объекты стрит-арта обладают, как правило, большой индивидуальностью стиля и сложностью в исполнении, связанными с идеей узнаваемого “авторства”, смайлики Оза выглядят вопиюще “непрофессионально” и архаично. Это фактически детские рисунки, нарисованные мелками на асфальте^[432], экспрессивный городской примитивизм, больше всего напоминающий о граффити-проектах Кита Харинга. Соответственно, это визуальный словарь, к которому может обратиться каждый: сколько в Гамбурге на самом деле людей, шутки ради, в поддержку Оза или из каких-то собственных соображений рисующих смайлики на стенах домов и остановках S-Bahn, никто не знает и знать не может. Феномен Oz потенциально включает всех горожан, их руки, их взгляды, траектории их движения. Это возможное добровольное сообщество “тех, кто в Гамбурге”, открытое для вступления – и придающее городу антропологические очертания, соотнесенные одним из процитированных ранее жителей города с понятием “идентичность”.

Во-вторых, феномен Oz аккуратно работает c возможностями переключения городского зрения, балансируя на границе видимости/невидимости и увязывая переход этой границы именно с эффектом сообщества: локального и человечного, наиболее часто пополняющегося именно за счет дружеского обмена. Сообщество Oz – это сообщество тех, кто замечает спиральки и смайлики. Кто включен в городскую игру с неизвестным количеством участников; кто однажды встретил кого-то другого, готового рассказать ему эту историю и эти правила, обратив его внимание на то, что, вероятнее всего, находилось до этого в “слепой зоне” незамечаемости или в области неактуализированного знания (заданной, например, публикациями в журнале “Шпигель”). Не видеть знаки Оза в Гамбурге проще простого: они сетью орнаментов покрывают поверхности, расположенные далеко на периферии городского зрения, – металлические опоры мостов, бетонные блоки, грязно-серые детали железнодорожного полотна, пустующие рамы для рекламных плакатов^[433]. Сила этого эффекта городской невидимости такова, что для ее преодоления чаще всего недостаточно только прочтения информационного материала о процессе над Озом, что доказали небольшие эксперименты с моими собственными знакомыми в городе, молодыми людьми из русской эмигрантской среды, активно следящими за городской жизнью. Практически все они были осведомлены о существовании Оза из публикаций в прессе, но только появление в городе носителя “направленного зрения” побудило их поинтересоваться деталями этой истории и начать действительно замечать спиральки возле собственных домов и “пиццы” в кустах у ближайшей станции S-Bahn. Процедура “перенастройки оптики” состоялась: элементы, обычно отсеивающиеся как визуальный шум, попали в центр внимания и закрепились там; город стал выглядеть для моих друзей по-другому.

Обратная сторона пластикового информационного щита в самом центре туристической/фотографической зоны на границе Шпайхерштадта. Спиралька существует незамеченной с самого начала наблюдений (2011 г.) и по сей день. Фото Натальи Самутиной, 2012 г.

Выделение этого сообщества “смотрящих по-другому”, передающих друг другу элементы этого особенного знания и особенного зрения, побуждает вернуться к началу текста, к проблематике соотношения города проживаемого и города кинематографического, улицы и экрана. В репертуаре стратегий кинематографической рецепции такое внезапное замечание маргиналий и даже намеренное следование взглядом именно за ними, это решительное отделение своего зрения от естественного потока со стандартными центральными и периферийными зонами и направление его, зрения, на экзотические объекты, это “смотрение в сообществе”, объединенном удовольствием и изощренной рецептивной игрой, имеет свое название. Именно так устроено культовое кино: стратегия кинопросмотра, возникшая на поздних стадиях развития кинематографической истории^[434]. Зрители, приходящие на кинопоказы “Rocky Horror Picture Show” в костюмах персонажей и с рулонами туалетной бумаги для шуточных ритуалов; зрители, хором произносящие любимые реплики на ретроспективах Квентина Тарантино; зрители, пересматривающие сотни раз на всех носителях “Бегущего по лезвию” не ради наизусть выученного сюжета, но для того, чтобы снова погрузиться в завораживающий мир его визуальных фактур, открыли во второй половине XX века новый тип кинематографического удовольствия. Это удовольствие, многократно описанное исследователями с начала 1990-х, базируется в том числе на другом типе совместности в процессе киновосприятия: не на пассивной коллективной поглощенности зрелищем в темноте кинозала, но на активном дружески-знаточеском перформансе остранения (включающем в себя фрагментацию изображения и произвольное наделение ценностью различных его элементов, чаще всего неценных в системе центральных значений фильма). Такое сравнение стратегий просмотра фильма и стратегий “просмотра” города позволяет объяснить “культовый статус” Оза в дружеских сообществах жителей Гамбурга. Меняя направление городского взгляда, расширяя границы зрения своей визуальной игрой, Оз объединяет гамбуржцев в сообщество тех, кто готов посмотреть об этом городе достаточно нестандартный фильм. Во всяком случае, этот фильм точно отличается и от туристического нарратива, и от жестко заданной жанровой схемы повседневных маршрутов.

2013 г. Фото Натальи Самутиной

Ответ на вопрос об устройстве и возможностях интерпретации этого “фильма” закономерно составляет третий пункт в моем рассуждении о значимости феномена Oz для разговора о современном городе. Действительно, что же попадает в центр нашего внимания вместе с периферийными спиральками? Что Оз показывает нам на городском экране, вытаскивая в зону интереса сотни поверхностей и деталей? Ответ отчасти предсказуем: город Гамбург, – но нюансы этого ответа заслуживают отдельного рассмотрения. В своей страсти к экстенсивному “заспреиванию” Оз не ограничивается одним или даже несколькими богемными кварталами, “заповедниками” стрит-арта, как это нередко случается даже с очень хорошими уличными художниками. Нельзя также сказать, что он специально стремится “протестно” затэгать только пространства, неизбежно попадающие в объектив туриста. География его активности включает в себя в буквальном смысле всю поверхность города: спиральки и смайлики можно увидеть как в самых благополучных буржуазных местах, так и в отдаленных районах у конечных остановок автобусных маршрутов; на опоре моста у центрального вокзала и на временных поверхностях возле главного гамбургского “долгостроя”, сверкающего здания новой консерватории. Городские границы, которые мы привыкли иметь в виду в повседневном взаимодействии и на которые мы зачастую излишне эссенциалистски опираемся, анализируя городскую структуру, в каком-то смысле растворяются под напором этой неотступной деятельности. “Фильм Оза” оказывается историей о единстве незамечаемых городских фактур, повествованием о серой краске, которой покрыто основание Гамбурга. Это кино о всепроникающем материале обыденности, о той вселенной непривилегированных городских вещей, которая обычно остается невидимой в силу своей неоформленности, отсутствия контакта с эстетическим измерением восприятия.

Гамбургская география Оза. 2012–2013. Фото Натальи Самутиной

Тумба на Бармбеке

Аркада Малого Альстера, центр города

Здание почты в районе Штерншанце

Особняк в районе Санкт-Георг

Будка в районе Хафенсити

Метро-мост у порта

“Заспреивая” Гамбург, Оз стягивает город различных, иногда довольно ярких и пестрых, иногда демонстративно холодных и стерильных образов на нитку этих непритязательных фактур. Возможно, здесь уместна метафора “городских пор”, придуманная Э. Амином и Н. Трифтом и популярная сегодня в поле урбанистической рефлексии: “Города, конечно же, обозначены границами, поскольку спланированы по архитектурным правилам, покрыты транспортными и коммуникационными сетями как внутри, так и за пределами города. Но пространственная и временная пористость города держит его открытым для следов прошлых и нынешних связей”^[435]. Концептуальная работа с проницаемостью на уровне городского зрения позволяет изменить видение города. Вписываясь в поры города, въедаясь в штукатурку, заполняя пустующие рекламные щиты, озовские смайлики и спиральки становятся пружинками – базовой опорой городских вещей.

Сведения об авторах

Роман Абрамов, доцент кафедры анализа социальных институтов НИУ ВШЭ (Москва), старший научный сотрудник Института социологии РАН (Москва).

Ольга Бредникова, научный сотрудник Центра независимых социологических исследований (Санкт-Петербург).

Ольга Бойцова, сотрудник Музея антропологии и этнографии им. Петра Великого (Кунсткамера) РАН (Санкт-Петербург).

Екатерина Бунич, магистрантка факультета социологии НИУ ВШЭ (Москва).

Андрей Возьянов, соискатель факультета антропологии Европейского университета (Санкт-Петербург).

Лилия Воронкова, координатор Art-Science проектов Центра независимых социологических исследований (Санкт-Петербург).

Анна Желнина, старший научный сотрудник Центра молодежных исследований НИУ ВШЭ (Санкт-Петербург), доцент кафедры социологии НИУ ВШЭ (Санкт-Петербург).

Оксана Запорожец, ведущий научный сотрудник Института гуманитарных историко-теоретических исследований им. А. В. Полетаева НИУ ВШЭ (Москва), доцент кафедры анализа социальных институтов факультета социологии НИУ ВШЭ (Москва).

Александра Иванова, магистрантка факультета психологии Южного федерального университета (Ростов-на-Дону).

Екатерина Лапина-Кратасюк, исполнительный директор Центра гуманитарных исследований РАНХиГС (Москва).

Полина Могилина, магистр культурных исследований (Оломоуц, Чехия).

Олег Паченков, директор Центра прикладных исследований (ЦПИ) Европейского университета, научный сотрудник Центра независимых социологических исследований (Санкт-Петербург).

Наталья Самутина, ведущий научный сотрудник Института гуманитарных историко-теоретических исследований им. А. В. Полетаева НИУ ВШЭ (Москва), руководитель Центра исследований современной культуры, доцент кафедры анализа социальных институтов факультета социологии НИУ ВШЭ (Москва)

Ольга Ткач, научный сотрудник Центра независимых социологических исследований (Санкт-Петербург).

Лейсан Халиуллина, доцент кафедры социально-политических дисциплин Института экономики, управления и права (Казань).

Егор Шевелев, младший научный сотрудник НИИ ИПМИ (Институт политических и медиаметрических наук) (Ростов-на-Дону).

Сноски

1

В данной научной работе использованы результаты проекта “Конструирование прошлого и формы исторической культуры в современных городских пространствах”, выполненного в рамках Программы фундаментальных исследований НИУ ВШЭ в 2014 году.

(обратно)

2

Deusche R. Evictions: Art and Spatial Politics. MIT Press, 1998. P. XVIII. Будучи одним из основных критиков “больших аналитических схем”, развиваемых в работах Д. Харви, Э. Сойя и их последователей, Розалин Дойч отмечает, что авторы универсализирующих теорий склонны заменять богатство города и разнообразие современных пространственных политик унифицирующим политическим дискурсом, тем самым нередко продлевая жизнь конфликтам, противоречиям, да и просто реалиям, утратившим свое значение.

(обратно)

3

См.: Rhys-Taylor A. Coming to Our Senses: A Multi-Sensory Ethnography of Class and Multi-Culture in East London. Doctoral Thesis. Goldsmiths, University of London, 2010. P. 8. Доступно по адресу: www.eprints.gold.ac.uk/3226.

(обратно)

4

См.: Беньямин ВГашиш в Марселе // Беньямин В. Озарения. М.: Мартис, 2000. С. 297.

(обратно)

5

Оже М. От города воображаемого к городу фикции // Художественный журнал. 1999. № 24. Доступно по адресу: http://www.guelman.ru/xz/362/xx24/x2402.htm .

(обратно)

6

Humphrey C., Skvirskaja V. (eds.). Post-Cosmopolitan Cities: Explorations of Urban Coexistence. New York and Oxford: Berghahn, 2012. P. 2.

(обратно)

7

Термин “микроурбанизм” привлек наше внимание, будучи задействованным в риторике архитекторов, городских планировщиков и активистов. В самом общем виде в рамках данного смыслового поля микроурбанизм означает работу с небольшими городскими пространствами и малыми архитектурными формами/объектами, цель которой – установление взаимосвязи человека и города, активное освоение и интерпретация городских пространств горожанами, инициирование различных событий и других форм городской самоорганизации. Пример подобного подхода см.: Guide to Seattle Micro Urbanism. Доступно по адресу: http://microseattle.wordpress.com/ .

(обратно)

8

Bissell D. Inconsequential Materialities: The Movements of Lost Effects // Space and Culture. 2009. № 12(1). P. 96.

(обратно)

9

Джейкобс Дж. Смерть и жизнь больших американских городов. М.: Новое издательство, 2011. С. 107.

(обратно)

10

Говоря о текстах, обозначающих теоретические контуры и тематические приоритеты городских исследований в России в настоящее время, мы допускаем определенную авторскую пристрастность, а значит, и возможную неполноту списка. Вместе с тем мы полагаем, что особенно важными являются тексты, описывающие российский городской опыт и сочетающие теоретические поиски с представлением материалов полевых исследований, такие как: Желнина А. Метаморфозы практик розничной торговли в российском мегаполисе как зеркало постсоциалистических трансформаций. Случай Сенной площади в Петербурге // Милерюс Н., Коуп Б(ред.) P.S. Ландшафты: оптики городских исследований. Вильнюс: ЕГУ, 2008; Карбаинов Н. “Нахаловки” Улан-Удэ: гражданское общество на взлетной полосе // Неприкосновенный запас. 2005. № 6; Гладарев Б. “Петербургское наследие” и его “наследники”: история культурного сопротивления // Пугачева М. Г., Жарков В.П(ред.) Пути России. Историзация социального опыта. М.: НЛО, 2013; Филиппов А. Ф. Пустое и наполненное: трансформация публичного места // Социологическое обозрение. 2009. Т. 8. Одновременно нельзя не упомянуть ряд сборников и тематических выпусков журналов, посвященных городским исследованиям, которые обозначили современное состояние дискуссии в области городских исследований в русскоязычном интеллектуальном пространстве: Милерюс Н., Коуп Б. (ред.) P.S. Ландшафты: оптики городских исследований. Вильнюс: ЕГУ, 2008; Романов П. В., Ярская-Смирнова Е. Р. (ред.) Визуальная антропология: городские карты памяти. М.: ООО “Вариант”, ЦСПГИ, 2009; Самутина Н., Степанов Б. (ред.) Царицыно: аттракцион с историей. М.: НЛО, 2014; тематический выпуск журнала “Топос” под ред. С. Любимова и Ю. Бедаш “Пространственный поворот и новые исследовательские стратегии” (2011. № 1). Книга Е. Трубиной “Город в теории” (М.: НЛО, 2011), предлагающая увлекательный обзор классических и современных урбанистических концепций, важна и как представление российскому читателю работ зарубежных аналитиков, и как ревизия аналитических инструментов и концепций, позволяющих работать с городом.

(обратно)

11

Сходную идею мы можем наблюдать у Крейга Тейлора в одной из наиболее интересных книг о городе, недавно вышедших в свет: Taylor CLondoners. The Days and Nights of London Now – As Told by Those Who Love It, Hate It, Live It, Left It and Long for It. London: Granta Publications, 2011.

(обратно)

12

Де Серто МПо городу пешком // Социологическое обозрение. 2008. Т. 7. № 2. С. 27.

(обратно)

13

Заколдовывание (enchantment) – один из популярных концептов в современных городских исследованиях. Появляется как оппозиция идее расколдовывания мира (М. Вебер) – увеличения рациональности, прозрачности, предсказуемости социального мира в целом. Будучи “социальными лабораториями” модерности, города рассматриваются как авансцены рациональности и центры создания понятного и прозрачного мира, благодаря множественным изменениям повседневной жизни. Наиболее отчетливо рационализация города проявляется в появлении четкой городской планировки и навигации (указателей и наименовании улиц), создании фиксированных маршрутов и расписаний общественного транспорта, эксплицированных и разделенных правил городской жизни (см., например: Скотт Дж. Благими намерениями государства. Почему и как провалились проекты улучшения условий человеческой жизни. М.: Университетская книга, 2005).

(обратно)

14

Любопытно, что ряд современных аналитиков рассматривают заколдовывание или, точнее, зачарованность (enchantment) как субъективное состояние, а не как характеристику социального мира. Зачарованность миром – это проявление эмоциональной привязанности к нему, преодоление отчуждения, связанного с обесцениванием эмоциональных начал социальной жизни в современном обществе: “Очарованность может быть чем-то случайным, сражающим нас вне зависимости от нашего желания, однако может вызываться и вполне осознанно. Одна из стратегий заколдовывания – усилить ощущение жизни как игры, другая – обострить чувствительность к очарованию вещей” (Bennett J. The Enchantment of Modern Life. Princeton: Princeton University Press, 2001. P. 4).

(обратно)

15

Зонтаг С. Под знаком Сатурна // Зонтаг С. Мысль как страсть. Избранные эссе 1960 – 1970-х годов. М.: Русское феноменологическое общество, 1997. Доступно по адресу: http://krotov.info/libr_min/03_v/ey/l_06.htm .

(обратно)

16

Там же.

(обратно)

17

Арасс Д. Деталь в живописи. М.: Азбука Классика, 2010. С. 12.

(обратно)

18

См.: Pallasmaa J. The Eyes of the Skin. Architecture and the Senses. London: Wiley, 2005. P. 46, 49.

(обратно)

19

Сходная попытка в англоязычной дискуссии предпринимается более чем репрезентативной географией – направлением, предложенным в 2005 году Хейденом Лоримером и впоследствии поддержанным рядом британских социальных географов. Сосредоточение на нюансах и частностях в данном случае становится аналитической стратегией, обеспечивающей переход к описанию более широкой социальной организации, выявлению центральных культурных категорий. См.: Lorimer H. Cultural geography: the busyness of being “more-than-representational” // Progress in Human Geography. 2005. Vol. 29. № 1. Р. 83–94.

(обратно)

20

Chtcheglov I. Formulary for a New Urbanism // Knabb K. (ed.). Situationist International Anthology. Berkeley: Bureau of Public Secrets, 2006. Режим доступа: http://www.bopsecrets.org/SI/Chtcheglov.htm .

(обратно)

21

Lavrinec J., Zaporozhets O. Unattended Items: Cooperation vs. Anxiety. The paper presented at «Return to the Street» Conference. 2012. Доступно по адресу: http://www.hse.ru/data/2013/02/10/1307731388/Goldsmith_Lavrinec_Zaporozhets.pdf .

(обратно)

22

Абрамов Р., Запорожец О. Пространство любви и пространство заботы: практики народного освоения Царицыно // Самутина Н., Степанов Б. (ред.) Царицыно: аттракцион с историей. М.: НЛО, 2014.

(обратно)

23

См.: Borden I. Skateboarding, Space and the City: Architecture and the Body. Oxford: Berg, 2001.

(обратно)

24

Эта особенность детали хорошо осознана рефлексивными интерпретаторами города, например, уличными художниками. Приведенная цитата описывает отношение к городу и направленность работ испанского уличного художника SpY. Сайт SpY. Доступен по адресу: http://spy.org.es/about.php .

(обратно)

25

Идея масштабирования как способа изменения отношений между аналитиком и исследуемым миром и, соответственно, изменения границ видимого развивается в работах: Фуко МДругие пространства // Фуко М. Интеллектуалы и власть. Ч. 3: Статьи и интервью. 1970–1984. М.: Праксис, 2006; Latour B. Trains of thoughts – Piaget, Formalism and the Fifth Dimension // Common Knowledge. 1996. Vol. 6. № 3; Brenner N. The limits to scale? Methodological reflections on scalar structuration // Progress in Human Geography. 2001. Vol. 25. № 4.

(обратно)

26

Сложность и прерывистость города – достаточно общее место в городской и, говоря шире, социальной теории в целом. Эти характеристики города отсылают нас прежде всего к идеям Ж. Делеза и Ф. Гваттари, М. де Серто. Новым подкреплением этого взгляда на социальность можно считать идеи Джонатана Крэри, который обращается к особенностям восприятия, формирующимся в современном обществе.

(обратно)

27

Crary J. 24/7: Late Capitalism and the Ends of Sleep. London, NY: Verso, 2013. P. 52.

(обратно)

28

Амин А., Трифт Н. Внятность повседневного города // Логос. 2002. № 3/4. Доступно по адресу: http://magazines.russ.ru/logos/2002/3/amin.html . Тема нечеловеческого города развивается в книге и мультимедийном проекте: Latour B., Hermant E. Paris: The Invisible City, 1998 (доступно по адресу: http://www.bruno-latour.fr/virtual/index.html ), а также в ряде работ, из которых стоит упомянуть: Thrift N. Driving in the Cities // Featherstone M., Thrift N., Urry J. (eds.) Automobilities. London: Sage, 2005, указывающую на технологизацию тела и сознания горожанина – появление современных автомобилей как биотехнологических гибридов. В этой системе автомобиль может принимать участие в управлении – влиять на выбор маршрута и ряд действий, являться не только скоростным протезом, но и дополнением и продолжением тела, формирующим новую чувствительность.

(обратно)

29

Амин А., Трифт Н. Цит. соч.

(обратно)

30

См.: Дебор Г. Теория дрейфа // Internationale Situationniste. 1958. № 2. Доступно по адресу: http://psychogeo.spb.ru/page_75.html .

(обратно)

31

Benjamin W. The Arcades Project. NY: Belknap Press, 2002; Ямпольский М. Наблюдатель. Очерки истории видения. М.: Ad Marginem, 2000.

(обратно)

32

Запорожец О., Лавринец Е. Прятки, городки и другие исследовательские игры (Urban Studies: в поисках точки опоры) // Communitas. 2006. № 1.

(обратно)

33

Некрасов В. Записки зеваки. М.: Вагриус, 2003. С. 3.

(обратно)

34

Генри О. Комедия любопытства // Генри О. Избранные произведения. Л.: Лениздат, 1976. С. 213.

(обратно)

35

Джером Дж. К. Трое в лодке, не считая собаки. М.: Эксмо, 1999. С. 44–45.

(обратно)

36

О преимущественном праве экспертов на производство городского пространства см.: Lefebvre H. The Production of Space. London: Wiley-Blackwell, 1992.

(обратно)

37

“Культура участия” – термин, предложенный Генри Дженкинсом для обозначения новых условий культурного производства. Культура участия основана на признании демократизации творчества (права и возможности каждого человека быть творцом) и убеждении, что творческий вклад каждого будет оценен по достоинству. См.: Jenkins H. Confronting the Challenges of Participatory Culture: Media Education for the 21st Century (Part One). 2006. Доступно по адресу: http://henryjenkins.org/2006/10/confronting_the_challenges_of.html .

(обратно)

38

Thrift N. Non-Representational Theory: Space, Politics, Affect. Abingdon: Routledge, 2007. P. 171.

(обратно)

39

См.: Ahmed S. The Cultural Politics of Emotion. London, NY: Routledge, 2004; Ahmed S. The Promise of Happiness. Duke University Press Books, 2010; Berlant L. (ed.) Compassion. The Culture and Politics of an Emotion. London, NY: Routledge, 2004; Thrift N. But malice aforethought // Thrift N. Non-Representational Theory: Space, Politics, Affect. Abingdon: Routledge, 2007.

(обратно)

40

Thrift N. Non-Representational Theory: Space, Politics, Affect. Abingdon: Routledge, 2007. P. 200.

(обратно)

41

Tonkiss F. Space, the City and Social Theory: Social Relations and Urban Forms. Cambridge: Polity Press, 2005.

(обратно)

42

Борхес Х. Л. Сад расходящихся тропок // Борхес Х. Л. Коллекция: Рассказы; Эссе; Стихотворения. СПб.: Северо-Запад, 1992. С. 160.

(обратно)

43

Различение “мягкого” и “твердого” города, популярное в современной урбанистике и имеющее множество интерпретаций, впервые было введено Дж. Рабаном в романе “Мягкий город”: “Город, каким мы его воображаем, мягкий город – город иллюзий, мифа, вдохновения, кошмаров – это реальный город, возможно, даже более реальный, чем «твердый город», который можно указать на статистической карте, в монографиях по городской социологии, демографии и архитектуре” (Raban J. Soft City. London: The Harvill Press, 1974. P. 2).

(обратно)

44

Tsilimpounidi M. Athens 2012. Performances ‘in crisis’ or what happens when a city goes soft? // City: analysis of urban trends, culture, theory, policy, action. 2012. Vol. 16. № 5. P. 546.

(обратно)

45

См.: Grosz E. Bodies-Cities // Blackwell Reader. Oxford: Blackwell Publishing, 2002; Bordin I. Skateboarding, Space and the City: Architecture and the Body. Oxford: Berg, 2001.

(обратно)

46

Де Серто М. Изобретение повседневности. СПб.: Издательство Европейского университета в Санкт-Петербурге, 2013.

(обратно)

47

См.: Cresswell T. In Place/Out of Place. Geography, Ideology, and Transgression. Minneapolis, London: University of Minnesota Press, 1996.

(обратно)

48

Perlman J. The Myth of Marginality: Urban Poverty and Politics in Rio de Janeiro. Berkley: University of California Press, 1976; Perlman J. Favela: four decades of living on the edge in Rio de Janeiro. New York: Oxford University Press, 2010.

(обратно)

49

Карбаинов Н. “Нахаловки” Улан-Удэ: гражданское общество на взлетной полосе // Неприкосновенный запас. 2005. № 6.

(обратно)

50

Де Серто М. Указ. соч. С. 69.

(обратно)

51

О подвижности и изменчивости пространства и его символических координат см.: Massey D. For Space. London: Sage, 2005.

(обратно)

52

Петровская Е. Безымянные сообщества. М.: ООО Фаланстер, 2012. С. 70.

(обратно)

53

DoZoR – городская игра в жанре “квест” с элементами ориентирования на местности.

(обратно)

54

Диггер – человек, увлекающийся исследованием искусственных подземных сооружений.

(обратно)

55

Запорожец О., Лавринец Е. Прятки, городки и другие исследовательские игры (Urban Studies: в поисках точки опоры) // Communitas. 2006. № 1.

(обратно)

56

Руфинг – разновидность индустриального туризма, прогулки по крышам, зачастую закрытым для посещения.

(обратно)

57

Фуко М. Слова и вещи. Археология гуманитарных наук. СПб.: A-cad, 1994.

(обратно)

58

Трейсинг (паркур) – искусство перемещения и преодоления препятствий, чаще всего в городском пространстве. В качестве естественных препятствий выступают архитектурные формы, уличные ограждения и т. п.

(обратно)

59

Сами участники этого движения в качестве источника происхождения термина указывают фантастическую повесть братьев Стругацких “Пикник на обочине” (1972), экранизированную впоследствии А. Тарковским (“Сталкер”, 1979).

(обратно)

60

Де Серто М. По городу пешком // Социологическое обозрение. 2008. Т. 7. № 2. C. 24.

(обратно)

61

Де Серто М. Указ. соч.

(обратно)

62

Бодрийяр Ж. Город и ненависть. Лекция, прочитанная в Москве во Французском университетском колледже при МГУ. 1997. Доступно по адресу: http://www.ruthenia.ru/logos/number/1997_09/06.htm .

(обратно)

63

Башляр Г. Избранное: Поэтика пространства. М.: РОССПЭН, 2004.

(обратно)

64

Оже М. От города воображаемого к городу-фикции // Художественный журнал. 1999. № 24. Доступно по адресу: http://www.guelman.ru/xz/362/xx24/x2402.htm .

(обратно)

65

Хальбвакс М. Социальные рамки памяти. М.: Новое издательство, 2007.

(обратно)

66

Сайт средней школы № 36 Центральной группы войск в Оломоуце, Чехословакия (1973–1993). Доступно по адресу: http://www.olomouc.ru/ .

(обратно)

67

Special Eurobarometer 225/Wave 63.1 – TNS Opinion and Social. Social values, Science & Technology. 2005. Available at: http://ec.europa.eu/public_opinion/archives/ebs/ebs_225_report_en.pdf .

(обратно)

68

Steiner G. The Idea of Europe. Amsterdam: Nexus Institute, 2005. Так считает Штайнер, читая таблички с названиями улиц. Кроме самого названия на табличках иногда встречаются и исторические сведения. Отвечая на вопрос: “Из чего же сделана Европа?”, Штайнер составляет ее из кафе, возможности ходить пешком, названий площадей и улиц, мест памяти и двойного наследия Афин и Иерусалима, а также из европейского сознания.

(обратно)

69

Ориг. Globish образовано от слияния слов global englishТермин для обозначения упрощенной версии английского языка, который служит основой для людей, не являющихся носителями английского языка, но усваивающих его в контексте международного общения и бизнеса. Больше информации доступно по адресу: http://www.globish.com .

(обратно)

70

Bauman Z. Europe: An Unfinished Adventure. Cambridge: Polity Press, 2004.

(обратно)

71

Говоря о “сумчатых”, мы имеем в виду категорию пассажиров с любой ручной кладью, которая может стать причиной возникновения особого пассажирского опыта и специфической телесной практики, разворачивающейся в общественном транспорте.

(обратно)

72

Возьянов А. Трамвайные фанаты и (провинциальная) урбанистичность // Антропологический форум. 2011. № 15. С. 359–387.

(обратно)

73

Во время исследования многие сюжеты приходилось фотографировать. Изначально для этих целей использовался фотоаппарат, но он позволял снимать только общие панорамные сюжеты. Точечная съемка уже вызывала подозрительные взгляды пассажиров, и многое приходилось фотографировать телефоном. Однако и с телефоном возникали проблемы – не все ракурсы были удобны, а заглядывающие через плечо пассажиры недоумевали даже больше, нежели при открытой съемке.

(обратно)

74

С маршрутами ростовского общественного транспорта можно ознакомиться здесь: http://www.rostovgortrans.ru/routes.php .

(обратно)

75

Здесь и далее будут использованы материалы моего исследовательского дневника, который велся с февраля по июнь 2013 г. с регулярностью от двух до шести раз в неделю. Большинство сюжетов записывалось сразу в общественном транспорте, но возможность писать была не всегда, поэтому что-то приходилось записывать, только покинув транспорт. Иногда зарисовки сюжетов набирались в телефон и затем переносились в дневник. Дневниковые записи помогают замечать типичное или оригинальное поведение пассажиров, реконструировать практики. Метод наблюдения позволил собрать информацию о хореографии пассажиров, а записи – фиксировать ее, артикулировать тот пассажирский опыт, который являлся “темным знанием”, “темным чувством” и на первый взгляд был недоступен. Большую роль сыграла рефлексия личного опыта, которая позволила лучше понять поведение других пассажиров.

(обратно)

76

Бурдье П. Практический смысл / Пер. с фр.: А. Т. Бикбов, К. Д. Вознесенская, С. Н. Зенкин, Н. А. Шматко. СПб.: Алетейя, 2001. С. 57.

(обратно)

77

Highmore B. Cityscapes: Cultural Readings in the Material and Symbolic City. Basingstoke; New York: Palgrave Macmillan, 2005.

(обратно)

78

Edensor T. Performing tourism, staging tourism – (Re)producing tourist space and practice. // Tourist Studies. 2001. № 1. P. 59–81.

(обратно)

79

Самутина Н., Запорожец О., Кобыща В. Не только Бэнкси: стрит-арт в контексте современной городской культуры // Неприкосновенный запас. Дебаты о политике и культуре. 2012. № 86 (6). С. 221–244.

(обратно)

80

Запорожец О., Лавринец Е. Хореография беспокойства в транзитных местах: к вопросу о новом понимании визуальности // Визуальная антропология: городские карты памяти. М.: ООО “Вариант”, 2009. С. 45–66.

(обратно)

81

Там же.

(обратно)

82

Сорокина Н. В. Городской общественный транспорт как социокультурный феномен: Дис…. канд. соц. наук. М., 2010. C. 198.

(обратно)

83

Сорокина Н. В. “Всегда такие неприятные переживания”: телесные практики пассажира общественного транспорта // Обсерватория культуры. 2009. № 1. С. 105–110.

(обратно)

84

Правила пользования пассажирским транспортом в г. Ростове-на-Дону. Доступно по адресу: http://www.rostovgortrans.ru/index.php?pid=003 .

(обратно)

85

Серия предлагает шипы на носках ботинок, чтобы сохранить обувь чистой, наплечники с шипами, чтобы на сидящего пассажира не облокачивались стоящие, “автоматический продвигатель”, перемещающий пассажиров по салону, и др. устройства. Ознакомиться с этой серией картинок можно, например, здесь: http://ljfun.livejournal.com/1435207.html?thread=30947399 .

(обратно)

86

James, W. The principles of psychology (2 vols.). New York: Holt, Rinehart and Winston. Unaltered republication. New York: Dover, 1950. Vol. 1, P. 291–292.

(обратно)

87

Сорокина Н. В. Указ. соч. С. 106.

(обратно)

88

Hosokawa S. The Walkman Effect // Popular Music. 1984. № 4. P. 176.

(обратно)

89

В июле 1979 года начались продажи Sony Walkman в Японии, а с 1980-го – по всему миру.

(обратно)

90

Williams R. Mobile Privatization // Du Gay P., Hall S., Janes L., Mackay S., Negus K. Doing Cultural Studies: the Story of Sony Walkman. London: Sage, 1997.

(обратно)

91

Du Gay P., Hall S., Janes L., Mackay S., Negus K. Doing Cultural Studies: the Story of Sony Walkman. London: Sage, 1997.

(обратно)

92

Du Gay P. et al. Op. cit.

(обратно)

93

Hosokawa S. The Walkman Effect // Popular Music. 1984. № 4. P. 165–180.

(обратно)

94

Bull M. Sounding Out the City: Personal Stereos and the Management of Everyday Life. Oxford: Berg, 2000; Bull M. The World According to Sound: Investigating the World of Walkman // New Media Society. 2001. Vol. 3. № 2. P. 179–197.

(обратно)

95

Thibaud J. – P. The Sonic Composition of the City // Bull M. (eds.) The Auditory Culture Reader. Amsterdam: Berg publishers, 2003. P. 329–341.

(обратно)

96

Автор выделяет шесть комбинаций подобного рода. Дорога (route) – перемещение с четко заданной целью (например, поездка на работу). В этом случае музыка помогает внести разнообразие в повседневность. Шагание (stride) – постоянное движение без остановок. Здесь музыка используется для минимизации контакта с окружающей средой, зачастую ритм движения человека синхронизируется с ритмом музыки в плеере. Когда человек использует стратегию “походка” (gate), ритм передвижения меняется в зависимости от ритма звучащей в данный момент музыкальной композиции. Другая тактика передвижения – стиль (style). Человек во время своего передвижения активно жестикулирует, пританцовывает в такт музыке, при этом он включает ту мелодию, которая больше всего подходит для этих движений. Человек обращает внимание на то, что происходит вокруг него, и окружающая обстановка, сплетаясь с музыкальными ритмами, влияет на его передвижение. Пятая тактика – окружной путь (detour). В этом случае человек идет более длинной дорогой, чтобы послушать музыку в более комфортной или более подходящей музыке обстановке. Укорачивание пути (short cut) означает, что выбирается наиболее короткий из всех возможных путей от одного места до другого. Этот тип не является противоположностью предыдущему.

(обратно)

97

В качестве дополнительных критериев – постоянное проживание в Москве, регулярное прослушивание плеера при передвижении по городу (не менее четырех раз в неделю) и “стаж” пользования плеером не менее двух лет. Была использована типологическая выборка, то есть проводился отбор не информантов, а случаев различных практик слушания плеера и особенностей восприятия пространства. Количество интервью определялось насыщением, когда в последующих интервью уже не поступала новая информация. В итоге было проведено двенадцать интервью. Список информантов см. в приложении.

(обратно)

98

Зиммель Г. Большие города и духовная жизнь // Логос. 2002. Т. 3. № 34.

(обратно)

99

Информацию можно найти на сайте компании “Sony”. Доступно по адресу: http://www.sony.net/SonyInfo/CorporateInfo/History/SonyHistory/2-06.html#block5.

(обратно)

100

DeNora T. Music and Everyday Life. Cambridge: Cambridge University Press, 2000.

(обратно)

101

Urry J. Travelling Times // European Journal of Communication. 2006. Vol. 21. № 3. P. 357–372.

(обратно)

102

Wunderlich F. Walking and Rhythmicity: Sensing Urban Space // Journal of Urban Design. 2008. Vol. 13. № 1. P. 125–139.

(обратно)

103

Под публичным я вслед за Р. Сеннетом понимаю пространство, ориентированное на взаимодействие, отличное от взаимодействия близкого круга: семьи, дружеских отношений. См.: Сеннет Р. Падение публичного человека. М.: Логос, 2002.

(обратно)

104

Wunderlich F. Op. cit.

(обратно)

105

Имена всех информантов изменены.

(обратно)

106

Москультпрогулки по дворам (интервью с С. Никитиным, вопросы О. Жиронкиной). Доступно по адресу: http://www.eu.spb.ru .

(обратно)

107

См.: Atkinson R. Ecology of Sound: The Sonic Order of Urban Space // Urban Studies. 2007. Vol. 44. № 10. P. 1905–1917; Vai?is V., Janu?evicius T. Investigation and Evaluation of Noise Level in the Northern Part of Klaipeda City // Journal of Environmental Engineering and Landscape Management. 2008. 16(2). P. 89–96; Hayne M.J., Rumble R.H., Mee D.J. Prediction of Crowd Noise // Proceeding of ACOUSTICS 2006. Christchurch, New Zealand, 20–22 November 2006.

(обратно)

108

См.: Krygier J. Making Maps with Sound. Доступно по адресу: http://makingmaps.net/2008/03/25/making-maps-with-sound/March25; Лапин В. Запахи и звуки Санкт-Петербурга // Звезда. 2007. № 3. С. 179–191.

(обратно)

109

Mitchell T. World Music and the Popular Music Industry: An Australian View // Ethnomusicology. 1993. № 37(3). P. 309–338.

(обратно)

110

Post J. Ethnomusicology: A Contemporary Reader. New York, London: Routledge, 2006; Guerron-Montero C. Can’t Beat Me Own Drum in Me Own Native Land: Calypso Music and Tourism in the Panamanian Atlantic Coast // Anthropological Quarterly. 2006. Vol. 79. № 4. P. 633–663.

(обратно)

111

Ingham J., Purvis M., Clarke D. Hearing places, making spaces: sonorous geographies, ephemeral rhythms and Blackburn warehouse parties // Environment and Planning D. 1999. Vol. 17. P. 283–305; Schafer Murray R. The Soundscape: Our Sonic Environment and the Tuning of the World. Rochester, Vermont: Destiny Books, 1977.

(обратно)

112

Colombijn F. Toooot! Vroooom! The Urban Soundscape in Indonesia // SOJOURN: Journal of Social Issues in Southeast Asia. 2007. Vol. 22. № 2. P. 255–273.

(обратно)

113

Boland P. Sonic Geography, Place and Race in the Formation of Local Identity: Liverpool and Scousers // Geografiska Annaler: Series B, Human Geography. 2010. Vol. 92. Issue 1. P. 1 – 22.

(обратно)

114

Adams J. L. Sonic Geography Alaska // Musicworks. 2005. Issue 93.

(обратно)

115

Roads C. Microsound. Cambridge: MIT Press, 2001. P. 312.

(обратно)

116

. Krause B. LWild Soundscapes: Discovering the Voice of the Natural World. Wilderness Press, 2002.

(обратно)

117

Rice T. Soundselves: an acoustemology of sound and self in the Edinburgh Royal Infirmary // Anthropology Today. 2003. 19(4). P. 4–9.

(обратно)

118

Colombijn F. Op.cit.

(обратно)

119

Van Allen L. The Soundscape of New York City in the 1930’s. 2007. Доступно по адресу: http://wfae.proscenia.net/library/articles/van_allen_NYC1930’s.pdf.

(обратно)

120

Garrioch D. Sounds of the city: the soundscape of early modern European towns // Urban History. 2003. 30(1). P. 5 – 25.

(обратно)

121

Regis H. A., Walton S. Producing the Folk at the New Orleans Jazz and Heritage Festival // Journal of American Folklore. 2008. 121(482). P. 400–440.

(обратно)

122

Corbould C. Streets, Sounds and Identity in Interwar Harlem // Journal of Social History. 2007 Summer. P. 859–894.

(обратно)

123

Ulyate R., Bianciardi D. The Interactive Dance Club: Avoiding Chaos in a Multi-Participant Environment // Computer Music Journal. 2002. Vol. 26 (3). P. 40–49.

(обратно)

124

Hellstrom B. The Voice of Place. A Case Study of the Soundscape of the City Quarter of Klara, Stockholm // Yearbook of Soundscape Studies. 1998. № I. P. 25–42.

(обратно)

125

Arendt R. G. Conservation Design for Subdivisions: A Practical Guide To Creating Open Space Networks // Arendt R. G., Harper H. Natural Lands Trust, American Planning Association, American Society of Landscape Architects. Island Press, 1996.

(обратно)

126

Griffis D., Kidder GMy yard doesn’t grow trash // Proceedings of the Florida Horticultural Society. 1994. Vol. 107. P. 370–373.

(обратно)

127

См.: Girling C. L., Helphand K. I. Yard, Street, Park: The Design of Suburban Open Space. NY: Wiley, 1996; Geoghegan J. The value of open spaces in residential land use. 2001. Доступно по адресу: http://brokert10.fcla.edu/DLData/SN/SN00971219/0107/370-373%20(GRIFFIS).pdf.

(обратно)

128

Аверина М. В. Социокультурное пространство дворового спорта: Автореф. дис…. канд. соц. наук. Тамбов, 2004.

(обратно)

129

Желнина А. Публичное пространство в социологии города // Портал “Социологические прогулки”. Доступно по адресу: http://www.urban-club.ru/?p=89 ; Закирова М. Образы города в мобилизации городского общественного движения (на примере Санкт-Петербурга) // Романов П., Ярская-Смирнова Е. (ред.) Общественные движения в России: точки роста, камни преткновения. М.: ООО “Вариант”, ЦСПГИ, 2009.

(обратно)

130

Пиир А. Для чего нужен двор? (Возрастные сообщества ленинградских дворов) // Антропологический форум. 2006. № 5. С. 345–378.

(обратно)

131

Москультпрогулки по дворам (интервью с С. Никитиным, вопросы О. Жиронкиной). Доступно по адресу: http://www.eu.spb.ru  по состоянию на апрель 2010 г.

(обратно)

132

Воробьева А. А. Интерактивная среда городских дворов (Тезисы) // Архитектон: известия вузов. 2008. № 22 (Приложение). Материалы научной студенческой конференции “Актуальные проблемы архитектуры и дизайна”.

(обратно)

133

Пиир А. Указ. соч.

(обратно)

134

Фильм “Дворы нашего детства”, реж. А. Габрилович, 1991 г.; фильм “Последняя вишня на заднем дворе”, реж. Ю. Калугин, 1991 г.

(обратно)

135

Сайт “Киевский форум”. Доступно по адресу: http://forumkiev.com/t886/ .

(обратно)

136

Аристакесян А. Звуки нашего двора. Доступно по адресу: http://www.proza.ru/2007/03/06-454 .

(обратно)

137

Форум “Ответы@mail.ru”. Доступно по адресу: http://otvet.mail.ru/answer/111729878/ .

(обратно)

138

Сайт “Краснодарский интернет”. Доступно по адресу: http://gallery.webkrasnodar.ru/users/97/378/4097 ; Сайт «Памятники Дона». Доступно по адресу: http://www.voopiik-don.ru/main/2009-06-01-10-23-39/37-2009-06-01-06-57-03/685-2010-03-13-12-40-51 ; Сайт «Ростов-на-Дону». Доступно по адресу http://rosdon.ru/history/index1.php .

(обратно)

139

3. Электронный журнал Wise-travel.ru. Доступно по адресу: http://www.wise-travel.ru/russia/Ростовская_область/otzyv-1133.html.

(обратно)

140

Дворы старого Ростова. Доступно по адресу: http://pouchkine.livejournal.com/7161.html .

(обратно)

141

Фильм “Дворы нашего детства”, реж. А. Габрилович, 1991.

(обратно)

142

Фильм “Последняя вишня на заднем дворе”, реж. Ю. Калугин, 1991 г.

(обратно)

143

Москультпрогулки по дворам.

(обратно)

144

“1000 и 1 вариант ведения домашнего бизнеса”. Доступно по адресу: http://bizzon.info/idea_0089.htm .

(обратно)

145

Фильм “Дворы нашего детства”, реж. А. Габрилович, 1991 г.

(обратно)

146

Там же. Форум сайта “Энциклопедия нашего детства”, тема “Костры во дворе”, комментарий пользователя Nel.

(обратно)

147

Комментарий пользователя Vector. Доступно по адресу: http://www.76–82.ru/forum/viewtopic.php?t=2964&start=15&postdays=0&postorder=asc&highlight= .

(обратно)

148

Форум сайта “Энциклопедия нашего детства”, тема “Дилинь-дилинь-дилинь! Молоко-о-о! М-о-л-о-к-о-о-о!”, комментарий пользователя Saluza Secundus. Доступно по адресу: http://www.76–82.ru/forum/viewtopic.php?t=2633&postdays=0&postorder=asc&start=0&sid=1242c7650280201d8ed1c5f91a14454c.

(обратно)

149

Амин Э., Найгель Т. Внятность повседневного города // Логос. 2002. № 3/4 (34).

(обратно)

150

Тенденция имеет место не только среди опрошенных автором, но и на уровне форумов, блогов (см. сообщество “Тихий двор” (http://my.mail.ru/community/jard ) и, что примечательно, бизнес-идей: так, название “Тихий двор” носят жилые комплексы (http://www.nowograd.ru/tihdvor.php ), сауны (http://www.blizko.ru/firms/8639100 ), имеется и кафе “Тихий дворик” (http://appetit.foraweb.ru/showzaved/531.html) .

(обратно)

151

“Блошиный рынок – распространенный по всему миру бизнес, который существует уже около ста лет и мог бы считаться мультимиллионной мировой индустрией, которая до сих пор не была и, возможно, никогда не будет оценена… В Соединенных Штатах насчитывается около 5000 блошиных рынков, рынков под открытым небом, толкучек, фермерских рынков, рынков антиквариата и коллекционных вещей и т. п., где по приблизительной оценке присутствует более миллиона продавцов и более ста миллионов покупателей ежегодно” (Sheumaker H., Wajda S. T. (eds). Material Culture in America: Understanding Everyday Life. California. ABC–Clio, 2008. P. 191; Flea market at Wikipedia: http://en.wikipedia.org/wiki/Talk%3AFlea_market ); в Германии насчитывается несколько десятков тысяч блошиных рынков разного рода (Kampmann S. Flohm?rkte: http://www.planet-wissen.de/kultur_medien/sammeln/flohmarkt/index.jsp).

(обратно)

152

Например, поиск на сайте Amazon.com (на английском языке) выдает не более 200 наименований книг, в названиях которых присутствует комбинация слов “блошиный рынок” («flea market»). На немецком сайте Amazon.de можно найти около 60 ссылок на “блошиный рынок” на немецком языке. При этом подавляющее большинство книг – на обоих языках – это путеводители по рынкам и сборники советов по дизайну квартир средствами винтажных и антикварных вещей, в изобилии представленных на блошиных рынках по всему миру. Заметим, ни одна из этих книг не является научной. Среди академических текстов, так или иначе связанных с темой блошиных рынков, нам удалось найти всего три книги (Winter G. Troedelmaerkte. Eine empirische Untersuchung zur sozialen und oekonomischen Struktur einer Institution pivater Oeffentlichkeit. Goettingen: Cuvillier Verlag, 1996; DamsarFlea Market in German Town: a Study in Economic Sociology. Goettingen: Cuvillier Verlag, 1998; Gregson N., Crew L. Second-Hand Cultures. Oxford: Berg, 2003) и чуть больше десятка статей на английском языке. Нам попалось также несколько книг по истории блошиных рынков и довольно много туристических путеводителей. Библиография по этой тематике на немецком языке представляет собой около десяти статей, а также несколько фотоальбомов с краткими вводными текстами, посвященных немецким блошиным рынкам. Значительная часть этой литературы цитируются в данном тексте.

(обратно)

153

Maisel R. The Flea Market as an Action Scene. Urban Life and Culture. 1974. Vol. 2. № 4. P. 488–505; Sherry J. F. Sociocultural analysis of a Midwestern American Flea Market // Journal of Consumer Research. 1990. Vol. 17. № 1. P. 13–31.

(обратно)

154

Bromley R. Street vending and public policy: a global review // The International Journal of Sociology and Social Policy. 2000. Vol. 20. № 1/2. P. 1 – 28; De Bruin A., Dupuis A. The Dynamic Of New Zeland’s Largest Street Market: The Otara Flea Market // The International Journal of Sociology and Social Policy. 2000. Vol. 20. № 1/2. P. 52–73; Sherry J. F. Dealers and Dealing in a Periodic Market: Informal Retailing in Ethnographic Perspective // Journal of Retailing. 1990. Vol. 66. № 2. P. 174–201.

(обратно)

155

DamsarFlea Market in German Town: a Study in Economic Sociology. Goettingen: Cuvillier Verlag, 1998. P. 96.

(обратно)

156

Maisel R. The Flea Market as an Action Scene // Urban Life and Culture. 1974. Vol. 2. № 4. P. 503.

(обратно)

157

DamsarSozialization at the German Fleamarket. Universit?t Bielefeld, Forschungsschwerpunkt Entwicklungssoziologie. WP 209. 1998.

(обратно)

158

Исключением является книга “Культура секонд-хенд” английских социологов Ники Грегсон и Луис Крю (Gregson N., Crew L. Second-Hand Cultures. Oxford: Berg, 2003), где категория пространства является одной из ключевых при анализе феномена британских “car-boot sales”, родных братьев континентально-европейских блошиных рынков. Однако их география почти не связана с городским пространством, поскольку в Великобритании car-boot sales, как правило, проводятся за городом.

(обратно)

159

Blum A. The imaginative structure of the city. Montreal & Kingston, London, Ithaca: McGill-Queen’s University Press, 2003.

(обратно)

160

Справедливости ради следует сказать, что блошиные рынки переживали нелегкие времена во многих странах; они часто считались подозрительным и постыдным явлением (Gregson N., Crew LOp. cit. P. 29–31), связывались с хаосом, бедностью и маргинальными группами. Понятно, что “уважающие себя” модернистские города, чрезмерно озабоченные вопросами гигиены, порядка и эстетики, и блюдущие эти интересы представители “среднего класса” старались этого феномена избегать (Dennis R. Cities in Modernity: Representations and Productions of Metropolitan Space, 1840–1930. New York: Cambridge University Press, 2008. Sennett R. The public realm // Bridge G., Watson S. (eds.) The Blackwell City Reader. London: Blackwell Publishers, 2010. P. 261–272). Однако отношение к блошиным рынкам изменилось в последние десятилетия; во всяком случае, репертуар возможного восприятия блошиных рынков в Европе и США стал значительно шире – от традиционного пренебрежения до влюбленности в это явление. В Петербурге же до сих пор доминирует “классическое” модернистское восприятие блошиного рынка как явления в большей или меньшей степени подозрительного, если не постыдного. Только в последние пару лет появились группы горожан, способные воспринимать его иначе – в значительной степени благодаря опыту посещения европейских и американских барахолок.

(обратно)

161

Паченков О. Блошиный рынок в перспективе социальной политики: “бельмо на глазу” города или институт “повседневной экономики”? // Социальная политика: реалии XXI века. Вып. 2. Независимый институт социальной политики. М.: Поматур, 2004. С. 271–314; Паченков О. В., Соловьева З. Р., Кудрявцева М. О. Экономические стратегии адаптации представителей “низших слоев” большого города в условиях трансформации (на примере исследования людей, занятых на “блошиных рынках” Петербурга). Финальный отчет по проекту. СПб.: ЦНСИ, 2003. (доступно по адресу: http://www.bloxa.ru/articles/russia/spb/text10/) .

(обратно)

162

Радаев В. В. Работающие бедные: велик ли запас прочности // Экономическая социология. 2000. Т. 1. № 1. С. 25–36; Тихонова Н. Е. Феномен городской бедности в современной России. М.: Летний сад, 2003; Ярошенко С. С. Новая бедность в России после социализма // Laboratorium. 2010. № 3. С. 42–72.

(обратно)

163

В то время как место “с земли” стоит от 10 до 100 рублей (в зависимости от типа товара – за собственное “барахло” возьмут 10 рублей, за профессионально перепродаваемый товар – 50, 100 и больше), аренда прилавка стоит около 1000 руб. в месяц, не считая разового взноса в размере 3 тысяч.

(обратно)

164

Однажды, отвечая на подобный вопрос о том, какова же все-таки САМАЯ ГЛАВНАЯ причина, по которой продавцы приходят на “Удельную”, Олег спросил в ответ: “Ответьте мне, пожалуйста, однозначно: КАКОГО ВСЕ-ТАКИ цвета, по-вашему, зебра – белого или черного?” Этот ответ/вопрос до сих пор кажется нам наиболее адекватным.

(обратно)

165

Тихонова Н., Шкаратан ОРоссийская социальная политика: выбор без альтернатив? // Социальные исследования. 2001. № 3. С. 21–31.

(обратно)

166

Цифры, определяющие размер среднего дневного заработка на блошином рынке, 100–200 рублей в день – кажутся “несерьезными” и не оправдывающими необходимость вставать в пять-шесть утра и ехать на “Удельную” в любую погоду. Однако в структуре месячного дохода торгующих здесь людей эти цифры приобретают иной смысл. Регулярная занятость в течение восьми (выходных) дней на блошином рынке может приносить продавцам, даже при самом непопулярном товаре, до 1000 рублей в месяц, что составляет до 20 % от основного дохода типичного продавца “Удельной” – пенсии. То есть речь идет о суммах незначительных в абсолютных единицах, но вполне значимых для уровня жизни и достатка этих людей. Далее, если внимательнее посмотреть на их образ жизни и времяпрепровождение, то окажется, что они наполнены большим количеством незначительных экономических трансакций, направленных либо на экономию, либо на получение весьма незначительных средств (до нескольких сотен рублей). Таким образом, занятость на блошином рынке оказывается гармонично и логично вписана в “экономику выживания”, являясь одной из многочисленных мелких экономических стратегий, характерных для ее “обитателей” (см.: Паченков О. Блошиный рынок в перспективе социальной политики: “бельмо на глазу” города или институт “повседневной экономики”? // Социальная политика: реалии XXI века. Вып. 2. Независимый институт социальной политики. М.: Поматур, 2004. С. 271–314).

(обратно)

167

Bromley R. Street vending and public policy: a global review // The International Journal of Sociology and Social Policy. 2000. Vol. 20. № 1/2. P. 1 – 28; Sherry J.F. Sociocultural Analysis of a Midwestern American Flea Market. Idem. Dealers and Dealing in a Periodic Market: Informal Retailing in Ethnographic Perspective. P. 174–201; DamsarFlea Market in German Town: a Study in Economic Sociology.

(обратно)

168

Pachenkov O., Voronkova L. New Old Identities and Nostalgias for Socialism at St. Petersburg and Berlin Flea Markets // Schroder I. W., Vonderau A. (Eds.) Changing Economies and Changing Identities in Postsocialist Eastern Europe. Halle Studies in the Anthropology of Eurasia. Lit Verlag, 2008. P. 191–216.

(обратно)

169

По той простой причине, что новые стоят дорого, а быстро растущие дети не успевают их сносить; так что у одних “рука не поднимается” такое “почти новое” выкинуть, а у других “рука не поднимается” отдавать “такие” деньги за вещь, которой ребенок сможет пользоваться два-три месяца, – они находят друг друга на барахолке.

(обратно)

170

Герасимова Е., Чуйкина С. Общество ремонта // Неприкосновенный запас. 2004. № 3. С. 70–77.

(обратно)

171

Есть, впрочем, два важных исключения из этого правила симметрии продавцов – покупателей. На “Удельной”, и по нашим наблюдениям это характерно для любого традиционного российского блошиного рынка, среди продавцов нет представителей “среднего класса” и мигрантов, в то время как обе категории достаточно представлены среди покупателей (а на европейских блошиных рынках обе эти категории также представлены среди продавцов). Причины, по которым этого не происходит в России, заслуживают отдельного анализа, для которого в данном тексте нет места. Здесь лишь заметим кратко, что отсутствие на блошином рынке мигрантов связано, с одной стороны, с нелегальным статусом многих из них, что делает их потенциальной жертвой проверок документов со стороны полиции; с другой стороны, торговля на блошином рынке предполагает наличие “лишних” вещей, от которых можно было бы избавляться, – таких вещей у временных трудовых мигрантов попросту нет (структура и качество миграции в Западной Европе совершенно иные). Средний класс практически отсутствует на таких блошиных рынках, как “Удельный”, по причине низкого статуса этого феномена и вида занятости в обществе и городской культуре, о которых мы упоминали выше.

(обратно)

172

Бурдье П. Социология социального пространства / Пер. с фр.; отв. ред. перевода Н. А. Шматко. М.: Институт экспериментальной социологии; СПб.: Алетейя, 2007.

(обратно)

173

Auge M. Non-Place. An Introduction to Supermodernity. London: Verso, 1995.

(обратно)

174

Фуко М. Другие пространства // Интеллектуалы и власть: избранные политические статьи, выступления и интервью. М.: Праксис, 2006. Ч. 3. С. 191–204.

(обратно)

175

Heller H. Ueber den Umgang mit Tradition auf Troedelmaerkten // Otto Koenig 70 Jahre; Kulturwissenschaftliche Beitr?ge zur Verhaltensforschung. Matreier Gespr?che. Heidelberg: Ueberreuter-Verlag, 1984.

(обратно)

176

Kampmann S. Flohm?rkte. (http://www.planet-wissen.de/kultur_medien/sammeln/flohmarkt/index.jsp ; by 01 March 2010; Muenz SDas Schlaue Buch vom Flohmarkt – was der Profi alles Weiss. Muenchen: Knesebeck Verlag, 2008.

(обратно)

177

На официальном сайте городского правительства (http://www.berlin.de/orte/shop/kategorie/flohmaerkte/ ) перечислено 17 блошиных рынков. В 2007 году была опубликована “Карта блошиных рынков Берлина”, где обозначен 41 рынок, но мы знаем еще несколько рынков, которых на этой карте нет. Таким образом, можно предположить, что в городе около 50 блошиных рынков. Отдельные эксперты утверждают, что их больше 60. Стоит упомянуть, что некоторые из этих рынков функционируют каждые выходные, некоторые – только один выходной день (либо в субботу, либо в воскресенье), в то время как другие – раз в месяц или даже реже.

(обратно)

178

Подобные блошиные рынки нового типа в большом количестве возникают в последние годы и в городах США (Сакоян А. Барахло для эстетов. Доступно по адресу: http://polit.ru/article/2011/08/15/flea_market/ , опубликовано 15.08. 2011).

(обратно)

179

Отдавать территорию под временное использование – temporary use (англ.) или Zwischennutzung (нем.) – широко используемая в Европе, и в Германии в частности, стратегия городских властей и крупных агентств недвижимости (Urban Pioneers. Berlin: Stadtentwicklung durch Zwischennutzung. Senatsverwaltung fuer Stadtentwicklung. Berlin, 2007. S. 115). Суть ее заключается в том, что определенная территория, принадлежащая городу или крупному собственнику, передается по договору аренды (или субаренды) третьему лицу/организации во временное пользование под конкретную деятельность. Цель этой стратегии – использовать, “заполнить” деятельностью территорию, которая нуждается в развитии (заброшенные территории, бывшие складские помещения, пустыри и т. п.), но на развитие которой в данный момент нет средств, либо ее развитие не является в данный момент приоритетным и т. п. Эта стратегия также предполагает повышение привлекательности такой малоценной территории на рынке и желательно – рост ее стоимости. В Германии, и в особенности в Берлине, эта стратегия широко применяется к заброшенным территориям, например там, где ранее проходила стена, и к спорным пространствам, в прошлом принадлежавшим восточногерманским государственным монополиям (таким, как железная дорога), которые впоследствии были приватизированы, а их собственность, признанная новыми владельцами нерентабельной, продавалась частным владельцам на условиях обязательных инвестиций в дальнейшее их развитие.

(обратно)

180

Немцы или граждане “с иностранным (или мигрантским) прошлым” («mit ausl?ndischem Hintergrund» или Migrationshintergrund) – такова политкорректная формулировка, используемая в официальном немецком языке для описания нынешних граждан Германии, которые раньше имели статус мигранта или чьи предки были мигрантами. Подтверждая, что официальный статус этих людей сегодня приравнен к статусу любого немецкого гражданина, эта формулировка указывает на важные различия (и косвенно – на конфликты), которые по сей день существуют внутри немецкого общества.

(обратно)

181

Этот сервис – очистка улиц от крупного мусора (Sperrm?ll) и очистка жилых и офисных помещений после того, как выехали их арендаторы (Entr?mpelungen), – появился в Западном Берлине в 1970-х годах и связан с тем, что в Германии дорого избавляться от мусора, поэтому существуют частные фирмы, которые обеспечивают этот сервис за разумную цену – приезжают и “очищают” вашу квартиру и офис, вывозя все, что вы не хотите брать на новое место. Изначально этим занимались городские службы, но вскоре они были приватизированы. Сейчас этот тип сервиса в немецких городах превратился в нишу для малого и среднего бизнеса. Обычно такой бизнес состоит из множества маленьких фирм, организованных друзьями и членами семей “немцев с мигрантским происхождением”, которые владеют грузовым транспортом, держат небольшие магазины и/или продают на блошиных рынках. Такие магазинчики можно найти в любой части Берлина, но большинство из них находится в районах, где доминирует население с “мигрантским происхождением”, – Веддинге, Кройцберге и Ноекёльне (Wedding, Kreuzberg and Neuk?lln).

(обратно)

182

Faerber AUrban Imagineering in Der Postindustriellen Stadt: zur Plausbilitaet Berlins als Ost-West-Drehscheibe // Biskup T., Schalenberg M(eds) Selling Berlin. Imagebildung and Stadtmarketing von der Preusslichen Residenz bis zur Bundeshauptstadt. Stuttgart: Franz Steiner Verlag, 2008. S. 279–296.

(обратно)

183

Речь идет о том, что значительная часть продавцов и покупателей Мауэрпаркского рынка принадлежит к одной среде – у них схожие образ жизни и стиль потребления. Молодежь, продающая здесь собственные вещи, купила их здесь же у дизайнеров, или в дизайнерском магазине, или на другом блошином рынке год назад, и теперь эти вещи возвращаются на прилавок, продолжая свою жизнь в круговороте миров секонд-хенда (Gregson N., Crew L. Second-Hand Cultures. Oxford: Berg, 2003).

(обратно)

184

Специфика почти любого блошиного рынка в том, что граница между продавцами и покупателями очень размыта: одни легко становятся другими, и наоборот.

(обратно)

185

Здесь действительно очень много детей, от грудных, которых привозят в колясках и приносят в слингах, до вполне сознательных, в том числе с удовольствием торгующих собственными игрушками, чтобы на вырученные деньги купить здесь же новые игрушки. О роли блошиных рынков в Германии как института социализации детей в рамках ценностей капиталистического общества см.: DamsarFlea Market in German Town: a Study in Economic Sociology. Goettingen: Cuvillier Verlag, 1998.

(обратно)

186

В немецком языке есть понятие “Lebenskuenstler”. Оно состоит из двух слов: Leben – жить и Kuenstler – художник – и характеризует людей, которые, с одной стороны, не обязательно являются профессиональными художниками, но как бы “художниками в душе”, а с другой стороны, это люди, которые знают, что такое “искусство жить”. В определенном смысле сама их жизнь – произведение искусства (см.: http://de.wikipedia.org/wiki/Lebensk%C3%BCnstler ). Это явление хорошо отражает одно из направлений эстетизации повседневной жизни, как их описывает Майк Физерстоун (Featherstone M. Consumer Culture and Postmodernism. London: Sage, 1991. P. 65–68).

(обратно)

187

Район Пренцлауэрберг сегодня имеет славу “детского” района: его населяет огромное количество молодых семей, которые имеют минимум двоих детей в возрасте от 0 до 5 лет, иногда – по трое и четверо детей. Район наводнен детскими колясками, площадками, детьми, магазинами для детей и беременных женщин и т. п.

(обратно)

188

Нам кажется, что слово “freak” – чудак, странный, чокнутый – является значимым для культуры Мауэрпарка и для берлинской культуры вообще. Эта характеристика очень часто упоминалась в интервью с людьми о Мауэрпаркском блошином рынке – как в отношении людей, так и самой атмосферы; оно также часто встречается в городском визуальном ландшафте. Как прилагательное слово “freak” широко используется в названиях самых разных магазинов; оно используется как логотип и марка для дизайнерских футболок и сумок. Похоже, что “freak” – это типичный берлинский житель, местный тип, а также часть берлинского городского имиджа и идентичности. От субкультурных “неформалов” фриков отличает неподражаемая индивидуальная манера одеваться, выглядеть, вести себя; они не вписываются однозначно ни в одну из существующих субкультур, при этом их внешний вид может напоминать одновременно о нескольких актуальных или модных в прошлом субкультурных течениях.

(обратно)

189

Blum A. Op. cit. P. 165.

(обратно)

190

Ibid. P. 179.

(обратно)

191

Ibid. P. 182.

(обратно)

192

Ibid. P. 172.

(обратно)

193

Ibid. P. 174.

(обратно)

194

Ibid.

(обратно)

195

Характерно, что метафора игры и театральной сцены упоминается применительно к блошиным рынкам уже в 1974 году в статье Майзел (Maisel R. Op. cit.) – в одном из первых научных текстов, посвященных блошиным рынкам. На наш взгляд, это свидетельствует о том, что “театральность” является ключевой характеристикой блошиных рынков и во многом определяет роль, которую они играют в современной городской жизни.

(обратно)

196

Blum A. Op. cit. P. 188.

(обратно)

197

Maisel R. Op. cit.; Sherry J. F. Sociocultural Analysis of a Midwestern American Flea Market // Journal of Consumer Research. 1990. Vol. 17. № 1. P. 13–31; Idem. Dealers and Dealing in a Periodic Market: Informal Retailing in Ethnographic Perspective // Journal of Retailing. 1990. Vol. 66. № 2. P. 174–201; DamsarFlea Market in German Town: a Study in Economic Sociology.

(обратно)

198

В этом смысле блошиный рынок является продолжателем средневековой (т. е. до начала Нового времени) городской традиции, когда городское публичное пространство, которое сосредотачивалось на центральной рыночной (ярмарочной) площади, было единым и многоплановым и включало в себя рынок, уличный театр и многое другое (Madanipour A. Public and private spaces of the city. London: Routledge, 2003; Calabi DThe market and the city: square, street and architecture in early modern Europe. London: Ashgate Publishing, 2004; Nijsten G. The Duke and his town: The Power of Ceremonies, Feasts and Public Amusements in the Duchy of Guelders (East Netehrlands) in the Fourteenth and Fifteenth Centuries // Hanawalt B., Reyerson K(eds.). City and spectacle in medieval Europe. Mineapolis: University of Minessota Press, 1994; Dennis R. Cities in Modernity: Representations and Productions of Metropolitan Space, 1840–1930. New York: Cambridge University Press, 2008).

(обратно)

199

Crewe L., Beaverstock J. Fashioning The City: Cultures of Consumption in Contemporary Urban Spaces // Geoforum. 1998. Vol. 29. № 3. P. 303.

(обратно)

200

Blum A. Op. cit. P. 174.

(обратно)

201

Мы неоднократно слышали от пожилых продавцов на “Удельном” жалобы на то, что дети категорически не одобряют их торговлю на блошином рынке, стыдясь того, что родители принимают в этом участие. Продавцы и сами говорят о том, как морально тяжело было им, выросшим в советское время и усвоившим социалистическую идеологию, однозначно осуждавшую всякое “торгашество”, выйти торговать на рынок. Некоторые из них прямо сравнивали это с выходом “на панель”.

(обратно)

202

Возможно, именно в доказательство своей трансгрессивной природы блошиные рынки работают только по выходным. Важно заметить, что в Западной Германии и других городах Западной Европы блошиные рынки чаще проходят в субботу, нежели в воскресенье. Мы полагаем, это связано с тем, что воскресенье – традиционный для христианской культуры день посещения церкви. Блошиный рынок, проводимый в один из двух выходных дней, оказывается, таким образом, “в компании” с сакральным опытом воскресного посещения церкви, с которым он делит два выходных. Иногда, впрочем, – в тех случаях, когда рынок проводится все же в воскресенье, – он выступает в роли светского конкурента для церкви. Это еще раз доказывает вне-профанный, вне-рутинный, вне-обыденный характер опыта посещения блошиного рынка для горожан и самого пространства/действия такого рынка.

(обратно)

203

Etzioni A. Towards a Theory of Public Ritual // Sociological Theory. 2000. Vol. 18. № 1. P. 52. См. также: Schrauwers A. Three Weddings and a Performance: Marriage, Households, and Development in the Highlands of Central Sulawesi, Indonesia // American Ethnologist. 2000. Vol. 27. № 4. P. 855–876; Reed-Danahay D. Champagne and Chocolate: “Taste” and Inversion in a French Wedding Ritual // American Anthropologist. 1996. Vol. 98. № 4. P. 750–761.

(обратно)

204

Де Серто МПо городу пешком // Communitas. 2005. № 2. С. 83.

(обратно)

205

Антропологи рассматривают свадьбу как перформанс из трех перспектив: как 1) лингвистический акт, 2) жанр (гражданская регистрация, церковная церемония, традиционная церемония), 3) событие. См.: Schrauwers A. Three Weddings and a Performance: Marriage, Households, and Development in the Highlands of Central Sulawesi, Indonesia // American Ethnologist. 2000. Vol. 27. № 4. P. 859–865.

(обратно)

206

Alexander J. Cultural Pragmatics: Social Performance between Ritual and Strategy // Sociological Theory. 2004. Vol. 22. № 4. P. 532. Социальные практики пространственно структурированы, это касается как относительно рутинизированных черт повседневной жизни, так и особых и уникальных социальных явлений. См.: Urry J. Consuming Places. London; New York: Routledge, 1995. P. 64, 66.

(обратно)

207

На подобное явление обращает внимание Джон Урри, когда пишет о том, что с появлением в Париже конца XIX века публичных мест – бульваров и кафе – среди влюбленных стало модным встречаться в этих местах, на виду у прохожих, которые на них глазели. Парочки, в свою очередь, глазели на прохожих. “Толпы прохожих, с одной стороны, усиливали представление влюбленных о самих себе, с другой – создавали неиссякаемый пленительный источник любопытства” (Urry J. The Tourist Gaze. London: Sage Publications, 2006. P. 126).

(обратно)

208

Соснина О. (сост.). Топография счастья: русская свадьба. Конец XIX – начало XXI века. М., 2009. С. 79, 81. В советское время существовало неписаное правило – в день свадьбы отдать дань памяти предков. Список подобных сакральных мест обширен: “Вечный огонь”, могила Неизвестного солдата, мемориалы погибшим во время Великой Отечественной войны. Позже посещение военных мемориалов стало дополняться поездками к надгробным памятникам классиков русской литературы – Л. Толстого, М. Лермонтова, А. Пушкина. См.: Там же. С. 87.

(обратно)

209

Там же.

(обратно)

210

Blum A. The Imaginative Structure of the City. Quebec: McGill-Qween’s University Press, 2003. P. 267.

(обратно)

211

Ibid. P. 273.

(обратно)

212

Амин Э., Трифт Н. Внятность повседневного города // Логос. 2002. № 3–4. Доступно по адресу: http://www.ruthenia.ru/logos/number/34/14.pdf . См. также: де Серто М. По городу пешком // Communitas. 2005. № 2. С. 84, 85.

(обратно)

213

Vergunst J. Rhythms of Walking: History and Presence in a City Street // Space and Culture. 2010. Vol. 13. № 4. P. 388.

(обратно)

214

Ibid. P. 377.

(обратно)

215

Верганст исследовал опыт прогулки с детской коляской по одной из улиц города и показал специфику ритма и структурных ограничений этой прогулки. См.: Ibid. P. 382.

(обратно)

216

Я благодарю Центр независимых социологических исследований за поддержку проекта, а также Исследовательский совет Норвегии и Академию наук Финляндии за финансовую поддержку на разных этапах работы над статьей. Я очень признательна авторам и владельцам фотографий за предоставленные иллюстрации, а редакторам сборника – за ценные комментарии во время написания текста.

(обратно)

217

Исследование имело сезонное ограничение: в поле моего зрения попал лишь весенне-летний вариант прогулки. Кроме того, в статье не рассматриваются речные маршруты, также популярные у молодоженов в Санкт-Петербурге.

(обратно)

218

Это также одна из важнейших задач туриста. Urry JConsuming Places. London; New York: Routledge, 1995. P. 133.

(обратно)

219

Свадебная прогулка. www.100prazdnikov.com/svadebnaya_progulka .

(обратно)

220

Свадебные маршруты Петербурга. http://www.cvadbu.ru/progulki/progulkapiter.html .

(обратно)

221

Urry J. The Tourist Gaze. London: Sage Publications, 2006. P. 129; Urry JConsuming Places. London; New York: Routledge, 1995. P. 140.

(обратно)

222

Urry J. The Tourist Gaze. London: Sage Publications, 2006. P. 128.

(обратно)

223

Иногда, насмотревшись чужих снимков, пара встречается с фотографом до свадьбы, чтобы прорепетировать прогулку, придумать выгодные ракурсы и позы, даже сделать и посмотреть возможные снимки заранее.

(обратно)

224

Оже М. От города воображаемого к городу-фикции // Художественный журнал. 1999. № 24. Доступно по адресу: http://www.guelman.ru/xz/362/xx24/x2402.htm .

(обратно)

225

Осенняя свадебная фотосессия. Доступно по адресу: http://www.fotosvadeb.ru/articles.php?view=autumn .

(обратно)

226

Форум “Ах, эта свадьба!” На сайте: www.littleone.ru.

(обратно)

227

Свадебная прогулка летом в Санкт-Петербурге. Доступно по адресу: http://www.fotosvadeb.ru/articles.php?view=summer .

(обратно)

228

Форум “Ах, эта свадьба!” На сайте: www.littleone.ru.

(обратно)

229

Там же.

(обратно)

230

Свадебная прогулка. Доступно по адресу: www.100prazdnikov.com/svadebnaya_progulka.

(обратно)

231

Форум “Ах, эта свадьба!” На сайте: www.littleone.ru.

(обратно)

232

Амин Э., Трифт Н. Указ. соч.

(обратно)

233

Форум “Ах, эта свадьба!” На сайте: www.littleone.ru.

(обратно)

234

Возможно разделение труда: один фотограф делает постановочные кадры, другой – репортажную съемку.

(обратно)

235

Современная свадебная прогулка – это скорее поездка и, вероятнее всего, поездка на лимузине. Ушли в прошлое блеклые ленты, сдувшиеся шарики и белокурые куклы, сидящие в неприличных позах на капотах отечественных автомобилей или иномарок. Сегодня в большом городе практически ни одна свадьба не обходится без профессионально декорированного лимузина. И хотя он тонирован, обезличен, это лишь иллюзия тайны и анонимности. Часто можно заметить нанесенные на боковые стекла имена молодоженов в обрамлении ангелочков со стрелами, сердечек, супружеских колец. Имена написаны золотым – крупно, кричаще: его пассажиры сообщают всему городу о том, что они теперь официально пара. Лимузины передвигаются важно и степенно, словно сами выбирают этот темп, а не парализованный дорожными пробками город. Это уже не гудящие легковушки, некогда пулей пролетавшие по городу, это неповоротливые многометровые “монстры”. Они выглядят столь внушительно, что событие кажется еще более значительным, а улицы города – еще более узкими. Многочисленные лимузины изменяют цветовую и стилевую палитру автодорог центра. Белые, черные, розовые, красные, матовые и блестящие, модерн и ретро – на современной свадьбе модель и цвет лимузина с успехом конкурируют с фасоном и отделкой невестиного платья – привычным объектом любования окружающих. Платье невесты перестало быть центральным “цветовым пятном” на прогулке. Теперь это может быть и лимузин, и костюм жениха, и цветы, и шары, и наряды гостей – все это делает свадебные места пестрыми, цветастыми, необычными. Антрополог А. Шрауверс справедливо отмечает, что использование на свадьбе правительственных джипов и ревущих сирен являет классический пример демонстрации статуса. См.: Schrauwers A. Op. cit. P. 860.

(обратно)

236

Urry J. The Tourist Gaze. London: Sage Publications, 2006. P. 127.

(обратно)

237

Интересные места для свадебной съемки в Санкт-Петербурге. Доступно по адресу: http://as-fotos.spb.ru/art/mesta.php .

(обратно)

238

Tonkiss F. The Ethics of Indifference: Community and Solitude in the City // International Journal of Cultural Studies. 2003. Vol. 6. № 3. P. 298–303. В соответствии с этикой равнодушия, городские жители идентифицируют себя друг с другом, но остаются посторонними, сохраняя как бы близость на отдалении.

(обратно)

239

Бойцова О. Памятники в постсоветском городе и туристская фотография // Милерюс Н., Коуп Б. (ред.) P.S. Ландшафты: оптики городских исследований. Вильнюс: ЕГУ, 2008. С. 306. Урри пишет о том, что “сущность туризма в его многогранности и крепкой связанности со многими другими социальными и культурными элементами” (Urry J. The Tourist Gaze. London: Sage Publications, 2006. P. 124). Например, в Петербурге популярен “свадебный туризм”, когда пара приезжает в город на бракосочетание и следует традиционным прогулочным маршрутам.

(обратно)

240

Бойцова О. Памятники в постсоветском городе и туристская фотография. С. 306.

(обратно)

241

К слову, за кадр свадебной фотографии могут быть временно выведены и “свои” – гости, участвующие в прогулке. Через какое-то время они начинают уставать, мерзнуть, скучать, хотеть есть – одним словом, чувствовать себя не у дел на празднике, который, вопреки ожиданиям, проводится не столько для них, сколько для города. Паре нужно хотя бы временно остаться с городом один на один. Кроме того, если для молодоженов прогулка – это серьезная работа, то для гостей – шанс расслабиться после долгой и волнительной процедуры в ЗАГСе, провести фуршет на свежем воздухе, размяться перед банкетом и действительно – прогуляться. И тогда, оставляя пару в свадебном пространстве, их спутники перемещаются в более общее – туристическое, экскурсионное. Они фотографируются неподалеку от свадьбы на фоне достопримечательностей или отправляются на специально организованные для гостей экскурсии: “…мы наняли прекрасную бабульку-экскурсовода прямо в автобус, из ЗАГСа гости с ней поехали по разным местам интересным (“Аврора” вместе с внутренностями, Музей воды, памятники какие-то ‹…›). Она им рассказывала, читала стихи, пела песни, потом мы встретились в условленном заранее месте, там сфоткались со всеми гостями, выпили, и мы поехали дальше фоткаться, а они дальше кататься, и встретились уже перед банкетом. Все гости были в восторге от бабули и от водителя автобуса, который тоже, оказывается, что-то рассказывал” (Форум “Ах, эта свадьба!” на сайте: www.littleone.ru).

(обратно)

242

Безусловно, и туристические, и свадебные фотографии, оседающие в домашних архивах, – это результат более или менее тщательного отбора. Отличие, на мой взгляд, в том, что у свадьбы не всегда есть время на создание большого количества снимков, из которых можно выбирать, и паре, в отличие от туристов, нужны “особенные” фотографии, без недочетов.

(обратно)

243

Фотографы относятся с подозрением к представителям местной свадебной инфраструктуры, наделяя их номинациями вроде “мафия”, “маргиналы”, “комичные персонажи” и проч. Фотографы, сосредотачивая внимание на паре, считают всех остальных в кадре лишними, мешающими профессиональной работе. Некоторые из “бизнесменов” действительно пытаются вмешиваться в работу фотографа, например, владельцы голубей могут пытаться “ставить” пару в кадре, мотивируя это тем, что только им известно, как могут повести себя птицы. Подобные действия воспринимаются фотографами как бесцеремонное вторжение на их профессиональную территорию. Добавлю здесь же, что участники неформального свадебного бизнеса являются активными создателями “параллельного” города, о котором не подозревают ни молодожены, ни другие гуляющие. Например, в контролируемом и просматриваемом историческом центре построено несколько голубятен, где содержатся птицы для свадебной аренды.

(обратно)

244

Например, современная государственная политика индонезийских властей нацелена на превращение свадебной церемонии адат в событие, привлекающее туристов, по крайней мере местных, которым демонстрируется “пан-индонезийский идеал” семьи. См.: Schrauwers A. Op. cit. P. 855, 865.

(обратно)

245

Замечу здесь, что на фоне “своего” лимузина обычно фотографируется и пара, также популярны фото внутри автомобиля.

(обратно)

246

Особенности повседневного проявления эмоций в российских городах становятся особенно заметными после поездок за границу, в частности в Европу, где улыбка на улице, в общественных местах является признаком дистанцированного вежливого общения. Этот контраст отмечают многие мои коллеги, которые, работая в нескольких институтах, живут то в России, то в Европе.

(обратно)

247

Кроме того, эмоции структурированы темпорально – в выходные или событийные дни их диапазон может быть шире и разнообразнее в связи с особыми активностями, к которым относятся и свадьбы. Согласно культурно-нормативному подходу, любой социальный контекст вызывает ожидания тех видов эмоций, которые должно переживать и выражать в видимой или публичной сфере. Например, нормы демонстрации эмоций на похоронах, свадьбах или интервью при приеме на работу социально определены и ограничены. Исходя из этой перспективы, эмоции социально сконструированы, демонстрируемы и управляемы в контексте различных социальных ролей, членств, идентичностей или других категорий, значимых для индивида. См.: Lawler E., Thye Sh. Bringing Emotions into Social Exchange Theory // Annual Review of Sociology. 1999. Vol. 25. P. 222, 224. Об “эмоциональном менеджменте” – управлении эмоциями в соответствии с контекстом – также пишет Арли Хохшилд в своем известном исследовании работы стюардесс: Hochshild A. The Managed Heart. Berkeley: The University of California Press, 1983.

(обратно)

248

Lawler E., Thye Sh. Bringing Emotions into Social Exchange Theory. P. 218.

(обратно)

249

Андрей Возьянов замечает, что жители мегаполиса постоянно изменяют аудиальное пространство вокруг себя, модифицируя акустическую ситуацию, неизбежно внося вклад в конструирование звуковой реальности города и вступая во взаимодействие друг с другом по поводу звуков и режимов слышимости. Степень звуковой насыщенности зависит от конкретики места, времени или специфики практик поведения людей, вовлеченных в производство городских звуков. См.: Возьянов А. Винил в большом городе: между звуком и зрелищем // Романов П., Ярская-Смирнова Е. (ред). Визуальная антропология: городские карты памяти. М.: ООО “Вариант”, ЦСПГИ, 2009. С. 262, 263.

(обратно)

250

О городской перформативности как о способе преодоления анонимности, изоляции и бессобытийности жизни в мегаполисе см., например: Blum A. The Imaginative Structure of the City. Quebec: McGill-Qween’s University Press, 2003; Makenam P. Performing the City // Theatre Research International. 2005. Vol. 30. № 2. P. 150–160.

(обратно)

251

Амин Э., Трифт Н. Указ. соч.

(обратно)

252

Vergunst J. Op. cit. P. 387.

(обратно)

253

Ibid. P. 380.

(обратно)

254

Потоки и открытые пространства испещрены множеством правил, конвенций, институтов контроля и регулирования, в связи с чем город следует рассматривать как институционализированную практику, систематизированную сеть в повседневной городской среде. См.: Амин Э., Трифт Н. Указ. соч.

(обратно)

255

Однажды я наблюдала ситуацию, когда милиционеры разгоняли людей, сидящих на газоне у Медного всадника. Это одна из излюбленных площадок для свадебных фотосессий, и в это время на газоне как раз фотографировалась пара. Тем не менее представители власти, попросив уйти других гуляющих, не стали выдворять свадьбу. Действительно, ведь свадьба – это не митинг, не демонстрация и не флеш-моб. Это продуманное и экономически затратное ритуализированное действо, от которого не ждут неожиданностей. Сценарий свадебной прогулки всем известен. Свадебная процессия не вызывает подозрений, ее нахождение в публичных местах легитимно и прочитываемо.

(обратно)

256

На стрелке Васильевского острова выставлен милицейский пост, призванный оградить памятники от молодоженов // Газета. СПб. от 2.12.2008. Доступно по адресу: www.gazeta.spb.ru/96845 – 0/.

(обратно)

257

Телеканал “Россия 1”. Программа “Вести-Петербург” от 26.07.2012.

(обратно)

258

Форум “Ах, эта свадьба!” на сайте: www.littleone.ru.

(обратно)

259

Там же.

(обратно)

260

Хотя свадебные пары находятся в постоянном поиске нехоженых маршрутов и мест, всегда есть риск, что, став известными, места станут и более посещаемыми.

(обратно)

261

Форум “Ах, эта свадьба!” на сайте: www.littleone.ru.

(обратно)

262

Edensor T. Performing Tourism, Staging Tourism. (Re)producing Tourist Space and Practice // Tourist Studies. 2001. Vol. 1. № 1. P. 71. Эденсор приводит примеры сопротивления туристов штампам мест. Туристы сами могут быть исполнителями перформансов разного рода: 1) управляемых (осуществляемых в соответствии с брошюрами и гидами); 2) ориентированных на производство идентичности (поездки в определенном стиле, например “дикарями”, пеший туризм и проч.); 3) нон-конформистских: а) ироничных, циничных, “посттуристских” (различные стебные проделки туристов, запечатленные (фото)камерой); б) сопротивляющихся (туристские действия, нарушающие порядок проведения экскурсии или правила поведения в том или ином месте); в) импровизационных (туризм в нетуристских местах); г) непроизвольных (поведение туристов в непредвиденных ситуациях). Ibid. P. 73–78.

(обратно)

263

На современных свадьбах можно наблюдать вкусовые различия в духе Бурдье. Например, одна из фотографов рассказывала историю своих знакомых, которые отправились на прогулку на “копейке” с беременной невестой за рулем. В архиве коллеги одного из моих информантов-фотографов есть снимок, сделанный на свадебной прогулке: посреди проезжей части стоит раскладушка, на которой расположилась пара в пижамах. В другом, частном разговоре мне рассказывали о паре, которая явилась в ЗАГС в костюмах для дайвинга – совместного увлечения жениха и невесты.

(обратно)

264

Между тем свадебные фотографы отмечают, что свадебная индустрия в принципе тяготеет к застывшим моделям. Например, еще недавно неформальная свадьба в кедах позиционировалась как признак индивидуальности и раскованности пары. Через какие-то несколько месяцев “свадьба в кедах” стала очередным штампом. По-видимому, ритуальная природа свадеб такова, что любые свежие идеи быстро выходят в тираж. Этому способствуют и интернет-технологии.

(обратно)

265

Оже М. Указ. соч.

(обратно)

266

Там же.

(обратно)

267

Я благодарна Анне Желниной за эту идею.

(обратно)

268

Лотман Ю. М. Структура художественного текста. М.: Искусство, 1970. С. 285.

(обратно)

269

О потреблении знаков см.: Бодрийяр Ж. Система вещей / Пер. с фр. С. Зенкин. М.: Рудомино, 1999. С. 212–218.

(обратно)

270

Bourdieu P. Photography: А Middle-brow Art. Stanford, Calif.: Stanford University Press, 1990. P. 37.

(обратно)

271

Здесь и далее ссылки на интервью даются по списку в конце статьи.

(обратно)

272

Urry J. The Tourist Gaze. 2nd edition. London; Thousand Oaks; New Delhi: Sage, 2002. P. 129.

(обратно)

273

Bourdieu P. Photography: А Middle-brow Art. Stanford, Calif.: Stanford University Press, 1990. P. 7.

(обратно)

274

Газаров А.ЮФотосъемка домашних торжеств. М.: НТ Пресс, 2007. С. 50. Цитируемая книга советов профессионала фотографам-любителям отвергает одни принципы любительской эстетики (popular aesthetics, термин Пьера Бурдье) и принимает другие. Ср., например, там же совет: “Отключите в камере впечатывание даты в кадр. Это придает снимкам любительский вид, напоминающий фотографии, сделанные дешевыми «мыльницами»” (С. 69). Однако сюжеты тех фотографий, которые являются целью автора книги и его читателей, – вполне любительские: “Не откладывайте групповой портрет. В конце праздника гости будут нефотогеничными. ‹…› Обязательно сделайте традиционные кадры. Снимите именинника с родителями, «молодоженов» в окружении детей и внуков и т. д. Все должны собраться вокруг хозяев праздника и сфотографироваться на память” (С. 71–72).

(обратно)

275

Там же.

(обратно)

276

“Kodak culture” – термин Ричарда Чалфена. См.: Chalfen R. Snapshot Versions of Life. Bowling Green: Bowling Green State University Popular Press, 1987.

(обратно)

277

Bourdieu P. Photography: А Middle-brow Art. P. 76.

(обратно)

278

Арнхейм Р. Искусство и визуальное восприятие. М.: Архитектура-С, 2007. С. 188.

(обратно)

279

Mead M., Bateson G. Balinese Character: A Photographic Analysis. N.Y.: The New York Academy of Sciences, 1942. P. 49.

(обратно)

280

Барт Р. Camera lucida. М.: Ad Marginem, 1997. С. 21.

(обратно)

281

Ожегов С. И. Словарь русского языка: Ок. 57 000 слов. М.: Русский язык, 1986. С. 437.

(обратно)

282

Boerdam J., Martinius W.O. Family Photographs – a Sociological Approach // The Netherlands’ Journal of Sociology. 1980. № 16. P. 109.

(обратно)

283

Ibid. P. 112.

(обратно)

284

В передаче традиций современной городской свадьбы и в сохранении клише свадебной фотографии играет роль желание, чтобы свадебные фотографии были не хуже, чем у других. Фотографические клише заранее известны молодоженам, как показывает интервью со свадебным фотографом:

Соб.: Около Спаса на Крови прыгают. У тебя прыгают?

Инф.: Да, да, прыгают там, да.

Соб.: А это ты им говоришь, что вот [надо прыгнуть]?

Инф.: Ну вообще уже, как правило, все все знают (Инф. 2, жен., 1980 г.р., преподаватель, гид, фотограф).

При фотосъемке свадебного обряда для носителей любительской фотографической культуры важно вписать себя в уже готовые сцены, позы, костюмы, интерьеры и пейзажи, известные, принятые в культуре и потому свидетельствующие о правильности происходящего. См.: Бойцова О. Роль фотографии в современном городском свадебном обряде // Визуальная антропология: новые взгляды на социальную реальность. Саратов: Научная книга, 2007. С. 78 – 101; Бойцова О. Фотография в обрядах перехода // Визуальная антропология: Настройка оптики. М.: ООО “Вариант”, ЦСПГИ, 2009. С. 189–200.

(обратно)

285

Островский Г. С. Из истории русского городского примитива второй половины XVIII–XIX в. // Примитив и его место в художественной культуре Нового и Новейшего времени. М.: Наука, 1983. С. 81.

(обратно)

286

Гавришина О. Снимаются у фотографа: режимы тела в советской студийной фотографии // Теория моды. 2007. Весна. (№ 3). С. 282.

(обратно)

287

Булгакова О. Фабрика жестов. М.: Новое литературное обозрение, 2005. С. 46.

(обратно)

288

Там же. С. 52–58.

(обратно)

289

Крейдлин Г. Е. Кинесика // Григорьева С. А., Григорьев Н. В., Крейдлин Г. Е. Словарь языка русских жестов. М.: Вена, 2001. С. 238.

(обратно)

290

Гавришина О. Снимаются у фотографа: режимы тела в советской студийной фотографии. С. 273–274.

(обратно)

291

Родченко А. М. Пути современной фотографии // Родченко А. М. Статьи, воспоминания, автобиографические записки, письма. М.: Советский художник, 1982. С. 108.

(обратно)

292

Kress G., Van Leeuwen Th. Reading Images: The Grammar of Visual Design. London; N.Y.: Routledge, 2001. P. 122, 124.

(обратно)

293

Бенвенист Э. Общая лингвистика. М.: Едиториал УРСС, 2002. С. 293.Ср. с замечанием Б. А. Успенского о том, что в изобразительном языке нет дейктических элементов (Успенский Б. А. Ego Loquens: Язык и коммуникационное пространство. М.: РГГУ, 2007. С. 65, примеч. 42). Сравнивая взгляд в камеру с местоимением “я”, мы имеем в виду “я” как “пустой” знак, который “связан с языком в процессе его использования”, актуализируемый в единовременных речевых актах (Там же. С. 288); взгляд в камеру является таким же “пустым” знаком, актуализирующимся в употреблении. Подобно тому как “любой человек может обратиться ко мне и сказать: я” (См.: Бюлер К. Теория языка: Репрезентативная функция языка. М.: Прогресс, 1993. С. 104), любой человек может обратиться к зрителю фотоснимка с помощью взгляда, обращенного в объектив, и подобно тому как функция слова “Я” (Кто там? – Я.) – привлечь внимание к индивидуальному характеру голоса говорящего (Там же. С. 105), функция взгляда в камеру – привлечь внимание зрителя к индивидуальным чертам лица изображенного. Как и “я”, взгляд в камеру позволяет изображенному человеку принимать на себя роль “говорящего” при показе фотографии, а может делать его адресатом, когда при “общении” с фотографией участник коммуникации обращается к изображенному человеку, который взглядом “отвечает” ему.

(обратно)

294

Газаров А. Ю. Указ. соч. С. 72–73. Как уже было сказано, автор процитированной книги советов любителям, фотограф-профессионал, в некоторых вопросах остается вполне в русле “Kodak culture”.

(обратно)

295

Трамбл Э. Краткая история улыбки. М.: АСТ; СПб.: Астрель-СПб, 2007. С. 207.

(обратно)

296

Там же. С. 35.

(обратно)

297

Орлова Г. “Воочию видим”. Фотография и советский проект в эпоху их технической воспроизводимости // Гюнтер Х., Хэнсген С. (ред.) Советская власть и медиа. СПб.: Академический проект, 2006. С. 195–196.

(обратно)

298

Газаров А. Ю. Фотосъемка домашних торжеств. С. 74, 148.

(обратно)

299

Об этой специфически женской позе см.: Goffman E. Gender Advertisements. N.Y.: Harper Torchbooks, 1979. P. 45–46.

(обратно)

300

Бюлер К. Указ соч. С. 113.

(обратно)

301

Так, в живописи XVIII в. портретируемый может указывать зрителю на изображенный рядом с ним предмет с символическим значением, включенный в “программу” картины (см., например, портрет П. А. Демидова работы Д. Г. Левицкого (1773) или И. Я. Кучумова работы Д. М. Коренева (1784) (Лебедев А. В. Тщанием и усердием: примитив в России XVIII – середины XIX века. М.: Традиция, 1998. С. 79; 83).

(обратно)

302

См. о подобной “негативной эстетике”: Bourdieu P. Op. cit. P. 62–63.

(обратно)

303

Cр. у Бруно Латура о том, что “нечеловеки” становятся акторами и предписывают людям определенные действия: Латур Б. Где недостающая масса? Социология одной двери // Неприкосновенный запас. 2004. № 2. С. 5 – 19.

(обратно)

304

“В 1991 г., после двух лет (1989–1990 гг.) умеренных (1,5–2 %) темпов сокращения промышленного производства, началось «свободное падение», которое продолжалось вплоть до 1996 г. В итоге, к 1996 г. объем промышленного производства снизился примерно на 56 % (более чем вдвое) по сравнению с «пиком» 1988 г. ‹…› Осенью 2008 г. Россию «накрыла» волна, поднятая банкротством Lehman Brothers. Это привело к резкому снижению годовых темпов уже по итогам 2008 г. (до 0,6 % за год в целом), а в 2009 г. повлекло за собой падение, которое по масштабам оказалось сопоставимым с худшими годами начала 1990-х (около 15 % по итогам первого полугодия и 9,3 % по итогам всего 2009 г). Если за 2011 г. прирост промышленного производства составил 4,7 %, то в первом квартале 2012 г. он снизился до 4 % г/г, а во втором-третьем квартале – до 2,3–2,5 % г/г”. См.: Смирнов С. В. Динамика промышленного производства и экономический цикл в СССР и России, 1861–2012: препринт WP2/2012/04 / М.: Изд. дом Высшей школы экономики, 2012. С. 41–44.

(обратно)

305

Бауман З. Текучая современность. СПб.: Питер, 2008.

(обратно)

306

Leary J.P. Detroitism. What does “ruin porn” tell us about the motor city, ourselves, other American cities?// Guernica / A Magazine of Art & Politics. 2011. January 15. Доступно по адресу: http://www.guernicamag.com/features/leary_1_15_11/ .

(обратно)

307

Урри Дж. Мобильности. М.: Праксис, 2012.

(обратно)

308

Garrett B. L. The fragmentation of urban exploration. Доступно по адресу: // http://www.domusweb.it/en/op-ed/the-fragmentation-of-urban-exploration/  (12.01.2014).

(обратно)

309

Garrett B. L. Assaying history: creating temporal junctions through urban Exploration // Environment and Planning D: Society and Space. 2011. Vol. 29. P. 1048–1067.

(обратно)

310

См., например, специализированный сайт Infiltration. The zine about going places you’re not supposed to go http://www.infiltration.org/ .

(обратно)

311

High S., Lewis D.W. Corporate Wasteland. New-York: Cornell University Press, 2007. P. 55–63.

(обратно)

312

Genosko G. Illness as Metonym: Writing Urban Exploration in Infiltration // Space and Culture. 2009. № 12 (1). P. 63–75; Pinder D. Arts of urban exploration // Cultural Geogographies. 2005. № 12 (4). P. 383–411; Duncan S. Urban explorers. United States of America: Hoggard Productions, 2004; Deyo L. B, Leibowitz D. Invisible Frontier: Exploring the Tunnels, Ruins, and Rooftops of Hidden. NewYork: Three Rivers Press, 2003; Harris J. Urban Exploration: The Search for Memory in Forgotten Place Department of Geography. Manchester: University of Manchester, 2010.

(обратно)

313

См.: Арбузова В. В. Конструирование прошлого опыта туристической жизни в устных воспоминаниях участников самодеятельных туристских походов 1950 – 1960-х годов. Рукопись диссертации на соискание степени магистра социологии по специальности “Комплексный социальный анализ” (факультет социологии НИУ ВШЭ), 2008.

(обратно)

314

Debord G. Introduction to a Critique of Urban Geography // Knabb K. (ed.) Situationist International Anthology. Berkeley: Bureau of Public Secrets, 1989. Русский перевод доступен по адресу: http://revsoc.org/archives/3082 ; Debord G. The Theory of Derive // Knabb K. (ed.) Situationist International Anthology. Berkeley: Bureau of Public Secrets, 1989. Русский перевод доступен по адресу: http://psychogeo.spb.ru/page_75.html .

(обратно)

315

Бренер А., Шурц Б. London calling (памяти Джо Страммера) // Логос. 2002. № 3/4(34).

(обратно)

316

Амин Э., Трифт Н. Внятность повседневного города // Логос. 2002. № 3/4(34).

(обратно)

317

Британский исследователь “городской разведки” Б. Гарретт считает, что путешествия в парижские катакомбы были предвестием появления “нового городского туризма”. См.: Garrett B. Cracking the Paris Carri?res: Corporal Terror and Illicit Encounter Under the City of Light // An International E-Journal for Critical Geographies. 2011. № 10 (2). P. 269–277.

(обратно)

318

О развитии “городских мобильных игр”, основанных на активном применении сотовых телефонов, оборудованных GPS и фотокамерами, см.: Hjorth L. Mobile@game cultures: The place of urban mobile gaming // Convergence: The International Journal of Research into New Media Technologies. 2011. № 17(4). P. 357–371.

(обратно)

319

В данной работе мы опираемся на анализ содержания тематических интернет-ресурсов российских “городских разведчиков”: http://lana-sator.livejournal.com/ , http://ru-abandoned.livejournal.com , http://zapret.livejournal.com/ , http://saoirse-2010.livejournal.com, http://urban3p.ru  и др.

(обратно)

320

О визуальной грамматике см.: Leeuwen T. Semiotics and Iconography // Van Leeuwen T., Jewitt C. (eds.). The Handbook of Visual Analysis. London: Sage, 2001. P. 92 – 118.

(обратно)

321

Подробный анализ туристического фотографирования “заброшек” проведен британскими исследователями на примере фотоотчетов посетителей Чернобыльской зоны. См.: Goatcher J., Brunsden V. Chernobyl and the Sublime Tourist // Tourist Studies. 2011. № 11(2). P. 115–137.

(обратно)

322

Об этих видах альтернативного туризма см.: Blom T. Morbid Tourism – A Postmodern Market Niche with an Example from Althorp // Norsk Geografisk Tidsskrift – Norwegian Journal of Geography. 2000. № 54(1). P. 29–36.; Seaton A.V. Guided by the Dark: From Thanatopsis to Thanatourism // International Journal of Heritage Studies. 1996. № 2(4). P. 234–244.; Lennon J.J., Foley M. Dark Tourism. London: Continuum, 2000.

(обратно)

323

См., например: Райбман Н. Рогозин прокомментировал проникновение блогеров на НПО “Энергомаш” // Ведомости, 28.12.2011. Доступно по адресу: http://www.vedomosti.ru/companies/news/1465794/rogozin_prokommentiroval_proniknovenie_blogerov_na_npo .

(обратно)

324

http://lana-sator.livejournal.com/ .

(обратно)

325

Цитаты из блогов и других интернет-источников приводятся в авторской орфографии и пунктуации.

(обратно)

326

См. пост http://ru-abandoned.livejournal.com/1324818.html#cutid1 .

(обратно)

327

См. пост: http://ru-abandoned.livejournal.com/1342286.html#cutid1 .

(обратно)

328

Как показывают отчеты “городских разведчиков”, термин “консервация” нередко используется как удобный термин для обозначения фактически заброшенного объекта.

(обратно)

329

В комментарии к одному из отчетов участник тематического сообщества с ностальгией вспоминает какой-то заброшенный объект научно-биологического профиля, где, как в Кунсткамере, во множестве хранились заспиртованные органы животных.

(обратно)

330

Нарушая запреты. Доступно по адресу: http://zapret-no.livejournal.com/50995.html .

(обратно)

331

Abandoned Places. Необычные, покинутые и заброшенные места Москвы и Подмосковья. Доступно по адресу: http://saoirse-2010.livejournal.com/29865.html.

(обратно)

332

Лоуэнталь Д. Прошлое – чужая страна. СПб: Изд-во “Владимир Даль”, 2004.; Зерубавель Я. Динамика коллективной памяти // Империя и нация в зеркале исторической памяти: Сб. статей. М.: Новое издательство, 2011.

(обратно)

333

Имеются в виду именно исторические руины, социокультурное значение которых характеризовалось Г. Зиммелем. Исследователи мест памяти также обозначают особое место руин в зрительском восприятии. В России социологическим осмыслением руин в мышлении о городском пространстве занимается Д. О. Хлевнюк. См.: Хлевнюк Д. О. Руина в городе: культурные ценности и опасность их потерять / XIII Международная научная конференция по проблемам развития экономики и общества: В 4 кн. Кн. 2. М.: Издательский дом НИУ ВШЭ, 2012. С. 621–628; Simmel G. Two Essays: The Handle, and The Ruin // Hudson Review. 1958. № 11. P. 371.

(обратно)

334

Ресурс “Urban3P Project” доступен по адресу: http://urban3p.ru .

(обратно)

335

Самодеятельный словарь сленга диггеров и любителей “заброшек” так определяет хабар: “хабар – имущество или некоторый артефакт, который может быть унесен с объекта. Чаще всего к хабару относятся химзащита, противогазы, АИ-2, оборудование, лабораторная посуда, карты, схемы, сумки, датчики и др”. http://stalkerfan.0pk.ru/viewtopic.php?id=65 .

(обратно)

336

Под “символической выгодой” мы здесь понимаем рассмотрение “нового городского туризма” как возможности получить медийную известность, организуя экскурсии на “заброшки” для журналистов.

(обратно)

337

“Центральным образом позднекапиталистического хозяйства для Дж. Урри оказывается турист – но это не совсем баумановский властитель мира. Быть туристом значит систематически потреблять места”. См.: Харламов Н. Пространство мобильного мира // Отечественные записки. 2012. № 5; Урри Дж. Социология за пределами обществ: Виды мобильности для XXI столетия / Пер. Д. Кралечкин. М.: Издательский дом Высшей школы экономики, 2012.

(обратно)

338

См.: Абрамов Р. Н. Контркультура на продажу. Бунт канадских доцентов: рецензия на кн.: Хиз Дж., Поттер Э. Бунт на продажу: как контркультура создает новую культуру потребления. М.: Добрая книга, 2007 // Социологический журнал. 2009. № 2; Хиз Дж., Поттер Э. Бунт на продажу: как контркультура создает новую культуру потребления. М.: Добрая книга, 2007. Также здесь уместны отсылки к роману Джулиана Барнса “Англия, Англия”, где исторический туризм и стремление к аутентичности становятся своеобразной манией.

(обратно)

339

См.: Klein H., Kleinman D. Social Construction of Technology: Some Structural Considerations // Science Technology and Human Values. 2002. № 27. P. 28–52.

(обратно)

340

Hughes T. The Evolution of Large Technological Systems // Bijker W., Hughes T., Pinch T(eds.) The Social Construction of Technological Systems. MIT Press, 1987. P. 449–482.

(обратно)

341

Вот примеры подписей к одной из тематических фотоподборок: “Остановившиеся часы в заброшенном особняке”. “Высохшие цветы на окне уже другого особняка. Деревянное здание местами буквально протекало от дождя и рассыпалось на части”, “Медицинский запах в брошенном санатории в Московской области” (фото грязных, стеклянных, полуразбитых шприцев, сложенных на металлическом поддоне), “Облупившаяся штукатурка в очередной усадьбе”, “Запавшие кнопки печатной машинки”. См. Забытые в прошлом. Доступно по адресу: http://ru-abandoned.livejournal.com/1338188.html#cutid1 .

(обратно)

342

Garrett B. Assaying history: creating temporal junctions through urban Exploration // Environment and Planning D: Society and Space. 2011. Vol. 29. P. 1048–1067.

(обратно)

343

Посещение “заброшек” и “страшных мест” приводит в движение сюжет многих книг детской и подростковой литературы: см. “Приключения Тома Сойера” М. Твена, романы и повести В. Крапивина, А. Алексина, “Тайну темной комнаты” В. Попова, поттериану Дж. Роулинг и т. п.

(обратно)

344

Осорина М. В. Секретный мир детей в пространстве мира взрослых. СПб.: Речь, 2007. С. 71.

(обратно)

345

Там же. С. 72.

(обратно)

346

Там же. С. 70.

(обратно)

347

Осорина М. В. Там же. С. 92.

(обратно)

348

Я благодарю Аллу Болотову, которая открыла для меня Кольский полуостров, привела меня в это поле и поддерживала меня интеллектуально и эмоционально.

(обратно)

349

Население района и города Ковдор практически целиком было занято в горно-обрабатывающей промышленности. На сегодняшний день в Ковдоре проживает около 19 тыс. человек, он является административным центром района, включающего в себя несколько рабочих поселков, в основном также расположенных вблизи (бывших) горных разработок – преимущественно слюдяных (Риколатва, Слюда, Енский).

(обратно)

350

Одна из продавщиц предложила попросить карту у таксистов (“у них должно быть, но им самим не надо”), а другая, усмехнувшись, заявила: “Да город-то метр на метр, не разберетесь, что ли?”

(обратно)

351

С таким же феноменом раздвоения пространства мы столкнулись в рабочих поселках района – в Риколатве (несмотря на то что в поселке до сих пор живут около 100 человек, на первый взгляд он производит впечатление пустого, поскольку многие здания заброшены и растащены на материалы) и в Слюде (“Вы сразу не пугайтесь, у нас там как война прошла, а если дальше пройдете, там лучше”, – предупреждали нас).

(обратно)

352

Милютин Н. Соцгород. Проблемы строительства социалистических городов: Основные вопросы рациональной планировки и строительства населенных пунктов СССР. М.; Л.: Государственное издательство, 1930.

(обратно)

353

Меерович М. Концепция социалистического расселения // Известия вузов. Архитектон. 2008. № 3(23). Доступно по адресу: http://archvuz.ru/numbers/2008_3/ia1 .

(обратно)

354

Горно-обогатительный комбинат (ГОК) – градообразующее предприятие – начали строить в 1953 году. Для обслуживания стройки и ГОКа появился рабочий поселок Ковдор, которому в 1965 году был присвоен статус города. Показательно, однако, что годом основания города считается именно год закладки ГОКа.

(обратно)

355

Меерович М., Хмельницкий ДМифология советской архитектуры // Портал “Российская архитектура”. Доступно по адресу: http://archi.ru/lib/publication.html?id=1850569833&fl=5&sl=1 .

(обратно)

356

Там же.

(обратно)

357

Thompson N. Settlers on the Edge: Identity and Modernization on Russia’s Arctic Frontier. UBC Press, 2009. P. 57–58.

(обратно)

358

Например, см.: Bolotova A., Stammler FHow the North became home. Attachment to the Place among Industrial Migrants in the Murmansk Region // Southcott C. & Huskey L. (eds.) Migration in the Circumpolar North: New Concepts and Patterns. Edmonton, Alberta: Canada Canadian Circumpolar Institute Press, University of Alberta, 2009; Разумова И. Крайний Север глазами его жителей // Экология культуры. 2006. № 2 (39) // Сайт “Культура Архангельской области”. Доступно по адресу: http://www.dvinaland.ru/culture/site/Publications/EoC/EoC2006-2/7.pdf .

(обратно)

359

Bolotova A. Engaging with the Environment in the Russian Industrialized North // Suomen Antropologi. 2011. Vol. 36. № 2.

(обратно)

360

Полевой дневник, запись 22 июля 2009 года.

(обратно)

361

Thompson N. Op. cit. P. 58.

(обратно)

362

Портал “Komandirovka.Ru” о городе Ковдор. Доступно по адресу: http://www.komandirovka.ru/cities/kovdor/ .

(обратно)

363

Corcoran M. Place attachment and community sentiment in marginalized neighbourhoods: a European case study // Canadian Journal of Urban Research. 2002. Vol. 11. Issue 1. P. 50.

(обратно)

364

Gregory SAuto traffic in Egypt as a verdant grammar // Social Psychology Quaterly. 1985. № 48(4). P. 145–162.

(обратно)

365

Гусев Р., Питеркин И. Государственная автомобильная инспекция Санкт-Петербурга и Ленинградской области 1936–1966. СПб.: Лики России, 1996.

(обратно)

366

Собрание Узаконений и Распоряжений Правительства, издаваемое при Правительствующем Сенате. № 113, 27 сентября 1896. – СП6., 1896. – с. 4271.

(обратно)

367

Вайзе П. Homo economicus и homo sociologicus: монстры социальных наук // THESIS. 1993. № 3. С. 115–130.

(обратно)

368

Giddens A. The constitution of society. Outline of the theory of structuration. Cambridge: Polity Press, 1984.

(обратно)

369

“Наставление по работе дорожно-патрульной службы Государственной инспекции безопасности дорожного движения Министерства внутренних дел Российской Федерации” (с изменениями от 21.06.1999 и 10.09.2001).

(обратно)

370

ГОСТ Р 50574 – 93 “Автомобили, автобусы и мотоциклы специальных и оперативных служб. Цветографические схемы, опознавательные знаки, надписи, специальные световые и звуковые сигналы. Общие требования”.

(обратно)

371

Травин В. Разоблачение ГИБДД. М.: Эксмо, 2010.

(обратно)

372

Там же.

(обратно)

373

Цитируется с сохранением орфографии и пунктуации. Все комментарии взяты с форума газеты “Деловой Петербург”. Форум доступен по адресу: http://www.dp.ru/a/2010/04/02/Peterburgskie_dorogi_-_readcomment=5#comment .

(обратно)

374

Шаститко А. Механизм обеспечения соблюдения правил (экономический анализ) // Вопросы экономики. 2002. № 1. С. 32–49.

(обратно)

375

Гарфинкель Г. Исследование привычных оснований повседневных действий // Социологическое обозрение. 2002. Т. 2. № 1. С. 42–70.

(обратно)

376

Латытина Ю. Во что превращается Россия? Статья доступна по адресу: http://www.echo.msk.ru/programs/code/665222-echo/ .

(обратно)

377

Надо упомянуть, однако, что существуют также так называемые автосанкции – например, машина, управляемая водителем, решившим проехать на красный сигнал светофора, имеет определенные шансы совершить столкновение с другими транспортными средствами. В таком случае водитель “сам себя накажет” – это и есть автосанкция. Тем не менее (к счастью) в большинстве случаев нарушение того или иного правила дорожного движения сопровождается не автосанкциями, а санкциями со стороны контролирующей инстанции.

(обратно)

378

Крипке C.A. Витгенштейн о правилах и индивидуальном языке. Томск: Изд-во Томского университета, 2005.

(обратно)

379

Отмечу еще раз, что иногда правила и эксперты по применению правил действуют заодно.

(обратно)

380

Например, см.: Сайт “Правовая защита автолюбителя”. Доступен по адресу: http://www.vashamashina.ru/list_fine.html .

(обратно)

381

Статья подготовлена в рамках научно-исследовательского проекта “Интерактивный город: коммуникативные практики, пространства, медиа” Школы актуальных гуманитарных исследований Российской академии народного хозяйства и государственной службы при Президенте РФ.

(обратно)

382

Castells M. The Informational City: Information technology, Economic restructuring, and the Urban-regional process. Blackwell Publishers, 1989.

(обратно)

383

Например, понятие “интерактивный город” легло в основу названия летней школы, посвященной роли арт-интервенций в ресемантизации городского пространства, а также является названием сообщества в фейсбуке, объединяющего участников grassroots– инициатив по изменению облика Москвы.

(обратно)

384

Интересно, что словосочетание “интерактивный город” часто используется в названиях строительных и риелторских фирм, а также других компаний и бизнес-инициатив.

(обратно)

385

Термины “интерактивный” и “сетевой” не отражают всей сложности современных коммуникативных процессов, о чем будет сказано далее, но продолжают выступать в качестве основных маркеров медиасистемы ХХI века.

(обратно)

386

См., например: Miraftab FInsurgent Planning: Situating Radical Planning in the Global South // Planning Theory. 2009. № 8. P. 32–50; Ulloa I.C. Unravelling Spaces of Representation through Insurgent Planning Actions // Planum. The Journal of Urbanism. 2013. № 26. Vol. 1. P. 2 – 12.

(обратно)

387

Я имею в виду снятие классической оппозиции между “городом” и “деревней” (Г. Зиммель) в понятии “глобальная деревня”.

(обратно)

388

Например, эта тенденция отражена в цитате с сайта Мосгорчат (http://mosgorchat.ru/ ). Аавторский стиль полностью сохранен: “…соотношение онлайн-офлайн меняется самостоятельно в зависимости от различных условий – солнечной или дождливой погоды, наконец. ‹…› Два города: город реальный и город виртуальный – продолжение реального городского пространства.

В городе реальном общение, скамеечки, велосипеды и прочие прелести – все это под солнышком, в выходной день (в целом, все как сегодня).

В городе виртуальном – все то же самое. Под покровом ночи, рано утром перед самими мероприятиями, в пасмурную погоду и в будни”.

(обратно)

389

Разоблачения “обратной стороны Сети” к началу второго десятилетия ХХI века сложились в систему серьезных аргументов в работах Ю. Хабермаса, Э. Гидденса и др., но создатели сетевых теорий, например М. Кастельс или Я. ван Дейк, неохотно включают критику в концепции сетевого общества, рассматривая последнее как способ разрешения давних социальных проблем за счет освобождения интеллекта и снятия ограничений на коммуникацию.

(обратно)

390

Гипотеза об определяющем значении виртуального и, следовательно, об уменьшении значимости физических составляющих человеческой онтологии, времени и пространства кажется принадлежащей именно теориям сетевого общества. В действительности же, наиболее абстрактные и общие идеи такого рода появляются в до-сетевую эпоху. Так, кроме уже упоминавшихся ранее рассуждений Маклюэна, можно вспомнить понятие “отделения от времени и пространства” (“time-space distantiation»), предложенное Энтони Гидденсом в середине восьмидесятых годов. См.: Giddens AThe Constitution of Society: Outline of the Theory of Structuration. Cambridge: Polity, 1984. IdemModernity and Self – Identity: Self and Society in the Late Modern Age. Cambridge: Polity, 1991. 233 p.

(обратно)

391

Van Dijk J. The Network Society. Social Aspects of New Media. Sage Publications, 2006. P. 156.

(обратно)

392

Ibid. P. 157.

(обратно)

393

Van Dijk J. The Network Society. Social Aspects of New Media. Sage Publications, 2006. P. 21.

(обратно)

394

Burgers J. De Schaal van Solidariteit: Een studie naar de sociale constructie van de omgeving. Leuven: Acco, 1988. Цит. по: Van Dijk J. The Network Society. Social Aspects of New Media. Sage Publications, 2006. P. 159.

(обратно)

395

Castells M., Caraca J., Aftermath C.GThe Cultures of the Economic Crisis. Oxford University Press, 2012. P. 2.

(обратно)

396

“Суммируя, можно сказать, что компьютерный слой и культурный слой влияют друг на друга. Если использовать еще один концепт теории новых медиа, они взаимопроникают. Результатом этого соединения является новая компьютерная культура: смесь человеческих и компьютерных значений, традиционных способов моделирования мира, присущих культуре, и собственно компьютерных средств репрезентации” (перевод автора. – Е. Л. – К.). (Manovich L. The Language of New Media.Cambridge, Massachussets, London: The MIT Press, 2001. P. 46).

(обратно)

397

Manovich LSoftware Takes Command. Bloomsbury Academic, 2013.

(обратно)

398

“Thus, it’s time to update Understanding Media. It is no longer the medium that is the message today. Instead, «the software is the massage». And continuously expanding what humans can express and how they can communicate is now our content” (Manovich L. Software is The Message // Journal of Visual Culture. Spring 2014).

(обратно)

399

Подробнее об этом см.: McQuire S. The Media City. Media, Architecture, Urban Space. London: Sage Publications Ltd., 2008.

(обратно)

400

Jenkins G. Convergence Culture. Where Old and New Media Collide. New York University Press, 2006.

(обратно)

401

Горных А., Усманова А. Эстетика Интернета и визуальное потребление: к вопросу о сущности и специфике Рунета // Control+Shift. Публичное и личное в русском Интернете. М.: Новое литературное обозрение, 2009. С. 287.

(обратно)

402

Там же.

(обратно)

403

Manovich L. The Language of New Media. Cambridge, Massachusetts; London, England: The MIT Press, 2001. P. 46.

(обратно)

404

Krzych S. The World in Miniature. Доклад в рамках ReSet Seminar on Media and Philosophy (1 – 13 August 2012). Akbuk, 2012.

(обратно)

405

Кастельс М. Галактика Интернет. Екатеринбург: У-Фактория, 2004. С. 259.

(обратно)

406

Там же.

(обратно)

407

Там же. С. 52–82, 259–277.

(обратно)

408

Трубина Е. Город в теории: опыты осмысления пространства. М.: Новое литературное обозрение, 2011. С.149.

(обратно)

409

Van Dijk JOp. cit.

(обратно)

410

Rendell J. Art&Architecture: a Place Between. L.; N.Y.: I.B. Tauris, 2006.

(обратно)

411

В статье использованы результаты, полученные в ходе выполнения проекта “Граффити и стрит-арт в культурном пространстве мегаполиса”, осуществленного в рамках программы “Научный фонд НИУ ВШЭ” в 2013 году, грант № 12–05 – 0002.

Я хотела бы также поблагодарить поэта Анну Глазову, жительницу Гамбурга, за емкий образ “гамбургских пружинок”, придуманный ею после знакомства с работами райтера Oz.

(обратно)

412

См., например: Webber A., Wilson E. (eds.) Cities in Transition. The Moving Image and the Modern Metropolis. London: Wallflower Press, 2008, особенно статьи Дж. Бруно и Т. Эльзессера; Crary J. Suspensions of Perception. Attention, Spectacle and Modern Culture. MIT Press, 2001; Charney L., Schwartz V. (eds.) Cinema and the Invention of Modern Life. Berkeley: University of California Press, 1995; Friedberg A. Window Shopping: Cinema and the Postmodern. University of California Press, 1994.

(обратно)

413

В сжатом виде аргументы этого автора представлены в статье: Bruno G. Motion and Emotion: Film and the Urban Fabric // Webber A., Wilson E. (eds.) Cities in Transition. The Moving Image and the Modern Metropolis. NY: Columbia University Press, 2008; в более развернутом – в книге: Bruno G. Atlas of Emotion. Journeys in Art, Architecture, and Film. N-Y.: Verso, 2007.

(обратно)

414

Bruno G. Motion and Emotion: Film and the Urban Fabric. P. 18. Все цитаты даются в моем переводе, если не указано другое.

(обратно)

415

Ibid. P. 17.

(обратно)

416

Ibid. P. 19.

(обратно)

417

Brighenti A. M. Visibility in Social Theory and Social Research. Palgrave McMillan, 2010. P. 134.

(обратно)

418

Бауман ЗТекучая современность. СПб.: Питер, 2008. С. 113–114.

(обратно)

419

Емкую характеристику основных черт современного стрит-арта как культурного феномена и вводную библиографию можно посмотреть в: Waclawek A. Graffiti and Street Art. Thames & Hudson, 2011; Самутина Н., Запорожец О., Кобыща ВНе только Бэнкси: стрит-арт в контексте современной городской культуры // Неприкосновенный запас. 2012. № 6 (86). С. 221–244. Доступно по адресу: http://www.nlobooks.ru/node/2954-_ftn1.

(обратно)

420

Результаты наблюдений зимой 2012 года во Флоренции и летом 2013 года в Лондоне. Более подробно особенности рецептивной “хореографии” в Шордиче описаны мной в разделе о стрит-арт-проекте художника Пабло Дельгадо в: Самутина Н., Запорожец О., Кобыща ВНе только Бэнкси: стрит-арт в контексте современной городской культуры. С. 231–236.

(обратно)

421

Visconti L., Sherry J. F., Borgini S., Anderson L. Street Art, Sweet Art? Reclaiming the “Public» in Public Place // Journal of consumer research. Vol. 37. October 2010.

(обратно)

422

Хотя определенное культурное напряжение между граффити-райтерами и сторонниками стрит-арта существует и продолжает с каждым годом расти: райтеры нередко обвиняют художников в том, что они “продались” галереям или властям, а то и вовсе никогда толком не работали “на улице” нелегально, художники порой негативно высказываются об эстетической и социальной стороне граффити-практики.

(обратно)

423

Признаваемая всеми участниками граффити-коммуникации приставка “King” к имени райтера – максимальная степень уважения в граффити-сообществах.

(обратно)

424

Доступно по адресу: http://de.wikipedia.org/wiki/Oz_(Sprayer) .

(обратно)

425

Доступно по адресу: http://www.youtube.com/watch?v=FS73O34nPQ8.

(обратно)

426

Es lebe der spruhling. Hamburg: Colortrip, 2009. S. 13.

(обратно)

427

Kutschera K. Action Painting: Bringing Art to the Trains. Publikat, 2009. P. 20.

(обратно)

428

Процессы Оза и его роль на гамбургской граффити-сцене периодически освещаются журналом “Шпигель” и рядом изданий поменьше. См. например: http://www.spiegel.de/kultur/gesellschaft/hamburger-sprayer-mythos-der-zauber-von-oz-a-743065.html ; http://www.spiegel.de/international/germany/graffiti-accidents-not-enough-to-put-sprayers-off-their-tag-addiction-a-936930-2.html; http://www.sueddeutsche.de/kultur/prozess-um-graffiti-sprayer-oz-wenn-banksy-hier-waere-1.1124897.

(обратно)

429

http://stadtteilreporter-ottensen.abendblatt.de/Allgemein/graffiti-in-ottensen-%E2%80%93-lacheln-konnen-hier-wohl-nur-die-%E2%80%9Ekunstwerke%E2%80%9C-selbst/.

(обратно)

430

Es lebe der spruhling. P. 16.

(обратно)

431

Тэг Оза отчетливо виден в фильме гамбургского режиссера Фатиха Акина “Kurz und schmerzlos” (русское название “Быстро и без боли”), 1998; в немецко-британско-французском фильме “Unknown” (русское название “Неизвестный”), 2011 (правда, действие там происходит в Берлине, и тэг кажется скорее имитацией-оммажем). Пример открытки с изображением Альтоны см.: http://www.flickr.com/photos/udo/2083170007/.

(обратно)

432

На этот аргумент опиралась одна из линий защиты Оза: если ему нельзя рисовать мелом спиральки на опорах железнодорожных мостов, получается, что и гамбургским детям в любой момент могут запретить рисовать мелками на городском асфальте – спиральку, нарисованную лично Озом, от такой же спиральки, нарисованной ребенком, отличить не представляется возможным.

(обратно)

433

По этому видеоролику, снятому кем-то из жителей Гамбурга, можно судить о плотности “орнамента” Oz на некоторых участках городских железнодорожных линий: http://www.youtube.com/watch?v=yhU5BIuTc04.

(обратно)

434

См. об этом подробно: Corrigan T. Film and the Culture of Cult // Telotte J.P. (ed.). The Cult Film Experience. Beyond all Reason. University of Texas Press, Austin, 1991; Mendik X., Harper G. (eds.) Unruly Pleasures. The Cult Film and its Critics. Guildford, Surrey: FAB Press, 2000; Самутина Н. За процветание Шведии! Культовое кино и его нестандартный зритель // Неприкосновенный запас. 2008. № 6 (62).

(обратно)

435

Амин Э., Трифт Н. Внятность повседневного города // Логос. 2002. № 3/4. С. 16.

(обратно)

Оглавление

Спасибо…

Микроурбанизм. Ловушка для города

Раздел 1 Проживая город. Мультисенсорность городских опытов

  Город (без) человека: практики освоения пустых и заброшенных пространств

  История одного маршрута

  Сумчатые. Хореография пассажиров городского транспорта

  По городу с плеером

Раздел 2 “Занимательное градостроение”: пространства и опыты

  “Коробка для звуков?” О саундскейпе городского двора

  Блошиный рынок как “городская сцена”

  Свадьба в большом городе: на прогулке

  Турист на фоне города

Раздел 3 Нелинейное прошлое города

  “Забытые в прошлом”: освоение заброшенных пространств и феномен нового городского туризма

  “Железо, слюда, апатиты и россыпи судеб людских…” Прошлое и настоящее в заполярном индустриальном городе

Раздел 4 Городские связки: собирая городской пазл

  Из точки А в точку Б… ГИБДД и городские дороги

  “Интерактивный город”: сетевое общество и публичные пространства мегаполиса

  Пружинки Гамбурга: граффити-райтер Oz и невидимое сообщество видящих

  Сведения об авторах

Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg

Наш сайт является помещением библиотеки. На основании Федерального закона Российской федерации "Об авторском и смежных правах" (в ред. Федеральных законов от 19.07.1995 N 110-ФЗ, от 20.07.2004 N 72-ФЗ) копирование, сохранение на жестком диске или иной способ сохранения произведений размещенных на данной библиотеке категорически запрешен. Все материалы представлены исключительно в ознакомительных целях.

Copyright © читать книги бесплатно