Акупунктура, Аюрведа Ароматерапия и эфирные масла, Консультации специалистов: Рэйки; Гомеопатия; Народная медицина; Йога; Лекарственные травы; Нетрадиционная медицина; Дыхательные практики; Гороскоп; Правильное питание Эзотерика

От автора

В 2001 году я в качестве корреспондента газеты Los Angeles Times отправилась в Сеул для освещения событий в Южной и Северной Корее. КНДР в то время была закрыта для американских журналистов. Даже сумев туда попасть, я не получила возможности работать. Оказалось, к западному корреспонденту приставляют «сопровождающих», которые следят за тем, чтобы «гость» не вступал ни в какие незапланированные беседы с простыми гражданами и не отклонялся от заранее утвержденного маршрута по памятным местам города. На фотографиях и на телеэкране жители КНДР производили на меня впечатление роботов, которые только и делают, что стройными рядами маршируют на парадах и участвуют в массовых представлениях, прославляющих вождей. Мне захотелось увидеть истинное лицо северных корейцев, которое скрывается за этой бездушной маской.

Подлинная картина жизни КНДР стала вырисовываться, когда в Южной Корее я нашла северян, бежавших из своей страны. В результате я написала для Los Angeles Times ряд статей, посвященных бывшим жителям Чхонджина — города на севере КНДР. Для того чтобы мои выводы были объективными, я постаралась опросить как можно больше беженцев из одного и того же населенного пункта. Мне хотелось написать о месте, расположенном вдали от тщательно залакированных объектов, по которым северокорейские власти водят иностранцев. Чхонджин — именно такое место. Это третий по величине город КНДР. Его жители особенно сильно пострадали от голода середины 1990-х годов, и гражданину другого государства попасть туда практически невозможно. Я встретила многих замечательных людей из Чхонджина, которые не пожалели времени на то, чтобы рассказать мне о своей жизни.

Из тех статей, написанных для газеты, и возникла моя книга. Материалом для нее послужили интервью, которые я брала у жителей Северной Кореи на протяжении семи лет. Иногда я разговаривала с человеком один на один, иногда беседа проходила в группе. Некоторые имена пришлось изменить, чтобы не подвергать опасности людей, все еще живущих в КНДР. Для получения объективной картины я сопоставляла рассказы беженцев друг с другом, а также с официальными сообщениями о событиях в Чхонджине. Устные свидетельства, фотографии и видеоматериалы позволили мне написать о городе, в котором я не смогла побывать лично. Поскольку жизнь в Северной Корее абсолютно недоступна для стороннего наблюдателя, представленная в книге информация, разумеется, не может претендовать на исчерпывающую точность. Остается только надеяться, что однажды двери КНДР распахнутся, и мы получим возможность непосредственно судить о том, что же на самом деле происходило в этой стране.

Глава 1
Взявшись за руки в темноте

Ночные спутниковые снимки Северной и Южной Кореи

Если вы посмотрите на Дальний Восток из космоса, то увидите большое темное пятно — Корейскую Народно-Демократическую Республику. Рядом с этой черной дырой светятся благополучием соседние государства: Южная Корея, Япония, а в последнее время и Китай. Даже с высоты сотен километров видны рекламные щиты, огни автострад и неоновые вывески ресторанчиков быстрого питания (сверху они кажутся крохотными белыми точками). Сразу становится ясно, что внизу XXI век: люди работают, отдыхают и активно потребляют энергию. А посреди этого сияния — черный провал размером с Англию. Удивительно, что страна с населением 23 млн человек может показаться безлюдной, как океан. Такова Северная Корея.

Она погрузилась во тьму в начале 1990-х годов. С развалом Советского Союза, снабжавшего дешевой нефтью своего старого союзника по коммунистическому лагерю, развалилась и северокорейская экономика, которая и до того была не слишком эффективна. Электростанции превратились в груды ржавого железа. Погасли фонари. Голодные люди стали забираться на столбы с электропроводами и снимать медный кабель, чтобы выменять его на еду. Теперь после захода солнца страну окутывают серые сумерки, и вскоре ночь поглощает низкие, приземистые дома. Деревни целиком исчезают в непроглядной тьме. Даже в некоторых районах Пхеньяна — столицы и лица страны — иной раз случается идти по широкой улице, не видя домов, стоящих вдоль нее.

Пустыня, в которую превратилась Северная Корея, может напомнить иностранцу глухие деревушки Африки или Юго-Восточной Азии, где люди еще не знают электричества. Однако Северную Корею нельзя назвать неразвитой страной — она просто отделилась от цивилизованного мира. Свидетельства того, что было, но утрачено, встречаются вдоль любого шоссе: это свисающие заржавевшие провода высоковольтных линий электропередач, некогда опоясывавших всю страну.

Северокорейцы постарше хорошо помнят, что когда-то в их государстве с электричеством (а значит, и с едой) дело обстояло лучше, чем в проамерикански настроенной Южной Корее. Тем унизительнее для них сегодняшнее сидение в темноте. В 1990-х годах Соединенные Штаты предложили Северной Корее помощь с энергоносителями, если та прекратит разрабатывать ядерное оружие. Соглашение сорвалось: администрация Буша обвинила КНДР в невыполнении принятых обязательств. Северокорейцы очень недовольны тем, что остались без электричества, и до сих пор винят в своих бедах американцев. Люди не могут читать по вечерам. Не могут смотреть телевизор. «Без электричества у нас нет культуры», — сказал мне как-то здоровяк-охранник.

Впрочем, у темноты есть и свои преимущества. Особенно если ты подросток и встречаешься с кем-то, с кем тебя не должны видеть. Когда взрослые ложатся спать (зимой — часов в 7), легко выскользнуть из дому незамеченным. Темнота позволяет обрести свободу, которой северокорейцам недостает так же, как и электричества. Под магическим покровом ночи можно делать что угодно, не опасаясь назойливых взглядов родителей, соседей или тайной полиции.

Многие беженцы из КНДР рассказывали мне о том, как они полюбили темноту. Но особенно сильное впечатление произвела на меня история одной девушки. В своей книге я буду звать ее Ми Ран. Ей было всего двенадцать, когда она встретила парнишку тремя годами старше из соседнего городка. В запутанной северокорейской социальной иерархии ее семья стояла на нижней ступеньке. Если бы влюбленных увидели вместе, это могло бы сильно повредить карьерным перспективам молодого человека, не говоря уже о репутации девушки. Поэтому все их свидания были попросту долгими прогулками во тьме. Ну а что им еще оставалось? Ведь они стали встречаться в начале 1990-х, когда ни кафе, ни кинотеатры уже не работали из-за отсутствия электричества.

Свидания назначались после ужина. Чтобы избавить Ми Ран от объяснений со старшими сестрами, младшим братом и любопытными соседями, молодой человек никогда не заходил к ней. Она и ее родные ютились в крохотной квартирке в длинном узком доме с единственной уборной на десяток семей, которая стояла во дворе. Здание было отделено от улицы стеной почти в человеческий рост. Парень нашел за оградой укромное местечко, где с наступлением сумерек никто не мог его увидеть. Голоса соседей, звяканье посуды и звуки, доносящиеся из уборной, скрадывали его шаги. Иногда он ждал часа два или три — время не имело значения. В Северной Корее жизнь течет неторопливо.

Ми Ран прибегала, как только появлялась возможность ускользнуть из дому. Выйдя на улицу, она старательно вглядывалась в потемки, не видя своего друга, но ощущая его присутствие. Ей не было нужды прихорашиваться — к чему в темноте косметика? Иногда девушка шла на свидание в школьной форме: скромная ярко-синяя юбка чуть ниже колен и белая блузка — все из легко мнущегося синтетического материала. Ми Ран была так юна, что могла не беспокоиться о своей внешности.

Поначалу парень с девушкой шли молча, потом начинали перешептываться и лишь за городской чертой расслаблялись, позволяя себе говорить в полный голос. Пока оставалась хоть малейшая вероятность быть замеченными, они держались друг от друга на расстоянии вытянутой руки.

Сразу за городом дорога уходила в заросли деревьев, к горячим минеральным источникам. Когда-то здесь был популярный курорт: сюда, на термальные воды, температура которых достигала 55 °C, приезжали полные автобусы китайских туристов, жаждущих исцеления от всяческих артритов и диабетов. Но теперь курорт почти совсем опустел. У входа влюбленных встречал прямоугольник зеркального пруда, окруженный каменной стеной.

Тропинки петляли меж сосен, японских кленов и гинкго — любимых деревьев Ми Ран, по осени сбрасывающих свои горчично-жёлтые листья, которые по форме напоминают восточный веер. На соседних холмах деревья вырубили и пустили на растопку, но роща у горячих источников была так хороша, что у местных жителей не поднималась на нее рука.

Территория пришла в запустение: за деревьями никто не ухаживал, каменные скамьи потрескались, а брусчатка аллей скалилась дырами, как щербатый рот. К середине 1990-х все в Северной Корее обветшало, скособочилось и перестало работать. Что ж, страна знавала лучшие дни. Но по ночам упадок не так бросался в глаза. И в бассейне у горячего источника, мутном и забитом водорослями, по-прежнему отражались звезды.

Ночное небо в Северной Корее — незабываемое зрелище. Пожалуй, это единственное место в Северо-Восточной Азии, где любоваться звездами не мешает ни угольная пыль, ни песок пустыни Гоби, ни угарный газ, от которого задыхается весь континент. Когда-то северокорейские заводы вносили свою лепту в загрязнение атмосферы, но те времена давно прошли, и искусственный свет больше не затмевает блеска звезд.

Влюбленные шли в ночной темноте, шурша опавшей листвой гинкго. О чем они разговаривали? О семье, об учебе, о прочитанных книгах — неважно. Бесконечное очарование этих вечеров не зависело от темы беседы. Много лет спустя, когда я попросила Ми Ран рассказать о самых счастливых днях ее жизни, она вспомнила те ночные прогулки. Такого не увидишь на фотографиях со спутника. И кто бы ни разглядывал космические снимки — специалисты из ЦРУ или ученые из университетов, — все они смотрят на Северную Корею издалека, не задумываясь о том, что в этой черной дыре, в унылой темной стране, где миллионы людей умирают от голода, есть еще и любовь.

Когда я познакомились с Ми Ран, ей уже перевалило за тридцать и она шесть лет жила в Южной Корее. Я тогда готовила материал о северокорейских беженцах и попросила ее об интервью.

В 2004 году я возглавила представительство Los Angeles Times в Сеуле и должна была освещать события на всем Корейском полуострове. Писать о Южной Корее было легко. Мощная экономика (13-е место в мире), процветающая, пусть и не слишком упорядоченная демократия, весьма энергичные и предприимчивые пресс-службы… Правительственные чиновники здесь дают репортерам номер своего мобильного, и им можно звонить в любое время.

В Северной Корее все было по-другому. Связь страны с внешним миром практически ограничивалась нелепыми нападками на «гнусных американских империалистов» в новостях Центрального информационного агентства Кореи, прозванного Великим ругателем. Соединенные Штаты принимали участие в корейской кампании 1950–1953 годов (первом крупном вооруженном конфликте холодной войны) на стороне Южной Кореи, где до сих пор оставалось 40 000 американских военнослужащих. Для Северной Кореи война словно и не закончилась — так свежа была ненависть к врагу.

Американцев в Северную Корею пускали очень неохотно, а уж американских журналистов и подавно. Когда в 2005 году я наконец-то получила северокорейскую визу и приехала с коллегой в Пхеньян, нам в основном показывали монументы в честь великого вождя Ким Чен Ира и его покойного отца Ким Ир Сена. Нас неотлучно сопровождали двое тощих мужчин в темных костюмах, оба назвались распространенной фамилией Пак. (К иностранцам в Северной Корее всегда приставляют двух соглядатаев, которые должны присматривать еще и друг за другом, чтобы их невозможно было подкупить.) Объяснялись они напыщенным официозным языком. Фраза «спасибо нашему дорогому вождю Ким Чен Иру» звучала вновь и вновь. При разговоре сопровождающие старались не смотреть нам в глаза, и я спрашивала себя: «А верят ли они сами собственным словам? О чем на самом деле думают эти люди? Действительно ли искренне любят своего вождя? Хватает ли им еды? Что они делают, когда приходят домой после работы? Каково это — жить при тоталитарном режиме?»

Было очевидно, что ответы на мои вопросы следует искать за пределами Северной Кореи, и я решила поговорить с людьми, которые покинули эту страну.

В 2004 году Ми Ран жила в Сувоне — ярком суматошном городе, расположенном в тридцати с лишним километрах к югу от Сеула. Там находятся головной офис фирмы Samsung и несколько производственных комплексов, выпускающих привычные нам южнокорейские товары — мониторы, CD-дисководы, флешки, цифровые телевизоры. (По статистике, разрыв между экономиками Северной и Южной Кореи вчетверо больше аналогичного показателя для Восточной и Западной Германии перед их объединением в 1990 году.)

Сувон — многолюдный город, пестрый и шумный от обилия спорящих друг с другом цветов и звуков. Как и большинство южнокорейских населенных пунктов, он застроен уродливыми бетонными коробками с кричащей наружной рекламой. Многоэтажные жилые дома раскинулись на многие километры вокруг тесного делового центра, изобилующего заведениями быстрого питания: интернациональными монстрами типа Dunkin’ Donuts и Pizza Hut, а также их корейскими аналогами. На задворках прячутся отели с названиями вроде «Эрос» или «Сад любви», где номера сдаются почасово. Тысячи автомобилей «хёндай» (еще один плод экономического чуда) стоят в привычных пробках, пытаясь пробраться от торговых центров к дому. Чтобы избежать этих вечных заторов, в Сеуле я села на поезд и через полчаса езды оказалась в Сувоне. Там поймала такси, которое медленно поползло к одному из немногих спокойных мест в городе — гриль-бару напротив крепости XVIII века.

Ми Ран я заметила не сразу: она была совсем не похожа на других северян, с которыми мне приходилось встречаться. В то время в Южной Корее жило около шести тысяч беженцев с Севера. Как правило, им непросто было адаптироваться в новом мире, о чем свидетельствовали, скажем, слишком короткие юбки или бирки, не срезанные с одежды. Однако Ми Ран внешне не отличалась от южнокорейских женщин. На ней были элегантный коричневый свитер и трикотажные брюки в тон. Ми Ран показалась мне скромницей (правда, впоследствии, как это нередко случается, первое впечатление оказалось ошибочным). Волосы у нее были забраны назад и аккуратно заколоты. Выглядела она безупречно — если не считать нескольких прыщиков на подбородке да талии, чуть округлившейся от беременности. Годом раньше она вышла замуж за южнокорейца, служащего в армии вольнонаемным, и вот теперь они ждали первенца.

Я пригласила Ми Ран на обед, чтобы поговорить о северокорейской системе школьного образования. До побега Ми Ран жила в небольшом шахтерском городке и работала воспитательницей в детском саду. Здесь, в Южной Корее, она получала высшее педагогическое образование. Разговор был серьезный, временами даже мрачный. Мы так и не притронулись к еде. Ми Ран рассказывала о том, как ее пяти-шестилетние подопечные умирали от голода. И этим несчастным детям она должна была втолковывать, как им посчастливилось родиться в Северной Корее. Ким Ир Сен, который пришел к власти вскоре после Второй мировой войны и правил страной до самой смерти в 1994 году, уподоблялся богу, а его наследник Ким Чен Ир — божьему сыну, своего рода Христу.

Ми Ран жестко отзывалась о северокорейской системе промывания мозгов. Поговорив об этом пару часов, мы незаметно перешли к теме, которая считается типично женской. В спокойной и искренней Ми Ран было что-то такое, что позволило мне задать ей несколько вопросов личного характера. Как развлекаются молодые северокорейцы? Есть ли в их жизни счастливые минуты? Был ли у нее бойфренд в КНДР?

— Забавно, что вы о нем спросили, — проговорила Ми Ран. — Он как раз приснился мне прошлой ночью…

И она рассказала о рослом и ловком парне с взлохмаченными волосами, падающими на лоб. Оказавшись в Южной Корее, Ми Ран обнаружила, что кумир здешней молодежи актер Ю Чон Сан похож на ее бывшего бойфренда (поэтому я решила назвать его Чон Сан). Молодой человек был очень толковым, учился в одном из лучших университетов Пхеньяна и собирался делать карьеру в науке. Кстати, еще и поэтому они с Ми Ран не могли встречаться прилюдно.

В Северной Корее нет отелей для свиданий. Случайные связи там считаются предосудительными. И все же я осторожно полюбопытствовала, как далеко у моей собеседницы зашли отношения с парнем. Ми Ран рассмеялась:

— Потребовалось три года, чтобы мы решились взяться за руки. И еще шесть, чтобы поцеловаться. О чем-то большем я даже и не думала. Когда я уехала из Северной Кореи, мне было 26 лет, я работала учительницей, но довольно смутно представляла себе, откуда берутся дети.

Ми Ран призналась, что часто думает о своей первой любви, а когда вспоминает, как они расстались, ее мучит совесть. Ведь Чон Сан был ее лучшим другом, она делилась с ним мечтами и семейными тайнами. Но самую большую тайну Ми Ран от него скрыла. Она никогда не говорила ему, что ей противно жить в Северной Корее, что она не верит словам официальной пропаганды, которые повторяет своим ученикам. А главное, она не рассказала Чон Сану, что их семья собирается бежать в Южную Корею. И не то чтобы Ми Ран ему не доверяла. Просто там, в Северной Корее, осторожность не бывала чрезмерной. Молодой человек мог проболтаться кому-нибудь, тот — кому-нибудь еще… Никогда не знаешь, где нарвешься на стукача. Сосед доносил на соседа, друг — на друга. Даже любовники могли быть доносчиками. Если бы в тайной полиции узнали о планах Ми Ран и ее семьи, их всех отправили бы в исправительный лагерь в горах.

— Я не могла так рисковать, — призналась моя собеседница, — поэтому даже не попрощалась с ним.

После той первой встречи мы еще не раз возвращались к разговору о Чон Сане. Ми Ран была счастливой женой, а потом и матерью, но при упоминании его имени всякий раз краснела и речь ее становилась сбивчивой. По-моему, она радовалась, когда я затрагивала эту тему, ведь ей больше не с кем было поговорить о своей первой любви.

— Что с ним теперь? — спросила я ее.

Ми Ран пожала плечами.

Даже через 50 лет после войны северные и южные корейцы не поддерживают никаких связей. Ситуация намного хуже, чем в Восточной и Западной Германии или в других странах, переживших раздел. Между Северной и Южной Кореей нет телефонной и почтовой связи, даже электронная почта недоступна.

Ми Ран и сама хотела бы получить ответ на многие вопросы. Женился ли он? Думает ли о ней? Простил ли ее за то, что она уехала, не попрощавшись? Считает ли ее предательницей Родины?

— Думаю, он все-таки меня понял, — сказала Ми Ран. — Хотя, конечно, этого уже не узнать…

Ми Ран и Чон Сан встретились совсем юными. Они жили на окраине Чхонджина — промышленного города на северо-востоке страны неподалеку от границы с Россией.

Северокорейский пейзаж очень напоминает сдержанную по цвету восточную миниатюру. Встречаются поразительно красивые места (американцу они бы, пожалуй, напомнили тихоокеанское побережье на северо-западе), но ярких красок здесь не увидишь. Цветовая гамма скуповатая: от темной зелени пихты и можжевельника до серебристой белизны горных вершин. Столь характерные для Азии ярко-зеленые лоскуты рисовых полей тут можно видеть лишь несколько месяцев в году, во время летнего сезона дождей. Еще одна короткая цветовая вспышка — осенний листопад. В остальное время в пейзаже преобладают тусклые бежево-коричневые тона.

В отличие от Южной Кореи, здесь нет шума и суеты. Машин мало, дорожных знаков почти не встретишь. Личные автомобили чаще всего нелегальны, да и мало кому они по карману. Даже трактор на поле увидишь редко, чаще — тощих волов, тянущих плуг. Дома сугубо функциональные, унылой расцветки. Почти нет зданий, переживших Корейскую войну. Большая часть жилого фонда сооружена в 1960–1970-е годы из бетонных блоков и известняка. Квартиры распределяются в соответствии с производственными достижениями и социальным рангом. В городах многие живут в «голубятнях» — невысоких зданиях с маленькими квартирками, а в сельской местности народ в основном ютится в одноэтажных постройках, представляющих собой ряды однокомнатных коробок, прижатых друг к другу и прозванных за это «гармошками». Иногда глаз радуют двери и оконные рамы, выкрашенные бирюзовой краской, но большей частью все белое или серое.

В антиутопии «1984» Джордж Оруэлл писал о мире, где цвет остался только на агитационных плакатах. Именно такую картину можно наблюдать в Северной Корее. Яркие изображения Ким Ир Сена выполнены в духе соцреализма. Великий вождь сидит на скамейке, окруженный нарядно одетыми детьми, и благосклонно улыбается. От его лица исходят желтые и оранжевые лучи: он Человек-Солнце.

Красный цвет предназначен для встречающихся на каждом шагу агитационных надписей. Корейский язык использует уникальный алфавит, состоящий из кругов и линий. Красные буквы на фоне серого пейзажа сразу бросаются в глаза. Они шагают по полям, возвышаются над гранитными скалами, отмеряют километры на шоссе, пляшут на крышах вокзалов и других общественных зданий.

В детстве Ми Ран не имела причин не верить этим лозунгам. Ее отец был простым рабочим. Их семья жила бедно, как, впрочем, и все, кого Ми Ран знала. Любые зарубежные издания, фильмы и радиопередачи были недоступны, поэтому девочка считала, что нигде в мире людям не живется лучше, чем у нее на Родине, что во многих странах не хватает еды. Много раз она слышала по радио и телевидению о несчастных южнокорейцах, которые изнывали под каблуком у проамериканского марионеточного диктатора по имени Пак Чон Хи, а затем и у его преемника Чон Ду Хвана. Девочке внушали, будто «мягкий» вариант китайской коммунистической системы менее совершенен, чем строй Ким Ир Сена, поэтому миллионы китайцев голодают. В общем, Ми Ран была уверена, что ей очень повезло родиться в Северной Корее под отеческой опекой великого вождя.

В самом деле место, где выросла Ми Ран, в 1970–1980-е годы было относительно благополучным. Типовая северокорейская деревня с населением около тысячи человек благодаря усилиям централизованного планирования мало чем отличалась от сотен других населенных пунктов, зато могла похвастаться удачным расположением. Восточное (Японское) море было всего в 10 км, так что местные жители иногда могли поесть свежей рыбы и крабов. У поселка имелись и другие преимущества: близость к городу, к промышленным окраинам Чхонджина, а также возможность выращивать овощи. Ведь относительно плоская местность, где расположена деревня, — настоящее благо в стране, где равнинных земель, пригодных для посева, вечно не хватает. Неподалеку, у горячих источников, располагалась одна из многочисленных загородных вилл Ким Ир Сена.

Ми Ран была младшей из четырех сестер. В 1973 году, когда она родилась, появление на свет девочки считалось в Северной Корее такой же неудачей, как и в Англии XIX века (вспомните роман Джейн Остин «Гордость и предубеждение», где описано незавидное положение семьи с пятью дочерьми). Северная и Южная Корея придерживаются конфуцианской традиции, согласно которой сыновья продолжают род и заботятся о стариках. Родители Ми Ран, в конце концов, избежали трагедии, потому что через три года после ее появления на свет у них родился мальчик. Это означало, что младшая дочь с тех пор была обделена вниманием.

Семья жила в доме-«гармошке» в однокомнатной квартире, соответствующей положению отца Ми Ран в социальной иерархии. Входная дверь вела прямо в маленькую кухню, где стояла печь, которую топили дровами или углем. Ее использовали для приготовления еды и обогрева дома с помощью традиционной корейской системы отопления ондоль: горячий воздух шел под пол. Раздвижные двери отделяли кухню от комнаты, где вся семья спала на циновках, которые днем сворачивались. С рождением мальчика семья выросла до восьми человек: пятеро детей, родители и бабушка. Поэтому отец Ми Ран дал взятку председателю народного комитета, чтобы тот позволил добавить к их квартире смежную комнату и прорубить в нее дверь.

В квартире, ставшей более просторной, семья разделилась по половому признаку. Во время обеда женщины, теснясь за невысоким деревянным столиком рядом с кухней, ели кукурузную кашу, которая была дешевой и менее калорийной, чем рис, главный продукт питания северокорейцев, предназначавшийся для отца и сына. Они ели за отдельным столом. «Я думал, это вполне естественно», — скажет мне позднее Сок Чу, брат Ми Ран.

Если старшие сестры и обращали внимание на такое неравенство, то шума не поднимали. Одна Ми Ран рыдала и требовала справедливости. «Почему только Сок Чу покупают новые туфли? — спрашивала она. — Почему о Сок Чу мама заботится, а обо мне нет?»

Вопросы оставались без ответа.

Впоследствии Ми Ран не раз восставала против налагаемых на девушек ограничений. В то время в Северной Корее женщинам не полагалось ездить на велосипедах: это считалось некрасивым и даже непристойным. Время от времени негласный запрет узаконивался указами Трудовой партии. Но Ми Ран все было нипочем. С одиннадцати лет она ездила в Чхонджин на единственном в семье велосипеде старой японской модели. Ей хотелось вырваться из гнетущей атмосферы маленькой деревни и бежать — все равно куда. Поездка была трудная для ребенка: три часа в гору и только часть пути по асфальтированной дороге. Мужчины обгоняли ее, ругая за дерзость. «Эй, ты, задницу не порви!» — кричали они ей.

Иногда группа подростков неслась прямо на нее, пытаясь сбить с велосипеда. Ми Ран ругалась в ответ. В конце концов, она научилась пропускать оскорбления мимо ушей, продолжая крутить педали.

В родном городе Ми Ран было только одно место, где она могла расслабиться, — кинотеатр. Он есть в каждом городе КНДР, независимо от его размера. Этим северокорейцы обязаны убежденности Ким Чен Ира в том, что кино — необходимый инструмент воспитания масс. В возрасте тридцати лет (в 1971 году) Ким Чен Ир стал руководить Отделом агитации и пропаганды Трудовой партии, которому подчинялись все киностудии страны. В 1973 году будущий вождь опубликовал книгу «Об искусстве кино», в которой изложил свою теорию: «Социалистическое искусство является чрезвычайно эффективным средством, вдохновляющим людей на труд во благо революции».

В годы правления Ким Чен Ира площадь Корейской студии художественных фильмов на окраине Пхеньяна приблизилась к квадратному километру. Студия выпускала сорок фильмов в год. В основном это были типовые драмы о пути к счастью через самопожертвование и пренебрежение личным ради блага коллектива, об упадке и разложении капитализма. Посетив студию в 2005 году, я увидела там декорацию типичной улицы Сеула в представлении северокорейцев — ряды обшарпанных магазинов и притонов.

Несмотря на то что в кинотеатре показывали лишь чисто пропагандистские фильмы, Ми Ран обожала туда ходить. Как все дети, выросшие в северокорейской провинции, она очень любила кино. Когда девочка стала достаточно взрослой для самостоятельных культпоходов, ей пришлось клянчить у мамы деньги на билет. Стоил он недорого — всего полвона, то есть несколько центов, как стакан лимонада. Ми Ран смотрела все подряд. Некоторые фильмы считались недетскими, например картина «Любовь, любовь, моя любовь!»^[1] вышедшая на экраны в 1985 году. В одной из ее сцен был намек на поцелуй. Вообще-то исполнительница главной роли просто опускала зонтик, и зрители не видели прикосновения губ, но и этого оказалось достаточно, чтобы установить возрастное ограничение: детям разрешалось смотреть фильм только в сопровождении взрослых. Голливудская кинопродукция была, конечно, под запретом, как и почти все иностранные ленты, за исключением некоторых российских, которые особенно нравились Ми Ран. В них было меньше откровенной пропаганды и больше романтики, чем в отечественных.

Неудивительно, что мечтательная девушка, обожавшая смотреть фильмы про любовь, искала ее и в жизни.

Ми Ран и Чон Сан встретились в 1986 году, когда электричества было еще достаточно, чтобы запустить кинопроектор. Дом культуры, самое внушительное сооружение в городе, построили в 1930-е годы, во время японской оккупации, в популярном тогда помпезном стиле. Весь фасад двухэтажного кинотеатра (внутри имелись партер и балкон) покрывал огромный портрет Ким Ир Сена. Согласно инструкции, размер его изображения должен был соответствовать габаритам здания. Дом культуры служил одновременно и кинотеатром, и театром, и лекционным залом. По праздникам, например в День рождения Ким Ир Сена, там вручали награды трудящимся, наиболее успешно следовавшим примеру великого вождя. В остальное время в зале крутили кино: новые картины прибывали из Пхеньяна каждые несколько недель.

Чон Сан так же увлекался кинематографом, как и Ми Ран. Когда в город привозили новый фильм, он старался увидеть его одним из первых. На этот раз показывали «Зарождение нового строя». Действие развивалось во время Второй мировой войны в Маньчжурии, где корейские коммунисты под руководством молодого Ким Ир Сена боролись с колониальными захватчиками. Тема антияпонского сопротивления столь же традиционна для северокорейской киноиндустрии, как для Голливуда — ковбои и индейцы. В фильме снялась популярная актриса, поэтому ожидалось, что он будет иметь у зрителей большой успех.

Чон Сан пришел в кинотеатр рано и купил два билета, для себя и для брата. Прохаживаясь у входа, он увидел Ми Ран. Она стояла позади толпы, штурмовавшей кассу. В северокорейские кинотеатры ходили в основном люди молодые и шумные. В тот день толпа особенно разбушевалась. Группа подростков протолкнулась в начало очереди, оттеснив ребят помладше. Чтобы лучше разглядеть Ми Ран, Чон Сан подошел поближе. Она нетерпеливо топталась на месте и, казалось, была готова заплакать.

В Северной Корее красивыми считаются девушки со светлой кожей (чем светлее, тем лучше), круглым лицом и губками бантиком. Ми Ран выглядела совершенно иначе: резкие удлиненные черты, римский нос и выраженные скулы. Чон Сану она показалась необычной, почти как иностранка, и немножко диковатой. На свалку у кассы она взирала с нескрываемым негодованием. Ее естественность резко контрастировала с тем, как держались другие девочки, при смехе прикрывавшие рот рукой и старавшиеся вести себя подчеркнуто скромно. Глядя на одухотворенное лицо негодующей Ми Ран, Чон Сан удивлялся тому, что жизнь в КНДР как будто не оставила не ней своего отпечатка. Эта девушка очаровала его с первого взгляда.

Чон Сану исполнилось пятнадцать, и он с волнением ощущал в себе влечение к девушкам вообще, но до сих пор не обращал внимания ни на одну из них в отдельности. Насмотревшись фильмов и как бы глядя на себя со стороны, он видел свою встречу с возлюбленной, как если бы действие разворачивалось на экране. Позднее он вспоминал тот момент, и Ми Ран представлялась ему окруженной загадочным сиянием. «Не могу поверить, что в этом маленьком городишке живет такая девушка», — сказал он сам себе.

Чон Сан несколько раз обошел толпу, чтобы получше рассмотреть Ми Ран и решить, что же делать. По природе он был скорее философом, чем борцом, и протиснуться к кассе не отважился. Ему пришла в голову другая мысль: фильм вот-вот должен был начаться, а брат запаздывал. Если он, Чон Сан, продаст девушке лишний билет, она будет сидеть рядом с ним, ведь на билетах указаны места. Он стал кружить возле нее, пытаясь точно сформулировать в уме фразу, которую произнесет.

В конце концов, ему не хватило смелости заговорить с незнакомой девочкой. Он проскользнул в кинотеатр. Героиня фильма неслась галопом через заснеженное поле, а Чон Сан думал об упущенной возможности. Подстриженная под мальчика актриса воплощала на экране образ бесстрашной партизанки, скачущей по степям Маньчжурии с революционными лозунгами на устах. А Чон Сан не переставал думать о девочке, оставшейся за дверями кинотеатра. Когда пошли финальные титры, он бросился к выходу, чтобы найти ее, но она исчезла.

Глава 2
Дурная кровь

Беженцы, спасающиеся от Корейской войны

Долговязый пятнадцатилетний подросток Чон Сан прилежно учился и с детства делал успехи в математике и естественных науках. Его отец, сам в некоторой степени несостоявшийся интеллектуал, строил большие планы в отношении своих детей, особенно талантливого старшего сына. Мечтал о том, что мальчик выберется из их провинциального городка и продолжит обучение в Пхеньяне. Если Чон Сан возвращался домой после девяти вечера или не успевал сделать домашнее задание, отец немедленно брался за палку, предназначенную для наказания непослушных детей. Для того чтобы поступить в такое престижное учебное заведение, как Университет имени Ким Ир Сена, мальчику необходимо было получать высокие оценки в школе и выдержать две недели строгих экзаменов в Чхонджине. Хотя Чон Сан только недавно стал старшеклассником, у него уже были карьерные планы, и времени на знакомства с девушками не оставалось. Он не мог позволить себе внимать зову природы.

Чон Сан гнал от себя блуждающие мысли, которые в самый неподходящий момент мешали ему сконцентрироваться. Но, как ни старался, вытеснить из памяти образ коротковолосой девушки, топтавшейся у входа в кинотеатр, не удавалось. Он ничего не знал о ней. Как ее звали? Была ли она так красива, как ему запомнилось? Или это память сыграла с ним злую шутку? Можно ли хотя бы узнать, кто она такая?

Разыскать ее оказалось на удивление легко. Ми Ран была из тех девочек, которые не остаются незамеченными молодыми людьми, и, стоило Чон Сану упомянуть ее короткую стрижку в разговоре с друзьями, они тут же поняли, о ком идет речь. Мальчик, с которым Чон Сан занимался боксом, жил в той же «гармошке», что и Ми Ран. Как бы невзначай болтая с приятелем, Чон Сан выудил у него кое-какие сведения о девушке, а тот обещал пошпионить за ней.

Соседи без конца судачили о Ми Ран и ее сестрах. Многие отмечали, что девочки выросли одна красивее другой. Они были высокие, спортивные, что очень ценится в Северной Корее, к тому же талантливые. Самая старшая занималась пением, другая рисовала. Все сестры превосходно играли в волейбол и баскетбол. Соседки-сплетницы про них говорили: «До чего же красивые и умные девушки! Обидно только, что родились в такой недостойной семье!»

Проблема заключалась в отце Ми Ран — тихом сухопаром человеке, который, как и многие другие в этом районе, работал в шахте. Он был плотником, ремонтировал деревянные балки на месторождении, где добывали каолин — глину, используемую для изготовления керамики. Единственное отличие этого неприметного человека от других состояло в том, что он не пил. В то время как другие шахтеры обильно поглощали сжигающее внутренности кукурузное зелье или, если могли себе это позволить, местную рисовую водку соджу, отец Ми Ран не брал в рот ни капли. Он не хотел употреблять ничего, что могло бы развязать ему язык и заставить говорить о прошлом.

Тхэ У, отец Ми Ран, родился в 1932 году в той части страны, которая позднее вошла в состав Южной Кореи — врага КНДР. Независимо от того, как давно кореец уехал из родных мест, своим домом он называет место, где жили его предки по отцовской линии. Тхэ У был выходцем из провинции Южный Чхунчхон, расположенной на другой стороне полуострова, недалеко от побережья Желтого моря. Это тихая сельская местность с изумрудно-зелеными рисовыми полями столь же гостеприимна, сколь непривлекателен Чхонджин. Деревня находилась близ небольшого городка Сосана (он состоял из ряда домов, вытянувшихся вдоль полоски сухой земли, которая пересекала похожие на шахматную доску рисовые поля). В 1940-х годах все в поселке было сделано из глины и соломы, даже мяч, который пинали на улице мальчишки. Источником жизни здесь считался рис, выращивание которого требовало изнурительной работы: пахота, посев и пересадка саженцев — все это делалось вручную. Жители деревни еле-еле сводили концы с концами, но семья Тхэ У жила чуточку лучше других. Их крытый соломой дом был немного больше других домов. Семья имела 2000 пхенов земли, что приблизительно составляет 0,66 га. Дополнительные деньги приносила небольшая мельница, где соседи могли перемолоть рис или ячмень. Дедушка Ми Ран занимал достаточно высокое положение, чтобы иметь двух жен. Двоеженство в то время не считалось чем-то из ряда вон выходящим, но закон признавал только первый брак. Тхэ У был первенцем от второй жены и единственным мальчиком в семье. После него родились две девочки, которые обожали брата и неотступно следовали за ним по пятам — к его неудовольствию, зато к радости его друзей, потому что сестры постепенно превратились в красивых девушек-подростков.

Тхэ У не был старшим в своей компании, зато был прирожденным вожаком. Когда ребята играли в войну, ему всегда доставалась роль генерала. Приятели называли его маленьким Наполеоном. «Он был прямой и решительный. Говорил твердо, и его слушали, — рассказывал Ли Чон Хон, друг детства Тхэ У, до сих пор живущий в той деревне. — А еще он очень неплохо соображал».

Как и многие сыновья фермеров, отец Ми Ран учился до пятнадцати лет: сначала в начальной школе, потом в средней. Языком обучения был японский. Япония захватила Корею в 1910 году, свергла последнего из корейских императоров, после чего методично уничтожала корейскую культуру и насаждала собственную. В первые годы оккупации пожилые мужчины в деревне были вынуждены отрезать косу, которую корейцы традиционно носили связанной в пучок под черной шляпой. Им пришлось взять японские имена. Японцы взимали непомерные налоги — половину, а то и больше урожая риса — под тем предлогом, что этого требовала война в Тихом океане. Молодых мужчин и женщин отправляли в Японию опять же для военных нужд, а девушкам приходилось заниматься проституцией, удовлетворяя сексуальные потребностей солдат (проституток в те годы эвфемистически называли «женщинами для утешения»). Крестьяне, которые выращивали рис, ненавидели японцев, без чьего позволения не могли сделать и шагу.

15 августа 1945 года император Хирохито объявил по радио о капитуляции Японии. Потребовалось несколько дней для того, чтобы новость добралась до деревни. Услышав ее, ребята побежали в казармы, в которых были размещены японские войска, и обнаружили, что военные в спешке ушли, бросив свои личные вещи. Время оккупации осталось в прошлом. У жителей деревни не было денег, чтобы устроить праздник, но они с ликованием выбежали на улицу, поздравляя друг друга. «Да здравствует Чосон!»^[2] — кричали они. Корейцы верили, что вернули себе свою страну и теперь могут сами распоряжаться собственной судьбой.

Пока японский император читал свое заявление по радио, на другой стороне земного шара, в Вашингтоне, округ Колумбия, два молодых офицера совещались над географической картой, пытаясь решить судьбу Кореи. В Вашингтоне почти ничего не знали об этой глухой японской колонии. Уже существовали тщательно разработанные планы послевоенной оккупации Германии и Японии, но о Корее вспомнили только теперь. Японцы правили в этой стране тридцать пять лет, и их внезапный уход мог вызвать опасное состояние безвластия. Соединенные Штаты были обеспокоены возможностью захвата Кореи Советской Армией в качестве плацдарма на пути к главной цели — Японии. В Вашингтоне росло недоверие к недавнему союзнику по Второй мировой войне. За неделю до капитуляции Японии советские войска уже вступили в Корею с севера и были готовы продвигаться дальше. Пытаясь умиротворить СССР, американцы передали ему во временную, как они считали, опеку северную часть Кореи. Один из офицеров по имени Дин Раск, который позднее стал государственным секретарем США, хотел, чтобы столица Сеул осталась в американском секторе. Пытаясь найти удобный способ разделить полуостров, два армейских офицера просто провели границу по 38-й параллели.

Линия раздела не имела никакого отношения к корейской истории или географии. Корея — небольшой, похожий на палец полуостров, омываемый Японским морем на востоке, Желтым — на западе. От Китая страну отделяют реки Амноккан (по-китайски Ялуцзян) и Туманган (по-китайски Тумыньцзян, она же Туманная). В ландшафте нет ничего такого, что предполагало бы естественное разделение на две части. До японской оккупации Корея на протяжении многих веков была единой. С 1392 года она управлялась династией Чосон, чье царствование оказалось одним из самых долговечных в мировой истории. Еще раньше, в начале нашей эры, на полуострове сложилось три противоборствующих феодальных государства. Политические разногласия раскалывали страну на западную и восточную части: восточная естественно тяготела к Японии, а западная — к Китаю. Разделение между Севером и Югом, совершенно чуждое сознанию местных жителей, было придумано в Вашингтоне и навязано им извне. Если верить историческому анекдоту, Эдварду Стеттиниусу, тогдашнему госсекретарю, пришлось спрашивать у подчиненных, где находится Корея.

Разделение по примеру Германии привело корейцев в ярость. В конце концов, во Второй мировой войне они были не агрессорами, а жертвами. Как самоуничижительно говорили о своей стране сами жители Кореи, страдающие от соперничества сверхдержав, она оказалась «креветкой среди китов».

Ни одна из противоборствующих внешних сил не была готова пойти на уступки, чтобы обеспечить независимость Кореи. Сами корейцы разделились на десяток с лишним конкурирующих группировок, многие из которых симпатизировали коммунистам. Проведенная по карте временная демаркационная линия вскоре превратилась в постоянную границу. В 1948 году под руководством 70-летнего Ли Сын Мана — закостенелого консерватора, получившего докторскую степень в Принстоне — была создана Республика Корея. Боец антияпонского сопротивления Ким Ир Сен при поддержке Москвы быстро последовал его примеру и объявил о создании Корейской Народно-Демократической Республики — Северной Кореи. Линия раздела, проходящая по 38-й параллели, в конце концов превратилась в заросли длиной почти 250 км и шириной 3,2 км, вдоль которых протянулись окопы, насыпи, колючая проволока, противотанковые рвы. Пограничные укрепления усилили артиллерийскими установками и противопехотными минами.

Каждая из сторон утверждала, что именно она представляет законное правительство Кореи. Война была неизбежна. В воскресное утро 25 июня 1950 года, еще до рассвета, войска Ким Ир Сена на советских танках штурмовали границу. Они быстро захватили Сеул и продвигались на юг до тех пор, пока от Южной Кореи не остался лишь клочок прибрежной территории на юго-востоке — окрестности города Пусана. Дерзкая высадка в Инчхоне морского десанта — сорока тысяч американских солдат под командованием генерала Дугласа Макартура — вернула Южной Корее все то, что удалось захватить коммунистам. В коалицию ООН кроме Соединенных Штатов и Южной Кореи входили войска еще пятнадцати стран, среди которых были Великобритания, Австралия, Канада, Франция и Нидерланды. Они отбили Сеул и продвинулись севернее Пхеньяна. Тем не менее, когда они подошли к реке Ялу, в бой вступила Народно-освободительная армия Китая и отбросила их назад. Еще два года войны лишь усугубили безвыходность положения. К 27 июля 1953 года, когда было подписано соглашение о прекращении военных действий, почти 3 млн человек числились убитыми, полуостров лежал в руинах. Граница проходила примерно по той же 38-й параллели. Даже по меркам XX века это была жестокая и безрезультатная война.

Когда коммунисты вторглись в страну, Тхэ У уже исполнилось восемнадцать лет. Его отец к тому времени умер, и молодой человек стал главой семьи, поддержкой для матери и сестер. Южная Корея была плохо подготовлена к боевым действиям: личный состав ее армии насчитывал только 65 000 человек, что составляло примерно четверть численности северокорейских войск. Стране нужны были все хоть сколько-нибудь годные к военной службе мужчины. Некоторые крестьяне-рисоводы поддерживали Север, поскольку после разгрома Японии их экономическое положение не улучшилось, а коммунисты, по слухам, раздавали народу землю. Но большинство молодых людей оставались аполитичными. «В те дни мы не разбирали, где левые, а где правые», — вспоминал Ли Чон Хон. Однако, каковы бы ни были твои взгляды, выбирать не приходилось: в южнокорейскую армию призывали всех.

Тхэ У дослужился до звания сержанта. Последний бой его подразделения состоялся недалеко от деревни Кимхуа, что в 40 км к северу от 38-й параллели. Кимхуа (позднее переименованная в Кумхуа) оказалась одной из вершин «железного треугольника», как американцы прозвали стратегически важную долину, окруженную гранитом гор. В двух других углах этого треугольника находились Пйонгганг и Чхорвон. В долине проходили самые тяжелые бои последнего этапа войны, когда китайцы, ожидая скорого перемирия, продвигались на юг. В ночь на 13 июля 1953 года три подразделения китайской армии — примерно 60 000 солдат — неожиданно атаковали южнокорейские войска и войска союзников. По воспоминаниям одного американского военного, коммунисты начали бомбить позиции ООН около половины восьмого вечера, а около десяти стали стрелять осветительными патронами, чтобы показать противнику, как «горы и долины будто ожили от движения тысяч солдат». Сигналы горна звучали со всех сторон, и союзники могли видеть бегущих по направлению к ним китайцев. «Это было невероятно! Похоже на сцену из фильма», — рассказывал бывший американский военнослужащий. В течение недели, не переставая, шел дождь, и «по холмам текли потоки воды, смешанной с кровью».

Тхэ У, к тому времени переведенный в санитарную часть, нес на носилках раненого, когда его подразделение окружили китайцы. Всего за две недели до подписания перемирия отец Ми Ран вместе с пятью сотнями других солдат и офицеров был взят в плен.

На этом его жизнь как гражданина Южной Кореи завершилась. Отец Ми Ран никогда не рассказывал о том, что с ним случилось в плену. Наверняка условия его содержания были не лучше тех, которые считались обыкновенными в северокорейских лагерях. Ха Че Сок, другой военнопленный (позднее ему удалось бежать), писал в своих мемуарах, что люди теснились в грязных бараках, не имея возможности помыться или почистить зубы. Волосы кишели вшами, необработанные раны — личинками насекомых. Раз в день заключенным давали рис и соленую воду.

После прекращения военных действий состоялся обмен пленными, в ходе которого коммунисты освободили 12 773 заключенных, из них 7862 жителя Южной Кореи. Но еще тысячи, может быть, десятки тысяч военнопленных, в том числе Тхэ У, так и не вернулись домой. Когда на вокзале в Пхеньяне их посадили в поезд, они подумали, что поедут в Южную Корею. Но вместо этого, вспоминает Ха, их отправили на север, в богатый углем горный район, растянувшийся вдоль китайской границы. Новый лагерь военнопленных под названием «Строительная часть Министерства внутренних дел» был построен недалеко от месторождения. Добыча угля в Северной Корее — работа не только грязная, но и очень опасная, так как в шахтах часто случаются обвалы или пожары. «Жизнь военнопленного ломаного гроша не стоила, — писал Хо. — Каждый день, отправляясь в шахту, я содрогался от страха. Чувствовал себя коровой, которую ведут на бойню: я никогда не знал, выйду ли живым».

В 1956 году северокорейское правительство издало указ, по которому южнокорейские военнопленные могли получить гражданство КНДР. Это означало, что худшее (то есть угольные шахты, строившиеся второпях и потому подверженные частым обвалам и пожарам) осталось позади, но домой южане уже никогда не вернутся. Тхэ У отправили в Мусан — неприметный городок в провинции Северный Хамгён у китайской границы — на месторождение железной руды. Все шахтеры были выходцами из Южной Кореи и жили вместе в общежитии.

Там работала одинокая девушка девятнадцати лет — кандидатка в старые девы. Слишком угловатая, чтобы считаться красивой, она была по-своему привлекательной: в ее целеустремленности чувствовалась духовная и физическая сила. Девушка страстно хотела выйти замуж, чтобы отделиться от матери и сестры, с которыми жила. Мужчин брачного возраста после войны было мало. Заведующий общежитием познакомил ее с Тхэ У. Парень был невысок (с нее ростом), но сквозь налет угольной пыли просвечивала какая-то мягкость, учтивость. Девушка почувствовала прилив жалости к этому одинокому молодому человеку. В том же году они поженились.

Тхэ У быстро приспособился к жизни в Северной Корее. Смешаться с толпой оказалось достаточно легко. Корейцы были единым народом — хан нара, как они любили говорить. Северяне и южане не имели характерных различий во внешности. Пхеньянский акцент часто высмеивали за его сходство с гортанным наречием Пусана. В хаосе военных лет корейское население окончательно перемешалось. Опасаясь преследований со стороны коммунистов, десятки тысяч северян, среди которых были землевладельцы, предприниматели, христианские священнослужители и японские коллаборационисты, бежали на юг. Сторонники коммунистического строя (их было меньше) бежали на север. Бесчисленные толпы людей, не имевших определенных политических пристрастий, просто бежали: с юга на север или с севера на юг — туда, куда их бросала война. В результате этого брожения северянина от южанина стало не отличить.

Вскоре после женитьбы Тхэ У и его молодую жену перевели на другое месторождение около Чхонджина, где их никто не знал. Казалось бы, у соседей не было никаких оснований подозревать, что у молодого человека темное прошлое, но такова особенность Северной Кореи: там обязательно находится кто-нибудь, кому все обо всех известно.

После войны Ким Ир Сен в первую очередь решил отделить друзей от врагов. Начал он с верхов, расправившись с потенциальными конкурентами. Вождь избавился от многих товарищей по оружию, вместе с которыми в Маньчжурии боролся против японских оккупантов. Приказал арестовать членов-учредителей Коммунистической партии Южной Кореи. Во время войны эти люди были очень полезными, но теперь стали не нужны и от них ничто не мешало избавиться. Потом прошли другие чистки. Страна начинала походить на древнюю империю китайского образца, где безраздельно господствовал Ким Ир Сен.

Разобравшись с верхушкой, вождь обратил внимание на простых людей. В 1958 году с целью полной реорганизации общества он приказал разработать комплексную систему классификации всего населения Северной Кореи по критерию политической лояльности. Во время культурной революции в Китае 1960–1970-х годов хунвейбины («красная гвардия») тоже боролись с «приспешниками капитализма», что привело к беспорядочному террору, при котором сосед доносил на соседа. В КНДР система работала методично и без ошибок. Каждый человек должен был пройти через восемь проверок анкетных данных. Классификация под названием сонбун учитывала прошлое родителей, бабушек, дедушек и даже троюродных братьев и сестер. Разные этапы «чистки» носили вдохновляющие названия: сначала «Чуткое руководство партии», а в 1972 и 1974 годах, когда классификацию усовершенствовали, наступила пора «Внимания к человеку».

В то время как фактически страна возвращалась к феодальным порядкам, душившим ее в прошлом, с трибун кричали о преобразовании общества в духе XX века. Раньше корейцы были связаны кастовой системой, почти столь же жесткой, как в Индии. Высокопоставленные лица носили белые рубашки и высокие черные шляпы из конского волоса, а рабы ходили с деревянными ярлыками на шее. Старая классовая структура в значительной степени опиралась на учение китайского философа Конфуция, который считал, что общество строится иерархически. Ким Ир Сен объединил наименее гуманные элементы конфуцианства со сталинизмом. На вершине пирамиды вместо императора находился вождь со своей семьей. Остальные люди делились на тех, кто составлял классовую основу, на колеблющихся и врагов. Эти классы, в свою очередь, включали в себя 51 категорию.

К представителям враждебного класса относились кисэн (артистки, которые, подобно японским гейшам, могли оказывать богатым клиентам и другие услуги), гадалки и шаманы, именуемые мудан (последние принадлежали к низшему классу и при монархии). Согласно докладу о состоянии прав человека в КНДР, составленному на основе показаний беженцев, к низам общества относились также политически неблагонадежные:

Члены семей богатых фермеров, торговцев, промышленников, землевладельцев или тех, чье частное имущество было полностью конфисковано, прояпонски и проамерикански настроенные граждане, чиновники-реакционеры, перебежчики с юга… буддисты, католики, изгнанные государственные служащие и те, кто помогал Южной Корее во время Корейской войны.

Тхэ У как бывший южнокорейский солдат занимал место, близкое к основанию пирамиды, хотя были и такие, кому повезло еще меньше: эти люди (около 200 000 человек, то есть 1 % населения) находились в пожизненном заключении в лагерях образца советского ГУЛАГа. Ну а таким, как отец Ми Ран, просто запрещалось жить в Пхеньяне или занимать лучшие участки земли ближе к югу, где почва была плодороднее, а климат теплее. Тхэ У и мечтать не мог о вступлении в Трудовую партию, которая, подобно коммунистическим партиям Китая и Советского Союза, распределяла номенклатурные должности.

За неблагонадежными гражданами присматривали окружающие. Все население Северной Кореи разделено на так называемые инминбаны (народные группы), объединяющие примерно двадцать соседствующих семей и осуществляющие контроль за личной жизнью человека. Каждую группу возглавляет избранный руководитель, который сообщает властям обо всем подозрительном (обычно это женщина средних лет). Северокорейцу низшего ранга было практически невозможно продвинуться по службе. Личные дела хранились в местном отделении Министерства государственной безопасности, а в горной провинции Янгандо держали копии документов, на случай если кто-то осмелится что-нибудь изменить в своем личном деле. По такой общественной лестнице можно двигаться только вниз. Даже если человек принадлежит к элите, то есть является родственником правящей семьи или занимает высокий государственный пост, за определенные провинности он может быть лишен привилегированного положения. Но если человека причислили к врагам, то это уже навсегда. В чем бы ни заключалось прегрешение, оно остается пятном на всю жизнь. Новая социальная структура столь же незыблема, как и система каст, принятая в былые времена. Грехи отцов передаются по наследству детям и внукам.

Людей, родившихся с таким грузом, в Северной Корее называют «дурная кровь». К этой категории относились Ми Ран, а также ее брат и три сестры. Они считались запятнанными на всю жизнь, и перспективы их были столь же ограниченными, как у Тхэ У.

Ребенком Ми Ран ничего не знала о беде, которая настигла ее еще до рождения. В семье предпочли не рассказывать детям о южнокорейском происхождении их отца. Зачем им заранее знать, что лучшие школы и лучшие рабочие места будут для них недоступны, что вскоре их жизнь зайдет в тупик? Если они это поймут, к чему им тогда прилежно учиться, заниматься музыкой и участвовать в спортивных соревнованиях?

Северокорейцам не сообщают о присвоенной им социальной категории, поэтому тот факт, что официальная репутация семьи запятнана, бросался в глаза не сразу. Однако дети не могли не замечать за своим отцом некоторых странностей. Этот чудаковатый одинокий человек, казалось, нес на плечах тяжелое бремя. У него не было родственников. Он не только не говорил о своем прошлом, но и вообще разговаривал очень мало. На вопросы отвечал односложно и почти шепотом. Тхэ У чувствовал себя наиболее комфортно, когда ремонтировал что-нибудь в доме и, сосредоточившись на своем деле, имел право молчать.

От самоуверенного мальчишки, всегда игравшего роль генерала, не осталось и следа. За него говорила жена, передавшая дочерям рост и спортивное телосложение. Когда нужно было приструнить детей или выяснить отношения с соседом, это делала она. А у мужа если и было свое мнение, то держал он его при себе. В тех редких случаях, когда ему удавалось приобрести газету (для Северной Кореи это роскошь), Тхэ У молча читал ее при свете единственной в квартире сорокаваттной лампочки. Никто не знал, что он думал о последних великих начинаниях Ким Ир Сена, о которых с гордостью писала местная газета или «Нодон Синмун», рупор Трудовой партии. Верил ли Тхэ У тому, что читал? Был ли убежденным сторонником режима?

Пассивность отца нередко раздражала Ми Ран. Только позднее она поняла, что иначе ему было не выжить: он подавлял себя, чтобы не привлекать лишнего внимания. Многие из тысяч южнокорейских солдат, пытавшихся ассимилироваться в КНДР, оказались не столь осторожными и поплатились за это. Мать позднее рассказала Ми Ран, что четверых приятелей, работавших с отцом в шахте, казнили за незначительные нарушения дисциплины, а трупы сбросили в общую могилу. Чтобы выдвинуть обвинение против человека, принадлежащего к враждебному классу, не требовалось собирать улики. Иронической интонации при упоминании Ким Ир Сена или ностальгической реплики о Южной Корее было вполне достаточно, чтобы у человека начались серьезные проблемы. Категорически запрещалось говорить о Корейской войне и о том, кто ее начал. Как утверждала официальная историография (а другой в КНДР и не существует), первой границу пересекла вовсе не северокорейская, а южнокорейская армия — по наущению американцев. «Американские империалисты отдали марионеточной клике Ли Сын Мана приказ развязать Корейскую войну», — писали в газете «Нодон Синмун». А все те, кто помнил, что действительно произошло 25 июня 1950 года (Какой кореец мог это забыть?), предпочитали держать язык за зубами.

Подрастая, дети стали отдавать себе отчет в том, что прошлое отца осложняет им жизнь. Обязательное образование заканчивается в 15 лет, дальше юноши и девушки сдают экзамены для поступления в старшие классы. Те, кого не принимают, отправляются работать на заводы, угольные шахты и т. п. Но брат и сестры Ми-Ран были уверены в том, что смогут продолжить учебу. Они были умны, хороши собой, могли похвастаться атлетическим телосложением, о них с похвалой отзывались преподаватели и одноклассники. Если бы дети Тхэ У были менее талантливы, они, возможно, легче пережили бы отказ в продолжении образования.

У старшей сестры Ми Ран, Ми Хи, было прекрасное сопрано. Соседи собирались, чтобы послушать ее, пела ли она популярные в Корее слащавые народные песни или оды Ким Ир Сену. Ее часто приглашали выступать перед публикой. Певческий талант очень ценится в Северной Корее, где мало у кого есть проигрыватели и магнитофоны. К тому же Ми Хи была настоящей красавицей: один художник даже написал ее портрет. Казалось бы, у нее имелись все данные для поступления в театральное училище. Узнав, что ее не приняли, она несколько дней рыдала. Мать наверняка догадывалась о причине отказа, но все же пошла в училище и потребовала объяснений. Директор посочувствовала, но ничем не смогла помочь. Она объяснила, что с таким сонбуном, как у Ми Хи, в училище не принимают.

В отличие от старших сестер, Ми Ран не обладала никакими особенными художественными или спортивными талантами, но тоже была привлекательной и хорошо училась. Когда ей исполнилось пятнадцать лет, в школу пришли серьезного вида люди в темных костюмах. Их командировало Пятое отделение Центрального комитета Трудовой партии с целью отбора девушек для обслуживания руководящей элиты. Отобранные проходили подготовку в лагере военного образца, а затем отправлялись на службу в резиденции высокопоставленных чиновников. Девушкам запрещалось возвращаться домой, но их семьям выдавали в качестве компенсации дорогие подарки. Было непонятно, какую именно работу выполняли те, кто попадал в число избранных. Говорили, что девушки выполняют обязанности секретарш и горничных, развлекают хозяев. А некоторые, по слухам, становились наложницами своих боссов.

«Ты ведь понимаешь, Ким Ир Сен и Ким Чен Ир — живые мужчины, как и все другие», — шепотом сказала Ми Ран подружка, чья двоюродная сестра прошла отбор. Ми Ран кивнула, постеснявшись признаться в том, что вообще-то не совсем понимает, о чем идет речь. Северокорейские девочки ее возраста не знали, кто такие наложницы, но были уверены: служить партийному руководству в любом качестве чрезвычайно почетно. Такой чести удостаивались только самые умные и красивые.

Когда комиссия вошла в класс, девочки чинно сидели за партами по двое и тихо ждали.

Ми Ран была в школьной форме и кедах. Члены комиссии ходили меж длинными рядами парт, время от времени останавливаясь и приглядываясь.

«Встань», — приказал один из них, подойдя к парте Ми Ран. Ей подали знак пройти в учительскую. Когда она туда вошла, там уже ждали четыре другие девочки. Члены комиссии пролистали личное дело Ми Ран, измерили ее рост — 160 см (Ми Ран была одной из самых высоких в классе). Девочку забросали вопросами. Как она учится? Какой у нее любимый предмет? Здорова ли она? Не жалуется ли на какое-либо недомогание? Ми Ран отвечала спокойно и, как ей казалось, правильно.

Больше ее не вызывали. Не то чтобы она хотела расстаться с семьей, но отказ всегда ранит самолюбие.

К этому времени детям стало ясно: в прошлом их семьи есть какой-то изъян. Они начали подозревать, что раз у отца нет родственников на севере, то он, наверное, пришел с юга. Только вот при каких обстоятельствах? Должно быть, он убежденный коммунист, героически вставший на сторону армии Ким Ир Сена. Но однажды брат Ми Ран добился правды. Сок Чу несколько месяцев готовился к вступительным экзаменам в педагогическое училище и прекрасно знал ответы на все вопросы, поэтому, когда ему сказали, что он не прошел, он гневно потребовал объяснений.

Правда ошеломила его. Детям сызмальства навязывалась официальная версия новейшей истории. Американцы считались воплощением зла, а южнокорейцы — их никчемными приспешниками. Ученики школ тщательно рассматривали фотографии северокорейских городов, подвергнутых массированным бомбардировкам со стороны США. Ребята читали о том, как американские и южнокорейские солдаты, ухмыляясь, вонзали штыки в тела беззащитных мирных жителей. Школьные учебники изобиловали описаниями зверств врагов, которые сжигали, давили, резали, расстреливали и отравляли невинных людей. Поэтому Сок Чу был так поражен, узнав, что его собственный отец воевал на стороне янки. Впервые в жизни парень напился. Он убежал из дома и две недели жил у приятеля, пока тот не убедил его вернуться к родителям.

«Он все-таки твой отец», — сказал друг. Этот аргумент подействовал. Как любой корейский мальчик, тем более единственный сын, Сок Чу знал, что должен чтить родителей. Парень вернулся домой и упал на колени, умоляя о прощении. Первый раз в жизни он увидел, как отец плачет.

Детям очень долго не открывалась правда об отце, и узнали они ее последними, когда соседи давно уже сплетничали о том, что Тхэ У был солдатом в южнокорейской армии. Инминбан получил указание пристально следить за их семьей. Как только Чон Сан выяснил имя девочки, которую встретил возле кинотеатра, ему стали известны и слухи о неблагонадежности ее отца. Молодой человек прекрасно понимал, что связь с такой семьей ставит под угрозу его карьерные планы. Он не был трусом, но, как и другие северокорейцы, воспитывался в духе конфуцианства и верил, что пришел на этот свет для того, чтобы исполнять желания отца, а тот хотел видеть его студентом Пхеньянского университета. Для поступления туда требовались не только отличные оценки, но и безукоризненная характеристика. Малейшая неосторожность могла разрушить парню все планы, тем более что его семья тоже была не без проблем.

Отец и мать Чон Сана родились в Японии, где к концу Второй мировой войны жило около двух миллионов корейцев различного социального происхождения: люди из знатных семей, которые отправились туда учиться, те, кого принудительно вывезли на работу в военной промышленности, и те, кто просто приехал на заработки. Некоторым удалось разбогатеть, но все равно они оставались представителями национального меньшинства и к ним нередко относились с презрением. Они жаждали вернуться на родину. Но на какую родину? После раздела Кореи японские корейцы тоже разделись на два лагеря. Те, кто поддерживал КНДР, стали членами организации «Чхонрён» — Ассоциации корейских граждан в Японии.

Этим людям Северная Корея представлялась истинным отечеством, порвавшим с японским колониальным прошлым, в отличие от проамериканского правительства Ли Сын Мана, которое назначало на ответственные посты коллаборационистов.

До конца 1960-х годов экономика КНДР казалось более сильной, чем южнокорейская. Социалистическая пропаганда распространяла листовки с изображением розовощеких детей, играющих в полях, где только что сошедшие с конвейера тракторы собирали обильный урожай, и все это — в чудесной новой стране, которая расцветала под мудрым руководством Ким Ир Сена. Сегодня такие плакаты представляются нам социалистическим китчем, но тогда им многие верили.

Этому обману поддались более 80 000 человек, в том числе дедушка и бабушка Чон Сана. Его дед по отцу был членом Японской коммунистической партии и даже сидел в тюрьме за свои левые взгляды. Будучи человеком старым и больным, он посчитал себя малополезным для строящейся страны, поэтому послал туда своего старшего сына. Отец Чон Сана прибыл в «дивный новый мир» в 1962 году, после того как почти сутки плыл на пароме через Японское море. Он был инженером и получил работу на заводе рядом с Чхонджином, где его знания оказались востребованными. Спустя несколько лет ему встретилась элегантная молодая женщина, которая прибыла со своими родителями из Японии примерно в то же время, что и он. Отец Чон Сана был умен и образован, хотя и непривлекателен внешне (сутулый, с изрытым оспой лицом). В семье шутили, что он выглядит, как пират, зато говорит, как поэт. Он ухаживал за грациозной красавицей мягко, но настойчиво, пока она не приняла его предложение.

Родители Чон Сана смогли сохранить свои сбережения и зажили лучше большинства северокорейцев. Они получили по блату отдельный дом, что считалось тогда большой роскошью, поскольку это позволяло выращивать овощи в собственном огороде. Вообще-то до 1990-х годов гражданам КНДР не разрешалось обрабатывать личные участки. В доме было пять шифоньеров, набитых качественной японской одеждой и одеялами. Северокорейцы спят, как это принято в Азии, на циновках: их расстилают на полу, а утром сворачивают и убирают в шкафы, количество которых в ту пору служило мерилом благосостояния. Те, у кого пять шифоньеров, считались богачами. Электроприборов у родителей Чон Сана тоже имелось больше, чем у кого-либо из соседей: вентилятор, телевизор, швейная машинка, магнитофон, фотоаппарат и даже холодильник — многим северокорейцам там и хранить-то было нечего.

И уж совсем необычно выглядело то, что у Чон Сана жила лохматая белая собачка корейской породы пунгсан (нечто наподобие шпица). В Северной Корее собак разводили на фермах, чтобы варить из них заправленное специями рагу босинтан, а держать их дома было не принято. Ведь питомца надо кормить, а еды и людям с трудом хватало.

Корейцы, приехавшие из Японии, жили обособленно. У них было характерное произношение, женились они обычно друг на друге. И хотя по японским меркам они не могли называться обеспеченными, в Северной Корее их считали богачами. Эти люди прибыли в новую страну в кожаных ботинках и добротных шерстяных свитерах, в то время как северокорейцы носили тряпичную обувь и одежду из дешевой синтетики. Японские корейцы получали от родственников иены, на которые покупали электроприборы в специальных валютных магазинах. Некоторые даже привезли с собой автомобили, которые вскоре вышли из строя из-за отсутствия запасных частей и в конце концов были переданы корейскому государству. В течение многих лет после переезда в КНДР к японским корейцам на пароме, зафрахтованном Ассоциацией корейских граждан в Японии, регулярно приплывали родственники с деньгами и подарками. Эти визиты поощрялись, поскольку обеспечивали приток валюты, часть которой государство присваивало себе.

Несмотря на свою относительную обеспеченность, японские корейцы оказались на нижних ступенях официальной иерархии. Убежденных коммунистов, оставивших благополучную жизнь в Японии, причислили к классовым врагам. Государство не доверяло беспартийным гражданам, у которых водились деньги. Японские корейцы были единственными, кому в КНДР разрешалось поддерживать связи с заграницей, а это само по себе делало их неблагонадежными в глазах власти. Ведь эта власть держалась благодаря тому, что полностью изолировала граждан от внешнего мира.

У репатриантов из Японии идеализм быстро улетучился. Некоторые из тех, что приплыли в Северную Корею в числе первых, писали оставшимся дома родственникам, отговаривая их от переезда. Но письма перехватывались и уничтожались. На вновь обретенной родине многие из японских корейцев, включая видных деятелей Ассоциации корейских граждан в Японии, пали жертвами «чисток» в начале 1970-х годов: руководителей этой организации расстреляли, а семьи отправили в лагеря.

Однажды Чон Сан подслушал разговор родителей о том, что происходило вокруг. За людьми приходили без предупреждения. Ночью к дому подъезжал грузовик, на сборы давали час или два. Чон Сан жил в постоянном страхе, который коренился так глубоко, что его трудно было выразить. Инстинктивно молодой человек понимал, что надо следить за каждым своим словом.

Еще он старался не вызывать зависти окружающих. Он носил толстые шерстяные носки японского производства, которые прятал под длинными брюками, чтобы никто не заметил (ведь у большинства детей носков не имелось). Впоследствии он сам говорил, что был похож на чуткого зверя с большими ушами, всегда настороженными на случай приближения хищника.

Несмотря на свои теплые свитера, электроприборы и одеяла, семья Чон Сана жила ничуть не спокойнее, чем семья Ми Ран. С годами мать мальчика, которая приехала из Японии красивой девушкой, пользующейся популярностью у молодых людей, стала тосковать о потерянной молодости. После рождения четырех детей она так и не восстановила свое здоровье. Отец Чон Сана по вечерам курил, тяжело вздыхая. Их не могли подслушать (одним из преимуществ отдельного дома была некоторая степень уединения), но они все равно предпочитали молчать. У них не хватало духу признаться, что они мечтают покинуть социалистический рай и вернуться в капиталистическую Японию.

Над домом довлела постоянно обострявшаяся невысказанная горечь: осознание ужасной ошибки, которую родители Чон Сана совершили, переехав в Северную Корею. Поскольку вернуться в Японию не представлялось возможным, им пришлось приспосабливаться к новой обстановке. Помочь семье можно было только одним способом: попытаться использовать систему себе во благо и продвинуться по общественной лестнице. Все надежды возлагались на Чон Сана. Если бы ему удалось поступить в Пхеньянский университет, со временем его бы, пожалуй, приняли в Трудовую партию, и тогда семье простили бы буржуазное прошлое. Под бременем ответственности перед родными Чон Сан стал робким и нерешительным. Он мечтал о девушке, которую увидел в кино, постоянно раздумывал о том, стоит ли завязать с ней дружбу, но, в конце концов, так ничего и не предпринял.

Глава 3 Правоверная

Корабль Вооруженных сил США «Миссури», обстреливающий Чхонджин. Октябрь 1950 года

Чхонджин — место с плохой репутацией, неудобное для жизни даже по северокорейским стандартам. Этот город с полумиллионным населением вклинился между гранитными спинами гор, то поднимающихся зигзагами вверх, то спускающихся к воде, и Японским морем, которое корейцы называют Восточным. Прибрежная полоса своей суровой красотой напоминает пейзажи штата Мэн. Сверкающие воды глубоки и холодны, но рыбная ловля здесь возможна только при наличии прочной лодки. На обдуваемых ветрами горах мало что растет, и зимние температуры опускаются до -40 °C. Только в низинах вдоль берега можно выращивать рис — главный продукт питания, без которого корейцы не представляют себе жизни. На протяжении веков признаком жизненного успеха в этой стране, да и вообще в Азии, была приближенность к источнику власти. Люди всегда стремились переехать из деревни в город, поближе к императорскому дворцу. Чхонджин расположен почти на самом краешке карты Кореи — ближе к Владивостоку, чем к Пхеньяну. Даже сегодня 400 км, отделяющих Чхонджин от столицы КНДР, можно преодолеть только за три дня, двигаясь по разбитым горным дорогам с крутыми опасными поворотами.

Во времена правления династии Чосон, когда центр государства находился еще дальше, на месте нынешнего Сеула, чиновники, навлекшие на себя гнев императора, высылались в этот далекий северный край. Потому-то, видимо, и считается, что здешние жители — носители мятежных генов, самые упрямые и непокорные во всей Корее.

До XII века провинция Северный Хамгён, простирающаяся до реки Туманган — границы с Китаем и Россией, — была мало населена и не играла существенной роли в экономике страны. На протяжении веков людей здесь жило меньше, чем тигров, которыми корейские народные сказки до сих пор пугают маленьких детей. Но теперь тигры перевелись. Все изменилось в годы японской экспансии. Провинция Северный Хамгён лежала на пути японцев к Маньчжурии, которую они оккупировали в преддверии Второй мировой войны. Японии, жаждавшей завладеть большими залежами угля и железа вокруг Мусана, нужно было найти способ доставки трофеев с оккупированного полуострова. Маленькая рыбацкая деревушка Чхонджин, которая получила свое название от китайских иероглифов, означающих «переправа через чистую реку», превратилась в морской порт, способный отправлять 3 млн тонн грузов ежегодно. В годы оккупации (1910–1945) японцы построили в Чхонджинском порту сталелитейный завод. Южнее вырос Нанам — четко распланированный город с улицами, проложенными перпендикулярно друг другу, и большими современными зданиями. Здесь была расквартирована 19-я пехотная дивизия японской императорской армии, принимавшая участие во вторжении в Восточный Китай. Южнее японцы буквально на пустом месте построили другой приморский город — Хамхын, где сосредоточились крупные химические заводы, производившие все — от пороха до удобрений.

Коммунисты, пришедшие к власти в 1950-е годы, национализировали и восстановили предприятия, разрушенные во время войн. Чхонджинский сталелитейный завод, ранее принадлежавший японской компании Nippon, получил имя Ким Чхэка^[3] и стал крупнейшим в КНДР. Промышленную мощь северо-востока Ким Ир Сен считал блестящим примером своих экономических достижений. До сих пор жители Чхонджина почти не знают истории своего города: он кажется лишенным прошлого, потому что корейские власти не желают быть хоть чем-то обязанными Японии. При социализме вместе с количеством жителей стал расти и престиж Чхонджина. К 70-м годам XX века этот город с 900-тысячным населением был вторым по величине в стране. (Правда, с тех пор, по некоторым данным, число жителей уменьшилось до 500 000, и Чхонджин уступил второе место Хамхыну.)

Чхонджин, «город железа», как его называли когда-то, бурно развивался и имел важное стратегическое значение благодаря своим металлообрабатывающим заводам. Местные предприятия выпускали часы, телевизоры, синтетическое волокно, фармацевтическую продукцию, станкостроительное оборудование, тракторы, плуги, листовое железо и боевую технику. Крабы, кальмары и другие морепродукты, выловленные в местных водах, экспортировались в другие страны. Порт был превращен в кораблестроительные верфи. Японские военные базы, расположенные вдоль берега, были приспособлены под установки для ракет, нацеленных на Японию. А окружающие деревни оставались местом ссылки для врагов и колеблющихся, таких как отец Ми Ран. Их размещали в шахтерских поселках. Тем не менее промышленный центр такого масштаба не мог быть населен только неблагонадежными: для того чтобы город оставался верным линии партии, нужны были преданные представители передового класса. В Чхонджине сформировалась своя правящая элита. Эти люди жили неподалеку от ссыльных, хотя и не бок о бок с ними. В результате взаимодействия этих полярных групп чхонджинское общество развивалось довольно своеобразно.

Сон Хи Сок была одной из правоверных. Фабричная работница, мать четверых детей, она являла собой образцовый пример северокорейской женщины. Будучи ярой сторонницей социализма, Хи Сок выкрикивала лозунги Ким Ир Сена без тени сомнения. Госпожа Сон, как она будет называть себя позднее (женщины Северной Кореи, выходя замуж, не меняют фамилию), с таким увлечением служила режиму, что ее легко было вообразить героиней какого-нибудь пропагандистского фильма. В юности она выглядела точно так, как и должна была выглядеть идеальная гражданка КНДР. Именно такой типаж предпочитали режиссеры киностудии Ким Чен Ира: Хи Сок была круглолицей и поэтому казалась сытой, даже когда голодала, а губки бантиком как будто бы улыбались, даже когда она грустила. Нос кнопкой и блестящие серьезные глаза довершали образ женщины простой и открытой, искренне преданной социалистическим идеалам. Такой она, собственно, и была на самом деле.

Даже много лет спустя, когда существующий строй себя окончательно дискредитировал, Сон Хи Сок оставалась непоколебимо преданной ему. «Служение Ким Ир Сену и Родине было смыслом моего существования. Я никогда и не думала, что можно жить иначе», — сказала она мне при первой встрече.

Госпожа Сон родилась 15 августа 1945 года. Выросла она в Чхонджине, неподалеку от железнодорожной станции, где ее отец работал механиком. Когда началась Корейская война, чхонджинский вокзал стал основной мишенью для бомбежек: руководимые американцами войска ООН пытались разрушить идущие вдоль побережья линии связи и тылового обеспечения. Корабль Вооруженных сил США «Миссури» и другие военные корабли курсировали в водах Японского моря и обстреливали прибрежные города, в том числе Чхонджин. Американские военные самолеты ревели над головой, пугая детей. Иногда бомбардировщики летали так низко, что госпожа Хи Сок могла видеть пилотов. Днем мать госпожи Сон уводила своих шестерых детей в горы, чтобы уберечь от обстрела. С наступлением темноты они возвращались и ночевали в убежище, вырытом их соседями неподалеку от дома. Хи Сок тряслась под тонким одеялом, прижимаясь к маме, к братьям и сестрам. Однажды мать оставила детей одних, чтобы узнать о судьбе отца. Накануне ночью город сильно бомбили, и завод, производивший детали для нужд железной дороги, был разрушен. Мать госпожи Сон вернулась в слезах, упала на колени и опустила голову на землю. «Ваш отец убит», — со стоном сказала она собравшимся вокруг нее детям.

Смерть отца превратила Хи Сок в «дочь героя, погибшего за освобождение Родины». Семья даже получила соответствующее удостоверение. Госпожа Сон стала ненавидеть Америку, что вполне вписывалось в идеологию КНДР. Проведя юность в хаосе войны, она восторженно приняла порядок, диктуемый Трудовой партией. К тому же Хи Сок была достаточно бедна для того, чтобы считаться представителем угнетенного класса, который якобы представлял Ким Ир Сен. Девушку со столь безупречными анкетными данными, конечно же, ожидало удачное замужество. С будущим супругом ее познакомил один партийный работник. Чан По, жених, тоже был партийным: Хи Сок и помыслить не могла о том, чтобы выйти замуж не за коммуниста. Отец молодого человека прошел войну, прекрасно зарекомендовав себя в северокорейской разведке, а младший брат уже поступил на работу в Министерство государственной безопасности. Сам Чан По закончил Университет имени Ким Ир Сена и собирался делать карьеру в журналистике. Эта профессия была в КНДР очень престижной, так как пресса считалась рупором режима. «Тот, кто пишет в соответствии с линией партии, — герой», — утверждал Ким Чен Ир.

Чан По был крепкий парень, очень высокий для северокорейцев своего поколения. Госпожа Сон ростом едва достигала полутора метров и могла примоститься под его рукой, как маленькая птичка. Они хорошо подходили друг другу. Эта красивая политически благонадежная пара могла получить разрешение на проживание в Пхеньяне. (Столица была единственным городом, куда допускались иностранцы, поэтому государство старалось, чтобы пхеньянцы производили хорошее впечатление своим внешним видом и идеологической подкованностью.) Однако было решено, что молодая чета должна пополнить ряды партийного актива в Чхонджине, и они, воспользовавшись определенными привилегиями, поселились в лучшем районе города.

Несмотря на принятый в КНДР уравнительный принцип, жилплощадь распределялась в соответствии с классовым происхождением. Районы похуже располагались на юге, вблизи угольных и каолиновых шахт: там рабочий люд ютился в беленых приземистых домах-«гармошках». На севере все выглядело куда приличнее. Начиная с Нанама, стоящего на крупной магистрали, здания становятся выше: некоторые имеют до 18 этажей — последнее слово техники в то время, когда они строились. Архитекторы предусмотрели даже шахты для лифтов, хотя сами лифты так и не заработали. Многие проекты создавались в ГДР, а затем приспосабливались к корейским условиям. Для принятого в Корее подпольного отопления сделали дополнительный зазор между этажами, квартиры оборудовали громкоговорителями, оповещавшими жильцов о местных новостях.

Чхонджин — куда менее современный город, чем Пхеньян, но и в нем чувствуется дух власти. В столице провинции Северный Хамгён располагаются крупные государственные и партийные учреждения. Административный центр построен по строгому плану. Здесь есть университет, металлургический, горный, сельскохозяйственный и медицинский институты, институт искусств, институт иностранных языков, три педагогических колледжа, десяток театров и музей революционной истории, посвященный жизни Ким Ир Сена. Напротив восточного порта — предназначенная для иностранцев гостиница «Чонмасан», а неподалеку — российское консульство. Улицы и центральные площади задуманы в типичном для Москвы и других социалистических городов помпезно-величественном стиле, подчеркивающем ничтожность индивидуума в сравнении с мощью режима.

Главная транспортная магистраль, проходящая через весь город и известная просто как шоссе № 1, по ширине вместила бы шесть рядов автотранспорта, если бы в Чхонджине было столько машин. По обе стороны дороги через равные промежутки, как караульные на посту, стоят огромные платаны и акации; нижняя часть стволов окрашена белым. Говорят, белая краска защищает деревья от насекомых и от низких температур, а также указывает на то, что деревья являются собственностью государства и не подлежат вырубке на дрова. Бордюры тоже побелены. Между деревьями расставлены щиты с обычными для КНДР пропагандистскими надписями, а за ними — устремленные ввысь уличные фонари, которые почти никогда не зажигаются. Своей шириной тротуары могут поспорить с Елисейскими Полями: они замышлялись как большой бульвар, но многие пешеходы предпочитают идти прямо по дороге, поскольку движение крайне неоживленное.

Светофоров нет. Вместо них одетые в форму регулировщики роботоподобными гимнастическими жестами направляют движение немногочисленных автомобилей. Дорога упирается в величественное здание главного театра провинции Северный Хамгён, увенчанное четырехметровым портретом Ким Ир Сена. За театром город резко заканчивается ограничивающей его с северо-востока горой Нака. Ее склон усеян могилами, и, хотя большинство деревьев срублено на дрова, здесь по-прежнему довольно живописно. Вообще центр Чхонджина даже в наши дни производит приятное первое впечатление. При ближайшем рассмотрении начинаешь замечать, что от зданий отваливаются куски бетона, уличные фонари покосились, трамвайные вагоны изукрашены вмятинами. Но немногочисленных туристов провозят по Чхонджину очень быстро, и ничего этого они не успевают заметить.

Квартира госпожи Сон находилась на втором этаже восьмиэтажного дома без лифта. Попав туда впервые, женщина с удивлением узнала о существовании канализации и водопровода: обычные люди вроде нее в 60-х годах XX века еще не видали таких новинок цивилизации. Обогрев пола, традиционный для корейских домов, осуществлялся здесь с помощью горячей воды, поступающей с теплостанции по системе центрального отопления. У молодой семейной пары было немного мебели, зато в их распоряжении имелись две отдельные комнаты — одна для них самих, а другая для детей.

В 1966 году у Хи Сок родилась первая дочь, Ок Хи, двумя годами позже — вторая, а за ней и еще одна. К тому моменту медицинское обслуживание в Северной Корее уже достигло достаточно высокого уровня, чтобы большинство городских жительниц рожали в больнице, но госпожа Сон, несмотря на кажущуюся хрупкость, была сделана из крепкого материала. Всех своих детей она произвела на свет самостоятельно, даже без помощи акушерки. Одна из дочерей родилась на обочине дороги, когда госпожа Сон шла домой с корзиной белья. После первых родов свекровь приготовила ей суп из тягучих морских водорослей — традиционное корейское блюдо, помогающее родильницам восстановить запас железа в организме. Во второй раз свекровь, разочарованная рождением еще одной девочки, швырнула водоросли в госпожу Сон, чтобы та готовила себе суп сама. А после появления третьей дочки свекровь перестала разговаривать с невесткой. «Ты обречена рожать только девчонок», — бросила на прощание почтенная кореянка.

Но Хи Сок не сдавалась. Четвертый ребенок родился вечером, когда она была одна в квартире. В тот день женщина почувствовала себя плохо (болел живот) и ушла с работы пораньше. Но сидеть сложа руки госпожа Сон не любила и поэтому взялась мыть полы. Острая боль пронзила ее, и она бросилась в ванную. Наконец-то родился мальчик. Так госпоже Сон удалось реабилитироваться в глазах семьи. На этот раз свекровь сама сварила ей суп из водорослей.

Чан По был в командировке и получил известие на следующий день. Он вскочил в первый же поезд и вернулся домой, задержавшись только для того, чтобы купить детский велосипед — подарок новорожденному.

Кроме заботы о четырех детях и хлопот по дому госпожа Сон шесть дней в неделю работала бухгалтером в детском саду при швейной фабрике. На предприятии трудились женщины, поскольку в Северной Корее вечно недоставало мужских рабочих рук: по статистике, 20 % мужчин трудоспособного возраста — самый высокий показатель в мире — служили в армии.

Обычно Хи Сок шла на работу, пристроив одного ребенка на спину и ведя за руку остальных. Ее дети выросли в детском саду. Госпожа Сон работала восемь часов в день с перерывом на обед и короткий отдых в середине дня. После работы она задерживалась еще на несколько часов для посещения занятий по идеологической подготовке, проводившихся в зале швейной фабрики. Это могли быть лекции о борьбе с американским империализмом либо о подвигах Ким Ир Сена (настоящих или преувеличенных), сражавшегося с японцами во время Второй мировой войны. Госпожа Сон должна была писать доклады о последних решениях Трудовой партии или изучать передовицы ежедневной газеты «Хамбук Ильбо». Домой она приходила к половине одиннадцатого вечера. Прибиралась в квартире, варила обед, а утром вставала до рассвета, чтобы приготовиться самой и приготовить семью к наступающему дню и не позже семи выйти на работу. Хи Сок редко удавалось поспать больше пяти часов.

Иные дни оказывались еще тяжелее остальных. По средам госпожа Сон приходила на фабрику раньше обычного, чтобы успеть на заседание Женской социалистической федерации, присутствие на котором было обязательным. А по пятницам после работы проводились собрания по самокритике. На этих собраниях Хи Сок и другие сотрудники ее отдела по очереди вставали и докладывали коллективу о своих ошибках (своеобразная коммунистическая версия католической исповеди). Госпожа Сон обычно совершенно искренне признавалась, что не уверена, достаточно ли усердно работала.

Хи Сок верила в то, что говорила. Все эти годы недосыпа, все эти лекции и собрания по самокритике уничтожали в человеке волю к сопротивлению так же эффективно, как средства, используемые для промывки мозгов при допросах. Госпожа Сон превратилась в личность усовершенствованного образца — воплощение идей Ким Ир Сена. Цель вождя была не только в том, чтобы построить новую страну. Он хотел создать нового человека, изменить человеческую природу. Для этого он придумал собственную философскую систему чучхе, название которой обычно переводится как «самобытность». В этой философии использовались идеи Маркса и Ленина о борьбе между землевладельцами и крестьянами, между богатыми и бедными, а также о том, что хозяином человеческой судьбы является сам человек, а не Бог. Но, будучи крайним националистом, Ким Ир Сен не перенял универсализма классического коммунистического учения. Согласно чучхе корейцы — особенный, можно сказать, избранный, народ. Поэтому им не пристало оглядываться на сильных соседей: Китай, Японию и Россию. Что же касается южных корейцев, то они позорят нацию своей зависимостью от Соединенных Штатов.

«Установление чучхе по сути означает, что народ сам руководит революцией и перестраивает страну. Это означает, что надо рассчитывать только на себя, не завися от других государств, жить своим умом, верить в собственные силы, выказывать революционный дух самобытности», — разъяснял Ким Ир Сен в одном из своих многочисленных трактатов. Такие призывы не могли не вдохновлять гордую нацию, чье достоинство на протяжении веков попиралось иноземцами.

Оказавшись у власти, Ким Ир Сен приспособил идеи, выработанные в ходе партизанской борьбы с японцами, для нужд управления обществом. Он убедил северных корейцев, что источник силы человека в подчинении частных интересов интересам коллектива и что обществу не подобает бездумно брести туда, куда направит его демократическое волеизъявление совокупности разрозненных индивидуумов. Народ должен безоговорочно следовать по пути, решительно проложенному Великим Вождем. Конечно же, вождем был не кто иной, как сам Ким Ир Сен.

Но и этого ему показалось мало. Кроме подчинения он требовал еще и любви. На красочных плакатах Ким Ир Сен стоял, окруженный розовощекими детишками: они с обожанием смотрели на него, а он одаривал их широкой белозубой улыбкой. На заднем плане виднелись игрушки и велосипеды: северокорейский вождь не желал быть Иосифом Сталиным, он хотел быть Дедом Морозом. Его круглое лицо с ямочками на щеках выглядело более добродушным, нежели лица других диктаторов. Как отцу в конфуцианском смысле этого слова ему полагалось пользоваться любовью и уважением народа. Он хотел стать неотъемлемой частью каждой северокорейской семьи. Этот конфуцианский коммунизм имел мало общего с идеями Маркса и напоминал, скорее, идеологию японской монархии, где император был солнцем, которому поклонялись все его подданные.

В какой-то степени все диктатуры похожи друг на друга. Сталинский Советский Союз и маодзэдуновский Китай, Румыния Чаушеску и Ирак Саддама Хусейна — все эти режимы имели одинаковую атрибутику: огромные памятники на каждой площади, портреты, висящие в каждой конторе, наручные часы с лицом диктатора на циферблате. Но Ким Ир Сен поднял культ личности на новый уровень. Он выделяется из ряда диктаторов XX века благодаря обращению к вере как к механизму манипулирования народом. Он понимал значение религии. До революции, когда в Пхеньяне процветала христианская община и город слыл Иерусалимом Дальнего Востока, брат матери будущего вождя был протестантским священником. Придя к власти, Ким Ир Сен закрыл церкви, запретил Библию, выслал верующих в глухие районы страны и приспособил христианские догмы и христианскую символику для собственного прославления.

Телеведущие говорят о Ким Ир Сене или Ким Чен Ире с таким же почтением, с каким проповедники-пятидесятники произносят имя Бога. Газеты Северной Кореи публикуют рассказы о сверхъестественных явлениях: охваченное штормом море успокоилось, как только моряки, цепляясь за борт тонущего корабля, запели песню, прославляющую Ким Ир Сена.

Когда Ким Чен Ир шел по демилитаризованной зоне между Северной и Южной Кореями, таинственная дымка сгустилась над землей, чтобы скрыть его от взоров вражеских снайперов. Он мог заставить деревья расцвести, а снег — таять. Если Ким Ир Сен был Богом, то Ким Чен Ир — сыном Божьим. В день его рождения на небе появилась великолепная двойная радуга и зажглась звезда, подобная той, что принесла людям весть о пришествии Спасителя. Ласточка спустилась с облаков, прославляя «военачальника, который будет править миром».

Культ вождя в Северной Корее доведен до комической крайности. Мы смеемся над чрезмерностью пропаганды и доверчивостью населения. Но следует помнить, что граждане КНДР, воспитывающиеся в заводских детских садах, где они проводят по четырнадцать часов в сутки, с самого детства подвергаются идеологической обработке, что в течение пятидесяти лет каждая песня, каждый фильм, каждая газетная статья, каждый уличный стенд прославляют Ким Ир Сена, что страна надежно изолирована от всего, способного посеять сомнение в святости вождя. Как тут не поддаться обману?

В 1972 году, когда вождю исполнилось 60 лет (в Корее эта веха по традиции считается особенно важной), Трудовая партия стала распространять нагрудные значки с его изображением. Вскоре всему населению страны было предписано носить их на груди слева, у сердца. В доме госпожи Сон, как и в каждом северокорейском доме, портрет Ким Ир Сена висел на совершенно пустой стене. Людям не разрешалось вешать на ту же стену, где красовался лик вождя, что-либо еще, даже фотографии своих кровных родственников. Ким Ир Сен единолично заменял гражданам всю семью — по крайней мере до 1980-х годов, когда изображения Ким Чен Ира, провозглашенного секретарем Трудовой партии, появились рядом с изображениями его отца. Позже к ним добавилась еще одна картинка — отец и сын вместе. Газеты Северной Кореи любили печатать очерки о героях, пожертвовавших собой ради спасения портрета вождя от пожара или наводнения. Трудовая партия раздавала изображения Ким Ир Сена и Ким Чен Ира бесплатно вместе с куском белой ткани, который предписывалось хранить в специальной коробке под рамой и использовать только для протирания лучезарных ликов. Это было особенно важно в период дождей, когда пятна плесени проникали под стекло. Приблизительно раз в месяц инспектор из полиции нравов мог прийти и проверить чистоту портрета.

Госпожа Сон не нуждалась в посещениях полицейских, чтобы держать изображения вождей в чистоте. Даже в сумасшедшей утренней суете, скатывая циновки, готовя завтраки, подталкивая детей к дверям, она не забывала быстро протереть портреты тряпкой. Некоторым женщинам не нравилось носить нагрудные знаки с Ким Ир Сеном, потому что булавки оставляли дыры и ржавые пятна на одежде, но только не госпоже Сон. Однажды, переодевшись второпях, она забыла приколоть значок, и на улице ее остановил подросток с повязкой на руке. Такие дружинники, члены Союза социалистической молодежи, следили за соблюдением общественного порядка, останавливая прохожих, которые не носят значки. Нарушители, пойманные впервые, отправлялись на прослушивание дополнительных лекций по политинформации и получали пометку в личное дело. Но госпожа Сон, поняв свою оплошность, пришла в такой неподдельный ужас, что парень отпустил ее, ограничившись предупреждением.

Хи Сок старалась жить в полном соответствии с указаниями Ким Ир Сена, которые она заучивала наизусть во время вечерних политзанятий на фабрике. Даже ее повседневная речь была приправлена его изречениями. «Верность партии и преданность родителям — высочайшие качества революционера», — так госпожа Сон обычно усмиряла разбаловавшихся чад. Дети должны были помнить, что они всем обязаны вождю нации. Как и другие маленькие северокорейцы, они никогда не праздновали собственных дней рождения, а только День рождения Ким Ир Сена (15 апреля) и День рождения Ким Чен Ира (16 февраля). Это были государственные праздники, когда у людей на столах появлялось обычно отсутствовавшее в рационе мясо. После начала энергетического кризиса эти даты стали единственными, когда включалось электричество. В преддверии Дней рождения вождей Трудовая партия выделяла каждому ребенку около килограмма сладостей: печенье, мармелад, шоколад, жевательную резинку. Детям такой подарок казался настоящей роскошью.

Лакомства нельзя было есть до праздника. Некоторые матери закрывали на это глаза, но не госпожа Сон. В положенное время дети выстраивались перед портретом вождя, чтобы выразить ему свою благодарность. Они синхронно кланялись в пояс, прочувствованно говоря: «Спасибо тебе, дорогой отец Ким Ир Сен», — а мать смотрела на них и удовлетворенно кивала.

Спустя годы госпожа Сон вспоминала это время с ностальгией. Она считала, что ей повезло в жизни. Чан По оказался хорошим мужем: не бил ее и детей, не крутил романов на стороне. Он, правда, был не прочь выпить, но, выпив, становился веселым, шутил и смеялся, тряся своим все прираставшим животом. Хи Сок любила своих трех дочерей, сына, мужа, а иногда даже свекровь. И, конечно же, она любила Ким Ир Сена.

Изредка случалось так, что в воскресенье ни госпоже Сон, ни ее мужу не нужно было идти на работу, а детям в школу и они могли провести день вместе. Дважды за много лет они умудрились выбраться на пляж, который находился всего лишь в нескольких километрах от дома. Никто в семье не умел плавать, но они гуляли по песку, собирая моллюсков, которых потом варили на обед. Однажды, когда сыну госпожи Сон было одиннадцать лет, она отвела его в чхонджинский зоопарк. Сама она в свое время приезжала туда со школьной экскурсией. Хи Сок помнила, что тогда, девочкой, она видела в зверинце тигров, слонов, медведей и волка, но теперь там оставалось только несколько птиц. Больше госпожа Сон никогда не ходила в зоопарк.

Сложности начались, когда дети Хи Сок стали взрослеть. Самым трудным подростком оказалась старшая дочь. Внешне Ок Хи была копией матери — маленькой, крепенькой, симпатичной. Но ее пухлые губки часто надувались от обиды. Девочка отличалась резким характером. В противоположность матери с ее бесконечным терпением Ок Хи легко выходила из себя и всегда казалась чем-то недовольной. Как старшей дочери в семье, где мать пропадает на работе с самого утра до поздней ночи, Ок Хи пришлось взять на себя часть домашних хлопот, и это ее вовсе не радовало. Она не была подвижницей, как мама. Не хотела мириться с идиотскими мелочами, из-за которых жизнь становилась невыносимой. Дело было не в лени, а в духе протеста. Ок Хи отказывалась заниматься тем, что считала бессмысленным.

Девочка терпеть не могла «добровольную работу», которую из патриотического долга обязаны были выполнять все подростки Северной Кореи. Детей с 12 лет собирали в батальоны и отправляли на посадку, пикирование рассады и прополку риса. Ок Хи страшилась наступления весны: ей не хотелось таскать корзины с землей и разбрызгивать разъедающие глаза пестициды. В то время как остальные ребята, маршируя, весело пели: «Отстоим социализм!» — Ок Хи сердито молчала.

Самое ужасное началось тогда, когда объявили кампанию по сбору «ночных отходов» из туалетов многоквартирных жилых домов. В Северной Корее постоянно не хватало химических удобрений, а поголовье скота было небольшим, поэтому в качестве навоза использовались человеческие экскременты. Каждая семья должна была еженедельно наполнять ведро и нести его на склад, находящийся в нескольких километрах от дома. Человеку, выполнившему таким образом свой долг перед Родиной, выдавалась карточка, которая потом обменивалась на еду. Нести ведро с экскрементами обычно поручали старшим детям, и Ок Хи не была исключением.

Призвав на помощь свою изобретательность, девочка нашла способ облегчить себе эту дурно пахнущую работу. Жульничать оказалось не так уж сложно. Склады с «ночными отходами» не охранялись. (Ведь вряд ли кому-то придет в голову украсть ведро с дерьмом!) И Ок Хи поняла, что можно просто пробраться внутрь, схватить полное ведро, а потом выдать его за свое и получить ордер.

Вернувшись домой, Ок Хи со смехом похвасталась этой ловкой выходкой. Госпожа Сон пришла в ярость. Она знала, что из ее четырех детей Ок Хи самая сообразительная: девочка научилась читать в три года и удивляла родственников, декламируя наизусть длинные куски из сочинений Ким Ир Сена. Но случай с «ночными отбросами» подтвердил опасения матери, что Ок Хи растет индивидуалисткой, которой чужд дух коллективизма. Как она выживет в обществе, где все должны идти в ногу?

После того как Ок Хи окончила среднюю школу, отец использовал свои связи, чтобы устроить ее на работу в отдел пропаганды строительной организации. Ок Хи должна была писать доклады о том, как рабочие бригады перевыполняют план и каких великих успехов в строительстве дорог достигла компания. В распоряжение отдела был предоставлен старый армейский микроавтобус с лозунгом «Построим общество по учению чучхе!» на боку. Автобус был оборудован скрипучими динамиками, и Ок Хи, разъезжая с микрофоном в руках по строительным площадкам, читала свои доклады об успехах компании. Работа была не пыльная (таскать тяжести не требовалось) и довольно престижная, как все, что связано с пропагандой.

Госпожа Сон и ее муж стремились окончательно обеспечить будущее Ок Хи, подыскав ей подходящего супруга из Трудовой партии. Хи Сок надеялась найти кого-нибудь, похожего на ее собственного мужа, поэтому Чан По получил установку присмотреть для дочери молодую копию самого себя. Однажды его отправили в командировку в Мусан, и в поезде он познакомился с симпатичным молодым человеком. Цой Ён Су родился в Раджине (городе, расположенном к северу от Чхонджина), в хорошей семье. Служил вольнонаемным в Корейской народной армии: играл на трубе в оркестре. Любой военный выше рядового считался значительным человеком, и ему открывался путь в партию. Чан По подумал, что парень, кажется, перспективный, и пригласил его в гости.

Ок Хи и Ён Су поженились в 1988 году. По традиции церемония совершилась перед памятником Ким Ир Сену, который как бы заменял собой священника. Новобрачные надели все самое нарядное (Ок Хи была в бежевом жакете и черных брюках, а Ён Су в темном костюме) и напряженно застыли, позируя фотографу перед возвышающейся бронзовой фигурой. Они возложили к подножию монумента букет: таким образом великий вождь благословил их союз. Затем молодые вернулись домой, чтобы воздать должное столу, приготовленному для них госпожой Сон. Традиция предписывала устраивать два приема: один — в доме жениха, второй — в доме невесты, и каждая из семей старалась показать себя во всей красе. Мероприятие было недешевое, поскольку приглашались соседи и коллеги по работе, к тому же родители невесты предоставляли молодым шкаф, полный одеял, кухонные принадлежности, зеркало, туалетный столик, а если семья зажиточная, то и швейную машинку или другую бытовую технику. Госпожа Сон очень волновалась, потому что родственники жениха занимали высокое положение в обществе. Хи Сок напрягла все силы, чтобы не ударить в грязь лицом. Ее стол ломился от угощений: были рисовые пироги, минтай, вареные осьминоги, жареный тофу, волосяной краб и три вида сушеных кальмаров. Эта трапеза стала достойной кульминацией свадебных торжеств и самым богатым пиршеством за всю историю семьи госпожи Сон.

Как выяснилось, Ён Су любил побаловаться дешевым кукурузным самогоном. После нескольких рюмок легкомысленное очарование музыканта исчезало, появлялась злоба. Раскованность, которая поначалу привлекала Ок Хи, теперь стала ее пугать. Молодая пара поселилась в собственной квартире неподалеку от железнодорожного вокзала, но Ок Хи часто убегала домой. Однажды она явилась с синяком под глазом, в другой раз — с разбитой губой. Через полгода после свадьбы Ён Су подрался с сослуживцем и был уволен из армейского оркестра. Его послали работать на рудник в Мусан. Так он лишился возможности стать членом Трудовой партии. Вступали туда до тридцати лет и лишь по рекомендации парторга. Для непартийных карьерные перспективы были ограничены. Ок Хи на тот момент уже ждала ребенка. Она тяжело переносила беременность, поэтому работу пришлось бросить. Молодая женщина оказалась в очень трудном положении.

Вскоре у госпожи Сон прибавилось огорчений из-за сына. В отличие от Ок Хи, Нам Ок всегда был примерным ребенком. Этот рослый и крепкий мальчик, похожий на отца, редко спорил или повышал голос. Он беспрекословно выполнял все, что поручали ему родители или старшие сестры. Ок Хи удивлялась, как в их семье мог появиться столь непохожий на нее ребенок. «Он такой тихий, что его даже не слышно», — говорила она о своем младшем братишке. В школе Нам Ок учился посредственно, но делал успехи в спорте. Он любил тренироваться самостоятельно, снова и снова отрабатывая удары мячом о бетонную стену дома. Когда мальчику исполнилось одиннадцать, тренер измерил ему длину предплечий и ног и направил его в чхонджинскую спортивную школу. Подготовка кадров для сборной страны была делом, имеющим политическое значение, поэтому государство без участия семьи решало, какого ребенка перевести из обычной школы в спортивную. Нам Ок оказался настолько способным, что в четырнадцать лет его отправили в Пхеньян для занятий боксом.

В течение следующих семи лет мальчик мог приезжать домой только дважды в год на двенадцатидневные каникулы. Госпожа Сон редко виделась с сыном. Он и раньше, в отличие от сестер, никогда не откровенничал с матерью, но теперь казался совсем чужим. А потом до нее доползли слухи. В Чхонджине у парня появилась подружка — девушка на пять лет старше его. Когда он приезжал домой из Пхеньяна, то часто останавливался у нее. Это было нечто из ряда вон выходящее: во-первых, в Северной Корее не принято, чтобы мужчина заводил роман с женщиной старше себя, во-вторых, осуждаются любые добрачные связи. Нам Ок рисковал быть исключенным из школы и из Союза социалистической молодежи, что закрыло бы ему дорогу в члены Трудовой партии. От него как от единственного сына ожидали удачной женитьбы и продолжения рода. Хи Сок и Чан По пытались поговорить с молодым человеком, но он отвечал им лишь неловким молчанием. Нам Ок стал совсем чужим в собственной семье и иногда даже не считал нужным навестить родных во время каникул.

Потом у мужа госпожи Сон произошла неприятность с законом. Однажды супруги в компании нескольких знакомых смотрели выпуск теленовостей. Хи Сок и Чан По были в числе тех немногих жильцов дома, у кого имелся телевизор. В 1989 году он стоил три месячные зарплаты, около $175, и его нельзя было купить без специального разрешения, полученного по месту работы. Обычно телевизоры от имени Ким Ир Сена распределяло руководство в качестве поощрения за особые заслуги. Чан По получил такую награду, потому что его отец работал в разведке и внедрялся к южанам во время Корейской войны. Телевизор был японского производства, «Хитачи», но по-корейски назывался «Сонгнаму», что означает «сосна». Телевизоры, как и радиоприемники, в Северной Корее настраивались только на государственные каналы. Тем не менее смотреть их было довольно интересно. Кроме обычных речей Ким Ир Сена по вечерам показывали спортивные соревнования, концерты, телеспектакли и фильмы, снятые на киностудии Ким Чен Ира. А в выходные телезрителей иногда баловали советскими картинами. Госпожа Сон и ее муж очень гордились своим телевизором. Когда он был включен, они обычно оставляли дверь в квартиру открытой, чтобы соседи могли заглянуть к ним и тоже посмотреть передачу. Подобные проявления духа коллективизма тогда считались в порядке вещей.

Передача, из-за которой у Чан По случились неприятности, была безобидным репортажем с фабрики, производящей резиновые башмаки для сезона дождей. Показывали, как четко и собранно трудятся рабочие на конвейере, с которого сходят тысячи пар обуви. Диктор с восторгом говорил о высоком качестве продукции и впечатляющих масштабах производства.

«Ха! Если там производят столько галош, то почему же у моих детей их нет?» — со смехом спросил Чан По. Эти слова слетели у него с губ, прежде чем он успел подумать о последствиях.

Госпожа Сон так никогда и не узнала, кто из соседей донес на ее мужа. Но о его замечании очень быстро доложили главе инминбана — местному церберу, который в свою очередь передал информацию в Министерство защиты государственной безопасности. Под этим зловещим названием в Северной Корее функционирует политическая полиция, обладающая обширной сетью информаторов. На каждые пятьдесят человек приходится как минимум один доносчик: это больше, чем у печально известного восточно-германского Штази, чьи архивы рассекретили после объединения Германии.

Шпионить друг за другом в Северной Корее было чем-то вроде всеобщего хобби. Слежка за гражданами вменялась в обязанность членам Союза социалистической молодежи, таким как тот подросток, который остановил госпожу Сон, когда она забыла надеть значок. Эти ребята смотрели за тем, чтобы люди не отступали от принятой формы одежды, не надевали джинсы или футболки с латинскими буквами (это считалось проявлением симпатии к буржуазным режимам), не носили длинных стрижек. Партия регулярно выпускала указы, гласящие, что длина мужских волос не должна превышать пяти сантиметров. Исключение (два дополнительных сантиметра) делалось только для лысеющих. Злостных нарушителей арестовывала полиция нравов.

Полицейские наряды, патрулирующие улицы в поисках нарушителей, имели право без предупреждения врываться в любой дом. Они искали людей, которые превышали лимит энергопотребления, пользуясь лампочками мощностью более чем 40 ватт, электроплитками или скороварками для риса. Однажды во время такой неожиданной проверки человек засунул электроплитку под одеяло, и дом загорелся. Часто полицейские наряды приходили после полуночи, чтобы проверить, нет ли в квартире гостей, оставшихся ночевать без специального разрешения. Это считалось серьезным проступком, даже если речь шла об иногородних родственниках, не говоря уж о тех случаях, когда посетитель оказывался любовником.

Но соглядатайством занимались не только дружинники и полиция. Каждый должен был докладывать о подозрительном поведении окружающих и любых нарушениях правил. Поскольку страна не могла позволить себе электронные средства слежения, органы государственной безопасности просто полагались на стукачей. В газетах время от времени появлялись статьи о детях-героях, которые предавали своих родителей. Оказаться обвиненным соседом в очернении режима было проще простого.

Чан По допрашивали три дня. Следователи кричали на него, обзывали его последними словами, но не били — по крайней мере так он сказал жене. Позднее он признался, что вывернуться ему помог хорошо подвешенный язык. В свое оправдание Чан По говорил только правду. «Я никого не оскорблял. Я просто обмолвился о том, что не имел возможности купить эти ботинки и было бы хорошо приобрести хотя бы пару для моей семьи», — возмущался он.

Следователи поверили. Благодаря животику и угрюмому выражению лица, он выглядел как типичный партийный работник. В конце концов, дело закрыли, а мужа госпожи Сон отпустили без наказания. Когда он вернулся домой, жена устроила ему взбучку похлеще полицейского допроса. Это была самая ужасная ссора за все время их совместной жизни.

Причиной гнева госпожи Сон стало не только мужнино неуважение к власти: она впервые в жизни всерьез испугалась. Сама Хи Сок всегда вела себя безупречно и даже в мыслях не имела, что и она может оказаться уязвимой.

«Как ты мог сказать такую глупость при соседях? Разве ты не понимал, какой опасности подвергаешь всех нас?» — негодовала госпожа Сон. И муж, и жена прекрасно осознавали, насколько им повезло. Не имей Чан По безупречных анкетных данных и не будь он членом партии, он бы так легко не отделался. Помогло еще и то обстоятельство, что госпожа Сон несколько раз избиралась главой инминбана их дома и была на хорошем счету у работников органов госбезопасности. Замечание вроде того, что вырвалось у Чан По, обеспечивало человеку срок в лагерях, если только нарушитель не занимал высокого положения в обществе. Супруги слышали историю о мужчине, который пошутил по поводу роста Ким Ир Сена и получил пожизненное заключение. А одну работницу с фабрики госпожи Сон арестовали за какую-то запись в дневнике. Тогда Хи Сок не испытала сочувствия к бывшей сослуживице. «Наверное, предательница получила по заслугам», — подумала госпожа Сон. Впоследствии ей стало стыдно за такие мысли.

Инцидент был исчерпан. Испуганный пережитым, Чан По теперь осторожнее высказывался на людях, зато в мыслях заходил далеко. Много лет Чан По боролся с сомнениями, которые порой закрадывались ему в душу. Теперь эти сомнения сгустились до полного неверия. Как журналист Чан По получал больше информации, чем обычные люди. В радиовещательной компании провинции Северный Хамгён он и его коллеги слушали неотредактированные новости заграничных СМИ и обрабатывали их для использования внутри страны. Что-либо хорошее, случавшееся в капиталистических странах, особенно в Южной Корее, где в 1988 году проводились Олимпийские игры, вымарывалось. Забастовки, природные катаклизмы, беспорядки, убийства и прочие безобразия подробно освещались.

Чан По делал производственные репортажи. С записной книжкой и магнитофоном он посещал коллективные фермы, магазины и фабрики, разговаривал с их руководителями. На работе, в отделе новостей, он авторучкой (в редакции не было пишущих машинок) писал статьи о прекрасном состоянии экономики. Чан По всегда находил положительные аспекты в имеющихся у него фактах, но старался, чтобы материал все-таки выглядел правдоподобно. После того как статьи редактировались начальством в Пхеньяне, в них уже не оставалось даже проблесков правды. Чан По лучше, чем кто-либо другой, знал: экономические достижения Северной Кореи — сплошная ложь. Так что у него были веские основания посмеяться над репортажем с фабрики резиновой обуви.

На радиостанции у мужа госпожи Сон был близкий друг, который разделял его непрерывно растущее неуважение к власти. Когда тот приходил в гости, Чан По откупоривал бутылочку приготовленного женой самогона, и после нескольких рюмок друзья начинали откровенничать.

— Что за банда лжецов! — горячо восклицал Чан По, стараясь, однако, не повышать голос, чтобы его не услышали соседи за тонкой стенкой. — Все они жулики.

— А сынок еще хуже, чем папаша.

Ок Хи подслушивала разговоры отца с другом. И молча кивала в знак согласия. Однажды Чан По поймал ее за этим занятием и попытался прогнать. Но потом сдался. Взяв с дочери обещание молчать, он посвятил ее в свои тайны. Рассказал ей о том, что Ким Ир Сен был не столько героем антияпонского сопротивления, сколько марионеткой в руках Советского Союза. О том, что Южная Корея — одна из самых богатых стран Азии и даже обычные рабочие имеют там собственные машины. О том, что коммунизм как экономическая система оказался нежизнеспособным. О том, что Китай и Советский Союз уже свернули на капиталистический путь. Отец и дочь могли говорить часами, всегда шепотом, на случай если их подслушивал сосед. А еще они следили за тем, чтобы во время их беседы дома не было правоверной госпожи Сон.

Глава 4
Тучи сгущаются

Промышленный район Чхонджина

В начале 1990 года в сувенирных магазинах готовящейся к воссоединению Германии торговали обломками Берлинской стены. Советский Союз трещал по швам. Лик Мао Цзэдуна украшал циферблаты дешевых часов, которые продавали американским туристам в Пекине. В Румынии был расстрелян Николае Чаушеску — бывший лидер страны и близкий друг Ким Ир Сена. С постаментов сбрасывали статуи Ленина. Партийная номенклатура разных стран поедала бигмаки, запивая их кока-колой. Но в отгородившей себя от мира Северной Корее жизнь текла по-прежнему.

Известия о падении коммунистических режимов если и пропускались цензурой, то в сильно «скорректированном» виде. Газета «Нодон Синмун» приписывала беспорядки в социалистических странах врожденной слабости их населения. Пресса КНДР любила намекать на генетическое превосходство корейцев над другими народами: в Китае и в Восточной Европе люди по природе не столь сильны и дисциплинированны, отсюда и отклонения от столбовой дороги социализма. Если бы в тех странах был гениальный лидер, сравнимый с Ким Ир Сеном, коммунизм процветал бы там и сейчас. Поскольку вождь учил северокорейцев опираться лишь на собственные силы, им подобало идти своим путем и не обращать внимания на то, что происходит в других странах.

Госпожа Сон закрывала глаза, стараясь не видеть явных признаков того, что вокруг не все в порядке. Первое время вроде бы не происходило ничего особенного. Лампочка гасла сначала на несколько секунд, потом на несколько минут, потом — на несколько часов и дней. Наконец свет стали включать пару раз в неделю и то ненадолго. Водяные насосы в здании работали на электричестве, поэтому с водоснабжением тоже начались перебои. Госпожа Сон сразу по тала, что, как только воду дадут, нужно немедленно наполнить все имеющиеся ведра и кастрюли. Но для стирки этого не хватало. Поэтому Хи Сок собирала пластмассовые емкости и заполняла их у колонки на улице. Хождение поутру за водой вскоре вошло у госпожи Сон в привычку. Обычно она отправлялась к колонке сразу после того, как складывала постель и смахивала пыль с портретов Ким Ир Сена. В доме Хи Сок больше не было маленьких детей, но вставать теперь приходилось еще раньше, чем в прежние годы. Трамвай, на котором госпожа Сон ездила на работу по шоссе № 1, ходил редко и бывал так переполнен, что люди висели на подножках. Поскольку госпожа Сон не хотела драться с молодежью за место в салоне, она шла пешком, что занимало около часа.

Предприятия города Чхонджина растянулись на 12 км до прибрежного Нанама (бывшей японской военной базы, превращенной в штаб 6-й армейской дивизии Корейской народной армии). Крупнейшими из них были Чхонджинский сталепрокатный завод, Сталелитейный завод имени Ким Чхэка, фабрика «Синтетический текстиль», Второй завод металлоконструкций, Завод горно-шахтенного оборудования имени 10 Мая, а также фармацевтический комбинат, производящий лекарства из рогов оленей. Госпожа Сон работала в северной части промышленной зоны на швейной фабрике, входящей в состав крупнейшего пошивочного предприятия КНДР. В чхонджинском филиале трудилось 2000 человек — почти все женщины, за исключением начальства и водителей грузовиков.

Большую часть своей жизни гражданин Северной Кореи, будь он школьник, продавец, кондуктор поезда или заводской рабочий, проводит в униформе. Поэтому пошив форменной одежды был основным профилем предприятия госпожи Сон. Использовался главным образом виналон — жесткий синтетический материал, производимый только в КНДР. Северяне очень гордились этой тканью, изобретенной корейским ученым в 1939 году, и даже называли ее «материей чучхе». Ее изготовляли в 250 км южнее — в Хамхыне.

В 1988 году начались проблемы с поставками виналона. На фабрике сказали, что в Хамхыне произошел какой-то сбой: либо закончился антрацит, служащий сырьем для изготовления материала, либо возникли сложности с электроэнергией — госпожа Сон так толком ничего и не поняла. В любом случае без ткани шить одежду невозможно. В ожидании поставки виналона швеи целыми днями подметали полы и до блеска начищали станки. В цехах стало необыкновенно тихо. Там, где раньше трещали швейные машины, теперь слышалось только шуршание метел.

Чтобы чем-то занять женщин, начальство придумало посылать их на «особые задания». Они рыскали в поисках всего, что можно продать или обменять на еду. Иногда работницы стройными рядами шли вдоль железнодорожной линии с мешками и совками, собирая собачьи испражнения, которые использовались в качестве удобрения. В другие дни женщины собирали металлолом. Сначала на эти задания посылали только швей, но потом отправили и сотрудниц детского сада, в том числе госпожу Сон. Воспитательницы разделились на две смены: пока одни оставались с детьми, другие копались в мусоре. С целью поднятия духа трудящихся начальство приказывало петь песню «Как ни труден наш путь, мы идем вслед за партией».

Иногда приходилось работать на берегу моря, собирая металлические осколки, которые вместе с другими отходами изрыгал сталепрокатный гигант. Госпожа Сон не любила воду и старалась не мочить ноги, даже когда приводила своих детей на пляж Молодежного парка искать моллюсков. Как и большинство кореянок ее поколения, Хи Сок не умела плавать. И вот теперь в матерчатых тапках и закатанных до колен брюках она с содроганием брела в воде и бережно, как будто промывала золото, вылавливала плетеной корзиной мелкие железные обломки. К вечеру бригадир взвешивал собранный металл, проверяя, выполнен ли план.

Женщины старались увиливать от всех этих неприятных «командировок». Хотя им почти ничего не платили, бросить работу они не осмеливались. За прогул лишали продовольственных карточек. А тот, кто без уважительной причины не являлся на предприятие в течение недели, мог оказаться за решеткой.

Некоторые женщины ссылались на надуманные семейные обстоятельства или приносили справку от врача. Начальство прекрасно понимало, что справки липовые, но не присматривалось к ним, зная, что для женщин все равно нет работы. А госпожа Сон даже не думала о том, чтобы хитрить. Она считала это неправильным и являлась на фабрику, как всегда, пунктуально. Поскольку швеи отсутствовали, то и детский сад пустовал. Попытались занять время дополнительными лекциями о Ким Ир Сене, но из-за перебоев в электроснабжении освещение в зале было слишком слабым. Госпожа Сон, всю жизнь работавшая по 15 часов в сутки, теперь наконец-то могла отдохнуть. Положив голову на свой стол, она дремала, размышляя о том, сколько это может продолжаться.

Однажды Хи Сок и других сотрудниц вызвали на беседу к начальству. Госпожа Сон уважала управляющую — члена партии, убежденную коммунистку. Еще недавно она уверяла подчиненных, что ткань из Хамхына поставят со дня на день. Теперь же начальница смущенно откашлялась и как бы с трудом заговорила. В ближайшем будущем положение не улучшится. Поэтому госпоже Сон и всем остальным сотрудницам, до сих пор дисциплинированно являвшимся на работу, предлагается больше не приходить: «Вы, аджума, — это слово употребляется при обращении к замужним женщинам, — должны подумать, как прокормить свои семьи».

Госпожа Сон оторопела. Начальница не предлагала работницам идти на панель, но то, на что она намекала, было не многим лучше. Речь шла о работе на черном рынке.

Как в любой социалистической стране, в КНДР имелся свой черный рынок. Хотя частная торговля была официально запрещена, законы постоянно менялись, и их частенько игнорировали. Когда Ким Ир Сен сделал гражданам послабление, разрешив продавать овощи, выращенные на частных огородах, за домом госпожи Сон возник импровизированный рынок. На брезенте, расстеленном прямо на грязной земле, был разложен небогатый ассортимент овощей: редиска и капуста. Иногда продавали поношенную одежду, щербатую посуду и старые книги. Новые товары на рынок не попадали. Их можно было купить только в государственных магазинах. Зерном торговать запрещалось, а за продажу риса давали тюремный срок.

Госпожа Сон презирала черный рынок. Торговками были в основном пожилые женщины. Они сидели на корточках и бесстыдно зазывали покупателей, выкрикивая цены на свои грязные овощи. Некоторые даже дымили трубками, хотя в Северной Корее женщинам не разрешается курить. Госпоже Сон было противно смотреть на этих бабушек (по-корейски халъмони). Мысль о торговле на рынке внушала ей неподдельное отвращение. Это не место для настоящего коммуниста!

Действительно, настоящие корейские коммунисты не то что продавать, а даже покупать ничего не привыкли. В КНДР культивируется антипотребительская идеология. Повсюду в Азии рынки полны людьми и товарами, но не в Северной Корее. Самые известные магазины в стране — два пхеньянских универмага: универмаг № 1 и универмаг № 2. Ассортимент в них под стать названиям. Я заходила в одно из этих заведений в 2005 году: на первом этаже были выставлены китайские велосипеды, но я не поняла, продаются ли они или их просто демонстрируют иностранцам. Те, кто побывал в Пхеньяне в 1990-х годах, рассказывают о пластмассовых фруктах и овощах, выставленных на витрины в качестве обманки для туристов.

Благодаря щедрости Ким Ир Сена северокорейцам вообще не нужно было ходить по магазинам: считалось, что государство бесплатно обеспечивает граждан всем необходимым. Человеку полагалось два комплекта одежды ежегодно — на лето и на зиму. Их выдавали на работе или в школе, обычно в День рождения Ким Ир Сена, чтобы подчеркнуть, что именно он — источник всех благ. Одежда была стандартная. Обувь виниловая или матерчатая, так как кожа считалась большой роскошью и позволить себе ее могли только люди с дополнительным источником дохода. Производили одежду на фабриках вроде той, где работала госпожа Сон. Основной тканью был виналон. Он плохо поддавался окрашиванию, поэтому цветовая гамма не отличалась разнообразием: грязно-синий — для заводских рабочих, черный или серый — для служащих. Красными были лишь пионерские галстуки, которые до 13 лет в обязательном порядке носили все дети.

Поскольку в КНДР практически не существовало розничной торговли, то и деньги людям были ни к чему. Зарплату давали чисто номинальную, скорее напоминающую пособие на карманные расходы. Госпожа Сон получала 64 вона в месяц, что по официальному курсу равнялось $28. На это нельзя было купить даже нейлоновый свитер. Деньги шли на мелочи: кино, парикмахерскую, автобусные билеты и газеты, сигареты (для мужчин) и косметику (для женщин), в которой, как ни странно, не было недостатка. Все кореянки красились. Яркая помада превращала их в кинозвезд 1940-х годов, розовые румяна придавали поблекшей за долгую зиму коже здоровый вид. В каждом микрорайоне Чхонджина имелся определенный набор государственных магазинов, идентичных тем, которые были в соседнем микрорайоне. Северянки очень заботились о своей внешности. Госпожа Сон скорее согласилась бы пропустить завтрак, чем пойти на работу ненакрашенной. Волосы у нее вились от природы, но другие женщины делали перманент в парикмахерской, похожей на конвейер. Кресла стояли двумя длинными рядами: для мужчин и для женщин. Все парикмахеры числились в ведомстве под названием Служба быта. Оно же занималось починкой велосипедов и обуви.

В каждом микрорайоне были продуктовый магазин, магазин одежды и канцелярский. В отличие от СССР, в КНДР почти не существовало очередей. Если кто-то хотел совершить крупную покупку, например приобрести часы или проигрыватель, для этого требовалось разрешение с места работы. Так что дело было не только в деньгах.

Одним из главных достижений северокорейской системы считались субсидии на еду. Точно так же, как Герберт Гувер^[4] во время своей предвыборной кампании обещал американцам «курицу в каждой кастрюле», Ким Ир Сен пророчил северокорейцам обеды из риса и супа с мясом. Это предсказание сбылось только для номенклатуры. Рис, особенно белый, был в КНДР роскошью. Тем не менее государственная система распределения снабжала каждого человека крупой в количестве, строго соответствующем его должностному положению. Люди, занимающиеся тяжелым физическим трудом, получали 900 г, а фабричные рабочие вроде госпожи Сон — 700 г. Выдавались и другие продукты: соевый соус, масло для жарки и густая бобовая паста под названием кочхуджан. По официальным праздникам, таким как День рождения Ким Ир Сена, иногда давали свинину или сушеную рыбу.

Особенно народ радовался капусте, которую выдавали осенью для приготовления кимчхи. Это единственное овощное блюдо, доступное в течение долгой зимы, было столь же важным для корейцев, как и рис. Правительство КНДР понимало, что без кимчхи люди не обойдутся, поэтому каждой семье выделяли 70 кг капусты на взрослого и 50 кг — на ребенка. Госпожа Сон, после того как к ней переехала свекровь, стала получать 410 кг. Капусту солили, добавляли в больших количествах красный перец, иногда бобовую пасту или маленькие креветки. Госпожа Сон также делала юшчхи с редиской и репой. Заготовка занимала несколько недель, хранили капусту в высоких керамических сосудах. Чан По помогал жене спускать их в подвал, где у каждой семьи была кладовка. По традиции сосуды с кимчхи закапывали, чтобы они охлаждались, но не замерзали. В многоквартирном доме их обычно забрасывали землей, а затем кладовку закрывали на увесистый замок, потому что кимчхи нередко воровали, а при всем своем коллективизме северокорейцы не собирались делиться любимой едой со всеми подряд.

Хотя КНДР, вопреки утверждениям официальной пропаганды, и не была раем для трудящихся, преуменьшать достижения Ким Ир Сена нельзя. Первые двадцать лет после раздела Кореи Север был богаче капиталистического Юга. В 1960-е годы, когда говорили о корейском «экономическом чуде», имели в виду именно КНДР. Просто накормить население, которое часто страдало от голода, — уже немалый успех, тем более что в результате произвольного раздела полуострова наиболее плодородные земли остались на Юге. В разрушенном государстве, которое потеряло всю свою инфраструктуру и 70 % жилого фонда во время войны, Ким Ир Сен создал жизнеспособную экономику. Конечно, об «излишествах» речь не шла, но все были одеты и имели крышу над головой. В 1949 году Северная Корея стала первой страной в Азии, где было практически покончено с безграмотностью. Иностранные гости, которые в 1960-е годы приезжали поездом из Китая, восхищались высоким уровнем жизни граждан КНДР. После маоцзэдуновского «большого скачка», последствия которого оказались разрушительными, этнические корейцы бежали из Китая в КНДР, спасаясь от голода. Все крыши в Северной Корее были покрыты черепицей. А к 1970 году произвели полную электрификацию деревни. Даже такой жесткий реалист, как аналитик ЦРУ Хелен-Луиз Хантер, в своих отчетах (которые впоследствии рассекретили и опубликовали) нехотя признавала, что экономика КНДР под руководством Ким Ир Сена достигла немалых успехов.

Страна по праву могла считаться гордостью соцлагеря и по уровню развития скорее напоминала Югославию, чем Анголу. Достижения Северной Кореи по сравнению с Южной служили для многих доказательством того, что социализм действительно жизнеспособен.

Так ли это было? Многое в экономическом чуде КНДР оказалось призрачным, основанным на пропагандистских заявлениях, за которыми ничего не стояло. В Северной Корее не публиковалась экономическая статистика, по крайней мере такая, которой стоило доверять, и делалось все возможное, чтобы ввести в заблуждение не только иностранцев, но и самих северокорейцев. Опасаясь гнева начальства, бригадиры постоянно завышали данные по сельскохозяйственному и промышленному производству. Ложь громоздилась на ложь, и гора достигала самых верхов, так что, скорее всего, когда экономика рухнула, Ким Ир Сен даже не сразу это понял.

Несмотря на высокомерные лозунги о чучхе и хозяйственной самостоятельности, КНДР полностью зависела от щедрости соседей. Страна получала масло, рис, удобрения, лекарства, промышленное оборудование, грузовики и автомобили по заниженным ценам. Чехословакия поставляла рентгеновское оборудование и инкубаторы, ГДР посылала архитекторов. Ким Ир Сен искусно играл на разногласиях между СССР и Китаем, добиваясь от них максимальной экономической помощи. Подобно императорам древности, он требовал дани от сопредельных государств. Сталин лично прислал ему бронированный лимузин, а Мао — целый железнодорожный вагон Ким Ир Сен с Ким Чен Иром, который в 1980-е годы выполнял за него часть обязанностей, осуществляли «руководство на местах» с целью решения задач народного хозяйства. Отец и сын считались специалистами во всех областях — от геологии до земледелия. После посещения Кимом-младшим козоводческой фермы Корейское агентство новостей сообщило: «Благодаря ценным указаниям и сердечному вниманию Ким Чен Ира в деле разведения коз наметился значительный прогресс, надои выросли». То он издавал указ о том, что основным продуктом питания корейцев должен стать не рис, а картофель, то приказывал устранить дефицит продовольствия посредством разведения страусов. Не успевала страна оправиться после одной нелепой кампании, как объявлялась следующая.

Огромные средства расходовались на оборону. Армейский бюджет составлял четверть валового внутреннего продукта, в то время как в промышленно развитых странах этот показатель не превышает 5 %. Хотя военные действия в Корее прекратились в 1953 году, КНДР содержала миллионную армию — четвертую по величине в мире, при том что сама страна по площади не многим больше штата Пенсильвания. Социальная пропаганда нагнетала истерию, бесконечно выдумывая сообщения о неизбежном нападении со стороны империалистов — поджигателей войны.

Ким Чен Ир быстро продвигался по службе в Политбюро: его готовили в преемники отца и в 1991 году назначили Верховным главнокомандующим Вооруженных сил КНДР. Спустя несколько лет по всей стране рядом с памятниками чучхе появились плакаты, провозглашающие сонгун, или «приоритет армии»: теперь официально утверждалось, что все в государстве должно быть подчинено оборонным нуждам. Ким-младший давно уже перерос свое увлечение кино и переключился на более серьезные «игрушки» — атомные бомбы и ракеты дальнего действия.

После американской ядерной бомбардировки Хиросимы Ким Ир Сен задумал оснастить свою страну атомным оружием, и в 1960-е годы в Йонбёне, в горах к северу от Пхеньяна, начались разработки (оборудование предоставил Советский Союз). Но по-настоящему ядерный проект стал развиваться только под руководством Ким Чен Ира, который таким образом собирался восстановить пошатнувшийся престиж КНДР и усилить собственное могущество. Вместо реконструкции заводов и всей инфраструктуры страны правительство стало вкладывать средства в дорогостоящие секретные разработки, утверждая, что Северной Корее необходимо средство ядерного сдерживания для защиты от американской агрессии. К 1989 году в Йонбёне начали производить оружейный плутоний из топливных стержней ядерных реакторов, а в начале 1990-х КНДР, по оценкам ЦРУ, располагала всем необходимым для создания одной или двух ядерных бомб. «Ким Чен Иру было все равно, что он обанкротил страну. Атомное оружие он считал единственным источником своей власти», — сказал мне высокопоставленный беженец из Пхеньяна Ким Ток Хон во время нашей беседы в Сеуле в 2006 году.

Расчет оказался неудачным. Ким Чен Ир понял, что холодная война закончилась, но, похоже, не осознавал, что товарищей из социалистических стран сейчас интересует зарабатывание денег, а не поддержка дряхлеющей диктатуры с ядерными амбициями. Между тем в середине 1970-х годов экономика главного врага КНДР, Южной Кореи, стала быстро развиваться и в течение следующего десятилетия оставила северного соседа далеко позади. Забыв о коммунистической солидарности, Китай и Советский Союз предпочитали сотрудничать с компаниями Hyundai и Samsung, а не с государственными предприятиями КНДР, которые не всегда вовремя платили по счетам. В 1990 году, накануне распада СССР, советское правительство установило дипломатические отношения с Южной Кореей, нанеся тем самым сокрушительный удар международному престижу КНДР. Два года спустя то же самое сделал Китай.

В начале 1990-х у кредиторов стало иссякать терпение: ведь задолженность КНДР достигла $10 млрд. В Москве решили, что Северная Корея должна платить за импорт из СССР по общемировым, а не по заниженным тарифам, которые были установлены для дружественных государств. В прошлом Китай, поставлявший в КНДР три четверти топлива и две трети ввозимого в страну продовольствия, утверждал, что дружба между двумя странами нерушима. Сейчас же он требовал «деньги на бочку».

Вскоре над Северной Кореей нависла смертельная опасность. Из-за отсутствия дешевого горючего и сырья перестали работать заводы и фабрики, что означало прекращение экспорта. Без экспорта остановился приток конвертируемой валюты, а это, в свою очередь, еще сильнее сократило импорт нефти и привело к перебоям в электроснабжении. Перестали работать и угольные шахты, которым электроэнергия была необходима для откачки воды. Перебои в снабжении углем усугубили перебои в производстве электроэнергии, а они привели к спаду сельскохозяйственного производства. Крестьяне не могли работать без электричества. И без того скудная земля Северной Кореи теперь едва давала урожай, необходимый для того, чтобы прокормить 23-миллионное население. Сельскохозяйственные технологии, которые могли бы повысить производительность коллективных ферм, опирались на системы искусственного орошения, работающие на электричестве, а также на использование химических удобрений и пестицидов, которые перестали выпускаться из-за отсутствия топлива и сырья. Начались перебои в снабжении продовольствием, рабочие стали недоедать, и у них не хватало сил вырабатывать прежние нормы. Хозяйство КНДР оказалось в состоянии свободного падения.

На момент написания этой книги, то есть в 2010 году, КНДР остается единственным местом на земле, где практически все основные продукты питания производятся коллективными хозяйствами. Государство реквизирует весь урожай, а затем часть его возвращает крестьянам. В начале 1990-х сельскохозяйственное производство пришло в упадок, и жители деревень, чтобы уберечься от голода, стали припрятывать часть урожая. В народе начали распространяться истории о том, как под тяжестью спрятанного зерна обрушивались крыши домов. Крестьяне забросили общественные поля, переключив внимание на приусадебные участки и импровизированные делянки, разбитые на горных склонах. Из окна автомобиля был отчетливо виден контраст между огородиками, на которых в изобилии росли овощи (к небу тянулись бобовые растения, к земле прижимались спелые тыквы), и колхозными полями с их неровными чахлыми рядами кукурузы (ее сажали «добровольцы», присланные из города для исполнения патриотического долга).

Хуже всего приходилось горожанам. Ведь у них приусадебных участков не было.

На протяжении всей своей замужней жизни госпожа Сон раз в 15 дней направлялась с двумя полиэтиленовыми сумками в один и тот же пункт распределения продовольствия. Он находился прямо по соседству и совсем не был похож на супермаркет с открытым доступом к продуктам. Люди стояли в очереди перед массивной металлической дверью магазина без вывески. Каждый приходил в специально установленные дни (госпожа Сон — 3-го и 18-го числа), но все равно нередко приходилось ждать по нескольку часов. Внутри, в тесном нетопленом помещении с цементными стенами, за небольшим столом, заваленным бухгалтерскими книгами, сидела неприветливая женщина. Госпожа Сон давала ей свою продовольственную книжку, небольшую сумму денег и купоны со швейной фабрики, свидетельствующие о том, что предъявитель исполнил долг перед Родиной. Затем служащие подсчитывали, сколько госпоже Сон полагается продуктов: по 700 г в день для нее и Чан По, 300 г для свекрови (норма для пенсионеров была меньше), 400 г на каждого живущего в семье ребенка. Если кто-то на время уезжал, то на него продуктов не выдавали. Произведя расчет, продавщица с важным видом брала штамп, макала его в красные чернила и ставила печать на квитанции в трех экземплярах, один из которых вручался госпоже Сон. На складе, где стояли бочки с рисом, кукурузой, ячменем и мукой, другой работник отвешивал положенные покупателям продукты и складывал их в полиэтиленовые пакеты.

Хи Сок никогда не знала наверняка, что окажется в сумке: иногда продуктов было чуть больше, иногда чуть меньше. Вспоминая те годы, госпожа Сон затруднялась точно сказать, когда именно — в 1989, 1990 или 1991 году — продуктовая норма начала уменьшаться. Даже не заглядывая в сумку, женщина с огорчением понимала, что еды становится все меньше и меньше. Наконец пакеты оказались совсем легкими. Многие люди чувствовали себя обманутыми. Сначала вместо месячной нормы продовольствия выдавалась 25-дневная, потом 10-дневная. Что бы ни обещал Ким Ир Сен, рис оставался предметом роскоши. Чаще всего в пакеты клали кукурузу и ячмень. Масло для жарки всегда давали нерегулярно, а сейчас оно и вовсе исчезло. Жаловаться было совсем не в характере Хи Сок. Но даже если б она и захотела выразить недовольство, это не представлялось возможным. «Начни я возмущаться, меня бы просто посадили», — рассказывала госпожа Сон позднее.

В свое оправдание правительство КНДР выдумывало объяснения, которые варьировались от абсолютно абсурдных до почти правдоподобных. Народу говорили, что не за горами благословенный день объединения Кореи и необходимо создать запас продовольствия для голодающих южан. Говорили также о том, что США объявили блокаду КНДР и препятствуют поставкам продовольствия. Это не было правдой, но люди верили. Когда в 1993 году КНДР пригрозила выйти из Договора о нераспространении ядерного оружия, президент США Клинтон в свою очередь пригрозил санкциями. Теперь на него легко можно было свалить ответственность за экономический кризис, ведь Соединенные Штаты для правительства КНДР — любимый козел отпущения. Передовица «Нодон Синмун» напоминала читателям, что «корейский народ уже давно страдает от притеснений со стороны американских империалистов».

Корейцы считают себя выносливыми, и это действительно так. Пропагандистская машина начала новую кампанию по поднятию народного духа, в основе которой лежал миф о том, как в 1938–1939 годы Ким Ир Сен командовал небольшим отрядом партизан в войне против Японии: «Гордо неся над головами красное знамя, они вели бой с тысячами вражеских солдат, невзирая на голод, двадцатиградусный мороз и сильный снегопад». Из этого эпизода, известного как Суровый Марш, пропаганда сделала эффектную метафору голодных 1990-х. В своих передовицах «Нодон Синмун» призывала северян помнить о самоотверженности Ким Ир Сена и, несмотря ни на какие тяготы, непоколебимо следовать его примеру:

Врагам не остановить корейский народ в его поступательном движении к победе, движении, вдохновленном революционным примером Сурового Марша! Силы КНДР неистощимы!

Борьба с голодом стала патриотическим долгом каждого гражданина. В Пхеньяне появился новый лозунг: «Перейдем на двухразовое питание!» По телевидению транслировали документальный фильм о человеке, который, как утверждалось, лопнул от того, что съел слишком много риса. Трудности с продовольствием были, конечно же, лишь временными: чиновники, ответственные за сельское хозяйство, заявляли, что в следующем году ожидается рекордный урожай зерновых.

Когда в 1992 году в зарубежных газетах появились сообщения о нехватке продовольствия в КНДР, северокорейская пресса возмутилась:

Государство предоставляет народу рис по такой низкой цене, что люди даже не знают, сколько он стоит на самом деле. Граждане Северной Кореи живут счастливо, не беспокоясь о пропитании.

Северянам было небезопасно задумываться над очевидной несообразностью того, что им говорило руководство. Выбирать людям не приходилось: они не могли бежать из страны, не могли свергнуть правительство, не могли протестовать. От греха подальше: рядовому гражданину желательно было научиться как можно меньше думать. Человек по природе своей оптимистичен. Северяне обманывались, как немецкие евреи, которые в начале 1930-х годов утешали себя тем, что хуже быть уже не может. Граждане КНДР не переставали надеяться на улучшения. И хотя голодный желудок трудно ввести в заблуждение, северокорейцам это каким-то образом удавалось.

Одновременно с усилением пропаганды государство ужесточило наблюдение за людьми. Чем больше появлялось причин для недовольства, тем важнее было сделать так, чтобы свое недовольство каждый держал при себе.

С начала 1970-х госпожа Сон несколько раз занимала пост инминбанчжана — руководителя народной группы. Чаще всего на эту должность выбирали замужнюю женщину средних лет. Госпожа Сон, организованная, энергичная, убежденная коммунистка, обладающая к тому же особым чутьем, которое в Корее называют нунчхи, прекрасно подходила для роли инминбанчжана. Легко находя со всеми общий язык, она составляла списки распределения обязанностей среди пятнадцати семей: кому мести тротуары, кому подстригать траву перед домом, кому собирать мусор для переработки. Ей также предписывалось сообщать обо всем, что казалось подозрительным в поведении членов инминбана.

Отчитывалась госпожа Сон перед чиновницей Министерства государственной безопасности товарищем Кан. Эта женщина, несколькими годами старше Хи Сок, была замужем за партийным работником, у которого, по слухам, имелись связи в Пхеньяне. Раз в несколько месяцев госпожа Сон приходила в кабинет товарища Кан, а иногда, собирая отчеты по соседним домам, начальница сама заглядывала в гости к Хи Сок, чтобы передохнуть за рюмкой кукурузного самогона. Как правило, госпоже Сон было нечего рассказывать. Жизнь их дома текла спокойно, никто себя не компрометировал, если не считать того случая, когда Чан По позволил себе замечание по поводу обуви.

Но с некоторых пор товарищ Кан стала настойчивее требовать информации. Поскольку продовольствие выдавалось все реже и реже, она хотела знать, не ругают ли люди правительство. «Жалуются ли они на снабжение? Что говорят?» — допытывалась представительница МГБ, подкараулив госпожу Сон перед домом в надежде застать ее врасплох. «Никто ничего не говорит», — ответила Хи Сок.

Так оно и было. Женщина действительно замечала, что, в какую бы квартиру она ни вошла, люди неловко замолкали. Все знали, что инминбанчжан — осведомитель органов государственной безопасности.

Товарищ Кан не сдавалась. «Попробуйте первой выказывать недовольство. Пожалуйтесь на нехватку продуктов. А потом проследите за реакцией окружающих», — прошептала чиновница, оглядываясь по сторонам, чтобы никто ее не подслушал. Стараясь поскорее ускользнуть, госпожа Сон вяло кивнула головой в знак согласия. На самом деле она не собиралась следовать такому совету. Она знала, что врагов народа среди соседей нет, подрывной деятельностью никто не занимается. К тому же беспокоиться об идеологической чистоте у нее просто не было сил.

Всю энергию отнимала борьба с дефицитом продовольствия. Мысли были заняты безнадежными попытками добыть пропитание для семьи. Швейная фабрика окончательно закрылась в 1991 году, и целый год Хи Сок оставалась без зарплаты, получая лишь купоны, отоварить которые было невозможно за неимением продуктов в магазине. Раньше мужу госпожи Сон в качестве премии за сверхурочную работу выдавали масло, галеты, табак и спиртное. Теперь об этом пришлось забыть. Полки государственных магазинов тоже пустовали.

После закрытия фабрики госпожа Сон преодолела свое отвращение к тому, чтобы отовариваться на рынке. Там по-прежнему продавались продукты, иногда даже рис, но цены были непомерно высоки. Килограмм риса стоил 25 вонов, а в свое время в государственных пунктах распределения продовольствия его брали за десятую часть вона, если не дешевле.

Найти себе работу на черном рынке госпожа Сон не могла. У нее не было своего огорода, значит, не было и овощей на продажу. Никакими коммерческими навыками она не обладала — разве что на счетах умела считать. После того как Хи Сок вырастила четырех детей, а старшую дочь еще и выдала замуж, у нее совсем не осталось сбережений. Госпожа Сон начала подумывать о том, не продать ли что-нибудь из домашней утвари. Мысленно она провела инвентаризацию своего имущества. Картина в восточном стиле. Телевизор. Книги мужа. Может, снести на рынок швейную машинку?

Такими же мыслями были заняты умы тысяч других людей. Что бы продать? Где найти какую-нибудь еду?

Чхонджин представлял собой бетонные джунгли. За исключением крутого склона горы, все давно заасфальтировали. Некуда было пойти, чтобы наловить птиц или нарвать ягод. Моллюски, которых госпожа Сон собирала вместе с семьей, почти перевелись, а для рыбной ловли берег был неприспособлен. Все пригодные для обработки участки земли: огороды и рисовые поля — находились возле Нанама, на изрезанном бухтами побережье.

В поисках еды людям приходилось идти далеко за город. В выходные дни жители Чхонджина под предлогом увеселительной прогулки шли пешком примерно 5 км до кенсонских общественных садов. Людям не хотелось признаваться в том, что их толкал туда голод. Сады принадлежали коллективному хозяйству, которое выращивало для экспорта в Японию особые корейские груши — красновато-коричневые, как сорт «Боек», только более крупные (по форме и размеру они напоминали грейпфрут) и хрустящие, как яблоки. Круглые плоды нередко падали на землю и подкатывались к забору, так что их нетрудно было подобрать. Часто этим занимались дети. После того как школьные завтраки стали скудными, а потом и вовсе были упразднены, ребята начали пропускать занятия, вместо уроков отправляясь на поиски пропитания. Они запросто пролезали под проволокой заборов. Один молодой человек не без некоторой гордости вспоминал, что в 1992 году, когда ему было десять лет, он забирался на задний бампер автобуса и доезжал до конечной остановки в Нанаме, а потом еще целый час шел пешком. На мальчишку никто не обращал внимания. Благодаря своей худобе он легко проскальзывал в сад и набивал мешок грушами. «Я набирал их столько, сколько мог унести, и раздавал всем друзьям», — рассказывал парень.

Многие вспоминают то время с неподдельной горечью. Ким Чи Ын, молодой врач чхонджинской больницы, однажды отправилась в кенсонские сады вместе с родителями, сестрой, ее мужем и двумя малышами. Большую часть пути взрослые несли на руках ноющих детей. До садов они добрались лишь часам к трем. Слишком много народу успело их опередить. Чи Ын и ее родственникам осталась лишь одна подгнившая груша. Дома они ее сварили и разделили на пять частей: детям, престарелым родителям и зятю. Молодым женщинам ничего не досталось.

Чи Ын никогда не забудет эту дату — 9 сентября 1993 года. Это был первый день ее жизни, когда она не взяла в рот даже маковой росинки. Мало чьи воспоминания отличаются такой точностью. Конец эпохи наступил не в одночасье. Потребовались годы, чтобы людям стало ясно, как бесповоротно изменился их мир.

Глава 5
Роман в викторианском вкусе

Дом культуры в Кенсоне

Еще школьницей Ми Ран обратила внимание на то, что горожане идут в деревню в поисках пропитания. Подъезжая на велосипеде к Чхонджину, она замечала людей, которые с холщовыми мешками, как нищие, шли в сторону садов, насаженных по обе стороны от дороги. Некоторые проходили еще дальше — к кукурузным полям: они начинались за поселком Ми Ран и тянулись к югу, в сторону моря. Нередко девочка видела горожан, которые собирали хворост в горах недалеко от каолиновой шахты, где работал Тхэ У. Ми Ран все это удивляло, ведь она привыкла считать, что в городе живут лучше, чем в деревне. В Чхонджине были университеты, театры и рестораны, предназначавшиеся, разумеется, только для членов Трудовой партии и их родственников — не для таких девочек, как Ми Ран.

Кенсон представлял собой несколько поселков с общим административным центром — своего рода Чхонджином в миниатюре. Его украшением был широченный проспект, ведущий к огромному каменному монументу в честь победы Ким Ир Сена над Японией во Второй мировой войне. В городке располагались предприятия, которые перерабатывали каолин, добываемый на шахте, где работал отец Ми Ран. Еще имелся крупный завод электрооборудования, а также фабрика имени 5 Июня, названная в память о том дне, когда Ким Ир Сен ее посетил и дал работникам «ценные указания» (случилось это в 1948 году).

Поселок Ми Ран сельской местностью назвать было нельзя, но все-таки с землей дело обстояло здесь куда лучше, чем в городе. На плоском участке ближе к берегу почва была песчаной и сравнительно плодородной. Дальше она переходила в холмы, густо поросшие соснами. Клочки земли между «гармошками» тщательно возделывались: на них выращивали красный перец, редиску, капусту и даже табак, поскольку самокрутки обходились дешевле покупных сигарет, а мужчины практически все поголовно курили. Хозяева, у которых крыша дома была плоской, ставили на нее горшки для выращивания овощей. Эта частная сельскохозяйственная деятельность в силу ограниченности своих масштабов не вызывала гнева властей. Огородничество выручало народ — по крайней мере до тех пор, пока перебои с едой не перешли в настоящий голод.

Когда зарплата отца Ми Ран стала уменьшаться и в конце концов совсем исчезла, ответственность за семью легла на плечи матери. Она не была особенно хорошей домашней хозяйкой, но по части приработка оказалась находчивой: шила на продажу, изготовляла тофу, а некоторое время даже выращивала свиней, хотя для них не хватало корма. Самым успешным начинанием этой «предпринимательницы» оказалось придуманное ею эрзац-мороженое. Она купила подержанный морозильник, который называли «Северным полюсом». Поскольку молока и сливок достать было невозможно, приходилось использовать воду, остававшуюся после приготовления тофу, добавляя в нее красные бобы и сахар. Эта странная смесь замораживалась в лотках для кубиков льда. Корейцы любят побаловать детей, и, если в семье оказывался лишний вон, его тратили на лакомство для ребенка. Иногда мама Ми Ран продавала свою продукцию с кузова грузовика, который одалживала у знакомых. Она не обращала внимания на то, что партия осуждала частную торговлю. Эта женщина была не столько диссиденткой, сколько прагматиком, попросту игнорирующим идеологию. Выручка от продажи эрзац-мороженого тратилась на черном рынке: удавалось купить кукурузу, а иногда и рис.

Тайный поклонник Ми Ран тоже избежал голода. Почти каждый год из Японии приплывали на пароме родители отца Чон Сана. В начале 1990-х корабль приходил уже не в Чхонджин, а в Вонсан — портовый город на юго-востоке страны. Семья Чон Сана встречала родственников на пристани, и пока все, как обычно, плакали и обнимались, харабоджи, то есть дедушка, Чон Сана незаметно клал сыну в карман толстый конверт с деньгами. Делалось это тайком, чтобы никто из властей ничего не увидел и не потребовал своей доли. Иногда в конверте оказывалась сумма в иенах, превосходящая 2000 в долларовом эквиваленте. Корейцы, оставшиеся в Японии, прекрасно понимали, что без такой валютной поддержки их родственники в КНДР будут просто голодать.

А еще семье Чон Сана посчастливилось иметь свой дворик. Отец тщательно ухаживал за огородом, скрытым за стеной и аккуратно разделенным на овощные грядки. Склонившись над своими насаждениями, мужчина ухаживал за ними с нежностью, какой едва ли удостаивал собственных детей. В маленькой книжечке тщательно записывалось, что, где и на какой глубине посажено, за сколько дней семена проросли и к какому сроку созрели овощи. Мать Чон Сана все еще пользовалась кухонной утварью, привезенной ее семьей из Японии. Острым ножом она нарезала соломкой морковку с редиской, выкладывала их на только что сваренный дымящийся рис и заворачивала все это в листы сушеных морских водорослей. Чон Сан и его родственники были единственными в квартале, кто ел кимпаб — корейский вариант японского маки, весьма популярный в Южной Корее, но практически неизвестный на Севере. Благодаря собственным овощам и возможности покупать рис на черном рынке, семья питалась лучше всех, за исключением партийной номенклатуры.

Но даже больше, нежели богатым столом, родители гордились Чон Саном. Годы непрестанной работы, занятия до часу ночи, подъемы на рассвете, бесконечное ворчание отца и в первую очередь собственное желание подростка оправдать ожидания семьи — все это, в конце концов, принесло плоды. Чон Сана приняли в университет. Правда, это был не Университет имени Ким Ир Сена (туда брали молодых людей с лучшими анкетными данными), а другой вуз, занимавшийся подготовкой ученых (при отборе абитуриентов там уделяли большее внимание знаниям, а меньшее — сонбуну). Из-за сильного технического отставания КНДР от Японии и Южной Кореи правительство больше не могло себе позволить разбрасываться способными людьми. Если бы Чон Сан мог выбирать, он предпочел бы изучать литературу, философию или (будь в университете такой факультет) кинематографию. Но отец направил его на естественнонаучную стезю, зная, что для мальчика «неправильного» происхождения это единственный способ попасть в столицу.

Поступление в один из ведущих технических вузов страны было большим достижением для парня из провинции Северный Хамгён. Это означало, что Чон Сана не заберут в армию. В будущем у него могла появиться возможность повысить сонбун семьи и вступить в партию. Несмотря на кое-какие сомнения политического характера (он не совсем понимал, зачем жители ГДР разрушили Берлинскую стену, если коммунизм — такой замечательный строй), он верил, что членство в партии и столичное образование обеспечат ему пропуск в привилегированную часть общества.

Чон Сан гордился собой. Вообще-то он был скромным мальчиком и не хвастался своими способностями или деньгами, но на этот раз вернулся из столицы героем. Студенты, как солдаты, всегда (даже вне университетских стен) носили форму: зеленые брюки и двубортный китель, белую рубашку, галстук. Цвет мундира был выбран неслучайно: «зеленые горы» — так Ким Ир Сен назвал в свое время молодежь. Вдохновленный успехом, Чон Сан снова раздумывал о том, не пригласить ли Ми Ран на свидание. Прошло пять лет с тех пор, как он впервые увидел ее у кинотеатра. К своему немалому удивлению, за это время он не забыл ее. В столичном университете было много умных и красивых девушек, но ни одна из них не привлекала его так, как Ми Ран.

За это время Чон Сан кое-что о ней узнал. Еще в школе он подружился с ее сестрой — бойкой девушкой по имени Ми Сук. Она была на два года старше Ми Ран и играла в женской волейбольной команде. Чон Сан часто встречал ее в спортивном зале. Еще он занимался боксом вместе с парнем, который жил в той же «гармошке», что и Ми Ран. Под предлогом визитов к другу Чон Сан часто болтался в ее районе.

У родителей Ми Ран был телевизор, и, так же как к госпоже Сон, к ним часто заглядывали соседи. Однажды, прогуливаясь с приятелем, Чон Сан вместе с другими ребятами зашел к Ми Ран домой. Пока все смотрели какую-то передачу, он поглядывал на девушку. Она стала настоящей красавицей. Глядя на нее, Чон Сан спрашивал себя, что же так привлекало его в этом разрезе глаз, в форме носа и рта, в этих волосах. Он раздумывал о том, стоит ли рискнуть своей репутацией, пригласив Ми Ран на свидание, и решил, что стоит.

Чон Сан запланировал сделать это весной 1991 года, когда вернется домой из столицы уже первокурсником. Он бродил по центру Кенсона в надежде «случайно» встретить Ми Ран и заговорить с ней. В последний день каникул увидел девушку на рынке, хотел было подойти, но заметил поблизости ее мать.

Вскоре после этого Чон Сан рассказал о своих чувствах Ми Сук, которая согласилась исполнить роль посредника. Приехав на каникулы в следующий раз, Чон Сан зашел к ней в заранее оговоренное время. Ми Сук, чем-то занимавшаяся у входа, позвала Ми Ран: «Выходи, сестренка, поболтай с моим приятелем». Девушка выглянула за дверь, но тут же ойкнула и смущенно отпрянула. «Да выходи же ты, а то мне придется тебя вытаскивать», — настаивала Ми Сук.

Наконец Ми Ран вышла и поздоровалась с Чон Саном. Впервые очутившись с ней лицом к лицу, он почувствовал, как его свежевыглаженный форменный воротничок становится влажным от выступивших капелек пота. Заговорив с девушкой, он заметил, что голос у него дрожит. Но отступать было поздно, и Чон Сан устремился вперед. Он даже помыслить не мог о том, чтобы завести с Ми Ран пустой разговор, поэтому сразу все рассказал. Начиная с того, как увидел ее у кинотеатра. В конце концов он предложил ей свою дружбу.

— Мои занятия… Мне нужно серьезно заниматься, но я не могу сосредоточиться, потому что все время думаю о тебе, — признался он. Девушка молчала. К удивлению Чон Сана, она не прятала глаз, но и не говорила ни слова. Голова у парня пошла кругом. Изо всех сил он старался вовлечь Ми Ран в разговор. — Разве ты не замечала, как я все это время на тебя смотрел?

— Нет, даже понятия не имела, — он ждал, что еще она скажет. — Ты мне не то что бы не нравишься… — проговорила она, употребив двусмысленное в корейском языке двойное отрицание.

Чон Сан не был уверен в том, что правильно понимает девушку, но все же в ее словах ему послышалось сдержанное согласие. Она обещала объясниться с ним в письме. При всем своем показном равнодушии Ми Ран страшно обрадовалась. Парень был красив, любезен и, несомненно, перспективен. Среди ее знакомых только два мальчика поступили в институт, да и то не в столице. На самом деле Ми Ран давно заметила, как Чон Сан ходит вокруг ее дома, и даже втайне надеялась, что это из-за нее. На девушку, конечно, произвела впечатление студенческая форма. Благодаря двойному ряду блестящих пуговиц на кителе Чон Сан выглядел, как морской офицер. Но, хотя Ми Ран никогда раньше ни с кем не встречалась, она интуитивно поняла, что лучше притвориться неприступной. Она не знала, как согласиться на встречу, не выказав при этом излишней заинтересованности.

Спустя несколько недель Ми Ран безупречным почерком написала своему поклоннику неуклюже-формальное письмо: «Во избежание ситуации, при которой Ваша печаль могла бы отвлечь Вас от занятий, я на некоторое время принимаю Ваше предложение».

Поначалу отношения влюбленных оставались эпистолярными, как это было принято в XIX веке. Связь поддерживалась только при помощи писем. В 1991 году, когда Южная Корея становилась крупнейшим в мире производителем мобильных телефонов, в КНДР мало у кого имелся хотя бы обычный телефон. Чтобы позвонить, приходилось идти на почту. Написать письмо тоже было не так-то просто. Из-за дефицита писчей бумаги многие чиркали на полях газет. В государственных магазинах продавались листы прессованной кукурузной шелухи, которые рвались от малейшего прикосновения. Ми Ран пришлось выпрашивать у матери деньги на импортную бумагу, которая представляла собой такую ценность, что о черновиках не могло быть и речи. Хотя расстояние от Пхеньяна до Чхонджина около 400 км, письма шли чуть ли не месяц.

Когда начался этот роман, Ми Ран училась в старшем классе школы. Столичный студент казался девушке очень образованным и опытным, что не могло ее не пугать. В Пхеньяне Чон Сан доставал нормальную бумагу. У него имелась шариковая ручка. Письма его были длинными и красноречивыми. Постепенно обмен общими фразами перерос в настоящую любовную переписку. Чон Сан никогда не видел голливудских фильмов о любви, но разгоряченное воображение восполнило этот пробел. В своих письмах он писал, что представляет себе, как они с Ми Ран бегут навстречу друг другу, а над ними — небо в золотисто-розовых прожилках. Он цитировал отрывки из романов, которые читал в столице, и сам сочинял любовные стихи. В его письмах не было и тени той сдержанности, которая на протяжении нескольких лет не позволяла ему приблизиться к Ми Ран.

Чон Сан направлял свои послания Ми Сук: она работала в конторе и могла получать корреспонденцию, не привлекая внимания родителей. Сестра была единственной, кому Ми Ран рассказывала о том, как развивался этот роман. Из друзей или родственников Чон Сана в тайну не был посвящен никто. Взаимоотношения полов и классовое происхождение в Северной Корее открыто не обсуждаются (сетования по поводу сонбуна воспринимаются как проявление недовольства режимом). Поэтому Ми Ран с Чон Саном никогда не говорили о том, почему их любовь следует держать в тайне. Сомнительное происхождение девушки, хоть о нем и молчали, было всем известно и висело над влюбленными как дамоклов меч. Молодые люди знали, что, если они поженятся, это плохо повлияет на продвижение Чон Сана по службе и его шансы вступить в партию. Если бы отец парня узнал об этих отношениях, он бы сделал все, чтобы положить им конец. В северокорейском обществе люди обычно не выходят за пределы своего круга, поэтому Чон Сану полагалось искать жену среди таких же, как он, репатриантов из Японии. Да и вообще отец молодого человека не одобрял никаких романов. «Не теряй времени на девчонок, сначала закончи учебу», — наставительно говорил он.

Небольшое отступление о взаимоотношении полов в Северной Корее: ухаживания там не приняты. Браки часто устраиваются семьями, парторганизацией или начальством. Публично выражать свои чувства не положено: даже держаться за руки считается неприличным. Беженцы из КНДР утверждают, что в стране не существует секса до брака и не бывает случаев, чтобы незамужняя студентка забеременела. «Это немыслимо. Трудно даже себе представить такой кошмар», — говорила мне женщина из Северной Кореи, причем вовсе не ханжа (когда мы с ней встретились в Сеуле, она работала в секс-индустрии). Конечно же, в КНДР нет домов свиданий, как в Японии или Южной Корее. Вас не зарегистрируют в обычной гостинице без командировочного удостоверения, и уж тем более никто не предоставит номер неженатой паре. Жители Чхонджина рассказывали мне, что некоторые парочки уединялись в лесу или даже в скверах, но о себе, разумеется, никто такого не говорил.

Стыдливость — отличительная черта корейского национального характера. Глядя на сеульских школьниц в коротеньких клетчатых юбочках, легко забыть, что каких-то сто лет назад одежда уважающей себя кореянки полностью скрывала тело — вполне в стиле «Талибана». Британская путешественница Изабелла Бишоп писала, что в 1897 году в деревне к северу от Пхеньяна женщины носили некое подобие чадры («невообразимое» куполообразное одеяние, в длину достигавшее двух метров, а в ширину — полутора и покрывавшее фигуру с головы до пят), а также «ужасающие шляпы, похожие на плетеные сторожевые будки». Представительницы высших и средних слоев общества вообще не покидали семейную обитель, за исключением особых случаев, когда на улицах не было мужчин. Бишоп немало поездила по миру, в том числе и по мусульманским странам, но кореянки показались ей «куда большими затворницами, чем женщины других народов».

«Плетеных сторожевых будок» давно уже нет, но взгляды людей за сто лет мало изменились. Придя к власти, Ким Ир Сен соединил традиционный корейский уклад с принятым у коммунистов замалчиванием всего, что относится к интимным отношениям. Закрылись не только бордели, но и двусмысленные по своему назначению дома кисэн, где женщины развлекали состоятельных мужчин. Тех, кто имел какое-то отношение к порнографии, казнили. Несмотря на вольности, которые позволяли себе Ким Ир Сен и Ким Чен Ир (сын великого вождя немало погулял в молодости), за внебрачные связи партийные работники лишались должностей.

Кроме того, Ким Ир Сен осуждал ранние браки: указ, вышедший в 1971 году, предписывал мужчинам жениться в 30 лет, а женщинам выходить замуж в 28. В газетах писали: «Родина верит в то, что молодежь поддержит прекрасный обычай вступать в брак, лишь немало потрудившись во благо страны и народа». На самом деле обычай диктовал совсем другое: в Корее в старые времена женщины выходили замуж к четырнадцати годам. Новая традиция была нужна КНДР для снижения рождаемости. К тому же солдатам срочной службы теперь не приходилось сомневаться в том, что девушки их дождутся, и это укрепляло нравственное здоровье армии. Хотя запрет на ранние браки отменили в 1990 году, в Северной Корее до сих пор косо смотрят на молодые пары, даже если отношения подростков вполне невинны.

Общественная мораль КНДР предписывала женщинам носить «традиционную прическу в соответствии с социалистическим образом жизни и вкусом эпохи». Кореянки среднего возраста должны были коротко стричься и делать химическую завивку. Незамужние женщины могли позволить себе длинные волосы, собранные сзади или заплетенные в косы. Запрещалось носить юбки выше колена и блузки без рукавов. Интересно, что такого рода предписания, касающиеся одежды и причесок, существовали и в Южной Корее в 1970-е годы, во времена военной диктатуры Пак Чон Хи. Сегодня между двумя частями некогда единой страны можно наблюдать такие резкие различия в одежде и в отношениях полов, что кажется, будто, пока Юг стремительно менялся, на Севере время остановилось. Несколько лет назад я побывала в регионе КНДР, который часто посещают южные корейцы, и стала свидетелем такой сцены: швейцар в гостинице едва не потерял сознание при виде молодой южанки в джинсах с заниженной талией и топике, открывающем живот. Многим беженцам из КНДР самым удивительным в Южной Корее показалось то, что пары целуются на улице.

Чон Сану и Ми Ран повезло: они стали встречаться уже после того, как начались перебои в электроснабжении. По вечерам Северная Корея погружается в такую непроглядную тьму, какую люди из электрифицированных стран вряд ли смогут себе представить: не горят фонари, не мелькают фары, из-под дверей и из окон не пробивается свет. Только разглядев тлеющий кончик зажженной сигареты, можно понять, что навстречу тебе кто-то идет.

После ужина Чон Сан всегда находил предлог, чтобы выйти из дома. Ему уже исполнилось двадцать лет, он учился в университете и был на голову выше своего отца, но все равно очень его боялся.

«Пойду навещу друга», — бросал Чон Сан, называя при этом кого-нибудь из своих школьных приятелей. Он обещал вернуться к девяти вечера (прекрасно понимая, что на самом деле вернется к полуночи) и поспешно удалялся, прежде чем отец успевал задать какой-нибудь вопрос.

До дома Ми Ран было около получаса ходьбы. Чон Сан торопился, хотя и знал, что ему придется ждать, пока Ми Ран поможет матери убрать со стола. Его приятель по секции бокса переехал, и повода болтаться в этом районе больше не было. Чон Сан просто стоял — так тихо, что мог слышать собственное сердцебиение.

К этому времени все заведения, куда парень с девушкой могли бы пойти вместе, уже закрылись. В кенсонском доме культуры перестали показывать кино из-за отсутствия электричества. Закрылись немногочисленные рестораны. Продолжал работать Молодежный парк, где можно было покататься на старых аттракционах или взять лодку и поплавать по озеру. Но находился он в центре Чхонджина, недалеко от порта, а, чтобы попасть в город, жителям пригородов требовалось особое разрешение. В парк возле ближайшей железнодорожной станции влюбленные не ходили, потому что боялись встретить кого-нибудь из знакомых.

Лучше всего в создавшейся ситуации было просто гулять. Через поселок проходила всего одна дорога, ведущая в горы. Ми Ран с Чон Саном шли быстро, хотя и не слишком быстро, чтобы не казалось, будто они от кого-то убегают. Влюбленные молча проходили мимо портретов улыбающегося вождя и надписей вроде «Партия решает — мы выполняем!» или «Отдадим жизнь за Ким Ир Сена!». Там, где дорога ныряла под широкую арку, разрисованную синими цветами, стоял большой щит с изображением солдат под сенью штыков. Когда заканчивались лозунги, кончался и город. Молодые люди с облегчением углублялись во тьму. Глаза привыкали к отсутствию света, и ландшафт становился вполне различимым. Вдоль дороги росли большие деревья, которые клонились друг к другу, как бы образуя свод. Ясными ночами сквозь ветви просвечивали звезды. Чуть дальше дорога начинала подниматься в гору: с одной стороны открывалась долина, а с другой — крутые холмы. На каменистых склонах виднелись сосновые рощи и свешивающиеся со скал дикорастущие лиловые цветы.

Влюбленные пересекали ручей с песчаными берегами, поворачивали налево, и тогда им открывался вид на курорт Онпхо: тамошние термальные воды, температура которых достигает 55 °C, по рассказам, излечивали самые разные недуги — от нарушения пищеварения до бесплодия. Дальше по дороге, за контрольно-пропускными пунктами, располагалась одна из тридцати загородных резиденций Ким Ир Сена. Путь к вилле преграждал кордон. Неподалеку виднелся оздоровительный комплекс для партийного руководства, куда тоже не пускали простых людей. А общедоступные корпуса в большинстве своем не работали из-за кризиса. Курорт был основан в 1946 году, о чем свидетельствовало настенное панно, изображавшее Ким Ир Сена в окружении докторов. Судя по всему, с тех пор павильоны не ремонтировались. Вечером заросшая территория казалась настоящими джунглями. Но молодую пару не особенно занимали пейзажи. Влюбленные так радовались возможности быть вместе, что не обращали внимания даже на боль в уставших от долгой ходьбы ногах.

Парень с девушкой просто гуляли и увлеченно разговаривали, забывая обо всем. Когда они оказывались рядом, Чон Сан начисто терял смелость, столь присущую его письмам. Он держался с Ми Ран очень вежливо и уважительно, а взять ее за руку впервые осмелился только после трех лет свиданий. Он очаровывал ее своими рассказами. Говорил о друзьях по общежитию, о том, как их всех собирали в отряды и заставляли, чеканя шаг, маршировать во двор на перекличку. Особенно интересными были рассказы о столице: Ми Ран ездила в Пхеньян только один раз, с экскурсией, когда еще училась в начальной школе, и он казался ей олицетворением современности. Как утверждала пропаганда, именно там можно было увидеть новейшие достижения архитектуры и техники. Чон Сан рассказывал девушке о двух башнях отеля «Коре» с вращающимися ресторанами на крыше. Внутрь гостиницы Чон Сан никогда не заходил — только смотрел на нее издалека, как и на строящуюся пирамиду в 105 этажей, которая должна была стать самым высоким небоскребом в Азии. Еще молодой человек описывал Ми Ран столичное метро, глубина которого местами достигает ста метров, а станции украшены роскошными люстрами и позолоченными мозаичными изображениями Ким Ир Сена.

Вернувшись в Пхеньян, Чон Сан зашел в валютный магазин и на японские иены купил Ми Ран украшенную стразами заколку для волос в форме бабочки. Подарок показался девушке необыкновенно изысканным: никогда в жизни у нее не было такой красивой вещи. Она завернула ее в нижнее белье, спрятала и никогда не надевала, чтобы избежать материнских расспросов.

Рассказы Чон Сана о столице приоткрыли для Ми Ран окно в далекую от нее жизнь привилегированных слоев общества. Иногда она слушала его с легкой завистью. В том году Ми Ран заканчивала школу и боялась, что на этом ее образование закончится. Она уже видела, как анкетные данные отца мешали ее сестрам. Даже для того чтобы просто быть допущенной к вступительным экзаменам, требовалось разрешение местного отдела образования. Только старшая дочь Тхэ У смогла поступить в колледж, да и то не в театральный, куда мечтала попасть, а в физкультурный. В итоге она бросила его не доучившись и вышла замуж.

Однажды перед Ми Ран вдруг открылась вся ее будущая жизнь. Девушка увидела перед собой прямую однообразную дорогу: работа на фабрике, брак (вероятнее всего, с рабочим той же самой фабрики), дети, старость, смерть. И чем больше Чон Сан болтал о своих университетских товарищах, тем тяжелее становилось у Ми Ран на сердце. Молодой человек почувствовал это и, в конце концов, добился того, что она открыла ему причину своей грусти. «Я не вижу в жизни смысла», — выпалила девушка.

В тот вечер он просто внимательно выслушал ее. А спустя некоторое время, вернувшись в Пхеньян, написал: «Все может пометаться. Если хочешь изменить жизнь к лучшему, верь в себя, и тогда ты добьешься своей цели».

Впоследствии Ми Ран поняла, что слова Чон Сана окрылили ее, вдохновили на решительные шаги. До старших классов она была отличницей, а потом перестала заботиться об успеваемости: зачем прилагать старания, если будущего все равно нет? Но теперь ей передалась целеустремленность Чон Сана. Девушка снова взялась за книги. Чтобы уделять больше времени учебе, она уговорила мать освободить ее от хлопот по дому. У учителя Ми Ран добилась разрешения сдать вступительные экзамены в институт. Может быть, она все равно не поступит, но пусть в этом хотя бы не будет ее собственной вины.

Как ни странно, девушку взяли в лучший из трех педагогических колледжей Чхонджина, носящий имя Ким Чен Сук^[5] — матери Ким Чен Ира. Почему Ми Ран повезло, а ее сестрам нет? Она и сама не могла этого понять. Лучшей в классе она не была, хотя и училась хорошо. На место в этом колледже могли претендовать многие другие абитуриентки с не худшей успеваемостью и из более благонадежных семей.

Осенью 1991 года Ми Ран переехала из родительского дома в общежитие. Колледж находился в центре города: напротив музея, возле парка со статуей Ким Ир Сена.

Поначалу новоиспеченная студентка была приятно удивлена увиденным: корпуса показались ей современными, в комнатах жили по четыре человека, спали на кроватях, а не на циновках. Но, когда в Чхонджине начались морозы, Ми Ран поняла, почему ее зачислили в этот колледж: общежитие не отапливалось. Спать приходилось в пальто, толстых носках и рукавицах, с полотенцем, обернутым вокруг головы. Когда Ми Ран просыпалась, на одеяле была корка льда от ее дыхания. В ванной девушки стирали тряпки, которые использовали во время менструации (прокладок ни у кого не было: девочкам побогаче их заменяла марля, а девочкам победнее — дешевая синтетическая ткань). Там стоял такой холод, что белье, вывешенное для просушки, замерзало в течение нескольких минут. Ми Ран не любила утро. Так же как в университете Чон Сана, всех поднимали на линейку в шесть утра, но, вместо того чтобы по-солдатски маршировать, студентки, трясясь от холода, бежали в ванную и умывались ледяной водой под жутковатым балдахином из замерзших самодельных прокладок.

С питанием дело обстояло еще хуже. В тот год как раз начиналась кампания «Перейдем на двухразовое питание», но колледж пошел еще дальше и кормил студентов только раз в день жидким супом из воды, соли и сушеных листьев репы. Иногда в него добавляли ложку переваренного риса или кукурузы. Девушки стали болеть. Одна из студенток настолько отощала, что у нее на лице начала отслаиваться кожа. Многие стали уходить из колледжа.

Ми Ран столкнулась с голодом впервые: до сих пор предприимчивая мать в значительной степени ограждала ее от последствий экономического кризиса. На первом курсе девушка просила, чтобы ей присылали еду из дома, и кое-как мирилась с жизнью в общежитии, но потом не выдержала. Не желая отчисляться из учебного заведения, куда с таким трудом поступила, она добилась разрешения жить в городе самостоятельно. Ми Ран спала на полу в квартире у чхонджинского родственника, а на выходные отправлялась домой к родителям. В другое время ей бы этого не разрешили, но сейчас начальство было счастливо избавиться от лишнего рта.

Жизнь Чон Сана складывалась полегче. Государство заботилось о питании и комфорте избранных студентов — завтрашних ученых, чьи достижения должны были вывести страну из нищеты. Чон Сан и его сокурсники по-прежнему строем ходили в столовую три раза в день. Общежитие отапливалось, и после наступления темноты студенты могли заниматься при электрическом свете.

Чон Сан и Ми Ран встречались, когда молодой человек приезжал на каникулы (летом и зимой), а также во время весеннего перерыва в учебе для прополки полей перед посевом. Раньше пхеньянские студенты трудились неподалеку от столицы, но теперь из-за дефицита продовольствия им разрешили отправиться в родные города и питаться дома. Раньше Чон Сан не переносил этих «добровольных» сельскохозяйственных работ, но сейчас с нетерпением ждал отъезда из Пхеньяна. То эмоциональное состояние, в котором он пребывал, было для него откровением, ведь прежде в его жизни существовали только книги и занятия. «Я действительно хотел все бросить, чтобы поехать домой и повидаться с ней. Впервые в жизни я узнал, что такое человеческие чувства», — вспоминал он позднее.

На осень 1993 года была назначена свадьба сестры Чон Сана. И хотя родители велели ему не отрываться от учебы, он ухватился за прекрасную возможность удивить Ми Ран неожиданным появлением. Молодой человек взял трехдневный отпуск. Поскольку работа железной дороги зависела от электроснабжения, поезда ходили нерегулярно. Достать билет было трудно, а получить сидячее место и вовсе мог только большой начальник. На станциях толпились пассажиры. Они бродили в темноте или курили, сидя на корточках. А когда поезд наконец-то приходил, люди штурмовали его, залезая в выбитые окна и пристраиваясь между вагонами.

Билетов не было, но Чон Сан не уходил с вокзала. На следующий день он заметил товарняк, направлявшийся на север. Угостив машиниста сигаретами, парень узнал, что состав идет в Чхонджин. Чон Сан забрался в вагон с углем, намотав на голову полотенце для защиты глаз. Это было первое, но не последнее в его жизни путешествие на товарняке.

Перед Чхонджином поезд остановился в Кенсоне — недалеко от поселка Ми Ран. Спрыгнув с поезда, Чон Сан пошел прямо к ней домой. Было утро, высоко в небе светило солнце, и хотя в такое время они с Ми Ран обычно не встречались, парень ничего не мог с собой поделать: он чувствовал, что лопнет от нетерпения, если ему придется ждать до вечера. Было воскресенье, и Чон Сан рассчитывал застать девушку дома. Впервые с тех пор, как они начали тайно встречаться, он направился прямиком к ее двери.

Дверь распахнулась, и мать Ми Ран воскликнула от удивления. Угольная пыль полностью покрывала лицо молодого человека и всю его одежду. Женщина знала Чон Сана с тех времен, когда он играл с соседскими детьми, но сейчас не узнала его.

Ми Ран дома не оказалось. Потом мама сказала ей: «К тебе тут приходил очень странный парень. Ну и друзья у тебя!»

Это был не последний случай, когда влюбленным грозило разоблачение. Отец Чон Сана выразил недовольство тем, что сын прервал занятия ради свадьбы сестры, и усомнился в причине его приезда.

Однажды вечером Чон Сан осмелился зайти к Ми Ран, пока ее матери не было дома, а отец работал в шахте в вечернюю смену. Неожиданно Тхэ У вернулся. Чон Сану пришлось спрятаться и сидеть в укрытии до тех пор, пока опасность не миновала.

Впоследствии молодые люди много смеялись, вспоминая эти происшествия. По правде говоря, им нравилось обманывать родителей. Конспирация оказалась не только необходимостью, но и своего рода увлекательной игрой. В обществе, где для частной жизни не было места, свидания под покровом темноты вносили в отношения парня и девушки элемент азарта, а общая тайна располагала к особой душевной близости. Относительно мало рискуя, Ми Ран и Чон Сан восставали против общепринятых ограничений.

Со временем друзья начали больше смеяться, больше болтать. Позже, когда они повзрослели, зажили спокойно и комфортно, оба с удивлением вспоминали годы тех тайных встреч как самые счастливые в своей жизни. Тогда влюбленные были так увлечены друг другом, что почти не замечали происходящего вокруг.

Глава 6
Сумерки Бога

Памятник Ким Ир Сену в Чхонджине

Был июль 1994-го. Ми Ран оставалось сдать всего один экзамен, чтобы получить диплом учительницы. Она уже работала помощницей воспитателя в детском саду в центре Чхонджина. В полдень 9 июля дети отправились по домам обедать, а Ми Ран прибиралась в классе. Она уже хотела достать свою еду и присоединиться к другим воспитателям в комнате отдыха, как вдруг услышала в коридоре чьи-то неверные торопливые шаги. Выглянув за дверь кабинета, Ми Ран увидела девочку, которая почему-то прибежала обратно из дома. Ее собранные в хвостик волосы были влажными от пота, и она буквально задыхалась от волнения, поэтому воспитательница долго не могла разобрать ее слов.

— Он умер, он умер, — вскрикивала девочка между судорожными всхлипами.

— Что? — переспросила Ми Ран.

— Великий Вождь умер!

Речь могла идти только о Ким Ир Сене. Воспитатели были потрясены тем, что кто-то, пусть даже ребенок, может говорить такое. Детей с самого раннего возраста учили не отпускать шуток о руководстве страны. Воспитательница взяла девочку за плечи и попыталась успокоить ее. Малышка продолжала задыхаться.

— Разве можно так шутить! — воскликнула воспитательница.

— Нет, нет! Я видела дома по телевизору! — упорствовала девочка.

Никто не мог ей поверить. Воспитатели знали, что пятилетние дети — мастера выдумывать. И вообще, выпуск теленовостей начинается только в пять часов вечера. Однако взрослые были достаточно встревожены словами девочки, чтобы забыть об обеде и попытаться все выяснить. В школе не было ни радио, ни телевизора, поэтому они выбежали на улицу. Малышка потащила воспитателей за несколько кварталов от детского сада к дому, где жила. Поднявшись по лестнице, они сразу же заметили толпу, собравшуюся перед телевизором. Ми Ран постаралась взять себя в руки. Ей не было слышно слов диктора, но она видела, что лица у людей бледные и опухшие от слез. Раздавались стоны и рыдания. Через открытые окна, с улиц, еще мокрых после сильнейшей ночной грозы, доносился нарастающий гул.

Ми Ран остолбенела от ужаса, не вполне понимая, что происходит. Она была студенткой, без пяти минут дипломированной учительницей, и прекрасно знала: люди состоят из плоти и крови, жизнь каждого человека конечна. Но Ким Ир Сен казался ей не таким, как все. Если Великий Вождь может умереть, значит, их народ вообще ни от чего не застрахован.

Любой северный кореец совершенно точно может сказать, где он был и что делал в тот момент, когда узнал о кончине вождя. Вопрос «Еде вас застигло известие о смерти Ким Ир Сена?» стал для меня стандартным, и, услышав его, любой мой собеседник, каким бы забывчивым или неразговорчивым он ни был, сразу оживлялся. Люди, старавшиеся забыть многое из того, что происходило с ними в 1990-е годы, вдруг очень живо и в мельчайших деталях вспоминали этот день, когда из-за сильнейшего потрясения все обычные законы времени и восприятия, видимо, перестали действовать.

Год, предшествовавший смерти Кима, оказался одним из самых неспокойных со времен Корейской войны. Экономика была в упадке, Китай и Россия завели дружбу с Сеулом. В глазах всего мира укреплялся имидж КНДР как государства-изгоя. ООН, подстрекаемая новым президентом США Биллом Клинтоном, потребовала, чтобы Северная Корея открыла свои ядерные объекты для проверки. В марте 1993-го КНДР объявила, что выходит из Договора о нераспространении ядерного оружия, чтобы развивать свое вооружение, чем породила первую после окончания холодной войны волну ядерной паники. В Йонбёне, растущем ядерном центре в 72 км к северу от Пхеньяна, приступили к переработке плутония, а Пентагон тем временем начал строить планы упреждающего удара. Северная Корея пригрозила неминуемой войной, пообещав «превратить Сеул в огненное море».

В июне бывший американский президент Картер совершил неожиданный трехдневный визит в Пхеньян. Ему удалось добиться от Ким Ир Сена предварительного соглашения о замораживании ядерной программы в обмен на энергетическую помощь. Кроме того, Картер передал южнокорейскому президенту Ким Ён Саму приглашение посетить КНДР. Эпохальная встреча лидеров двух враждующих корейских государств была назначена на 25 июля 1994 года.

6 июля Ким Ир Сен отправился инспектировать виллу в горах севернее Пхеньяна, где предполагалось принимать южнокорейского противника. Заодно он посетил близлежащее коллективное хозяйство. День выдался очень жарким, температура приближалась к 40 градусам. После обеда у Ким Ир Сена случился обширный инфаркт. Вскоре вождь скончался. О его смерти объявили только спустя 34 часа. Хотя его преемником еще двадцать лет назад был назначен Ким Чен Ир, Пхеньяну требовалось время, чтобы подготовить объявление о первом в коммунистическом мире случае передачи власти по наследству.

Ким Ир Сен умер в возрасте 82 лет, значительно превосходящем среднюю продолжительность жизни корейского мужчины того поколения. На шее вождя отчетливо виднелся зоб размером с мячик для гольфа. Все, кроме простых граждан КНДР, понимали, что дни Ким Ир Сена сочтены, но открыто его ухудшающееся здоровье никем не обсуждалось. Он был не просто Отцом северокорейцев, их Джорджем Вашингтоном, их Мао. Он был для них Богом.

Госпожа Сон была дома и готовила обед для себя и своего мужа. Ее фабрика к тому времени закрылась, а Чан По стал реже бывать на своей радиостанции, потому что ему практически перестали платить. Сидя в большой комнате перед телевизором, он ждал начала новостной передачи. В полдень должен был выйти специальный выпуск, и Чан По думал, что речь пойдет о продолжающихся переговорах по ядерному вооружению. В прошлый раз, когда программу прервали для экстренного выпуска новостей (это было месяц назад), Северная Корея объявила о прекращении сотрудничества с МАГАТЭ. Чан По, будучи журналистом, хорошо разбирался в политических тонкостях. А госпожу Сон все эти разговоры о ядерном оружии только утомляли. У нее хватало более насущных забот: например, как сделать так, чтобы очередной обед, состоящий из одной только кукурузной крупы, выглядел поаппетитнее. Вдруг муж щелкнул пальцами. «Что-то случилось, — крикнул он из комнаты. — Что-то важное!»

Госпожа Сон заглянула в гостиную и поняла: действительно, произошла какая-то беда. Диктор был одет в траурный черный костюм с галстуком. Хи Сок вытерла полотенцем руки и подошла поближе к телевизору.

Центральный комитет Трудовой партии Кореи, Центральный военный комитет партии, Государственный комитет обороны, Верховное народное собрание и Правительство Корейской Народно-Демократической Республики с глубочайшим прискорбием сообщают всему корейскому народу о том, что сегодня в два часа ночи Великий Вождь товарищ Ким Ир Сен, Генеральный секретарь Центрального комитета Трудовой партии Кореи и президент Корейской Народно-Демократической Республики, скоропостижно скончался. От нас ушел Отец и Лидер, до последнего мгновения своей жизни неустанно и самоотверженно трудившийся во имя независимости нашей Родины, объединения страны и счастья народа. Уход Вождя — величайшее горе для всех нас.

Госпожа Сон застыла на месте. Ей показалось, будто по всему ее телу пробежал электрический ток. Точно так же она чувствовала себя лишь один раз в жизни, несколько лет назад, когда ей сообщили о смерти матери. Но та смерть была ожидаемой, а о болезни Ким Ир Сена Хи Сок ничего не слышала. Всего три недели назад он приветствовал на корейской земле Джимми Картера и по телевизору казался, как всегда, крепким и энергичным государственным деятелем. Нет, известие о его смерти не могло быть правдой. Госпожа Сон попыталась сосредоточиться на словах диктора. Она видела, как шевелятся его губы, но не могла разобрать слов. Все потеряло смысл. Женщина зарыдала. «Как мы будем жить дальше? Что мы будем делать без нашего вождя?» — вырвалось у нее.

Муж ничего не отвечал ей. Он сидел бледный, неподвижно глядя куда-то в пространство. Но госпожа Сон не могла усидеть на месте. В ее крови бурлил адреналин. Хи Сок бросилась вниз по лестнице во двор, куда уже выбежали многие из соседей. Они падали на колени и бились головами о землю. Их крики разносились по воздуху, словно звуки сирен.

Выйдя замуж, старшая дочь госпожи Сон Ок Хи перестала работать в отделе пропаганды строительной компании, но ее часто приглашали помогать местному любительскому театру. У нее был поставленный дикторский голос (ведь на прежней работе она разъезжала в грузовике по стройплощадкам и через громкоговоритель призывала трудящихся перевыполнять план). Ее умение говорить четко и внушительно пользовалось спросом. Ок Хи просто не могла отказаться, когда местные власти просили ее выступить в пьесе, призванной укрепить дух коллективизма. Ей приходилось прочувствованно произносить реплики вроде «Обезвредим всех шпионов! Защитим нашу Родину!» или «Совершил преступление — сознайся!».

Ок Хи плелась домой с репетиции, вымотанная и голодная. На улицах было как-то необычно пусто, хотя дом, где женщина жила с мужем и двумя детьми, находился совсем рядом с оживленным вокзалом Чхонджина.

Ок Хи ожидала застать Ён Су дома, но, поднявшись по лестнице, с удивлением обнаружила, что дверь заперта. Зато была открыта соседняя квартира: судя по всему, там работал телевизор. Женщина заглянула внутрь. Ее муж сидел на полу, скрестив ноги, рядом с соседями. Глаза у него покраснели, но на этот раз он не был пьян.

— Эй, что случилось? Почему днем передают новости? — спросила Ок Хи.

— Заткнись и посмотри сама! — рявкнул Ён Су.

Зная его склонность к агрессии, женщина подчинилась. Все, находившиеся в комнате, плакали — все, кроме самой Ок Хи. Она ощущала внутри какую-то пустоту: ни горя, ни радости, может быть, лишь легкое раздражение. Она не могла думать ни о чем, кроме своего бурчащего желудка: «Ну и пусть Ким Ир Сен умер, но я-то жива и хочу есть». Ок Хи старалась сидеть тихо, чтобы не привлекать к себе внимания. Через некоторое время, сочтя, что приличия уже соблюдены, она встала:

— Ладно, пойду домой и приготовлю обед.

Ён Су злобно взглянул на жену. Из-за пьянства и дурного характера он не был членом Трудовой партии, но все равно любил строить из себя важного человека и наставлять окружающих, постоянно раздавал указания и кого-нибудь порицал. Дома именно он протирал портреты вождей. Ок Хи отказывалась это делать. Сейчас Ён Су глядел на свою жену, которую, очевидно, нисколько не тронула смерть Ким Ир Сена. Когда Ок Хи выходила из комнаты, муж прошипел ей вслед: «Ты не человек!»

Женщина вернулась к себе и занялась обедом. Она включила радио, чтобы послушать новости, пока ест. Речь уже шла о преемнике генсека:

Дело революции будет процветать, пока с нами наш дорогой товарищ Ким Чен Ир, единственный наследник Великого Вождя!

Сидя в одиночестве в своей квартире, Ок Хи наконец начала осознавать, что произошло. Надежды на падение режима после смерти Ким Ир Сена быстро угасали. Власть перешла к Киму-младшему. Все останется по-прежнему. Ок Хи вспомнились слова отца: «Сынок еще хуже, чем папаша».

«Вот теперь мы в полном дерьме», — подумала она, и слезы сожаления о собственной судьбе наполнили ее глаза.

Мальчику по имени Ким Хюк, который воровал груши из сада, в год смерти Ким Ир Сена было 12 лет. Он недавно окончил начальную школу и перешел в среднюю, что соответствовало седьмому классу. В то утро Хюк раздумывал, идти ли ему на занятия. Он ненавидел школу по многим причинам: не в последнюю очередь потому, что дома у него вечно не хватало продуктов и с собой ему ничего не давали. Большую часть урока мальчик глядел в окно и думал о том, что если бы он не сидел сейчас в классе, то мог бы пойти и раздобыть еды. Он мог бы опять отправиться в Кенсон, к садам и кукурузным полям, или украсть какой-нибудь кусок с лотка на вокзале. Он уже пропустил школу вчера и позавчера, поэтому сегодня боялся идти на занятия, зная, что будет наказан за прогулы. Уроки давно начались, а Хюк плелся все медленнее и медленнее. Он уже было надумал повернуть назад, когда, к его радости, навстречу ему выбежали товарищи: им сказали идти по домам, чтобы прослушать экстренный выпуск новостей. «Ура! Школу отменили!» — кричал Хюк, несясь по улице вместе с друзьями.

Они побежали к рынку, рассчитывая украсть или выпросить какой-нибудь еды, но, оказавшись там, обнаружили, что все торговые ряды закрыты, возле прилавков никого нет. Ребята увидели лишь несколько человек, которые плакали, опустив головы. Внезапно Хюк почувствовал, что играть ему уже не хочется.

Чон Сан наслаждался тихим субботним утром, предаваясь любимому университетскому занятию — чтению в постели. Дома отец ему этого не разрешал: говорил, что так можно испортить зрение. С утра стояла жара, и Чон Сан был в одних шортах и футболке. Внезапно его покой нарушил один из соседей по комнате: парень сообщил, что всех студентов собирают во дворе для какого-то важного объявления. Чон Сан неохотно поднялся с кровати и натянул брюки. Как и прочие, он решил, будто дело в ядерном кризисе. Молодой человек ощущал некоторую нервозность. Несмотря на визит Картера, он считал, что страна движется к конфликту с Соединенными Штатами. Несколько месяцев назад всех студентов университета попросили сделать надрез на пальце и кровью подписать клятву о добровольном вступлении в Корейскую народную армию в случае войны. Естественно, все подчинились, хотя некоторые девочки не хотели сами себе резать пальцы. И теперь Чон Сан боялся, что пришел конец его научной карьере, если не самой жизни. «Ну вот. Теперь нас точно отправят воевать», — думал он, выходя во двор.

Там уже собралось почти три тысячи студентов и преподавателей. Все построились согласно курсу, специальности и расселению в общежитии. Солнце пекло нещадно. Люди обливались потом, хотя и были одеты в летнюю униформу с коротким рукавом. В полдень по радио зазвучал дрожащий и печальный женский голос. Старые динамики так сильно шипели и трещали, что Чон Сан почти ничего не мог разобрать, но, расслышав «ушел от нас» и «болезнь», догадался об остальном по шуму в толпе. Послышались восклицания и стоны. Какой-то студент рухнул наземь. Никто не знал, что делать. Все три тысячи человек один за другим уселись на горячий асфальт, обхватив головы руками.

Чон Сан тоже сел. Спрятав лицо, чтобы скрыть растерянность, он прислушивался к доносившимся отовсюду рыданиям. Время от времени парень бросал взгляд на убитых горем однокурсников. К своему удивлению, он не плакал. Финал фильма или книги нередко заставлял Чон Сана прослезиться, за что младший брат все время его дразнил, а отец ругал, называя девчонкой. На всякий случай молодой человек потер глаза: они были сухие. В чем же дело? Почему смерть Ким Ир Сена не опечалила Чон Сана? Разве он не любил вождя?

Конечно, Чон Сан, 24-летний студент университета, скептически относился к любой власти, в том числе и к северокорейскому правительству. Он гордился этим скептицизмом, считая его проявлением пытливого ума. Однако при этом молодой человек не считал себя бунтарем или врагом государства. Он верил в идеи коммунизма или по крайней мере считал, что при всех своих недостатках этот строй все же справедливее и гуманнее, чем капитализм. Чон Сан мечтал со временем вступить в Трудовую партию и посвятить свою жизнь служению Родине. Такова была стезя выпускников лучших университетов страны.

Сейчас, окруженный всхлипывающими студентами, Чон Сан спрашивал себя: если другие испытывают такую любовь к Ким Ир Сену, а он — нет, значит ли это, что он не такой, как все? Сначала молодой человек хладнокровно анализировал свою реакцию на произошедшее, вернее, ее отсутствие, но вдруг ему стало страшно. Он был одинок, совершенно одинок в своем безразличии. Он всегда считал, что в университете у него есть близкие друзья, но теперь понял: по-настоящему он их не знает. И уж точно, они не знают его. А если знают, то ему грозит беда.

За этим прозрением быстро последовало другое, столь же значительное: будущее Чон Сана сейчас зависит от способности расплакаться. Речь идет не только о его карьере и членстве в партии. Это вопрос жизни и смерти. Парня охватил ужас.

Вначале он держал голову низко опущенной, чтобы никто не увидел его лица. Потом понял, что, если долго не моргать, в глазах начинает щипать и вскоре выступают слезы. Как во время игры в гляделки. Смотреть. Плакать. Смотреть. Плакать. Все получилось автоматически. Тело само сделало то, с чем не справился разум. Внезапно Чон Сан почувствовал, что действительно плачет. Он упал на колени и стал раскачиваться взад и вперед, всхлипывая, как все окружающие. Кажется, его обман удался!

Через несколько часов после объявления о смерти Ким Ир Сена народ стал стекаться к его статуям, чтобы отдать ему дань памяти. Говорят, что в Северной Корее 34 000 памятников Великому Вождю, и каждый из них окружили граждане, сокрушенные несчастьем. Люди не хотели оставаться наедине со своим горем. Они бросались прочь из домов и бежали к монументам, которые, по сути, были сердцем каждого города.

В Чхонджине проживает около полумиллиона человек, однако памятник Ким Ир Сену там только один — бронзовый, семи с половиной метров в высоту. Толпа быстро заполнила огромную площадь и газон перед музеем революционной истории. Потоки людей тянулись от шоссе № 1 до театра, а затем расходились по ближайшим улицам, подобно лучам. С высоты казалось, будто вереница муравьев ползет к какой-то общей цели.

Истерия и столпотворение — смертельно опасное сочетание. Люди рвались вперед, расталкивая друг друга, спотыкаясь об упавших, сминая на пути аккуратно подстриженные живые изгороди. Шум с площади, подобный звукам народного бунта, разносился во влажном воздухе на много кварталов. Погода была переменчивой: ливень то и дело сменялся пеклом. Надевать шляпы и открывать зонты запрещалось. Солнце, накалявшее непокрытые головы и мокрые тротуары, превращало улицы в настоящую парилку. Многие падали в обморок.

На второй день полиция попыталась установить ограждения, чтобы контролировать движение толпы. Скорбящих организовали по местам работы и классам школ. Каждая группа обязательно приносила цветы — преимущественно хризантемы, традиционный для Азии символ смерти. Те же, кто не мог себе их позволить, приходили с букетами полевых цветов. Люди выстраивались в ровные шеренги и ждали своей очереди, чтобы подойти к памятнику. Тех, кто был не в силах стоять прямо, поддерживали локти товарищей. Оказавшись в первом ряду, скорбящие приближались к монументу на расстояние нескольких шагов и опускались на колени, склоняя головы к земле, а затем благоговейно поднимая глаза вверх. Ким Ир Сен высился над ними, заполняя все небо. Памятник размером с трехэтажный дом был выше сосен. Бронзовые ступни вождя опирались на постамент, превосходящий человеческий рост. Плакальщикам, собравшимся на площади, статуя казалась одушевленной, и они обращались к ней, как к живому существу. «Абоджи! Абоджи!» — причитала пожилая женщина, используя слово, подходящее для обращения к отцу или Богу. «Как ты мог покинуть нас так внезапно?!» — восклицали люди вокруг.

Те, до кого очередь еще не дошла, подпрыгивали, мотали головами, театрально падали на землю, рвали на себе одежду и в бессильной ярости потрясали кулаками в воздухе. Мужчины рыдали так же неистово, как женщины.

Накал страстей приобрел соревновательный характер. Кто заплачет громче всех? Чье горе окажется сильнее? Скорбящих вдохновляло телевидение, часами показывающее воющих от горя людей: взрослых мужчин, купающихся в слезах и бьющихся головами о стволы деревьев, моряков, ударяющихся лбами о мачты, пилотов, рыдающих в кабинах самолетов, и т. д. Все это — на фоне разрядов молний и потоков ливня. В целом ситуация напоминала Армагеддон.

«Нас постигло величайшее горе за всю пятитысячелетнюю историю корейской нации», — вещал диктор пхеньянского телевидения. Северокорейская машина пропаганды превзошла саму себя, изобретая все более и более невероятные истории о том, что на самом деле Ким Ир Сен продолжает жить. Вскоре после его смерти правительство приказало воздвигнуть по всей стране 300 обелисков, получивших название Башни вечной жизни. Было решено, что Ким Ир Сен и после смерти должен носить почетный титул Президента КНДР. В фильме, вышедшем после кончины генсека, заявили: он может вернуться к жизни, если люди будут достаточно сильно о нем горевать.

Когда Великий Вождь умер, с небес за ним спустились тысячи журавлей. Но птицы не смогли забрать его, потому что увидели, как жители Северной Кореи плачут, кричат, бьют себя в грудь, рвут на себе волосы и падают в отчаянии на землю.

То, что возникло как спонтанный всплеск народного горя, превратилось в патриотический долг. Женщинам в течение десяти дней траура не положено было краситься и укладывать волосы. Спиртные напитки, танцы и музыка оказались под запретом. Инминбанчжаны следили за тем, насколько часто люди ходят к статуям, чтобы выразить почтение вождю. Все были под наблюдением. Руководство присматривалось не только к поступкам, но и к выражениям лиц и интонациям граждан.

Ми Ран на протяжении всего траура должна была ходить к памятнику дважды в день: один раз с детьми из детского сада, другой — с коллегами. Ей становилось жутко — не от горя, а от страха за маленьких детей, которые могли покалечиться в толпе или впасть в истерику. В ее группе была пятилетняя девочка, которая плакала так громко и отчаянно, что Ми Ран боялась, как бы с ней не случился припадок. Но потом воспитательница заметила, что девочка плюет на ладонь и размазывает слюну по лицу. Слезы были ненастоящими. «Мама сказала, что, если я не плачу, значит, я плохая», — призналась малышка.

Одна известная чхонджинская актриса оказалась в неловком положении: она никак не могла выжать из себя слезы, что ставило под угрозу не только ее политическую, но и профессиональную репутацию. «Это моя работа. Я должна уметь заплакать в любой момент», — вспоминала Ким Хе Ён много лет спустя в Сеуле.

Ким Хюк и его школьные приятели часто ходили на площадь, потому что там раздавали рисовые лепешки. Они подходили к памятнику, кланялись, получали по лепешке, а затем вставали в конец очереди, чтобы повторить все заново. Среди миллионов северных корейцев, принимавших участие в массовом выражении скорби, сколько было таких, кто притворялся подобным образом? По кому люди лили слезы: по Великому Вождю или по самим себе? Или же они плакали просто из-за того, что так делали все вокруг? Разные исследователи поведения масс — от историков салемской охоты на ведьм^[6] до Чарльза Маккея, автора классического труда «Наиболее распространенные заблуждения и безумства толпы» (Extraordinary Popular Delusions & the Madness of Crowds)^[7], едины в одном: истерия заразна. Когда человек оказывается среди множества плачущих людей, естественной реакцией для него будет тоже заплакать.

Конечно же, многие действительно были потрясены уходом Великого Вождя. Из-за сильных переживаний в период траура у многих пожилых корейцев происходили сердечные приступы или инсульты. Подобных случаев было так много, что уровень смертности в стране в то время заметно повысился. Многие совершали самоубийства, спрыгивая с крыш зданий. Этот способ покончить с собой — самый распространенный в Северной Корее, потому что ни у кого здесь нет снотворных таблеток, а заряженное оружие имеется только у военных. Некоторые пытались уморить себя голодом, как отец доктора Ким Чи Ын, педиатра чхонджинской районной больницы.

Глава 7
Две пивные бутылки для внутривенных вливаний

Мальчик в больнице Хамхына

В Чхонджине на весь город было всего несколько машин скорой помощи, но даже для них в момент смерти Ким Ир Сена не оказалось бензина, так что пациентов приходилось тащить в госпиталь на закорках или привозить в деревянных тележках. Ким Чи Ын работала в маленькой районной больнице, которая находилась всего в пятнадцати минутах ходьбы от центральной площади, поэтому чаще всего именно туда попадали скорбящие перед памятником, если с ними что-то случалось. В тесных палатах стояло по пять железных кроватей, но еще больше людей ожидало своей очереди на деревянных скамьях или просто на полу в мрачных коридорах. В дневное время почти никогда не включали свет, потому что электроэнергия направлялась на круглосуточное освещение статуи Ким Ир Сена. Этим летом больница и так была переполнена из-за вспышки брюшного тифа. А теперь в детское отделение поступали еще и маленькие пациенты, которые наплакались на палящем солнце до сильного обезвоживания. У некоторых даже случались судороги. Обычная смена доктора Ким продолжалась с 7:30 до 20:00, но в эти дни ей приходилось быть на рабочем месте сутки напролет, за исключением того времени, когда она отправлялась на поклонение к памятнику. Женщина не жаловалась, потому что свято чтила принесенную ею врачебную клятву. А кроме того, тяжелый труд отвлекал ее от собственных проблем.

Двадцативосьмилетняя Чи Ын была одним из самых молодых врачей в больнице и уж точно самым маленьким по росту (полтора метра в обуви), так что порой оказывалась ниже своих юных пациентов. Весила она меньше 45 кг. Губки бантиком и круглое личико придавали ей особенно нежный вид. Вероятно, чтобы компенсировать это, Чи Ын всегда сохраняла подчеркнутую серьезность, и ее коллеги, особенно мужчины, быстро поняли, что не стоит смотреть на нее свысока. Хотя она и казалась им слишком колючей, они не могли не восхищаться ее трудолюбием. Доктор Ким всегда соглашалась работать сверхурочно, а после смен задерживалась в секретариате Трудовой партии. В больнице, как и в любой другой организации в Северной Корее, был свой партийный секретарь, в обязанности которого входило следить за идеологическим здоровьем коллектива и выбирать работников, достойных вступления в партию. Лишь один из четырех врачей больницы мог рассчитывать на подобную честь, но доктор Ким не сомневалась, что окажется среди избранных. Во-первых, женщин нередко принимали охотнее, потому что они, как правило, не пили и считались более законопослушными, чем мужчины. А во-вторых, доктор Ким помимо дисциплинированности обладала еще необходимой для члена партии идеологической непримиримостью. Отец с самых ранних лет растил ее убежденной коммунисткой.

В Маньчжурии живет много корейцев, что объясняется их многовековыми миграциями через реки Туманган и Амноккан, отделяющие Корею от Китая. Отец доктора Ким родился в корейской деревне, находящейся на китайской территории неподалеку от границы. Еще в молодости, в начале 1960-х, он переселился в КНДР, спасаясь от страшного голода, разразившегося в результате маоцзэдуновского «большого скачка». Отец Чи Ын верил, что именно Ким Ир Сену, а не Мао предстоит претворить в жизнь коммунистическую мечту о равенстве и справедливости. Отец доктора Ким был простым тружеником. Окончил всего шесть классов и работал на стройке, однако в Северной Корее его смекалка и преданность идеалам коммунизма не остались незамеченными: он был принят в Трудовую партию и стал секретарем партийной ячейки в своей организации, но из-за проблем со здоровьем, вызванных перенесенным инсультом, был вынужден выйти на пенсию. Так как сыновей у него не было, он мечтал, чтобы дочь пошла по его стопам, вступив в партию и отдав себя служению Родине.

Будущий доктор Ким с энтузиазмом подчинилась воле отца. Когда в семилетием возрасте ее приняли в пионеры и повязали ей на шею красный галстук, она испытала невероятный восторг. В тринадцать она стала членом Социалистического союза молодежи и с гордостью надела значок с портретом Ким Ир Сена. Большинство молодых северокорейцев вступают в Союз, однако то, когда это происходит — в тринадцать, четырнадцать или пятнадцать лет, — зависит от поведения и успеваемости. Уже в начальной школе стало понятно, что Ким Чи Ын — очень одаренная ученица. Она писала идеальным почерком, всегда первой поднимала руку, чтобы ответить на вопрос учителя, у нее были лучшие оценки в классе. Из средней школы ее забрали в медицинское училище. Неважно, что она мечтала стать педагогом или журналистом. Для дочери простого строителя это большая честь — быть отобранной для того, чтобы стать врачом.

В шестнадцать лет, на два года раньше, чем положено, Чи Ын поступила на медицинский факультет Чхонджинского университета. Две трети студентов были девушками. Окончив семилетний курс обучения, молодой врач все еще выглядела как подросток. Ее направили на стажировку в Народную больницу № 2, самую престижную в провинции Северный Хамгён. Местные жители называли эту больницу чешской, потому что когда-то, еще в 1960-е, до развала братства социалистических стран, сюда приехала группа врачей из Чехословакии и привезла с собой рентгеновские аппараты и инкубаторы для новорожденных. Больница до сих пор сохраняла свой «европейский» статус, хотя чехи давно уехали, а оборудование было перемотано липкой лентой. После стажировки доктор Ким получила место терапевта в одной из более мелких больниц в том районе города, где жила.

Чи Ын являлась на работу к 7:30 утра. Согласно правилам рабочий день продолжался 12 часов, и за это время полагалось обслужить не менее 32 пациентов. Обычно по утрам доктор Ким принимала больных в своем кабинете, а после обеда отправлялась с коллегами в город. В белом халате и белой шапочке она становилась похожей на поваренка. С собой Чи Ын тащила тяжелый саквояж со стетоскопом, шприцами, бинтами, таблетками для улучшения пищеварения и антибиотиками. Вместе с двумя другими врачами она посещала школы и многоквартирные дома. В каждом квартале была собственная сандружина, сотрудничавшая с инминбаном.

Медиков встречали криками: «Доктора пришли! Доктора пришли!» Люди начинали стекаться к помещению, где располагалась сандружина, таща за собой плачущих малышей. Пациенты выстраивались в очередь, чтобы показать врачу царапину или сыпь, с которыми носились несколько недель в ожидании его прихода.

Работа врача в КНДР требует полной самоотверженности. Так как рентгеновских аппаратов не хватает, часто приходится использовать флюороскопы, подвергаясь воздействию высокого уровня радиации. Из-за этого у многих северокорейских докторов со временем развивается катаракта. Медики отдают больным не только свою кровь, но и кусочки кожного покрова для пересадки пациентам ожогового отделения. От сдачи кожи доктора Ким освободили, потому что ее рост и вес были значительно ниже среднего, однако в походы по горам для сбора лекарственных трав она отправлялась наравне со всеми.

Самостоятельное изготовление лекарств — неотъемлемая часть работы любого врача в Северной Корее. Те, кто проживает в более теплых областях, также выращивают хлопок для бинтов. Все медики должны сами собирать травы. С этой целью доктор Ким и ее коллеги дважды в год (весной и осенью) на целый месяц отправлялись в горы: спали под открытым небом и мылись лишь раз в несколько дней. Каждый должен был выполнить определенную норму. Все, что удавалось собрать, приносили в больничную аптеку и взвешивали. Если трав оказывалось недостаточно, врачей повторно отправляли в горы. Часто приходилось забираться очень далеко, потому что в более доступных местах лекарственные растения уже были выбраны местными жителями, которые продавали их или использовали сами. Очень ценился корень дикого пиона: его применяли как миорелаксант и средство для лечения нервных расстройств. Ямс помогал при нарушениях менструального цикла, одуванчик — при расстройствах пищеварения, а имбирь считался лекарством от тошноты. Если невозможно было достать антибиотики, выручал атрактилодес — растение, которое китайские целители применяют для укрепления иммунитета.

На протяжении многих лет в Северной Корее народные средства используются совместно с достижениями западной медицины. Для обезболивания пациентам ставят банки, с помощью которых стимулируется кровообращение в определенных участках тела. Еще одна методика, позаимствованная у китайцев, — прижигание полынью. Из-за дефицита средств анестезии при небольших хирургических операциях, таких как удаление аппендицита, применяют иглоукалывание.

«Если это действует, то действует очень хорошо», — рассказывала мне доктор Ким. А если нет? Пациентов привязывали к операционному столу, чтобы они не двигались. Северные корейцы в большинстве своем стоически переносят боль во время медицинских процедур. «Это вам не южане, которые плачут и кричат из-за любой ерунды», — говорила Чи Ын.

Несмотря на все недостатки, государственная система здравоохранения КНДР предоставляла населению лучшее медицинское обслуживание, нежели то, на которое могли рассчитывать простые корейцы в докоммунистическую эру. Конституция страны гарантировала народу «всеобщее бесплатное медицинское обслуживание… для улучшения здоровья трудящихся». Доктор Ким гордилась своей принадлежностью к этой системе и испытывала глубокое удовлетворение от того, что помогала людям. Но в первой половине 1990-х недостатки северокорейского здравоохранения стали более очевидными. Большая часть оборудования устарела или сломалась, а достать запасные части оказалось невозможно, потому что предприятия стран социалистического блока, где их производили, перешли в частные руки. Фармацевтическая фабрика в Чхонджине сократила выпуск лекарств из-за дефицита сырья и электроэнергии. Для закупки медикаментов за границей у государства не хватало средств. Саквояж, с которым доктор Ким выходила в город, становился все легче и легче, и наконец в нем не осталось ничего, кроме стетоскопа. Теперь Чи Ын могла сделать для своих пациентов только одно: выписать рецепт и надеяться, что у них найдутся связи в Китае или Японии либо сбережения для покупки лекарств на черном рынке.

Разочарование доктора Ким выплеснулось наружу в 1993 году, когда у нее произошел первый серьезный конфликт с руководством больницы. Чи Ын поручили заняться лечением 27-летнего мужчины, обвиненного в экономическом преступлении — в организации частного бизнеса. После отбытия трех из семи лет тюремного срока его перевели в больницу. Он был весь в кровоподтеках и так истощен, что ребра торчали. Кроме того, страдал от острого бронхита. Доктор Ким хотела дать больному антибиотик, но начальник запретил ей это делать:

— Он преступник. Лекарство пригодится кому-нибудь другому.

Чи Ын охватила ярость.

— Если его направили в больницу, то он такой же пациент, как и все остальные. Мы можем спасти его. А без антибиотиков он умрет! — возмущенно парировала она.

Ее упрямая натура не желала сдаваться. Она стояла на своем и продолжала спорить день за днем. Умирающего мужчину выписали из больницы, так и не предоставив ему лечения. Доктор Ким навещала его дома два раза в день, но болезнь прогрессировала, и молодой человек, совершенно упав духом, твердил: «Я уже не жилец». Вскоре он покончил с собой. Доктор Ким считала, что вина за его смерть лежит на ней самой и на руководстве больницы. Отношения с начальником продолжали оставаться напряженными, и Чи Ын попросила перевести ее в детское отделение, надеясь, что работа там будет в меньшей степени осложняться политическими моментами.

Примерно в это же время у доктора Ким начались крупные неприятности на личном фронте. Семейная жизнь Чи Ын складывалась не столь успешно, как профессиональная: ее преданность работе и перфекционизм отпугивали мужчин. Спустя год после того, как она получила должность в больнице, молодой человек, которого она любила еще со студенчества, бросил ее. С трудом подавив отчаяние, Чи Ын попросила подругу познакомить ее с кем-нибудь еще и уже на втором свидании обручилась с новым парнем. Им обоим было по 26 лет, но жених еще только поступил в институт, поскольку до этого служил в армии. Чи Ын, к тому времени уже работавшая, решила, что, пока он учится, они смогут жить на ее зарплату. Мать предостерегала девушку: «Ты уязвишь его самолюбие. Женщина-врач замужем за студентом? Мужчины не любят, когда их жены получают больше, чем они сами».

Вскоре после свадьбы Ким осознала, что действительно совершила огромную ошибку, но уйти от мужа уже не могла из-за беременности. Родив ребенка и вскормив его грудью, Чи Ын переехала обратно в родительский дом. Ее сын, согласно корейским традициям и действующему закону, остался в семье отца.

Брак, не заладившийся из-за того, что доктор Ким приносила в дом слишком много денег, окончательно распался, когда она перестала их приносить. Заработок Чи Ын составлял 186 вонов в месяц, что равнялось примерно $80 по официальному курсу, и был втрое больше зарплаты среднестатистического корейского работника. На эти средства она должна была содержать мужа и родителей-пенсионеров, а еще помогать замужней сестре. Но вскоре денег не стало, а значит, не стало и еды. Именно тогда Чи Ын начала таскать груши из садов коллективных хозяйств и уходить за город на поиски пропитания. Иногда она принимала от пациента пакет лапши или несколько початков кукурузы в качестве благодарности за лечение, хотя ей и было очень неловко. Она слышала, что некоторые врачи берут с больных деньги за услуги, которые должны оказываться бесплатно. Доктор Ким категорически не желала следовать такому примеру, однако есть ей все равно хотелось.

К двадцати восьми годам все надежды ее юности обернулись разочарованием. Она развелась с мужем. У нее отобрали ребенка. Она работала еще усерднее, чем раньше, а получать стала меньше. Она постоянно чувствовала голод и усталость, у нее не было ни денег, ни любви. Вот в таком безрадостном положении Чи Ын пребывала в год, предшествовавший смерти Ким Ир Сена.

Подобно большинству граждан КНДР доктор Ким узнала о кончине вождя из экстренного выпуска новостей. Она только что вернулась в больницу после того, как сопроводила тифозного больного в специальную клинику. Войдя в вестибюль, она увидела, что сотрудники и пациенты плачут, сгрудившись перед экраном единственного в здании телевизора. Чи Ын отправилась домой (жила она за главным городским стадионом, в 40 минутах ходьбы от больницы). Слезы застилали ей глаза, и она едва видела асфальт под ногами.

Отец Чи Ын в это время спал. Ее шаги разбудили его, он сел на кровати. «Что случилось? У тебя умер больной?» — встревоженно спросил старик, зная, как сильно его дочь переживает за пациентов.

Доктор Ким кинулась к отцу на шею. Чи Ын никогда не плакала так сильно: ни тогда, когда ее бросил любимый, ни тогда, когда она ушла от мужа и была вынуждена оставить ребенка, ни тогда, когда у отца случился инсульт. Все это были невзгоды, которых приходится ожидать от жизни. Доктор Ким, имея медицинское образование, прекрасно зная хрупкость человеческого тела и не раз видя смерть собственными глазами, никогда не думала о том, что законы природы властны и над самим Ким Ир Сеном.

Ее коллеги тоже были потрясены. Ночами в полутемных коридорах больницы они придумывали версии, объяснявшие произошедшую трагедию вмешательством враждебных сил. По одной из них, вождя убили американцы, не желавшие допустить его переговоров с южнокорейским президентом Ким Ён Самом (северокорейская пропаганда муссировала идею о том, что объединению Кореи противостоят США).

Первые дни после смерти Ким Ир Сена прошли для Чи Ын, как в тумане. Из-за испытанного потрясения и постоянного недосыпания она не сразу обратила внимание на то, что происходило в ее собственном доме. После своего вынужденного ухода на пенсию отец Чи Ын постоянно пребывал в депрессии, а кончина Великого Вождя окончательно подкосила его. Он перестал вставать с кровати и отказывался от пищи.

— Если такой человек, как Ким Ир Сен, может умереть, тогда зачем же никчемной твари вроде меня жить и переводить продукты! — плача, говорил он.

Доктор Ким пыталась возражать. Она уговаривала его, кричала на него, угрожала ему:

— Если ты не будешь есть, то и я не буду. Тогда мы умрем вместе.

Мать Чи Ын тоже грозилась начать голодовку. Доктор Ким привела к отцу секретаря больничной партийной организации, надеясь, что тот повлияет на старика. Чтобы поддерживать его силы, она вводила ему внутривенно питательный раствор.

Разум отца ослабел. Он то превозносил Ким Ир Сена, то проклинал его. Сегодня старик утверждал, что любит вождя и не в состоянии жить без него, а назавтра шепотом сообщал, что смерть Ким Ир Сена доказывает несостоятельность коммунистического строя в КНДР. Однажды отец попросил доктора Ким принести с работы бумаги. Собрав последние силы, он приподнялся на подушках и нацарапал следующее:

Моя последняя обязанность как члена Трудовой партии — завещать своей старшей дочери продолжать мое дело. Помогите ей стать преданным партийным работником и принести пользу Родине.

Записку он отдал Чи Ын, чтобы та вручила ее секретарю парторганизации больницы. Потом старик взял еще один лист и изобразил нечто вроде замысловатой пирамиды, испещренной именами и числами. Все это напоминало каракули безумца, и доктор Ким решила, что отец совсем лишился рассудка. Он жестом подозвал ее к себе, поскольку говорить в полный голос уже не мог. «У нас есть родственники в Китае. Они тебе помогут», — прошептал старик.

Рисунок с надписями оказался родословным древом. Чи Ын была потрясена. Неужели отец действительно хочет, чтобы она покинула Родину, сбежав в Китай? Ее отец-патриот, который в свое время, наоборот, бежал оттуда и с самых ранних лет внушал детям любовь к Ким Ир Сену? Неужели он предатель? Первым побуждением Чи Ын было разорвать листок, но она не осмелилась уничтожить последние слова, написанные отцом. Поэтому она достала небольшую металлическую шкатулку с замочком (одно из немногих уцелевших напоминаний о детстве) и, свернув отцовскую схему, спрятала ее туда.

Тело Ким Ир Сена было забальзамировано и выставлено для обозрения в подземном мавзолее по коммунистической традиции, заложенной в Советском Союзе после смерти Владимира Ленина в 1924 году. Правительство КНДР организовало пышные похоронные мероприятия, которые продолжались два дня — 19 и 20 июля. Пхеньянское радио сообщало, что за гробом шли 2 млн человек. Тело Ким Ир Сена провезли по городу на крыше «кадиллака» в сопровождении воинского караула, духового оркестра и вереницы лимузинов с огромными портретами вождя и гирляндами цветов. Длиннейшая процессия двинулась с площади имени Ким Ир Сена, прошла по территории крупнейшего в стране Университета имени Ким Ир Сена, затем мимо самой большой статуи Ким Ир Сена. Шествие остановилось возле увеличенной копии парижской Триумфальной арки. На следующий день состоялась гражданская панихида. Ровно в полдень по всей стране завыли сирены, загудели поезда и корабли. Люди на три минуты встали по стойке «смирно». На этом траур завершился. Пришло время возвращаться к работе.

У доктора Ким были все условия для того, чтобы заглушить свое горе ударным трудом. Ее отец умер через неделю после похорон Ким Ир Сена, поэтому по вечерам ей совершенно не хотелось возвращаться домой и она надолго задерживалась в больнице. Жара не спадала. Вспышка тифа переросла в настоящую эпидемию. Болезни в Чхонджине всегда распространялись стремительно из-за несовершенства канализации: ее наспех восстановили после Корейской войны, и теперь стоки из городских уборных напрямую попадали в ручьи, где женщины часто стирали белье. При постоянных отключениях электроэнергии полагаться на водопровод не приходилось. Обычно свет и воду включали на час утром и на час вечером. Горожане набирали большие корыта (мало у кого были настоящие ванны), где создавалась среда, благоприятствующая размножению бактерий. Мыла ни у кого не имелось. Брюшной тиф легко победить антибиотиками, но в КНДР в то время они были практически недоступны.

За жарким летом 1994-го последовала необычно холодная зима: в горных районах температура опускалась почти до 40° ниже нуля. Следующим летом на страну обрушились непрекращающиеся ливни, затопившие рисовые поля. В этих условиях правительство КНДР наконец сочло возможным, не опасаясь за собственную репутацию, признаться в нехватке продовольствия. Представителям ООН, которым было разрешено приехать в страну в сентябре 1995 года, сообщили, что ущерб от наводнений составил $15 млрд. Пострадало 5,2 млн человек, повреждено или разрушено 96 348 жилых домов, 500 000 граждан осталось без крова, потеряно 1,9 млн тонн урожая.

Доктор Ким, наблюдая за маленькими пациентами, поступавшими к ней в отделение, стала замечать у многих сходные симптомы: дети, появившиеся на свет в конце 1980-х — начале 1990-х годов, росли на удивление маленькими, даже меньше, чем она сама в детстве, а ведь она всегда была в своем классе самой крошечной. Их конечности настолько исхудали, что руку в плече легко удавалось обхватить большим и указательным пальцами. Мышечный тонус у детей был очень слабым. Эти признаки свидетельствовали об атрофии — состоянии, при котором организм человека, страдая от серьезного дефицита питания, начинает перерабатывать собственную мышечную ткань. Часто к доктору Ким поступали пациенты, которые испытывали такие боли от запоров, что сгибались пополам и кричали.

Проблема была в пище. Домохозяйки, пытаясь чем-нибудь заменить овощи, стали добавлять в похлебку различные дикорастущие растения. Кукуруза заменила рис в качестве основного продукта, причем, чтобы ни одна кроха не пропадала зря, люди использовали при приготовлении пищи не только сами кукурузные зерна, но и листья, стебли, обертки и стержни початков. Взрослый организм способен переварить такую еду, но для нежных детских желудков она слишком груба. Врачи в больнице обсудили проблему между собой и стали давать матерям пациентов рекомендации, больше напоминавшие кулинарные советы. «Если вы готовите траву или древесную кору, их нужно очень мелко толочь, а затем долго варить, пока они не станут мягкими и более легкими для переваривания», — наставляла женщин доктор Ким.

У детей постарше и у взрослых все чаще стали проявляться другие необычные симптомы. Некоторые участки кожи — кисти рук, полосы под ключицами, напоминающие ожерелья, похожие на очки круги вокруг глаз — темнели и становились неестественно гладкими и лоснящимися. Эту болезнь иногда называли «очковой», но на самом деле пациенты страдали пеллагрой — заболеванием, вызванным недостатком в пище никотиновой кислоты и часто поражающего тех, кто питается одной кукурузой.

Часто бывало, что ребенок, поступивший в больницу с нетяжелой простудой, кашлем или поносом, неожиданно умирал. Сопротивляемость организма болезням снижалась из-за плохого питания. Даже если в больнице имелись антибиотики, они не всегда помогали — слишком сильным было истощение. Хуже всех приходилось грудным младенцам. У их матерей, которые сами недоедали, пропадало молоко. Достать его было очень трудно, а никаких искусственных смесей не существовало. В старину матери, у которых возникали проблемы с грудным вскармливанием, давали младенцам рисовый отвар, но сейчас и рис оказался для большинства семей слишком большой роскошью.

Некоторые маленькие пациенты не могли пожаловаться ни на что конкретное, ощущая лишь общее недомогание. Обычно их кожа была чрезмерно бледной, даже синюшной, сухой и потерявшей упругость. У некоторых наблюдалось вздутие живота, но у многих не было вообще никаких ясно различимых симптомов. «Не пойму, что с ним. Он плачет и плачет, а я все никак его не успокою», — рассказывали доктору Ким женщины. Чи Ын сочувственно кивала: она знала, в чем дело, но не могла подобрать слов. Как сказать матери, что ребенка надо лучше кормить, когда еду взять неоткуда?

Доктор Ким выписывала пациенту направление на госпитализацию, зная, что вряд ли сможет его вылечить. В больнице тоже не было никаких продуктов. Когда Чи Ын совершала обход палат, дети провожали ее глазами. Ей казалось, будто она даже спиной чувствует их взгляды, в которых надежда на облегчение страданий быстро сменяется пониманием того, что врачи бессильны что-либо сделать. «Они смотрели на меня с укором, — спустя годы рассказывала мне доктор Ким. — Даже четырехлетние малыши понимали: они умирают, а я не делаю ничего, чтобы помочь им. Я только и могла, что плакать вместе с матерью над телом, когда все было кончено».

Доктор Ким работала врачом относительно недолго и еще не научилась отгораживаться от чужих страданий непробиваемой стеной. Чи Ын разделяла со своими маленькими пациентами их боль. Когда я через много лет после этих событий задала ей вопрос, помнит ли она кого-нибудь из детишек, умерших в ее отделении, она отрезала: «Я помню всех».

С годами дела в больнице шли все хуже и хуже. Перестало функционировать отопление, потому что закончился уголь. Часто отключали водоснабжение, стало невозможно нормально мыть полы. Даже днем в здании было так сумрачно, что писать свои отчеты врачи могли, лишь стоя у окна. Пациентам приходилось самим обеспечивать себя едой и одеялами. Бинтов не хватало, и на повязки шли разорванные простыни. В больнице пока еще могли готовить растворы для внутривенного вливания, но емкостей для них не было. Пациенты приносили их с собой, и нередко это оказывались бутылки из-под самого популярного в Чхонджине пива «Раквон», что означает «рай». «Если больной приходил с одной бутылкой, ему назначалась одна капельница. Если с двумя, то две, — рассказывала доктор Ким. — Мне стыдно об этом говорить, но все было именно так».

Постепенно в больнице не осталось пациентов. Люди перестали приводить сюда своих родных и близких. К чему зря беспокоиться?

По большому счету, смерть Ким Ир Сена не принесла стране никаких перемен. На протяжении последних десяти лет жизни он постепенно передавал свои полномочия сыну, Ким Чен Иру. Крах экономики был предрешен уже давно: система не могла до бесконечности сопротивляться собственной неэффективности. Великий Вождь корейского народа умер как раз вовремя, так что страшные события последующих лет не бросили тени на его наследие. Проживи Ким Ир Сен чуть дольше, сегодня северокорейцы уже не могли бы с ностальгией вспоминать его эпоху как время относительного благополучия. Его кончина совпала с последними конвульсиями коммунистической мечты.

К 1995 году экономика КНДР была таким же хладным трупом, как и останки Великого Вождя. Доход на душу населения упал с $2460 (показатель 1991 года) до $719. Товарный экспорт снизился с $2 млрд до $800 млн. Экономика погибала, почти как живое существо, медленно угасая и затихая.

Заводские здания Чхонджина, тянущиеся вдоль морского побережья, стали похожи на сплошную стену ржавчины, над которой, словно прутья гигантской тюремной решетки, высился частокол труб. Трубы красноречиво свидетельствовали о состоянии промышленности: сейчас лишь над некоторыми из них время от времени можно было увидеть дым. Считая отдельные клубы, вылетавшие из печей, — один, два, максимум три, — можно было видеть, как постепенно угасает сердцебиение города. Створки заводских ворот были накрепко скручены цепями с замками — до тех пор пока их не прихватывали с собой те же самые воры, что разбирали и растаскивали оборудование из цехов.

К северу от промышленной зоны морские волны тихо плескались о пирс опустевшего порта. Сюда больше не приходили за сталью грузовые теплоходы из Японии и СССР. Осталась лишь ржавая флотилия местных рыболовных суденышек. На утесе, возвышавшемся над портом, по-прежнему виднелись огромные буквы, гласившие: «КИМ ЧЕН ИР — СОЛНЦЕ XXI ВЕКА!» — но и они уже начали блекнуть, сливаясь с ландшафтом. Надписи на пропагандистских плакатах вдоль дороги, которых никто не обновлял уже много лет, превратились из красных в тускло-розовые.

Чхонджин, один из самых загрязненных городов Северной Кореи, теперь приобрел некую новую красоту, холодную и молчаливую. Осенью и зимой, в сухой сезон, небо было ярко-голубым. Со сталелитейных заводов больше не поднимались едкие серные испарения, и люди вновь стали различать запах моря. По бетонным стенам взбирались цветущие вьюнки. Не стало даже мусора. Вообще-то Северная Корея никогда не отличалась особой замусоренностью, потому что сорить было просто нечем, но, когда экономическая активность угасла, неприглядные следы цивилизации исчезли вовсе. Ветер не гнал по асфальту целлофановые пакеты и конфетные фантики, на поверхности воды в порту не плавали жестяные банки. Если кто-то бросал на тротуар окурок, какой-нибудь прохожий обязательно подбирал его, чтобы ссыпать оставшиеся крохи табака в газетную самокрутку.

Глава 8
Аккордеон и классная доска

Урок игры на аккордеоне. Пхеньян, 2005 год

Из-за смерти Ким Ир Сена последний экзамен (по музыке), который должна была сдать Ми Ран, отложили, так что она смогла получить диплом лишь осенью 1994 года. Для начала педагогической карьеры время было не самым подходящим — как, впрочем, и для всего остального. Ми Ран хотела скорее вернуться домой, к родителям, потому что в Чхонджине стало совершенно невозможно купить продуктов. Она попросила направить ее на работу куда-нибудь поближе к родному поселку, и, к счастью, ей удалось получить место воспитателя в детском саду недалеко от шахты, на которой работал ее отец. Молочно-кофейные холмы, где располагались месторождения, находились в 3 км пути по чхонджинскому шоссе от Кенсона. Родители Ми Ран очень обрадовались ее возвращению домой: теперь они могли следить за тем, чтобы она хорошо питалась. Для взрослых корейцев, не имеющих собственной семьи, особенно для незамужних женщин, вполне типично жить с родителями. Теперь Ми Ран могла помогать матери по хозяйству и составляла компанию отцу, который в те дни редко выходил на работу. Две комнаты их квартирки показались Ми Ран опустевшими, потому что старшие сестры вышли замуж, а брат учился в педагогическом колледже.

До детского сада было около 45 минут ходьбы. Он был почти точной копией того садика в Чхонджине, где Ми Ран проходила практику. Одноэтажное бетонное здание выглядело бы мрачно, если бы не окружавший его забор, разрисованный яркими подсолнухами. Над входной аркой висел транспарант с надписью «Мы живем счастливо». От прежних времен в дворике осталось кое-что из игровых снарядов: качели с поломанными деревянными сиденьями, горка и лесенка-«рукоход». Помещения для занятий были стандартными: обязательные портреты Ким Ир Сена и Ким Чен Ира над классной доской, низкие двухместные парты, сделанные из старых деревяшек на металлическом каркасе, под окнами — сложенные стопками матрасы для дневного сна. В большом книжном шкафу, расположившемся у противоположной стены, стояло всего лишь несколько книг, да и те уже стали неудобочитаемыми (это были очень старые посеревшие фотокопии, в которых буквы и фон почти слились). Книг и бумаги не хватало по всей стране, и матерям, если они хотели сами заниматься с детьми дома, приходилось переписывать учебники от руки.

Разница между городским и поселковым детскими садами становилась заметна при взгляде на самих воспитанников. Было очевидно, что за городом люди живут еще беднее, чем в Чхонджине. Детсадовцам не полагалось носить форму, и они щеголяли кто в чем, — чаще всего в видавших виды нарядах, надетых во много слоев, поскольку помещения практически не отапливались. Ми Ран была поражена тем, в каких обносках ходят некоторые дети. Помогая им раздеваться, она одну за другой разматывала тряпки, пока не добиралась до спрятанного под ними худенького тельца. Когда она брала кого-нибудь из малышей за руку, детские пальчики сжимались в кулачок размером не больше грецкого ореха. Ее подопечным было по 5–6 лет, но выглядели они года на 3–4. В Чхонджине Ми Ран занималась с детьми заводских рабочих и чиновников, а в этот детский сад ходили дети шахтеров. Оказалось, что в городе ситуация с питанием была все же лучше, чем здесь. Раньше шахтеры за тяжелый физический труд получали увеличенный паек — 900 г ежедневно вместо обычных 700 г. Сейчас, когда ни каолиновые, ни угольные шахты большую часть года не работали, шахтерскую продовольственную норму урезали. Ми Ран подозревала, что некоторые дети ходят в сад в первую очередь ради бесплатных обедов в столовой — жидкого супа, в котором, кроме соли и сушеной зелени, ничего не было, такого же, каким она сама питалась в студенческом общежитии.

И все же Ми Ран взялась за работу с энтузиазмом. Стать педагогом, попасть в число образованных и уважаемых членов общества было огромным достижением для девочки из шахтерской семьи, тем более с таким плохим сонбуном. Каждое утро она просыпалась очень рано: ей не терпелось надеть хрустящую белую блузку, которую на ночь она клала под матрас, чтобы разгладить, и отправиться в детский сад.

Занятия там начинались в 8 часов. Ми Ран старалась улыбаться как можно жизнерадостнее, встречая детей в классной комнате. Дождавшись, пока все рассядутся по своим местам, она доставала аккордеон. На нем должен был уметь играть каждый учитель (именно этот экзамен Ми Ран сдавала последним перед получением диплома). Аккордеон часто называли «народным инструментом», поскольку его можно было брать с собой, отправляясь на стройку или в поле: считалось, будто ничто так не вдохновляет людей на тяжелый «добровольный» труд, как бравурные марши. В школах учителя пели с детьми «Мы ничему не завидуем» — песню, которую каждый корейский ребенок знает так же хорошо, как английский — «Ты мигай, звезда ночная!»^[8]. Ми Ран разучила ее, когда была школьницей, и прекрасно помнила наизусть:

Отец наш, в целом мире мы ничему не завидуем!

Трудовая партия бережет наш дом!

Все мы — братья и сестры!

И даже если огненное море будет наступать на нас, детям

нечего бояться,

Ведь Отец всегда рядом!

В целом мире мы ничему не завидуем.

У Ми Ран не было таких музыкальных способностей, как у ее сестры Ми Хи. Даже Чон Сан, который был очарован Ми Ран, морщился, если она начинала петь. Но ее маленькие ученики были не столь разборчивы. Они поднимали к ней восторженные личики и не сводили с нее глаз, пока звучала песня. Дети очень любили свою воспитательницу, и ее энтузиазм находил в них отклик. Ми Ран всегда жалела, что у них с братом слишком маленькая разница в возрасте, из-за чего он был для нее скорее соперником, чем младшим братишкой, которого она могла бы опекать. Девушка любила свою работу. Она не тратила времени на раздумья о том, насколько хороша обязательная программа. Ми Ран просто не представляла себе, что обучение может быть другим.

В своих «Тезисах о социалистическом образовании», опубликованных в 1977 году, Ким Ир Сен писал: «Научное и технологическое образование народа, а также его физическое воспитание могут осуществляться успешно только на твердой основе политической и идеологической подготовки». Так как воспитанники Ми Ран еще не могли самостоятельно прочесть многочисленные труды Великого Вождя (ему приписывалось авторство более дюжины книг, почти столько же — Ким Чен Иру), она читала им отдельные отрывки вслух. Ключевые фразы дети должны были повторять за ней хором. Слушая, как очаровательные малыши звонкими детскими голосками декламируют сентенции Ким Ир Сена, взрослые всегда расплывались в одобрительных улыбках. За идеологической подготовкой следовали другие занятия, однако образ Великого Вождя всегда витал где-то рядом. На любых уроках, будь то математика, природоведение, чтение, музыка или рисование, детей учили преданности руководству страны и ненависти к врагам. Например, в учебнике арифметики для первого класса встречались такие задачки:

Восемь мальчиков и девять девочек исполняют гимн во славу Ким Ир Сена. Сколько всего детей поют гимн?

Во время войны девочка передавала сообщения нашим войскам. Однажды она несла письма в корзине, где лежало пять яблок, но на пропускном пункте ее остановил японский солдат. Он украл у нее два яблока. Сколько яблок осталось в корзине?

Трое солдат Корейской народной армии убили тридцать американских военных.

Если все они убили врагов поровну, то сколько убил каждый из них?

В букваре для первоклашек 2003 года издания есть стишок под названием «Куда мы идем?»:

Где мы?

Мы в лесу.

Куда мы идем?

Мы идем через горы.

Что мы будем делать?

Мы будем убивать японских солдат.

Одна из песен, которые разучивали дети на музыкальных занятиях, называлась «Прикончим американских ублюдков»:

Наши враги — американские ублюдки,

Которые хотят захватить нашу прекрасную Родину.

Я сам сделаю себе ружье

И буду убивать их. БАХ! БАХ! БАХ!

В книгах для чтения, предназначенных для начальных классов, рассказывались истории о детях, которых избивали, закалывали штыками, жгли заживо, обливали кислотой или бросали в колодец негодяи, обязательно оказывавшиеся христианскими миссионерами, японскими ублюдками или американскими империалистами. В одной из таких историй, напечатанной в популярной хрестоматии, американцы насмерть забили ногами мальчика, который отказался чистить им ботинки. У янки на картинках были огромные горбатые носы, как у евреев на антисемитских карикатурах в фашистской Германии.

Ми Ран много слышала о жестокостях, которые творили американские солдаты во время Корейской войны, но не знала, чему верить. Ее мать вспоминала, что американцы, проходившие через ее родной город, были высокими и красивыми.

— Мы обычно бежали за ними следом, — рассказывала она.

— Вы бежали за ними? А не от них?

— Нет, они угощали нас жевательной резинкой, — отвечала мать.

— То есть они не пытались вас убить? — с сомнением переспрашивала Ми Ран.

На занятиях по истории детей водили на экскурсии. Во всех крупных начальных школах были специальные классы, где проходили уроки, посвященные Великому Вождю. Такой кабинет назывался музеем Ким Ир Сена. Дети из шахтерского садика ходили в самую большую начальную школу Кенсона, чтобы посетить этот особый класс, который располагался в новом крыле и был более чистым, светлым и теплым, чем остальные школьные помещения. Партийные работники время от времени проводили проверки, чтобы удостовериться, что музей Ким Ир Сена содержится в идеальном порядке. Эта комната была своего рода храмом. Даже детсадовцы знали: здесь нельзя смеяться, толкаться или перешептываться. У входа они разувались и тихонько строились в шеренгу. Подойдя к портрету Ким Ир Сена, дети три раза низко кланялись и говорили: «Благодарю тебя, Отец».

Главным экспонатом музея был закрытый стеклом макет деревушки Мангендэ под Пхеньяном, где родился Ким Ир Сен. Дети разглядывали миниатюрный домик с тростниковой крышей и слушали рассказ о том, что жизнь Великого Вождя началась в скромной хижине, в семье настоящих патриотов и революционеров, что во время мартовского восстания 1919 года он выкрикивал антияпонские лозунги (хотя тогда ему было всего семь лет), что он обличал богатых землевладельцев, поскольку с детства был коммунистом по духу. Детям рассказывали, как в 13 лет Ким Ир Сен покинул родительский дом, чтобы бороться за свободу своего народа. На картинах, развешанных по стенам, изображались подвиги Великого Вождя в сражениях с японцами. Выглядело все так, будто он победил вражескую армию чуть ли не в одиночку. О времени, которое Ким Ир Сен провел в Советском Союзе, и о роли, которую сыграл Сталин в его восхождении на пост руководителя КНДР, ничего не говорилось.

Вообще после смерти фигура вождя приобрела еще большее величие, чем при жизни. Пхеньян объявил о смене календаря. Теперь для северных корейцев новая эра отсчитывалась не от Рождества Христова, а от рождения Ким Ир Сена, так что 1996 год становился 84 годом чучхе. Впоследствии Ким Ир Сен был провозглашен «вечным президентом», чей дух продолжает править страной из своей загробной резиденции — кондиционируемого подземного мавзолея в основании Башни вечной жизни. Ким Чен Ир занял пост генерального секретаря Трудовой партии и председателя Государственного комитета обороны — высшую должность в КНДР. Хотя никто не подвергал сомнению тот факт, что главой страны был Ким Чен Ир, его отказ от отцовского президентского титула позволил ему, с одной стороны, проявить сыновнюю преданность, а с другой — править от имени отца, которого простой народ продолжал боготворить и который оставался куда более популярным, чем он сам. До 1996 года Ким-младший запрещал устанавливать себе памятники, не одобрял тиражирования своих портретов и избегал появления на публике, но потом начал выдвигать собственную фигуру на первый план. Теперь по приказу Министерства образования в школах создавались музеи Ким Чен Ира. Они очень напоминали кабинеты, посвященные его отцу, только вместо сельского домика в центральной витрине помещался макет горы Пэктусан — вулкана на границе КНДР с Китаем: согласно официальной легенде именно там родился младший Ким, о чем возвестило появление на небе двойной радуги. Гора Пэктусан была выбрана не случайно: она издавна почиталась корейцами как место рождения мифологического героя Тангуна, сына бога и медведицы, который в 2333 году до н. э. основал первое корейское государство. Неважно, что по данным, хранящимся в советских архивах, Ким Чен Ир в действительности родился где-то под Хабаровском, пока его отец сражался в рядах Красной Армии.

Переписывание истории и придумывание легенд — обычное дело для КНДР. В 1996 году куда труднее, чем создать очередной миф, было построить дом. Задача заключалась в том, чтобы школьные музеи Ким Чен Ира ни в чем не уступали музеям его отца, однако промышленность стояла, и достать кирпич, цемент и даже дерево было очень сложно. Наибольшую ценность представляли собой оконные стекла, так как стекольный завод в Чхонджине не работал. Если окно разбивалось, его закрывали кусками пластика. Единственная в стране функционирующая стекольная фабрика находилась в портовом городе Нампхо, но у школ не было средств на приобретение ее продукции. В Кенсоне придумали такой план: ученики и учителя соберут изделия из белой глины знаменитого местного промысла и отвезут их в Нампхо, где расположены обширные солончаки. Керамику предполагалось обменять на соль, соль продать, а полученную прибыль пустить на покупку стекла. План был слишком запутанный, однако лучшего никто предложить не мог. Школе поручили оборудовать музей Ким Чен Ира собственными силами. Директор попросил учителей и родителей поучаствовать в этой операции. Благодаря энергичному характеру, острому уму, а главное — благонадежности Ми Ран оказалась в числе тех, кто поехал в Нампхо.

Девушка начала строить собственные планы, как только впервые услышала о поездке. Украдкой взглянув на карту железных дорог, она убедилась в том, что Нампхо находится на другой стороне корейского полуострова, юго-восточнее Пхеньяна. Их делегации в любом случае придется ехать через столицу, и, скорее всего, поезд остановится на крупной узловой станции на окраине, где сосредоточены университеты. Она, Ми Ран, окажется всего в нескольких километрах от Чон Сана!

После кончины Ким Ир Сена поддерживать связь стало труднее, чем раньше. В своих отношениях молодые люди уже давно миновали ту стадию, когда встречи бывают столь же радостными, сколь и неловкими. Теперь их общение стало легким и свободным, и они наслаждались дружбой, установившейся между ними. Но письма, которые раньше доходили за несколько недель, теперь шли месяцами, а то и не доставлялись вовсе. В народе поговаривали, что железнодорожники зимой жгут почту, чтобы обогреться в сильный мороз.

Приезжать домой Чон Сан тоже стал реже. Для Ми Ран было невыносимо сидеть на месте и ждать, надеясь на стук в дверь, неожиданный приезд, хотя бы на письмо или любой другой знак того, что парень думает о ней. Она по натуре была деятельным человеком и предпочла бы сама поехать к Чон Сану, но получить разрешение на посещение Пхеньяна не представлялось возможным. Северокорейское правительство, сделавшее из столицы образцово-показательную витрину, крайне неохотно допускало туда приезжих из других районов страны. По соседству с Ми Ран жила семья, которую вынудили уехать из Пхеньяна, потому что один из сыновей был карликом. Обычные граждане могли посещать Пхеньян только в составе туристической группы, которую набирали на предприятии или в учебном заведении. Ми Ран до этого лишь один раз удалось съездить на экскурсию в столицу страны. Шансов достать разрешение на самостоятельную поездку у девушки не было. Но кто помешает ей выскользнуть из вагона на станции?

Их группа состояла из пяти человек: двоих родителей, директора, еще одной учительницы и Ми Ран. Из-за аварийного состояния путей дорога до Нампхо заняла у них три дня. Поезд то и дело останавливался, громыхая по разболтанным рельсам, а Ми Ран смотрела в окно, полностью уйдя в свои мысли и пытаясь придумать, как ей оторваться от группы. Ее спутники не могли не заметить, что молодая воспитательница, обычно такая живая и энергичная, вдруг стала необщительной и замкнутой.

«Семейные проблемы», — ответила она на их вопрос. Одна ложь породила вторую: на обратном пути Ми Ран нужно будет сойти на окраине Пхеньяна, чтобы встретиться на станции с родственником. В Чхонджин она вернется сама, следующим поездом. Спутники не стали донимать ее вопросами, поняв, что речь идет о каком-то важном личном деле.

Они понимающе кивали и отводили глаза, когда девушка выходила из вагона: наверное, ей нужно попросить денег у какого-то богатого родственника. Им это было понятно. В Чхонджине все оказались нищими, а учителя — в первую очередь. Ведь зарплату они не получали уже больше года.

Ми Ран, словно окаменев, стояла на платформе, глядя вслед поезду, уносящему ее коллег домой, в Чхонджин. Огромное здание вокзала было едва освещено, а висящий в воздухе дым выхлопов локомотивных двигателей поглощал и те слабые лучи, которые пробивались через крышу. Ми Ран еще никогда не путешествовала одна. У нее не было ни денег, ни нужных документов. В имевшемся у нее проездном документе ясно говорилось, что ей разрешен только проезд через Пхеньян. Она разглядывала пассажиров, которые сошли с того же поезда, что и она, и теперь толпились в помещении вокзала, медленно стягиваясь к единственному открытому выходу, где находился полицейский пост. Контроль здесь был куда строже, чем в Чхонджине. Об этом Ми Ран вообще не подумала, составляя свой план. Если ее поймают с недействительными документами, то, скорее всего, арестуют и отправят в лагерь. В лучшем случае она потеряет работу педагога, и на их семью, которая и без того находится на одной из нижних ступеней общественной лестницы, ляжет еще одно черное пятно.

Ми Ран медленно пошла вдоль платформы, вглядываясь в пелену дыма в надежде отыскать еще один выход. Обернувшись, она заметила, что за ней наблюдает какой-то человек в форме. Она продолжала идти и через некоторое время оглянулась снова. Он не сводил с нее глаз. Потом Ми Ран почувствовала, что человек идет за ней. Только когда он подошел достаточно близко, чтобы заговорить, она поняла: мужчина смотрел на нее, потому что она ему понравилась. Ми Ран даже не заметила, что одет он в форму железнодорожного механика, а вовсе не полицейского. Молодой человек казался ее ровесником, лицо у него было доброе и открытое. Ми Ран объяснила ему свое положение, не упомянув лишь о том, что приехала к возлюбленному. «Мой старший брат живет здесь неподалеку, — запинаясь, проговорила девушка. Она врала, однако отчаяние ее было вполне искренним. — Я собралась зайти к нему, но забыла документы. Здесь очень строгий контроль?»

Проглотив наживку под названием «девушка в беде», железнодорожный механик проводил Ми Ран вдоль рядов контейнеров к грузовым воротам, где не было охраны. Потом он спросил, увидятся ли они снова. Ми Ран нацарапала на бумажке выдуманное имя и неверный адрес. Ей было стыдно. За один день она наврала больше, чем за всю жизнь.

Студент, стоявший на вахте у главных ворот университета, смерил Ми Ран подозрительным взглядом. Затем он все-таки согласился поискать Чон Сана и ушел, велев ей посидеть в сторожевой будке. Ми Ран с неохотой подчинилась. Она пыталась взять себя в руки и не обращать внимания на любопытные взгляды тех, кто проходил мимо ворот по двору. Ей не хотелось, чтобы кто-нибудь видел, как она прихорашивается, поэтому она подавила желание пригладить волосы или поправить кофточку, которая прилипла к коже из-за жары. Был конец лета, и температура не опускалась даже сейчас, когда солнце уже исчезло за рядом университетских зданий. Ми Ран было видно, как среди вечерних теней мелькают фигуры молодых людей, спешащих на ужин. Формально обучение в университете считалось совместным, но девушки жили в отдельном корпусе, и их было так немного, что воспринимались они как диковинка. Один из студентов заглянул в сторожку и начал поддразнивать Ми Ран: «Он что, правда, твой брат? Или все-таки жених?»

Уже почти совсем стемнело, когда Чон Сан наконец появился во дворе, везя за руль велосипед. Парень был одет в футболку и спортивные брюки: гостей он явно не ждал. За спиной у него горел фонарь, так что в контражуре Ми Ран не могла разглядеть лица. Лишь по очертаниям скул она поняла, что, посмотрев в ее сторону, Чон Сан широко улыбнулся. Руки у него были заняты рулем велосипеда, да и в любом случае он даже помыслить не мог о том, чтобы обнять девушку здесь, на людях. Но все равно Ми Ран ясно видела, как он обрадован ее появлением.

— Нет, нет, нет! Этого не может быть! — рассмеялся он.

Она спрятала улыбку:

— Я просто проходила мимо.

Ми Ран и Чон Сан пошли прочь от университетских ворот, как привыкли ходить еще дома — чтобы со стороны казалось, будто между ними ничего нет. Ми Ран услышала, как кто-то из студентов засвистел им вслед, но ни она, ни Чон Сан и бровью не повели: в такой ситуации лучше было сохранять невозмутимый вид. Если в университете пойдут слухи о них, то рано или поздно они могут дойти до родителей парня, а может быть, и Ми Ран. Чон Сан катил велосипед так, что тот создавал преграду между влюбленными, но, как только они отошли достаточно далеко, Ми Ран вспрыгнула на раму, скромно усевшись боком, а молодой человек начал крутить педали. Пока они ехали в темноте, плечо Ми Ран касалось спины парня. До сих пор они еще ни разу не позволяли себе такого тесного физического контакта.

Чон Сан был поражен отвагой своей девушки. Ведь даже родственникам еще ни разу не удалось получить разрешение на то, чтобы навестить его в Пхеньяне. Когда ему сообщили, что у ворот ждет «младшая сестра», он подумал, будто это недоразумение. Он никогда, даже в самых смелых мечтах, не представлял, что Ми Ран может приехать. Чон Сан часто пытался разобраться, чем же именно так привлекала его эта девушка, и теперь понял: своей непредсказуемостью. С одной стороны, она казалась инфантильной, доверчивой, гораздо менее сильной и опытной, чем он сам, но с другой — хватило же ей смелости, чтобы провернуть такую авантюру! Нет, ее ни в коем случае нельзя недооценивать! В тот же вечер Ми Ран снова удивила Чон Сана: сидя на скамейке под плакучими ветвями какого-то дерева, он обнял ее за плечи, а она не стала протестовать. В ночном воздухе чувствовалось первое дыхание осенней прохлады, и Чон Сану захотелось согреть девушку. Он был уверен, что она его оттолкнет, но она не сделала этого, и они продолжали сидеть, уютно прижавшись друг к другу.

Ночь проходила быстро. Влюбленные болтали, пока разговор сам по себе не иссяк. Тогда они поднялись и пошли дальше, а когда ноги начали уставать, стали искать другое место, где присесть. Даже в Пхеньяне фонари на улицах не горели, и ни лучика света не пробивалось наружу из окон домов. Парень с девушкой могли прятаться в темноте, совсем как дома. Когда глаза привыкали, удавалось различить силуэт человека, находящегося в непосредственной близости, но больше ничего не было видно, и о присутствии других людей оставалось только догадываться по звуку шагов или приглушенным голосам. Влюбленные были словно заключены в кокон: жизнь текла мимо, не нарушая их уединения.

После полуночи Чон Сан заметил, что Ми Ран устала. На протяжении всего путешествия она недосыпала. Парень порылся в карманах, выясняя, достаточно ли у него денег, чтобы заплатить за комнату в гостинице рядом с железнодорожной станцией. Он убеждал девушку, что, получив небольшое вознаграждение, администратор не станет придираться к ее документам и она сможет спокойно выспаться перед дорогой. Молодой человек действительно имел в виду только сон: он был настолько целомудрен, что ему и в голову не приходило использовать гостиничный номер для чего-то другого.

«Нет, нет, я должна ехать домой», — запротестовала Ми Ран. Она уже и так пренебрегла многими правилами и не собиралась в довершение всего нарушать обычай, запрещающий молодой женщине ночевать одной в отеле.

Влюбленные вместе дошли до вокзала. Велосипед снова служил преградой между ними. Хотя было уже далеко за полночь, на станции колготился народ. Людям приходилось круглые сутки ждать поездов, которые теперь не придерживались расписания. Рядом со зданием вокзала какая-то женщина поставила маленькую дровяную печку и в огромной кастрюле варила твенджан-ччиге — острый соевый суп. Молодые люди поели, сидя рядом на низкой деревянной скамье. В дорогу Ми Ран согласилась принять от Чон Сана немного печенья и бутылку воды. Поезд отошел от станции только в пять часов утра, и, когда взошло солнце, девушка уже крепко спала.

Радостное возбуждение от удавшейся встречи с Чон Саном быстро испарилось. Когда адреналин схлынул, Ми Ран почувствовала опустошение и тревогу. В свете трудностей, пережитых в пути, этот роман стал казаться еще более бесперспективным. Девушка не знала, когда сможет снова увидеть Чон Сана. Он жил в университете своей жизнью, она дома с родителями — своей. Удивительно, что в такой маленькой стране, как КНДР, Пхеньян казался далеким, словно луна!

Еще Ми Ран не могло не взволновать то, что она повидала в пути. Впервые за многие годы девушка уехала из родного поселка дальше Чхонджина, и, как ни была она погружена в собственные мысли, удручающие картины бросались ей в глаза. Она видела одетых в лохмотья детей чуть старше ее воспитанников, которые выпрашивали на станциях еду.

Последнюю ночь в Нампхо, после того как было куплено стекло, Ми Ран и ее спутники провели под открытым небом у вокзала, потому что денег на гостиницу у них не хватало, а погода стояла достаточно теплая. Перед зданием было что-то вроде парка или, точнее, дорожное кольцо с единственным деревом посередине и лужайкой вокруг него, где народ и спал, разложив на траве картонки и виниловые коврики. Ми Ран постаралась устроиться поудобнее и уже начала засыпать, как вдруг увидела, что некоторые люди встали со своих мест. Они тихо переговаривались между собой и показывали на человека, который свернулся под деревом рядом с ними и как будто бы крепко спал. Только на самом деле он был мертв.

Через некоторое время подъехала деревянная повозка, запряженная быком. Люди, окружавшие тело, подняли его и уложили в тележку. Прежде чем оно с глухим стуком опустилось на доски, Ми Ран успела его разглядеть. Судя по гладкой коже под подбородком, мертвец был совсем молодым человеком, возможно, даже подростком. Когда его ноги подняли, рубашка задралась, открыв голую грудь. Даже в темноте были видны страшно выступающие ребра. Тело было очень истощено: еще никогда Ми Ран не приходилось видеть такой худобы. Мертвецов она тоже раньше не видела. Содрогнувшись, девушка снова провалилась в сон. После она задумывалась: от чего умер тот человек? Неужели от голода? Хотя в то время у всех было мало еды, а после наводнений прошедшего лета даже правительство признало нехватку продовольствия, до сих пор Ми Ран не приходилось слышать, чтобы кто-нибудь в КНДР умирал голодной смертью. Она думала, такое случается только в Африке или Китае. Старики рассказывали, сколько народу умерло в Китае в 1950–1960-е годы из-за убийственной экономической политики Мао. «Как хорошо, что нами правит Ким Ир Сен», — говорили они.

Ми Ран жалела, что не поговорила с Чон Саном о происходящем в стране. Тогда она не стала заговаривать о грустном, чтобы не портить их недолгую встречу, но увиденное в поездке произвело на нее глубокое впечатление, и теперь дома она начала замечать то, на что не обращала внимания раньше. В первый же день работы в садике Ми Ран поразилась, насколько малы ее воспитанники; теперь же ей казалось, что они стали еще меньше, как будто время повернуло вспять подобно кинопроектору, запущенному в обратную сторону. Родители каждого малыша должны были приносить немного дров для отопления детского сада, но многим семьям это оказалось не под силу. Большие головы детей болтались на тоненьких шейках, хрупкие ребра торчали над неимоверно тонкими талиями. Пояс ребенка можно было обхватить ладонями. У некоторых малышей начинали пухнуть животы. Все это теперь еще сильнее бросалось в глаза Ми Ран. Она вспомнила виденную когда-то фотографию жертвы голода в Сомали: у того человека тоже выпирал живот. Девушка не знала медицинской терминологии, но помнила из лекций о питании, что такие симптомы бывают вызваны сильной нехваткой белка. Еще Ми Ран стала замечать, как черные волосы ее подопечных начинают светлеть, приобретая медный оттенок.

Столовую в детском саду закрыли из-за отсутствия продуктов. Дети должны были приносить еду с собой, но многие приходили с пустыми руками. Когда таких оказывалось один-два человека в группе, Ми Ран отделяла для них по ложке у тех, у кого еда была. Но вскоре родители, которые давали детям обеды с собой, начали жаловаться. «У нас дома слишком мало продуктов, чтобы с кем-нибудь делиться», — сказала одна из матерей.

Ми Ран слышала, будто в международном агентстве гуманитарной помощи можно получить немного печенья и сухого молока. Делегация должна была приехать в школу. Для встречи были отобраны более или менее прилично одетые дети, дорогу, ведущую к школе, отремонтировали, а здание и двор вымели дочиста. Но никаких импортных продуктов тогда не привезли. Вместо этого учителям выделили небольшой участок близлежащей земли для выращивания кукурузы. Зерна разваривали, пока они не распухали, как попкорн. Такой закуской можно было ненадолго притупить у детей чувство голода, однако положения это не спасало.

Воспитателям полагалось относиться ко всем подопечным одинаково, но у Ми Ран все-таки имелась любимица. Звали ее Хе Люн (Сияющая Доброта), и в свои 6 лет она была настоящей красавицей с большими живыми глазами и такими длинными ресницами, каких Ми Ран никогда не видела у детей. Вначале девочка активно участвовала в уроках и всегда внимательно смотрела на воспитательницу, стараясь не упустить ни единого слова. Но теперь Хе Люн стала апатичной, иногда засыпала прямо на занятиях.

Однажды Ми Ран заметила, что тельце ребенка обмякло, а щека прижата к деревянной крышке стола. «Просыпайся, просыпайся», — проговорила она и, подойдя к девочке, приподняла ее голову. Глаза Хе Люн казались щелками под опухшими веками. Малышка не могла сфокусировать взгляд. Волосы были ломкими и неприятными на ощупь.

Через несколько дней девочка не пришла в школу. Ее семья жила по соседству с Ми Ран, и та решила, что зайдет проведать ученицу по дороге домой. Но не зашла. А зачем? Она и так знала, что случилось с Хе Люн. Но ничем не могла помочь.

Подобные симптомы проявлялись у многих детей. На занятиях они сползали со стульев. Во время прогулок оставались в классе и спали прямо за партами или на матрацах, пока здоровые малыши лазили по спортивным снарядам и качались на качелях.

Все происходило по одной и той же схеме: сначала ребенок приходил без дров, потом без обеда, потом становился заторможенным и постоянно засыпал и наконец безо всякого объяснения переставал ходить в садик. За три года число подопечных Ми Ран упало с пятидесяти до пятнадцати.

Что стало с теми голодными детьми? Воспитательница предпочитала не выяснять этого из страха получить ответ, которого не хотела слышать.

В следующий раз Ми Ран и Чон Сан увиделись зимой. Пришел его черед ее удивить: он пораньше приехал на каникулы и, не рискнув зайти к ней в квартирку, где можно было столкнуться с родителями, заглянул в детский сад. Дети уже разошлись по домам, но Ми Ран еще убиралась в классе.

В комнате не было нормальной мебели, поэтому воспитательница скрючилась на маленьком стульчике за деревянной партой, куда так легко усаживалась ее любимая ученица. Девушка рассказала Чон Сану о том, как страдают дети. «Что ты можешь тут поделать? — сказал молодой человек, пытаясь успокоить Ми Ран. — Этим несчастным никто не помог. Не взваливай все на свои плечи».

Разговор получился сбивчивым, потому что и парень, и девушка пытались обойти смущавшую их правду. Они оба не страдали от недостатка пищи. То, что отец Чон Сана не выращивал на своем небольшом огороде, семья покупала за иены на черном рынке. А Ми Ран, как ни странно, сейчас питалась даже лучше, чем раньше, поскольку переехала из студенческого общежития в родительский дом. В разгар экономического кризиса социальное положение ее семьи уже не имело прежнего значения. Старшая сестра Ми Ран, красавица, неожиданно удачно вышла замуж: внешность компенсировала «ущербное» происхождение. Ее муж был военным и благодаря своим связям помогал всей семье. Мать Ми Ран продолжала находить новые способы зарабатывания денег. После отключения электричества она уже не могла пользоваться морозилкой для изготовления своего соевого мороженого, так что ей пришлось заняться другими делами: она выращивала свиней, готовила тофу, молола кукурузу.

Спустя десять лет, когда Ми Ран сама стала матерью и пыталась с помощью аэробики избавиться от набранных во время беременности килограммов, воспоминания о тех годах продолжали камнем висеть на ее совести. Женщину часто одолевали раздумья о том, что она сделала и чего не сделала, чтобы помочь своим маленьким ученикам. Как она могла так хорошо питаться, когда они голодали?

Как известно, одна смерть — это трагедия, но тысяча смертей — просто статистика. Так было и для Ми Ран. Теперь она отказывалась понять, что в 1990-е бездействие стало для нее необходимым условием выживания. Чтобы не погибнуть, нужно было подавлять в себе побуждение делиться с другими пищей. Чтобы не сойти с ума, нужно было научиться не переживать за других. Со временем Ми Ран привыкла обходить на улице мертвые тела, не обращая на них особого внимания. Она могла пройти мимо пятилетнего малыша, умирающего от голода, не чувствуя себя обязанной помочь. Если она не поделилась едой с любимой воспитанницей, она уж точно не должна была делиться с совершенно незнакомыми людьми.

Глава 9
Лучшие умирают первыми

Пропагандистский плакат «Сурового Марша»

Говорят, что люди из коммунистических стран не могут позаботиться о себе сами, поскольку всегда надеются, что о них позаботится государство. Многие жертвы голода в Северной Корее опровергали это утверждение. Граждане КНДР отнюдь не ждали смерти пассивно. После краха системы общественного распределения продуктов люди были вынуждены использовать все свои силы, всю свою изобретательность, чтобы прокормиться. Они сооружали ловушки для мелких животных из ведер и веревок и растягивали на балконах сети для ловли воробьев. Изучали питательные свойства дикорастущих растений. Обращались к коллективному опыту своего народа, хранящего память о неурожаях прошлых веков, и использовали хитрости, придуманные предками для выживания. Они обдирали сладкий внутренний слой коры сосен и перемалывали его, чтобы получить заменитель муки. Перетирали желуди в желеобразную массу и делали из нее кубики, которые буквально таяли во рту.

Северные корейцы научились забывать о гордости. Зажав носы, они выбирали кусочки непереваренной кукурузы из экскрементов скота. Портовые рабочие приноровились выскребать поддоны от ящиков с продуктами, а затем раскладывать эту дурно пахнущую массу сушиться на крышах, после чего можно было выбрать оттуда зернышки сухого риса и другие съедобные частицы. Когда в 1995 году власти установили заграждения вдоль пляжей (якобы для защиты от вражеских шпионов, но на самом деле, скорее всего, чтобы не давать людям ловить рыбу, добычу которой контролировали государственные предприятия), народ стал взбираться на неогражденные скалы, возвышавшиеся над водой, и с помощью длинных, связанных вместе палок доставать из моря водоросли.

Никто не объяснял простым гражданам, что делать (правительство КНДР не желало признавать масштабов продовольственного дефицита), и им оставалось полагаться только на себя. Женщины обменивались хитроумными рецептами: когда мелешь муку из кукурузы, не нужно выбрасывать ни шелуху, ни стержень початка, ни листья, ни даже сам стебель. Все это тоже можно смолоть — сытно не будет, зато желудок заполнишь. Лапшу надо варить не менее часа, чтобы она лучше разбухла: тогда возникнет впечатление, будто ее много. В суп можно добавить немножко травы, чтобы казалось, что в нем есть овощи. А сосновую кору нужно перемалывать и печь из нее печенье.

Все ресурсы человеческого разума были направлены на поиск и приготовление пищи. Люди вставали пораньше, чтобы позаботиться о завтраке, а как только он был съеден, начинали думать об ужине. Такая роскошь, как обеды, осталась в прошлом. В обеденное время теперь спали, чтобы не тратить калории.

Но всех этих мер оказалось недостаточно.

Когда швейную фабрику, где работала госпожа Сон, закрыли, женщина растерялась: она не знала, что же ей теперь делать. Хи Сок продолжала оставаться истинной коммунисткой и с отвращением смотрела на все, что попахивало капитализмом. Ее обожаемый вождь Ким Ир Сен неоднократно говорил: граждане социалистической страны должны «сохранять бдительность в противостоянии идеям капитализма и ревизионизма». Эта была излюбленная цитата госпожи Сон.

Между тем никто в семье не получал зарплату со времени смерти Великого Вождя. Не платили даже мужу Хи Сок, несмотря на его членство в партии и престижную работу на радиостанции. Бесплатного вина и сигарет, которые всегда были привилегией журналистов, Чан По тоже лишился. Госпожа Сон понимала, что пора отбросить свои принципы и начать зарабатывать деньги. Но как?

По натуре она была далеко не предпринимателем и в свои 50 лет не могла похвастаться никакими пригодными для бизнеса умениями, кроме разве что щелканья на счетах. Однажды Хи Сок заговорила об этом с близкими, и тогда ей напомнили о ее кулинарных талантах. В прежние относительно благополучные времена госпожа Сон обожала готовить, а Чан По — есть ее стряпню. Конечно, меню было достаточно ограниченным: в КНДР ничего не знают о зарубежной кухне, однако местные блюда на удивление замысловаты для страны, которая теперь стала синонимом голода. (Кстати, многие рестораторы Южной Кореи родом с Севера.) Кухня КНДР очень изобретательна, в ней используются такие ингредиенты, как древесные грибы и морские водоросли. Свежие сезонные продукты дополняются рисом, ячменем или кукурузой и заправляются пастой из красной фасоли или перцем. Большой популярностью пользуется традиционное пхеньянское блюдо нэнмён — холодная гречневая лапша, которую подают в пряном бульоне с множеством местных вариаций (добавляют крутые яйца, огурцы или груши). Если госпожа Сон бывала занята, она покупала лапшу в магазине, если у нее было время — делала сама. Из небогатого набора продуктов, которые выдавали через распределители, она могла приготовить тхвигим — хрустящие овощи, обжаренные в кляре. На день рождения мужа Хи Сок делала из риса сладкий тягучий пирог. Еще она умела варить кукурузный самогон. А дочери уверяли, что ее кимчхи — лучшая в квартале.

Родные убедили госпожу Сон, что бизнес лучше всего начинать с кухни и самый подходящий продукт для этого — тофу, который в любое время остается прекрасным источником белка. Тофу широко используется в корейской кухне: из него делают супы и подливки, едят его в обжаренном или сброженном виде. Госпожа Сон иногда жарила тофу с маслом и красным перцем, заменяя им рыбу. Чтобы достать денег на покупку соевых бобов, супруги начали распродавать имущество. В первую очередь они пожертвовали своим знаменитым японским телевизором, который когда-то смогли приобрести благодаря тому, что отец Чан По во время Корейской войны служил в разведке.

Процесс приготовления тофу относительно нехитрый, но трудоемкий. Соевые бобы нужно размолоть, потом сварить и добавить к ним коагулянт. Затем получившуюся массу, как сыр, отжимают через ткань. После этой операции остается водянистое молоко и бобовая кожура. Госпожа Сон решила, что было бы неплохо совместить изготовление тофу с выращиванием свиней, которых можно кормить отходами производства. За домом располагался ряд сарайчиков, где жильцы хранили различные вещи. Госпожа Сон купила на рынке поросят и поселила их в сарайчике, навесив на дверь большой замок.

В течение первых месяцев все складывалось удачно. Госпожа Сон превратила свою маленькую кухню в фабрику по производству тофу. На ондольной печи постоянно кипели огромные кастрюли с соей. Чан По все пробовал и хвалил. Поросята жирели на соевой шелухе, молоке и траве, которую госпожа Сон рвала для них каждое утро. Только вот доставать дрова и уголь для растопки становилось все труднее. Электричество давали всего на несколько часов в неделю, но даже тогда его можно было использовать ограниченно, включая только одну 60-ваттную лампочку, телевизор или радио.

Без топлива Хи Сок не могла готовить тофу. Без тофу нечем было кормить голодных поросят. Ей приходилось каждый день тратить по многу часов, чтобы собрать для них достаточно травы. «Знаешь, с тем же успехом мы могли бы есть траву сами, — как-то сказала она мужу полушутя. Но потом, подумав немного, добавила уже всерьез: — Если свиньи не отравились, значит, и мы не отравимся».

Так у Хи Сок и Чан По начался мрачный период новой диеты. Это было неоспоримым признаком падения семьи, которая всегда гордилась своим столом. Госпожа Сон с ножом и корзиной ходила в северную и восточную части города, где еще не все заасфальтировали, и собирала съедобные травы. А если она забиралась в горы, то могла найти одуванчики или другие растения, которые были так вкусны, что люди не пренебрегали ими и в лучшие времена. Иногда Хи Сок удавалось подобрать гнилые капустные листья, выброшенные крестьянами. Придя домой, она соединяла свою добычу с продуктами, которые смогла купить. Как правило, это была кукурузная мука, причем самый дешевый ее сорт — перемолотые обертки и сердцевины початков. Если и на такую муку не хватало денег, то покупалась еще более дешевая, сделанная из тертой сосновой коры, которую иногда разбавляли опилками.

Никакой кулинарный талант не помог бы приготовить из подобных ингредиентов что-то вкусное. Госпоже Сон приходилось тщательно измельчать траву и кору, чтобы получить более или менее мягкую массу, пригодную для человеческого питания. Но из этого все равно никак не получалось приготовить что-либо, имеющее форму: например, лапшу или лепешку, которые могли бы создать для человека иллюзию настоящей еды. Как Хи Сок ни старалась, получалась только безвкусная и бесформенная каша. Единственной приправой была соль. Немного чеснока или красного перца помогли бы замаскировать ужасный вкус этого варева, но их госпожа Сон не могла себе позволить. Растительного масла было не купить ни за какие деньги, что еще более усложняло готовку. Однажды, когда госпожа Сон пришла в гости к невестке своей сестры, на обед подали кашу из бобовых и кукурузных стеблей. Хотя Хи Сок и была голодна, она так и не смогла проглотить ни ложки. Сухие стебли горчили и застревали в горле, как прутья. Она поперхнулась, покраснела и все выплюнула. Потом ей стало невыносимо стыдно.

В первый год после смерти Ким Ир Сена из животной пищи госпоже Сон довелось съесть только лягушку. Братья Хи Сок наловили несколько штук в сельской местности. Невестка порезала мясо на мелкие кусочки, потушила его в соевом соусе и подала с лапшой. Госпоже Сон это кушанье показалось восхитительным. В Корее обычно не готовят лягушек, и Хи Сок никогда раньше не доводилось их пробовать. К сожалению, первый раз оказался и последним. Северокорейскую популяцию земноводных очень быстро истребили.

К середине 1995 года госпожа Сон и ее муж продали большую часть ценных вещей, чтобы раздобыть еды. За телевизором последовал подержанный японский велосипед, который был для них основным средством передвижения, за велосипедом — швейная машинка, на которой госпожа Сон шила для всей семьи. Не стало наручных часов Чан По и картины, подаренной супругам на свадьбу. Они продали большую часть одежды, а затем и деревянный шкаф, в котором она хранилась. Двухкомнатная квартирка, раньше казавшаяся слишком маленькой для всех членов семьи и их вещей, теперь стала пустой. Стены были совершенно голыми, если не считать портретов Ким Ир Сена и Ким Чен Ира. Хозяева продали все, что могли. Оставалась только сама квартира.

Идея продажи недвижимости была для Северной Кореи не вполне обычной. Здесь никто не владел собственной жилплощадью: гражданам просто давали право проживания. Однако существовал теневой рынок, на котором люди меняли жилье, платя бюрократам, чтобы те закрывали на это глаза. Госпожу Сон познакомили с женщиной, чей муж какое-то время проработал на лесопилке в России, поэтому у них были кое-какие накопления, которые они могли потратить на улучшение жилищных условий.

Квартира госпожи Сон располагалась в замечательном районе в самом центре города, что теперь, когда троллейбусы не ходили, стало особенно важно. Госпожа Сон и Чан По прожили здесь двадцать лет и приобрели множество друзей: Хи Сок была добросердечной женщиной и не имела врагов, хотя долгие годы возглавляла инминбан. Супруги решили, что им больше не нужна такая большая жилплощадь. Теперь они жили втроем, с матерью Чан По. Все дочери вышли замуж. Сын переехал к своей подруге, женщине старше его, связь с которой госпожа Сон не одобряла. В ее глазах это было позором, но по крайней мере одним ртом стало меньше.

Доход от продажи квартиры составил 10 000 вонов — примерно $3000. Семья переехала в одну комнату. Вырученные деньги госпожа Сон решила вложить в очередное предприятие — торговлю рисом.

Рис — основной продукт питания корейцев. В корейском языке он называется словом пап, которое в то же время означает и пищу вообще. После 1995 года жители Чхонджина могли есть рис, только если у них были деньги, чтобы купить его на черном рынке. Территория провинции Северный Хамгён, за исключением маленького залива неподалеку от Нанама, непригодна для рисоводства: климат слишком прохладный, местность слишком гористая. Весь рис, потребляемый в городе, доставлялся поездом или на грузовиках, отчего цены подскакивали еще выше, поскольку дороги находились в отвратительном состоянии. Госпожа Сон решила покупать рис на побережье, где он дешевле, и возить его в город. Торговля рисом, да и любым другим зерном, была противозаконна и сурово наказывалась (к продаже овощей и мяса правительство относилось более толерантно), но, так как этим занимались все, госпожа Сон подумала, что и она может попробовать. Она бы получала небольшую денежную прибыль и оставляла часть риса себе и мужу. От такой перспективы ее рот наполнился слюной. Семья практически не ела риса с 1994 года. Приходилось питаться одной кукурузой, которая была вдвое дешевле.

Госпожа Сон отправилась в путь с 10 000 вонов, зашитыми в нижнее белье под несколькими слоями зимней одежды. Она доехала до провинции Южный Пхенан и купила 200 кг риса. Утром 25 ноября 1995 года, когда до дома оставалось ехать меньше суток, Хи Сок сидела в поезде с мешками риса, засунутыми под полку. Благодаря журналистским связям мужа она смогла получить спальное место в третьем вагоне (первые два отводились партийным деятелям и офицерам). В такие моменты она с радостью ощущала, что принадлежит к привилегированной части общества. Поезд был длинным, и при каждом повороте хвост состава оказывался в поле зрения на достаточно долгое время, чтобы разглядеть людей, которые ехали стоя. Этих несчастных, не имеющих связей, оказалось так много, что они сливались в одну темную человеческую массу. Многие ехали на крыше. В 8:30 утра Хи Сок, только что спустившаяся со своей полки, обсуждала с другими пассажирами из своего купе — солдатом, молодой женщиной и старушкой — плохое состояние дорог. Всю ночь поезд то и дело останавливался и сейчас так раскачивался на ходу, что завтракать было невозможно, а речь собеседников из-за постоянных толчков получалась рваной. Наконец тряхнуло настолько сильно, что госпожа Сон буквально слетела со своего места и рухнула туда, где должен был быть пол. Она лежала на боку, прижимаясь левой щекой к чему-то холодному — как оказалось, к металлической оконной раме. Вагон перевернулся.

Послышались крики. Поезд превратился в груду искореженного металла. От переполненных задних вагонов остались одни обломки. Большинство пассажиров там погибли. Элитные первые вагоны пострадали значительно меньше. Потом говорили, что общее число жертв катастрофы, случившейся рядом с Синпхо, в 250 км от Чхонджина, достигло 700 человек, но об этом, как и о других чрезвычайных происшествиях в Северной Корее, официально не сообщалось.

Госпожа Сон отделалась синяком на щеке, содранной кожей на ноге и повреждением спины. Сверху на нее свалилась полка. Жизнь Хи Сок, вероятно, спасло то, что она ехала в закрытом купе. Через четыре дня после катастрофы женщина вернулась в Чхонджин. Госпожа Сон всегда считала себя везучей: ведь она родилась в стране, управляемой Великим Вождем Ким Ир Сеном, у нее замечательная семья, а сейчас ей еще и удалось выжить при крушении поезда. Хи Сок благословляла судьбу, несмотря на то что из-за сильных болей не смогла сама выйти из вагона: пришлось ее выносить. Увидев на платформе мужа и сына, с которым не виделась уже много месяцев, она почувствовала себя счастливой. И было даже неважно, что много риса пропало.

Травмы госпожи Сон оказались более серьезными, чем она думала. Когда эйфория от спасения прошла, женщина поняла, что все-таки пострадала достаточно сильно. Она вызвала врача, который прописал ей обезболивающие и сказал не вставать с постели в течение трех месяцев. Этим советом пришлось пренебречь. Кто-то должен был добывать для семьи пропитание.

Когда в стране наступает голод, истощение становится главной, но не всегда единственной причиной смерти. Часто рука об руку с ним идет какая-нибудь другая напасть. Хроническое недоедание нарушает способность организма сопротивляться инфекциям, голодный человек больше подвержен риску заболеть туберкулезом или тифом. Истощенный организм слишком слаб, чтобы перерабатывать антибиотики, даже если они есть, и болезни, вполне излечимые в обычных условиях, вдруг становятся смертельными. Резкие изменения в биохимии тела могут стать причиной инсультов и инфарктов. Люди умирают, оттого что заменяют нормальную пищу продуктами, которые не в состоянии переварить. Голод — осторожный убийца, который маскируется под покровом сухой статистики увеличения числа детских смертей или снижения средней продолжительности жизни. Остается только косвенная улика — зафиксированный «рост смертности» в определенный период времени.

У этого убийцы своя логика. Вначале он поражает самых уязвимых — детей младше пяти лет. Обычная простуда переходит у них в пневмонию, понос — в дизентерию. Ребенок умирает, прежде чем родители успевают задуматься о том, не обратиться ли к врачу. Следующими жертвами оказываются старики. Потом от тех, кому больше семидесяти, убийца спускается по лестнице десятилетий к тем, кому за шестьдесят и за пятьдесят. У этих людей впереди могли бы быть еще долгие годы жизни. И наконец голод добирается до молодых и сильных. Мужчины, у которых меньше запас жира в организме, обычно опережают женщин на пути к смерти. Особенно страдают люди атлетического сложения, поскольку их метаболизм требует больше калорий.

И еще одна жестокая закономерность: первыми умирают самые порядочные, те, кто никогда не стал бы красть пищу, лгать, мошенничать, нарушать закон и предавать друзей. Об этом говорил итальянский писатель Примо Леви, переживший Освенцим. Им, спасенным, после войны не хотелось встречаться друг с другом, потому что каждому из них было чего стыдиться.

Вспоминая спустя десятилетие всех своих знакомых, умерших в те годы в Чхонджине, госпожа Сон понимала, что простые и добросердечные люди, которые всегда делали, что им говорят, уходили первыми.

В ее собственной семье первой умерла свекровь. Мать Чан По переехала к ним вскоре после их свадьбы, поскольку по традиции заботиться о родителях должен старший сын. Конечно, фактически это бремя ложится на плечи жены, поэтому отношения между снохой и свекровью в корейских семьях часто оказываются очень напряженными. Мать Чан По в первые годы немилосердно придиралась к невестке, особенно после того как та родила трех девочек. Только после появления внука пожилая кореянка несколько оттаяла. Что до Хи Сок, то она всегда серьезно относилась к своим семейным обязанностям и изо всех сил старалась угодить свекрови.

Весна в Корее всегда была самым голодным временем: прошлогодний урожай уже весь съеден, а до нового еще далеко. Весенние месяцы 1996 года оказались особенно трудными для госпожи Сон, потому что она еще не полностью оправилась от травм, полученных при ноябрьской катастрофе. Свекрови было 73 — весьма почтенный возраст, если учесть среднюю продолжительность жизни в КНДР. Посторонний человек сказал бы, что просто «пришло ее время», однако госпожа Сон не сомневалась: крепкая старуха прожила бы еще долго, если бы нормально питалась. Будучи не в состоянии работать или ходить в горы, госпожа Сон кидала в суп любую траву, которую могла найти около дома. От свекрови остались кожа да кости, вокруг глаз появились признаки пеллагры. В мае 1996-го она слегла со страшными желудочными коликами. Через несколько дней ее не стало.

Госпожа Сон чувствовала, что не справляется с самой главной задачей корейской женщины. Отчаяние, вызванное смертью свекрови, усугублялось очередной пропагандистской кампанией, призывавшей всех граждан в трудные времена работать усерднее. На плакатах был изображен человек с рупором, побуждающий людей «идти вперед в новый век во имя победы Сурового Марша». За ним следовали солдат в каске, шахтер с молотом, интеллигент в очках и с чертежами, крестьянка в косынке и генерал с красным флагом. В официальных выпусках новостей сообщалось, что даже сам Ким Чен Ир питается простыми блюдами из картофеля.

Теперь, когда их осталось всего двое, госпожа Сон и Чан По решили переехать в еще более скромное жилье. Это была почти лачуга с бетонным полом и стенами, на которых еле держалась штукатурка, так что госпожа Сон не смогла даже повесить обязательные портреты отца и сына. Она бережно их завернула и поставила в угол. В семье оставалось совсем мало вещей. Были проданы все книги, кроме сочинений Ким Ир Сена и Ким Чен Ира, которые продавать запрещалось. Пришлось расстаться и с вазочками для кимчхи. Весь домашний скарб госпожи Сон теперь состоял из двух пар палочек для еды, двух ложек, нескольких мисок и кастрюлек.

Чан По уволился с Чхонджинской радиостанции и нашел новую работу на железнодорожном радиоузле. У железной дороги тоже не было средств, чтобы платить сотрудникам. Правда, мужу госпожи Сон пообещали одно из первых мест в списке на распределение продуктов. Но никаких продуктов не поступало. Через несколько месяцев закончились деньги, вырученные от продажи квартиры. Ок Хи, старшая дочь, иногда приносила родителям из дома мешочек кукурузы, но ей приходилось опасаться мужа, который бил ее за «кражу еды». В его семье водились деньги, но делиться с родственниками жены он не собирался.

Хи Сок все еще не могла ходить в горы, поэтому вставала все раньше и раньше, сначала в 6, а потом и в 5 утра, надеясь собрать молодые побеги сорняков, которые выросли за ночь и были относительно мягкими и съедобными. Она варила траву и кору до однородной кашицы, а потом добавляла соль и несколько ложек кукурузной крупы.

Госпожа Сон чувствовала себя не столько голодной, сколько опустошенной. Закончив есть, она со звоном роняла ложку в металлическую тарелку. Потом падала на пол, не заботясь даже о том, чтобы переодеться, и проваливалась в глубокий сон. А рано утром, еще до рассвета, инстинкт самосохранения каким-то образом подсказывал ей, что пора снова отправляться на поиски пищи. У Хи Сок не хватало воли заниматься чем-нибудь еще. Она перестала расчесывать свои кудрявые волосы, которыми раньше так гордилась, не стирала одежду. Она настолько похудела, что ни одни брюки больше на ней не держались. Госпоже Сон казалось, что она уже умерла и душа парит над пустым сосудом, который раньше был ее телом.

Однако Чан По пришлось еще тяжелее. По северокорейским меркам он считался удивительно крупным мужчиной и в лучшие годы весил почти 90 кг. В свое время врач даже порекомендовал ему начать курить, чтобы сбросить вес. Сейчас живот, которым муж госпожи Сон так гордился (полнота в Северной Корее воспринималась как признак высокого статуса человека), превратился в пустой мешок. Кожа начала шелушиться, как будто от тяжелой экземы. Щеки обвисли, речь стала невнятной. Госпожа Сон повела мужа в железнодорожную больницу: выяснилось, что он перенес легкий инсульт. После этого ему стало сложно работать. Он не мог сосредоточиться. Жаловался на ухудшение зрения. Ослабел так, что не мог даже поднять ручку, которой писал.

Теперь Чан По целыми днями не вставал с постели, вернее, с кучи одеял на полу, где они с Хи Сок спали, — это было все, что у них осталось. Ноги больного распухли, как воздушные шары. Госпожа Сон поняла, что это отек, вызванный голоданием. Муж постоянно говорил о еде. Вспоминал супы из тофу, которые мать готовила ему в детстве, и вкуснейших тушеных крабов с имбирем, которыми угощала его госпожа Сон, когда они только поженились. Он в мельчайших подробностях описывал блюда, приготовленные женой несколько десятилетий назад. Говоря об их совместных трапезах, Чан По становился сентиментальным, даже романтичным. Он брал Хи Сок за руку, и глаза его затуманивались ностальгическими слезами.

«Вставай, дорогая! Давай сходим в какой-нибудь хороший ресторан и закажем бутылочку доброго рисового вина», — сказал он жене однажды утром, когда они ежились под своими одеялами. Уже три дня у них даже крошки не было во рту. Госпожа Сон с тревогой посмотрела на мужа, решив, что он бредит.

Вскочив, она помчалась на рынок, забыв о боли в спине. Женщина была твердо намерена украсть, выпросить — сделать что угодно, чтобы достать немного еды для мужа. Тут она увидела свою старшую сестру, которая продавала лапшу. Сестра тоже выглядела не слишком хорошо, кожа у нее шелушилась от недоедания, как у Чан По. До сих пор Хи Сок не просила ее о помощи, но теперь настал критический момент, и сестра, конечно, не смогла отказать. «Я отдам тебе деньги», — крикнула госпожа Сон уже на бегу.

Когда она, подхлестываемая адреналином, примчалась домой, муж лежал на боку, скорчившись под одеялом. Госпожа Сон окликнула его. Чан По не отозвался. Тогда она подошла, чтобы его перевернуть: теперь, когда он так похудел, это было бы нетрудно. Мешали только окоченевшие руки и ноги.

Хи Сок снова и снова била мужа в грудь и звала на помощь, хотя понимала, что ему уже ничем не поможешь.

После смерти Чан По к госпоже Сон переехал сын Нам Ок. Они отдалились друг от друга, после того как он ушел жить к своей подруге. Хотя напряженность в их отношениях возникла еще раньше, когда Нам Ок был подростком. Он не бунтовал против родителей открыто: просто замыкался в себе, и госпожа Сон тщетно пыталась пробиться сквозь его молчание. Сейчас, перед лицом постигшей их трагедии, тот факт, что парень жил вне брака с женщиной старше его, стал казаться мелочью. Главное, мать и сын были действительно нужны друг другу. Ведь Хи Сок осталась одна, а семья девушки Нам Ока очутилась в еще худшем положении, чем его собственная: у них в доме было совершенно нечего есть.

Всю свою юность сын госпожи Сон занимался боксом, но условия в спортивном интернате стали настолько плохими, что однажды зимой парень вернулся домой с обмороженным ухом. Поселившись в Чхонджине, он получил работу на железнодорожной станции благодаря семейным связям, которые сохранились еще со времен Корейской войны, когда отец госпожи Сон погиб при американской бомбежке. Так же как и Чан По, Нам Ок не получал зарплаты, довольствуясь обещанием, что при восстановлении системы продуктового обеспечения управление железной дороги предоставит ему преимущество.

Сын госпожи Сон был сильным, крепким молодым человеком, очень похожим на отца, только спортивнее, мускулистее и еще выше — целых 175 см. Чтобы выжить, ему было необходимо хорошее питание. Когда тело израсходовало подкожный жир, парень стал выглядеть худощавым и подтянутым, как марафонец, но потом начали исчезать и мышцы, так что он превратился в ходячий труп. Морозной зимой 1997–1998 года Нам Ок подхватил сильную простуду, которая перешла в пневмонию. Даже теперь, когда он совсем исхудал, госпожа Сон все равно не могла поднять его, чтобы отнести в больницу (скорая помощь уже не работала), поэтому Хи Сок пошла к врачу сама и рассказала о состоянии сына. Доктор выписал пенициллин, но, придя на рынок, женщина выяснила, что лекарство стоит 50 бонов — столько же, сколько килограмм кукурузы. Она выбрала кукурузу.

Нам Ок умер в марте 1998 года. Он лежал в хижине один, пока мать в очередной раз бегала по рынку, пытаясь добыть еды. Его похоронили на высоком холме рядом с отцом. Из дома госпожи Сон были видны их могилы. Управление железной дороги предоставило гроб для похорон Нам Ока, так же как и для похорон его отца.

К 1998 году от голода и связанных с ним болезней в КНДР умерло, по разным оценкам, от 600 000 до 2 млн человек — 10 % населения. В Чхонджине, где поставки продовольствия прекратились раньше, чем в остальных частях страны, этот показатель достиг, вероятно, 20 %. Узнать точные цифры не представляется возможным, поскольку северокорейские врачи не указывали голод в качестве причины смерти.

С 1996 по 2005 год КНДР получила продовольственной гуманитарной помощи на $2,4 млрд, преимущественно из Соединенных Штатов. Но, принимая иностранные продукты, правительство категорически отказывалось пускать в страну самих иностранцев. Представителям благотворительных фондов не позволяли покидать пределы Пхеньяна и других тщательно «причесанных» мест. А если заграничные гости и выходили из своих офисов и отелей, то всех плохо одетых людей, которые могли попасться им на глаза, предварительно разгоняли. В школах и сиротских приютах иностранцам показывали только самых хорошо одетых и здоровых на вид детей. Правительство продолжало просить о помощи, но при этом скрывало тех, кто больше всех в ней нуждался. Сотрудникам благотворительных фондов, проживавшим в Пхеньяне, запрещали даже изучать корейский язык.

В 1997 году представителям нескольких иностранных организаций было разрешено посетить Чхонджин, но с еще большими ограничениями, чем те, что существовали в Пхеньяне. Сотрудница французского агентства по борьбе с голодом Action Contre la Faim писала в своем дневнике, что ей не разрешали покидать отель, расположенный недалеко от порта, якобы потому, что ее может сбить машина. Фонд очень быстро свернул свою деятельность, поскольку не было никакой уверенности в том, что помощь действительно попадет к нуждающимся. «Врачи без границ» также отозвали своих волонтеров из страны. Когда в чхонджинский порт приходили корабли с зерном, присланные ООН в рамках Всемирной продовольственной программы, военные забирали груз и увозили его в неизвестном направлении. Некоторое количество продуктов попадало в детские дома и сады, но большая часть оседала на военных складах или продавалась на черном рынке. Почти десять лет понадобилось представителям ООН, чтобы наладить внутри КНДР хоть какую-то систему мониторинга. К концу 1998 года худшее уже осталось позади, но, как считает госпожа Сон, скорее всего, это объяснялось не эффективными мерами по борьбе с голодом, а просто тем, что в стране поубавилось едоков: «Все, кто должен был умереть, к тому времени уже умерли».

Глава 10
Нужда — мать изобретательности

Импровизированная столовая в Чхонджине

Госпожа Сон не присутствовала на похоронах своего сына. Горе, голод и накопившееся за последние годы утомление взяли верх над ее разумом и телом. Она не могла заставить себя вернуться в лачугу, где умер Нам Ок. «Я бросила его умирать одного, я бросила его», — твердила она. Хи Сок отказывалась от еды и бродила по улицам, пока не упала.

Дочери отправились ее искать и нашли в бурьяне недалеко от дома, потерявшую сознание от голода и переохлаждения. Был конец марта, но по ночам температура опускалась достаточно низко, чтобы изголодавшийся человек мог замерзнуть насмерть. Увидев, во что превратилась их мать, женщины пришли в ужас. Густые, вьющиеся волосы, которыми госпожа Сон когда-то гордилась, теперь стали похожи на грязную паклю, вся одежда была перепачкана. В доме средней дочери Хи Сок раздели и выкупали, как ребенка. В свои 52 года она была так истощена, что весила немногим больше восьмилетнего сына Ок Хи. Женщины собрали денег и купили для матери мешок лапши. После пятнадцати дней нормального питания госпожа Сон достаточно пришла в себя, чтобы ясно вспомнить все, что с ней случилось, и вновь погрузиться в отчаяние от осознания невыносимой тяжести своих потерь.

Три смерти за три года: свекровь в 1996-м, Чан По в 1997-м и Нам Ок в 1998 году. Хи Сок потеряла все, в том числе и своего обожаемого вождя, которого она продолжала оплакивать так же, как мужа и сына.

В конце концов госпожа Сон набралась смелости вернуться домой, в хижину, которую воспринимала как место своего преступления: женщина считала себя единственной виновницей смерти своих родных. По пути Хи Сок смотрела на голые холмы и видела простые деревянные столбики, отмечавшие недавние захоронения. Зять госпожи Сон поставил такие же на могилах Чан По и Нам Ока.

Добравшись до хижины, Хи Сок обнаружила дверь приоткрытой. Уходя, она, за неимением замка, забила ее гвоздями, но, тем не менее, внутри кто-то явно побывал. Хозяйка осторожно заглянула в лачугу, чтобы убедиться, что сейчас там никого нет. Хижина была пуста. Ни одного человека. Ни одной вещи. Выщербленная алюминиевая кастрюля, в которой госпожа Сон готовила свое варево, дешевые металлические миски, из которых она ела, палочки, одеяло, в которое был завернут ее сын в момент смерти, — все пропало. Вор даже снял стекла с портретов Ким Ир Сена и Ким Чен Ира, оставив лишь сами портреты.

Госпожа Сон вышла из дома, не позаботившись закрыть за собой дверь. У нее больше нечего было отбирать, разве только жизнь, которая теперь мало что стоила. Хи Сок не могла понять, почему она до сих пор дышит. Женщине хотелось просто пойти куда глаза глядят, а потом свалиться в траву и умереть. Но вместо этого она затеяла новое предприятие.

Голод в КНДР имел один странный побочный эффект: когда катастрофа достигла своего апогея, а количество смертей исчислялось уже сотнями тысяч, в стране начал активно развиваться дух предпринимательства. Крушение социалистической системы распределения продовольствия дало возможность зародиться частному бизнесу. Ведь не могли же все ходить в горы, чтобы собирать листья и ягоды и выскребать сосновую кору. Людям нужно было где-то покупать продукты, и кто-то должен был их продавать. Гражданам КНДР требовались предприятия розничной торговли: рыбные, мясные, хлебные лавки, которые заполнили бы пустоту, возникшую после краха общественной системы распределения.

Вся предпринимательская деятельность сурово наказывалась по закону. Ким Чен Ир придерживался в этом отношении еще более жесткой политики, чем его отец. «В социалистической стране даже продовольственную проблему нужно решать по-социалистически. Предоставив людям самим добывать себе пропитание, мы получим общество эгоистов», — сказал он в декабре 1996 года. Это было одно из очень немногих выступлений вождя, в которых он признал наличие продовольственного кризиса. На рынке разрешалось продавать только овощи, выращенные в собственном огороде. Торговля рисом и другим зерном строжайше запрещалась: в глазах общества это было не только незаконно, но и аморально; такая деятельность наносила удар в самое сердце коммунистической идеологии. Любая частная коммерческая инициатива являлась «экономическим преступлением», которое каралось ссылкой в исправительный лагерь или, если выявлялись еще и факты коррупции, даже смертной казнью.

Однако людям было нечего терять: тем, кто отказывался принимать участие в нелегальной предпринимательской деятельности, грозила почти неизбежная смерть. Человеку, чтобы выжить, требуется хотя бы 500 ккал в день. Если питаться только тем, что можно собрать в лесу, вряд ли протянешь больше трех месяцев. Оказавшись лицом к лицу с перспективой голодной смерти, многочисленные предприниматели поневоле, такие как госпожа Сон, обретали невиданную ранее смелость.

После неудачи с торговлей рисом Хи Сок поняла, что ей придется ограничиться самым простым делом, не требующим дальних поездок и большого стартового капитала. Ее наиболее развитым, а точнее, единственным навыком, пригодным для рынка, было умение готовить. Но в условиях усугубляющегося недостатка дров приготовление пищи становилось все более и более трудной задачей. Близлежащие холмы полностью оголились, кромка леса отступала дальше и дальше, за пределы досягаемости.

Поразмыслив немного, госпожа Сон решила заняться изготовлением печенья. Чтобы испечь его в духовке, достаточно всего лишь десяти минут; на небольшой кучке дров можно приготовить четыре-пять противней. Печь печенье проще, чем хлеб, и оно прекрасно подходит для того, чтобы утолить голод в дороге.

Вскоре к предприятию госпожи Сон присоединилась Ён Хи, младшая дочь, которая недавно пережила развод. Ее брак просуществовал всего три месяца и распался из-за того, что муж оказался заядлым игроком. Заняв немного денег, Ён Хи купила металлолома и с помощью сварочного аппарата, найденного на заброшенном сталелитейном заводе, смастерила печь. Вернее, это был просто квадратный металлический ящик, разделенный на две части — нижнюю для угля и верхнюю для противней с печеньем. Противни Ён Хи тоже сделала сама. Госпожа Сон и ее дочь ходили по городским рынкам, поглядывая на других торговцев. У многих женщин возникла та же идея, что и у Хи Сок, и некоторое время она работала с одной из более опытных коллег, наблюдая и обучаясь. Госпожа Сон покупала у разных продавцов печенье на пробу, сравнивала вкусы, а потом пыталась воссоздать рецепт, который показался ей лучшим.

Первые опыты оказались неудачными. Печенье получалось совершенно не товарного вида, даже по весьма невысоким северокорейским стандартам. Госпожа Сон с дочерью ели бракованную продукцию, чтобы ингредиенты не пропадали зря. Наконец госпожа Сон поняла: в тесто нужно класть больше сахара и разрыхлителя. Потом стала добавлять еще и молоко. Они с Ён Хи резали тесто на кусочки пяти различных форм. Печенье получалось легким и не очень сладким — то, что надо для быстрого перекуса.

Госпожа Сон поднималась в пять утра и начинала печь. На рынке существовала жесткая конкуренция, поэтому печенье должно было быть свежим. Не имея ни тележки, ни хотя бы короба для товара, Хи Сок укладывала печенье в пластмассовый контейнер, заворачивала его в материю и несла на спине, как ребенка, пока не добиралась до главной улицы, где было много пешеходов и сравнительно мало конкурентов. Женщина ходила по рынкам и на площадь перед вокзалом. Держась за спину, которая не переставала болеть после железнодорожной катастрофы, Хи Сок с трудом опускалась на землю и сидела, скрестив ноги, держа печенье на коленях.

Она окликала прохожих с тем же энтузиазмом в голосе, с каким когда-то, будучи руководителем инминбана, призывала соседей сдавать вторсырье и собирать мусор во благо Родины.

— Покупайте печенье! — призывала она, будто пела корейскую народную песню.

Госпожа Сон оказалась прирожденной продавщицей. Ее приветливость притягивала людей: тот, кто хотел купить печенье, выбирал Хи Сок из десятка конкуренток. За 14 часов работы она получала примерно 100 вонов (50 американских центов) да вдобавок несколько мешочков с другими товарами, которые тоже принимались в качестве платы за печенье: это могли быть стручки красного перца, куски угля и т. п. Выручки как раз хватало на то, чтобы купить что-нибудь к ужину и запастись всем необходимым для следующей партии печенья. Усталая госпожа Сон плелась в свою лачугу, где засыпала, как убитая, чтобы через несколько часов проснуться и начать все сначала. Правда, теперь она ложилась спать уже не на голодный желудок.

Тысячи женщин средних лет занимались примерно тем же, что и госпожа Сон. Они стали индивидуальными предпринимателями. У них не было никаких мастерских или магазинов, они не решались устанавливать ларьки, которые заполонили всю Россию во времена перестройки. Они ничего не знали о бизнесе, кроме того, чему их учили: любая частная инициатива есть проявление эгоизма. Но в голоде и отчаянии приходилось заново изобретать рыночную экономику, которая заставляла забыть все то, что на протяжении стольких лет внушала людям официальная пропаганда. Северокорейцы узнали, насколько удобна и полезна меновая торговля: более крепкая молодежь могла ходить далеко в горы за дровами, до которых госпоже Сон было не добраться, и обменивать их на ее печенье. Если у вас имелась лестница, вы могли снимать медные провода (угрозы удара током больше не существовало) и получать за них еду. Если вы знали, как пробраться на заброшенную фабрику, вы могли разбирать станки, окна и полы, находя вещам новое применение.

Все, будь то противень для выпечки или тачка, приходилось делать самим, вручную, потому что практически все промышленные предприятия стояли. Женщины кроили одежду из обрезков холстины, расплавляли выброшенные куски резины и делали из нее грубые калоши. Из старых шин, деревянных дверей и проволоки получались приспособления для перевозки товаров на рынок.

Люди занимались самообразованием. Малограмотный шахтер находил книгу по восточной медицине и штудировал ее, чтобы научиться распознавать лекарственные травы, которые можно найти в окрестных горах. В конце концов он начинал разбираться в них не хуже любого врача, но при этом ему было легче их добывать, потому что он привык к большим физическим нагрузкам.

Врачи в свою очередь тоже искали альтернативные способы заработать денег. У них, как и у всех, не было лекарств, но они могли проводить несложные процедуры в больнице или на дому. Самой прибыльной разновидностью услуг считались аборты, которые формально разрешалось делать, только если имелись особые показания, но которые, тем не менее, были самой распространенной формой контроля рождаемости. Если женщина каким-то образом умудрялась забеременеть (вообще-то недоедание отрицательно сказывается как на сексуальном влечении, так и на репродуктивной способности), семья чаще всего решала избавиться от ребенка, которого не смогла бы прокормить. Когда Ок Хи несколько лет назад сопровождала на аборт подругу, за операцию брали 400 бонов (на эти деньги можно было купить 8 кг риса), но сейчас цена упала до стоимости ведра угля.

Доктор Ким Чи Ын, не будучи хирургом, не решалась проводить операции. Она выживала за счет своей авторучки, выписывая пациентам медицинские справки, освобождающие от работы. Прогулы в Северной Корее карались месячным заключением, несмотря на то что за свой труд люди давно не получали зарплаты. В таких условиях всем было необходимо свободное время, чтобы добывать пищу и топливо. Взамен люди давали доктору Ким что-нибудь из еды. Ей было противно выписывать фальшивые справки — это нарушало все клятвы, которые Чи Ын давала как врач и как гражданин, — но так она помогала выжить и своим пациентам, и себе самой.

Изобретательная мать Ми Ран затеяла еще одно дело, которое в эти страшные времена оказалось весьма выгодным. Благодаря связям своей старшей дочери, она раздобыла разрешение на содержание мельницы. В отличие от предприятий по изготовлению мороженого и тофу, которые потерпели крах, когда отключили свет, мельница не зависела от электричества, поскольку была ручной. Тхэ У, в прежние годы занимавшийся укреплением сводов шахт, построил для мельницы деревянный сарайчик. Чтобы покрыть его крышей, на помощь призвали соседей. Даже Чон Сан, который как раз приехал домой на каникулы, принял участие в строительстве. Когда мельница начала работать, люди потянулись к ней за много километров, навьюченные мешками. Чем брать готовую муку, дешевле было покупать нелущеную кукурузу, а потом уже на свое усмотрение решать, сколько зерна смолоть, добавить ли к нему стебли, листья, стержни и обертки початков, не подбросить ли туда опилок. Чтобы такой продукт можно было переварить, требовалось растереть его в порошок, поэтому мельницы оказались очень нужны людям.

Те, кто не мог найти ничего на продажу, продавали себя. Несмотря на то что Великий Вождь закрыл дома кисэн, полностью проституция не была искоренена. Она приняла форму тайных свиданий на дому, организованных с большими предосторожностями. Голод не только вернул на улицы представительниц древнейшей профессии, но и породил новый класс проституток — молодых замужних женщин, стремившихся любой ценой добыть пропитание своим детям. Часто эти несчастные не просили за свои услуги ничего, кроме мешочка лапши или нескольких сладких картофелин. Собирались они на площади перед главным вокзалом Чхонджина. Поскольку поездов приходилось ждать очень подолгу, здесь постоянно толклись сотни людей. Проститутки лавировали туда-сюда в толпе, словно среди гостей на оживленной вечеринке. Одеты они были неярко и скромно, потому что стражи порядка могли арестовать любую женщину, если на ней слишком короткая юбка, слишком открытая или обтягивающая блузка, джинсы или броские украшения. Для обозначения своего статуса проституткам приходилось ограничиваться мазком красной помады и призывными взглядами на проходящих мужчин.

Ок Хи жила прямо напротив вокзала, где работал ее муж. Встречаясь с этими женщинами, она всегда в смущении опускала глаза, подавляя желание разглядеть их получше. Однако одна из тех, кто бывал на площади постоянно, порой все-таки ловила взгляд Ок Хи и вроде бы даже слегка улыбалась ей при встрече. Она одевалась чуть лучше других, и вид у нее был более уверенный — так сказать, более профессиональный.

Однажды, выходя из своего дома, Ок Хи увидела эту женщину буквально в нескольких метрах от дверей подъезда, как будто та специально поджидала ее. «Послушай, сестренка, — без церемоний сказала проститутка, — мой брат только что приехал в город, и нам нужно найти тихое местечко, чтобы как следует поговорить. Может, пустишь нас в комнату ненадолго?»

Она кивком указала на мужчину, который стоял немного позади, переминаясь с ноги на ногу и глядя куда-то в сторону. Ок Хи покоробило при мысли о том, что эти двое будут заниматься сексом у нее дома, однако она сразу же почуяла выгоду и решила не упускать своего. Муж был на работе. Дети в школе. Проститутка заплатила ей 50 бонов за час. После этого она стала приходить к Ок Хи регулярно, и не только платила за комнату, но и приносила детям сладости.

Конечно, такой заработок был противозаконным — впрочем, как и многое, что делали люди в те дни. Оказание любых услуг за вознаграждение (будь то секс или починка велосипеда) являлось преступлением с точки зрения государства. Но это уже никого не волновало. Каждый крутился, как мог, чтобы выжить.

Основная деловая активность кипела на старых сельскохозяйственных рынках. Еще в пору расцвета коммунистического строя Ким Ир Сен скрепя сердце разрешил их работу, хотя и с ограничениями: там могли продаваться только продукты, которые люди самостоятельно производили на своих крошечных приусадебных участках. Когда дети госпожи Сон были еще маленькими, она иногда ходила на открытую рыночную площадку рядом с домом. Если хватало денег, Хи Сок покупала яйца, чтобы приготовить из них вкусный и питательный завтрак. В зависимости от сезона она могла принести с рынка красный перец, сушеный на солнце, вяленую рыбу или капусту. Помимо продуктов люди часто продавали поношенную одежду, обувь, старую посуду, но товаров, только что сошедших с конвейера, на рынке не было — ими торговали исключительно государственные магазины.

Странно, но на протяжении 1990-х, когда голод сжимал Чхонджин мертвой хваткой, на развалах стало появляться все больше продуктов. Продавцы предлагали капусту, редьку, салат, помидоры, зеленый лук, картошку. Овощи привозили с нелегальных огородов, устроенных в горах. Крестьяне быстро поняли, что ключ к выживанию — возделывание собственных участков на склонах, даже на тех, которые раньше считались чересчур крутыми и потому непригодными для земледелия. Эти частные наделы радовали глаз: овощи сидели на грядках ровно, словно ряды клавиш печатной машинки, бобы и тыквы обвивали аккуратные столбики и решетки, в то время как на коллективных полях царило полное запустение.

Неожиданно на рыночных прилавках появился белый рис — много риса, в больших 40-килограммовых мешках, на которых красовались латинские буквы (USA, WFP, EU)^[9], скрещенные оливковые ветви эмблемы ООН, а также американские флаги, знакомые каждому корейцу по пропагандистским плакатам, где они обязательно изображались запятнанными кровью или пронзенными штыками.

Откуда появился рис в мешках с государственной символикой заклятого врага Северной Кореи? Кто-то сказал госпоже Сон, что армия КНДР захватила партию продовольствия у американских солдат. А однажды Хи Сок увидела движущуюся со стороны порта колонну грузовиков, груженных точно такими же мешками. На машинах были гражданские номера, но госпожа Сон поняла, что принадлежат они военным, ведь достать бензина никто, кроме них, не мог. Грузовики везли гуманитарную помощь, которую армейские чины продавали на рынках, обеспечивая себе доход.

Откуда бы ни взялся этот белый рис, жителям Чхонджина было очень радостно видеть его на прилавках, поскольку в центрах распределения продовольствия он не появлялся уже многие годы.

Каждый раз, приходя на рынок, госпожа Сон замечала там что-нибудь, что поражало ее воображение. Персики. Виноград. Бананы. Она уже даже не помнила, когда в последний раз до этого видела бананы… Может быть, лет двадцать назад: тогда Чан По принес домой несколько штук, чтобы побаловать детей. А однажды Хи Сок увидала апельсины, настоящие апельсины! Она никогда в жизни их не пробовала и знала, как они выглядят, только по картинкам. В другой раз ей попался на глаза пестрый желтовато-коричневый фрукт с торчащим на макушке пучком зеленых шипов.

— А это что такое? — спросила она у подруги.

— Ананас, — ответила та.

На рынках впервые стали торговать предметами домашнего обихода по таким низким ценам, что даже северные корейцы могли позволить себе их покупать. В результате экономической реформы 1970–1980-х годов, которую провел в КНР Дэн Сяопин, через корейскую границу постепенно стали просачиваться китайские товары: бумага, карандаши и ручки, ароматные шампуни, расчески, маникюрные ножницы, бритвенные лезвия, батарейки, зажигалки, зонтики, игрушечные машинки, носки. В самой КНДР уже так давно ничего не производили, что обычные вещи воспринимались как нечто удивительное.

Импортная одежда тоже произвела фурор. Из другого мира в жизнь северокорейцев вторглись непривычные цвета: розовый, желтый, оранжевый, бирюзовый. Краски были сочными, как тропические фрукты на прилавках, а ткани гораздо мягче, чем любая материя, производившаяся в КНДР. Иногда на рынке встречалась одежда более высокого качества со споротыми ярлыками. Продавцы шепотом сообщали: вещи привезены из «деревни, что внизу». Этим эвфемизмом обозначалась Южная Корея. Одежда, произведенная во вражеских странах, стоила дороже.

С каждым приходом рынок казался госпоже Сон все больше и больше. Прошли те времена, когда здесь торговали одни только пожилые женщины, сидящие на корточках перед расстеленными в грязи кусками брезента. Теперь сотни людей с деревянными коробами и тележками предлагали разнообразные товары. Они приносили с собой столики и устанавливали над ними навесы и зонты, защищаясь от солнечных лучей.

Центр чхонджинской торговли располагался на пустыре в промышленной зоне у реки Сунам, которая текла через центр города к порту. Одноименный рынок, возникший позади печальных развалин фабрики искусственного волокна, со временем стал одним из крупнейших во всей Северной Корее. Устроен он был так же, как все азиатские рынки: несколько рядов отводилось под продукты, остальное — под скобяные товары, горшки и кастрюли, косметику, обувь и одежду. Ким Чен Ир узаконил рынки с большим запозданием — только в 2002 году. Однако власти Чхонджина гораздо раньше признали их существование и начали вводить меры регулирования. С торговцев взималась арендная плата в размере 70 бонов в день, что примерно соответствовало цене килограмма риса. Те, кто не мог позволить себе платить за место, устраивались со своими товарами за воротами, и таким образом рынок продолжал расширяться, сползая на отлогие речные берега. Кулинарный бизнес госпожи Сон не достиг того уровня, который позволил бы ей обзавестись собственной палаткой на территории рынка. Она не хотела платить за аренду. Тем не менее Хи Сок вошла в сообщество торговцев, которые обосновались по краям рынка в Сонпьоне — в районе к западу от порта, куда она переехала, когда накопила немного денег.

Рынки притягивали к себе предпринимателей разного профиля. За пределами Сунама, вдоль белой стены, увитой плетями шток-розы, протянулся ряд грубых деревянных повозок. Их владельцы обычно спали прямо на них, ожидая клиентов, которым требовалось что-нибудь куда-нибудь отвезти. В Чхонджине не было ни такси, ни даже рикш или велосипедов с тележками, подобных тем, что распространены в Китае (северокорейское правительство считало, будто заниматься таким извозом унизительно), но нашлись желающие заполнить пустующую нишу: они организовали своеобразный парк грузового транспорта. Парикмахеры, приписанные к государственной Службе быта — единственной в стране организации, которая должна была оказывать различные услуги населению, — устраивали передвижные парикмахерские. Все их оборудование ограничивалось ножницами и зеркалом. Они работали у самого рынка, часто вступая в конфликты с другими лоточниками, которые не желали, чтобы в их продукты попадали волосы. Парикмахеры торопливо щелкали ножницами, одним глазом следя за тем, чтобы не зацепить ухо клиента, а другим высматривая полицейских, которые могли отобрать у них инструменты, если бы поймала за оказанием услуг в частном порядке. И тем не менее этот бизнес был весьма прибыльным. Женщины, у которых урчало в животе от голода, соглашались выложить последний вон за завивку.

У рынка, располагавшегося возле железнодорожных путей, устраивали импровизированные рестораны, где столами служили положенные на кирпичи доски, а стульями — перевернутые ведра. Посетители, скребущие ложками по дну маленьких металлических мисок с супом или лапшой, подолгу не засиживались. Повара истекали потом перед круглыми металлическими плитами величиной не больше банки с краской, раздувая огонь старинными мехами. Здесь можно было увидеть женщин, сидящих у огня с ребенком на спине.

Подавляющее большинство продавцов на рынке составляли женщины. У корейцев торговые площади исторически считаются местами, где мужчине бывать не пристало. Ситуация практически не изменилась и в 1990-е, когда рынки начали бурно разрастаться. Мужчины были обязаны оставаться на своих рабочих местах, так как именно они обычно занимали на предприятиях наиболее ответственные должности, ну а женщины считались менее ценными работниками, поэтому на их отсутствие смотрели довольно снисходительно. Чу Сон Ха, уроженец Чхонджина, который бежал в Южную Корею и теперь работает журналистом в Сеуле, считает, что Ким Чен Ир негласно позволял женщинам заниматься предпринимательской деятельностью, чтобы облегчить положение семей. «Если бы аджума не получили возможность работать частным образом, произошла бы революция», — говорил он мне.

У новой экономики, возникавшей в этих условиях, было женское лицо. Мужчины проводили дни на неоплачиваемой государственной службе, женщины делали деньги. «От мужчин толку меньше, чем от собак, — те хотя бы дом охраняют», — перешептывались между собой матери семейств. То, что они стали главными добытчицами пропитания, не могло мгновенно разрушить традиции нескольких тысяч лет патриархальной культуры, но все северокореянки теперь стали более независимыми.

Внешне Чхонджин практически не изменился. Все те же серые фасады зданий в сталинском стиле глядели на пустынные, закатанные в асфальт площади. Вдоль дорог по-прежнему висели выцветшие красные лозунги, прославляющие достижения Ким Чен Ира и Трудовой партии. Город словно застыл во времени, как будто часы мировой истории остановились на 1970-м годе. Но госпожа Сон лучше знала, что на самом-то деле многое изменилось. Она жила в мире, перевернувшемся с ног на голову. Верх и низ, лево и право поменялись местами. Женщины зарабатывали деньги вместо мужчин. Рынки ломились от продуктов: их стало столько, сколько большинству северных корейцев не доводилось видеть за целую жизнь, но при этом многим людям по-прежнему было нечего есть. Члены Трудовой партии голодали, а те, кто всегда плевал на свою страну, богатели. «Денежные клопы», — бурчала про себя госпожа Сон.

Когда-то ее успокаивало то, что и она, и все, кого она знала, жили примерно одинаково бедно. Теперь Хи Сок видела, как богатые богатеют, а бедные становятся нищими. Те, кого десять лет назад судили бы за экономические преступления, сегодня расхаживали в кожаных туфлях и новой одежде. Другие же голодали, хотя работали полный день. Инфляция вышла из-под контроля. Килограмм риса на черном рынке к концу 1998 года стал стоить 200 бонов. Даже после того как людям вновь стали выдавать зарплату, среднестатистическому конторскому служащему или учителю ее едва хватало на двух-трехдневный запас еды для семьи. Дети ползали на четвереньках по грязи, разыскивая зернышки риса или кукурузы, высыпавшиеся из прорех в мешках.

Хи Сок знала девятилетнего мальчика по имени Сон Чхол. Он приходил на рынок со своим отцом, угрюмым человеком, который продавал груши, за что его так и называли — дядюшка Груша. Товар у него был не очень ходкий, и он с трудом мог кормить семью.

— Почему бы тебе не пойти и самому не поискать себе какой-нибудь еды, как делают другие мальчишки? — сказал однажды дядюшка Груша своему сыну.

Сон Чхол был послушным ребенком. Он направился к стойке, за которой мужчины выпивали и ели крабов. Вернувшись обратно к отцу, мальчик пожаловался на боль в животе. Оказалось, Сон Чхол подбирал с земли испортившиеся рыбьи потроха. Он умер от острого пищевого отравления, прежде чем дядюшка Груша успел потратить последний вон на возчика, чтобы доставить сына в больницу.

И дня не проходило без того, чтобы госпожа Сон не натыкалась на улицах на мертвых и умирающих. Голод забрал у нее самых близких людей, но она так и не привыкла к постоянному присутствию смерти. Однажды вечером по дороге домой с рынка Хи Сок решила заглянуть на вокзал, надеясь продать там оставшееся печенье. Дворники подметали привокзальную площадь. Двое мужчин катили тяжелую деревянную тележку. Бросив на нее взгляд, госпожа Сон увидела, что они везут. На повозку была навалена груда тел — кажется, штук шесть. Это были те, кто умер на вокзале за день. Через борта свисали костлявые конечности. Тележка покачнулась на ухабе, и одна из голов повернулась в сторону госпожи Сон. Хи Сок остолбенела, не в силах отвести взгляд. На нее смотрел мужчина лет сорока. Его глаза слабо моргали. Он был еще не совсем мертв, но достаточно близок к смерти, чтобы его сочли нужным погрузить в тележку с мертвецами.

Госпожа Сон вновь невольно вспомнила своих покойных мужа и сына. «Как же ей повезло, — подумала она, — что они хотя бы умерли дома, в своих постелях и что она смогла их достойно похоронить».

Глава 11
Бродячие ласточки

Мальчишки на северокорейском рынке

На чхонджинском вокзале госпожа Сон наверняка встречала мальчика, одетого в синий фабричный комбинезон, который был ему настолько велик, что ширинка болталась где-то на уровне коленей. В спутанных волосах кишели вши. Вместо обуви он носил на ногах полиэтиленовые пакеты. Определить его возраст было невозможно: в 14 лет парень выглядел от силы как американский восьмилетний ребенок.

Если у госпожи Сон оставалось непроданное печенье, она, возможно, угощала мальчика. Но чаще всего проходила мимо, не обращая на него особого внимания. Ничто не отличало этого ребенка от сотен его ровесников, шатающихся вокруг вокзала. В Северной Корее их называли «бродячие ласточки». Это были дети, чьи родители умерли или пропали, отправившись неизвестно куда на поиски пропитания. Беспризорники стали новым явлением в стране, где раньше у всех имелся хотя бы какой-нибудь кров.

Ким Хюк был маленьким и худым, зато ловким и пронырливым. Он умудрялся выхватить еду прямо из рук купившего ее человека быстрее, чем тот успевал донести кусок до рта. Торговцы накрывали свои ведра с товаром мелкой сетью, чтобы вездесущие пальцы мальчишек не могли ничего ухватить. Но в тот момент, когда сетка приподнималась, Ким Хюк мог опрокинуть ведро и подобрать что-нибудь с земли. Все эти навыки он приобрел еще в раннем детстве и отточил за годы недоедания. Без них он бы долго не протянул.

Хюк стал привокзальным беспризорником и мог служить ходячим примером упадка того класса, который составлял основу северокорейского общества. Мальчик родился в 1982 году в семье убежденных коммунистов. Его отец служил в элитной военной части, которую готовили для внедрения на территорию Южной Кореи. Позже он был награжден членством в Трудовой партии и должностью в организации, которая находилась под контролем военных и зарабатывала валюту, экспортируя рыбу и грибы. Семья Хюка жила в Сунаме рядом с фабрикой синтетического текстиля, где работала его мать. С двух месяцев он рос в яслях вместе с детьми других работающих женщин.

Жизнь Хюка покатилась под откос после того, как его мама скоропостижно скончалась от сердечного приступа. Тогда ему было всего три года, и теперь он почти не помнит ее лица. Его самым ранним воспоминанием стал запах благовоний, курившихся на ее похоронах. Вскоре отец снова женился. Хюк и его старший брат Чол часто ссорились с мачехой, обычно из-за еды.

Мальчишки были непоседливы, непослушны и все время голодны. Они считали, что жена отца кормит их хуже, чем свою родную дочь. Они крали с кухни початки кукурузы и меняли их на рынке на готовую лапшу. Когда мачеха стала прятать продукты под замок, они стащили у нее одеяло и тоже обменяли его на еду.

Впервые Хюк украл что-то у чужого человека, когда ему было десять лет. Он схватил с тележки разносчика липкий рисовый пирожок и бросился наутек. Его маленькие ножки бежали быстрее, чем ноги бросившегося вдогонку продавца, и все могло бы закончиться благополучно, не окажись пирожок таким вкусным, что воришка вернулся за добавкой.

Отец забрал его из полицейского участка. Хюк стыдливо опустил голову, в глазах у него стояли слезы. Дома малолетнего правонарушителя выпороли ремнем. «Мой сын никогда не будет вором! — бушевал отец. — Лучше умереть с голоду, чем красть!»

С этим Хюк был не согласен. Он продолжал воровать, каждый раз уходя все дальше от дома в поисках еды. К югу от Чхонджина, в округе Кенсон, находились угольные шахты. За шахтами были сады. Хюк с приятелями регулярно наведывались туда, путешествуя на бамперах автобусов. Когда груши кончились, мальчишки стали воровать кукурузу. Однажды Хюка поймали, но, поскольку он был еще мал, охранник отпустил его, просто сделав предупреждение. В ту пору мальчик уже воровал, совершенно не испытывая стыда. Даже в период траура после смерти Ким Ир Сена он по многу раз вставал в очередь за рисовыми лепешками, которые раздавали людям, пришедшим поклониться статуе вождя.

Отца возмущало поведение Хюка, но он ничего не мог с ним поделать. В доме было так мало еды, что мачеха забрала дочь и ушла обратно к родителям. Отец Хюка сменил работу, став партийным секретарем в лечебнице для душевнобольных. Он поселил сыновей в бывшей комнате санитара. Хюку нравилось жить там и общаться с пациентами. Они были такими же одинокими, как и он сам, и разговаривали с ним так, будто он был взрослым человеком, а не ребенком. Но и в лечебнице не хватало еды. Хотя отец занимал в больнице более высокое положение, чем даже главврач, нормального питания он не получал. Единственное, что ему удалось сделать благодаря приобретенным связям, — это поместить сыновей в детский дом.

Как и во многих других коммунистических странах, в КНДР сиротские приюты предназначались не только для сирот, но и для тех детей, чьи родители были не в состоянии о них заботиться. Как и интернаты, детские дома давали своим воспитанникам образование, жилье и питание. Поэтому возможность устроить ребенка в такое учреждение была привилегией, от которой отец Хюка не мог отказаться.

Детский дом № 24 находился в Онсоне, на самом севере провинции, у китайской границы.

Отец привез туда мальчиков на поезде в первую неделю сентября, чтобы они могли приступить к занятиям с начала учебного года. Хюку было одиннадцать лет, и ему оставался год до окончания начальной школы, а его четырнадцатилетний брат учился в средних классах. Поездка заняла шесть часов. В поезде было столько народу, что ни мальчикам, ни их отцу не досталось сидячих мест. Всю дорогу они провели на ногах в угрюмом молчании.

Подписав бумаги о передаче опеки над сыновьями детскому дому, отец сказал: «Вы братья и должны всегда быть вместе. Защищайте друг друга».

Когда отец повернулся, чтобы уйти, Хюк впервые заметил, как он постарел. Мужчина, раньше казавшийся сыну таким высоким и красивым, теперь выглядел изможденным, сутулился, а в волосах поблескивала седина.

Столовая детского дома позволяла мальчикам утолять голод — по крайней мере первое время. Была осень, сезон урожая, и продуктов на всех хватало. Братья очень радовались ежедневной миске риса. Даже при том, что его смешивали с кукурузой, ячменем и другими более дешевыми крупами, это была лучшая еда, которую они видели за многие годы. Еще они обнаружили, что территория вокруг детдома обсажена абрикосовыми деревьями. Их можно было обирать, наедаясь до отвала.

Но к зиме рацион сократился. Вместо риса детям стали давать кукурузную лапшу, плавающую в мисках подсоленного бульона. За первые три месяца 1996 года в детском доме умерло 27 воспитанников. Хюк с братом начали убегать с уроков, отправляясь в город на поиски еды. Оказалось, там дела обстоят немногим лучше, чем у них в приюте. Хюк познакомился со своим ровесником, который жил с шестилетней сестрой. Их родители умерли. Время от времени соседи приносили миску каши, но в основном дети сами заботились о своем пропитании.

Хюк, его брат и их новый товарищ стали вместе отправляться на поиски пищи. Хюк прекрасно умел лазить по деревьям. У него были коротковатые ноги, но этот недостаток компенсировали длинные, мускулистые руки. Он забирался на высокие сосны и острым ножом снимал внешний слой коры, чтобы добраться до внутреннего, более нежного, который был желтым, вязким и сладким. Иногда мальчик ел его, не слезая с дерева. Остальные пытались делать то же самое, но Хюку удавалось забраться выше всех, туда, где кора еще оставалась никем не тронутой. «Ты прямо как обезьяна», — восхищенно говорил ему приятель.

Хюк стал охотником. Он ловил крыс, мышей, лягушек и головастиков. Когда лягушки исчезли, перешел на кузнечиков и цикад. Раньше, еще в Чхонджине, он видел, как ребята ловят насекомых у реки Сунам и едят их, но ему это казалось отвратительным. Теперь Хюк стал менее разборчивым. Добыл обрывки сети и делал ловушки для воробьев, используя в качестве приманки зернышки кукурузы. Мальчики ощипывали добычу и жарили ее на палочках. Пытались ловить и голубей с помощью корыта и веревки, но оказалось, что эти птицы слишком осторожны.

Собаки были гораздо более доверчивы. Однажды Хюк встретил маленького дружелюбного бродячего пса, который, виляя хвостом, сам пошел за ним во двор его друзей. Хюк закрыл ворота. Они с приятелем схватили животное и сунули в ведро с водой, придерживая крышку. Собака билась минут десять, пока не захлебнулась окончательно. Мальчики ободрали с нее шкуру и пожарили тушку. Собачье мясо — традиционная корейская еда, но Хюк любил животных и чувствовал себя довольно скверно, хотя и не настолько, чтобы отказаться от охоты на собак в дальнейшем. Как бы то ни было, к середине 1996 года собак тоже осталось слишком мало.

Хюк продолжал воровать. Они с братом перелезали через заборы, выкапывали горшки с кимчхи, зарытые в землю в частных огородах, и ели капусту прямо руками из горшков.

Хюк все время вспоминал назидание отца: «Лучше умереть с голоду, чем красть». Ведя с ним воображаемый диалог, мальчик спорил: «В том, чтобы умереть, нет ничего героического».

Хюк тосковал по дому. Он скучал по отцу и по брату, которого выпустили из приюта, когда ему исполнилось шестнадцать и он официально стал взрослым. Хюк всегда полагался на Чола, который оберегал его на протяжении всего детства, неустроенного и тревожного. Старший сын унаследовал от отца рост и стать. Когда брат уехал, Хюк потерял в его лице защитника. Как-то раз, обдирая деревья, он заметил банду местных ребят, занимавшихся тем же. Городские часто задирали детдомовских, обвиняя их (вполне справедливо) в краже еды. Сначала Хюку показалось, что мальчишки облили его водой, но потом он понял, что ноги у него в крови: его ударили топором по бедру. Как только рана зажила, парень решил сбежать и, пробравшись на поезд, вернулся домой.

Хюк едва узнал родной город. Чхонджин как будто вымер. Все кругом обветшало, развалилось и имело безрадостный вид. Магазины закрылись. На остановке у вокзала не было трамваев. Хюк пошел вдоль побережья по шоссе № 1. Когда он перешел реку Сунам, его взору открылся ряд фабричных труб. Ни из одной не шел дым. За мостом парень свернул с главной дороги в сторону фабрики синтетического волокна, на которой когда-то работала его мать. Ворота были заперты, что не помешало ворам обчистить цеха. Все станки разобрали и растащили.

Темнело. Добравшись до родного квартала, Хюк впал в отчаяние. Ему казалось, будто он стоит посреди поля безлунной ночью. Все, что он помнил с детства, поменяло очертания и пропало среди теней. Наконец парню удалось найти дом, в котором он когда-то жил. Открыв незапертую дверь подъезда, он стал взбираться по темной лестнице, считая этажи. Было так тихо, что дом мог бы показаться необитаемым, если бы не доносившийся откуда-то детский плач, который становился все громче по мере того, как Хюк поднимался выше. Он уже начал думать, что ошибся. Его квартира была на восьмом этаже — втором сверху. Поднявшись туда, он увидел полоску света, пробивавшуюся из-под двери (вероятно, от масляного светильника), и в его сердце вновь затеплилась надежда.

Он постучал. Ему открыла молодая симпатичная женщина с ребенком на руках. Она впустила Хюка и объяснила, что они с мужем купили эту квартиру почти год назад. Прежний хозяин не оставил своего нового адреса, но просил передать: «Если сюда придут мои сыновья, скажите им, чтобы искали меня на вокзале».

Чхонджинский вокзал. Именно туда отправлялись те, кому было уже нечего терять и некуда идти. Считалось, будто это не совсем то же самое, что просто лечь умирать у дороги. Движение поездов создавало иллюзию цели, которая поддерживала в людях надежду вопреки всему. Это позволяло фантазировать, что когда-нибудь на станцию прибудет поезд с едой или же поезд, который идет туда, где жизнь лучше, и можно будет запрыгнуть в него. Чхонджин — крупный железнодорожный узел: линия, идущая с севера на юг вдоль побережья, соединяется здесь с линиями, идущими на запад, в сторону китайской границы. Народ приезжал в Чхонджин в надежде найти еду, потому что в других крупных городах — Хамхыне, Кильччу, Ким-Чхэке — дела обстояли еще хуже. Люди продолжали куда-то ездить. Они еще не сдались.

Вокзал представлял собой двухэтажное гранитное здание с рядом высоких узких окон. На самом верху красовался портрет Ким Ир Сена, по величине сопоставимый с размерами самого здания. Под портретом помещались часы с каменным циферблатом, которые иногда показывали правильное время. Воздух внутри был спертым от выхлопов локомотивов и сигаретного дыма.

Люди сидели на корточках и ждали. Те, у кого уже не было на это сил, ложились прямо на пол в залах и темных коридорах. Хюк бродил, высматривая человека с характерными для его отца порывистыми, размашистыми движениями. Наклонялся, чтобы разглядеть лица, надеясь найти хоть кого-нибудь знакомого. Многие бывшие соседи Хюка теперь нищенствовали на станции, но никто из них не смог рассказать ничего о его отце или брате. Не зная, куда идти, парень нашел щель, в которую должна была заезжать створка тяжелых железных ворот. Втянув грудь, он протиснулся в узкую нишу, съежился там и забылся тревожным сном. Утром Хюк отыскал работающий кран и умыл лицо, но избавиться от вшей в волосах никак не мог.

Стоит отметить, насколько необычно было для Северной Кореи само понятие бездомности. Ведь в этой стране существовала самая изощренная система слежения за гражданами. Каждый имел постоянный адрес прописки и место работы, к которым была привязана выдача продуктов. Так что, если человек покидал дом, ему становилось нечего есть. Без разрешения на поездку люди не решались отправиться даже к родственникам в соседний город. Если вы приезжали всего на одну ночь, нужно было зарегистрироваться в инминбане, глава которого в свою очередь сообщал полиции ваше имя, пол, номер паспорта, номер разрешения на поездку и ее цель. Полиция проводила регулярные проверки, обходя по ночам дома и квартиры, чтобы выявить незарегистрированных гостей. Каждый человек должен был постоянно носить с собой «сертификат гражданина» — двенадцатистраничную книжечку, в которой содержалась подробная информация о владельце. Прообразом северокорейского удостоверения личности послужили старые советские паспорта.

Ситуация изменилось с наступлением голода. Когда система распределения продуктов перестала функционировать, северокорейцы перестали чувствовать себя привязанными к адресам прописки. Если сидеть на месте было равнозначно голодной смерти, никакие угрозы властей не могли помешать людям покидать дома. Граждане КНДР впервые стали свободно перемещаться по своей стране.

Большинство бездомных составляли дети и подростки. У некоторых из них родители отправились куда-то на поиски работы или еды. Но была и другая, еще более трагическая, причина детской беспризорности. Перед лицом голода во многих корейских семьях произошла жесткая расстановка приоритетов. Многие взрослые отказывались от пищи сами и часто отказывали в ней старшему поколению, отдавая все, что было, детям. В результате появилось огромное количество сирот. Нередко из целой семьи выживал только ребенок.

«Бродячие ласточки» выделялись в вокзальной толпе. Как и Хюк, они носили фабричные комбинезоны взрослых размеров, свисавшие с их худеньких тел. После закрытия фабрик эта униформа стала никому не нужна, и власти иногда раздавали ее бесплатно. Это называлось «социальной одеждой». Мало кто из этих ребят носил обувь. Те, у кого она была, обменивали ее на еду и надевали на ноги полиэтиленовые пакеты. Часто дети получали обморожения.

В первые годы продовольственного дефицита беспризорники на вокзалах выживали, прося подаяния, но их очень быстро стало слишком много, а тех, у кого имелся лишний кусок для помощи ближнему, — слишком мало. «Милосердие начинается с полного желудка», — любят говорить в Северной Корее. Никто не будет кормить чужих детей, если собственные голодают.

Когда просить стало бесполезно, «бродячие ласточки» начали поднимать с земли все мало-мальски съедобное. Если ничего съедобного не было, они собирали сигаретные окурки и заворачивали оставшийся в них табак в бумажки. Почти все дети курили, чтобы облегчить себе муки голода.

Иногда Хюк присоединялся к другим мальчишкам, которые собирались в шайки для совместного воровства. Чхонджин всегда пользовался дурной репутацией из-за своих уличных банд, но в эти тяжелые времена преступность достигла небывалого уровня. У мальчишек существовало естественное разделение труда между теми, кто покрупнее (а значит, быстрее и сильнее), и теми, кто поменьше (а значит, не так сильно рисковал быть избитым или арестованным). Старшие ребята налетали на прилавок с едой и сбрасывали все на землю. Пока разъяренный продавец гнался за ними, младшие подбирали упавшее.

Еще один трюк заключался в выслеживании медленно двигающегося поезда или грузовика с зерном и разрезании мешков остро заточенной деревяшкой. Все, что высыпалось на землю, было честной добычей детей. Со временем железнодорожное управление стало нанимать вооруженных охранников с приказом стрелять на поражение, чтобы предотвратить подобное воровство.

Жизнь у беспризорников была опасная. Они не могли спокойно спать из страха, что кто-нибудь, хотя бы даже товарищ по шайке, украдет то немногое, что у них есть. Ходили страшные истории о взрослых, которые охотятся на детей. Не ради сексуальных утех, а ради пропитания. Хюку рассказывали о людях, которые хватают ребенка, убивают его, а затем разделывают и продают мясо. Позади вокзала, рядом с путями, сидели продавцы, варившие суп и лапшу на небольших горелках. Поговаривали, что сероватые куски, которые плавают у них в бульоне, — человеческая плоть.

Неизвестно, насколько эти легенды были правдивы, но по городу они расползались активно. Госпожа Сон слышала историю о каннибализме от одной разговорчивой женщины, с которой познакомилась на рынке. «Никогда не покупай мясо, если не знаешь точно, откуда оно взялось, — мрачно предупреждала аджума. Она уверяла, что лично знакома с кем-то, кто пробовал человечину и посчитал ее очень вкусной. — Если не знать, то ее ни за что не отличишь от свинины или говядины». Госпожа Сон слушала, помертвев от ужаса.

Истории становились все страшнее и страшнее. Говорили, будто какой-то мужчина сошел с ума от голода и съел собственного младенца, а одну женщину на рынке арестовали за продажу супа, сваренного на человечьих костях. От тех, с кем мне довелось беседовать, я узнала, что в действительности зафиксировано по меньшей мере два случая (один в Чхонджине, другой в Синыйджу), когда людей арестовали и казнили за каннибализм. Как бы то ни было, можно, пожалуй, заключить, что практика поедания себе подобных не получила в КНДР широкого распространения — даже такого, как в Китае во времена голода 1958–1962 годов, унесшего 30 млн жизней.

Но даже если отмести опасность людоедства, дети не могли выживать на улице подолгу. Самые маленькие редко протягивали больше нескольких месяцев. Старшая дочь госпожи Сон, Ок Хи, которая жила на втором этаже дома напротив вокзала, каждый день проходила мимо таких детей. «Вот эти малыши к утру будут уже мертвы», — говорила она себе, пытаясь отчасти оправдать свое бездействие.

Большинство чхонджинцев, с которыми мне довелось общаться, рассказывали о многочисленных телах, валявшихся вокруг вокзала и в поездах. Одна женщина, раньше работавшая на фабрике, вспомнила, как в 1996 году она ехала на поезде из Кильччу в Чхонджин и обнаружила, что один из мужчин в ее вагоне мертв. Это был офицер в отставке, зажавший в скрюченных пальцах членский билет Трудовой партии. Другие пассажиры не обращали на труп никакого внимания. Скорее всего, его убрали, только когда поезд доехал до Чхонджина.

Уборщики регулярно обходили территорию вокзала и грузили умерших в деревянную тачку. В первую очередь рабочие инспектировали залы ожидания и привокзальную площадь, пытаясь определить, кто из тех, кто скорчился на полу, не шевелится уже со вчерашнего дня. Хюк говорил, что в отдельные дни с вокзала вывозили до тридцати тел. Установить их личность чаще всего не удавалось, так как документы у них успевали украсть вместе со всей более или менее приличной одеждой и обувью. Искать родственников смысла не имело, поскольку чаще всего они были разбросаны по стране или мертвы. По этой причине всех подобранных покойников хоронили в общих могилах, что считалось позором в конфуцианском обществе, где многие верили, будто местонахождение могил предков имеет большое значение для счастья последующих поколений.

На нескольких таких похоронах, состоявшихся у китайской границы, присутствовали члены южнокорейской буддистской организации «Добрые друзья» и сотрудник американского благотворительного фонда Эндрю Нациос. Он видел, как тела, завернутые в белые виниловые простыни, опустили в огромную яму за кладбищенской оградой. После этого рабочие застыли, опустив головы, как будто в молчаливой медитации или молитве.

Хюк считает, что его отец, вероятно, похоронен в одной из таких могил. Как рассказал парню знакомый, встреченный им много позже, зимой 1994 года отец некоторое время прожил на станции, а в 1995-м попал в больницу. Этот гордый человек, который утверждал, что никогда не станет воровать, был одним из первых кандидатов на голодную смерть.

После того как Хюк потерял надежду найти отца, у него больше не осталось причин сидеть в Чхонджине. Он начал забираться на поезда, что оказалось довольно легко. Составы медленно ползли по разбитым путям, делая частые незапланированные остановки. Хюк бежал за поездом, хватался за поручни между вагонами и по-обезьяньи подтягивался наверх. Вагоны были настолько забиты людьми, что полицейские с трудом пробирались по проходам для проверки билетов и разрешений на поездку. Хюк не любил замкнутых пространств, поэтому предпочитал забираться на крышу. Кровли вагонов были слегка покатыми, как горбушки хлеба. Парень находил самое ровное место посередине и растягивался там, чтобы не задевать тянущиеся над головой электрические провода. Подложив под голову мешок с пожитками, он мог ехать так часами, убаюкиваемый покачиванием поезда, глядя на несущиеся по небу облака.

Первое время Хюк не ездил дальше пригородов. Он побывал в Кейсоне, где когда-то таскал груши и кукурузу. Теперь воровать стало сложнее: колхозные угодья патрулировались вооруженными охранниками. Пришлось ехать дальше. В конце концов, Хюк вернулся в онсонский детский дом. К этому времени Онсон стал выглядеть не лучше, чем Чхонджин. Прекрасный лес, росший вокруг приюта, был ободран, как и везде. Хюк знал, что всего в нескольких километрах отсюда, за грядой приземистых холмов, которые виднелись из окна детдомовской спальни, тянется, исчезая за горизонтом, узкая серая лента — река Туманган. А прямо за рекой находится страна, где у деревьев все еще есть кора, а кукурузные поля не охраняют вооруженные солдаты. Эта страна — Китай.

Протяженность границы между Китаем и КНДР — около 1400 км. Она проходит по двум рекам, бегущим со склонов спящего вулкана, который в Корее называют горой Пэктусан, а в Китае — горой Чангбай. Южнее течет Амноккан, от которой китайские войска отогнали американские отряды во время Корейской войны. Официальные контакты между Китаем и Северной Кореей осуществляются в основном по этой реке, особенно в районе ее впадения в Желтое море. Туманган по сравнению с ней — ручеек. Эта речушка, мелкая, со слабым течением, бежит, петляя, к северу и впадает в Японское море юго-западнее Владивостока. Она достаточно узка, чтобы перебраться через нее вплавь даже в дождливый сезон.

Воспитанникам детского дома не разрешали ходить к пограничной реке. Там была закрытая военная зона. Если ребята подплывали слишком близко по какому-нибудь из притоков, солдаты прогоняли их. Песчаные берега были плоскими и голыми, а потому прекрасно просматривались. Но в часе или двух ходьбы к югу от Онсона был малонаселенный район, где вдоль реки росли кустарники и высокая трава. Пограничные посты стояли достаточно далеко друг от друга, и в темноте удавалось пробраться между ними. На каждом посту находилось по двое военных, чтобы один мог спать, пока другой сторожит, но после часа ночи обычно засыпали оба.

Впервые Хюк перебрался через Туманган в конце 1997 года — в сухой сезон, когда глубина была совсем небольшой и от берегов тянулись длинные песчаные косы. Река оказалась ледяной: когда Хюк вошел в нее, холод пронзил все его тело. Хотя в самом глубоком месте вода доходила парню не выше груди, течение сбивало с ног. Хюка уводило в сторону, так что он двигался по диагонали. Когда он наконец выбрался на противоположный берег, его одежда застыла на морозе, став твердой, как рыцарские доспехи.

Китай никогда раньше особенно не интересовал Хюка: для него это была просто еще одна коммунистическая страна, такая же бедная, как и его собственная. Сначала он действительно не заметил ничего необычного, но, удалившись от реки, увидел бесконечные поля, на которых шла уборка кукурузы. Рядом с маленькими домиками из красного кирпича стояли амбары, до самых черепичных крыш заполненные кукурузным зерном, и решетки, по которым вились стебли тыкв и бобовых растений.

Хюк добрался до какого-то маленького городка. Жизнь там кипела: парень увидел такси, мопеды и велорикш. Надписи на вывесках были на двух языках — корейском и китайском. Он обрадовался, узнав, что многие местные жители, хоть и являются гражданами Китая, по происхождению корейцы и говорят на его родном языке. Они сразу же узнавали в нем северного корейца, и не только по его лохмотьям. В свои пятнадцать лет он был ростом всего лишь около 140 см, а голова казалась слишком большой для такого тела — типичный признак недоедания. Если ребенок долгое время не получает достаточного количества питательных веществ, его голова вырастает до нормального размера, но рост конечностей задерживается.

На рынке Хюк познакомился с мужчиной, который продавал бывшую в употреблении посуду, бижутерию и прочий хлам. Он спросил парня, не может ли тот достать в Корее утюгов — старинных, которые нужно нагревать на углях. Такие имелись чуть ли не во всех северокорейских семьях, но люди не пользовались ими, поскольку одежда была в основном синтетической. Хюк мог приобрести в Корее эти утюги почти задаром и продать их в Китае по десять долларов за штуку. Таких денег он не видал никогда в жизни. Вернувшись в КНДР, начинающий предприниматель покупал на вырученные деньги еще больше вещей: посуду, бижутерию, картины, нефритовые поделки. Он купил себе побеги — приспособление, в котором корейские женщины носят грудных детей. Закрепив его на спине, удавалось перенести больше товаров, чем в обычном вещмешке.

Парень начал совершать регулярные переходы через границу. Разведал места, где караульные были невнимательны, ленивы или брали взятки. И понял, что, прежде чем входить в воду, лучше снимать всю одежду. При переходе через реку Хюк наловчился сохранять равновесие, держа над головой одежду и товары, плотно упакованные в полиэтилен, на случай если он споткнется и уронит их в воду. Он никогда не оставался в Китае подолгу, так как его предупредили, что китайская полиция передает корейским властям всех граждан КНДР, незаконно пересекших границу.

Воровать Хюк перестал. Если он хотел лапши, он покупал ее на свои деньги. Он приобрел брюки, футболку, синюю куртку и кроссовки, чтобы не выглядеть больше, как беженец. Парень пытался встать на ноги и самостоятельно себя обеспечивать. Но покупка вещей для перепродажи была противозаконна, не говоря уж о самовольном переходе границы. В шестнадцать лет Хюк официально достиг совершеннолетия, и с этого момента нес полную уголовную ответственность за свои поступки.

Глава 12
Закручивание гаек

Северокорейские солдаты караульной службы. Пхеньян

У северных корейцев есть множество слов для обозначения тюрьмы — почти как у эскимосов для снега. Человек, совершивший мелкое правонарушение (скажем, не явившийся на работу), попадает в чибюолсо, изолятор при отделении Комитета народной безопасности (полицейского подразделения, отвечающего за поддержание общественного порядка и за расследование нетяжких преступлений), или в нодон танрёндэ, трудовой лагерь, где заключенные в течение месяца или двух выполняют тяжелые работы, например асфальтируют дороги.

Куда более печальна участь тех, кого отправляют в кванлисо. Этим словом, которое переводится как «место контроля и управления», называется целый комплекс лагерей, тянущихся на многие километры в горах на крайнем севере страны. Согласно данным, полученным со спутника, в них может содержаться до 200 000 человек. Ким Ир Сен, только придя к власти, создал эти лагеря по образцу советского ГУЛАГа, чтобы избавиться от всех, в ком видел угрозу для своей власти: политических противников, потомков землевладельцев, людей, сотрудничавших с японцами, христианских священников. Туда попадал человек, пойманный за чтением иностранной газеты. Там же оказывался весельчак, который, слишком много выпив, отпускал шутку о росте вождя: это квалифицировалось как «подрыв авторитета власти» — наиболее серьезное из так называемых «преступлений против государства». Женщину с фабрики госпожи Сон забрали за запись в дневнике, которую посчитали крамольной. Многие бывшие северокорейцы шепотом рассказывали мне о своих знакомых или о знакомых знакомых, исчезнувших среди ночи и не вернувшихся. Заключение в кванлисо было пожизненным. Часто вместе с самим «преступником» забирали детей, родителей, сестер и братьев, чтобы избавиться от «дурной крови», которая сохраняется в трех поколениях. Супругов, поскольку они не биологические родственники, обычно не трогали, но принуждали развестись с осужденным. О том, что происходит в кванлисо, известно очень мало, поскольку редко кому удавалось спастись оттуда, чтобы рассказать о пережитом.

Другая разновидность лагерей называется кехвасо, что означает «центр просвещения». Их цель — исправление граждан, вставших на неверный путь. Эти лагеря предназначены для неполитических заключенных — тех, кто незаконно пересек границу, занимался контрабандой или просто частным бизнесом. Кехвасо не столь ужасны, как кванлисо, потому что теоретически заключенный может оттуда освободиться, если, конечно, ему удастся выжить.

Ким Хюка арестовали вскоре после его шестнадцатого дня рождения. Он был у своего товарища в Онсоне, неподалеку от приюта: в этих краях парень чувствовал себя дома в большей степени, чем где бы то ни было, поэтому его всегда тянуло туда. Он только что вернулся из очередного похода на китайскую сторону. Эта последняя вылазка стала роковой: его заметили.

Хюк ждал, пока немного спадет августовская жара, чтобы пойти нарубить дров. Примерно в четыре часа пополудни он вышел на задний двор. И тут увидел человека, который наблюдал за ним. Потом — еще одного. На них не было формы, однако что-то в их пристальных взглядах заставило парня понять: они следят именно за ним. Он взял топор и медленно обошел вокруг дома, рассчитывая перемахнуть через ограду и убежать. Но со стороны улицы его уже ждали, причем человек восемь. Хюк остался на месте и начал колоть дрова, как будто треск дерева под лезвием топора мог прогнать его тревогу и утихомирить бешено стучащее сердце.

Переодетые полицейские доставили Хюка в управление в центре Онсона. Эти люди были из Повибу — отделения полиции, которое расследует политические преступления. Для парня все оказалось даже серьезнее, чем он думал. Находясь в Китае, он нарисовал примерную карту местности для торговцев, которые хотели пробраться на территорию КНДР. Это подпадало под 52-ю статью северокорейского кодекса «Измена Родине»: «Любой гражданин республики, бежавший за границу или на сторону противника, в том числе искавший убежища в иностранном посольстве… или/и помогавший организациям или гражданам враждебной страны, оказывая услуги проводника или переводчика или предоставляя моральную или материальную поддержку… приговаривается к смертной казни».

С помощью деревянной дубинки полицейские быстро выбили у Хюка признание. Они колотили его по спине, плечам, ногам и рукам — по всем частям тела, кроме головы, так как хотели, чтобы он оставался в сознании. Парень скрючился в позе эмбриона, чтобы хоть как-то защититься от ударов. В участке не было тюремной камеры, только кабинеты следователей. Хюка заперли в крохотной комнатке, где он не мог даже вытянуться на полу в полный рост, а прислоняться избитым телом к стене было мучительно больно. Ночью он страдал от бессонницы, однако днем стал проваливаться в сон или какое-то забытье, даже когда его били. Он понятия не имел, что с ним будет дальше. За 16 лет жизни Хюк немало натерпелся, но арестовывали его только один раз — в десятилетнем возрасте, когда он воровал рисовые колобки. С тех пор и до нынешнего момента ему удавалось выкручиваться из любой передряги. Но теперь его обвиняли в серьезном преступлении и обращались с ним, как с взрослым преступником. Он чувствовал себя загнанным в ловушку, уничтоженным, униженным. На допросах слова лились из него потоком. Он рассказал бы своим мучителям все, что они хотели знать, но следователям были нужны китайские торговцы, а Хюк понятия не имел, где их найти. Через несколько месяцев его перевели в обычную окружную тюрьму, где вновь начались побои.

До суда дело так и не довели: через некоторое время обвинение в измене было снято, потому что найти китайцев не удалось и полицейские не хотели, чтобы их привлекли за это к ответственности. Хюку предъявили обвинение только в нелегальном пересечении государственной границы. Это преступление тоже считалось достаточно серьезным: за его совершение полагалось три года исправительного лагеря Кехвасо № 12 находился в окрестностях Хверёна, еще одного приграничного города, примерно в 65 км к югу от Онсона. Хюка привезли туда на поезде в наручниках. На станции он встретился с другими осужденными. Их связали вместе толстыми веревками и повели через весь город в горы, к лагерю. Послышалось урчание мотора, и тяжелые железные ворота медленно раскрылись, впуская вновь прибывших. Над воротами висел транспарант с цитатой из Ким Ир Сена, но Хюк был слишком подавлен, чтобы поднять глаза и прочесть ее.

Вначале его повели в медпункт, где измерили рост и вес. В лагере не было униформы для заключенных: все носили собственную одежду. Если у рубашки был воротник, его отрезали как статусный символ, не соответствующий положению заключенного. Всю яркую одежду отбирали. Синюю куртку, которую Хюк купил в Китае, конфисковали надзиратели. А один из сокамерников отобрал у него кроссовки.

Насколько Хюк мог определить, в исправительном лагере содержалось около полутора тысяч заключенных, все старше его. Он, Хюк, определенно был здесь самым маленьким, но точно не самым слабым. Пока он находился под следствием, его на удивление хорошо кормили: для немногочисленных задержанных полицейские покупали лапшу на рынке. Во время первого же обеда в лагере Хюк понял, почему все заключенные здесь выглядят такими изможденными и худыми и почему их плечи выпирают под рубашками, словно углы вешалки. Надзиратель выдал парню так называемый рисовый колобок, на самом деле приготовленный преимущественно из кукурузных зерен, стержней, оберток початков и листьев. Шарик размером не больше теннисного мячика легко помещался у Хюка в ладони. Это и был весь обед. В отдельные дни кроме колобка выдавалось еще по нескольку бобовых зерен.

Заключенные должны были работать с 7 утра до заката. Лагерь представлял собой целый производственный комплекс: были тут и сельскохозяйственные угодья, и лесопилка, и кирпичная фабрика, и шахта. В северокорейских лагерях производили все — от мебели до велосипедов. Хюк попал в отряд рубщиков дров. Из-за его маленького роста ему поручили вести учет древесины, заготовленной остальными. Он также должен был следить за тем, сколько времени заключенные тратят на отдых. Хюк не считал, что ему повезло с работой. Как он может контролировать людей лет на 10 старше себя?

«Любое наказание, которое они получат, получишь и ты, — прорычал надзиратель, разъясняя Хюку его обязанности. — Если кто-нибудь из них попытается бежать, тебя застрелят вместе с ним».

Один человек действительно предпринял попытку бегства, правда, не в смену Хюка. Заключенный оторвался от отряда и бросился через лес, стремясь найти путь к спасению. Но лагерная ограда была почти трехметровой, а поверху шла колючая проволока с острыми, как бритва, шипами. Несчастный бегал по лесу всю ночь и в конце концов вернулся к главным воротам, моля о пощаде. Его помиловали, сославшись на «отеческое великодушие вождя».

Заключенным разрешали отрываться от работы только на время приема пищи, сна и политзанятий. В новогодний праздник они должны были повторять обращение Ким Чен Ира к гражданам, пока не выучивали его наизусть: «В этом году северокорейский народ должен достичь еще больших успехов, твердо придерживаясь политики, ставящей во главу угла нашу идеологию, наше вооружение, наши науку и технику».

Спали лагерники на голом цементном полу по пятьдесят человек в камере. Одеял хватало далеко не на всех, поэтому заключенные сбивались в кучу для тепла. Иногда на десятерых приходилось всего одно одеяло. К вечеру мужчины настолько уставали, что не могли даже разговаривать, а только чесали друг другу спины или пятки, помогая соседу расслабиться и быстрее заснуть. Чтобы под одно одеяло поместилось больше людей, часто укладывались валетом. В таком положении было удобно массировать ступни лежащему рядом.

В первые дни по прибытии Хюк боялся заключенных не меньше, чем надзирателей. Он ожидал, что окажется среди отъявленных уголовников, жестоких зверей, насильников. Но голод делает людей пассивными. Поэтому сексуальная жизнь в лагере практически отсутствовала, а драки случались редко. Если не считать того человека, который украл у Хюка обувь, заключенные оказались куда безобиднее, чем ребята, с которыми парень общался на вокзале. В основном это были «экономические преступники», попавшие в лапы полиции на границе или на рынке. Никто из тех, кого посадили сюда за кражу, не воровал ничего, кроме еды.

В числе «воров» был 40-летний работник животноводческой фермы. Его преступление состояло в том, что он не сообщил о рождении мертвого теленка, а вместо этого отнес тушку домой, чтобы накормить мясом жену и двоих маленьких детей. К тому времени, когда Хюк познакомился с ним, он отсидел уже пять лет из десяти лет срока. Хюк часто спал с ним под одним одеялом, положив голову ему на руку. Скотник был тихим и мягким человеком, но один из старших надзирателей невзлюбил его. Жена и дети заключенного дважды приезжали к нему, но им запретили видеться с ним и посылать ему продукты, хотя лагерникам, занимавшим более привилегированное положение, свидания и передачи разрешались.

Скотник умер от голода. Он расстался с жизнью очень мирно: просто заснул и больше не проснулся. Смерть часто приходила к заключенным по ночам. Первыми это обнаруживали те, кто спал рядом, потому что у умирающего опорожнялся мочевой пузырь, а на губах в этот момент появлялась пена. Как правило, никто не убирал тело до утра. «Такой-то умер», — спокойно констатировал кто-нибудь из заключенных, прежде чем сообщить о случившемся надзирателю.

Тела кремировали на той же самой горе, где лагерники рубили лес. Родственникам ничего не сообщалось, пока они не приезжали на свидание. Только у Хюка в камере два или три человека умирали каждую неделю.

«Никто никогда не думал, что умрет. Все надеялись выжить и снова увидеть свои семьи», — много лет спустя в Сеуле рассказывал мне Хюк. Он недавно вернулся с конференции по правам человека в Варшаве, где выступал свидетелем. После этого посетил Освенцим и сопоставил увиденное с собственным жизненным опытом. В исправительном лагере, где Хюк отбывал заключение, заключенных не травили газом. Если человек оказывался слишком слаб для того, чтобы работать, его просто отправляли в другую тюрьму. Хотя некоторых казнили, а некоторых — избивали, основным наказанием было лишение еды. Именно с помощью голода режим предпочитал избавляться от своих противников.

Подтвердить то, что Хюк рассказал о жизни в кехвасо № 12, трудно, опровергнуть — невозможно. Описанное им во многом совпадает со свидетельствами других беженцев из КНДР — как бывших заключенных, так и бывших надзирателей.

Хюка освободили из кехвасо № 12 в июле 2000 года. Если считать время, которое он провел под следствием, ему пришлось отсидеть двадцать месяцев из трех назначенных лет срока. Как объяснило лагерное начальство, он был амнистирован по случаю предстоящей годовщины основания Трудовой партии. Но Хюк был убежден, что выпустили его только для того, чтобы освободить место для новых заключенных. У северокорейского режима имелись враги посерьезнее, чем Ким Хюк.

«Проблема с продовольствием приводит к анархии», — заявил Ким Чен Ир во время выступления в Университете имени Ким Ир Сена в декабре 1996 года. В своей речи вождь подчеркнул, что возникновение частных рынков и развитие торговли могут привести к «развалу и уничтожению» партии, как это недавно произошло в Польше и Чехословакии. Принадлежа к сильным мира сего, он прекрасно понимал: абсолютистский режим требует абсолютной власти. Все хорошее в жизни граждан должно исходить от правительства. Ким Чен Ир не мог примириться с тем, чтобы люди сами добывали себе пропитание или покупали рис на собственные деньги: «Позволив гражданам самостоятельно решать продовольственную проблему, в результате мы получим увеличение числа сельскохозяйственных рынков и уличных торговцев. Кроме того, это культивирует в людях эгоизм, и партийная основа нашего общества может быть разрушена. Мы должны сделать правильные выводы из недавних событий в Польше и Чехословакии».

Когда ситуация более или менее стабилизировалась, Ким Чен Ир решил, что во время кризиса был слишком мягок и что пора повернуть процесс либерализации вспять. Тюрьмы до отказа набили частными предпринимателями, торговцами, контрабандистами, а также учеными и инженерами, обучавшимися в Советском Союзе и Восточной Европе, то есть в бывших коммунистических странах, которые предали идеалы коммунизма. Режим наносил упреждающий удар по всем, кто мог поколебать статус-кво.

В то же время Ким Чен Ир усилил охрану границы с Китаем. Дополнительные пограничные посты были выставлены вдоль пологих берегов реки Туманган в том месте, где Хюк впервые перешел на китайскую сторону. Северокорейское правительство призвало власти КНР ловить и депортировать всех перебежчиков. Китайские полицейские в гражданской одежде начали патрулировать рынки и прочие места, где беженцы из Северной Кореи могли блуждать в поисках пропитания. Китай позволил КНДР присылать на свою территорию собственных агентов, которые иногда сами маскировались под беженцев.

Если вина человека, незаконно перешедшего границу, состояла только в том, что он пытался найти пищу, он мог отделаться всего парой месяцев тюрьмы, но любой, кто торговал контрабандой либо был замечен в контактах с врагами (например, южными корейцами или иностранными миссионерами), оказывался в трудовом лагере.

Ужесточение мер коснулось даже бездомных детей. Ким Чен Ир понял, что система не может быть сохранена, если граждане — неважно, какого они возраста — будут бесконтрольно перемещаться по стране и переходить через реку в Китай. Он отдал распоряжение об открытии центров для бездомных, которые были названы в честь даты издания соответствующего указа 27 сентября 1997 года. Приюты не отапливались, питание и санитарные условия были ужасными. Беспризорники очень быстро поняли, что, по сути, эти центры представляют собой тюрьмы, и всеми силами старались избежать водворения туда.

В Чхонджине ситуация оказалась особенно сложной. Этот город, столица региона, был прибежищем для изгнанников, диссидентов и просто отбросов общества со времен монархии и сейчас вновь оказался неугоден политическому центру. Провинция Северный Хамгён начала испытывать дефицит продуктов раньше, чем остальные регионы КНДР. Кое-кто утверждал, что Ким Чен Ир урезал снабжение намеренно, так как считал местное население недостаточно лояльным. Хуже, чем в Чхонджине, ситуация с продовольствием была разве что в Хамхыне. Но именно поэтому здесь так активно развивалась подпольная экономика.

«Почему бы властям просто не оставить нас в покое, чтобы мы жили сами по себе», — ворчали между собой женщины на рынке. А несколько лет назад один молодой человек, бывший чхонджинец, сказал мне: «Всем было наплевать на правительство».

Как и другие крупные северокорейские города, Чхонджин начал отклоняться от линии партии. К 2005 году местный рынок Сунам стал крупнейшим в КНДР. Здешний ассортимент товаров оказался больше, чем в Пхеньяне. Тут можно было купить ананасы, киви, апельсины, бананы, немецкое пиво и русскую водку. Из-под прилавка продавались пиратские диски с голливудскими фильмами. В открытую торговали рисом и кукурузой, которые явно поступили в страну в качестве гуманитарной помощи. Столь же беззастенчиво предлагались и услуги сексуального характера. Проститутки расхаживали перед зданием вокзала, даже не заботясь о каком-то прикрытии. По сравнению с идеологически строгим Пхеньяном Чхонджин был настоящим Диким Западом.

Ким Чен Ир не мог позволить третьему по величине городу страны отойти от курса Трудовой партии. Хотя сейчас заводы стояли из-за отсутствия топлива, чхонджинские металлургические, химические и машиностроительные предприятия были ключевой составляющей промышленности, которую Ким Чен Ир собирался возродить. С военно-стратегической точки зрения Чхонджин занимал очень важное положение благодаря близости к Японии — главному после США врагу КНДР. На побережье к югу от города расположилось множество военных объектов, в том числе ракетная база Мусудан-Ри, где в 1998 году произвели пробный запуск ракеты большой дальности.

Через год после смерти отца Ким Чен Ир начал чистку в рядах 6-й армии, базировавшейся в Чхонджине. Это был один из двадцати корпусов сухопутных войск Вооруженных сил КНДР, насчитывающих около миллиона человек. Ее части располагались в Нанаме, южном пригороде Чхонджина, несколько севернее угольных шахт. Однажды глубокой ночью люди услышали гул моторов и почувствовали едкий запах выхлопов. Весь трехтысячный личный состав армии вместе с танками, грузовиками и бронемашинами выходил из города. Сначала технику сосредоточили у станции Нанам, а затем колонна медленно двинулась по разбитым дорогам, производя ужасный шум. Мирные жители дрожали от страха, не решаясь подняться со своих матрацев и выглянуть за дверь.

Ни в «Нодон Синмун», ни по радио или телевидению об этом не сказали ни слова. Получить информацию из первых рук никому не удавалось, так как в Народной армии КНДР солдаты служат по десять лет вдали от дома, не имея возможности контактировать с родственниками.

Поскольку официальных новостей не было, поползли разнообразные слухи. Может быть, армия готовится к давно ожидаемой войне с американскими ублюдками? К вторжению южных корейцев? К государственному перевороту? Быстро распространилась история о том, что офицеры 6-й армии планировали захватить чхонджинский порт и близлежащие военные объекты, а их сообщники в Пхеньяне собирались убить вождя, но их замыслу не суждено было осуществиться.

Один из пациентов в больнице рассказал доктору Ким, будто заговор финансировали богатые китайские бизнесмены.

Воспитатели в детском саду собирались в столовой и напряженно слушали повара, один из родственников которого якобы был в числе заговорщиков. Он утверждал, что попытку переворота инициировал президент Южной Кореи Ким Ён Сам.

Одна воспитательница рассказывала, что собственными глазами видела, как ее соседку, которая состояла в родстве с кем-то из заговорщиков, увезли среди ночи вместе с трехмесячным ребенком, поскольку в них текла «дурная кровь». «Они бросили ребенка в кузов грузовика, словно какую-нибудь мебель», — шептала воспитательница. Эта картина ужаснула Ми Ран, и еще долгие годы образ младенца, перекатывающегося по кузову, мучил ее как наяву, так и во сне.

В конце концов, вся 6-я армия была расформирована, и со временем ей на смену пришли подразделения 9-й армии, переведенные из Вонсана. Процесс затянулся на многие месяцы. До сегодняшнего дня истинные причины тех событий остаются не известными.

Аналитики разведслужб опровергают слухи о попытке государственного переворота. На протяжении многих лет в КНДР появлялось множество слухов о неудавшихся путчах, восстаниях и политических убийствах, но до сих пор ни один из них не был подтвержден. Наиболее приемлемое объяснение случившегося таково: Ким Чен Ир распустил 6-ю армию, поскольку ее финансовая активность вышла из-под контроля. Северокорейские военные управляли различными торговыми предприятиями, которые экспортировали все, что угодно — от грибов и сушеных кальмаров до амфетаминов и героина. Запрещенные препараты служили режиму важным источником твердой валюты. Предполагалось, что военные приложили руку к расхищению риса, полученному в качестве гуманитарной помощи и продававшемуся на черном рынке в Чхонджине и других городах. Вероятно, в 6-й армии коррупция расцвела особенно пышным цветом, а ее офицеры стали забирать себе слишком большую часть добычи, за что и были, подобно зарвавшимся мафиози, наказаны Большим Боссом. Военный, бежавший в Южную Корею в 1998 году, рассказывал, будто офицеры 6-й армии получали прибыль от продажи опиума, который добывался из мака, выращиваемого в полях вокруг Чхонджина.

Через некоторое время после армейской чистки в городе начали происходить еще более странные вещи. Из Пхеньяна стали присылать специальные команды карателей, которые должны были разоблачать случаи коррупции на фабриках и заводах. Особое их внимание привлек Сталелитейный завод имени Ким Чхэка, крупнейшее металлургическое предприятие Северной Кореи. В 1990-е годы он почти не функционировал: лишь две из десяти его труб подавали признаки жизни. Кое-кто из руководителей предприятия посылал рабочих собирать металлолом, чтобы обменивать его в Китае на еду. Когда выручки стало не хватать, они начали разбирать оборудование и продавать детали за границей. Деньги, заработанные таким образом, были потрачены (по крайней мере, частично) на покупку продовольствия для сотрудников.

Десять человек из руководства завода расстреляли. Комитет народной безопасности осуществил казнь на грязном пустыре, спускавшемся от рынка Сунам к реке Сусон.

После этого каратели занялись более мелкими нарушителями. Они казнили тех, кто воровал медные провода с телефонных столбов, зерно, коз и прочий скот, а также тех, кто продавал рис на черном рынке. В 1997 году в Чхонджине и других крупных городах было объявлено о том, что любой, кто крадет, запасает или просто продает зерно, «нарушает принципы социалистического общества» и будет предан казни.

Согласно Уголовному кодексу КНДР смертная казнь полагалась только за преднамеренное убийство, «измену Родине», терроризм, «преступления против государства и народа», однако эти определения были слишком расплывчаты и могли относиться к любому поступку, расцененному как оскорбление Трудовой партии. Те, кто бежал в Южную Корею из Северной, рассказывали, что в 1990-е расстреливали за супружеские измены, проституцию, сопротивление при аресте, нарушение общественного порядка. В Онсоне, приграничном городе, где находился детский дом Хюка, четырех студентов казнили за то, что они, напившись, бегали голыми.

Когда-то КНДР была государством, в котором властвовали порядок, аскетизм и предсказуемость. Если совершалось убийство, то это, как правило, происходило в результате бандитских разборок или на почве ревности. Воровали очень мало, потому что материальных благ практически у всех было поровну. Люди твердо знали, какие нормы нужно соблюдать, через какие границы нельзя переходить. Теперь правила игры стали слишком запутанными, и жизнь превратилась в пугающий хаос.

Глава 13
Лягушки в колодце

Студент в пхеньянском Дворце народного образования — крупнейшей библиотеке КНДР

Однажды летом, приехав домой на каникулы, Чон Сан стал свидетелем публичной казни. На протяжении нескольких дней по городу разъезжали грузовики с громкоговорителями, оповещавшими народ о дате и времени ее проведения. Глава инминбана ходил по квартирам, сообщая людям, что на их присутствие рассчитывают. Чон Сана такие зрелища не интересовали. Он ненавидел кровь и не желал смотреть, как страдает человек или животное. Когда ему было двенадцать лет, отец заставил его убить курицу. Дрожащими руками Чон Сан взял птицу за шею. «Ты не мужчина, если не можешь этого сделать», — рычал отец. Чон Сан покорно опустил тесак, боясь больше отцовских насмешек, чем вида обезглавленной курицы. В тот день он отказался от ужина. А лицезреть человеческую смерть было для него совершенно невозможным. Он решил никуда не ходить. Но, когда настал назначенный день и все соседи отправились к месту казни, он обнаружил, что шагает вместе с толпой.

Казнь проходила на песчаном берегу речки недалеко от горячих источников, где Чон Сан с Ми Ран гуляли вечерами. Собралось уже человек триста, дети пытались пробраться в первые ряды. Мальчишки соревновались, кто соберет больше стреляных гильз с публичных казней. Чон Сан, работая локтями, протолкался вперед.

Работники органов госбезопасности превратили открытое место у реки в импровизированный зал суда, установив столы для участников процесса и систему усиления звука с двумя огромными колонками. Человека обвиняли в том, что он залезал на столбы линий электропередач и срезал с них медную проволоку для продажи.

— Вор нанес существенный урон государственной собственности. Преступление было совершено с намерением причинить вред общественному строю. Это акт предательства, акт помощи врагам социалистического государства, — с треском разносился через динамики голос прокурора.

Затем выступил человек, который должен был представлять интересы обвиняемого, но ничего не сказал в его защиту:

— Я утверждаю, что слова прокурора истинны.

— Таким образом, обвиняемый приговаривается к смерти, и казнь будет совершена незамедлительно, — заключил третий представитель суда.

Приговоренного привязали к деревянному столбу на уровне глаз, груди и ног. Расстрельная команда должна была выпустить по три пули в каждое из этих мест, перебив веревки, — всего девять, сверху вниз. Первой поникала безжизненная голова, и тело постепенно сползало к основанию столба. Аккуратно и быстро. Казалось, что расстрелянный склонялся, прося прощения за содеянное.

По толпе пробежал шепот. Видимо, не только Чон Сан считал, что смертная казнь — слишком суровое наказание для мелкого воришки. Электричества все равно не было. За те несколько метров проволоки, которые украл этот человек, он, вероятно, получил всего лишь пару мешочков риса.

— Как жалко! У него осталась младшая сестра, — услышал Чон Сан где-то у себя за спиной.

— Две сестры, — поправил другой голос.

Чон Сан понял, что родители приговоренного, надо полагать, уже умерли. У несчастного не нашлось влиятельных родственников или друзей, которые могли бы за него вступиться. Наверное, он из бедной семьи. Возможно, сын шахтера, как те дети, которых учит Ми Ран.

Пока Чон Сан думал об этом, прозвучали выстрелы. Голова. Грудь. Ноги.

Голова раскололась, словно бутылка с водой. Кровь смешалась с грязью, почти добрызнув до зрителей. Чон Сану показалось, что его сейчас стошнит. Он развернулся, выбрался из толпы и пошел домой.

Для Чон Сана поездки в Чхонджин часто оборачивались неприятными открытиями. В университете он был огражден от большинства бед, обрушившихся на страну. Его хорошо кормили, почти каждый вечер в общежитии горел свет. Студенты лучших университетов Пхеньяна были в числе привилегированных жителей привилегированного города. Но, когда Чон Сан покидал университетский кокон, реальность беспощадно била ему прямо в лицо.

Все места, связанные для него с приятными воспоминаниями, — рестораны, куда его водили ребенком, кинотеатр, где он впервые увидел Ми Ран, — давно закрылись. Электричество давали очень редко, только по большим праздникам, например в День рождения Ким Ир Сена или Ким Чен Ира.

Вечера дома проходили в потемках под непрестанные жалобы родителей. Богатый токийский дедушка скончался, а другие японские родственники не были так щедры, как он. Ревматизм матери настолько обострился, что она больше не могла ходить на рынок или шить на драгоценной швейной машинке, которую привезла из Японии.

Каждый вечер повторялось одно и то же. Отец усаживался курить, и в темноте светился горящий кончик его сигареты. Он выпускал облако дыма и громко вздыхал, как бы предваряя очередную плохую новость.

— Знаешь, кто недавно умер? Помнишь…

Отец называл имена преподавателей старшей школы, где учился Чон Сан. Учитель математики. Учительница китайского. Учитель литературы, который тоже увлекался кино и давал Чон Сану почитать журнал, где писали о восточноевропейских фильмах и роли кинематографа в борьбе с империализмом. Все педагоги были интеллектуалами в возрасте за пятьдесят, не обладавшими какими-либо практическими умениями, которые помогли бы им выжить, после того как зарплату перестали платить. Раньше Чон Сан часто заходил в гости к своим школьным учителям, приезжая домой из Пхеньяна. Они всегда были рады видеть ученика, который так хорошо устроился в жизни. Теперь молодой человек избегал встреч с людьми из школы. Он не хотел узнавать, кто еще умер.

Умирали не только пожилые. Мать Чон Сана говорила ему об одноклассниках, ставших жертвами голода, о ребятах, которые не поступили в университет и им пришлось идти в армию. Чон Сан потерял с ними связь, но успокаивал себя мыслями о том, что они переживут это трудное время: ведь военнослужащих должны были обеспечивать продовольствием в первую очередь. В конце концов, сам Ким Чен Ир провозгласил сонгун, то есть приоритет оборонных нужд. Даже школьники должны были во всем себе отказывать ради того, чтобы сильная армия могла защитить их от бомб американских ублюдков.

Но теперь Чон Сан понимал, что все это неправда. Солдаты, которых он встречал в окрестностях Чхонджина, выглядели, как оборванцы. Ремни из искусственной кожи утягивали форму, болтавшуюся на исхудалых фигурах. Парни страдали от недоедания, а ростом многие из них были всего метр пятьдесят. (Корейской армии в начале 1990-х пришлось снизить ростовой ценз со 160 до 150 см из-за слабого физического развития молодого поколения.) По ночам солдаты покидали свои посты и забирались в частные огороды, где откапывали горшки с кимчхи и таскали овощи.

Большинство соседей окружили свои дома заборами, невзирая на правила, запрещавшие возводить ограды выше полутора метров, чтобы полицейские могли заглядывать во дворы. Как бы то ни было, три раза ворам удавалось перебраться через забор во двор дома Чон Сана и разграбить огород. Они забирали чеснок, картошку, капусту. Отец Чон Сана вел тщательные записи в журнале, отмечая, какие семена были посеяны и сколько времени занимает созревание урожая. «Дождались бы хоть, пока овощи поспеют!» — сокрушался он.

Мать Чон Сана впала в глубокую депрессию, после того как кто-то украл одну из ее собак. Она разводила щенков породы чиндо еще с тех пор, когда Чон Сан был ребенком. Она обожала своих питомцев, сама готовила для них еду. Ее письма к сыну всегда были полны новостей о щенках. Любящая хозяйка не могла смириться с мыслью о том, что собачку, скорее всего, съели.

На самом деле маме Чон Сана еще повезло, что пропала всего одна собака. Все знали, что у выходцев из Японии есть деньги, поэтому они часто оказывались жертвами воров. Целую семью в поселке убили при ограблении. После этого Чон Сан и его родные стали еще более осторожными, чем раньше. Они быстро съедали свой обед за высокими стенами, окружающими дом, надеясь скрыть от соседей свою сытую жизнь.

С тех самых пор, как ему пришлось симулировать слезы в день смерти Ким Ир Сена, Чон Сан постепенно начал сильнее и сильнее разочаровываться в системе. Все, что он видел, слышал и читал, медленно, но верно отдаляло его от политически «правильного» образа мыслей. Знания, полученные в университете, тоже заставляли молодого человека меняться. Впервые в жизни он оказался открытым для новых идей.

Когда Чон Сан был ребенком, он читал все, что попадало ему в руки: романы, философские и исторические труды, даже речи Ким Ир Сена. В городском магазине продавались книги с историями о жестоких американцах, коварных и трусливых южных корейцах и сильных, отважных гражданах КНДР. Иногда можно было купить произведения русских авторов — Льва Толстого или Максима Горького. Старшая школа, где учился Чон Сан, получала книги из образовательного фонда, а у отца было солидное собрание томов с жизнеописаниями греческих и римских полководцев. Чон Сану нравилось читать о древних воинах, он очень любил историю о Ганнибале, который стремился свергнуть владычество римлян, а потом предпочел принять яд, но не сдаваться врагу.

К моменту отъезда в Пхеньян Чон Сан уже успел заинтересоваться книгами, имеющими более прямое отношение к современности. В университете кроме общедоступной библиотеки имелась небольшая подборка западной литературы, переведенной на корейский. Только лучшим студентам позволялось брать эти книги. Кто-то в правительстве решил, что стране нужна интеллектуальная элита, знакомая с зарубежной литературой. На обложках не было выходных данных, но Чон Сан слышал, что в качестве издателя якобы выступает Дворец народного образования — крупнейшая государственная библиотека, находившаяся на площади Ким Ир Сена. В подборку вошли даже произведения американских авторов.

Любимой книгой Чон Сана был роман «Унесенные ветром», мелодраматический стиль которого чем-то напоминал стиль корейских беллетристов. Молодой человек провел параллели между Гражданской войной в Соединенных Штатах и Корейской войной. Его поражало, насколько жестокой может быть борьба между представителями одного и того же народа. Несомненно, американцы сражались друг с другом так же яростно, как и корейцы. Только вот исход войны в США оказался менее печальным, потому что страна не разделилась на две половины. Чон Сан восхищался мужеством героини романа. Скарлетт О’Хара немного напоминала ему женщин из северокорейского кино, которые не боялись трудностей и отважно сражались за свою Родину. Однако Скарлетт была куда большей индивидуалисткой, а это качество не считалось добродетелью в литературе КНДР. И с северокорейскими героинями практически никогда не происходило любовных историй.

Чтение западной литературы было рискованным занятием. Но Чон Сану хотелось читать больше и больше. Он брался за все, что ему удавалось найти, от «Ста лет одиночества» Габриэля Гарсиа Маркеса до «Гнева ангелов» Сидни Шелдона. Он прочел даже «Как завоевывать друзей и оказывать влияние на людей» — классическую книгу Дейла Карнеги, впервые изданную в 1930-е годы. Благодаря ей студент впервые столкнулся с западными концепциями бизнеса, и они потрясли его.

«Учитесь любить и уважать окружающих, получайте удовольствие от общения», — читал Чон Сан, не веря собственным глазам.

Как мог представитель американской капиталистической системы написать что-то подобное? Разве не все капиталисты — звери, живущие по закону джунглей: убей или будешь убит?

При случае Чон Сан также брал чтиво у своих сокурсников. В их университете у многих студентов имелись влиятельные родственники, которые бывали за рубежом и привозили с собой книги и журналы. Издания на корейском языке можно было приобрести в китайском автономном округе Яньбянь, где проживает много корейцев. Один из товарищей дал Чон Сану брошюру по половому воспитанию, выпущенную китайским Министерством образования. Еще одно откровение! Чон Сан понял, что он и его неженатые друзья, которым уже исполнилось по двадцать лет, знают о сексе меньше, чем среднестатистический китайский школьник! Оказывается, у женщин существует менструальный цикл! Это многое объясняет.

Еще Чон Сана безмерно удивила речь, которая была произнесена на съезде Коммунистической партии Китая, содержащая критику «культурной революции» Мао. Молодой человек подумал, что настанет день, когда Трудовая партия начнет критиковать Ким Ир Сена.

Однажды к Чон Сану подошел приятель, с которым они время от времени обменивались литературой. Прежде чем незаметно передать Чон Сану книгу, парень опасливо огляделся по сторонам. «Замечательная вещь, — прошептал он. — Хочешь почитать?»

Это оказалась тоненькая книжечка об экономических реформах, изданная российским правительством. Отец товарища Чон Сана достал ее на книжной выставке в посольстве РФ в Пхеньяне. Она была написана в начале 1990-х, когда в России пытались заново построить рыночную экономику. Чон Сан сразу понял, что ему в руки попало нечто опасное. Любой гражданин КНДР должен был передавать всю иностранную литературу, которая у него окажется, полиции. Чон Сан с товарищем и его отцом могли иметь серьезные неприятности, узнай кто-нибудь, что они читали такую книгу. Чон Сан поспешно спрятал ее под одеждой в своем шкафчике. В комнате общежития, где он жил, стояло две двухъярусные кровати, так что с личным пространством было плохо. Опасную брошюру пришлось читать под одеялом с фонариком. И вот что в ней говорилось:

На ранних стадиях развития капитализм представлял собой антигуманную борьбу за получение прибыли. Еще не сформировалась такая система распределения материальных благ, которая была бы справедливой и не обделяла бы обычных работников. Экономика развивалась хаотично… Однако современный капитализм в значительной степени эволюционировал и исправил свои ошибки. Например, антимонопольное законодательство гарантирует упорядоченное производство, при этом не находящееся под полным контролем государства.

Далее описывались концепции страхования и социального обеспечения, пенсионная система. В книге утверждалось, что падение социалистических режимов во всем мире объясняется их экономической неэффективностью. Чон Сан поймал себя на том, что во время чтения кивает головой в знак согласия.

В 1996 году Чон Сан получил диплом, но решил не возвращаться в Чхонджин, а остаться в университете: ему дали место в исследовательском отделе. Теперь он стал полноправным гражданином и мог свободно покидать университетский городок. Он выехал из общежития и снял комнату. Она была обшарпанной, грязной и плохо обставленной, но ему нравились хозяева — пожилые супруги, которые плохо видели и слышали. Это полностью соответствовало запросам Чон Сана.

Перетащив в комнату свои пожитки, парень взял все, что осталось от денег деда, и купил телевизор «Сони». Согласно закону он зарегистрировал его в контролирующей организации. Собственных телевизоров Северная Корея не производила, а все приборы, привезенные из-за границы, настраивались на государственные каналы, после чего система настройки блокировалась, чтобы люди не могли получать информацию из внешнего мира. Жители КНДР шутили, что живут, как лягушки в колодце: весь мир для них ограничивался кругом света у них над головами. Однако существовали умельцы, которые знали, как обойти ограничения. С радиоприемниками дело обстояло просто: требовалось всего лишь открыть крышку, перерезать ленту, которая фиксировала ручку настройки, и заменить ее на резинку, которая позволяла ручке свободно крутиться.

Телевизор требовал более тонкой работы. Кнопки на нем опечатывались после того, как он настраивался на разрешенный канал. Чтобы достать их, не повредив бумажную наклейку, Чон Сан орудовал тонкой длинной иголкой. Из его комнаты через отдельную дверь можно было выйти на задний двор: там молодой человек соорудил антенну. По ночам, когда все спали, он экспериментировал с ней, поворачивая ее так и эдак, пока не поймал ту волну, какую хотел, — южнокорейское телевидение.

Чон Сан включал телевизор только поздно ночью, когда сигнал, источник которого находился примерно в 150 км от Пхеньяна, по другую сторону от демилитаризованной зоны, был лучше всего. Молодой человек ждал, пока хозяева заснут и из-за тонкой стены послышится их храп. У телевизора не было разъема для наушников, поэтому приходилось включать его на минимальную громкость, так что становилось еле слышно. Чон Сан сгибался, прикладывая ухо к динамику и сидел так до тех пор, пока его ноги и шея не затекали настолько, что он больше не мог оставаться в этой позе. Парень не столько смотрел, сколько слушал телевизор. Включив его, он всегда был настороже. Он знал, что сотрудники контрольного бюро могут явиться с визитом в самое неожиданное время. Один человек, живший поблизости, держал собак. Как только Чон Сан слышал в ночи их лай, он тут же переключал телевизор на центральный канал и бросался во двор, чтобы убрать антенну.

Однажды контролеры действительно пришли. У одного из них глаз оказался достаточно зорким, чтобы заметить маленький кусочек липкой ленты на бумажной наклейке. Чон Сан залепил место, где иголка оставила на ней след.

— Зачем это? — спросил инспектор.

У Чон Сана упало сердце. Он слышал о том, как человека, смотревшего южнокорейское телевидение, забрали в лагерь вместе с семьей. Друга Чон Сана, которого только подозревали в том, что он слушал заграничное радио, целый год продержали в заключении, подвергая допросам, и за все это время он ни разу не видел солнечного света. Парень вышел на свободу страшно бледный и с окончательно расшатанными нервами.

— Заклеил, чтобы не отошла, — как можно беспечнее ответил Чон Сан.

Инспектор нахмурился, но больше ничего не сказал.

После этого случая Чон Сану стоило быть более осторожным, но он не мог унять своего любопытства. Ему хотелось получать как можно больше информации, он желал знать последние новости в неискаженном виде. Телевидение приносило ему не только вести из внешнего мира, но и позволяло узнать о собственной стране больше, чем он когда-либо знал.

Чон Сану открывались потрясающие вещи, о которых раньше он мог только догадываться. Он услышал, как президент Билл Клинтон говорил, что США предлагали КНДР снабжение топливом и энергией, но Ким Чен Ир предпочел разрабатывать ядерное оружие и запускать ракеты. Оказывается, Штаты посылали в страну сотни тысяч тонн риса в качестве гуманитарной помощи.

Члены делегации Конгресса США дали пресс-конференцию, на которой доложили, что в Северной Корее умерло от голода 2 млн граждан. По оценкам правозащитных организаций, 200 000 северокорейцев содержались в лагерях и тюрьмах. Ситуация с соблюдением прав человека в стране была хуже, чем где-либо в мире.

В 2000 году южнокорейское телевидение сообщило, что президент Ким Дэ Чжун приезжает в Пхеньян на историческую встречу с северокорейским лидером. По телевидению передавали, как Ким Чен Ир беседует с южнокорейским президентом. Чон Сан никогда раньше не слышал голоса Дорогого Вождя: на северокорейском радио и телевидении его слова зачитывались профессиональными дикторами, декламировавшими текст торжественно и благоговейно. Это помогало поддерживать мифический ореол вокруг фигуры Ким Чен Ира.

«Что скажете о наших достопримечательностях?» — произнес вождь, и голос его показался Чон Сану старческим, дребезжащим и непривычно естественным.

«А он, оказывается, живой человек», — подумал парень.

Слушать южнокорейское телевидение было все равно что первый раз в жизни увидеть себя в зеркале и осознать собственную непривлекательность. Северокорейцам всегда внушали, будто они живут в самой гордой стране на планете, но оказалось, остальной мир взирает на их режим с жалостью. Чон Сан знал, что люди голодают. Он знал, что многих забирают в трудовые лагеря, но никогда раньше не слышал цифр. Возможно, южные корейцы склонны многое преувеличивать, как и северокорейская пропаганда?

Поездки домой по железной дороге напоминали Чон Сану описание ада из буддийских книг. Вагоны были настолько переполнены, что пассажиры не могли добраться до туалета. Люди мочились в окна или ждали остановки, чтобы справить нужду снаружи, в поле, ну а те, кому было невтерпеж, делали это прямо в вагоне. Рядом с медленно едущим поездом бежали беспризорники, выпрашивающие еду, иногда с громкими воплями. Дети старались зацепиться за оконную раму и влезть внутрь.

Поезда сильно опаздывали, потому что часто ломались, взбираясь по крутым подъемам в горах к северу от Пхеньяна. Однажды Чон Сану пришлось двое суток провести в остановившемся поезде. Это случилось в середине зимы, и в разбитые окна вагона задувал холодный ветер. Парень подружился со своими соседями: женщиной с малышом, которому было всего двадцать дней от роду, и молодым мужчиной, который опоздал на собственную свадьбу. Они раздобыли металлическое ведро и развели в нем огонь, игнорируя запреты кондуктора. Если бы не эта импровизированная печка, они замерзли бы насмерть.

В 1998 году, в самый разгар экономического кризиса, Чон Сан застрял в маленьком городке в провинции Южный Хамгён, где он обычно пересаживался с восточной линии на северную. Пути затопило, и люди, ожидающие своих поездов, мокли под нескончаемым холодным дождем. Чон Сан пристроился на платформе, найдя кое-какое укрытие. Его внимание привлекла группа беспризорников — «блуждающих ласточек», — которые выступали перед пассажирами, стараясь заработать денег на еду. Кто-то показывал фокусы, кто-то танцевал. А один мальчишка лет семи или восьми пел. Его щуплое тельце тонуло в складках фабричного комбинезона большого размера, но голос был звучным, как у взрослого человека. Крепко зажмурив глаза, он с чувством исполнял песню, слова которой разносились по всей платформе:

Ури Абоджи, наш Отец, в целом мире мы ничему не завидуем!

Трудовая партия бережет наш дом!

Все мы — братья и сестры!

И даже если огненное море будет наступать на нас, детям нечего бояться,

Ведь Отец всегда рядом!

В целом мире мы ничему не завидуем.

Чон Сан помнил эту песню с детства. Текст исполнитель слегка изменил: вместо «наш Отец Ким Ир Сен», мальчик пел «Ким Чен Ир». Хвалебные стихи в честь вождя-защитника теряли всякий смысл в устах ребенка, чья жизнь настолько очевидно опровергала содержание песни. Он стоял на платформе, промокший до нитки, жалкий и наверняка голодный.

Чон Сан полез в карман и дал мальчишке 10 бонов — солидный гонорар для уличного артиста. Это был не столько акт милосердия, сколько плата за урок, который беспризорник преподал молодому ученому.

Позже Чон Сан скажет, что именно тот мальчик заставил его пересечь грань. Это был момент прозрения, подобного тому, которое переживает человек, осознавший, что больше не верит в Бога. Чон Сан вдруг остро ощутил свое одиночество. Он был не таким, как люди вокруг. Внезапно он многое понял о себе, и это понимание стало для него тяжкой ношей.

Вначале Чон Сан подумал, будто теперь его жизнь изменится. Но самом деле все шло почти так же, как и раньше. Внешне он остался верноподданным гражданином и продолжал выполнять все, что от него требовалось. По утрам в субботу он дисциплинированно посещал идеологические чтения в университете. Секретарь Трудовой партии на автопилоте бубнил что-то о наследии Ким Ир Сена. Зимой, когда в аудиториях не топили, лектор старался закончить выступление как можно быстрее. Чон Сан частенько поглядывал на остальных слушателей. Обычно в зале собиралось около пятисот человек, в основном это были аспиранты и преподаватели. Они похлопывали ногами и прятали руки под себя, чтобы сохранить тепло. Но лица их оставались неподвижными и ничего не выражали.

Внезапно Чон Сан понял, что и сам сидит, как манекен в витрине магазина. Наверное, слушая лекцию, все присутствующие чувствовали себя так же, как он. «Они знают! Они все знают! — едва не закричал молодой человек. Теперь он был уверен, что не одинок. Ведь его окружали лучшие умы нации. — Любой, у кого есть мозги, не может не понимать абсурдности происходящего».

Чон Сан знал: он не единственный неверующий. Ему казалось, что между такими, как он, идет молчаливое общение — полностью скрытое и не проявляющееся даже на уровне подмигиваний или кивков. Например, одна студентка удостоилась похвал, излив в своем дневнике любовь к Дорогому Вождю. О девушке написали в «Нодон Синмун», и она получила награду за преданность режиму. Тогда однокурсники начали издеваться над ней. Они считали ее ненормальной, но, так как не могли сказать об этом прямо, начали дразнить ее. «Кто же будет тот счастливчик, который на тебе женится?» — спрашивали они, не имея возможности сказать больше.

Северокорейские студенты и интеллигенция не решались на открытые акции протеста, в отличие от собратьев из других социалистических стран. Здесь не было своей «Пражской весны» или площади Тяньаньмэнь. Любое антиправительственное выступление имело бы ужасающие последствия не только для самих протестующих, но и для всех их родных. В государстве, стремившемся искоренять «дурную кровь» в трех поколениях, наказание распространялось на родителей, бабушек и дедушек, братьев, сестер, племянников и племянниц, кузенов и кузин. «Многие чувствовали, что способны отдать свою жизнь ради свержения этого страшного режима, но ведь одной смерти оказалось бы мало. Семье мятежника тоже пришлось бы побывать в аду», — говорил мне один из северокорейских беженцев.

Нельзя было даже подумать о создании литературного кружка или дискуссионного клуба. Любой свободный обмен мнениями обязательно заводил на запретную территорию. В любой группе из трех-четырех человек почти наверняка оказывался по крайней мере один осведомитель спецслужб. Чон Сан подозревал, что его лучший школьный друг стал доносчиком. В школе этот парень учился даже лучше Чон Сана, но не смог попасть в Пхеньянский университет, так как в детстве переболел полиомиелитом и остался хромым на всю жизнь. Когда Чон Сан приезжал из Пхеньяна домой, товарищ постоянно критиковал правительство, явно ожидая от собеседника ответной откровенности. Но что-то в его слишком смелом тоне заставляло Чон Сана подозревать ловушку. Он стал избегать общения с бывшим другом.

Молодой человек постоянно напоминал себе: если живешь в КНДР, говорить о политике нельзя. Даже с лучшим другом, даже с учителями и родителями и уж тем более с любимой девушкой. Чон Сан никогда не обсуждал с Ми Ран своего отношения к режиму. Он не говорил ей о том, что смотрит южнокорейское телевидение и читает брошюры о капитализме. И, конечно же, молчал о том, что с некоторых пор мечтает бежать из страны.

Глава 14
Река

Река Туманган: вид с китайской стороны

Чем меньше Чон Сан и Ми Ран могли поведать друг другу, тем более натянутыми становились их отношения.

Раньше влюбленные часами болтали об одноклассниках, коллегах, родственниках. Гуляя с Ми Ран в темноте, Чон Сан пересказывал ей сюжеты фильмов, которые видел, и книг, которые прочел. Он декламировал ей стихи. Ему нравилась ее природная любознательность и то, как просто она признавалась, что чего-то не знает (это так отличало ее от кичливых университетских интеллектуалов). Читая роман, молодой человек предвкушал, как будет пересказывать его Ми Ран. На протяжении долгих месяцев разлуки Чон Сан старался запоминать самые яркие эпизоды, прокручивал в уме свои рассказы, представляя, как будут светиться восторгом глаза девушки и как она будет громко смеяться (а не хихикать, жеманно прикрывая рот ладонью). Но теперь Чон Сан отдалялся от Ми Ран: голова его была полна новых идей, но он не мог их озвучить.

Не то что бы он не доверял своей девушке — никем другим, за исключением ближайших родственников, он так не дорожил. По мере того как школьные и университетские друзья разъезжались кто куда, Ми Ран начинала играть в жизни молодого человека все более важную роль. И все-таки он не позволял себе говорить с ней о вещах, которые его так беспокоили. Если она будет знать то, что знает он, не сделает ли это ее такой же несчастной, как он сам? Как она будет разучивать с голодными детьми песни, прославляющие Ким Чен Ира, если ей станет известно, насколько богато живут люди в Южной Корее? Зачем ей знать о капиталистических реформах в Китае или России? Чон Сан беспокоился за Ми Ран. С ее классовым происхождением она должна была вести себя еще более осторожно, чем все окружающие. Стоило ей один раз случайно оговориться, и она запросто могла бы отправиться в лагерь. Разговаривая о голодающих детях, влюбленные пользовались всевозможными эвфемизмами: «ситуация», «Суровый Марш». Говорить более определенно они не могли, поскольку тогда пришлось бы называть тех, кто повинен в страданиях людей.

Другая тема, которую Чон Сан не затрагивал в разговоре с девушкой, была личной. Молодой человек подозревал, что Ми Ран обидело его решение остаться работать в университете. Поддерживать отношения сейчас оказалось сложно, как никогда: железная дорога работала ужасно, почтовая система — ничуть не лучше. Да и дома все было непросто. Телефона ни у кого не имелось, а оставлять друг другу записки влюбленные не решались. Чтобы договориться о встрече, Чон Сану приходилось ловить Ми Ран на улице или на работе. Он часами пробирался через метель к детскому саду, используя в качестве ориентира железнодорожные пути. Когда он наконец приходил на место, пальцы его не гнулись от холода, а ему говорили, что воспитательница уже ушла.

Влюбленные виделись всего два раза в год — во время летних и зимних каникул. После долгой разлуки преодолеть первоначальное смущение бывало непросто. Ми Ран изменилась. Волосы, которые она раньше коротко стригла, отросли до плеч. Девушка собирала их в пучок, как большинство других молодых кореянок. Еще Чон Сан с удивлением заметил, что она начала пользоваться косметикой.

Но главное заключалось в том, что оба они уже стали по-настоящему взрослыми людьми: ему 27 лет, ей 25. Назревал вопрос об их будущем, но ответа на него не было.

Речь о браке зашла неожиданно во время одного из приездов Чон Сана домой. Ми Ран побывала на свадьбе у одноклассницы, а после ужина Чон Сан встретил ее возле дома, и они направились в сторону горячих источников. Был ясный вечер, кругом ни души. Молодой человек и девушка побродили по дорожкам среди деревьев, прошли мимо искусственного водопада и бассейна под ним. Наконец, они уселись на свою любимую скамейку, откуда открывался вид на горы и луну.

Ми Ран развлекала Чон Сана описанием свадебной церемонии и портретной характеристикой жениха. «Не понимаю, зачем люди женятся так рано», — вдруг выпалил молодой человек. Недавно он читал классическую корейскую поэзию и без труда извлек из богатого багажа, хранившегося в его памяти, стихотворение о печалях молодой невесты:

Разве тигр в горах может быть так страшен, как свекровь?

Разве самый сильный мороз может быть так суров, как свекор?

Даже бобовые стручки, лопающиеся под ногами, не глядят так нагло, как младшие братья мужа.

Нет, даже самый острый перец не так горек, как жизнь замужней женщины.

Чон Сану стихи казались забавными. Ми Ран засмеялась, но как-то неуверенно, и ему показалось, что она восприняла их как предостережение.

На самом деле Чон Сан не слишком задумывался о браке — или старался не задумываться. Как бы то ни было, он не мог представить в роли своей жены кого-то, кроме Ми Ран, даже при том что женитьба на ней лишила бы его шансов на вступление в Трудовую партию, а без членства в партии ему вряд ли удастся получить постоянное место в университете в Пхеньяне. Но все эти ограничения имеют силу только при существующем режиме. А что если он, Чон Сан, сбежит из КНДР, может быть, и с Ми Ран вместе? А что если режим падет? Благодаря ночным бдениям у телевизора, Чон Сан знал: коммунистических стран, подобных КНДР, в мире уже не осталась — разве только Куба. Раз немцы объединились в 1989 году после падения Берлинской стены, то, наверное, и корейцы в один прекрасный день станут единой нацией?

Всякий раз, проходя на улице мимо трупа, над которым кружились мухи, или мимо исхудавшего ребенка, умирающего от голода, Чон Сан чувствовал, что конец близок. Граждане КНДР жили как будто в состоянии постоянной войны: нескончаемые бедствия сыпались на них, словно бомбы. В таких условиях Чон Сан не мог строить планы даже на неделю вперед, а мысли о женитьбе казались и вовсе неуместными.

Внезапно ему стало жаль себя и Ми Ран из-за того, что им выпала такая несчастливая жизнь. Он не хотел обидеть девушку этими стихами. Скорее в качестве утешения, чем с какой-либо иной целью, он сделал то, чего никогда прежде не делал: наклонился и поцеловал ее.

Точнее, это было лишь подобие поцелуя: молодой человек только слегка прикоснулся губами к щеке Ми Ран, но даже такого они до сих пор ни разу себе не позволяли. Влюбленные знали друг друга уже тринадцать лет, встречались уже девять, но максимум, на что осмеливались, — это держаться за руки.

Ми Ран выглядела изумленной. Она не рассердилась, но встревожилась. Резко поднявшись со скамейки, девушка жестом призвала Чон Сана сделать то же самое. «Пойдем дальше», — сказала она.

Внезапный порыв Чон Сана застал Ми Ран врасплох. Хотя представление о сексе у нее было самым туманным, она знала, что поцелуй может привести к тому, чего она совсем не хочет. Ей не раз рассказывали истории о девушках, которые спали с мужчинами и оказывались в большой беде. В стране не существовало никаких контрацептивов, единственным средством контроля рождаемости были дорогостоящие и рискованные аборты.

В отличие от своего парня-мечтателя, Ми Ран много думала о браке. Две из трех ее сестер уже вышли замуж и имели детей, подружки по старшей школе обзавелись женихами. Ей пора было всерьез задумываться о своем будущем. Но она не надеялась, что Чон Сан на ней женится.

Правда, ее положение в последнее время улучшилось. К 1990-м годам у Ким Чен Ира появились более серьезные враги, чем семьи тех, кто сражался не на той стороне в Корейской войне 50-летней давности. Подобно тому, как исчезает детский шрам под старческими морщинами, постепенно стиралось клеймо политической неблагонадежности. Даже по северокорейским законам по прошествии трех поколений «дурная кровь» уже считалась достаточно разбавленной. Ми Ран и ее младшего брата приняли в педагогическое училище. Красота старшей сестры компенсировала ее происхождение, и девушка удачно устроилась в жизни: ее муж работал на военном предприятии, и они жили на закрытой армейской базе в одном из немногих близлежащих районов, где остались нетронутые леса. Она снабжала родственников грибами — ценным продуктом, который можно было обменять на другую еду.

И все-таки определенные ограничения продолжали существовать. Ми Ран, к примеру, сомневалась, что она или кто-либо из ее родных сможет получить разрешение на проживание в Пхеньяне. Если бы они с Чон Саном поженились, им в лучшем случае пришлось бы жить в Чхонджине, а она чувствовала бы себя виноватой в том, что он пожертвовал ради нее карьерой в столице. Глядя на его бледное серьезное лицо, на очки, которые он начал носить еще в школьные годы, девушка испытывала тревогу. Скорее всего, в Чхонджине Чон Сана ожидала бы судьба его учителей, тех самых умерших с голоду интеллектуалов, которые наизусть цитировали Толстого, но не имели ни малейшего понятия о том, как себя прокормить.

Не меньшую преграду представляли собой родители молодого человека. Ми Ран никогда не встречалась с ними, только слышала о них. Они наверняка пришли бы в ярость, вздумай Чон Сан на ней жениться. Его отец мог пригрозить, что убьет себя, а мать притворилась бы больной. Чон Сан был послушным сыном. Он никогда бы не пошел наперекор родителям.

Те, кто приехал из Японии, обычно заключали браки с себе подобными. Чон Сану подыщут подходящую невесту с японскими деньгами, или же он женится на какой-нибудь коллеге, интеллектуалке себе под стать. Этот романтически настроенный молодой человек был просто не ровня Ми Ран. «Нужно смотреть правде в глаза», — рассуждала она.

Девушка старалась представить себе, какой будет ее жизнь без Чон Сана. Обычной. Безо всякой поэзии. Ми Ран выйдет замуж за заводского рабочего или шахтера вроде ее отца. Родятся дети. Жить она будет в шахтерском поселке или в Чхонджине. Ей казалось, что вокруг нее смыкаются стены.

Между тем работа в детском саду превращалась в сплошное страдание. В группе осталось всего пятнадцать человек из пятидесяти. Каждое утро воспитательница со страхом входила в обветшалое здание, где постоянно царила печаль по ушедшим воспитанникам. Дети больше не смеялись, как раньше. Никто не мог сосредоточиться на занятиях — ни дети, ни сотрудники, которым не платили со времени смерти Ким Ир Сена. Однажды Ми Ран спросила у заведующей, когда им снова начнут давать зарплату, но женщина только горько усмехнулась: «Может быть, когда мы объединимся с Южной Кореей».

Ми Ран стала подумывать о том, чтобы сменить профессию. Пожалуй, она могла бы работать на рынке или найти место на одной из швейных фабрик. Она так старалась поступить в училище, стать педагогом и влиться в общество. Теперь же ей казалось, что все это было впустую.

Кроме всего прочего, Ми Ран сильно беспокоилась из-за отца. Ему было уже далеко за шестьдесят, и ей казалось, он буквально тает у нее на глазах. Годы согнули жилистое тело Тхэ У, а в последнее время он все больше и больше худел. Это огорчало мать Ми Ран, которая так гордилась тем, что обеспечивает семью нормальным питанием. Тхэ У целыми днями слонялся по дому. Иногда он брался что-нибудь делать, например чинить стол или шкаф, а потом бросал свою затею и забывал о ней. Раньше отец Ми Ран был молчалив, но теперь все время болтал с любым, кто оказывался рядом, или даже сам с собой. Он говорил о таких вещах, о которых полвека молчал. Уносился мыслями в Южный Чхунчхон, в свое детство, к красавицам-сестрам. Хвастался своим отцом и каким-то дальним предком, который был янбаном — благородным человеком. От воспоминаний о прошлом глаза Тхэ У наполнялись слезами. На свадьбе третьей дочери он сделал то, чего семья от него никак не ожидала, — напился.

Отец Ми Ран всегда отличался от других северных корейцев своего поколения тем, что не брал в рот спиртного. По сути, это было что-то вроде защитного механизма. В 1960-е Тхэ У стал свидетелем того, как некоторые его друзья — такие же, как он, бывшие южнокорейские военнопленные — попали в беду из-за того, что, напившись, сболтнули лишнего. Но теперь отец Ми Ран решил немного расслабиться. Свадебное застолье проходило у них дома. Подавали домашний кукурузный самогон, и Тхэ У выпил три стакана. К тому моменту, как гости начали расходиться, он затянул сентиментальную южнокорейскую песню из своего детства, словно забыв о том, что вокруг чужие люди:

Раньше я держал маму за руку,

А потом отпустил ее, чтобы достать фруктов и пирожков.

О, как бы я хотел снова взять за руку мою маму…

Тхэ У умер в 1997 году в возрасте 68 лет. Ми Ран в этот момент не было дома, с отцом оставался ее брат. Он рассказал сестрам, что последним словом, которое тот произнес, было «мама».

В последние месяцы перед смертью Тхэ У все больше говорил о своей семье. Он заставил единственного сына заучить имена предков из фамильной хроники, которая есть в большинстве корейских домов. Он сам был единственным мальчиком в семье, поэтому именно его сын должен был продолжать род.

Было у него и еще одно последнее желание, казавшееся почти невыполнимым. Тхэ У хотел, чтобы южнокорейским родственникам сообщили о его смерти. Эта просьба звучала, как бред умирающего.

Хотя почти полвека минуло с Корейской войны, между Северной и Южной Кореей не было ни почтового, ни телефонного сообщения. Красному Кресту запрещалось передавать людям известия друг о друге. (Правда, в 2000 году организовали показательное воссоединение нескольких семей, но подавляющее большинство корейцев так и не увидели родных, живущих по другую сторону от демилитаризованной зоны.) Ми Ран, ее сестры и брат считали, что южнокорейские бабушка и дедушка давно умерли, а о тетках с отцовской стороны они вообще ничего не знали. Связаться с родственниками не представлялось возможным.

Через год после смерти Тхэ У сестра Ми Ран, Со Хи, прибежала домой запыхавшаяся и раскрасневшаяся от возбуждения. Она разговаривала с другом, который признался, что регулярно ездит в Китай. Его тамошние знакомые могли бы помочь Со Хи связаться с родственниками отца. «Если ты находишься в Китае, — сказал он, — можно просто снять телефонную трубку и позвонить в Южную Корею». И вот теперь девушка думала, не стоит ли попробовать.

Вначале Ми Ран и Со Хи отнеслись к этому предложению с подозрением. Ведь в КНДР нельзя доверять никому, кроме ближайших родственников. То, что выглядело как дружеский жест, запросто могло оказаться ловушкой. Но после нескольких дней раздумья сестры все же решили поверить другу. У него в Китае были родственники и целая сеть полезных знакомств. Он знал человека с машиной, который мог довезти беженцев до границы, и пограничника, который подсказал бы, где перейти реку, а также подкупил бы нужных людей. Еще у друга был двоюродный брат, живущий в собственном доме на китайском берегу: там беглецы могли надежно укрыться.

Ми Ран и Со Хи собрались поехать вместе на несколько дней. Они поделились своим планом только с одним человеком — недавно вышедшей замуж сестрой. Та поклялась хранить молчание, но все-таки не смогла удержаться и проболталась матери, которая решительно воспротивилась задуманному. «Незамужним девушкам нельзя ехать в Китай одним», — заявила она. Ходили слухи, будто в КНР северокорейских женщин насилуют, похищают для работы в секс-индустрии или же убивают и продают на органы. Перечить матери было невозможно.

Родственники собрались на семейный совет, чтобы решить, что делать. Брат Ми Ран хотел сам отправиться в Китай как единственный мужчина в семье. Но этот вариант тоже не понравился матери: парню едва исполнилось 22 года, он был младшим ребенком, долгожданным сыном.

Наконец решили, что Ми Ран, Со Хи и их брат отправятся в путешествие вместе с матерью. Это будет семейная поездка. Третья сестра, недавно вышедшая замуж, не захотела ехать, а старшей, которая жила с мужем и детьми в военном городке, не рискнули ничего рассказывать: она ни за что бы не одобрила этот план.

Родные Ми Ран никогда не отличались особой приверженностью режиму (мать смеялась над женщинами, которые постоянно смахивали пыль с портретов вождей), но и явными оппозиционерами они не были. Самым смелым среди них оказался брат Ми Ран, Сок Чу, который, как потом выяснилось, втайне от всех слушал по ночам южнокорейское радио. Остальные не особенно интересовались политикой: они были слишком заняты своими делами, чтобы думать о том, что творится в мире.

По сравнению с другими северными корейцами семья Ми Ран в новых условиях, можно сказать, процветала. Мать продолжала управлять мельницей. Они не голодали, у них не было проблем с законом. Ничто не вынуждало их покидать КНДР. Но возможность представилась, одно потянулось за другим, сложился план, и поворачивать назад было уже слишком поздно. Бред умирающего стал побуждением, толкнувшим семью в сторону границы.

Две сестры, брат и их мать собрались в Китай, чтобы связаться с южнокорейской родней отца. Они понятия не имели, смогут ли найти кого-нибудь и будут ли им рады. Никто не осмеливался думать о том, чтобы действительно эмигрировать в Южную Корею.

Все элементы плана прояснились за считанные недели. В «гармошке» с тонкими стенами и множеством любопытных соседей нельзя было делать ничего такого, что выдало бы приготовления к поездке. Приходилось делать вид, будто все идет по-старому. Мать не могла распродать вещи, чтобы собрать денег в дорогу. Брат не мог заколотить окна, чтобы защитить дом.

До отъезда Ми Ран должна была кое-что сделать. В последнюю ночь она достала из своего платяного шкафа тщательно упакованный сверток. В нем хранились все письма от Чон Сана и вещицы, которые он ей дарил. Самую драгоценную вещь, украшенную стразами заколку в форме бабочки, приходилось оставлять. Письма нужно было уничтожить. Ми Ран порвала каждое на мельчайшие кусочки, прежде чем выбросить. Она не хотела, чтобы кто-нибудь проведал об их десятилетней дружбе с Чон Саном, о которой не знал никто, кроме брата и двух сестер. Теперь сохранить свои чувства в тайне было важнее, чем когда-либо.

Ми Ран убеждала себя: они едут в Китай совсем ненадолго, просто чтобы позвонить по телефону. Но в глубине души она знала, что, может, никогда больше не вернется домой независимо от того, как поведут себя южнокорейские родственники. Когда Ми Ран и ее родные окажутся за границей, они автоматически станут изменниками.

Девушка отчетливо слышала слова секретаря: «Она получила образование благодаря великодушию партии, а теперь предала Родину», — и ей не хотелось, чтобы ее поступок омрачил жизнь Чон Сану. После того как она исчезнет, он сможет жить по-прежнему. Найдет себе подходящую жену, вступит в Трудовую партию и сделает карьеру ученого в Пхеньяне. «Он простит меня, он поймет, — говорила она себе. — Так будет лучше для него самого».

Ми Ран покинула дом на следующее утро с маленьким рюкзачком на плече. Сев на велосипед, она как ни в чем не бывало помахала рукой матери и брату. Согласно плану, все они должны были уехать по отдельности, чтобы не привлекать внимания. Позже, днем, мать заглянула к соседке и сказала, что отправляется на неделю-другую к одной из дочерей, которой нужно помочь с маленьким ребенком. Это позволяло немного отсрочить тот момент, когда полиции сообщат об исчезновении семьи.

Общий сбор назначили в Чхонджине, где у сестры Ми Ран была квартира. Девушки отправились пешком к человеку, который должен был довезти их на машине до китайской границы. Ми Ран чувствовала себя на удивление спокойно, как будто каждое ее движение было чисто механическим. Она делала то, что должна была делать, совершенно не думая о последствиях. Но, идя по улице вместе с Со Хи, она в какой-то момент глянула на другую сторону дороги, и сердце ее замерло.

Она увидела, как навстречу им по противоположному тротуару идет Чон Сан — по крайней мере ей показалось, что это он. У Ми Ран было отличное зрение, и даже при том, что их разделяло шесть полос проезжей части, она могла бы поклясться, что видит Чон Сана, хотя стоял октябрь и молодому человеку полагалось находиться на работе в университете. Ми Ран почувствовала острое желание броситься через улицу и обнять его. Конечно же, таких вещей не подобало делать прилюдно, но ей столько нужно было сказать Чон Сану! Она хотела, чтобы он знал: он дорог ей, она беспокоится о его счастье, она благодарна ему за то, что своим примером он убедил ее поступить в педагогическое училище. Подпитываясь энергией Чон Сана, она не опускала руки, продолжала жить и что-то делать. Даже на нынешнюю авантюру она решилась отчасти благодаря ему. Ей жаль, если ее поступок огорчит его, но… Ми Ран одернула себя. Пока у нее в голове складывались эти фразы, она поняла, что не сможет удержаться и выложит то, о чем обязана молчать. А это навредит как ее, так и его семье.

Девушка продолжала шагать по своей стороне улицы, то и дело оглядываясь, пока мужчина, который мог быть, а мог и не быть Чон Саном, не скрылся из виду.

Родственники молча ехали в кузове грузовика в Мусан, шахтерский городок, где Тхэ У работал после лагеря военнопленных. Сейчас это был город-призрак, так как все шахты и фабрики закрылись. Но под внешней безжизненностью скрывалась кипучая деятельность многочисленных контрабандистов. Город располагался у реки Туманган в одном из самых узких ее мест и наряду с Хверёном и Онсоном служил коридором для нелегального перехода китайской границы. Переправка беженцев превратилась в отлаженный бизнес и стала одним из немногих в КНДР бурно развивающихся видов деловой активности. Водитель грузовика был из тех, кто зарабатывал на жизнь, перевозя к границе людей без паспортов и разрешений. Ехать на поезде никто не решался из-за жесткого билетного контроля.

Если бы кто-нибудь заметил путешествующую семью, в них вряд ли заподозрили бы беглецов. Под обычной одеждой они прятали свои лучшие вещи, чтобы в Китае их нищета не бросалась в глаза. К тому же, по легенде, они направлялись в Мусан на свадьбу. Багажа у них с собой было как раз столько, сколько требовалось для недельной поездки. В сумках лежали семейные фотографии, а также сушеные водоросли, креветки и крабы — традиционные чхонджинские деликатесы. Эти продукты предназначались не для собственного пропитания, а для подкупа. На 80 км пути до Мусана стояло два контрольно-пропускных пункта. Несколько лет назад Ми Ран и ее родные ни за что бы не рискнули отправиться в Мусан без разрешения на поездку, но на дворе был 1998 год и за еду покупалось практически все.

Переход запланировали на безлунную ночь. В час, когда пограничники должны были спать, беглецам предстояло добраться до пригорода Мусана, где пограничные посты отстояли друг от друга на 200 м. Время и место предварительно оговорили с китайским пограничником, который ждал прибытия «посылки» после полуночи.

Ми Ран шла одна. Согласно плану ее мать, брат и сестра ушли раньше. Считалось, что членам семьи лучше переправляться поодиночке. Когда пограничники ловили одного человека, можно было сказать, что ты просто ищешь еду. Если повезет, беглец отделывался легким наказанием — не больше года в трудовом лагере. Но, если бы задержали целую семью, их обвинили бы в попытке эмиграции из страны, и наказание оказалось бы значительно более суровым. Подробности были Ми Ран неизвестны, так как она не знала никого из тех, кто бежал за границу. Она старательно отгоняла от себя подобные мысли.

Проводник вывел ее из Мусана по грунтовой дороге, идущей параллельно реке, и оставил на краю кукурузного поля. Жестом мужчина показал ей, что она должна пересечь поле и выйти к берегу. «Просто шагай прямо. Никуда не сворачивай», — сказал он.

К этому моменту неестественное спокойствие Ми Ран улетучилось. Она дрожала от страха и холода. Стояло бабье лето, и день был теплым, но к ночи температура упала. На голых ветвях деревьев оставались лишь отдельные упрямые листья. Девушку, идущую через поле, могло быть прекрасно видно издалека. Урожай уже собрали, и, как бы она ни старалась ступать бесшумно, сухие кукурузные стебли хрустели у нее под ногами. Ми Ран чудилось, будто за ней кто-то наблюдает и только ждет подходящего момента, чтобы схватить ее за шею.

Без света следовать указанию идти прямо оказалось очень трудно. Где находится это «прямо»? И где река? Наверное, Ми Ран уже должна была до нее дойти. А вдруг она заблудилась и идет в обратную сторону?

И тут беглянка едва не врезалась в высокую стену, которая выросла прямо у нее на пути и тянулась в обе стороны, сколько хватало взгляда. Это была белая бетонная ограда наподобие тех, которыми обносят тюрьмы и военные базы. Неужели Ми Ран попала в ловушку? Скорее бы выбраться отсюда!

Девушка пошла вдоль стены, ведя по ней ладонью. Постепенно ограждение становилось все ниже и ниже, пока не оказалось настолько низким, что через него легко было перелезть. Теперь все стало понятно. Это была просто подпорная стена, защищающая поля от паводка. Ми Ран перелезла через нее и добралась до воды.

Осень в Корее — сухой сезон, так что река совсем обмелела. Вода едва доходила до колен, но была такой холодной, что ноги у Ми Ран тут же онемели. Кроссовки наполнились водой и стали свинцовыми. Девушка забыла, что ей советовали подвернуть брюки. Илистое дно оказалось очень скользким. Ми Ран медленно поднимала одну ногу, потом другую. Шаг за шагом она двигалась вперед, изо всех сил стараясь не упасть в воду. В мозгу звучали слова проводника: «Никуда не сворачивай».

Внезапно Ми Ран ощутила, что уровень воды понизился до лодыжек. Выбравшись на берег, девушка стояла и озиралась по сторонам, пока с ног стекали холодные струи. Она была на китайской территории, но ничего не могла разглядеть. Казалось, вокруг никого нет и она совершенно одна в темноте. Горло перехватило, во рту пересохло, но даже будь она в состоянии крикнуть, то все равно не решилась бы.

Ми Ран не на шутку запаниковала. Оглянувшись, она посмотрела в сторону корейского берега. Даже отсюда виднелась белая стена, которая так ее напугала. А за стеной было кукурузное поле, тянувшееся до дороги, где Ми Ран рассталась с проводником. Если она сумеет добраться до шоссе, то попадет обратно в Мусан. Там сможет сесть на поезд до Чхонджина и уже завтра окажется дома. Она снова станет работать в детском саду. Все будет так, как если бы она никуда не уезжала.

Пока Ми Ран обдумывала свое положение, среди деревьев послышался сначала какой-то шорох, потом мужской голос: «Нуна, нуна!» Это брат звал ее, окликая корейским словом, означающим «старшая сестра». Ми Ран протянула ему руку и навсегда простилась с КНДР.

Глава 15
Прозрение

Многоквартирные дома в Чхонджине

Когда Чон Сан находился в Пхеньяне, его связь с друзьями и родными, оставшимися дома, полностью зависела от капризов почты. Кроме Ми Ран он постоянно переписывался еще с несколькими людьми. Мать обычно писала ему о своих собаках. Отец призывал учиться как можно лучше. «Ради Ким Ир Сена и Трудовой партии, которые столько тебе дали», — так обычно заканчивал он свои письма, думая, что цензоры читают всю корреспонденцию. В холодные зимние месяцы, когда по всеобщему убеждению железнодорожники сжигали почту, чтобы согреться, Чон Сану иногда подолгу не приходило ни одного письма. Поэтому он не стал волноваться, когда несколько его посланий к Ми Ран осталось без ответа. Но прошел октябрь, за ним ноябрь, а там и декабрь, а от нее так и не было вестей. Тогда молодой человек начал беспокоиться.

Приехав в Чхонджин на зимние каникулы, Чон Сан хотел непринужденным тоном поинтересоваться у брата, не видел ли тот Ми Ран. Но брат опередил его, выпалив чуть ли не с порога:

— Она уехала!

— Уехала? Куда?

Чон Сан не верил собственным ушам. Он и не подозревал, что Ми Ран собиралась в какое-то путешествие. Она ведь всегда рассказывала ему обо всем. Правда, в последнее время ее письма стали несколько прохладными, но, наверное, она просто немного обижается из-за того, что он не делает ей предложение. Не могла же она куда-то уехать, не сказав ему об этом ни слова! Чон Сан вцепился в брата, требуя подробностей.

— Они все исчезли. Говорят, сбежали в Южную Корею, — это было все, что знал брат.

Чон Сан отправился на разведку в район, где жила Ми Ран. Сначала он только описал несколько кругов, словно ведя наблюдение за обстановкой. Молодой человек не мог заставить себя подойти ближе к дому. Желудок у него сжимался, кровь стучала в ушах. Через несколько дней Чон Сан пришел снова. Спрятавшись за стеной, возле которой они с Ми Ран тайно встречались все эти годы, он выяснил, что в квартире поселилась другая семья.

Чон Сан возвращался сюда еще несколько раз в те каникулы, а потом при каждом следующем приезде домой. Он не столько добывал информацию — никто не мог рассказать ему ничего, кроме слухов, — сколько занимался самоедством. Каким же идиотом он был! Чон Сан ненавидел себя — нерешительного интеллектуала, который обдумывал каждый свой шаг до тех пор, пока не стало слишком поздно. Он так долго собирался с силами, чтобы попросить руки любимой девушки, что она уехала. Ведь он хотел предложить ей бежать с ним в Южную Корею, но ему не хватило смелости. Теперь в разрыве их отношений Чон Сан винил именно себя. Он был мужчиной, он был на три года старше, у него был университетский диплом. Он читал Ми Ран стихи, рассказывал ей о книгах и фильмах, о которых она никогда не слышала. Но в итоге она оказалась смелой, а он — трусом. Никто не знал ничего наверняка, но Чон Сан сердцем чуял: его девушка действительно в Южной Корее.

«Черт, она меня опередила!» — внутренне досадовал он.

Она опередила многих. За неполных полвека, что разделяли окончание Корейской войны и бегство Ми Ран в октябре 1998-го, всего лишь 923 гражданам КНДР удалось эмигрировать в Южную Корею. Это невероятно мало, если учесть, что через Берлинскую стену из Восточной Германии в Западную каждый год перебиралось в среднем около 21 ООО человек.

Большинство северокорейских эмигрантов были дипломатами или чиновниками, путешествовавшими за границу. Хван Чжан Ёп, академик и крупный государственный деятель, не вернулся домой из командировки, укрывшись в южнокорейском посольстве в Пекине. Изредка северокорейскому солдату удавалось вопреки всему прорваться через демилитаризованную зону. Несколько рыбаков добрались до Южной Кореи по морю.

Северокорейское правительство принимало все меры, чтобы никуда людей не выпускать. Вдоль берега в Чхонджине и других приморских городах в начале 1990-х были установлены ограждения, перекрывавшие морской путь в Японию. Когда гражданин КНДР покидал страну официально, он не мог взять с собой жену и детей: они оставались в заложниках, гарантируя его возвращение. Тот, кого это не останавливало, должен был жить с мыслью о том, что все те, кого он любил, остаток жизни проведут в лагерях.

В конце 1990-х количество беженцев резко возросло. Голод и китайские экономические реформы придавали северокорейцам решимости. Со своего берега реки Туманган они могли видеть новые блестящие машины, едущие вдоль набережных с китайской стороны. Они собственными глазами видели, что граждане КНР живут хорошо.

Люди вроде тех, что помогли Ми Ран пересечь границу, очень быстро расширяли свой бизнес. Они прокладывали новые маршруты через реку, разыскивая самые узкие места для перехода вброд и подкупая пограничников. Те, кто не умел плавать, могли заплатить, чтобы их перевели. Число эмигрантов росло в геометрической прогрессии. К 2001 году из Северной Кореи в Китай перебежало примерно 100 000 человек. Кое-кто из них со временем оказался в Южной Корее.

Перемещения совершались в обоих направлениях. Северные корейцы стремились в Китай, а китайские товары текли в КНДР, причем везли не только еду и одежду, но и книги, радиоприемники, журналы, даже Библию, которая в Северной Корее была запрещена. Китайские пиратские диски компактно упаковывались и недорого стоили. В один ящик их помещалась целая тысяча, а сверху контрабандисты укладывали сигареты для взяток пограничникам. Проигрыватели для дисков тоже производились в Китае и стоили всего $20, что было вполне доступно для корейцев, самостоятельно зарабатывавших на жизнь в новых экономических условиях. Хорошо продавались такие американские хиты, как «Титаник», «Воздушная тюрьма», «Свидетель». Еще большей популярностью пользовались южнокорейские кинофильмы, душещипательные мыльные оперы и ситкомы, в которых якобы показывалась жизнь простых людей: северные корейцы с особым вниманием разглядывали одежду героев и кухонную технику в их квартирах. Впервые обычные граждане КНДР могли смотреть на родном языке фильмы, в которых не содержалось дифирамбов Ким Ир Сену или Ким Чен Иру. Северокорейцам открылась другая жизнь, пусть и поданная под коммерческим соусом.

Правительство обвиняло Соединенные Штаты и Южную Корею в том, что эти вражеские государства засылают книги и диски в КНДР с целью нанесения ущерба режиму. Продавцов дисков арестовывали и иногда даже казнили за измену Родине. Члены Трудовой партии читали лекции, предупреждая народ об опасностях, которые таит в себе чужеземная культура:

Наши враги используют такие специально изготовленные материалы для того, чтобы приукрасить в наших глазах насквозь прогнивший империалистический мир и навязать нам буржуазный образ жизни. Если мы позволим заманить себя в эту ловушку, наше революционное мышление и классовое сознание окажутся парализованными, а наше абсолютное преклонение перед Маршалом [Ким Ир Сеном] исчезнет.

Однако информация в Северной Корее не столько распространялась через книги, газеты или фильмы, сколько передавалась из уст в уста. Люди, не имеющие возможности смотреть импортные диски, слышали о них от других. По стране расходились невероятные истории о богатстве и уровне технологического развития соседних государств. Говорили, будто в Южной Корее существуют «умные» автомобили, не двигающиеся с места, пока водитель не дунет в датчик, чтобы доказать свою трезвость (неправда), будто обычный китайский крестьянин настолько богат, что три раза в день ест белый рис (правда).

Один северокорейский солдат вспоминал парня, который где-то раздобыл американские маникюрные щипчики и хвастался ими перед товарищами. Солдат взял щипчики, остриг несколько ногтей, полюбовался острыми, чистыми лезвиями и поразился устройству этого простого механизма. А потом внезапно осознал: если в КНДР не могут сделать даже щипчиков, то как же конкурировать с американским оружием?

Для одного из северокорейских студентов откровением стала фотография южного корейца в колонне демонстрантов. Снимок был опубликован как доказательство эксплуатации трудящихся в капиталистическом обществе, но, вместо того чтобы читать лозунги демонстрантов, студент обратил внимание на внешний вид «притесняемого» рабочего: он был в куртке на молнии, а из кармана торчала шариковая ручка (и то, и другое по тогдашним северокорейским меркам считалось невероятной роскошью).

В середине 1990-х моряк, находившийся на корабле в Желтом море, случайно услышал по радио южнокорейскую передачу. Это была юмористическая миниатюра о двух женщинах, которые не поделили место на стоянке около жилого комплекса. Морской волк не понимал, как где-то может быть столько машин, что для них не хватает места. Ему было уже под 40, он занимал достаточно высокую должность, но при этом ни у кого из его знакомых не имелось собственного автомобиля. И уж совсем невероятным казалось то, что владельцем личного автотранспорта может оказаться молодая женщина. Моряк решил, будто все в этой радиопередаче — сплошная шутка. Но мысли об услышанном мучили его еще несколько дней, пока он не пришел к выводу, что да, в Южной Корее действительно может быть столько машин.

Спустя несколько лет он бежал из страны — как и солдат, восхитившийся маникюрными щипчиками, и студент, разглядывавший фотографию бастующего рабочего.

Даже в самых смелых мечтах доктор Ким не представляла себе, как можно покинуть КНДР. Это не объяснялось невежеством или отсутствием любознательности — она много читала и любила истории об экзотических дальних странах, но искренне верила, что ее Родина — лучшее место на земле. Зачем же куда-то отсюда уезжать?

В детстве Чи Ын много слышала от отца о том, как тяжело ему жилось в Китае в начале 1960-х. Ну а ей очень повезло родиться в КНДР. Особую благодарность по отношению к правительству она чувствовала за то, что ее, дочь простого строителя, бесплатно обучили профессии врача. Доктор Ким считала, что обязана государству своей жизнью и своими знаниями. Больше всего на свете она хотела вступить в Трудовую партию и отплатить народу за проявленную к ней щедрость. «Я отдала бы свое сердце, если бы Родина приказала, — такой патриоткой я была», — рассказывала она потом.

Но однажды, выполняя добровольную работу в партийном секретариате, доктор Ким внезапно узнала, что ее любовь к партии отнюдь не взаимна.

В зиму после смерти Ким Ир Сена Чи Ын должна была приходить на работу к 7:30 утра, раньше других врачей, чтобы прибраться в кабинете партийного секретаря — женщины за 50, специалиста по гепатиту, к которой все обращались «товарищ секретарь Чон». Кабинет был маленьким, с обязательными портретами Ким Ир Сена и Ким Чен Ира на стенах и большим количеством книжных шкафов. Ящики в старом деревянном столе плохо закрывались, поэтому бумаги часто вываливались из них на пол. Однако газеты всегда лежали аккуратно сложенной стопкой. Нельзя было допускать, чтобы они падали, не то кто-нибудь мог случайно наступить на фотографию Ким Ир Сена или Ким Чен Ира. Товарищ секретарь Чон не слишком любила читать или писать, поэтому доктор Ким изучала за нее редакционные статьи в «Нодон Синмун» и местной газете «Хамбук Синмун», а потом готовила доклады. Чи Ын была уверена, что товарищ секретарь в благодарность за все это порекомендует ее для вступления в партию. Доктор Ким даже мечтала, что когда-нибудь пойдет по стопам своей наставницы и сама станет партийным секретарем.

Как-то раз, наводя порядок в кабинете, доктор Ким заметила, что один из деревянных шкафов не заперт. Не сумев совладать с любопытством, она достала и раскрыла большой конверт, торчавший из стопки бумаг. Там был список сотрудников больницы, за которыми парторганизации следовало особенно пристально наблюдать. Напротив каждого имени имелась пометка о причине подозрений. В основном дело касалось классового происхождения: у кого-то родители или дедушка с бабушкой активно посещали церковь, кто-то происходил из семьи бывших землевладельцев или эмигрантов из Японии, кто-то имел родственников в Китае. В списке значилось и имя Ким Чи Ын.

Женщина не поверила своим глазам. Вся ее жизнь, все ее поступки были безупречны. Перфекционистка по характеру, она предъявляла к себе очень высокие требования: отлично училась в школе и в вузе, охотно бралась за общественную работу, посещала дополнительные политзанятия. Да, ее отец приехал из Китая и у него оставались там родственники, но Чи Ын никогда не встречалась и не переписывалась с ними. «Наверное, произошла какая-то ошибка», — подумала она.

Но постепенно доктор Ким поняла, что никакой ошибки нет. Товарищ секретарь Чон беззастенчиво пользовалась ее трудом, совершенно не собираясь давать ей рекомендацию для вступления в партию. Более того, Чи Ын начала подозревать, что действительно находится под наблюдением. Партийные деятели, казалось, посматривали на нее особенно внимательно.

Подозрения доктора Ким подтвердились года два спустя, когда в больницу к ней неожиданно явился агент госбезопасности. Он работал в Повибу — организации, занимающейся расследованием политических преступлений. Вначале доктор Ким подумала, что этот человек хочет поговорить о ком-то из пациентов или врачей, но он задавал вопросы только о ней самой, ее семье и работе, а потом без обиняков спросил, не собирается ли она бежать из страны.

— Бежать из КНДР?! — возмутилась доктор Ким. Ничто подобное ей даже в голову не приходило. Конечно, она слышала сплетни о побегах за границу, но презирала тех, у кого не хватало сил, чтобы выдержать Суровый Марш, и кто хотел предать свою Родину. — Зачем мне бежать? — негодовала она.

Сотрудник Повибу перечислил ей причины. У нее были родственники в Китае. Ее брак оказался неудачным. В больнице не платили зарплату.

— Так что имейте в виду: мы за вами наблюдаем. Не вздумайте бежать! — мрачно предупредил он, перед тем как уйти.

Доктор Ким снова и снова прокручивала этот разговор в голове. И чем больше она думала, тем отчетливее видела, что слова человека из Повибу не лишены смысла. Он подал ей идею, от которой теперь никак не удавалось отмахнуться.

Жизнь Чи Ын в Северной Корее действительно складывалась печально. Ее бывший муж снова женился вскоре после развода. Шестилетний сын жил с его родителями, как это принято в Корее: согласно традициям и законодательству дети принадлежат отцу и вносятся в родословную только его семьи. Доктор Ким могла навещать сына лишь иногда по выходным и очень переживала из-за того, какой он маленький и худенький. В доме ее бывшего мужа не хватало продуктов.

Да и она сама оказалась не в лучшем положении. Другие врачи добывали себе средства к существованию, продавая лекарства и делая платные операции, в частности аборты. Для первого у доктора Ким не было смелости, для последнего — соответствующих навыков. Она могла только принимать подарки от своих пациентов, но через некоторое время больные практически перестали приносить еду.

Доктор Ким ушла из педиатрического отделения в 1997 году. Она не могла больше смотреть в глаза голодающим детям и переключилась на исследовательскую работу в надежде, что это позволит ей не иметь дела с умирающими. Но для исследований не было нормальных условий. После завтрака доктора занимались поисками еды на ужин, а после ужина начинали беспокоиться о следующем завтраке. Чи Ын начала раньше уходить с работы, чтобы отправляться в горы на поиски съедобных растений. Иногда она рубила дрова на продажу. Она стала весить около 35 кг. Грудь у нее сморщилась, менструации прекратились. Издали доктор Ким стала больше похожа на двенадцатилетнюю девочку, чем на женщину, которой перевалило за тридцать. Когда есть было вообще нечего, в первые несколько дней она чувствовала дикий голод и думала, что отнимет кусок даже у ребенка. Но дня через четыре притуплялись все ощущения, кроме одного: собственное тело казалось Чи Ын чужим. Ей чудилось, будто кто-то поднимает ее в воздух и снова бросает на землю. Доктор Ким была совершенно истощена и измучена. По утрам у нее не хватало сил подняться. Вначале она отказалась от добровольной работы в партийном секретариате, а к началу 1998 года вообще ушла из больницы. Чи Ын пробовала разные способы заработка, продавала на рынке спиртное и уголь. Она не жалела о том, что ее медицинское образование пропадает. В эти голодные времена достаточно было просто выжить.

Однажды, придя на рынок, доктор Ким столкнулась с бывшей одноклассницей. Они обе хорошо учились, пользовались популярностью у сверстников и, что называется, «подавали надежды». Подруга была старостой класса. Женщины вежливо побеседовали и обменялись комплиментами по поводу внешнего вида, хотя обе были исхудавшими и бледными. Потом доктор Ким спросила о семье подруги. Та спокойно ответила, что ее муж и двухлетний сын умерли с разницей всего в три дня. Доктор Ким попробовала выразить соболезнования, но в ответ услышала: «Ничего. Зато теперь у меня двумя ртами меньше».

Чи Ын не знала, какова причина такого противоестественного равнодушия — ожесточение или безумие, — но понимала, что если и дальше будет жить в КНДР, то либо станет такой же, как эта женщина, либо умрет.

Перед смертью отец доктора Ким передал ей список с именами и последними известными ему адресами своих родственников в Китае. Это была предсмертная записка: отец нацарапал ее трясущейся рукой в горячке своей добровольной голодовки. В тот момент Чи Ын почувствовала себя оскорбленной, но все же не выбросила листок. Теперь она достала коробочку, в которой хранила записку, аккуратно ее развернула и пробежала глазами список имен, вспоминая последние слова отца: «Они тебе помогут».

Доктор Ким отправилась в Китай одна. У нее не было денег, чтобы нанять проводника или подкупить пограничников, так что ей пришлось положиться исключительно на собственную отвагу и интуицию. К марту 1999 года путешествие в Китай уже успели проделать столько людей, что в любом приграничном городе было несложно узнать, где лучше всего совершать переход. Стояла ранняя весна, природа только-только начала оттаивать после страшно холодной зимы, и река еще была покрыта ледяной коркой. Пересекая Туманган в том месте, которое ей указали, доктор Ким через каждые несколько шагов кидала перед собой тяжелый камень, чтобы проверить крепость льда. Он был достаточно прочным, по крайней мере с корейской стороны. Чи Ын скользила, переставляя ноги аккуратно, как балерина. Примерно на середине пути камень утонул. Но доктор Ким все равно продолжала двигаться дальше, хотя ледяная вода доходила ей до пояса. Плавающие куски льда мешали идти, и она голыми руками расчищала себе путь.

Наконец Чи Ын, спотыкаясь, выбралась на противоположный берег. Ее ноги ничего не чувствовали, брюки обледенели. Она шла через лес, пока при первом проблеске зари не увидела деревушку. Доктор Ким понимала, что, присев отдохнуть, она может замерзнуть насмерть, но продолжать путь сил не было. Оставалось только положиться на милосердие местных жителей.

Доктор Ким посмотрела на грунтовую дорогу, ведущую к крестьянским домам. Большинство из них окружали заборы с металлическими воротами. Одна из калиток оказалась незапертой. Приоткрыв ее, Чи Ын заглянула внутрь и увидела большую металлическую миску с едой, стоящую прямо на земле. Женщина присмотрелась: в миске был рис, белый рис с кусочками мяса. Доктор Ким не могла вспомнить, когда она в последний раз видела миску чистого белого риса. Почему еда стоит здесь, на земле? Услышав собачий лай, Чи Ын все поняла.

Вплоть до этого момента она еще смутно надеялась, что китайцы такие же бедные, как и ее соотечественники. Ей все еще хотелось думать, будто ее Родина — лучшее место в мире. Тогда вера, которую она взращивала в себе всю жизнь, оказалась бы не напрасной. Но теперь доктор Ким уже никак не могла отрицать факт, который был совершенно очевиден: собаки в Китае питались лучше, чем врачи в Северной Корее.

Глава 16
Проданная невеста

Северокорейские жены китайских мужей, 2003 год

То, что Ок Хи покинула Северную Корею при первой же возможности, никого не удивило. Уже в школьные годы старшая дочь госпожи Сон не разделяла всеобщего благоговения перед Ким Ир Сеном. Приходя домой после уроков, она тут же срывала с себя красный пионерский галстук. Когда в 1994 году Ким Ир Сен умер, она даже не попыталась выжать из себя фальшивую слезу.

Шли годы, еды в семье становилось все меньше, а озлобленность Ок Хи — все больше. Она винила правительство, приведшее экономику страны к полному краху, в смерти отца и брата.

По телевидению каждый день передавали песню под названием «Марш товарищей»:

Мы живем в социалистическом государстве,

Не зная забот о еде и одежде.

Так давайте расправим плечи

И будем смотреть на окружающий мир с гордостью!

Во время звучания песни на экране развевались красные знамена. Весь этот патриотический пафос казался Ок Хи нелепым. «Не зная забот?!» — фыркала она, выключая телевизор.

Помимо желания убежать от системы у дочери госпожи Сон была еще одна причина, подтолкнувшая ее к эмиграции, — неудачный брак. С самого начала семейная жизнь Ок Хи не заладилась. Как и многие другие супружеские пары, они с мужем ругались из-за секса и денег, а когда пришли трудные времена, стали ссориться из-за еды и политики. Ён Су всегда выходил победителем. Если аргументы у него заканчивались, он просто давал жене такую затрещину, что та в долю секунду оказывалась на другом конце комнаты, и этим спор завершался.

Несмотря на пьянство, Ён Су благодаря связям своей семьи сохранил работу кондуктора и квартиру. Его должность была одной из самых престижных на железной дороге. Курсируя на линиях, ведущих к границе, Ён Су мог дополнять свой заработок, перевозя что-нибудь на продажу китайцам. Он покупал медную проволоку у рабочих, которые растаскивали ее с закрытых фабрик, по 5 бонов и продавал по 25. Вначале Ок Хи это удивляло, так как в прошлом ее муж любил строить из себя партийного деятеля. Правда, в партию его не приняли, но это не мешало ему читать всем подряд импровизированные лекции о вреде эгоизма и капитализма. Он отчитывал жену за неуважительные замечания в адрес Ким Чен Ира. Но теперь прежние убеждения были отброшены. «Любой, кто поступает так, как велит партия, просто дурак, — говорил он Ок Хи. — Сейчас только деньги имеют значение».

Операции с металлоломом сделали Ён Су достаточно обеспеченным человеком по меркам тех лет. Из своих рейсов в приграничные города он привозил домой большие пакеты с рисом и бутылки соевого соуса, а иной раз квартира превращалась в настоящий склад кукурузы. Но, если Ок Хи заикалась о том, чтобы поделиться едой с голодающими родителями и братом, муж приходил в ярость. «Как ты можешь думать о том, чтобы раздавать продукты, когда на дворе такое время?» — орал на нее он.

Ён Су не доверял Ок Хи, поэтому оставлял в квартире только минимум еды и денег, несмотря на то что часто отсутствовал дома по многу дней (график работы на железной дороге был непредсказуем). В 1998 году он уехал на целую неделю, оставив жену с восьмилетним сыном и шестилетней дочерью вообще без еды. 5 июня, в так называемый День детей, мальчик участвовал в школьном спортивном празднике. Ребятам велели принести с собой обед, но в доме было шаром покати. Ок Хи бросилась к родственникам, чтобы попросить у них хоть немного еды, но никто не мог ей помочь. Наконец на рынке она наткнулась на свою сестру, и та дала немного печенья, которое продавала. Ок Хи прибежала в школу как раз к обеденному часу: сын, чуть не плача, ждал ее на площадке. «Прости меня, дорогой», — сказала она, протягивая ему маленький пакетик с печеньем.

Ён Су, бывший музыкант, обладал красивым голосом и умел очаровывать дам. Теперь, когда у него водились деньги, они с друзьями часто приглашали женщин и развлекались допоздна. Однажды глубокой ночью, когда Ок Хи уже давно уложила детей и легла спать сама, пьяный Ён Су ввалился в квартиру, а затем раздался женский смех. Ок Хи понятия не имела, любовницу он привел или проститутку, но у нее не возникло ни малейшего желания встать с кровати, чтобы это выяснить.

С тех пор дочь госпожи Сон стала всерьез подумывать о бегстве. Она могла подать на развод, но это означало потерять все. Несмотря на то что Трудовая партия провозгласила освобождение женщин от унизительных оков, которыми их стесняло феодальное общество, система все равно не слишком поддерживала прекрасный пол. После развода и дом, и дети оставались мужу, даже если он изменял жене и проявлял по отношению к ней агрессию. Для Ок Хи ситуация оказалась бы совершенно безнадежной, если учесть тяжелое положение ее родных, а также то, что у нее не было отца, который мог бы ее защитить. За неимением лучших вариантов Ок Хи решила отправиться в Китай и попробовать самостоятельно заработать денег. Если ей удастся купить собственное жилье, она сможет повлиять на мужа и отобрать у него опеку над детьми.

Однажды ночью Ён Су в очередной раз явился домой пьяный и в мерзком настроении. Он ударил Ок Хи так, что она упала на пол, а потом с силой ее пнул: женщина даже слышала, как хрустнули ребра. Вдруг раздался стук в дверь — это был прохожий, который спрашивал, где находится нужная ему улица (такое происходило довольно часто, поскольку дом располагался у самого вокзала). Пока муж отвечал, Ок Хи поднялась с пола, пробралась на кухню и в одной ночной рубашке выбежала на улицу через заднюю дверь.

Вокзальные часы показывали десять вечера. Воздух был по-августовски теплым. Убежав достаточно далеко и убедившись, что Ён Су ее не преследует, Ок Хи остановилась, обдумывая следующий шаг. Обычно после домашних ссор она отправлялась к матери, которая накладывала ей компрессы на разбитые губы и синяки под глазами. Наутро Ён Су, протрезвев, плакал, просил прощения и умолял жену вернуться домой, что она всегда и делала. Так продолжалось уже десять лет. Если она хотела что-то изменить, момент для этого настал.

Ок Хи не рискнула зайти на вокзал, где ее могли узнать коллеги мужа. Вместо этого она пошла вдоль путей прочь от центра города и так добралась до первой пригородной станции. Кругом было столько бездомных оборванных людей, что никто не обратил внимания на женщину, идущую по улице в ночной рубашке.

Два дня старшая дочь госпожи Сон прожила на станции. Ребра у нее ужасно болели. Голова раскалывалась от голода и жажды. Не было сил даже подняться. Но вдруг Ок Хи заметила, что окружавшие ее люди оживились. Отходил состав до приграничного города Мусана. Женщина собрала последние силы и влилась в толпу, атаковавшую двери и окна поезда. Люди заняли все места, заполнили проходы, туалеты и тамбуры. Они высовывались из оконных проемов, висели между вагонов и даже под ними. Народу набилось столько, что кондуктор не мог пройти и проверить у пассажиров документы. На следующий день Ок Хи была уже в Мусане — без паспорта, без денег, без еды, без одежды.

Единственное, что у нее имелось — это тело относительно здоровой 32-летней женщины. В отличие от средней сестры, которую все считали похожей на кинозвезду, Ок Хи никогда не слыла выдающейся красавицей. Зато госпожа Сон считала ее самой умной из дочерей, и с тяготами голодного времени она справлялась лучше, чем многие. Небольшого роста и плотненькая, как мать, Ок Хи обладала телосложением, создававшим иллюзию пухлости. Благодаря маленькому носику лицо выглядело молодо, зубы были ровными и белыми. Однако для того, чтобы заняться проституцией, Ок Хи считалась уже слишком зрелой, да она и не имела таких планов. У северных кореянок был другой, несколько менее отталкивающий способ продать себя.

Прямо за рекой Туманган на много миль тянулись поля кукурузы. В китайских деревнях было много еды, зато не хватало женщин. В результате того, что предпочтение традиционно отдавалось сыновьям, а на размер семьи налагались ограничения, на каждые 13 мальчиков приходилось всего лишь 10 девочек. Многие китаянки, едва выйдя из подросткового возраста, уезжали в города, чтобы работать на фабриках (там они получали больше, чем за сельскохозяйственный труд). Поэтому деревенским холостякам, особенно тем, кому перевалило за 35 и кто не мог похвастаться ни богатством, ни физической привлекательностью, было трудно найти себе жену. Они обращались к сводникам, которые долларов за 300 подыскивали им партию. Молодая и красивая женщина обходилась дороже. Однако молодость и красота были не обязательным условием: существовал спрос и на крепких здоровых кореянок за шестьдесят, которые готовили и вели хозяйство у пожилых вдовцов.

Уроженки КНДР обладали для китайцев некоей таинственной привлекательностью. Несмотря на отпечаток, оставленный на их телах голодом, северокорейские женщины считались одними из красивейших в Азии. В Южной Корее говорили, что женщина с севера и мужчина с юга — оптимальная генетическая комбинация. Если же сравнивать северных кореянок с китаянками, то первые считались более скромными и послушными.

Ок Хи знала все о китайском брачном рынке. Когда в Чхонджине таинственным образом исчезала женщина, люди шептались: «Эта шлюха, наверное, продалась какому-нибудь китайцу».

Первый этап сделки происходил на вокзале в Мусане. Одинокой женщине стоило лишь немного подождать, и к ней обязательно обращались с предложением. Сводник, подошедший к Ок Хи, оказался старым приятелем ее мужа. Он предложил ей следующее: проводник переправит ее через реку в Китай. Ее будут обеспечивать одеждой, едой и жильем до тех пор, пока не найдется подходящий мужчина, по отношению к которому она станет выполнять обязанности жены. При этом все знали, что такой брак не будет признан официально. Женщина в свою очередь соглашалась жить с мужчиной, которого ей подберут. Никаких денег при заключении сделки она не получала.

Ок Хи поставила только одно условие: мужчина не должен говорить по-корейски. Обычно женщины из КНДР предпочитали китайских граждан корейского происхождения, чтобы с ними можно было свободно общаться, но дочь госпожи Сон твердо сказала своднику: «Никаких корейцев. Я хочу жить в новом мире, где меня никто не знает».

Мужчина, которого подобрали для Ок Хи, оказался крестьянином лет тридцати пяти, очень низеньким — чуть выше метра пятидесяти, одного роста с ней. Вид у него был туповатый, и женщина даже заподозрила его в слабоумии. Он так стеснялся, что не мог поднять на нее глаза. «Неудивительно, что ты до сих пор не женился», — подумала она. Их познакомили в ресторанчике у границы с китайской стороны. Еще одной женщине из КНДР, с которой они приехали вместе, достался мужчина повыше и более живой: он улыбался и шутил. В какой-то момент Ок Хи почувствовала укол зависти, но тут же напомнила себе, что это ее собственный выбор. Она сама захотела жить с человеком, которого никогда не сможет полюбить.

Китайцам были проданы десятки тысяч северокорейских женщин. По некоторым оценкам, в КНР осели около 100 000 северокорейских беженцев, из них три четверти — женщины, большей частью жившие в незаконных браках с китайскими мужчинами. Поговаривали, что многих беженок бьют, насилуют, приковывают цепями или заставляют трудиться, как рабынь. Ок Хи повезло. Ее китаец по имени Миньюань не отличался обаянием, но был таким добрым, что казался даже слишком невинным для этого мира. Перед их первой брачной ночью он вымыл ноги Ок Хи в тазике с теплой водой и отнес ее в спальню на руках. Он готовил для нее особые блюда и не позволял ей мыть посуду. Родители Миньюаня тоже в ней души не чаяли.

Ок Хи прожила с ним более двух лет. За это время она неплохо выучила китайский язык и могла на нем общаться. Проштудировала учебник географии, чтобы ориентироваться в чужой стране. Ее поселили за тысячу километров к юго-западу от того места, где она переходила границу, в цветущей провинции Шаньдун, где выращивали хлопок и пшеницу, недалеко от Циндао. Дочь госпожи Сон изучила автобусные маршруты до города. Она планировала бегство.

Дважды Ок Хи беременела, но делала аборты. Хотя Миньюань очень хотел малыша, она отговаривала его: китайское правительство не признавало браков с северокорейскими женщинами, а это означало, что ребенок не получит гражданства и не сможет даже учиться в школе. «У меня уже есть двое детей в КНДР. Когда-нибудь я должна буду к ним вернуться», — говорила женщина. Миньюань грустно кивал.

Когда пришло время расставаться, китайский муж отвез Ок Хи на автостанцию и дал ей сотню долларов. Он плакал. Она думала, что он будет умолять ее не уезжать, но он не стал этого делать. Миньюань был вовсе не так глуп, как ей показалось вначале. Он только сказал: «Пожалуйста, береги себя».

Ок Хи действительно отправлялась в очень опасное путешествие. К 2000 году китайцы уже начали тяготиться беженцами из КНДР, боясь, что корейцев скоро окажется слишком много. Тогда они будут конкурировать с коренным населением за рабочие места и нарушат этнический баланс на северо-востоке КНР. Правозащитники заявляли, что согласно этическим нормам и международному законодательству Китай несет ответственность за тех, кто приехал в страну в поисках пропитания и защиты от репрессий, но китайское правительство утверждало, что люди, незаконно перебравшиеся через реку, являются нелегальными «экономическими мигрантами» и не подпадают под действие Конвенции ООН о статусе беженцев, которая была подписана КНР. Чиновники ссылались на соглашение с северокорейским Министерством госбезопасности, подписанное в 1986 году и до сих пор считавшееся тайным. Согласно этому документу страны обязывались оказывать другу помощь в пресечении незаконных переходов границы.

В Китае периодически устраивались облавы на северокорейских мигрантов. В приграничных районах перекрывали дороги, выборочно проверяли у людей документы. За первые несколько месяцев жизни в КНР корейские беженцы обычно отъедались, покупали новую одежду, и по внешнему виду их становилось не так просто отличить от местного населения. Поэтому китайские власти позволяли северокорейской полиции совершать рейды на территорию их страны для выявления незаконных мигрантов. Самих беженцев нередко вербовали для проникновения в места, где укрывались их соотечественники. За донос о кореянке, живущей с китайским мужчиной, можно было получить вознаграждение в размере $40. Женщин забирали из домов, от детей и фактических мужей. Мужчина платил штраф, и детей оставляли ему. В рамках одной из таких операций в марте 2000 года было арестовано по меньшей мере 8000 женщин. (В 2009 году, когда я работала над книгой, преследование северокорейских беженцев все еще продолжалось.)

У своего китайского мужа Ок Хи могла чувствовать себя в безопасности: деревня находилась достаточно далеко от северокорейской границы, и облав там не устраивали. Но, чтобы заработать денег, женщине пришлось вернуться в приграничный район, где многие говорили по-корейски и существовало больше возможностей для заработка. Ей отчаянно нужны были деньги, потому что только с их помощью она могла добиться независимости и права опеки над детьми. Поправившаяся и отдохнувшая, Ок Хи рассчитывала найти работу в ресторане или на фабрике, а потом, может быть, и открыть собственное дело. Она села в автобус, идущий на север, но не туда, где она переходила реку, а в Даньдун, крупнейший город на корейско-китайской границе.

Даньдун был процветающим городом. Набережная реки Амноккан сверкала стеклянными фасадами новых офисных и жилых зданий, за ними высились подъемные краны. Это благоденствие особенно поражало глаз в контрасте с мрачной заброшенностью корейской стороны. Однако быстро выяснилось, что, решив обосноваться в Даньдуне, Ок Хи совершила ошибку. По городу проходила железнодорожная магистраль Пхеньян — Пекин, а через Мост Дружбы, соединяющий берега реки, шла оживленная официальная торговля между двумя странами. В Даньдуне размещались представительства государственных торговых компаний КНДР. Город был полон тайных агентов госбезопасности.

Ок Хи арестовали в январе 2001 года и переправили через Амноккан в полицейский участок города Синыйджу. После двух лет, проведенных в Китае, женщина была потрясена положением дел в родной стране. В середине зимы, в мороз, полицейский участок не отапливался. И полицейские, и заключенные тряслись от холода. Офицер полиции записал предъявленное Ок Хи обвинение на дощечке, потому что бумаги не было. Однако ей повезло. В честь Дня рождения Ким Чен Ира объявили амнистию, и тысячи осужденных за нетяжкие преступления вышли на свободу. Ок Хи пробыла в тюрьме всего лишь две недели. Как только ее отпустили, она снова перебралась через реку, в Китай.

До ареста дочь госпожи Сон работала вначале на кирпичном заводе, а потом в ресторане. Один-два доллара, которые она получала в день, казались ей значительной суммой (в Чхонджине столько удавалось заработать за месяц), но для Китая это было вовсе не так уж много. На этот раз Ок Хи намеревалась найти более выгодную, пусть даже и более рискованную работу. Она решила поработать на сводника, такого же, как тот, что устроил ее сожительство с Миньюанем. Вскоре женщине предложили первое задание: пробраться обратно на северокорейскую территорию, найти ребенка, которого родители побоялись взять с собой при переходе границы, и переправить его через Туманган в Китай. Она согласилась.

Ребенок, которого ей предстояло найти, предположительно жил в Мусане, откуда бежала его семья. Ок Хи хорошо знала город и говорила на местном диалекте, поэтому думала, что может пробыть там несколько дней, ведя поиски и не привлекая особого внимания. Однако она ошиблась. В первый же день по прибытии в Мусан в толпе ее заметил полицейский. «Эй, ты!» — закричал он.

После двух с лишним лет жизни в Китае у Ок Хи был здоровый цвет лица и нормальная, не истощенная фигура. Она пользовалась ароматным шампунем и мылом. Она выглядела и пахла не так, как все остальные. Кроме того, при себе у нее имелся купленный в Китае транзисторный приемник, ловивший южнокорейские передачи. Полицейский отобрал его у Ок Хи вместе с наушниками и, предварительно попросив назвать частоты южнокорейского вещания, отправил ее в Повибу.

Ок Хи оказалась в изоляторе вместе с другими жертвами облавы, которых было больше сотни. Им приказали встать на колени и не двигаться. Между рядами арестованных ходили охранники, награждая ударами всякого, кто пытался сменить позу, чтобы хоть чуть-чуть размять онемевшие ноги. Схлопотав один удар, Ок Хи больше не решалась пошевелиться и только бросала взгляды по сторонам. Она изучала тех, кто попал в полицию вместе с ней. Сразу же можно было определить, кто из задержанных побывал в Китае. У этих людей была более чистая кожа, лучше одежда, и в целом они выглядели здоровее других, как и она сама. У тех, кого поймали до того, как им удалось перебраться через реку, вид был изможденный, лица землистые, многие не имели обуви.

Оказавшись в такой смешанной компании, Ок Хи сочла это добрым знаком. Если властям не известно, что она работала на сводника, то у нее есть шанс спастись. Кроме того, она надеялась, что полицейский, отобравший у нее приемник, оставит его себе и не сообщит об изъятой вещи начальству. Мера наказания за бегство из страны могла быть разной в зависимости от классового происхождения человека и того, чем он занимался в Китае. Тех, кого обвиняли в продаже женщин, провозе дисков в КНДР, в контактах с южными корейцами или посещении церкви в Китае, могли осудить за «измену Родине» и приговорить к смертной казни или ссылке в лагеря.

Через какое-то время полицейские рассортировали арестантов по местам их официального проживания. Оказалось, что многие прибыли сюда из Чхонджина. У конвоиров не было наручников, поэтому заключенных связали по трое за большие пальцы рук с помощью синтетических шнурков. Шнурки затягивались так туго, что перекрывали кровоток и пальцы синели. Арестантов препроводили к специальному поезду, где усадили по трое на места, предназначенные для двоих. Ок Хи увидела, как мужчина, сидевший через проход от нее, пытается достать что-то из кармана. Ему удалось оставить при себе зажигалку. С ее помощью он переплавил шнурок, и вместе с двумя другими арестантами, бывшими с ним в одной связке, выскочил в окно раньше, чем конвой успел что-либо предпринять. Женщины оказались менее решительными и сидели, не шевелясь, за исключением тех моментов, когда кому-то из них нужно было в туалет (тогда все трое шли туда вместе, связанные за пальцы).

Как только поезд, пронзительно загудев, начал тормозить, Ок Хи поняла, что их привезли на чхонджинский вокзал. Стоял сентябрь 2001-го. Прошло почти три года с того дня, когда дочь госпожи Сон в одной ночной рубашке убежала из города. И вот она возвращается сюда с позором, связанная с другими заключенными за пальцы, словно каторжница в кандалах.

«Головы ниже», — проскрипел охранник, выводя арестантов из поезда. Ок Хи и сама не собиралась поднимать голову. Что если ее увидит муж или кто-нибудь из его коллег? Заключенных прогнали через зал ожидания, через площадь, где госпожа Сон торговала печеньем, а затем — практически под окнами дома Ок Хи. Когда-то она сама наблюдала подобные сцены из квартиры, вглядываясь в лица заключенных: вдруг среди них окажется кто-то знакомый.

Арестантов повели по главной улице Чхонджина сквозь толпу зевак, потом через два моста, мимо промзоны и болотистой низменности — единственного места в окрестностях города, где рос рис. Повернув в сторону океана, заключенные наконец достигли территории, огороженной бетонной стеной с колючей проволокой. Это был дисциплинарный центр Нонпо, выстроенный японцами во время оккупации для содержания взятых в плен бойцов корейского сопротивления. В 1970–1980-е сюда отправляли тунеядцев, увиливавших от работы. Само название Нонпо внушало людям ужас. Сейчас лагерь был переполнен неудачливыми беженцами.

Женщинам отвели три большие камеры. Арестанток туда набилось столько, что спать можно было только на полу, улегшись на бок вплотную друг к другу. Те, кому не хватало места, спали снаружи, у туалетов. Каждые несколько дней привозили новые партии заключенных, обычно человек по сто. Надзиратели раздевали и тщательно осматривали вновь прибывших, отделяя женщин с явными признаками беременности, чтобы отправить их на аборт вне зависимости от срока. Предполагалось, что эти нерожденные дети — от китайцев.

Женщин в Нонпо, да и вообще среди беженцев, было вдвое больше, чем мужчин. Постепенно знакомясь с другими арестантками, Ок Хи поражалась, насколько их истории походили на ее собственную. Многие бежали, бросив мужей и детей, оправдывая себя тем, что, вернувшись, смогут обеспечить свои семьи деньгами и едой. Ок Хи испытывала отвращение к этим женщинам. И к себе самой. Она раскаивалась в том, что бросила сына и дочь. «До чего же мы дошли! Это голод сделал нас такими», — думала она.

В лагере было много времени для размышлений. За долгими дневными часами рабского труда следовали не менее долгие вечера, отданные занятиям по самокритике и лекциям. Кормили заключенных скудно, нередко приходилось терпеть жестокое обращение надзирателей. Но в определенном смысле Нонпо отличался от прочих лагерей в лучшую сторону. По субботам женщинам разрешали набрать воды из колодца во дворе, чтобы помыться. Они искали вшей в волосах друг у друга. За все время заключения Ок Хи только однажды увидела сильно избитую женщину. Словно взбесившись, та попыталась забраться на лагерную стену. Этот заведомо безнадежный порыв был, конечно, проявлением истерии, а не обдуманной попыткой к бегству. Тем не менее надзиратели, стащив женщину вниз, избили ее ногами до полубессознательного состояния на глазах у арестантов.

В целом заключенные Нонпо казались Ок Хи не столько запуганными, сколько озлобленными. Во время принудительного труда — изготовления кирпичей или прополки полей — на их лицах застывала гримаса ненависти. «Нам лгали всю жизнь. Вся наша жизнь была ложью. Вся система — сплошная ложь», — думала Ок Хи, не сомневаясь, что и остальные женщины думают точно так же.

Даже лагерное руководство не воспринимало идею перевоспитания заключенных всерьез. Люди, работающие в колонии, механически следовали инструкциям, безо всякого энтузиазма читая лекции, составленные партийными агитаторами. Всех объединяла одна общая ложь.

Однажды, когда женщины занимались уборкой кукурузы, на поле явился директор лагеря с внеплановой проповедью. Он призывал заключенных, вооружившись идеологией Ким Ир Сена, противостоять искушениям капитализма и трудиться на благо своего народа. Потом директор попросил, чтобы те, кто готов пообещать не предпринимать повторных попыток сбежать в Китай, подняли руку. Женщины сидели на корточках в мрачном молчании. Ок Хи осмотрелась. Ни одна рука не поднялась. Наконец директор прервал неловкую паузу. «Ну что ж, если опять соберетесь за границу, то второй раз лучше не попадайтесь».

Ок Хи тем временем уже планировала дальнейшие действия. Однажды ее направили полоть грядки с овощами, находившиеся за пределами бетонных стен зоны, но огороженные колючей проволокой. С другой стороны забора Ок Хи заметила пожилую женщину, которая пасла коз. Убедившись, что поблизости нет охранника, Ок Хи заговорила с женщиной и предложила ей сделку: она подарит ей свое белье, если та передаст весточку госпоже Сон. В Северной Корее исподнее считалось большой ценностью, а у Ок Хи оно было новое, недавно купленное в Китае. Женщина согласилась. Тогда Ок Хи присела и сняла трусы. Затем скомкала их и, вложив внутрь клочок бумаги с адресом матери, передала через ограду.

Глава 17 Пробуждение

Празднование чемпионата мира по футболу, Сеул, 2002 год

Мать не удивилась, узнав, что Ок Хи в Нонпо. Госпожа Сон была уверена, что ее дочь рано или поздно окажется в тюрьме, и это лишь вопрос времени. О ней ничего не было слышно с тех пор, как три года назад она сбежала от мужа, но Хи Сок догадывалась, что Ок Хи в Китае вместе с прочими шлюхами и предателями. Если она изменила Родине, то в тюрьме ей самое место. Однако дочь есть дочь. Мать не могла допустить, чтобы ее первый ребенок зачах в неволе.

После стольких лет выживания на грани, госпожа Сон рассталась со многими своими принципами. У нее выработалась особая уличная смекалка. Она давно знала, что с помощью взяток можно выбраться практически из любого затруднительного положения. Если только тебя не застигли в тот момент, когда ты проклинал Ким Чен Ира, то даже от смертной казни можно было откупиться, имелись бы деньги. Поэтому госпожа Сон отправилась на нелегальный рынок и купила десять блоков сигарет по 50 бонов каждый. Потом начала расспрашивать людей и в конце концов выяснила, где находится отдел службы госбезопасности, ведающий лагерем в Нонпо. Все это время Хи Сок чертыхалась про себя: на выкуп заблудшей дочери приходилось тратить недельный доход.

Через несколько дней Ок Хи появилась на пороге и рухнула в материнские объятия. Увидев ее, госпожа Сон даже вскрикнула. На дворе стоял холодный октябрь, а Ок Хи была босая и почти раздетая. Ее туфли искромсали надзиратели в Нонпо, проверяя, не спрятаны ли в каблуках деньги. Рукава от рубашки ей пришлось оторвать, чтобы использовать их вместо прокладок при месячных. Белье она отдала. Остатки одежды превратилось в лохмотья. В волосах кишели вши. Но, проводив дочь в ванную, госпожа Сон обнаружила, что выглядит она более здоровой, чем до того, как покинула страну. Даже после многих недель питания жидкой лагерной кашей и подобранными в поле зернышками сырой кукурузы ее тело оставалось крепким. Отмывшись, Ок Хи стала розовой и цветущей.

Неудачливая путешественница беспрестанно говорила. Перевозбудившись от встречи с матерью, она взахлеб рассказывала обо всем, что было с ней в Китае: как они три раза в день ели белый рис, какие там рынки и какая одежда. В ее рассказе путевые наблюдения перемежались с рассуждениями о политике. Госпожа Сон и две младшие дочери уселись вокруг и слушали.

— Как люди живут в Южной Корее? — спрашивали они.

Ок Хи не знала этого по собственному опыту, но в Китае она постоянно смотрела южнокорейское телевидение.

— Богато. Даже китайцы не могут мечтать о такой жизни, как там, — отвечала она. — Клянусь, когда-нибудь я обязательно доберусь до Южной Кореи.

Сестры сидели на полу, скрестив ноги, а Ок Хи все говорила и говорила. Что-то в ее рассказе восхищало их, что-то пугало. Из трех дочерей госпожи Сон средняя, у которой муж был охранником на железной дороге, отличалась самыми строгими идеологическими принципами. Слушая Ок Хи, она все шире и шире раскрывала свои и без того большие глаза. Она всегда побаивалась старшую сестру, поэтому далеко не сразу решилась прервать ее.

— Но наш вождь так усердно трудится ради нас… — проговорила она, показывая на портреты отца и сына, с которых госпожа Сон только что стерла пыль.

— Неужели ты не понимаешь? Ваш вождь превратил вас всех в идиотов, — резко ответила Ок Хи.

Самая младшая из дочерей Хи Сок, Ён Хи, которая развелась с мужем и жила теперь с матерью, относилась к воззрениям Ок Хи более сочувственно, но ее беспокоили откровенные высказывания сестры. Семья и так много пережила, им не нужны были новые неприятности. Хотя дом госпожи Сон стоял отдельно, их мог подслушать кто-нибудь с улицы.

— Пожалуйста, будь осторожнее. Давайте внимательно следить за тем, что говорим! — предостерегала она.

Поделившись впечатлениями с матерью и сестрами, Ок Хи начала вести разговоры с другими людьми. Старушки неодобрительно цокали языками, но скрыть своего любопытства не могли. Соседки заходили в гости после обеда, чтобы поздравить Ок Хи с возвращением домой, и рассаживались кружком, готовясь слушать ее истории. «Раскройте глаза. Вы сами увидите, что вся наша страна превратилась в тюрьму. Все мы — жалкие и убогие. Вы просто не знаете, как живут нормальные люди», — проповедовала она.

Увидев по телевизору Ким Чен Ира, Ок Хи впадала в ярость и, глядя на экран, кричала: «Лжец! Жулик! Вор!»

В конце концов госпожа Сон не вытерпела. Длинный язык Ок Хи мог поставить под удар всю семью. Не будь хулительница режима дочерью Хи Сок, она бы чувствовала себя обязанной сообщить о таком поведении в инминбан. Несмотря на все, что ей довелось пережить, госпожа Сон до сих пор оставалась «правоверной».

— Замолчи! Ты предаешь свою страну! — закричала она.

Ок Хи была поражена (мать крайне редко повышала голос), но молчать не собиралась. У нее наготове были ответные упреки.

— Зачем ты родила меня в этой ужасной стране?! — кричала она. — Кого ты любишь больше? Ким Чен Ира или меня?

Женщины постоянно ссорились. Прожив в доме матери сорок дней, Ок Хи достаточно оправилась после лишений, перенесенных в лагере, и была готова двигаться дальше. Она сказала госпоже Сон и сестрам, что снова попробует заработать денег в Китае, но на этот раз учтет свои ошибки и будет умнее. Больше ее не поймают. Хи Сок скрепя сердце выделила ей денег на новое предприятие. Она была сама не своя от тревоги, но в то же время почувствовала некоторое облегчение от того, что дочь уходит.

Прошло восемь месяцев, а от Ок Хи не было ни слуху ни духу. И вот в июне у дверей госпожи Сон появилась женщина, утверждавшая, что принесла ей вести о дочери. Хи Сок собралась с силами, готовясь к худшему. «Наверное, Ок Хи опять в тюрьме, — подумала она. — Опять придется ее вызволять». Однако женщина сказала, что Ок Хи работает в приграничном районе и у нее все отлично. Она хотела бы отдать матери долг и передать для семьи кое-какую одежду и подарки, но боится, что ее арестуют, если она вернется в Чхонджин. Может быть, Хи Сок согласится сама поехать к ней?

Госпожа Сон не спешила с ответом. Она не знала эту женщину. Она никуда не ездила после того, как в 1995 году попала в железнодорожную катастрофу, из-за которой всей семье пришлось хлебнуть немало горя. Без денег она могла бы обойтись: продажа печенья приносила стабильный доход. На рынке теперь появились прилавки и крыша. Хи Сок получила разрешение на торговлю и платила за постоянное место, считая себя настоящей деловой женщиной. Она даже в некотором роде снова вышла замуж. Вернее, вступила в соглашение с пожилым вдовцом, добрым и относительно обеспеченным человеком, которому требовалась женщина для помощи в ведении хозяйства. Жизнь у госпожи Сон сейчас шла лучше, чем когда бы то ни было. В такой ситуации рискованное путешествие к китайской границе казалось довольно бессмысленным, но Хи Сок до сих пор жалела о тех 500 вонах, которые затратила на освобождение дочери из тюрьмы. Странная незнакомка пообещала госпоже Сон, что ей не придется ехать поездом, поскольку Ок Хи позаботилась об автомобиле. Это произвело на Хи Сок впечатление. Она согласилась.

Жарким дождливым днем в июне 2002 года госпожа Сон отправилась в Мусан, взяв с собой минимум вещей. Она собиралась провести там только одну ночь, а утром уехать обратно. Но, когда ее привезли на место, Ок Хи там не оказалось. Сообщив, что дочь работает рядом с границей, ее посланница не уточнила, о какой стороне границы идет речь. Теперь Хи Сок поняла: Ок Хи в Китае.

— Чтобы забрать деньги и вещи, вы должны перебраться через реку. Ваша дочь ждет вас там, — сказала все та же женщина. Она представила госпоже Сон какого-то мужчину, назвав его своим мужем. — Не беспокойтесь ни о чем. Он переправит вас.

Госпожа Сон уже зашла слишком далеко, чтобы поворачивать обратно. На другой машине они с провожатым доехали до Хверёна, еще одного приграничного города, и стали ждать темноты.

Когда Хи Сок наконец оказалась у реки, было уже десять часов вечера. Дождь так и не закончился. Река взбухла, волны накатывали на берега и превращали их в скользкое месиво. Госпожа Сон с трудом могла разобрать, где кончается земля и начинается вода. К ним присоединились двое в форме северокорейских пограничников. Один из этих людей взвалил Хи Сок, точно ребенка, себе на спину, а другой поддерживал его под руку, чтобы тот не потерял равновесие при переправе. Несколько раз они спотыкались и едва не падали. Госпожа Сон была уверена, что мужчина уронит ее и она унесется вниз по течению. Как и большинство северных корейцев того поколения, госпожа Сон не умела плавать. Но прежде чем она собралась закричать: «Отнесите меня обратно, я хочу домой!» — они оказались на противоположном берегу. Один из проводников передал пограничникам какие-то деньги и исчез во тьме, снова отправившись на корейскую сторону. Госпожа Сон вместе со вторым проводником побрели в темноте. До конца ночи они поднимались на холм, а с рассветом увидели городок.

Они сели в такси, чего госпоже Сон никогда не доводилось делать раньше. Легковые и грузовые машины, мотороллеры и телеги стекались по узким улицам к рынку. Автомобили гудели. Было восемь утра, открывались магазины. Жалюзи, закрывавшие витрины ночью, поднимались с металлическим скрежетом. Продавцы включали музыку, которая, гремя, лилась из больших динамиков над входом. «Какие ужасные звуки!» — думала госпожа Сон. Ей хотелось заткнуть уши. Если это и есть капитализм, то ей он не нравится. Слишком много шума. Как может Ок Хи жить в таком неприятном месте?

Проводник остановился, чтобы купить яиц, колбасы и свиных ножек им на завтрак. Затем госпожа Сон и ее спутник продолжили путь по грунтовой дороге и добрались до кучки небольших строений, образующих деревеньку. Остановившись у одного из домов, они зашли внутрь. Проводник представил госпоже Сон хозяина и его дочь-подростка. Они были китайскими гражданами, но корейцами по национальности и разговаривали практически на том же диалекте, что и госпожа Сон. Ей показали дом. Сам по себе он не представлял ничего особенно примечательного (стены из красного кирпича, черепичная крыша, грубый деревянный забор, ограждавший дворик), но повсюду была расставлена самая разнообразная бытовая техника: стереопроигрыватель, очиститель воды, цветной телевизор, холодильник, набитый разнообразными продуктами и напитками. Пиво, фрукты, кимчхи. Когда госпожа Сон и ее проводник достали еду, которую привезли с собой, то снеди на столе оказалось столько, сколько Хи Сок видела разве что на свадьбах. Здесь было все, о чем она могла только мечтать. Кроме Ок Хи.

— Где моя дочь? — спросила госпожа Сон.

Мужчина взглянул на нее и пробормотал что-то невразумительное. Госпожа Сон повторила свой вопрос, на этот раз более резким тоном.

— Пошла искать работу, — ответил он.

Хи Сок не знала, стоит ли верить этому человеку. Хозяева были любезными, даже слишком: госпоже Сон казалось, будто они что-то от нее скрывают, но она слишком устала, чтобы продолжать давить на них. Ее сморил беспокойный сон. Когда она проснулась и поняла, что Ок Хи все еще нет, к ней в душу закралось страшное подозрение: «Меня похитили».

Госпожа Сон не знала, стоит ли пытаться убежать. Куда она пойдет? Она едва представляла, где находится. Проводник, который был с ней вначале, уехал. Может, высказать свои подозрения хозяевам? И что же все-таки с ее дочерью? Мужчина и девочка продолжали уверять свою гостью, что Ок Хи просто задерживается, но скоро обязательно появится. На следующий день она наконец позвонила по телефону. В трубке шумело, и голос звучал как будто издалека. Ок Хи старалась успокоить мать, говоря, чтобы та пока отдыхала, что все в порядке и они скоро увидятся.

— Так где же ты? — недоверчиво спросила госпожа Сон.

— В Хангуке, — ответила Ок Хи.

Хи Сок никогда не слышала о месте с таким названием.

— Где это? Недалеко от Шэньяна?

Шэньян, один из самых крупных городов северо-восточного Китая, был примерно в 500 км от того места, где она сейчас находилась.

— Дальше. Завтра я позвоню еще и все тебе расскажу.

Северные корейцы называют свою страну Чосон, а своих отделившихся соседей — Нам Чосон, что буквально означает «Южная Корея». Но сами южане используют для обозначения своей части полуострова совершенно другое слово — Хангук.

Позвонив на следующий день, Ок Хи наконец объяснила, что находится в Южной Корее. Госпожа Сон не могла поверить своим ушам. Она так рассердилась, что ее буквально трясло. Она даже забеспокоилась, не случится ли у нее инфаркт. Все, что ее дочь натворила за свою жизнь — от детских шалостей до рискованных речей и бегства в Китай, — теперь казалось пустяком. Ок Хи перешла на сторону врага! Она подкупила людей, чтобы обманом заставить мать покинуть Родину. Никогда в жизни госпожа Сон не была так рассержена.

— Предательница! Ты мне больше не дочь! — прокричала она в трубку и с силой швырнула ее на рычаг.

В следующие три дня Ок Хи звонила много раз, но госпожа Сон отказывалась подходить к телефону. Когда она наконец смилостивилась, дочь заплакала в трубку:

— Мама, я люблю тебя. Я хочу, чтобы ты приехала и жила здесь со мной.

Ок Хи немного рассказала о своей жизни. У нее есть работа. Как только она прибыла в страну, государство выделило ей денег на обустройство.

— Если в Сеуле все так прекрасно, почему же ты плачешь? — спросила госпожа Сон.

Хи Сок решила, что южные корейцы, марионетки американских империалистов, совратили ее дочь с помощью денег. А выпытав у Ок Хи все, что им нужно, они замучают и убьют ее. Госпожа Сон слышала, что именно так поступают в Южной Корее с беженцами из КНДР. У нее не было причин в это не верить.

— Мама, здесь правда хорошо, — ответила Ок Хи. — Я плачу, потому что скучаю по тебе. Я хочу, чтобы ты была здесь.

Госпожа Сон и слушать не стала. Она заявила дочери о своем решении вернуться в Северную Корею, как только восстановит силы после путешествия. Ей нужно отдохнуть еще несколько дней и прийти в себя.

Она шаталась по дому, спала, ела и смотрела телевизор. Здесь была огромная белая спутниковая тарелка, принимавшая множество каналов. Южнокорейские сериалы пользовались большой популярностью, и госпожа Сон быстро втянулась в просмотр одного из них, под названием «Стеклянная туфелька», о двух сестрах-сиротах, которых разлучили в детстве. Когда сериал не шел, Хи Сок переключала каналы в поисках трансляций футбольных матчей.

В 2002 году Южная Корея и Япония совместно провели чемпионат мира по футболу. Впервые с 1988 года, когда Южная Корея принимала у себя Олимпиаду, по телевидению показывали так много репортажей из Сеула. Госпожа Сон не слишком интересовалась футболом, но ее занимали картинки южнокорейской жизни, которые мелькали фоном во время передач. Она не могла не замечать автомобилей, небоскребов, магазинов. В перерывах шла реклама мобильных телефонов и прочих вещей, о которых Хи Сок в жизни не слыхала.

Когда Южная Корея победила Польшу, сыграла вничью с США, а потом выиграла у Португалии, Италии и Испании, став первой азиатской командой, попавшей в полуфинал, миллионы людей вышли на улицы, чтобы отпраздновать это событие. Они были одеты в красные футболки и колпаки с маленькими красными лампочками — форму болельщиков национальной сборной, неофициально называемой Красными Дьяволами. Это были такие же корейцы, как Хи Сок, они говорили на том же языке, что и она, но при этом казались такими красивыми, такими счастливыми и такими свободными.

Госпожа Сон не спешила доверять всему, что видела по телевизору. Ей, прожившей столько лет в Северной Корее (причем 25 из них — замужем за журналистом), было прекрасно известно, что картинки можно подкорректировать. На лекциях Трудовой партии ее предупреждали, что иностранные телепрограммы создаются ради того, чтобы опорочить учение Ким Ир Сена и Ким Чен Ира. («Южнокорейские марионетки, контролируемые американским ЦРУ, хитроумно используют эти специально сфабрикованные материалы с целью создания привлекательного образа империалистического мира», — говорилось в одной из лекций.) Госпожа Сон подозревала (вполне обоснованно), что Ок Хи заплатила ее добрым хозяевам за то, чтобы те промыли ей мозги и убедили уехать в Южную Корею.

Но нет, все это не могло быть одной лишь фикцией. Ведь по крайней мере в Китае Хи Сок многое видела своими глазами: изобилие продуктов, автомобили, бытовую технику.

У хозяев дома имелась автоматическая рисоварка с сенсором, благодаря которому устройство выключалась, когда рис был готов. Большинство приборов приводило госпожу Сон в замешательство, но эта вещь стала для нее предметом бесконечного восхищения. Давным-давно у нее тоже была рисоварка, но она не шла с этой ни в какое сравнение. Ту, старую, у Хи Сок конфисковала полиция, поскольку использовать электричество для приготовления пищи не полагалось.

Каждое утро, слыша писк чудо-прибора, возвещавший о том, что завтрак готов, госпожа Сон дивилась современным технологиям. «Это правда, — думала Хи Сок. — Северная Корея на годы, а то и на десятилетия отстала от Китая. И кто знает, насколько она отстала от Южной Кореи?» Что сказал бы бедный Чан По обо всем том, что госпожа Сон увидела здесь, в КНР? Хотя она ни разу не выходила из дома, с тех пор как приехала, исследование кухни и телевизор уже принесли ей массу впечатлений. Ей хотелось, чтобы покойный муж тоже на это поглядел. Мысли о нем особенно часто посещали ее за едой. Как он любил покушать! Ему так понравилась бы колбаса! При этих мыслях глаза Хи Сок наполнялись слезами. Потом она начинала думать о сыне. Ее воспоминания были настолько пропитаны чувством вины и стыда, что она совершенно не могла говорить о Нам Оке. Такой сильный, такой красивый, и умер всего двадцати пяти лет от роду! Как много он не успел увидеть и сделать в своей жизни! Как много не успели они все: сама Хи Сок и ее дочери, запертые в КНДР и работающие до изнеможения. Ради чего? Мы будем поступать так, как велит партия. Мы умрем за нашего вождя. Мы ничему не завидуем. Мы идем своим путем. Веря этим лозунгам, госпожа Сон впустую растратила свою жизнь. Или нет? Может быть, жизнь еще не окончена? Ей ведь всего 57, и у нее крепкое здоровье.

Все эти мысли посетили Хи Сок утром, когда в комнату начал проникать тусклый свет ранней зари. В полусне женщина услышала, как на кухне запищала рисоварка, и резко села. Ей показалось, что для нее прозвучал сигнал будильника. Она была готова ехать.

Глава 18
Земля обетованная

Госпожа Сон на рынке в Сеуле, 2004 год

Утром во вторник, в конце августа 2002 года, госпожа Сон уселась в кресло на борту самолета компании Asiana Airlines, летевшего из Даляня в Инчхон, южнокорейский международный аэропорт. Она путешествовала под чужим именем, с чужими документами. В самолете ей был знаком только один человек — молодой мужчина, который сидел через несколько рядов от нее. В шесть утра он явился к Хи Сок в отель, чтобы отдать паспорт, украденный у южнокорейской женщины примерно одного с ней возраста. Фотографию вырезали с помощью бритвы и заменили на фото госпожи Сон. Если бы возникли какие-то вопросы, Хи Сок должна была отвечать, что она туристка из Южной Кореи, провела несколько дней в Даляне (это популярный курорт на китайском побережье Желтого моря). Для убедительности госпожу Сон снабдили новой одеждой, совершенно непривычной для КНДР: на ней были укороченные джинсы и яркие белые кроссовки. За спиной висел небольшой спортивный рюкзачок. Ей прокололи уши (северокореянки серег не носили), а волосы подстригли и уложили так, как это часто делали южнокорейские женщины в возрасте за пятьдесят. Госпожа Сон провела две недели в Китае, где набрала вес и перестала быть похожей на беженку. Единственное, что могло ее выдать, — гортанный северокорейский выговор. Ей посоветовали ни с кем без особой надобности в беседы не вступать. Чтобы поменьше общаться с другими пассажирами, она должна была оставаться в своем кресле на протяжении всех 80 минут полета.

Госпожа Сон сидела, практически не двигаясь, сложив руки на коленях. Как ни странно, она почти не нервничала. Удивительное для таких обстоятельств спокойствие Хи Сок объяснялось тем, что она была уверена в правильности принятого решения. Женщина окончательно решила порвать со своей страной. В то утро, когда она проснулась в китайской деревне под писк рисоварки, ее сомнения совершенно улетучились. Госпожа Сон приняла приглашение дочери приехать в Южную Корею. Хи Сок хотела увидеть собственными глазами мир, который приоткрылся ей на экране телевизора. У ее дочерей и внуков еще будет свой шанс (ведь однажды ситуация в КНДР обязательно изменится), но у нее самой осталось в запасе меньше времени, чем у них, и ждать Хи Сок больше не хотела. Она должна была воспользоваться предоставившейся возможностью, но сначала решила вернуться в Чхонджин, чтобы по-человечески попрощаться с родными. Она хотела объяснить им свое решение и отдать деньги, которые оставила для нее в Китае Ок Хи, — почти тысячу долларов. «Я не могу допустить, чтобы твои сестры думали, будто я умерла», — сказала она старшей дочери. Та была против: боялась, что мать может передумать или ее отговорят, но, приняв решение, госпожа Сон уже не собиралась от него отказываться.

Она пробыла в Чхонджине целый месяц, потому что река Туманган в дождливый период разлилась слишком сильно. Хи Сок ждала, не колеблясь и не сомневаясь. Она всегда ясно видела свою цель, и это помогло ей пережить самые рискованные моменты предприятия. Контрабандисты, которых Ок Хи наняла, чтобы переправить мать в Южную Корею, были поражены тем, как уверенно держалась эта миниатюрная женщина, садясь на международный авиарейс с поддельным паспортом. Если бы китайская миграционная служба обнаружила, что документ — фальшивый, Хи Сок арестовали бы и отослали обратно в КНДР, прямиком в лагерь.

После того как самолет приземлился в Южной Корее, оставалась только одна трудность. Южнокорейские таможенники быстро идентифицировали бы паспорт, который уже наверняка числился как украденный. Его должен был забрать парень, который летел с госпожой Сон, а забрав — раствориться в толпе. «Сделайте вид, что вы меня не знаете», — сказал он ей. Ей было велено подождать в женском туалете, пока молодой человек не покинет аэропорт, а затем подойти к стойке контроля и сказать всю правду: ее зовут Сон Хи Сок, ей 57 лет, она из Чхонджина. За несколько лет голода она потеряла половину из близких ей людей и теперь хочет начать новую жизнь со своей дочерью в Хангуке. Больше скрывать было нечего.

В статье 3 Конституции Республики Корея записано, что это государство считает своей территорию всего Корейского полуострова, следовательно, все населяющие его люди, в том числе северные корейцы, автоматически являются гражданами Южной Кореи. Право северян на гражданство было подтверждено Верховным судом в 1996 году. Однако в реальности дело обстоит несколько сложнее. Чтобы воспользоваться правом на южнокорейское гражданство, житель КНДР должен по собственной воле прибыть в страну. Он не может заявить о своем желании стать гражданином Республики Корея, придя, например, в южнокорейское посольство в Пекине или в любое другое консульство. Демонстрируя солидарность с коммунистическим союзником, а кроме того, не желая, чтобы миллионы северных корейцев хлынули через границу, Китай не допускает ищущих политического убежища в дипломатические представительства, находящиеся на его территории. Китайцы прекрасно помнят о том, что поток восточногерманских беженцев через Венгрию и Чехословакию в 1989 году ускорил падение Берлинской стены и роспуск правительства ГДР.

Южнокорейские власти тоже заинтересованы не допускать стремительного роста числа иммигрантов. Если поток никак не контролировать, он может стать слишком тяжелым финансовым и социальным бременем для страны.

Те, кто все же попадает в Хангук, пользуются для этого разнообразными уловками. Люди, имеющие деньги или соответствующие связи, добывают фальшивые паспорта и прилетают в Южную Корею самолетом. Другой вариант — перебраться из Китая в соседнюю страну (например, в Монголию или Вьетнам), где в посольствах не существует такого строгого запрета на прием беженцев. Кое-кому удается попасть в китайские представительства европейских стран или офисы ООН и просить убежища с их помощью.

Лишь немногие из по меньшей мере 100 000 северных корейцев, оказавшихся в Китае, смогли в итоге перебраться на Юг. В 1998 году за южнокорейским гражданством обратился 71 человек, в 1999-м эта цифра возросла до 148. В 2000 году гражданство Республики Корея получили 312 северян, в 2001-м — 583, а в 2002-м — 1139. С тех пор каждый год из КНДР стабильно прибывает от тысячи до трех тысяч человек.

К моменту приезда госпожи Сон власти Южной Кореи уже привыкли принимать в аэропорту северокорейских беженцев без документов. Появление Хи Сок в Инчхоне вызвало некоторое оживление, но отнюдь не панику.

Сойдя с борта лайнера, госпожа Сон совершенно растерялась. До этого она была в аэропорту лишь один раз — утром того же дня, когда садилась на самолет в Китае, — но там все было совершенно не таким. Аэропорт в Инчхоне, на строительство которого затратили $5,5 млрд, открылся в 2001 году неподалеку от места, где в 1950-м высадились войска генерала Дугласа Макартура. Это один из крупнейших воздушных портов мира, гигантское сооружение из стекла и стали. Солнечный свет струился сквозь прозрачные панели длинных коридоров для прибывших пассажиров. От ворот вели движущиеся дорожки, по которым люди скользили без малейшего усилия. Госпожа Сон не знала, куда ей идти, поэтому просто последовала за остальными, не забывая при этом держаться на безопасном расстоянии от мужчины, который ее сопровождал. Пока другие прибывшие подтягивались к стойке паспортного контроля, она проскочила в женский туалет, оснащение которого было для нее так же непривычно, как и все в аэропорту. Она никак не могла разобраться, как смывать в унитазе. Краны над раковинами включались автоматически, без малейшего прикосновения к ним. Выглянув за дверь, чтобы проверить, ушел ли ее спутник, Хи Сок увидела, что он ожидает своей очереди на паспортный контроль, поэтому задержалась еще на несколько минут. Она поправила свою новую прическу и подкрасилась перед зеркалом: сегодня даже собственное лицо казалось ей незнакомым.

Когда госпожа Сон выглянула в следующий раз, молодого человека уже не было. Она отправилась на поиски представителя службы безопасности и вскоре буквально врезалась в высоченного мужчину: глаза госпожи Сон оказались на одном уровне с беджем на его груди. Хи Сок низко поклонилась, как положено при встрече с представителем власти, и произнесла заранее заготовленную фразу:

— Я прибыла из Северной Кореи и ищу политического убежища.

Мужчина оказался уборщиком. Он, конечно, удивился, но ему было известно, что нужно делать.

— Сколько вас здесь? — спросил он, так как чаще всего беженцы прилетали группами.

Госпожа Сон ответила, что приехала одна. Мужчина проводил ее в кабинет за стойкой регистрации. После нескольких телефонных звонков прибыли агенты южнокорейской разведслужбы.

Судьба госпожи Сон решалась почти месяц. Из аэропорта ее привезли в общежитие, специально устроенное для северокорейских беженцев. Ей не позволяли покидать территорию, но дочь могла навещать ее. Первой задачей разведслужбы было выяснить, не является ли госпожа Сон шпионкой или мошенницей: на тот момент в Южной Корее уже поймали несколько северокорейских шпионов, чья миссия заключалась в слежке за беженцами. Кроме того, за уроженцев КНДР могли выдавать себя корейскоговорящие китайцы, желающие получить гражданство и пособие на обустройство, которое составляло более $20 000. Каждое утро в течение двух часов с госпожой Сон беседовали, а потом она должна была делать записи по теме разговора. Ее расспрашивали о Чхонджине: где находятся офисы комитетов Трудовой партии и органов госбезопасности, на какие ку (округа) и доны (районы) поделен город. Эти беседы даже нравились Хи Сок: они давали ей возможность подумать над всей своей прошлой жизнью. После обеда женщина обычно дремала и смотрела телевизор. Она наслаждалась самыми простыми житейскими радостями и удобствами, которые окружали ее здесь: настоящим чудом показался ей холодильник, куда каждый день ставили порционные коробочки с соком, снабженные соломинками.

Впоследствии госпожа Сон вспоминала дни, проведенные в общежитии, как первый настоящий отпуск в своей жизни. Потом должны были начаться трудовые будни.

Людям, зарабатывающим меньше доллара в месяц, сложно интегрироваться в одну из крупнейших экономик мира. Средний доход на душу населения в Южной Корее (примерно $20 000 в год) превосходит средний доход гражданина КНДР в десятки раз.

По обе стороны от демилитаризированной зоны людям активно внушали, что северные и южные корейцы одинаковы — хан пара, единая нация, — но после шестидесяти лет жизни порознь различия все-таки появились. Южная Корея — одна из наиболее технологически развитых стран мира. В то время как большинство северных корейцев даже не знают о существовании Интернета, на Юге процент домов, подключенных к Глобальной сети, выше, чем в Соединенных Штатах, Японии и большинстве европейских государств. Культурная и экономическая жизнь КНДР в последние полвека оказалась совершенно замороженной. Корейский язык перестал быть единым: в южном варианте существует множество слов, заимствованных из английского. Северяне и южане теперь различаются даже физически. Среднестатистический семнадцатилетний южнокорейский юноша, выросший на молочных коктейлях и гамбургерах, на полголовы выше северного корейца того же возраста. Жители КНДР сейчас разговаривают и питаются так же, как южные корейцы в 1960-е годы.

В 1990-е, когда число беженцев стало расти, южнокорейское правительство всерьез задумалось о том, как успешно интегрировать их в общество. Разработкой плана действий занялись лучшие умы нации: психологи, социологи, историки и педагоги. Пока число беженцев было невелико (по данным на 2008 год, всего 15 057 человек в государстве с населением 44 млн), однако стоило заранее задуматься о том, что произойдет, когда воссоединение двух Корей наконец-то состоится. «Если нам не удастся сделать эту небольшую группу северокорейских беженцев полноценными гражданами, значит, и от объединения не стоит ждать ничего хорошего, — утверждает Юн Ин Чин, южнокорейский социолог, принимавший участие в программе. — Если же беженцы смогут успешно начать здесь новую жизнь, значит, нам есть, на что надеяться. Поэтому мы должны всячески помогать бывшим гражданам КНДР и делать правильные выводы из их проб и ошибок».

Южнокорейские исследователи проанализировали различные исторические примеры. Они рассмотрели опыт израильских школ для эмигрантов из бывшего СССР и Северной Африки — людей, которые воспользовались правом возвращения в еврейское государство, но были мало знакомы с его языком и культурой. Также изучались проблемы адаптации восточных немцев в объединенной Германии.

В 1999 году в 80 км к югу от Сеула был открыт Ханавон — нечто среднее между образовательным учреждением и реабилитационным центром. Там северных корейцев учат тому, что нужно им для самостоятельной жизни в Южной Корее: как пользоваться банкоматами, оплачивать электрические счета, читать надписи, в которых используется латинский алфавит. А еще северяне должны забыть многое из того, что говорили им в КНДР: в частности, о Корейской войне и роли американцев во Второй мировой. Беженцам рассказывают о правах человека и о том, как функционирует демократическое государство.

На лекциях все казалось простым и понятным, но за пределами Ханавона госпожа Сон приходила в совершенную растерянность. Вместе с группой других беженцев она отправлялась на «практические занятия» по покупке одежды и в парикмахерскую. Однажды их привели в ресторанчик, чтобы на выделенную сумму каждый заказал себе обед. Все взяли себе лапшу: никто не знал, что означают названия других блюд.

Иногда, когда госпожа Сон покидала образовательный центр, от избытка впечатлений у нее буквально кружилась голова. Здесь было так много шума, так много огней, что она ни на чем не могла сосредоточиться. В глазах рябило от рекламных щитов и висящих на зданиях огромных экранов (метров по шесть в высоту). HDTV, MTV, MP3, MP4, ХР, TGIF, BBQ — все это казалось шифром, который невозможно раскодировать. Но больше всего госпожу Сон удивляли сами люди. Она понимала, что это свои же братья-корейцы, но выглядели они, как инопланетяне. На девушках были очень короткие юбки и высокие сапоги из натуральной кожи. Молодежь обоих полов ходила с крашеными волосами — желтыми или рыжими, как у европейцев. В ушах молодые люди носили маленькие пластиковые затычки, от которых шли провода, скрывающиеся в карманах. Больше всего Хи Сок поражало то, что юноши и девушки ходят, взявшись за руки, и даже целуются прямо на улице. Госпожа Сон оглядывалась кругом: похоже, никто, кроме нее, не обращал на это внимания. Однажды Хи Сок спустилась в сеульское метро и увидела толпы людей, едущих по эскалаторам, шагающих по коридорам, пересаживающихся с линии на линию. Она не понимала, как они умудряются не заблудиться.

Госпожа Сон провела в Ханавоне три месяца. После церемонии выпуска ей дали пособие в размере $20 000 на то, чтобы обустроиться. Теперь ей предстояло собой заботиться о себе.

К моменту моего знакомства с госпожой Сон (это было в 2004 году) она уже прожила за пределами Северной Кореи два года. Я брала интервью у выходцев из Чхонджина для Los Angeles Times. Мы договорились встретиться в сеульской редакции газеты. Когда я открыла дверь, передо мной оказалась безукоризненно одетая миниатюрная женщина, лицо которой излучало уверенность. Она была в розовой блузке-поло, заправленной в аккуратно выглаженные бежевые брюки, на пальце красовалось крупное нефритовое кольцо. Все — от макияжа до идеальной прически — свидетельствовало о том, что эта женщина чувствует себя хозяйкой собственной жизни.

После Ханавона госпожа Сон нашла место домработницы. В КНДР она привыкла помногу трудиться и здесь, в Южной Корее, тоже не собиралась сидеть сложа руки. Решив жить отдельно, а не вместе с дочерью, Хи Сок сняла студию в высотном доме в Сувоне (в 30 км к югу от Сеула), где цены за аренду были ниже. Живя скромно и продолжая работать, госпожа Сон вскоре смогла позволить себе путешествовать — раньше она ни о чем таком даже не мечтала. Разъезжая по стране с туристическими группами, состоящими в основном из пожилых женщин, она исследовала все достопримечательности Южной Кореи. Госпожа Сон даже вновь побывала в Китае — на этот раз в качестве туристки. Она съездила в Польшу вместе с другими северокорейскими беженцами: там они выступали на конференции по правам человека. У Хи Сок появились друзья. Она встречалась с мужчинами. С удовольствием ходила на рынок и пробовала неизвестные ей фрукты: манго, киви, папайю. Полюбила есть в ресторанах. Гамбургеры и пицца не пришлись ей по вкусу, зато очень понравились южнокорейские рецепты приготовления говядины и свинины, когда мясо поджаривается на маленькой жаровне, которую можно установить прямо на столе.

Мы встречались с госпожой Сон примерно раз в полгода, чтобы вместе пообедать. Ее комментарии очень помогали мне в работе над статьями о КНДР. Хи Сок нисколько не оправдывала северокорейский режим: «гнилой ублюдок» — так она однажды назвала Ким Чен Ира (единственное ругательство, которое я от нее слышала). Не было в ней и той озлобленности, которую я замечала у большинства других беженцев. Кое-чего из прежней жизни госпоже Сон не хватало: товарищеского общения между соседями, бесплатного здравоохранения, которое существовало до того, как экономика страны потерпела полный крах.

Хи Сок с ностальгией вспоминала о своих молодых годах, о замужестве. Когда она говорила о своем покойном муже, ее глаза затуманивались, а круглое лицо смягчалось. «Когда я вижу вот такую замечательную еду, мне хочется плакать, — призналась она однажды, глядя на дымящийся горшочек шабу-шабу — тонко нарезанной говядины, приготовленной в бульоне и поданной с кунжутным соусом. — Я все время вспоминаю его последние слова: «Давай пойдем в хороший ресторан и закажем бутылочку винца»».

О своем сыне госпожа Сон вообще не могла говорить. Если я касалась этой темы, она отводила глаза. Как объяснила мне потом Ок Хи, мать так и не простила себя за то, что отвергла Нам Ока, когда он влюбился в женщину старше себя, и что не смогла спасти его от смерти.

Но все это было в прошлом и осталось там, куда госпожа Сон не хотела возвращаться. Она получила свободу и стремилась как можно полнее прожить оставшуюся часть жизни. Она вся горела любопытством. «Теперь я чувствую себя гораздо моложе и смелее», — говорила она мне. Я расспрашивала ее о Северной Корее, а она меня — о Штатах и других местах, где я бывала. Хи Сок приходила на наши встречи, полная энергии и энтузиазма, всегда накрашенная, всегда в новой, с иголочки, светлой одежде. Госпожа Сон столько лет приносила себя в жертву другим, и вот теперь она наконец-то могла жить для себя. Набрав вес (после многих лет недоедания это оказалось для нее неожиданностью), она села на диету. Однажды, когда я приехала в Сувон для встречи с ней, мы заметили друг друга на разных сторонах переполненного людьми зала ожидания. Как только мы оказались достаточно близко друг к другу, чтобы можно было что-то расслышать, она нетерпеливо прокричала мне: «Смотрите! Я переделала себе глаза!»

Она решилась на пластическую операцию и подкорректировала форму век, в результате чего лицо стало более европеоидным. Это было так смело и так по-южнокорейски! Госпожа Сон окончательно прижилась на новом месте.

Ок Хи, много лет стремившаяся убежать из Северной Кореи, не так радовалась переменам, как ее мать. У нее критический склад ума, и она всегда находит недостатки в себе и в других. Было удивительно видеть мать и дочь рядом: у них очень похожие круглые лица и компактные фигуры, но совершенно разные характеры. Ок Хи одевалась во все черное: черные джинсы, блестящая черная блузка, черные туфли на высоких каблуках. Очки в угловатой проволочной оправе и выщипанные брови придавали ее облику еще большую суровость. Встречи госпожи Сон с дочерью всегда были очень радостными: женщины гладили друг друга по волосам и обнимались, как будто только что воссоединились, но при этом между ними не прекращались споры о политике. За обедом мой знакомый, работавший в благотворительной организации, спросил, доходит ли, на их взгляд, гуманитарная помощь, посылаемая в КНДР, до тех, кто в ней нуждается. Ок Хи ответила, что все растаскивают военные и партийные чиновники, однако это лишь поддерживает власть Ким Чен Ира в стране.

— Но если хотя бы чьи-то жизни удается спасти… — попыталась возразить госпожа Сон, но Ок Хи тут же прервала ее: — Ты поддерживаешь тоталитарный режим.

Госпожа Сон поджала губы и за все время обеда больше почти ничего не сказала.

Ок Хи часто казалась окутанной облаком горечи. Переезд из Китая в Южную Корею был сопряжен для нее с большими финансовыми трудностями. Она попала в число тех китайцев и корейцев, которые зарабатывали себе на жизнь теневым бизнесом: подделками, контрабандой и нелегальным ростовщичеством. Но основной их работой была перевозка людей. Они переправляли женщин через реку и добывали краденые паспорта для желающих попасть в Хангук. Когда Ок Хи в последний раз покинула КНДР, у нее не хватало денег на то, чтобы перебраться из Китая в Южную Корею. Один из контрабандистов согласился добыть для нее паспорт и билет на самолет, запросив за это $14 000 из тех денег, что она должна была получить от правительства. Они скрепили сделку отпечатками пальцев, потому что не знали настоящих имен друг друга.

Через неделю после того как Ок Хи вышла из Ханавона, контрабандист позвонил ей по мобильному телефону. Она только что купила его — все беженцы в первую очередь непременно обзаводились мобильниками — и совершенно не могла понять, как этот человек узнал ее номер. Он настаивал на том, чтобы она расплатилась с ним немедленно. «Я в Сеуле. Встретимся у твоего дома», — сказал он ей.

Ок Хи пришла в ужас. Пособие оказалось совсем не таким большим, как она ожидала. Молодым беженцам выплачивали меньшую сумму, чем пожилым, поскольку предполагалось, что они способны обеспечить себя сами. К тому же $3000 Ок Хи уже отдала в качестве предоплаты за квартиру. Встреча была назначена у полицейского участка. После достаточно долгих переговоров контрабандист согласился на меньшую сумму — $8000, то есть забрал почти все, что осталось от пособия.

Ок Хи нашла работу в похоронном бюро, надеясь привести свои дела в порядок. И у нее бы это получилось, если бы не одна мысль, которая ее преследовала: она очень скучала по матери и уже давно думала о том, как вывезти госпожу Сон из КНДР. Когда Ок Хи оказалась в Южной Корее, эта идея полностью ее захватила. Она была поражена тем, как относятся здесь к пожилым людям. «В Северной Корее ты никому не нужен, если стал слишком стар для работы, — говорила Ок Хи. — От тебя просто избавятся. А в Южной Корее я увидела, как старики поют и танцуют. Я думала о матери, о том, как тяжело она трудилась всю жизнь, и решила, что ей пора пожить в свое удовольствие. Она это заслужила».

Понимая, что госпожу Сон будет нелегко убедить покинуть КНДР, Ок Хи снова обратилась к тем же контрабандистам. Вместе они разработали план, как заставить госпожу Сон перейти китайскую границу. Ок Хи очень переживала, что мать может оказаться в тюрьме, если что-то пойдет не так, и хотела, чтобы ее переправили самым надежным и комфортным способом. Если сравнивать бегство из страны с турпоездкой, то госпожа Сон должна была путешествовать первым классом. В стоимость тура входили машина, которая довезла ее от Чхонджина до границы, взятки пограничникам, которые перенесли ее через реку, и украденный южнокорейский паспорт. «Это могло бы обойтись дешевле, — объяснила Ок Хи, — но мне хотелось, чтобы мама путешествовала со всеми удобствами».

Женщина залезла в новые долги. Брала дополнительные смены на работе, и все равно зарплаты не хватало. Тогда Ок Хи стала искать другие способы заработать. Но ей было 38 лет, а весь ее профессиональный опыт сводился к тому, чтобы убеждать людей усерднее работать ради Ким Чен Ира. Эти навыки вряд ли могли пригодиться ей здесь.

Она занялась караоке-бизнесом. В Южной Корее существуют так называемые «комнаты песен», служащие для того, чтобы посетители, преимущественно мужчины, могли расслабиться с помощью музыки. В клубах имеются индивидуальные кабины, снабженные звуковыми системами, микрофонами, видеомониторами, безалкогольными напитками и закусками. Однако главная приманка — это работающие там девушки, которые поют вместе с клиентами, танцуют, разливают напитки и позволяют слегка (или не слегка) с собой заигрывать. Ок Хи должна была подыскивать девушек, развозить их по клубам, забирать оттуда и следить за тем, чтобы у них не возникало неприятностей с клиентами. Работала она в окрестностях Сувона. Караоке-бары в основном посещали строители, живущие в общежитиях и не знающие, чем занять себя вечерами. Под опекой Ок Хи находилось около двадцати девушек, все — северные кореянки. Большинству из них было по двадцать с небольшим. Их приглашали на эту работу сразу же после выпуска из Ханавона.

«Они приезжают в Южную Корею, не имея никакого опыта, — объясняла Ок Хи, — и быстро выясняют, что за работу в офисе или на фабрике им будут платить $900 в месяц. А здесь они могут получить сотню за вечер». Ок Хи рассказала мне о своей работе, когда однажды вечером я напросилась ее сопровождать. Она вела фургончик «хёндай», весь пол которого был усыпан смятыми сигаретными пачками и кассетами с псалмами. В 5 часов вечера рабочий день Ок Хи только начинался. В плотном потоке машин мы выехали из Сувона, а затем свернули с шоссе на проселочную дорогу, вдоль которой тянулись поля и теплицы. Мы останавливались в маленьких городках и подбирали девушек. Некоторые из них выглядели как школьницы, вырядившиеся во взрослые платья и напялившие босоножки на шпильках. Хотя с точки зрения закона деятельность Ок Хи считалась нелегальной, она настаивала на том, что ее подопечные не проститутки. «Я не заставляю их ничего делать против их воли. Я говорю им: «Вы должны только петь, танцевать и вытягивать деньги из клиентов»». Здесь заниматься таким бизнесом было легче, чем в крупном городе. «В Сеуле девушкам пришлось бы идти на большее. Там мужчины в деловых костюмах платят за напитки, а ждут совсем другого. А здешние строители грубы, но менее испорчены».

«Комнаты песен» принесли Ок Хи достаточно денег, чтобы вывезти из КНДР обеих своих сестер (это обошлось ей в несколько десятков тысяч долларов). Младшая приехала со своей пятилетней дочерью. Средняя привезла мужа и двух маленьких сыновей. Теперь все сестры трудятся в караоке-бизнесе.

Ок Хи не смогла воссоединиться только с теми, кого любила больше всех, — с собственными детьми. Это не переставало ее мучить. «Я пожертвовала своими малышами, чтобы спастись самой», — упрекала она себя. В последний раз мы с Ок Хи встречались летом 2007 года. Тогда ее сыну было уже 18 лет, а дочери — 16. Она не видела их с 1998 года, с того самого вечера, когда убежала из Чхонджина в ночной рубашке. Тем не менее она регулярно помогала им материально через китайских брокеров: те находили контрабандистов, которые за определенный процент от суммы перевозили деньги через границу.

Вскоре после того как Ок Хи покинула Северную Корею, в приграничных городках была установлена нелегальная связь с китайскими сотовыми сетями. Так что Ок Хи каждые несколько месяцев имела возможность поговорить с мужем. Ён Су специально приезжал в Мусан, чтобы созвониться с ней по контрабандному мобильному, но разговаривать с детьми не давал. И, конечно же, он отклонил предложение о перевозе детей в Южную Корею, поскольку подозревал (совершенно обоснованно), что, забрав их, бывшая жена перестанет присылать ему деньги.

«Мне недавно снились мои ребята, — рассказывала мне Ок Хи во время поездки по клубам. — Я держала сына за руку, а дочку несла на спине. Мы бежали, пытаясь спастись из Северной Кореи. Нам навстречу шел высокий мужчина в форме кондуктора железной дороги. Я не уверена, но мне кажется, это был мой муж, который хотел задержать нас». Ок Хи проснулась, осознав, что на самом деле между ней и ее детьми целый мир.

Глава 19
Чужаки в своей стране

Ким Хюк, 2004 год

Качества, наиболее ценимые в Южной Корее, — высокий рост, чистая кожа, финансовое благополучие, дипломы престижных учебных заведений, модная одежда, свободное владение английским языком — были как раз тем, чего не хватало вновь прибывшим в страну беженцам. Именно поэтому самооценка большинства из них, таких как Ок Хи, оказывалась низкой. Пятьдесят лет назад южные корейцы жили немногим лучше, но сейчас эмигранты из КНДР напоминали им о прошлом, которое хотелось забыть. Кроме того, жители Хангука видели в беженцах предвестников пугающего будущего, и не без оснований: в результате падения режима Ким Чен Ира через границу хлынуло бы 23 млн человек, нуждающихся в пище и крыше над головой. Из соображений политкорректности принято говорить о том, что южные корейцы жаждут объединиться со своими северными братьями («Воссоединение — наша мечта, мы стремимся к нему даже во сне», — поют южнокорейские школьники), однако есть и такие, кому эта перспектива внушает ужас. По оценкам южнокорейских ученых, объединение двух Корей обойдется в сумму от $300 млрд до $1,8 трлн. Молодые люди, родившиеся спустя много лет после окончания Корейской войны, не испытывают особенных сантиментов по поводу разделения полуострова. Они не слишком переживают за судьбу тоталитарного государства, находящегося у них под боком, — нищего, но при этом обладающего ядерным оружием. Легко забыть о горестях соседей, активно трудясь (южнокорейцы работают больше, чем граждане других развитых стран), активно отдыхая, гоняя на автомобилях «хёндай» и слушая громкую музыку через айподы.

При всей поддержке, которую оказывало им правительство, беженцы все равно видели, что вызывают у южных корейцев жалость, страх, смущение и чувство неловкости. Отчасти именно из-за этой неоднозначной реакции местного населения северяне и ощущали себя чужими на своей новой родине.

Доктор Ким не собиралась бежать в Южную Корею. В 1999 году, переходя Туманган, она рассчитывала остаться в Китае, чтобы найти родственников, чьи имена и старые адреса нацарапал отец перед смертью. Чи Ын надеялась, что эти люди помогут ей найти работу. Она будет хорошо питаться, наберется сил, а потом накопит денег, чтобы привезти к себе сына. Она хотела со временем вернуться в Чхонджин и снова работать в больнице. Несмотря на голод и напряженные отношения с Трудовой партией, доктор Ким все равно чувствовала себя в долгу перед страной, которая дала ей возможность получить образование.

Но уже в первые часы пребывания в Китае, увидев большую миску белого риса с мясом, оставленную во дворе для собаки, Чи Ын начала сомневаться в своем первоначальном плане. Новые впечатления заставляли ее испытывать все большее негодование по отношению к той лжи, на которой она выросла. С каждым днем доктор Ким отдалялась от родины и от своих прежних искренних убеждений, до тех пор пока не поняла, что уже не сможет вернуться.

Когда Чи Ын открыла калитку и заглянула во дворик перед крестьянским домом, собака громко залаяла, разбудив хозяев. Это были этнические корейцы, пожилая женщина и ее взрослый сын. По замерзшей одежде и изможденному лицу доктора Ким они догадались, что она только что из Северной Кореи. Эти чужие для нее люди могли бы заработать несколько сотен долларов, если продали бы ее какому-нибудь своднику (в свои 34 года она была достаточно привлекательной), но они оставили гостью на две недели в своем доме и помогли ей найти родственников отца. Те тоже оказались невероятно гостеприимными и, хотя никогда раньше не видели Чи Ын, сразу же приняли ее как члена семьи.

Доктор Ким благополучно влилась в общество других китайских корейцев. Немного выучив язык, она получила работу в столовой, где готовили комплексные обеды для рабочих. Но к 2000 году полиция КНР удвоила усилия по поиску и аресту северокорейских беженцев. Доктора Ким ловили три раза. И каждый раз родственники с помощью взяток добивались ее освобождения. После последнего ареста Чи Ын решила, что ей оставаться на северо-востоке Китая слишком опасно. Она села на поезд и отправилась искать работу в Пекине. Выдав себя за кореянку из округа Яньбянь, она откликнулась на объявление «Требуется корейскоговорящая няня».

Женщина, у которой Чи Ын стала работать, была южнокорейским профессором и приехала в Китай на год вместе с пятилетним сыном. Работодательница понравилась доктору Ким, которая была рада возможности пожить в уютной квартире, помогая растить ребенка. Чи Ын оказалась прекрасной няней и домработницей. Когда даме-профессору пришла пора возвращаться домой, она предложила доктору Ким поехать в Южную Корею вместе с ней и продолжить работу. Многие обеспеченные южнокорейские семьи нанимали китайских кореянок в качестве нянь.

Чи Ын поняла, что придется признаться. Она сбивчиво поведала хозяйке историю своей жизни, рассказав о разводе и о разлуке с ребенком, о самоубийстве отца после смерти Ким Ир Сена, о годах полуголодного существования и о детях, умиравших в больнице.

— Господи! Так вы врач! — воскликнула профессор. Обе женщины, обнявшись, расплакались. — Если бы я знала, я относилась бы к вам по-другому!

— Если бы вы знали, я не смогла бы у вас работать. А мне очень нужно было место.

Это признание быстро положило конец карьере доктора Ким как няни, но профессор сдержала свое обещание помочь ей перебраться в Южную Корею. Через несколько месяцев после отъезда бывшая работодательница свела Чи Ын с человеком, который все устроил.

В марте 2002 года доктор Ким прибыла в аэропорт Инчхона, испытывая эйфорию от перспектив новой жизни. Но это чувство вскоре угасло. Человек, с которым она познакомилась в церкви, убедил ее вложить большую часть пособия, полученного от правительства, в бизнес по продаже мыла и косметики. За месяц, проведенный в Ханавоне, доктор Ким не научилась распознавать мошенников: предприятие оказалось пирамидой, и Чи Ын потеряла почти все свои деньги. После этого ее ждал еще один удар: она узнала, что в Южной Корее северокорейский диплом врача недействителен. Для того чтобы продолжить заниматься медициной, нужно было начать все сначала: поступить в институт и самостоятельно оплачивать обучение, так как по возрасту Чи Ын не могла претендовать на государственную стипендию. Доктор Ким все больше озлоблялась. Семь лет обучения и восемь лет врачебной практики, оказывается, ничего не значили. Чи Ын то жалела себя, то ненавидела. Она испытывала запоздалое сожаление о том, что покинула КНДР, и даже подумывала о самоубийстве.

Когда я познакомилась с ней в 2004-м, я спросила, не жалеет ли она о переезде в Южную Корею. «Я не сунулась бы сюда, если бы мне было известно все, что я знаю сейчас», — ответила доктор Ким. Кроме нее, никто из беженцев не признался в этом прямо, хотя подозреваю, что и остальные испытывали нечто подобное. Невозможно было не заметить, что доктор Ким до сих пор выглядит, как типичная жительница КНДР. В волосах у нее красовалась черная бархатная ленточка, а яркая помада сразу же воскрешала в памяти фильмы 1960-х годов. Чи Ын напомнила мне членов Трудовой партии, которых я видела в центре Пхеньяна.

Однако несколько лет спустя, когда мы встретились снова, доктор Ким была уже совершенно другим человеком. Я едва узнала женщину, которая вошла в модный японский ресторан в Сеуле летом 2007 года: волосы, остриженные по плечи, джинсы, длинные серьги, свисающие из ушей. «Мне надоел этот убогий северокорейский стиль», — сказала она.

Чи Ын стала выглядеть значительно моложе, как студентка — кстати, фактически она ею и была. После нескольких лет обивания порогов ей все-таки пришлось смириться с неизбежным и в 40 лет начать учиться заново. Она жила в общежитии с однокурсницами, будучи почти на 20 лет старше их. Учиться было нелегко, но не потому, что северокорейское образование доктора Ким оказалось плохим, а потому, что в южнокорейской медицине используется английская терминология, совершенно ей незнакомая. Единственным иностранным языком, который Чи Ын изучала, был русский. Однако, несмотря на все трудности, она действительно выглядела помолодевшей и обновленной. После окончания четырехлетнего курса обучения она планировала возобновить карьеру врача, но на этот раз заниматься геронтологией. Ее мать умерла мучительной смертью от болезни Альцгеймера. Доктор Ким мечтала открыть дом престарелых или даже целую сеть таких домов. Она надеялась, что однажды, когда северокорейский режим падет, она сможет вернуться в Чхонджин и внедрить там южнокорейский подход к заботе о пожилых людях. Может быть, все это были лишь пустые мечты, однако они помогали Чи Ын преодолевать пропасть между прошлым и настоящим и облегчить груз вины за все то, что она оставила позади.

Горькая правда заключается в том, что многие северокорейские беженцы — люди с тяжелым прошлым и трудными характерами. Многие из них эмигрировали не только потому, что голодали, но и потому, что не могли вписаться в систему. И очень часто они переносили свои проблемы через границу.

Так получилось и с Ким Хюком. Когда он в 19 лет оказался в Южной Корее, он был таким же, как и раньше, — бедным, низеньким, бездомным, не имеющим родственников или знакомых, которые помогли бы ему устроиться.

Шестого июля 2000 года Хюк вышел из кехвасо № 12. Он был настолько слаб от недоедания, что едва мог пройти сотню метров, не останавливаясь для отдыха. Поселившись дома у приятеля, он стал обдумывать, что делать дальше. Вначале Хюк планировал вновь заняться контрабандой, принимая усиленные меры предосторожности, чтобы не попадаться полиции, но исправительный лагерь поколебал его уверенность. В 18 лет парень уже расстался с иллюзией неуязвимости, в плену которой подростки бесстрашно смотрят в лицо любой опасности. Он не хотел снова быть пойманным, не хотел новых побоев. Больше не было сил бегать. В КНДР у него ничего не осталось, а если бы он эмигрировал в Китай, там его все равно бы арестовали. Хюк понял, что единственный путь к выживанию — прорваться в Южную Корею. Он не представлял, как туда попасть, но слышал о южнокорейских миссионерах, которые помогали таким, как он, бездомным. Поэтому, в последний раз перейдя Туманган в сочельник 2000 года, он отправился искать церковь.

Южная Корея, самая христианская из азиатских стран после Филиппин, рассылает проповедников, распространяющих слово божие и гуманитарную помощь по всей Азии, а также Африке и Ближнему Востоку. Если в большинстве своем южные корейцы относятся к беженцам неоднозначно, то миссионеры всегда были неравнодушны к страданиям жителей КНДР. Тысячи южнокорейских проповедников — иногда совместно с американскими корейцами — приезжают в северо-восточные области Китая, где, действуя без особого шума, чтобы не привлекать нежелательного внимания властей, основывают маленькие незарегистрированные церкви в частных домах. По ночам их неоновые кресты пламенеют в самых глухих сельских уголках.

О других безопасных местах, где можно спрятаться, северные корейцы имеют самое смутное представление. Управление Верховного комиссара ООН по делам беженцев и основные неправительственные благотворительные организации не могут открыто нарушать китайские законы, запрещающие укрывать нелегальных мигрантов из КНДР, так что проповедники берут эту миссию на себя, предоставляя беглецам пищу и укрытие.

Хюк обратился за помощью в церковь, находившуюся в Шэньяне, крупнейшем городе северо-восточного Китая. Храм содержался на деньги южнокорейского бизнесмена, владельца мебельной фабрики: по слухам, у этого человека было достаточно денег и связей для того, чтобы переправлять беженцев в Южную Корею.

«Я хочу узнать о христианстве», — соврал Хюк и был принят в обитель. Пришлось подчиняться тамошним правилам: вместе с группой других беженцев он вставал в 5 утра на молитву, затем они завтракали, занимались физкультурой, изучали Библию, обедали и снова молились до отбоя в 9 вечера. Это повторялось каждый день, за исключением выходных, когда можно было поиграть в футбол. Как и другие молодые северокорейцы, об Иисусе Христе Хюк никогда не слышал. Церкви в Чхонджине закрылись за много десятилетий до его рождения; пожилые люди, которые продолжали исполнять церковные обряды, делали это тайно. Знания молодежи о христианстве ограничивались текстами из учебников для начальной школы, где миссионеры изображались лживыми и жестокими бандитами. У Хюка сохранилось скептическое отношение к церкви. Ему казалось, что южнокорейские проповедники заставляют его принимать их идеологию в обмен на получение пищи и крова. При этом ему было немного стыдно за то, что он обманывал своих покровителей, притворяясь истинно верующим. Постепенно его отношение к христианству смягчилось. Слова молитв стали приносить ему умиротворение, которого он не ощущал со времен раннего детства, когда читал наизусть стихи о Ким Ир Сене, ощущая веру в нечто большее, чем он сам. Только теперь, произнося слова «ури Абоджи» — «Отец наш» — он имел в виду бога, а не Ким Ир Сена, а говоря о сыне, подразумевал Иисуса, а не Ким Чен Ира.

После пяти месяцев, проведенных Хюком в обители, настоятель сказал ему, что пора двигаться дальше. Церковь находилась под постоянным наблюдением китайской полиции, и беженцам могла угрожать опасность ареста. Настоятель дал Хюку тысячу юаней (около $125) и попросил его проводить группу уроженцев КНДР к монгольской границе. Оттуда они могли бы перебраться в Южную Корею.

Если перелет госпожи Сон с поддельным южнокорейским паспортом можно назвать бегством по первому разряду, то дорога через Монголию была самым дешевым вариантом, который выбирали те, кто не располагал средствами. В отличие от китайских, монгольские власти позволяли южнокорейскому посольству в Улан-Баторе принимать северокорейских беженцев. Если гражданам КНДР удавалось перейти китайскую границу, их ловили монгольские пограничники и депортировали в Южную Корею. Поэтому Монголия стала важным перевалочным пунктом на пути из Северной Кореи в Южную.

Хюк и другие беженцы доехали на поезде до Эрэн-Хото, ближайшего к границе с Монголией китайского городка посреди пустыни, где верблюдов и овец больше, чем людей. В группе Хюка было шестеро эмигрантов, включая двух мальчиков, трех и десяти лет, чей отец уже ждал их в Южной Корее. Беженцы рассчитывали встретиться со своими собратьями, которые планировали прибыть из Даляня на другом поезде. Один из них знал местность и должен был провести всех через границу.

Но дело с самого начала не заладилось. Еще в поезде Хюк по телефону узнал, что другая группа арестована. Однако поворачивать назад было поздно. Беженцы не могли отправиться в назначенное место, так как тот дом, возможно, уже находился под наблюдением. Им пришлось выбросить мобильные телефоны, чтобы полиция не смогла отследить их местонахождение. Хюк и другие взрослые члены группы устроили совет. Перед выездом им примерно объяснили дорогу и нарисовали карту. Они решили, что должны попробовать пробраться в Монголию самостоятельно.

Беженцы прятались неподалеку от станции Эрэн-Хото до девяти вечера, ожидая окончания долгого летнего дня, чтобы идти к границе в темноте. Согласно предварительным инструкциям им следовало двигаться вдоль главной железнодорожной ветки, тянущейся на север в сторону Улан-Батора, держась от нее на таком расстоянии, чтобы их не могли заметить. Достигнув пустынного участка границы, они должны были пробраться под двухметровым проволочным забором в безлюдные земли, разделявшие территории двух стран.

От железнодорожной станции Эрэн-Хото до первого пограничного ограждения было 8 км, а оттуда 1,5 км до первой монгольской сторожевой вышки, где беженцам предстояло сдаться властям. Они должны были успеть добраться туда до рассвета, но заблудились в пустыне, однообразный ландшафт которой состоял из колючек, камней и коричневого песка, освещаемых одними лишь звездами.

Взрослые заспорили, куда им идти: двигаться ли к востоку или к западу от железной дороги? Выбрали первый вариант, что оказалось роковой ошибкой. Граница тянулась на северо-восток, а затем круто поворачивала к северу. Беженцы шли параллельно ей, не приближаясь к месту, где ее можно было перейти. Только когда рассвело, они поняли свою ошибку. Температура в пустыне Гоби намного превышает 30 °C. К тому моменту, когда Хюк и его спутники поменяли направление, нашли проволочное ограждение и пробрались через него, солнце уже было в зените. От ходьбы по песку и камням их обувь истрепалась, ноги кровоточили. Путники страдали от солнечных ожогов. Имевшиеся при них 6 л. воды, закончились. Взрослые по очереди несли трехлетнего мальчика, а когда стал слабеть и десятилетний, им ничего не оставалось, кроме как тащить его за собой. Наконец они добрались до заброшенной хижины у маленького пруда. Одна из путниц осталась с мальчиком, а Хюк побежал за водой. Уже на обратном пути он услышал крик женщины. Ребенок был мертв.

Монгольские пограничники нашли беженцев вечером. Наличие мертвого тела сильно осложнило разбирательство по делу. Пришлось доказывать, что мальчик действительно умер от обезвоживания и здесь нет состава преступления. На протяжении десяти недель, пока шло расследование, Хюка и остальных взрослых членов группы держали в монгольской тюрьме. Начало новой жизни в свободном мире получилось малоприятным.

Хюк прибыл в Южную Корею 14 сентября 2001 года самолетом из Улан-Батора вместе с десятком других беженцев. Он едва не потерял сознание от восторга, когда в аэропорту Инчхон таможенник поставил печать в его временном паспорте, полученном в Монголии, и сказал: «Добро пожаловать в Республику Корея».

Однако, как и многих других беженцев, Хюка вскоре постигло разочарование. Его дело рассматривали особенно придирчиво из-за того, что он побывал в исправительном лагере. Южнокорейское правительство все больше беспокоило наличие криминальных элементов среди беженцев. Потом, когда он думал, что наконец-то получит полную свободу, его на месяц отправили в Ханавон. Терпеть все это парню было очень тяжело.

Характер Хюка мешал ему жить в Южной Корее так же, как и в Северной. Он был вспыльчив. Имел склонность критиковать власти. Не мог подолгу сидеть на одном месте. Телосложение также сослужило ему дурную службу, ведь в южнокорейском обществе большое значение придавалось росту человека, а у Хюка были недоразвитые ноги и непропорционально крупная голова — последствия того, что в детстве он недоедал. При нехватке питательных веществ организм отдает большую часть своих ресурсов голове и торсу в ущерб конечностям. Как показало исследование, проведенное в 2003 году Всемирной продовольственной программой и ЮНИСЕФ, в результате такой задержки роста 42 % северокорейских детей на всю жизнь остаются физически недоразвитыми.

В 2004 году, когда мы впервые встретились с Хюком, он жил в Пуё, городке, расположенном примерно в двух часах езды к югу от Сеула. Поблизости не было никого из беженцев, никого, кто мог бы помочь ему устроиться. Хюк сказал, что его нервы не выдерживают шума и многолюдья большого города. Он оказался на мели, почти сразу же потеряв $20 000, выданных правительством. Он отдал эти деньги человеку, который пообещал ему найти его старшего брата. Мошенник больше года водил Хюка за нос, и в конце концов парень пришел к выводу, что его брат, вероятно, мертв. «При своих 180 см роста Чол не мог выжить», — сказал мне Хюк. Быть низкорослым досадно, зато тебе нужно меньше еды, чем высокому человеку.

Парень сменил много мест работы. Некоторое время он развозил мороженое, но потом обнаружил, что южному корейцу, занимающемуся тем же, платят больше, и, оскорбленный, уволился. Он пошел на курсы автомехаников и в течение нескольких месяцев проходил стажировку, но там тоже ничего не получилось. Потом Хюк решил, что его истинное предназначение в жизни — быть профессиональным боксером, но, когда он пришел в спортзал в Сеуле, ему отказали из-за маленького роста. Это еще сильнее уязвило его самолюбие, и он стал переживать, что никогда в жизни не найдет себе девушку.

Хюк был очень одинок, трудно сходился с новыми людьми. Если южные корейцы проявляли к нему сочувствие, это казалось ему унизительным. Он ненавидел северокорейский режим, но заметил, что начинает его защищать, когда КНДР критикуют южные корейцы. Так ведут себя многие беженцы.

Хюку были неизвестны южнокорейские нормы общения. У северян не принято заговаривать с незнакомыми людьми, а на тех, кто это делает, смотрят с подозрением. Всякий раз, выходя из своей квартиры, парень смущался, когда соседи его приветствовали. Он отводил глаза или хмурился. «Я просто не знал, что, когда к тебе обращаются, нужно отвечать. Я не понимал, что именно так завязываются дружеские отношения с окружающими и что, возможно, эти люди могли бы мне помочь». Впоследствии Хюк смеялся над теми промахами, которые совершал в первые годы пребывания в Южной Корее.

Когда я вновь встретилась с ним в 2008-м, он уже переехал в Сеул и поступил в колледж, чтобы получить диплом по истории и предпринимательству. На тот момент ему исполнилось 26. Он жаловался на отсутствие девушки, зато у него было много друзей, в том числе двоюродный брат из Мусана, который перебрался в Южную Корею совсем недавно. Помогая приспособиться к новой жизни тому, кто знал о ней еще меньше, чем он сам, парень ощущал уверенность в себе. За несколько дней до нашей встречи он познакомился с владельцем частной школы, в которой обучают английскому языку. Они разговорились прямо на улице. На этот раз Хюк не отшатнулся от незнакомого человека, а рассказал ему, что он беженец из Северной Кореи, и тот пригласил его бесплатно заниматься в школе. Жизнь Хюка пошла на лад.

Глава 20
Воссоединение

Чон Сан с романом Дж. Оруэлла «1984». Мёндон, центральная торговая улица Сеула, 2007 год

«Дурная кровь», ограничивавшая перспективы Ми Ран в КНДР, стала для нее большим преимуществом после пересечения границы. Южнокорейские родственные связи оказались очень ценными. В отличие от других беженцев, которым приходилось самостоятельно начинать новую жизнь в незнакомом мире, у Ми Ран была родня, готовая принять ее.

Несмотря на модернизированный быт, жизнь в Южной Корее по-прежнему во многом определяется конфуцианскими традициями. Отец Ми Ран как единственный сын своих родителей считался продолжателем рода, а после смерти эта роль перешла к его детям.

В 1998 году, когда Ми Ран и ее родные пересекли Туманган, они первым делом позвонили из Китая в муниципалитет города Сосана (провинция Южный Чхунчхон), где родился Тхэ У. Многие жители этого населенного пункта давно переехали в более крупные города, а большая часть его территории оказалась под водой при постройке водохранилища. Но для корейца дом — это место рождения отца вне зависимости от того, живет ли там до сих пор кто-нибудь из родных. В муниципалитете знали адреса двух младших сестер Тхэ У, проживающих неподалеку от Сеула, и предложили передать им сообщение. Решили, что текст письма должен составить 23-летний брат Ми Ран, который был хоть и младшим в семье, зато единственным мужчиной. Он сочинил послание в официальном тоне: «Я обращаюсь к вам как единственный сын вашего брата, чтобы сообщить о том, что он скончался в прошлом году в округе Кенсон провинции Северный Хамгён».

К письму прилагался адрес и телефон дома в Яньцзи, маленьком приграничном городе, где временно остановилась семья Ми Ран.

Через несколько недель позвонила одна из сестер отца. Она отнеслась к посланию с недоверием, ведь Корейская война закончилась почти полвека назад, и за все это время не было ни одного телефонного звонка, ни одного письма или хотя бы слухов о том, что Тхэ У выжил. В 1961 году, через восемь лет после окончания войны, Министерство обороны Республики Корея признало его погибшим в военных действиях 1953-го. Семья считала, что он умер бездетным в возрасте 21 года. Его имя наряду с именами убитых солдат было высечено на мемориальной плите на Национальном кладбище. Откуда теткам было знать, что новоявленные родственники не лгут, не пытаются вытянуть из них деньги? Когда они позвонили, трубку взяла сестра Ми Ран. Девушка рассказала то немногое, что знала: кое-какие факты из фамильной хроники, дни рождения и прозвища членов семьи. Южнокорейские тетки предложили сделать тест ДНК. Ми Ран, ее сестра и брат согласились.

Воссоединение семьи произошло через две недели. Обе тетушки приехали в Китай вместе с другими родственниками: всего их было 10 человек. Как только они взглянули на детей Тхэ У, то сразу поняли, что проводить тест ДНК излишне. «Мы не могли насмотреться друг на друга. Форма затылков, рук, манера ходить и говорить — во всем этом чувствовалось поразительное сходство между нами», — рассказывала Ми Ран. «Отцовские сестры думали, что их род прервался, поскольку папа был единственным сыном, — вспоминает брат Ми Ран. — Когда тетки приехали в Китай, я посмотрел на них и весь затрясся: они — женщины, но так похожи на отца!»

Дороги назад для Ми Ран и ее родных не было. Мать хотела вернуться в Чхонджин к оставшимся там двум дочерям и внукам, но власти Северной Кореи могли узнать о том, что семья общалась с родственниками из враждебной страны, находясь в Китае, а это само по себе считалось тяжким преступлением и каралось смертью. Ми Ран и ее родным оставался только один путь — в Южную Корею.

Тетушки отправились в южнокорейское консульство в Шэньяне, чтобы узнать, можно ли привезти в Сеул северокорейских родственников. Казалось бы, власти должны были пойти навстречу вдове и детям ветерана Корейской войны, столько лет проведшего в плену, но консул отклонил их просьбу. Ким Дэ Чжун, будущий лауреат Нобелевской премии мира, занял пост президента в феврале 1998 года и начал проводить в жизнь «политику солнечного тепла», направленную на снятие напряженности в отношениях с КНДР. Отношения Южной Кореи с Китаем также были непростыми. Власти боялись, что приезд в страну семьи Ми Ран повлечет за собой нежелательные дипломатические последствия.

К счастью, родственники располагали достаточными средствами для того, чтобы взять дело в свои руки. Сестры владели небольшой гостиницей, а один из их сыновей — баней в пригороде Сеула. Он сновал между Южной Кореей и Китаем, пытаясь раздобыть для новой родни приличные поддельные документы. Паспорт для Ми Ран он достал у кузины, которая была примерно одного с ней возраста. Фотографию вырезали и заменили. Мать Ми Ран воспользовалась паспортом одной из тетушек, который та «потеряла». Конечно, это было незаконно, и впоследствии двоюродный брат Ми Ран даже отсидел месяц в тюрьме за подделку документов, но цели удалось достичь: в январе 1999 года вдова и дети Тхэ У прибыли в Южную Корею.

Так как у Ми Ран была здесь семья, ее не воспринимали как совершенно чужую. Она была северянкой в достаточной степени, чтобы вызывать у южан интерес, но при этом не настолько, чтобы внушать какие-либо опасения. Ее рост (160 см) по северокорейским меркам считался большим, а по здешним — вполне приличным. У нее были высокие скулы и римский профиль, поразивший Чон Сана, когда тот впервые увидел ее возле кинотеатра. Для южнокорейских мужчин Ми Ран обладала таинственной притягательностью северянки. Внешность, семейные связи, уравновешенный характер и природный ум выделяли ее из толпы. Девушка быстро получила возможность продолжить обучение в вузе. Она умела хорошо говорить, поэтому часто давала интервью о северокорейской системе образования.

Прямо перед тем, как ей исполнилось 30, Ми Ран познакомили с высоким молодым человеком, чья широкая улыбка и глаза за стеклами круглых очков излучали теплоту. У него была хорошая работа на оборонном предприятии. С одобрения обеих семей они поженились. В конце 2004 года у Ми Ран родился сын. Его первый день рождения отметили в корейском стиле, пригласив на обед почти сотню друзей и родных. Большой зал на втором этаже ресторана в восточной части Сеула украсили голубыми и белыми воздушными шариками. Счастливые родители и ребенок надели традиционную одежду — ханбок. В своем наряде из блестящего шелка цвета слоновой кости с красными и черными вышитыми лентами по вороту Ми Ран казалась радостной и величавой, настоящей хозяйкой вечера. Ей удалось получить то, о чем мечтают многие корейские женщины: у нее был красивый муж, она родила сына и вскорости собиралась получить диплом о высшем образовании.

По одежде и манерам Ми Ран невозможно было отличить от южной кореянки. Она избавилась от гортанного говора, характерного для эмигрантов из КНДР. Они с мужем купили квартиру в Сувоне, городе-спутнике Сеула, где проживали успешные молодые семьи, которые пока не могли себе позволить дом за миллион долларов в самой столице. Квартира располагалась в жилом комплексе, представлявшем собой настоящий лес одинаковых высотных домов, различавшихся лишь номерами на стенах. Место показалось мне вполне приличным. Здания были новыми и чистыми, приятного кремового цвета. Сквозь панорамное окно в большую гостиную квартиры на втором этаже лился солнечный свет. Жилище оказалось просторным, с отдельной детской комнатой, рабочим кабинетом, оснащенным компьютером Samsung, и кухней открытой планировки, полной современной бытовой техники.

Когда я пришла навестить Ми Ран, она готовила обед, а ее пухлощекий сынишка, уже научившийся ходить, смотрел в большой комнате мультики. «Если бы он родился в Северной Корее, я бы кормила его рисовым отваром, в лучшем случае слегка подслащенным», — сказала Ми Ран.

Мы поговорили о том, какой оборот приняла ее жизнь. Молодая мама разрывалась между учебой и заботой о семье. Родственники мужа ожидали, что она будет сидеть дома, как подобает корейской жене. Детский сад обходился дорого, а совмещать уход за ребенком с подготовкой дипломной работы было очень трудно. Ми Ран ходила на аэробику, стараясь сбросить вес после родов. От стресса у нее часто шелушилась кожа. В общем, она столкнулась с проблемами, которые знакомы многим работающим матерям.

Однако в глубине души Ми Ран была все той же бедной северокорейской девушкой с плохим сонбуном, в чьих жилах течет «дурная кровь». Ее личность сложилась под влиянием государственной пропаганды, а разочаровавшись в официальной идеологии, она долгие годы боялась пострадать за собственные убеждения. Ей пришлось стать черствой, чтобы проходить мимо мертвых тел, не замедляя шага. Она научилась доедать обед до последнего зернышка кукурузы или риса, не думая о своих маленьких учениках, умирающих от голода. Теперь ее мучили угрызения совести. Вина и стыд — типичные чувства северокорейских эмигрантов. Многие беженцы из КНДР ненавидят себя за то, что им пришлось сделать ради спасения собственной жизни.

В случае Ми Ран эта вина не была абстрактной. Спустя два с лишним года после нашего знакомства она наконец рассказала мне, что случилось с ее сестрами, оставшимися в КНДР: летом 1999 года (примерно через полгода после того, как Ми Ран прибыла в Южную Корею) служба госбезопасности почти одновременно арестовала обеих женщин, забрав их прямо из дома. Ми Хи (старшая сестра, красавица, которая вышла замуж за военного и в голодные годы щедро делилась с родственниками едой) и Ми Сук совершенно ничем не провинились перед государством. Они были верны своим родителям, своим мужьям и детям, верны Ким Чен Иру. Их забрали среди ночи — как в кошмарном сне, который часто снился Ми Ран, с той лишь разницей, что дети остались с отцами, получившими приказ подать на развод. По-видимому, сестер отправили в исправительный лагерь, причем надолго. Если учесть, что в 1999 году ситуация с продовольствием по-прежнему была ужасной, то, скорее всего, сестры умерли.

Их судьба тяжким бременем легла на остальных членов семьи, омрачая самые радостные моменты. Даже несмотря на то что Ми Ран родила здорового малыша, а ее брат Сок Чу поступил в австралийский университет, семья не могла обрести полного счастья. Это казалось несправедливым, ведь беженцы, прибывшие в Южную Корею несколькими годами позже, посылали деньги родственникам, оставшимся в КНДР, которые уже могли не опасаться репрессий и жить лучше, чем большинство сограждан. Может быть, с сестрами Ми Ран обошлись особенно жестоко, потому что их родные эмигрировали в числе первых, а также из-за того, что они были низкого происхождения. Мать Ми Ран, женщина со стальной волей, проявившая такую предприимчивость в голодные времена, заметно сдала, оказавшись в Южной Корее. Ей тогда было всего 62 года, но здоровье и самообладание оставили ее. Женщина позвала шамана-предсказателя, который заявил ей, что дочери живы, но от этого она стала еще беспокойнее.

Мать Ми Ран обратилась к религии. Еще девочкой, в докоммунистические времена, она ходила в чхонджинскую церковь и теперь вновь открыла для себя прежнюю веру. Она постоянно молилась, прося прощения за то, что предала своих дочерей.

Ми Ран не верила в бога, а значит, ей труднее было найти утешение. Мучаясь угрызениями совести, она не могла спокойно спать, постоянно думала о сестрах, хотя напряженный распорядок ее жизни вовсе не располагал к раздумьям. Садясь за руль своего «хёндай», она чувствовала, что за это заплатили несчастные Ми Хи и Ми Сук.

Думала она и о друге, который остался в КНДР. Ми Ран считала, что именно благодаря ему она смогла преодолеть преграды, которое ставило перед ней ее происхождение, и обрести уверенность в себе как женщина и как педагог. При ней Чон Сан никогда не критиковал северокорейское правительство, но он учил ее думать своей головой, сохраняя ясность и независимость мышления.

Когда мы встречались с Ми Ран, она часто упоминала своего бывшего парня. Мне казалось, ей приятно поговорить о первой любви, о чем она не могла рассказать ни матери, ни, тем более, мужу. Вспоминая, как Чон Сан впервые увидел ее в кинотеатре, или о том, как они гуляли в темноте ночи напролет, она захлебывалась, как восторженная школьница, секретничающая с подружками: «Вы только представьте себе! Три года, прежде чем взяться за руки! Шесть лет до первого поцелуя! Да и поцелуем это можно было назвать с натяжкой: он просто коснулся моей щеки!»

Я в шутку заметила, что только безответная или несостоявшаяся (как в данном случае) любовь может длиться вечно. Казалось, будто Ми Ран скучает не столько по своему бывшему парню, сколько по той молоденькой наивной девушке, которой была когда-то.

Я спросила у нее, знает ли она, что стало с Чон Саном после ее эмиграции.

«Наверное, он уже женат», — почти прошептала она, пожимая плечами с показным равнодушием. Она говорила, будто ни о чем не жалеет (ведь она любит своего мужа), кроме как о том, что ей пришлось покинуть Северную Корею, не попрощавшись с Чон Саном. Она вспоминала тот последний день в Чхонджине, когда увидела его на улице (если это был действительно он), но не решилась подойти, чтобы не рисковать.

«Знаете, у нас с ним существовала какая-то особая связь. Мне почему-то кажется, что однажды мы еще встретимся», — сказала Ми Ран в середине октября 2005 года, вскоре после первого дня рождения сына.

А три недели спустя она позвонила мне. Даже по телефону прекрасно ощущалось ее радостное волнение. «Он здесь!» — объявила она.

Через неделю мы встретились в Сеуле в кафетерии Starbucks в нескольких кварталах от моего офиса. По рассказам Ми Ран о Чон Сане я представляла себе красивого статного мужчину, но вместо великана предо мной оказался худощавый молодой человек в джинсах и очках. И все же в нем было что-то особенное: белоснежные зубы, как у кинозвезды, выдающиеся скулы и ноздри вразлет, придающие его внешности экзотический татарский колорит (он показался мне немного похожим на Рудольфа Нуриева). Когда наш капучино был готов, Чон Сан вскочил с места, чтобы забрать чашки со стойки. Он двигался очень живо: судя по всему, ему было вполне комфортно. Ми Ран же явно нервничала. На встречу она надела короткую джинсовую юбку и накрасилась ярче, чем обычно.

Я собралась было заметить, что Чон Сан держится очень уверенно для человека, совсем недавно прибывшего из страны, где нет ни одной кофейни. Но оказалось, он живет в Южной Корее почти год. От агента национальной безопасности, который допрашивал его по прибытии, Чон Сан узнал о замужестве Ми Ран и решил, что для них обоих будет лучше, если он не станет пытаться с ней встретиться. Дело было вовсе не в охлаждении прежних чувств: ее отъезд ошеломил его гораздо больше, чем она могла себе представить. Чон Сан впал в отчаяние, его самооценка пошатнулась. Ситуация казалась ему абсурдной: почему они так долго таились друг от друга? Как глупо получилось: оба мечтали эмигрировать, но молчали! К тому же молодой человек чувствовал себя трусом из-за того, что не бежал раньше. Девушка не только покинула его, но еще и оказалась более отважной, чем он — это не могло не уязвить его самолюбия.

«Я полагал, будто во всем опережаю ее, но был неправ», — признался Чон Сан. Ми Ран тут же возразила, попытавшись его успокоить: «У меня, конечно, имелись кое-какие сомнения, и правительству я не доверяла, зато он гораздо больше меня знал об окружающем мире». Она улыбнулась, и Чон Сан продолжил свой рассказ.

После отъезда Ми Ран он с головой погрузился в работу, и в конце концов ему предложили постоянное место в исследовательском институте с перспективой скорого вступления в Трудовую партию. Родители и другие родственники были очень довольны: для гражданина КНДР такая карьера считалась пределом мечтаний. Жизнь Чон Сана в Пхеньяне складывалась вполне удачно. Он снимал теплое жилье и не испытывал недостатка в еде. Но остепеняться ему не хотелось: он не встречался с девушками из университета, на которых можно было бы удачно жениться, не ходил на дополнительные лекции, что могло бы повысить его шансы на вступление в партию. Каждый вечер после работы молодой человек приходил домой и плотно задергивал шторы, чтобы смотреть южнокорейское телевидение.

В 2001 году Чон Сан попросил разрешения уйти из института. Начальнику и коллегам он сказал, что его родители нездоровы и он как старший сын должен позаботиться о них. Это казалось вполне уважительной причиной для увольнения. На самом же деле он хотел вернуться в Чхонджин, где за его деятельностью наблюдали бы менее пристально и где он был бы гораздо ближе к китайской границе. Чон Сан подрабатывал то здесь, то там, некоторое время служил в доме престарелых неподалеку от места ночных прогулок с Ми Ран. Не желая транжирить деньги, он, как правило, проводил вечера дома с родителями. Приходилось терпеть неодобрительное молчание отца, который разочаровался в сыне, когда-то подававшем столь большие надежды.

Несмотря на решимость Чон Сана и детально проработанный план действий, у него все сложилось не так гладко, как у Ми Ран. Три года он копил деньги на бегство из страны. Будучи человеком педантичным, он тщательно взвешивал последствия каждого своего слова или шага, тщательно планировал каждую деталь, вплоть до того, что следует надеть в день побега. В итоге он выбрал дорогую рубашку с рисунком, которую прислал ему дядя из Японии. Для Чхонджина она была слишком яркой, но для Китая казалась подходящей (в ней он не будет похож на других бродяг из Северной Кореи). Чон Сан сложил в пакет свои лучшие японские брюки и рюкзак. Переход границы наметили на июнь, когда река была полноводной. Выбрали один из наиболее глубоких участков, который охранялся хуже других. Проводник взял с собой пустые пластиковые бутылки, чтобы использовать их вместо спасательных кругов. Чон Сан и еще одна беженка, сорокалетняя женщина, переходившая границу вместе с ним, разделись до белья, стыдливо отвернувшись друг от друга, хотя вокруг было темно, как в могиле. Боясь намочить одежду, Чон Сан завернул ее в полиэтиленовые пакеты.

Вода доходила ему до подбородка, а течение оказалось сильнее, чем он думал. Женщину волны накрыли с головой, плавать она не умела. Чон Сан крепко держал ее за руку и упорно двигался вперед. Внезапно его босые ноги почувствовали под собой песчаное дно, и он в промокшем насквозь белье выбрался на берег. За ним выбралась и женщина. Они были в Китае. Чон Сан взглянул назад, на противоположный берег реки, и увидел зубчатые силуэты северокорейских гор на фоне неба, тронутого первыми проблесками зари. Его кольнула тоска, но раздумывать было некогда. Он надел вещи, которые промокли, несмотря на полиэтилен, и пошел за проводником прочь от реки, в горы. Через некоторое время корейский берег совсем скрылся из вида.

Чон Сан никогда не предполагал, что в июне может быть так холодно. Мокрые ботинки хлюпали и натирали мозоли на ногах. Когда путники наконец добрались до деревни, где рассчитывали отдохнуть и поесть, оказалось, что несколькими днями ранее каких-то корейцев поймали здесь на воровстве, и теперь местные жители враждебно настроены по отношению к беженцам. Пришлось быстро ретироваться, пока кто-нибудь не вызвал полицию. Женщина предложила сразу отправиться к конечному пункту ее маршрута — в деревню, где ее ждал китайский муж. По пути она рассказала Чон Сану свою историю: она прожила с этим мужчиной уже несколько лет, у них был годовалый ребенок. Семь месяцев назад ее арестовали и отправили в КНДР, в исправительный лагерь. Теперь она очень хотела побыстрее вновь увидеться с мужем и сыном. Женщина заверила Чон Сана, что муж разрешит ему остаться у них на время, пока он не будет готов двигаться дальше.

Но и этот план не сработал. Как только они добрались до места назначения, китайский крестьянин начал колотить женщину, а на Чон Сана набросился с мотыгой, яростно крича. Видимо, решил, что жена привела любовника.

Одинокий и потерянный, Чон Сан брел по сельской дороге. Наконец, он встретил велорикшу и сел в тележку, повторяя единственное китайское слово, которое узнал от проводника, — «рынок». Доехав до маленького базарчика, Чон Сан увидел женщину, продающую кимчхи. Он подумал, что она, должно быть, кореянка, и спросил, не знает ли она кого-нибудь, кто мог бы дать ему работу. Женщина бросила взгляд на его очки и нарядную японскую рубашку. «Непохоже, парень, чтобы ты когда-нибудь занимался тяжелым трудом», — недоверчиво сказала она. Но Чон Сан заверил ее, что способен на все, и она, поддавшись уговорам, познакомила его с бизнесменом, корейцем по национальности, у которого была кирпичная фабрика. Тот предложил новоприбывшему эмигранту работу.

Целыми днями Чон Сан таскал тяжелые подносы с кирпичами, которые были такими горячими, что ему опаляло брови, если он слишком низко наклонялся. По ночам в общежитии для рабочих он делал записи в специально купленной тетради. Он завел дневник впервые: в Северной Корее было слишком опасно поверять свои сокровенные размышления бумаге. Чон Сан писал о своей учебе в университете. Сочинял стихи. После одуряюще тяжелой работы на фабрике дневник помогал ему привести мысли в порядок и вспомнить о причинах, побудивших его эмигрировать из КНДР.

Чон Сан проработал на кирпичной фабрике два месяца, копя деньги для достижения своей цели, то есть для бегства в Южную Корею. После этого он отправился на автобусе в Циндао, где работало много южнокорейских бизнесменов и имелось консульство Республики Корея.

Южнокорейские диппредставительства в Китае хорошо охраняются, и таким, как Чон Сан, туда не пробраться, но он надеялся, что сможет заговорить зубы охранникам, если оденется подобающим образом. Потратив оставшиеся деньги на покупку костюма и новых очков, он уверенно приблизился к зданию, прошагал мимо охраны, зашел в лифт и нажал кнопку 7-го этажа, где располагалось консульство. Но кнопки 7-го и 8-го этажей в лифте включались только при помощи особого ключа. Выйдя на 6-м, Чон Сан заметил еще одного охранника и нырнул обратно в лифт. В конце концов он выскочил на 9-м этаже и бросился вниз по лестнице. Выбегая из здания, он слышал, как охранники громко переговаривались по рации. К счастью, ему удалось унести ноги, и его не арестовали.

У Чон Сана больше не было ни денег, ни идей. Он уже начал задумываться о том, чтобы вернуться в Северную Корею, и, наверное, сделал бы это, если бы не открыл для себя Интернет.

Несмотря на то что Чон Сан был одним из лучших студентов одного из лучших вузов КНДР, он ни разу в жизни не пользовался Всемирной паутиной. В университете имелись современные компьютеры на базе IBM-совместимых процессоров Pentium 4, подключенные к внутренней северокорейской сети — закрытой системе, доступной только ученым для просмотра различных статей и энциклопедий, которые государство закупало и подвергало цензуре. Однако в отношении Интернета КНДР была черной дырой, одной из немногих стран в мире, остающейся в офлайне. В чхонджинском компьютерном клубе дети могли играть в игры, но не более того.

Чон Сан слышал о существовании Глобальной сети и, попав в Китай, очень ею заинтересовался. Он даже смутно предполагал, что она поможет ему решить его проблему. Но как добраться до Интернета? Чон Сан побродил немного по автовокзалу в Циндао, прислушиваясь, не говорит ли кто-нибудь по-корейски, и наконец подошел к какому-то молодому человеку. Тот оказался южнокорейским студентом, приехавшим в Китай по обмену. «Нет проблем. Я научу тебя пользоваться Интернетом. Это очень легко», — сказал парень Чон Сану и повел его в интернет-кафе.

Всемирная паутина оказалась для молодого ученого из КНДР подлинным откровением. С каждым щелчком мыши перед ним открывался целый мир. Впервые он почувствовал, что все-таки правильно поступил, сбежав в Китай. Он был выпускником одного из лучших университетов своей страны и одним из наиболее компьютерно грамотных северных корейцев, но об Интернете знал не больше, чем ребенок. Он напечатал в строке южнокорейской поисковой системы слова «права человека в КНДР» и «беженцы из Северной Кореи».

Следующие несколько недель Чон Сан допоздна засиживался в кафе, ел лапшу быстрого приготовления и читал. Он узнал о том, с какими проблемами сталкиваются другие северокорейские эмигранты и какие существуют способы их решения: что срабатывает, а что нет. Он штудировал южнокорейские законы, касающиеся северных корейцев, разбирался в дипломатических тонкостях, которые препятствовали приему беженцев в посольстве и консульствах, находящихся на территории КНР. Он изучал карту Китая, расписания поездов и самолетов и думал, как же ему пробраться в Хангук.

И вот в один прекрасный день он прочел о священнике из Инчхона, который с большим сочувствием описывал, как беженцы попадают в Сеул через Монголию. При помощи студента Чон Сан завел себе электронную почту и, горя от нетерпения, отправил пастору сообщение: «Я нахожусь в Циндао. Можете ли Вы помочь мне перебраться в Южную Корею?»

Чон Сан пошел по тому же пути, что и Ким Хюк. Этой дорогой уже воспользовались сотни беженцев, поэтому места перехода границы и дома, где можно спрятаться, были хорошо известны и нанесены на карты. Для путешествия Чон Сану требовалось $2500, которые перевели ему родственники из Японии. Он доехал на поезде до Эрэн-Хото, пересек пустынный участок границы и оказался в Монголии, где его передали в южнокорейское посольство. Он прибыл в Южную Корею в октябре 2004-го, после чего начались допросы в органах госбезопасности.

Когда наступила его очередь спрашивать, не первым, но одним из первых был вопрос о Ми Ран. Чон Сан точно знал, что она находится в Южной Корее: еще в Циндао он искал информацию о ней в Интернете и прочел интервью, которое она давала. Служба госбезопасности следила за судьбой северокорейских беженцев, и Чон Сан был уверен, что у них есть сведения о Ми Ран.

Чиновник не спешил отвечать. Согласно правилам беженцам ничего не сообщали друг о друге из опасения, что кто-то из них может оказаться северокорейским шпионом.

— Мы не можем предоставить Вам информацию об этой девушке, если вы не являетесь близкими родственниками. Сожалею.

— Но она моя невеста, моя первая любовь, — взмолился Чон Сан.

Чиновник был тронут и согласился узнать что-нибудь о Ми Ран. На следующий день он сообщил Чон Сану, что может дать ему номер ее телефона, но счел своим долгом предупредить: она вышла замуж.

Это известие потрясло Чон Сана. Позже он понял, как нелепо и самонадеянно было предполагать, будто она до сих пор одна — сидит и ждет его. Ей ведь к тому моменту уже перевалило за 30. Они не поддерживали никакой связи более шести лет. «Но тогда мне почему-то и в голову не приходило, что она может быть замужем», — признался Чон Сан.

Он старался успокоить себя, вспоминая стихи венгерского поэта XIX века Шандора Петефи, которые мысленно повторял при переходе через Туманган:

Любовь и свобода —

Вот все, что мне надо!

Любовь ценою смерти я

Добыть готов,

За вольность я пожертвую

Тобой, любовь! ^[10]

Эти стихи Чон Сан прочел и выучил наизусть много лет назад, еще в Пхеньяне. Любовь к Ми Ран никогда не была для него на первом месте: в свое время он пожертвовал ею, чтобы остаться в Пхеньяне. И в Южную Корею он приехал не ради нее, а только ради свободы.

На протяжении последующих месяцев Чон Сан прошел через все, через что проходили другие беженцы. После программы адаптации он нашел жилье, купил мобильный телефон и принялся бродить по улицам и рынкам, поражаясь яркости и многообразию окружающей жизни. У него было мало друзей, и он иногда жалел о том, что не знает, как найти Ми Ран. Узнав о замужестве любимой девушки, он сказал сотруднику органов госбезопасности, что ему не нужен номер ее телефона. «Лучше не встречаться с ней. Она ведь замужем», — убеждал себя Чон Сан.

Однажды вечером он пришел в гости к товарищу, с которым познакомился в Ханавоне. Это были дружеские посиделки беженцев, которые иногда встречались и вместе пили пиво. Среди гостей оказался задумчивый молодой человек: Чон Сан сразу же узнал в нем братишку Ми Ран, которого в свое время задабривал конфетами. Сок Чу тогда был еще совсем мальчишкой и теперь не вычислил кавалера своей сестры.

В тот вечер они разговорились, а потом продолжали общаться на последующих встречах. Через некоторое время у молодого человека возникли подозрения. «Откуда ты знаешь столько обо мне и моей семье? — спросил он, и тут же, прежде чем собеседник успел ответить, хлопнул себя по коленке. — А, да ты ведь тот самый парень, который подкатывал когда-то к моей сестре…»

Через неделю Чон Сан мерил шагами дорожку перед одинаковыми высотными многоквартирными домами. Они с Ми Ран договорились встретиться на станции метро в восточной части Сеула. Когда Сок Чу узнал Чон Сана, у того фактически не осталось выбора: прятаться дальше было неудобно, пришлось звонить бывшей девушке. Как только она поняла, кто говорит, он услышал в ее голосе негодование: «Почему же ты не позвонил мне раньше?! Мы бы помогли тебе!»

Чон Сан вдруг ощутил нелепость ситуации. Он прожил в Южной Корее почти год и все это время чувствовал себя одиноким и потерянным. А ведь у него в этой стране был старый друг — человек, который хорошо его знает, понимает, кто он и откуда приехал. Чон Сан считал себя оскорбленным мужчиной, которого девушка бросила без предупреждения, но в конце концов сам начал оправдываться.

Стоя возле метро, он снова и снова проверял время по своему мобильному телефону (никто из тех, кого он знал, не носил наручных часов). Он уже думал, что сел не на ту ветку или ждет не у того выхода. Чон Сан до сих пор путался в линиях метро, расходящихся из непрерывно расширяющегося делового центра Сеула. Каждая последующая станция была больше предыдущей, с бесконечными переходами, выложенными плиткой, и многочисленными выходами, неотличимыми друг от друга. Та станция, возле которой Чон Сан стоял, располагалась в новом спальном районе, где, как сказала Ми Ран, жила ее мать. Чон Сан рассматривал людей, идущих по тротуару, пытаясь разглядеть, не направляется ли кто-нибудь к нему. Стоял ясный день, какие иногда выдаются в коротком промежутке между дождливым летом и зимой. Было много прохожих — в основном женщин (южнокорейские мужчины в будни находятся на работе, а их жены после появления детей чаще всего становятся домохозяйками). Чон Сан смотрел на горожанок в облегающих джинсах: дамы болтали по мобильным телефонам, с которых свисали маленькие мягкие игрушки. Некоторые везли перед собой прогулочные коляски сложной конструкции, стоившие, наверное, не меньше велосипеда. В Северной Корее мало у кого были коляски: детей, которые еще не способны ходить, женщины привязывали к спине длинными полосками ткани. Чон Сон думал о том, похожа ли Ми Ран на этих избалованных молодых мамаш. В какой-то момент он даже испугался: вдруг она пройдет мимо, а он ее не узнает? И тут он услышал, как кто-то окликает его по имени, и, подскочив на месте, обернулся. «Долго ждал?» — спросила Ми Ран, опуская стекло своей машины.

Чон Сан все еще был подвержен влиянию голливудских образов. Он долгие годы представлял себе воссоединение с возлюбленной и до сих пор не выбросил из головы сцену трогательной встречи на затянутой туманом железнодорожной платформе. Ему рисовались разные картины, но ни в одной из них не фигурировал автомобиль — тем более автомобиль, за рулем которого сидела бы Ми Ран.

Она остановилась на полосе для автобусов и наклонилась, чтобы открыть Чон Сану дверь, торопливо говоря что-то о своем опоздании, о пробках, о возникших трудностях с парковкой. Ми Ран, не отрываясь, смотрела на дорогу, а Чон Сан — на нее. Ее черты не изменились (как он мог подумать, будто не узнает свою бывшую девушку?), хотя, пожалуй, она не была такой же сияющей, как раньше, или воображение влюбленного преувеличивало ее красоту в годы разлуки. Было заметно, что Ми Ран недавно родила ребенка: несмотря на макияж, у нее на подбородке виднелось несколько прыщиков. Чон Сан заметил, что она превращается в зрелую замужнюю женщину. Ми Ран была в юбке абрикосового цвета с оборками и просторной блузке с коротким рукавом. Одежда казалась такой же навороченной, как и жизнь хозяйки, которую давно покинули девичья наивность и простота.

Чон Сан прервал молчание:

— Ты так спокойна…

— Нет, нет, на самом деле я жутко нервничаю, — ответила Ми Ран.

Они поехали в тихий ресторанчик на окраине. Разговор начался с вежливых расспросов о семье, но здесь любая реплика могла причинить собеседнику боль. Чон Сан не рискнул спросить о сестрах Ми Ран. Он слышал, что их забрали. А она не упоминала о его родителях, которых ему, скорее всего, не суждено было вновь увидеть. Разговор быстро перешел на обсуждение внезапного отъезда Ми Ран. Чон Сан почувствовал, что начинает злиться.

— Ты могла бы хоть как-то сообщить мне, — сказал он.

Она возразила, что первоначально не собиралась эмигрировать в Южную Корею: все могло ограничиться поездкой в Китай для встречи с родственниками. Чон Сан не вполне поверил ей, но, услышав это, все-таки испытал некоторое облегчение.

Ми Ран узнала, что в октябре 1998-го, перед ее отъездом, его не было в Чхонджине, а значит, она не могла видеть его на улице: ей просто показалось.

— Если ты собирался в Южную Корею, тогда почему не приехал раньше? — спросил она.

Чон Сан не знал, что ответить. Ми Ран расплакалась, и смысл ее упрека был совершенно очевиден. Она замужем, у нее есть ребенок. Уже слишком поздно.

Шли месяцы, и радость воссоединения постепенно стиралась. Когда мы разговаривали, часто чувствовалось раздражение, которое бывшие влюбленные испытывают друг к другу. Чон Сан брюзгливо жаловался, что Ми Ран уже не так красива, как раньше. Она обещала познакомить его с кем-нибудь из подруг, но так и не сделала этого. Общались они в основном по электронной почте или эсэмэсками. Современные средства связи уничтожили магию, существовавшую в отношениях между парнем и девушкой, когда им приходилось бороться с тяжелыми условиями жизни в КНДР. Видимо, чувства бывают крепче, если их выражают в рукописных посланиях на дефицитных клочках бумаги, которые доставляют на медленных поездах, то и дело останавливающихся из-за нехватки топлива. «Теперь я в любой момент могу позвонить ему по телефону или написать сообщение, но мне не слишком-то хочется это делать, — признавалась Ми Ран. — Я уже даже не понимаю, почему он столько лет притягивал меня».

Перемены в социальном статусе бывших влюбленных тоже не способствовали прогрессу в их отношениях. В КНДР у Чон Сана было более высокое положение в обществе, деньги, японские свитера, столичное образование. А теперь он стал беженцем без средств и связей. Его северокорейский диплом здесь не котировался. Его знания о науке и технике безнадежно устарели. Пока у него не было шансов сделать карьеру, и ему приходилось довольствоваться лишь случайной работой, например доставкой блюд на мотоцикле. Во время одной из поездок его сбило такси. Поднявшись и обнаружив, что ни он сам, ни мотоцикл не пострадали, Чон Сан уехал с места происшествия. Когда он вернулся в ресторан и рассказал о том, что с ним случилось, его босс громко расхохотался: если бы неудачливый курьер лучше разбирался в здешней жизни, он мог бы получить с таксиста деньги.

Чон Сан не придал этому эпизоду большого значения. Он не позволял себе обижаться на подколы со стороны южных корейцев. В глубине души он всегда верил в собственные силы. Он не был склонен предаваться жалости к себе и никогда не высказывал сожалений о том, что покинул КНДР, переживая только из-за того, что вряд ли когда-нибудь сможет снова увидеть родителей. Чон Сан получал невероятное удовольствие от мельчайших примет свободы в окружающей его новой жизни. Носил джинсы, которых не мог носить в Северной Корее, и длинную стрижку. («Я всегда мечтал отрастить волосы до плеч и решил, что нужно сделать это до того, как мне исполнится 40, иначе я буду выглядеть полным неудачником», — говорил он мне.)

Чон Сан взахлеб читал. Еще в Северной Корее он по возможности старался заниматься гуманитарным самообразованием, а теперь восполнял пробелы в знаниях. Я часто приносила ему книги. Наибольшее впечатление на него произвел перевод антиутопии «1984». Его поразило то, насколько точно Джордж Оруэлл сумел изобразить северокорейский вариант тоталитаризма.

Однажды в январе 2010-го мы встретились, чтобы пообедать в огромном торгово-развлекательном комплексе в южной части Сеула. Было воскресенье перед восточным Новым годом, и кругом суетились люди. Мы пробирались через толпу в поисках спокойного места для беседы, пока в конце концов не присели в суши-баре. Пока мы забирали наш заказ, Чон Сан рассказал мне, что пошел учиться на фармацевта: для него это была оптимальная возможность быстро получить новую профессию. Во время каникул он подрабатывал монтажом вентиляционных систем на стройках в пригородах. Такое занятие могло показаться странным для человека с его образованием и наклонностями, и он сам признавал это. Я подумала, что к моменту нашей следующей встречи он, весьма вероятно, будет заниматься уже чем-то другим.

Северокорейским беженцам обычно трудно устроиться на новом месте. Людям, сбежавшим из тоталитарной страны, нелегко жить в свободном мире. Им приходится заново искать себя там, где перед ними открывается бесчисленное множество возможностей. Даже тем из нас, кто привык самостоятельно делать выбор, иной раз трудно бывает решить, где жить, чем заниматься или даже что надеть. Ну а тех, за кого всю жизнь все решало государство, необходимость выбирать буквально парализует.

Беженцев также мучает неопределенность их ситуации. Многие, если не большинство из них, хотят вернуться в КНДР. Эти люди бежали из страны, будучи уверенными, что режим Ким Чен Ира вот-вот падет и они уже через несколько лет смогут вернуться в свободную Северную Корею. Такое предположение казалось вполне обоснованным. В середине 1990-х, после смерти Ким Ир Сена и распада Советского Союза, в политической среде утвердилось мнение, что конец неминуем. Те, кто посещал Пхеньян и фотографировал там громадные статуи, марширующих солдат и пропагандистские плакаты, поражались тому, что все это дожило до XXI века. «Спешите видеть, пока не поздно!» — гласил рекламный слоган турагентства, предлагающего путевки в КНДР.

Для всего остального мира живучесть северокорейского режима — любопытный казус, в то время как для самих северных корейцев, даже для тех, кому удалось сбежать, это трагедия. У Чон Сана нет никакой надежды вновь встретиться со своими родителями, если только система не успеет развалиться до их смерти (им обоим уже под 70). Если бы такое случилось, он хотел бы вернуться в Северную Корею и сделать что-нибудь для возрождения страны.

Ми Ран в 2007 году после появления второго ребенка, дочери, продолжала получать высшее педагогическое образование, надеясь внести свой вклад в реформирование северокорейской школьной системы, когда страна станет открытой. Что до ее сестер, то она прекрасно понимает: если они еще не умерли, то у них может быть лишь одна надежда — дотянуть до окончательного краха режима и освобождения политзаключенных. А пока остается только ждать.

Эпилог
Ожидание

Автобусная остановка на главной улице Чхонджина, 2008 год

На протяжении тех пяти лет, когда я готовила репортажи для Los Angeles Times в Сеуле, мне часто приходилось встречаться с другими журналистами, дипломатами и учеными. И каждый раз речь обязательно заходила о КНДР: все собеседники строили свои предположения о том, когда же падет власть Ким Чен Ира.

Для многих профессиональных политологов, следящих за судьбой Северной Кореи, живучесть этого тоталитарного режима — своего рода загадка. В 1990-е обозреватели единогласно говорили о том, что неминуемый крах близок. («Приближающийся коллапс КНДР», — так известный специалист по Северной Корее Николас Эберштадт озаглавил свою статью, опубликованную в июне 1990 года.) Но, вопреки ожиданиям, Северная Корея пережила и падение Берлинской стены, и распад СССР, и экономические реформы в Китае, и смерть Ким Ир Сена, и голод 1990-х, и два президентских срока Джорджа Буша. Именно он причислил КНДР к «оси зла» наряду с Ираном и Ираком и грозился разобраться с Ким Чен Иром так же, как разобрался с Саддамом Хусейном. Однако в 2010 году Буш перестал быть президентом, а Ким Чен Ир до сих пор остается у власти, несмотря на ухудшившееся здоровье^[11]. Этот последний диктатор XX века — живой анахронизм.

Ким правит страной так, будто холодная война еще в самом разгаре: он продолжает глушить граждан агрессивной пропагандой, практически не допускает в страну иностранцев, угрожает реальным и воображаемым врагам ракетами и атомным оружием. Северная Корея проводила ядерные испытания дважды — в 2006 и 2009 годах^[12]. Почти 20 лет сменяющие друг друга американские президенты пытаются добиться от КНДР подписания соглашения о прекращении ядерной программы в обмен на дипломатическое признание со стороны Соединенных Штатов и прекращение вражды с южным соседом, длящееся со времен Корейской войны, однако все попытки оказываются безрезультатными.

Сейчас, когда я пишу эту книгу, напряжение между двумя Кореями достигло такого уровня, какого не достигало с начала 1990-х. 26 марта 2010 года в Желтом море взорвался южнокорейский патрульный катер «Чхонан». 46 моряков погибли. 20 мая следственная комиссия заявила, будто в ходе расследования обнаружены неопровержимые доказательства того, что катер потопила северокорейская торпеда. Южная Корея не стала принимать ответных силовых мер, однако полностью прекратила оказывать КНДР экономическую помощь. В 2007 году президентом был избран консерватор Ли Мён Бак, что положило конец десятилетию экономического и культурного сотрудничества — достижения «политики солнечного тепла» Ким Дэ Чжуна. Экскурсии в живописный горный район Кымгансан, ранее служившие основным источником твердой валюты для КНДР, были прекращены в 2008 году, после того как руководство страны отказалось принести извинения за гибель южнокорейского туриста от вроде бы случайного выстрела.

Воинственный настрой Пхеньяна сочетается с жесткой экономической политикой. Хотя прошел уже не один десяток лет после того, как остальной коммунистический мир сдался капитализму, Ким Чен Ир продолжает придерживаться все того же экономического курса, что и его отец в 1950-е годы. Он заставил страну совершить огромный шаг назад, свернув рыночные реформы, которые позволили выжить таким, как госпожа Сон.

В последние несколько лет Трудовая партия приняла ряд нелепых правил, не имеющих никакой другой цели, кроме подавления любых естественных признаков зарождающейся рыночной экономики. Заниматься торговлей запретили всем, кроме женщин старше сорока. Всех мужчин и более молодых женщин обязали оставаться в штате государственных предприятий, несмотря на то что эти предприятия не могли выплачивать своим работникам зарплату. Постоянно сокращается перечень товаров, разрешенных для продажи. Особые подразделения полиции патрулируют рынки и изымают весь товар, объявленный незаконным. Помимо риса и кукурузы под запретом оказалась и соя, чему придумали абсурдное объяснение: ее могут вывозить в Китай, а оттуда переправлять во враждебную Южную Корею. Партия запретила продавать китайские парфюмерно-косметические товары (они якобы раздражают кожу) и закуски (они вызывают кишечные расстройства). Относительно современная одежда, которую завозили из Китая, попала под запрет как слишком кричащая и антисоциалистическая.

При отсутствии сколько-нибудь убедительного предлога для очередного ограничения партия просто заявляет, что китайские товары не следует приобретать, так как граждане КНДР должны поддерживать промышленность своей страны. «Нам приказывают покупать вместо китайских товаров северокорейские. Но Северная Корея ничего не производит, все везут из Китая, поэтому выходит, что нам вообще ничего нельзя покупать, — говорил отчаявшийся северокорейский предприниматель, с которым я беседовала в 2009 году в Китае. — Наш вождь мечтает вернуть социализму его прежний вид».

До недавнего времени людям удавалось обдуривать полицию, держа запрещенные товары под прилавком или пряча их при приближении патруля. Но все изменилось в конце 2009 года, когда Трудовая партия ввела в бой тяжелую артиллерию. 30 ноября объявили о том, что все наличные деньги старого образца изымаются из обращения. Официально сообщалось, что это делается в целях борьбы с инфляцией путем отсечения двух нулей от вона, курс которого составлял к тому времени 3500 за $1. По словам партийных чиновников, цель данной меры заключалась в «укреплении национальной валюты и стабилизации денежных потоков». На самом же деле это был хитрый трюк: правительство хотело изъять наличность у тех, кто скопил ее, торгуя на рынках. Для обмена старых денег на новые установили ограничение: 100 000 вонов на человека, то есть никто не мог получить сумму, превышающую $30.

Северокорейские власти проводили подобную денежную реформу не впервые: эта была уже пятой. Но с прошлого раза (с 1992 года) люди, торговавшие на рынках, успели кое-что накопить. Появилась зачаточная прослойка среднего класса, которую теперь уничтожили в одночасье.

«Я не понимала, что происходит. Мне казалось, у меня голова взорвется. За один-единственный день мы потеряли все свои деньги. Люди попадали в больницы с сердечными приступами», — рассказывала мне в марте семнадцатилетняя уроженка Мусана. Я тогда находилась в приграничном районе Китая и брала интервью у тех, кто только что прибыл из Северной Кореи. Эта девушка приехала три недели назад.

Помимо обмена денег, Трудовая партия предписала закрыть все рынки и запретила хождение иностранной валюты. На этот раз народ настолько возмутился, что начались беспорядки. Полиция, пытавшаяся закрыть торговые точки, встречала сопротивление со стороны продавцов. Вместо того чтобы обменивать старые деньги на новые согласно распоряжению правительства, люди пихали их в унитазы, швыряли в океан или разбрасывали по улице — отчасти избавляясь от свидетельств того, что у них имелись сбережения, а отчасти просто выражая свой гнев. Одного жителя Чхонджина, который сжег свои обесценившиеся деньги, обвинили в «измене Родине», так как на некоторых из сожженных купюр был изображен Ким Ир Сен.

Людям сказали, что они смогут покупать все необходимое по сильно сниженным ценам в государственных магазинах: например рис, который раньше стоил 2500 вонов, будет продаваться по 25 вонов новыми деньгами. Но в центрах распределения продовольствия не было ни риса, ни кукурузы, ни муки, ни растительного масла.

С закрытием рынков купить продукты стало возможно только у немногочисленных торговцев, прятавшихся в переулках и заламывавших заоблачные цены. За килограмм риса приходилось отдавать двухнедельную зарплату, за одно яйцо — недельную. Иногда за день цены возрастали вдвое-втрое, а обменные курсы скакали так, что торговля с иностранцами оказалась парализована.

За несколько часов обменный курс в пхеньянском отеле «Коре», где останавливалось большинство бизнесменов, подпрыгивал с 40 до 120 вонов за евро. В зависимости от того, какой курс вы застали, чашечка кофе в отеле обходилась вам в сумму от $11 до $32. Почти все рестораны и магазины Пхеньяна закрылись. Некоторые из немногочисленных иностранных компаний, работавших на территории КНДР, пригрозили свернуть свою деятельность. В общем, произошел очередной экономический коллапс.

К концу декабря 2009 года Трудовая партия была вынуждена вновь открыть рынки, а в феврале премьер-министр Ким Ён Ир извинился перед народом (уникальный случай!) и признал, что денежная реформа была проведена «без достаточной подготовки» и что «партия сожалеет о неудобствах, причиненных гражданам». Чтобы извинения выглядели более убедительно, власть нашла козла отпущения в лице председателя Государственного планового комитета Пак Нам Ки, 77-летнего партийного ветерана, которого часто фотографировали рядом с Ким Чен Иром. Глава Госплана был расстрелян на стадионе в Пхеньяне в середине марта.

Но это не могло компенсировать народу понесенных убытков. Китайские торговцы отказывались отпускать товар без предоплаты наличными, а у северокорейских партнеров не было денег. Жители КНДР, которых я встречала в марте у границы, говорили, что продуктов стало так мало, как не было с 1990-х. Экономический кризис усугублялся плохим урожаем, отчасти объяснявшимся прекращением поставок удобрений и семян из Южной Кореи.

«Ситуация совершенно невыносимая. Люди опять голодают, — говорила мне общительная 56-летняя женщина из Мусана, которая назвалась Ли Ми Хи. Она перешла границу в середине декабря, но регулярно общалась со своим взрослым сыном, у которого был нелегальный китайский мобильный телефон. — Сейчас все не так, как в 1990-е: тогда продукты пропадали постепенно, а теперь исчезли буквально за один день. Раньше люди молчали, а теперь жалуются».

Мой приятель, регулярно ездивший в северокорейский город Наджин, особую торговую зону к северу от Чхонджина, рассказывал, что, когда он заходил на рынок в начале марта, там не было ни риса, ни овощей, ни фруктов, ни кукурузы — только совсем немного муки. Чиновник, которому он регулярно привозил виски, принял подарок разочарованно: «В следующий раз лучше привезите риса».

Экономический кризис разразился в и без того непростое время для северокорейского режима. Ким Чен Ир затевал довольно дерзкий, даже по меркам КНДР, маневр — провозглашение младшего сына своим преемником. Ким Чен Ын, родившийся то ли в 1982, то ли в 1983 году, — темная лошадка. До недавнего времени он был никому не известен и, вероятно, даже мог ходить по улицам Пхеньяна, не будучи узнанным. Трудовая партия начала выводить на сцену Ким Чен Ына (или по крайней мере его образ, так как сам он на публике не появлялся) в конце 2009 года, а 8 января 2010 года пхеньянских партийных деятелей пригласили на празднование его Дня рождения. В том же году портрет внука было предписано вешать на стену рядом с портретами отца и деда.

Такая поспешность в назначении преемника объяснялась явно ухудшившимся состоянием здоровья Ким Чен Ира. После перенесенного в 2008 году инсульта у него была частично парализована одна рука. К тому же поговаривали, что он страдает заболеванием почек, а возможно, диабетом и раком. Пятидесятилетняя женщина из Хамхына, с которой я беседовала в марте во время своего путешествия к границе, поделилась со мной тем, что слышала о Ким Чен Ыне на идеологической лекции. «Как нам сказали, ему нет даже тридцати, и поскольку он молод, то некоторые люди надеются, что он будет неплохо соображать и откроет перед страной новые возможности». Но не все были настроены столь оптимистично. «Чего нам ждать от Ким Чен Ына после кошмарного правления его отца, который довел стольких людей до голодной смерти?» — говорила Ли Ми Хи, женщина из Мусана.

Когда в Северной Корее не хватает продовольствия, власть начинает усиленно кормить народ пропагандой. В Пхеньяне молодые члены партии стоят под тусклыми уличными фонарями, бормоча наизусть слова из новогоднего обращения Ким Чен Ира о его планах по улучшению качества жизни народа. Плакаты, призывающие людей работать усерднее, чтобы поднять экономику в рамках кампании под названием «150-дневная битва», сменяются плакатами, посвященными «100-дневной битве»: страна требует от людей новых, еще больших жертв.

Гражданам говорят, что их тяжелый труд будет вознагражден к 2012 году, когда КНДР отпразднует 100-летие со дня рождения Ким Ир Сена. По заверениям официальных источников, к 2012 году Северная Корея превратится в «сильное, процветающее государство». Однако люди уже не верят в это. «Нам говорят, что жизнь станет лучше, что к 2012-му мы все будем довольны и счастливы, но я умею считать: осталось всего два года, и мне непонятно, как за такое короткое время страна сможет достичь благополучия, если сейчас народ голодает», — сказала мне 28-летняя женщина из пригорода Пхеньяна, бежавшая в Китай в 2009-м.

В конце 2008 года, когда я последний раз была в КНДР, кампания по подготовке к 2012-му уже началась. Я была удивлена, увидев в Пхеньяне несколько строящихся зданий и старые дома, стоящие в реставрационных лесах. Раздавался шум бензопил и отбойных молотков. Это не шло ни в какое сравнение с другими азиатскими столицами, чей облик постоянно обновляется, однако даже такое скромное строительство весьма примечательно для Пхеньяна, который до недавних пор выглядел так, будто остался в 60-х годах прошлого века. Десятилетиями в городе не строилось ничего нового, за исключением нескольких памятников вождям. Приставленный ко мне гид сказал, что к 2012 году будет возведено 100 000 новых жилых объектов. В Большом Пхеньянском театре, где ставились оперы революционной тематики, также шла реконструкция. Старейший и красивейший городской кинотеатр «Тэдонмун» был уже отреставрирован. Затеяли даже ремонт фасада самого нелепого архитектурного сооружения Пхеньяна — 105-этажной пирамиды гостиницы «Рюгён». Ее постройка была заморожена почти двадцать лет назад из-за отсутствия средств. Теперь же египетский концерн Orascom согласился взяться за этот проект, который стал частью 400-миллионной сделки по развертыванию сети сотовой связи. Сеть уже работает, и, хотя с северокорейских телефонов можно совершать только местные звонки, для страны это все-таки серьезный шаг в XXI век.

Сентябрьская неделя, которую я провела в Пхеньяне, была теплой, и на улицах я заметила нескольких женщин в босоножках на высоких каблуках. А еще я впервые увидела северокореянку средних лет, имеющую избыточный вес. По американским стандартам, ей было, конечно, далеко до ожирения, но даже такая полнота настолько нетипична для КНДР, что я поспешила достать камеру и попыталась сфотографировать женщину, пока она не скрылась за углом.

Пхеньян часто называют потемкинской деревней — тщательно сфабрикованной обманкой, рассчитанной на чужаков. Иностранный гость натыкается здесь на подозрительно хорошо одетых людей в различных неестественных ситуациях: например, на молодых женщин в народных костюмах с ярко нарумяненными щеками, сидящих на бетонных скамейках перед статуей Ким Ир Сена и делающих вид, будто читают. Не сразу понимаешь, что здесь не так. Однажды я наблюдала, как взвод солдат в новенькой хрустящей форме подошел к статуе с венком из цветов. Когда солдаты почтительно склонились, их штаны приподнялись и стало видно, что у них нет носков. Этот предмет туалета в армии всегда был дефицитным.

В том же 2008 году, во время моего предыдущего визита в Пхеньян в составе делегации Нью-Йоркской филармонии, город весь сверкал огнями, словно в Рождество. Площадь Ким Ир Сена была залита светом прожекторов, а вдоль больших улиц висели гирлянды из маленьких ярких лампочек. Делегация, состоявшая из трехсот с лишним человек, в том числе музыкантов и журналистов, остановилась в гостинице «Янгакто» (которую часто называют «Алькатрасом», поскольку она находится на острове посередине реки, что мешает туристам свободно бродить по городу). Стояли февральские морозы, но в комнатах было так натоплено, что приходилось раздеваться до футболок. В пресс-центре имелся доступ к Интернету. Обед представлял собой настоящий банкет с несколькими сменами блюд: красной рыбой, печеными крабами, бараниной, фазаньим филе и шоколадными пирожными в венском стиле. Во время завтрака буфетная стойка, украшенная ледяными скульптурами и фигурно нарезанными дынями, ломилась от самых разных кушаний. Зрелище было немного странным, но эффектным. Даже у самых скептически настроенных журналистов из нашей группы создалось впечатление, что дела в КНДР пошли на лад, что страна восстанавливается после «Сурового Марша» 1990-х.

Конечно же, нас водили за нос. Все это было не более чем краткой вспышкой света в мрачной нищей стране, каковой является Северная Корея. После отъезда делегации Интернет исчез. Огни погасли. Через неделю после концерта я разговаривала по телефону с пхеньянским представителем Всемирной продовольственной программы ООН Жан-Пьером де Маржери, который сказал: «После того как вы, ребята, уехали, здесь снова стало темно, как в могиле».

Всемирная продовольственная программа, имеющая в КНДР самое многочисленное представительство из всех благотворительных организаций, мрачно оценивает существующую экономическую ситуацию. Опрос, проведенный летом 2008 года среди 250 семей, показал, что две трети из них до сих пор добавляют в свой рацион дикорастущие травы, собранные в сельской местности. Большинство взрослых не обедает, так как продуктов не хватает. По словам Маржери, на вопрос «Где Вы возьмете пищу для следующего ужина?» люди отвечали, что не знают, или давали расплывчатые ответы, вроде «Надеюсь, сегодня вечером наши родственники из деревни привезут немного картошки». Некоторые из опрашиваемых просто начинали плакать.

Согласно отчетам ООН народ КНДР уже многие годы хронически недоедает. «Учителя сообщают, что детям не хватает сил на учебу, они отстают в социальном и когнитивном развитии. Трудящиеся неспособны выдержать полный день и работают очень медленно», — говорится в другом отчете, совместно составленном американскими благотворительными организациями в 2008 году. Врачи констатируют, что частотность расстройств пищеварения, вызванных плохим питанием, возросла на 20–40 %.

Покидая Пхеньян, вы видите настоящую Северную Корею — правда, через окно автобуса или быстро движущегося автомобиля. Даже официальных представителей международных организаций, базирующихся в столице, не допускают в сельскую местность без сопровождения. В сентябре 2008-го, во время посещения Нампхо (города на западном побережье, где Ми Ран впервые увидела мертвеца), я обратила внимание на людей, по-видимому, бездомных, спящих на газонах вдоль главной улицы. Многие сидели на корточках, повесив головы, так как им явно нечем было больше заняться в 10 часов утра буднего дня. По тротуару шел босой мальчишка лет девяти на вид, одетый в заляпанный грязью рабочий комбинезон, который был ему явно не по размеру. Так я в первый раз увидела представителя печально известной прослойки «бродячих ласточек».

На протяжении всей 40-километровой дороги от Пхеньяна до Нампхо я могла наблюдать, что трудоспособное население Северной Кореи активно занимается поиском продуктов питания. Офисные работницы средних лет, с дамскими сумочками и подвешенными через плечо лопатками, тянулись из города в поля. По обочинам дороги на карачках ползали пожилые люди, собирающие съедобные растения. Вся сельская местность воняла фекалиями, до сих пор используемыми вместо химических удобрений. Лишь изредка в поле можно было увидеть какие-то машины. Грузовики изрыгали клубы дыма, так как их двигатели переделали и теперь они работали на древесине и кукурузных кочерыжках вместо бензина. Люди, сгибающиеся под тяжестью огромных мешков, брели вдоль ржавых железнодорожных рельсов, по которым, похоже, никто не ездил уже не один год.

Некоторые из тех, чьи судьбы описаны мною в этой книге, могут время от времени связываться со своими родственниками, оставшимися в Чхонджине, с помощью нелегальных телефонов, ловящих китайские сигналы в Мусане, Хверёне и других приграничных городах. Большинство посылают деньги через китайских посредников или по крайней мере, делали это до денежной реформы — тогда семьи беженцев были одними из самых обеспеченных среди своих земляков. «Мой муж говорит, что агенты госбезопасности постоянно являются к нему за чем-нибудь. Они даже приходят бриться, потому что ни у кого больше нет лезвий», — рассказывала Ок Хи.

Но денежная реформа лишила людей всех наличных сбережений, которые у них имелись. «Жизнь и раньше была трудной, но теперь стала еще труднее», — пожаловалась госпожа Сон, когда я встретилась с ней в январе 2010-го, через 6 недель после деноминации. Хи Сок, как и остальные бежавшие из страны, боялась, что политическая нестабильность в КНДР и вызванная ею паника могут привести к жестокости по отношению к семьям эмигрантов.

Расширение разрыва между богатыми и бедными привело к росту преступности. В Чхонджине было совершено несколько жутких убийств. Муж второй дочери госпожи Сон работал охранником на железной дороге до 2006 года (потом они с женой перебрались в Южную Корею по приглашению Ок Хи). К тому моменту, когда он покинул страну, воровство с грузовых складов достигло таких пределов, что охране выдали оружие, заряженное боевыми патронами, и приказали стрелять на поражение. Точно так же приходилось охранять и маленькие участки земли вдоль путей, где семьи железнодорожных рабочих выращивали кукурузу.

А еще в Чхонджине довольно остро стояла проблема с наркотиками: широкое распространение получил «лед» — кристаллический метамфетамин, который производили на маленьких фабриках и продавали в городе и приграничных районах. Это дешевый наркотик, который к тому же снижает аппетит, так что он вполне вписался в северокорейский стиль жизни.

В отличие от Пхеньяна, никакого строительства в Чхонджине не ведется. За исключением пары бензозаправок на главной улице, в центре города за долгие годы не было построено ничего существенного. Самое новое чхонджинское здание — безвкусное сооружение с розовыми стенами, выстроенное в конце 1990-х для постоянной демонстрации кимченирии — цветка, названного в честь Дорогого Вождя. Фасады домов вдоль шоссе № 1 покрасили в пастельные зеленоватые и персиковые тона, но их карнизы осыпаются, представляя собой постоянную угрозу безопасности пешеходов. Вдоль дороги через регулярные интервалы расклеены плакаты с новым правительственным лозунгом, провозглашающим курс на восстановление экономики За несколько лет до того в пустовавших зданиях, где раньше располагались государственные организации, начали появляться частные ресторанчики (некоторые даже с караоке), но теперь большая их часть закрылась.

«Чхонджин похож на город, движущийся в прошлое. Все здесь обветшало, и, кажется, дела идут чем дальше, тем хуже, — заключил Энтони Бенбери, директор азиатского подразделения Всемирной продовольственной программы, после посещения Чхонджина в 2008 году. — Большинство заводов совершенно бездействуют. Дым можно увидеть в лучшем случае над одной из восьми труб».

Режим, остро нуждающийся в иностранной валюте, в последние несколько лет допускает в Чхонджин ограниченное число туристов — преимущественно тех, кто следует к горе Чхильбосан или от нее (эта достопримечательность расположена на юге провинции Северный Хамгён). На иностранцев город производит малоприятное впечатление. Мой друг-европеец, побывавший в Чхонджине в 2010 году, назвал это место «невероятно унылым». Он наблюдал, как рабочие бригады, состоявшие из пожилых людей и детей, с пяти утра до позднего вечера строили дорогу в центре города, перетаскивая тяжеленные камни и молотом дробя их в щебень. «Мне казалось, будто я смотрю кино о каторжанах», — сказал мой приятель.

Эккарт Деге, немецкий географ, который любезно предоставил мне фотографии для этой книги, в 2008 году наблюдал подобную сцену по пути в Кенсон, на родине Чон Сана и Ми Ран. «Тысячи и тысячи людей носили в ковшах землю с холмов и складывали ее в небольшие кучки, как будто строили пирамиды», — говорил Деге. В Чхонджине он, как и я, обратил внимание на многочисленных горожан, сидящих на корточках, подтянув колени к груди и балансируя на пятках (человек, скрючившийся в такой позе, — для меня своего рода эмблема КНДР). «В других странах народ постоянно чем-то занят, а северокорейцы просто сидят», — удивленно заметил немецкий путешественник.

Эту национальную привычку отмечают многие. За неимением стульев или скамеек люди часами просиживают на корточках по обочинам дорог, в парках, на рынке. Они глядят прямо перед собой, как будто чего-то ждут: например, трамвая или попутной машины, друга или родственника. Или, может быть, они не ждут ничего определенного, а просто надеются, что когда-нибудь их жизнь изменится к лучшему.

Барбара Демик

Июнь 2010 года

Благодарности

В первую очередь я хочу поблагодарить шестерых северокорейцев, судьбы которых описаны в моей книге. Эти люди не жалели для меня времени, соглашались отвечать на любые вопросы, мысленно возвращаясь к трагическим моментам своей жизни ради того, чтобы помочь мне и моему читателю постичь их мир. Спасибо членам семей моих героев за поддержку и понимание.

Особой признательности заслуживает Джинна Пак за ее любовь к языку и за терпение, проявленное при переводе большинства интервью, на которых основана эта книга.

Покойному доктору Че Наму я обязана своими первыми встречами с людьми из Чхонджина.

Я не смогла бы узнать о Северной Корее так много без помощи одной отважной женщины, которую я назову К.: она отказалась от спокойной жизни американской пенсионерки и, невзирая на почтенный возраст, неустанно трудится на благо северокорейских беженцев вместе со своим мужем. Она одна из тех, кто обязательно должен быть здесь упомянут.

Помимо главных героев моего повествования, были и другие люди из Северной Кореи, рассказавшие мне много интересного о своей стране: Чу Сон Ха, репортер южнокорейской газеты «Тона Ильбо» (рано или поздно он напишет собственную книгу), Ким То Сон, Ким Ён Иль, Чо Мён Чол, Ким Хе Юн и Ким Тхэ Чин.

Кроме того, я пользовалась сведениями, предоставленными различными неправительственными организациями, которые занимаются проблемами Северной Кореи. Сеульские «Добрые друзья» издают превосходный информационный бюллетень о КНДР. Ли Ён Хва из организации «Спасем народ Северной Кореи» помогал мне в поиске фотографий и видеоматериалов, дополняющих имеющиеся у меня описания Чхонджина. Собранной информацией я также обязана Тиму Питерсу, Майклу Горовицу, Сьюзен Шольте, Хан Ки Хону (издателю Daily NK^[13]), Санни Хан, преподобному Ким Ён Сику, Чан Ки Вону, сотрудникам правозащитной организации Human Rights Watch и Гражданскому объединению по борьбе за права человека в Северной Корее. Исследования То Хи Юна, посвященные военнопленным, помогли мне восстановить картину жизни отца Ми Ран.

Спасибо людям, занимающимся поставками гуманитарной помощи: Катарине Зелвегер из Швейцарского агентства по развитию и сотрудничеству, американскому агроному Пил Чу Ким Чжу, а также Жан-Пьеру де Маржери, Джеральду Бурке и Тони Бенбери из Всемирной продовольственной программы ООН.

Я очень ценю то внимание, которое уделили мне специалисты-корееведы Майкл Брин и Скотт Снайдер, а также Стивен Хаггард, Маркус Ноланд, Николас Эберштадт, Боб Карлин, Леонид Петров, Брайан Майерс, Дэниел Пинкстон, Дональд Грегг, Дэвид Хоук и Брент Цой. Неоценимую помощь оказал мне ученый Андрей Ланьков, чьи труды часто цитируются в этой книге. Мои собратья-журналисты Дональд Макинтайр и Анна Файфилд, которые увлечены КНДР не меньше, чем я сама, делились со мной своими идеями и вдохновением. Чарльз Шерман оказывал постоянную поддержку этому проекту, как и прочие мои друзья и коллеги, работающие в Сеуле: Дженнифер Николсон, Дженнифер Вил, Скотт Диаз, Сью-Линн Ку, Патрисио Гонсалес, Паскаль Бьяннак-Леже, Лахлан Стрейхен и Лили Петковска. В структурировании материала мне помогали Мун Иль Хван, Тим Севидж, Пол Эккерт, Джаспер Беккер, Цой Сан Хон, Ким Чон Ын, Дональд Кирк и Брэдли Мартин, чью книгу «Под отеческой опекой Великого Вождя»^[14] я часто цитирую. Помощь в проведении многих интервью с северными корейцами оказывали мне Чи Юн Нам и Лим По Ён.

Мне хотелось бы поблагодарить тех, кто предоставил фотографии для этой книги: Эккарта Деге (географа, осенью 2008 года совершившего поездку в Чхонджин и округ Кенсон), фотографов Джин Чон и Эрика Лаффорга, журналистов Анну Файфилд и Джонатана Уоттса. Дзиро Ишимару из AsiaPress помог мне найти материалы Чхонджина, которые были отсняты самими жителями города, несмотря на большой риск.

Среди исследователей, чьи работы я использовала, нельзя не упомянуть Лину Пак Юн, Пак Чу Мин, Хисако Уэно и Риэ Сасаки. Ховард Юн очень помог мне в составлении плана-проспекта.

Мои подруги Джули Тэлен и Терза Байрон учили меня писать, помогая сделать мой газетный стиль более живым. Не знаю, удалось ли бы мне опубликовать эту книгу без Джима Дуайера. Маргарет Скотт и Терри Джентц давали мне советы по разработке проекта и написанию книги. Большую помощь оказали также Гейди Эпштейн, Молли Фаулер, Эд Гарган, Иден Сориано Гонзага, Ли Хокштейдер, Алица Маркус, Рут Маркус, Номи Моррис, Эван Оснос, Кэтрин Питерсон, Флор де Пренеф, Дэвид Шмерлер и Изабель Шмерлер, Лина Сун, Джейн фон Берген, Николас фон Хоффман, Эрик Вайнер, Лаура Уайдс-Муньос и Трейси Уилкинсон. Хотя со времен моего студенчества прошло уже много лет, я до сих пор благодарна своему преподавателю, покойному Джону Херси, который научил меня писать, опираясь на опыт классиков. Его книга «Хиросима»^[15] служила для меня образцом, когда я сплетала воедино истории своих шестерых героев.

Мне невероятно повезло, что моим агентом стал Флип Брофи: в Рождество 2006 года он, несмотря на жуткий грипп, взялся за этот проект и сделал для меня гораздо больше того, что входило в его обязанности. Издатели Джули Грау и Селина Шпигель сразу же поняли и оценили идею моей книги, а Лаура ван дер Веер помогла собрать материал воедино.

Спасибо моим коллегам из Los Angeles Times: Саймону Ли, который впервые командировал меня работать в Корею, а также редакторам Дину Баке, Джону Кэрролу, Марку Дювуазену, Дугу Францу, Марджори Миллер и Брюсу Уоллесу — мастерам журналистского расследования, благодаря которым я горжусь тем, что работаю в этой газете. Джули Макинен прекрасно отредактировала серию моих статей о Чхонджине, которые легли в основу книги. Я благодарна за помощь многим сотрудникам Los Angeles Times, в особенности Марку Манье, Джону Глионне, Валери Рейтман, Чин Чин Ни, Дону Ли и Дэвиду Пирсону.

В 2006/07 учебном году я входила в Совет по гуманитарным наукам Принстонского университета, и Кэрол Риголо предоставила мне место для работы в Генри-Хаусе. Лиза Коэн, Марта Мендоса, Т.Р. Рейд и Роуз Тэнг, а также мои товарищи по факультету Гэри Басс, Мариан Кейс, Гейб Хадсон и Джефф Нунакава помогали мне ценными советами.

Наконец, я хочу отдельно поблагодарить свою маму Глэдис Демик, которая, узнав, что я уезжаю работать в Корею вместе с ее единственным внуком, вместо того чтобы начать меня отговаривать, сказала: «Какая великолепная возможность!» Мамина поддержка стала фундаментом для моей карьеры. А еще спасибо сыну Николасу. Все свое детство он соперничал с Северной Кореей, борясь за мое внимание, и, наверное, сотню раз спрашивал: «Ты уже закончила эту книжку?» Теперь я наконец-то могу сказать: «Да!»

Примечания

Эта книга основана в первую очередь на устных рассказах. Я старалась находить подтверждение словам моих героев в других источниках и дополняла их информацией, которую собрала самостоятельно.

С 2001 по 2008 год я совершила девять поездок в Северную Корею, из них три — в Пхеньян и его окрестности, остальные — в районы, прилегающие к демилитаризованной зоне, в частности в Кымгансан (тогда этот горный участок еще был открыт для туристов). Работая над своей книгой и над репортажами для Los Angeles Times, я опросила примерно сотню северокорейских беженцев, большинство из которых сейчас проживает в Южной Корее или Китае; примерно половина из них — чхонджинцы. Кроме того, я просмотрела много видеоматериалов, тайно отснятых в Чхонджине — частично самими северокорейцами (Ан Мён Чол и Ли Чон на свой страх и риск носили в сумках скрытые камеры). Я очень признательна базирующейся в Осаке организации «Спасем народ Северной Кореи», которая позволила мне ознакомиться с этими материалами, а также агентству AsiaPress за передачу мне прав на фотографии. Благодаря замечательным сериям снимков Чхонджина и Кенсона, сделанным в 2008 году немецким географом Эккартом Деге, описания, полученные от моих собеседников, обрели наглядную форму.

К главе 1 (Взявшись за руки в темноте)

Термин «Великий ругатель» заимствован у исследователя Северной Кореи Эйдана Фостера-Картера, автора книги «Великий ругатель: северокорейский бранный лексикон» (Foster-Carter, A. Great Vituperator: North Korea’s Insult Lexicon. Asia Times, 2001).

Идеи Ким Чен Ира относительно кинематографа высказаны в его книге «Об искусстве кино» (On the Art of Cinema), опубликованной в 1973 году. В крайней форме его любовь к кинематографу проявилась в 1978-м, когда он организовал похищение своей любимой южнокорейской актрисы Цой Ын Хи и ее бывшего мужа, режиссера Син Сан Ока. Цой и Син в тот момент состояли в разводе, но в Северной Корее поженились снова по «предложению» Ким Чен Ира. Они создавали фильмы для северокорейских студий вплоть до 1986 года, когда им удалось бежать в Вену. Их совместные мемуары, написанные в 1987 году, — один из немногочисленных источников информации о Ким Чен Ире из первых рук.

Более подробные сведения о северокорейском кинематографе содержатся в книге Андрея Ланькова (Lankov, A. The Reel Thing // North of the DMZ: Essays on Daily Life in North Korea, Seattle, McFarland & Company, 2007. Р. 62–65). Автор цитирует репортаж пхеньянского радио 1987 года, в котором сообщается, что среднестатистический гражданин КНДР посещает кинотеатр 21 раз в год. Как утверждают южнокорейские социологи, беженцы из КНДР до эмиграции ежегодно ходили в кино 15–18 раз. Для жителей Южной Кореи, по данным Ланькова, этот показатель в среднем составляет 2,3.

Я также писала о северокорейском кинематографе для Los Angeles Times в 2008 году, когда присутствовала на Пхеньянском кинофестивале (Demick, В. No Stars, No Swag, but What a Crowd! Los Angeles Times, October 11, 2008).

К главе 2 (Дурная кровь)

Сведения о детских годах Тхэ У почерпнуты мною из беседы с двумя друзьями его детства, до сих пор живущими в Сосане (Южная Корея). Интервью состоялось 28 февраля 2008 года.

Воспоминания о бомбежке в ночь на 13 июля 1953 года принадлежат рядовому первого класса Джину Сэлэю, который дал интервью Дэвиду Вендитте в Morning Call (Аллентаун, Пенсильвания).

Ценнейшим источником информации послужили и мемуары военнопленного по имени Ха Че Сок, который бежал из Северной Кореи в 2000 году. Он был взят в плен китайцами в 1953 году, неделей раньше, чем отец Ми Ран, в том же самом месте, Кумхуа, и так же работал в шахтах. Его книга называется «Мое имя смешано с грязью» (Huh, J.S. Nae Ireumeum Ttonggannasaekki-yeotta).

Информация о южнокорейских военнопленных дана по материалам подкомитета по Азиатско-Тихоокеанскому региону Комитета по международным отношениям Палаты представителей Конгресса США. Подкомитет выслушал свидетельские показания южных корейцев, которые содержались в КНДР в качестве военнопленных.

Из многочисленных передач на эту тему наиболее полезным оказался репортаж радио «Свободная Азия», вышедший в эфир 25 января 2007 года под названием «Малоизвестное, но не забытое: южнокорейские военнопленные рассказывают свою историю» (Hardly Known, Not Yet Forgotten, South Korean POWs Tell Their Story).

Категории граждан КНДР, относящихся к «враждебному классу», перечислены исходя из данных исследования, опубликованного в 2005 году Корейским институтом объединения нации — южнокорейским государственным исследовательским центром. Материалы были подготовлены на основании свидетельств беженцев.

О том, что личные дела граждан КНДР хранятся в огромном подземном архиве в провинции Янгандо, в 2006 году сообщил мне Ким Ток Хон, партийный чиновник, сопровождавший Хван Чжан Ёпа, самого высокопоставленного из всех северокорейских беженцев.

Семейная история Чон Сана во многом похожа на историю Кан Чол Хвана, бывшего заключенного северокорейского лагеря, чья семья тоже прибыла из Японии с мечтами о построении новой Родины. Его мемуары («Пхеньянские аквариумы: Десять лет в северокорейском ГУЛАГе» (The Aquariums of Pyongyang: Ten Years in the North Korean Gulag)) — одна из наиболее известных книг о КНДР, вышедших за последнее время.

Литература

Blair, С. The Forgotten War: America in Korea, 1950–1953. Annapolis: Naval Institute Press, 1987.

Hastings, М. The Korean War. New York: Simon & Schuster, 1987.

Huh, J.S. Nae Ireumeun Ttonggannasaekki-yeotta. Seoul: Won Books, 2008.

Hunter, H.-L. Kim Il-song’s North Korea. Westport, Conn.: Praeger, 1999.

Kang, Ch. H., Rigoulot, P. The Aquariums of Pyongyang: Ten Years in the North Korean Gulag. New York: Basic Books, 2002.

Lee, B. The Unfinished War: Korea. N. Y.: Algora Publishing, 2003.

Martin, B. Under the Loving Care of the Fatherly Leader. Thomas Dunn Books, 2004. P. 198–202.

North Korea: Human Rights Update and International Abduction Issues: Joint Hearing before the Subcommittee on Asia and the Pacific and the Subcommittee on Africa, Global Human Rights and International Operations of the Committee on International Relations, House of Representatives, One Hundred Ninth Congress, second session, April 27, 2006, Volumes 8–16.

Nosaki, Y., Inokuchi, H., Kim, T.Y. Legal Categories, Demographic Change and Japan’s Korean Residents in the Long Twentieth Century. The Asia-Pacific Journal: Japan Focus, September 10, 2006. Oberdorfer, D. The Two Koreas: A Contemporary History. Basic Books, 1997.

Oh, K.D., Hassig R.C. North Korea Through the Looking Glass. Washington, D. C.: Brookings Institution Press, 2000.

Osgood, C. The Koreans and Their Culture. N.Y., Ronald Press, 1951.

Ridgway, M. The Korean War. N.Y.: Doubleday, 1967.

Rusk, D. As I Saw It. N.Y.: W.W. Norton, 1990.

Scalapino, R. A., Lee, Ch. S. Communism in Korea, Part II: The Society. University of California Press, 1972.

Stueck, W. The Korean War: An International History. Princeton, N.J.: Princeton University Press, 1995.

Venditta, D. So This Is What It Feels Like to Die. Morning Call, July 27, 2003.

White paper on Human Rights in North Korea. Korea Institute for national Unification, 2005. P. 103–112.

К главе 3 (Правоверная)

Официальная история Чхонджина преимущественно вымышленная, что объясняется желанием правительства преуменьшить роль японцев в развитии города. Я благодарна Андрею Ланькову за то, что он познакомил меня со своим неопубликованным эссе «Колониальный Север» (The Colonial North). Ценными сведениями по истории и топографии Чхонджина также поделился со мной Ким Ту Сон, бывший торговый чиновник, бежавший в Южную Корею в 1998 году.

Точная численность населения неизвестна: считается, что из-за голода, участившихся случаев бегства из страны и низкого уровня рождаемости она снизилась по сравнению с данными последней переписи (1993). В настоящее время Фондом ООН в области народонаселения и Центральным бюро статистики проводится новая перепись.

Информация о восхождении Ким Ир Сена взята из книги Т. С. Со «Ким Ир Сен: Лидер Северной Кореи» (Suh, Т. S. Kim Il-sung: The North Korean Leader. N. Y.: Columbia University Press, 1988).

Культ личности Ким Ир Сена красочно описан историком Чарльзом Армстронгом. Он пишет: «Культ Кима объединил конфуцианскую патриархальность со сталинизмом, элементами типичного для Японии преклонения перед императором и некоторыми чертами христианства.

Семейственность и в особенности добродетель сыновней преданности (хё) была, вероятно, самым исконно корейским элементом этого «культа»» (Armstrong, Ch. The North Korean Revolution, 1945–1950. Ithaca: Cornell University Press, 2003. P. 223–225).

Согласно оценке ущерба, подготовленной американскими ВВС на момент прекращения военных действий, 65 % зданий в Чхонджине было уничтожено при бомбардировках во время Корейской войны. Генерал Уильям Дин, который в тот момент находился в плену, описывал города, которые ему довелось увидеть, как «пустыри, засыпанные камнями или снегом» (Crane, С. American Airpower Strategy in Korea, 1950–1953. Lawrence: University Press of Kansas, 2000. P. 168–169).

Ким Чен Ир считал себя экспертом не только в области кино, театра, оперы и литературы, но и журналистики. В 1973 году в Пхеньяне была издана книга «Великий учитель журналистики Ким Чен Ир» (The Great Teacher of Journalists: Kim Jong-il. Pyongyang: Foreign Languages Publishing House, 1973).

О механизмах тотальной слежки за гражданами Северной Кореи пишет Андрей Ланьков в эссе «Старший брат смотрит на тебя» (Lankov, A. Big Brother Is Watching // North of the DMZ… P. 170–172).

К главе 4 (Тучи сгущаются)

Подробно о северокорейской экономике до 1990 года, заработной плате и льготах, получаемых гражданами, пишет Хелен-Луиз Хантер в книге «Северная Корея при Ким Ир Сене» (Hunter, Н. L. Kim Il-sung’s North Korea. Westport: Greenwood Press, 1999). Как сказала мне госпожа Сон, представленные цифры показались ей верными.

Историк Брюс Камингс пишет: «Составители внутреннего отчета для ЦРУ были вынуждены признать, что в период, предшествовавший недавнему голоду, у северокорейского режима имелись свои преимущества: забота о детях вообще и о сиротах войны в особенности, «радикальные изменения» в положении женщин, бесплатное жилье, бесплатные медицина и здравоохранение, детская смертность и средняя продолжительность жизни, сравнимые с аналогичными показателями самых развитых стран» (Cumings, В. North Korea: Another Country. N. Y.: New Press, 2003. P. ii — ix).

Брэдли Мартин в книге «Под отеческой опекой Великого Вождя» пишет: «Результаты исследований иностранных аналитиков за этот период подтверждают заявления Кима. В одном из отчетов показано, что в 1953 году, на момент завершения военных действий, Север и Юг шли вровень: ВВП на душу населения составлял $56 и $55 соответственно. К 1960-му Юг едва увеличил этот показатель до $60, в то время как для Севера он вырос почти в четыре раза — до $208…»Корейское чудо», о котором говорилось в статье одного западного академика, опубликованной в 1965 году, произошло именно в КНДР, а не в Республике Корея» (Martin, В. Under the Loving Care of the Fatherly Leader. Thomas Dunn Books, 2004. P. 104–105).

Более подробно об экономических проблемах КНДР пишет Николас Эберштадт в книге «Северокорейская экономика: От кризиса к катастрофе» (Eberstadt, N. The North Korean Economy: Between Crisis and Catastrophe. New Brunswick, N.J.: Transaction Publishers, 2007).

Дары, преподнесенные Ким Ир Сену, выставлены в Музее дружбы народов на горе Мёхян к северу от Пхеньяна. Когда я была там в 2005 году, мне сообщили, что экспозиция насчитывает 219 370 подарков Ким Ир Сену и 53 419 — Ким Чен Иру. В статье моего коллеги Марка Манье в Los Angeles Times от 25 ноября 2005 году говорится: «Для них все подношения хороши. Северная Корея выставляет в музее-крепости все подарки, полученные Кимами, — от присланного Сталиным лимузина до пластиковых безделушек» (Magnier, М. No Gift Is Too Small for Them. Los Angeles Times, November 25, 2005).

Сообщение Центрального телеграфного агентства Кореи о ситуации с продовольствием передает Reuters 26 сентября 1992 года: «КНДР возмущенно опровергает слухи о продуктовых бунтах».

К главе 5 («Роман в викторианском вкусе»)

Литература

Bishop, I. Korea and Her Neighbors: A Narrative of Travel with an Account of the Recent Vicissitudes and Present Position of the Country. Seoul: Yonsei University Press, 1970. P. 37, 345. Lankov, A. Family Matters //North of the DMZ… P. 125–140.

К главе 6 (Сумерки Бога)

Чтобы составить себе представление о траурных мероприятиях по случаю смерти Ким Ир Сена, я просмотрела видеоматериалы северокорейского телевидения, имеющиеся в библиотеке южнокорейского Министерства объединения.

Литература

Mackay, Ch. Extraordinary Delusions and the Madness of Crowds. N.Y.: Three Rivers Press, 1980.

Oberdorfer, D. The Two Koreas: A Contemporary History. Perseus Books, 1997. P. 337–345. Reid, T. R. Tumultuous Funeral for North Korean: Throngs Sob at Kim Il-sung’s Last Parade. Washington Post, July 20, 1994.

К главе 7 (Две пивные бутылки для внутривенных вливаний)

По данным исследований ООН, в 1998 году у 62 % северокорейских детей в возрасте до семи лет наблюдалась задержка роста из-за плохого питания. К 2004 году эта цифра снизилась до 37 %, отчасти благодаря гуманитарной помощи.

В результате железнодорожной катастрофы, произошедшей 22 апреля 2004 году на станции Йончхон, столько людей получили травмы, что власти КНДР предоставили иностранным организациям доступ в некоторые больницы для оказания помощи пострадавшим. Некоторые из сотрудников этих организаций впоследствии рассказали об увиденном. (См. статью, подготовленную мною совместно с Марком Манье для Los Angeles Times.) Приведенные в этой главе статистические данные о состоянии экономики КНДР взяты из книги Николаса Эберштадта «Северокорейская экономика». В главе «Статистика по-северокорейски» (Our Own Style of Statistics) автор отмечает, что сведения из официальных пхеньянских источников крайне ненадежны. В 1997 году КНДР представила в ООН отчет, согласно которому ВВП страны на душу населения составил $239.

Литература

Central Bureau of Statistics, Institute of Child Nutrition, in collaboration with UNICEF and World Food Programme. DPRK 2004 Nutrition Assessment: Report of Survey Results.

Demick, B., Magnier, M. Train Victims’ Suffering Is Compounded. Los Angeles Times, April 28, 2004.

Eberstadt, N. The North Korean Economy… P. 31.

Eberstadt, N. The Persistence of North Korea. Policy Review, October/November 2004.

Medical Doctors in North Korea. Chosun Ilbo North Korea Report. October 30, 2000.

Sullivan, K. North Korea Makes Rare Pleas After Floods Devastate Country. Washington Post, September 22, 1995.

К главе 8 (Аккордеон и классная доска)

Примеры текстов северокорейских учебников я взяла из старых книг, купленных в Китае, в магазинчике у границы, куда многие беженцы из КНДР сдают для продажи свои вещи. Кроме того, я ознакомилась с коллекцией учебников в библиотеке Министерства объединения в Сеуле. Букварь со стихотворением, призывающим убивать японских солдат, был показан по телевидению в Японии в 2007 году.

В корейском языке существуют суффиксы для имен существительных, выражающие уважение или его отсутствие. Слово, оканчивающееся на «-ним», звучит почтительно, а на «-ном» — очень грубо. Северокорейская пропаганда часто называет американцев «мигукном», что можно перевести как «американские ублюдки».

Детский сад, в котором работала Ми Ран, должен был финансировать создание музея Ким Чен Ира в соответствии с требованием правительства о переходе организаций на самофинансирование. В 1990-е даже представительствам КНДР за рубежом пришлось обеспечивать себя самостоятельно, что привело к ряду неприятных инцидентов: северокорейских дипломатов ловили за контрабандой наркотиков, поддельной валюты и (однажды) изделий из слоновой кости.

В Пхеньяне создали множество вариантов биографии Ким Чен Ира, один красочней другого. Более реалистическую версию можно найти в книге Майкла Брина «Ким Чен Ир: Дорогой Вождь Северной Кореи».

Литература

Ланьков А.Н. Официальная пропаганда в КНДР: идеи и методы. http://north-korea.narod.ru/propaganda_lankov.htm.

Breen, М. Kim Jong-il: North Korea’s Dear Leader. Singapore: John Wiley & Sons, 2004.

Kang, H. This Is Paradise! My North Korean Childhood. London: Abacus, 2007. P. 64–65.

К главе 9 (Лучшие умирают первыми)

Ниже перечислены публикации, из которых я почерпнула ценные сведения о голодных 1990-х. Одним из наиболее глубоких на сегодняшний день является исследование Стефана Хаггарда и Маркуса Ноланда «Голод в Северной Корее: рынки, гуманитарная помощь, реформы» (Haggard, S., Noland, М. Famine in North Korea: Markets, Aid, and Reform). По оценкам авторов этой книги, число умерших составляет от 600 000 до 1 млн человек. Хван Чжан Ёп утверждал, что необнародованные данные внутренней статистики колеблются от 1 млн до 2,5 млн человек.

Эндрю Нациос, который в те годы был вице-президентом неправительственной организации «Взгляд на мир» (World Vision), пишет: «Крупные поступления гуманитарной помощи начались только тогда, когда смертность в стране уже пошла на спад» (Natsios, A. S. The Great North Korean Famine. P. 186).

Амартия Сен, лауреат Нобелевской премии по экономике, в своей знаменитой книге «Бедность и голод» (Sen, A. Poverty and Famines: An Essay on Entitlement and Deprivation. Oxford, Clarendon Press, 1981) указывает на связь, существующую между голодом и тоталитаризмом. По его наблюдениям, голод наступает не только в результате недостатка продовольствия, но и из-за неравномерного распределения продуктов, которое невозможно в демократическом обществе, так как голодные станут голосовать против существующего руководства.

Заявления северокорейской пропаганды о том, что Ким Чен Ир питался простой пищей, совершенно не соответствуют действительности. В годы, когда граждане умирали от голода, Ким тратил огромные бюджетные средства на королевские трапезы. Эпикурейские вкусы вождя стали широко известны благодаря японскому шеф-повару, который под псевдонимом Кендзи Фудзимото издал мемуары: он описывает, как разъезжал по миру, закупая ингредиенты для роскошных блюд. По словам российского государственного деятеля Константина Пуликовского, когда в 2001 году Ким путешествовал по России, специально для него партиями ввозились живые лобстеры и французское вино. Я также кое-что писала об аппетитах Ким Чен Ира в статье для Los Angeles Times от 26 июня 2004 года.

Литература

Becker, J. Hungry Ghosts: Mao’s Secret Famine. N.Y.: Henry Holt, 1998.

Becker, J. Rogue Regime: Kim Jong II and the Looming Threat of North Korea. N. Y.: Oxford University Press, 2005. P. 213–217.

Demick, B. Rich Taste in a Poor Country: North Korea’s Enigmatic Leader Kim Jong-il Demands the Finest Food and Drink. Los Angeles Times, June 26, 2004.

Flake, L.G., Snyder, S. (eds.) Paved with Good Intentions: The NGO Experience in North Korea. Westport, Conn.: Praeger, 2003.

Haggard, S., Noland, M. Famine in North Korea: Markets, Aid, and Reform. N. Y.: Columbia University Press, 2007.

Natsios, A.S. The Great North Korean Famine. Washington, D.C.: United States Institute of Peace Press, 2001.

Smith, H. Hungry for Peace: International Security, Humanitarian Assistance, and Social Change in North Korea. Washington, D.C.: United States Institute of Peace Press, 2005.

К главе 10 (Нужда — мать изобретательности)

Речь Ким Чен Ира, произнесенная в декабре 1996 года в Университете имени Ким Ир Сена, первоначально была напечатана в сеульском журнале «Вольган Чосон». Фрагмент из нее цитируется у Нациоса в книге «Великий голод в Северной Корее» (Natsios, Andrew S. The Great North Korean Famine… P. 99).

С точки зрения Мировой продовольственной программы печенье действительно является удобным дополнением к рациону. В рамках программы гуманитарной помощи чхонджинские фабрики на средства ООН выпекали обогащенное питательными веществами печенье, которое раздавалось школьникам. Северокорейские базары оставались вне поля зрения иностранцев, приезжавших в КНДР. В 2004 году один местный житель снял скрытой камерой длинное видео о чхонджинском рынке Сунам. Меня с этими материалами познакомил Ли Хва Ён из организации «Спасем народ Северной Кореи». Я увидела выставленные на продажу продукты в мешках с символикой организаций, распространяющих гуманитарную помощь. Однако, по словам представителей Мировой продовольственной программы, мешки могли просто использовать повторно. Рыночные цены, приведенные в этой главе, взяты в основном из материалов сеульской организации буддистского толка «Добрые друзья: центр защиты мира, прав человека и помощи беженцам». Ее сотрудники обладают обширными сведениями о КНДР и регулярно публикуют отчеты под заголовком «Северная Корея сегодня» (North Korea Today), которые можно найти в Интернете по адресу: http://goodfriends.or.kr/eng/.

К главе 11 (Бродячие ласточки)

Литература

Becker, J. Hungry Ghosts… Р. 211–219.

Lankov, A. Personal Identification: It’s on the Cards // North of the DMZ… P. 179–180.

Natsios, A. S. The Great North Korean Famine… P. 76.

К главе 12 (Закручивание гаек)

По оценкам Нациоса, через северокорейские лагеря проходило от 378 ООО до 1,9 млн человек в год.

Мало кому удалось выбраться из северокорейских тюрем для политических заключенных, осужденных на длительные сроки, поэтому вся имеющаяся информация о них основана на материалах спутниковой разведки и слухах.

Самое подробное описание лагерной жизни представлено в книге Кан Чол Хвана «Пхеньянские аквариумы». Кан провел большую часть детства в Ёдоке, самом известном из северокорейских лагерей для политзаключенных.

Воспоминания жителей Чхонджина о том, когда именно произошла чистка в 6-й армии, не совпадают. Ким Ту Сон, бывший торговый чиновник, жил неподалеку от военной базы в Нанаме. В августе 2004-го он сообщил мне, что наиболее активные передвижения военной техники наблюдались осенью 1995 года.

Литература

Bermudez, J.S., Jr. The Armed Forces of North Korea. L., N. Y.: IB. Tauris, 2001. P. 202.

Hawk, D. The Hidden Gulag. Washington, D C.: U S. Committee on Human Rights, 2003.

Kang, Ch. H., Rigoulot, P. The Aquariums of Pyongyang: Ten Years in the North Korean Gulag. N.Y.: Basic Books, 2002.

Natsios, A.S. The Great North Korean Famine… P. 74–75.

White paper on Human Rights in North Korea. Korea Institute for national Unification, 2005. P. 30.

Yoon, D.K. Analysis of Changes in the DPRK Criminal Code. Institute for Far Eastern Studies, Kyungnam University, January 31, 2005.

К главе 13 (Лягушки в колодце)

Информацию о том, что читали граждане КНДР, можно найти в книге Брайана Майерса «Хан Соря и северокорейская литература» (Myers, B.R. Han Sorya and North Korean Literature: The Failure of Socialist Realism in the DPRK. Ithaca, N.Y.: Cornell East Asia Series, 1994. № 69.)

Цитата из русской брошюры о капитализме дана по воспоминаниям Чон Сана. Оригинал я найти не смогла.

К главе 14 (Река)

Соглашение об объединении семей было достигнуто на судьбоносной встрече Ким Чен Ира с Ким Дэ Чжуном в июне 2000 года и вступило в силу двумя месяцами позже. На момент написания этих строк 16 212 корейцев уже смогли встретиться с родственниками лично, а для 3748 была организована видеосвязь. Более 90 000 граждан Республики Корея все еще ждут своей очереди на воссоединение семьи. Таковы данные южнокорейского Красного Креста, опубликованные в газете «Корея Геральд» 13 мая 2009 года.

Наиболее глубокое из известных мне исследований, посвященных явлению бегства граждан из КНДР, — книга Стефана Хаггарда и Маркуса Ноланда «Проблемы беженцев из Северной Кореи: Права человека и международная реакция» (Haggard, S., Noland, М., eds. The North Korean Refugee Crisis: Human Rights and International Response. Washington, D. C.: U. S. Committee for Human Rights in North Korea, 2006).

К главе 15 (Прозрение)

В октябре 1998 года в Южной Корее проживало всего лишь 923 эмигранта из КНДР. Эти сведения взяты мною из репортажа южнокорейского информационного агентства Yonhap от 11 октября 1998 года, где приводятся данные южнокорейского Министерства объединения.

Информация о количестве беженцев из Восточной Германии дана по книге Хаггарда и Ноланда (Haggard, S., Noland, М. The North Korean Refugee Crisis… P. 54), которые в свою очередь цитируют Альберта Хиршмана (Hirschman, A. Exit, Voice and the Fate of the German Democratic Republic: An Essay in Conceptual History. World Politics, 1993. 45:2).

О торговле дисками рассказал северокорейский контрабандист, встреченный мною в Бангкоке в мае 2005 года. Он говорил, что в 1990-е в КНДР ввозили видеокассеты, но с появлением DVD бизнес стал развиваться еще активнее, так как тонкие диски легко было спрятать среди прочих товаров.

Лекция о вреде западной культуры публиковалась Информационным агентством Трудовой партии КНДР в апреле 2005 года. Я получила копию в организации «Спасем народ Северной Кореи».

К главе 16 (Проданная невеста)

Приблизительное число северокореянок, проданных в Китай, приводит Цой Чин И, поэтесса и писательница из КНДР, эмигрировавшая в Южную Корею и сама когда-то состоявшая в договорном браке с китайцем. Кроме нее я беседовала со многими женщинами в китайских деревнях у границы. Информацию по этой теме можно найти в следующих публикациях:

Литература

Demick, В. North Korea’s Brides of Despair. Los Angeles Times, August 18, 2003.

Denied Status, Denied Education: Children of North Korean Women in China. N. Y.: Human Rights Watch, 2008.

Mucio, N.K. An Absence of Choice: The Sexual Exploitation of North Korean Women in China. L.: Anti-Slavery International, 2005.

При пересмотре уголовного кодекса КНДР в 2004 году ответственность за незаконное пересечение границы была несколько смягчена. (См: Haggard, S., Noland, М. The North Korean Refugee Crisis… P. 18.)

Исправительный центр Нонпо описан в «Скрытом ГУЛАГе» Дэвида Хоука (Hawk, D. The Hidden Gulag. Washington, D C.: U.S. Committee on Human Rights, 2003). В книге представлены спутниковые снимки этого и других тюремных лагерей. По словам некоторых бывших заключенных убийство детей, рожденных в лагере (предположительно от китайцев), было обычной практикой. Однако Ок Хи, будучи в заключении, о таком не слышала. По ее мнению, к 2001 году, когда она попала в Нонпо, убийства младенцев уже прекратились.

К главе 17 (Пробуждение)

О различных маршрутах бегства из Северной Кореи в Южную пишет Блэйн Харден в Washington Post от 18 ноября 2007 года (Harden, В. As More Take a Chance On Fleeing North Korea: Routs for All Budgets. The Washington Post, November 18, 2007):

Дешевый путь через Китай и Таиланд в Сеул, включающий в себя опасное преодоление рек, утомительные пешие переходы и несколько недель пребывания в таиландской иммиграционной тюрьме, может стоить менее $2000. Бегство «первым классом» с поддельным китайским паспортом и билетом на самолет из Пекина в Сеул обойдется более чем в $10 000. Вся процедура от начала до конца занимает всего три недели.

К главе 18 (Земля обетованная)

О южнокорейской конституции и о том, как в ней обозначен статус северокорейских беженцев, пишут Хаггард и Ноланд: «Если позиция Китая совершенно неконструктивна, то поведение Южной Кореи можно назвать двойственным, что не делает ей чести» (Haggard S., Noland М. The North Korean Refugee Crisis… P. 75).

Данные о числе северокорейских беженцев, осевших на Юге, взяты из материалов южнокорейского Министерства объединения. В 2008 году число беженцев значительно возросло, вероятно, в результате того, что политика Сеула стала более консервативной. Два предшествующих правительства, Ким Дэ Чжуна и Но Му Хёна, старались не обострять отношения с Пхеньяном. Данные по немецкой экономике взяты из публикации Вернера Смолни и Матиаса Кирбака «Разница в заработной плате между Восточной и Западной Германией» (Smolny, W., Kirback, М. Wage Differentials Between East and West Germany. University of Ulm and Centre for European Economic Research, Mannheim, March 17, 2004).

Прежде чем эта книга была сдана в печать, Ок Хи удалось забрать в Южную Корею свою дочь, но переговоры по поводу сына еще продолжались.

Литература

Breen, М. The Koreans. N.Y.: Thomas Dunne Books, 1998.

Demick, B. Fleeing to Culture Shock. Los Angeles Times, March 2, 2002.

Haggard, S., Noland, M. Famine in North Korea: Markets, Aid, and Reform. N. Y.: Columbia University Press, 2007.

Onishi, N. North Korean Defectors Take a Crash Course in Coping. New York Times, June 25, 2006.

К главе 19 (Чужаки в своей стране)

Маленький рост создает северным корейцам существенные трудности при адаптации на Юге. Дон Обердорфер описывает такой случай: два северокорейских солдата, 19 и 23 лет, случайно заплыли в южнокорейские воды. Потом, оказавшись в госпитале, они услышали, как кто-то сказал, что им ни за что не найти себе жен на Юге, поскольку южанки «слишком большие для них». Солдат отослали обратно в КНДР по их собственной просьбе.

Литература

Demick, В. A Small Problem Growing: Chronic Malnutrition Has Stunted a Generation of North Koreans. Los Angeles Times, February 12, 2004.

Hawk, D. Thank You, Father Kim Il-sung. Washington, DC.: U S. Commission on International Religious Freedom, 2005.

Macintyre, D. Running out of the Darkness, Time, April 24, 2006.

Oberdorfer, D. The Two Koreas… P. 314.

Pak, S. The Biological Standard of Living in the Two Koreas. Economics and Human Biology, 2:3 (2004), P. 511–518.

Reitman, V. Leading His Flock of Refugees to Asylum: A Missionary Helps North Koreans Flee via China and Mongolia. Los Angeles Times, October 27, 2002.

К главе 20 (Воссоединение)

Правительству Республики Корея пришлось краснеть, когда стало известно, что многие бывшие военнопленные и их семьи бежали из КНДР, но в Китае южнокорейские дипломаты отказали им в помощи. Ветераны-южане пришли в ярость, и Министерство обороны было вынуждено принести извинения. Об одном из таких случаев я писала в Los Angeles Times 25 декабря 2003 года (Demick, В. Fifty Years After Korean War’s End, Ex-POW Returns Home. Los Angeles Times, December 25, 2003).

По данным на 2005 год, 62 бывших военнопленных бежали из Северной Кореи через Туманган. Считается, что несколько сотен из них все еще проживают в КНДР.

К эпилогу (Ожидание)

Экономическая статистика приведена по данным Банка Кореи (Сеул).

Литература

Eberstadt, N. The Persistence of North Korea. Policy Review, October/November 2004.

Food and Agriculture Organization, World Food Programme (FAO/WFP). Crop and Food Security Assessment Mission to the Democratic People’s Republic of Korea, December 8, 2008.

Good Friends: Center for Peace, Human Rights and Refugees. City of Chungjin Declares, ‘Do Not Sell Any Items Other Than Agricultural Products. ’North Korea Today, no. 275, May 2009.

Good Friends… Mass Protest Against Control over Commercial Activities at Chungjin. North Korea Today, no. 206, April 2008.

Haggard, S., Noland, M., Weeks, E. North Korea on the Precipice of Famine. Erik Weeks Peterson Institute for International Economics, May 2008.

Kyungnam University, Institute for Far Eastern Studies. New Restrictions on DPRK Market Trading. NK Brief, November 15, 2007.

Mercy Corps, World Vision, Global Resource Services, Samaritan’s Purse. Rapid Food Security Assessment. North Pyongan and Chagang Provinces, Democratic People’s Republic of Korea. June 2008.

Примечания

1

Режиссер — Син Сан Ок (1926–2006). Работал в Южной Корее, КНДР и США. Участник престижных международных кинофестивалей. Наиболее известен по фильмам «Принц Ион Сан» и «Пульгасари». — Прим. ред.

(обратно)

2

Чосон, или Страна утренней свежести, — наименование древнего корейского государства. Входит в оригинальное название КНДР (Чосон минджуджуый инмин конхвагук).

(обратно)

3

Ким Чхэк (Ким Чак) (1903–1951) — корейский политик и военачальник, соратник Ким Ир Сена. В годы японской оккупации видный деятель партизанского движения. Во время Корейской войны член Военного комитета КНДР и командующий фронтом. В его честь переименован город Сонджин.

(обратно)

4

Герберт Кларк Гувер (1874–1964) — президент США с 1929 по 1933 год, выдвинут от Республиканской партии.

(обратно)

5

Ким Чен Сук (1917–1949) — жена Ким Ир Сена, участница антияпонского сопротивления, «мать революции». В 1972 году Ким Чен Сук посмертно присвоено звание Героя КНДР.

(обратно)

6

Судебный процесс, состоявшийся в 1692 году в Новой Англии (г. Салем, штат Массачусетс), в результате которого 20 человек были казнены, более 150 — заключены в тюрьму.

(обратно)

7

Маккей Ч. Наиболее распространенные заблуждения и безумства толпы. — М.: Альпина Паблишер, 2003.

(обратно)

8

«Ты мигай, звезда ночная!» («Twinkle, Twinkle, Little Star») — популярное детское стихотворение британской поэтессы Дж. Тейлор (1783–1824), известное русскому читателю в переводе О. Седаковой.

(обратно)

9

Соединенные Штаты Америки, Всемирная продовольственная программа, Европейский союз.

(обратно)

10

Перевод Л. Мартынова.

(обратно)

11

Ким Чен Ир скончался 17 декабря 2011 года. Его преемником — Великим Наследником — стал его третий сын Ким Чен Ын.

(обратно)

12

В феврале 2013 года КНДР успешно провела третье в своей истории ядерное испытание.

(обратно)

13

Южнокорейская интернет-газета, посвященная КНДР.

(обратно)

14

Martin, В. Under the Loving Care of the Fatherly Leader. Thomas Dunn Books, 2004. 880 pp.

(обратно)

15

Hersey, J. Hiroshima. Alfred A. Knopf, hie., 1946. 160 pp.

(обратно)

Оглавление

От автора

Глава 1 Взявшись за руки в темноте

Глава 2 Дурная кровь

Глава 3 Правоверная

Глава 4 Тучи сгущаются

Глава 5 Роман в викторианском вкусе

Глава 6 Сумерки Бога

Глава 7 Две пивные бутылки для внутривенных вливаний

Глава 8 Аккордеон и классная доска

Глава 9 Лучшие умирают первыми

Глава 10 Нужда — мать изобретательности

Глава 11 Бродячие ласточки

Глава 12 Закручивание гаек

Глава 13 Лягушки в колодце

Глава 14 Река

Глава 15 Прозрение

Глава 16 Проданная невеста

Глава 17 Пробуждение

Глава 18 Земля обетованная

Глава 19 Чужаки в своей стране

Глава 20 Воссоединение

Эпилог Ожидание

Благодарности

Примечания

Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg

Наш сайт является помещением библиотеки. На основании Федерального закона Российской федерации "Об авторском и смежных правах" (в ред. Федеральных законов от 19.07.1995 N 110-ФЗ, от 20.07.2004 N 72-ФЗ) копирование, сохранение на жестком диске или иной способ сохранения произведений размещенных на данной библиотеке категорически запрешен. Все материалы представлены исключительно в ознакомительных целях.

Copyright © читать книги бесплатно