Акупунктура, Аюрведа Ароматерапия и эфирные масла, Консультации специалистов: Рэйки; Гомеопатия; Народная медицина; Йога; Лекарственные травы; Нетрадиционная медицина; Дыхательные практики; Гороскоп; Правильное питание Эзотерика

Об авторе

Автор решительно не желает сообщать о себе какие-либо сведения, чтобы ничем не отвлекать читателя. Кроме того, его роль минимальна – лишь связать факты цепью рассуждения. Это по силам каждому, кто привычен к здравомыслию и личному разумению. Возможно, что пригодится переключатель «заднего ума» на «передний мост». «Полный привод» также приветствуется.

Если опыт окажется удачным, на очереди «интеллект-приключение» ещё в одно всеобщее заблуждение….

Простые житейские положения достаточно парадоксальны, чтобы запустить философский выбор. Как учебный (!) пример предлагается расследовать философскую проблему, перед которой пасовали последние сто пятьдесят лет все интеллектуалы мира – обнаружить и решить загадку Льва Толстого. Читатель убеждается, что правильно расположенное сознание не только даёт единственно верный ответ, но и открывает сундуки самого злободневного смысла, возможности чего он и не подозревал. Читатель сам должен решить – убеждают ли его представленные факты и ход доказательства. Как отличить действительную закономерность от подтасовки даже верных фактов? Ключ прилагается.

Автор хочет напомнить, что мудрость не имеет никакого отношения к формальному образованию, но стремится к просвещению. Даже опыт значим только количеством жизненных задач, которые берётся решать самостоятельно любой человек, а, значит, даже возраст уступит пытливости.

Отдельно – поклонникам детектива: «Запутанная история?», – да! «Врёт, как свидетель?», – да! Если учитывать, что свидетель излагает события исключительно в меру своего понимания и дело сыщика увидеть за его словами объективные факты. Очные ставки? – неоднократно! Полагаете, что дело не закрыто? Тогда, документы, – на стол! Свидетелей – в зал суда! Досужие личные мнения не принимаются.

Идея – разящая «молния духа» создаваемая человеком. Но побеждает только тот, кто способен сознательно выбрать, что его дело служит – чему?

«Имидже-товарное коммуницирование» для тех, кто привык начинать чтение подобным образом:

Полный успех приложения экспериментального метода к гуманитарной проблеме!

Переворот в понимании всемирно известного литературного произведения!

Великий человек мистифицировал мир!

Мистификация или шифровка?

Загадка гения раскрыта по открытым классическим источникам!

Учёные не подозревали подвоха!

Скандал в мировой философии!

Прореха мировых академических исследований!

Предстоит «обычное»: «невозможно» – «что-то есть» – «всегдатак было»!

Учёные «погорели» – надежда на простое здравомыслие!

Раскрыта причина небывалых плагиаторских скандалов!

Читатель сам доказывает себе истину, перед которой спасовали корифеи!

Первое экспериментально-философское расследование увенчалось успехом!

Русский национальный «Код да Винчи»! Но вместо спекулятивной поделки – реальное интеллект-приключение!

«Вещный» результат!

Книга, необходимая каждому в России!

Какого ещё литературно-философского рожна на мировом уровне?!

Немцы ликуют! Они-то с какой радости?

Все тридцать мировых экранизаций великого романа отныне лишь предварительные этюды!

Интеллигенция прошляпила «Анну Каренину»!

Пари на женщину – кто такая «Анна Каренина»?

За Анну Каренину себя выдавала другая женщина!

Найдена идея русского духа!

Русская идея скрывалась за полотном великого художника!

Толстой – в шаге от разгадки!

Эту книгу ждали все!

Отставной Горной артиллерии подпоручик граф Толстой: «Слушай… приказ! Штыки в землю! Конец гражданской войне!»

На дальней «Станции»… Наноповесть

«…Львов рассказывал о Блавацкой, переселении душ, силах духа, белом слоне, присяге новой вере. Как не сойти с ума при таких впечатлениях? Шил сапоги…» 0

Толстой. Л.Н. «Дневник» 18 апреля 1884.

«Что там было у Ильича о многоукладности российской экономики?1 ругал? А господа либеральные экономисты? Всё, всё надо проверять…». Летнее заполярное солнце неспешно кружилось, просвечивая поочерёдно полотняные бока палатки. Зато к спальнику можно было пробраться, не тревожа усталых артельщиков: «Тоже…, «многоукладность», однако!». Солнечные зайчики прыгали в жёлто-зелёный сумрак при каждом колыхании краёв входного полога, но здоровая усталость прихлопывала одну за другой мысли, так же перепрыгивающие в голове, стоило лишь закрыть глаза: «Забавная штука – эта многоукладность! Ну, куда сгущёнке – супротив молочного стада?».

Аспирант-заочник нырнул в прохладу спального мешка. Имя? Зачем же? Чем здесь может помочь формальное родовое имя или даже гораздо более ответственное племенное, вроде, например, Сметливого Бобра? Ведь в любом случае имя его ничего ещё не значит в науке В этом бесплотном мире идей, однако, присутствуют вполне действительным образом – публикациями. И даже наращивают «научные мышцы» их числом! Согласны ли с этим сами учёные, которые открытие, даже «изложенное на салфетке», не путают с многотомными компиляциями? Да их никто и не спрашивает. Кому надо – знает «гамбургский счёт», а чиновной администрации так проще и удобнее. Кто мог ожидать, что эта простота, которая хуже воровства, обернётся удавкой на репутации всего почтенного сообщества, когда опубликованные и защищенные подложные диссертационные научные работы станут наполняться ядом смыслового к ним безразличия? Начиная с самих сочинителей, так и допустившими к официальному признанию.

Его достаточно юный возраст обусловлен ведомственными положениями. Внешность… – самая невзрачная внешность рано или поздно упразднится чьей-то восторженностью, да что говорить! Аспирантов можно различить только по их диссертационной теме. Ничего интересного….

Мысли в его сонной голове сумбурно перемежались с картинами прошлого и впечатлениями дня.

1.

Неважно, как это было вначале, но обобществлённые ещё «при советах» бурёнки сбились в более крепкий колхоз, чем сами люди. Прочие поморские промыслы захирели, «селообразующим предприятием» осталась одна молочная ферма. Там и работали, прикипевшие к хозяйству, потомки вольных рыбарей. Остальные, образовавшись по способности, нанимались обслуживать научную Станцию. Кстати, слово «учёный» (теперь, когда с ними окончательно «разобрались», уже можно сказать?) никогда и не воспринималось слишком серьёзно. Во всяком случае, общественное сочувствие навеки было отдано интеллигенту: «непременно настоящему, русскому». Без официальной поддержки, хотя бы, как «военный» имеет в «военнослужащем», это нарицание – культурный пережиток, затёртый текучкой. Ныне, ему самое «имеет место быть» только в здравицах околонаучной бюрократии.

Но живо ли ещё Гоголевское, что «выражается сильно российский народ»? Тем паче, что слово это ему самому надобно: «как же, мол, звать-то, вас, касатики?». Так знайте, что слово это давно придумано, и слово это – «научник». И ведь хорошо! Есть в нём на «бла-а-родном происхождении» та самая мера зубоскальства, которая и признаёт за сущее, да, одновременно (ударение на второе «е), замечает зело натужное пребывание этой штуки в русской жизни. Есть и насмешка к часто заметной ремесленной неумелости, и сомнение, сомнение, сомнение…

«Нет, всё-таки… – соображение никак не «глохло» и жаждало проясниться. – Так…, я уже в должности младшего научного сотрудника. И буду я так «трёхсложно» корячиться, когда спросят? Не мной придумано: на самом-то деле, я – «мэнээс»…. «Легко ли быть мэнээсом»? Ладно ли постоянное трепыхание в сознании такой квазисмысловой аббревиатуры? А ведь по международной квалификации было бы просто и понятно: «researcher» – исследователь. Вроде бы нечего стесняться…. Это – во-первых. А во-вторых, доберись я когда-нибудь до «настоящего учёного», что значит, опять-таки – «учёный»? Английское «science» произошло из простого латинского «scio», вполне многозначного, как это и бывает с обычными словами: «могу-знаю-понимаю». И в английском, «science» долго сохраняло ещё и значение «ловкости» спортивной и ремесленной. Получается, что «scientist» изначально имеет оттенок здорового житейского «рукомесла», когда появилось на свет в 1833 году. Английский философ и «науковед» Уильям Уэвелл предложил, наконец, покончить с утомившей всех «дурной бесконечностью» учёных специализаций каким-то общим названием их занятий. То есть для всех, кто занимается «естественным» или «экспериментальным» изучением природы, любит наблюдать, умеет задавать вопрос о явлениях и систематически их увязывать. Он взял за образец слово «artist» – общее и художнику, и музыканту, и поэту, предложив слово «scientist» как такое же здравое обобщение.

Но как же супротивен этот ловкий смекалистый «scientist-знайка – чему-то наученному «учёному»… да хоть бы и… тому самому коту из Лукоморья! В русском языке слово «artist» не удержало художников и поэтов, присвоив музыкально-драматическую часть, но полностью соответствует его духу, счастливо избежав всякого снобизма. Бывают артисты-дети, а бывают «заслуженные». И это хорошо. Но чрезмерное трепетание перед грамотностью и книжным знанием, подобравшееся в малоподвижном, вальяжном, неуместно кондовом слове «учёный» – ещё одна причина…» – и тут он заснул.

2.

Главное здание «Станции» имело вызывающе открыточный вид в старинном скандинавском стиле. Но его безупречная подлинность, подчёркнутая деревянным остовом классической зверобойной шхуны у заброшенного старого причала, доводила градус впечатления дальше некуда. Оно словно вырастало на высоком каменном цоколе над заглаженными ледником базальтами укромной морской бухты. Башенки и эркеры, проступающие там и сям вплоть до островерхой крыши, сбивали пересчёт этажей. Не разобраться было и внутри. Многочисленные углы и закуты заняты аппаратурой, а огромные шкафы вдоль коридоров – набиты традиционным коллекционным стеклом, полным непонятного для дилетанта содержания. Отсутствие чиновничества «как класса» (единственный администратор поселения – тот же бывший сотрудник Станции, внедрённый резидентом) означало и отсутствие презентационных излишеств и, значит, бездарной потери отапливаемых квадратных метров. Скудные остатки незанятых стен отданы прославлению корифеев-основателей. Портреты в манере «Пржевальский на верблюде» отображали эволюцию способов путешествия и постепенное преображение «биостанции» на краю тундры у северного моря. Как-то через неё проложили трассу геологи; а затем понавезли оборудования, чтобы далеко не тащить собранные образцы. Что-то смонтировали физики-коррозионщики, а за ними и прочие… «мизики». У них был потешный ретроэкспонат «доспутниковой» эры – телевизор, острословами именуемый «РД». Разумеется, всё тот же «Рекорд Дальности», кому-то понадобившийся для приёма случайно долетевшего «блуждающего» телесигнала. Излучая своими лампами почти живое жёлто-красное тепло, никогда не лишнее на севере, он представлял собой реализованный взрыв электронного мозга. Никакой коробки, только колба кинескопа, установленная на груде каскадов усилительных контуров, подстроечных фильтров, настроек чувствительности, чьё назначение было даже не в реальной, а теоретической борьбе за проценты улучшения приёма. Тем более, что бурно обсуждались даже не телепрограммы, а хоть мало-мальски упорядоченные помехи, на уровне осциллографических сигналов…. Отдельно, где-то снаружи среди растяжек метео и прочих, прилагалась «комплектная» антенная мачта.

Исследователи моря на экспедиционном судне закладывали свои «разрезы». Желающие не покидать спокойных вод бухты оживляли пейзаж за окном снующим маломерным флотом. Одержимые «водобоязнью», как «мокрецы» именовали неумеренно страдающих морской болезнью, могли теоретизировать, не покидая суши и не опасаясь штормового предупреждения – всякий занимался своим делом.

3.

Но… не была ли, скрытой опорой этого многообразия «научниковской жизни» здесь, в тундре, эта самая молочная ферма? Доступность ненормализованного молока (для тех, кто понимает), сметаны, творога, переводили условно оседлый экспедиционный экстрим во тьме долгой полярной зимы в житейский кругооборот. Ещё бы! С этим достатком ни от жён, ни от малолетних детей избавляться не было никакой необходимости (в смысле – вывозить, а не то, что Вы подумали). И самые-самые молодые специалисты могли немного задержать свой обычно стремительный отъезд. Пакет рассчитанных «по норме» талонов «молочного содержания», вручался торжественно, с внутренним идеологическим смыслом, которого не было у зарплатовских дензнаков, годных «лишь» для продуктовой лавки.

«Молокарка» – место раздачи, куда по погоде, снаружи или внутри, выстраивались с банками, колбами, чуть не ретортами, тоже была местной достопримечательностью. Именно к ней в условленный час, с неумолимостью «литерного», со стороны высоких сопок, вздымая белые буруны летящими из-под гусениц снежными вихрями, выныривала «не наша» ГэТээСка. Человек в зелёном бушлате без знаков различия, вооруженный одними бидонами, покорно замирал в демонстративно культурной очереди.

Впрочем, об их присутствии можно было догадаться, включив в любое время радиоприёмник. В нём равнопериодически, в источнике чего не приходилось сомневаться, вздымалась гнусаво гудящая амплитуда…. Иногда ночью (если это была «ночь»), это самое пронзительное гудение раздавалось прямёхонько в спящей голове. Отвергая лженауку и принудпсихиатрию, нет ничего, что более походило бы на «таинственные лучи», забредшие «пошарить» по земле.

Но как раз земли-то обычно и не было видно! Лаборатории в один этаж заносило полностью и ко входу приходилось прокапываться на полный рост. Хорошо выручают деревянные мостки, но не стоит с них спрыгивать даже по прихоти. Свежевыпавший, глубокий снег бывает настолько рыхлым, что одному в такой ловушке можно так долго беспомощно барахтаться, что лёгкий испуг заполощется в сердце, пока обомнётся этот замороженный «воздух», чтобы «подгрести» на полтора-два метра и ухватиться за помост. Но если ты молод, а над головой в ясном ночном небе колышутся розовато-зелёные сполохи Северного сиянья…. Заманить туда командированную неопытную молодую научницу «из центра» – это очень смешно, разве нет?

4.

Хотя серо-белый типовой, приземистый коровник находился на окраинной сопке, но был хорошо виден отовсюду. Само же стадо ничем себя не обнаруживало, пока не наступала местная «Памплона». Летом приходилось вспомнить о том, что ближайший выпас приходился по другую сторону посёлка. Стадо прогонялось по единственной дороге и от любопытства неизменно разбредалось. Проходившие одиночно и гуртом чёрно-белые, пятнистые коровы с их тяжёлым выменем мирно пользовались правом прохода всюду. Но пара быков, сменивших привычное стойло «на солнце и травку» испытывали такое радостное возбуждение во всех членах от тепла и свежего морского ветра, что, естественно, и причинный член их собственного существования принимал соответствующий вид, а это зрелище способно всякого привести в замешательство. Это не «собачья свадьба», от которой можно отвернуться, ханжески нагнать участников, глумливо посмеявшись…. Зрелище огромного обнаженного «бича» под невыносимо мощным телом и ошалелой, беспокойно раздувающей ноздри головой, было бы ужасным, если бы не железное кольцо, продетое в эти самые ноздри с цепью, «беззаботно» переброшенной через плечо пастуха. Кто знает, о чём думали женщины: ученицы и лаборантки, глядя из окон на обтекающую их вакханалию «предчувствия любви»? Но мужчины как-то заметно приосанивались, отдавая моральный долг намёкам природы…. Во всяком случае, обычное «делопроизводительное» сообщение прерывалось, пока выгуливающийся скот не скрывался из виду, поднимаясь по извилистой дороге между сопками и озерцами.

5.

Каким-то чудом, по случайному поводу, зацепившееся за жизнь крестьянское хозяйство, и, казалось бы, ничем не связанный с ним, кроме бухгалтерских перечислений – «горний» научный мир. Граница, конечно, была, и она порой обнажалась, как обнажается при отливе каменная гряда на отмели.

Научники по праздникам собирались в харчевне под повсеместно принятым тогда, а ныне оставленным общепитом, названием «Столовая» Как закономерно выпало из обихода и стало неподходящим это немудрёное слово! Как в слове «кушать» теперь неумеренно много сиропу, так и «столоваться» – по-старинному согрето семейным, товарищеским или артельным общением. Но вот формальное «советское товарищество» общепита…, очевидно, что срезалось в этом названии. Как случайный «приём пищи», это слово грубеет, теряя сокровенную теплоту.

Поморская молодёжь непременно собиралась к мероприятию и была так представительна, что возникало ощущение римских Сатурналий грядущего переворота – кто, в конце концов, является исконным хозяином здешних, так сказать, угодий? Но, благодаря просветительскому прогрессу и здоровым общественным инстинктам, укрепилась добрая традиция: в нужном градусе неофициальной части разделяться на два отдельных весёлых поезда. Одних автопилот выводил на сугубо теоретические споры, воспаряющие в бесконечность. От других требовал немедленного разрешения всех прошлых обид и недоразумений одним размашистым «торцеванием». Укоренившаяся традиция не смешивать два этих добрых обычая – явилась подлинным цивилизационным чудом здешних, высоких во всех отношениях, широт.

Очевидно, на ферме были и скотник и дояр, но на посторонний взгляд – силовой дизель, доильная, тракторная и прочая грузовая техника безо всякого остатка всех перевела в механизаторы. Особых «пейзан» для сельхозработ не замечалось. Поэтому не случайно, что приходил срок, когда «деревенские», крякнув, отправлялись за помощью к «научниковским». Ну, и как тут не скажешь, что не купить счастья за деньги! Или одни только деньги…. Жизнь не позволяла замкнуть эти отношения одними только денежными расчётами.

То плотный морской туман толстым одеялом накрывал берег: казалось, ещё чуть гуще и со стороны вытянутой одной руки не увидеть пальцев другой. То несколько шальных туч весь день гонялись друг за другом и брызгались дождём, даже не озабочиваясь загородить солнце. Короткое северное лето из-за погодной чехарды отказывалось сушить сено и его приходилось завозить. Но совершенно необходимый силос заготовить было можно. Только вот своими силами «деревенские» это сделать никак не могли: недели за две забить силосные ямы – было «научниковским» вкладом в общее дело. А громадный молокарский КРАЗ делал столько ходок к тундровым распадкам (откуда его с огромной наваленной травяной копной заботливо вытягивал заранее переползавший туда гусеничный трактор), пока эти самые ямы не заполнялись.

6.

Понятно ли из этого, что (!) на Станции, духовно питаемой потоками завозимой научной периодики – означало слово сенокос? Сколько раз, еще при стремительно застаивающемся «развитом социализме» приходилось отрабатывать трудовую повинность партийно-административных игрищ! И, всякий раз, это было унижение с подразумеваемым вопросом: неужели квалификация не способна возместить отсутствие на очередном месте хозяйственного прорыва: уборки (с/х), переборки (с/х), перегрузки (с/х)? Но здесь, на краю земли, куда и дороги-то не было, кроме как по воде (иначе, какая бы это была «Станция»?), эта работа имела очевидный и подлинный смысл: сенокос не переживался, как трудовая повинность. Не понимать, не чувствовать значение молокарки для Станции было невозможно. На время травяного десанта начальники старались не назначать экспедиций, а сотрудники не злоупотребляли отпусками. Привычный к экспедиционному быту «интеллектуальный контингент» к урочному времени травоспелости сознательно и добровольно выставлял трудотряд. И всё-таки, всё-таки – что отделяло нас от («свят, свят…»)… троцкизма? Смутной, забытой тенью, он осенял даже обыденные студенческие стройотряды, таясь в складках коммунистических знамён. Несмотря на внешнюю благопристойность оплачиваемого труда, некоторая горечь от обязаловки административного принуждения сдабривалась только беспечной молодостью.

И вот надо было своими глазами увидеть такое почти невозможное чудо – труд, окончательно освобождённый от всех условностей: личных, профессиональных, частично даже иерархических. Он определялся лишь безусловным общим желанием сохранить то, что никак не могло быть сделано иначе. Как бы архаично это не выглядело по прописям навязываемых учёными-формалистами экономических схем, сложилось, не предусмотренное никакими предварительными соображениями, равновесие. При малейшей попытке хозяйственного насилия в виде обязательств этот союз был бы обречён. Объединить формально в одном канцелярском распорядке столь различные уклады было бы совершенно невозможно, как и демонстративно ставить в очевидную зависимость друг от друга. Только достоинство самостоятельного выживания, но… с благодарностью за помощь.

Одним постоянная жизнь «на свежем воздухе» позволяла регулярно получать, если не революционно оригинальные, то хотя бы «свежие» данные, чего хватало на две обязательных годовых статьи формального отчёта, не отрываясь от монографичекого «дела жизни». Других, Станция, в свою очередь, оберегала от дежурного обвинения в бесперспективности, с последующим разорительным переселением в посёлок городского типа под предлогом очередного «улучшения жизни трудящихся». Ферма не только кормила, но и сохраняла человеческое достоинство бывшим общинникам в их образе жизни, который и для научников был «архизначимым».

7.

Если присмотреться, полевая жизнь молодого «научника» имеет много черт самого, что ни на есть, пролетарского, сверхэксплуатационного с точки зрения трудового кодекса, труда. В отпуск его не выгнать. Соблюдение нормированности труда идёт только за освобождение от административного распорядка дня для свободного: «а вот теперь, когда, наконец, никто не помешает…». Кто учитывает вес рюкзака с образцами? количество авралов погрузки-разгрузки? Изобретение, изготовление, ремонт оборудования?

Но такое полное освобождение труда от всех предварительных условностей обоснования и только по воле общественной необходимости, было, всё-таки, уникальным. Легко заметить, насколько действенна истинная, очевидная необходимость. Что всё тогда управляется легко и просто. Соседская помощь на пожаре, аврал разгребания дорог и путей после снегопада… Беда только в том, что народ привычный к неудобице жизни только особо горькая нужда обеспокоивает взаимопомощью объединять усилия. Оборотная сторона достоинства житейского долготерпения —…политическая бесчуственность.

Очевидна необходимость преодоления стихии. Но в политике под видом необходимости для получения власти над «заединенной» толпой в ходу незамысловатый «поиск внешнего врага». Но это не политика, а политиканство. Если политик стал корыстен, самозвано-бессилен или изжил понимание верной цели, что бы это ни было, то из политиков он переходит в политиканы и обществу приходится дорого платить за ложные цели. Право на политическое управление – в преходящей, увы! способности понимать конкретно необходимое.

8.

Даже начальникам по «засенокосной жизни» не приходило в голову беспокоиться о дисциплинарном учёте каких-либо трудодней из-за совершенно сознательного переживания «массой» своего энтузиазма. Но новичков ждала метафизическая заковыка, где никак не ожидалось подвоха.

Добравшись громыхающими бортами трёхосок по вседорожней летней тундре в «луга», разом ставился бивуак. Без обычной заботы об установке научного оборудования это не занимало усилий. Дольше проходило собрание с назначением условных звеньевых и безусловной припиской к специальностям из… «количества двух».

Внезапно труд обернулся сущностной стороной, натуральной философской экзистенцией: «тварь ли я дрожащая или право имею…»? Культурная, заведомо лишённая предрассудков «научниковская масса», вдруг стала делиться не формально, а с претензией, обидой или выражением торжества. Образовались неравные, то ли касты, то ли классы: «косарей» и «грабарей». И значения этого нельзя было не ощущать, ибо такова была действительность!

Косари – «первые номера», их выработка определяла итог дня. Привилегия самому закладывать прокос… есть в этом какое-то землепроходческое удовольствие свободы воли, что ли. Зато приданные силы – грабари, подтягиваясь по мере необходимости, вполне могли наслаждаться беспечностью, с условием не оставлять «хвостов». Как говорится, шанс был дан. Но возможен ли интеллигентный труд без рефлексии?

Наконец, дежурный наряд захлопотал у полевой кухни.

– Куда записался? – дотошный заочник повалился в отдалении на травку, где приятель сосредоточенно ковырял ножом берёзовый туесок. Этот заезжий аспирант-очник был одержим идеей промыслового ножа народов севера. Свобода академического окружения позволяла ему не расставаться с висевшим на поясе в расписном чехольчике очередным вариантом самого правильного, универсального, этнографического ножа всех времён и народов. Никого не смущал болтающийся на виду нож, наоборот, предмет, воочию предъявлявший непосредственную за ним идею, казался и уместным и совершенно безопасным. Идея подогревалась её непрерывным употреблением: перемежалось постоянное завострение клинка до «невероятной» остроты заточкой о всевозможные подворачивающиеся поверхности и ковыряние им всего деревянного.

– Само собой на подхвате. Да и в руках не держал. – Он резко выдул стружку и недоверчиво глянул. – Да ты ли косарь?

– Пока – самозванец…. Но знал бы ты, какой сыр делает моя тётка!

Было бы славно как-нибудь в отпуске оставить для её коровы добрый стожок, – воображаемый хор родственного одобрения выразился в мечтательной улыбке.

– «Значит, корова есть»?…Бог в помощь, а то, давай к нам… – очник оторвался от туеска и внимательно посмотрел на происходящее под столовым навесом. – Но что за дискуссия насчёт «косарей»? Признаю, есть в этом нечто античное, прямо – платоновская академия, отвлечённая тема на лоне природы…

– П-а-а-звольте! – общее собрание, действительно, с особым удовольствием обсудило то, что потом заносится секретарём в «разное», и запоздавшие аргументы всё ещё рвались наружу: – даже школьная программа позволяет полностью определиться! У Алексея Кольцова есть и просто «Косарь». Да за тот же 1836-й год есть и «Цветок»:

О, пой, косарь! зови певицу,

Подругу, красную девицу,

Пока еще, шумя косой,

Не тронул ты травы степной!

– Да и раньше, «Не шуми ты рожь» от 1834-го:

Не шуми ты, рожь,

Спелым колосом!

Ты не пой, косарь,

Про широку степь!

– Допустим…. кажется, блеснули миски… – это наблюдение придало следующим словам приятеля особую убеждённость, – но как быть с «самим» Толстым? У него-то – «косцы»! – добавил он, торжествующе, глядя в том же направлении. – Впрочем, предлагаю компромисс…ную фигуру, тоже… почти Нобелевский лауреат. Или в ваших сенокосных кругах не любят Пастернака?

– Вот именно, что в одном «Ветре» у него двурушнически есть и «косари»: «… И кровь на ногах косаря…»; датам же и «косцы»: «… О косы косцов, об осоку…». Да разве хорошо? Как сказано в одной старинной мудрой книге, мол есть время вывести из фокуса и время наводить на резкость…, что-то в этом роде. То – превосходно, то – подвохи, особенно в переводах. Как-то слишком «по мотивам» и без возмещения смысла…. Послушай, что говорила о Блоке его тётка…

– Да у тебя «рояль в кустах»! А помнишь, как у тебя из походного рюкзака вывалился толстенный том «Философских тетрадей»?!

– Уж вы надо мной поизгалялись! Но надо же было как-то заставить себя продраться через это занудство, как не избавлением от лишней тяжести: «по прочтении – сжечь»2

– Растопка была славная! Она начинала искрить ещё до разжигания костра, при одном обсуждении очередного листка…

– А то…, вот: «Блок очень любил физический труд. Была у него большая физическая сила, верный и меткий глаз: косил ли он траву, рубил ли деревья или рыл землю – все выходило у него отчетливо, все было сработано на славу. Он говорил даже, что работа везде одна: «что печку сложить, что стихи написать…»,3 – если этого недостаточно, тогда:

«Он с огромным уважением относился ко всем видам и формам труда… Ладный, высокий, неутомимый ходок, он спокойно и естественно – без интеллигентского кокетства – орудовал молотком и пилой, топором и лопатой. Блок с теннисной ракеткой – непредставим, но всякую физическую работу он делал так, как делает ее русский человек – «золотые руки». Блока раздражала отвлеченность, физическая неприспособленность интеллигентов, возводимая к тому же в ранг добродетели»4

– Но причём тут Блок?!

– Взгляни-ка, на этот самый «Ветер». Ведь он и посвящен Блоку:

Широко, широко, широко

Раскинулись речка и луг.

Пора сенокоса, толока,

Страда, суматоха вокруг.

Косцам у речного протока

Заглядываться недосуг.

Косьба разохотила Блока,

Схватил косовище барчук.

Ежа чуть не ранил с наскоку,

Косой полоснул двух гадюк.

Но он не доделал урока.

Упреки: лентяй, лежебока!

О детство! О школы морока!

О песни пололок и слуг!

А к вечеру тучи с востока.

Обложены север и юг.

И ветер жестокий не к сроку

Влетает и режется вдруг

О косы косцов, об осоку,

Резучую гущу излук.

О детство! О школы морока!

О песни пололок и слуг!

Широко, широко, широко

Раскинулись речка и луг

Размерно-звуковая, «спекулятивная» сторона этой поэтики превосходна, но как насчёт содержания? Невозможно отделаться от впечатления, что в посвящение Блоку вставлена цитата из него самого. Не случайно же слышится скрытая отсылка на начало первого стихотворения из книги «На поле Куликовом»; не буквально-ритмическая, но вполне заметная в образах: «Река раскинулась. Течет, грустит лениво…». Осознанный или нет, привет от поэта поэту – почему нет? Но происходят странные смысловые аберрации.

Блоковская река – это кончно же Дон. Раскинуться во всю ширь ему не зазорно, «атрибут» ширины при нём. Но… речка? Речка и с чрезмерным усилием в образе может раскинуться разве только прихотливыми изгибами своего русла. Что уже противоречит блоковскому образу чуть не пародией. Поэтому Пастернак объединяет «речку» с «лугом» и говорит: «раскинулись». Будто бы ладно?

Но и простое объединение с лугом, составляет диссонанс, «раскидываются» они опять-таки не сочетаемо, по-разному, геометрически, по крайней мере.

Следующая строка: «Страда, суматоха вокруг». Суматоха хорошо подходит к слову «праздничная», некоторый радостный беспорядок не испортит, даже добавит веселья, но подряжать суматоху к организованному страдному труду? Это прямо пасквиль какой-то….

От следующей строки не легче: «Косцам у речного протока Заглядываться недосуг». Ещё и проток! Откуда и куда?! Гидрографическая сеть для одного стихотворения явно перегружена какой-то непомерной оросительной системой! Во-первых, это та же речка или новая протока (новый проток?)? Двух рек, пожалуй, многовато будет… Но проток, в свою очередь, как-то не вяжется с небольшой своей длиной, чтоб ему-то пораскидываться-то….Во-вторых, что ж это за работники, о которых нечего сказать (другого неизвестно), кроме как, что они первым делом собираются глазеть по сторонам…. Чай, не на прогулку вышли?

А эти две следующих строки: «Косьба разохотила Блока, Схватил косовище барчук»? Прямо для ролевой компьютерной игры, где «поворот» истории зависит от предварительного хода с тем или иным выбором. Наиболее вероятных толкований действий «барчука» два:

– простое и логически неловкое, что для имеющего философскую выучку Пастернака даже странно: Блок по прихоти, ни с того ни с сего, «схватил косовище» – косьба его взбудоражила и он «немного» набедокурил. А на самом деле показал полное неумение и отсутствие сноровки. «Наскакивать» при правильной косьбе совершенно невозможно; гадюку, если и подцепить, «полосовать»? – это уже дикость какая-то.

– или он-то как раз и есть, тот, кто, праздно наглядевшись на глазастых косарей «разохотился» и…. Кстати, имело ли слово «барчук» хоть когда-то неотрицательный оттенок? Если – да, то не для советского читателя.

Кстати, до покоса ещё надо дойти, это намотаешься, как…на поле для гольфа без тележки. А чью косу он схватил? Какой крестьянин захочет отдать необходимый, легко повреждаемый инструмент в баловство? По таким событиям здесь должны разыграться просто Шекспировы страсти: глупый неумеха-барчук отнимает у злосчастного крестьянина «кормилицу». Тот трясётся от страха, что великовозрастный дуралей сорвёт работу, да, судя по его «приключениям», к тому и дело идёт Затем следует неизвестно чей менторский выговор: «Но он не доделал урока. Упреки: лентяй, лежебока!», загоняющие «оболтуса» в дом. Он что же, плёлся за ним на неблизкий покос и там, под предлогом взывания к совести ученика, спасал имущество крестьянина от неразумия недоросля? Просто фантасмагория какая-то разыгрывается в этой воображаемой портретной сценке.

Есть в этом стихотворении высокоценное сугубо поэтическое крещендо, но подход завален стольким смысловым хламом, что хорошей эту работу не назовёшь. Всё здесь набекрень за что ни схватишься, хоть за «косовище»…. Косовище настолько существует только как часть косы, что никак не может замещать её не только в смысле слова, но даже в звуке, настолько эта «косовищная коса» несообразна!

Получается высокого поэтического качества… халтура, в лучшем случае, поэтически качественная графоманская вариация. Но самое скверное, что это посвящение противоположно духу Блока, как человеку глубоко понимающему единственную правду всякого творчества: святость исполнения труда единственно должным образом. Он же говорит: «работа везде одна…». Что стихи, что печка – одна высота. Для тех, кто понимает, конечно.

А если ещё прибавить замечание той же Бекетовой: «Животных любил он до страсти. Дворовые псы были его большими любимцами. Глубокую нежность питал он к зайцам, ежам, любил насекомых, червей и прочих гадов, словом – все живое. (И это осталось на всю его жизнь)».

Какие гадюки?! Какие ежи?! Да простой косарь всегда заранее пошумит в траве, чтобы разбежалось зверьё…. Всё свойственное личности Блока вывернуто наизнанку. В лучшем случае, в безразличии к сущности ради внешности. И после этого искать в нём непременного защитника Мандельштама? В словах «того» знаменитого телефонного разговора слышится другое…. А утренние дебаты, ты не услышал, прицепились к чьей-то шутке «подросткового гумора»: косцы – сосцы!

Ну, наконец! Мы резво вскочили на призывное махание дежурных кашеваров. Внимательно слушавший приятель на последние слова закатился смехом:

– Сеанс психоанализа – только после обеда!

9.

Тундряные покосы – не заливные луга, которые хорошо выкашивать в ряд. Большие участки в пойме реки на нескольких человек зараз были удачей. Обычно это небольшие лужайки, поросшие хорошей травой, в распадках или в крохотных рощицах, укрытых грядой высоких ледниковых валунов. Они то соединялись, прихотливо переходя одна в другую, то замыкались, так что важно было ещё не потерять всегда не лишней охапки. По этим «коридорным» условиям и литовка была на шесть-семь кулаков, что твой багор, а не коса! Но зато с ней можно было обойти и ямку, и кочку, и успеть увернуться от «наскочившего» из травы камня или зацепистой коряги.

И вот перед теми, кто по любопытству или «идейным» соображениям с прошлого сезона хотел перейти в трудовую «элиту», вставала первая задача – орудие. Грабари не испытывали недостатка в выборе инструмента, включая справные вилы – только работай! «Первым» же был оставлен брезентовый свёрток, в котором оказалась груда заготовок, из которых и «с батарейками» никак не вышло бы полного комплекта. Полосы железа, длинные палки – косовища, связка алюминиевых колец, несколько деревянных обрубков.

Научница из вольноопределяющихся подошла взглянуть. Стройная, но в приятном контрасте к геометрической прямизне с собой привезённой косы. Она (уже не новичок), как раз достала её из самодельного чехла. Её приготовления носили неуловимо-соблазняющий оттенок рекламного ролика «спорта миллионеров». Она по-кошачьи поворошила носком сапожка груду косовищ, промурлыкав: «Ну, что, мальчики, успеете?». Это был вызов! С появлением этой девицы, тоже, кстати, аспирантки, новые оттенки стали проглядываться в производственном ритуале сельхозработ. Наш заочник теперь был обречён искать глазами её фигуру в безупречно-индижных джинсах. Если иногда в безветренные дни её свободная светлая блуза скрывалась под отбивающей гнус толстой штормовкой, то заметная пёстро-синяя шёлковая косынка на выбивающихся прядях светлых волос, всегда позволяла загодя подготовиться к встрече. Неужели что-то ещё нужно для счастья?

10.

Положение новеньких было бы безнадёжно, но часть «экспертов» полагали правильным всякий раз начинать дело «от сотворения земли». Обычные приёмы нашего коллективного труда подразумевали с окончанием предыдущего сезона свалить косы в общую груду, из которой только малая часть возвращалась обратно.

Но чтобы заготовлять зараз по нескольку пудов травы, коса должна быть удобна. При всей внешней простоте, определение «персональная» она заслуживает, как никакой другой из инструментов, ну никак не меньше компа! В ней не только антропометрический промер хозяина, но в угле захвата даже его скрытый силомер. Возможны, конечно, совпадения, но из чего выбирать? Всё это быстро стало выясняться во время сборочного перформанса. Как только подходящие косовища были разобраны, «безлошадные» претенденты, прикидывая по руке, разбрелись по зарослям. Вскоре оттуда послышался, перемежаемый стуком топора, выхруст древесной поросли.

Зевать было нельзя: отставшим было бы не догнать скупого на пояснения, почти бессловесного урока. Да и успеть-то было возможно только тем, кто по жизни не пренебрегал азами ремесленничества. Как во всяком деле человеческой изобретательности, изначально невозможно представить, как из всякой ерунды: палки, обрубков, плющеного железа, вдруг получается чудо-приклад преодоления очередной косности природы. Невозможно рассказать, мало видеть, это надо переживать физически. Повторять движение за движением, расставляя безмолвные вехи соображения: почему можно только так и нельзя ли всё-таки иначе?

– Заваливай комель косовища….так…, теперь приладить горбыль: через кольца – бей клин! – «эксперт» (кстати, со степенью) бросил охапку нарубленных корневищ в кипяток, который парил в большом казане.

– … что? Подрезай, да гни! Теперь выставляй рукоять под пуп, для чего-то он нужен? Затягивай… Что, всё? А железо?

Наковаленка из обломка рельса была только одна; теперь новобранцы могли передохнуть, разглядывая способ отбоя. Предъявившему «снаряд», вручался отличительный знак – новенький точильный брусок, который оставалось только вложить в подвязанную к поясу рукавицу.

И вся эта гонка на сообразительность ещё ничего не означала. Всё решалось в утренние часы первого дня, пока неопределённый распорядок, неспешность завтрака, давали единственную возможность, после укромных тренировочных укосов, предъявить себя в новом качестве. Нужно было, пристроившись к ряду, пройти его ровно не отставая и ни в коем случае не разбросать травы. Завистливые к рыцарской славе в глубине своих, беззаботных с виду, оруженосных душ, грабари зорко следили за исходом турнира. Они тут же поднимали неумеху на смех и как черти уволакивали его к своему нехитрому промыслу. Своими мокрыми спинами они ощущали перекос в балансе «популяций»; тем более, не хотели зазря носиться по закоулкам за плохо скошенными клочками травы, лишаясь святых минут перекура. Пропорция должна была установиться «де факто».

11.

Ночи не было – её заменяла только тишина с шелестом ветра, в котором не было дневных звуков присутствия человека.

– И зачем так цепляться за этот марафон? Самоутверждение «лично-исторической реконструкции»? Спортивный зуд? Упрямство? Всего понемногу и в то же время… Косьба, всё-таки, необычная штука. Всё тут особенно: изготовление – под себя, навык – свой, сам труд – не без удовольствия куража. Но как «приложиться» в несколько подходов? Как труд необходимый, никто ему и не обучается: как получается, то и ладно. Но сейчас надо было сразу показать квалификацию, которой не было. Да, так уж ведётся на святой Руси, что большей частью и по любому поводу, приходится сызначала…сразу всё знать самому, а откуда – пёс его знает….

Теперь, тряхнув и вывесив на руках несуразно растопыренный, но упругий и крепкий снаряд, надо было припомнить любое подходящее, пусть и мимолётное впечатление. Хоть из окна «скорого» дальнего следования на хозяина козы, который, пережидая у переезда, оставил её у тележки с ворохом свежескошенной травы, а сам наспоро выбривает зелёный клок у насыпи. Но собственные наблюдения научник приучен соотносить со всей теорией предшественников (непременно упомянув их в «списке литературы») и лишь потом вынести обоснованное суждение.

Беда только в том, что среди невообразимого множества спортивных руководств наставления по косьбе не найти! Неразрешимая коллизия: нет крестьянского труда более похожего на спорт, и тут же – совершенно ему противоположного! Чем лучше луг, тем менее он спортивен. Чем дороже будут фирменные косы «Атомик», тем нелепее будет выглядеть деревенский кустарь, хотя без него вообще ничего не может быть. Скорее уж кролики начнут уважать триммерную сечку! Но в закоулках начитанной памяти бродило смутное ощущение подсказки, где верховодил некий старичок, как в какой-нибудь китайской притче о единоборствах. И было же… нечто такое… знакомое… да вот же оно!

12.

Оказалось, спасительное руководство есть в походных библиотечках самой рядовой комплектации, даже судовых. Особенно – судовых! («каковые», обычно, ужасают). Книга настолько классическая, что слава её неколебима с момента появления, а забвение не суждено. Только вот глубина интереса находится в прямой зависимости от уровня, что называется, морально-политической подготовки. И отзывы также могут быть: от восхищённых – «о любви», до возмущённых – «о падшей женщине, которую низкая страсть заставила пренебречь долгом к мужу, любовью к сыну»…. И не сразу вспомнят о помещике, который не только увлечён хозяйством, но и стремится к душевной близости в семейных отношениях. Что там рядовые читатели, если все как один, кинорежиссёры, берут эту часть лишь фоном к трагедийной яркости (как они полагают), части основной! Допрежь и всегда, в первую очередь, этот роман остаётся повествованием о трагической судьбе «несчастной». Надо ли разубеждать их? Художнику не зазорно увлекаться созданными образами. В этот раз он сказал много такого о женщине, что и читатели получили неустранимый перекос в сознании в чувственное восхищение.

Но роман-то, как оказалось, не об этом! К сожалению, на объяснения сейчас совершенно нет времени, надо поспешать с покосом, но после…, сдаётся, что есть тут некоторая загадка…. Уже понятно, что речь идёт об «Анне Карениной»?

13.

Отступать поздно, а надо…быстро. Так…, вспоминать и тут же проверять каждое действие, каждый намёк. Да, всё оказалось на месте, и дело, точно, в старичке! Значит…, так…: надо постараться «подбить» молодую силу – стариковским лукавством!

– «Готова, барин; бреет, сама косит, – сказал Тит»5.

– Вот началось…, с первой фразы. Ну, кто из «белоручек» поймёт «железную» необходимость предварительного отбива косы для этой бритвенной остроты, о которой нет даже представления у постороннего?

– «Насажена неладно, рукоятка высока, вишь, ему сгибаться как».

– Да, уж, не подогнав под себя, только намаешься.

– «…Маленький старичок… шёл впереди, ровно и широко передвигая вывернутые ноги, и точным и ровным движеньем, не стоившим ему, по-видимому, более труда, чем маханье руками на ходьбе, как бы играя, откладывал одинаковый, высокий ряд…».

– Вот она, по-спортивному, «техника». Граф (неловко и напоминать, что Левин списан Толстым с себя), начинает прилаживаться.

– «Буду меньше махать рукой, больше всем туловищем».

– Но как уловить скрытые тонкости этой техники движения? Он даже не замечет в горячке (уже описания) поверхностной ошибки своей «биомеханической гипотезы»: махать – «тем» или уже «этим» – вращать? Вот накатывает утомление….

– «…чаще и чаще он чувствовал минуты забытья, при котором уже не руки махали косой, а сама коса двигала за собой все сознающее себя, полное жизни тело…».

– Для искусства – достаточно; для жизни – далеко нет. Уже своё «полное жизни тело» срочно решало задачу: не ломиться через размахивание маятниками силы, а упереть нечто вроде нутряной спиральной пружины – как и куда? Графу стоило бы сделать ещё один-два шага по прокосу «эргономики труда», но уж больно хорош был…:

– «…заливной… бережёный… Калиновый луг, самый большой и лучший… с серо-зеленым… морем… шелковистых… трав… почти по пояс»!

– … и который радует работника однообразием ремесленного навыка. Куда там тягаться с травами таких лугов кудластой тундряной траве! Участки разом дававшие кузов с верхом были редки, разве у низинного разлива или истаявшего в «затишок» валунной гряды, снежника. Трава, пробившаяся сквозь плотный, старый, открытый стуже дёрн, лишь в зарослях кустарникового березняка заметно поднималась в рост. Она не давала обмануться притворным падением и требовала уверенного прохода навостренного лезвия. Надо было поймать самую суть усилия, перевести сило-вращательное равновесие рук и тулова в упругий скоростно-циркулярный подрезной импульс, накатывающий автоматическим «…бессознательным движением…» – только так подкошенная горсть уляжется раз за разом на стерню в ровный валок, столь желанный грабарю, одним прямым движением, скатывающим его в охапку. А какое наслаждение, разувшись, переступать разгоряченными босыми ступнями по щекочущей, колющей прохладе подсыхающего утреннего жнивья, охлаждая запарку от желанного северного солнца и вгоняющей в пот работы. Наконец, «уперев» ряд, разом перемахнуть косовище вершиной в мягкий дёрн, и, крепко опершись, охаживать бруском попеременно с двух сторон влажный и прохладный от стекающего зелёного сока лязгающий клинок!

И всё же: «Мотри сюда (это у Толстого так говорят: «мотри…», так что, без снобизма)»: «различно махавшие косами мужики…»(!). Так: «с размаха бравший», «согнувшись махавший» или «не сгибаясь, шел передом, как бы играя»? Толстой глаз не сводит с третьего, прав ли? Пожалуй, но, вообще-то знатоки энтого дела говорят, что видывали и позаковыристей: плечом вперёд, в одну дорожку по прокосу. Неважно…, то есть, главное – всё это и есть – сам весь человек, как изготовил, да как приладился.

Хотя «молодые малые» по ранней неумелости своей, берут пока одной только грубой силой, он замечает: «И молодые и старые как бы наперегонку косили. Но, как они ни торопились, они не портили травы, и ряды откладывались так же чисто и отчетливо». Притом, что «наступала минута, когда, он чувствовал, у него не остается более сил». Между крестьянами (Толстой, в образе – хозяина-наёмщика, не может удержаться от пересчёта: сорок два против прошлогоднего в тридцать кос) и по отношению к молодым, пока ещё любителям низших дивизионов, нет никаких насмешек, укоров, брюзжания. При том, что мужики, очевидно, горазды обсудить настройку не одной только барской косы. Толстой отнюдь не подбирает обрывки разговора; советы мужиков и необходимы и, пожалуй, достаточны: «Широк ряд берешь, умаешься…». И, особенно: «Пяткой больше налягай» – Толстой не может его не привести, настолько это важно. Иначе не наладить поступательно-возвратную вертушку «бреющего полёта», а будет лишь то безумное воздыбленное махание, которым орудуют ныне в рекламных телероликах псевдокрестьянского труда, вызывая даже не смех, а презрительное недоумение к невежеству «креативщиков»: «До какой же гадости может довести себя глупый человек»!

По Толстому выходит так, что коси ты, как хочешь (как можешь), да только дело сделай. Вроде как пустые придирки не в чести. Ну, а как же: «А вишь, подрядье-то! За это нашего брата по горбу, бывало»? Так ведь это по результату! А пропущенное подрядье – такой грех, что и сам хоть зубами вырвешь, пока ещё никто не заметил. Многоукладность, одним словом, едят её мухи….

А, его сиятельство-то, и вправду – подсобил!

На обложку машинописной рукописи был наклеен содранный с какого-то вьючного экспедиционного ящика типографский ярлык с крупными буквами: «ВыСепокНИИиЦиП, им. теч. Гумбольдта».

Ниже, в скобках и меленько, аббревиатура раскрывалась: (Высокоширотный Северополярнокружный научно-исследовательский институт изучения Циркумполярных проблем)

От руки было приписано толстым, синим фломастером: «Однопроходнонавигационная секция по Сев. мор. пути».

«Лаб. интенсификации процессов». И уже без всяких изысков, рукописно: Выездная сессия философ, семинара. Тезисы к докладу. М. н. с. Э. Э. Раздувай-Затушансков.

Рукопись была старая, но во многих местах на станицах синели и чернели свежие приписки и даже были подклеены листочки с кусками текста лазерной печати.

Толстовская ЭНИГМА I6

Условие задачи

«Винни-Пух сел на траву под деревом, обхватил голову лапами и стал думать. Сначала он подумал так: «Это – жжжжжж – неспроста! Зря никто жужжать не станет. Само дерево жужжать не может. Значит, тут кто-то жужжит. А зачем тебе жужжать, если ты – не пчела? По-моему, так!»

Потом он ещё подумал-подумал и сказал про себя:

«А зачем на свете пчёлы? Для того, чтобы делать мёд! По-моему, так!»

Тут он поднялся и сказал:

– А зачем на свете мёд? Для того, чтобы я его ел! По-моему, так, а не иначе!

И с этими словами он полез на дерево».

Неблагодарное занятие – объяснять шутки. Разумеется, и в знаменитом «детском бестселлере»: «Винни Пух и все-все-все». Здесь она в несовпадении пусть верной теории и эмпирического явления, действительные свойства которого, неизвестно, чем ещё обернутся! Три кембриджских года математики пошли Алану Милну впрок. На радость детям он догадался, что любая логическая раскладка – это и есть… остроумие. И элементарную дедукцию (как у Винни) можно сделать, говоря словами ослика Иа-Иа «душераздирающим зрелищем», если согреть чувством. Дело за талантом – придумать героев и вдохнуть в них жизнь. У детей сильны чувства и свежо восприятие логики, поэтому они веселятся от души. Но, повзрослев, сколькие из них будут способны испытать ещё и дополнительное удовольствие, уже от понимания этого интеллект-механизма?

Или об этом же самом, но с большим пафосом: «Но человек не до такой степени животное, чтобы быть равнодушным к тому, что говорит разум сам по себе, и чтобы пользоваться им только как орудием для удовлетворения своих потребностей как чувственного существа. Ведь над чисто животной природой возвышает его не то, что у него есть разум, если этот разум должен служить ему только ради того, что у животных выполняет инстинкт…, не предназначая его для какой-то высшей цели….

…он нуждается, правда, в разуме, чтобы всегда принимать в расчет свое благо и несчастье, но он, кроме того, обладает разумом еще и для более высокой цели, а именно… принимать в соображение… что есть доброе и злое само по себе и о чем может судить один лишь… разум..».7

Так в этом же и состоит сокровенное удовольствие, полностью открытое только человеку – интеллектуальный поиск истины! В радости от решённой задачи нуждаются не одни учёные. А как же былые уголки кроссворда в каждой, уважающей себя, газете? Беспредельную по массовости любовь к жанру детектива тоже не объяснить одним лишь щекочущим чувством преодоления страха, без сопутствующей радости разгадки тайны преступления. Конечно, сделать такое занятие образом жизни – иметь профессию учёного, могут только поднявшие свою общую грамотность до высшей отметки какого-то специального знания. Но похоже ли место их работы на знаменитую «башню слоновой кости»? Что ж, поглядим…

Наука, как элементарное действие (именно действие, а не разбивка теоретических сада и лужаек для таких действий) состоит в умении, иногда виртуозном, получить ряд фактов и, затем, охватить их общим объяснением. В награду человек получает такую концентрацию усилия по отношению к явлениям, которые представлены этими фактами, что, как пример, уже позволило побывать на Луне.

В естественных науках подбор этих фактов (в пределе отвлечённости – просто цифр), настолько неуловим непосредственно чувствами, что требует специфического и большого знания. Сначала о том, где можно бы поискать такие числа («Так зачем же нам нужен адронный коллайдер?»). Потом, надо очень много уметь, чтобы ухватить во внешнем хаосе их изменения закономерность и сделать правильный вывод.

Не будем отвлекать естественников от их лабораторных приборов.

Обуздание природы, как внешней стихии – только их заслуга. Но, именно по особенности этих задач, им недосуг особенно разбираться даже с тем, где находятся эти лаборатории Можно предоставить им некий «элизиум», загнать в «шарашку», может быть, заманить в Сколково, или отправить в «научные роты». Добраться куда-нибудь – вот и вся их задача.

И вот парадокс: их сводные братья – гуманитарии, при всей своей «слабосильности» перед природой, не только в той же мере признаны обществом, но, что ещё удивительней, пользуются тем же доверием! Более того, определяя во многом общественный климат, они не только находятся в гораздо более «обустроенном» положении, но, косвенным образом, оказывают влияние и на условия работы тех же естественников. Ответ – в их близости к сути того, что происходит с самим человеком. Если когда-нибудь они тоже сформулируют своё понимание энергии, то будет оно не в джоулях из ньютоно-метров, а, в чём-то, вроде «судьбозатрат» на один общественно-экономический «двиг»… Мнение по поводу этих событий и объясняет их влияние.

Однако, показное братание естественников и гуманитариев – иллюзия. Современная одинаковость учёного статуса скрывает коренное их отличие. Гуманитарная наука на самом деле конгломерат всяческого знания хоть как-то добравшегося до наших дней. («Вечная беспамять» древним цивилизациям, исчезнувшим точно бесследно!).

Не в том, конечно, смысле, чтобы «выворачивать» уже достоверно известное и по-прежнему твердить: «Индия… находится почти на самом краю земного диска… и богата она золотом, которое там… добывают особые, золотоносные муравьи, каждый… величиной почти с собаку…».8 А в полной возможности вообразить и обосновывать в своём уме, а, затем и печатно, нечто вроде такой «Индии» по любому отдельному поводу. И не следует думать, что эта мысль тривиальна – увы! Сергей Петрович Капица (тот случай, когда и уместно, и приятно упомянуть отчество), можно сказать, естественник «в квадрате», так как «закваской» получил вначале инженерное образование. Разрабатывая свой демографический прогноз для «гуманитарного огорода», он прекрасно заметил эту неувязку: «Установление взаимопонимания между гуманитарными и точными науками совершенно необходимо при изучении общества К сожалению, в науках об обществе многие измышляли и измышляют гипотезы…».9

Недостаток «взаимопонимания», безусловно, означает «тонкий намёк на толстые обстоятельства»: замеченную им «текучесть» гуманитарной научности. Капица откровенно пеняет современным гуманитариям за знаменитый архаичный грех естественной науки – «измышление гипотез»! Эта задержка тянется недопустимо долго и становится опасной….

Во всяком случае, гуманитарное знание (и это главное), никак не современник новоевропейской науки эпохи промышленных революций. Экспериментальная наука – бесхитростный ребёнок, который не только не научился обманывать, но, напротив, главным принципом имеет именно всеобщую открытость и заведомую перепроверяемость любого положения.

Естественники с самого начала не надеются на мораль и не молятся на честность. Единственное условие достоверности знания они прозорливо усматривают в обязательной и добровольной подсудности всех своих материалов научной и общественной проверке с безусловным требованием в непротиворечивой соединимости знания.

За это приходится расплачиваться научными «переворотами»: когда наросшая новая «непротиворечивость» перевешивает серьёзность заложенного основания и, переворачиваясь как айсберг, вздымает прежнее основание в виде концептуальной частности, а в основе получает более содержательную теорию. Но благодаря этому взаимная непротиворечивость структуры сохраняется.

Гуманитариям это даже не приходит в голову! В этом нет злого умысла, просто их собственное «глухариное токование» полностью заглушает потребность в определении истинной ценности своего творчества. Пользуясь доверием к «людям науки вообще», недобросовестный гуманитарий может пользоваться всеми преимуществами волка в овечьей шкуре. Он может прибегнуть к самым древним, не имеющим никакого отношения к современному укладу научной мысли, спекуляциям. За внешней благопристойностью, достоверность его работы может достигать прямой антинаучности. К этому есть масса способов, среди которых и схоластика в упражнениях на несводимых никуда вырванных ниоткуда недоказанных фактах; доступный в размытости методов скрытый и явный плагиат и многое другое. Врождённая нечёткость в принципе неформализованного гуманитарного знания создаёт особенные условия для самого разного выражения научного творчества: от шедевров интеллектуальности до явного шарлатанства.

Так было всегда, но сейчас стало особенно ясно, что наряду с достижениями мысли, гуманитарное знание не имеет иммунитета от псевдонауки. Можно возразить: «В гуманитарное знание изначально входит вся шкала теоретической деятельности, пусть и самой обструктивной для разума – всё благо! И не надо задираться: опытная наука сама зачата в алхимии и схоластике, рождена в философии Фрэнсиса Бэкона и детские претензии на истинность тут смешны!».

Может быть, это и было так, до некоторого времени. Но не сегодня и по одной простой причине. (Обрыв рассуждения, которое можно продолжить самостоятельно в любое удобное время).

Способность чувствовать критерии в гуманитарном знании – уже свойство проникновенного ума. Поэтому вся ответственность за отделение овец от козлищ, зёрен от плевел лежит на самой «широкой общественности», к которой и обращена не всегда доказательная, условно научная… проповедь. Кто же более заинтересован, избегая вреда от его вздора, уличить шарлатана? Гуманитарные знания не то чтобы проще – попробуй «зарядить» их в машину! но ближе всякому человеку и при желании, достигнуть достаточной меры понимания вполне возможно. А польза от этого огромна, так как общественный климат влияет на всё. И на успехи естественников тоже. Пока же ответственность… м-м-м… «болтологии» настолько отстала от научно-промышленных требований, что стала или тормозом, или беспомощным свидетелем общественных событий.

Так как же узнать правду? Очень просто – это естественное свойство обыденной логики, которая отображает действительную связь реальных предметов. Человек начал обучать себя этому правилу, как только научился говорить: «По плодам их узнаете их. Собирают ли с терновника виноград, или с репейника смоквы?»10

Достаточно сознательного внимания. Вся особенность науки заключается лишь в том, что виноград и смоквы куда как доступны непосредственному вкусу и, следовательно, пониманию, а специальными знаниями увлекаются по более редким склонностям. Но всё равно, это свойство огромного – подавляющего числа людей, которые только не должны пренебрегать им. В преобладании любопытных – заключается решение многих важнейших проблем.

Вот и порадуем себя разгадкой увлекательной шарады, доступной любому любителю литературы. Обойдёмся без наукообразия и, главное, псевдонауки, когда спекулятивную идею раздувают, пока она не вытеснит из головы все критические соображения. Воспользуемся самым простым естественнонаучным методом: учтём факты непредвзято. Не из них самих, надувая случайным мнением, а наколов точками координатной плоскости, выстроим график, выявляя функцию с чётко определённым смыслом.

Кстати, молодая опытная наука промышленного капитализма только с виду наивна. Разве не походит она на… начало начал – охоту? Честное и открытое ристалище, где ещё не было места отвлечённым и туманным гуманитарным мечтам без всякого подтверждения. Явление надо ухватить глазами ясно, как зверя, мелькнувшего в чаще леса. Бросимся же в погоню! Только настойчиво преследуя явление, можно выйти к водопою его обобщения. За ускользающей дичью придётся перебираться через обширные поля комментариев, обманчивые трясины свидетельств, карабкаться на горы объяснений, избегая увязать в очевидности. Очень осторожно пройдём по камням скрытых оснований, что лежат над водой потока мнения. Где-то надо повториться, где-то ограничиться одним из ряда фактов. Порой, выскочит из-под ног потревоженное зверьё идей или вспорхнёт пернатое предположение. И ещё, возьмём за правило приглядываться с каждой прогалины: не видать ли с нашей петляющей тропы через расщелину в скалах укромной долины понимания.

Кое-кого, по ходу, подстрелим, кого-то пропустим, куда-то пойдём, что-то минуем. Ведь не померещилась же эта загадка, так ясно видимая теперь глазу всякого «охотника до чтения», так внезапно явившись, где и не ждали?!

Итак: как случилось, что в роман о любви вложено «Руководство по эксплуатации»? А любой знаток тонкостей косьбы скажет, что это так! Уровню мастерства Толстого совершенно недопустима посторонняя к развитию главных сюжетных линий сцена со столь вопиюще избыточными подробностями. Небрежность? «Шутка гения»? Простое щегольство? Самоупоение талантом? Продажное количество слов, строк? Вряд ли…. Большой художник не допустил бы и лишнего отточия. Зачем?

Поверхностный ответ будет: но в этом и есть характерность Толстовского письма! Это именно он способен вывесить любой объём предварительного описательного текста одной настолько верной деталью, что это напоминает вдыхание божественного духа в творение из праха земного. Это так. Но всему есть мера! Никто и никогда не узнал бы (и, видимо, не узнал) всей правды, вложенной в сцену покоса, кроме «сиволапого мужика»! Роман написан для него?

Или: Толстой не может изменить правде вообще, правде для себя! Но какое отношение эта правда имеет к сюжету романа? Сознательно такой несуразный кусок не мог бы попасть в «семейный роман». Значит, он выражает бессознательную мысль, которую надо обнаружить. Иначе, это походило бы на сознательную мистификацию самим художником.

На исходную

Чу! Великое имя прозвучало. Вот незадача! – на что мы-то можем осмелиться, всуе тревожа академические устои «толстоговедения»? Да и нужен ли нам Толстой? Общественное мнение настолько не воодушевилось юбилеем 2008-го года, что даже иностранной «интеллигенции» (которой, как известно, нет, но если бы она была) стало за нас неловко. Но можно быть уверенным, если в каком-то, Богом забытом уголке планеты: Африке, обоих Америках, Индии, Японии и где бы то ни было, «туземец» пускает на ночлег, бормоча странную фразу: «Никого бы не пустил, а русского пущу…», знайте – это Толстой просил за Вас. Чтобы это понять, надо его читать самому. Слава его была настолько велика, что – о чудо! – ив родном отечестве он стал не ввозным пророком. Соотносились так: Лев Толстой… и весь остиальной мир:

«– Вот умрет Толстой, и все к черту пойдет! – говорил он не раз.

– Литература?

– И литература. Это слова Чехова, приведенные в воспоминаниях Бунина.».11

Или так: «Часто приходит в голову: все ничего, все еще просто и не страшно сравнительно, пока жив Лев Николаевич Толстой…

Пока Толстой жив, идет по борозде за плугом, за своей белой лошадкой, – еще росисто утро, свежо, нестрашно, упыри дремлют, и – слава богу. Толстой идет – ведь это солнце идет. А если закатится солнце, умрет Толстой, уйдет последний гений, – что тогда?».12

Два косвенных свидетельства о «неисчислимых» паломниках к Толстому со всего света. Одно, грустная оговорка сына: «я уже тогда сознавал, что Ясная Поляна, как родовое имение Толстых, почти погублено… в-главных, тем, что Лев Николаевич. просил похоронить себя в середине имения, что, конечно, будет привлекать посетителей на его могилу и тем сделает частную семейную жизнь будущих Толстых несносной».13

Второе смешнее – Толстому удалось сделать из тульской глубинки мировой географический центр: «… Заснул. Встал, американки – две сестры, одна через Атлантический, другая через Тихий океан и съехались и опять едут, все видели, и меня видели, но не поумнели. Она спросила: странно вам, что они так ездят? Я попытался сказать, что надо жить так, чтобы быть useful [полезным (англ.)] другим; она сказала, что она так и ожидала, что я это скажу, но о том: правда ли это, или нет, она уже не может думать. Все ушли спать. Я сидел один тихо. И хорошо» – Толстой Л. Н. «Дневник» 9 декабря 1888.

Время жизни Толстого неуклонно удаляется. Чтобы удерживать в душевной работе добытые им истины надо, по крайней мере, не забывать о них. Готовы ли?

А чтобы откреститься от «любителей объяснять» как искренних, так и корыстных, надо ввести квоту: на одно объяснение чужой мысли – хоть одна своя. Тогда книжные полки перестанут распухать так ужасно. (Как кстати эта «электронная бумага» – оставим целлюлозу первоисточникам!). Что делать? Учёные больше всего на свете любят свою учёность! Погружаться в их перепалки бесконечно увлекательно, за одним условием: «надо дело делать, господа!». Двояко-троящийся смысл этой Чеховской фразы, кажется, не вполне был понят.

Одних изучений по «учению» Льва Толстого воздвигнута гора. Труды: биографические, филологические, философические непременно хотят «закруглить» всего Толстого на нём самом. Каждый поворот его сложной судьбы, каждая редакция рукописи имеет уже такое количество перекрёстных ссылок от авторов, комментаторов, трактователей, что не сразу замечаешь во всём этом некий огрех.

Несмотря на все достоинства учёности, вызывающей восхищение глубиной анализа – всё это суть «литература описательно-учебная». Толстовское слово схвачено и пришпилено к бумаге, как коллекционная бабочка булавками. Серьёзность очень полезна при колке дров, но нельзя «теорию» приконопачивать так жёстко. Трудно Толстого «накрыть учёным колпаком», ведь даже «учение» его – на самом деле, не учение, а… метод. Не то, что надо рассматривать, а то – чем смотрят.

Творение художественных образов предполагает разведение мысли по героям вплоть до взаимоисключающих высказываний. Для романа превосходно, но что делать господам трактовщикам? Как им опознать с достаточной степенью очевидности – за что сам автор? Обычно пытаются что-то объяснять из него самого, загнав все эти «странности» в «систему» Франкенштейновского вида, которая заведомо не складывается…

Ну, а какой метод, какое оружие выбрать нам? Как уже сказано – отвергнем сахарную вату предумышленных обобщений, так милых обладателям врождённых спекулятивных способностей.

Но… придётся применить «цитирование по площадям», и по двум причинам: чтобы подчеркнуть значение «чужих» хороших мыслей и показать, что их можно применить не для валяния снежного кома нового «объяснения», а как логические борта для отскока биллиардного шара догадки. Не для повторения чьего-то мнения, а как смысловой факт, из которого делается свой (!) вывод! Изготовление «мысли» – такая же работная штука, как любое ремесло. Только невежды полагают, что она берётся ниоткуда, без добротного припаса и инструментов.

Мы же не разъяснять…. Нам бы «только спросить» у Льва Николаевича… насчёт «косьбенного дела». Попробуем довериться Толстому в нашей охоте. Сдаётся, что он лучший проводник, чем казалось.

Все источники цитат совершенно доступны. Они без указания страниц, с прямым умыслом – «помочь» дотошным читателям, в случае проверки ими «подноготной», прочесть поневоле возможно больше. Цитаты порой сокращены, без угрозы смыслу, с тем, чтобы выделить главную мысль, которая загораживается, уместной в авторском тексте, но излишней сейчас доказательностью.

Ум за разум

Должно быть, современный читатель удивится тому, насколько широко обсуждался в обществе эпохи «зрелого» Толстого диковинный ныне вопрос об его… «уме».(!) Теперь об этом забыли. Вполне объяснимо: пока человек жив, неясен, как масштаб его величия, так, кстати, и уровень… незначительности. Известное с античности: «О мертвых – или хорошо, или ничего» как раз отображает меру посмертного достоинства. Вообще: одним слава, другим – хотя бы, молчание. Охотников критиковать Толстого, коротко говоря, поубавилось.

Но даже ревнивые к чужому таланту «сами писатели» не могут простить Толстому сознательно отложенной в сторону кисти художника. И считают возможным крякнуть: мол, жаль старика! не оставил нам ещё пары-тройки «Воскресений», совсем задурил на старости лет!

И верно, есть такой факт мировой культуры, парадоксальный в печальной полноте – «ненаписанное» Львом Толстым. Да если бы это послужило ему хоть к какой-то пользе! Напротив, он переживает здесь лишение до самых последних дней.

– «…Огорчает меня то, что совсем как бы потерял способность писать. К стыду своему, не равнодушен к этому», – Толстой Л. Н. «Дневник» 4 мая 1898

– «…Живо почувствовал грех и соблазн писательства…», – Толстой Л. Н. «Дневник» 23 марта 1908

– «Художественная работа в голове ясна, но нет охоты писать», – Толстой Л. Н. «Дневник» 27 декабря 1908.

– «…тяжелее и тяжелее жизнь в этих условиях. […] Сейчас много думал о работе. И художественная работа: «Был ясный вечер, пахло…» – невозможна для меня»», – Толстой Л. Н. «Дневник» 12 января 1909.

Как ни странно, но «об уме» вообще велась, на сегодняшний взгляд, почти неприличная общественная дискуссия, в которой было сломано немало копий. Участвовал в ней и Плеханов, толковейший русский марксист (их «плюс» – изъясняться возможно ясно). В своей статье по случаю он сначала присоединяется к Белинскому: «Белинский говорит в одном из писем к своим московским друзьям, что «у художественных натур ум уходит в талант, в творческую фантазию, – и потому в своих творениях, как поэты, они страшно, огромно умны; а как люди – ограниченны и чуть не глупы (Пушкин, Гоголь)».^ Тут же поправляет «неистового Виссариона»: «Это явно несправедливо по отношению к Пушкину, который был «страшно, огромно умен» не только как художник, но и как человек: то, что Белинский называет здесь его ограниченностью, было на самом деле лишь узостью известных сословных понятий, без критики усвоенных нашим гениальным поэтом, т. е. являлось недостатком не отдельного лица, а целого сословия. Кроме того, Белинский выразился бы правильнее, если бы вместо: «как люди» сказал: «как мыслители». С этой поправкой его замечание можно было бы с полным правом применить, например, к Гоголю».15

Но затем Плеханов именно Толстому спуску решил не давать: «….к сожалению, сказать об авторе «Войны и Мира»: его огромный ум до такой степени «ушел в талант, в творческую фантазию», что в роли мыслителя граф Толстой везде обнаруживает почти ребяческую беспомощность. По приемам своего мышления он был типичным метафизиком».16

И горько, и смешно. Допустим бы, но какого ещё рожна, в смысле какой «особой мудрости» вы испрашиваете у художников? Разве их это дело? Избыточности упрёка Плеханов не замечает ни в Белинском, ни в себе. Но такова русская мысль – требуй всё сразу: «У меня, когда свинина – всю свинью давай на стол, баранина – всего барана тащи, гусь – всего гуся!»17 Кроме того, Плеханов к Толстому пристрастен, почему это так, скажем своевременно, но можно ли настолько грубо трактовать «ум»?

Резкость публицистики «золотого века» русской литературы, слишком бурно пенившейся, вырываясь из политической закупорки, сыграла, похоже, злую шутку. Требуя слишком многого, наши демократы не прояснили обществу подлинную задачу художника, одной которой он искупает любые обвинения в легковесности, какого бы то ни было ума. Впечатление жизни – вот корень художественности. Кто способен отталкиваться от чувства искреннего переживания – тот и поэт. Кто «сочинитель» (не формы, а содержания) – рано или поздно будет уличён в бездарности.

«Художник только потому и художник, что он видит предметы не так, как он хочет их видеть, а так, как они есть», – Толстой Л. Н. «Предисловие к сочинениям Гюи де Мопассана».

Пусть и сами художники любят напустить туману, но истинно значительные из них прямо говорят своим искусством: самая смелая фантазия – суть преломление реальности и никак иначе. Но вот талант концентрации реальности, выбор угла зрения на реальность, сосредоточение на важном, способ выражения своего наблюдения и так далее – вот это заслуга «субъекта»….

Политизированный сумбур изрядно вредил правильному пониманию художественности и в советское время, лишая художников сознания их единственного святого призвания – защищать своё право верить только себе и не врать. Поэтому в советское время было очень хорошо…и с плохими писателями.

«Как ни пошло это говорить, но во всём в жизни, и в особенности в искусстве, нужно только одно отрицательное качество – не лгать», – Толстой Л. Н. Письмо Н. Н. Страхову 25–26 января 1877.

Так что, претензии к Толстому насчёт «ума» можно, наконец, отклонить за недостатком ясного его понимания у самих критиков. По крайней мере – в вопросе о назначении «ума» в художественном творчестве.

Ну, а по существу – чем же Толстой занимал свой ум и как он им распорядился? Обыватель (даже «интеллигентный») обучен снисходить к Толстому, как к писателю, «подвинувшемуся» на морализаторстве философически-богоискательского толка, подобно Дон Кихоту с его рыцарской библиотекой. «У нас для обозначения происшедшей в творчестве гр. Толстого перемены говорят, что он от художественной деятельности перешел к философии; об этом очень жалеют, ибо предполагается, что гр. Толстой, будучи отличным, гениальным художником, как мыслитель, философ – очень плох».18

Но, как роман Сервантеса об испанском идальго далёк от описания клинического случая сумасшествия, так и нарастающая натужность обращения Толстого к художественному творчеству, заслуживает более ясного понимания причины этого. А можно ли определить ту точку размышления, где творческая энергия, отдаваемая прежде художественному выражению, стала напрасно истощаться в безводье отвлечённых рассуждений? Есть ли здесь вина художника или это свидетельство подвига поставленной им задачи? И, главное, не лежит ли что-нибудь на самом виду беспризорно уже больше ста лет?

Однако, условимся сделать в итоге нравственный выбор из следующего. Утерявшим верную дорогу свойственно оглядываться, искать поводырей и наставников. Но как определить верный путь? Особенно горько, когда, истощив источник, человек не идёт вперёд, а, ослабев духом, в страхе возвращается к сухому колодцу. На что можно надеяться такому человеку? Вновь над Россией воссияла благодать православия. Иоанн Кронштадский, о котором не будет более ни слова, вещал:

«… как ты сам ужасен, Лев Толстой, порождение ехидны, отверзший уста свои на хуление богодухновенного писания Ветхого и Нового Завета… за свое без божие, за хулу на Бога, на Церковь, за свои злонамеренные писания, за соблазн десятков тысяч русского юношества, за десятки тысяч духоборов, им совращенных, обманутых, загубленных…… дерзкий, отъявленный безбожник, подобный Иуде предателю…

…Толстой возгордился, как сатана, и не признает нужды покаяния и какими-то своими силами надеется достигнуть совершенства без Христа и благодати Его…; делается величайшим пособником дьяволу, губящему род человеческий, и самым отъявленным противником Христу…;…Вместо того чтобы скорбеть и сокрушаться о грехах своих и людских, Толстой мечтает о себе как о совершенном человеке или сверхчеловеке, как мечтал известный сумасшедший Ницше;……если отвечать Толстому по безумию его, на все его бессмысленные хулы, то сам уподобишься ему и заразишься от него тлетворным смрадом…;… Ну, кто же, православные, кто такой Лев Толстой? Это Лев рыкающий, ищущий, кого поглотить. И скольких он поглотил чрез свои льстивые листки! Берегитесь его».19 Речь, конечно, не о Толстом и не об Иоанне. Увлечение

А есть ли у простого человека, допустим, даже художника, право на философию? Выписаны ли на медведей, забавляющих публику в цирке мотоциклетной ездой, водительские удостоверения? Ведь людям – «как бы» не посторонним трескучему механизму, совершенно невозможно по некоторым причинам не иметь удостоверяющего подтверждения своей способности к вождению?

Хорошо, что в философии иначе. Доверимся одному из опорных наших философов, Алексею Лосеву, который в новоевропейском духе определил в своей формулировке так: философия, в конечном счёте, это отношение «Я» к «не-Я» (диалектика, не подведи!). А это ясно подтверждает право на непосредственное столкновение разума со всем… прочим остальным во всех формах: как «системным» философам, так и «деревенскому праведнику», что на «Востоке», что на «Западе».

Опыт осознавания человеком противоречия в чём бы то ни было, как «общей категории» с возможной душевно-интеллектуальной силой – так становятся философами, независимо от времени, места, образования, а там уж, что… «бог дал»!

Ещё ребёнком родственники замечали в нём особенное: «С отроческих лет одним из самых излюбленных занятий Льва сделалось размышление, почему он и заслужил у своих знакомых прозвище «Философа».20 Со временем привычка к размышлениям обострила это восприятие юноши, он стал понимать «категории»: «Я смолоду занимался философией, – писал Толстой в черновой редакции «Исповеди» в 1882 году. – Философия всегда занимала меня. Я любил следить за этим напряженным и стройным ходом мыслей, при котором все сложные явления мира сводились – из разнообразия – к единому».21 В первой редакции «Исповеди» есть упоминание возраста: «Я с шестнадцати лет начал заниматься философией, и тотчас вся умственная постройка богословия разлетелась

прахом, как она по существу своему разлетается перед самыми простыми требованиями здравого смысла, так что умственно неверующим я стал очень рано». 22

Это уже начало двухлетней подготовки к Казанскому университету как дополнительные занятия к вступительным экзаменам. И на первой же летней «вакации» 1845-го года в Ясной Поляне, он уже пробует письменно выражать свои философские взгляды (вероятно, замечания к Декартовому утверждению).

Хотя среди предметов неполного курса, какие только он успел пройти на двух факультетах, философии ещё не было, его запомнили в этих дискуссиях: «Тогда мы вели серьезные разговоры, и всего больше о философии. Я изучал Спинозу, и помнится впечатление, произведенное на меня оригинальным умом Толстого».23

К счастью или нет, но молодой Толстой с философией учебно-систематической столкнуться не успел. Из университета он вынес только бесстрашие к изучению языков, что живых, что древних. Да первый опыт самостоятельного анализа первоисточников, когда сравнивал «Наказ Комиссии о сочинении проекта нового уложения» Екатерины II с книгой Монтескье «Дух законов». Сосредоточенность над работой в уединении университетской клиники раззадорила его. Самосознание потребовало самоотчёта – он начинает вести дневник. В первой же записи после нескольких ученически-назидательных нотаций самому себе, последним он запишет то, что делает честь юному любомудру: «Легче написать десять томов философии, чем приложить какое-нибудь одно начало к практике». Удивительно, но здесь очерчен практически весь его жизненный круг: и писательское предрасположение и… крестный ход «учения»!

Менее всего интересно это позднее, так называемое, «учение» Толстого. Это не учение, а стенания сокрушённого неподъёмной задачей богоборца. Такого рода идеи свойственны ему с детства и юности. По замечанию его тётушки, Т. А. Ергольской, ко времени студенчества: «Он думает только о том, как углубиться в тайны человеческого существования, и чувствует себя счастливым и довольным только тогда, когда встречает человека, расположенного выслушивать его идеи, которые он развивает с бесконечной страстностью».24

Вот они вспомнились ему на Севастопольских бастионах, между боевыми вылазками из траншей и артиллерийскими дуэлями: «Вчера разговор о божественном и вере навел меня на великую громадную мысль, осуществлению которой я чувствую себя способным посвятить жизнь. Мысль эта – основание новой религии, соответствующей развитию человечества, религии Христа, но очищенной от веры и таинственности, религии практической, не обещающей будущее блаженство, но дающей блаженство на земле. Привести эту мысль в исполнение я понимаю, что могут только поколения, сознательно работающие к этой цели. Одно поколение будет завещать мысль эту следующему, и когда-нибудь фанатизм или разум приведут ее в исполнение. Действовать сознательно к соединению людей с религией, вот основание мысли, которая, надеюсь, увлечет меня», – Толстой Л. Н. «Дневник» 2,3,4 марта 1855.

Почему именно тогда ему понадобилась «новая религия» понятно – романтическая сторона военных приключений стала отступать перед трезвыми наблюдениями ужасов войны. Редкий ветеран решится настолько прямо увидеть виновников и пронести через всю жизнь верность нравственной присяге:

«Ясная Поляна… 1) Читал газету и о казнях, и о злодействах, за которые казни, и так ясно стало развращение, совершаемое церковью, – скрытием христианства, извращением совести, и государством – узаконением, не только оправданием, но и возвеличением гордости, честолюбия, корыстолюбия, унижения людей и, в особенности, всякого насилия, убийства на войне и казней. Казалось бы, так несомненно ясно это, но никто не видит, не хочет видеть этого. И они – и церковь, и государство, хотя и видят все увеличивающееся зло, продолжают производить его…. Если могли быть нужны в свое время дела церкви и государства, они явно губительны в наше время», – Толстой Л. Н. «Дневник» 6 марта 1909.

И что же? Многие томы замечательнейших философских исследований посвящены разборам его теологических упражнений и просвещенческой критике церкви. К сожалению, с переходом социальной части его романов из современности в анахронизм туда же отправилась и критическая их часть, в то время как всё церковное обрядовое мракобесие из положенного ей исторического угла культурного пережитка беспрепятственно выбежало на неподобающее место идеологии современности. И сказано ведь: «сколько волка не корми…». Не должно быть пусту святому месту…. Действительно, смешно: оказывается, наша наука полагала, что трансцендентальность человека можно «оставить в покое», не занимаясь этой стороной культуры. Что достаточно обыкновенной атеистической пропаганды. Ну-ну….

Непонимание, что трансцендентальность сознания исторически неизбежно религиозная, уже не может быть оставлена на самотёк архичным религиозным культам, становится всё более опасным. Не хватало ещё новых религиозных войн! А представлять религиозную проблему выражающей саму себя, а не иллюзорным отображением «действительных» противоречий в особой форме личности и общества – в настоящее время вообще смехотворно. И это, на полном серьёзе, повсеметно обсуждается!

Неуклюжесть попытки Толстого видна из противоречия в самом зачине: «… новой религии, соответствующей… религии Христа…». Но известно тысячу тысяч раз, что «Не вливают также вина молодого в мехи ветхие…»!25 И далее по каждому пункту, он так и будет тратить свои душевные силы (и художественные ожидания читателей) «заводя концы», которые сами ни к чему не привязаны.

Пока их с увлечением разбирают специалисты, нам важно не то, куда он «выводил» свои размышления, а философские «краеугольные камни», обозначающие его визирную линию на действительность.

Понимать задачу, совсем не означает возможность решить её, как не решил проблему полёта да Винчи, хотя прекрасно понимал своё желание. И причина та же.

Круг идей

Позже, на расспросы о решении бросить учёбу, он отвечал: «Да в этом-то, может быть, и заключается самая главная причина моего выхода из университета. Меня мало интересовало, что читали наши учителя в Казани…Я горячо отдавался всему, читал бесконечное количество книг…. Когда меня заинтересовывал какой-нибудь вопрос, то я не уклонялся от него ни вправо, ни влево и старался познакомиться со всем, что могло бросить свет именно на этот один вопрос…;…университет со своими требованиями не только не содействовал такой работе, но мешал ей»26

«… я первый год… ничего не делал. На второй год я стал заниматься… уехал в деревню, стал читать Монтескье, это чтение открыло мне бесконечные горизонты; я стал читать Руссо и бросил университет, именно потому, что захотел заниматься».27

Он очень быстро перешёл из учеников в работники, а раз так – значит, у него развивается свой метод, который он вправе ревновать. Что же такое, например, его «возмутительные» критические статьи по искусству, придирки к Шекспиру? Стоит только понять, что он не собственно критикует, а осматривает со стороны свой собственный инструментарий, как сразу вся причудливость его мнения испаряется без остатка – он правит именно свою работу; в её пределах – он прав абсолютно! Фокус его методики прилагается к началу философии – наблюдении реальности и в этой точке множится художественным талантом. «Писать не пишу, но зато испытываю как меня дразнит тётенька» – Толстой Л. Н. —С. Н. Толстому Письмо 20 ноября 1854 г. Эски-Орда. Курсив слова «испытываю» – самого Толстого!

С другой стороны, смысловая тяжесть поставленной им задачи чрезмерна, как для средств, которыми он располагает, так и для общества. По заявке на всеобщность, его мировоззрение имеет проблемы сходные с Чаадаевскими, но что им противостоит?

«…Мы живем лишь в самом ограниченном настоящем без прошедшего и без будущего, среди плоского застоя…;

…То, что у других народов является просто привычкой, инстинктом, то нам приходится вбивать в свои головы ударом молота. Наши воспоминания не идут далее вчерашнего дня; мы как бы чужие для себя самих. Мы так удивительно шествуем во времени, что, по мере движения вперед, пережитое пропадает для нас безвозвратно…

…Лучшие идеи, лишенные связи и последовательности, как бесплодные заблуждения парализуются в нашем мозгу. В природе человека теряться, когда он не находит способа связаться с тем, что было до него и что будет после него; он тогда утрачивает всякую твердость, всякую уверенность; не руководимый ощущением непрерывной длительности, он чувствует себя заблудившимся в мире. Такие растерянные существа встречаются во всех странах; у нас это общее свойство…

…Опыт времен для нас не существует. Века и поколения протекли для нас бесплодно. Глядя на нас, можно сказать, что по отношению к нам всеобщий закон человечества сведен на нет».28

Как известно, за эти и другие обидные слова Пётр Чаадаев высочайшим монаршим повелением был объявлен сумасшедшим под домашний арест. Но те, кто в юности имел силу духа их выслушать, составили в скором будущем славу российской науки. Беда только в том, что «наукам», как специальному знанию можно выучиться, тем более за границей, а затем патриотически развивать их на родине; философия – не то. Никакая сколь угодно развитая философская мысль не станет достоянием общества, пока оно не будет способно впитать её.

И философы не уполномочены баловать общество, так сказать, между прочим, руководящим мнением на перспективу. Речь идёт не о задании на «специальность», а на способность понять и ответить на сущностный запрос народа: «Кто мы?», «Где мы?»…. Конечно, философы появляются… и исчезают, известные друг лишь другу. Очевидно, что «процесс идёт» обидно медленно не без причины.

Неужели никогда не повторится «эпоха Белинского», когда всё русское общество…. Кстати, а что же это за «общество»?

По воспоминанию одного из студенческих знакомых Толстого, Н. Н. Булича: «Главнейшим органом тогдашней литературы да можно сказать и умственного движения были «Отечественные записки» с того времени, как отдел критики поступил в распоряжение Белинского. С нетерпением ожидалась каждая новая книжка журнала, и тогдашний студент… с страстным молодым трепетом погружался в чтение новой, статьи критика, казавшейся откровением. Горячие слова наполняли душу честными стремлениями, звали к честной деятельности».29

Другой бывший студент Казанского университета, Пекарский: «…целые страницы разборов многим известны были почти наизусть. Однако студенты не знали автора и в провинциальной наивности уверены были, что нравившиеся им критические статьи писаны самим редактором «Отечественных записок». Мейер вывел из заблуждения студентов, рассказав с большим увлечением, что за человек был Белинский, автор неподписанных критик, и какое значение имеет он для нашей литературы. Заметить надобно, что в 40-х годах в провинции все люди средних лет и известные своей солидностью, все, кто был с весом по своей должности или по владеемым ими душам, находили статьи Белинского или головоломными или еретическими…».30

Неудивительно поэтому, что Белинский незадолго до смерти, в открытом «Письме к Гоголю», представляет общественную среду, как «…ужасное зрелище… страны, где нет не только никаких гарантий для личности, чести и собственности, но нет даже и полицейского порядка, а есть только огромные корпорации разных служебных воров и грабителей».

А ведь сама его деятельность могла быть обращена пока только к этому образованному классу – и такой приём! А за ними стоят миллионы, которые только ещё надо подвести к: «…пробуждению… чувства человеческого достоинства, столько веков потерянного в грязи и навозе…».31

Можно ли с лёгким сердцем корить тех, кто ищет коренного усилия – разом перевернуть всю неправду, как лемех плуга отбрасывает пласт земли?

Сходный замах. У Толстого – «…религии практической, не обещающей будущее блаженство, но дающей блаженство на земле». У Чаадаева – «… водворение царства божьего на Земле», которое есть «справедливое общество»; то же о человеке, как нравственном существе под руководством «верховной идеи» или «народ как сверхразумное целое, преодолевающее эгоизм и индивидуализм».

Много ли смысла в таких замахах? Много доброго сердца, желания общего блага, а более всего…симптома философского «профзаболевания», когда категория всеобщего («система») не пробивается, как положено, «с боями» поднимаясь по специальным вопросам, а хочет явиться сразу, как Афина из головы Зевса.

Запись Толстого в дневнике (важно! – время замысла «Анны Карениной»):

«Система, философская система, кроме ошибок мышления, несет в себе ошибки системы. В какую форму ни укладывай свои мысли, для того, кто действительно поймет их, мысли эти будут выражением только нового миросозерцания философа. Для того чтобы сказать понятно то, что имеешь сказать, говори искренно, а чтобы говорить искренно, говори так, как мысль приходила тебе. Даже у больших мыслителей, оставивших системы, читатель, для того чтобы ассимилировать себе существенное писателя, с трудом разрывает систему и разорванные куски, относя их к человеку, берет себе. Таков Платон, Декарт, Спиноза, Кант. Шопенгауэр говорит, что его система есть круг (он говорит свод), чтобы понять который надо пройти его несколько раз. У слабых мыслителей, Гегель, Cousin, разорвав систему, приходишь в непосредственное сношение с пустым человеком, от которого нечего взять.

Толпа же любит систему. Толпа хочет поймать всю истину, и так как не может понять ее, то охотно верит. Гёте говорит: истина противна, заблуждение привлекательно, потому что истина представляет нас самим себе ограниченными, а заблуждение всемогущими. Кроме того, истина противна, потому что она отрывочна, непонятна, а заблуждение – связно и последовательно», – Толстой Л. Н. «Дневник» 3 февраля 1870. Что же видим?

– «система» привлекает – тут же, критически не доверяет «системам».

– стремится к «непосредственности», желая изменить сложное возвращение философской мысли в жизнь. То есть не как обычно – через отчуждённо-понятийное размышление, а иначе – как-то «понятно».

– тут же съезжает на анализ мифотворчества, что вообще-то к теме боком. Походя, достаётся Гегелю! Да, пожалуй, что на Гегеле Толстой закончил изучение актуальной философии….

Кстати, широкая известность Гегеля в России доказывает, что русское образованное общество вполне способно увлекаться общемировыми философскими идеями (правда, так же всемирно превратно понятыми). Сам Толстой говорил: «Когда я начал жить, гегельянство было основой всего: оно носилось в воздухе, выражалось в газетных и журнальных статьях, в исторических и юридических лекциях, в трактатах, в искусстве, в проповедях, в разговорах. Человек, не знавший. Гегеля, не имел права говорить; кто хотел познать истину, изучал Гегеля. Все опиралось на нем».32

Не напоминает ли это историю с другим известным «гегельянцем» – Карлом Марксом? И по отношению к нему все проникались и клялись «единственно верным учением», но все ли могли, признаться как Толстой о Гегеле, что: «это для него оказалось «китайской грамотой»?33

Видимо, на гегельянских идеях человечество задержится надолго: накопился разрыв меж способностью к организации частного ума и социальной необходимостью такими умами пользоваться. Так, что же, Толстого всё-таки уличили в недостатке ума? Да нет, просто Гегель работает в противоположной Толстому стороне – в абстрактно-логических тоннелях.

«Браки совершаются на небесах», а… философские темы носятся в воздухе. Философия, как самое общее рассуждение, в своей первичности почти «проторассуждение» не ограниченное предметом. «Всё» это и значит– всё. Но что-то же определяет тему? Вот тут-то и можно поймать классического идеалиста первичности сознания! Тогда темы в истории были бы «размазаны» равномерно произвольно. Но нет: периодически (периодически-спирально) происходит переваливание «с боку на бок», что заметно и в попеременном колебании важности: натурфилософия (с аналогами) – этика (то же).

Первое присуще периоду нормального производительного роста общества; второе – моменту обострения противоречий перед качественными переменами в самом обществе. Философы вообще склонны и в спокойный период давать (иногда неумеренно) житейские советы. Но в кризис они только тем и занимаются, что «оставив всё» (даже в буквальном философском смысле) заняты вопросом: «как жить дальше?».

Говоря «историческая эпоха» обычно полагают определить этим всё её содержание. Поверхностный взгляд! Не иначе как: в самых общих чертах; по преимуществу; в главном или в решающих на этот раз странах и вроде того. Стало быть, нет никакого анахронизма в том, что своё первое самостоятельное философское рассуждение юный Толстой адресовал ещё Декарту – завершителю эпохи богословия с его доказательством «бытия Божия» (но уже рационалисту); а юношескую (то есть самую преданную) любовь его заслужил Жан-Жак Руссо – представитель философии Просвещения.

«К Руссо были несправедливы, величие его мысли не было признано, на него всячески клеветали. Я прочел всего Руссо, все двадцать томов, включая "Словарь музыки". Я более чем восхищался им, – я боготворил его. В 15 лет я носил на шее медальон с его портретом вместо нательного креста. Многие страницы его так близки мне, что мне кажется, я их написал сам».34

Очевидно, что «по выучке» Толстой – руссоист. Темы, подходы к ним, самая непоследовательность и переменчивость мнения. Но ничто из этого не портит главного в них обоих, если понимать, что они не собственно – философы, а, способные вдохновляться и жизнью и философией – деятели культуры, раздвигающие её пределы не так определённо и профессионально строго, но за счёт художественного таланта ярко и убедительно.

А ведь он ещё успеет почитать и Маркса с Энгельсом! Тем более, что за рациональным просвещением последовал романтизм, потом «подсушили» классические немцы и (снова «на бок») явился иррациональный Шопенгауэр… Всё это и многое другое он читал, но к тому, чтобы закрепиться на Жан-Жаке была ещё и главная причина – окружающая жизнь. Чтобы понять в ней, то, что он мог понять, лучше этого «блиндажа» не найти. Почему? Руссо первым объявляет чувство – существующим как смысл жизни, как начало разума. Это зерно проросло в «правильной» почве – Толстой не только имел нужный талант, но и умел образовывать его. Всё, что он сделал в действительной точке своего приложения – безупречно. Это ему потом подтвердил Кант: «Только наши чувственные и эмпирические созерцания могут придать им смысл и значение…, Наша природа такова, что созерцания могут быть только чувственными… Без чувственности ни один предмет не был бы нам дан».35 Действительность надо уважать, в конце концов.

Лабиринт

Для разбора каждого пункта постепенно всё более причудливого мировоззрения Толстого есть прекрасные специальные работы. Здесь задача другая: по системе ошибок выделить некоторые правильные узлы напряжения.

Рискнувший как Толстой на всеобщую благость идеи, в таких условиях автоматически отбрасывается к «системам»… древних мудрецов. Он неизбежно становится единомышленником этих «этнических» корифеев архаичного философского периода, недаром ему так приглянулись Конфуций и Лао-Цзы. Часто поминает он индусскую легенду о принце Шакья-Муни, вышедшем из дворца, в котором он так счастливо жил, потому что все ужасы жизни были от него скрыты, и встретившего нищего, старика и мертвеца. Делает большие выписки из Экклезиаста и повторяет вслед за библейским мудрецом его приговор жизни: «суета сует и всяческая суета».

«.. Учение середины Конфуция – удивительно. Все то же, что и Лаоцы, исполнение законов природы – это мудрость, это сила, это жизнь… Оно тогда – оно, когда оно просто, незаметно, без усилия, и тогда оно могущественно… Признак его есть искренность единство, не двойственность. Он говорит: небо всегда действует искренно». – Толстой Л.Н. «Дневник» 11 марта 1884.

«…Поздно встал. Читал Конфуция и записывал. Религиозное разумное объяснение власти и учение о нем китайское было для меня откровением…. Во мне все больше и больше уясняется то в этом, что было неясно. Власть может быть не насилие, когда она признается как нравственно и разумно высшее. Власть как насилие возникает только тогда, когда мы признаем высшим то, что не есть высшее по требованиям нашего сердца и разума» – Толстой Л.Н «Дневник» 19 марта 1884.

«…Читал Конфуция. Все глубже и лучше. Без него и Лаоцы Евангелие не полно. И он ничего без Евангелия» – Толстой Л.Н «Дневник» 29 марта 1884.

«Читал буддизм – учение. Удивительно. Все то же учение. Ошибка только в том, чтобы спастись от жизни – совсем. Будда не спасается, а спасает людей. Это он забыл. Если бы некого было спасать – не было бы жизни. Учение о том, что вопросы о вечности не даны, – прелестны» – Толстой Л.Н «Дневник» 12 сентября 1884.

Есть ли в этом увлечении Востоком, м-м-м… упрощающее его? Совсем нет: в этой мудрости практически нет изъянов, здесь действительно охватывается максимум объективного человеческого предрасположения. Это доказывает их сходство, где этническое своеобразие каждого лишь украшает сходный смысл. Можно ли стать их последователем сейчас? Безусловно, опять-таки в силу всеобщности этих истин. Но могут ли их последователи численно стать преобладающей, определяющей общественной «массой»? В том-то и дело, что нет! Ушло время их выбора в решении главной проблемы каждого дня: «как быть?». Теперь: вместо решения – «как избежать», стало – «как изменить»! Эти учения были действенны тогда, когда были созданы. Надо было перетерпеть века и тысячелетия, чтобы равенство действительной реализации для каждого стало хотя бы потенциально возможным. Мы, при всей способности их понять, уже другие – не в уме, а в отношениях между собой, в условиях жизни: экономикой, экологией и всякой прочей, скажем… «экосоцией», что ли.

«На ловца и зверь бежит»: умять в предлагаемую форму мировоззрения принятое им, как добродетели: бедность, страдания, бродяжничество, отречение не только от собственности, но и самой жизни, умаление личности для обоснования «непротивления злу насилием», Толстому «удачно» помог Шопенгауэр. Отчасти современный ему философ, как раз, усиленно разрабатывал «страдательную волю», находя поддержку в том же Будде.

Показательно, что структурно рыхлое, слепленное из разнородных частей мировоззрение Толстого, которое он критически сам за «учение» не признавал, (прекрасно зная о незакрытых провалах, которые допустил, стремясь «запустить машину»), оказало такое глубочайшее воздействие на современное общество. Это сделало бы честь иной крепко сбитой «сертифицированной» философской системе!

Проповедь Толстого имела колоссальный успех по всему миру. В Индии, пожалуй, именно он стал проводником для национально-освободительного движения. Но этот успех относится к пласту… архаических общественных отношений. Они существовали или «натурально» в Индии, или «потенциально» как весьма пёстрый состав толстовских «коммунн». Лучший тому пример: обнаруженное в архиве Толстого письмо, оставленное молодым Горьким, когда весной 1889 года бывшего весовщика Царицынской железной дороги, надёжно «перехватила» булкой с кофиём Софья Андреевна, ограждая покой мужа: «Лев Николаевич. Я был у вас в Ясной Поляне и Москве; мне сказали, что вы хвораете и не можете принять.

Порешил написать вам письмо. Дело вот в чем: несколько человек служащих на Г-Ц ж. д. – в том числе и пишущий к вам, увлеченные идеей самостоятельного, личного труда и жизнью в деревне, порешили заняться хлебопашеством. Но, хотя все мы и получаем жалованье – рублей по 30-ти в месяц средним числом, личные наши сбережения ничтожны, и нужно очень долго ждать, когда они возрастут до суммы, необходимой на обзаведение хозяйством.

И вот мы решили прибегнуть к вашей помощи: у вас много земли, которая, говорят, не обрабатывается. Мы просим вас дать нам кусок этой земли.

Затем: кроме помощи чисто материальной, мы надеемся на помощь нравственную, на ваши советы и указания, которые бы облегчили нам успешное достижение цели, а также и на то, что вы не откажете нам дать книги: «Исповедь», «Моя вера» и прочие, не допущенные в продаже…» 36

Сначала их состав был большей частью «любительский» – скандально-показательно– дворянско-разночинный, который всё больше сменялся крестьянским «профессионально-земледедьческим». Россия, по наличию и тех и других условий, как раз являла пример перетекания от «потенциалов» к «натуралам». Но проблемы России исторически были «технически» посложнее индусских. Куда там простому национально-освободительному движению против русского «земельного вопроса»!

Но что же получается? Как бы ни было несообразно теоретическое обоснование, в общественной жизни через него проявились наличные мощные действующие силы. Разве можно назвать это неуспехом в высшем смысле выявления сущностей? Такая работа будет «пополезней» иной «профессорской учебной философии». Толстому ли не понимать, что жизнь не состоит из «заведённых концов»….

И вообще, охотничий пёс, который чутьём нашёл в камышах потерянную дичь, радует охотника или должен быть наказан за то, что сделал это, не приметив воочию места падения птицы?

Но попытки насильно объединить несоединимое: архаического безусловного бога и условного бога новоевропейской философии, закономерно и неизбежно заводили в тупик.

«Кто станет отрицать, что делает во мне всё хорошее Бог? Но вопрос о том, внешний ли он, – опасен. Не могу ничего говорить про это. Он – всё, я – не всё, поэтому он вне меня. Но я знаю его только тем, что во мне божественно. Но это опасная и, боюсь, кощунственная метафизика» – Л.Н. Толстой «Спелые колосья» 1887.

Как говорится, «положение хуже губернаторского» – Толстой не представлял, как без бога запустить свою «философскую машину», но именно из-за развитого и ответственного философского самосознания уже не мог даже определить где он:…внутри или снаружи?!

Иногда у него просто «не доходят руки». Сколько потрачено усилий на препирательство с церковью в критике догмата божьей троичности – и снова «Бог» ему нужен всё для того же. Какое «нечто» он под этим понимал? Ведь в каждом положении «заковыка»: «…точно ли верю в то, что смысл жизни в исполнении воли бога?… И невольно ответил, что не верю так в этой определенной форме. Во что же я верю? спросил я. И искренне ответил, что верю в то, что надо быть добрым: смиряться, прощать, любить. В это верю всем существом» – Толстой Л. Н «Дневник» 30 августа 1900.

Тем более что если сам русский народ, всегда поражавший Толстого именно бессознательной верой, встречно предъявлял ему такого же бесформенного, «сверхатрибутного» бога, то почему не взять? Но, отбрасывая лишнее по экономии сил, он порой прибегал к аргументам уже недопустимо исторически упрощённым: «… Кое-что выписал – против троицы» – Толстой Л. Н «Дневник».23 апреля 1884.

Между тем, церковники, со своей стороны, никак не могли здесь не упереться накрепко. Это настолько важно, что вместо «исповедуешь ли Христа?», можно спросить: «Веруешь ли в Троицу?». Похоже, что «дразня гусей», он искренне не понимал их возмущения! Неизвестно, понимали ли они себя сами, это, пусть не элементарный, но всё-таки вопрос античной философии, одной из краеугольных опор христианства, как религии. Христианство во имя революционной, своего прогрессивного исторического периода, роли, должно было из религии «рабов» стать религией всех. Оно вобрало в себя усилиями передовых религиозных мыслителей того времени все подходящие наработки идеалистической философии Платоновской традиции. Все, даже исторически признанные секты современного христианства, начиная с протестантов и кончая мелкими евангелистами разного толка – ничто (как бы они от этого не отрекались), без поддерживающего их, мощного фундамента классической религиозной философии ранней средневековой «доразделённой традиции». (Схожее есть у Павла Флоренского: «Христианство есть и должно быть мистериальным. А что для внешних – то пусть будут протестантствовать…».37 Он критикует обывательскую веру мирян наших дней с противоположной стороны, но в том же самом. То есть «протестантствующим» не обосновать своего существования искони. Как и евангелизм – это вторичное упрощение). Теоретическое значение догмата о «троичности» (пусть при его полном непонимании), должно вбиваться в головы «в тёмную» верующих ортодоксов абсолютно неукоснительно. Но нет и намёка, чтобы Толстого вынесло на изучение исторической обусловленности неких ныне внешне «мракобесных» сторон религии, в виде проработки античной философии с этого угла зрения.

Назвался груздем

Толстой оказался, что называется, в положении человека «на велосипеде» (на котором с таким удовольствием научился ездить): нельзя и бросить педали, и непонятно куда ехать. Он только хорошо знает, чего не хочет и неустанно выступает в защиту очевидных требований жизни. При этом пребывает в категорическом неудовольствии от вида того, что восторженные последователи уже называли «учением». Он постоянно совершает из него «идеологиченские» побеги.

Поневоле этика мудрецов (философский долг обязывает!) выстривает и его образ жизни в соответствии объявленному «вероучению». Что всегда было их условием «сертификата подлинности» Долг философа предполагает «тотальную» последовательность, но именно это труднее всего и потому встречается редко. Древнегреческие философские школы дают гораздо больше таких примеров, чем наше недостоверное время.

Теперь он даже вегетарианец (в чьи овощные супы Софья Андреевна, в заботе о слабом желудке мужа тайком подливает мясной бульон). Что же Толстой имеет за это?

«…Очень тяжело в семье. Тяжело, что не могу сочувствовать им. Все их радости, экзамен, успехи света, музыка, обстановка, покупки, все это считаю несчастьем и злом для них и не могу этого сказать им. Я могу, я и говорю, но мои слова не захватывают никого. Они как будто знают не смысл моих слов, а то, что я имею дурную привычку это говорить. В слабые минуты – теперь такая – я удивляюсь их безжалостности. Как они не видят, что я не то что страдаю, а лишен жизни вот уже три года.

…Мне придана роль ворчливого старика, и я не могу в их глазах выйти из нее: прими я участие в их жизни – я отрекаюсь от истины, и они первые будут тыкать мне в глаза этим отречением. Смотри я, как теперь, грустно на их безумство – я ворчливый старик, как все старики… А чтобы нам, в нашем положении, служить, надо, прежде всего, перестать требовать службы от ближних. Странно кажется, но первое, что нам надо делать, – это прежде всего, служить себе. Топить печи, приносить воду, варить обед, мыть посуду и т. п. Мы этим начнем служить другим», – Толстой Л. Н. «Дневник» 4 апреля 1884.

Но странно было бы ожидать и в семье того времени, (когда Закон Божий – школьный предмет и примеры религиозного послушания обычны), радости по поводу предъявленного в упор морально-бытового подвижничества. Влачить эти вериги, при его размашистом характере – дорогого стоит. Толстой вынужден, в том числе, и сам для себя становиться примером философской добродетели, хотя не только не был к этому склонен, но, исключая умышленное зло, в удали разного свойства себя по молодости не ограничивал. Недаром, современные философы так избегают философской этики. Здесь не отделаться блужданием по заоблачным эмпиреям абстракций, здесь «надо соответствовать» в каждый момент самой своей жизнью и на вопрос «что делать?», и «как делать?».

А ведь для решения его задачи нет самой возможности собственно философского движения. По-прежнему нет нужной плотности диалога во всенародной общественной жизни, а не ради учёности. Он обращался к русской философии… но, без сомнения, общественная «тусовка» учёных-философов вызывала в нём такое же отвращение, как раньше «тусовка» литературная. Узкий круг «культурных интеллигентов» будет не стыдно «десантировать» в Европу, как это вскоре произойдёт, но десятки миллионов крестьян могли лишь переводить работный стон в песню «Выдь на Волгу….», но не в самопознание. А Толстой соотносил себя только с такими «действительными» людьми.

Знаменитая статья «против прогресса» в «Русский вестник» за 1862 год38 написана слишком рано, чтобы быть правильно понятой. Приводя факты, он требует прямого ответа на вопрос: доказывая необходимость «прогресса», зачем лгать, что он увеличивает благосостояние народа, когда он его разоряет? Сейчас, всякий политэкономически трезвый человек знает, что «классический» капитализм не ставил и не ставит себе целью благо работника, что его цель – только извлечение прибыли. Первым делом, для этого было изведено с земли трудовое население всей Европы, чтобы загнать его в фабричные катакомбы…. Что же здесь неверно?

«Миткаль обходится дешево, потому что не считают людей, сколько портится и до веку не доживают. Если бы на почтовых станциях не считать, сколько лошадей попортится, тоже дешева бы была езда. А положи людей в цену, хоть в лошадиную, и тогда увидишь, во что. выйдет аршин миткалю. Дело в том, что люди свою жизнь задешево, не по стоимости продают. Работают пятнадцать часов. И выходит из-за станка– глаза помутивши, как шальной; и это каждый день…

… Пьяный дикий народ в трактире, 3000 женщин, вставая в 4 и сходя с работы в 8, и развращаясь, и сокращая жизнь, и уродуя свое поколение, бедствуют (среди соблазнов) в этом заводе для того, чтобы никому не нужный миткаль был дешев и Кноп имел бы еще деньги, когда он озабочен тем, что не знает, куда деть те, которые есть»», – Толстой Л. Н «Дневник» 27–28 марта 1889.

Индустриализация увеличивает богатство страны…. Тогда почему так злопамятна советско-сталинская индустриализация? И чем (а – ничем) она отличается от мировой? Где же и когда она случалась без тягчайших народных жертв? Да не в том ли её грех, что она уже исторически, соотносительно с другими, несвоевременно анахронична? Слишком запоздала и «неуместные» крестьянские стенания и проклятия теперь стали слышны слишком громко? От «своевременной» Реформации в Германии, предтечи «правильного» капитализма, мы слышим только слова испуганного Лютера «Против убийственных и грабящих орд крестьян», самого призывающего убивать их «как бешеных собак»!

Надо учитывать, что как философ, Толстой находится в особенной, «сократической» фазе отношения к действительности. Отмежевание Сократа от натурфилософии означает ли примитивность или наивность прежнего типа мировоззрения? Ни то, ни другое – новый этап общественной жизни сделал неважным поиск объектно-сущего при перемене задачи на субъектно-сущее – менялось само общество.

Поэтому и Толстой позволяет себе говорить такие несообразные вещи о каких-то заинтересовавших его научных фактах, что поневоле думается: «Уж, не с него ли писал Чехов своё уморительное «Письмо к учёному соседу»?

«Лев Николаевич вообще не любил всяких новшеств. Мосты на дорогах были сломаны, их объезжали, а весной не раз застревали там экипажи и телеги. Когда, вместо олеина, вошел в употребление керосин, он критиковал его. Позднее уже, когда появились аэропланы, он говорил:… Это совершенный вздор. Людей бог создал без крыльев, и летать им, как птицам, не подобает».39

Тем не менее, он видит совершенно ясно:

«… Обыкновенно меряют прогресс человечества по его техническим, научным успехам, полагая, что цивилизация ведет к благу. Это неверно. И Руссо, и все восхищающиеся диким, патриархальным состоянием, так же правы или так же не правы, как и те, которые восхищаются цивилизацией. Благо людей, живущих и пользующихся самой высшей, утонченной цивилизацией, культурой, и людей самых первобытных, диких совершенно одинаково. Увеличить благо людей наукой цивилизацией, культурой так же невозможно, как сделать то, чтобы на водяной плоскости вода в одном месте стояла бы выше, чем в других. Увеличение блага людей только от увеличения любви, которая по свойству своему равняет всех людей; научные же, технические успехи есть дело возраста, и цивилизованные люди столь же мало в своем благополучии превосходят нецивилизованных, сколько взрослый человек превосходит в своем благополучии не взрослого. Благо только от увеличения любви» – Толстой Л. Н «Дневник» 14 апреля 1903.

«Все это время читал: Плутарха, Montaigne, Валышевского….. нынче окончил Memorabilia. Очень интересно сличить высоту нравственного понимания с простотой жизни, с малой степенью развития технической стороны. Теперь эта сторона так далеко ушла, а нравственная так отстала, что безнадежно восстановить правильное отношение». – Толстой Л. Н «Дневник» 14 января 1907.

«Что прежде, что после? Прежде надо освободить людей от рабства, а потом уже облегчать машинами работу. А не так, как теперь – когда изобретение машин только усиливает рабство». – Толстой Л. Н. «Дневник» 13 мая 1907

«Отчего безграмотные люди разумнее ученых? Оттого, что в их сознании не нарушена естественная и разумная постепенность важности предметов, вопросов. Ложная же наука производит это нарушение» – Толстой Л. Н. «Дневник» 26 сентября 1907.

И это в то время, когда его современники – социалисты Первого Интернационала прыскали от восторга перед успехами э-лек-три-чест-ва (!), которое гарантировало, по их представлениям, полный социальный переворот ввиду будущей несообразности сочетания технологической силы в руках «пролетариев» и духовной немощи капиталистов. Примечательно, как правильно организованный ум не даёт сбить себя иллюзией даже при скудости фактов.

Насколько марксова политэкономия в лице Ульянова (Ленина) делает колоссальный шаг вперёд. Его «Коммунизм – это советская власть + электрификация…», означает уже не «заговор» на новую технологическую «силу», а понимание подъёма «электричеством» промышленности, как нового уровня произвлдственных отношений между рабочим и капиталистом.

Занимаясь, казалось бы, литературной беллетристикой, на самом деле Толстой наблюдает жизнь философски пристально, а её изображение художественной формой выполняет неизмеримо более ответственно, чем просто пользуясь талантом. Свою точку зрения на «объект» он вырабатывает в диалоге с подходящими конкретной задаче ступенями философских мировоззрений. В меру сил, он честно пытался выйти к «категориям»:

«Все, все, что делают люди, – делают по требованиям всей природы. А ум только подделывает под каждый поступок свои мнимые причины, которые для одного человека называет – убеждения – вера и для народов (в истории) называет идеи. Это одна из самых старых и вредных ошибок» – Толстой Л. Н. «Дневник» 3 марта 1863

«Неясен вопрос о боге. Бог-творец, бог-личность совершенно излишнее и произвольное представление» – Толстой Л. Н. «Дневник» 16 сентября 1894.

«Вчера думал о том, что форм мышления… только одна – движение, включающее в себя все. Движение есть перемена места, стало быть – пространство; перемена же места может быть скорое и медленное – время; движение, предшествующее – причина, последующее – следствие; то, что перемещается – материя. Все – движение. Человек сам непрестанно движется, и потому все ему объясняется только движением» – Толстой Л. Н. «Дневник» 12 июня 1898.

«…Читал Канта. Его бог и бессмертие, то есть будущая жизнь, удивительны по своей недоказанности. Впрочем, он сам говорит, что не снимает с одной чаши весов своего желания доказать бессмертие. Основная же мысль о вневременной воле, вещи самой в себе, совершенно верна и известна всем религиям (браминской), только проще, яснее выраженная. Остается одна, но зато громадная заслуга: условность времени. Это велико. Чувствуешь, как бы ты был далеко назади, если бы, благодаря Канту, не понимал этого» – Толстой Л. Н «Дневник» 22 сентября 1904.

«… Почему мы стремимся вперед, все вперед? – потому что жизнь только в раскрытии» – Толстой Л. Н. «Дневник 13 февраля 1907.

«Движение вперед медленно, по ступеням поколений. Для того, чтобы двинуться на один шаг, нужно, чтобы вымерло целое поколение. Теперь надо, чтобы вымерли бары, вообще богатые, не стыдящиеся богатства, революционеры, не влекомые страданием несоответствия жизни с сознанием, а только тщеславием революции, как профессии. Как важно воспитание детей, – следующих поколений» – Толстой Л. Н. «Дневник» 20 апреля 1910.

В этом активном, внешнем подобии евангелиста постоянно прорывается материалист – природный, слишком умный, чтобы позволить плоское, ранее, упрощённое решение.

Философы, до идеализма мысли обычно грешны «идеализмом жизни». Они со временем явно позабывают «места произрастания булок». Толстой – редчайший пример мыслителя, который не то, что «принципиально», а как principes римского легиона не сходит с места в боевом строю действительного восприятия реальности. Бывали «реалисты»…, но степень и величина упора Толстого не знает равных. Умный «идеалист», понимающий «движение», делает неизмеримо больше для истины, чем глупый «материалист» схоластически перебирающий причины и следствия.

Бросим ещё один-два пристальных взгляда на его аргументы как бы религиозного свойства.

«Говорят: всё дело в вере; верить надо в библию, в церковь, в Магомета, Будду и всякую чепуху. И наслушавшись всего этого, мы получаем отвращение к этому слову и понятию веры и отбрасываем его. А это неверно, вера есть необходимое условие религиозного мировоззрения или, проще, разумного взгляда на жизнь. Без веры нельзя разумно смотреть на мир. Без веры можно только безумно смотреть на мир, воображая, что он как-то начался по механическим законам и никогда не кончится. Такой взгляд нелеп главное, тем, что говорится о том, как произошел мир и как развивался и т. п., а ничего не говорится о том едином, что нужно знать: что мне делать?

… Ответ на вопрос: что мне делать? ясен для всякого искреннего человека – любить выше всего Истину, благо – бога и вследствие того ближнего, и дальнего… руководясь, этой любовью

… Так и в вопросах о жизни, о "зачем" жизни. Помилуй бог вера дается по мере смиренной готовности творить волю Его». – Толстой Л. Н Письмо. В. В. Рахманову. 17 января 1890

Совершенно очевидно, что в этой, не то что религиозной, а груборелигиозной – мистической попытке аргументации, речь идёт совсем не о религии, а о поиске этической опоры.

Или здесь:

«… Одни – большая часть – скажут: пора уж эти глупости оставить. Нынче все понимают, что христианская вера – одна из религий. А все религии – суеверия, то самое зло, которое больше всех мешает развитию человечества…

… не только не считаю религию суеверием, но напротив, [считаю], что религиозная истина есть единственная истина, доступная человеку» – Толстой Л. Н «Записки христианина» 1881.

Утверждение на первый взгляд совершенно из религиозного идеализма, но разве Толстой сказал, что религия – истина истин? Или – главная истина? Сказано буквально лишь: религиозная истина– «единственная…доступная»…. Он, как писатель, во-первых, очень точен в словах. А, во-вторых, не по причине ли вменяемой посильности её для обыденного сознания?

Всё это – поиск этики «нового типа», необходимость которой он предчувствовал, но никак не мог найти и был вынужден блуждать возле религиозных причин обоснования такой «безусловной» этики. Эти инструменты уже безнадёжно затупились, но сама задача верна и так же злободневна. С тех пор мы никуда не продвинулись: чем же иначе объяснить квазирелигиозный «православный» (в кавычках) реванш, проросший на площадке сознания, раскатанной было катком «коммунизма»?

«Да – был ли мальчик-то, может, мальчика-то и не было?». – Задирать Толстого просто, но возможна ли этическая истина иначе, чем прежде доступная, лишь как сугубо религиозная?

Толстой отвергает всё обрядовое, то есть наиболее востребованное массовым непросвещённым сознанием. Наивреднейшее и навязываемое с особым усердием культовое действо – форму института церкви. В кульминационной точке своей ревизии он испытывает тяжелейшие переживания. «Решительно сам не имею ни малейшего понятия о том, что я такое, что хорошо, что дурно. И как, убедившись в своем незнании, не видя из него выхода, я пришел в отчаяние и чуть было не повесился…». Это он художественно изображает, как происходящее с Левиным в «Анне Карениной»; а документально с собой – в «Исповеди».

Чудак-человек

Проступающая «общемировая» философия и есть его теоретическая опора, а никак не собственное, так называемое «учение Толстого», которое лишь недоразумение всеобщего заблуждения. Для него это неудача в преждевременном определении будущей точки поворота общественного сознания. Классические примеры:

«…Жена старшего сына Толстого Сергея, М. К. Рачинская, в молодости бывшая замечательным математиком, как-то в гостиной… завела разговор о "непротивлении злу", и на правах молодой женщины и родственницы дошла до того, что стала спрашивать: "Ну, если бы на ваших глазах стали насиловать вашу жену, Л. Н., неужели бы вы за нее не вступились и вам бы ее не было жалко?" Помню, как Толстой, который не любил таких разговоров в гостиных, ей коротко ответил: "Мне было бы еще больше жалко насильника". Такой нежданный ответ вызвал смех, что было неприятно Толстому. Ибо в самом ответе была не шутка, а глубокая мысль»41

Помимо удивительной «вольности нравов», и, добавим, вопросов, очевидна легкомысленная невосприимчивость даже близкого общества к той манере убеждения, которую выбрал Толстой, очевидно, не имеющей буквального истолкования! На самом деле, Маклаков, вероятно, не совсем правильно оценил эту сцену: Толстой до 50-ти лет сознательно поддерживал в себе положенный аристократу «тонус» дуэлянта, а при одном намёке в покушении на честь жены впадал в ярость. Конечно, предвидя его настоящую реакцию в подобном случае, домашние могли дразнить «папа?», но какого рода идеи заставляли его прибегать к столь скандальным аргументам?

Натыкаться на несообразные противоречия в «учении» приходится на каждом шагу. Но нельзя забывать о высоте задачи, которую он себе поставил: примирить общество само с собой, всех – от неграмотного богомольца до образованного атеиста! От безлошадного крестьянина до знати! Разве не то же он задумывал с изданием своей Азбуки: чтобы она годилась для обучения, как царским детям, так и мужицким? И только успевал вставлять время от времени:

«Я рад был случаю сказать ему и уяснить себе, что говорить о толстовстве, искать моего руководительства, спрашивать моего решения вопросов – большая и грубая ошибка. Никакого толстовства и моего учения не было и нет, есть одно вечное, всеобщее, всемирное учение истины, для меня, для нас особенно ясно выраженное в евангелиях» – Толстой Л. Н. «Дневник» 2 декабря. 1897.

Так же до бесконечности можно бродить вокруг «непротивления»… Стоило бы заменить рафинированное «непротивление злу насилием» хотя бы «противлением злу ненасилием», возможно, что русская история пошла бы не так окольно. Ведь снова он в «контрах»: «Я говорю, что не надо насилием противиться насилию, против меня говорят, что я говорю, что не надо бороться со злом» – Толстой Л. Н. «Дневник» 3 августа 1898.

То же – в развитии «доктрины» в сторону буддистского «неделания», отказа от… да вплоть до отказа от самой жизни. Но и здесь, если покопаться, то воскликнешь: «Да старик просто потешается над нами!». Ну, куда это?

«Для истинного движения жизни не только не нужна, но вредна внешняя суетливая деятельность… Главный вред человечеству не от праздности, от делания того, что не нужно и вредно» – Толстой Л. Н. «Путь жизни».

Сразу ясно, что вся эта история – словно из старинного анекдота о разнице между «милостивым государем» и «Государем императором»…

Кстати, хороший повод обсудить: что есть способность к историчности сознания. Не может рассуждать об истории тот, кто не имеет развитого умения «входить» во всю совокупность условий исследуемого времени; история требует равно, как воображения, так и подлинно научной опоры на факт. Толстой не понял бы нашего непонимания!

Возьмём обыденное условие общественной жизни того времени – сословный титул. Действие на окружающих одного только подозрения на высокий титул «собеседника» прекрасно описывает Достоевский в самом начале романа «Подросток»:

«….все, кто угодно, спрося мою фамилию и услыхав, что я Долгорукий, непременно находили для чего-то нужным прибавить:

– Князь Долгорукий?

И каждый-то раз я обязан был всем этим праздным людям объяснять:

– Нет, просто Долгорукий.

Это просто стало сводить меня наконец с ума…

Иным, по-видимому, это совершенно было не нужно; да и не знаю, к какому бы черту это могло быть хоть кому-нибудь нужно? Но все спрашивали, все до единого…

– Как твоя фамилия?

– Долгорукий.

– Князь Долгорукий?

– Нет, просто Долгорукий.

– А, просто! Дурак.

И он прав: ничего нет глупее, как называться Долгоруким, не будучи князем».

А вот настоящий титул: «Вчера завязался между мной и несколькими офицерами спор о ценности жалованных титулов; причем Зуев высказал без всякой последовательности свою зависть к моему титулу. В ту минуту мысль, что он считает меня тщеславным своим титулом, кольнула мое самолюбие; теперь же я от души радуюсь, что он дал подметить в себе эту слабость» – Толстой Л. Н. «Дневник» 2, 3 ноября 1853.

Вот к эдакому титулу, да личность, против которой редко кто мог устоять: «В дороге Дорошевич подчеркивал, что во многом с Толстым не согласен, не намерен ему поддакивать, и хотел поспорить с ним…. Дорошевич…. был достаточно зубастым и самоуверенным человеком, чтобы мнения своего не скрывать…. Стахович потом мне рассказывал, что Дорошевич перед Толстым "скиксовал". А на мой вопрос Дорошевич сам мне признался, что, глядя на Толстого, потерял смелость с ним спорить: "Вы бы посмотрели на его глаза"; а между тем в Толстом не было признаков «генеральства» и «самонадеянности».42

«Горький уже в то время, когда сам Толстой и весь хор благоговейных почитателей вокруг него также считали его праведником и святым, сказал, что первое, что поразило в Толстом, это необычайное властолюбие – все должны верить так, как он. Такой победительный задор, с которым он вступал в борьбу за свои убеждения, раньше проявлялся в его чисто светском, бытовом поведении».43

Понятно, что такое «непротивление» аристократа, в роду которого была в чести сугубая привычка к независимости, в каком-нибудь присутственном месте стоило многажды более самых буйных «противлении» бестолковой толпы. В его «непротивлении» независимого характера слишком много личного аристократизма, а ему казалось, что оно так и вообще должно действовать…

Или: «Однажды осенью я приехал в Ясную Поляну с ружьем и собакой; было время охоты на вальдшнепов. Толстой вспомнил старину и стал мне рассказывать, где и какие в его время бывали вальдшнепиные высыпки. В это время проходил мимо В. Чертков и, услышав, о чем мы говорим, шутливо упрекнул Льва Николаевича, что он "сам не воюет, а в военном совете участвует". Толстой прекратил разговор, а когда я после охоты хотел ему рассказать, что и где я нашел, просил об этом не говорить. После этого я ружья с собой больше не привозил».44

Ох, уж этот знаменитый Чертков! Начётнические души – вот они, погубители рода человеческого, вот они, первые ученики, вот они, Петры и Павлы! Отравить человеку последнее удовольствие, уже только одно воспоминание об охоте! Толстой не в силах обуздывать всякого «святошу», но из последних сил держался:

«Ясная Поляна. Вчера до 12 часов играл в карты. Совестно, гадко. Но подумал: люди скажут: "Хорош учитель, играет в винт три часа сряду". И по-настоящему подумал: это-то и нужно. В этом-то настоящее, нужное для доброй жизни смирение. А то генерал должен держаться, как генерал, посланник как посланник, а учитель – как учитель. Неправда. Человек должен держаться как человек. А человеку свойственно, прежде всего, смирение, желать быть униженным. Это не значит, что надо играть в карты, если можешь делать другое, нужное людям, но значит, что не надо бояться суждений людей, а, напротив, хорошо уметь переносить их sans sourciller [не поведя бровью (фр)]» – Толстой Л. Н. «Дневник» 15 ноября 1908.

Похоже, что и просто подсмеивались, вот и сын не удержался: «Лева сказал, на меня глядя: грибы – это та же охота. Тоже жалко грибков маленьких, как и дупелей, только маленькая разница. Я промолчал, а потом думал: да, маленькая разница; но как Брюллов говорил, на то, что вот он, поправляя, чуть-чуть изменил, а все стало другое, что искусство только тогда, когда дело в "чуть-чуть", так и еще с большей. справедливостью можно сказать, что добрая жизнь начинается там, где чуть-чуть» – Толстой Л. Н. Дневник 30 июля 1889.

Кажется, не заметил….

Даже из беглого непредвзятого взгляда на интеллектуальный срез писательской деятельности Толстого, видно насколько тщательно подготавливается им собственное мнение. Всё имеет продуманное обоснование, и начинается с тщательного анализа непосредственно данной реальности и соотносящихся с ней объектов.

Но самое главное: для него никакая теория не заменяет, не подменяет – деятельности, не извиняет – бездеятельности. Поступок, дело, действие к благу определяет последующее решение, в какой бы теоретической непоследовательности его не обвиняли.

«А сам Толстой тогда жил в деревне, уйдя в практическую сторону дела, жил и работал наряду со всеми, объезжая деревни на пространстве десятков верст, переписывал едоков, распределял пособия, открывал столовые, словом, делал то черное, трудное дело, на котором надорвался и умер Раевский. И глядя на него, на этого старичка, к которому все шли с просьбами и претензиями, никто бы не подумал, что это – тот, за кем следил весь мир, на чей призыв зашевелилась Россия».45

«Когда я был в первый раз в Англии, я возвращался оттуда в восторге от английских порядков, и стал об этом у Толстых говорить. Льву Николаевичу не понравилось мое увлечение, и он, вопреки обыкновению, решил мне "охладительное слово" сказать; стал говорить, что нет принципиальной разницы между порядками Англии и самодержавием России; что одно не лучше другого. Это было время его хлопот о переселении духоборов в Канаду. Я заметил ему: "Если в Англии жить не лучше чем в России, зачем же вы перевозите туда духоборов?" Он как будто запнулся, но потом добродушно рассмеялся и сказал: "А, адвокат, поймали меня"».46

«Приведу пример. Толстой очень сочувствовал тем, кто отказывался от призыва на военную службу и старался таких людей морально поддерживать. Это было, по его мнению, лучшим путем борьбы со злом "государства". Но мне приходилось видеть, как он отвечал тем, кто колебался, отказаться ли ему от службы и просил у Толстого совета об этом. Он всегда в таких случаях советовал не отказываться. "Если, думал Толстой, он об этом может спрашивать, то значит он не готов к этому подвигу. Время его еще не пришло. Когда оно придет, он не будет спрашивать совета и колебаться. А пока его нельзя на такой подвиг толкать»47

То же во время борьбы с голодом:

«Отец, хотя и был против благотворительности, говоря, что благотворительность без любви не действительна, все же сам поехал в Бегичевку, имение Раевских Рязанской губернии, открывать там народные столовые».48

Аристократ-невежа

Страдания индустриализации «по-русски» стали предметом, можно сказать, исторически выдающегося переживания. По европейскому же укладу буржуазных революций, когда «тамошние господа» сгоняли своих крестьян с земли, тем бедолагам жаловаться было некому. А в России, как бы, всё неуместно:.что ни сделай – всё несвоевременно!: Петровский Петербург, Николаевская железная дорога…. Очередная «русская» загадка? Скорее, очередной «интеллигентский заговор». Когда историю проламывает, как положено, естественное развитие производительных сил – общественности некогда оглядываться: все заняты работой насущного дня и «цена вопроса» становится ясной далеко после завершения очередного исторического этапа. В России «культурное сочувствие» явно забегало впереди исторического паровоза. Вернее, отсталость производительных сил пропускала вперёд лёгкую (и легковесную) кавалерию сочувствующих интеллигентов.

Единственный раз, когда обошлось без нытья – «Всё для фронта, всё для победы!» – «но это уже другая история»….

И, наоборот, неизбежные страдания русских «молодых» капиталистов почти беззвучны! А ведь что-то должны были переживать «обломовские» (Гончаровские) Штольцы? Наверняка же коррупционное чиновничье болото (по сегодняшним примерам можно представить, каково «это» было?) не давало хода нормальному оборотному предпринимательству «честного» (хотя бы в конкуренции между собой) капитализма? Ан, нет! Единственный «слабый, но чёткий сигнал» есть от идейных борцов за прогресс – русских инженеров и самородных «кулибиных». Бедняги хотели славы своему отечеству, изнемогая в напрасных хлопотах как-то пристроить свои изобретения…

В России не выработался, как общий тип, не только «правильный» капиталист, но и его, обычно небогатый невольный побратим – труженик-интеллектуал. Средневековая цеховая организация ремесленного труда, корпоративная ответственность в своей профессиональной гильдии (слово «корпоратив» в современный русский язык опять-таки вошло не иначе, как очередным вариантом «пьянки на работе») в русской действительности не выявилась надёжно. Соответственно, не имеющие над собой общественного присмотра люди интеллектуального труда, поневоле пренебрегали профессиональной этикой в благодушии культурной грамотности «интеллигентского» превосходства. Закономерно, что оно вскоре выродилось в «чувство вины перед народом». А есть ли работнику повод виниться? Это чувство может быть у бездельника, каким бы страдальцем и чаянцем за народ он сам себе не казался.

Толстой – полностью, абсолютно, в корне – свободен от «интеллигентщины».

«Мы так привыкли к болтовне об общем благе, что уже не удивляемся на то, как человек, не делая никакого дела, прямого труда для общего блага, не высказывая никакой новой мысли, говорит о том, что, по его мнению, нужно делать, чтобы всем было хорошо. В сущности, ведь ни один человек не может знать хорошенько, что ему самому нужно для его блага, а он с уверенностью говорит о том, что нужно для всех. Это – особенная черта только нашего времени» – Толстой Л. Н. «Дневник» 2 января 1905.

«Читал "Вехи". Удивительный язык. Надо самому бояться этого. Не русские, выдуманные слова, означающие подразумеваемые новые оттенки мысли, неясные, искусственные, условные и ненужные. Могут быть нужны эти слова только, когда речь идет о ненужном. Слова эти употребляются и имеют смысл только при большом желании читателя догадаться и должны бы сопровождаться всегда прибавлением: "Ведь ты понимаешь, мы с тобой понимаем это» – Толстой Л. Н. «Дневник» 23 апреля 1905.

«…Интеллигенция внесла в жизнь народа в сто раз больше зла, чем добра» – Толстой Л. Н. «Дневник» 31 июля 1905.

«Некрасов пригласил его в тот знаменитый журнал, который он редактировал, и познакомил с лучшими людьми России, предшественниками революции с великим Чернышевским во главе. Но Толстой, чтобы их подзадорить, разговаривал на такие черносотенные, густопсово-дворянские темы, что они не знали, как подойти к этому. колючему офицеру с такими парадоксально звучащими для их ушей чудовищно реакционными воззрениями^

… А Толстой потом говорил, что Некрасов его свел и познакомил с некоторыми клоповоняющими семинаристами, но он показал им их место. Это было столкновение людей двух абсолютно разных и непримиримых классов».49

«Лев Николаевич выступил на литературную деятельность в 50-х годах и застал только продолжателей Белинского, уже не имевших его привлекательной силы. С другой стороны, та среда, в которой воспитался Толстой, не способствовала его сближению с литературными "разночинцами", как они сами себя называли. Он держался своего кружка более близких ему по воспитанию людей и даже среди них был всегда замкнутым, независимым, большею частью протестующим и, конечно, влияющим, но мало воспринимающим влияния извне. Можно указать и на более глубокую причину, принципиальную. Хотя в 50-х годах у Л. Н-ча еще не сложилось никакого определенного мировоззрения, но направление "Современника" никогда не привлекало его.

… Наконец, по собственному признанию Льва Николаевича, на его литературную деятельность оказывали влияние всегда более художественные таланты, а не публицистические».50

«Но с первой минуты я заметил в молодом Толстом невольную оппозицию всему общепринятому в области суждений. В это короткое время я только однажды видел его у Некрасова вечером в нашем холостом литературном кругу и был свидетелем того отчаяния, до которого доходил кипятящийся и задыхающийся от спора Тургенев на видимо сдержанные, но тем более язвительные возражения Толстого. – Я не могу признать, – говорил Толстой, – чтобы высказанное вами было вашими убеждениями. Я стою с кинжалом или саблею в дверях и говорю: "пока я жив, никто сюда не войдет". Вот это убеждение. А вы друг от друга стараетесь скрывать сущность ваших мыслей и называете это убеждениями.

Зачем же вы к нам ходите? – задыхаясь и голосом, переходящим в тонкий фальцет (при горячих спорах это постоянно бывало), говорил Тургенев. – Здесь не ваше знамя! Ступайте к княгине Б-й-Б-й.

Зачем мне спрашивать у вас, куда мне ходить! И праздные разговоры ни от каких моих приходов не превратятся в убеждения.

Припоминая теперь это едва ли не единственное столкновение Толстого с Тургеневым, которому я в то время был свидетелем, не могу не сказать, что хотя я понимал, что дело идет о политических убеждениях, но вопрос этот так мало интересовал меня, что я не старался вникнуть в его содержание. Скажу более. По всему слышанному мною в нашем кружке полагаю, что Толстой был прав, и что если бы люди, тяготившиеся современными порядками, были принуждены высказать свой идеал, то были бы в величайшем затруднении формулировать свои желания».51

«Какое бы мнение ни высказывалось, чем авторитетнее казался ему собеседник, тем настойчивее подзадоривало его высказать противоположное и начать резаться на словах. Глядя, как он прислушивался, как всматривался в собеседника из глубины серых, глубоко запрятанных глаз, и как иронически сжимались его губы, можно было подумать, что он как бы заранее обдумывал не прямой вопрос, но такое мнение, которое должно было озадачить, сразить своею неожиданностью собеседника. Таким представлялся мне Толстой в молодости. В спорах он доходил иногда до крайностей».52

«Несмотря на свою резкость суждений, на непризнание авторитетов, Л. Н. Толстой был желанным гостем и драгоценным членом литературного кружка "Современника". Но самого Л. Н-ча эта среда далеко не удовлетворяла. И оно не могло быть иначе. Стоит прочесть воспоминания литераторов того времени, как, например, Герцена, Панаева, Фета и др., самого разнородного направления, чтобы прийти к весьма грустным выводам о нравственной слабости этих людей, мнивших себя руководителями человечества; вспомните некрасовские обеды, попойки Герцена, Кетчера и Огарева, тургеневскую утонченную еду, все эти дружеские беседы, немыслимые тогда без большого количества шампанского, охоты, карт и т. д., – и вам горько станет за праздность и низменность интересов этих людей, не видавших всего зла этих оргий, перемешанных с проповедью народолюбия и всяческого прогресса. Среди всего этого бесстыдства, продолжающегося, быть может, в иной форме и до сего дня, раздался лишь один голос обличения и самобичевания человека, душа которого не могла вынести этого самообмана. Это был голос Л. Н. Толстого».53

«И не успел я оглянуться, как сословные писательские взгляды на жизнь тех людей, с которыми я сошелся, усвоились мною и уже совершенно изгладили во мне все мои прежние попытки сделаться лучше. Взгляды эти под распущенность моей жизни подставили теорию, которая её оправдывала.

…Взгляды на жизнь этих людей, моих сотоварищей по писанию, состояли в том, что жизнь вообще идет развиваясь, и что в этом развитии главное участие принимаем мы, люди мысли, а из людей мысли главное влияние имеем мы – художники, поэты. Наше призвание – учить людей. Для того же, чтобы не представился тот естественный вопрос самому себе: что я знаю и чему мне учить, – в теории этой было выяснено, что этого и не нужно знать, а что художник и поэт бессознательно учат. Я считался чудесным художником и поэтом, и потому мне очень естественно было усвоить эту теорию. Я – художник, поэт – писал и учил, сам не зная чему. Мне за это платили деньги, у меня было прекрасное кушанье, помещение, женщины, общество; у меня была слава. Стало быть, то, чему я учил, было очень хорошо.

… Вера эта в значение поэзии и в развитие жизни была вера, и я был одним из жрецов ее. Быть жрецом ее было очень приятно и выгодно. И я довольно долго жил в этой вере, не сомневаясь в ее истинности. Но на второй и в особенности на третий год такой жизни я стал сомневаться в непогрешимости этой веры и стал ее исследовать. Первым поводом к сомнению было то, что я стал замечать, что жрецы этой веры не все были согласны между собой. Одни говорили: мы – самые хорошие и полезные учители; мы учим тому, что нужно, а другие учат неправильно. А другие говорили: нет – мы настоящие, а вот вы учите неправильно. И они спорили, ссорились, бранились, обманывали, плутовали друг против друга.

…Кроме того, было много между нами людей и не заботящихся о том, кто прав, кто не прав, а просто достигающих своих корыстных целей с помощью этой нашей деятельности. Все это заставило меня усомниться в истинности этой веры.

…Кроме того, усомнившись в истинности самой веры писательской, я стал внимательнее наблюдать жрецов ее и убедился, что почти все жрецы этой веры, писатели, были люди безнравственные и в большинстве люди плохие, ничтожные по характерам – много ниже тех людей, которых я встречал в моей прежней разгульной и военной жизни, но самоуверенные и довольные собой, как только могут быть довольны люди совсем святые или такие, которые и не знают, что такое святость. Люди эти мне опротивели, и сам себе я опротивел, и я понял, что вера эта – обман.

… Но странно то, что, хотя всю ложь этой веры я понял скоро и отрекся от нее, но от чина, данного мне этими людьми, – от чина художника, поэта, учителя – я не отрекся. Я наивно воображал, что я поэт, художник и могу учить всех, сам не зная, чему я учу. Я так и делал.

…Из сближения с этими людьми я вынес новый порок – до болезненности развившуюся гордость и сумасшедшую уверенность в том, что я призван учить людей, сам не зная чему» – Толстой Л. Н. «Исповедь».

Из длинного цитирования и многих неприведённых цитат следует только одно – Толстой интеллигентам ничем не обязан и «интеллигентом» не был. Следует отчётливо понимать, что он никто иной как «представитель» сословия дворянства. По недопустимой затянутости политического влияния в России – сословия, крайне реакционного. Но представитель не «яркий», а до чрезвычайности оригинальный: случайности личной судьбы (вместе с талантом) оградили его от развращения сословными привилегиями.

«Скромности у меня нет! вот мой большой недостаток. Что я такое? Один из четырех сыновей отставного подполковника, оставшийся с 7-летнего возраста без родителей под опекой женщин и посторонних, не. получивший ни светского, ни ученого образования и вышедший на волю 17-ти лет, без большого состояния, без всякого общественного положения и, главное, без правил; человек, расстроивший свои дела до последней крайности, без цели и наслаждения проведший лучшие года своей жизни, наконец изгнавший себя на Кавказ, чтоб бежать от долгов и, главное, привычек, а оттуда, придравшись к каким-то связям, существовавшим между его отцом и командующим армией, перешедший в Дунайскую армию 26 лет, прапорщиком, почти без средств, кроме жалованья (потому что те средства, которые у него есть, он должен употребить на уплату оставшихся долгов), без покровителей, без уменья жить в свете, без знания службы, без практических способностей; но – с огромным самолюбием! Да, вот мое общественное положение. Посмотрим, что такое моя личность…» – Толстой Л. Н. «Дневник» 7 июля. 1854.

Настойчивая потребность независимого развития преодолевает в молодом Толстом предварительные «виды» к службе. Он преждевременно оставляет университет и, вдохновлённый всё тем же «руссоизмом», обращается в «молодого помещика». Страстное (по собственному выражению) увлечение сельским хозяйством достигает степени всяческих изобретений и нововведений, Но не только неких неведомых «машин», он так же: «… сшил себе халат такой, чтобы в нем можно было и спать и ходить. Он заменял постель и одеяло. У него были такие длинные полы, которые на день пристегивались пуговицами внутрь».54

Эта деятельность имеет цель: юноша, полон самыми фантастическими мечтами о самообразовании. Реестр впечатляет: «… кроме подготовки к сдаче кандидатских экзаменов, еще… изучение языков – французского, русского, немецкого, английского, итальянского и латинского…, изучение истории, географии, статистики, математики, естествознания…, достижение «средней степени совершенства в музыке и живописи»… «практическую медицину и часть теоретической» и «сельское хозяйство», «как теоретически, так и практически».

Конечно же «молодой барин» не представлял себе всей косности деревенского хозяйства, которую взялся переустраивать на прогрессивный лад. Первый землеустроительный наскок окончился глубоким разочарованием. Он сбегает в Петербург. Да и возможно ли юноше, столь многообразно впечатлительному, выдержать подобную схиму? Но такое намерение доказывает чрезвычайно развитую способность к самостоятельной деятельности

Однако хозяйственная неудача не лишила его более важного – того, что закладывается только в юности. Глубокий ум и нравственность Толстого позволили ему пройти некое трудовое самовоспитание. Много позже это проявится в очень показательной сцене общения Левина с нерадивыми работниками. Может быть, это было и проявлением аристократической гордости, которая в кои веки, оказалась употреблённой правильно. По какому-то наитию, он чувствует, что только равенство в навыке труда даёт право распоряжаться:

«Это было нехорошо, но на рабочих Левин редко сердился. Когда Василий подошел, Левин велел ему отвесть лошадь на рубеж.

– Ничего, сударь, затянет, – отвечал Василий.

– Пожалуйста, не рассуждай, – сказал Левин, – а делай, что говорят.

– Слушаю-с, – ответил Василий и взялся за голову лошади….

– А отчего у вас земля непросеянная? – сказал Левин. —

Уж не раз испытав с пользою известное ему средство заглушать свою досаду и все, кажущееся дурным, сделать опять хорошим, Левин и теперь употребил это средство. Он посмотрел, как шагал Мишка, ворочая огромные комья земли, налипавшей на каждой ноге, слез с лошади, взял у Василья севалку и пошел рассевать. – Где ты остановился?…. Левин пошел, как умел, высевать землю с семенами. Ходить было трудно, как по болоту, и Левин, пройдя леху,

запотел и, остановившись, отдал севалку. – Ну, барин, на лето чур меня не ругать за эту лежу, – сказал Василий. – А что? – весело сказал Левин, чувствуя уже действительность употребленного средства» – Толстой Л. Н «Анна Каренина».

Важно добавить, что Толстому абсолютно чужда тема «маленького человека», воспетая русской интеллигенцией. А причина именно здесь. «Маленький человек» – уродливая спекуляция, которая может поселиться в голове только людей, лишенных возможности своим трудом сводить концы с концами в обустройстве жизни. Как объективный факт, «этот человек» существовал, но Толстому нет до него дела – надо помогать не заболеть здоровым, а не копаться в язвах уже больных….

Феодальное хозяйство только в «высших запросах прихоти» необходимого исторического развития преодолевает свою самодостаточность: всякий человек в нём достаточно универсален для грубого, но полнокровного выживания. С переходом к капитализму появляется огромное число людей на жалованьи, заведомый недостаток которого приводит их к перманентной, ущербной беспомощности. Поэтому отвращение Толстого к интеллигентным литературным кругам, очевидно, вызвано очень глубоким, вероятно, неясным для самих участников, расхождением в основах мировоззрений некоего «политэкономического» порядка.

Толстой сумел сказать непреходяще верное слово не только о своих классовых заклятых побратимах – крестьянах, но собою отчасти прикрыл грех «одноклассников». Недаром на излёте новейшей истории в некоторых европейских странах стали удерживать в конституции совсем уж, казалось бы, вырожденный в «классовое слабоумие» остаток дворянства высшего достоинства. Вдруг простая независимость от товарного капитализма, одна надежда бывших поданных на остаток рыцарской феодальной чести, прямо противоположной глобализму товарного капиталистического оборота, преодолевает там и сям насмешки республиканцев перед жёсткой необходимостью иметь как пример – иной этический критерий поведения, нежели «рациональность» прямой личной выгоды.

Дворянин, представитель феодальной аристократии, такими же неведомыми путями, как и его героиня, Наташа Ростова, впитавшая русский народный дух, усвоил честь. Он тяжело переносит продажу убеждений: «… Умственная мужская деятельность за деньги, в особенности газетная, есть совершенная проституция. И не сравнение, а тождество» – Толстой Л. Н. «Дневник». 3 апреля 1905.

«Я… дорожу родовым и трудовым… Мы аристократы, а не те, которые могут существовать только подачками от сильных мира сего и кого купить можно за двугривенный» – Толстой Л. Н «Анна Каренина».

Феодализм, последняя эпоха истин религиозной формы, не церемонился всякому инакомыслию быстро подобрать дыбу, плаху или костёр. Тех, кто выбрал честь убеждения смирению отступничества более чем достаточно для примеров. В этом смысле «проклятым крепостникам» есть, кого предъявить либеральным демократам. Граф Толстой по происхождению и образу жизни – представитель реакционного класса, поместный дворянин и эксплуататор.

Но «невыжитая» новая капиталистическая эпоха России губит не только крестьян, но и честного барина тоже изводит своей половинчатостью, безвыходностью: крестьянин не может взять землю, а помещик не может её отдать, по той же самой причине. Надо раз и навсегда запомнить это место расхождения западной экономической, следовательно, европейской исторической судьбы и русской. Дело в разном соотношении силы (количества и качества) крестьянства и господских классов. Там крестьян сгоняли с земли в соответствии с ростом капитализма, а в России крестьяне не оставляли мечты о своей земле до плена 1941 года.

В некотором смысле, Толстой – вариант редкого типа дворян-бунтарей. Подобно Дубровскому, он ограблен извращённым временем-Троекуровым. Не в силах вызвать на его дуэль он вынужден, по сути, поднимать бунт – признавать будущую революцию.

В своём желании указать путь к счастью он, конечно же, революционер «снизу» – не видел выхода впереди, а хотел устроить «как при бабушке»; не признавал науки, большей частью «подозревая» её в обмане; не смог найти новой этики, а предлагал старозаветных Христа и Будду.

Но его коренное отличие от «интеллигенции» – более всего, он любил не свои «учёные мысли», а саму жизнь. Как настоящий родовой барин, он не мог бросить в бессмыслие «своих» (личное отношение феодала – против безличного капитала!) крестьян.

«Вчера шел в Бабурине и невольно (скорее избегал, чем искал) встретил 80-летнего Акима пашущим, Яремичеву бабу, у которой в дворе нет шубы и один кафтан, потом Марью, у которой муж замерз и некому рожь свозить, и морит ребенка, и Трофим, и Халявка, и муж и жена умирали, и дети их. А мы Бетховена разбираем…. И опять молюсь, кричу от боли. Запутался, завяз, сам не могу, но ненавижу себя и свою жизнь» – Толстой Л. Н., «Дневник» 26 июля 1896, Ясная Поляна.

«Лев Николаевич ни с кем из соседних помещиков не знался. Он не любил это общество, относился почти ко всем с насмешкой и называл их «благородное дворянство», как-то особенно смешно выговаривая слова. Как ни странно сказать, но он был горд и всю свою жизнь боролся с этим чувством, сознавая его в себе, равно как и осуждение. Он признавал людей своего круга и крестьян, называя деревню «le beau monde» (высший свет), но это, конечно, не значит, чтобы он не имел друзей и знакомых в других слоях общества».55

Принимая, что начало нравственного протеста Толстого – в горечи от разрушения своей господской жизни, надо отдать должное честному признанию им прав трудового народа и душевным силам, затраченным на поиски выхода, каким бы ошибочным он ни был (да и то не всё так просто…).

До чего он дошёл? «Русская революция должна разрушить существующий порядок, но не насилием, а пассивно, неповиновением» – Толстой Л. Н. «Дневник» 31 июля 1905.

Должна разрушить… – запомним накрепко. Странный роман

Теперь, после уяснения действительного, а не житейски-описательного мировоззрения Льва Толстого можно подступиться к тайне великого романа.

Хорошо начать с сочетания трёх удачных фраз Владимира Набокова из его «Лекций по русской литературе»:

– «Граф Лев Николаевич Толстой (1828–1910) – крепкий, неутомимый духом человек– всю жизнь разрывался между чувственной своей природой и сверхчувствительной совестью»

– «…пожертвовал великим даром художника, довольствуясь ролью скучного, заурядного, хотя и здравомыслящего философа»

– «… отделить Толстого-проповедника от Толстого-художника невозможно…»

Здесь некоторый анекдот в том, что Набоков, по образованию – натуралист, вообще-то не выказывал необычного бы для «них», глубокого интереса к философии. К сожалению, мало философов среди естественников! Очевидно, лишь потому, что слишком поглощены они особенным, специальным, делом (возможно, шутка). Поэтому диковинная оценочная фраза «о философии» означает лишь сдержанное из глубокого уважения, возмущение – «что, чёрт побери! происходит?!».

Набоков, справедливо почитающий Толстого за «непревзойдённого русского прозаика», очарован его художественным даром. Что же говорить о простых любителях словесности!

Он обоснованно называет источник художественной энергии Толстого – сильную, яркую волю к жизни во всём многообразии. Впрочем, это достаточно на виду: в словах заядлого критика Толстого, самого В. Плеханова читается нескрываемое эстетическое удовольствие понимания этого начала, вдохновляемого «жизнерадостным настроением молодого жеребенка»56 из «Холстомера».

Но Набоков… и «совестные» авторские переживания всякого рода романных коллизий также оставляет лишь по эстетической «линии». Шутливый пример: у Толстого не редкость сцены, подобные уличению малышей в «злонамеренной» игре с «настоящими пулями и пистолетами» (конечно, автобиографическое!). Со всеми вытекающими страданиями «несправедливого» (отчасти!) наказания…. Понимать в этом только эстетику – недостаточно. Совесть личности такой глубины не бесплотное трепыхание смущенного «нечто»: это яростная, стихийная полемика доводов и сначала с самим собой. А для философической топки любые дрова подойдут. От «несистематических», как от сырых дров, даже больше треску да отлетающих искр!

Набоков сокрушённо пренебрегает вздором, по его мнению, сельских размышлений (ещё раз – романный Левин, по преимуществу, сам Толстой) и выражает такое впечатление от второй линии романа: «Например, в книге разбираются сельскохозяйственные вопросы…, Толстой-художник допускает ошибку, уделяя им столько страниц…Сельское хозяйство не вызывает у нас того трепета, как переживания и настроения Анны и Кити…».

Наводящий вопрос: а случайно ли так легко, до зрительной назойливости в имени, в персонаже угадывается автор? Ведь достаточно заглянуть в дневниковую «автобиографию» писателя и увидеть, насколько рано и въедливо он преодолевал свои титульные привилегии, чтобы заподозрить желание быть… праздно узнанным. Тем более так провокационно выставлять себя напоказ!

Ответ очевиден. Толстой не заблуждался насчёт меры художественного вкуса своих читателей: «…Поправлял "Казаков" страшно слабо. Верно, публика поэтому будет довольна» – Толстой Л. Н. «Дневник» 23 января 1863. И всё-таки надеялся на понимание. Он не был готов к тому, что его виртуозное, не совсем подходит… – мастерское владение «образом» воспримут как заурядное, мол: «Вот здесь решил не перетруждаться – прямо из своей головы да в своём, стало быть, и кафтане!».

Остатки признаков тщеславия в себе, как художественно интересный объект были им отработаны ещё в «Войне и мире», а как наличный признак самого характера гораздо раньше.

«… видна одна главная идея и желание: это избавиться от тщеславия, которое подавляло собой и портило все наслаждения, и отыскивание средств избавиться от него… Сколько я мог изучить себя, мне кажется, что во мне преобладают три дурные страсти: игра, сладострастие и тщеславие….; тщеславие… только я уничтожил совершенно эту страсть…. Не могу сказать, чтобы страсть эта была совершенно уничтожена… но, по крайней мере, я понял жизнь без нее и приобрел привычку удалять ее». – Толстой Л. Н. «Дневник». 20 марта 1852.

Он, который мог создавать гроздья, хороводы разнообразнейших живых лиц несколькими движениями пера, поленился изобразить, если уж на то пошло, эдакого русского помещика-Агриколу? Нет, очевидно, писатель пытался этим способом привлечь внимание к сокровенной идее.

Набоков так хорошо это чувствует: «…мучительный поиск истины…. Не будничная правда, но бессмертная истина, не просто правда, но озаряющий собой весь мир свет правды»– 57 и не понимает!

А Толстой переходил Рубикон. Замечая, что переданное вымыслом достигает слуха, но не понимания общества, он решил нарушить границу художественности, фактически предъявив самого себя, вероятно, думая так: «Поначалу казалось, что близкий мне способ мышления – через художественные образы, действительно способен в полной мере донести заложенную в них мысль. Теперь же некоторые сомнения, принуждают меня, в обход так любимых вами персонажей, высказаться более прямо. Здесь же и я – живой человек, я почти не скрываюсь…, так выслушайте же меня внимательней…!». Никто не услышал.

Почему? Судите сами, если по воспоминаниям В. А. Маклакова, потомственного дворянина (так сказать, из культурной помещичьей среды), будущего неоднократного Члена Государственной думы, в его семье понимали Толстого так: «… Однажды в деревне, в комнате дедушки по отцу, Николая Васильевича, я увидал на столе эту книгу, и немедленно, тайком, начал ее читать. Мне помешали и я прочел только беседу Облонского с Левиным во время охоты. Но после я услыхал продолжение разговора дедушки с матерью об этой же книге. Дедушка говорил, что несогласен с ее оценкой романа. Мать, по его словам, находила, что его надо было кончить на болезни Анны после родов, заставив ее тогда "умереть". Дедушка же утверждал, что только после этого роман получил свой интерес. Мать возражала. Если Анна согрешила, то судить и карать ее мог только Бог, а не люди, людям же нужно следовать слову Христа о тех, кто может бросать в других камнями. А каковы были те люди, которые Анну травили?…».58

Страсти по художественному поводу, к слову сказать, кипели нешуточные…. Но чего хотел сам Толстой?

Скандал

Под конец, первое издание «Анны…» вообще ознаменовалось скандалом: редактор журнала М. Н. Катков решил не печатать последнюю восьмую часть романа. Дело было…отчасти политическим: ему не понравилось, как в ней писатель непатриотично отозвался о добровольческом движении «по сербскому вопросу».

Толстой в переписке «аргументировал» и даже ехидно (достаточно полно, например, изложено дело в одном из неотправленных писем): «В предыдущей книжке под романом «Анна Каренина» выставлено: «Окончание следует». Но со смертью героини, собственно, роман кончился. По плану автора, следовал бы еще небольшой эпилог, листа в два, из коего читатели могли бы узнать, что Вронский в смущении и горе после смерти Анны отправляется добровольцем в Сербию, и что все прочие живы и здоровы, а Левин остается в своей деревне и сердится на славянские комитеты и на добровольцев. Автор, быть может, разовьет эти главы к особому изданию своего романа.

Добросовестность к подписчикам выразилась тем, что, отказавшись печатать окончание романа, редакция в заботливости своей об удовлетворении любопытства своих читателей рассказала им содержание ненапечатанной части и постаралась их уверить, что роман, собственно, кончен, что дальше нет ничего важного.

Деликатность относительно автора выразилась тем, что ему не только не дали высказать вредных мыслей, но указали, где ему следует кончить роман, и, не напечатавши конца, им написанного, искусной рукою извлекли и показали и ему и другим сущность этого конца….

…Это мастерское изложение последней, ненапечатанной части «Анны Карениной» заставляет пожалеть, зачем редакция «Русского вестника» в продолжение трех лет занимала так много места в своем журнале этим романом. Она могла бы с такою же грациозностью и лаконичностью рассказать и весь роман не более как в десяти строчках». – Толстой Л. Н. Письма. Ясная Поляна. 10 июня 1877.

Столковаться не удалось: писатель телеграммой затребовал вернуть оригинал эпилога, зарекаясь впредь иметь дело с «Русским вестником». Но выпуск восьмой части «Анны Карениной» отдельной книжкой тогда же в 1877 году, не окончил её злоключений.

Катков, желая затушевать обрыв издания, тем не менее, изложил свои резоны вполне искренно, и даже с долей юмора в статье «Что случилось по смерти Анны Карениной?» седьмой книжки «Русского вестника» за 1877 год. Но не к своей, если приглядеться, выгоде: в его претензиях виден запрос дюжинный, не выше уровня «масскультуры».

«… в семействе Левиных собралось немало народу…но для всей этой компании как бы и не бывало страшного эпизода так поразившего даже читателей….точно апрельская книжка «Русского вестника» ещё не дошла в деревню Левиных». (Он хочет «раскладки» по всем персонажам, не понимая художественного приёма драматического «снятия» эпизода в смысловое умолчание).

Так же и далее: Кити «… не давала впрочем, большой цены философским страданиям мужа и конечно лучше самого автора знала, что добрейший Костя просто дурит». «В чем состоит внезапное озарение, случившееся с Левиным, это остается неизвестным для читателей, как осталось неизвестным для жены Левина, как осталось неизвестным для самого Левина»; «…просветление Кости явилось случайно, не обусловлено ходом целого и не имеет ни внутренней, ни внешней связи с судьбой главной героини»; «Роман остался без конца и при «восьмой и последней» части. Идея целого не выработалась».

И, наконец: «Но если произведение не доработалось, если естественного разрешения не явилось, то лучше кажется было прервать роман на смерти героини, чем заключить его толками о добровольцах, которые ничем не повинны в событиях романа».

Получается, что издатель, человек литературно искушённый, не видит художественно-смысловой целостности. Но на всякий случай, оправдывая свой «патриотический» поступок (а, скорее, не желая ссориться с «администрацией» – что-то знакомое?), находит возможным откомментировать роман как весьма ординарное произведение: «Текла плавно широкая река, но в море не впала, а потерялась в песках».59

Забавно! Если издатель, допустим, искренне изумлялся странной нарочитости произведения, то современный читатель, к «бесчестию его», не имеет вкуса даже на это. Он вообще не замечает, что «Анна Каренина» («роман о любви») – например, и в самом деле неподходящее бы место для прямодушного героя, абсолютно здорового психически, который чуть не кончает счёты с жизнью исключительно по причине поиска «чего-то вроде Бога». Или такая неуместная причина нравственно легче, смешнее, забавнее револьверных «самострелов» или рельсовых «самометаний» счастливых любовников? Ну, тогда «линия Левина» и впрямь должна казаться лишь оттеняющей, вторичной, а, пожалуй, что и излишней! Не правда ли, что ему не хватает комизма недотёпы?

Но – нет! На подобное «послевкусие» нет и намёка, следовательно, наше предположение неверно: роман – не о любви, а вывешенность идейно-смысловых частей создаёт-таки ту гармонию, которой не достаёт только… читательского понимания.

Начало клубка

Сначала надо понять – о чём роман? Наш добрый славный поводырь опять повёл не туда: «Одна из величайших книг о любви в мировой литературе, «Анна Каренина» не только авантюрный роман…;…сюжет её по природе нравственный. Это клубок этических мотивов…».60

Вроде так, да не совсем. Это лишь условие сюжета, похоже, что главная пружина скрыта не здесь, отнюдь не в сравнении нравственных линий Анна-Вронский и Левин-Кити. Они есть, но играют не главную, а подчинённую роль, как по отношению к ним самим существуют многие второстепенные: Стива-Долли, Николай-Марья, так и не состоявшаяся пара Кознышев-Варенька, и это ещё не все…. Толстой вообще мастер гранить до мельчайшего.

Кстати, а можно ли это заподозрить иначе, чем на это указал (да, да!) сам автор? Пожалуй, стоит объявить секрет, и сразу раздастся хор голосов, преимущественно женских: «Я чувствовала!., я знала, что-то не так!., я всегда подозревала!., сердце мне подсказывало!.. А-а-а, они все «голубые»?!».

Ах, как жаль, что сердце Ваше не так чувствительно, как этого хотелось бы оставившим Вас любовникам… Имеете ли Вы хоть долю того потребного взаимности «со-чувствия», хотя бы на примере понимания литературных героев?… неужели? Тогда ответьте, если внимательно читали, а не только трепетали мысленно: Анна и Вронский любят – счастливы ли они? Левин и Кити любят – они счастливы? Счастливы ли тем самым полным непреходящим смыслом, намёк на который вам явно представился в вопросе? Нет…, лучше не отвечайте, а отставьте свои наведённые фантазии в сторону и перечитайте-ка спокойно, не о себе….

Ну, а природа-мать примет всё, со всеми промежуточными вариантами, лишая человека лишь одного права: переносить житейские страдания в душевном безмолвии. И это состояние, знакомое в своих вариантах всем без исключения, описано Толстым так, что мы не отличаем себя от его героев.

Желающие «любить» не отдают себе отчёта в избираемом жребии. Ради надежды одного на десять тысяч – чуда сопряжения взаимной любви – упразднён «обычай»: родовые правила соподчинения в паре. Но, чтобы «любовная лодка не билась о быт», заведённый «порядок обязанностей» должен замениться ежедневной работой – удерживать чувственно-духовные отношения. И всякий теперь сочиняет эти правила отдельно? (Какой онтологический ужас!). Сколькие действительно способны на это? Скольких накрывает истощение и через какое время?

Переживая то любовь-страсть, то любовь-самопожертвование, читатель не замечает подвоха: удовольствие от самой жизни он принимает за цель жизни. В этом причина психологического тумана, что застит взор и мешает увидеть простую истину. Любовь – прекрасный дар дословесной Природы и только от самих людей зависит, эта (хотя всё можно испортить) радость: будет ли источником роста душевной близости или станет началом скольжения по наклонной плоскости утилитарного удовольствия к забвению любых личных отношений?

Так ли однозначно права Анна в своей чувственной «честности»? Что, например, чувственно достойнее: затаённая любовь (к кому бы то ни было) или то, чем дело эмансипации закончилось – демонстрацией чувства любви публично? Только одно из следствий: на этом заканчивается лирическая поэзия. Она не в «галантерейном обращении», а в возможности объясниться при общественной невозможности сказать напрямую. Право говорить о чувствах «прекрасной даме» в обществе можно было только под предлогом, по сути, академического поэтического упражнения. Это ограничение, которое порождает и способ его культурного преодоления. Нет запрета – нет лирической поэзии, как средства обращения влюблённого, а не литературного экспоната. Культурная (по «условию сословия») девушка XIX-го века учитывала «подбитые» сердца в своём альбоме личным автографом очередного «автора». Она могла провоцировать чувство, что если не развивало талант поклонника, то хотя бы развивало его литературную эрудицию. Он в свою очередь имел отличный плацдарм для «идейного» нажима в смелости намёков. Что сейчас, «щебетальник» сам по себе повышает или понижает смысловые ставки?

«Отказ от чисто животного удовлетворения, ведущего к пресыщению, и был, тем волшебным средством, превратившим чисто чувственное влечение в идеальное, животную потребность– в любовь, ощущение, просто приятное, – в понимание красоты сначала в человеке, а затем и в природе».61

Сам Толстой во многих, отжатых от реальности сценах, сомневается в помощи любви там, где нет красоты случайной судьбы. Хотя бы потому, что на всех таких случаев явно не хватает.

Замысел

Пожалуй, не было в истории мировой литературы случая, чтобы так ясно сказанное не было столь превратно понято! Начиная с первой и знаменитейшей фразы романа. Всякий настолько оглушается совершенством её формы и плотностью содержания, что не в силах вычитать буквальный смысл. Хорошо – вот заключительные страницы (теперь полегче?), две точки годятся под прямую линию?

Главная тема романа не любовь, но – счастье! В понимании сути счастья Толстой пытается найти решение, искомый знаменатель любых судеб и сразу определяет главное свойство, которое принимает аксиомой – переживание счастья не может быть лично-индивидуальным, ограниченным, но лишь общим, общественно-предъявляемым («…все счастливые семьи похожи друг на друга…»). Это возможно только в силу его запредельности, сверхинтенсивности.

Такова его оригинальная, в высшей степени «русская» мысль, которая и могла возникнуть только в России.

Если Толстому было суждено сказать заметное слово в столь увлекавшей его философии, то именно здесь. Не нужна ему шелуха «толстовства», чтобы оправдаться в потраченном на философию времени.

«… Но есть и другие люди – их мало, они редки… которые сами своими глазами видят вещи, как они есть, видят их значение, видят скрытые для других противоречия жизни и живо представляют себе то, к чему неизбежно должны привести их эти противоречия, и вперед уже ищут разрешений их. Ищут их везде…» – Толстой Л. Н. «Предисловие к сочинениям Гюи де Мопассана».

Выражение «творческий замысел» не достаточно полно. За первый творческий порыв, вообще, грех и отчитываться. (Разве, что перед собой?) Поэты дают убедительный отчёт: что Пушкин: «…Зачем от гор и мимо башен/Летит орел, угрюм и страшен, / На пень гнилой? Спроси его…», что Ахматова: «… когда б вы знали из какого сора / растут стихи не ведая стыда…»). Работая над «материалом» хороший художник преодолевает ограниченность первого, случайного, устаревшего уже взгляда, выражая открывающуюся ему в работе бездну художественного смысла. Что будет в конце – он сам, порой, не ведает! Итак, «замысел» лишь условное начало; иногда только к завершению произведении и вызревает окончательная идея.

Так развивался и этот роман: от редакции к редакции развивается тема Левина, в шестой развернулся замечательный Стива. Сама Анна, главная героиня, по словам самого Толстого прежде вполне «пошлая», всё хорошеет и «культуреет», превращаясь в образец чувственной женской красоты, по своему массовому обаянию соперничающий с Джокондой.

Заметим, что самые классические цитаты о «замысле» романа передаются исключительно со слов жены писателя. В дневнике Софьи Андреевны Толстой от 24 февраля 1870 года отмечено: «Вчера вечером он мне сказал, что ему представился тип женщины, замужней, из высшего общества, но потерявшей себя. Он говорил, что задача его сделать эту женщину только жалкой и не виноватой и что как только ему представился этот тип, так все лица и мужские типы, представлявшиеся прежде, нашли себе место и сгруппировались вокруг этой женщины».

Может быть, это и есть отправная точка, хотя… почему же не поговорить с женой, коль дело дошло до женских образов? Не о «пулях же и пистолетах»! Здесь и её мнение может быть интересным….

Также и вторая посылка, якобы основополагающая к сути романа нам известна также с её слов: «Мне теперь так ясна моя мысль, – говорил Толстой Софье Андреевне в 1877 году, заканчивая работу над романом – Так в «Анне Карениной» я люблю мысль семейную, в «Войне и мире» любил мысль народную, вследствие войны 12-го года».62

Сам же Толстой так начинает раскрывать появление романа публике: «Расскажу теперь про себя, но, пожалуйста, под великим секретом, потому что, может быть, ничего не выйдет из того, что я имею сказать вам… Я как-то после работы взял… том Пушкина… и, как всегда (кажется, седьмой раз), перечел всего, не в силах оторваться, и как будто вновь читал. Но мало того, он как будто разрешил все мои сомнения…. И там есть отрывок «Гости собирались на дачу». Я невольно, нечаянно, сам не зная зачем и что будет, задумал лица и события, стал продолжать, потом, разумеется, изменил, и вдруг завязалось так красиво и круто, что вышел роман, который я нынче кончил начерно, роман очень живой, горячий и законченный, которым я очень доволен и который будет готов, если бог даст здоровья, через две недели и который ничего общего не имеет со всем тем, над чем я бился целый год…» – Толстой Л. Н. Неотправленное письмо Н. Н. Страхову 25 марта 1873.

Замечательно следующее письмо:

«… Пишу уже больше месяца и начерно кончил. Роман этот – именно роман, первый в моей жизни, очень взял меня за душу, я им увлечен весь, и, несмотря на то, философские вопросы нынешнюю весну сильно занимают меня. В письме, которое я не послал вам, я писал об этом романе и о том, как он пришел мне невольно и благодаря божественному Пушкину, которого я случайно взял в руки и с новым восторгом перечел всего» – Толстой Л. Н. Письмо Н. Н. Страхову 11 мая 1873.

Но слова и самого писателя, и Софьи Андреевны говорят лишь о внешнем, сюжетном решении романа. Эти свидетельства появления «физической оболочки», «материи» произведения интересны и бесспорны. Но очень важно заметить в этом письме и упоминание «сильно занимающих» Толстого «философских вопросов»!

Очевидно, с ними связано настроение, в которое он погружался всё больше по мере продвижения романа. Во вставке «Записки христианина» из дневника за 1881 год, оно таково: «… Книги этой, как мне говорили, напечатать нельзя. Если я хочу описывать, как дама одна полюбила одного. офицера, это я могу…; если я хочу писать о величии России и воспевать войны, я очень могу; если я хочу доказывать необходимость народности, православия и самодержавия, я очень и очень могу. Если хочу доказывать то, что человек есть животное и что, кроме того, что он ощущает, в жизни ничего нет, я могу; если хочу говорить о духе, начале, основах, об объекте и субъекте, о синтезе, о силе и материи, и, в особенности, так, чтобы никто ничего не мог понять, я могу. Но этой книги, в которой я рассказывал, что я пережил и передумал, я никак не могу и думать печатать в России, как мне сказал один опытный и умный старый редактор в журнале. Он прочел начало моей книги, ему понравилось…. Он поднял руки и воскликнул: "Батюшка! Да за это и журнал мой сожгут, да и меня с ним". – Так я и не печатаю».

Толстой говорит об «Исповеди». Но из реплики очевидно, насколько его переполняют ещё образы романа, да и сама «Исповедь» на деле нечто вроде комментария к проделанной там работе (придётся рассмотреть подробней…).

Итак, замысел «Анны Карениной» в общем виде состоит из картины с разнообразием несчастливых (в том числе, для удовольствия читателей) и теоретико-художественного исследования счастья (для публичной дискуссии). Но…Толстой не ожидал, что «широкой общественности» шифр окажется неподъёмно трудным, а стремление к истине столь слабым…. Вот и получается, что наш знаменитый «любовный» роман только прикидывался чувственной «блондинкой», а оказался… остепенённой «Софьей Ковалевской»!

Нет ли надуманности в таком объяснении истины замысла? И всегда остаётся вопрос художнику – насколько сознательно он сам понимает, что делает? Но всякий, кто предпринимал хоть малейшую попытку создать нечто художественное, знает принципиальную неразрешимость этого вопроса. Художественная мысль работает везде и сразу: коснувшись мазком единичности, она тут же отстраняется от мольберта для восстановления общего впечатления; вихрь мысли, кружась, пронизывает самоё себя и снова перехватывается насильственной логикой. Ком впечатлений всё растёт… и доводится на совершенно субъективных ощущениях врождённого таланта. Единственное, что можно утверждать – из самой дневниковой выписки следует, что сам он хотел именно этого!

К слову, совсем не просто «дожимать» образы в понятия и наоборот. Например, с утра до вечера, по разным поводам, печатно и устно приводится злободневный доселе политический афоризм (в вариантах), приписываемый: то Карамзину, то Вяземскому, то Салтыкову-Щедрину, (и, возможно, который есть у них всех, да и не только их одних): «Жёсткость российских законов возмещается необязательностью их исполнения». Эта фраза стала общим местом всяческой публицистики, но надкусившие этот словесный крендель не отдают себе отчёта, что это лишь половина логической связки. А именно: государство – социальная машина, подразумевающая управление; но разве утверждаемая неработоспособность– «делу венец»? Отнюдь нет: на другом плече рычага – перемалывание глупости верхов жерновами покорёженных судеб народных низов. Они собой удерживают государство, вынужденные наличных решениях выживать в недопустимых обстоятельствах, значит, неоправданной ценой. Государство управляется не в должном месте, это как если бы (переводим обратно в образ) разогнанный пассажирский состав, останавливали по нужде пассажиры, высовывая в разные стороны растопыренные ноги, лаптями упираясь в насыпь. Вместо того чтобы механизмом зажать тормозные колодки. И так же, сгрудившись, толкали бы его вперёд с горки, надрывая сердце…. Это иногда приходится делать общественными манифестациями в самых «цивилизованных» странах, но нигде «перманентное» отсутствие распорядительной головы у верхов, не подают в виде интеллигентной поговорки на завтрак, обед и ужин ежедневно!

Любители геометрии ещё сомневаются…, тогда посередине романа – третья точка, определяющая плоскость, уж теперь-то не свалитесь?

«…Вот к чему! – горячась, заговорил он. – Я думаю, что двигатель всех наших действий есть всё-таки личное счастье». – Толстой Л. Н. «Анна Каренина».

Вот этот свой тезис Левин и должен… доказать или опровергнуть? Кстати, если в первом предложении романа, «счастье» мы понимаем совершенно по-житейски (между тем, счастье есть главная житейская категория, по количеству минут… лет счастья, человек оценивает свою жизнь), то здесь уже – «личное счастье». Случайность или сдвиг значения? Ба-ба-ба! Да ведь это же….

Отцы и дети

А стоило ли вдохновляться такой общей темой, не пресна ли задача? Проверим, например, так: какова тема книги прогрессивных (и поневоле скрыто диссидентствующих) советских писателей-фантастов, которая так же послужила основой сценария для прогрессивнейшего же, на то время, советского кинорежиссёра? Подсказка: ключевая фраза выписана заглавными (!) буквами в романе и оттуда перенесена в киносценарий:

– «… я ничего не могу придумать, кроме этих его слов – СЧАСТЬЕ ДЛЯ ВСЕХ, ДАРОМ, И ПУСТЬ НИКТО НЕ УЙДЕТ ОБИЖЕННЫЙ!» – «Пикник на обочине», Аркадий Стругацкий, Борис Стругацкий.

– «…и последняя мысль моя будет – счастье для всех! Даром! Пусть никто не уйдет обиженным!» – «Сталкер». Аркадий Стругацкий, Борис Стругацкий.

Из этого следует:

– категория «счастье» как тема существует

– тема востребована и через сто лет

– А. и Б. Стругацкие принадлежат традиции русской литературы Заодно проверим, есть ли «за истекший период позитивные подвижки в

трактовке»? Увы! Вопросы бессистемно свалены в кучу: «…Зачем они шли сюда? Чего они хотели?… Но конкретно, какого именно счастья?».

Скорый ответ удручает ещё больше: «… каждый получит своё…А я и так счастлив. Больше мне ничего не надо».

Это и называется – «гуманитарная катастрофа»:

– категория разжалована в частные случаи

– мыслится статично

– понимается грубо-материалистически: «…научатся извлекать из нее счастье…»

– источник не иначе как научно-фантастический

В сравнении, как работает с ней Толстой – поразительное снижение уровня. Осталось только смутное: то ли воспоминание, то ли ощущение некоей метафизики, которой вертят, наподобие мартышкиных очков. А ведь совокупный уровень гуманитарно-естественно-научной подготовки братьев-писателей, возможно, не имеет равных себе по цеху. Это не их вина, это беда поколений, историей отторгнутых от философской свободы. Кто-то будет оспаривать невозможность вхождения в одну и ту же реку дважды? Похоже, что высшая точка развития русских, как «традиционного общества» пройдена безвозвратно. Кто способен драться и в одиночном окопе – время ваше.

По той же причине, до физического ощущения провала, диссонирует воплощение этой идеи в «Сталкере» Тарковского. Художественная форма литературного оригинала задаёт принципиально больше действия. И качество смыслового вывода должно было обеспечиваться количеством сценарных эпизодов-приключений в «экспериментальной зоне». Но… сценарий не один раз переписывался, а плёнка неоднократно переснималась.

Пожалуй, соображение, что режиссёр, окончательно выбрал иное, верно: «Тема Иисуса, его жизненного деяния, – как пример самопожертвования и пример отношения Учителя и его учеников», «…самопожертвования к которому призван человек».63

Очевидно, что причина перемены темы, качественного уменьшения предполагавшегося объёма действия – в нехватке смысловой ёмкости текста, не родившихся философских мышления и речи, что сбило планку возможной высоты. Режиссёр был вынужден переделывать сценарий на ходу.

А вот его же «Солярис» философ Станислав Лем обеспечил своим речевым содержанием с избытком и всё получилось.

Так неужели литература братьев Стругацких ничтожна по значению?! Ни в коем случае. Но природа их «совместного» таланта совершенно иная, чем представляется на «невооружённый» взгляд.

В отечественной литературе они особенным образом представили

приключение – не как условие повествования (впрочем, и это редкость для более описательной русской манеры), а как метод выявления и характеров и самое цель. Цель действия, как смысл – почти ничто, движение – всё! Их сюжеты просятся в «кинокамерный» жанр своеобразного «action»\'a, но режиссёры пока ошибаются, не понимая необходимой точки художественного приложения своих средств. Но раз нет запоминающихся выводов, откуда же берётся ощущение «ума» от этой очень кинематографичной прозы?

Банальностей не существует, вернее, они-то уж точно – пошлые мысли субъективного ума ленивого к сущностям.

Пройдём вратами художественно-мифологическими: всем искусствам и наукам покровительствуют богини-сёстры. Все девять муз – дочери титаниды Мнемосйны, богини, олицетворяющей память. Здесь сходятся, а, точнее, ещё не разошлись науки, искусства и сама философия. А в слове «музыка» слышится детский смех ещё вместе играющих девчонок. В слове «музы» – «замышляющие» или «мыслящие», есть оттенок смысла не замеченный отчётливо греками, и до сих пор смутный в обыденных рассуждениях.

Между тем, специальные науки с ним давно работают. Наблюдение (а глаз – часть мозга!) – процесс, сложный и опосредованный многими условиями. В высшем психическом смысле, наблюдение – уже начавшееся размышление. «Установленность» взгляда, определённость «точки зрения», сообразно занятию, необходимейшее качество не только художника, учёного или философа. Без этого не бывает и охотника, и удачливого «тишайшего» грибника.

Смысловая ёмкость литературы братьев Стругацких, заключается в добротности их методы – естественнонаучного способа наблюдать. (Борис по специальности астроном, так что лично имеет и дополнительную помощь музы Урании). Взгляд младшего научного сотрудника, выраженный в художественной форме – вот их метод. Смысл из опыта можно получить только при правильном наблюдении.

К сожалению, не имея понятия о собственно философии, ни о какой философии выводов, здесь не может быть и речи. Здесь философия присутствует в самой начальной точке «правильно поставленного» ясного взора учёного. Результат превосходен, если правильно понимать– «к какому месту прикладывать» и не вчинять смысла больше, чем есть. Их постепенно погрустневший взгляд и пришедшее понимание неустойчивости «советского Просвещения», нотки недобрых предсказаний, объясняются именно этим. В известном смысле, по совпадению в этой части методы, они близки к Толстому, можно сказать, бессознательные единомышленники; остальное – дело своеобразия таланта.

Но Толстой философией пользуется… и мыслит гораздо глубже.

Только не надо всё валить на большевиков, ведь Толстого не услышало современное ему общество – те, «которые потеряли»… других нас.

Прояснение

Итак, куда Толстой хочет вывести читателей? Смысловые патроны, вроде зачина романа рассыпаны по многим страницам. К сожалению, как теперь понятно, они, если и наколоты общественным вниманием, то не стреляны. Вот, например, такой диалог:

«– Я очень люблю эту работу, – сказал Сергей Иванович.

– Я ужасно люблю. Я сам косил иногда с мужиками и завтра хочу целый день косить.

Сергей Иванович поднял голову и с любопытством посмотрел на брата.

То есть как? Наравне с мужиками, целый день?

Да, это очень приятно, – сказал Левин.

Это прекрасно, как физическое упражнение, только едва ли ты можешь это выдержать, – без всякой насмешки сказал Сергей Иванович

Я пробовал. Сначала тяжело, потом втягиваешься. Я думаю, что не отстану…

Вот как! Но скажи, как мужики смотрят на это? Должно быть, посмеиваются, что чудит барин.

Нет, не думаю; но это такая вместе и веселая и трудная работа, что некогда думать».64

Если вычеркнуть красным карандашом буквально несколько слов непосредственно о труде, что останется? Просто невероятно! – перед нами вязь эротических ожиданий и ощущений. И это только начало того самого «Косьбенного руководства»! Что идёт дальше, вообще не укладывается в ханжеский кругозор. Это описание…. оргии, со всеми оттенками понятными знатоку и ценителю: «…и чаще и чаще приходили те минуты бессознательного состояния, когда можно было не думать о том, что делаешь», «Это были самые блаженные минуты…».65

Описан любовный экстаз: с потом, страданием, крайним физическим напряжением рук, ног, всего тела, сладостным животным бессознанием силы, восторгом победы в заключительном крещендо: «…Ты не поверишь, какое наслаждение!».66 Такими счастливыми, такими сладостными эпитетами, «штатные» любовники романа «не располагают».

Вот в чём отгадка – очередной перевертыш! Наше «Руководство по эксплуатации» оказалось… «Кама-Сутрой» по ремеслу! Вот зачем Толстой проводит нас по мельчайшим подробностям, по всем оттенкам косьбенного приклада и сноровки! Толстовский практикум «косьбы» – одно из доказательств. Чего?

Бедная, бедная Русская ПЦ! Она, в детском своём прозябании, всё грозила, всё одёргивала, не смей, мол, на Христа… Разве на Христа?! Толстой восстал на самого Яхве! Толстой-богоборец, Толстой-Прометей, вопрошает: «Труд, сущностно труд – проклятие или благо? Что ж ты, с кривой ухмылочкой, суешь нам: «В поте лица твоего будешь есть хлеб твой…»?!67

– «Врёшь! Не возьмёшь…».

Толстой посягнул на патентованную мудрость шумерских старцев. Ветхий завет, собравший всё сокровенное (а другого «тогда не держали») протоцивилизациий Междуречья до сих пор всё грезит о «дольче вита». Но только по-русски могли у Циолковского родиться слова: «Земля – колыбель человечества. Но нельзя же вечно жить в колыбели!» Толстой – первый, кто свободно, по-философски обратился к труду, как к сущему.

Но с тех пор разве что-то изменилось в понимании причин поведения поместного дворянина, аристократа высшего света, нежели как чудака… «в толстовке»?

Тот же Маклаков вспоминает: «Гимназистом 2-го класса я с братьями, по случаю дифтерита в семье, был помещен на житье к другу отца, московскому губернатору В. С. Перфильеву (прототипу Стивы Облонского); его жена, Прасковья Федоровна, была дочь знаменитого "Американца" графа Толстого (увековеченного Грибоедовым), дальнего родственника Льва Николаевича. Раз в их гостиную вошел господин в блузе и высоких смазных сапогах; уже после его ухода я узнал, чтоэто. был Л. Н. Толстой На вопрос о его странном наряде

Прасковья Федоровна объяснила, что Л. Толстой оригинал, вечно юродствует, что сейчас он вздумал подражать простому народу; при этом добавила, что для такого гениального писателя все простительно, но что мы, дети, не должны с него обезьянничать».68

Толстой посмеивается над собой в «Анне…»: «…встретил твою кормилицу и сондировал ее насчет взгляда мужиков на тебя. Как я понял, они не одобряют этого. Она сказала: «Не господское дело». Вообще мне кажется, что в понятии народном очень твердо определены требования на известную, как они называют, «господскую» деятельность. И они не допускают, чтобы господа выходили из определившейся в их понятии рамки». Но то, что сам Толстой прощал крестьянам, извиняет ли «образованных людей» его, да и не только его времени?

Как научиться понимать другого человека? А ведь, до темноты в глазах – нет на свете ничего важнее. Часто только от этой способности, только от степени сопричастия себя – судьбе другого, может происходить как самое большое счастье, так и самые великие преступления, когда находятся люди, обрывающие эти связи одну за другой, чтобы низринуться в бездонную пропасть ужаса.

А люди искусства ткут из этих связей гобелен художественных чувственно-смысловых отношений, чтобы каждый воочию мог увидеть на этом полотне самого себя. Но точно не ладно, когда нити рвутся и увязываются с чужим цветом. И где? В «литературном цехе», от «инженеров душ» пошла халтура. Толстого не понимали? Да когда же придёт это время понимания, когда сейчас характерная примета времени – глухота, поражает даже лучших? Не для того ли есть крутые повороты, чтобы понять, что перед ними надо сбрасывать скорость? То есть нельзя взрослому человеку поверхностно объяснять сложные вещи!

Татьяна Толстая – крепкий, добротный литератор. Художественность, проницательность, ум, что ещё надо, кроме осторожности: не давить всегда на «газ»? Не в добрый час в рассказе «Любовь и море» прибегла она к цитате из отдалённейшего, но всё-таки, родственника, Льва Толстого. Хотя дело пошло вкривь ещё при обсуждении мотивов «главного подозреваемого» – Антона Чехова.

И, что любопытно, её собственный, отдельный тезис вполне хорош: «Вопреки расхожему мнению, неглубокому, как все расхожее, любовь существует не для продолжения человеческого рода». Из этого можно развить замечательное эссе, только надо не забыть отличить «любовь» («стратегию», коя по силам только избранным) от «влюблённости» («оперативного прикрытия»), необходимого всем.

К сожалению, дело обернулось иначе. Её вопрос посвящен Чеховской «Даме с собачкой»: «Зачем Чехову в рассказе о любви, внезапно случившейся с людьми, которые ее никак не предвидели и не ожидали, понадобилось это отступление, поэтическое размышление о вечности [природе], равнодушной к нашему существованию? И почему в этом равнодушии – залог спасения?».

Всё для того, чтобы сделать такой вывод:

«Однако надо вернуться к вопросу, заданному нами в самом начале: почему же в равнодушии природы – залог спасения? Спасения от чего? В чем гибель, от которой мы хотим спастись? И ответ, как ни странно, будет такой: гибель – в любви. Равнодушие природы – залог спасения от любви, обещание, что все пройдет, и любовь тоже пройдет»;

«Спасение – в забвении, в смерти чувства, в смерти любви»;

«Спасение – в полном равнодушии древнего, как мир, моря к жизни и смерти каждого из нас»;

«Дерево еще в цвету, но секира лежит у корней. Всмотревшись в текст, мы с ужасом обнаруживаем возможность смерти, ее тень, трупные пятна, проступающие сквозь цветущий румянец: да, несомненно, они тут. Эта мысль невыносима для сердца, мы не хотим, чтобы умерла любовь Гурова и Анны Сергеевны. Мы очень просим кого-то, чтобы этого не случилось…»;69

Итак, Чехов записан в декаденты и, вероятно, только по предполагаемой слабости характера, неполные:

«Но Чехов двоится и ускользает от ответа и здесь: смерть возможна, но не обязательна, может быть, ничего плохого и не случится, может быть, эти двое удержатся и не умрут…»;

«Этой двусмысленной в каждом слове, «муаровой», одновременно безутешной и утешительной фразой заканчивается рассказ».70

Да не решил ли поиграть «в декадента» сам автор? Придётся разобрать, как получилось, что он выбирает и не тех попутчиков, и не тех противников. Очевидно, что это следствие того самого непонимания, которое, как тина «затягивает» даже яркую художественную впечатлительность.

Всё начинается с классического «женского» упрёка (кстати, опровергаемого заурядным народным говорком, почти «похабием» и, тем не менее…: «если… не захочет…»). А проще, кто виноват? По её мнению:

– «Гуров только что склонил к адюльтеру замужнюю, неопытную молодую женщину, которую он нисколько не любит и через несколько дней забудет навсегда. Это немножко нехорошо, но очень по-человечески. Он сам понимает это, но не очень расстраивается и будет продолжать вести себя точно так же и сегодня, и завтра, ибо ничего больше не умеет, ничего другого не знает»;

– «Гуров принадлежал этой жизни в полной мере, сам много пил, ел, говорил, заводил романы с разными женщинами и получал удовольствие от полноценности своего существования»;

– «Это – модель гуровского обращения с женщинами: ласково поманил, а когда подошли поближе, погрозил»;

– «…терпеливым равнодушием мужчины, пережидающим, пока посткоитальная скука пройдет»;71

Но всё это совершенно противоречит образу Гурова! Который есть в высшей степени нравственно порядочный человек. Но как же его бесчисленные связи?! Как же: «о женщинах отзывался почти всегда дурно, и когда в его присутствии говорили о них, то он называл их так: «Низшая раса!»?72

И, тем не менее, Гуров ни в коей мере не похож на плотского соблазнителя, который привиделся Татьяне Толстой. Гуров – глубоко несчастный в личной жизни человек: «Его женили рано…и теперь жена казалась в полтора раза старше его». Он настолько же соблазнитель, насколько и соблазняем: «В обществе мужчин ему было скучно, не по себе, с ними он был неразговорчив, холоден, но когда находился среди женщин, то чувствовал себя свободно и знал, о чем говорить с ними и как держать себя; и даже молчать с ними ему было легко. В его наружности, в характере, во всей его натуре было что-то привлекательное, неуловимое, что располагало к нему женщин, манило их; он знал об этом, и самого его тоже какая-то сила влекла к ним».73

Чехов недвусмысленно оправдывает его: «Гуров рассказал, что он… по образованию филолог, но служит в банке; готовился когда-то петь в частной опере, но бросил…».

Мало того, что банковский служащий не забывает об «академической наклонности» своего образования и, значит, ценит это ощущение; оказывается, он – драматически не состоявшийся артист! Все его «прегрешения» – обычная взвинченность чувств артистической богемы, которая проявляется порой вот таким предосудительным со стороны образом, но извиняемая обоюдно (!) счастливыми участниками.

Не может быть верной такая фраза писательницы: «Совершенно неважно, по большому счету, что Гуров и Анна Сергеевна «согрешили»». Гуров-то уж точно не грешил: «…при всякой новой встрече с интересною женщиной…»; «… всякое сближение, которое… так приятно разнообразит жизнь и представляется милым и легким приключением…». В этом есть, может быть: «среда заела», да неумение распорядиться своей судьбой. Но поругания морали здесь нет ни на грош!

Так же совершенно противоположно настоящее значение сцены «вечной природы». Во-первых, неверно, что: «С чеховским героем происходит ПРЕОБРАЖЕНИЕ, без всякой причины, без всякого объяснения, нипочему».74

Пробуждение – да, но не преображение, и как раз по особой причине. Оба они: и Гуров, и Анна, давно были готовы к любви. Им надо было только встретиться. Оба они уже располагали средствами любви. Она – безупречной искренностью сильного чувства. Он – тонкой душой артиста, способного оценить и внешнюю красоту, и красоту каждого движения такой глубокой души. Не так мало!

Только после их соединения, оказвшегося и духовным, Гуров, на прогулке в Ореанде, впервые поднимается вровень к природе, как всему сущему. Он становится способен постигать и её по-человечески духовно. Да так потом и повелось…. Подтверждение? Пожалуйста: «Потом каждый полдень они встречались на набережной, завтракали вместе, обедали, гуляли, восхищались морем». Морем – красотой внешней, открывшейся им, а не своим сладострастием! Или «Почти каждый вечер попозже они уезжали куда-нибудь за город, в Ореанду или на водопад; и прогулка удавалась, впечатления неизменно всякий раз были прекрасны, величавы».75 То, что это не момент чувственного обострения подтвердится потом высшей степени поэтическим разговором Гурова с дочерью о «верхних слоях атмосферы».

Татьяна Толстая запутала сама себя, она пишет: «Ведь это едва ли не единственный рассказ Чехова, где люди, наконец, глубоко полюбили друг друга»… и тут же суёт ему в руки декадентскую склянку с эфиром!

Это не только прекрасный рассказ о любви, но это ещё и столь характерный пример социальности Чехова. Ведь конфликт противостояния не в самих героях – их чувства более чем определены. Но в устройстве самой жизни, которой ещё долгонько придётся подтягиваться, чтобы не мучить лучших…. Почему Гуров не может стать писателем, не зря же он филолог? Или певцом – понимаете ли Вы, что значит обладание голосом? Какая это чувственная и радостная страсть? Не потому ли, что приходится иметь «в Москве два дома…»?

И какая роль здесь отводится Льву Толстому? Увы! самая обидная. Им, словно могильной плитой, приваливают трепыхающегося Чехова: «Оскорбительное и, скажем даже, тупое бесчувствие «здорового» по отношению к «больному» сказалось в том непонимании, которым встретил чеховский рассказ его современник, Лев Толстой. 16 января 1900 года он записал в дневнике: «Читал «Даму с собачкой» Чехова. Это все Ницше. Люди, не выработавшие в себе ясного миросозерцания, разделяющего добро и зло. Прежде робели, искали; теперь же, думая, что они по ту сторону добра и зла, остаются по сю сторону, т. е. почти животные».

Это – поздний Толстой, воображающий, что «миросозерцание» может удержать от порыва страсти, осуждающий природу за то, что она – природа, а не ясная, разумная позиция. Впрочем, на то он и поздний, на то и старик, на то и Толстой: уже тридцать лет, как он сам борется с живыми страстями, сначала своими собственными, а потом и с чужими, но побороть никак не может. Удивительна же эта запись потому, что принадлежит перу автора «Анны Карениной», поставившего к роману эпиграф: «Мне отмщение, и Аз воздам», а теперь забывшего, что воздаст действительно Бог, а не перегоревший и много грешивший старик из Ясной Поляны. Удивительна она и потому, что усмотреть в отношениях чеховских персонажей ницшеанство и торжество животного начала может только безумный. Или, наоборот, слишком разумный человек, разумный до бесчувствия. Словно бы Толстой не прочел чеховскую фразу в финале рассказа: «Прежде, в грустные минуты, он [Гуров] успокаивал себя всякими рассуждениями, какие только приходили ему в голову, теперь же ему было не до рассуждений, он чувствовал глубокое сострадание, хотелось быть искренним, нежным…».76

Поразительно! На наших глазах холодное спекулятивное рассуждение «раскатывает» явно выписанную и совершенно противоположную эмоциональную правду двух великих писателей!

Чехов как художник, сам бесподобен, но Толстой, кроме того, ещё и «кое-какой» мыслитель. И чем более такой человек опережает своё время, тем большим чудаком кажется окружающим, да, зачастую, и в более парадоксальную форму он вынужден облекать свои мысли, чтобы хоть как-то пробить стену непонимания. Но даже в своём «Дневнике» он не может спастись от навета!

Смысл его записи прямо обратный, заявленному Татьяной Т.! Он прекрасно понимает «объективную» природу истинного художественного таланта, сочувствует Чехову и горько сокрушается о той передряге, в которую тот попал со своими героями.

Объективность в том и состоит, что художник «сочиняет» героев не абстрактных «из головы», а живущих современным «духом времени». В этом настоящий писатель неотделим от своего творчества и тем несёт «вину» своего времени. Толстой абсолютно прав! Единственно, что это не «ницшеанство», а «предницшеанство». Ницшеанство переходящее в реальность начнётся с Максима Горького. А герои Чехова знамениты как раз тем, что всё понимая и чувствуя, они уже ничего не могут сделать: ни переквалифицироваться в Шопенгауэры (кстати!), ни нарезать вишнёвый сад на дачные участки, ни купить три железнодорожных билета до Москвы…. И это не никак не паноптикум уродов, это беда обычных, прекрасных людей, попавших в «петлю истории».

Толстому остаётся только (вздохнуть, плюнуть, «крякнуть») о несчастном поколении в котором утрачен дух молодечества. Они настолько ослабели в делании «добра» отделяя «зло» (набрались «ницшеанства»), что позабыли дедовские заветы. Да, выкрасть поповскую (губернаторскую) дочку, и вся недолга! А там – на тройке… авось не догонят! Это – добро, ибо любы они друг другу.

Те же, кто утратил инстинкт жизни, и делаются «животные». Только это не те животные, которые «звери», а те, которые бессмысленный скот, что водят в поводу (здесь – «обстоятельства жизни»). Лев Толстой – горой за любовь. Особенно в том главном философском смысле, что любовь для него – безусловный повод к действию. Весь пафос обличения «безумного старика» развеялся в дым….

Только не надо и Чехова записывать в декаденты навязанной самому себе ложной идеи. Он тоже прекрасно понимает «правду жизни», но оттуда, где Толстой не сдаёт передовую линию обороны – любовь, он вынужден отойти на последний рубеж. Его единственный боец—… Чечевицын, ученик второго класса, – Монтигомо, Ястребиный Коготь, вождь непобедимых из рассказа «Мальчики». Ведь они-то совершили задуманное! «… мальчиков задержали в городе, в Гостином дворе (там они ходили и всё спрашивали, где продается порох)», а ночевали: «На вокзале! – гордо ответил Чечевицын».

Рассказ датирован 1887-м годом. Весь этот порох Чечевицын употребит на первую и вторую русские революции…. Не будет другого выхода, его уже нет. А вы думали, что это детский юмористический рассказ? Да, и это тоже, но только как осколком зеркала пойманное отражение. Но когда все осколки собраны воедино, то целое зеркало обретает собственную ценность – свидетеля времени. Корёжить его – действительно, есть культурный грех антипросветительства. Тем более обидный, что разрушает то, что уже было хорошо сделано.

Любовь как воздух

Толстой был здоров нравственно и физически, любвеобилен, дееспособен, как старопоместный дворянин призванный «владеть душами». По одной фразе не понять: юношеская ли глупость, спесь, гонор, а может быть, духовный рост, врождённая или развитая человечность, сословная ответственность? Известен результат: «Уменье обращаться с подданными – немного лучше» Толстой Л. Н. «Дневник» 17 апреля 1851.

О себе, времени создания «Анны…», он пишет в «Исповеди»: «…мне не было пятидесяти лет…, пользовался силой и духовной и телесной, какую я редко встречал в своих сверстниках: телесно я мог работать на покосах, не отставая от мужиков; умственно я мог работать по восьми – десяти часов подряд, не испытывая от такого напряжения никаких последствий».

Родиться аристократом и не употребить привилегий господской жизни? «Вспомнил свое отрочество, главное – юность и молодость. Мне не было внушено никаких нравственных начал – никаких; а кругом меня большие с уверенностью курили, пили, распутничали (в особенности распутничали), били людей и требовали от них труда. И многое дурное я делал, не желая делать – только из подражания большим» – Толстой Л. Н. «Дневник» 1 января 1900.

Сословное превосходство «хозяев жизни» позволяло безрассудно исполнять все предрассудки барства, пользоваться всеми настоящими и условными удовольствиями разврата, обеспеченного богатством: «Другой рассказ мне лично довелось слышать в 1911 году от ближайшего друга Толстого последнего периода его жизни – покойной М. А. Шмидт. Она рассказала, что однажды в то время, когда Толстой писал «Воскресение» (это было, вероятно, в 1898 году), его жена Софья Андреевна резко напала на него за сцену соблазнения Катюши Нехлюдовым. «Ты уже старик, – говорила она, – как тебе не стыдно писать такие гадости!» Толстой ничего не ответил на раздраженные нападки жены, а когда она вышла из комнаты, он, едва сдерживая рыдания, подступившие ему к горлу, обратился к М. А. Шмидт и тихо произнес: «Вот она нападает на меня, а когда меня братья в первый раз привели в публичный дом, и я совершил этот акт, я потом стоял у кровати этой женщины и плакал…».77

Что могло быть в уничтоженных им дневниках петербургской жизни, можно догадаться из станичной записи: «…завлекся и проиграл своих 200, николинькиных 150 и в долг 500, итого 850. Теперь удерживаюсь и живу сознательно. Ездил в Червленную, напился, спал с женщиной; всё это очень дурно и сильно меня мучает…. Вчера тоже хотел. Хорошо, что она не дала. Мерзость» – Толстой Л. Н. «Дневник» 3 июля 1851.

Луначарский, как младший современник (со скидкой на большевистскую ангажированность), подтверждает такую характеристику: «В особенности ему присуща была половая страсть. Она была бичом его в течение всей его жизни, и эта борьба с похотью и быстрой сдачей всех позиций этой похоти играет в дневниках Толстого огромную роль».

«Наконец, картеж, кутеж охватывал его иногда с силой какого-то вихря, и он в течение нескольких месяцев кружился в последних кругах разврата, – конечно, главным образом тогда, когда был молод. Все это ясно отпечатывается в его дневниках и его произведениях. Грех, который производил на него самое большое впечатление, такое, что в поздние годы оно послужило источником его социально гениальнейшего романа «Воскресение», – это грех мужчины перед женщиной, властного мужчины перед приниженной женщиной».78

Но…речь не про обычного человека, которого подобный образ жизни растлил бы и нравственно искалечил. Ничто его не берёт: творческая машина работает на любом топливе: «О женщинах он говорит охотно и много, как французский романист, но всегда с той грубостью. русского мужика, которая раньше неприятно подавляла меня…», «Больше всего он говорит о Боге, о мужике и о женщине».79

Эта бесцеремонная грубость означает только одно – необходимость отстранённости от «материала» первостепенной важности, который всегда в работе. И если надобно было на «женский вопрос» нагнать страху, у него находились хлёсткие слова. Ему-то доставалось «по всем линиям»!

Физически: в университетскую лечебницу он тогда угодил с гонореей. В Тифлисе (месте развесёлом) сидел сиднем:

«… я почти всё время был болен и неделю только что выхожу» – Толстой Л. Н. Письмо С. Н. Толстому и М.М. Шишкиной 10 декабря 1851. Тифлис.

Причина – подхваченный у старогладковской казачки сифилис: лечился, скучал, писал «Детство»: «Болезнь мне стоила очень дорого… Помогай мне, сколько можешь. – Ты, может быть, думаешь, что я теперь совершенно здоров. – К несчастию, мне очень нехорошо [венерическая болезнь уничтожена, но невыносимо страдать меня заставляют последствия ртутного лечения (фр.)]. Можешь себе представить, что у меня весь рот и язык в ранках, которые не позволяют мне ни есть, ни спать. Без всякого преувеличения, я 2-е недели ничего не ел и не проспал одного часу. – Все они коновалы, шельмы. – Хорошо еще, что здесь воды, так я, Бог даст, и оправлюсь как-нибудь. Хотел было я писать тебе об очень интересном деле, но так устал, что пойду лежать» – Толстой Л. Н. Письмо

Н. Н. Толстому 10 декабря 1851. Тифлис. Морально:

– «.. Женщины слабы и хотят не только не знать своей слабости, но хотят хвастаться своей силой. Что может быть отвратительней» – Толстой Л. Н «Дневник» 2 января 1899.

– «.. У женщин только два чувства: любовь к мужчине и к детям, и выводные из этих чувств, как любовь к нарядам для мужчин и к деньгам для детей. Остальное все головное, подражание мужчинам, средство привлечения мужчин, притворство, мода» – Толстой Л. Н. «Дневник» 11 февраля 1901.

Однако, ни безрассудство юности у грани и за гранью допустимого, ни свобода зрелости не разрушили его нравственного чувства. Ему достало силы духа и тела не скатиться в расслабляющее сладострастие. Перемежающийся разгул, не способен вытеснить самые тонкие чувства, искренние и с безусловной потребностью души:

«Вечер 24 марта 1851 года Толстой провел у своего троюродного брата, князя Александра Алексеевича Волконского, женатого на Луизе Ивановне Трузсон. Л. И. Волконская, тогда привлекательная 26-летняя женщина, нравилась Толстому; его отношение к этой женщине было совершенно чистое и поэтическое. «Она для меня женщина, – пишет Толстой, – потому что она имеет те милые качества, которые их заставляют любить, или, лучше, ее любить, потому что я ее люблю; но не потому, чтобы она могла принадлежать мужчине. Это мне в голову не приходит». Любоваться ею, следить за выражением ее лица, за ее чувствами и мыслями, испытывать те же чувства, которые она испытывала, доставляло ему большое наслаждение. «Очень мне было приятно вместе смутиться и вместе улыбнуться», – замечает он и прибавляет: «Я люблю эти таинственные отношения, выражающиеся незаметной улыбкой и глазами и которых объяснить нельзя».80

«Все порывы души чисты, возвышенны в своем начале. Действительность уничтожает невинность и прелесть всех порывов. Мои отношения с Зинаидой остались на ступени чистого стремления двух душ друг к другу. Но, может быть, ты сомневаешься, что я тебя люблю, Зинаида, прости меня, ежели это так, я виновен, одним словом мог бы и тебя уверить. Неужели никогда я не увижу ее?» – Толстой Л. Н «Дневник» 8 июня 1851.

Те, кто составлял действительно близкий ему духовно круг общения, прекрасно его понимали. Например, младшая сестра жены, которая была прототипом Наташи Ростовой всегда с любовью поминавшая «Льва Николаевича, моего советчика, моего лучшего друга»:

«– А как он про женщин говорил? Ты заметила? – спросила я.

– Я не люблю его взгляд на женщину, – сказала Дарья Александровна. – Не разделяю его. Он как-то не то с недоверием, не то с легким презрением смотрит на женский ум. Он не допускает равного ума с мужским.

Я задумалась. Я чувствовала, что-то в этом есть правда, но не совсем, а в чем разница – я выразить не умела.

– Долли, он не то что не допускает равного ума, но он всякий ум окрашивает по-своему. Положим, наш женский – розовый, а их, мужской – синий. Поняла?»81

В том и талант Толстого, что не в итоге…, а в самой жизни он успевал ухватить впечатление и выразить с равной степенью художественного совершенства весь диапазон отношения:

– через нейтральное: «Так как это влечение естественное и которому удовлетворять я нахожу дурным только по тому неестественному положению, в котором нахожусь (холостым в 23 года), ничто не поможет, исключая силы воли и молитвы к богу» – Толстой Л. Н. «Дневник» 20 марта 1852.

– от греховного: «…Встретил поздно обнявшегося казака с казачками и с удовольствием вспомнил о кутежах с женщинами. Особенно утро, когда выходишь» – Толстой Л. Н. «Дневник» 26 декабря 1852.

– до целомудренно прекрасного в возражении казака Ерошки колебаниям Оленина: «Где грех?.. На хорошую девку поглядеть грех? Погулять с ней грех? Али любить ее грех? Это у вас так? Нет, отец мой, это не грех, а спасенье. Бог тебя сделал, бог и девку сделал. Все он, батюшка, сделал. Так на хорошую девку смотреть не грех. На то она сделана, чтоб ее любить да на нее радоваться» – Толстой Л. Н. «Казаки».

Толстой в свободе творчества нуждался в полной открытости себя перед собой, но как её выдержать молодой жене, когда он заставил-таки прочесть, отчаянно сразившие её записи в дневнике?

Но у него своя игра, свой счёт. Результат замечательный: если того требовала художественная задача никто с такой проницательностью не обличал и не разоблачал гадость суррогатной «любви» как следствия привычек пошлости, разврата, насилия, убитой в мерзость, жизни.

Но это – взгляд человека, заявляющего права духовного здоровья, как настоящей, подлинной потребности, необходимой каждому. Он имеет мужество сделать вывод чести: только духовно слабые люди сваливают страдания любви на бедное бывшее животное в человеке и заявляют, что любовь – опасна, постыдна, подозрительна, легковесна, грязна (на всём этом успешно спекулируют порнографы). Нет, господа слабые люди! Любовь – прекрасный поединок, игра без проигравших, где требуется сила и ловкость, красота и нежность. Помогите юношеству целомудрием здоровья, не глушите своими порнографическими проблемами неспособности возбудиться – романтики нежного развития чувств в невинном продлении долгого предощущении будущей страсти. В любви место: здоровью, красоте, удали; к любви прекрасно приживается мораль, (зачатки этого просматриваются даже у наших животных братьев). То, что делает любовь бедой – в слабости, непонимании, неумении, духовной дряблости, эгоизме. По причинам, которые докучливо даже собирать воедино.

И, кстати, разве любовь не заслуживает вместо «сексуальной революции», революции эроса? Чего можно было добиться, лишь допустив свободу предотвращения деторождения (и то, условного)?

«…о свободной любви… хотелось бы написать… Главное, показать, что все дело в выгораживанье для себя возможности наибольшего наслаждения без думы о последствиях. Кроме того, они проповедуют то, что уже есть и очень дурно… Я, разумеется, против всякой регламентации и за полную свободу, но только идеал есть целомудрие, а не наслаждение» – Толстой Л. Н. Дневник 1 января 1898.

Супружеский союз долго шёл к признанию права на взаимную влюблённость. Сначала мешала подчинённость выгоде родо-племенных союзов, затем подчинённость выгоде «крепкого хозяйства», хоть крестьянского хоть монаршего. Только капитализм со своими вездесущими деньгами откупает часть свободы для брака по чувственной склонности. Но зато если раньше союз двух укреплял общество, был парой – для общества то теперь, став частным делом, лишь тешится изничтожением остатков всяческого домостроя, что так пугает (якобы только религиозный) фундаментализм… И они правы, но только в том, что любовный союз мужчины и женщины изначально не заложен быть в растрату на веселье своеволья, хоть это и обогатило сюжеты драм. «Сознательность» ответственности за чувство всё более испаряется из любовных отношений. Выяснилось, что цивилизация современности не в силах подступиться к окультуриванию того, чем пользовалось прежде. Самое чудесное время обогащения отношений, по сути, не в паре, а парой для общества, сейчас растрачивается духовно бесплодно, даже разрушительно. Мы поняли окончательно, какой это ужас – принуждение к любви. Но, избавившись от необходимости этого проклятия в отношениях, чем мы отплатили за обретённую свободу требовать любви, как непременного условия?

«… Я часто думал о влюблении, о хорошем, идеальном, исключающем всякую чувственность– влюблении, и не мог найти ему место и значение. А место и назначение это очень ясное и определенное: оно в том, чтобы облегчать борьбу похоти с целомудрием. Влюбление должно у юношей, не могущих выдержать полного целомудрия, предшествовать браку и избавить юношей в самые критические годы от 16 до 20 и больше лет от мучительной борьбы. Тут и место влюблению. Когда же оно врывается в жизнь людей после брака, оно неуместно и отвратительно» – Толстой Л. Н. Дневник 28 июня 1898.

Отождествив труд с красотой любви, которая была ему открыта, Толстой одухотворяет физическую сторону труда. Иначе, безусловной красотой любви он обосновал безусловную благую сущность труда. (Кстати, в шутку: нередко мужчины склонны «изменять» своим женщинам…. с любимой работой любой тяжести). Труд труден? Но и любовь – усилие!

Самая светлая сцена любви в романе не у дворян, а опять-таки на покосе – ив единении с трудом: «… Они недалеко от него навивали копну. Иван Парменов стоял на возу, принимая, разравнивая и отаптывая огромные навилины сена, которые сначала охапками, а потом вилами ловко подавала ему его молодая красавица хозяйка… Молодая баба работала легко, весело и ловко… Она сначала расправляла его, всовывала вилы, потом упругим и быстрым движением налегала на них всею тяжестью своего тела и тотчас же, перегибая перетянутую красным кушаком спину, выпрямлялась и, выставляя полные груди из-под белой занавески, с ловкою ухваткой перехватывала руками вилы и вскидывала навилину высоко на воз. Иван поспешно, видимо стараясь избавить ее от всякой минуты лишнего труда, подхватывал, широко раскрывая руки, подаваемую охапку… Иван учил ее, как цеплять за лисицу, и чему-то сказанному ею громко расхохотался. В выражениях обоих лиц была видна сильная, молодая, недавно проснувшаяся любовь».82

Простой вопрос: пошлость ли любовь «у станка»? Очевидный ответ: камертон – труд. Похоть невоздержанности будет проявлена халтурной пародией труда. Но действительно трудящийся человек находится на вершине своей моральной чистоты. И любовь его будет такова же. Толстому это очевидно.

Может ли так быть? Пожалуй, ведь в труде сам человек всему – начало и конец. Он владеет своей сутью, с этой минуты сутью духовной. Да так, что своё воображаемое абсолютное отображение – Бога, мыслит, как Творца. Ему, как символу ощущения труда, как высшей и лучшей интимной ценности, он отдаёт сокровенную тайну – способность сознательного творения новой сущности. И, если есть на свете абсолютное зло – то это зло «халтуры» (сам дьявол – недоброкачественный ангел).

В известном смысле: халатность, головотяпство, заведомая демагогическая политическая ложь, стоят убийства, ибо сознательно дрянная работа это убийство духа самой человечности. Напрасно тешат себя лентяи, болтуны, лжецы и прочие лукавцы, примазавшиеся к тёплым «интеллигентным» местам, что их корыстная бессмысленная трескотня безвредна. За каждый липовый, глупый закон, ложный расслабленный умственно бред им предстоит расплатиться утратой своей личной сущности. Они при жизни превращаются в бездушное, ограниченно-рассудочное отребье.

Труд

Труд превозмогает неумение…, которое тем более, извинительно, когда выказывает желание и дерзновение. Неумение вызывает сочувствие и воспомоществование. Труд объединяет и уравнивает единственно желанным всем и всегда идеальным уравнением – в мастерстве. Где же ещё желать равенства? Ах, да – в любви….

Кстати, не следует обманываться «примитивностью» земледельческого труда. Он естественен человеку, это культурная форма развитие его природного состояния. Он «культурен» в целесообразности, он очевиден, он здоров, он может обобществляться и коллективизироваться. Ни один земледелец никогда добровольно не бросал своего дела. Земледелие первым создаёт хозяина и производителя.

«Казалось бы, что учение, требующее, прежде всего, перехода сельского рабочего от привычных, здоровых и веселых условий разнообразного земледельческого труда к нездоровым, унылым и губительным условиям однообразной, одуряющей работы и от той независимости, которую чувствует сельский рабочий, удовлетворяя своим трудом почти всем своим потребностям, к полной рабской зависимости от своего хозяина – фабричного рабочего, – казалось бы, что учение это не должно бы иметь… никакого успеха» – Толстой Л. Н. «К рабочему народу».

Но в земледелии есть то, что исторически постепенно стало не личным, но общественным грехом. Земледелец в «интимной близости» к плодородию природы так удовлетворён ею, и так лично способен к ней, что в любое время по сродству с землёй, может обойтись без общественного заведения. Земельный надел для него неотделим от самого смысла жизни. Эта автономность, власть перед голодом в борьбе за жизнь, даёт человеку достоинство личности с «патриархальным» объёмом прав.

Охотник может вообще ни иметь имущества – природа не знает нищих как убогих духом, напротив. (Дерсу Узала). Но появившаяся бедность всё ещё не может унизить земледельца, имеющего свою землю. Он, самый бедный – не имеет бедности социальной: все – хозяева, каждый – в ответе за космический оборот пахоты и сева.

Земля делает любого бедняка, имеющего свой клин земли, в самой главной сути – человеком, ещё ограниченным властью земли, но уже укоренённым в культуру постоянных отношений и равным любому. Ну и оброк с него можно взять только силой… – хозяин! Но возможно ли возвращение в него, как в общее прошлое? Нет, земледелие способно поглотить без остатка на любом уровне примитива. Ему надо, как образу жизни для всех, слишком много места; этого-то места и не хватило в России.

Молодёжи нравятся турпоходы, нравится крепнущее чувство товарищества и обостряющаяся чуткость к природе. Не надо воображать подобный практикум и для следующей ступени (получается, сознания) – земледельческой. Ведь они были – эти земледельческие молодёжные толстовские коммуны.

«Новоселов для этого дела собирался устроить колонию; он приобрел землю в Тверской губернии, Вышневолоцкого уезда, на берегу прекрасного озера.

На этой земле и должна была жить пробная колония единомышленников; при земле был сосновый лес, который он подарил крестьянам соседней деревни. Колонии пока еще не было, но Новоселов так увлек меня своей преданностью этой идее, что я принял его приглашение поехать к нему, пока там он один, и провести с ним несколько времени. И поехал я не один, а с нашим общим другом и товарищем по естественному факультету, сыном профессора органической химии, Марковниковым, который позднее стал 80 моим коллегой по 3-ей Государственной Думе. Мы там прожили около месяца…

Через немного времени, я уже не помню точно когда именно, окружающая колонию крестьянская среда сделала из ее существования совсем не те выводы, на которые рассчитывали члены колонии. Узнав, что соседние "господа" очень добрые и даже советуют "злу не противиться", двое из соседней деревни пришли и для "пробы" увели лошадь только на том основании, что она самим им нужна. В колонии велись переговоры: как на этот факт реагировать? Можно ли обратиться к властям? Было, конечно, решено на этот путь не вступать, но послать одного из своих, чтобы усовестить крестьян и отдать похитителей на суд самой деревни. На другой день к ним пришла вся деревня; колония торжествовала, думая, что в них совесть заговорила. Но они ошиблись: крестьяне пришли взять и унести с собой всё, что у них еще оставалось. Судьба мне позволила издали видеть попытку этих толстовцев и наблюдать, как жизнь оказалась сильнее».83

Но что-то здесь есть слишком серьёзное, что не выдерживает одной самодеятельности. А ведь такая практика поднимает самосознание на следующий уровень: не простого выживания, но труда как раз лучшего – совместного, и, главное, выработке чувства личной независимости. Человек, который конституционно имеет право в любой момент воспользоваться землёй, как сельхозугодьем, обучен этому, имеет воспитанное личное достоинство и выработанную трудом потребность в очевидности истины. Он скорее потянется за вилами, чем за бумажником для взятки и не будет чувствовать себя вечно обязанным чиновнику. Он становится свободным при условии неотчуждаемого права на независимое землевладение, с любой формой артельного объединения, ограждённое силой государства от посягательства.

Личность невозможно получить патриотическими и моральными проповедями. Единственный вид патриотизма – земледельческий надел. Самое смешное, что это и есть изначальный смысл этого слова. Пропорция настоящих патриотов страны – это пропорция её земледельцев. Вернее, единственный, кто может без стеснения и вслух сказать, что он патриот – земледелец; и в той мере, в которой он увеличивает плодородие своей земли.

Сама история человека есть постоянное перетекание формы культуры в соответствие форме труда. Сначала он ещё не овладел трудом, но вынужденно подчиняется ему. Охота создаёт спокойную волю, уравновешенную с природой. Труд земледельца создаёт характер упорный, независимый; он «употребляет» природу, но ещё чувствует её. И всё же, любой земледелец имеет над собою высшего «хозяина» – это сама земля, её плодородие, климат. Успехи современной агрокультуры – заслуга науки; классический исторический земледелец пребывает в полной зависимости от земли и погоды. Дух его не может освободиться.

К тому же только земледелец имеет роскошь распространять плодородие земли на самого себя. Племя предшествующей эпохи или хранящее его пережитки к детям относится как возможной и легко возместимой обузе, настолько неустойчиво ещё само выживание человека. Часто детей «выбраковывают». Но земледелец всегда имеет в них прямую нужду как в помощниках и в условиях устойчивого земледелия даёт тот самый всеми желаемый прирост населения. Но индустриальный человек, хоть рабочий, хоть управленец, не имеет счастья самим собой полностью социализировать детей, собой полностью обеспечить их материально, самому передать все навыки труда. Эта скрытая ущербность срывает природное «деторождение» до стойкого убывания популяции «цивилизованных» стран. Парадоксальное подтверждение этому – единственными, кто не испытывает проблем с потомством в этих странах являются «асоциальные элементы», включая «семьи» алкогольной и наркотической зависимости, вовсе не заботящиеся о детях и имеющие их лишь, по сути, ложному срабатыванию гуманитарного государства медицинскую помощь и социальное пособие.

Пролетарию не до природы. Погоняемый капиталистом, он пережигает её на древесные угли и переплавляет в металл. Только рабочий вместе с инженерами и учёными переходит по кантианскому определению Маркса из «вещи в себе» в «вещь для себя». Он настолько овладевает трудом, как собственной силой, что он осознаёт и конечную цель труда и рационально добивается её – дух освобождается от природных оков. Теоретически в эту компанию входит и капиталист-предприниматель. Но этот «плохиш» для своей корысти настолько быстро и ловко набрасывает на рабочих железные кандалы (для ИТР – серебряные наручники), что обычно и по заслугам имеет дурную славу…

Поневоле отлучённый от природы рабочий занялся другим – через объединение «всех стран» в пролетарском праве на достойную часть вырабатываемых благ, выбил, наконец, их из капитала. Современное снижение политического тонуса «европейских демократий» – прямое следствие остывания «пролетарского горна». С изменениями условий труда, доля промышленных рабочих настолько сократилась, что мелкобуржуазная, к сожалению уже не «крестьянская» и не «цеховая», а мораль «работника обращения» подверженного «конторско-чиновничьему гриппу» влияет на требования масс в решениях правительств.

В ответе на прямой вопрос, сразу выясняется, что Толстой при всей его помещичьей нелюбви к «фабричным», вовсе не мракобесный обскурант: «То же возражение, что для книги и железной дороги нужно лезть под землю за рудой и в доменную печь, то это же нужно делать и для сошника, лопаты, косы. И в том, чтобы… лезть под землю за рудой или работать у доменной печи, нет ничего дурного, и я, когда был молодым, да и всякий хороший молодой человек охотно полезет из молодечества под землю и будет работать железо, если только это не будет принудительно и будет продолжаться не всю жизнь по 10 часов и будет обставлено всеми удобствами, которые придумают наверно люди, если только все будут работать, а не одни наемные рабы» – Толстой Л. Н. Письмо П. В. Веригину Ясная Поляна 14 октября 1896.

Каков, однако, молодец! Хоть сейчас – в профсоюзные вожаки!

Простая очевидность

Десятилетия начётнического подольщения к «гегемону», исказили смысл слова «работа». Им стали называть даже караульное табуреточное сидение. Но хоть некоторые актёры со слухом вспомнили старинное «служу на театре». Господа прочие «служивые», ну поймите же, что у вас другое – честь. Отбивайте уважение к ней по своей «линии», и не путайте себя ложью якобы деланной «работы». Правда, есть командные должности, «перекрученные» с «трудом», «но кто говорил, что будет легко?».

Невнятность понимания труда хорошо отражена в добротной профессиональной мемуарной литературе Василия Ершова. Особенно важно, что это слова человека труда привилегированного. И отнюдь не в оплате (хотя она сравнительно и заслуженно высока), а в исключительной совокупности личных качеств, требуемых и «всего и сразу», и попеременно: физического и психического здоровья, смелости и спокойствия, памяти и быстрого соображения, педантизма и импровизации – да что только не нужно пилоту!

Но как далеко такая сложная деятельность заводит от непосредственного ощущения «труда»: «Мутный поток информации захлестывает и так едва тлеющие огоньки истинных человеческих ценностей. А без них, зачем жить.

Кому нужно трудолюбие как самоцель? Жалок человек, понимающий, что нельзя сидеть без дела, – но не ведающий, как это можно просто сидеть и мыслить. Он сам вкалывает с утра до ночи, воспитывает так же своих детей, – внешне это выглядит очень порядочно, нравственно, а на деле – от бездуховного. Или труд уже сам по себе духовен? Труд раба? Но видно же, что когда человек считает сидение и болтовню с семьей, с детьми, – пустою забавою и идет от семьи в гараж, потому что там – дело, дело, дело, – это перекос нравственный. Эдакий гомо вкалывающий.

Но ведь вначале была мысль, потом – слово, а потом уж действие – не так ли? Я уже не говорю о вещизме. О стремлении добыть, добыть, добыть, – честным трудом, заработком, приработком, шабашкой, двадцать пять часов в сутки…».84

Вот тебе – на! Допустим, переэксплуатация, мотив понятен, вызывает сочувствие и риторический вопрос: «где профсоюз?!». Но как легко, не желая этого (В.Ершов – большой, заслуженный труженик) можно унизить труд. Представить лишь естественно-присущей, безлично-бессмысленной способностью…. Склоняться перед мечтой о якобы существующей «чистоплюйной мысли». Вот такие чистоплюи и составляют невозможные тарифные, разрядные и прочие «сетки», «графики» и прочее…. Но нерешён (да и задан ли) вопрос – а возможно ли вообще абстрактно справедливо со стороны обременить трудом?

Труд – единственная форма существования «человеком». Природа не может восуществиться в свою высшую «рациональную» форму движения, иначе, чем как через разумную деятельность человека – непрерывного преобразования самой себя. Человек для себя – это навыки и умения, начиная с речи, более ничего… и этого достаточно для всего. Труд невозможен без опыта, опыт невозможен без общения, общение невозможно без понимания. Труд человеческий, а не зачаточный животный, да и там – то же. Грань отличия труда уже собственно человеческого проходит не в этом месте. Отсюда в обратную сторону: как только в проживание жизни (личное потребление) вложено меньше труда, чем необходимо для поддержания этого уровня, в том числе и попутной необходимости взаимного «со-общения», человек становится паразитом. О-о-о! он может быть очень большим профессионалом в области «одностороннего флюса»!

Нет ли в неуёмном стремлении к аскезе духовно-продвинутых «всех времён и народов» – поиска точки непотребления во имя свободы размышления? Мудрец совестью ощущает нравственный долг непременно отработать «излишек», а на это всегда так жаль времени. В самоограничении уже нет необходимости – настолько выросла выработка, но справиться с изобилием морально может быть не менее трудно.

«… Рано. Скосил Главное несчастье наше – это то, что мы потребляем больше, чем работаем, и потому путаемся в жизни. Работать больше, чем потреблять, но может быть вредно. Это высший закон». – Толстой Л. Н. «Дневник» 14 июня 1884.

Человек способен развивать свою духовность только в труде. Это, собственно, синонимы. Без труда, рано или поздно, личность начинает деградировать. Есть сложные, в неявности усилий, формы труда; есть организационно сложные: наука, спорт, искусство пианиста, воинские артикулы…. Если личность уже проявилась, человек сам поднимается до морали бескорыстно-общеполезного. Не «вызрел» – прозябает в личном эгоизме, укрытым от насмешек «непрозрачной формой». Личный труд – удовольствие и не препятствует эгоизму, как и всякое удовольствие. Явно лично-общественнополезный – подводит к счастью, а если кому-то повезёт со «служебным романом» – ну, это социально высшая точка судьбы!

Понять ими же сочинённый «первородный грех Адама» – «вкушение плода с Дерева познания Добра и Зла», самим шумерским старцам было «не по зубам».

Не существует никакого абсолютного «добра и зла». Эта нравственная тягота появляется, когда человек постепенно перестал ощущать природу непосредственно-чувственно, как прежде, в образе зверя. И, жизнь, наконец, предстала перед ним в виде бесконечной работы. Осознание необходимости труда уничтожило досознательную свободу его звериной воли.

Страх бесконечности труда не отпускает его уже не один десяток тысяч лет. Он онтологически боится труда, презирает его, как дикая лошадь презирает недоуздок; как волк, только и ждущий побега. Он ищет спасения в бесплотных медитациях, в идеальной свободе мысли; но не может получить другого счастья иначе чем, сделав соразмерный своим силам труд свободным от внешней необходимости, в которой и кроется его страх. Труд: любимый, свободный, творческий, бесконтрольный, общественно-полезный и общественно-безопасный, неконкурентный, вседоступный и разнообразный, товарно-бесполезный, «безнеобходимый», труд без страха перепроизводства. Труд, далёкий от простого избегания голода. Такой труд – единственно возможное долгожданное освобождение человека. Это и будет «коммунистическим» возвращением в Эдем.

(Забавно только то, что всякой «Еве», действительно, больше и быстрее всегда чего-то надо, но и это объяснимо….)

Кстати, если кто из «поповских» и не вредил «общему делу», то это старое соловецкое монашество. Но что они говорили мирянам? «Труд – тоже молитва…… К сожалению, большеземельной церковной братии – не пригодилось, вернее, пригодилось не для просветления, а, как водится, для для заведения прибыльных безналоговых промыслов.

«…Да, монашеская жизнь имеет много хорошего: главное то, что устранены соблазны и занято время безвредными молитвами. Это прекрасно, но отчего бы не занять время трудом прокормления себя и других, свойственным человеку…» – Толстой Л. Н. «Дневник» 24 декабря 1889.

Итак, Толстой вплотную подошёл к чрезвычайно трудно осознаваемой истине. Причём, как в личном сознании, так и в общественном из-за её неосознаваемой вживлённости в само человеческое бытие: производительный труд – не одно лишь проклятье.

Но труд это только временное упражнение. Человеку же настолько надо целеполагать, придавать рациональное значение всей своей жизни, что праздным (никуда не деться) приходится придумывать иллюзорное оправдание паразитизму.

«Люди вообще никогда не жили без объяснения смысла проживаемой ими жизни. Всегда и везде являлись передовые, высокоодаренные люди, пророки, как их называют, которые объясняли людям этот смысл и значение их жизни, и всегда люди рядовые, средние люди, не имеющие сил для того, чтобы самим уяснить себе этот смысл, следовали тому объяснению жизни, которое открывали им их пророки» – Толстой Л. Н. «Предисловие к сочинениям Гюи де Мопассана».

К слову: физическая любовь сродни труду в действии, однако же, не в намерении…. Невозможен диалог Ромео и Джульетты с упоминанием «маленьких», тьфу! То была бы несусветная пошлость, прямое оскорбление романтической любви юных, переживающих лишь самое чувство. Несвоевременно, судари и сударыни, всему своё время…. Любовь – последнее «прости» добессознания животной природы, единственная поэзия доступная каждому, независимо ни от чего. (Как говорится, не найдётся такого дурака, чтобы не мог жениться). Но забавно, что в своём первом во всемирной истории «Протопросвещении» шумерские старцы не смоги сдержать знакомого восторга – возможности высказаться рационально, возможно, впервые. Они патриархально взнуздывают непосредственное чувство, мол, для дела «плодитесь и размножайтесь», а не абы как…. Вот такой библейский академизм, «такая, блин, вечная музыка……

Что работать?

Труд это прекрасный пример того, как вещь абстрактная в масштабе единичности, то есть личного усилия – прихлопнуть комара: труд или рефлекс? А если на скотобойне, за зарплату? Как только в обстоятельства труда включается больше и больше отношений между людьми, он становится абсолютно конкретным к историческим условиям общества. Вернее, он и двигатель, и показатель развития.

Толстой исповедовал достоинство независимости. Как в мышлении, так и в действии. Поместный землевладелец, он с юности в доходном хозяйстве видел обеспечение свой независимости.

Уже через семь лет он пишет с Кавказа: «Одно не нравится мне: это то, что ты не хочешь жить в деревне; я же только о том и мечтаю, как бы опять и навсегда поселиться в деревне и начать тот же самый образ жизни, который я вел в Ясной, приехав из Казани: т. е., другими словами, я хочу возвратить времена долгополого сюртука. Теперь бы я сумел воздержаться от необдуманности, самоуверенности, тщеславия, которые тогда портили все мои добрые предприятия….». – Толстой Л. Н. Письмо С. Н. Толстому 10 декабря 1852 Старогладковская.

А к своей вынужденной заинтересованности в писательском доходе, видимо, относился даже с некоторым аристократическим презрением, сознавая в глубине души случайность подобного таланта.

После женитьбы он совершает второй «хозяйствующий» набег: «Лев Николаевич… поглощен хозяйством – пчелами, баранами, поросятами и т. п….. Утро Лев Николаевич проводил в хозяйстве; все, бывало, обойдет или же сидит на пчельнике…. Его увлечения были самые разнообразные. То он сажал капусту в огромном количестве, то разводил японских свиней…. В это же лето он насадил яблочный сад, сажал кофе – цикорий. Посадка еловых лесов очень занимала его».85

После ряда происшествий с управляющим:

«Соня (Софья Андреевна Толстая – прим.) сделалась конторщицей. Она рассчитывала поденных девок, в чем и я помогала ей. На своих легких белых платьях она носила на ременном поясе тяжелую связку ключей.

Лев Николаевич заведовал полевым хозяйством, взяв себе на помощь мальчишку Кирюшку, лет 14-ти, из бывших учеников».86

Промежуточный вывод: «Я сделал важное открытие по хозяйству, которое спешу вам сообщить. Приказчики и управляющие и старосты есть только помеха в хозяйстве. Попробуйте прогнать все начальство и спать до 10 часов, и все пойдет, наверное, не хуже. Я сделал этот опыт и остался им вполне доволен». – Толстой Л. Н. Письмо А. А. Фету 15 мая 1863.

Чем это могло закончиться? «Конечно, опыт Льва Николаевича иметь помощника на 900 десятин – Кирюшку был пригоден лишь на короткое время. Потому хозяйство в Ясной Поляне всегда шло плохо, и последствия были плачевные».87

«Я в запое хозяйства погубил невозвратимые девять месяцев, которые могли бы быть лучшими, а которые я сделал чуть ли не из худших в жизни… Ужасно, страшно, бессмысленно связывать свое счастье с матерьяльными условиями…» – Толстой Л. Н. «Дневник» 18 июня 1863.

«Я с детства слышал, – вспоминал также Сергей Львович (сын Льва Толстого – прим.), – что дядя – отличный хозяин, но потом убедился, что это неверно. Он хорошо знал условия тогдашнего хозяйства, но был. нерасчетлив, неделовит и вел хозяйство по-барски… Он был подозрителен, но нередко подозревал не тех, кого следовало подозревать. В результате с каждым годом его материальное положение ухудшалось». Прожив в Москве четыре зимы, старший брат не потянул городскую жизнь, отнюдь не по настроениям и убеждениям, а просто – по нехватке денег. И опять заперся в Пирогове.

«Вы ведь живете на деньги, полученные от писаний вашего отца, – любил говорить Сергей Николаевич домашним своего знаменитого брата. – А мне надо учитывать каждую копейку. Вашего отца приказчик обворует на 1000 рублей, а он его опишет и получит за это описание 2000 рублей: тысяча рублей в барышах… Я не могу так хозяйничать…».88

П. В. Басинский проводит замечательное исследование документов, из которых следует, насколько тяжело было получить доход с «обычного» имения, каким была тульская Ясная Поляна: «Приход» Ясной Поляны за 1910 год составлял 4626 руб. 49 коп. «Расход» —4523 руб. 11 коп. Итого: годовой доход имения составил 103 руб. 38 коп».89 Более того, выясняется, что без вложения средств от доходного самарского имения или от дохода литературного (!) хозяйство Ясной было бы, вероятно, убыточным. И даже если в следующем году, по смерти Льва Толстого, Софья Андреевна выручила с имения на 600 рублей больше (понятное дело), то положение всё равно удручающее. Рачительные помещики, не «Плюшкины», не «Маниловы» еле сводят концы с концами….

Но это внешняя, материальная, реальная жизнь. За ней стоит внутреннее, душевное отображение и переживание таких жизненных обстоятельств писателем.

Как человек нравственно порядочный, Толстой желает справедливого отношения к работнику, разумеется, начиная с крестьян: «Простой народ так много выше нас стоит своей исполненной трудов и лишений жизнью» – Толстой Л. Н. «Дневник» 26 октября. 1853.

Как человек ведущий хозяйство, он пытается наладить (допустим, к своей выгоде), не истощающий, а укрепляющий земледельца, труд.

«Он знал, что нанимать рабочих надо было как можно дешевле; но брать в кабалу их, давая вперед деньги, дешевле, чем они стоят, не надо было, хотя это и было очень выгодно. Продавать в бескормицу мужикам солому можно было, хотя и жалко было их; но постоялый двор и питейный, хотя они и доставляли доход, надо было уничтожить. За порубку лесов надо было взыскивать сколь возможно строже, но за загнанную скотину нельзя было брать штрафов, и хотя это и огорчало караульщиков и уничтожало страх, нельзя было не отпускать загнанную скотину. Петру, платившему ростовщику десять процентов в месяц, нужно было дать взаймы, чтобы выкупить его; но нельзя было спустить и отсрочить оброк мужикам-неплательщикам. Нельзя было пропустить приказчику то, что лужок не был скошен и трава пропала задаром; но нельзя было и косить восемьдесят десятин, на которых был посажен молодой лес. Нельзя было простить работнику, ушедшему в рабочую пору домой потому, что у него отец умер, как ни жалко было его, и надо было расчесть его дешевле за прогульные дорогие месяцы; но нельзя было и не выдавать месячины старым, ни на что не нужным дворовым. Он знал, что нанимать рабочих надо было как можно дешевле; но брать в кабалу их, давая вперед деньги, дешевле, чем они стоят, не надо было, хотя это и было очень выгодно;… постоялый двор и питейный, хотя они и доставляли доход, надо было уничтожить» – Толстой Л.Н. «Анна Каренина».

Толстого-Левина ещё с юности глубоко поражает непонятная, неожиданная косность русского земледельческого уклада и народное смирение перед его невероятной тяжестью. Он ищет причин такого надрыва и объяснения силы народного духа его преодоления:

«Было самое спешное рабочее время, когда во всем народе проявляется такое необыкновенное напряжение самопожертвования в труде, какое не проявляется ни в каких других условиях жизни и которое высоко ценимо бы было, если бы люди, проявляющие эти качества, сами ценили бы их, если б оно не повторялось каждый год и если бы последствия этого напряжения не были так просты. Скосить и сжать рожь и овес и свезти, докосить луга, передвоить пар, обмолотить семена и посеять озимое – все это кажется просто и обыкновенно; а чтобы успеть сделать все это, надо, чтобы от старого до малого все деревенские люди работали не переставая в эти три-четыре недели втрое больше, чем обыкновенно, питаясь квасом, луком и черным хлебом, молотя и возя снопы по ночам и отдавая сну не более двух-трех часов в сутки. И каждый год это делается по всей России» – Толстой Л. Н. «Анна Каренина».

Следует оставить разговор, мол, а как же жили (живут) остальные народы: финны, эскимосы… Есть соотношение культуры народа и условий жизни. Русские до вчерашнего исторического дня по соотношению основного занятия населения ко всему другому, чему бы ни выучились с тех пор – земледельцы. Удерживая свою культуру, как она сложилась, они не могут ни залезть поголовно в чумы, ни уплыть подобием викингов на Мальту. Условия же природно-исторического земледельческого уклада, с которым Россия подошла к 20-му веку, никогда не обеспечивали, язык не поворачивается сказать – сытости.

Толстой категорически заявляет, что местный голод по губерниям – был: «Всегда и в урожайные годы бабы ходили и ходят по лесам украдкой, под угрозами побоев или острога, таскать топливо, чтобы согреть своих холодных детей, и собирали и собирают от бедняков кусочки, чтобы прокормить своих заброшенных, умирающих без пищи детей. Всегда это было! И причиной этого не один нынешний неурожайный год, только нынешний год все это ярче выступает перед нами, как старая картина, покрытая лаком. Мы среди этого живем!» – Толстой Л. Н… «О голоде».

«Идти в кусочки» – не только ему ведомая очевидность, в своих записках это же подтверждает А. Н. Энгельгардт – профессор-химик… и «помещик-народник», автор знаменитых «Писем из деревни».

«Письмо же о голоде было вызвано, с одной стороны, женою, которая порадовала меня живым и искренним сочувствием к народу, с другой, тем, что там глупый губернатор только принял губернию и нашел, что голод в народе есть неприличное явление для губернатора, принявшего губернию, и не только не хлопотал о пособии, но с азартом требовал в нынешнем году сбора всех недоимок» – Толстой Л. Н. Письмо. Н. Н. Страхову. Ясная Поляна, 4 сентября 1873.

Развивая новые навыки труда, люди «накручивают пружину» своего исторического развития. При насильном удерживании отживших общественных форм «нарастает шуба» из людей с вымороченными, устарелыми, уже мешающими трудовыми навыками или вовсе без них, по нарастающей запутанности хозяйства. Самое опасное – вывалиться из труда без перемены его; сегодня – ловушка ложной «социальной помощи», когда организуется не труд, а разрушающее личность, иждивенчество. Но разве новость «деклассирование»?

«Встал рано, горло лучше, но спина все болит. Поехал верхом, на овсы, через Бабурино в Мясоедово. Они выморочные, вольные. Дворовые сели на землю. Я долго говорил с одним. В кабак ходят больше, фруктовые сады вырубили. Некоторые живут хуже, но все говорят, как будто лестно, что слободные, натравке лежи, сколько хочешь» – Толстой Л. Н. «Дневник» 13 июля 1856.

Удивительно, что никто не рассматривал появление знаменитых «лишних людей» русской демократической литературы (Чацкий, Онегин, и т. д.) политэкономически. Упиваясь эстетической красотой нравственных страданий дворянина (их очень хорошо слышно, и слышно приятно в стихах наших классиков), нет понимания, что эти же «лишние» люди есть и на другой стороне коромысла. Безгласные крестьяне в пропорции: на одного лишнего «Печорина» – пять тысяч «лишних», не могущих прокормиться в старых порядках, крестьян. Жить «по-русски» на Руси крестьянству с каждым веком было всё тяжелее. Экономическое противоречие копилось, как паводковая вода перед плотиной.

Толстой не отрицает просвещения, но видит, что не в том месте приложенные усилия только приближают будущую катастрофу. Поэтому говорит: «… Нет, у кого хочешь спроси, – решительно отвечал Константин Левин, – грамотный как работник гораздо хуже…. Школы мне не только не нужны, но даже вредны, как я тебе говорил».90

Как смешны глупые прогрессисты, которые полагают делание «добра» простым очевидным делом!

Судьба русского народа связалась с особой силой русской общины. Крестьянин испытывал в ней нужду. И двух причин было бы достаточно.

Из земледельчески-хозяйственных – скудость тощей лесной почвы, значит, постоянная подсека и совместная корчёвка леса. Ждать восстановления плодородия земли «паром» нет возможности:

«…крестьяне первым и неизменным условием какого бы то ни было соглашения ставили то, чтобы они не были принуждаемы к каким бы то ни. было новым приемам хозяйства и к употреблению новых орудий. Они соглашались, что плуг пашет лучше, что скоропашка работает успешнее, но они находили тысячи причин, почему нельзя было им употреблять ни то, ни другое».91

Из кондово-политических – общиной сподручней отбиваться от закабаления барином в личный, самый разорительный, долг:

«… трудность состояла в непобедимом недоверии крестьян к тому, чтобы цель помещика могла состоять в чем-нибудь другом, чем в желании обобрать их сколько можно. Они были твердо уверены, что настоящая цель его (что бы он ни сказал им) будет всегда в том, чего он не скажет им».92

«Левин чувствовал, что мужики слушают при этом только пение его голоса и знают твердо, что, что бы он ни говорил, они не дадутся ему в обман. В особенности чувствовал он это, когда говорил с самым умным из мужиков, Резуновым, и замечал ту игру в глазах Резунова, которая ясно показывала и насмешку над Левиным, и твердую уверенность, что если будет кто обманут, то уж никак не он, Резунов».93

С другой стороны, община закрепляла задержку должной смены уклада в сельском хозяйстве. Родовая самоуправная община до XVI-ro века – вполне на месте. Переделанная Иваном Грозным в уравнительную при выборном старосте – начинает душить. А введение в крепость при Алексее Михайловиче – закупоривает «земельный вопрос».

Повсеместная, обычная древняя форма общества земледельцев – земледельческая община, в российских условиях необычайно укрепилась, так и оставшись неразрешённым противоречием. Теперь она мешала «прогрессивному» капиталисту «сводить» крестьян и, одновременно, стреноживала личные усилия крестьянина «выбиться в люди».

«… а зимой нечего делать мужикам и уйти они не могут. Два сильных человека связаны острой цепью, обоим больно, как кто зашевелится, и как один зашевелится, невольно режет другого, и обоим простора нет работать» – Толстой Л. Н. «Дневник» 9 июня 1856.

Что и продолжалось вплоть до Октябрьской…, Октябрьского… Да неужели «массовая интеллигенция» не понимает, что даже в «техническом» смысле слова: революция и переворот – здесь одно и тоже? Что огород-то городить? Лукавим…, ответ в том, что «переворот» – это события 25-26-го (7-8-го ноября), а «революцией» тогда называлось последующее нечто вроде сегодняшнего «Первомай шагает по планете…». Но интеллигентские «верхогляды» или этого не знают, или изображают умный пропагандистский вид, обнаруженным ими якобы противоречием оценки масштаба «события».

Да что же это за наговор! Не было, что ли на Руси зажиточных крестьян?! Были, как нашёлся десяток олигархов на всю страну; были, как выставлялись несколько пар хороших тапочек на ВДНХ, а «носить было нечего». Да сам Левин на пути к Свияжскому останавливается у такого крепкого хозяина: «Старик снял десять лет тому назад у помещицы сто двадцать десятин, а в прошлом году купил их и снимал еще триста у соседнего помещика. Малую часть земли, самую плохую, он раздавал внаймы, а десятин сорок в поле пахал сам своею семьей и двумя наемными рабочими».94

Интересно, что из этого частного случая, Левин (Толстой) не делает никаких скороспелых прогнозов, тем более что по сюжету впереди опять удручающие разговоры с помещиками о скрытой и явной убыточности их хозяйств.

Поразительно, что никто не знает содержания той самой речи 10 мая 1907 года в Государственной Думе обожаемого ныне П. А. Столыпина, кроме слов, вызывающих непрекращающиеся по сию пору «(Аплодисменты справа.)»: «Им нужны великие потрясения, нам нужна Великая Россия!». А ведь там он заявляет категорически:

– «для того, чтобы дать достаточное количество земли всем крестьянам, необходимо иметь запас в 57 000 000 десятин земли. Опять-таки, говорю, я цифры не оспариваю. Тут же указывалось на то, что в распоряжении правительства находится только 10 000 000 десятин земли».

– «из цифр прироста населения за 10-летний период в 50 губерниях европейской России. Россия, господа, не вымирает; прирост ее населения превосходит прирост всех остальных государств всего мира, достигая на 1000 человек 15 в год…. Так что для удовлетворения землей одного только прирастающего населения, считая по 10 дес. на один двор, потребно было бы ежегодно 3 500 000 дес. Из этого ясно, господа, что путем отчуждения, разделения частновладельческих земель земельный вопрос не разрешается»

Поймите же, воздыхатели о прошлой жизни: земли для крестьян в России больше нет! Как ещё сказать яснее?!

А вот что было за пятьдесят (!) лет до этой Столыпинской речи:

«… главное, что вопрос о том, чья собственность – помещичья земля, населенная крестьянами, чрезвычайно запутан в народе и большей. частью решается в пользу крестьян, и даже со всей землею помещичьею. Мы ваши, а земля наша!.. Деспотизм всегда рождает деспотизм рабства.

….Для меня ясно, что вопрос помещикам теперь уже поставлен так: жизнь или земля. И признаюсь, я никогда не понимал, почему невозможно определение собственности земли за помещиком и освобождение крестьянина без земли? Пролетариат! Да разве теперь он не хуже, когда пролетарий спрятан и умирает с голоду на своей земле, которая его не прокормит, да и которую ему обработать нечем, а не имеет возможности кричать и плакать на площади: дайте мне хлеба и работы.

… У нас же надо печалиться тому общему убеждению, хотя и вполне справедливому, что освобождение необходимо с землей. Печалиться потому, что с землей оно никогда не решится. Кто ответит на эти вопросы, необходимые для решения общего вопроса: по скольку земли? или какую часть земли помещичьей?

….Чем вознаградить помещика? В какое время? Кто вознаградит его? Это вопросы неразрешимые или разрешимые 10-летними трудами и изысканиями по обширной России. А время не терпит, не терпит потому, что оно пришло исторически, политически и случайно.

…Нет другого выхода, а выход необходим. Ежели в шесть месяцев крепостные не будут свободны – пожар. Все уже готово к нему, недостает изменнической руки, которая бы подложила огонь бунта, и тогда пожар везде». – Толстой Л. Н. «Дневник помещика» 1856.

С чем через пятьдесят лет Толстой встречает новый век? Похоже, что это он пишет сквозь слёзы: «Вчера поразительны по своей наивной бесчувственности рассуждения Андрюши о том, как выгодно стало владение имениями: хлеб, рожь стала вдвое дороже, работа стала на 20 % дешевле. Прекрасно. Чего же делать?» – Толстой Л. Н. «Дневник» 24 сентября 1909.

В 1905 году этот пожар пришёл – крестьяне жгут усадьбы, пытаются отнять землю. Поэтому Столыпин добивался, усмиряя бунты расстрельными командами и виселицей:

– насильственного переселения из самых бунтующих губерний

– государственного участия (часть процентов за уплату за землю) только (!) «способному и трудолюбивому», а сотня миллионов «слабейших»…. очевидно должна была лишиться всего и исторгнуться… куда? Или из речи 5 декабря 1908 года: «…иметь в виду разумных и сильных, а не пьяных и слабых (Рукоплескания центра)».

Что-то среди Толстого-Левинских мужичков не заметно вымороченного, готового лишь на выброс, народа. Наоборот, вековая артельная жизнь приучала усмирять своё корыстное «я», дружно ломать «жизнь», которую никто бы иначе (!) не переломал. А теперь, значит, – пошли вон!

«Сейчас читал газету об убийствах и грабежах с угрозой убийств. Убийства и жестокость все усиливаются и усиливаются. Как же быть? Как остановить? Запирают, ссылают на каторгу, казнят. Злодейства не уменьшаются, напротив»

– Толстой Л. Н. «Дневник» 22 августа 1907.

«Вчера мне было особенно мучительно тяжело от известия о двадцати повешенных крестьянах. Я начал диктовать в фонограф, но не мог продолжать» – Толстой Л. Н. «Дневник» 12 мая 1908.

«Записать нынче имею или слишком много, или ничего. Казненных пропасть, и убийства. Да, это не звери. Назвать зверями – клевета на зверей, а много хуже» – Толстой Л. Н. «Дневник» 11 января 1909.

Совместными усилиями: ещё бояр, потом дворян, да общий многовековой ход дел в стране привели к ХХ-му веку к полной неразрешимости, в какой бы то ни было форме, главного «экономического» вопроса народа – как жить? Почти всё население огромной страны (98 % рабочего населения) оказалось лишним. Это превосходит обыденное понимание, и ведь Толстой уже догадывается – что за прилив такой патриотизма к сербской войне! (что так удручило издателя романа A.M. Каткова…).

«– Значит, по-моему, – сказал начинавший горячиться Левин, – что в восьмидесятимиллионном народе всегда найдутся не сотни, как теперь, а десятки тысяч людей, потерявших общественное положение, бесшабашных людей, которые всегда готовы – в шайку Пугачева, в Хиву, в Сербию…».95

Это повторится потом с «германской» – народу просто некуда больше деваться; куда угодно, но сбежать от неразрешимой попытки наладить жизнь, и какую? Этого уже не знал никто. Никто, кроме тех, кто уже был уверен в этом знании фанатично и непогрешимо.

Идея

Страда – страдать по-настоящему, а условия труда всё больше истощают земледельца до смертельной усталости. Таково описание Толстым покоса уже не в романно-эстетической, а в документальной форме в статье «Так что же нам делать?». Невыносимая, неизбывная тягота простого существования, замешанная на общинном труде, открыла русскому народу истину, до которой вряд ли уже доберётся кто-либо иной на этом свете в простой, непосредственной форме совокупного народного Духа. И Толстой вскрывает её в «Анне Карениной».

Пётр Чаадаев в «Первом философическом письме» предрекал: «… мы жили и сейчас еще живем для того, чтобы преподать какой-то великий урок отдаленным потомкам, которые поймут его».

Бывают истины такие огромные, что подступившим, невозможно узнать их, не то, что обозреть. Был открыт огромный континент, а капитан полагал, что всего лишь остров… с другой стороны Земли. Это произошло и с Толстым.

А тут ещё и Фёдор Тютчев, не только «образованнейший», да, как на грех, и исключительный же поэт! Его «Умом – Россию не понять… в Россию можно только верить» могло своей эстетической убедительностью сыграть злую шутку с восприимчивым художником. Вот тоже пример обоюдоострой силы искусства! Тютчев четырёхстопным ямбом словно наложил заклятье на, и без того, слабое гражданское самосознание русских…. Слишком хороший поэт, слишком умный чиновник-охранитель.

Он прекрасная иллюстрация тому, почему вопрос (!): «А гений и злодейство – Две вещи несовместные. Не правда ль?» у Пушкина задаёт Моцарт. Не замечая подвоха, читатели берутся «с ходу» отделять «гениев» от «остальной сволочи». А, главное, решают, что мера «добра и зла» – продукт сугубо общественной нравственности может зависеть от доли природного (!) таланта!! В этой злой шутке Пушкина – половина Достоевского.

Для того чтобы выяснить точку смысловой кульминации романа (и открытия Толстого), надо вернуться к истинному «замыслу-идее», учитывая момент развития, присущий всякому творчеству.

Запись, которая вроде бы не имела последствий:

«Правду сказал мне кто-то, что я дурно делаю, пропуская время писать. Давно я не помню в себе такого сильного желания и спокойно самоуверенного желания писать. Сюжетов нет, то есть никакой не просится особо, но, заблужденье или нет, кажется, что всякий сумел бы сделать. Тип профессора-западника, взявшего себе усидчивой работой в молодости диплом на умственную праздность и глупость, с разных сторон приходит мне; в противоположность человеку, до зрелости удержавшему в себе смелость мысли и нераздельность мысли, чувства и дела» – Толстой Л. Н. «Дневник» 23 января 1863.

Представляя интересы Толстого, можно допустить с большой долей вероятности занятием профессора именно философию. Пусть этот «умственно праздный и глупый» будет толстый и лысый, «отрицательный» немец-перец-колбаса. Но… должен быть и образцовый автор, философ со знаком «плюс»! В таком сюжете не избежать философского диспута в художественной форме. Но даже мода «Века Просвещения» отваживалась на такие диалоги не более объёмов «философических писем». Видимо, Толстой увидел чрезмерность такой романной сверхзадачи – совладать с теорией, да ещё и увлечь читателя. Достоевский? Да, его опыт интересен, но не ждите от него ответственности за слово (там «только» квантовая физика психологии чувств!).

Кстати, а кого можно предположить со стороны «плюса»? Между тем, заметен философ, к которому он имел глубокую склонность. Даже своего духовного зачинателя – Руссо он то, по-прежнему, ставит себе в пример, то, иногда, журит. Но этому всегда – особенное, ровное, тёплое внимание.

Такой роман написан не был, но этот «деятельный умник», по совокупности признаков, вероятно, походил бы на будущего Левина.

Толстой сдавал в печать выпуски «Анны….» с конца 1874 по 1877 год. За это время в его мировоззрении произошёл кризис, вобравший как идеалистическую задачу севастопольской молодости, так и практическую необходимость разобраться в укладе русской жизни. Уже не из одного желания обустроить хозяйство, но из предчувствия неизбежной общественной трагедии. Его уморасположение. всё более отстаёт от художественности. Единственно важной задачей он теперь считает поиск истины жизнеустройства и непременно деятельного, что только со стороны представляется неким законченным «учением».

«Люди любят меня за те пустяки – «Война и мир» и т. п., которые им кажутся очень важными» – Толстой Л. Н. «Дневник» 6 декабря 1908 года.

Заблуждение? Действовать политически, революционно?

«….революционеры хотят изменения и берут на себя дерзость решать, какое нужно изменение, и не боящиеся насилия для приведения своих изменений в исполнение, а также и своих лишений и страданий. Недостаток этих людей – дерзость и жестокость, качество энергия и готовность пострадать для достижения цели, которая представляется им благою» – Толстой Л. Н. Дневник 23 декабря 1905.

Как это обычно и бывает в настоящей истории, спекулятивно-правильного, очевидного для всех выхода – нет. В художественной форме Толстой ищет его через духовные метания Левина. Собственная жизнь идёт параллельно: «… мне захотелось попробовать изложить… то, во что я верю, и я попытался. И попытка эта показала мне, как это для меня трудно и, боюсь, невозможно. И от этого мне грустно и тяжело» – Толстой Л. Н. Письмо Н.Н. Страхову Ясная Поляна, 6 ноября 1877.

К следующему письму он уже принял решение:

«…Вы мне предлагаете философских книг. Мне нужно, но не философских, а о религии… Желал бы я иметь… они у меня были, но не мои; потом желал бы….

Да ещё не знаете ли чего-нибудь? Есть ли в философии какое-нибудь определение религии, веры, кроме того, что это предрассудок? И какая есть форма самого очищенного христианства? Вот в неопределенной форме те два вопроса, на которые я желал бы найти ответы в книгах» – Толстой Л. Н. Письмо Н.Н. Страхову, Ясная Поляна, 26–27 ноября 1877.

Через месяц он пишет: «Критику чистого практического разума» я приобрел. Нынче посылаю для получения по нём объявления от вас. Впрочем, теперь у меня книг и матерьялов по двум разнородным предметам так много, что я в них теряюсь». – Толстой Л. Н. Письмо Н. Н. Страхову, Ясная Поляна, 3 января 1878.

Следующим после «Анны Карениной» произведением Толстого и будет «Исповедь». Первые наброски очередного всемирно прогремевшего произведения появляются в конце 1879 года. Попытка публикации в майском номере «Русской мысли» за 1882 год оканчивается заключением московского духовного цензурного комитета: «Исповедь» вырезают из журнала и уничтожают. Легально в России она будет издана только в 1906 году.

Совместить «Исповедь» с «Анной Карениной» позволяет множество временных указателей. «… но пять лет тому назад со мною стало случаться что-то очень странное: на меня стали находить минуты сначала недоумения, остановки жизни, как будто я не знал, как мне жить, что мне делать, и я терялся и впадал в уныние». «И это сделалось со мной в то время, когда со всех сторон было у меня то, что считается совершённым счастьем: это было тогда, когда мне не было пятидесяти лет».

Одновременно работать над двумя серьёзными произведениями? (Толстой в то время работал над «Анной…»). Это возможно только так, как и есть на деле: «Исповедь» – публицистическое послесловие, не совсем к роману, а к духовному потрясению, пережитому во время сочинения «Анны…».

Не придётся долго искать и смысловых совпадений:

– «Потом эти минуты недоумения стали повторяться чаще и чаще и все в той же самой форме. Эти остановки жизни выражались всегда одинаковыми вопросами: Зачем? Ну, а потом?» – «Исповедь»;

– «Без знания того, что я такое и зачем я здесь, нельзя жить. А знать я этого не могу, следовательно, нельзя жить», – говорил себе Левин» – «Анна Каренина»;

– «Ну хорошо, у тебя будет 6000 десятин в Самарской губернии, 300 голов лошадей, а потом?..» – «Исповедь»;

– «И главное, не только их, но меня закопают, и ничего не останется. К чему?» – «Анна Каренина».

Если так, то стоит взглянуть пристальней…

Тайна исповеди или тайна… в «Исповеди»?

Толстой (уже экс-Левин) излагает здесь «выработанное» им (подготовленное уже в заключительной части «Анны…») некое религиозное мировоззрение.

Но присмотримся внимательно к этой напряжённой проповеди. Пропустим автобиографическую беллетристику, не эстетически – она замечательна, но как изложение фактов его личной биографии, интересных сейчас лишь художественным описанием душевных переживаний.

Впрочем, кому пожелаешь таких страстей? Толстой вскоре не будет и возражать: «Я не переставая работал и очень устал. Не мог спать – руки ныли, но очень хорошо и телесно, и душевно. Мне дали копну, то есть воз большой. Не ждал я, что на старости можно так учиться и исправляться. Тяжела возка и уборка Перечитывал дневник тех дней, когда отыскивал причину соблазнов.

Все вздор, одна – отсутствие физической напряженной работы. Я недостаточно ценю счастье свободы от соблазнов после работы. Это счастье дешево купить усталостью и болью мускулов» – Толстой Л. Н «Дневник» 23–24.июня 1884.

Чтобы сравнить «доказательную» часть «Исповеди» с финалом «Анны…» надо аккуратно расчистить беллетристику до рационального слоя…. Ничего не замечаете?

После исповедания жизни с описанием нарастающего онтологического ужаса бытия доведённого до суицидных опасений своих психологических коллизий, с пятой главы по седьмую начинается «теоретическая часть» в такой последовательности:

– разобрал бессмысленность позитивизма опытной науки для выяснения «конечной причины»

– уличил древних мудрецов и «молодого» Шопенгауэра в неспособности обосновать радость жизни. Или, (хотя бы!) её смысл.

Здесь он не удержался – ретивое взяло верх. Не пожалел, что называется…, но не «отца», а… Эпикура. Трактовку эпикурейских «наслаждений» для красоты слога, изложил в варианте премудрого Соломона, которого и на своём месте привёл изрядно. Эпикур учил существенно «не совсем так». (Но, кажется, и этому есть объяснение).

– привёл четыре обывательских психологических типа – «четыре выхода из… ужасного положения», увы, не дающих ответа!

Самое интересное начинается с восьмой главы. Опять восьмая, прямо мистика какая-то! (в смысле, вряд ли, случайность):

– (1) если «Разумное знание в лице ученых и мудрых отрицает смысл жизни, а огромные массы людей, все человечество – признают этот смысл в неразумном знании. И это… есть вера», то:

– (2) переходит к тезису: «кроме разумного знания, которое мне прежде представлялось единственным, я был неизбежно приведен к признанию того, что… есть еще какое-то другое знание, неразумное – вера» и «как ни неразумны и уродливы ответы, даваемые верою», зато этот ответ всегда есть: «по закону божию» – не забыл приукрасить «вечными мучениями или вечным блаженством»

И в этом он видит, а вернее ощущает: «Я говорю, что это искание бога было не рассуждение, но чувство», хоть какое-то взаимодействие: «отношение конечного (то есть личности – прим) к бесконечному».

– (3) убедился, что: «верующие нашего круга, точно так же, как и я, жили в избытке, старались увеличить или сохранить его, боялись лишений, страданий, смерти, и так же, как я и все мы, неверующие, жили, удовлетворяя похотям, жили так же дурно, если не хуже, чем неверующие».

Ставит задачу: «Для того чтобы все человечество могло жить, для того чтоб оно продолжало жизнь, придавая ей смысл… должно быть другое, настоящее знание веры».

– (4) решает её совмещением «бесконечного» («бога, божественность души») с «нравственностью добра и зла» (В этом «добре и зле», так сказать, в практике жизни, хитрец Толстой в последний момент уцепился-таки за действительность жизни!).

Вот здесь, кстати, и происходит этот самый «оверкиль» великого человека.

Уже сын его печально заметил: «… он создавал новую мировую религию, которая должна была спасти человечество и которая строилась им из раз навсегда принятых за истину принципов, вроде непротивления злу насилием, безбрачия, пацифизма, ручного труда и т. п., – и так как, создавая эту «религию», он сам не мог разобраться в бесчисленных противоречиях и нелепостях, вытекавших из нее, – он страдал, чувствуя, что задача создания новой религии ему не удастся».96

Хотя… сам он помучился изрядно и других помучил, но, как говорится, «было и хорошее». Но ненаписанного – жаль.

Чтобы обосновать ощущение смыслового покоя свойственное человеку-работнику, которое и развил в человеке труд, и которое действительно надо культурно каждому человеку для самого себя объяснять и переживать, Толстой совершает неизбежную, при опоре на умозрительную философию, ошибку.

Сходясь близко «… с верующими из бедных, простых, неученых людей, со странниками, монахами, раскольниками, мужиками», убедившись, что «у них есть настоящая вера, что вера их необходима для них и одна дает им смысл и возможность жизни», и даже так нелюбимые им «суеверия… были до такой степени связаны с их жизнью, что нельзя было себе представить их жизни без этих суеверий…», которые «были необходимым условием этой жизни» – он… переставляет причину и следствие.

Не эта скудная вера есть открытие истины, а заморенность неимоверным трудом не оставляет никакой возможности развития духа познания. Довольно даже природной, почти только животной воли к жизни, которая нисколько не нуждается в объяснении, но сама удовлетворится любой сказкой.

Тут же он сумрачно осуждает: «вероучения мнимо-верующих из нашего круга», «Вся жизнь верующих нашего круга была противоречием их вере», «где из тысячи едва ли один признает себя верующим». Но это только подтверждает, что рациональное просвещение уже давно отвергло как допустимую, примитивно-мракобесную форму религиозного идеализма.

И ведь Толстой практически находит ответ: «благодаря ли моей какой-то странной физической любви к настоящему рабочему народу, заставившей меня понять его и увидеть, что он не так глуп, как мы думаем», но не осознаёт его: «Я жил паразитом и, спросив себя, зачем я живу, получил ответ: низачем. Если смысл человеческой жизни в том, чтобы добывать ее надо прежде всего исполнять ее».

И в итоге… срывается на: «додумались до того, что хозяин глуп или его нет…».

То же: «и со мной случился переворот, который давно готовился во мне и задатки которого всегда были во мне. Со мной случилось то, что жизнь нашего круга – богатых, ученых – не только опротивела мне, но потеряла всякий смысл. Все наши действия, рассуждения, наука, искусства – все это предстало мне как баловство. Я понял, что искать смысл в этом нельзя. Действия же трудящегося народа, творящего жизнь, представились мне единым настоящим делом. И я понял, что смысл, придаваемый этой жизни, есть истина, и я принял его».

И здесь телега – «смысл» заехала впереди лошадей – «действия» и «дела», которые у человека давно уж стали сами по себе разумно-обоснованными.

Но вернёмся от его «программной» ошбки к тексту, он продолжает аргументировать, уже в рамках обоснования доктрины:

– принуждён признать «ещё какого-то, неразумного знания» – веры

– признаёт Канта с его безупречным доказательством невозможности доказать бытие бога

– всё-таки решив обосновать «с богом» (не знает, как без него обойтись) – уравнивает: «бога» и «понятие бога», мол, это ещё поважнее самого бога.

(Кант уже не упоминается – ещё бы! Толстой в отчаянии (!) ухватился за устарелое уже доказательство Декарта: «Существование Бога следует из содержания его идеи, в которой мы мыслим все совершенства, а значит и абсолютное бытие», которое Кант же опровергает)

– добавляет «жил только тогда, когда верил в бога», «ведь я не живу, когда теряю веру», как аргумент

– наконец, волевым усилием принимает бога, уравнивая его с самой жизнью (бога или понятия? – остаётся загадкой).

Это право на «волю» – давнишняя его мечта. Удивительно, что ему пригодилось то самое первое каникулярное сочинение, где он «подправлял» Декарта, заявляя: «Сущность души человека есть воля, а не разум». Он не соглашается с основным положением философии Декарта: «Cogito – ergo sum» («Я мыслю – следовательно, существую»). Декарт, – рассуждал Толстой, – «думал потому, что хотел думать; следовательно, надо было сказать: «Volo – ergo sum» («Я желаю – следовательно, существую»).97

Далее с 13-й главы идёт уже описание отхода от православных догматов к своему варианту «очищенного» общехристианства.

Можно ли из этого обзора сделать какой-либо вывод? Вполне, и он сокрушителен для академической философии, которая в кунсткамере Толстого не приметила – слона. Философы запутались в ворохе теоретически несводимых концов, которые Толстой натащил в практических целях своей личной квазиреволюции – «что-то сделать!» и, вдобавок, приняли его рабочей философской опорой «дымовую завесу» – утилитарно-необходимого для «учения» Шопенгауэра.

На самом деле, перед нами не что иное, как в общих чертах, художественное изложение работы «Критика чистого разума» великого Иммануила Канта! Совпадает в основе план, последовательность изложения, идея.

Кант упомянут им в перечислении читаемых философов в дневниковой записи от 3 февраля 1870 года. И уж точно известно, что «Критика чистого разума» Канта на французском языке была в яснополянской библиотеке Н. И. Толстого, отца писателя. Что добавить? В общем: «Читаю Канта. Очень хорошо» – Толстой Л. Н. «Дневник» 19 сентября 1905.

Прежде, чем привести обоснование этого открытия, необходимо техническое пояснение для тех, кто случайно ещё не знаком с Кантом. Пояснение именно техническое, ибо касается технического вопроса: «о соотношении объёмов».

Кант – основоположник классического периода немецкой философии. Поэтому надо очень хорошо понимать главную методологическую доктрину новоевропейского мышления: правильная постановка задачи – половина её решения. Иногда и больше.

«Критика чистого разума» составляет около тысячи страниц среднего книжного формата. Не стоит обманываться соотношением текста под заглавием «Введение», занимающим около ста страниц, к остальной книге, где лишь (!) доведённое до мельчайших оттенков мысли доказательство задачи, поставленной во «Введении». Правду сказать, сосредоточенное в десятке страниц. Да, таково соотношение – один к ста, когда действительно что-то надо объяснить. И ещё кто-то говорит, что Кант недостаточно понятен!

Химизм горения спички мало интересует обывателя. Ему важен огонь. Так и здесь, надо увидеть хотя бы главное. Оно в том, что Толстой строит теоретическое обоснование «новой веры» на философских лесах Канта.

Тезис Толстого отмеченный нами пунктом (1) (разумеется, только указанием на полный текст), основан на главе I. «Введения»: «О различии между чистым и эмпирическим познанием». Он перерабатывает: «существует ли такое независимое от опыта и даже от всех чувственных впечатлений познание?».

Из Кантовской посылки о «до-опытном» (априорном) знании, он нахально, но художественно убедительно выводит «По вере выходило, что для того, чтобы понять смысл жизни, я должен отречься от разума».

Пункт (2) соответствует главе П. «Введения»: «Мы обладаем некоторыми априорными знаниями, и даже обыденный рассудок никогда не обходится без них»;

Толстой выводит своё «не рассуждение, но чувство» из Кантовского тезиса «опыт никогда не дает своим суждениям истинной или строгой всеобщности», «…понятие, признать, что оно a priori пребывает в нашей познавательной способности».

Пункт (3) соответствует главе III. «Введения»: «Для философии необходима наука, определяющая возможность, принципы и объем всех априорных знаний»;

Толстой исходит из тезиса: «области этого рода знаний, которые выходят за пределы чувственно воспринимаемого мира», «Эти_неизбежные проблемы самого чистого разума суть бог, свобода и бессмертие». То, что его крайне интересует!

Пункт (4) соответствует главе VI. «Введения»: «Общая задача чистого разума» с главным тезисом труда Канта: «Как возможны априорные синтетические суждения?».

На Кантовское: «человеческий разум… неудержимо доходит до таких вопросов на которые не могут дать ответ никакое опытное применение разума» в масштабе: «…имеет ли мир начало, или он. существует вечно и т. п….» – Толстой отвечает «Живи, отыскивая бога, и тогда не будет жизни без бога»» для того, чтобы «добывать жизнь… не для себя, а для всех».

Обмануться невозможно: давняя симпатия Толстого к Канту позволила ему обосновать для себя решение практической задачи, которая казалась достижимой, или подлежащей решению немедленному, в любом виде «полуготовности».

Ему надо было теоретически обосновать «жизнь простого трудового народа, того, который делает жизнь, и тот смысл, который он придает ей…. Смысл этот… – «спасти свою душу; чтобы спасти свою душу, нужно жить по-божьи, а чтобы жить по-божьи, нужно отрекаться от всех утех жизни, трудиться, смиряться, терпеть и быть милостивым».

Для чего? Он чувствовал, что единственной надеждой избежать крови при решении русского «земельного вопроса» – «заединиться». На самом деле он искал не бога, а окончательной этики. Но потерпел поражение – никто ещё не мог здесь пройти «философскими вратами».

И он тоже поворотил на религиозные ухабы: «… познакомился стремя лучшими представителями крайних социалистов…. Ну и эти люди пришли к необходимости остановиться в преобразовательной деятельности и прежде поискать религиозной основы. Со всех сторон (не вспомню теперь кто) все умы обращаются на то самое, что мне не дает покоя» – Толстой Л. Н. Письмо Н. Н. Страхову Ясная Поляна 3 января 1878.

Обошлось это дорого – он, по большому счёту, отрёкся от философии и «покорёжил» Канта. Канту не нужен бог. Бог у него философский – «terra incognita», «слепое пятно», которое он отодвигает, понимая, за этим то, что ещё не время решать. Толстой, наоборот, всю философскую трансцендентальность Канта «застолбил», во имя своей цели невразумительным: «отречься от разума», «Бог есть жизнь…, истинно живу только тогда, когда чувствую его и ищу его».

Вопрос: если Толстой жёстко следует плану Канта в «КЧР», то где аналоги глав IV и V? Очень просто: даже вышколенный немецкий ум не может вместить невместимое в намеченный ранжир. Эти главы по необходимости имеют не самостоятельный, а уточняющий, служебный характер «о различии в суждениях». Здесь важно для Канта, но не Толстому.

Начиная с «Исповеди», Лев Толстой, располагает и дальше своим художественным талантом в полной мере, но как актуальный философ «выбывает из игры». Всемирная потребность в новой этике добавила славы ему и его грубосколоченному, невыработанному «как бы учению». Он обречён тратить все силы на поддержание и обоснование «проекта», в котором многое безупречно верное было погребено под несуразной теорией.

Своей высшей точки он достигает ранее – в «Анне Карениной», к анализу которой предстоит вернуться.

Привал I

Познай шесток

Умная, добрая, кроткая, человеколюбивая, образованная интеллигенция убеждает народ в существовании абсолютного зла. Она с той же настойчивостью это зло персонифицирует в одного человека: абсолютного злодея, «исчадие Ада», «тирана», и прочее. А «тёмный, рабский» народ упорно «ментально» сопротивляется и назначает его же в спасители отечества, смутно ощущая очередной подвох. Кому же приписать скудоумие и политическое малолетство?

А вот пример истинно абсолютного зла, который легко «обналичить» и расширить, подняв вовсе несекретные списки. Но для большей наглядности, пример предварительный, на «разогрев» мысли.

До самого конца «Советская власть» пропагандировала коммуннистические идеологемы. От Марксова императива: «свободное развитие каждого есть условие развития всех!» (кстати, подгонки того же Канта) до простого: «Мир! Труд! Май!». Уже не воспринимая смысла лозунгов, по программной установке на гуманизм – «суть сам человек» (средства не обсуждаются).

Обрыв свободного развития искусства предписанными нормами «соцреализма» не мешал всей мировой классике быть в абсолютном почёте. Те счастливцы-художники, чья творческая манера совпадала с любой классической архаикой «до 17-го года» могли творить в роскошных условиях. Наиболее значительным прощалась даже идеологическая смелость и критика. Пока под доказанное художественное мастерство отпускались деньги, «опасный продукт» иногда удавалось сохранить в надежде на лучшие времена. Хоть какой-то уровень художественного вкуса был даже у партийно-советского чиновничества. Государственная поддержка художественного классического образования, посильное отрицание пошлости и примитива, устанавливали какой-то уровень культурного общественного воспитания.

И совершенно ни к чему глумиться над характерным «культличностным» ужасом. Ведь сама идея крепкой государственности совершенно здрава. Но как сейчас, огромное число «хозяйственно талантливых», скажем так, людей, восприняли эту идею, как прикрытие для казнокрадства, так и тогда, за отсутствием оборота денег, воровали «социально» – через личное отношение. Это личный выбор конкретных людей, и только от их количества (получается, что преобладания) и возможен этот «культ».

Как же можно обылгивать заслуги советского, во многом, более чем несовершенного, строя и, главное, отчаянное подвижничество честных деятелей искусства (с разной судьбой) в деле культуры? Относительно бедности общего уровня «по больнице», с которого всё начиналось, да было ли создано что-либо подобное где-либо ещё в таких условиях?! Не пощадили даже не скрывающей своего жанра музыкальной оперетты «Кубанские казаки», обращенной к народу, только приходящему в себя после страшной войны, обвиняя во всех мыслимых политических грехах, вплоть до попрёков в бутафории «съестных припасов».(?!)

Но ведь точно такое же положение было и в «святая святых», в самом сердце идеологической машины. Точно так же остановилось публичное «производство» современной философской мысли. Взамен её «живого сада», во всех советских ВУЗах были «разбиты лужайки искусственных цветов» в виде обязательных кафедр «истмата» и «диамата», через которые прогонялся весь студенческий поток. Самое смешное, что если в силу личной склонности находился любопытный хоть к этому суррогату, он всё равно оказывался «самоучкой», настолько опасным для преподавателей был даже академический интерес к политизированной до предела доктрине.

Но! Кто же мешал этим запуганным ортодоксам преподавать, пропагандировать в любой форме факультативности так называемую «историю философии»? Ведь по той же причине невозможности перекрыть сам смысл существования государства, такого массового издания трудов классической философии не было нигде в мире! Такого невиданного обязательства вменять всем «профессионалам с высшим образованием» философскую грамотность!

Внешняя идеологическая задача внедрения так называемого «марксизма» (того, что было представлено под этим названием) не могла никак запретить преподавание, изучение: Авиценны, Августина, Аквината… Эйнзиделя, Энгеля, Эпиктета, ибо вся мировая философия домарксова периода, заложенная в основании политической «точки фиксации» была не только совершенно открыта, но и принципиальной максиме вводилась в знание на любом «водоканальном» факультете.

Были ли где более благоприятные условия? А ведь на самом-то деле никакой такой «истории философии», как закрытой дисциплины не существует. Любой на выбор, системы, во-первых, достаточно для запуска философского мышления, а во-вторых, философия любого периода человека актуальна, так как имеет равное отношение в необходимости понять специфический момент своего существования. Здесь достаточно политически безопасных ходов. Не говоря о том, что одни проблемы имеют свойство возвращаться в новой форме, другие не уходят никогда.

Боялись в 33-м? И боялись ещё в 53-м? А в 63-м? А в 73-м тоже боялись? Из того, что боялись в 83-м и в 93-м, следует другое. Да, они боялись и имели на то основания. И всё-таки художники, может быть, из-за неуёмной потребности творить, оставили гораздо больше примеров сопротивления духа. От этих не осталось ничего. Даже сейчас они молчат. Беспутная богема художников оказалась честнее и непосредственнее слишком умных «профессиональных интеллигентов», которые сдали фронт, даже не обозначив его. Или они были не то, чем хотели казаться. Может быть, им не хватило ума? Хуже, они просто не понимают, о чём речь…. Начиная с гуманитариев, специалисты в стране философски безграмотны.

Да и чёрта ли в этой философии?! Но пример навскидку: прощаем естественникам их обычный, «через губу», параграф в толстых руководствах по общей физике или химии с упоминанием греческой натурфилософии, как описание прозябательных проблесков какой-то там чудаковатой, «как бы»,

мысли. Но как можно не разглядеть философам (а если это так ясно, не растолковать публично), что греческая натурфилософия один в один ложится предварительной главой в раздел третий, главы третьей «Об основаниях спекулятивного разума для доказательства бытия высшей сущности» Трансцендентального учения о началах «Критики чистого разума» Канта»? Да так, что Канту остаётся только доложить один кирпич в эту несущую стену, которая ожидала его более двух тысяч лет. После чего становится ясно, что натурфилософия – совершенно актуальное философское переживание, необходимое к усвоению. Только у греков изложенное символически, а у Канта – рационально (он, кстати, их здесь и не упоминает). И речь там не о «воде» или «земле», а о необходимом перепуске логики по одной из «труб» рационального сознания, которые должны быть и проложены и прочищены – всегда.

Неужели такого рода уместная «философская прививка» не оказала бы глубокого развивающего действия на огромную армию технических специалистов, которая помогла бы им преодолеть схоластику «псевдомарксизма» и уберегла бы от очередного богоискательства?

Так не хочет ли посписочно, покафедрально эта преподавательская «интеллигенция» всех ВУЗов страны покаяться за то, что они бездарно профукали время, отпущенное историей на философское просветительство? Почти все они лишь начётничали, «крутили в карманах фиги», тайком крестились да «исповедовались святых тайн». Вот это – абсолютное зло, так как без философской культурной революции невозможно провести современную нравственную мелиорацию. Если бы базис был создан, мы не потеряли бы очередные «миллионы», к сожалению, не только денег.

Можно допустить мысль, которая вчера казалась бы еретической: в тоннах ли чугуна и стали, должен был выражаться конечный итог индустриализации «страны Советов»? Теперь, в эпоху постиндустриальную, когда производство «железа» хладнокровно переносится за «кудыкину гору» и рабочие превращаются в деклассированное население, что должно было остаться непреходящим результатом? Возможно ли научаться «классовому сознанию», «пролетарской смычке» (тому, что скрывается за этими уже архаичными терминами), без доменных печей и фрезеровки, морковного поля? Можно ли усвоить действительность только теоретически?

Вероятно, что нет, этому учит печальный опыт «русской интеллигенции» (ещё упомянем её). «ПТУ» не для производства, в прежнем масштабе уже излишнего, а в необходимости потратить средства для выработки или поддержания личного самосознания не для одних умственных спекуляций. Эта задача может быть одобрена обществом только достаточно философски развитым.

В фильме «Близнецы» времён сталинского тоталитаризма (Константин Юдин, 1945) есть эпизод с вручением управдомом скандальной домохозяйке из коммунальной квартиры «повесточки»: «Которая дамочка… и без маленьких деточек… и нигде не работает… пожалуйте на разгрузочку уголёчка». Очень смешно… и не так безумно, как кажется на первый взгляд. Понятно, что причиной той повестки были заторы на грузовой-сортировочной. Но так же очевидно, что не может исключительно слоняющийся по коммунальной кухне персонаж быть порядочным человеком…. Изрядная доля правды в этой шутке! Сколько можно убеждаться (на примерах от маленьких начальников до высших функционеров), что даже трудовое начало биографии не обеспечивает длительного иммунитета от атрофии (а лучше – отсыхания) личной морали? Скорость расчеловечивания с утратой непосредственно-сознательной трудовой смычки иногда стремительна. А такой распорядитель погубительно опасен.

На каждой современной стройплощадке достаточно перманентного сверхзатратного труда, вроде штробления бетона под электрокабель. Восемь часов такой работы «со сверхурочными» сделают любого человека идиотом. Но полтора часа этого труда ежедневно, который легко начать и прекратить, прекрасно обеспечит нравственностью всех управленцев. Каждое утро рабочего дня, автобус с мигалкой развозит членов Законодательной палаты, сенаторов (чиновники меньших рангов добираются самостоятельно) на 2-х часовое штробление… Это не шутка, а единственный способ обеспечить качественные законы и «плодотворность» парламентских дискуссий. Это же «светит» и управленцам «демократий» Европы.

Но, смеясь в этом месте над таким безумным предложением, не ощущаем ли мы ещё и холодок страха по спине? Да и как же может быть иначе, когда простой труд для значительного (и очень незначительного тоже) «должностного лица» всегда означал социальное падение, жизненную катастрофу? Даже большевики для опровержения этого тысчелетннего уклада отвели только один день в году. Но отвели же! Никто, кроме них на это не осмелился. Это не что иное, как… апрельский «коммунистический субботник»! И пусть всем, кто не понимал смысла этой «сатурналии», будет стыдно.

А только ли комичен тот киноэпизод? Ведь это не что иное, как репетиционный прогон будущего уголовного процесса 1964 года по обвинению в тунеядстве «окололитературного трутня» Иосифа Бродского, 24-х лет, с 7-классным образованием, сменившим уже – о, ужас! – 13 мест трудоустройства. Он же – будущий Нобелевский лауреат по отделению литературы.

Совершенно очевиден безысходный тупик между высоким уровнем объявленных к воплощению общественных задач и сокрушающей его же – недопустимой скудости средств достижения этого.

От лица советского бюрократа, узурпировавшего в своих ведомственных целях «своё» понимание «правильной» трудовой общеполезной деятельности, невежественные обвинители и судьи не понимали, как причины частых перемен труда (а это один из признаков накопления материала именно для художественной работы сознания), так и, по своей эстетической неразвитости, не способны были воспринять уже заметных результатов творчества молодого поэта.

Но разве бы не отшатнулись они в ужасе от своего злодейства, если бы поняли, что «закоренелый бездельник» на самом деле – упорнейший работник, который только из-за сугубой неразвитости общественных трудовых отношений никак не может легализовать своё право индивидуального расписания трудового самовоспитания?

Едва решив главную задачу – самого существования страны после двух подряд империалистических войн, советский тоталитаризм – вынужденный и исторически закономерный, стремительно окостеневал, будучи не силах, как в сказке, грянувшись о землю, обернуться добрым молодцем – демократическим сознанием.

Слабая теоретически, как оказалось, интеллигенция перед мертвящей хваткой казённой обессмысливающей обязаловки во всём, стала мечтать хотя бы о буржуазном равнодушии к личности, которая вообще не учитывается, пока ей не свезёт в лотерею товарно-денежных отношений. Несчастные, вместо того, чтобы драться за преимущества социалистического уклада с его социальной защитой личности, они стали постепенно сползать в пораженчество мечты о предыдущем (!) историческом этапе. На самом деле, никогда здесь не бывшего в России, в сколько-нибудь цивилизованной общественной форме, а, значит, первоначально дикого и страшного.

Высочайшая производительность современного труда, его роботизация, непременно приведёт к тому, что труд станет для населения подлинным дефицитом и единственным средством от оглупления. Неумехи, не способные сами организовать себе труд необходимый для нравственного здоровья, будут записываться в очередь за назначением в… медицинских учреждениях.

Беда только в том, что никакая разнарядка не может учесть личной потребности и нормы этого вочеловечивающего труда: Не один Давид Ойстрах не выпускал скрипки из рук: любой большой музыкант, вообще артист, огромным вложением самого ремесленного труда удерживает уровень высокого художественного искусства.

С неизбежностью станет ясно, что работа – это привилегия, а не библейское наказание. Только общеполезный труд удерживает здравомыслие и общественную природу человека. Тогда не потребуется проверять на детекторе лжи «взяткоёмкость» и подавать запросы на психиатрическую экспертизу управленцев. О том, зачем надо «работать» догадались даже здравствующие аристократы.

«Со всем уважением», ни в коей мере не подразумевая недомыслие, но лишь – исторические качели, которые ныне увлекли человека в противоположную сторону: вывод Сократа о том, что в этике – знание «изготовителя вещей», плотника или кожевника ничего не значит перед знанием политика, совершенно прёодолён. Но только не как «знание», а как вразумляющее сознание доля непосредственного труда в общеполезной деятельности.

«…Посадить дерево, выкормить теленка, вычистить колодезь, – вот дела, несомненно полезные другим и которые всякий искренний человек не может не предпочесть тем сомнительным занятиям, о которых в нашем мире проповедуют…

…Человек, который продолжает исполнять обязанность поддержания своего существования трудами рук своих и, несмотря на то, лишая себя отдыха и сна, находит возможность мыслить и производительно работать в умственной области, – этим доказывает свое призвание. Тот же, который освобождает себя от общей всем людям нравственной обязанности и, под предлогом своей склонности к наукам и искусствам, устраивает себе жизнь паразита, – тот никогда не произведет ничего, кроме ложной науки и ложного искусства…» – Толстой Л. Н. Письмо Р. Роллану. 3–4 октября. 1887.

Разумный труд есть привилегия сознания, но по всему миру капитал продолжает найм гастарбайтеров. Унижение труда производит касту современных «неприкасаемых». «Неприкасаемые» развращают своих работодателей презрением к необходимому труду.

И мы опять рухнули» в эту пропасть. Государственной думой России в ноябре 2011 года был принят и подписан президентом закон о введении нового вида уголовного наказания – принудительных работ.

Наказание каторгой было отменено после Февральской революции 1917 года Временным правительством.

Труд – начало и единственная опора человечности в человеке; сокровенное упование будущего всемирного воссоединения – вновь проклят определением «подневольный карательный труд». Вход в свободное желание труда – единственное, что способно восстановить покалеченную нравственность, теперь закрыт.

Труд – подобием священного самурайского меча, ставшего из произведения ремесла национальным достоянием, вновь переплавлен в кандалы. В стране, где семьдесят лет называли друг друга – «товарищ», вернулось проклятие труда как «наказания по закону» принятое в 1649 году ещё при Тишайшем Алексее Михайловиче. Это ли не катастрофа нравственности?

И если бы в этом был подлинно заведомый умысел, умная идея злой воли! Нет! Видимо, всего лишь меркантильный расчёт на использование труда заключённых. Но эта дешёвая капиталистическая меркантильность чьего-то кармана дорого обойдётся обществу – машина прибыли имеет свойство раскручиваться…

Каждый политик, экономист, журналист и прочие, кто пропагандирует отношения к труду, вроде: «Москвичи не пойдут на эту работу…» подразумевая объективное существование якобы «грязного труда» – есть растлитель, духовный преступник, посягающий на человечность. Сам труд – есть человеческое достоинство. Невесть откуда (угадаете с трёх раз?) появившееся в бывших «товарищах» умение намеренно уродовать труд условиями, которые заставляют человека не уважать свой труд. Грабёж стоимости труда недостоверной заработной платой да ещё с социальным унижением и всякими идеологическими потачками этого рода…. Это преступление непременно будет в последнем уголовном кодексе… до его полной отмены.

«А теперь – горбатый!»

Только не надо выдавать за философию прелый листовой опад обществоведческой советской школы, эти разнообразные «курсы философии». Сначала преподавание философии по-советски ограничивалось обоснованием Маркса. Теперь из него сделали пугало. Но вот конкретная польза философии на уместном примере.

Несколько тысяч лет люди носились среди волн экзистенциального первоокеана философского бытия. Сначала цепляясь за щепки сказок и притч. Затем надули пузыри из шкур под плотами мифологий. Греки первыми построили философский корабль.

На твёрдый берег самосознания первым высадился – Иммануил Кант. Но до сих пор каждый может быть смыт в прибой суеверия, мракобесия, ложного государства, если он не поймёт как выбраться на этот берег самому, если уж его туда в утробе матери вынесли бессознательным младенцем. Пока число таких людей невелико, всегда остаётся опасность впасть в варварство.

Или по-другому: всё то же время человек строил религиозное мировоззрение как храм-убежище самопонимания. Кант первым доказал, что эти стены уже превратились в тюремные. Почему запредельные уму идеи: души, мира, бога – три трансцендентальные идеи чистого разума: психологическая, космологическая и теологическая, всегда будоражат сознание и что они на самом деле означают?

Почему приходит время, когда человека невозможно удержать в них даже насилием? Почему они недоказуемы даже теоретически к проверке? (!) Почему эти идеи неизбежно должны перенестись из-под принуждения: обычаем, родом, государством – в голову каждого отдельного человека, сделав только его самого ответственным за личное отношение к этим идеям, а значит – свободным?! Почему истинно свободный человек всегда нравственен? «Свободная воля и воля, подчиненная нравственным законам, – это одно и то же» (Кант)?

Он первым понял, что человек не вопрошает природу, а, повзрослев, научился сам ставить ей задачи, добиваясь от действительности нужного отклика. Как раньше охотник спускал гончую, которая ведомая чутьём, срезает заросли, уже умом предугадывая – куда выскочит заяц, так сейчас учёный (это его, в общем-то, дело, но воздух один на всех) не объясняет, как раньше, всё случайностью «падения яблока». Природа через человека научилась выпускать «свору мысли» вперёд того, что было или могло бы быть, где-либо видано. «Пойди туда не знаю куда; принеси то, не знаю что» – чистый Кант. Какая реальность отразилась в русском языке? Да неужели же «это» назапямятно сидит уже в русском уме? Наскоько же бессознательно глубоко и… насколько же бесполезно для самого сознания!

Но горе слабому! «Свободные мысли» могут порвать поводок, сбежать, одичать, сбиться в злобные стаи, кидающиеся из-за мусорных куч на беспечных прохожих. Так скромная татуировка-символ, что-то уточняющая в образе человека, расползаясь по телу, может варварски разрушать уже сам образ. Что можно возразить абстрактно рационального против желания исколоть всего себя? Абсолютно ничего. Одичавшая идея бродит, где хочет, ни к чему не привязанная. В ней нет партийного или священного символа, одна абстрактная воля «потомучтовозможно». Одичавшие абстрактные идеи заносят бешенство в тех, в ком нет воспитанной эстетики, культурной смычки. И забор бесполезен, это опять извне навязанные догмы.

По Канту, у каждого должны быть свои ездовые или охотничьи псы. Они не подпустят дикаря, они нужны для дела, своры – рабочие. В этом принцип собственной мыслительной активности: нельзя получить «рабочих собак» со стороны, они не признают чужака. Их можно только воспитать самому. (Если угодно, как дракона из «Аватара»). Тут же его нравственный императив: своры соединяют – ив охоте и в езде, там нет места ссорам и зловредью.

Но Кант не выдумал «свободу» мысли, а выразил теоретически, современный ему стихийный процесс бессознательного освобождения европейского сознания. Он прекрасно понял всю ответственность, которая вменяется этому «свободному» человеку и, выяснив теоретические права свободы, тут же увязал их с необходимостью императива морального поведения.

«Не мир принёс вам, но меч». Кант объяснил, что с этих пор никто не может оправдаться недомыслием, незнанием о предельных истинах нравственного поведения. Каждый обязан мыслить сам, активно организовывать истину в себе, именно своё поведение, по возможности, делать образцовым (хотя бы желать!): «Я всегда должен поступать только так, чтобы моё желание было достойным применения, как всеобщий закон» (императив Канта).

Как на самом деле расцветало прогрессорство, пожалуй, лучше узнать у Киплинга. Исторически «свободой» пропитывались прежние формы культуры: общежитейской мораль, обычай, формальные остатки религиозного культа. Работа тогда не оставляла времени «для баловства», помогало и… отсутствие динамита (как степени предельного своеволия). С тех пор мало, что изменилось, даже войны идут своим чередом.

Историческая мораль всегда строилась на основе культурных запретов, поэтому расширяющаяся свобода, разрушала и продолжает разрушать эту старую мораль. Человек всё хуже выдерживает предъявляемые самому себе требования, он находится на пределе бессознательных моральных сил (все скандалы со священниками и там и здесь, «однополостью» и прочее). Новая мораль должна возникнуть не на отрицающих внешних заповедях, а на внутренних убеждениях, которые удержат любую степень свободы в нравственных границах.

Другой вопрос – меняется ли соотношение действенности «классового сознания» и личного? Ведь это тот же вопрос фатализма предопределённости или свободы. «По-большевистски» мы уповали лишь на общественные революции. Но, как выяснилось, сами не смогли удержать социальных преимуществ из-за провалов в индивидуальном сознании.

Наш «новый социалистический человек» оказался бумажным. Его натаскивали на идею коммунизма как вещноосязаемых будущих благ, «приятных во всех отношениях»! Непоправимая, трагическая ошибка невежественных идеологов!

Кант за двести лет до этого доказал, что такая благая идея должна быть с необходимостью лично бескорыстна: свобода – в следовании долгу, а долг – в счастье других. Но почему тогда не работает «священное» начётническое заклинание «Надо любить свою Родину»? Только ли потому, что рядовой гражданин даже не подозревает о необходимости сознательно доводить в своём «ноуменальном» характере причинность всех его поступков до подобной чистой идеи?

После Шиллера стало хорошим тоном высмеивать Канта за: «педантичный тезис, по которому поступок для того, чтобы быть истинно хорошим и достойным, должен совершаться исключительно из уважения к познанному закону и понятию долга, из in abstracto сознаваемой максимы, но не из какой-либо склонности, не из чувства доброжелательства, не из мягкосердечного участия, сострадания или душевного порыва».98

Интересно, а делание такого добра, как принять личное горе наравне со всем народом в словах: «Я солдата на маршала не меняю», можно допустить произнесённым в одном лишь холодном самопринуждении? Вот так сразу выявляется поверхностность чувствительных доброхотов – на самом деле, они сами не переживали в чувствах ответственности долга.

Через сто лет после Канта, Ницше объявил: «Бог умер! Бог не воскреснет! И мы его убили!…». С тех пор не прекращается истерика обывательского сознания по якобы «утраченному раю» безусловной веры. Но ведь Кант (а это именно он!) освободил вас лишь от постороннего принуждения к Богу! Лишь от слепой пошлой веры, которую на самом деле презирает сам благополучный, образованный «богатый класс». Хотя Кант «лично», в отношении бога находится в рядах просветителей, срывающих с горла удушающую хватку религиозного

тоталитаризма, он осторожен и благоразумен. Он не представляет ещё, как общественное сознание начнёт освобождаться от этой идеи практически, По крайней мере, он счёл нужным сказать, что «страшен бог без морали», а насильственный бог всегда таков, чтобы там не проповедывалось.

Со всей возможной деликатностью он объяснил, что отныне Бог, как недоказуемая идея, всецело находится под личным покровительством адепта. Веруйте сколь угодно страстно и в кого угодно, но имейте «свободу совести» (вот, что это такое) не требовать принудительной государственной защиты от верующих в иное!.

Кант не организатор «убийства Бога»! Напротив, он освободил его от фарисеев и корыстолюбивых служек. Как Христос, изгнавший из храма менял, он освободил веру от обманчивой помощи «силового административного ресурса». Доказывайте себе свою веру и тогда имейте терпение слушать доказательства иных верований или веруйте сердцем и тогда уважайте любое верование или неверование в иное, ибо верить в Бога можно, но знать (получить объективное подтверждение истинности), как доказал Кант о нём ничего нельзя! Логически невозможно!

Удивительно, но «верующие всех стран» должны были бы его объявить истинным божьим угодником. Ибо он открыл им стезю, закрытую со времени первых христиан – отречения в истинной вере от любого насилия, любой помощи власти в защите и покровительстве своей вере, избегания как огня любых привилегий. В одной любви находя благодать единения с богом, ими принимаемого.

Но разве неизвестно – что собой, большей частью, представляет, эта крикливая, житейская якобы вера? Набор перемешанных с язычеством предрассудков, в надежде на индульгенцию от упрёков нечистой совести…

А официальная церковь всех времён и народов неизбежно начинается с учреждения в общине должности епископа – «хозяйствующего субъекта», которому вообще было бы странно думать о боге больше, чем о прибытке.

Успешный материальный проект предполагает вполне мирскую деловую хватку. Бизнес есть бизнес.

То, что обычно представляется религиозной опасностью исламского фундаментализма, на самом деле следствие (вернее, отсутствие последствий) того, что арабский мир из-за особенности своего исторического развития не переживал эпохи капитализма и его следствия: «кантианского освобождения сознания». Это философская проблема под маской религиозной, да ещё с непонятным средством преодоления. Вернее, оно известно только в стихийной форме: это ужасный «староевропейский» местный капиталист, которого там нет – зачем капитализировать, когда можно просто отобрать?

То, что удалось в Соединённых Штатах Северной Америки по отношению к вывезенному декультурированному населению Чёрной Африки – постепенное их привыкание к капиталистической машине, невозможно устроить в устойчивых культурах арабского Востока. Они не изжили ещё желания устраиваться по родовым заветам предков. И выбираясь на европейский «исторический сквозняк», массы этих бедняков по-прежнему кутаются в старые лохмотья догм. А условия в «промышленной мастерской Запада» тоже изменились. Работников производства стало гораздо меньше, труд их изменился, очень много приезжих, которые и ведать не ведают о том, что пришлось пережить предкам «счастливых» современных европейцев в борьбе за своё социальное обеспечение. Так что даже иммиграция в Европу ничему их не научает.

Разве добрая воля дала «добро» европейкам на брючные костюмы и укороченные юбки? Не открылись ли глаза общества на изношенные в тряпьё предметы «морального гардероба» только после двух мировых войн, когда женщина получила доступ к производству, рабочему делу? Рядом с мужчиной и вместо него?

Европа может объясниться в том, что с ней произошло, заглянув в Канта, но, кажется, нет никаких оснований для цивилизационной спеси. Насколько сами европейцы могут объяснить свои прежние достижения? Ведь все эти странные для нас повадки «псевдодоносительства» в быту, на улице, в школе, «смычка» с полицией….

Подозрительным россиянам никак не понять, что это не «стукачество» раба – господину-государству, а буржуазное самосознание самостоятельного бюргера, который уже нанял государство себе на службу и требует от него обеспечения черновых равных условий, по крайней мере – общегражданского порядка. Всё это следствие того самовоспитания, когда кантианское сознание в виде капиталистической ответственности за всё «материальное», была понятна там каждому. Если они скатятся к бессознательно-стихийным отношениям, то могут быстро утратить свою цивилизацию при малейшем нарушении в пропорции населения или снижением научного качества всеобщего среднего образования.

Что-то вроде скандала с карикатурами на пророка. Дания, как «посткантианская» страна открыта на своей земле свободе публичного обсуждения любых идей. Всякий верующий, посягнувший на свободу слова, должен получить полный бойкот со стороны граждан страны. В случае угроз или преступления по этому поводу, посягнувший должен быть наказан в соответствии с кодексом. Никакие дипломатические демарши «докантианских стран» не допустимы к удовлетворению. Опасность утраты единственного на сегодня компаса самосознания «политического добра и зла» слишком велика.

Но она не только извне. Если не переводить, завоеванное в стихийной борьбе (а выработка в этой форме прекратилась) в сознательный императив нравственного поведения, можно утратить критерий свободы и снова впасть в истребительное средневековое идеологическое мракобесие, создавая новые теперь якобы «либеральные»… догмы! «Толерантность», «однополость», псевдозащита природы в виде отрицания рациональной зверовой добычи и пушного звероразведения уже приближаются к этому.

Европейцы оказались беззащитны перед «новыми варварами» – разнорабочми из стран Африки, арабского Востока и других «благословенных» уголков, где сознание населения осталось в плену привычной родовой поддержки, где не было муштры рабочей индивидуализирующей ответственностью.

Европа рассчитывала на результат от религиозных миссий? О том, чего стоит одна «нравственная» пропаганда, теперь известно и нам – по среднеазиатским «успехам». Стоило оставить этот регион, как население сразу вернулось в родовые обычаи. Нет ничего более нравственно ничтожного, чем попытки прибегать к религиозному воздействию на современного человека. Этот глиняный колосс способен только отуплять массы в попытке законопатить сознание, тем более что движущая фундаментальная сила вдохновляется заведомо отнюдь не религиозными мотивами.

Хиджаб во Франции прекрасен как народная традиция культуры гостя; хиджаб во Франции недопустим, как символ покорности религиозной догме. Но нельзя его просто сорвать – это воспримется догмой против догмы и вызовет только озлобление.

Принимать массы иммигрантов, даже не подозревающих об иных пределах личной ответственности за себя в посткантианском мире и самим не понимать достигнутого места? Допускать вопиющее одичание свободы идей (например, «однополости») – значит, подвергать Европу большой опасности. «Борьба» с хиджабом может быть только в вариантах: «старом» – капиталистически-производственном, под скрытым предлогом техники безопасности производства или учёбы, санитарной и т. п.; «новом» – ну-тка, попробуйте объяснить на пальцах необходимость перестройки сознания неграмотному!

И разве современное «демократическое» управление Запада может служить образцом? Разве не предали они свои народы, когда под тем же предлогом «поработайте-ка за нас на непрестижном труде» наводнили свои страны деклассированной массой иммигрантов «докантианского», «непрокапитализированного» сознания? Теперь они стоят перед угрозой потери себя в своих собственных странах, если не найдут способа спасти и себя, и прежних «милых, добрых» дикарей от них самих, а себя от кислоты такой же догматической «толерантности». Но они даже не понимают, что «исламские» проблемы – это проблемы философские!

И главная – предательское неуважение простого труда. Они это сделали раньше нас и незаметней для себя. И этому есть существенная предпосылка.

Трудно ли это понять только иноязычному страннику? Отнюдь нет. Исходя из Канта, исконно человеческое свойство трансцендентальное™, проявилось тысячелетия назад в труде. Затем настало время религии – что значит право на жизнь в зависимости от выбора веры: «католик или гугенот», как не чувственное переживание идеи? Наконец, применение идей расширилось до самого непосредственного – политической жизни. Вот откуда идёт «восстание масс» Уже здесь человек не приспосабливается, как следует животному к застигнутой им «общественной природе», а «пред-полагает» как надо жить. И пытается заклинать сам себя, криками «демократия!», плохо понимая свой лозунг. Кто бы мог его объяснить? Может быть, пресса? Но она так не любит ленинский принцип «партийности в литературе»…. Ведь надо быть «объективным»! Нет уж, для объективности существует слово «честность» в изложении фактов, её «и деды наши знавали»! Но делать вид, что сейчас у всякого европейского, образованного человека нет идеи о «должном», по его мнению, устройстве общества?! И зачем бы прятать эти свои взгляды, как не из корысти быть свободным в нечестности, если заплатят?

Когда «Кантовое свободомыслие» дожило до «исторического материализма» в политэкономии, с неизбежностью возник «марксизм» – здравое желание в лучших целях управлять своей общественной природой. Марксизм – своевременное применение Канта по конкретному поводу впечатлений Энгельса от условий работы и жизни бедняков хлопкопрядилен Манчестера. Маркс надеялся, что перелом произойдёт ещё на «видимом участке траектории».

Демократией ощущается вынесение «вперёд» разумной цели для всего общества. Как бы то ни было, в итоге капиталист изрядно потеснился, продлевая свои дни. Но СССР с неизбежностью сдал вахту – и весь мир вернулся в «колею».

Мы, как рыбы в воду, погружены в это состояние не замечая его. Исконная «по природному вразумлению» способность человека к «прогнозу впереди себя», расширяясь, занимает всё больше места. На заре истории ей хватало одного труда. Было ли больше счастья в «золотой век»? Что точно – было покойнее. Именно потому, что большая часть впечатлений жизни (из-за малопроизводительного труда) была в статике эмпирических впечатлений. Верования не обсуждались, а исполнялись; богатство или было «по праву» или не было – до фараона не дотянуться…. Но на рулетке капитализма – «всяк метит в Наполеоны». Разбогатеть в идеальном случае надеется каждый! Ничего постоянного не остаётся. Ведь капитализм это и есть «заброшенная вперёд» относительно сознания, идея будущей прибыли – движущая идея. А реклама – суррогат забегающей вперёд каждого, псевдобеспартийной идеи – «покупки товара». Вся бессознательная жизнь цивилизованного человека сегодня в намерении – не только купить, но жить в ожидании любой покупки.

Неизвестно как произойдёт разрушение. Из-за недопустимой силы воздействия средств капитала как думали раньше или впадения в ничтожество самого потребителя. Идея прибыли ещё держит мировое хозяйство, но изживает сама себя, как недопустимо растратная, ибо человек (даже сам капиталист) – не её цель. Это чистая логика. Делая из человека только покупщика-потребителя, она лишает его силы самодеятельной культуры, который склонится перед новым варваром.

Какой скандал – капитализм выдал оффшоры! Прежняя «собака» считавшаяся совершенно здоровой – бесконтрольное распоряжение оборотным капиталом, признана инфицированной бешенством! Новая узда, и, увы! – опять бессознательная, по простому факту невозможности терпеть такое далее…

А Кант, задолго до Маркса, сказал главное в марксизме: «Человек… есть цель сама по себе, т. е. никогда никем (даже богом) не может быть использован только как средство».

Но, если в Канте, как в универсальном магазине есть ответы на большинство современных вопросов, почему он в тени?

Как только на расчищенное им поле выходят поспекулировать идеями игроки с заведомо личными или партийными целями, они тут же объявляют Кантовские предложения неприемлемыми. На этом порой сходятся самые несхожие люди. Кто может быть взаимно дальше, чем религиозный философ П. Флоренский и фанатик-якобинец Троцкий?

Один: «Нет системы более уклончиво-скользкой, более "лицемерной", по апостолу Иакову, более "лукавой", по слову Спасителя, нежели философия Канта…».99

Другой: «Так называемые, "общепризнанные" правила морали сохраняют, по существу своему, алгебраический, т.-е. неопределенный характер. Они выражают лишь тот факт, что человек, в своем индивидуальном поведении, связан известными общими нормами, вытекающими из его принадлежности к обществу. Высшим обобщением этих норм является "категорический императив" Канта. Но, несмотря на занимаемое им на философском Олимпе высокое положение, этот императив не содержит в себе ровно ничего категорического, ибо ничего конкретного. Это оболочка без содержания».100

Оба совершают подлог и подло приписывают Канту взаимно противоположные грехи релятивизма и догматизма.

Кант заставил, как казалось, окончательно и бесповоротно отделить церковь от государства. Более никто (тем более государственный чиновник!), особенно в системе юриспруденции, суде и так далее не смеет принимать во внимание мотивов преступления, уголовного ли, гражданского ли, что-либо, связанное с религиозными верованиями. Всё рассматривается только в пределах нарушения прописанного кодекса преступлений, как фактических деяний.

Закон «Об оскорблении чувств верующих» мог появиться только в стране, где даже философы не читают Канта. Неужели… не понимают?

Странно тогда было бы ожидать этого от юристов, но никто не запрещал им, кроме стыда, иметь и свою голову на плечах, ведь философию никто не в силах запретить и «маленькому человеку».

«Но вера, которая предписывается как заповедь, есть бессмыслица» – Иммануил Кант. Там же ищите и всё остальное. Хулиганство «дёрнуть дьяка в храме за бороду» может рассматриваться в светском суде только по деянию общей кодификации, без малейшей, даже в мыслях, попытки этот поступок обосновывать, предполагать, вменять какой угодно абсолютно, чувственно-моральной требухой! Этого нельзя!! Это поражение разума!! Те, кто восстанавливает бога на освободившейся уже от него части общественного сознания – вливает яд в ухо своему народу.

Восстановить теологические мотивы в виде «религиозных чувств» в светский юридический кодекс не только чудовищная глупость, это есть растленное философское невежество, равносильное возврату к геоцентрической модели мира.

Это уже не провокация. Это есть средневековие, действие по откату общественного сознания на пятьсот, тысячу лет назад, это антипросветительское преступление. Это настолько несообразно уровню современной цивилизации, что только определение, граничащее с медицинским диагнозом «расслабления мозга», в первую очередь – общественного, может объяснить происходящее.

Закреплённая в документах, «записанная пером», эта глупость легла несмываемым позором на репутацию народа и страны. Вот уж, если не было за что каяться, то теперь не выхлебать, эти невежды и глупцы – тоже «народ»…. Невозможно оправдаться «исторической традицией»: строчка: «Одна ты такая – Хранимая Богом родная земля…» внесена в бывший светско-«советский» текст Гимна государства недрогнувшей (или дрожащей?) рукой прекрасного поэта, невиданной доселе широты политической ориентации.

Но, может быть, это случайность, досадное недоразумение?

Как пример современного состояния общественного сознания: ни одного слова порицания не раздалось со стороны так называемого учёного сообщества (да есть ли оно?), когда прозвучало знаменитое: «Свобода лучше, чем несвобода».

Тот, кто вписал эти слова в речь высшего должностного лица страны, наверно, имел свой умысел, но есть пределы унижения смысла. Беда в том, что принятые обществом, эти слова тоже осели на общую репутацию.

Логика требует верного соотношения формы и содержания. Высокое общественное положение (заведомо не служебная карьера, но и там глупый генерал удержится на посту лишь до решающего сражения) может быть следствием только повышенным проникновением в «смысл предметов», что отражается в содержании смысла слов. Повышение здесь уровня культуры и означает, по мере развития, удаления из речи житейских неточностей, случайных оговорок, противоречий. Простецкий глупец первым делом тащит в свою речь иностранные слова и псевдонаучные термины, надеясь этим абстрактным щебетанием смутить собеседника. Хитрец воображает, что он может делать со словами всё, что угодно. (Например, переименовать Дальний Восток в Тихоокеанскую зону).

Но тяжесть «шапки Мономаха» в том, что и наоборот – уже общественное положение предъявляет требования к содержанию смысла в словах.

Эта «свобода» – не свобода студента, сбежавшего с лекции. Эта «свобода» – в речи лица при исполнении должности высокого ранга, недаром сама эта фраза претендует на формулировку. Что же здесь не так?

Только то, что после выхода в 1781 году «Критики чистого разума» «старины Канта», уже невозможно не знать культурному человеку: «Единственный принцип нравственности состоит именно в независимости от всякой материи закона (а именно от желаемого объекта) и вместе с тем в определении произвольного выбора одной лишь всеобщей законодательной формой, к которой максима должна быть способна. Но эта независимость есть свобода в негативном смысле, а собственное законодательство чистого и, как чистого, практического разума есть свобода в положительном смысле.

Следовательно, моральный закон выражает не что иное, как автономию чистого практического разума, т. е. свободы, и эта свобода сама есть формальное условие всех максим, только при котором и могут они быть согласны с высшим практическим законом».

Это значит: нравственность (а безнравственный человек не должен избирать и не может быть избранным, не так ли?) обеспечивается только:

– свободой от любого желания выгоды-удовольствия

– неумолимой свободой убеждения в своих бескорыстных правилах.

С критиками формулировки Энгельса можно согласиться только в одном: он увлёкся афористичностью и слишком спрессовал формулу, которая стала понятна, только знатокам Канта. Полностью там должно быть так: «Свобода – это осознанная необходимость… автономной морали чистого практического разума». А, что такое быть порядочным человеком Кант давно объяснил.

Что тогда значит это «…лучше, чем…»?! Да за одно упоминание по этим двум пунктам, что должностное (должностное!) лицо позволяет себе СРАВНИВАТЬ и выбирать:

– возможность «несвободно» предаваться пороку (всем порокам выгоды)

– не иметь убеждений (никаких или бесстыдные)….

Как говорится, «в любой нормальной стране», сказав за завтраком… не получил бы уже обеда. Таков уровень требований к словам-терминам: «отправлять должность» – «не лобио кушать».

По этой глухоте к разнице смысла в слове обыденном и в слове определении, уровень общественного самосознания от низов и до самого верха самозваных «элит» на «исторических рельсах» не доходит до 1781 года.

Но определённая Кантом необходимая ступень общественного сознания, мало того, что для слишком многих осталась «вещью в себе» (злая ирония для Канта!), но и сама по себе – только инструментальное приспособление.

Оно не означает справедливость или добро. Это условие договора по исполнению взаимных обязательств людьми в условиях машинерной

цивилизации, где человек настолько отрезан от спасительного плодородия земли, что у него нет другого способа выжить. Это и есть пролетаризация жизни капиталом эпохи империализма. И это объясняет, почему немецкий народ мог свалиться в пропасть национал-социализма даже проще любого другого. Именно по причине большей дисциплинированности, которая не несёт сама по себе нравственности. Эту нравственность капитализму до 1933 года обеспечивал естественный жизненный уклад традиционного общества со всей гуманитарной культурой. Но как только безумная политическая идея совпала с особыми условиями страны и кантианской готовностью народа (сознательно!) объединяться для её выполнения и случилась катастрофа.

Кант не мог предостеречь от того, чего не мог предугадать – стремительного разрушения традиционного общества. Конечно, впереди ещё был Наполеон. Но ещё через сто лет, накануне Первой мировой войны, никто и не ожидал возможности такого ужаса.

С тех пор сознательное исполнение долга, что и есть нравственность, нуждается в отыскании безусловного «добра». Возможно ли определить его?

«Пулемётом… по интеллигенции!»

«Мужик думает своим умом о том, о чём ему нужно думать, интеллигент же думает чужим умом и о том, о чем ему совсем не нужно думать» – Толстой Л. Н. «Дневник» 16 марта 1909.

«…Жизнь для мужика – это, прежде всего труд, дающий возможность продолжать жизнь не только самому, но и семье и другим людям. Жизнь для интеллигента – это усвоение тех знаний или искусств, которые считают в их среде важными, и посредством этих знаний пользоваться трудами мужика. Как же может не быть разумным понимание жизни и вопросов ее мужиком, и не быть безумным понимание жизни интеллигентом» – Толстой Л. Н. «Дневник» 12 марта 1910.

Не интеллигентским ли делом было бы за прошедшие почти сто пятьдесят лет прочесть, наконец, Льва Толстого? Но, как и было всегда, от интеллигенции невозможно получить никакой помощи…

«Хороший интеллигент» —… нет, не мёртвый интеллигент, а специалист, образованный к теоретическому труду, верный своей корпорации, но даже «Гиппократова клятва» осталась лишь воспоминанием.

С каким превосходством идеологи «советского» режима поглядывали на «буржуазию», сами беспросветно запутавшись в причинах и следствиях, внешних формах и сущностях: «… Конечно, такие взгляды чужды самому Плеханову. Он целиком принадлежал эпохе старой русской интеллигенции, а не интеллигенции буржуазного типа, у которой за душой нет ничего, кроме специальности и уважения к сильному или обиды за своё сословие грамотеев и "технарей"».101

Оказалось, что всё обстоит шиворот-навыворот – ровно наоборот! Превосходство «старой русской интеллигенции» на самом деле было классовой чистоплотностью образованной аристократии, а «разночинная интеллигенция» не образовав никаких профессиональных сообществ, скатилась в народническое движение поклонения «крестьянскому тулупу», отрекаясь от себя во имя народа и «народных идеалов крепостных крестьян».

Как только скорлупа иссохшей идеологии советского псевдо-коммунизма треснула– внутри не оказалось ничего! Бывшие коммунисты выстроились в очередь за церковными свечами. У всех на глазах «застывшая музыка» очевиднейшего из искусств – архитектуры сдаётся своей же интеллигенцией под бульдозер коммерческих застройщиков.

Как ни удивительно, но и такому странному субъекту культуры как «русская интеллигенция» есть объяснение. Но для сосредоточения внимания начать лучше, философским полуанекдотом.

Уличить в глупости можно только относительно ума. Но в этом коромысле должна быть и точка опоры – общественный уровень вменяемости: как в соображении, так и в грамотности. Если ничто не режет общественного слуха, если все готовы повторять любое услышанное слово без соотнесения с опытом души, если «за душой ничего не стоит»…, если она опоена, то безропотно подчинится любому мороку. Образование необходимо для того, чтобы глупцы и невежды не разрушали общество через пагубу уничтожения смысла. Но, когда создаётся неубираемый слой номенклатурных управленцев (ныне чиновников), безответственность их сознания грозит бедой.

Из путаных сообщений об отечественной общественно-политической жизни постоянно вываливается противопоставительное определение: «по закону или по понятиям?». Поисковая интернет-система на запрос разом отбивает 19 млн. ответов, настолько эти «понятия» определяют гражданские отношения (!).

«Адвокаты криминального мира» (дай им, бог, здоровья), доходчиво объясняют: «понятия – всего-навсего неписаные нормы арестантской жизни, выработанные годами и веками», своеобразное «обычное право» сидельцев. И не надо, мол, иметь семи пядей во лбу, чтобы догадаться, что «понятия» – от слова «понятно»….

Допустим. Но если уж невозможно отстоять многообразие гражданской жизни от подмены узкими правилами тюремного поведения, стоило, хотя бы из нравственного долга, отбить прекрасное слово – «понятие». Если бы интеллигенция отдавала себе в этом отчёт. Дело-то, оказывается, не так просто, и опять не обошлось без… Канта!

«Понятие» – один из основных инструментов Канта в «Критике чистого разума». Сама схема, для доказательства которой нужна не одна сотня страниц убористого текста, проста:

– знание начинается с представлений, созерцания многообразных реальных предметов

– затем: «Понятие о собаке означает правило, согласно которому мое воображение может нарисовать четвероногое животное в общем виде, не будучи ограниченным каким-либо единичным частным обликом, данным мне в опыте…»

Итак: понятия – совершенно необходимый элемент мышления, но Кант доказывает, что «чистые рассудочные понятия могут иметь только эмпирическое, но никоим образом не трансцендентальное применение»

То есть они могут научить, как избежать: боли, наказания, унижения, если речь идёт только о выживании в тюрьме. Но они никогда не откроют пути к тому, о чём Кант сказал так душевно: «Платон ясно видел, что наша познавательная способность ощущает гораздо более высокую потребность, чем разбирать явления по складам…, чтобы узреть в них опыт, он видел, что наш разум естественно уносится в область знаний так далеко, что ни один предмет, который может быть дан опытом, никогда не сможет совпасть с этими знаниями, и, тем не менее, они обладают реальностью и вовсе не есть химеры».

В понятиях недоступны все высшие проявления человеческого духа, которые только и имеют значение. Разум, в отличие от рассудка, работает на другом топливе. Каком? – читайте Канта.

История «русских понятий», вероятно, разворачивалась так: «Было то или не было, до или после революции Как-то раз, один из «политических», человек философски образованный, на отсидке сказал по дружбе «уголовнику»: «Из того, что я вижу по вашему поведению, живёте-то вы тут – по понятиям!», тем верно определив уровень необходимого и достаточного для тюремного выживания. Но любое приобщение культуре поднимает самоуважение! Смышлёный уголовник умные слова запомнил – так «понятия» стали блатными».

Но «политическому» не было резона объяснять, что в этом нет похвалы, а есть указание на тупик; есть затягивание солнца и чистого неба тучами вечной непогоды, откуда не вырваться.

Отказ от разума, от многообразия общественных положений, которые должны охватываться умными, грамотными, согласованными и исполняемыми законами – общественная катастрофа. Девятнадцать миллионов откликов на запрос…

Вопрос о том, «что такое русский интеллигент?» решается ещё проще. Только не надо задавать его в радиоэфире словоохотливым слушателям. Конечно, конечно же, во всём виноват Кант! И эта история, уж точно началась до революции, когда ещё «образованным» хватало образования читать философов.

В основополагающей «Критике чистого разума» – Intelligenz сначала промелькнуло, как умопостигающий субъект для познания, в том числе познания самого себя как мыслимого объекта. Может, и пронесло бы…

Но, как назло, после § 7-го, – самого знаменитого параграфа, для тех, кто когда-либо читал «Критику практического разума», после знаменитого императива, который есть «Основной закон чистого практического разума» следует примечание к выводу.

В нём Кант, отдельно от основной мысли, поддался безобидной спекуляции. Для себя, во всяком случае, на тему: «если бы да кабы» существовало и кроме человека некое, как он назвал – «бесконечное существо как высшая интеллигенция (Intelligens)». Он нигде не называет её богом, он увлечён предполагаемым в таком случае свойством «святости» – как лишённой способности противоречить моральному закону.

Эта спекуляция его настолько забавляет, что он продолжает: «Во вседовлеющей интеллигенции произвольный выбор с полным основанием представляется как неспособный ни к одной максиме, которая не могла бы также быть и объективным законом; и понятие святости, которое ему в силу этого присуще, ставит его хотя не выше всех практических, но выше всех практически ограничивающих законов, стало быть, выше обязательности и долга.

Эта святость…должна служить… всем конечным разумным существам в неизменности их для постоянного движения вперед, т е. добродетель…».

Очевидно, что русскому студенчеству и всему либеральному слою образованных обывателей, просто «снесло крышу»! Они решили присвоить… себе эту интеллигентность! Малозначительная «техническая» выкладка философа озарила сиянием их пути и помыслы. Опостылевшее средневековье православия теперь можно заменить философской индульгенцией с приятной теологической отдушкой! Ах, как славно! Но, каковы претензии – «выше всех практически ограничивающих законов, стало быть, выше обязательности и долга»!

Кант оступился один раз, но с сокрушительными для нас последствиями. Все «долговые расписки», которые он разрабатывал, как рабочую этику, в России полетели в печку. Всё заменила «всеобъемлющая душа интеллигента» – неосязаемая, неопределяемая, но «всепонимающая» (опять понятия?) и «святая». Толку от неё не было никакого. Именно об этих «интеллигентах», на деле никчёмном слое образованных обывателей с разрушенным сознанием, так резко высказывался Ульянов (Ленин). Он прекрасно знал цену пузырькового прекраснодушия «вообще».

Было ли сопротивление? Конечно: были европейской (кантианской) выработки учёные, были врачи-подвижники. Надо объяснять, почему инженеры «романтической» эпохи, Алексей Черёмухин и Игорь Сикорский, один в СССР, другой уже в Америке, лично пилотировали свои опытные вертолёты – машины, поначалу более чем опасные? Это отголосок норм поведения того поколения инженеров, которые, построив мост, первыми становились под него, прогоняя железнодорожный состав. Примеры ушедшей корпоративной чести были. Но специалист не стал преобладающим типом.

Как несъедобны свежие, с дерева, оливки, так и невызревший, не сцепившийся всеми своими гребёнками и шестернями нового общественного договора русский промышленный уклад не стал «европейским капитализмом», не передал своего прогресса обществу. Наоборот – страна полюбила не специалиста, а «интеллигенцию», с её мягкими неумелыми руками….

Надо ли пояснять, что два классических «русских» вопроса «Что делать?» и «Кто виноват?» – поредевшие и переодевшиеся в «домашний халат» три основных вопроса философии Канта: «Что я могу знать?», «Что я должен делать?» и «На что я могу надеяться?».

И как показателен сдвиг смысла! Вместо: «что мне делать?» – «что кому-то делать вообще». И надо ли? Вместо: «как мне узнать?» – «на кого, кроме меня, свалить?». Казалось бы, «при таких делах» надеяться ни на что не приходится…. Ан, нет! Третий вопрос существует! Но… довольно в стороне, так как его не принято задавать на трезвую голову…. Раньше его вспоминали часто, потому что ещё требовали смысла, сейчас почти забыли: «Ты меня уважаешь?» Да, именно то, что обсуждается в главе «Редкое чувство»! В этом вопросе и пробивается надежда на превращение жизни-случая в жизнь, где судьба больше зависит от своих собственных усилий.

«Теперь они возобновили свою болтовню; но все эти образованные и обозленные интеллигенты, поседевшие в спорах о Христе, их супруги и свояченицы в приличных кофточках, многодумные философы и лоснящиеся от самодовольства попы знают, что за дверями стоят нищие духом, которым нужны дела. Вместо дел – уродливое мелькание слов… Все это становится уже модным, доступным для приват-доцентских жен и благотворительных дам… А на улице – ветер, проститутки мерзнут, люди голодают, их вешают; а в стране реакция; а в России жить трудно, холодно, мерзко. Да хоть бы все эти болтуны в лоск исхудали от своих исканий, никому на свете, кроме «утонченных натур», не нужных, – ничего в России бы не убавилось и не прибавилось!.. Да и что могут сказать русские интеллигенты Столыпину и синоду?».102

Толстовская ЭНИГМА II

Каждому – своё

Петровская модернизация подтянула дворян с образованной «обслугой» к современному уровню европейской цивилизации. Среди прочих русских чудес, полное восстановление единой с Европой культуры (кроме технологически-общественной) произошло, наконец, и в литературе, насытив в посильных переводах взыскательный вкус мирового читателя. Творчество Достоевского и Толстого, кроме самобытности таланта художественного, выделяются необычайной концентрацией мысли.

Что касается Достоевского, проникновение в его философию всё продолжается и, вероятно, уже никогда не будет окончено, означая постепенный перевод Достоевского из «просто» литераторов в разряд вечно актуальных философов оригинального таланта. Наподобие того, что происходило в 20-х годах: «Мы не знали, что экзистенциализм, учение Кьеркегора, стало преподаваться в немецких университетах. Ницше, о котором говорили в Германии, что он поэт, а не философ, был включен в учебники по истории философии. Происходил серьезный сдвиг в умах».103

Давно никого уже не смущает особенность его манеры письма в такой насыщенности героев философской мотивировкой, что они подчас выступают чуть «припудренными», отвлечёнными агентами философских идей. Это прекрасно показано в целом ряде превосходных работ литературоведов и философов разных лет и стран. Ему приписывают особый метод: «иррационально-художественную диалектику».104 Такой чувственно обогащенный философский конструкт, оказался не только ярким художественным произведением, но и напрямую используется равноправным эстафетным аргументом в европейской философии. Уже незначительное упоминание: «…мир как бы из одного русского романа…» у Ницше в «Антихристе», разработанными ныне философскими терминами перелагается как «мир… тяготеющий к иррациональному монизму». – Изучается каждое возможное отношение

Достоевского к философии. Очевидные, вроде письменной просьбы ещё из ссылки за французским изданием «Критики чистого разума»; предполагаемые, по его интересам; наконец, угадываемые в самих произведениях. Кем только не объясняют, с кем только не связывают, кто только не наследует идеи Фёдора Достоевского: от Платона и Августина через Лейбница, Гегеля, Канта, Шиллера, Кьеркегора и далее, далее….

Но всякий здравомыслящий обыватель скажет, что не годится лазать в петлю по «идейным вопросам». Что ещё Гоголь заповедовал как: «Александр Македонский герой, но зачем же стулья ломать?». Допуская в некоторых «индивидуумах» теоретическое возбуждение сходное с «атмосферой» Достоевского, не стоит выдавать его «способ» как рекомендованный в общее употребление. Напротив, как медицина профессиональной своей зрелостью считает профилактику, так и крайние вопросы бытия, надо полагать, должны решаться в пределах «нормы реакции», без душевного надрыва.

Стало быть, философия Достоевского это ещё аккумуляция противоречий, только предварительная ступень перед лечением общественных неврозов. Не в них ли причина современного «духовного туризма» на Восток? Усложнением (усилием) личной духовной практики, принять… упрощение – небытие, нирвану. Общее место из любого обзора: «Конечный пункт системы Шопенгауэра – учение о Нирване – небытии воли, отрёкшейся от жизни». Это сейчас модно и востребовано.

Возьмём-ка, эту мысль Фёдора Михайловича:

«…с жаром перебил Разумихин, – не вру!.. Я тебе книжки ихние покажу: всё у них потому, что «среда заела», – и ничего больше! Любимая фраза! Отсюда прямо, что если общество устроить нормально, то разом и все преступления исчезнут, так как не для чего будет протестовать, и все в один миг станут праведными. Натура не берется в расчет, натура изгоняется, натуры не полагается! У них не человечество, развившись историческим, живым путем до конца, само собою обратится наконец в нормальное общество, а, напротив, социальная система, выйдя из какой-нибудь математической головы, тотчас же и устроит всё человечество и в один миг сделает его праведным и безгрешным, раньше всякого живого процесса, без всякого исторического и живого пути!…

… Фаланстера-то и готова, да натура-то у вас для фаланстеры еще не готова, жизни хочет, жизненного процесса еще не завершила, рано на кладбище!».105

Уточним по результату нашего 70-летнего эксперимента:

– и фаланстера не готова: покряхтела, да не запустилась

– да и натура для фаланстеры, что-то, чем дальше, тем хуже… Достоевский делает несомненную ошибку в противопоставлении «человечество, развившись историческим, живым путем» и «социальная система, выйдя из какой-нибудь математической головы».

«Живой путь», стихийно-бессознательный путь развития, с его «невидимой рукой рынка» закончился с утверждением классического империализма. «Свободное» экономическое предпринимательство (а это вся жизнь – из всего извлекается прибыль) из производства товаров усилилось до политического разрушения под себя не только колоний, а всех «слабаков», и даже «белых братьев».

Появление устроений «математической головой» мечта не новая. Но что же не «математического» в прейскуранте универсального магазина, в котором сосредоточилась вся современная культура? Ведь она не создаётся индивидуальной свободой творчества, а потребляется по чьему-то составленному предложению. А выгодней продавать всё большему числу всё более стандартный товар…. Не этим ли закончится «живой путь»?

И наоборот, не требует ли как раз современная «математическая голова» не «распределения [благ] должностными лицами» Кампанеллы, а учёта многообразия личных воль?

Или знаменитый аргумент к преступлению: «Тварь ли я дрожащая или право имею…».

Понятно, что даже множество подобных реальных преступлений ни к чему не ведут, пока автор не найдёт теоретической основы, достаточной для выражения своей идеи «художественной правдой» с необходимой степенью убедительности. Всё преступление Раскольникова строится на двух тезисах:

– «…Я просто-запросто намекнул, что «необыкновенный» человек имеет право… то есть не официальное право, а сам имеет право разрешить своей совести перешагнуть… через иные препятствия, и единственно в том только случае, если исполнение его идеи (иногда спасительной, может быть, для всего человечества) того потребует».

– «…Я только в главную мысль мою верю. Она именно состоит в том, что люди, по закону природы, разделяются вообще на два разряда: на низший (обыкновенных), то есть, так сказать, на материал, служащий единственно для зарождения себе подобных, и собственно на людей, то есть имеющих дар или талант сказать в среде своей новое слово» Ж

И каковы же эти основания? ведь здесь всё перепутано!

Не может человек сам собой изначально оказаться в положении «разрешить своей совести перешагивать». Отнесение себя к обществу – социальность природная, животная, наперёд чувственно положительно вложенная. Это всё равно, как если бы младенец отталкивал кормящую грудь матери.

Ровно наоборот: это искорёженное, как бы раньше сказали, «классовыми противоречиями» общество выталкивает, выбрасывает случайных «неудачников», провоцируя в них непереносимое чувство сиротства и отчуждения. А «иные препятствия», и даже вполне ужасные, то же общество само вполне уполномочивает перешагивать, например, необходимой «в известных условиях» воинской службой со всеми её ужасами в предельных случаях войны….

«Деление на разряды» – отнюдь не новость. Всякий имеет опыт осаждения личной свободы внешней необходимостью, ещё своей ролью в детской игре. Он приобретается каждым по выходу из младенчества! Этот навык переживается даже биологически, он заложен не в человеческой психике, а гораздо раньше. Пассивный выбор у низших, схватки высших животных в иерархии стаи или стада. Это более чем архетипично. Вопрос, на самом-то деле другой: как могло статься, что студент наскочил на старушку, не совершив правильного развития малолетнего ребёнка?

Старушки попадаются и сейчас, но к другим злодеям и по другим мотивам. Трагедия Родиона явно социально-общественная, ибо ребёнок не воспитывает сам себя. Тогда, от Раскольникова до Ницшеанского «Ubermensch» a, злосчастные невротики, сами – жертвы искажения условий своей социализации. В их лице нарушены права даже не человеческие, а ещё животного мира, где каждому дано явно узнать посильное себе «право».

Примечательно, что один из прототипов – французский преступник Пьер Ласенер, так и оправдывал себя как «жертву общества». Это не покрывает его преступлений, но доказывает очевидность такой точки зрения даже тогда.

Невротировать дикое, естественное животное – это надо постараться уже самому человеку. Итак, в глубинах личной ли психики заключен «казус Родиона»? Пожалуй, что речь идёт об «организме общественном». То есть, роман построен как история «личного духа», но в полной ли мере Достоевский сам может развести «моё» и «общее»?

Литература существует не только для удовольствия профессоров философии. Мир, созданный Достоевским, огромное количество замечательных мыслей у его читателей и учёных, вся эта громада сейчас должна отступить перед необходимостью ясного ответа на вопрос – где исходная точка, водораздел истечения мысли, в низовьях которой можно плескаться бесконечно. Но для решения нашей задачи нужна физическая ясность наклона плоскости. Поэтому все разнообразие мотивов, стимулов и предощущений – в сторону. Относительно кого развивается осознавание бытия всей новоевропейской философии… и Достоевского? Кант и только Кант.

В обсуждении Достоевского исследователями его творчества: пререкался ли он с Кантом, последовал ли ему или удовлетворился Кантом по впечатлениям Шиллера много вопросов, но нет соответствия в ответах.

А теперь представим себе художника высокой проницательности, не только умеющего выуживать вопросы из хаоса жизни, но и философа более глубокого, с задачей найти способ замирить тяжёлые противоречия. Более глубокого? Во всяком случае, Толстой не позволял себе литературных спекуляций на философские темы как Достоевский с его: «…если бога нет, то все дозволено?».

Искусство ни к чему не обязывает, потому что существует в чувствах, а чувства объявлены свободными? Искусство это область полной творческой свободы?

Но искусство не было предназначено быть развлечением, что известно каждому философу, который знает на этот счёт мнение Платона. И при всей правоте Платона, очевидна необходимость двухтысячелетнего поступательного заблуждения для освобождения искусства во имя расширения сознания. По той же необходимости, как «невинность» наивности не стоит ломаного гроша, пока не перейдёт в моральную чистоплотность зрелой опытности.

Толстой первым на новом историческом витке напомнил об этой уже очевидной для него истине, но далёкой ещё от Достоевского.

Сколько тысяч, а может быть, десятков тысяч человек заплатили в русской революции своей жизнью, когда их расстреливали люди, краем уха слышавшие этот полемический вопрос, вложенный в уста Ивана Карамазова, сходящего с ума (!), но воспринявшие вопрос как утверждение (!), освящённое авторитетом гениального писателя?

Достоевский переиначил одну из Кантовых задач в парадоксальную форму, не только на недопустимо малом краешке смысла, но и, не дав ответа, который Кант не уставал повторять: истинно свободное сознание с каждой ступенью освобождения настолько же повышает свою ответственность за эту свободу. А религиозность не только не служит источником морали, но сама только одно из возможных следствий. А церковь уже просто использует мораль в своих «земных» целях.

Кант ещё не мог вскрыть окончательной причины нравственности, но шёл в правильном направлении и хотя бы «открыл» необходимый уровень свободного сознания, как неукоснительное исполнение долга (который опять-таки любят приписать «протестантизму»).

Достоевский вложил в руку слишком многих недотёп гранату с сорванной чекой в виде отрывочных мыслей дошедших до взрывного состояния. Он гениально отразил эпоху…, но явно не обдумывал хорошенько, что с такой гранатой будут делать – стихия…. Хорош Фёдор Достоевский, но… «работал без страховки», сказалось, видимо, инженерное образование, что уж тут….

Толстой – иное. Уровень художественности, основательность философии, своеобразие задачи – Толстой гораздо менее теоретик предельных проблем. Его бы за уши не оттянуть от удовольствий жизни, как удовольствия самой жизнью. Он знает толк и в романсе, и в охоте. Но… так трудна стала вся эта жизнь вокруг, что совестливому графу стало не до веселья – надо что-то делать!

«… Говорил много с Вяземским и хорошо…От 1 до 3 писал хорошо об обжорстве… После обеда грустно, гадко на нашу жизнь, стыдно. Кругом голодные, дикие, а мы… стыдно, виноват мучительно» – Толстой Л. Н. «Дневник» 27 июня. Ясная Поляна. 1891.

Ещё раз, напоследок, сосредоточимся на нерешённом вопросе – доверять ли Толстому как философу? И если да, то в чём? Ведь уже понятно, что сознательно поставленная им самим задача завела его самого и всех, кто поддавался непосредственному впечатлению «проповеди» в совершеннейший лабиринт, куда не забирался и Достоевский. Сравним прямо «на кончике иглы», два мнения тесно общавшихся людей.

Первое – А. Штейнберга, русско-еврейского философа и литератора. Он, вместе с А. Блоком, А. Белым и Р. Ивановым-Разумником, в 1919 году был основателем Вольной философской ассоциации («Вольфилы»).

«Но в то время я был первым, кто в сердце своем провозгласил Достоевского национальным русским философом. Может быть, это была дерзость, может быть, неверно?! Но когда я думал, неужели за последнее столетие в России, не было ни одного выдающегося философа европейского уровня, я не мог припомнить ни одного, кроме Достоевского, заслуживающего быть названным национальным русским философом. Толстой как мыслитель был принят на Западе. Но Толстой как мыслитель – не оригинален. Все мы знаем, что в "Анне Карениной" косвенно отражено влияние философии Шопенгауэра. Я никак не могу согласиться с тем, что Лев Толстой – национальный философ. Само слово философия не подходит к нему. Ну, мудрец! Платон Каратаев у него такой же мудрец, как и он сам. И, конечно же, Лев Николаевич недаром назвал его Платоном! Это и есть тот Платон, которого может "Российская земля рождать". Даже та девочка в Филях, которая смотрит на дедушку Кутузова, больше философ, чем сам Лев Толстой. А Достоевский был наказан тем, что захотел создать систему, захотел понять все в единстве. Это была моя мысль, моя попытка представить Достоевского как единое целое в художественных его произведениях и политико-публицистических. Эта попытка была не напрасной».108

Второе – Л. Шестова, из знаменитых «веховцев», группы публицистов и философов религиозно-идеалистического направления, выступивших в 1909 году против революции 1905–1907 годов, близкого знакомого и собеседника Штейнберга.

«Разве…. все это, с такой законченностью и яркостью изображенное гр. Толстым, не включает в себя "вопросы" о свободе воли, о Боге, нравственности, историческом законе? Не только включает….но более того, обо всем этом нельзя иначе говорить, как в форме художественного произведения…. Гр. Толстой….философ в лучшем и благороднейшем смысле этого слова, ибо он говорит о жизни, изображает жизнь со всех наиболее загадочных и таинственных сторон ее Сказать про гр. Толстого, что он – не философ, значит отнять у философии одного из виднейших ее деятелей. Наоборот, философия должна считаться с гр. Толстым как с крупной величиной, хотя его произведения и не имеют формы трактатов и не примыкают к какой-нибудь из существующих школ….вся творческая деятельность его была вызвана потребностью понять жизнь, т. е. той именно потребностью, которая вызвала к существованию философию. Правда, он не касается некоторых теоретических вопросов, которые мы привыкли встречать у профессиональных философов. Он не говорит о пространстве и времени, монизме и дуализме, о теории познания вообще. Но не этим определяется право называться философом. Все эти вопросы должны быть выделены в самостоятельные дисциплины, служащие лишь основанием для философии. Собственно же философия должна начинаться там, где возникают вопросы о месте и назначении человека в мире, о его правах и роли во вселенной ит. д….».109

Без «пол-литры» не…

Во-первых, трудно проследить источники Толстого, когда он сам того не желает. «Дневник» – сокровенный литературный жанр, замечательный тем, что его всегда возможно подправить… уничтожением. Решив, что «петербургские» дневники для публики чрезмерны, он решительно избавился от них. И потом не делал из дневника культа, почти прекращая, до нескольких записей за год, если поглощало художественное творчество. Это дневники «потока сознания», поэтому не стоит искать в них статистическую истину какого-то специального учёта. Упомянутые там книги, безусловно, из общего огромного читаемого количества, относятся только к текущей работе или размышлениям.

Во-вторых, Толстой вполне свободно владел необходимыми ему иностранными языками. Предполагая при поступлении в Казанский университет дипломатическую карьеру, он выбрал отделение арабско-турецкой словесности философского факультета. Кроме общих предметов, он готовился по: латинскому, французскому, немецкому, арабскому, турецко-татарскому и английскому языкам. «Сестра Толстого рассказывала, что занимавшийся с ним турецким и татарским языком профессор Казембек удивлялся его необыкновенным способностям к усвоению чужих языков».110 Очевидно, что провалы в успеваемости и перевод в 1845 голу на юридический факультет был вызван не простой неспособностью к учению. Он достаточно окреп в языковых методиках, чтобы в 1871 году удивлять профессуру Московского университета результатом своих занятий – прекрасными переводами с древнегреческого. «Вообразите, что во всей Москве только и разговоров о том, как граф выучился по-гречески в три месяца».111 Книги на основных трёх европейских «философских» языках были ему равнодоступны, следовательно, возможность ознакомления с каким-то особенно примечательным трудом, ещё более расширена.

Теперь пора привести наиболее проблемное, невразумительное, но интригующее свидетельство.

Через десять лет после издания «Анны Карениной», Толстой пишет философу и учёному, своему близкому знакомому, поверенному во многих философских и прочих размышлениях Н. Н. Страхову:

«1887 г. Октября 16. Ясная Поляна.

Дорогой Николай Николаевич! Я в большом волнении. Я был нездоров простудой эти несколько дней и, не будучи в силах писать, читал и прочел в 1-й раз «Критику практического разума» Канта. Пожалуйста, ответьте мне: читали ли вы ее? когда? и поразила ли она вас?

Я лет 25 тому назад поверил этому талантливому пачкуну Шопенгауэру (на днях прочел его биографию русскую и прочел «Критику спекулятивного разума», которая есть не что иное, как введение полемическое с Юмом к изложению его основных взглядов в «Критике практического разума») и так и поверил, что старик заврался и что центр тяжести его – отрицание. Я и жил 20 лет в таком убеждении, и никогда ничто не навело меня на мысль заглянуть в самую книгу. Ведь такое отношение к Канту все равно что принять леса вокруг здания за здание. Моя ли это личная ошибка или общая? Мне кажется, что есть тут общая ошибка.

Я нарочно посмотрел историю философии Вебера, которая у меня случилась, и увидал, что Г. Вебер не одобряет того основного положения, к которому пришел Кант, что наша свобода, определяемая нравственными законами, и есть вещь сама в себе (т. е. сама жизнь), и видит в нем только повод для элукубраций Фихте, Шеллинга и Гегеля и всю заслугу видит в «Критике чистого разума», т. е. не видит совсем храма, который построен на расчищенном месте, а видит только расчищенное место, весьма удобное для гимнастических упражнений. Грот, доктор философии, пишет реферат о свободе воли, цитирует каких-то Рибо и других, определения которых представляют турнир бессмыслиц и противоречий, и кантовское определение игнорируется, и мы слушаем и толкуем, открывая открытую Америку.

Если не случится среди нашего мира возрождения наук и искусств через выделение жемчуга из навоза, мы так и потонем в нашем нужнике невежественного многокнижия и многозаучиванья подряд. Напишите мне, пожалуйста, ваше мнение об этом и ответы на мои вопросы…».

В этом письме – целая интрига. Впечатление странное: написано неясно и в то же время – с «нажимом» до подозрения в нарочитости. Как-то даже и не встретишь у Толстого такого неловкого грамматического оборота: что прочёл? когда прочёл?

И это не иллюзия, а вполне добротный ералаш. Советский философ Арсений Гулыга, известный специалист по истории немецкой классической философии, исследователь Канта и его влияния на русскую мысль, в нём изрядно запутался.

«В сочинениях Л. Н. Толстого имя Канта не редкость. Писатель изучал философа в подлинниках и в переложениях, чем ближе к старости, тем основательнее. Иногда полемизировал с ним, чаще старался опереться. В конце жизни пришел к выводу, что они полные единомышленники, всегда, однако, сетовал на труднодоступность Канта».112

То есть поначалу Гулыга помнит о давнишнем знакомстве Толстого с немецким философом.

«Их первая серьезная встреча произошла по поводу «Войны и мира». Задумав роман-эпопею, Толстой решил положить в его основу четкую философию истории. За помощью пришлось обратиться к истории философии. Мимо «Критики чистого разума» пройти было немыслимо. Однако Кант в сознании Толстого слился с Шопенгауэром. «Я читал Канта, – вспоминал он впоследствии, – и почти ничего не понял, и понял его только тогда, когда стал читать и особенно перечитывать Шопенгауэра, которым одно время очень увлекался».113

Однако, Кант вовсе не находился на обочине философской мысли, чтобы знакомиться с ним по утилитарному случаю. А сам Толстой как раз отличался

широтой кругозора, и с юности цеплялся, как помним, ко всякому «Спинозе». Но даже предполагая невероятное, всё равно уже в 1869 году: «Знаете ли, что было для меня нынешнее лето? Неперестающий восторг перед Шопенгауэром и ряд духовных наслаждений, которых я никогда не испытывал. Я выписал все его сочинения и читал и читаю (прочел и Канта), и, верно, ни один студент в свой курс не учился так много и столь многого не узнал, как я в нынешнее лето, не знаю, переменю ли я когда мнение, но теперь я уверен, что Шопенгауэр гениальнейший из людей…. Я начал переводить его…» (!) – Толстой Л.Н. Письмо А. Фету. 30 августа 1869.

Кант понадобился Толстому для подготовки в «Эпилоге» «Войны и мира», вывода о соотношении свободы и необходимости. Он разбирает все кантовские антиномии – какой большей теоретической ответственности по конкретному вопросу можно желать? Получается, что следующее утверждение Гулыги ошибочно и вызвано оно именно этим сумбурным письмом:

«Открытие Канта Толстым произошло в октябре 1887 года. Как это случилось, мы узнаем из письма к Н. Н. Страхову: «Я в большом волнении…».114

Гулыга окончательно попадается на ажиотацию Толстого, принимая натуральный аффект: «читал и прочел в 1-й раз…» за «чистую монету». Затем он упоминает предварительное письмо Толстого своему биографу П. Бирюкову: «А за несколько дней до этого Толстой писал П. И. Бирюкову: «Я не совсем здоров…», и окончательно утверждается на этой дате восприятия Канта Толстым: «… Отныне Толстой становится страстным популяризатором кантовской этики»115

Что ж, действительно Толстой «эпистолпровал» вначале Бирюкову:

«Летом в одном из писем ко мне он говорит…: «Представьте себе, что у Канта все то же самое сказано, и чудесно во многих местах».116

Там же: «В это время он действительно читал Канта и восхищался им. Вот что он, между прочим, пишет о Канте в том же письме ко мне: "Много испытал радости, прочтя в 1-й раз Канта – "Критику практического разума". Какая странная судьба этого удивительного сочинения. Это венец всей его глубокой разумной деятельности и это-то никому не известно. Если вы не прочтете в подлиннике, и я буду жив – переведу и изложу, как умею. Нет ли биографии Канта в публичной библиотеке? Попросите от меня и пришлите"».

И здесь этот назойливый «в 1-й раз»! Обратим внимание: «Если… не прочтёте в подлиннике…переведу и изложу…». То есть речь не о русском издании – подтверждается возможность более широкого доступа к книге.

Оставим в стороне раздражение писателя к Шопенгауэру, за которым водилась привычка «вставить лыко в строку» всякому, даже Канту, по его же собственным словам: «самому важному явлению в философии за два тысячелетия».

Оно косвенно связано с забавной подробностью в ответном письме Страхова, о котором сообщает Бирюков: «Страхов сознается, что не читал "Критики практического разума" Канта, зная ее только в изложении, и, в общем, соглашается с точкой зрения Л. Н-ча».117

Хотя, правду сказать, Толстой сам кругом виноват– вероятно, поддался своему «национальному характеру». Философия по принципиальному отличию от любой теоретически-связной деятельности неограниченна в «мыслимом материале» и поэтому обречена на постоянное «перетряхивание» всех и всяческих прежних определений. Притом, что никакого языка не хватит, чтобы внятно и формализованно раз и навсегда очертить предельный круг понятий. Каждый оригинальный философ, поневоле становится шифровальщиком новых «смысловых горизонтов». Из лучших побуждений, стремясь к преемственности терминов, эти шифры «определений» частично заимствуются, частично перемешиваются, но и… подменяются, что зачастую вносит очевидную неразбериху.

И тут Шопенгауэр пеняет за это Канту, пеняет за то же комментаторам Канта и… сам впадает в то же самое. Каждый раз переопределять определения – это рабочий момент всякой «системы» философии. Да сам Кант говорит: «Если поэтому читатели указанной книги знают более популярные термины, которые столь же соответствуют мысли, как соответствовали, по моему мнению, употребляемые мною термины, или надеются доказать ничтожность самих этих мыслей, а значит, и каждого обозначающего их термина, то в первом случае я буду им очень обязан: ведь я хочу только одного – быть понятым, а во втором они окажут услугу философии».118

Но это только полдела, а другое – «загребая» в такой широте, оригинальному философу хорошо, если что-то хоть удаётся соорудить. Часто «партию» приходится разыгрывать не точёными фигурками благородного палисандрового дерева, а частично заменять картофелинами или хлебным мякишем… Но партия-то сыграна! Ход найден! Вот поэтому надо видеть суть работы, не впадая в панику от неизбежных натяжек. На них всегда потом найдутся, как охальники, так и последователи, которые будут идти дальше, вникая во все тонкости.

Но и это не всё: выправляя частности, более «правый» последователь, может решительно «накосячить» в главном, как и случилось с неудачливым учеником Канта – Фихте, да и самим Шопенгауэром.

И вот здесь-то русская смекалка даёт осечку! Привычка к «…быстро давай!» – сыграла злую шутку. Разумеется, русский человек хватается за… последнее в ряду. К чему утомляться заведомо имеющимся якобы недостоверным в очень «плотном», серьёзном Канте (четвёртый сын шорника), если уже есть более живая и задорная Шопенгауэровская (сын коммерсанта) критика на него?

Кстати, это подходящий «учебный» пример для всякого человека, особенно «русского», когда бы он решил быть «свободным»: здесь нельзя нарушать последовательности; иначе сбивается масштаб в соотнесении важного и малосущественного к главному. Вот это и произошло с Толстым. Надо было читать Шопенгауэра хорошенько после (!) Канта.

Тогда, кстати, выходит, что знаменитое: «… Я Пастернака не читала, но тоже скажу…» относится вовсе не только к простодушной ткачихе или веретёнщице. И Страхов-то, вон тоже – знает «только в изложении»! И это очаровательное: «… и, в общем, соглашается…» – как? Опять не читая? «Здесь – русский дух! Здесь – Русью пахнет!».

Всё это к тому, что этот самый подозрительный «1-й раз», очень может быть в смысле: «по настоящему – в 1-й раз»…или «наконец-то, в 1-й раз разглядел», а может быть, и того похлеще…, мол: «Пора бы уж в работу пустить, а я? Что? Да ничего, тоже… «сижу, примус починяю…».

Да, но за каким бы чёртом, наконец, нам знать, что читал Толстой «25 лет назад»?!

Сейчас, сейчас, ещё немного терпения: Бирюкову он прямо говорит о «Критике практического разума», а Страхову о «Критике спекулятивного разума», «… которая… введение полемическое с Юмом… в «Критике практического разума».

Но… никакой такой «Критики спекулятивного разума» – не существует! В том смысле, как кто бы подумал, прочтя одни лишь эти слова. А что же есть? Есть двенадцать страничек даже не «введения», а всего лишь «предисловия» из почти двухсот страниц этой книги! И там действительно есть пара принципиальных критических фраз к Юму и употребляется термин (но никак не «заглавное» подразделение) – «спекулятивный разум», и всего лишь по разу: «критическая система спекулятивного разума» и «основоположения чистого спекулятивного разума».

Неужели эти двенадцать страниц предисловия настолько превосходят остальные, что Толстой их так чрезмерно выделил, даже повысив несуществующим обозначением статус предварительного раздела? А «критика чистого спекулятивного разума» упомянута уже в следующей главе: «Введение. Об идее критики практического разума», якобы не входящей в эти проработанные Толстым страницы….(!)

Однако, действительно, забавно: Толстой на протяжении всей жизни упоминает Канта, но кроме достоверного томика «Критики чистого разума» из родительской библиотеки, что именно Канта он читает – неизвестно. И только здесь, со странной ошибкой, указывает на конкретное место, сочтя именно его очень важным, но всячески отстраняясь от прочего содержания.

И если он так осерчал на Шопенгауэра из-за Канта, и читал «все его сочинения», то, наверное же, прочёл его прямое критическое произведение «Критика Кантовой философии»? Вероятно, именно здесь находится так смутившее Толстого «отрицание», и, кстати, «отрицание» чего?

Вот докука! Придётся разобрать теперь эту Шопенгауэровскую «Критику…».

Нет, русская литература XIX-го века – «это что-то»! Неужели и Лесков не обошёлся без Шопенгауэра?! Хорошей прозе нужны идеи, мысли! Идея в «Левше» есть, достаточно сложная и достойная художественного привоя. И как раз по уместному поводу….

Расшаркиваясь через каждые два-три слова перед Кантом, восхищаясь, преклоняясь, Шопенгауэр хочет улучшить, поправить, помочь. Он уточняет, исправляет, продлевает и… «блоха» перестаёт прыгать. Он хочет чёткости и однозначности, но в кантовской зыбкой конструкции не полностью определённых терминов гораздо больше возможностей смысла. Что губит Шопенгауэра, по крайней мере, как критика Канта – особенно смешно – по старому, «классовое сознание».(!)

Он хочет навести порядок, уточнить «дефиниции», ему кажется, что Кант в нерешительности или гениальной непонятливости не знает, как распорядиться терминами, куда отнести… Но что сын коммерсанта может знать о том, как трудно пробивать жёсткую седельную кожу? Звон монет в кошельке настраивает на весёлый лад. В поверхностных исправлениях и упрощениях он теряет атмосферу тщательной требовательности действительного понимания каждого движения, потому что Кант, исследуя сознание – «оперирует на открытом мозге». И Шопенгауэр, тоже хочет… «в белом халате».

«Отрицание» здесь есть. Это отрицание, прежде всего, относится к тому, что интересует Толстого в его поиске «подходящего» бога. Кант вежливо выводит бога из неподобающего места шумных склок (всё равно, существует он или нет), в покойный храм абсолютного непознавания. «Мир и его порядок просто явление, законы которого главным образом опираются на формы нашего интеллекта, не было больше необходимости объяснять бытие и сущность вещей и мира по аналогии с воспринимаемыми или производимыми нами изменениями в мире».119

Там бог и пребывает в полном довольстве на радость всем кому надобно верить, пусть даже, имеющим такую прихоть, учёным-естественникам. Ни в коей мере не мешая им считать или экспериментировать, сколь душе угодно. Кант: «… устранил из философии теизм, ибо в ней как в науке, а не вероучении, может содержаться лишь то, что-либо дано эмпирически, либо установлено неопровержимыми доказательствами».120

Сам Шопенгауэр приводит характерно-лояльную (к праву каждого определяться самостоятельно), цитату Канта: «Было бы ведь нелепо ожидать от разума разъяснений и в то же время заведомо предписывать ему, на какую сторону он непременно должен стать».121 А сам в то же время провоцирует атмосферу (и увлекая туда читателей Канта) с оттенком «отрицающего» Просветительства. Толстому, однако, не до шуток, ему нужен «сурьёз».

Но классовое буржуазное сознание подвело Шопенгауэра и в гораздо более важном вопросе. И снова подбивая Толстого зевнуть верный ход, Шопенгауэр своими насмешками завалил выход для решения этической задачи своим совмещением «регулятива для своей собственной воли» с «регулятивом для воли всех». Мол, «Я обнаруживаю тогда, что все могут быть одинаково благополучны только в том случае, если каждый ставит пределом своего эгоизма чужой эгоизм». И далее «Совершенно очевидно, что при этом источником такого этического принципа остается желание благополучия, т. е. эгоизм. В качестве основы учения о государстве этот принцип превосходен, в качестве основы этики он не пригоден».!122

Этот барьер действительно непреодолим для буржуазного сознания. Обидно – Толстой был так близок к решению!

Но вернёмся в «Предисловие» «Критики практического разума» Канта. А всё-таки, что такого особенного там мог обнаружить Толстой? Не забывая, что о многом Лев Николаевич вовсе не намерен нам сообщать, если это не входит в его планы. И в письме Страхову он признаётся, что «никогда ничто не навело… заглянуть» – именно об этом месте в «самой книге» – то есть речь только о предисловии?…. или обо всей? – никак не разобрать….

А что предисловие? О! Это предисловие Канта! Он не шутит – и если решил уложить пояснение ко всей книге в двенадцать страниц – будет сделано. Там негде всунуть, как говорят подростки сейчас: «ребро пластиковой карты» (раньше говорили: «лезвия перочинного ножа»). Допустим, что не каждый разжуёт этот жёсткий крендель – ведь Кант здесь концентрирует мысль, которую будет подробно раскрывать в доказательстве. Ну, ведь не прочитал же Толстой тогда – 25 лет назад!

Трудно излагать проще, чем пишет сам Кант. Ведь что означает смысловая плотность текста? Это выставляемый в минимальном наборе слов последовательный набор определений, из которых следует вывод. И эти определения должны пониматься со смыслом, заложенным автором.

Требование быть культурным означает призыв непременно знакомиться со многими основаниями, чтобы иметь возможность говорить о сложных и важных вещах, понимая друг друга. Невозможно постоянно начинать «от печки», эдак, далеко не уйти.

Учёные «по должности», пытаясь присвоить себе «понимание» для этого изобретают новые обобщающие отвлечённые понятия, которых, якобы не хватало у Канта. Старый приём – толкуя Канта, перейти на какое-то птичье щебетание, придумывая неудобоваримые запредельные абстракции. Шопенгауэр в «Критике Кантовой философии», упоминает то набор: «бессмысленных, диких словообразований, которые до сих пор можно было услышать только в доме умалишенных», то «голодное стадо бездарных и бесчестных писак».

В образном представлении, гениальная идея подобна глыбе мрамора, которой и мастеру не обработать сразу, а только заходя с разных сторон и возвращаясь к сложным участкам. И «Критика практического разума» это дальнейшее развитие общей идеи Канта.

А само предисловие лучше всего иллюстрируется… «Преступлением и наказанием» Достоевского, неважно непосредственно отсюда он взял ведущую мысль или из более общей «Критики чистого разума». И даже если бы он забыл об этом и решил, что взял эту идею где-то из вторых рук… это Кант.

Кант (а за ним и Достоевский) должен выяснить, как и зачем возможно неизбежное столкновение в одной «несчастной» голове каждого (!) человека двух взаимоисключающих реалий: «Соединение причинности как свободы с причинностью как механизмом природы, где первая приобретает твердое основание для человека в силу нравственного закона, а вторая – в силу закона природы…».123

«Причинность как механизм природы» – это старуха-проценщица, самая ничтожная, самая «эмпирическая» из реальных фактов. Она потому такая противная, что должна являть собой полное искажение образа «чистой красоты» под причинно-следственной тяжестью влияния всякого давления жизни, хоть просто беспощадным временем. «… из всех вшей выбрал самую наибесполезнейшую».124 Но она имеет право жить, как реальное явление природы.

«Причинность как свобода» («трансцендентальная свобода») – это безусловное свойство высшей психики человека, та самая «свобода идеи». Что, если как в Родионе Раскольникове она «одичает», и вот именно с целью – в самом «свободном» («свободно-отмороженном») желании свести факт реальности конкретной неприятной старушки к «нулю»? «Старуха была только болезнь… я переступить поскорее хотел… я не человека убил, я принцип убил!».125 Вот поэтому Родион так равнодушен к награбленным закладам – это не повод убийства. С тем же успехом он мог маниакально принудить Сонечку Мармеладову сделать «интересный» татуаж и затем… охладеть к результату. В пределах эроса, преступление под стать совершённому!

История, сюжет которой именно в глубоком потенциале литературных героев не выдерживает проверки реальной психологической правдой подобных преступлений, является прекрасным образным переложением «борьбы идей» и лишний раз доказывает, что высокая литература, отнюдь не плоский учебник жизни, а материал для гораздо более серьёзных размышлений. Это «художественная правда», но не самой жизни, а, порождаемых жизнью в человеке идей высшей категории.

Поэтому всякий читатель, кто принимает героев высокой классической литературы, всех этих: «Онегиных», «Печориных», «Плюшкиных», «Хлестаковых»… – за изображение действительной жизни…ещё и не подступался к образованию. Наоборот, чем глубже художнику удалось проникнуть в дух эпохи, тем дальше от действительности «взрезающий» её герой. Он обязан быть уклонением. Гений предвидит его и сочиняет, а уж потом появляются бледные подобия подражателей. Беда массовой советской литературы именно в порочном требовании «соцреализма» в главном герое (идее). Взятые из жизни (конечно, есть выдающиеся люди), они никогда не будут иметь нужного потенциала «художественной правды». В том, кстати, причина скандалов вокруг современных экранизаций «советских героев». Невозможно (а, главное, не нужно) в принципе удержаться воображением «вгрызаясь» в реального человека. А насочинять…. Нельзя удержать идею связанной, как и не следует сочинять на тему тех, кого ещё помнят живыми.

С другой стороны, над головой Пушкина стали сгущаться тучи в «политическом обвинении» от группы «правдолюбцев» – защитников Сальери! Полноте! Все уже давно умерли (невольный каламбур), этот «материал» уже не в копирайте. Эдак, вся литература вернётся к условным фигурам Арлекина и Коломбины!

Однако разработка темы Фёдором Достоевским была только иллюстрацией, поэтому оставим его героев ради героев Толстого.

«Анна…». Разгадка

Если всё же продолжить чтение «Критики практического разума», то выясняется, что Толстой эту книгу не только читал. Но в той части, которая касается интересующей его идеи – воспользовался, как структурной основой своего романа. Вот на «таком» уровне апперцепции, говоря словами Канта, надо содержать голову, чтобы быть таким писателем, каков Лев Толстой!

Печально, что долгое время читатели не могли в полной мере оценить это достоинство произведения, тем более что понимание его оснований даёт ответы на многие вопросы сегодняшней жизни.

Автор-творец, создавая «новое», зависит от признания его работы. Вплоть до возможности заниматься самим этим делом. Но если идея глубока, совершается так много полезной работы, что порой косвенный результат намного превосходит поставленную задачу.

Сочинительство не было для Толстого самоцелью. Ещё только войдя в «художественную силу», он напоминает себе, для чего работает:

«Моя цель – литературная слава. Добро, которое я могу сделать своими сочиненьями» – Толстой Л. Н. «Дневник» 17 сентября. 1855.

Он применял свой дар как метод понимания действительной жизни. Вот это ему нравилось больше всего. Он настолько овладел художественным методом, что сделал из него, как сейчас бы сказали, «виртуальную модель» проверки истинности философских гипотез.

Если в «Войне и мире» он ещё хотел что-то «показать», то в «Анне Карениной» он более уже доказывал. Слава и всемирный резонанс своему творчеству не помог ему воплотить идею «найти-путь-к-счастью-для-всех», но не стоит пенять за несделанное, совершившему более, чем возможно. Что же он проверял в своей «виртуальной философской лаборатории»?

– вся «Часть первая» романа до главы XIV, есть не что иное, как художественное переложение «Критики практического разума»: «Часть первая.

Учение чистого практического разума о началах» – «Книга первая. Аналитика чистого практического разума» – «Глава первая. Об основоположениях чистого практического разума» – § 1 – § 2 с «Теоремой» I, – У-ф-ф!

Проверяется мысль Канта «… предмет…. которого желают… называется удовольствием…. Но ни об одном… нельзя… знать, связывается ли оно с удовольствием или неудовольствием или безразличным…

… основание произвольного выбора всегда должно быть эмпирическим…», «… принцип… на…восприимчивости к удовольствию или неудовольствию… не может иметь одинаковой значимости для всех разумных существ……. не может служить законом…».

Литературное изложение этого вполне обычного и привычного для нас «благоразумного» и «оправданного» житейского поведения, а на самом деле – самого хаотичного перелива желаний происходит на примере всех милых прихотей и грехов Стивы Облонского. Да и всякий нормальный человек этого отнюдь не чужд, обедает-то он с Левиным! Эта тема обыгрывается и в других персонажах.

– с главы XIV этой же «Части первой» романа, начинается разработка § 3,Теоремы II (речь о способности желания), этого же «Учения…о началах», книги первой «Аналитика…», главы первой «Об основоположениях…».

Кант определяет, что может вызывать желание (§ 3 Теорема II): «все материальные принципы, которые… основание произвольного выбора полагают в удовольствии или неудовольствии…. совершенно одинаковы в том смысле, что все они относятся к принципу себялюбия или личного счастья».

Эти два принципа Толстой разводит на две основные сюжетные линии романа, и отнюдь не противопоставленные!

– принцип «себялюбия» – любовь Анны и Вронского;

– принцип «личного счастья», – о котором, как помните, прямо заявляет Левин.

Для философии достаточно. Но художник доставил непреходящее удовольствие и себе и публике, из трёх слов развернув роман.(!)

А можно сказать иначе: Толстой применяет чувственно-объективное доказательство, проверяя тезис на жизнеподобие – пробой развития психологических отношений. В этом показателе Толстой намного превосходит Достоевского, его «художественно-психологические» модели позволяют прощупать верность отправного тезиса предельно глубоко.

По «принципу себялюбия» Кант поясняет (и Толстой подтверждает), что независимо от развития рассудочности человека, если он преимущественно подвержен принципу проявления воли на основе удовольствия (неудовольствия), то ему безразлична природа воздействия, так сказать, Бах или «бух».

Поэтому Анна, несмотря на всё своё действительное превосходство «породы» и бездну женского очарования (недаром Кити так ревнует Левина к встрече с ней!), способна ради любовника оставить любимого же ребёнка. Это чувственная суетность высшего порядка: «ведь определяющее основание…. покоится на чувстве удовольствия и неудовольствия, которое никогда нельзя считать направленным вообще на одни и те же предметы».126

Кант говорит: «ни один человек, если дело касается только удовольствия жизни, не спрашивает, какие это представления – рассудка или чувств, а интересуется только тем, в какой мере и какое удовольствие он может получить от них на максимально длительное время».127

Он даже признаёт за такими людьми права на благородное саморазвитие: «можно находить удовольствие в одном лишь приложении силы, в сознании силы своей души при преодолении препятствий, противостоящих нашим замыслам».!128

Толстой проверяет: заставляет Вронского участвовать в скачках…

Или (Кант продолжает): «… в культуре умственных способностей… называем это утонченными радостями и удовольствиями..» 129 и Толстой делает Вронского неплохим художником-любителем.

Но ничто не удержит их от случайного, «эмпирического» выбора с непредсказуемыми последствиями. Первый принцип – определение воли лишь удовольствием – гибельно неразборчивостью.

Поразительно, что ни у Канта, ни у Толстого нет и намёка на ханжеское морализаторство – настолько верно они понимают, что склад психики есть природная данность конкретного человека. Называя как угодно: природное, примитивное, животное естество, но оно может быть неуловимо растворено в, казалось бы, весьма интеллектуально развитом человеке. Настолько, что наказание он понесёт, кажется, от самой судьбы, «кармы» или чего-нибудь подразумеваемого в этом роде.

Первая часть заканчивается описанием Вронского, когда он «закатывался своим здоровым смехом, выставляя свои крепкие сплошные зубы»130 Толстой закладывает оттенок будущего природного воздаяния: крепкое «лошадиное» здоровье организма будет уничтожено в эпилоге. У Вронского теперь всегда (чтобы ни ждало его на полях сражений – погибель или слава) болят зубы – животное здоровье уничтожено. Толстой уготовил ему прямо мифологическую казнь древнегреческого образца.

– в принципе «личного счастья» Кант усматривает своеобразный «чёрный ящик» чреватый невозможностью повышать «способность желания», что может привести к её недопустимо низшей способности (то же изображает Чехов в «Крыжовнике»).

Кант определяет (§ 3, Теорема II Примечание П): «В чем именно каждый усматривает свое счастье – это зависит от особого чувства удовольствия или неудовольствия у него, и даже в одном и том же субъекте зависит от различия потребностей, которые меняются в соответствии с этим чувством; следовательно, субъективно необходимый закон (как закон природы) объективно есть еще очень случайный практический принцип».131 Поэтому Левин так страдает в обретённой семейной «идиллии».

В примечании к Главе третьей «О мотивах чистого практического разума», Кант говорит более определённо: «Принцип личного счастья, который иные пытаются выдавать за высшее основоположение нравственности, представляет собой полный контраст этому закону, (даже «обычная» евангельская заповедь «возлюбить Бога и ближнего»– прим.) Этот принцип гласил бы: возлюби себя больше всего, а Бога и ближнего своего – только ради самого себя».132

Разумеется, нет, и не может быть формального соответствия «Критики практического разума» и «Анны Карениной». Кант задерживается на тщательной разработке отдельных положений; Толстой в той же мере увлечён саморазвитием своих героев. Но можно выделить ещё несколько структурно-философских опор.

Необходимо создать и выдержать атмосферу, выявляющую общее заблуждение массового сознания. Кант в § 4 Теорема III Примечание: «Поэтому удивительно, каким образом… желание счастья…. каждый превращает… в… основание своей воли… разумным людям могло прийти на ум выдавать его на этом основании за всеобщий практический закон».133

Кант неоднократно будет пояснять, что на желании счастья вообще нельзя построить всеобщего правила, ибо желания (и это биологически нормально и закономерно – прим.) эмпирически различны.

Например, в «§ 8 Теорема IV Примечание II»: «Принцип счастья… не предписывает всем разумным существам одни и те же практические правила, хотя бы они и стояли под одной общей рубрикой… счастья.

Моральный же закон… должен иметь силу для каждого, кто обладает разумом и волей…, должно быть достаточно простым, дабы самый обыденный и неискушенный рассудок умел обращаться с ним, даже не будучи умудрен житейским опытом».134

Постепенно и неоднократно, Кант вводит разрешение этого конфликта: начинает раскрывать тему практического решения нравственного поступка. Так в параграфе § 8-ом, Теореме IV-ой Кант доказывает, что: «Единственный принцип нравственности состоит именно в независимости от всякой материи закона», в конечном счёте, определяясь только «формой…чистого, практического разума». Иначе, моральный закон – это «автономия чистого практического разума, т. е. свобода».135

Из этого следует, что самый безупречный судья, законник по призванию, ни на мгновение не может отречься от своей собственной воли в определении добра или зла. Не может спрятаться за букву закона, отрекшись от собственного понимания справедливости. Этим самым исключается право на догматическое умиротворение во внешнем следовании «материи закона». Нет, только – «всеобщей законодательной формой… Но эта независимость есть свобода».136

И вообще, судьёй он может быть (по Канту), только если способен «соблюсти не только букву закона, но и его дух».137

Толстому это даёт материал для разработки образа Каренина, с крахом его формальной правильности. Не найдя в себе духовных сил простить Анну свободой справедливости к её конкретной судьбе против предписанных правил, он так же не получит умиротворения.

В «Критике практического разума» есть и разгадка эпиграфа к роману, который, конечно, имеет большое смысловое значение, но совсем не «романтически-духовное».

Надо понимать отношение Канта к Богу. Лаплас – его младший современник и, отчасти коллега по астрономии, прямо ответил Наполеону: «Сир, я не нуждался в этой гипотезе». Кант, философ прогрессивной фазы развития новой европейской культуры не переходит эту грань только из профессиональной ответственности. Он менее учёный-естественник, а в философии, пока не видит полной возможности свести «систему», явно минуя «эту гипотезу».

Хорошо заметно, как для себя разрабатывая мышление в «интеллигибельном мире» он сводит это понятие практически до «сверхчувственной интеллигенции», выполняющей отведённую техническую задачу. Когда же растолковывает свои положения тем, кто «… если спрашивают о конечной цели Бога в сотворении мира, то надо указать…»,138 поневоле вынужден подстраиваться к общественному мнению. Он только мягко указывает, что те, кто Бога «… мыслят не антропоморфически, (как склонность быть восхваляемым), нашли, пожалуй, лучшее выражение. В самом деле, больше всего славит Бога…. уважение к его заповеди, соблюдение святого долга…».139 Поэтому не стоит пенять ему отсутствие чёткости, тем более что у него не было современных естественнонаучных аргументов.

Но и Толстой здесь не безупречен! Он не философ на жалованье, а барин, хозяин, которому нужен ответ, да побыстрее, как быть и ему, и его мужичкам? Без Бога Толстому совсем несподручно. Что бы он ни думал по этому поводу (а думал разное), уже начав печь пироги, без этого ухвата, тем более в народ – тогда никак.

В «Анне…» он проводил теоретическое исследование наиболее общих вопросов: о благе, выборе добра и зла, не забывая о главном для себя – действиях и смысле этих действий.

В качестве последнего критерия верховного оценщика действий, Кант не препятствует, даже помогает верующим, но неоднократно подводит к, очевидно, более ясному для него пути.

– «спроси себя самого, можешь ли ты рассматривать поступок, который ты замышляешь, как возможный через твою волю, если бы он должен был быть совершен по закону природы, часть которой составляешь ты сам?

– к применению моральных понятий подходит лишь рационализм способности суждения…. что и чистый разум может сам по себе мыслить, т. е. законосообразность

– субъективный характер… произвольного выбора… это потребность быть чем-то побуждаемым к деятельности…. этой деятельности противодействует внутреннее препятствие. Следовательно, к божественной воле они не применимы.

– путь к мудрости, дабы он был надежным, удобопроходимым и верным, у нас, людей, неизбежно должен идти через науку

– человек, правда, не так уж свят, но человечество в его лице должно быть для него святым… каждая воля, даже собственная воля каждого лица,

– направленная на него самого, ограничена условием согласия… с этим субъектом… не только как со средством, но и как с целью

– … внушающая уважение идея личности, показывающая нам возвышенный характер нашей природы (по ее назначению), позволяет нам вместе с тем замечать отсутствие соразмерности нашего поведения с этой идеей… она естественна и легко понятна даже самому обыденному человеческому разуму»!140

«Мне отмщение, и Аз воздам» в романе стоит без ссылки на Евангелие. Поэтому нельзя однозначно сказать, какое из оснований морали выбрал Толстой. По классической ли форме – и содержание, с упором на привычный путь? Или подразумевается нарождающаяся ответственность за себя самого человека?

В любом случае, нет никакой речи о религиозной догме. Это путь назад, теперь – в никуда. Догма не имеет никакого отношения к возможности решения нравственного поведения человека той инструментально-физической силы, которым он уже стал. Восстановление нравственного равновесия человека возможно только в движении вперёд – овладению массовой свободой, как залогом общественной безопасности. Что же сейчас? Чудовищные по бессмысленности достижения конечной цели, попытки всяческих «силовиков» установить тотальную слежку, тотальный контроль: школьников на наркотики, чиновников на коррупцию, журналистов на лживость, пассажиров на взрывчатку, родителей (!) на извращения… всех за всем. Эта «дурная бесконечность» действительно бесконечна! При этом они не могли справиться даже с пьянством за рулём автомобиля. А ведь это всего лишь крохотный эпизод рассогласования новой мощи человека (в наличных лошадиных силах) и неготовностью частного сознания обывателя понять значение этой «свободы» всего лишь перемещения…. Сколько тысяч ещё погибнет, пока станет очевидно, что закон через догму – тупик?

А вот теперь, «на десерт», ещё раз вернёмся к многострадальной части восьмой, да ещё и восьмой же главы романа (!) и восстановим её план: Что-то он подозрительно напоминает!

Оказывается, теоретически-смысловая часть будущей «Исповеди» идёт параллельно этой самой, скандальной, восьмой главе восьмой части.

– «Вопрос для него состоял в следующем: «Если я не признаю тех ответов, которые дает христианство на вопросы моей жизни, то какие я признаю ответы?»

– «Одно, что он нашел с тех пор, как вопросы эти стали занимать его, это было то, что он ошибался, предполагая по воспоминаниям своего юношеского, университетской круга, что религия уж отжила свое время, и что ее более не существует»

– «Все хорошие по жизни, близкие ему люди верили. И старый князь, и Львов, так полюбившийся ему, и Сергей Иваныч, и все женщины верили, и жена его верила так, как он верил в первом детстве, и девяносто девять сотых русского народа, весь тот народ, жизнь которого внушала ему наибольшее уважение, верили»

– «стал молиться и в ту минуту, как молился, верил»

– «он перечитал и вновь прочел и Платона, и Спинозу, и Канта, и Шеллинга, и Гегеля, и Шопенгауэра – тех философов, которые не материалистически объясняли жизнь»

– «разочаровался и в хомяковском учении о церкви, и это здание рассыпалось таким же прахом, как и философские постройки»

– «Без знания того, что я такое и зачем я здесь, нельзя жить. А знать я этого не могу, следовательно, нельзя жить», – говорил себе Левин.

– «мужик мне высказал его: жить для бога, для души»

– «Ну-ка, пустите нас с нашими страстями, мыслями, без понятия о едином боге и творце! Или без понятия того, что есть добро, без объяснения зла нравственного. Ну-ка, без этих понятий постройте что-нибудь!» – Толстой Л.Н. «Анна Каренина».

Да, это тот самый план доказательства, который перешёл в «Исповедь» и сам есть выведенная схема из плана «Критики чистого разума»! Толстой,

завершая «Анну Каренину», выстроенную на «Критике практического разума» в поиске обоснования своей идеи, вернулся в эпилоге к более ранней, более общей работе Канта. И… потерпел поражение, что отчётливо прочитывается уже здесь.

Роман завершают две диссонирующие ноты. Первой, Толстой, словно спохватившись, в заключительных строках бросается решать важную для себя задачу. «Пока роман не кончился» (а, на самом-то деле, для любовного романа – вполне, что озадачило уже издателя!), он напоследок хочет утвердить «своё право». Не исключено, что это «личное право» замыкается на то же вступительное «аз воздам».

Медлить нечего, он понимает насколько близко «потрясение» России. Надо успеть обосновать отправную точку нового «вероучения». И он делает это, но такой неловкой схоластикой, что скрытая вина за это, вероятно, долго ещё в нём отзывалась.

Понять – чего он хочет, можно только теперь, когда стало ясно, что роман ему был нужен для проверки Кантовских, из «Критики практического разума», оснований к действию всех (!), стремящихся к счастью. (Кто же хочет иного?). Только этой задачей увязывается всё содержание.

Что ж, издателю и вправду хватило вкуса заметить «недовложение» смысла: «Для чего, всякий может спросить, так широко, так ярко, с такими подробностями, выведена пред читателями судьба злополучной женщины, именем которой роман назван?».141 Только дело было не в Толстом, а в его собственной неготовности дойти до предела обозначенного смысла.

Но в самом конце Толстому внезапно понадобилось решить ещё один, на удивление, достаточно вздорный вопрос! А вот, не решив его, он не может тронуться с места как… автолюбитель без аптечки!

Его последнее теоретическое философское рассуждение в романе: «если главное доказательство божества есть его откровение о том, что есть добро, то почему это откровение ограничивается одною христианскою церковью? Какое отношение к этому откровению имеют верования буддистов, магометан, тоже исповедующих и делающих добро?».142 И всё только для того, чтобы сказать «… Вопроса же о других верованиях и их отношениях к божеству я не имею права и возможности решить»?!143

Художественно эта вторая нота истинно безупречна. И тоже имеет предысторию: нет сомнений, что ночное небо прошедшей грозы финала – alter ego знаменитого звёздного неба над головой Иммануила Канта из финала «Критики практического разума». Но любая причина этой параллели: шутка, ревность к приёму, уважение к философу – несёт и дополнительную нагрузку. Это – упаковка, но для такого невразумительного астро-геодезического обоснования, что даже Катков смутился:

«Обращение подало Левину повод ко многим страницам размышлений о конечных причинах и целях, размышлений не всегда впрочем, ясных, а по части астрономии и не совсем точных…. Мечтатель забыл, что удивительные заключения о расстояниях, весе, движениях и возмущениях небесных тел асторономы вывели именно принимая в расчет, по его выражению «все сложные разнообразные движения земли»».144 Конечно, он не мог взять в толк, что здесь было важно Толстому…

Как бы Аврамические религии не расшаркивались притворно друг перед другом при посторонних в своём единобожии единого происхождения, их дела человеческие прекрасно обнажают желание постоянного расхождения и дробления на самостоятельные кормушки, пока у пасты хватает денег на всех. А тут ещё и «всякие якие» с той же претензией на святость…. Толстому для обоснования «своего окончательного для всех» будущего бога, надо было стряхнуть и раздёрганного Аврамического бога и всех богов «других верований», чтобы выйти к единому «абсолюту добра».

Он спотыкается сразу же за первым верным шагом, где заявил себя независимым объективным наблюдателем! Это как раз то, что он любил делать, что он всю жизнь делал…. но что есть неотъемлемое право не только Льва Толстого, но всякого человека, как только он даст себе труд быть свободным! И поэтому не требует никаких доказательств и обоснований.

И затем запутался окончательно: «как праздны и шатки были бы заключения астрономов, не основанные на наблюдениях видимого неба по отношению к одному меридиану и одному горизонту».145

Оставаясь в «религиозных торговых рядах», ему нужно выбрать только одну безусловную «этику добра», притом, что особой разницы в них нет. (Что совершенно естественно и просто не может быть иначе). Не разобрав, к сожалению, причины этого, он решает остановиться на самой близкой ему, как русскому человеку и русскому деятелю. И решает «стянуть» это объяснение, получается, что – псевдонаучным обоснованием.

Но это…. Можно надеяться, что это заблуждение творческой горячки. Ведь всё обстоит прямо противоположным образом и даже Катков это видит! (Вот ужас!). Научное наблюдение основано на возможно достижимом разнообразии положения наблюдателя относительно объекта, вплоть до диалектически противоположных позиций. А он, наоборот, требует «заякориться» на произвольном понятии и «выгребать» от него…. Он сделал ту же ошибку, в которую впадают сами изучатели Толстого, когда хотят понять его «изнутри учения», вывести из него же самого….

Ошибка Толстого, вероятно, неизбежна в том времени – как обычно, объявить «хороший абсолют» лишь своим единоначалием. Он не поверил Канту, который не только уже разошёлся с богом, но и обосновал необходимость выработки этического абсолюта (нравственного императива) каждым человеком своим собственным трудом.

А всё-таки приятно поговорить с образованным человеком деятельного ума! Даже если он смотрит на другое или думает иначе, систематическое сознание вбирает многое из того, что прояснится позже.

«В доме Толстого я попросил показать принадлежавшие ему книги Канта. Двенадцать томов Полного собрания сочинений – в красивых переплетах, аккуратные, нетронутые. Они попали сюда уже после того, как были проштудированы другие, рабочие экземпляры. В этих – следы напряженной работы, загнуты наиболее важные страницы, подчеркнуты абзацы и строки, сделаны пометки. Толстой читал Канта с великим вниманием, размышляя и переживая.

В «Критике практического разума» жирной чертой обведен знаменитый афоризм о звездном небе и моральном законе. «Критику чистого разума» Толстой читал во французском переводе, особенно активно – последние разделы. Мы помним кантовское различение мнения, веры и знания. Это место подчеркнуто, а на полях – «Какой вздор». (Толстому, видимо, не понравилось определение веры как чисто субъективной достоверности.) С кантовской мыслью о том, что только нравственное поведение ведет к Богу, он согласен полностью. «Добро ведет к знанию Бога – всегда» – так резюмирует он содержание соответствующего абзаца, а другое аналогичное место получило высшую оценку – «5 +». Там, где Кант выступает с апологией здравого смысла и утверждает, что «в отношении существенных целей человеческой природы высшая философия может вести не иначе, как путем, предначертанным природой также и самому обычному рассудку», стоит пометка Толстого «Превосходно»».146

Что, не очень похоже творение Льва Толстого на сверкающую гранями глыбу безупречной прусской логики? Да, таков русский гений, зато пробирает насквозь! Он же обещал «удержать в себе смелость мысли и нераздельность мысли, чувства и дела»?… Но, погодите, это ещё далеко не конец и «немцы» сильно удивятся!

Привал II

Кое-что у Канта в «КПР» не понадобилось Толстому, но для нас небесполезно. Как можно было убедиться, заделы Канта это добротный, воистину «философский камень». С его помощью мы быстрей преодолеем очередной рубеж или… с неизбежностью преодолеем, но с очень большими потрясениями.

Потребительство

Оказалось, он предусматривает такой вариант и хладнокровно делает предупреждение:

– «эмпиризм же с корнем вырывает нравственность в образе мыслей (именно в нем, а не в одних лишь поступках заключается то высокое достоинство, которое человечество этим путем может и должно приобрести себе) и вместо долга подсовывает ей нечто совершенно. другое, а именно эмпирический интерес, с которым склонности вообще имеют дело;

кроме того, эмпиризм со всеми склонностями (какого бы характера они ни были)…. если они возводятся в степень высшего практического принципа, приводят человечество к деградации;…. эти склонности очень удобны образу мыслей всех; вот почему эмпиризм гораздо опаснее всякой экзальтации (Schwarmerei), которая никогда не может быть продолжительным состоянием многих людей».147

Как раз этот этап мы проживаем сейчас после идеологической экзальтации Советской власти, которая прошла, к сожалению, без очищающей грозы.

Что примечательно, Кант не боится самой страшной из угроз будущего – «мыслепреступления», объясняя возможность достижения «нравственности в образе мыслей». (Но в современном обществе столь хорошие люди, вероятно, были бы практически недееспособны).

Наказание

– в «§ 5 Задача I» Кант устанавливает, что из-за несводимости желаний образцовый правильный поступок «не есть предмет чувств». Для этого он должен оторвать «основание воли» от «событий в природе по закону причинности».

Вот поэтому в историческое время народы постепенно отказываются от принципа «кровной мести», понимая уже недопустимость грубого соотнесения причинно-следственного «ока-за-око» (однообразия внешних форм действий человека, даже преступлений) разнообразию возможных мотивов.

«Такая воля должна быть «совершенно независимой от естественного закона явлений…, а именно от закона причинности. Такая независимость называется свободой в самом строгом, т. е. трансцендентальном, смысле… свободная воля».

– «§ 8 Теорема IV Примечание II» имеет несколько злободневных по сию пору следствий. Из пояснений Канта следует: «как нравственная цель не может заключаться в счастье, так и наказание не может заключаться в лишении счастья»

Во всяком случае, это просто невозможно в абсолютной форме, хотя бы по причине «надежды», не так ли?

Смысл европейской послекантианской пенитенциарной системы (помнят они об этом или нет?) в смысле системы «исправительной» состоит не в том, чтобы преступник отвергал, словами Канта «…сознание порока – с душевным смятением и страданием». Кто знает, может быть, он лишь изображает духовное перерождение?

Цель должна быть достигнута иная: «наказанный… сам должен сознаться, что с ним поступили справедливо и что его участь вполне соразмерна его поведению». Только это осознание и означает начало вероятности духовного исправления.

Поэтому тюрьма страны с общественным кантианским сознанием предполагает качественно своеобразное наказание! Этим и объясняется (пока ещё?) та степень, как бы, «комфортной жизни» тюремных сидельцев развитых капиталистических стран, которым завидуют бедняки «третьего мира». Во-первых, здесь предполагается, что сама невозможность дееспособной свободы, ограничение потенциальной самореализации («свободно умереть под мостом» после очередного разорения, но с надеждой разбогатеть вновь) вполне ужасное наказание само по себе.

Это не имеет ничего общего с учреждением насилия над человеком для мучительного и якобы «справедливого» воздаяния, которое не только не восстанавливает нравственности в преступнике, но только способствуют дальнейшему разрушению его личности.

Удовлетворяется ли этим чувство мести потерпевших? Только отчасти…. Это чувство, бесконечно сладостно лично, никогда не станет частному человеку полностью атавистическим или непонятным Но оно совершенно бесполезно и вредно в масштабе действий общества по отношению к отдельному человеку.

Во-вторых, требуется прямо противоположное – восстановление личности. Оно коренится не в свирепости причинённых преступнику страданий, а (по Канту) в его открытом добровольном признании, разумеется, сначала самому себе, что предъявленное ему обвинение – справедливо (!) (Подразумевается, конечно, что оно истинно таково, иначе, что означали бы слова – правый суд?). С этого лишь момента человек начинает возвращаться в общество.

Поэтому-то тюрьмы современной Европы, ещё не забывшей кантианских оснований своего развития, из мест уничтожения перекроились в исправительные учреждения и выглядят на современный русский взгляд… столь подозрительно-неприлично гуманными. Так ведь они уже не предназначены для наказания как «возмездия», «отмщения», прямого мучительства.

Но самое печальное: эта европейская, постепенно сложившаяся буржуазная гуманитарность была достижением одновременного гражданского самопросвещения в населении страны, которое находится между собой в открытых законодательных отношениях. Как только там стала появляться «глобализированная» общественно чужеродная паразитическая прослойка чуждых изолянтов: внутренних (Брейвик), внешних (новые иммигранты – псевдорелигиозные террористы «аравийско-магрибской национальности»), напрасно было бы ожидать от них «культурной смычки» в прогрессе общественного труда. При малейшем (и неизбежном) несогласии с их личной стихийной волей, они хватаются за бомбу. И своей вины они не осознают, ведь они и не стремятся в общество, а желают подчинить его себе! Пока не будут перевоспитаны («перекованы»?) в новое нравственное состояние. Элементарна ли эта задача?

Из-за прорыва этой невидимой границы, Европа рискует потерять своё действительное культурно достижение, если в ней не поймут – где и какой должен быть выставлен заслон.

И в это же время, «имиджу» нашей страны (далёкой от созревшего буржуазного капитализма), но претендующей на общественную культуру, соотносимую с этим ещё существующим уровнем настоящих буржузных стран, стало стыдно иметь в тюремной системе явно заметные признаки докантианства. Скрывая для благопристойности это варварство, обнажающее истинное лицо общества, тюрьмы были переведены из МВД в Минюст, декларируя тем их гуманитарность. На деле, они всё больше возвращаются в состояние более чем столетней давности – пыточному укладу уничтожения человека. Произошло полное бюрократическое извращение: из заявленного для публики движения к восстановлению преступивших закон людей – провал в истребление человека, незазорный для феодальной эпохи. А кое-где и более ранней.

Выход из этого застенка только один – восстановить общество, достойное своего собственного духовного содержания. И к этому нет никаких особо сложных препятствий, кроме необходимости собственных сознательных усилий.

Смертная казнь

Поэтому признаётся бессмысленной смертная казнь. Все прочие причины отказа от смертной казни меркнут перед тем, что без момента самосознания преступника в самом себе, смертная казнь за любое преступление это всего лишь месть.

Месть есть безусловное личное право и абсолютно справедлива сама по себе. Но справедливо ей распоряжаться – выше личных человеческих сил. Поэтому через государство человек сам отнимает у себя это личное право на воздаяние.

Государство, как независимый судья исполняло этот долг до новоевропейского времени, когда с Просвещением оно перестаёт быть только инструментом правящего класса. Граждане нового буржуазного государства стали гораздо больше учавствовать в нём. Выполнять по отношению к нему долга гораздо больше (право честного «налогоплательщика»). Соответственно, они потребовали и государственную машину из деталей «получше»!

Теперь месть не может быть справедливой и от «лица» общества, которое уже несёт часть вины за этого преступника, так как оно находилось достаточно близко к нему с момента рождения. Получается, что общество мстит самому себе, что бессмысленно.

Конечно с общества не снимается задача: подтверждать способность хотя бы теперь подвинуть преступника в этом единственном направлении, а не пассивно ожидать невесть чего… (Как там, кстати, с Брейвиком?).

Коррупция

Все попытки борьбы с коррупцией: от призывов к моральной чистоте до «примочек» в виде «страхующего» от мздоимства высокого жалованья – совершенно бессмысленны без сознательного выбора большинством общества одного из Кантовых следствий. А ведь есть идеи, которые вполне понимаются большинством! Например, неписаный гражданский договор: мужчина старается не драться с женщиной, а женщина, обещает быть воспитаннее мужчины, для обоюдного смягчения нравов, так сказать (даже не шутка).

Нравственный поступок (конкретно: жизнь без взяток) невозможно вывести из чувства удовольствия за хороший, «честный» поступок. Понятие долга не выводится из чувства, оно и не производится страхом наказания.

В самом практическом виде Кантов императив может быть таким: воспитай в себе сознание свободы до степени чувства ответственности за любое участие в действительности. Очень просто.

«Сверхчувственная же природа этих существ есть их существование по законам, которые не зависят ни от какого эмпирического условия, стало быть, относятся к автономии чистого разума». Хорошо сказано!

Или иначе: звание человека обязывает каждого – всегда (по идеальной возможности) – совершать действия – сознательно. Только так любой человек: ребёнок, закоренелый преступник, небожитель-чиновник – может ощутить вкус истинной свободы, а значит: поступить правильно, исправить неправильное, не совершить неправильного.

Свобода, познанная в трансцендентальном смысле и осознанная до практической ответственности – это и есть самое широкое нравственное ограничение на саму возможность неподходящего для всех во имя всех, действия. Только так человек получит весь мир. «Моральный закон есть действительно закон причинности через свободу». Когда это к общественному пониманию этого, добавится неизбежность действий – переменится судьба мира.

Эволюция

Развитие основной идеи Канта, вообще выявляет интересные следствия. Любители руководствоваться догматическим богословием проглядели по невежеству «главного врага» и по-прежнему клеймят позором честного учёного Чарльза Дарвина, который, по иронии судьбы, получив богословское образование, лишь по случайности задержался в науке. Этот честный естествоиспытатель… просто рулевой у капитана Канта.

В главе «I. О дедукции основоположений чистого практического разума» Кант последовательно, буквально в нескольких предложениях объясняет неизбежность (хотя бы потенциальную) развития природы в направлении преодоления «…существами причинности в чувственно воспринимаемом мире до состояния «причинности, полностью определяющую себя сама собой». То есть определяется закономерность появления человека, как материала разума. Дарвину остаётся лишь техническая задача – доказать «обезьяну». Хотя, действительно, иногда напрашивается другое животное…

Смысл жизни

Там же он философски снимает «проклятый» вопрос «умников всех времён и народов» о «смысле жизни», который вполне справедливо раздражает всякого честного обывателя. Разумеется, правильно организованная жизнь: в гармонии ли здорового примитивизма неразвитости или культурного равновесия сил развитой личности, равным образом не оставляют места для этой глупости: «Но понятие, которое он составляет о своей собственной причинности как ноумен, ему незачем определять теоретически для познания его сверхчувственного существования и потому, следовательно, давать ему какой-то смысл. Ведь значение оно получает и помимо этого, хотя только для практического применения, а именно посредством морального закона» (добавим, то есть свободы – прим.).

Редкое чувство

Ещё одно интересное следствие, особенно поучительное «конкретно» русским. Какие потребуются интеллектуальные усилия, когда всё-таки общественное сознание решится на движение? Здесь нет ничего невозможного, а этот пример показывает, что именно требуется. Невозможно сокращать ход доказательства, чтобы объяснять или оспаривать выводы Канта. Ход его таков:

– доказывает относительность понятий добра и зла

– так же неизбежно и многообразие желаний счастья

– таким образом, «обычные» чувства бесполезны

– можно (и нужно) желать и радоваться счастью, но нельзя делать его целью

– можно только стремится быть достойным счастья (как моральный стимул)

– но есть одно чувство, которое всё-таки может помочь овладеть нравственным законом

Из главы третьей «О мотивах чистого практического разума»: «Но каким именем лучше всего можно было бы назвать это странное чувство, которое нельзя сравнивать ни с каким…? Оно до такой степени своеобразно, что, кажется, находится в распоряжении одного лишь разума, а именно практического чистого разума».

Он тщательно разбирает чувство, которое «всегда питают только к людям и никогда не питают к вещам» «Это чувство, в котором «склоняется мой дух, хочу ли я этого или нет».

Это чувство – уважение. «Уважение – это дань, которую мы не можем не отдаваться заслуге».

Самое важное в словах: «Уважение есть чувство удовольствия в столь малой степени, что его лишь неохотно проявляют к тому или другому человеку».

Вот в этом вся особенность чувства «уважения» у русских вообще и его точного описания Александром Пушкиным: «Они любить умеют только мертвых». Эта «особенность» разыгрывается снова и снова после смерти даже известного человека. Всякий раз выясняется, что он не был в должной мере оценён при жизни общественным почтением!

Ответ, по Канту, оказывается в том, что, «уважение»:

– если и чувство удовольствия, то особенное и в малой степени

– по отношению к необычному предмету

– проявляемое необычным способом

Из этого следует:

– и с обычным чувством удовольствия на Руси очень большие проблемы (об этом впереди);

– «возбуждается исключительно лишь разумом» «чистым, свободным от чувственности интересом» в знак признания к «моральному закону» кем-то проявленным в заметной степени;

– проявляется как «сознание свободного подчинения воли закону» (своей воли – общему закону);

– «содержит в себе… некоторое возношение… единственная причина… в отношении этого возношения – самоодобрение»;

– «интерес, чисто практический и свободный… не какая-либо склонность… и вызывается разумом…, поэтому он называется совершенно своеобразно, а именно уважением»;

В результате получается, что «уважение к закону есть не побуждение к нравственности, а сама нравственность…, отбрасывая все притязания себялюбия».

Так проясняется «русский кордебалет». Простой вопрос: зачем посещать памятники павшим воинам в день бракосочетания? Одно не вяжется с другим, одна гипотеза хуже предыдущей.

– «Надобно же куда-то ехать» – означает как раз отсутствие всякого уважения к смыслу символа;

– «Из действительного уважения» – означает, что в этот радостный, именно «счастливый» день, когда чувства удовольствия бушуют, «брачующиеся, родственники и приглашённые» готовы отречься от этих чувств ради долга? Поверить в это труднее, чем в раскаявшегося к нужному сроку, преступника, из пункта «О наказании»…;

Обелиски памяти как раз нельзя связывать с «удовольствием», со счастьем, ведь так мы опять попадаем в плен эмпирического, чувственного впечатления. Эти памятники делаются и существуют – по долгу моральной необходимости, которая есть принуждение. Здесь его отражает чувство благоговения. Перед исполненным кем-то долгом, даже святости самого исполнения долга на основе сознательного со-общения, со-единения с прошлым, как с реально бывшим.

Но смешивать это с удовольствием, весельем, счастьем? Это пошло и мешает чувству присутствия в жизни морального закона, который проявляется здесь в «уважении».

Эта помеха в сознании подтверждается плохим уходом за памятниками и захоронениями, которые находятся в стороне от маршрутов «весёлых кортежей». Тем же отсутствием народной заботы о старых усадьбах, памятниках истории, вообще культуры, природы….

А ведь как те скромные места памяти, так и эти обелиски должны посещаться с отдельным от всех прочих – чувством преклонения перед исполненным кем-то долгом, из уважения. Как могила родственника (которые, как понятно каждому, принадлежат не одним праведникам…) Получается, что ощущаемое бессознательно каждым лично лично – непонятно и не затрагивает «со-общего».

Вот насколько получится правильно «помнить», так и будет происходить обучение свободе в голове «отдельно взятого» человека.

Например, крейсер «Аврора» – символ боевой славы российского Флота и политической истории страны. Чтобы защитить его почётный покой и не оказаться среди галдежа брачующихся или перед разгулом высокопоставленной гулянки, нужно держать под ружьём целый экипаж или достаточно укоризны отставного инвалида?

Толстой:… всем!… всем!… всем!

Русская правда

Несмотря на огромный художественный дар, Толстой не стал человеком-функцией при своём таланте. Он использовал его для понимания жизни и для «делания» того, что считал единственно важным – устроения самой жизни и обоснования права на счастливую долю в ней для тех, кого признал сутью этой жизни – человека труда.

Поэтому он так немилосердно окоротил своё художественное творчество, когда оно разошлось с практическим делом – хоть в какой-то форме найти выход из русского тупика. Толстой был прав, это и оказалось ключом к пониманию исторической судьбы страны.

Но что ему удалось, кроме создания недостижимого, в своём роде, образца литературной эстетики? Неужели, удовольствие, даже в высшей форме облагораживания красотой, составляет всё его наследие? Неужели для философии он лишь непонятый популяризатор и неудачный «системщик» со своим вымученным, якобы учением? Но ведь какую-то глубинную правду почувствовал в нём и «тёмный» народ и культурное большинство общества, надёжно прикрыв общественным мнением от обструкции, которую устроила, в полноте своих государственных прав, официальная церковь?

Да. Ему удалось найти точку, где бьётся пульс действительной жизни. Важно ли это для философии? Это важно для того, что важнее философии – для человека, который уже способен своей волей определять более того, что можно было вообразить.

Но, чтобы обосновать эту заслугу, надо ещё раз определиться:

– Толстой-художник лишь применение Толстого-мыслителя, а ещё вернее, Толстого-деятеля, «цельного человека». Поэтому «решать» его надо не из литературы, а из истории, разумеется, в её политэкономическом полновесии.

– правильное понимание исторических обстоятельств жизни Толстого начинается с понимания разницы правды художественной и правды действительной.

«Художественная правда» концентрирует особенное, важное, «достигшее». Но вся великая культура и наука России просвещённой имела отношение лишь к одной восьмой населения страны. И «золотой», и «серебряный» века русской литературы, это всего лишь тонкий слой позолоты на сером свинце русской крестьянской жизни. Об этом решительно забывают те, кто на основании произведений «культуры», кричат о потерянной якобы стране. Потери, и громадные, были, но… в этой одной восьмой части. А семь восьмых – жили в избах на земляном полу, работали до изнеможения и не могли единого года не голодать по весне.

Талант Толстого не мог помочь ему в «философско-понятийном отделе», но не бывало ещё более самостоятельного «наблюдателя». То оригинальное, что он заметил, оценил бы по достоинству и Кант. Ведь сам Кёнигсбергский мудрец «проскочил» здесь мимо! Как же так? В обоих случаях «виновата» сама жизнь!

Все доказательства Канта, всё изощрённое применение тонких логических определений, так же неизбежно отображают условия окружающей его жизни. И вот в одном, казалось бы, незначительном пункте, который он «смахнул не глядя», не придав ему существенного значения, таилась отчаянно злободневная «заковыка».

Можно сказать, что именно здесь и кроется самый глубинный источник окончательной идеи романа «Анна Каренина», который представляет собой философскую полемику с Кантом по поводу одного лишь определения. Мы уже выяснили, что именно было темой романа, но самая суть Толстовского высказывания не в простой проверке или подтверждении Кантовых определений. Как бы он ему не нравился, здесь он отчаянно с ним спорит. И было отчего!

Кант – не зануда и не словоохотливый болтун с ярлыками определений для всего. Это опытный мастеровой, который очень осторожен в своём ремесле и отвечает за каждое слово.

Казалось бы, «счастье» не может не попасть под определение «категории» – ведь каждый мгновенно наполняет его таким количеством отдельных требований: благоразумно начав с: «главное – береги здоровье, его не купишь…», потом, «береги копейку…» и так далее. Ведь категория, это «понятие о предмете вообще…»,148 то есть признание заведомой понапиханности всяческим добром. Но – нет!

Нигде у него нет легкомысленно-формального отношения к счастью. «Принцип», «желание», «…выражение для обозначения всего желательного или достойного желания…».149 Настолько он понимает предельную неделикатность даже обобщать всё то, что возможно способен пожелать человек! В «Критике практического разума», где он как раз и «практичен»: всё же высказывается чуть более определённо. Что же понимается под счастьем?

В «Теореме II» «Критики практического разума» есть тезис: «А сознание приятности жизни у разумного существа, постоянно сопутствующее ему на протяжении всего его существования, есть счастье, а принцип сделать счастье высшим, определяющим основанием произвольного выбора есть принцип себялюбия».

И после, термин «счастье» Кант употребляет в том же смысле.

– «Поэтому удивительно, каким образом, поскольку желание счастья, а стало быть, и максима, в силу которой каждый превращает это желание в определяющее основание своей воли, имеют общий характер, разумным людям могло прийти на ум выдавать его на этом основании за всеобщий практический закон».

Или в Примечании II: «Быть счастливым – это необходимое желание каждого разумного, но конечного существа и, следовательно, неизбежно определяющее основание его способности желания. В самом деле, удовлетворенность всем своим существованием есть не первоначальное достояние и блаженство, которое предполагало бы сознание его независимой самодостаточности, а проблема, навязанная ему самой его конечной природой…».

Иногда, он относится к нему даже с подозрением: принцип счастья, говорит Кант, «подводит под нравственность мотивы, которые, скорее, подрывают и уничтожают весь ее возвышенный характер, смешивая в один класс побуждения к добродетели и побуждения к пороку и научая только одному – как лучше рассчитывать»150

И вот здесь – жизнь настоящая, действительная, во всём богатстве оттенков, а не абстрактная, выдуманная, «учебная» жизнь – берёт своё. Оказывается, что немец Кант и русский Толстой понимают «счастье» – по-разному, по-своему!

Умом-то мы понимаем, и даже согласны с Кантом и «всем остальным прогрессивным человечеством» в их стремлении к этому счастью: уютному, приятному, добропорядочному счастью-блаженству или, хотя бы, удовольствию. Кант и не подозревал бы подвоха в такой простой категории, безо всякого двойного дна.

Толстой же видит совершенно иное и сразу «бьёт по голове» этим самым обухом, первыми словами романа: «Все счастливые…похожи друг на друга…». Безупречный инстинкт жизни ведёт его в другом направлении чутьём гончей в любимых охотах.

«Анна Каренина» не только роман о счастье, но полемика о счастье с Кантом. Он решительно отрицает в счастье – задачу личного удовлетворения. Для такого счастья он не находит повода или наоборот, все удовлетворённые желания в романе, вторым смысловым слоем, объявляет недостойными этого слова.

Одновременно, он не видит лучшего слова, чтобы объяснить, каким образом существует ещё русский человек, по плечи загнанный в невыносимый труд выживания, откуда вывести эту недюжинную силу народного духа? Стало быть, счастье – дело всенародное, общее для всех и «заединое». Вот потому-то счастливые счастливы одинаково, это не маленькое личное удовольствие, а проникающий во всех свет общего уяснения самой жизни. Откуда же русским такая «льгота»?

Он ещё в 1862 году в той самой статье «Прогресс и определение….» фиксирует безупречным регистратором: «… Маколей говорит, что лучшим мерилом благосостояния рабочего народа есть степень заработной платы. Неужели мы, русские, до такой степени не хотим знать, и не знаем положения своего народа, что повторим такое бессмысленное и ложное для нас положение? Неужели не очевидно для каждого русского, что заработная плата для русского простолюдина есть случайность, роскошь, на которой ничего нельзя основывать? Весь народ, каждый русский человек без исключения, назовет несомненно богатым степного мужика с старыми одоньями хлеба на гумне, никогда не видавшего в глаза заработной платы, и назовет несомненно бедным подмосковного мужика в ситцевой рубашке, получающего постоянно высокую заработную плату. Не только невозможно в России определять богатство степенью заработной платы, – но смело можно сказать, что в России появление заработной платы есть признак уменьшения богатства и благосостояния. Это правило мы, русские, изучающие свой народ, можем проверить по всей России и потому, не рассуждая о богатстве всей Европы, можем и должны сказать, что для России, т. е. для большей массы русского народа, высота заработной платы не только не служит мерилом благосостояния, но одно появление заработной платы показывает упадок народного богатства. Очевидно, что нам нужно искать других оснований, чем те, которые существуют в Европе; а между тем европейская политическая экономия хочет предписывать нам свои законы. Для большей части русского населения деньги не составляют богатства, и удешевление предметов мануфактурной промышленности не увеличивает благосостояния».

И главное: «По понятиям русского народа, увеличение благосостояния состоит в равномерном разделении земель, в увеличении сил почвы, в увеличении скотоводства, в увеличении количества хлеба и, вследствие того, в удешевлении его (прошу заметить, что ни один крестьянин не жалуется на дешевизну хлеба; только европейские политико-экономы утешают его тем, что хлеб будет дороже и потому ему легче будет покупать предметы мануфактуры, – он этого не желает)».151

Особенное положение русского народа! Не прохлаждающийся наблюдатель, не равнодушный статистик, а помещик с хозяйством, учитывающий каждую копейку, заявляет, что крестьянин не хочет дорого продавать хлеб!

Да это полностью опровергает приложимость к России всей рациональной (и успешно действующей) западной политэкономии. Отчаяние Левина от того, что не получается применить очевидно-полезные европейские хозяйственные и экономические нововведения Толстой ярко описывает в «Анне…».

То, что он говорит, управляясь с хозяйством, представляется гнуснейшим пасквилем, мерзжайшим наговором на русский народ, если бы не было очевидной, неприкрытой правдой:

«Анна Каренина», глава XIII:

– «Но оказалось, что на не употребляемом зимой варке сделанные с осени решетки были поломаны. Он послал за плотником, который по наряду должен был работать молотилку. Но оказалось, что плотник чинил бороны, которые должны были быть починены еще с масленицы. Это было очень досадно Левину. Досадно было, что повторялось это вечное неряшество хозяйства, против которого он столько лет боролся всеми своими силами»

– «бороны и все земледельческие орудия, которые велено было осмотреть и починить еще зимой и для которых нарочно взяты были три плотника, были непочинены…»

– «семенной английский овес уже испортили, – опять не сделали того, что он приказывал»

«Анна Каренина», глава XXIV:

– «Прелесть, которую он испытывал в самой работе, происшедшее вследствие того сближение с мужиками, зависть, которую он испытывал к ним, к их жизни, желание перейти в эту жизнь, которое в эту ночь было для него уже не мечтою, но намерением, подробности исполнения которого он обдумывал, – все это так изменило его взгляд на хозяйство, что он не мог уже никак находить в нем прежнего интереса.

В сущности, в чем состояла борьба? Он стоял за каждый свой грош (и не мог не стоять, потому что стоило ему ослабить энергию, и ему бы недостало денег расплачиваться с рабочими), а они только стояли за то, чтобы работать спокойно и приятно, то есть так, как они привыкли. В его интересах было то, чтобы каждый работник сработал как можно больше, притом чтобы не забывался, чтобы старался не сломать веялки, конных граблей, молотилки, чтоб он обдумывал то, что он делает; работнику же хотелось работать как можно приятнее, с отдыхом, и главное – беззаботно и забывшись, не размышляя».

– «ему скашивали подряд лучшие семенные десятины, оправдываясь тем, что так приказал приказчик, и утешали его тем, что сено будет отличное; но он знал, что это происходило оттого, что эти десятины было косить легче. Он посылал сеноворошилку трясти сено, – ее ломали на первых рядах, потому что скучно было мужику сидеть на козлах под махающими над ним крыльями. И ему говорили: «Не извольте беспокоиться, бабы живо растрясут». Плуги оказывались негодящимися, потому что работнику не приходило в голову опустить поднятый резец, и, ворочая силом, он мучал лошадей и портил землю; и его просили быть покойным. Лошадей запускали в пшеницу, потому что ни один работник не хотел быть ночным сторожем, и, несмотря на приказание этого не делать, работники чередовались стеречь ночное, и Ванька, проработав весь день, заснул и каялся в своем грехе, говоря: «Воля ваша». Трех лучших телок окормили, потому что без водопоя выпустили на клеверную отаву, и никак не хотели верить, что их раздуло клевером, а рассказывали в утешение, как у соседа сто двенадцать голов в три дня выпало. Все это делалось не потому, что кто-нибудь желал зла Левину или его хозяйству; напротив, он знал, что его любили, считали простым барином (что есть высшая похвала); но делалось это только потому, что хотелось весело и беззаботно работать, и интересы его были им не только чужды и непонятны, но фатально противоположны их самым справедливым интересам».

И Толстой находит ответ, который настолько невероятен, что он не может уяснить его смысл и… ошибается.

Для решения, то есть, смыслового обоснования факта жизни, выраженного им в сцене молотьбы в XI главе как: «необыкновенного напряжения и самопожертвования в труде, какое не проявляется ни в каких других условиях жизни», в «общем народном возбуждении», он делает вывод: «Да так, значит – люди разные; один человек только для нужды своей живет, хоть бы Митюха, только брюхо набивает, а Фоканыч – правдивый старик. Он для души живет. Бога помнит. – Как бога помнит? Как для души живет? – почти вскрикнул Левин».

Это та самая минута озарения Левина, которая ушла в песок, как для читателей, так и для самого Толстого….

Он должен был найти ответ на тайну исполнения русским мужиком невероятной тяжести труда выживания, который он нёс, как свою веру. Но это была не вера, в этом Толстой и ошибся.

Почему русские объединяют и восток и запад? Почему, будучи по культуре полностью европейцами, русские настолько походят в «чём-то неосязаемом» на «китайцев», что постоянно находятся провокаторы, подначивающие на вражду с Европой?

Русские волей своей и только своей исторической судьбы, прежде чем прорваться в космос (и теперь понятно, что это не случайность), прорвались в новое, невиданное ранее состояние общественного человека.

Как христианство – первый опыт человеческого равенства в иллюзии «первородного греха», так русский крестьянский труд – первый опыт будущего коммунистического труда в безысходной тщетности единоличного побега в «счастье».

То, что казалось таким достижимым и почти решённым из капиталистического пролетаритизма, причудливым образом проявилось странным цветком особого неосознаваемого прозрения туда, куда никто и не помышлял глядеть. «Иван-дурак» на своей печи – не забавный скомороший дурень. Это первый мифологический забастовщик; его лень – программа отказа в прибавочном продукте. Даже русское пьянство не от удовольствия, а от бессмысленности; безрадостное, скоротечное желание прервать бесполезное ожидание всё равно чего.

То, что предполагалось как «технический момент» движения к советскому «коммунизму» и даже объявленный якобы достигнутым – «создание нового человека», уже входило, исторически преждевременно, варварски, бессознательно, как это только и могло быть, в общественный уклад жизни. Это взошло неистребимым светом в русской и только русской земледельческой душе-труженице. И этим светом озарялись многие души других людей и народов, пока свет этот сиял.

Русские врабатывались в неимоверную тяжесть своей жизни настолько беспредельно беспросветно тяжело, что, как народ, утратили, лишились – разумного, рационального, хоть какого-то мало-мальски, морального оправдания труда, как выгоды. То есть того, на чём действительно стоит вся современная цивилизация. Русские не желают дорого продавать хлеб! Они вообще ничего не хотят продавать, им навсегда обрыдло гнуть спину за…за… да нет же того куска!

«… Странник мне говорил: жить нельзя стало. Помещики совсем сдавили народ. Деваться некуда. И попы. Они как живут. Сироту, вдову обдирают – последнюю копейку. А кто за правду, за народ идет, тех хватают. Сколько хорошего народа перевешали» – Толстой Л. Н. «Дневник» 8 августа 1907.

«Хватит! Навоевались! Пущай теперь другие воюют!!». Вот всё, что в конце своей истории мог крикнуть русский мужик. Так что же он получил взамен в безвоздушном пространстве невозможного, немыслимого дерзновения? Вот это – понимание счастья бескорыстной сути труда.

То, что Толстой принял за религиозную веру, было бессознательной, внерелигиозной, трудовой общинно-народной «медитацией» (вот откуда эти псевдовосточные иллюзии, обратные рациональному европейскому труду) – работа без надежды корыстного воздаяния.

Вот почему, осуществив самые невыносимо сложные, иногда чудовищно погубительные для самих себя подвиги труда, поднявшись до атомной индустрии и космических полётов, в России никогда ещё не было в достатке своего обычного промышленного товара. Не жёстко подотчётной задачи к исполнению, а как уклада хозяйственной жизни.

Русский мужик навечно устал от работы…. Он был готов за общее дело (как дело) пойти на смерть. За любую «землю в Гренаде». За «все, как один, умрём в борьбе (понимай – в труде) за это». Русский бессознательно принимал любую форму бескорыстного труда, как дело «общинное». Он, в простоте, страдальчески «вёлся» и на труд, придуманный начётниками…

Он уже чувствовал (не понимая!), что труд не освобождает от проклятого бытия, но труд даёт счастье (вот это счастье!!) забытья в едином Духе, общенародного, значит, святого дела, которое может быть только правым и единственно правым, единственно дающим освобождение от постылой личной судьбы.

Выработанная бессознательно русским народом, великая, возможно, конечная истина человечества – единственная, которая способна вывести это человечество из верчения в капиталистической рулетке. «Труд не ради брюха», труд лишённый товарного эквивалента – это и есть сущность сделанного социалистического рывка. Ни один другой народ не вынес бы такого массового самоуничтожения себя, самого класса– крестьянства и одновременной возгонки в промышленность. Бешеным темпом, новым экономическим укладом, без нормального товарно-денежного оборота, без нормально проживаемой обществом жизни.

Как мелки пред общественной бурей, бушевавшей здесь, меркантильные поиски исторических злодеев в виде политических фигур «сталинского розлива», и прочей мишуры. Всегда и везде есть злодеи и палачи, но это факт личной судьбы, как их собственной (свобода воли), так и их жертв…. Частная случайность судьбы (хоть таких судеб и были миллионы) выражает лишь закономерность категории. Они должны были погибнуть, их предал ещё

Столыпин, и предал бы всякий другой на этом месте. История не место сведения личных счётов. Имейте мужество сводить их сами, а не порочить историю народа, упрекая за якобы бессмысленные метания, вздорным требованием каких-то покаяний. Списывать ужас на одного придуманного злодея это недостойное погибших малодушие.

Не было бы расстрельщиков и не было бы отдавателей расстрельных приказов, если бы у громадного числа лишних людей была бы действительная возможность самим избежать рекрутирования в расстрельные команды, и не кричать «… Иуды!…Враги народа!… Расстрелять как бешеных собак!».

Массовое озверение – выжить за счёт другого, многих других, полный развал гражданской жизни в стране – «всего лишь» следствие «старого доброго» всё того же обезземеливания крестьян.

К разочарованию мелкотемщиков и выгодоприемников с очередного макулатурного тиража: история России не нуждается в переписывании. Она лежит прямой стрелой – крестьянский вопрос, а это вопрос семи восьмых населения, разрешить было уже невозможно! Поезд истории уходил предыдущие 200,300,400 лет всё дальше.

Единственное оправдание, если кто хочет снять вину с господствующих классов – чёрный юмор о «богоизбранности» русских. Точно, никакими человеческими силами эту махину было уже не выворотить.

Чтобы не говорили о германском штабе, немецких шпионах, американских финансовых акулах, всех погубителях «земли русской»; даже если они и были, и, наверное, должны были быть, то не в них причина гибели Российской империи. Грабили страну уже рухнувшую под тяжестью неразрешимой никакой человеческой силой, беды.

А решать её можно было только… «по-Столыпински»: уничтожением крестьянства. Выхода не было. Большевики лишь исполнили то, что невозможно было исполнить. Потому, что у них была хотя бы иллюзорная вера в возможность убедить; вера, что, уничтожая «классы», уничтожаешь само «зло», а не «людей», да ещё и объединённая с планом созидания. Но без «людей», не обошлось…. И всё-таки, вся будущая логарифмическая шкала репрессий была с неизбежностью (!) запущена ещё Столыпиным:

«Уже в августе 1906 г., после роспуска первой Думы, был принят указ о военно-полевых судах, согласно которому судопроизводство должно было длиться не более 48 часов, а приговор приводился в исполнение через 24 часа; наряду с ними продолжали действовать военно-окружные суды. Статистика установила, что за четыре года после революции 1905 г. в России было казнено две с половиной тысячи человек – в пять раз больше, чем за 40 лет после судебной реформы 1864 г. (сверх того, 23 тысячи были отправлены на каторгу, 39 тысяч – в ссылку) Конечно, несколько тысяч казненных– цифра не слишком внушительная для последующих десятилетий, когда количество жертв стало исчисляться десятками миллионов. Но любой статистик знает, что при динамических процессах важны не столько абсолютные цифры, сколько относительные, – кривая убийств начала стремительно подыматься вверх на диаграмме еще до 1917–1918 гг., до расстрелов в екатеринбургском подвале, которые многие склонны считать историческим рубежом».152

Через большевистский ужас Россия спасалась как страна. Иного выхода не было. Многие историки, получив долгожданную свободу мнения, не в силах выйти из привычного круга. Очнувшись от «советизма», сначала «обложили» «красных» чем и как могли; но и «белые» что-то не вытягивают на моральных победителей.

Как же может быть иначе, если слова (одни слова!) большевиков о цели революции они воспринимают как объективно выполнимые задачи! Это далеко от понимания истории. Не большевики приходили к власти, а не может исчезнуть бесследно сотня миллионов человек вместе со страной.

Это самоорганизация материи, которая слишком сильна, чтобы умереть. Революция выявляет прогрессивный и пораженный класс. Кто же это? Победил «народ», пролетарии (весьма условные) и крестьянство? Тогда «контра» – сбежавшие «буржуи» и «белые»? Обман зрения. Эта схема не выражает ничего, так как «помещики» (сословие дворянских привилегий) уже были глубоким анахронизмом. По прописям должна была победить буржуазия – «молодой честный капиталист», но… его не было, настолько он был зачаточно слаб. Что же было на самом деле?

Февральская революция не отдала крестьянину землю всё по той же причине «ненастоящего» капиталиста. Слишком много было замешано в слой буржуазии поместных землевладельцев, не желающих терять землю.

Война Севера и Юга в США была возможна только при условии достаточно чёткого разделения между промышленным севером и рабовладельческим югом. В России случилось ровно наоборот, никакого центра силы капитализма не образовалось.

С другой стороны, крестьяне упорно не втягивались в пролетаризацию. Они не умели жить без земли и хотели только одного – честного её передела.

Неимоверная сложность русского поворота состояла именно в том, что движущей силой (но не управляющей) был один и тот же, одновременно и победивший и проигравший, одновременно и «революционный» и «контрреволюционный» класс– крестьянство. И, которое должно было исторически неизбежно, в какой– то неведомой форме, всё-таки исчезнуть до тех нескольких процентов сельского населения, которое занято земледелием в индустриальных странах.

Исчезнуть оно должно было только в одном в одном направлении – в пролетариат. Исторический выбор был прост:

– буржуазно-капиталистический, самая жуткая эксплуатация, через «деклассацию», трущобы, нищету, «южноамериканский вариант» в снегах России. Разве сейчас сто лет спустя, капитал не завозит бесправных иностранных разнорабочих, разрушая трудовую этику своей страны?

– «классово-марксистский», объявляющий этого рабочего – «гегемоном» и сутью будущей культуры и обещавший «город-сад».

Единственным управляющим элементом, которого катастрофически не хватало, оказался подготовленный «большевиками-заводилами» пролетариат.

В итоге ненависть за крушение жизни обратилась на самоё себя. Крестьяне теряли всякую надежду жить единственно понятной им жизнью. Втянутые в бесконечную борьбу за землю-кормилицу, которая так и не далась всем в руки, «по-старому», «по-дедовски». Они выжгли из души всякое сочувствие к повинным за своё горе. Невиновных в России не было. И всякий мог быть и палачом и жертвой. Всё определял случай, везение, живая или уже угасшая совесть.

Непреодолимая стихия общественно-материального сдвига найдёт любой способ реализоваться, любым способом объясняя это самой себе.

«Революция (1905) сделала в нашем русском народе то, что он вдруг увидал несправедливость своего положения. Появилось в народе сознание претерпеваемой им неправды, и народ разнообразно относится к этой неправде (большая часть, к сожалению, с злобой); но весь народ уже понимает ее. И вытравить это сознание уже нельзя» – Толстой Л. Н. «Дневник» 11 марта 1910.

В том и причина моментально-стихийного отпадения народа от опостылевшей поповщины. Понятна обрядовая роль церкви среди неграмотного населения, но она украла, присвоила не своё. Она соборовалась на долготерпении русского народа не собой заслуженным авторитетом; на истине, который русский народ нашёл сам, но исторически не мог осознать, откуда на самом деле брались его силы.

Итак, Лев Толстой в романе «Анна Каренина» художественно обосновал психологически-чувственным методом высшее предназначение человека – человека общественного, который находит высшее счастье, как самоосуществление в общественно-полезном, общинной формы, труде. Труде, освобожденном от товарно-денежной кабалы. Это не то, что похоже на коммунизм, это и есть единственный подлинный его смысл.

То, что для всего мира до сих пор возможно только как неосязаемая мечта, русский народ держал в своих руках, своим беззаветным трудом прокормив не одних «двух генералов». Некоторые смехотворно-поверхностно называют это созидательное свойство превозмогания всего – «имперскностью», надевая на него чужую маску чуждой роли.

Но истина эта была им выработана исторически-бессознательно, в условиях варварских, практически бесчеловечных. Свободной волей ни один человек не позволил бы себе оказаться в такой переделке. Историческая форма этой обретённой идеи в народе предполагала и совершенно бессознательное, страдательное использование.

Даже люди культуры, образования, науки, русские и нерусские, но впитавшие русскую культуру, как свою духовную основу, заслуженно составившие общемировую гордость, не отдавали себе отчёта в истинной причине своих характерные примет. Необычайная широта взглядов; всечеловеческое понимание; душевное уважение ко всякой инаковости: этнической ли, религиозной; чуткой восприимчивости. Всё это проявление человеческого духа, в мире достигаемого в прочих краях, только единицами, было основано на действительно высшей точке взаимопонимания доступного между людьми, высшей точке их бескорыстного отношения друг к другу – внутренне выпестованном сочувственном взаимоуважении, «как соработников в миру». Но проявление этих действительно великих качеств возможно только при одном условии: любым способом удерживать – культуру единения труда.

Печальное следствие

И вот такие, душевно культурные люди, всё равно, работники земледельческого или промышленного труда деятели наук и искусств и составляют, видимо, ныне, те таинственные, условные всего-то несколько процентов вменяемого населения страны, способного отвечать за свои поступки.

Россия перестала быть той невыносимо тяжелой, но просветлённой внутренне общинным трудом, страной, что церковью навязывалось как якобы православная богоизбранность. Огромная часть народа ушла на спасение самой себя, чтобы подравняться к миру империалистического капитала. Это осуществилось, по необходимости, не в форме длительного «прожиточного капитализма с человеческим лицом», а только так, как было возможно.

К этому промышленному состоянию, неизбежному для существования государства времен империалистических войн, никакой народ не имеет никаких внутренних склонностей. (Это доказывается упорным сопротивлением промышленному технологически-общественному прогрессу, странами, избежавшими классики капитализма – арабским востоком).

Но для русского народа, чей трудовой обычай приобрёл слишком особенные черты – природная, варварская, но дающая жизнь пуповина правды и «добра», оборвалась. То, что было чувственно необходимо безграмотному, тёмному, но духовно богатому, бесстрашно-милостивому общиннику, стало абсолютно чуждым для его потомков.

Когда-то «русский» было названием славянского народа, но исторически сложилось так, что свои исключительные качества, теперь понимаемые, как «русский», он получал уже не за рождение на русской земле, а вырабатывал, как предание, наитяжелейшим трудом. Трудом архаичной, но естественной формы, который оказался плох только потому, что более «не соответствовал дальнейшим видам России» и, правду сказать – поставил народу грани выживания. Весь прошлый человеческий запас, не только в самих людях, а в привычках, укладе, заповедях, был израсходован во спасение от нескольких войн и промышленный рывок.

«Западный» земледелец имел время перейти на выработку пролетарского самосознания в промышленном труде, хотя бы и в старой, «непросветлённой» форме труда, но пригодного для существования в капитализме. Но и только, что вышло ему боком, когда простое меркантильное разделение «труда хорошего» и «труда бросового» привело к массовому вселению «нетолерантных деклассантов».

Но «русский» народ, по форме цивилизации старо-европейско-земледельческий, но сущностно её уже превосходящий, оказался лишён всего и всё более становится «бывшим русским народом». Он потерял свой общинный земледельческий уклад и «сорвался» на ложном идеале предъявленного ему практического коммунизма – «советизма».

Ложном потому, что пока он имел ещё прошлые силы – доставшийся в наследство людской капитал (а истощение «человеческой руды», разрыв традиции совершается за 2–3 поколения), то он всё ещё «ломал» жизнь. Но ненастоящие, номенклатурные, классово-ограниченные, коммунисты-начётники, коммунисты-фарисеи, ни на йоту не понимавшие сути того учения, которые были призваны пропагандировать, не смогли даже почувствовать источник будущей угрозы неминуемого своего падения. Они не придумали ничего лучше, чем заманивать народ в светлое будущее обещанием всего лишь «коммунистических благ»! Единственным же спасением было – повышая уровень жизни, найти способ «делать» жизнь не потреблением, а самоосуществлением человека. И вот сейчас, без истерики и крика – возможно ли это было много иначе, нежели чем случилось? Разве такая «единственно верная идея» не была бы признана невозможно утопичной, преждевременной? Постепенно идея «коммчеловека» становилась всё непонятней. Она исчезла совершенно, но только с ней был связан «русский человек».

Русский, как стихийный продукт истории был «выработан» в условиях самой жестокой общинной необходимости, и не имел времени перейти к самодисциплине индивидуального буржуазного труда или ответственности пролетарской смычки. Сам для себя он хочет только одного, по меткому наблюдению Толстого: «весело и беззаботно работать».153 Где же тут конкурентное совершенствование товарного продукта? Где же здесь необходимость конкретно-продажного превосходства «Москвича» над иномаркой? Разве вот запустить спутник, куда Макар телят не гонял… Свобода игры ума от космоса до атома, смекалка по месту приложения – без ограничения. Но рассудок не годится зашивать прорехи в бессознательном бредне общественно-экономических отношений. Ни «царский», ни «новый» капитализмы не стали системой, а лишь временной приспособой до их закономерного крушения. Советский тоталитаризм по-капиталистически присваивал прибыль, по-социалистически уравняв в бедности большинство, и по-феодальному тратил без счёта на то, что вовсе перестал понимать. Едва успев наработать какое-то материальное благополучие, впал в теоретическое забытье своих собственных оснований и даже в снижении цен видел только странный непонятный символ.

Единственно сильным ходом русских было бы научиться делать сознательно то, что они уже умели делать бессознательно-стихийно, чему научились в своей истории. То, что лично умеют истинно культурные люди во всём мире и никогда ещё – целые общества.

Всё более перерождающиеся безыдейные псевдокоммунисты вели в ловушку ложной цели – жизни во имя личного благополучия. Отечественная война и восстановление народного хозяйства было последним сущностно равным русскому человеку образом жизни, при всём ужасе происходящего, не унижавшем его достоинства. «Хрущёвская оттепель» – предпоследний глоток метафизической свободы был не чьей-то культурной волей (если бы уже так!), но лишь вынужденным дозволением дееспособному сознанию народа на краткий миг очевидной задачи преодоления разрухи войны. Тогда деятельность и социально-производственные отношения требовали свободы трудового творчества рабочего. Но как только партчиновник уткнулся в возросшие требования народа, по неспособности понять служебную роль своего партместа, он в испуге «оттепель отключил». Честные художники оставили нам яркие свидетельства этого времени.

Потом эта шагреневая кожа начинает сжиматься только до проектов «по отраслям»…. И всё больше новых людей и старых людей, живут по-новому, по «буржуазному», для достатка. А у русского человека нет прививки к «буржуазному» образу жизни. В «новых русских» тотальное непонимание недопустимости перекрывать стихийной личной волей общественного права доступа «к урезу воды» в самых разных вариантах. Не в силах решить этого уравнения (каламбур) себя с обществом, они отъезжают за рубеж, где, без сомнения, «отдыхают головой», получая какие-то ограничительные рамки поведения.

Теперь понятно, что «русский» (заблаговременно скрытом в слове «советский») было уже далеко не этническим свойством, это даже не капиталистическая политэкономическая «нация», это должна была стать категория более высокого порядка социализации человека. Но лишённый (освобождённый?) действительного проклятия вынужденного труда, русский, не сумевший перехватить бессознательный завет личным разумением, впадает в самое отъявленное лодырничество, именно потому, что теряет более высокий смысл существования, чем простое самодовольство сытого человека! Не этот ли стыд он глушит водкой, заливая бездонную глубину непонятного своего несчастия?

Ещё хуже, когда он становится управляющим, чиновником, начальником, где нет условий труда, когда хоть бывшие товарищи на время могут напоминать ему о бывшей смычке. Канцелярская служба «из долга» вообще непонятна и отвратительно чужда ему. Одержимый страхом одиночества в пустыне недоступных правил поведения и теоретической ответственности, он начинает красть, непотировать, предпринимать все меры, которые может выдумать неграмотный крестьянский ум, чтобы укрыться от проклятого страха непонимания: «Что делать?! Это-не-тот-единственный-труд~который-я-понимаю-

Там-я-никогда-не-был-и-не-мог-быть-один-мы-всё-решали-вместе-и-не-было-так-страшно-А-для-одного-себя-даже-дурак-понимает-надо-украсть-украсть-всё-у-всех-Я-теперь-никого-не-узнаю-они-никто-они-отберут-ведь-правил-нет-А-от-работы-кони-дохнут…».

По «наклонной плоскости потребления» бывшие русские скользят в неведомый уклад жизни. Не будет (и уже нет) такого преступления, такого отвратительного поступка, таких бредовых законов, такого извращения культуры, стольких брошенных беспризорными детей, стольких сжитых со свету стариков, стольких преданных друзей, такого ростовщического процента, стольких украденных казённых денег, такого судебного произвола, сколько их будет (и уже есть) в современной России. Наяву просходит невозможное по смыслу никогда и нигде. Воплощаются самые фантасмагорические головотяпства из видений Салтыкова-Щедрина, но наяву и со всем тотальным современно-технологическим накатом.

Им не пришлось учиться жить самим, лично отвечая за поступки; научиться собираться в «общину» не для передела земли по едокам, а для выбора в депутаты – работника, а не брехуна. История опять не дала времени. Сто лет назад они находились ещё в земледельческой «общине», и только общиной (а при «советах» партаппаратом) принуждались к совместному труду и общежитию. Вырвавшись из неё, уже из-под обломков СССР, они стали мировым посмешищем. Учившие весь мир тому, что сами не понимали, а только всё слабее и слабее ощущали, они развалили свою страну до уровня добывающей провинции мира. И, упавший с высоты, получил насмешки тех, кто раньше в почтении взирал на его подвиг. Потомки недавних великодушных чудо-богатырей, теперь вынуждены огрызаться: «Зато нас боялись!» и обижаться на танцы «диких горцев» на своих площадях, только потому, что, наверно, Pontifex Romanus Иоанн Павел I был последним, кто не стеснялся вслух напевать своё любимое, наше «Полюшко-поле»….

«Забыл», «принуждён был забыть», «так получилось»… странно искать оправдание тем, у кого есть такая жёсткая поговорка: «Москва слезам не верит». Иностранцу не объяснить. Или попробовать? Тогда вот так.

Русский дух страшно лютует, когда его отвлекают от единственно важного дела – непосредственного труда, так как вместе с лишением труда он теряет и главное в «общественных отношениях» – обоснование переживаемой им связи человека с человеком. Этим объясняется та жестокость, с которой русские относятся друг к другу, что в других странах бывает только по отношению к иноземному врагу. Это оборотная сторона отсутствия всякого предубеждения против любого другого человека, какой бы цвет кожи он не имел и какую бы религию не исповедовал. Грань проходит по другому месту: пока мы вместе работаем полезное дело на общую пользу, мы – братья. Но стоит одному из нас, даже свояку, уйти в «непонятное»: слишком особенный и опосредованный труд, далёкую умственную деятельность, стать административным распоряженцем, то сам ушедший тут же начинает мстить саморазрушением «отношений» за своё лишение прежнего «сверхродового счастья бытия».

Русский не существует, как «буржуа». Или это не русский. А нет ничего хуже, чем быть никем. Бессознательно никем. Но только сознание позволяет сделать выбор и взять на себя ответственность за него.

Каждый нанятый «пресс-шелкопёр» теперь считает себя вправе требовать мантры «покаяния» или поносить задним числом «злодеев» прошлого. Но ведь право на это есть только у современников, а нам гораздо важнее понять условия их выбора, именно благодаря всем действовавшим лицам.

Россия тонет в буржуазном, капиталистическом, для немногих – уютном и тёплом, а для многих – холодном и «мокром», болоте. Нет никого хуже «новых русских», ибо они только пародия на своих предков.

Научный труд по соотношению пользы и небходимой самоотдачи всегда служил образцом сущностно бескорыстного, при обычных нормах его оплаты. Статусное социальное уважение и доверие было основано на этической норме добросовестного труда. Это положение было не подарено учёным, а заслужено ими в многовековой борьбе освобождения сознания и преодоления ограничений накладываемых природой. И вдруг – наука стала предметом самой оголтелой спекуляции, очковтирательства, подлога, воровства, прямой лжи. Разрушается пока единственная созданная европейской культурой «профессиональная община» сознательного, часто сознательно-коллективного труда. Это случается и на Западе, но в России эпохи «пародийного капитализма»: плагиат диссертаций, оформление ложных открытий и изобретений, фальшивые производственные планы, вымогательство под липовые проекты имеют сокрушительный спрос у «новоодичавших» русских.

Крестьянский ум большинства народа никак не усвоит сознательно, что «слово» тоже существует только на условиях совершённого над ним труда и оценивать его надо уметь не по спекулятивному громыханию, а по критерию, который используется в естественнонаучной теории. И он же – обыденная оценка здравым смыслом самого простого труда, известная по народным пословицам и поговоркам: очевидному и доказательному результату всякого дела.

Как только и на Западе классический капитализм выходит из рабочих производственных оборотных процентов, так и там никакая мораль не может предотвратить появление «вора в белом воротничке». Но общественная проницаемость удерживает механизм экономики от коррупционного перенапряжения. В России сознание тончайшего слоя дореволюционных профессионалов, с их аристократической честью, растворился за годы советской власти в бессознательном рефлексе масс революционного крестьянского призыва. Такого общественного договора они не понимают, и что можно было ожидать, когда прекратился советский партийно-тоталитарный контроль?

Проявленные публично глупость и невежество не вызывают в обществе ни порицания, ни даже внимания. Явная должностная корысть и алчность извиняются как личные свойства, вне связи с их общественной опасностью. Притом, что в самих «общественных вагонах» переполох – ещё бы! не доехав до станции под названием «год 1781», поезд трогается в обратном направлении…

«В то время, как мыслящие люди нашего времени заботятся о том, как бы освободиться от собственности вообще и самой преступной – земельной собственности, у нас заботятся об утверждении чувства собственности. Вроде того, как если бы в половине прошлого века у нас заботились бы о том, чтобы укрепить, утвердить чувство рабовладения и рабства» – Толстой Л. Н. «Дневник» 23 июля 1909

А вот и выдержка из письма 1877 года в редакцию «Отечественных записок» Карла Маркса:

«Если Россия имеет тенденцию стать капиталистической нацией по образцу наций Западной Европы, – а за последние годы она немало потрудилась в этом направлении, – она не достигнет этого, не превратив предварительно значительной части своих крестьян в пролетариев; а после этого, уже очутившись в лоне капиталистического строя, она будет подчинена его неумолимым законам, как и прочие нечестивые народы. Вот и все!..».

Возможно ли?

Возможно ли возрождение русских? Ответ: революция труда – единственно возможный выход всего человечества. Но относительно этой этапной цели, теперь многие народы находятся на, сознательно, более выгодной позиции. Разве за печку что закатилось….

Самое незамедлительное, что надо делать «сверх всякой срочности» – научиться соблюдать критерии и доказательную очевидность критериев общеполезного труда в умственной и административной деятельности. Болтуны, начётники, спекулянты идеями должны быть решительно отличаемы общественным мнением от поэтов, мыслителей, исследователей со всей полагающейся им свободой мысли и слова. Достигается это только воспитанием свободы, которая есть философская свобода доказательной ответственности перед собой. Она должна выражаться в учреждении такого обустройства «производительных сил», которые дали бы каждому трудящемуся правильное самосознание творческого самостроителя собственной жизни, то есть овладения, наконец-то, своими средствами производства не подневольно-потребительски, а по праву понимающего их сокровенный смысл и цель.

Русская духовная культура не имеет сомнительной привилегии быть «исконной». Он была выработана производительной силой земледельческой феодальной формации, в тяжелейшем противостоянии с новопромышеленным укладом, особенно замедленного развития, который так и не стал «работающим» капитализмом. Ведь он сам не решил основной своей задачи – заменить определяющую производительную силу с земледельческой на пролетарскую.

В этих условиях общие и типичные для всех стран, проходящих через смену формаций этого типа, черты общественно-личной психологии получили новое качественное содержание. Эти архаичные производственные отношения далеко превзошли обычный уровень и даже получили черты более прогрессивного, чем капитализм, строя. Но стихийная выработка этого самосознания прекратилась с достижением уровня личного товарного потребления, противоположного общинному труду с натуральной формой обмена.

Аристократ, убеждённый представитель феодальной знати граф Лев Толстой свой классовый «грех» работой самосознания переплавил в небывалой мощи гуманитарную опору духа.

Недаром высший свет не принял романа, вполне почувствовав угрозу. Роман «Анна Каренина», по форме «из жизни бар», неосознанно, конечно, создавался Толстым уже не для дворян, а для… «детей мужика». Тех самых детей, о которых в самом романе он ещё не решил – стоит ли (для их же пользы) вообще учить грамоте. И когда решил, что это неизбежно, всё более стал озадачиваться публицистикой для жизни, а не чистым художественным творчеством. Всё-таки никто не сказал о Толстом сочнее Ульянова (Ленина): «… матёрый человечище!». Толстой – природная стихия в беспощадном преодолении идеей в поиске истины всякого личного предубеждения в понимании действительности.

В романе, художественным отображением реальности Лев Толстой доказал:

– историческое движение не представляет собой плоскую, однозначно-понимаемую «прогрессивно-нравственную» линию

– исторически проживаемые формы имеют непреходящее культурное значение, и не как памятники «культуры», а как конкретный способ преобразования природы в существенных особенностях не восполнимый сменяющими его ступенями в отношении «потенциала личности»

«гуманистический человек» – не автоматический продукт эпохи или начётнической пропаганды, а результат приложенной к нему индивидуально правильной совокупности культурно-производительного труда

«Выигрывая в силе, проигрываем в расстоянии» – правило рычага приложимо и к производительным силам: нарастающая техническая сила производства одновременно снижает качество личности и ослабляет удерживавшее эту личность общественное ярмо.

Стихийное воздействие «постиндустриального уклада» таково: всё более, автономная личность, с одновременным нарастанием черт эгоистической индивидуальности. То, что называется: «с исчезающе слабой духовностью». Поэтому роль «сознательности» изменяется принципиально.

Ну, а люди «правящих классов», которые желают непременно избегать действительного общественно-полезного труда, обречены переживать «перемежение» истощающих страстей, ведущие к бессчастью.

«…Так ясно почувствовал преимущество косца работника в росистом лугу рано утром, пускай и в жар полдня, и бедственность его хозяина за раздражающей его газетой и кофеем, с озлоблением, тоской и геморроем» – Толстой Л.Н. Дневник 27 июня 1907.

Преодоление этих вариантов энтропии пока возможно только личным волевым и общественным культурно-организационным усилием. Возможно ли это всем обществом – дело будущего.

Читатели

Ещё и ещё раз: не померещилось ли всё это? Не случайно ли сошедшиеся факты вся эта история с истинным смыслом и назначением великого романа?

Выход лишь один – проверка. Если Толстой не литератор-эстетик, но зачинатель сильной идеи, она должна отозваться. Но мы уже убедились, насколько невосприимчивы оказались к его «намёкам» не только современники.

Про трёх человек можно сказать определённо, что они Толстого читали и отлично поняли – он не «писатель». И если личность что-то значит в истории, то именно эти трое имели определяющее влияние на судьбу страны: теоретик, теоретико-практик и практик. Не странно ли, что все они не только, мало сказать, перворазрядные политики, но и принадлежат к одной партии? Разумеется – РСДРП (в развитии, конечно). И после этого кто-то опять скажет, что победа (взнуздание хаоса) в смуте 17-го года большевиками – случайность? Раз именно эти оказались у кормила власти, значит…. все остальные – лишь неудачники, а мнения неудачников интересны только для разбора их неудач.

Каждый из троих сам не чужд «своеобразного» творчества. Поэтому и с Толстым у каждого особенные отношения.

Опасен. «Эсдек» Плеханов

При всём своём уме, когда дело касается политической борьбы, Плеханов не чурается хитрости. Вплоть до «прохаживаний» по поводу Толстовского ума…. А для Горького нужные слова находит и, оказывается, прекрасно понимает и необходимое, и достаточное для оценки художника: «Художник – не публицист. Он не рассуждает, а изображает. Тот художник, который изображает классовую борьбу, должен показать нам, как определяется ею душевный склад действующих лиц, как она определяет собою их мысли и чувства… И новое произведение Горького тем хорошо, что оно удовлетворяет даже строгому требованию с этой стороны».154

Плеханову повезло: усвоив в «нужное» время самую прогрессивную на то время идеологию, он имел возможность искренне заниматься её пропагандой, а, умерев «вовремя», не запятнался ужасом практического её применения. За год до смерти от чахотки, он успел возмутиться «Апрельскими тезисами» Ленина. Он не может одобрить поражения страны сдачей фронта, братанья с врагом (с неясными последствиями), намерения захвата власти с самым фантастически жёстким диктаторским планом.

Не в первый раз нравственность расходится с единственно возможным ходом исторических событий. Но даже Ленин не в силах оскорбить его, как обычно поступал с другими политическими «отступниками» в гораздо менее принципиальных случаях. Он в ответ способен только выдавить: «Бывший марксист г. Плеханов не желает, вероятно, вспоминать о марксизме» и «…А гг. Плехановы, Гольденберги и К° обижаются"…».

До этого момента, никто в русском ревдвижении не сделал больше для развития коммунизма как связного учения, чем Плеханов. Но его революционная ступень была к 17-му году уже предыдущей – слишком теоретически «правильной», какой никогда не бывает, не соблюдающая ранжира, жизнь.

Одной из его главных задач было доказывание ошибочности предыдущей по отношению к нему самому ступени – народничества с его «крестьянскими идеалами». Его главный политический тезис: «Революционное движение в России восторжествует только как рабочее движение или же никогда не восторжествует».

Это было бы совершенно верно, как и было бы верным его неприятие «Апрельских тезисов», но действительность не дала России времени ни на развитие «сознания» пролетариата, ни на постепенность реформ.

И в отношении к Толстому, он поглощён борьбой с его влиянием. Восхищаясь писательским талантом Толстого, одновременно и непрерывно он ощущает его как опасного «гражданского противника» и постоянно выставляет это. Если и хвалит, то и журит, и, желательно, в одной и той же фразе: «… я тоже не могу «просто любить Толстого»; я тоже люблю его только «отсюда и досюда». «Я считаю его гениальным художником и крайне слабым мыслителем».156

Сейчас трудно даже представить мощь воздействия Толстого на современное ему общество. Своим художественным талантом он распропагандировал народ против никчёмности официальной церкви. По его почину создавались молодёжные сельхозартели вольных тружеников не только из низов, но убеждая и многих дворян.

«Помещик Бедров, умирая, завещал свое небольшое имение и земли Елецкому земству с тем, чтобы оно устроило садоводческую школу для крестьянских детей….Прошло уже более пятидесяти лет с того времени, и я вспоминаю с благодарностью, какие большие усилия делала русская общественность для развития сельского хозяйства и тем самим для повышения благосостояния крестьянства».0

Авторитет, заработанный художественным талантом, помноженным на гуманистическое мировоззрение, казалось, давал надежду обустройства российской жизни. И что для России оказалось безуспешным, всё-таки пригодилсь Ганди, который применил и артели, и современное «непротивление», как в Южной Африке, так и потом в Индии…

Плеханов, со своей стороны, в такой популярности Толстого усматривал, бесспорно, «политическое вредительство» делу рабочего движения. Он избирает тактику въедливого механистичного разбора его высказываний, не смущаясь прибегать к упрощённым толкованиям смысла мест, полемических у самого Толстого. Его единственная задача – объяснить: «почему он был и остался в стороне от нашего освободительного движения»!

Если разбирает Толстовские провокации, например, о том, что: «… человек, на которого напала бешеная собака, поступит хорошо, если не будет ей сопротивляться»,157 то, справедливо развалив его логически, не сделает и попытки объяснить причину таких речей знаменитого вольнодумца.

Вынужденно уменьшая горизонт критики, мельча её до придирок, он не замечает, что проговаривается. Например, упрекая Толстого в метафизичности – мышлении абстрактно-оторванными категориями, тут же говорит: «Прошу заметить, что я говорю о приемах его мысли, а не о приемах его творчества. Приёмы его творчества были совершенно чужды указанного недостатка, и он сам смеялся над ним, встречая его у других художников».158 Ему нет дела до сильной стороны творчества Толстого, он намеренно обсуждает одно неудачливое «учение».

Или: «Социалисты утверждают, что счастье общественного человека зависит от «внешней причины», называемой общественным строем. Поэтому они ставят своей «конечной целью» определенное преобразование этого строя. Гр. Толстому очень не хотелось, чтобы люди этого направления приобрели влияние на рабочий класс. И вот он пишет брошюру «К рабочему народу», где говорится: «Нет ничего вреднее для людей той мысли, что причины бедственности их положения не в них самих, а во внешних условиях. Стоит только человеку или обществу людей вообразить, что испытываемое им зло происходит от внешних условий, и направить свое внимание и силы на изменение этих внешних условий, и зло будет только увеличиваться. Но стоит человеку или обществу людей искренно обратиться на себя и в себе и в своей жизни поискать причины того зла, от которого он или оно страдает, и причины эти тотчас же найдутся и сами собой уничтожатся».159

Плеханов, увлечённый своей исторической задачей, не хочет понять настойчивости Толстого. А тот пытается объяснить свою, оторванную от современной политэкономии, культурную правду. Толстой-помещик в мечтах из разоряемой капитализмом деревни стремится в тот старо-поместный натуральный уклад, где не было товарного оборота, но было много своего, хозяйского, независимого «по земле» отношения к жизни. Достоинство рассчитывать на свои силы, жить своим умом, выправлять свою жизнь не по придуманому, не на подачку, не из прихоти «создающего рабочие места» капиталиста, а по заповеди природы.

Или такое его замечание: «Когда не признаешь значения собственности для себя, нельзя, оставаясь последовательным, признавать ее значение для других. Это правильно. А если это правильно, то правилен и тот вывод, что христианин должен освободиться от собственности «внутренне», а не каким-нибудь «поступком», – например, не передать собственности в другие руки. Обладая изумительным художественным талантом, гр. Толстой далеко не отличался силой логики. Он очень часто себе противоречил. Но здесь его логика безупречна; здесь его вывод неоспорим».160

Хотя Плеханова не надо подзуживать, партийные товарищи добавляют жару:

«…Насчет Толстого вполне разделяю Ваше мнение, что лицемеры и жулики из него святого будут делать. Плеханов тоже взбесился враньем и холопством перед Толстым, и мы тут сошлись……Толстому ни «пассивизма», ни анархизма, ни народничества, ни религии спускать нельзя».161

Плеханов так и не сошёл с выбранного тона, он уличал Толстого во всевозможных противоречиях, а сделать это очень легко, всё «учение» – сплошь противоречие.

Но он далёк от задачи Толстого, которая очень проста: как доказать необходимость труда и отказ от собственности. Необходимость труда он доказал только себе, Но не успел даже подступиться к поиску условий, где будет обеспечено соответствие необходимого личного «особенного труда» для «особенной личности». А это и есть каждый человек! Только это соединяет каждого человека с другими. Он понял разрушающее действие собственности, но сам «по-толстовски» отказаться от собственности, по разным причинам, не смог.

Сейчас уже очевидно, что эта этика, если и придёт из внешних условий, то в обострении ещё невиданных противоречий. Поэтому «глупости» Толстого есть только отчаяние в невозможности найти решение, как оказалось, необходимое.

Полезен. «Большевик» Ленин

Владимир Ульянов (Ленин) имеет настолько уникально синхронизированную биографию с движением исторической закономерности, что одиозные свойства его личности лишь угадываются на фоне железной целесообразности поступков. Его старший брат счёл безусловно благим делом попытку цареубийства, и сам был казнён. Володя, не замеченный в детстве в привязанности ни к кому, кроме обожания старшего брата, даже не заподозрен в проявлении признаков личной мести…, настолько он разумно закономерен в поступках.

И такой человек остановится перед уничтожением государства, виновного во всём сразу? Если и было абсолютное преступление в истории человечества, то большевистский переворот 17-го года останется недостижимым образцом. Та лёгкость, с которой Ленин жертвовал ради «будущего» любым настоящим; абсолютная подчинённость личных интересов сознательному содействию исторической закономерности в любой крайней форме, позволяет ему действовать в «открытую». Отсюда – смелость, «харизматичность», удачливость. Отсюда масштаб и яркость теории.

У него самого уже нет мелочной озабоченности за «порочное» влияние Толстого на общественное мнение. У него нет повода к благодушным оговоркам и поклонам за полученное художественное удовольствие. Толстой нужен ему позарез! Только как самый талантливый, самый яростный обличитель и прошлого – крепостничества (неосознанно), и будущего – молоха капитализма (вполне сознательно).

«Изучая художественные произведения Льва Толстого, русский рабочий класс узнает лучше своих врагов, а, разбираясь в учении Толстого, весь русский народ должен будет понять, в чем заключалась его собственная слабость, не позволившая ему довести до конца дело своего освобождения. Это нужно понять, чтобы идти вперед».162

«…Его непрестанное, полное самого глубокого чувства и самого пылкого возмущения, обличение капитализма передает весь ужас патриархального крестьянина, на которого стал надвигаться новый, невидимый, непонятный враг, идущий откуда-то из города или откуда-то из-за границы, разрушающий все "устои" деревенского быта, несущий с собою невиданное разорение, нищету, голодную смерть, одичание, проституцию, сифилис – все бедствия "эпохи первоначального накопления", обостренные во сто крат перенесением на русскую почву самоновейших приемов грабежа, выработанных господином Купоном».163

Маркс, Ленин…. Толстой? «Коммунист» Сталин

Интеллигенция «как бы» синоним обладания образованием. Но где же плоды этого образования, когда исторический факт не изучается, а лишь переживается с «зубовным скрежетом» всех возможных чувств?

Ведь нет ничего более «железного» в общественной жизни, чем соответствие установившейся власти с её вершиной, разумеется, состоянию этого самого общества. Человек случайный, «случайно» же и удаляется…. Все эти Наполеоны, Чингисханы, Нероны дают возможность на выносимой наверх вихрем реальной личности, глубже понять породившую их бурю.

Можно уничтожить все памятники прошлому кумиру. Но нельзя, хотя бы, отрицать факта его исторического бытия нравственным унижением в несоответственных грехах и простым клеймением непотребной бранью. А ведь по личности, совпавшей с историческим процессом, только и можно понять особенности этого процесса, иначе история была бы простой статистикой. И её можно сделать такой! Но зачем тогда возмущаться прошлой грубостью отношения к живым людям только по «классовому» признаку?

Факт действительного лица в истории – всегда факт необходимо-положительный в смысле его закономерности, обусловленности. Следовательно, соответствующий чему-то настолько важному для всех (только поэтому он существовал), что необходимо решать его – значит, объяснив, и принять. Не со слезами умиления и радости, а с достоинством понимания той исторической задачи, которую когда-то пришлось решать конкретному обществу по конкретному поводу. Как факт «лично-общественной» судьбы народа.

Что же осталось от воплощения «единственно верного учения», мечты с неясными путями воплощения?

Достаточно внимательно проследить цепь событий, чтобы увидеть неизбежность попадания власти в руки большевиков с их «коммунистическим» учением, если уж оно было в 1917 году. Так же, как и принципиальная невозможность для общества естественного развития по этой, невообразимой метафизической крутизны, духовной спирали, что уже в 1921 году закончилось НЭПом.

Следующий момент развилки – вариант бухаринской реставрации буржуазной революции с очевидным планом возврата крупного частного капитала. Но накопленная обществом энергия была столь велика, что этот выбор был передавлен необходимостью очевидной внешней задачей: провести индустриализацию самым простым способом – государственным бюрократическим управлением (с возможными элементами социализма). А ускоренная индустриализация СССР полностью увязана с однозначным итогом 2-й мировой войны. Во имя этой победы следует вспомнить, это была «война моторов», следовательно, победа вовремя подготовленной промышенности и управляемого сельского хозяйства.

Прежде, чем применить всю казуистику косвенных догадок, мнений третьих лиц и заинтересованных свидетелей, замиримся по «принципиальному» вопросу:

– кажется, Черчилль ничего такого про «соху и атомную бомбу» не говорил. Выдумки, враки…. Да и кто такой этот У. Черчилль?: Баловень судьбы, «политический деятель времён»…

– времён…, а вот это уже интересно! времён Герберта Уэллса – интеллектуала и социального пророка, критического реалиста и фабианца. С нашей слабостью к хорошим писателям, лучшего комментатора не найти:

«… Уэллс. – Я Вам очень благодарен за эту беседу, имеющую для меня громадное значение. Давая мне Ваши разъяснения, Вы, наверное, вспомнили о том, как в подпольных дореволюционных кружках Вам приходилось объяснять основы социализма. В настоящее время во всем мире имеются только две личности, к мнению, к каждому слову которых прислушиваются миллионы: Вы и Рузвельт. Другие могут проповедовать сколько угодно, их не станут ни печатать, ни слушать. Я еще не могу оценить то, что сделано в Вашей стране, в которую я прибыл лишь вчера. Но я видел уже счастливые лица здоровых людей, и я знаю, что у Вас делается нечто очень значительное. Контраст по сравнению с 1920 годом поразительный».164

И ещё удивляются, отчего это Горький только «газеты вертел»…, а ничего не говорил. А что тут скажешь? Вернее, не скажешь лучше Грибоедова: «Шёл в комнату – попал в другую!». Никто не узнавал старого места!

Этюд на тему

Русский общинный труд проявлялся в самой неожиданной форме. Сектантское движение духоборов из полуразбойников-полуказаков окраинных земель, как-то избежав ловушки мистического культа с его изуверствами, удержалось здравомыслием на некоторой грани общехристианской жизни. Но для государственной власти – отрицание официальной церкви, окончательный отказ от присяги и воинской службы (уже приняв проповедь Толстого «о непротивлении»), было непереносимо возмутительным.

После долгих мытарств, при помощи самого Льва Толстого, семи тысячам человек удалось к весне 1899 года переехать в Канаду, где от властей бесплатно получить землю в освоение. Вдруг – снова препятствие: по канадским законам земля оформлялась только в нарезы частного владения. Духоборы же с самого начала своей веры, селились и работали сообща. Они даже успели выработать норму поселений: «… не более 50-ти семейств, это важно в интересах удобства обработки полей»165

Так и не пожелав разделяться «бумагами», они предпочли своими заработанными деньгами выкупать землю в общинное пользование.

Предводитель секты Пётр Виригин писал Льву Толстому из Канады:

«В особенности местные жители начинают смотреть на Духоборцев с завистью, так как Духоборцы общинной организацией скорее могут подняться в материальном хозяйстве и, следовательно, будут идти впереди англичан…. Духоборцы имеют уже паровые молотилки 20 пар…..до двухсот жней, резки и другие самые усовершенствованные орудия. Пшеница размалывается дома, приобретены лесопильные станки, на это лето куплено десять паровозов для пахоты…. Конечно, все это обзаведение окружающих англичан – как самолюбивую расу, злобит, потому они, живя по одиночке, по двадцати лет, и не могут завести паровой молотилки. Да и невозможно, потому что паровая молотилка стоит 3000 $, а три тысячи долларов не так легко выработать одному человеку на пшенице или овсе. Англичанам очень желательно, чтобы Духоборцы разбились по фармам и по одиночке тянули "кабалу" задолженности банкам.

В Канаде жизнь земледельца также не особенно завидна, за редким исключением, каждый должен $ 500 и 600 и даже 1000, я говорю о рядовом неимущем эмигранте, такой заем необходим для обзаведения на первое время. И раз человек в силу необходимости попадает под задолженность, положение делается очень тяжелым, почти весь доход приходится отдавать процентами на заем. Местные "пауки" банки не стесняются брать 10–12 и даже до 20 %. Вот Духоборцы своей общинной организацией и стараются не подпасть под опеку "пауков". Земледельцы англичане – они все живут одиночками, сердятся за то, что хозяйство их может идти отстало, капиталисты за то, что к ним не обращаются брать вещи и деньги за проценты».166

Оставшиеся в России, претерпели все гонения советского времени. Особенность драмы в том, что привычный «русский общинный труд» даже и нового образца – зажиточный, с использованием передовых агроприёмов, на родине оказался несовместимым с новым общественным строем. Дух религиозного сектантства, как идеология, разумеется, оказался ещё более недопустим в советской России, чем в России царской. Ведь представляя почти готовый образец коммунистического земледельческого хозяйства, он никак не отвечал задаче государственного строительства – это была работа на себя, достойная нравственно, но не обещавшая планового, подотчётного излишка. Вот если бы не надо было развивать промышленность (в том числе и оборонную!) по срокам!

«Момент кризиса изменения общественной формы жизни и замены насильственного правительства другой, связующей людей силой, уже пришел. И выход из него уже никак не в остановке процесса или в обратном движении, но только в движении вперед по тому пути, который в сердце людей указывает им закон Христа».167

Парадоксальным образом этот бедственный опыт подтверждает оба противоположных, в злобе дня, тезиса: убеждение Толстого, что духовная опора «счастливого труда» вот-вот возможна, уже просится в руки; и жёсткое здравомыслие большевиков. Их очевидная задача – восстановить государство вровень с окружающим «капитализмом» быстро прикончила и мечты «военного коммунизма», и простого «красивого» коллективистского труда для собственного счастья.

Толстой слышал социалистов, но по своей манере мыслить не мог принимать всерьёз: «… Людям нужна земля, а им говорят, что для приобретения ее им нужно прежде всего бросить ее, и потом уже сложным процессом, предсказанным социалистическими пророками, вновь приобрести ее вместе с другими ненужными им заводами и фабриками…».168

Кстати, тот, кто «романтически» склоняется к началам социализма духоборным, должен понимать, что они люди настолько укоренённо работящие, что на «баловство» обычая тратить время не завели. Работать будут все:

«Грамотность я считаю необходимой только ту, чтобы уметь читать и писать, не придавая грамотности положительного воспитательного значения. Хорошо бы достигнуть такой жизни, чтобы грамотность преподавалась отцом ребенка, или старшим братом, сестрой, как преподается в народной жизни штопанье, починка лаптя, вязка бороны, чулок и т. д… Только надо избегать того, чтобы ребенок "профессионально" не сделался сапожником, или девочка чулочницей, как многие люди, сделавшись "профессорами грамотности", остаются, в других отделах жизни, совершенными профанами; и находятся, большею частью, в положении "щедринских генералов"».169

Своим чередом

Толстой ещё жив. И. Сталин: статья «Аграрный вопрос», 10–23 марта 1906 года:

«… Итак, для уничтожения крепостнических остатков необходима конфискация всех помещичьих земель;… эти земли крестьяне должны взять… и разделить их между собой;… в 1905 г. обе фракции партии, "большевики" – на третьем съезде и "меньшевики" – на первой конференции, единогласно заявили, что… поддержат крестьян в… конфискации всех земель

– … говорят, что отобранные земли должны быть переданы деревне в общую собственность…. должна быть уничтожена частная собственность на землю;… деревня… полным хозяином… сама… раздаст крестьянам равные "наделы";… осуществится социализм – вместо наемного труда установится уравнительное землепользование. Это называется "социализацией земли", говорят социалисты-революционеры.

– … Если товарное производство останется незыблемым, тогда и земля станет товаром – завтра она выступит на рынке, и "социализм"… взлетит на воздух… Раздел земли вызовет мобилизацию собственности. Малоимущие будут продавать земли и станут на путь пролетаризации, зажиточные приобретут новые земли и приступят к улучшению техники обработки, деревня разделится на классы, разгорится обостренная борьба классов…

– … это лишь пустые слова;…. Уравнительное землепользование нуждается в имущественном равенстве, а среди крестьянства… неравенство, уничтожить которое не в силах… демократическая революция;… крестьяне хотят… отмену феодальной собственности не против буржуазной собственности, а на почве буржуазной собственности…. они хотят распределить между собой отобранные земли в частную собственность и не удовлетворятся "социализацией земли".

– Приемлема ли национализация земли?., будущее государство, все-таки будет буржуазным…, за передачей земель такому государству последует политическое усиление буржуазии, что крайне невыгодно для сельского и городского пролетариата…."национализация земли" также неприемлема».

Его статьи – выводы из прорабатываемых им социал-демократических материалов, оригинальны только бульдожьей сосредоточенностью: отнять у помещика и удержать за крестьянами землю. Общий план действий определён и никаких посторонних рассуждений. Он не мечтатель о прекрасном «коммунистическом далёко». Будет с него и первоочередной задачи.

Обычно, на вопрос: «А, если…?», историки говорят: «История не знает сослагательного наклонения!». Что не мешает многим, зарывшись в «материалы», костерить «незаконный захват власти большевиками». Но можно ли доверять их мнению, если профессор Высшей школы экономики не стесняется фразы: «Для этого надо определить, что такое социализм, поскольку никто этого не знает».(?)170

И почему ради выяснения оттенков политической мысли того времени или тонкостей правомерности отречения царя в чью-либо пользу и так далее, надо представлять дело так, будто исторический результат есть следствие чьих-то состоявшихся или нет, договорённостей? Не надо так неумело оправдывать профессиональный интерес. Разве разговорами решаются дела? Разве, что оформляются, это – да….

Даже по переписи 1897 года, из городского населения более 40 % – отхожие крестьяне. Для 130 миллионов крестьян среднедушевой надел земли с приростом семьи (и общинной нарезкой по едокам) сократился вдвое!

«… общий объем крестьянских земель остался прежним, и среднедушевой надел за те же 40 лет упал также вдвое – с 4,8 десятины до 2,8)».171 Регулярной стала последовательность: голод 1891, 1898, 1911, за которым сначала бунты, затем казни.

Твёрдые цены на хлеб придуманы не большевиками, а введены в августе 1915 года под предлогом военных нужд. Через полтора года – разверстка на хлеб (снова не большевики первые).

«… обвиняемый… Киян: "Позвольте рассказать вам о нашей мужичьей, несчастной жизни. У меня отец и 6 малолетних (без матери) детей и надо жить с усадьбой в 3/4 десятины и 1/4 десятины полевой земли. За пастьбу коровы мы платим… 12 руб., а за десятину под хлеб надо работать 3 десятины уборки. Жить нам так нельзя, – продолжал Киян. – Мы в петле. Что же нам делать? Обращались мы, мужики, всюду… нигде нас не принимают, нигде нам нет помощи";….

– … требования… сводились к одному: "чтобы вся земля немедленно была объявлена собственностью всего народа" и бесплатно передана "в уравнительное пользование" тем, кто трудится на ней…

– … осени 1905 г. сообщения: "Свыше ста усадеб… разгромлено и сожжено; уничтожен весь инвентарь и скот" (Курская губерния), "Горизонт в многочисленных заревах…" (Тамбовская губерния), "Каждую ночь видны зарева пылающих экономии…" (Киевская губерния).

– По разным подсчетам за 1905–1907 гг. в Европейской России было уничтожено от 3 до 4 тыс. дворянских усадеб – от 7 до 10 % их общего количества. По числу разгромленных помещичьих усадеб выделились Саратовская, Самарская, Тамбовская, Курская, Киевская и Черниговская губернии…

– … приказ министра внутренних дел…"… немедленно истреблять, силою оружия бунтовщиков, а в случае сопротивления – сжигать их жилища… Аресты теперь не достигают цели: судить сотни и тысячи людей невозможно"….

– … распоряжение тамбовского вице-губернатора полицейскому командованию: "меньше арестовывайте, больше стреляйте…"….

– Повсеместно отмечалось широкое применение телесных наказаний населения восставших сел и деревень, отмеченных в августе 1904 г. В действиях карателей возрождались нравы и нормы крепостного рабства…»172

Можно ли назвать научным просветительством оглушающий хор противоречивых комментариев, которым подменяют свидетельства очевидцев событий? Не надо ничего объяснять, достаточно не утаивать документы. Тогда ход развития событий станет очевидным.

Никакие декорации из бурных событий войны, невообразимая пестрота политической жизни, «среднегодовые темпы роста российской экономики на протяжении целой четверти века опережавшие развитие всех других развитых стран до 1913 года» – не могут скрыть простого факта. Февральская и Октябрьская революции есть только оформление нарастающего захвата помещичьей земли.

Усадьбы жгли вовсе не из жгучей ненависти, а в надежде, что теперь-то уж «баре» не вернутся на пепелище. Но присылали солдатов…. По приблизительным данным за 1917 год сожжено поместий: май – 152, июнь – 112, июль – 387, август – 440, сентябрь – 958.

Крестьяне уже достаточно политграмотны, чтобы выбирать советы самоуправления. Из протокола от 24 мая 1917 года II Съезда крестьян Самарской губернии:

«… Лукьянов (солдат). Мы теперь же должны взять и решить земельный вопрос. Если теперь мы не возьмем землю, то мы можем в будущем не получить эту свою землю… Рабочие сразу взяли 8-часовой рабочий день, и крестьянам ждать нечего.

Марковский. Передача земли должна быть немедленно… Уже фактически в некоторых уездах земли взяты…

Макаров. Платить за землю мы не будем ни копейки… Землю мы брать должны целиком…

Хохлов. Мы не уйдем отсюда до тех пор, пока не постановим, чтобы вся земля перешла в руки тех, кто ее обрабатывает.

Фролов. Вопрос о земле освещен со всех сторон. Хватит языком молоть, а дело теперь за Стенькой Разиным. И теперь это время настало».173

Свой Первый Всероссийский съезд, депутаты крестьян открыли 4 мая 1917 года. Удивится ли кто-нибудь, узнав, что там выступил большевик Ленин и по самому главному для крестьян вопросу: «О земле»? Удивительно другое: его речь, конкретно, развёрнуто, с приметами времени, углублением положений и прочее, и прочее, по общему плану и сути положений представляет… ту же самую статью Сталина 1906 года «Аграрный вопрос»!

Смысл сказанного не в том, что Ленин работает «по Сталину», а в том, что общий механизм перехода крестьянской революции в социалистическую был давно уже теоретически отработан в большевистской фракции РСДРП. Ленин соединил эти разработки с именами и делами дня, а Сталин…. затвердил эти положения ещё десять лет назад. Такая тщательность проработки говорит об одном – большевики готовились именно к крестьянскому восстанию. Ширмой «великой пролетарской революции» большевики старательно загораживали главную истину этих революций – невиданной силы русский крестьянский бунт.

В этом была ахиллесова пята русского социализма. По Марксовым прописям с крестьянским сознанием в социализме делать нечего. Отставив европейца Маркса в сторону, решать «что делать» в России с крестьянским восстанием пришлось РСДРП. Правильные теоретики попали в «меньшевики», «большинство» решило ввязаться в драку.

Рабочим, при их относительной малочисленности, предстояла задача: перетащить мужика через простой раздел земли. Ленину трудно было ошибиться: происходящее в 1917-м было закономерным продолжением событий 1905 года, ведь земля к крестьянам так и не перешла. Неужели так трудно видеть эту историческую очевидность? Революция совершалась крестьянином, который пришёл, наконец, за «всегда своей» землёй!

В этой же речи Ленин сразу объясняет, что собственные требования депутатов: «…мы это говорили во всех наших резолюциях, что земля должна быть собственностью всего народа и перейти к нему бесплатно», означают закомерность их движения в социализм.

– «… русский народ только тогда способен сделать в своей массе серьезный шаг по этому новому пути, когда создается крайняя нужда. И мы говорим: пришло именно такое время, когда эта крайняя нужда для всего русского народа стучится в дверь. Эта крайняя нужда заключается в том, что по-старому хозяйничать нельзя. Если мы будем сидеть по-старому в мелких хозяйствах, хотя и вольными гражданами на вольной земле, нам все равно грозит неминуемая гибель потому, что разруха надвигается с каждым днем, с каждым часом».

Объясняя их право забирать землю хоть «на один посев» он повторяет:

– «… десятки миллионов людей не идут на революцию по заказу, а идут тогда, когда настает безысходная нужда, когда народ попал в положение невозможное, когда общий напор, решимость десятков миллионов людей ломает все старые перегородки и, действительно, в состоянии творить новую жизнь»

И никто из 558-ми делегатов с фронта и 609-ти делегатов с мест от 69 губерний и областей со всей России не возразил, мол, подъём у нас экономический, небось через сто лет опишут, как мы хорошо тут живём… – нет! – «(аплодисменты)»!

Февраль по вертикали

Но… можно ли этому верить? Что ж, послушаем, что говорят здесь же в Петрограде, на противоположном, так сказать, конце «вертикали».

Да, вот, подходящие слова Георгия Евгеньевича: «Чернов – негодяй и мерзавец, а что с ним будешь делать?».174

Князь Георгий Евгеньевич Львов: благотворитель, общественник, «толстовец». Чаятель, по его собственным словам: «постепенного обновления общественного строя в целях устранения из него господства насилия и установления условий, благоприятных доброжелательному единству людей». 21 июля 1917 года сложил с себя обязанности Министра-Председателя Временного Правительства и Министра Внутренних Дел, который занимал с 15 марта 1917 года (счёт времени скоро пошёл не на дни, а на часы!).

Из заявления об отставке:

«Будучи сторонником широкого наделения трудового крестьянства землею, я, тем не менее, нахожу, что… земельные законы внесенные… не приемлемы…;… подрывающие народное правосознание. Они не только не борются с захватными стремлениями…. но… оправдывают гибельные, происходящие по всей России, самочинные захваты, утверждают совершившиеся уже захваты… Предвижу… обманут чаяния народа и приведут к невозможности осуществления государственной земельной реформы. Считаю земельную программу губительной для России, ибо она оставит ее разоренной, подорванной в моральном и материальном отношении…».

Хороший человек князь Львов, а не смог-таки «подмахнуть» прогрессивный проект министра-эсера: «Я ушёл потому, что мне ничего не оставалось делать. Для того чтобы спасти положение, надо было разогнать Советы и стрелять в народ. Я не мог этого сделать…».175

Но где здесь восхваляемое ныне благоденствие России? Или хотя бы одни «временные трудности»?

А что думает князь о соратниках, «элите» общества, вообще дворянах (управленцах, по призванию «класса»)?

– «Никогда не мог без содрогания входить в залу (дворянских выборов – прим.). Вот где вся самая сволочь собиралась. С 1861 года ведь губили Россию. Вот на ком грех за теперешнее. Ведь полвека жили своими личными мелкими интересами. Нигде такого хамства и раболепства не было, как среди дворян. А могли бы много сделать, если бы у нас аристократия была. Совсем другое было бы дело В земствах не дворяне работали, а ушедшие от них отщепенцы. Ведь настоящие земцы… они показаться не могли в сословие…. Один большевик и работает. Большевик, меньшевик даэсэр. А все остальные проспали ведь революцию, не участвовали в ней, а кто проспал – на том и вина».176 Вот так штука!

А что же Чернов? Виктор Михайлович Чернов, «главный» эсер своей партии, и был тем самым министром земледелия во Временном правительстве, который, подготавливая созыв Учредительного Собрания, предложил начать с запрета сделок по купле-продаже земли.

Но Львов с утратой права на земельную собственность смириться не мог. И ведь знал по докладам в министерстве, что там происходит: к Чернову «обращаются земельные комитеты, которые спрашивают: «Мы организовали (понимай, захватили) то-то и то-то. Правильно?» Правильно, говорит Чернов».177 Вообще-то – будущая «ленинская» картинка с ходоками…

Невозвратная затяжка созыва Учредительного собрания, пока Львов занимал пост главы Временного правительства, тоже неудача чьих-то переговоров?

А причина в том, что князь, подписав документ, первым делом лишался бы своего, родового, «небольшого в четыреста десятин», имения. Вместе с братом, по почину европейски образованного отца, они с таким трудом превратили его в доходное хозяйство. Чего им это стоило, видно в сравнении с Ясной Поляной Толстых.

Вот тебе – на! Село Поповка Алексинского уезда Тульской губернии находится в 35 верстах от Ясной Поляны! Столбовые дворяне: «старый князь» Е.В. Львов с сыновьями и граф Л.Н. Толстой с семейством, оказались… если есть «нувориши», почему не сказать – соседями «нувопролетарьишами» дворянского толка, в смысле, помещиками-работниками. Толстой бывал там даже с пешими визитами….

Кроме водопровода в самом имении, Львов построил школу, завёл для крестьян лавку, не скупился помогать мужикам расселяться и ставить избы…. И для этого успеха надо было научиться убеждать «мужика». Толстой не раз показывает тяжесть подобных разговоров, вспоминая свои переживания:

«Ясная Поляна. Нынче делаю сходку и говорю. Что бог даст. Был на сходке. Дело идет хорошо. Мужики радостно понимают. И видят во мне афериста, потому верят. Я, по счастию, ничего слишком не соврал и говорил ясно» – Толстой Л. Н. «Дневник» 28 мая. 1856.

Мнение Львова-младшего о моральном облике «одноклассников» достоверно. Помещики – феодалы эпохи, где забота о товарной эффективности лишь признак разложения строя. Все, хозяйствовавшие «по-старинке», уже разорились. Только внешняя сила самодержавия противоестественно удерживала землю за «неумехами» с точки зрения капиталистического «элемента». И тем самым добивала их вдвойне. Двойственность положения позволяла и к службе относиться с необязательностью. «Ни мира – ни войны»: ни работы с хозяйством – ни административной ответственности.

И только некоторые, случайные, личным образом попавшие под «трудовое воспитание» аристократы, чаще высшего круга, ибо величина имения существенно поднимает доходность, могли сохранять идеалы сословия. Честь, не что иное, как составная часть независимости. Служивый дворянин верен присяге в свободном выборе сюзерена. Неслуживый, вообще оказывается в положении монарха-однодворца, но идеал независимого личного мнения он должен отбить только неким чудом экономической независимости а-ля Монте-Кристо.

В этом два «сиятельных» соседа сошлись. Князь Георгий Львов вспоминал: «мы вытерпели многие тяжелые годы, когда на столе не появлялось ничего, кроме ржаного хлеба, картошек и щей из сушеных карасей, наловленных вершей в пруду, когда мы выбивались из сил для уплаты долгов и маломальского хозяйственного обзаведения. Все долги по большей части были, что называется долгами совести, не оформленные… Какая-то часть этих денег всегда шла на облегчение текущей жизни, но главное – деньги эти освобождали от гнетущих долгов».178

Лев Толстой шёл к необходимости труда подгоняемый тем же стремлением к независимости. «Ясная» много помогала ему, разочарованному в прилитературном «интеллигентном» образе жизни.

«… Обедал у Панаева. Потом у Краевского до вечера. Литературная подкладка противна мне до того, как ничто никогда противно не было» – Толстой Л. Н. «Дневник» 22 ноября. 1856.

Несмотря на гонорары, он скоро почувствовал потребность жить трудом независимым от, чьих бы то ни было, критических литературных мнений. «… Как хочется поскорее отделаться с журналами, чтобы писать так, как я теперь начинаю думать об искусстве, ужасно высоко и чисто» – Толстой Л. Н. «Дневник». 23 ноября. 1856.

Тем более, когда много времени стал уделять иному служению. Соседи не раз совместно участвовали в обеспечении голодающих продовольствием, детскими приютами, лечебницами.

«Был Львов, говорил о голоде. Ночь дурно спал и не спал до 4 часов, все думал о голоде. Кажется, что нужно предпринять столовые» – Толстой Л. Н. «Дневник». 18 сентября 1891

«В тот год по всей России была страшнейшая засуха. Хлеба погибли на корню, а в Самарской степи, в буквальном смысле, «от колоса до колоса не было слышно человеческого голоса». Черная земля растрескалась так, что образовались щели, через которые местами приходилось перепрыгивать. Все колодцы и пруды пересохли до дна, и придвигался небывалый голод. Бибиков, знавший хорошо самарских крестьян, не мог себе представить, как они перезимуют зиму.

В селах, когда я останавливался в Гавриловке или Патровке, крестьяне обступали меня, говоря, что пришел их конец. В этих местностях народ живет исключительно хлебом. Неурожай – и у него нет ни пищи, ни денег. Но такой засухи, как в 1891 году, здесь еще не видали никогда

В селе Патровка, где я жил, десятки умирали ежедневно, так что священник не успевал хоронить. В глиняных мазанках, покрытых выше крыш снегом, на земляном полу лежало иногда в ряд пять-шесть тифозных и среди них уже умершие. Восемьдесят тысяч человек кормились нашей помощью, и, конечно, многих несчастных мы спасли от смерти среди страшных эпидемий тифов, дифтерита, цинги и оспы»179

Это только внешний парадокс: князь Львов, лично прогрессивный землевладелец, одновременно собой представлял капкан, ловушку в смене исторической формации. Чем он сам был более порядочен и лучше «понимал мужика», тем хуже было с исторической точки зрения. В этой фигуре отчётливо выражается «переложность» исторического движения, ведь она существует не в бумаге абстрактных обобщений, а в судьбах живых людей. И Львов и Толстой нравственно преодолели эпоху их породившую. Более того, через них можно видеть незамутнённые грехом порочного эксплуататорства, истины предшествующего социально-психологического строя, которые ведь не могут быть сосредоточены в одном только «мужике», ведь так?

Толстой пронзительно и очень скупо (наболевшее!) сказал об этом в «Анне Карениной»: «… мне досадно и обидно видеть это со всех сторон совершающееся обеднение дворянства, к которому я принадлежу, и, несмотря на слияние сословий, очень рад, что принадлежу. И обеднение не вследствие роскоши – это бы ничего; прожить по-барски – это дворянское дело, это только дворяне умеют. Теперь мужики около нас скупают земли, – мне не обидно. Барин ничего не делает, мужик работает и вытесняет праздного человека. Так должно быть. И я очень рад мужику. Но мне обидно смотреть на это обеднение по какой-то, не знаю как назвать, невинности.

… я считаю аристократом себя и людей, подобных мне, которые в прошедшем могут указать на три-четыре честные поколения семей, находившихся на высшей степени образования (дарованье и ум – это другое дело), и которые никогда ни пред кем не подличали, никогда ни в ком не нуждались, как жили мой отец, мой дед. И я знаю много таких.

… ты получишь аренду и не знаю еще что, а я не получу и потому дорожу родовым и трудовым… Мы аристократы, а не те, которые могут существовать только подачками от сильных мира сего и кого купить можно за двугривенный».

Как не драма? Один, просто «крепкий хозяйственник», не в силах, даже примером, повести за собой в новый уклад свой разложившийся класс. В идеале – вывести производственные отношения на те самые буржуазные рельсы «на резиновых подушках», о якобы возможности которых – тогда, многие грезят до сих пор.

Другой, ещё и философски «перекладываясь» через эпоху революционного действия, оказывается прописанным по «литературному классу» и впервые поставленный им философский вопрос: когда же непересекающиеся параллельные прямые труда и этики, по-лобачевски воткнутся друг в друга – остаётся непонятым!

Удивительные сближения истории: следующий глава Временного правительства, окончательно заваливший «дело» буржуазной демократии в России, Александр Керенский – сын директора мужской гимназии, который учил и аттестовал золотой медалью сына бывшего своего начальника – директора симбирских училищ И. Н. Ульянова и уже брата казнённого государственного преступника. Более того, на дополнительный запрос из Казанского университета дал характеристику об отсутствии замеченных (тонко! – прим.) за Владимиром Ульяновым каких-либо дел или слов, непохвальных для мнения начальствующих и преподавателей в гимназии или где бы то ни было.

До смерти в 1886 году Ильи Николаевича Ульянова, их семьи были дружны. Ф. Керенский как начальник гимназии занимал казенную квартиру на первом этаже её здания и Володя Ульянов за шесть лет после рождения сына-первенца директора, имел, наверное, случай разминуться с «мелюзгой» – будущим Главой правительства России с 21 июля по 8 ноября 1917 года. И сам сменил его уже как Председатель Совета народных комиссаров РСФСР.

Предыдущим главой, как помним, был князь Львов, можно сказать, доверенное лицо графа Толстого по прогрессивному преодолению своего «классового происхождения». Лично этих аристократов, общественников-гуманистов, никак нельзя обвинить в непонимании коренной задачи будущего России – единственно верного решения о передаче земли трудящимся на ней. Но сделать это…

Того же, как неизбежное начало и опору всего дальнейшего, добивался и уже потомственный дворянин по новым либеральным законам, а на деле разночинец, Ленин, но время требовало – уже любой ценой.

Вопрос только в том: больше ли сознательно заложенная им цена, относительно бессознательного количества жертв, если бы и в этот раз история пошла (да отчасти она так и пошла – Гражданской войной) обычными шараханиями, начало которых пришлось на Столыпина?

Решения одинаково истинные, как собственная личная правда. Одновременно несовместимые по общественно-исторической правде – уже только в одной. Классово противопоставляющие до невозможного ужаса последствий….

Конкретную истину (а она только такова и есть), особенно «личную» неловко видеть поставленной под расстрел. Прокладка: «рыцарь революции», «львиное сердце», «первая любовь революции», «народный трибун», «гений русской свободы», «солнце свободы России», «народный вождь», «спаситель Отечества», «пророк и герой революции», «добрый гений русской революции»,

«Друг Человечества» – Александр Керенский. Кстати, не это ли подлинный и незамеченный никем настоящий культ личности? Оказывается, он вовсе не требует устрашения, а только лишь глупого восторга настроенной толпы. Его творит толпа, а не её кумир.

Исторически бессмысленный политикан, эгоцентричный верхогляд, сладкоголосый оратор и позёр. Но кто лучше бы исполнит роль метафизического места передачи эстафеты русского «земельного вопроса»? Слишком надрывной была бы личная его передача сразу из патриархальных рук феодала в итернациональные объятия коммунистического идеолога: противоречие непереносимо глубоко. Даже его как бы случайная фигура не перебивает непрерывности главного в русской истории – всё это передел земли.

«Русский народ отрицает собственность самую прочную, самую независимую от труда, и собственность, более всякой другой стесняющую право приобретения собственности другими людьми, собственность поземельную. Эта истина не есть мечта – она факт выразившийся в общинах крестьян, в общинах казаков. Эту истину понимает одинаково ученый русский и мужик– который говорит: пусть запишут нас в казаки и земля будет вольная. Эта идея имеет будущность. Русская революция только на ней может быть основана. Русская революция не будет против царя и деспотизма, а против поземельной собственности. Она скажет: с меня, с человека, бери и дери, что хочешь, а землю оставь всю нам» – Толстой Л. Н. «Дневник» 13 августа 1865.

Как по рельсам

Октябрьский переворот произошёл не «человеческим хотением», а, как раз, наоборот, из-за многовекового сопротивления необходимости до самого последнего момента.

Лидеры меньшевистского крыла РСДРП и эсеры пытались сначала из самого Временного революционного правительства, а потом проведением Учредительного собрания провести решение о передаче земли крестьянам. Ничего не вышло: «буржуазия оказалась не в состоянии выделить из своей среды власть», «созыв Учредительного Собрания демократические силы непростительно затянули».180

Этот вывод в разных вариантах – самое общее место воспоминаний активных участников тех событий.

Ни монархия, ни власть буржуазного правительства Февральской революции ничего не решили и не могли решить, так как не в силах были отказаться от собственных интересов, увязанных с помещичьим землевладением. Этим, а не «трудностями переговоров» объясняется нерешительность, колебания, затягивания созыва Учредительного собрания.

Не в том дело, что «незаконные» депутаты Всероссийского съезда крестьянских Советов потребовали полного и немедленного уничтожения частной собственности на землю и равного передела, а в том, что уже сам собой начался «последний» крестьянский бунт.

Законна ли стихия?! Более 5 тысяч захватов земли с сентября по октябрь 1917 года. В Тамбовской губернии вся власть захвачена крестьянским Советом с конфискацией всего помещичьего хозяйства.

Декрет Ленина от 26 октября 1917 года «О земле», только позволил, наконец, будущим «закадычным врагам-спасителям» присоединиться и затем возглавить подлинную буржуазную революцию, которую проводила отнюдь не положенная тут классовая сила – буржуазия, а малограмотное крестьянство.

Возглавить, чтобы провести её «под флагом» революции социалистической, опять-таки не имея для этого достаточного количества сознательных сил, но с надеждой избежать того, что они хорошо знали о капитализме. В том числе обязательного вытеснения в барачную нищету десятков миллионов крестьян.

Большевикам крайне важно было преувеличить свою роль в создании условий взятия власти. Задача у Ленина была конкретной: обеспечить «теорией» тех, кто готов был вскочить на подножку съехавшего с горки вагона «крестьянской гражданской войны», где его упустила бездарная буржуазия. Они не гнушались разбирать дело, которое было загубленное буржуазными демократами. Как ни возмутителен моралистам поступок «безбилетного проезда» – он закономерен. Они были почти уверены, что дождутся своего часа, и не ошиблись.

«Я ему (П. Аксельроду – прим.) задал вопрос, возможно ли было при иной тактике правящих партий 1917 года избежать "октября", или же он был (в русских условиях) фатальным; он после легкого колебания ответил: "Вряд ли", и притом махнул безнадежно рукой: все равно, мол, стихия одолела бы….»181

Вульгаризаторы истории обычно подают Сталина сначала каким-то полукриминальным «башибузуком», потом примазавшимся «тихоней-канцеляристом», хотя ещё в статьях 1906 года он ясно и однозначно стоит на позиции большевистского крыла РСДРП – землю в национализацию, в социализацию при буржуазном правительстве, капиталистическом рынке – отдавать нельзя. Крестьянская «масса» её не удержит.

Да и Толстой не хотел капитализма, тем более в деревне…, а социализм в деревне без города невозможен!

«… Говорил с Хохловым: анархия и социализм, то есть отрицание собственности, это – христианство, но только с удержанием существующего порядка. Христианство есть отчасти социализм и анархия, но без насилия и с готовностью жертвы» – Толстой Л. Н. Дневник 31 июля 1891.

Но профессор Высшей школы экономики А. Медушевский (там же – прим.) считает возможным: «силой подавить антиконституционный путь, который был направлен на ликвидацию демократии под флагом социализма».

Он позволяет себе иметь экономические взгляды крестьянского уровня: «… Да, фактически эсеры выступали за те лозунги, которые предлагали сами крестьяне, крестьянские съезды. Основная идея крестьян и крестьянской общины состояла в уравнительном распределении земли (подчёркиваю, в уравнительном) по количеству трудоспособных крестьян, крестьянских семей. Это была программа, которая могла стать основой решения аграрного вопроса, приемлемого для крестьян».(!)

Не понимать, действительно не иметь представления о тупике подушевого, «уравнительного» распределения земли в малопроизводительном сельском хозяйстве с необычайным земледельческим перенаселением! Это значит иметь такое расслабленное представление о производительной жизни, что остаётся только пожалеть студентов. Но он не одинок.

Профессор Тамбовского Государственного университета, доктор исторических наук Лев Г. Протасов например, уже не понимает, что голосование депутата в большей мере зависит от условий его жизни, чем образования: «… Ленин специально тогда написал статью, когда он изучил список, который принял ЦК, рекомендуемых депутатов, он там особенно возражал против кандидатуры Ларина, только недавно ставшего большевиком, и заявил о том, что не надо набивать литераторами Учредительное собрание, надо избирать рабочих. Поэтому рабочих было там действительно достаточное количество. Но другое дело – можем ли мы считать, допустим, маляра Сапронова или пекаря Игнатова рабочими? Они фактически были партийными функционерами. Да, по происхождению они были рабочими, но уже в рабочую среду они не вернулись».182

С каких пор, «происхождение» в классовом, обществе стало безразличным фактом биографии? Вроде бирки на руке младенца, мол, разницы никакой, разве только не перепутать. В сословном (!) обществе (и не надо одолжений – они были уже не фактически, а просто функционерами), учёт групповых интересов крепче у «тогдашнего» рабочего, а не у человека свободной профессии.

Его также удивляет – откуда взялась, и что это за «социализма такая»: «… Именно такая постановка вопроса мне, конечно, понятна и она и сейчас существует. Она идёт ещё от Чернова, который, выступая в качестве председателя на открытии Учредительного собрания, говорил о социалистическом выборе Россиян. Она затем продолжена была эсерами, естественно, настаивавшими на том, что был сделан социалистический выбор. И сейчас она тоже время от времени появляется и в научных кругах, и в политических. О том, что народ сделал тогда социалистический выбор. Я считаю, что это, так сказать, ревизионистская какая-то, необольшевистская что ли, точка зрения. Потому что народ был политически непросвещён, неграмотен. Голосовал он, по сути дела, не за партии, а за лозунги, которые ему предлагали. Ему же никто не предлагал социализм. И большевики не выступали под флагом социализма»183

Во-первых, это неправда: в той самой речи на Первом Всероссийском съезде Крестьянских Депутатов, Ленин сказал: «Вот почему для того, чтобы интересы крестьян неимущих и беднейших отстоять в этом величайшем преобразовании России, которое вы теперь производите и которое несомненно произведете, когда частная собственность на землю будет уничтожена, когда сделан будет шаг вперед к приближению лучшего будущего, социалистического».

Во-вторых, профессор, очевидно, не знает, что голосуют не за «лозунги», а за то, как будет устроена «таперича жисть». И если сами крестьяне требуют перевода земли при уравнительном делении в общенародную собственность без права купли-продажи – это уже социализм! Слабость в определениях достойная «интеллигента»!

Крестьянский социализм сто лет назад эсеры приняли, но не понимали, что без параллельного социализма в городе, «на фабрике», они не удержатся, капиталист их скрутит.

«Вы говорите, что в момент Октября и в первый период после Октября мы проводили лозунг "союз со всем крестьянством", поскольку всё крестьянство было заинтересовано в доведении буржуазной революции до конца. Но кто Вам сказал, что Октябрьский переворот и Октябрьская революция исчерпывались или ставили своей основной задачей доведение до конца буржуазной революции? Откуда Вы это взяли? Разве свержение власти буржуазии и установление диктатуры пролетариата можно уместить в рамках буржуазной революции? Разве завоевание диктатуры пролетариата не есть выход из рамок буржуазной революции?».184

Отсюда ясно, что непревзойдённый политический лавировщик Ульянов (Ленин), и не подумал бы выставлять несвоевременный лозунг. Да Вы с ума сошли! Только в надлежащий час самого возмущения «масс», увлекши, по возможности, всех крестьян, поставить их перед необходимостью принять «лозунг» беднейших и отчаявшихся – курс на общий социализм, «не расходиться!».

Теоретик и практик классовой борьбы, гениальный «слухач» революции: «…Ленин сравнительно редко выступал публично, больше работал молча, отыскивая в окружающей среде точки опоры для своей "линии", ловя в насыщенном грозой воздухе те лозунги, которые могли бы стать громовой стрелой его воли».185

Да, это похоже на его метод: подействует только тот лозунг, который совпадёт с желанием действенного большинства.

Надрыв

Довести эту теорию до результата могли только люди…м-м-м… неслучайные. Мораль обывателя, неглубокая по убеждениям, ожидающая от жизни удовольствия, легко принимает своевольные, даже противоестественные причуды «сильных мира сего», любопытствует о прихотях кумиров, но трепещет от негодования перед «системной упёртостью» нищих идеалистов. А ещё толпа обожает собственную неспособность противостоять искушениям, совокуплять образ «великого злодея», одного которого и делает козлом опущения своих собственных грехов.

В за?говорах нет ничего особенного, это просто очень добротная интрига, чтобы нарушить в свою пользу последствия идущих обычным порядком событий. Но первый раз в истории предстояло совершить не только личный захват власти, но и перевернуть весь айсберг общественных отношений. «Насильно осчастливить»? Пожалуй, но сколько раз заботливый родитель убеждает ребёнка поступить против его неразумной детской воли? Что же делать, если то, что естественно в семейных отношениях впервые предстояло сделать в общественных? Неестественно? А убеждать, что царь – помазанник божий, ещё естественно?

Политик– гирька, брошенная на чашку весов с кучей песка. Как бы она не была велика сама по себе, она ничтожна в сравнении со всей горкой, и всё-таки может перевесить чашу на грани равновесия или удержать, но только вблизи этой грани и нужны очень большие события, чтобы сама куча песка стала развеиваться. То, что происходило в России в 1917 году, было «перевешиванием» достаточно неизбежным, чтобы, наконец снять с большевиков ореол злонамеренности, как причины произошедшего. «Санитаров леса» ещё никто не отменял….

Что мы должны ненавидеть? Условия, вогнавшие общество в тупик? Или тех, кто в силу разных причин, как «Эдмон Дантес», проскрёбывался через каменную стену? «Второе» – исключительно личное блюдо по личным мотивам и должно заказываться в отдельный кабинет. Оно ошибочно в историческом описании и должно существовать только как открытый для всех оценочный исторический мемуар, но не как аргумент исторического анализа.

Сваливание в общую братскую могилу под названием «репрессии» всех неисчислимых личных бед, всех жертв массовых расстрелов без признания за этим неимоверной сложности и тяжести установления в такой страшной форме новых «общественных соотношений», в свою очередь заслуживает названия «академического преступления». Ужасная цена, уплаченная народом за выход из исторического тупика, требует осознания. Необходимо не оправдание (причём, очень многие псевдоидейные каратели отведали неправосудия в свою очередь), а мужественное принятие в происшедшем проявления непреодолимой стихии общественной материи-природы. Бесплодные причитания над страданиями, застигнутых бурей людей, вот уж самое последнее дело, совсем не подобающее дельному человеку.

С другой стороны, с каких это пор смерть стала определять историю человека? Она не мешает даже свободе животного. Сознание её человеком лишь даёт ему значение жизни, без этого нет личности. Разве можно даже на минуту представить страх смерти определяющим поведение? Наоборот, допустимый лишь в момент инстинктивного самосохранения, он полностью разрушил бы всю культуру, если бы считался безусловным оправданием. Посильное преодоление страха своему «животу» ради другого лежит в основе человеческих отношений, от любви матери до героизма отца. Но, осознав власть над своей жизнью, неизбежно понимание возможной власти над жизнью чужой. Одной из сокровенных задач культуры – «поднимать планку» соотношения правильного выбора проявлении воли: что допустимо, в каком направлении и для какой цели.

«Глупая» личная честь уходящей аристократии, когда уже никто не мог вспомнить зачем, собственно, надобно стреляться… В России, с её окраинной оторванностью от напряжения «личных обострений достоинства», литераторы особенно любили поставить героя в положение с дуэльным пистолетом в руке, как в «дурацкое». Пушкин, Лермонтов, Толстой, Чехов, Куприн…., вероятно, у большинства русских писателей найдётся такой сюжет. Но ведь многие из них сами…. Глупо даже продолжать.

Первая Мировая война, убито: 10 миллионов солдат, около 12 миллионов мирных жителей, русских солдат около миллиона.

Первые 25 недель гриппа в 1918 году унесли жизни 25 миллионов человек; всего умерло до 100 миллионов человек; в России около 3-х миллионов. Сравнение «не в пользу» войны…, но об этом не вспоминают!

Откуда же этот нескончаемый, беспросветный ужас, что терзает несчастных потомков русских революций? Что парализовало их волю, и они до сих пор заклинают друг друга простым страхом смерти «репрессий», видимо, не в силах взглянуть в глаза правде? Они слабодушно выпихивают вперёд одного-двух, много трёх, назначенных «злодеев», которых затем снова и снова объявляют «народными угодниками»!

Как ни ужасна война, но она представляется понятной: жертвенная беспомощность обывателя, присяга солдата, блиндаж командира, штабная укрытость генералитета…, даже распираемый «купонами» сейф капиталиста-промышленника. В воображении каждый рационально может представить своё положение.

В смертельной эпидемии нет вины, есть надежда личного спасения и, наконец, лучшая гигиена богачей.

Как оказалось – непереносимо сознание полной социальной обнажённости: никакой пост, никакая должность, никакие прошлые заслуги, служебный почёт, самодостаточность зажиточности, академические привилегии, воинские звания – никто не мог избегнуть обвинения, если был обвинён справедливо или по ложному доносу только по одному условию: укрепление или ослабление образовавшейся «социалистической» государственности. И только тот, кто мог доказать цель жизни в работе на государство, мог надеяться, порой только призрачно, на спасение. Все, кто, с одной стороны, искренне наделял новый строй революционными идеалами, так и, с другой, хотел бы жить «нормально, как раньше», могли уцелеть только случайно.

При обычной гражданской жизни, её уклад складывается из проявления «бесчисленных» личных воль населения. Трагедия и состояла в том, что новый строй не был обеспечен не только социалистическим, но даже буржуазно-демократическим «самосознанием» хоть в сколько-нибудь достаточной мере. «В нашей крестьянской стране» или «в этой стране пролетариат составляет небольшое меньшинство населения» – частенько поговаривал Ленин. Во имя своего существования, новый строй впервые сам задал уклад жизни.

Этот строй «тоталитарного коммунизма» мог, и должен был вызывать справедливую ненависть всех внешних стран, пользующихся умеренным достатком буржуазных демократий. Его железная пята была ненавистна всем внутри, кто хотел естественной радости свободы воли в самых ничтожных формах. Но огромное число людей переживали, и сознательно понимая, и бессознательно принимая – эту новую жизнь, как единственно возможную, на их глазах произошедшую закономерную связь общественных явлений.

Ещё в статистических отчётах Брежневского времени проскакивали сравнения по «13-му году». Экономическая жизнь страны не прерывалась, как жизнь не прерывается ничем, кроме смерти. Историческая вина тех «классов» из-за кого и пришлось политическим переворотом менять уклад общества, была тогда всем очевидна.

Кадры решают всё

Чтобы написать только известные нам несколько стихотворений, любому поэту потребуется исчеркать кратно черновых строчек. Но радость творчества не забывается, душа ищет возможности собою проявить божественный глагол… «Кадры решают всё!» – это поэтический шедевр достойный жанра («отправления» лучше боязливого «замещения») «должностных функций» высшего лица. Образ – ключ художественности, Разве здесь нет его трепетания?

Трёхсловную фразу воспринимают в медно-трубном звуке с ударением на слове «всё!». Но это фон эпохи и только первый слой… Не угодно ли сказать спокойно с нажимом на слово «кадры (решают)», особенно при обращении в «третьем лице». А ведь 4 мая 1935 года в Кремле, Сталин сказал это прямо выпускникам военных академий РККА, где «более половины являлись инженерами, из которых 80 % направлялись не в войска, а на работу в промышленности».186

Он не только не обнадёжил их 2-м лицом, мол, «вы (решаете)», что, казалось бы, уместным поощрительное напутствием. Напротив, постарался заведомо отстранить отличного зазнайства, подталкивая в коллектив «кадров». Да и что же это за «кадры»? Это надо было ещё придумать…, да не усмотрит ли кто и здесь зловещей многозначности? Из отдельных кадров состоит кинематографическая плёнка, значение которой в деле пропаганды Сталин понимал очень хорошо. Непрерывно сменяемые с установленной скоростью грейферного механизма НКВД по ликвидации руководящих «кадров». Так что даже против своей «мелкобуржуазно-троцкистско-зиновьевской» сущности они обеспечат-таки правильное руководство в отведённое время жизни «А что делать»?!

«Первое в мире социалистическое государство» имело родовой порок. Необходимое в русских условиях, но объективно преждевременное его появление несло страшную угрозу – отсутствие причинной социальной иерархии. «Кто был ничем» стал всем – но по какому праву?

Меньшевики потому и стали «меньшевиками», что не отступили от прописей марксизма и соглашались действовать только, «как лучше». Ленину, учитывая и личные мотивы, было достаточно сделать «как всегда». После казни брата жертвы его интересовали лишь в условном соотношении:

– «Жалкий мещанин, плененный буржуазными предрассудками! Для таких господ 10 000 000 убитых на империалистской войне – дело, заслуживающее поддержки (делами, при слащавых фразах «против» войны), а гибель сотен тысяч в справедливой гражданской войне против помещиков и капиталистов вызывает ахи, охи, вздохи, истерику».187

Поэтому, все мало-мальски озабоченные теорией «перехода» (во главе с мэтром Плехановым) оказались битыми в политике «возможного». Актив же большевиков был представлен, кроме Ленина, теми, чья «теория» состояла в смекалке «по месту».

Отгадка победы Сталина в борьбе за власть – он единственный понимал силу «догмы». В наступившем хаосе с «революционным самосознанием» в победившей партийной массе «ответ. работников» оказалось невозможным навести порядок! Безо всякого труда удастся найти тех, кто «верность революции», пока было возможно, доказывал количеством уничтоженных «классовых врагов народа» (не одна Розалия Землячка). Но и среди высшего круга «революционеров-профессионалов», тем более в условиях непрописанных расстановок сил, не было никакой возможности справиться с псевдомарксисткой накачкой даже самого антигосударственного уклона.

Неизвестно, сколько ещё продержится Мавзолей на Красной площади и нужен ли он там, но не иметь, пусть в укромном уголке парка среди скульптур почётных граждан, небольшого бюстика Ильича, было бы чёрной неблагодарностью. Никто из современников Ленина и близко не приближался к его хватке в теоретическом владении исторической диалектикой и безоглядности её практического воплощения. Выкинуть в массы руководящий жёсткий лозунг, сразу же снять его, при малейшей утрате соответствия реальности… Ленин был виртуоз политики, а его необычайная моральная… «спецподготовка» позволяла не смущаться даже террором в достижении благих намерений.

Политическая деятельность… привлекает, ибо (в идеале) даёт право на высшие государственные посты безо всякого предварительного условия (мечта обывателя). Политики «умные», кроме «инстинкта власти» соответствующие требованию общественной стихии, проясняют общество самому себе и, выговаривая идею, ускоряют движение общества, дают ему преимущество. Политики «глупые», кто случайно, по прихоти судьбы «сел не в свои сани», рано или поздно пожинают единственное, чего могут себе пожелать – унизительное забвение.

Новое государство снизу доверху не имело опоры в самом себе. Одно «революционное самосознание» хорошо узнавало себя в расстрелах по классовому признаку, по количеству «контры» поставленной к стенке… Наконец это было закончено, но только в явной форме.

Сословия – более дробное выражение «классов», то есть не по отношению к собственности, а по личным правам от степени владения ей. При феодализме превосходство в классе и есть – сословная привилегия.

Капитализм всё упрощает, заменяя (в общем случае) только сравнением толщины кошельков. Но остаётся задача государственного управления… И здесь волей-неволей приходиться выстраивать многосложную иерархию из: денег, ума, происхождения, способностей, необходимости, связей, новых буржуазных псвевдопривилегий…. Чтобы перетряхнуть всю европейскую бюрократию на «современный лад» понадобился Наполеон.

Классы – теория; в обществе они существуют как сословия. Ценз принадлежности к высшему сословию даёт устойчивое управление классового общества. Подсознательный классовый интерес обеспечивает доверенные отношения во властных структурах. Как честное купеческое слово – не пустой звук в торговом предпринимательстве.

На чём же строить доверие в «первом мире социалистическом государстве» по государственному строительству, самому решающему, «архиважному» делу? Только что пуля во врага (настоящего или придуманного) была единственной рекомендацией. Притом, что страна лежит в разрухе, хлеба нет и надо «верить»!…. «Верить» в тех условиях могли фанатики; прикидываться верующими все, кто способен врать; признавать возможность этого…, такие, видимо, напересчёт. Остальным оставалось подчиниться.

«Думаю, что по отношению к большинству, это обвинение было неправильным и бессмысленным. Разве подчиниться – не значит примириться? Или разве кто-нибудь из этих людей науки и литературы думал тогда о заговоре против власти и борьбе с ней? Думали о количестве селедок в академическом пайке! Непримирение внутреннее? Но тогда почему из ста миллионов выслали только пятьдесят человек? Нежелание работать? Работали все, кто как умел и что мог: но желать работать с властью, – для меня лично было достаточно опыта Комитета помощи голодающим, призванного властью для срочной совместной работы; это случайно не кончилось расстрелом».188

А они, господа меньшевики, самые грамотные марксисты, прекрасно знали, что условий-то никаких и нет – один сплошной «волюнтаризм»! (Не выражаться!). Вот такой «плавильный тигелёк».

Ужас без конца

Крестьянское общинное сознание, на которое было столько надежд ещё у «Народной Воли», при откровенном признании недостатка «массы» с пролетарской сознательностью, стало стремительно разрушаться рекрутчиной революционного вождизма. «Павлы Корчагины» и «Павлики Морозовы» закладывали в целом обществе подобие шизофренического раздвоения личности: фантомные боли коллективизма перемежающиеся истероидными припадками «комчванства» активистов.

«У нас была коммуна. Её названия я не помню. Но жили мы там хорошо. Нам с мужем в коммуне удалось даже новый дом справить. Коммуна состояла из 25 дворов. Туда вошли хозяева со средним достатком. Те, кто был зажиточным, в коммуны не вошли. Бедняков в нашей деревне не было вообще. Земли мы объединили свои, да ещё брали в наём у зажиточных, потом зерном отдавали. Работали сообща. Лодырей в нашей коммуне не было. Мы на коммуну даже две грузовых машины купили. Машины работали на березовых дровах (тогда бензиновых не было). Бревна пилили на небольшие чурочки, снимали бересту, кололи на мелкие поленца, сушили на специальной печке. Как проедет наша машина, так вся деревня в дыму стоит. Мы на этих машинах много грузов возили. Всё – помощь лошадям.

Наша коммуна просуществовала лет пять или шесть. А потом большевики коммуну распустили. Стали нас в колхоз сгонять. Они говорили, что колхоз – это дело добровольное. А сами с ружьями приходили и всё забирали. В колхоз беднота отовсюду съезжалась. Им-то терять нечего было. А у кого хозяйство было, не торопился его отдавать.

Наш колхоз сначала назывался имени Бляхера или Блюхера. Говорили, что это генерал какой-то. А затем переименовали в колхоз имени Мичурина. В колхозе сразу стало трудно работать. Мы ведь и раньше не ленились! Но здесь всё было организовано так, что лошадей и быков заморили голодом. Машины, что у нас были в коммуне, быстро разломались, так как за ними смотреть стало некому. Телеги и те стали ломаться, так как были на деревянном ходу, не ремонтировались, а новые не покупались.

Председателем у нас был какой-то рабочий из города. Он земли раньше, видать, и в глаза не видел. Но ни с кем не советовался. Всё и пошло прахом. Несмотря на то, что мы работали много: летом – с утра до ночи в поле, а зимой нас отправляли лес валить. Работа на лесоповале – хуже смерти. А весной трудились на лесосплаве….

До колхозов у нас кулаки, конечно, были. Это была всего одна семья, которая жила в нескольких дворах. Но они не задавались, всегда с нами здоровались. У них были такие же машины, что и у нас в коммуне. Но телеги у них были на железном ходу. Лошади – добротные, породистые. Земли у них было много. Пастбища – отдельные. Они даже молотильную машину себе купили. Для нас это чудо какое-то было. Всей деревней ходили смотреть, как она работает. Мы-то вручную молотили. Потом они за плату для всей деревни молотили.

А как колхоз образовали, богатство у них и отобрали. А самих мужиков тут же за деревней расстреляли. Потом их тела в одну яму сбросили и землёй засыпали. А нам сказали, что их богатство на темноте и крови нашей сколочено. Но мы-то знали, что они работали много, вот и разбогатели. А потом один их тех, кто расстреливал, как-то в лес пошёл и сгинул. Искать его никто не пошёл. А другому – ночью брюхо вилами пропороли. Виновного так и не нашли».189

«…руководителями ставили тех, кто никогда как следует не работал и не знал, как это делается. Они всё ждали светлого будущего, звали и нас туда. Но оно почему-то не приходило. Люди их люто ненавидели, так как те в колхоз загоняли силой. И силой заставляли в нем работать, как волов, неизвестно за что, неизвестно на кого. До колхозов мы тоже не в одиночку жили. У нас была община. Мы регулярно собирались на сходы. Были и деревенские съезды. На них решались наши хозяйственные вопросы…

После коллективизации работа стала не в радость. Какая же может быть радость от работы, когда её заставляли делать насильно?! Всё стало ничьим, а, значит, и никому не нужным. Наступил голод, уныние и разруха. На трудодни можно было прожить только до зимы. А там наступал голод. Мне кажется, что за период с 1922 по 1939 гг. от тотального, страшного голода в деревне умерло людей больше, чем на фронтах гражданской и Великой Отечественной войн. Нищета в колхозе была хуже татарского ига. Худшего – уже и быть не могло…».190

Все мечты теоретиков о сознательном участии «масс» в истории пошли прахом. «На земле» всё шло заведённым обычаем. Каждый работник, даже не помышлявший «капитализироваться» наймом работников, единолично-семейно или в общине-комунне желал жить сам по себе, свободно вырабатывая излишек по необходимости. Каждый назначенный распорядитель присваивал всю полноту власти плоть до казни по произволу, не забывая о своей корысти и заглушая совесть важностью партийной задачи: не допустить закисания сельского хозяйства в малопроизводительной его форме.

«12 апреля сего 1935 года председатель Есаульского Сельсовета в мое отсутствие оставил в моей квартире две бумажки: "Обязательство планового посева и поставки зерна государству" и "Предупреждение в случае невыполнения о привлечении к ответственности"….

План посева: пшеница – 1 гектар, прочих зерновых – 1,9 га и картофеля – 0,6 га. Сдать государству: пшеницы – 4,2 центнера, прочих зерновых – 7,98 центнера и картофеля – 10,8 центнера. Все эти 23 центнера надо отвезти на ссыпной пункт в город Сталинск за 30 километров. Окончательный срок сдачи: зерна– 15 октября и картофеля– 15 ноября….

Государство требует от меня, как земледельца, выполнения некоторых обязательств: известное количество посевов и известное количество налога на необходимые общественные нужды… Сколько раз я пытался узнать, какая доля налога идет на разумную общественную взаимопомощь! Я никогда не получал определенного ответа… Быть налогоплательщиком разумного общества я не отказываюсь… Я не хочу быть слепым членом общества, возглавляемого государственным насилием… Я хочу быть членом мирного общества, устраивающего жизнь ни разумных, сознательных началах… Конечно, и десятой доли предложенного плана я едва ли сумею обработать, так что об излишках труда нечего и думать. Ну, а если бы вдруг оказались излишки нашего труда, то неужели я буду держать их у себя, неужели я буду лежать на них, как собака на сене?»191

«За время пребывания в тюрьмах и лагерях я испытал и насмотрелся столько дикости, жестокости, что становился в тупик: где же я? Кто же это делает? Неужели это делают представители власти коммунистов, идеал которых – безвластие, безнасильственное общество – дорог одинаково и им, и мне? Неужели это делают те, кто так возмущался произволом и дикостью царских властей над людьми из народа?

… известно: самовластие развращает не одних царей. Не было в этих людях ни стыда, ни совести, ни разума, ни просто ума, а были пропитаны они грубой бессовестностью, матерщиной и нахальством».

«… над… коммунарами-толстовцами был произведен суд. Их судили за то, что они не шли в ногу с обществом, которое поддерживало насилие, убийство, церковное и государственное суеверие. Судили за их гуманные человеколюбивые убеждения, за непротивление злу насилием. Люди власти, судьи, говорили им: "Вы еще рано строите коммунизм, рано отказываетесь от поддержания насилия и убийства. Вот надо разбогатеть материально, накормить всех досыта, и тогда коммунизм придет сам собой, без нашего усилия".

… рассказывать о жутких 1937–1938 годах…. на душе делается тяжко от того, как русские люди, ввиду своего заблуждения, издевались над своими же русскими людьми. Арестовывали, избивали, судили, ссылали, казнили… Арестовывая и ссылая на Север друг друга сотнями, тысячами, миллионами, люди эти не имели зла друг к другу. Часто это были даже добрые люди, но они были очень одурманены государственным гипнозом, слепо верили в то, что эти миллионы ссылаемых (и погибших) действительно были "враги народа", т. е. враги сами себе. А главное зло было в самих людях, в их несовершенных душах, в их личном эгоизме, в сохранении своей отдельной личности, в слепой вере в "материю", в объективную реальность своего тела как единственной ценности, ради сохранения которого люди употребляют самые безнравственные средства и предательство друг друга. Какое великое заблуждение…».192

Может быть, это неожиданная порча «передаточных ремней управленческого механизма»? Или внезапное огрубление нравов, привнесённое новой властью? Отнюдь нет, кроме последнего, только заключительного действия, из-за ненависти политически– гражданского противостояния, которое вело к ускоренному лязгу затвора, всё это было и прежде.

Врачебно-продовольственная комиссия князя Львова (того самого!) занималась исправлением последствий столыпинского переселения «обычным бюрократическим порядком» в Сибирь и на Дальний Восток в 1907 году. Подтвердились эпидемии цинги и тифа из-за неподготовленности жилья для обустройства большого числа людей (около 74 тысяч). Но разве Столыпин велел переселять на вымирание?

В 1895 году начались волнения среди духоборов, высланных к тому времени на Кавказ. «… Как и все истинные христиане, не признают ни насилия, ни наказаний, ни войны, ни убийства животных, ни даже права защиты насилием…. отказались присягать новому царю… отказались от военной службы…. и запасные и рядовые из духоборцев принесли начальству свои билеты, объявив, что они служить не будут».193 Как пресекался их бунт?

«… туда были посланы казаки, которые атаковали безоружную толпу духоборцев, налетев на них лошадьми… Несколько человек было ранено лошадьми, и четыре человека убиты до смерти… Люди подлежат телесному наказанию розгами и потому находятся в полной власти всякого… начальника, который может их истязать их, как ему вздумается… Более четырех тысяч людей страдают и умирают от голода, болезней, истощения, побоев, истязаний и других преследований русских властей… Имущество духоборов было расхищено, и сами жители были всячески оскорбляемы и истязуемы; женщины же были сечены нагайками и изнасилываемы… более четырех сот семей… были оторваны от благоустроенных хозяйств и прекрасно-обработанной земли и, после продажи за бесценок их имущества, высланы… в их местах изгнания, нет средств пропитания. Единственный заработок есть поденный труд среди того населения, где они поселены и выйти за пределы которого их не пускают. Заработок же этот очень мал…. Из числа заключенных в тюрьмах многие уже умерли. Некоторые из них умерли в полном одиночестве и без всякого призора, запертые на ключ в отдельной комнате…».194

Обустройство сосланных в Якутию так же предваряет события, которые произошли повсеместно через двадцать пять лет, в стране «победившего социализма», только с добавлением расстрелов.

«Чиновник, указывая духоборам юрту, говорит: "в этой юрте вы должны жить. Да чтобы никто не имел право самовольно отлучаться". За отлучку угрожало строгое наказание. Чиновник собрал живших в том округе якутов и строго приказал им следить за духоборами. Сам чиновник уехал назад. Он приказал уряднику, чтобы тот каждый месяц приезжал для проверки духоборов.

Наступила холодная якутская зима. Реки замерзли. Духоборы уже по снегу кое-как сделали в юрте русскую печь для печения хлеба. Муку и другие продукты они распределили так, чтобы вволю не наедаться, а есть по столько, лишь бы не помереть с голоду. В юрте было настолько холодно, что все стены и крыша были обмерзшие льдом. Зимней же одежды у них для всех не хватило, а потому им приходилось попеременно одевать теплую одежду, чтобы согреться и приготовить дров для отопления. В Якутске зимой почти что бесконечная ночь, освещения у них не было, а спать им не давал холод. То они делали так: так половина людей, которые одевались в теплую одежду, ложились спать, а которым не хватало одежды, те бегали в потьмах по юрте и таким путем обогревались попеременно.

Как они не старались беречь хлеб, а все-таки еще не прошло половины зимы, а хлеба у них осталось совсем мало. Им грозила холодная и голодная смерть. Приезжал для проверки их урядник. Они заявили ему, что хлеб у них кончается и что они будут искать себе пропитание. А урядник говорит: "Это не мое дело. Пишите просьбу губернатору, чтобы разрешил вам на заработки, а я только должен проверить вас". Они написали и послали с урядником, но ответ не мог прийти ближе двух месяцев. Якуты тоже следят, чтобы не ушли духоборы. Положение было безвыходное. Они решили, несмотря на угрозы чиновника и надзор якутов, достать себе пропитание. Они выбрали из среды своей каких поздоровей людей столько, на сколько хватало теплой одежды. Те пустились в путь….к тому же они были крайне истощены физически и потому этот путь им был на столько затруднительный, что они уже не надеялись живыми добраться до села. К счастью им попадались кое-где на пути якуты и тунгусы, где они понемного обогревались…. Они нанимались в лесу пилить дрова и молотить хлеб на ледяных токах. Вырабатывали они по 30 и 40 коп. в день и тем кормились сами и поддерживали жизнь своих товарищей, отправив им необходимые продукты и одежду».195

Красные управленцы

Принимать, в меру толковые, «управленческие решения», не более, чем психическая норма, только облачённая в бюрократическую «пару с искрой». Как и пописывать статейки на свободные темы. Удерживаться на любом должностном посту.

Но на «очной ставке», как у Ленина в статье «Еще раз о профсоюзах, о текущем моменте и об ошибках тт. Троцкого и Бухарина» 21-го года, можно убедиться, на какое слабосильное скудоумие способны «теоретики», «умницы» и «любимцы партии», когда теоретический вопрос надо перевести в действительное дело! За каждым надо следить, как за первоклашкой, «перепроверяя тетрадки».

Над этой статьёй принято подсмеиваться – там «в грубой извращенной форме» Ульянов (Ленин) дал простой пример «как бы» диалектического мышления. Это было бы смешно, но критики не замечают сути. Речь идёт не о философии, а о простом практическом управленческом решении, которое «почему-то» не даётся в руки… За интеллигентным смехом (а кто откажется посмеяться над диалектикой?) обычно прячется непонимание – эта теоретическая «вещь» имеет сугубо практическое применение. Кто не собирается работать, а только описывать явление и рассуждать – тому диалектика не нужна, и доказывать им её бесполезно. Только вот беда, когда они сами из корысти начинают «заклинать» диалектикой, а именно так и случилось…

В любой статье Бухарина до его последнего письма к Сталину, виден весь слой высших партийных функционеров-теоретиков – не более чем рядовых «интеллигентов», готовых развивать отвлечённые идеи (не озабочиваясь их истинностью), но не способных отвечать за свои спекулятивные выкладки.

Наапример, в работе Троцкого «Перманентная революция» очень наглядно «занавешивание» очевидности русской крестьянской революции всяческими рогожками буржуазно-пролетарского покроя. Какую из них накинуть на «мужика», чтобы лучше «объяснять» происходящее в своих интересах? Вся статья это какая-то местечковая трепотня: кто, что, когда сказал, с единственной целью – выудить оговорки и фразочки, как доказательства непогрешимости в одобрении единственного, кто может свести концы с концами, на кого они все могут положиться в своей взаимной партийной грызне – Ленина.

Никто не удивляется единственности таланта великих художников, писателей, композиторов. Немного охотников помериться в расчислении формул с гениями математики или физики; но с каким-то злобным исступлением, всем вдруг стало непонятно, что действительный нравственный урод Ульянов (Ленин), однако же, уникальный политический гений. Сравнения его с кем бы то ни было из действующих общественных фигур современников смешны и культурно невежественны.

Довольно скоро пришлось спасать созданный им новый социальный госаппарат от руководящих указаний таких горе-«теоретиков». Как раз сегодняшний день подтверждает, насколько быстро произошла бы реставрация потачками и уступками укрепляющейся после НЭПа буржуазии, в том числе и быстро растущему зажиточному крестьянству. «Счастья», которого, так долго желал всякий «интеллигент».

Но откуда бы взялась «хорошая», «крепкая» буржуазия, которой не случилось даже сейчас, когда она, казалось, наконец, добралась до своей буржуазной революции?!

Никто никогда и не услыхал бы имени Сталина, если бы основная масса деятельной части общества не сделала свой выбор, как единственно возможный. Огромная масса людей, вовлечённая в движение стихией, получила ему хоть-какое-то объяснние, да ещё с намеченным планом, идеальная цель которого была безупречна. А о том, что решить эту задачу сил заведомо не было – так это не первый раз случается в истории.

«Безумству храбрых поем мы славу! Безумство храбрых – вот мудрость жизни!»196

Гибель высшего партийного звена и, к несчастью, слишком многих, вовлечённых их политическим авторитетом, закономерна по причине действительного шарахания: «налево», «направо», «отставания» и «забегания». «Социализм» в СССР 30-х годов, без накопленных социальных фондов, никакой радости, кроме обещания будущего счастья дать не мог.

Было бы противоестественно, если бы после первых же признаков восстановления государственности, часть общества, осознающая «буржуазно-либеральный» интерес не захотела бы вернуться в нормальное капиталистическое «общежитие». Так надо ли было удерживать средства производства от возврата в частные руки со Сталиным или без Сталина?

Германия только усугубила свою прежнюю, откровенно империалистическую задачу и не скрывала этого: «жизненное пространство». Странно только, что до сих пор эту идеологию продолжают именовать по стыдливому самоназванию «национал-социализма». Это не то, что не верно, но выдвигает вперёд как цель движения, так сказать, «добро для себя». Но «наружу для всех» – это «народный расистский империализм». Штука очень страшная, и по компактности своей идеологии – совершенно бронебойная.

Засидевшийся на дорогой любимой родине немецкий капиталист слишком поздно собрался добиваться так необходимых ему колоний. И во второй раз решил их вырвать в совершенно недопустимой форме национальной войны в расовой форме истребления назначенных изгоев.

Опять приходится удивляться тому, что ещё не кончилась Первая мировая война, а Ленин в 1916 году уже предугадал возможность именно такой национальной империалистической войны:

«Но невозможным такое превращение объявить нельзя: если бы пролетариат Европы оказался лет на 20 бессильным; если бы данная война кончилась… порабощением…жизнеспособных национальных государств; если бы… империализм… тоже лет 20 продержался, не переходя в социализм… тогда возможна была бы великая национальная война в Европе. Это было бы развитием Европы назад на несколько десятилетий. Это невероятно. Но это не невозможно, ибо представлять себе всемирную историю идущей гладко и аккуратно вперед, без гигантских иногда скачков назад, недиалектично, ненаучно, теоретически неверно».197

Он только не мог заведомо предполагать всю ту же Германию. Сталин всегда понимал значение «национального вектора» и, наверное, знал это соображение Ленина, а если бы забыл, то мог и прочесть. Это дополнительный аргумент в пользу того, что как только он увидел к 33-му году предсказанный Лениным «национальный вариант империализма», то всё подчинил встрече с этой неизбежностью. Они оказались правы. Приписывать Сталину роль инициатора этой войны, значит, не понимать хода событий. На нём был большевистский грех готовности ко «всемирной революции», но реальность этой задачи настолько стремительно отдалялась от действительности, что он смог воспользоваться только её «суррогатом» – правом победителя в войне-освобождении.

Кстати, для «интеллигенции», настырно стремящейся загнать русский народ в «чувство» вины: это недопустимо и для немецкого народа. Вражеский солдат, должен быть убит как захватчик. Гитлеровские «национал-социалитические» преступники должны были понести кару в полной мере за чудовищные преступления.

Но что это ещё за «историческая вина народа»? Русский народ, например, вынужденно лишился навыков законодательства Древней Руси и впал в «договорной крепостной труд». Так и немцы не успели переболеть своей недавней национальной раздробленностью. И стоило на этот анахронизм, наложиться с таким трудом выработанной ими «промышенной сознательной дисциплине» и глубочайшей экономической депрессии – вот тебе и «доносительство», и успехи «ячеек» и «подразделений» НСДАП.

Как можно преступление конкретной политэкономической нации, которая представляла Германию в 30-х—40-х годах вменять немецкому народу (!) в вину (!!)? Это двойная логическая ошибка! Первая – народ, пока он жив, может опираться в своём существовании только на свою культуру. Культура не имеет знака минус, только плюс. Не бывает «плохого» народа. Это бессмыслица, ибо он был бы нежизнеспособен. Это как религиозное учение, которое, если не достигает общечеловеческой морали, скатывается в секту и самоуничтожается именно по невозможности поддерживать долгое время противоестественные общественные отношения. Вторая – свойства индивидуальной психики не соответствуют свойствам целого общества. Целое здесь вовсе не сумма частных величин. Это сущности во многом взаимоопределяющие, но совершенно не конгруэнтные.

«Народ» не может переживать нравственные чувства отдельной личности, тем более – личных (!) чувств раскаяния. У толпы нет памяти и ей нечем признавать вину. Это свойство личной психики составляющих её граждан. «Помутнение нравственного рассудка» в каждом отдельном человеке лечится не унизительными старушечьими заклинаниями «исторической виной» и не псевдоисторическими измышлениями. А, после приведения захватчика к безоговорочной капитуляции, простой постановкой его в нормальные экономические условия, в которых восстанавливается общегражданская мораль. Память «народа» здесь реализуется знанием документальной правды о нацистских преступлениях, которая не может не ужасать общественного человека и открытому способу решать свои жизненные задачи не за счёт уничтожения других людей, а обычным порядком общественного труда.

Так это и случилось в послевоенной Германии. Никакой серьёзный рецидив национал-социализма там невозможен, если общество будет находиться в условиях дееспособной культуры и самодеятельной экономики. И. разумеется, любой народ может свалиться в фашизацию, если совпадут некоторые особенные условия в его существовании. Дело не во врождённом пороке какого-то рода-племени, а в том, чтодаже общества с высокой организацией труда могут попасть в ловушку кажущейся политической целесообразности, если позволят себе хоть на мгновение грубой идеологией подменять сложность человеческого богатства общественных отношений.

Идеи не передаются половым путём. Дочь Геринга могла бы и не делать стерилизацию, тем более что его родной брат был вполне порядочным человеком. Природа добра и зла в человеке лежит не в плоскости «могу» и «не могу», а – «во имя чего», ещё лучше «для чего». Как только большинство людей научится проходить это размышление до конца, только тогда число, по сути, добрых дел увеличится «до значительного…».

Россией решалась совершенно иная задача: внутренней перестройки (как ни удивительно, но пресловутая «перековка» очень подходит) старых производительных сил (непозволительного количества крестьян) в новые «сословия» со всей путаницей отношений между ними.

Крестьянин получил землю, но «секретарь-большевик», подмахнувший, наконец, «ту бумагу», знал, что толку из этого можно извлечь много больше, чем просто смотреть, как более хозяйственные мужички начнут сживать менее хватких.

Что из этого вышло уже известно, но разве срыв государственного строительства – распад СССР не означает просто накопившееся рассогласование между работой и её целью? Восстановить гражданский мир можно, только отыскав место, где поток народного духа ушёл под землю «внешней необходимости».

Усматривать определяющую вину Сталина, что он, де, помешал «немецким товарищам», наивно. Были ещё «товарищи» японские, итальянские, хорватские, даже в Англии к лету 1934 года в рядах Британского Союза Фашистов состояло до 50 тысяч человек.

Теоретики «интеллигенции» совершают очередной подлог, сближая идеологии «коммунизма» и «фашизма».

Внешние формы монументального искусства, подразумевающего пропаганду, действительно формально похожи! Но только потому, что и идеология «советского коммунизма» и немецкого «народного расистского империализма» отталкивались от одной точки приложения художественности: «человека-функционера-труда». Так же похожи некоторые специализированные формы изделий, например, американский «Шаттл» и российский «Буран», где инженерная идея выражается сходной внешне аэродинамической формой. Но из этого не вытекает одинаковое смысловое содержание искусства СССР и Германии 30-х годов, они в корне различны. И для этого проникновения «внутрь» достаточно просто внимательно, а не поверхностно рассмотреть «наружность» этого искусства.

Ведь одно из них говорит о ложной идее расового превосходства, завёрнутой в цветной фантик «народной демократии», а другое…, как оказалось непонятно даже самим «идееносителям»…. Ведь иначе от неё не отказались бы при первой возможности? Так для чего должны были объединиться пролетарии всех стран? Вопросом, что делать после объединения, этим вопросом так никто и успел задаться….

До тех пор, пока не будет доказано отсутствие всякой военной угрозы для СССР 30-40-х годов от мирового капиталистического окружения явного империалистического формата (мысль очень странная), только тогда можно признать максимальный темп развития страны чрезмерно форсированным. А ускоренная индустриализация СССР настолько увязана с однозначным итогом 2-й мировой войны, что во имя этой победы следует вспомнить, что это была «война моторов», следовательно, победа своевременно подготовленной экономики. Такую индустриализацию можно было провести, только располагая крупнотоварным сельским хозяйством.

Для того чтобы «вогнать осиновый кол» в «сталинизм» (и только тогда он полноправно получит это название, как «уклонение» истории) – необходимо такое доказательство. Без научного расчёта поверить в это, или принимать частные мнения как доказательство, совершенно невозможно.

Гораздо поучительнее разобрать содержание появившегося слоя всеми проклинаемой «номенклатуры». В естественных «эксплуаториях» государственное управление было взаимно-доверенным, так как находилось в руках господствующих сословий (классов) с очевидным солидарным интересом. При социализме управленческие «кадры» впервые должны были достигать результата, преследуя исключительно интерес общественный, а не личный.

Понятна рефлекторная ненависть общества к номенклатурным «распределителям», но какой ещё механизм можно было предложить, чтобы заглушить у «партсовчиновника» стремление личного обогащения в нищей стране? При общем затяжном недостатке «всего» – гарантированное снабжение добротным продуктом! Неизбежность этого приёма даже странно обсуждать. Вот затянувшаяся до смешного «временная» мера – вот это уже не смешная, и всё-таки, другая история.

Эта неприятная одним, но очень желанная другим, декорация загораживала другую, воистину огромную проблему, которая сначала казалась простым отчётным этапом, но оказалась всё расширяющейся пропастью, куда и начала сползать страна первого социализма.

«Всякий знает, что большие разногласия вырастают иногда из самых маленьких – ничтожных даже вначале – расхождений. Всякий знает, что ничтожная ранка или даже царапинка, которых каждому приходилось получать в своей жизни десятками, способна превратиться в опаснейшую, а то и безусловно смертельную болезнь, если ранка начала загнивать, если возникает заражение крови. Так бывает во всяких, даже чисто личных, конфликтах. Так бывает и в политике».198

Самой большой сложностью в государстве нового уклада была задача: одновременно улучшая условия крестьян в мелких хозяйствах, не дать им «войти в силу», чтобы перетащить в крупнотоварные колхозы. Это почти безумие, но именно такая одновременнопротивоположная задача и была снова единственно возможным выходом.

Нашлись бы «кадры» для такой задачи в «нормальной» стране, попади она в такую переделку? «Родовая недоношенность» советского социализма постепенно начинала сказываться. Прежде профессиональному революционеру-разрушителю вполне хватало коммунистического самообразования и жизненной практики. Как было раньше?

«Основной принцип «производственного воспитания», воспитания нас самих, старых нелегалыциков и профессиональных журналистов, состоит в том, чтобы мы сами брались и других учили браться за внимательнейшее и подробнейшее изучение нашего собственного практического опыта… и продвижение вперед лишь после вполне доказанной пользы данного приема, данной системы управления, данной пропорции, данного подбора лиц и т. д.»199

Когда не хватало предпосылок для самой социалистической революции, никто и не думал о мотивации будущих советских работников. Поколение самой революции было ещё полно мессианством спасителей «угнетённых и рабов». Социалисты эпохи Первого Интернационала вообще думали просто: пролетарии настолько тяжко работали на хозяев, неужели для организации работы на себя им нужно что-то, кроме 8-часового рабочего дня?

«А мы строим на новой почве, требующей самой долгой, упорной и терпеливой работы перевоспитания привычек, которые капитализм оставил нам в наследство и переделка коих возможна лишь очень постепенная…. Мы и через десять лет наверняка должны будем сказать, что у всех работников партии и профсоюзов достаточного производственного воспитания нет. Как не будет через 10 лет достаточного военного воспитания… Но начало… создано…около тысячи рабочих, членов и делегатов профсоюзов… управляют предприятиями, главками и выше».200

Распорядительность управленца, профессиональная деятельность специалиста, военного, оказались отрезаны от, казалось, ещё вчера, тридесятой важности задачи – трудовой этики. Нравственный каркас «коллективного труда» такого понятного общинному земледельцу, да и рабочему (в отчётливо определённых условиях производственного труда), внезапно предстала в других

условиях во всей сложности. Деятельность человека, слишком разнообразная, чтобы непрерывно находиться в варианте «пролетарской смычки», постоянно требовала различения «добра и зла». «Крошка сын к отцу пришёл, и спросила кроха: – Что такое хорошо и что такое плохо?….», – да разве к детям обращался, сознавая это или нет, Маяковский? Всё общество оказалось в инфантильном положении…. относительно идеологии, пределов которой никак нельзя было рассчитать.

Предопределённость

На долгие десятилетия страна исчезла в метафизике хозяйственно социалистической республики с совершенно разложенным общественным сознанием, которое не соответствовало ничему, что было реальным. Всё индустриальное развитие происходило за счёт внутреннего накопления (то есть «безбожного» налога), да ещё с одновременным насильным передавливанием земледельца в сырые, невызревшие формы коллективного труда с внешним плановым управлением.

Внимательному взгляду вскоре стало очевидным: ни о каком революционном коммунистическом содержании нового строя и речи быть не может. Обозначена реально была только одна задача: обеспечить существование российского государства в неизбежной империалистической войне. Так было в теории, так и случилось на деле. Те, чей образ жизни соответствовал этой конкретной задаче, не предъявляя претензий более ни к чему, пережили страшную эпоху с большим коэффициентом выживания. На всякий случай, в партийно– комсомольских ячейках демонстрируя согласие с коммунистической задачей.

Все, кто по разным причинам искал большего: художники для свободы, бюрократы для карьеры, завистливые соседи для жилплощади и так далее, вставали на зыбкую почву, где добро и зло терялось в неопределённости ежедневной перемены партийно-революционной целесообразности.

В 1918-м году создаётся Коммунистическая академия и Социалистическая академия общественных наук. В 1919-м – Коммунистический университет имени Свердлова, Научное общество марксистов (НОМ). В 1920-м – Комиссия по истории Коммунистической партии и Октябрьской революции (Истпарт) при Наркомпросе. В 1921-м – Институт Красной Профессуры от Совнаркома для подготовки преподавателей-марксистов высшей квалификации, а так же высших идеологических кадров партии. В 1922-м Коммунистический научно-исследовательский институт в Петрограде. В 1922–1924 гг. создаются Коммунистические университеты в Омске, Харькове, Казани, Смоленске, других городах и так далее….

Но напрасно было бы искать в коммунистическом образовании того, ради чего это и было когда-то задумано социалистами и коммунистами классического теоретического периода времён 1-го Интернационала – осчастливить человека труда! «На сантименты» времени не было, требовались руководители, которые в решениях исходили бы из «правильного марксистского» анализа экономической и политической ситуации.

Вместо выработки социалистической трудовой этики продолжалась политизация общественной жизни в самой экстремисткой форме: «В условиях самой ожесточенной, злейшей борьбы, какую мы переживаем, излишне особенно напирать на необходимость для пролетариата целостного мировоззрения", "основ пролетарской философии" и т. д., ибо эти прекрасные вещи в данный момент способны отвлекать от борьбы, а не вооружать для нее… Нам сейчас некогда заниматься выработкой "целостного мировоззрения", и из неисчерпаемых сокровищниц марксизма мы должны получить ровно такой паек, какой необходим для сегодняшней борьбы, не больше… Его (марксизм) нужно отпускать в том размере, какой необходим для того, чтобы каждый из нас мог представлять собой боевую политическую силу, но не больше».201

При изучении «материалистической философии», партийная нравственность просто выводилась из цели освобождения угнетённых до этапа: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!».

Тезисом «научно верного» достижения власти подлагалась неопределённость рабочей этики, духовное развитие личности заменялась беспрекословностью подчинения этой конкретной задаче, которая всё больше оказывалась тактически иллюзорной.

Ленин сам позаботился даже о том, чтобы разработкой учебных «прописей» в ИКП для новых марксистов были привлечены лучшие ученики корифея марксизма Г.В. Плеханова – меньшевики (!): Л.И.Аксельрод-Ортодокс и A.M. Деборин.

Но даже «чистые» теоретики, уже, казалось, отстранённые от насущной политики, оказались не способны подать пример научного самообладания. Уже к 1924 году они возглавляли непримиримые философские группировки, которые через череду, «с позволения сказать», дискуссий 1926–1929 годов взаимно «аргументировали» с переходом в грубые политические обвинения, не стесняясь «ревизионизма», «ликвидаторства», «контрреволюционности» и тому подобным. Накал дискуссии пришлось гасить средствами ОГПУ.

Результат: в 1931 г. академик А. М. Деборин был изгнан из созданного им Института философии с запретом на философские публикации; члены группы почти все сгинули в лагерях; Аксельрод спаслась только славным партийным прошлым и профессиональным авторитетом, с полным отходом от какой-либо политической деятельности. Не странно ли, что отвлечённый философский спор привёл к вмешательству карательных органов Политуправления?

Так ведь, в «советской массе» не было – ни «философов», ни «сотрудников», ведь кто был ничем – действительно, заполнил всё!

«В подготовке теоретических кадров необходимо взять самый решительный курс на создание их из среды пролетариев, из среды членов партии, имеющих опыт гражданской войны, опыт массовой, партийной, общественной работы, из среды стойких большевиков-ленинцев, проверенных на опыте внутрипартийных битв со всякого рода антиленинскими уклонами, из среды пролетариев, батрачества, из среды колхозников, бедняков и середняков».202

«Допрашивали нас в нескольких комнатах несколько следователей. За исключением умного Решетова, все эти следователи были малограмотны, самоуверенны и ни о ком из нас не имели никакого представления; какой-то там товарищ Бердяев, да товарищ Кизеветтер, да Новиков Михаил… Вы чем занимались? – Был ректором университета. – Вы что же, писатель? А чего вы

пишете? – А вы, говорите, философ? А чем же занимаетесь? – Самый допрос был образцом канцелярской простоты и логики. Собственно допрашивать нас было не о чем – ни в чем мы не обвинялись. Я спросил Решетова: «Собственно, в чем мы обвиняемся?» – Он ответил: «Оставьте, товарищ, это не важно! Ни к чему задавать пустые вопросы».203

Надо согласиться с тем, что по невероятной сложности общественных условий в России, все социальные слои оказались пропитаны «бывшим крестьянским народом» – массовыми носителями идеологии с исключительно метафизическим способом выполнения полученной задачи.

Дошедший до высших научных постов академик философии и бывший красноармеец Части особого назначения, М. Б. Митин, всегда находился в привычном круге понятий: «Сейчас, после вскрытия фактов вредительства, становится еще более ясным, становится кристаллически прозрачным объективный смысл борьбы в области политэкономии и в области литературоведения, а также и на других участках теоретического фронта».204

«Фронт», к несчастью, неизбежно повторился во многих научных школах уже специального профиля. Следовательно, это не было отвлечённым спором, но как понять его значение?

«Старое» дежурное обвинения во «вредительстве» с одной стороны и массовое, злонамеренное преследование «лично Сталиным» – «маньяком-сатрапом» с другой…

Если есть миф о революции, то есть и миф о «русской культуре» как «культуре общества». Семь восьмых населения страны только десять лет (!) как обучились грамоте! Да и самые «культурные» не были замечены в избытке «культурного» поведения. Отношения в демократической среде XIX-го века, спор «славянофилов» с «западниками» вовсе не имел вегетарианского вида.

Очередное «общее место» о преднамеренной зловредной формализации «единственно верного учения», удушении советской философии, а затем других наук навязыванием (действительно, неимоверно вредным) схоластически понимаемой философской методы, оказался действительной, а не придуманной исторической болезнью роста нового общества, только ступившего на путь развития общественного самосознания. Путь крайне неравномерный, с жестокими провалами, но неизбежно закономерный по тому уровню, с которого он начинался и какие задачи ставил.

Попытка обучить марксизму, как рабочему инструменту – всякого, с очевидностью потерпела поражение. Осталось догадаться, кто и какое принял решение, учитывая совершенно необходимую и в кратчайшие сроки задачу – обеспечить народное хозяйство доверенными командными кадрами.

Поэт из церковного хора

Теперь, когда истлели последние клочки изорванных партбилетов КПСС, не пора ли дать себе отчёт – что же это было? Иначе неизвестно, что делать дальше. А целеполагание – непреодолимая потребность психики разумных приматов. Но если действительно понять то, что приходилось заучивать?

Сталин, по своим свойствам так же наиболее подходил к своему участку истории, как и Ленин к своему. Ему не надо было развивать теорию, но лишь удерживать государственность, под флагом продолжения дела Ленина, которую тот и сам не мог бы продолжить одной культурной агитацией. Настало время заставлять. При всей уродливой жёсткости характера, «расстрельные» крики Ленина отдают истерикой человека, уже понимающего ничтожность своей способности действительно управлять стихией общества не уничтожая её – приём старый!

Практик гос. строительства – неукоснительный, дотошный исполнитель запущенного механизма. Как и Ленин, не замеченный в дюжинной материальной корысти. Первому творческую свободу обеспечивало удовлетворение мести. Второй научился служению идее в семинарии, священническим образом, непреклонным и догматичным. Мать Сталина могла быть спокойна, её Coco всё-таки стал священником. Только поменял слепую веру, которая не помогала, а прямо угнетала мужика, на новое, хорошо аргументированное мировоззрение.

Оказалось, духовное образование не было напрасным! Особенно, усвоенные им навыки распознавания ереси. И, в отличие от всех идейных соратников (их ряды будут редеть по мере впадения в эту ересь мелкобуржуазных послереволюционных настроений), он один умел проповедовать. То есть, во-первых, быть готовым к насильственному вменению «истины» (или того, что должно считаться истиной). Во-вторых, уметь упрощать символ веры для доступности любому, но зато уж и требовать исполнения! И то и другое оказалось необходимым.

По воспоминаниям друга детства, Григория, соученика по Горийскому духовному училищу и Тифлисской духовной семинарии: «Чтобы лучше разобраться в интересовавших нас вопросах мы читали «Историю культуры» Липперта, "Войну и мир", "Хозяина и работника", «Крейцерову сонату», «Воскресение» Льва Толстого, а так же Писарева, Достоевского, Шекспира, Шиллера и др.».205

Понятна стыдливость Григория, бывшего семинариста и будущего учителя: память «ненароком» вычёркивает роскошную «Анну Каренину», которой не могло не быть в этом списке. А ведь даже сегодня, вряд ли впечатлительный юноша выдержит, скажем, 20-томник Льва Толстого кряду без заметного нравственного сдвига (и не всегда посильного). Такова убедительность самих идей и силы художественного воплощения в ясно представленной картине действительности, а что же было, когда эта действительность сама стояла перед глазами? Толстой один, своим духовным авторитетом и удерживал народ от бунта, и действительно смутил многих богачей, порой до отречения от прежней жизни и «ухода в мир» не в одной только России, а везде, куда достигал его голос.

Но вот по своему характеру заводилы, молодой семинарист просто не способен был довериться этике убеждения «непротивлением». Наверняка, это показалось ему отвратительным, хотя немало было приложено им самим «духоподъёмных» усилий. Что исполнял вокальный ансамбль из Сталина, Молотова и Ворошилова, оставаясь наедине без свидетелей (а это факт), если каждый в юности пел в церковном хоре?

«…У этого одаренного мальчика был приятный высокий голос-дискант. За два года он так хорошо освоил ноты, что свободно пел по ним. Вскоре он стал уже помогать дирижеру и руководил хором. В тот период, когда пел Coco, в хоре набрались хорошие голоса. При этом и я, как молодой дирижер, был заинтересован в том, чтобы показать себя хорошим руководителем…Мы исполняли вещи таких композиторов, как Бортнянский, Турчанинов, Чайковский и др…. Обычно он исполнял дуэты и соло. Часто заменял регента хора».206

«… в стенах училища часто можно было слышать грузинские народные песни, исполняемые хором под руководством Coco».207

Сколько бы шиллеровских «эксов» Сталин не совершил, он прошёл полное «профессионально-духовное» обучение и имел хорошую успеваемость, пока не выбрал революцию. Без сомнения, он сделал бы хорошую карьеру, но не смог простить государственной церкви её цели, для которой уже давно она только и существует: «Знаешь, нас обманывают…». И в этом Толстой мог только укрепить его.

Сталину пригодились все навыки, которым его обучали: «обращение язычников» – ревниво замеченное «политическими» тяготение в ссылке к уголовникам. «Гонение ереси» – искоренение отступников в капиталистический уклон (идейных или по глупости). «Катехизисы» – навязывание формализованной схоластической выжимки из тезисов марксизма (усвоение «Капитала» было и остаётся проблемой, не навострившимся в гегелевской диалектике…).

Во всём этом нет «светлого гения», но что мог сделать в тех условиях гений и получше «светлого» – его сиятельство сам Лев Толстой? Только выставить этику на тысячелетний вырост. Уж этого-то времени точно не было.

Упёртый, только лишь грамотный воплотитель марксовой идеи в оранжировке Ленина, Пётр и Павел в одном лице. Скрупулёзный инок, хорошо различающий «краеугольные камни», опасность «ереси», значение «мученичества» (о, да!), неуклонно выверяющий правильность решения по «священному писанию» Маркса-Энгельса и Ленинским статьям.

Сталин не отступал от программы Ленина. Крестьянство должно быть внешней силой (в теории – пролетариатом) приведено к «новой вере» – владению землёй исключительно в новой «общенародной» форме – социалистической. (А от частной земли отказывалось ещё само русское крестьянство!) Иначе всё разваливается. Главное начало социализма – уничтожение эксплуатации (по крайней мере, «человеком») изъятием у частного собственника средств производства.

Сталин в любой момент всегда имел решающий перевес в окружающем его активе политических фигур с простым, но несокрушимым набором нескольких проверенных догм. Пресечение им любых попыток к реставрации капиталистических отношений, это совершенно верная реакция религиозного системщика, который знает, чего стоит принципиальная доктринальная уступка. (После Горбачёвской «перестройки» это стало очевидным).

Это и есть «Великий Инквизитор» Достоевского. Мы только никогда не узнаем тайну степени его сознательности. Понял ли он, что стоит перед непреодолимой стихией народа, впавшего в метафизику абстрактных идей, затопившим всё, и в котором растворяются, как льдины в половодье «культурные люди» царизма? И выбрав единственное средство, как личного спасения, так и государства – обрушил эту метафизику, как скалу, им на голову?

Или, скорее, он сам, как раз и есть тот самый метафизик, который как нельзя более соответствовал тогдашнему народному духу и, принимая решения по схеме: «да» – «нет», с удовлетворением отмечал, что и это «работает»?

«… и примкнул к сонму тех, которые исправили подвиг твой»208

Когда он ещё учился для успеваемости, то переходил в следущий класс «по первому разряду» – лучшим учеником. Мого лет спустя, определяя задачи лично подчинённому отдельному виду авиационных сил – авиации дальнего действия, собственно, стратегической бомбардировочной авиации, он порой достигал чрезвыяайно масштабных сдвигов в обстановке. Непосредственно командовал ею, прошедший к руководству исключительно за профессиональные и деловые качества Александр Голованов, впоследствии маршал авиации. В его мемуарах описан случай, когда как-то раз, в отчаянии от поставленной перед ним сложной организационной задачи он не сдержался и прямо в лицо выпалил Сталину: «Кто я? Всего лишь лётчик!». На что тот сразу и, очевидно, искренне возразил: «А я? Всего лишь агитатор!»…. Агитатор…. пропагандист…. а «по старому» – проповедник, с выданной ему историей личной компенсацией в виде метафизической утехи абсолютной властью слишком ограниченного применения: «Завтра сожгу тебя. Dixi».209

Его историческая роль конкретно трагична: за счёт «внутреннего займа» у духовности народа – привычки к общинному труду и способности к уравнительному общежитию, идти не к освобождению духа, а, наоборот, к тоталитарному государству с управляемой промышленностью и прогрессивной системой сельского хозяйства. Задача: обеспечение паритета с передовыми капиталистическими странами к очередному кризису империализма (воевала не только Германия).

«И вот, убедясь в этом, он видит, что надо идти по указанию умного духа, страшного духа смерти и разрушения, а для того принять ложь и обман и вести людей уже сознательно к смерти и разрушению, и притом обманывать их всю дорогу, чтоб они как-нибудь не заметили, куда их ведут, для того чтобы хоть в дороге-то жалкие эти слепцы считали себя счастливыми. И заметь себе, обман во имя того, в идеал которого столь страстно веровал старик во всю свою жизнь! Разве это не несчастье?».210

Петр Капанадзе вспоминал такие слова «Кобы»: «Помню годы нашего пребывания в Горийском духовном училище: «Надо учиться и учиться», – говорил Иосиф, – «чтобы помочь крестьянам».211

Постарел наш друг Ниника,

Сломлен злою сединой.

Плечи мощные поникли,

Стал беспомощным герой,

Вот беда! Когда, бывало,

Он с неистовым серпом

Проходил по полю шквалом —

Сноп валился за снопом.

По жнивью шагал он прямо,

Отирая пот с лица,

И тогда веселья пламя

Озаряло молодца.

А теперь не ходят ноги —

Злая старость не щадит…

Все лежит старик убогий,

Внукам сказки говорит.

А когда услышит с нивы

Песню вольного труда,

Сердце, крепкое на диво,

Встрепенется, как всегда.

На костыль свой опираясь,

Приподнимется старик

И, ребятам улыбаясь,

Загорается на миг.

Стихотворение было опубликовано в еженедельнике «Квали» («Борозда») в № 32 за 1896 год., под псевдонимом «Сосело». Сосело – Coco – Иосиф Джугашвили – будущий Сталин.

Разве так плохо для 17-летнего паренька? Нет никаких следов поэтического гения (по крайней мере, в переводе), но в содержании – выраженная способность к «дидактическому» высказыванию и по характерно конкретному адресу. Разве лгут себе в таком возрасте?

Как ни странно, вот по этому, самому, «крестьянскому» стихотворению (только что не косьбенному, а жатвенному) проходит водораздел русской истории, который никак не хотят признать простодушные поклонники рафинированной поэзии.

Как мог попасть юноша в авторы иллюстрированного журнала, с примечательным земледельческим названием, национально-либерального направления, где публиковались статьи по естественным и гуманитарным наукам?

Основатель издания Георгий Церетели, «из тех», из князей, с «физико-математич. факульт. Петерб. ун-та», сиделец Кронштадтской крепости – «гуманист и просветитель», материалист и чернышенковец. С 1897 года он передал журнал под влияние первой грузинской марксистской группы «Третий призыв». Это решение, очевидно, было и личным: его сын Ираклий, гимназист, был уже насквозь пропитан народничеством и марксизмом. Мальчик был очень развит и отец счёл незазорным публиковать его стихи в журнале с 14-летнего возраста. Насколько вероятно, что два юноши-марксиста (Coco был старше на три года) могли хотя бы не знать друг о друге, оказавшись в одном разделе единственной своей «партийной» газеты? Ну, допустим, что нет….

Ираклий Церетели – фигура ныне совершенно растворившаяся в тени революционных событий, но только по одной причине – намеренное забвение, более полное, чем последовавшие вымарывания из памяти многих, недавно так торжествовавших, «победителей».

Студент Московского университета, ссыльный. Как безупречно образованный человек (разумеется, «меньшевик») после II съезда РСДРП в 1903 году был достаточно авторитетен, чтобы в 1907 году пройти в депутаты П-ой Государственной думы. (Ленину это не удалось). Да ещё и председателем социал-демократической фракции.

Царь терпел легальную демократию 103 дня – Столыпин ложно обвиняет социал-демократов в подготовке заговора «в пользу» установления республики. В числе 16-ти арестованных депутатов фракции, Церетели был осуждён на каторжные работы, переведён на шесть лет в тюрьму и освобождён из ссылки только Февральской революцией.

Это он убеждал не сдавать фронт немцам, а прекратить войну совместными усилиями социалистов стран-комбатантов, через созыв Стокгольмской международной конференции.

Это он отвергал Апрельские тезисы Ленина с планом перехода к социализму, так как «критической массы» рабочего класса необходимой для этого нет и в помине

Это он всячески добивался от лидеров буржуазных партий провести, наконец, передачу земли крестьянам законным путём через Учредительное собрание.

Это на его слова: «… нет такой партии, которая говорила бы: дайте в наши руки власть» (в таких обстоятельствах), Ленин крикнул: «Есть такая партия!».

Это он на I Всероссийском съезде Советов как избранный член Президиума ВЦИК, ещё 10 июня на собрании Президиума требовал разоружить большевиков: «Нельзя оставить в их руках пулеметы и оружие, заговоров мы не допустим». Но большинство президиума уже думали «надвое»….

И тоже он, уже через месяц летом 17-го года, занимая посты министра внутренних дел, почт и телеграфа Временного правительства, по-видимому, спас Ленину жизнь, запретив публиковать в печати правду о том, как Ленин оказался в Петрограде и его «немецких деньгах». Почему? Он знал Ленина, и знал, что Ленин не «шпион» и не «наймит». Ленин – человек, одержимый политической идеей и боролся с ним по-честному.

«После революции (Февральской – прим.) мы сразу из безответственной оппозиции превратились в руководящую страной силу. Мы создали власть, и мы ее поддерживали. В новых условиях нам приходилось не разжигать, а, как пожарным, тушить разгоравшиеся народные страсти. Я только и делал, что тушил пожар то среди рабочих, объявлявших стачку, то среди воинских частей, отказывавшихся повиноваться, то среди матросов в Кронштадте, расправлявшихся с офицерами. Обращаясь к массам в качестве представителя Петроградского Совета, я встречал их доверие, и мне удавалось подчинять их демократической дисциплине».212

Коромысло исторических весов колебалось у вертикальной отметки. Временное правительство первого состава, казалось бы, получившее возможность капиталистического «буржуазного» устройства страны, совершенно не понимало своей задачи, а вернее сказать, кинулось спасать землю… от крестьян. Всячески оттягивая проведение Учредительного собрания, которое одно было уполномочено конституционно передать землю, спешно принимает законы: о привлечении крестьян к уголовной ответственности за «аграрные беспорядки»; об объявлении самочинных захватов земли противозаконными; «Об охране посевов» – для возмещение убытков помещику в случае «народных волнений».

Даже сейчас «помещичье нутро» тащило правящий класс не к борьбе за будущие капиталистические промышленные прибыли, а к спасению отсталых латифундий.

Нарастающий беспорядок в стране, вынудил их обратиться за помощью к злейшему врагу – в Петроградский Совет рабочих и солдатских депутатов. Князь Львов (да-да, всё тот же самый приятель Льва Толстого!) предложил социалистам войти в коалиционное правительство, так как реальная власть всё больше переходила к Советам.

Стрелка колебалась у ноля…. Состоялось два голосования руководящего большинства Петросовета.

Перед первым Николай Чхеидзе – председатель Исполнительного Комитета, взял слово, чтобы высказаться против участия в правительстве: «… Но если мы войдем в правительство, мы пробудим в массах надежду на нечто существенно новое, чего на самом деле мы сделать не сможем… Россия – крестьянская страна, и русская революция есть, прежде всего, крестьянская революция… Самое естественное решение – это привлечение представителей крестьян».213

Меньшевик, то есть, марксист, действующий по правилам теории Маркса-Энгельса, он видел, что «концы» не сходятся не только у злосчастных побратимов-большевиков. Но и у тех, из кого никак не удавалось вышибить помещичий дух – якобы существующей «русской буржуазии».

Незначительным большинством, при многих уклонившихся, войти в правительство отказались.

Уже на третий день после отказа, делегация офицеров Петроградского штаба в Исполнительном Комитете Петросовета сделала заявление, о том, что власть Временного правительства в армии уже чрезвычайно слаба. Если социалисты не укрепят его, в ближайшее же время, усиливающиеся беспорядки и неподчинение неминуемо развалят фронт, с непредсказуемым результатом.

Пришлось заново срочно созывать Исполнительный Комитет.

Второе заседание снова открыл Чхеидзе: «Три дня тому назад я говорил, что не могу взять на себя ответственность советовать Исполнительному Комитету послать своих представителей в правительство. Теперь создалось такое положение, что я, напротив, не могу взять на себя ответственность советовать отказаться от вхождения в правительство».214

Из этого следует, что русская социалистическая демократия сделала всё возможное, чтобы до последней минуты существования «старой» России позволить «буржуазии» выполнить свою задачу, которая заключалась в отказе от земли в пользу крестьянина, чтобы это для него не значило. Для этого надо было только провести Учредительное собрание. Но отказаться от земли «буржуазия» не смогла, а большевики времени не теряли.

Так вот, после первого голосования, произошла примечательная встреча двух бывших почти «поэтов-вундеркиндов» из давно закрытой правительством тифлисской газеты: Церетели и Сталина.

«По окончании собрания Каменев, проходя мимо меня, остановился. С ним вместе шел и остановился Сталин.

– Я рад принятому решению, – сказал Каменев, – но признайтесь, что это не было демократическое, свободное от морального давления верхушки волеизъявление большинства. – Возможно, что это и так, – ответил я. – А все же мне кажется, что больше всего принятое решение огорчает не наших сторонников, а сторонников "Правды", которая с нетерпением ждет нашего вхождения в правительство.

Сталин, который обычно не вмешивался ни в общие прения, ни в частные разговоры (какая характерная деталь! – прим.), на этот раз заметил: а, по-моему, и разногласий-то настоящих среди большинства нет. Не все ли равно, войти в правительство самим или нести это правительство на своих плечах?».215

Смысл реплики Сталина очевиден: ему было ясно, что все усилия «классических социалистов» всех направлений уходят в песок несуществующего адресата – капиталистической буржуазии, которая не состоялась.

И все попытки новой Февральской государственной власти удержаться или желание социалистов направить события в сторону «классово-естественного» общества были отдельной «напраслиной» перед поднимающимся «девятым валом» крестьянского бунта.

Это есть самая страшная тайна советских «коммунистов», с которой они так и не знали, что делать и которая их погубила, так как закрыла опорную точку правильного хода. Вся пропаганда, все «Ленины в Октябре» были направлены на сокрытие этой правды. Например, что главным делом был захват Зимнего дворца и низложение Временного правительства. Для Октябрьского переворота – да. Но «Великой Октябрьской социалистической революции» не мог помочь даже «Декрет о земле» – объявлять его большевики не имели никакого права. Скрепя сердце, они вынуждены были созвать Учредительное собрание, идея которого ещё накрепко сидела в народе. Которое одно уполномочено законно определить государственное устройство России. Главной задачей для себя они имели или диктаторский ультиматум о признании Учредительным Собранием всех декретов и постановлений Совета Народных Комиссаров или окончательный захват власти, уже стянутыми в Петроград и Москву большевистскими силами.

Во время заседания, наконец-то открывшегося Учредительного собрания, этой подлинной цели революции в её бюрократическом смысле, Церетели, как всегда, открыто и прямо потребовал от Ленина объяснений всех действий и призвал передать Учредительному собранию всю полноту власти. Другого ответа, кроме срыва заседания, Ленин предложить не мог. Большевики покинули зал заседаний Таврического дворца, увлекая левых эсеров. «В момент роспуска собрания чекисты по личному указанию В.И.Ленина выключили всю телефонную сеть Петрограда. Этой операцией руководил чекист, заместитель председателя ВЧКВ.В.Яковлев».216

На следующий день случилась трагедия, пролагавшая красный террор нового государства Советов – зверское убийство в Мариинской больнице, депутатов Учредительного собрания от партии кадетов А. И. Шингарёва и Ф. Ф. Кокошкина. Формально убийство совершил отряд матросов-анархистов Железнякова, который, как начальник охраны, сам был занят разгоном Учредительного собрания, где действовал по указанию Ленина. Но это Совет народных комиссаров РСФСР объявил партию кадетов «партией врагов народа» (вот, началось!), после чего они были арестованы. Противостояние накалялось с обеих сторон – ведь неделей раньше произошёл таинственный обстрел автомобиля Ленина.

«К сожалению и к великой опасности для свободы, рост новых социальных связей, скрепляющих страну, отстает от процесса распада, вызванного крушением старого государственного строя….

Стихийные стремления осуществлять желания и домогательства отдельных групп и слоев по мере перехода к менее сознательным и менее организованным слоям населения грозят разрушить внутреннюю гражданскую спайку и дисциплину… для насильственных актов, сеющих среди пострадавших озлобление и вражду к новому строю…».

В этом «Обращении Временного правительства к стране», ещё накануне предложения Петросовету войти в коалиционное правительство, превосходный юрист и бывший министр Временного правительства, Кокошкин, точно описал тот «разрыв общественного сознания», который вскоре не только «обеспечит» общество гражданской войной, но и объяснит терпимость к репрессиям любого масштаба.

Существует свидетельство, что Ленин лично дал порученцу указание предупредить Церетели о грозящей тому опасности, настоятельно посоветовав уехать в Грузию. Что было причиной? Благодарность за июльское спасение или уважение за честную, даже в непримиримости, всегда политически открытую форму борьбы?

Церетели, влиятельнейший представитель классической социал-демократии не смог, в итоге, предотвратить перехват власти экстремистами её крайне левого крыла. И разница между этими крыльями была глубже, чем между какими бы то ни было розными партиями. Она в различии понимания работы с силой истории – объективным движением сознания действующей общественной массы.

Плеханов «по прописям» ждал появления «правильного», сознательного, массово преобладающего пролетариата. Но, получается, что дождаться этого ему было бы не суждено. По историческим условиям России, всё так и окончилось… очередным крестьянским бунтом, но невиданной силы, последним.

Ленин понял это и «по личным обстоятельствам» не имел повода отказать себе в удовольствии эксперимента, разумеется, для «счастья» всеобщего и окончательного. Он воспользовался этим «девятым валом»… как серфингист пользуется прибоем. Там где меньшевики пытались действовать в пределах «исторической волны» или гасить её, он уже рассчитал, что этот вал можно оседлать. А вот удастся ли направить его или куда он вынесет? Надо было воспользоваться им, вскочить на историческую волну…, чем бы это ни кончилось.

Правда, у него была оправдательная идея, но как теория совершенно не обоснованная, и в прямом, плоском значении, безусловно, неверная – о возможности достичь следующей стадии общественного развития, минуя предыдущую. Весь современный откат в предысторию тому свидетель. Можно говорить о подобной возможности лишь в отношении индивидуального сознания, а об общественном лишь теоретически – как о таком массовом способе подготовки индивидуального сознания, которое могло бы сравниться с проживанием этих «уроков» всем обществом. Это пока, и, тем более в недавнее историческое время, лишь научная фантастика. Мы это можем видеть по себе. Несмотря на грандиозные «цивилизационные» достижения, в «культурном» соответствии общественного сознания произошёл колоссальный провал. «То же» не выходит, выходит нечто «иное», а цена уплачена немалая.

Но что же случилось потом в Грузии? Что же там сумели сделать Церетели, Чхеидзе с их политическим опытом, ещё в Петрограде представлявшие передовую русскую социал-демократию? К Октябрьскому перевороту в Петрограде, на Грузию приходилась треть всех членов партии РСДРП (м) по стране!

На Заседании Национального Совета Грузии 26 мая 1918 года выступил председатель Ноэ Жордания – из руководства социал-демократической группы «Месаме Даси» («Третий призыв»), с 1898-го года член РСДРП. Делегат II съезда РСДРП (меньшевик). В 1906 году избран от Тифлиса в 1-ю Государственную Думу, лидер социал-демократической фракции. На V съезде РСДРП в 1907 году избран в ЦК – как важен этот сухой перечень, понимая все значение этих обстоятельств!

Он-то и был редактором газеты «Квали» («Борозда»), той самой, напечатавшей стихи о старике крестьянине. По его воспоминаниям именно к нему пришёл посетитель, молодой семинарист Джугашвили, и сказал, что готов бросить семинарию, чтобы вести революционную борьбу. И где-то в 1895–1898 годах вступил в «Месаме Даси»….

После своей речи, он зачитал «Акт о независимости Грузии», в котором были слова: «Отныне грузинский народ – носитель суверенных прав, а Грузия – полноправное, независимое государство».

Без сомнения, кроме своего эксперимента, теперь Ленин с интересом следил и за контрольным опытом с социал-демократией, который продолжался ещё в одной, его же словами, «отдельно взятой стране»-(колбе). Он прекрасно знал, что экономика Грузии устроена ещё хуже, чем в России.

Это такая же глубоко аграрная страна в которой земледельцы составляли до 75–80 % от всего населения, но, в отличие от России, где по историческим и конкретным условиям страны крестьянин хотя бы не забывал о своём праве на общинную землю, в Грузии помещики давно и прочно завладели всей землёй. Причём настолько в более древней форме, что сами часто не в силах были получить в банке кредит из-за неразмежёванных угодий пользуемых в «родовой» форме владения! (От чего «спасал» ростовщик с предсказуемыми последствиями….).

Почти все крестьяне работали на арендованной земле, дополнительно выплачивая за надельную землю и земельную ренту. У половины надельным был участок, не достигавший и обычного крестьянского в три десятины. Около 5 % – от 20 до 50 десятин, и лишь один процент имел земли от 100 до 500 десятин. В Кахети «кулаки» (около 5 %) владели 40 %-ми краевого поголовья рабочего скота, А половина кахетинских крестьян вообще обходилась без тягла.

Грузинский рабочий в значительной массе был полупролетарием, настолько он ещё был привязан к отхожему сельскому труду, что задерживало «классовое самоопределение». Грузинский капиталист пребывал в ещё более младенческом состоянии, чем даже «недозрелый» русский.

Своей задачей социалисты во главе с меньшевиками взяли цель – удерживать баланс классовых интересов, способствуя естественно-буржуазному ходу событий, не «обижая» собственника: кулака, помещика, заводчика… за счёт народа. В результате, разруха только нарастала: производство по разным отраслям каждый год снижалось до половины от предыдущего. Сообщения с уездов приходили страшные: голод свирепствовал; 5-6-кратная спекуляция довершала разорение.

Так как же распорядилась собой социал-демократия на, казалось бы, «свободном» клочке земли, который, (незабываем) непрерывно атаковала превосходяще сильная Турция, стремившаяся к захвату всего Закавказья?

Неумолимая логика движения исторически распределённых общественнопроизводительных сил полностью предопределила их шаги:

– декларировали, но не смогли ни на шаг сдвинуться к передаче земли крестьянам от помещиков и кулаков хотя бы в равный передел

– не имели никакой реальной возможности резко развить промышленный капитализм

– подъём сопротивления вынудил к применению карательных мер, которые известны всем авторитарно-диктаторским режимам

Их положение было исторически безвыходным. Оправдываясь, видимо, идеалистической верой в сочувствие «всего прогрессивного человечества» их национальному возрождению, они трижды пытались заручиться внешней поддержкой. И с каждым разом всё безнадёжней.

Сначала «помогать» пригласили Германию; после её поражения – Антанту, а в 1920 году приняли делегацию из представителей руководства II Интернационала и демократических европейских партий.

Но чем закончилась, хотя бы, первая «помощь» в начале 18-го года, когда обращаться пришлось к Германии? Это случилось по причине их «естественного» присутствия на Дону и Чёрном море как наступающих войск Кайзера.

В июле 1918 года Ленин уже подводил итоги кавказского «сравнительного» опыта:

«Мы знаем, каково было это приглашение, произведенное буржуазией, частью эсеров и меньшевиками. Мы знаем, каково было это приглашение, произведенное вождями меньшевиков в Тифлисе, в Грузии…. Вы все хорошо знаете, что эта независимость Грузии превратилась в чистейший обман, – на самом деле есть оккупация и полный захват Грузии германскими империалистами, союз немецких штыков с меньшевистским правительством…

Мы всегда говорили… что, когда дело доходит до основ экономической власти, власти эксплуататоров, до их собственности, дающей в их распоряжение труд десятков миллионов рабочих и крестьян, дающей возможность наживаться помещикам и капиталистам, – когда, повторяю, дело доходит до частной собственности капиталистов и помещиков, они забывают все свои фразы о любви к отечеству и независимости. Мы прекрасно знаем, что кадеты, правые эсеры и меньшевики по части союза с империалистскими державами, по части заключения грабительских договоров, по части предания родины… империализму побили рекорд».217

«Красная пропаганда»? По договору с Германией «… правительство Грузии должно было национализировать свои железные дороги, порты, рудники и предприятия горнорудной промышленности для облегчения их передачи под контроль германских фирм. И все эти колоссальные уступки лишь за то, что Германия обещала дать Грузии заем. Грузия не имела права использовать даже для внутренних нужд собственные богатства, которые подлежали неограниченному вывозу только в империю. Германия заранее гарантировала себе монопольное положение в экономике Грузии».218

Пример договора: «железнодорожная линия Шоропань – Чиатура – Сачхере с 1 октября 1918 г. переходила в управление акционерного общества сроком на 40 лет, порт Поти – на 60 лет, а чиатурские рудники – на 30 лет; контрольные пакеты акций создаваемых акционерных обществ оказывались в руках немецких предпринимателей… Акционерным обществам передавались в свободное и неограниченное пользование все сооружения и эксплуатационные средства железной дороги и порта. Акционерным обществам предоставлялось право выступать во всех случаях в качестве собственников этих сооружений и оборудования.

Правительство Грузии обязано было предоставлять акционерным обществам в неограниченное пользование любые земельные участки, которые могут понадобиться им…. не имело права облагать германо-грузинские акционерные общества какими-либо налогами, но вместе с тем правительство Грузии брало на себя обязательство охранять имущество акционерных обществ и нести ответственность за ущерб или разрушения, которые могли быть причинены в результате волнений, восстаний или «иных внутриполитических событий».219

Из голодающей Грузии по оценкам самих немецких «делегатов», с мая по сентябрь 1918 года было вывезено разнообразной продукции на 30 млн. марок.

В обращении к членам грузинского правительства руководитель «так называемой делегации» полковник Кресс фон Крессенштейн был красноречив: «Нас привели сюда, в древний Кавказ, не только военные цели, но и громадное желание помочь грузинскому народу восстановить свою древнюю государственность и независимость. Мы находимся здесь не как победители, а как друзья. И это является основой нашего дальнейшего сотрудничества».220

Сотрудничество было: «Германская миссия… зорко следила… и каждый раз, когда возникали ситуации, угрожавшие господству эксплуататорского строя, предлагала свои услуги буржуазно-националистическому правительству… подразумевались, естественно, карательные акции и различного рода репрессии… к местному населению».221

Внутренние директивы министерства иностранных дел Германии имперскому ведомству экономики, от 28 августа 1918 были определёнными: «В политической области признание независимости Грузии является одним из основных достижений, значение которого нельзя недооценить. Однако далеко идущие пожелания Грузии (союз, военная конвенция, гарантия территории) должны остаться невыполненными».222

Что же могло это закончиться, кроме резкой «большевизации» бедняков и вооружённого восстания на подмогу 11-й и 8-й Красным Армиям?

Вряд ли была в мире социал-демократия лучше, чем русская в её грузинском представительстве. Это заявляли те самые делегаты П-го Интернационала. Но эти безупречные плехановцы, как доказано делом, привели свою страну к политической гибели. То же самое ожидало Россию, если бы не большевики. Красная Армия спасла Грузию, чтобы это впоследствии для неё ни значило. Точно так же, Ленин спас Россию, чем бы это для неё ни обернулось.

«Спас» – означает, что политическая воля большинства людей способных к действию – живое воплощение движения материи в её высшей форме психической энергии, выбирает именно это решение. Так самоорганизуется живая природа в её общественном проявлении– через большинство политической воли конкретных людей.

«Н. Осинский, выступая 6 сентября на митинге в Бутырском районе Москвы, заявил: «Каждый буржуа должен быть зарегистрирован, и поведение его должно постоянно проверяться. Зарегистрированные будут распределены на три группы. Активных и опасных мы истребим. Неактивных и неопасных, но ценных для буржуазии (крупных богачей, видных деятелей) запрем под замок, и за каждую голову наших вождей будем снимать десять их голов. Третью группу – употребим на черные работы, а неспособных к работе заключим в лагеря»223

Но разве возможно просто «переключить» разнообразие индивидуальных воль, слагающих народ? К экономическому саботажу «управленческой части» старого режима добавился вполне справедливый и закономерный террор недовольных политикой новой власти, которая вынужденно опиралась только на поддержку исторических задач бунтующей голытьбы: «Всего же в 22 губерниях Центральной России контрреволюционерами в июле 1918 г. был уничтожен 4141 советский работник».224

Взаимоответ: «За 9 месяцев (июнь 1918 г. – февраль1919 г.) органами ВЧК было расстреляно на территории 23 губерний 5496 человек. С учетом губерний Северного Кавказа и северо-западных районов России… до 8–9 тысяч человек».225

Но у Ленина была и северо-западная «колба», со значительно более сплочённой буржуазией и гораздо более твёрдым «кулаком-единоличником». За 108 дней гражданской войны в Финляндии с января по май 1918 года погибло около 30 тысяч человек, «… после подавления революции белофиннами было расстреляно около 8 тысяч человек и до 90 тысяч… оказались в тюрьмах».226 В концентрационных лагерях умерли более 13 тысяч. Так что для оправдания своего «Красного террора» ему не нужно было всякий раз обращаться к урокам Французской революции.

Кто же прав: «слишком грамотные» для жестокого века «гуманисты и просветители» меньшевизма или Ленин – гениальный политический авантюрист?

Пока народы не пережили своих национальных границ, они не могут не чувствовать естественность «обживания» своей страны, осознавая это обязанностью удержания государственности. (Ничто не защитит «патриота-земледельца» от врага, кроме дружины своего «эксплуататора-боярина»). Народы всех трёх стран с неизбежностью физического закона, как мелкие капли ртути сливаются в одну – с той же диалектической неизбежностью соединялись или разъединялмсь не формально, но по причинности внутреннего содержания.

Для каждой из стран-примеров, соотношение внутренних обоснований к единению и внешних условий, помогающих или препятствующих, было разным.

В России стихийный крестьянский бунт имел, тем не менее, совершенно ясно понимаемую и выполняемую ими общественную цель – равный передел земли. Пощады от стран-империалистов ждать не приходилось, они терзали и рвали бы страну в клочки.

В более древней Грузии, крестьянин уже был отбит от общинного права на землю, и теоретически, «кулак» мог дозреть до «капиталиста», но Турция не давала и дня без войны, а самобытность страны гарантировала от «внешних друзей» только грабёж и истощение.

В Финляндии действительное наличие «естественных классовых буржуазных сил» позволяли ей оставаться в пределах условно «стандартной» исторической колеи. Но даже ей пришлось прибегнуть к военной помощи и Швеции, и Германии, но на принципиально других условиях, чем Грузии. Это вышло ей крайним историческим «боком» («дружбой с наци»), но всё-таки «не смертельно».

Но позвольте…. ведь тогда получается, что… права и Финляндия, с чрезвычайной жестокостью задавившая свой «левый поворот»? (В Швеции даже образовалось движение: «Комитет против белого террора в Финляндии»!).

В том-то и дело, что всё это доказывает, каким общественным безумием является постоянно подогреваемая дискуссия поиска «правых и виноватых» среди людей, застигнутых эпохой страшного исторического сдвига. Разве можно лезть туда с «холодным носом» времён, когда возможность обывательской жизни без обязательств, создаёт ложную иллюзию личной способности к свободе выбора независимо от обстоятельств? У человека есть на самом деле только одна мера ответственности выбора: жить или умереть. Всё остальное – не выбор, а удовольствие переживания самой жизни, во всём богатстве человеческих желаний и возможности их удовлетворения, когда есть счастье мирной, «гражданской» жизни. В этом и есть смысл уже кое-кем забываемого и уже начавшегося подвергаться осмеянию: «Только бы не было войны…». А лучше не скажешь.

Но кто же оправдывал войны или революции, кроме выгодопреемников? Откуда взялась это щенячья радость речёвок штатных аниматоров восхвалявших революцию? Может быть, пора вспомнить и спеть «Марсельезу» или «Интернационал»? Или песни Гражданской войны? Революция всегда переживалась участниками необходимым, неизбежным, угрюмым злом разрушения тупика прежней формы общественного устройства, которому не хватило сил предупредить катастрофу. Тем более что и не революция это была, а революционизированный крестьянский бунт, то есть не «бессмысленный и беспощадный» только на его большевистскую долю.

Оценивать исторические события чувственно, эмоционально переживать их не в художественном изображении заведомо вымышленных (по праву «художественной правды») героев, вменять добро и зло «задним числом», из сегодняшнего дня – это… просто «альцгеймер» какой-то. Переходящий в маниакальное и бесконечное переписывание «добра и зла» в истории.

Они не подлежат суду потомков. Добро и зло существует как личный выбор человека в проживаемую минуту жизни. Сегодня. Сейчас. В единственно возможной форме действия или бездействия. Каждый может выбрать хотя бы бездействие, уменьшающее энтропию (не брать и не давать взятки), или поддаться желанию, её увеличивающую (вести автомобиль пьяным).

И сразу все «титанические» фигуры истории, включая «врага рода человеческого» – Сталина, съёживаются до пигмейской величины перед её реальным творцом – волей каждого отдельного человека, когда он решает, что ему делать и как поступать, в его живом понимании добра и зла в каждый момент жизни. И от количества этих людей.

Ведь главное, что нельзя заранее предсказать – кто будет прав! Любой «социологический» расклад выявляется (с псевдообъяснением) только «задним числом», а существует, на самом деле, только внутри самого общественного вихря, в момент взаимодействия стихийного проявления личных воль и стремлений во всём народе. Поэтому всегда неизбежна страшная цена, которую приходится платить, если недоступен единственный способ избежать «революции» – не допускать расслоения общества на противоположные «классовые» интересы, что означает только одно: всеми силами обустраивать в прилично более однородное отношение к владению средствами производства с их продуктом (социализм).

Неужели сейчас может найтись народ, который добровольно откажется от всеобщего права на землю, недра и общественного владения, худо ли бедно, совокупным производственным инструментом ради сказочной мечты разбогатеть только самому, «наплевать, что будет с соседом!»? Такой народ нашёлся. Это означает, что он состоит по-прежнему из того самого «мужика-единоличника», который, если не связан общиной в «равном переделе», на следующую же ночь пустит «красного петуха» по деревне, так как теперь из бывшего общинника стал капиталистом.

Ленин доказал, что его практика грубой классовой диктатуры, единственная в тех условиях обеспечила сохранение государственности России.

Это – то абсолютное добро, какое только было возможно сделать политику. Неужели тогда личное понятие добра настолько противоположно политическому абстрактному добру, которое есть действие, совпадающее с необходимым? Нет – это одно и то же. Всякий знает, что добро это не милосердие, не жалость, не… все те чувства, которыми окрашены очень особенные поступки. Это сами эти поступки. Только дело, только помощь в трудовом саморазвитии со всем благородством сопутствующих задач есть добро. То же и в движении общественной материи: только дав на 99 % иллюзорную идею возможности сознательного, «управляемого» выхода из безвыходного положения России, Ленин помог реализоваться хоть в какой-то мере (на самом деле достаточно грандиозном) созидательному потенциалу огромного большинства народа.

Крестьяне и России и Грузии не имели никакой возможности постепенного перестроения в капиталистические формы (какой бы ценой это не оплачивалось), а стихия бунта неизбежно предполагала диктаторскую форму его прекращения.

Так что Сталин учился, в том числе, и у Толстого. И спустя годы, вынужден был (наверно, к своему ужасу) понять, что «мужик» (как прозорливо понимал это и сам Толстой) из угнетаемого страдальца может превратиться в деспота-хозяина. Оказалось, что по своей экономической косности он всегда, так или иначе, будет держать за горло: если силён – политической угрозой капиталистической стихии, для которой не было места в России! Если беден – угрозой голода из-за непроизводительного малоземелья.

К сожалению, это не теория: «замириться» в 1928 году по закупочным ценам на зерно в условиях стихии частного рынка мелких хозяев оказалось невозможно

«Поставить нашу индустрию в зависимость от кулацких капризов мы не можем. Поэтому нужно добиться того, чтобы в течение ближайших трех – четырех лет колхозы и совхозы, как сдатчики хлеба, могли дать государству хотя бы третью часть потребного хлеба. Это оттеснило бы кулаков на задний план и дало бы основу для более или менее правильного снабжения хлебом рабочих и Красной Армии. Но для того, чтобы добиться этого, нужно развернуть во-всю, не жалея сил и средств, строительство колхозов и совхозов. Это можно сделать, и это мы должны сделать…».227

«Если бы у нас был резерв хлеба миллионов в 100 пудов для того, чтобы переждать и взять потом измором кулака, интервенируя рынок в целях снижения цен на хлеб, мы, конечно, не пошли бы на чрезвычайные меры. Но вы знаете хорошо, что у нас такого резерва не было.

Если бы у нас был тогда валютный резерв миллионов в 100–150 рублей для того, чтобы ввезти хлеб из-за границы, мы, пожалуй, не пошли бы на чрезвычайные меры. Но вы знаете хорошо, что у нас не было этого резерва».228

«Человек, сегодня случайно назначенный комиссаром, – не кооперация. Ему мужик ни хлеба, ни шерсти не даст. Вы знаете, вероятно, что мужик сожжет, в землю закопает, а «начальству», которое никогда не найдет с ним общего языка, ничего не даст, да еще за бумажные деньги. Сейчас, в этот переходный период, он даст только себе, т. е. кооперации, настоящей, своей».229

«Крестьянство в наших условиях состоит из различных социальных группировок, а именно: из бедноты, середняков и кулаков. Понятно, что наше отношение к этим группировкам не может быть одинаково. Беднота как опора рабочего класса, середняк как союзник и кулак как классовый враг, – таково наше отношение к этим социальным группировкам крестьянство, пока оно остается индивидуальным крестьянством, ведущим мелкотоварное производство, выделяет и не может не выделять из своей среды капиталистов постоянно и непрерывно».230

Могли он представить, что придёт время пожертвовать десятью миллионами крестьян, чтобы не снижать темпы индустриализации – военная техника «империалистов» всходила как на дрожжах. Отстать было нельзя. Он не любил авантюр, не доверял рискованным комбинациям, выбирал самый надёжный путь к цели. Это «слишком правильно» (не зря же он из грузинских социал-демократов), очень иссушает душу и, конечно, не гарантирует от ошибок.

Пожертвовать можно отдав распоряжение самым обычным порядком в любой самой общей форме. Но уже знать, что оно будет выполнено обычным русским административным порядком – через «жалует царь, да не жалует псарь». Интеллигенция и здесь русскую приверженность «веры в царя» представляет холопством нищего духом. Но это не так. Здесь опять-таки меткое народное самонаблюдение над свойствами своей «общественной формы». Ощущая по себе (зная бессознательно), что отторжение от коллективного труда почти сразу выводит русского человека из «поля рациональности», он уверен в бесполезности поиска смысла в административных эшелонах, который там, большей частью, действительно исчезает без следа. Ведь по-русски административное управление от низа до верха – вне труда. Но если в царское время это было «обычное эксплуататорское» управление в понятных законах хотя бы выгоды, то советский управленец, порвав трудовую смычку и не имея никакого выхода к отдельному воспитанию «чести службы», не знал границ насилию и произволу, кроме личного подчинения начальствующему. Становление советского административного аппарата – это решение «квадратуры круга»: истинная теория недоступна, схоластическая безумна, законы условны, ответственность предельна, предсказуемость ничтожна. На чём может держаться такая система, кроме встрясок устрашения? И, тем не менее, в результате было создано почти (!) «нормальное» граждански-взаимодействующее государство! Но, несмотря на достигнутую, почти безупречную внешне гуманитарную форму, оно было обречено на разрушение. Только в новых формах труда возможно решить эту русскую задачу. «Вера в царя» – не что иное, как народное определение крайней точки разумного управленческого решения, надежда на безусловное положительное смысловое содержание. Поэтому-то и Пётр Первый и Ленин со Сталиным, несмотря на все свои конкретно обусловленные «перегибы», никогда не будут записаны народом в «злодеи», как бы этого не хотелось действительно огромному числу пострадавших. Их деятельность отчётливо исторически содержательна в их условиях. И ничто не оправдает тех, кто бездарно тратит историческое время народа. «Вера в царя» рассеется как туман, стоит только наладить трудовое содержание самоуправленческой работы с нижайших административных низов и доверху.

В своём докладе 29 марта 1917 года «Об отношении к Временному правительству» Сталин предлагал всё-таки «условно поддерживать» его, не «форсировать события» отталкивая преждевременно среднюю буржуазию».231 Не случайно 6 апреля он оказался по одну сторону с Плехановым в ЦК РСДРП и тоже не поддержал «Апрельские тезисы» Ленина: «Схема, но нет фактов, а потому не удовлетворяет».232 И только через неделю переменил мнение. Привычка к осторожности – не принимать решение до возможно полной уверенности, очевидна. С этой же скрупулёзностью он будет вычислять дату нападения Гитлера. Что там «какой-то» Зорге, если он позволял себе сомневаться в Ленине!

Черчилль напомнил Сталину своё предупреждение о нападении Гитлера: «… имея в виду телеграмму, которую… отправил вам в апреле 1941 года…. Когда телеграмма была прочтена и переведена Сталину, тот пожал плечами: «Я помню ее. Мне не нужно было никаких предупреждений. Я знал, что война начнется, но я думал, что мне удастся выиграть еще месяцев шесть или около этого».233

Забавно, что истории было угодно лично свести двух старых врагов: британского аристократа высшего света и сына сапожника. Один в 18-м году от лица Антанты интернировал венным десантом Мурманск, Архангельск, Владивосток и Закавказье, а другой, понятное дело, отбивался от подпираемых ими белогвардейцев («комбинированное нападение на рабоче-крестьянское государство контрреволюционных сил русских помещиков и буржуазии и европейского империализма»).

Черчилль решил держаться жёстко: «Я принимал весьма активное участие в интервенции, и я не хочу, чтобы вы думали иначе». Он дружелюбно улыбнулся, и тогда я спросил: «Вы простили меня?» «Премьер Сталин говорит, – перевел Павлов, – что все это относится к прошлому, а прошлое принадлежит богу».234 (Неужели, то, что было понятно простому семинаристу, теперь невозможно объяснить никому? Прошлое – очень важная штука, но нельзя жить в прошлом!).

Несмотря на своё «классовое» предубеждение Черчилль не мог не расположиться к этому сложному человеку. В ночь с 15 на 16 августа 1942 года во время «сталинского» полуночного обеда, после официальных переговоров в Кремле, он не удержался от вопроса. Черчилль спросил о том, что не может не волновать человека, который сам неоднократно отдавал (или замалчивал с тем же результатом) распоряжения, стоившие жизни более чем «морально допустимому» числу людей: «Скажите мне, – спросил я, – на вас лично также тяжело сказываются тяготы этой войны, как проведение политики коллективизации?» Эта тема сейчас же оживила маршала. «Ну, нет, – сказал он, политика коллективизации была страшной борьбой». «Я так и думал, что вы считаете ее тяжелой, – сказал я, – ведь вы имели дело не с несколькими десятками тысяч аристократов или крупных помещиков, а с миллионами маленьких людей». «С десятью миллионами, – сказал он, подняв руки. – Это было нечто страшное, это длилось четыре года, но для того, чтобы избавиться от периодических голодовок, России было абсолютно необходимо пахать землю тракторами. Мы должны были механизировать свое сельское хозяйство. Когда мы раздали трактора крестьянам, они пришли в негодность через несколько месяцев. Только колхозы, имевшие мастерские, могли обращаться с тракторами. Мы всеми силами старались объяснить это крестьянам. Но с ними было бесполезно спорить. После того, как вы все объясните крестьянину, он говорит, что должен пойти домой и посоветоваться с женой, посоветоваться со своим подпаском». Это последнее выражение было новым для меня в этой связи. «Обсудив с ними этот вопрос, он всегда отвечает, что не хочет колхоза и лучше обойдется без тракторов». «Именно этих людей вы называете кулаками?» «Да, ответил он, но не повторил этого слова. После паузы: – Все это было очень тяжко и трудно, но необходимо». «Что же произошло?» – спросил я. «Ну, многие из них согласились пойти за нами, – ответил он. – Некоторым из них дали землю для индивидуальной обработки в Томской области, или в Иркутской, или еще дальше на север. Но в массе своей они были весьма непопулярны, и их уничтожили свои же батраки». Наступила длительная пауза. Затем: «Мы не только в огромной степени увеличили снабжение продовольствием, но и неизмеримо улучшили качество зерна. Раньше выращивались всевозможные сорта зерна. Сейчас на всей территории нашей страны, никому не разрешается сеять какие бы то ни было сорта, помимо стандартного советского зерна. В противном случае с ними обходятся сурово. Это означает дополнительное увеличение объема поставок продовольствия»

Я воспроизвожу эти воспоминания по мере того, как они приходят мне на память, и помню, какое сильное впечатление на меня в то время произвело сообщение о том, что миллионы мужчин и женщин уничтожаются или навсегда переселяются. Несомненно, родится поколение, которому будут неведомы их страдания, но оно, конечно, будет иметь больше еды и будет благословлять имя Сталина. Я не повторил афоризм Берка: «Если я не могу провести реформ без несправедливости, то не надо мне реформ». В условиях, когда вокруг нас свирепствовала мировая война, казалось бесполезным морализировать вслух».235

Аргументы, который Сталин привёл Черчиллю, почти дословно повторяют знакомые и правдивые мотивы крестьян из…. «Анны Карениной»!

Историк скажет, что мемуары – самый недостоверный источник. И, всё-таки, похоже, что никто из подразумеваемых тут трёх человек – не врёт.

Немного странно, что приходится доказывать очевидное: ход всякой истории, и русской истории на этапе Февральской и Октябрьской революций определяется только собственным развитием. Это ставший окончательно неизбежным захват земли крестьянами и передача её, по их собственному почину, в общественное пользование (историческая особенность России). Запрет на куплю-продажу земли, одобренный крестьянами, то есть социалистический порядок её использования в деревне и предопределил дальнейшее движение к общему социалистическому укладу всего народного хозяйства. Но его настоящая судьба была предрешена.

Буржуазная революция 1917 года, ещё самим Толстым, истинным выразителем «русской идеи», была предрасположена к социализму, куда и была с необходимостью перенаправлена большевиками, уж каким и насколько он мог быть в этих условиях.

Умалять подвиг народа, навязывая отрицание подлинности своего исторического пути, якобы подчинённостью чьей-то «злодейской» воле; слепо отрицать результат исторических достижений; замалчивать общемировое значение этого опыта – значит, выбивать из общечеловеческого ряда одну из главных опор необходимо грядущего мироустройства.

Можно подробно рассмотреть год за годом, месяц за месяцем невероятный темп послереволюционных преобразований. Очевидно, что там есть место государственному строительству, но о «социализме» не то, что нет речи, а наоборот, идёт только «речь», бесконечная речь без слова правды, которая заключается только в государственном строительстве безовсяких «измов». Да, и бухаринская конституция тоже есть декорация, что тут неочевидного?!

А та якобы правда критиков «левого» и «правого» толка есть ложь, ибо никакая другая задача и не могла быть решена. Можно сделать рывок экономически «руками», но невозможно получить просвещённые политические «головы» пропагандой.

Пропагандой можно возбудить к политике «массовые головы», но в них будет только продукт условий их старой жизни, с вытекающими последствиями вульгаризации идей (что и произошло). Политические просвещённые «головы» усваивают прогрессивные идеи только личным «кантианским» трудом.

Социализма не было, но созданная государственность, лишь внешне демократическая, по организации «общественная социализированная деспотия» – заслуженный продукт общественного труда. Он уравновесил, наконец, «цивилизованный» милитаризм «внутридемократичных» империалистов. (Технические термины – «ничего личного»).

Закономерно ли бесславное окончание СССР? Только потому, что была отодвинуто единственное определяющее условие.

Внешняя декларация социализма не имела никакого отношения к воплощению «русской идеи». Делать «во имя» не значит делать «именно это». Общество всё более удалялось по неверному пути, пока не остановилась в отчаянии у когда-то ненавистного «рыночного капитализма».

Когда же мечта свободного общинного труда, «русская идея», окончательно исчезла из виду? Как ни удивительно, есть год и месяц и число: «И. Сталин. Речь на первом съезде колхозников-ударников. 19 февраля 1933 г.»:

«мы должны добиться нового достижения…Он состоит в том, чтобы поднять колхозников, и бывших бедняков, и бывших середняков, – ещё выше. Он состоит в том, чтобы сделать всех колхозников зажиточными. Да, товарищи, зажиточными…».236

Всё. Ещё не были совершены все главные подвиги в «реальном времени», ещё впереди была военная победа во Второй мировой, космос и атом. Но всё это был лишь накат силами прежнего народа.

А разрушение страны уже началось. Идея зажиточности, личного достатка, как метафизической цели – разрушительна для русского духа. Можно ли это назвать преступлением? «Хуже – это ошибка». Но кто посмел бы сказать иное тем, кто только ещё боролся с голодом? Возможно ли совместить одновременное преодоление голода и массовое решение метафизической идеи всем населением России?

Разве с тех пор кто-либо желал иного? Понимал ли Сталин, что объявляет на многие жизни вперёд ложную цель? Следующие лозунги: от Хрущёвской «догнать и перегнать Америку» до Горбачёвской «жилище две тыщи», несли всё ту же ложную утилитарную цель.

Конечно, схема была сложнее: образованный слой искренно и неискренно отрабатывал «псевдокоммунитическую» идеологию. Но невозможно удержать общество на агитпропе той идеи, которой нет в большинстве народа.

Достаток русскому человеку необходим, как и любому другому, но вдруг выяснилось, что «счастливо богатый русский» в «массе» вокруг себя производит нравственное и материальное опустошение, сравнимое с военными разрушениями! Оказалось, что условием использования этого «счастья» является та мораль, которой никогда не было в народе. Мораль русского земледельца – с 90 %-ной вероятностью, предка этого счастливца (то о чём только вчера писали твёрдой, уверенной рукой: проихождение «рабоче-крестьянское») – общинная трудовая взаимопомощь. Никаких обязательств по организации порядка вокруг себя он передать не мог. И, наоборот, оставшись один, от страха «одиночества единоличника» переходит к паническому опустошению округи, не умея употребить закон для обустройства своей жизни – как жизни в обществе.

Самое невозможное положение с русским чиновником, вообще «управленцем», так эта необходимейшая деятельность совершенно оторвана от труда. Он не связан взаимной трудовой ответственностью ни с кем и не имеет «кантианского» сознания долга. Вороватость царского чиновника, не умеющего иначе составить себе состояния, превзойдена ограниченностью бывших крестьян, не «понимающих» далее своего подворья. Русская коррупция системна, страхом наказания может быть только придавлена и никогда не устранится самопроизвольно или призывами к морали.

Так к чему мы должны вернуться, и чего хотим?

Может быть только сейчас, когда нет военной угрозы существованию страны, наступает время подлинной борьбы за социалистический труд: массой накопленного материального богатства. Стремительное выведение его из товарного оборота в свободное накопление. Постепенное расширение области «освобождённого труда» создаст невиданный всплеск производительности, который снимет большинство социальных противоречий?

«Условием всей моей жизни был труд, труд необходимый, труд любимый, труд по сознанию. Но труд никогда не был для меня средством наживы, обогащения ради накопления личной собственности. Я привык жить деятельной жизнью, в беспрестанном движении… дело, которому я отдавал силы, дело объединения людей в направлении братского единения людей на началах свободных, разумных, трудовых – дело истинно хорошее.

Я и сейчас бы, не раздумывая, оставил бы всё и свой обеспеченный, спокойный угол и пошел бы в неизвестность, на труды и лишения, лишь бы участвовать в строительстве такой коммуны, какая была моим стремлением всю жизнь, и к старости еще более укрепилось мнение, что путь этот правильный, достойный разумных людей.

…Мы испытали счастье жить в обществе, основанном на свободном, разумном согласии, без принуждения; общество без чиновничества – этой могилы всего живого, свободного и самодеятельного; общества без "мое", а где все наше – общее…. Мы счастливы тем, что узнали радость труда не по найму, не из расчета, а вольного, радостного труда.

Теперь, когда все это отошло в прошлое и становится историей… И память об этом живет в душе переживших это, как о чем-то светлом, большом, нужном и радостном»237

«Наше переселение было делом рук и мысли самих крестьян, вызывая и развивая в них самодеятельность, инициативу, подъем. Никакой мысли не было о вознаграждении за труд, о каком-то строгом оформлении плана, о каком-то руководстве, – никаких заранее стесняющих рамок! А дело шло.

Свободный дух предприимчивости, не капиталистической, а коллективной, крестьянской, гаснет там, где работают за зарплату и по указке свыше. Перед нами вставал целый ряд хозяйственных проблем… И как же быстро, с наименьшей затратой труда и средств, разрешались все эти нужные дела! Много лет спустя мне довелось работать в совхозе десятником по строительству, и я невольно сравниваю: насколько это было живо и просто у нас, в коммуне, и насколько сложно, громоздко, дорого и медленно – в совхозе».238

Казалось бы, стратегическая оборона и прекращение архаичного идеологического противостояния с противником-антагонистом, делает ненужным массовую идеологию оборонного сознания. Это главное условие для проведения культурной революции: выработка морали, основанной на трудовой этике.

Сложность этой задачи превосходит сложность индустриализации и даже не в полной мере очевидна. Новая этика, допуская личную религиозность, как дело свободы совести, не может быть основана на этом принципе. Иммануил Кант давно доказал, что религия использует нравственность, но не производит её.

И в этом смысле, даже толстовские коммуны, предусматривавшие соборность на самой широкой платформе личных убеждений «добра», были некоторым пробным, далеко несовершенным направлением к этике будущего. Толстой, как никто другой, приблизился к тайне её происхождения, которая окончательно прояснится только с переходом бессознательного начала человека – труда – в сознательную и желанную, прежде всего на свете, соразмерную каждому, духовную, а не материальную необходимость. В свободу.

«Был американец, разбогатевший рабочий – финляндец родом, социалист, коммунист. Очень невзрачный, но много рассказал интересного, гораздо больше, чем утончённые американцы. Главное, что он рассказал мне, что в Соединенных Штатах из 60 миллионов работают руками только 6 миллионов, то есть 10 %, у вас же, я думаю, 50 или больше; что там один человек пашет на 18 лошадях плугами, которые хватают на сажень ширины, и обрабатывает один человек 10 акров в день и получает от 2 до 4 и более долларов в день. Что это значит? К чему ведет? Важно это чрезвычайно, но я еще не уяснял себе всего этого значения. Рабочий вопрос разрешается этим путем. Рабочих часов меньше, плата больше, работа легче. Вопрос только, что работать? Приходит мысль, что все дело в том, как сделать работу и жизнь рабочих приятною, travail attrayant [Труд привлекательным (фр.)]. Все дело как будто в этом. Тогда капиталисты захотят быть рабочими. Но как сделать труд привлекательным? Надо, чтобы условия его были приятны и чтобы не было в нем необходимости. Чувствую, что тут много нового и важного, но как это выразить, еще не знаю» – Толстой Л. Н. Дневник 6 октября 1895.

Эпилог

Великий русский человек, граф Лев Толстой, в таком историческом масштабе вместил жизненные противоречия личности и общества, что оказался способен указать решения, которые только ещё предстоит выполнить. Обходя вместе с ним «пограничные столбы» пределов человеческого духа, глядя в указанных им направлениях, перебирая оставленные им инструменты, становятся вполне очевидными те исторические условия и задачи, в которых предстоит действовать.

Он снял, наконец, заклятье Тютчева и вывел русских в общий ряд рациональных народов, в котором каждый может понимать чего хочет и как этого добиться, имея целью «добро и счастье для всех».

Это не может быть «религия», которая уже как тысячу лет назад исчерпала всё, что было в ней исторически прогрессивного и теперь лишь мешает и путается в ногах повзрослевшего человечества, вместо того, чтобы пребывать на почётном месте действующего музея культуры духа. Она не способ владения трансцендентальностью, а лишь исторический симптом её проявления, который сама не в силах решить.

Это не может быть «капитализм», который за триста лет развития уже стал сам себя окорачивать в попытке протянуть ещё немного свой ограниченный путь.

Это не может быть национальная идея: в положительном значении, эпоха национально-освободительных движений окончилась лет пятьдесят назад. Как идея «наступательная», она ведёт к фашизму и «национал-социализму» в их расовом мракобесии. Она не имеет никакого отношения к русским, разве можно освободиться от самих себя?

Это уже не может быть классовый «тоталитарный марксизм» – вынужденная, преждевременная, но единственно возможная форма освобождения России из её исторического капкана. Закономерность крушения этой грубой оболочки двадцать лет назад в том, что она лишь эксплуатировала бессознательную способность народа, доставшуюся от предков, и не смогла передать это начало потомкам.

Каждый народ, уж если он состоялся, имеет свои, особенные, обусловленные конкретной историей, испытания на пути к единой для всех цели. В бытность на Кавказе, молодым человеком, Толстой сошёлся «в кунаки» с лихим джигитом и бедовым парнем, чеченцем Садо Мисербиевым. Не раз вместе бывали они в лихих боевых переделках.

Очевидно, как-то раз он обмолвился ему, упомянув старшего брата: «… Он знает о страсти Сережи к лошадям, и когда я ему обещал взять его с собой, когда поеду в Россию, он сказал, что пусть это стоит ему 100 жизней, но он выкрадет в горах какого ни на есть лучшего коня и приведет моему брату» – Толстой Л. Н. Письмо Т.А Ергольской 6 января 1852 г. Тифлис.

Отбить для русского графа коня, допустим, в Грузии или для грузинского князя, случись он в приятелях, в России – это «добро» для горца, живущего по родо-племенному обычаю. И джигитовать ему так, пока не встретит более удачливого молодца с другой стороны или… пока не придётся всем горцам, как бы обидно им не было, начинать помаленьку… слесарничать. Но, чем на более ранней ступени сознания находится общество, тем медленней течёт его время. Кто мог сто лет спустя объяснить необъяснимое роду, что пластовать уже негде? Что не купеческий караван идёт по перевалам, а это по «Персидскому лендлизовскому коридору» американскую тушёнку «Студебекеры» из Ирана везут солдатам Сталинграда? И если кто поддастся ветхозаветным преданиям, то и отвечать перед союзниками им придётся тем же ранжиром, без надежды на законы следующего исторического времени.

Нет никакой загадки в «русской душе», кроме чуда, которое не получено, а выработано самим народом. Общинный труд особой тяжести притирал людей настолько близко, что русский сквозь всё разделяющее, увидел, наконец, саму суть всякого человека, которая одна и может быть объединением всех.

Русский воинский подвиг более всего есть ратный труд. Толстой Л. Н – С. Н. Толстому, 20 ноября 1854 г., Эски-Орда: «Раненый солдат, почти умирающий, рассказывал мне, как они брали 24-го французскую батарею и их не подкрепили; он плакал навзрыд. Рота моряков чуть не взбунтовалась за то, что их хотели сменить с батареи, на которой они простояли 30 дней под бомбами».

«Надо видеть пленных французов и англичан (особенно последних): это молодец к молодцу, именно морально и физически, народ бравый. Казаки говорят, что даже рубить жалко…» – а так русские умели «ненавидеть» своих врагов, даже в смертельной опасности сочувствуя им как сотруженикам в какой-то неведомой, далёкой и прекрасной жизни. Ну а в поверженном враге видели уже только простого работного человека. Способность к этому мировоззрению была причиной и особого духовного подвига и последующего бедствия.

Русские не прошли бессознательной буржуазной индивидуализации сознания и не ведают «закона» как внутренней необходимости. До этого их спасало бессознательное чувство «добра», открытое им в общинном труде-взаимопомощи. Теперь способность к этому стремительно исчезает. И они не могут взять ниоткуда буржуазного сознания дисциплинирующего труда и такого же экономического соуправления дельцов. Это прививалось в те времена, которые невозможно повторить.

Запад уже не может быть перспективным примером. Он прежде пользовался преимуществом более лёгкого, относительно России, «оборота» культуры, но по своим причинам сейчас утрачивает его и перегружен своей проблемой. Европейская бессознательная буржуазная индивидуализация сознания понимала труд как прикладной утилитарный навык. Оставив себе сложный квалифицированный труд, Европа легко отказалась от простого, не понимая, что нанимаемый «со стороны» на современный простой труд гастарбайтер заведомо не проходит «промышленного освобождения сознания» и не подозревает о необходимости «кантианского» сознательного освобождения. Нарушение пропорции в народонаселении – не собственно этническом, а социально-политическом, грозит Европе утратой основания своей цивилизации.

СССР сумел только открыто объявить о своей высокой цели, но не смог достичь её, так как не имел тогда никакой возможности выхода к верной дороге. Но и то, что было сделано и всё, что было пожертвовано, служит делу следующего шага освобождения человека. Русский человек сам должен решить, какое место он займёт в этом всемирном движении.

Задача русской цивилизации в её исторических обстоятельствах – перевести понимание «труда» из бессознательной солидарности тружеников в кантианскую трудовую самодисциплину «добра». Но это невозможно на поле капиталистического товарооборота, но лишь на стоимости труда не как прибыли, а сущностной «пользы-радости».

Начало выхода у всех одно – культурная работа по «кантианскому» способу овладения самосознанием свободы на основе освобождения труда. Причём это не означает теорию как достаточность её понимания, а создание условий, в которых то, что более всех народов было открыто русским – «истина объединяющего труда» во всём возможном и неведомом ещё многообразии, который становится средством духовного единения. Общества, где прежний стимул движения – товарный оборот будет замещён оборотом потребности в свободе творческого труда. Это единственное и полное основание добра в человеке.

Примечания

1. В.И. Ленин неоднократно: «Развитие капитализма в России» (1908), «Главная задача наших дней» (1918), «О продовольственном налоге» (1921), отмечал необычайную насыщенность экономики России архаичными формами организации труда. Не могло быть иначе в стране, где 7/8-ых населения были крестьянами. В решении на преодоление мелкотоварья, он был прав тогда. Но теперь, по его же излюбленному примеру, оказалось, что этот «стакан» понадобился и как «помещение для пойманной бабочки».

2 В.И. Ленин «Философские тетради» – более семисот страниц.

3 Бекетова М.А. «Александр Блок. Биографический очерк».

4 Книпович Е Ф. «Об Александре Блоке».

5 Эта и последующие цитаты до конца главы – Толстой Л.Н… «Анна Каренина».

6 Весьма добротная механическая шифровальная машина, особенно употребляемая во время Второй мировой войны Германией. Однако же, код её был взломан.

7 Кант И. «Критика практического разума. Аналитики практического разума. Глава вторая.

372

О понятии предмета чистого практического разума»

8 Лагин Л. «Старик Хоттабыч» М. 1955

9 Капица С.П. «Очерк теории роста человечества» М. 1999

10 Мф. 7, 16.

11 А.П. Чехов в воспоминаниях современников М., 1986

12 Блок А. «Солнце над Россией».

13 Толстой Л.Л Опыт моей жизни.

14 Плеханов Г.В. «Ещё о Толстом».

15 Плеханов Г.В. «Ещё о Толстом».

16 Плеханов Г.В. «Ещё о Толстом».

17 Гоголь Н.В. «Мёртвые души».

18 Лев Шестов «Добро в учении гр. Толстого и Ницше».

19 Протоиерей Иоанн Сергиев (Кронштадтский) "Ответ пастыря церкви Льву Толстому на его «Обращение к духовенству» СПб.,1903

20 Гусев Н.Н. Лев Николаевич Толстой. Материалы к биографии. 1828–1855.

21 Гусев Н.Н. Лев Николаевич Толстой. Материалы к биографии. 1828–1855.

22 Гусев Н.Н. Лев Николаевич Толстой. Материалы к биографии. 1828–1855.

23 Гусев Н.Н. Лев Николаевич Толстой. Материалы к биографии. 1828–1855.

24 Гусев Н.Н. Лев Николаевич Толстой. Материалы к биографии. 1828–1855

25 Мф. 9, 17.

26 Бирюков И.П. «Биография Л.Н.Толстого».

27 Шкловский В. «Лев Толстой»

28 Чаадаев П.Я.Философические письма. Письмо первое

29 Гусев Н.Н. Лев Николаевич Толстой. Материалы к биографии. 1828–1855.

30 Гусев Н.Н. Лев Николаевич Толстой. Материалы к биографии. 1828–1855.

31 Белинский В. Г. «Письмо к Гоголю»

32 Гусев Н.Н. Лев Николаевич Толстой. Материалы к биографии. 1828–1855.

33 Гусев Н.Н. Лев Николаевич Толстой. Материалы к биографии. 1828–1855.

34 Бирюков П. И. Биография Л.Н.Толстого.

35 Кант И «Критика чистого разума».

36 Первое письмо А.М.Горького к Толстому /Сообщение К.С.Шохор-Троцкого./

Фундаментальная электронная библиотека "Русская литература и фольклор".

37 Флоренский П. А. Письмо священника Павла Флоренского Ивану Павловичу Щербову.

38 Толстой Л.Н. Прогресс и определение образования. Ответ г-ну Маркову.

39 Кузминская Т. А. (рожд. Берс) «Моя жизнь дома и в Ясной Поляне»

40 М. Горький «Жизнь Клима Самгина».

41 Маклаков В. А. Из воспоминаний

42 Маклаков В. А. Из воспоминаний.

43 Луначарский А. В. «Толстой и наша современность». Неопубликованная лекция 1928 г. "Литературное наследие" том 69: Лев Толстой.

44 Маклаков В. А. Из воспоминаний.

45 Маклаков В. А. Из воспоминаний.

46 Маклаков В. А. Из воспоминаний.

47 Маклаков В. А. Из воспоминаний..

48 Толстой Л.Л. Опыт моей жизни.

49 Луначарский А. В. «Толстой и наша современность». Неопубликованная лекция 1928 г. "Литературное наследие" том 69: Лев Толстой

50 Бирюков П. И. Биография Л.Н.Толстого

51 Фет А «Мои воспоминания». – по Бирюков П. И. Биография Л. Н. Толстого.

52 Полн. собр. соч. Д. В. Григоровича – по «Бирюков П. И. Биография Л.Н.Толстого».

53 Бирюков П. И. Биография Л.Н.Толстого

54 Гусев Н.Н. Два года с Толстым.

55 Кузминская Т. А. (рожд. Берс) «Моя жизнь дома и в Ясной Поляне».

56 Плеханов Г. В. Ещё о Толстом.

57 Набоков В. Лекции по русской литературе.

58 Маклаков В. А. Из воспоминаний.

59 Катков М. Н. Что случилось по смерти Анны Карениной? // Русский вестник. 1877. Т. 130. № 7.

60 Набоков В. «Лекции по русской литературе».

61 Кант И. «Трактаты и письма».

62 Толстая С. А… Дневники. В 2-х томах, т. 1. М., 1978.

63 Евлампиев И. И. В ожидании апокалипсиса. Будущее человечества в художественном мире Андрея Тарковского.

64 Толстой Л.Н «Анна Каренина».

65 Толстой Л.Н «Анна Каренина».

66 Толстой Л.Н «Анна Каренина».

67 Бытие, 3, 19.

68 Маклаков В. А «Из воспоминаний»

69 Т.Толстая «Любовь и море».

70 Т.Толстая «Любовь и море».

71 Т.Толстая «Любовь и море».

72 2 А.П.Чехов. «Дама с собачкой».

73 А.П.Чехов. «Дама с собачкой».

74 Т.Толстая «Любовь и море».

75 А.П.Чехов. «Дама с собачкой».

76 Т.Толстая «Любовь и море».

77 Гусев Н. Н. Лев Николаевич Толстой. Материалы к биографии. 1828–1855.

78 Луначарский А. В. «Толстой и наша современность». Неопубликованная лекция 1928 г. "Литературное наследие" том 69: Лев Толстой.

79 Горький М. «Воспоминания о Льве Николаевиче Толстом».

80 Гусев Н. Н. Лев Николаевич Толстой. Материалы к биографии. 1828–1855.

81 Кузминская Т. А. (рожд. Берс) «Моя жизнь дома и в Ясной Поляне».

82 Толстой Л.Н «Анна Каренина».

83 Маклаков В. А. Из воспоминаний.

84 Ершов В.В Летные дневники. Часть 1.

85 Кузминская Т. А. (рожд. Берс) «Моя жизнь дома и в Ясной Поляне».

86 Кузминская Т. А. (рожд. Берс) «Моя жизнь дома и в Ясной Поляне».

87 Кузминская Т. А. (рожд. Берс) «Моя жизнь дома и в Ясной Поляне»..

88 Басинский П.В. «Лев Толстой: Бегство из рая».

89 Басинский П.В. «Лев Толстой: Бегство из рая».

90 Толстой Л.Н. «Анна Карениа».

91 Толстой Л.Н. «Анна Карениа».

92 Толстой Л.Н. «Анна Карениа».

93 Толстой Л.Н. «Анна Карениа».

94 Толстой Л.Н. «Анна Карениа».

95 Толстой Л. Н. «Анна Каренина».

96 Толстой Л.Л. «Опыт моей жизни».

97 Гусев Н.Н. Лев Николаевич Толстой. Материалы к биографии. 1828–1855.

98 Шопенгауэр А. Критика Кантовской философии.

99 Флоренский. П. «Философия культа».

100 Троцкий Л. «Их мораль и наша».

101 Лифшиц М. А. Очерк общественной деятельности и эстетических взглядов Г.В. Плеханова.

102 Блок А. «„Религиозные искания" и народ».

103 Штейнберг А. «Друзья моих ранних лет».

104 Евлампиев И.И. «Диалогизм или полифония?».

105 Евлампиев И.И. «Диалогизм или полифония?».

106 (Достоевский Ф… Преступление и наказание.

107 (Достоевский Ф… Преступление и наказание.

108 Штейнберг А. Друзья моих ранних лет.

109 Шестов Л. Добро в учении гр. Толстого и Ницше (философия и проповедь).

110 Гусев Н.Н. Лев Николаевич Толстой. Материалы к биографии. 1828–1855.

111 Гусев Н.Н. Лев Николаевич Толстой. Материалы к биографии. 1870–1881.

112 Гулыга А. «Кант».

113 Гулыга А. «Кант».

114 Гулыга А. «Кант».

115 Гулыга А. «Кант».

116 Бирюков П.И. Биография Л.Н.Толстого том 3, 1-я часть.

117 Бирюков П. И… Биография Л. Н. Толстого том 3.

118 Кант И. «Критика практического разума».

119 Шопенгауэр А. «Критика Кантовой философии».

120 Шопенгауэр А. «Критика Кантовой философии».

121 Кант И. «Критика чистого разума».

122 Шопенгауэр А. «Критика Кантовой философии».

123 Кант И. «Критика практического разума».

124 Достоевский Ф. «Преступление и наказание».

125 Достоевский Ф. «Преступление и наказание».

126 Кант И. «Критика практического разума».

127 Кант И. «Критика практического разума».

128 Кант И. «Критика практического разума».

129 Кант И. «Критика практического разума».

130 Толстой Л.Н. «Анна Каренина».

131 Кант И. «Критика практического разума».

132 Кант И. «Критика практического разума».

133 Кант И. «Критика практического разума».

134 Кант И. «Критика практического разума».

135 Кант И. «Критика практического разума».

136 Кант И. «Критика практического разума».

137 Кант И. «Критика практического разума».

138 Кант И. «Критика практического разума».

139 Кант И. «Критика практического разума».

140 Кант И. «Критика практического разума».

141 Катков М. Н. Что случилось по смерти Анны Карениной? // Русский вестник. 1877. Т. 130. № 7

142 Толстой Л.Н. «Анна Каренина».

143 Толстой Л.Н. «Анна Каренина».

144 Катков М. Н. Что случилось по смерти Анны Карениной? // Русский вестник. 1877. Т. 130. № 7

145 Толстой Л.Н. «Анна Каренина».

146 Гулыга А.В. Кант.

147 Кант И. «Критика практического разума».

148 Кант И. «Критика чистого разума».

149 Кант И. «Религия в пределах только разума».

150 И. Кант Основы метафизики нравственности.

151 Толстой Л.Н. Прогресс и определение образования (Ответ г-ну Маркову.

152 Лурье Я.С. После Льва Толстого. Исторические воззрения Толстого ипроблемы XX века.

153 Толстой Л.Н «Анна Каренина».

154 Плеханов Г.В «М. Горький К психологии рабочего движения».

155 Плеханов Г. В. «Л. Н. Толстой «Отсюда и досюда».

156 Воспоминания крестьян-толстовцев. 1910-1930-е годы. Составитель Рогинский А. Б.

157 Плеханов Г. В. Смешение представлений (Учение Л. Н. Толстого).

158 Плеханов Г. В… Карл Маркс и Лев Толстой.

159 Плеханов Г. В. Еще о Толстом.

160 Плеханов Г. В. Смешение представлений (Учение Л. Н. Толстого).

161 Ленин В. И. Письмо к А. М. Горькому 3 января 1911.

162 Ленин В.И. «Толстой и пролетарская борьба».

163 Ленин В.И «Л. Н. Толстой».

164 Беседа с английским писателем Г.Д. Уэллсом 23 июля 1934 года Большевик. 1934. № 9.

165 П. В. Веригин – Л. Н. Толстому 1 февраля 1899.

166 П. В. Веригин – Л. Н. Толстому. 1 апреля 1905 г. Торонто.

167 Толстой Л.Н. Послесловие к статье И.Бироюкова «Гонение на христиан в России в 1895 г.» Лев Толстой 19 сентября 1895 г.

168 Толстой Л.Н. «К рабочему народу»

169 П. В. Веригин – Л. Н. Толстому. 1 февраля 1899.

170 Медушевский А. «Цена Победы: 95 лет спустя. Почему Учредительное Собрание не стало в январе 1918 хозяином земли русской?» 19 января 2013.

171 Данилов В.Крестьянская революция в России, 1902 – 1922 гг.

172 Данилов В. П. Крестьянская революция в России, 1902 – 1922 гг.

173 Кукушкин Ю.С., Тимофеев Н.С. «Самоуправление крестьян России».

174 Якушкин П. Е. «Дневник»: Публикация Мордвинцев Б. Т. Вокруг июльского кризиса 1917 г.

175 Якушкин П. Е. «Дневник»: Публикация Мордвинцев Б. Т. Вокруг июльского кризиса 1917 г.

176 Якушкин П. Е. «Дневник»: Публикация Мордвинцев Б. Т. Вокруг июльского кризиса 1917 г.

177 Там же.

178 Львов, Г. Е. (князь); 1861–1925 «Воспоминания».

179 Толстой Л.Л. Опыт моей жизни.

180 Церетели И. "Рабочая Газета", 1917, 9 мая.

181 Ананьин Е.Л. Из воспоминаний революционера 1905–1923 гг.

182 Протасов Лев Г. «Цена Победы: юди и судьбы Учредительного Собрания. 09.02.2013.

183 Там же.

184 Сталин И. О трех основных лозунгах партии по крестьянскому вопросу (Ответ Янскому) 15 апреля 1927 г.

185 Войтинский В.С. 1917-й – Год побед и поражений.

186 Невежин В.А. «Если завтра в поход…».

187 Ленин В.И – из письма А.М. Горькому от 15 сентября 1919 года.

188 Осоргин М.А. «Времена».

189 Н. Лопатин, Н.Л. Лопатина. Коллективизация как национальная катастрофа. Воспоминания её очевидцев и архивные документы.

190 Н. Лопатин, Н.Л. Лопатина. Коллективизация как национальная катастрофа.

Воспоминания её очевидцев и архивные документы.

191 Воспоминания крестьян-толстовцев. 1910-1930-е годы. Составитель Арсений Борисович Рогинский.

192 Воспоминания крестьян-толстовцев. 1910-1930-е годы. Составитель Арсений Борисович Рогинский

193 Толстой Л.Н. Письмо в иностранные газеты по поводу гонений на кавказских духоборов.

194 Толстой Л.Н. Письмо в иностранные газеты по поводу гонений на кавказских духоборов.

195 Толстой Л.Н., Бирюков П.И.Гонение на христиан в России в 1895 г. Вопросы Л.Н.Толстого духобору.

196 М.Горький. Песня о Соколе. 1898 г.

197 Ленин В.И. О брошюре Юниуса 1916 г.

198 Ленин В.И. Еще раз о профсоюзах, о текущем моменте и об ошибках тт. Троцкого и Бухарина.

199 Ленин В.И. Еще раз о профсоюзах, о текущем моменте и об ошибках тт. Троцкого и Бухарина.

200 Ленин В.И. Еще раз о профсоюзах, о текущем моменте и об ошибках тт. Троцкого и Бухарина.

201 Огурцов А. Подавление философии: «Вестник пропаганды. М, 1919. N 3. 24 сент.»

202 Огурцов А. Подавление философии: «Вестник пропаганды. М, 1919. N 3. 24 сент.».

203 Осоргин М.А. «Времена».

204 Огурцов А. Подавление философии: «Вестник пропаганды. М, 1919. N 3. 24 сент.».

205 Глурджидзе Г… "Памятные годы". Журнал "Безбожник" N4, 1938 год.

206 По воспоминаниям Г. И. Елисабедашвили. «Вл. Каминский и Ив. Верещагин. Молодой Сталин в воспоминаниях и документах»

207 По воспоминаниям С. П. ГогличидзеГ. «Вл. Каминский и Ив. Верещагин. Молодой Сталин в воспоминаниях и документах»

208 Ф. М. Достоевский. Братья Карамазовы. Великий инквизитор.

209 Ф. М. Достоевский. Братья Карамазовы. Великий инквизитор.

210 Там же.

211 Техника – молодёжи 1939-12.

212 Церетели И.Г. «Кризис власти»

213 Церетели И.Г. «Кризис власти».

214 Церетели И.Г. «Кризис власти».

215 Церетели И.Г. «Кризис власти».

216 Ратъковский И.С. Красный террор и деятельность ВЧК в 1918 году».

217 Речь на объединённом заседании ВЦИК Московского совета фабрично-заводских комитетов и профессиональных союзов Москвы 29 июля 1918.

218 Пипия Г.В. «Германский империализм в Закавказье в 1910–1918 гг.».

219 Пипия Г.В. «Германский империализм в Закавказье в 1910–1918 гг.».

220 Пипия Г.В. «Германский империализм в Закавказье в 1910–1918 гг.».

221 Пипия Г.В. «Германский империализм в Закавказье в 1910–1918 гг.».

222 Там же.

223 Ратъковский И.С. Красный террор и деятельность ВЧК в 1918 году».

224 Там же.

225 Там же.

226 Там же.

227 Сталин И. О хлебозаготовках и перспективах развития сельского хозяйства. Из выступлений в различных районах Сибири в январе 1928 г.

228 Сталин И. Пленум ЦК ВКП(б) Об индустриализации и хлебной проблеме Речь 9 июля 1928 г.

229 Морозов К. И. О кооперации в России: (Письмо К. И. Морозова к М. М. Литвинову.

23 °Cталин И.В.О правом уклоне в ВКП(б):Речь на пленуме ЦК и ЦКК ВКП(б) 1929 г.

231 Вопросы истории КПСС", 1962, № 5.

232 Вопросы истории", 1956, № 8.

233 Черчилль У. «Вторая мировая война».

234 Черчилль У. «Вторая мировая война».

235 Черчилль У. «Вторая мировая война».

236 Сталин И. Речь на первом съезде колхозников-ударников. 19 февраля 1933 г.

237 Воспоминания крестьян-толстовцев. 1910-1930-е годы. Составитель Рогинский А. Б.

238 Воспоминания крестьян-толстовцев. 1910-1930-е годы. Составитель Рогинский А. Б.

Оглавление

Об авторе

На дальней «Станции»… Наноповесть

Толстовская ЭНИГМА I6

Ум за разум

Привал I

Толстовская ЭНИГМА II

Толстой:… всем!… всем!… всем!

Эпилог

Примечания

Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg

Наш сайт является помещением библиотеки. На основании Федерального закона Российской федерации "Об авторском и смежных правах" (в ред. Федеральных законов от 19.07.1995 N 110-ФЗ, от 20.07.2004 N 72-ФЗ) копирование, сохранение на жестком диске или иной способ сохранения произведений размещенных на данной библиотеке категорически запрешен. Все материалы представлены исключительно в ознакомительных целях.

Copyright © читать книги бесплатно