Электронная библиотека
Форум - Здоровый образ жизни
Акупунктура, Аюрведа Ароматерапия и эфирные масла,
Консультации специалистов:
Рэйки; Гомеопатия; Народная медицина; Йога; Лекарственные травы; Нетрадиционная медицина; Дыхательные практики; Гороскоп; Правильное питание Эзотерика


Предисловие

В 1956 г. вышла моя книга «Из шумерских табличек», с тех пор она переиздавалась с некоторыми исправлениями и была переведена на многие языки под названием «История начинается с Шумера». Она включала в себя более двадцати самостоятельных очерков, объединенных единой темой – «первые» в летописной истории и культуре. В этой книге ничего не говорилось ни о политической истории шумерского народа, ни о природе их социальных и экономических учреждений; читатель не получал также представления о тех способах и методах, с помощью которых был обнаружен и «воссоздан» язык шумеров. Именно с целью восполнить эти пробелы и была задумана и написана эта книга.

1-я глава носит вводный характер; это краткий очерк об археологических и научных усилиях, приведших к расшифровке клинописного письма, причем особое внимание уделено шумерам и их языку, и сделано это таким образом, что, надеюсь, интересующийся данной проблемой дилетант сможет увлеченно и с пониманием следовать теме.

Во 2-й главе говорится об истории Шумера от доисторических времен 5-го тысячелетия до начала 2-го тысячелетия до н. э., когда шумеры перестали существовать как политически целостная формация. Насколько мне известно, это наиболее полное и подробное представление о политической истории, доступное нам сегодня. Из-за отрывочного, неуловимого, а подчас и недостоверного характера источников немало положений в этой главе основаны на предположениях и домыслах и потому могут отражать правду лишь частично, а то и полностью оказаться неверными. Чтобы помочь читателю составить собственное мнение и прийти к самостоятельным выводам, в начале главы перечислены и охарактеризованы различные виды источников, которыми располагают ученые, и указаны их дефекты, недостатки и связанные с этим трудности.

В 3-й главе речь пойдет о социальном, экономическом, правовом и технологическом аспектах шумерской городской жизни. Своей откровенной очерковостью она обязана относительной дороговизне и невнятности соответственных источников и едва ли вообще была бы написана, если бы не последний научный вклад Дьяконова, Фалькенштейна и Сивила – трех ученых, так много сделавших для освещения тех или иных аспектов в данной области исследования.

Главы 4-я и 5-я повествуют о шумерской религии и литературе – двух разделах шумерской культуры, которой я посвятил почти всю свою научную карьеру. Поскольку сюда вошло многое из того, что содержится в моих предыдущих публикациях, то эти главы дают более полный и тщательный обзор имеющихся материалов, нежели представлялся возможным ранее, не говоря уже о многочисленных дополнениях и поправках в прежние переводы.

Главы 6-я и 7-я, посвященные шумерскому образованию и характеру, – мои «фавориты», если автору может быть позволено иметь фаворитов. Это те два аспекта шумерской культуры, о которых до недавнего времени не было известно практически ничего, но которые теперь можно обрисовать и рассмотреть достаточно подробно, чему свидетельством эти две главы. В главе, посвященной образованию, приведены, к примеру, четыре шумерских эссе на темы школьной жизни, о которых всего лишь пятнадцать лет назад никто ничего не знал. В 7-й главе намечен сравнительно новый подход к востоковедческому знанию: это попытка вычленить, проанализировать и понять внутренние мотивы и побуждения, которые способствовали созданию – и гибели – шумерской цивилизации.

8-я глава представляет то, что можно назвать «наследием» Шумера, оставленным им миру и его культуре. Она начинается с разговора о культурном взаимообмене шумеров и других народов Древнего Ближнего Востока. Затем следует итоговый обзор некоторых граней современной жизни, которые наиболее очевидно уходят корнями в Шумер. И в завершение приводится целый ряд теологических, этических и литературных идей шумеров, имеющих аналогии в Библии – книге, сыгравшей исключительную роль в формировании западной культуры; эти параллели указывают на гораздо более глубокую связь древних евреев с шумерами, чем это предполагалось.

Наконец, есть приложения, подготовленные специально для тех читателей, которые по возможности предпочитают обращаться к оригинальным источникам. В них включены переводы целого ряда наиболее значительных документов, использованных в главе по истории, а также ряд источников по самым разным вопросам, представляющих особый интерес для книги о Шумере и шумерах.

Работа посвящается Пенсильванскому университету и университетскому музею. Это может показаться довольно необычным и ортодоксальным, но факт то, что, если бы не эти учреждения, эта книга никогда не была бы написана. Помимо того что руководство университета и факультета всячески способствовало моим исследованиям, несмотря на их довольно отдаленный и эзотерический характер, музей университета и его вавилонская коллекция обеспечили меня многими подлинными материалами, которые легли в основу этой книги. И потому посвящение книги этим двум учреждениям – знак моей глубокой и сердечной признательности всем, кто связан с ними и кто тем или иным образом способствовал мне и моим шумерологическим изысканиям на протяжении нескольких лет.

Мне также хотелось бы выразить свою благодарность Департаменту древностей Республики Турция и директору Археологического музея Стамбула за великодушное содействие в вопросах пользования шумерскими литературными табличками из коллекции Стамбульского музея Древнего Востока. Выражаю свою особую благодарность двум хранителями музейного собрания табличек за их неустанное и безвозмездное содействие, столь плодотворное для шумерологических исследований. Я глубоко обязан Директорату (Управлению) древностей Республики Ирак за их великодушное содействие по многочисленным поводам. Огромную и особую благодарность я испытываю к Йенскому университету Фридриха Шиллера, благодаря которому для меня стало возможным изучить шумерские литературные таблички Хилпрехта совместно с ее ассистентом-хранителем Инес Бернхардт. Сирила Дж. Гэдда, ранее сотрудника Британского музея, ныне почетного профессора Школы ориенталистики и афроведения, я хочу поблагодарить за великодушно предоставленные в мое распоряжение копии шумерских литературных документов из Ура, которым он посвятил столько времени и труда. Наконец, приношу благодарность Академии наук СССР и Музею имени Пушкина за предоставленную возможность изучения и публикации таблички с двумя шумерскими элегиями.

Американскому Совету ученых собраний выражаю сердечную благодарность за мою первую стипендию, сделавшую возможной мою поездку в Ирак в 1929–1930 гг. Хочу подчеркнуть, как делал неоднократно в предыдущих работах, что особенно многим я обязан Мемориальному обществу Дж. С. Гугенхейма и Американскому философскому обществу; они были настоящими «друзьями в беде» в жизненно важный период становления моей научной карьеры. И сейчас представляется удобный случай упомянуть о моем долге перед Вильямом Фоксвеллом Олбрайтом, который, хотя мы с ним никогда не встречались, тепло отзывался о моих исследованиях, еще на их ранней стадии, в Американском философском обществе. За последние годы Общество Боллингена щедро присудило мне ряд стипендий, давших мне возможность заручиться, по крайней мере, минимально необходимой научной и административной поддержкой. В этом отношении кое-какую помощь оказало и Общество Барта: оно предоставило мне грант, позволивший мне какое-то время работать в собрании Хилпрехта университета Ф. Шиллера.

Позвольте завершить это вступление выражением благодарности своему бывшему ассистенту Эдмунду Гордону, чьи блистательные исследования в области шумерской поучительной литературы я получил еще до того, как они поступили в печать, и во время их публикации; я признателен также моему ассистенту Мигелю Сивилу, предоставившему мне свои исследования по шумерской лексикографии, медицине и технологии. Джейн Хеймердингер, младший научный сотрудник музея при университете, подготовила Index и помогла во многих отношениях с подготовкой рукописи и ее размещением. И особую благодарность я приношу Гертруде Сильвер, проворной и сведущей машинистке, живой иллюстрации шумерской пословицы: «Писец, чья рука поспевает за ртом, – это писец для тебя».

Глава 1
Археология и расшифровка

Шумер, земля, которую в эпоху классики называли Вавилонией, занимала южную часть Месопотамии и географически примерно совпадала с современным Ираком, простираясь от Багдада на севере до Персидского залива на юге. Территория Шумера занимала около 10 тыс. квадратных миль, немного больше штата Массачусетс. Климат здесь чрезвычайно жаркий и сухой, и почвы по природе выжженные, выветренные и неплодородные. Это речная равнина, и потому она лишена минералов и бедна камнем. Болота поросли мощным тростником, но леса, а соответственно, древесины здесь не было. Вот какова была эта земля, «от которой отрекся Господь» (неугодная Богу), безнадежная и, казалось бы, обреченная на бедность и запустение. Но народ, населявший ее и известный к 3-му тысячелетию до н. э. как шумеры, был наделен незаурядным творческим интеллектом и предприимчивым решительным духом. Вопреки природным недостаткам земель, они превратили Шумер в настоящий райский сад и создали то, что было, вероятно, первой развитой цивилизацией в истории человечества.

Шумеры обладали особым техническим изобретательским талантом. Уже древнейшие поселенцы пришли к идее орошения, что дало им возможность собирать и направлять по каналам богатые илом воды Тигра и Евфрата, чтобы орошать и оплодотворять поля и сады. Восполняя отсутствие минералов и камня, они научились обжигать речную глину, запас которой был практически неисчерпаем, и превращать ее в горшки, блюда и кувшины. Вместо древесины они использовали нарезанный и высушенный гигантских размеров болотный тростник, росший здесь в изобилии, вязали его в снопы или плели циновки, а также, применяя глину, строили хижины и загоны для скота. Позже шумеры изобрели изложницу для формовки и обжига кирпича из неисчерпаемой речной глины, и проблема строительного материала была решена. Здесь появились такие полезные орудия, ремесла и технические средства, как гончарный круг, колесо, плуг, парусное судно, арка, свод, купол, медное и бронзовое литье, шитье иглой, клепка и пайка, скульптура из камня, гравирование и инкрустация. Шумеры изобрели систему письма на глине, которая была заимствована и использовалась на всем Ближнем Востоке на протяжении почти двух тысяч лет. Практически все сведения о ранней истории Западной Азии почерпнуты нами из тысяч глиняных документов, покрытых созданной шумерами клинописью, которые были найдены археологами за прошедшие сто двадцать пять лет.

Шумер замечателен не только высокой материальной культурой и техническими достижениями, но также идеями, идеалами и ценностями. Зоркие и разумные, они имели практический взгляд на жизнь и в рамках своего интеллектуального развития никогда не путали факт с вымыслом, желание с воплощением и тайну с мистификацией. Шумерские мудрецы разработали веру и кредо, в известном смысле оставлявшие «богу богово», а также признали и приняли неизбежность ограничений бытия смертных, особенно их беспомощность перед лицом смерти и Божьим гневом. Что касается воззрений на материальное бытие, они высоко ценили достаток и собственность, богатый урожай, полные житницы, овины и конюшни, удачную охоту на суше и хорошую рыбную ловлю в море. Духовно и психологически они делали упор на честолюбие и успех, превосходство и престиж, почет и признание. Житель Шумера глубоко осознавал свои личные права и противился всякому покушению на них, будь то сам царь, кто-либо старший по положению или равный. Неудивительно поэтому, что шумеры первыми установили закон и составили своды, чтобы четко отмежевать «черное от белого» и таким образом избежать непонимания, неверного толкования и двусмысленности.

При всем уважении шумеров к личности и ее достижениям сильнейший дух сотрудничества как между отдельными индивидами, так и между общинами стимулировал некий довлеющий фактор – полная зависимость благополучия Шумера, да и просто его существования, от орошения. Ирригация – сложный процесс, требующий совместных усилий и организации. Каналы приходилось рыть и постоянно ремонтировать, а воду – соразмерно распределять на всех потребителей. Для этого необходима была власть, превосходящая желания отдельного землевладельца и даже целой общины. Это способствовало становлению управленческих институтов и развитию шумерской государственности. Поскольку Шумер в силу плодородия орошаемых почв производил значительно больше зерна, испытывая при этом острый дефицит в металлах, камне и строительном лесе, государство было вынуждено добывать необходимые для экономики материалы либо торговлей, либо военным путем. Поэтому есть все основания полагать, что к 3-му тысячелетию до н. э. шумерская культура и цивилизация проникли, хотя бы в некоторой степени, на восток до Индии, на запад до Средиземноморья, на юг до Эфиопии, на север до Каспия.

Конечно, все это происходило пять тысяч лет назад и может показаться имеющим мало отношения к изучению современного человека и культуры. На самом деле земля Шумера была свидетелем рождения не одной важной черты современной цивилизации. Будь то философ или учитель, историк или поэт, правовед или реформатор, государственный деятель или политик, архитектор или скульптор – каждый наш современник, скорее всего, найдет свой прототип и коллегу в древнем Шумере. Конечно, шумерское происхождение современных реалий сегодня уже невозможно проследить однозначно или с уверенностью: пути взаимопроникновения культур многогранны, запутанны и сложны, и магия соприкосновения с прошлым деликатна и летуча. И все же она очевидна в Законе Моисея и Соломоновых притчах, в слезах Иова и плаче Иерусалима, в грустной истории об умирающем человеке-боге, в космогонии Гесиода и индуистских мифах, в баснях Эзопа и теореме Евклида, в знаке зодиака и геральдическом символе, в весе мины, градусе угла, начертании цифры. Именно истории, социальному устройству, религиозным идеям, практике обучения, литературному творчеству и ценностной мотивации цивилизации древнего Шумера и будут посвящены очерки на следующих страницах. Но сначала небольшое вступление, посвященное археологической реконструкции культуры Шумера и расшифровке его письменности и языка.

Замечательно, что менее века назад ничего не знали не только о шумерской культуре, не подозревали даже о самом существовании шумерского народа и языка. Ученые и археологи, начавшие раскопки в Месопотамии около сотни лет назад, искали вовсе не шумеров, а ассирийцев; об этом народе имелись достаточные, хотя и весьма неточные сведения из греческих и еврейских источников. О шумерах же, их землях, людях и языке, как полагали, ни слова не говорилось во всей доступной библейской, классической и постклассической литературе. Само название – Шумер – оставалось стертым в сознании и памяти человечества на протяжении двух с лишним тысячелетий. Открытие шумеров и их языка было совершенно непредвиденным и неожиданным, и это, казалось бы, незначительное обстоятельство повлекло за собой противоречия, сильно осложнившие и замедлившие дальнейшее развитие шумерологии.

Расшифровка шумерского языка стала возможной через расшифровку семито-аккадского языка, ранее известного как ассирийский или вавилонский, который, как и шумерский, использовал клинопись. Ключ к аккадскому языку был, в свою очередь, найден в древнеперсидском, индоевропейском языке персов и мидян, правивших Ираном на протяжении значительной части 1 – го тысячелетия до н. э. Некоторые представители правящей династии Ахеменидов, по имени ее основателя Ахемена, жившего около 700 г. до н. э., считали политически необходимым вести записи на трех языках: персидском – своем родном языке, эламском – агглютинативном языке завоеванных и покоренных ими жителей Западного Ирана – и аккадском – семитском языке вавилонян и ассирийцев. Эта группа трехъязычных клинописных документов, по содержанию сходных с надписями на египетском Розеттском камне, была найдена в Иране, а не в Ираке, хотя клинопись родилась именно там. Это подводит нас непосредственно к истории исследований и раскопок, позволивших расшифровать клинопись и воссоздать цивилизации Месопотамии. Мы поведаем о них вкратце (за последние десятилетия эта тема многократно и детально обсуждалась), чтобы дать читателю возможность составить цельное представление о сем предмете, а также отдать должное давно ушедшим из жизни исследователям, археологам и кабинетным ученым, каждый из которых, сам того не подозревая, по-своему содействовал выходу книги о шумерах.

Воссоздание культуры ассирийского, вавилонского и шумерского народов, погребенных под заброшенными курганами, или теллями, – высочайшее и потрясающее достижение науки и гуманизма XIX в. Конечно, и в предыдущие столетия появлялись отдельные сообщения о развалинах древней Месопотамии. Так, уже в XII в. раввин из Туделы (королевство Наварра) по имени Бенджамин, сын Ионы, побывал у евреев Мосула и безошибочно определил, что руины близ этого города – остатки древней Ниневии, однако о его догадке стало широко известно только в XVI в. Между тем останки Вавилона были опознаны лишь в 1616 г., когда итальянец Пьетро делла Балле посетил холмы близ современной Хиллы. Этот зоркий путешественник не только великолепно описал руины Вавилона, но и привез в Европу глиняные, испещренные письменами кирпичи, найденные им у холма, который современные арабы называют Телль-Мукаяр, «холм с ямой», скрывающий руины древнего Ура. Так первые образцы клинописи попали в Европу.

Остаток XVII и почти весь XVIII в. многочисленные путешественники с разными точками зрения относительно местоположения и развалин побывали в Месопотамии, и каждый пытался вписать увиденное в библейский контекст. Между 1761-м и 1767 гг. состоялась наиболее значительная экспедиция, когда Карстен Нибур, датский математик, не только скопировал в Персеполе письмена, сделавшие возможной расшифровку клинописи, но и впервые дал современникам конкретное представление о руинах Ниневии в набросках и зарисовках. Несколько лет спустя французский ботаник А. Мишо продал в Национальную библиотеку в Париже пограничный камень, найденный близ Ктесифона к югу от Багдада – первый по-настоящему ценный подлинник письма, попавший в Европу. Эта простая надпись, на самом деле содержавшая предупреждение нарушителям границ, получила несколько нелепых переводов. Вот один из них: «Небесное войско прольет на нас уксус, чтобы щедро снабдить средством к исцелению».

Примерно в это же время Аббе Бошам, генерал-наместник Багдада и член-корреспондент Академии наук, вел тщательные и точные наблюдения того, что видел вокруг себя, особенно на руинах Вавилона. Наняв нескольких местных рабочих под началом мастера-каменщика, он фактически осуществил первые археологические раскопки в Месопотамии ради скульптуры, ныне известной как «Вавилонский лев» и до сих пор выставленной там на обозрение современным туристам. Он первым описал Ворота Иштар, изумительный фрагмент которых сегодня можно увидеть в разделе Ближнего Востока Берлинского музея; он также упоминает о находке цилиндров из твердых материалов с надписями, похожими, по его мнению, на письмена из Персеполя. Мемуары о его путешествиях, опубликованные в 1790 г., были практически мгновенно переведены на английский и немецкий языки и стали сенсацией в ученом мире.

Искра, брошенная Аббе Бошамом, имела свои последствия: Ост-Индская компания в Лондоне снарядила своих агентов в Багдад, чтобы провести археологическую разведку и выяснить перспективы. И вот в 1811 г. Клаудиус Джеймс Рич, представитель Ост-Индской компании в Багдаде, занялся исследованием и составлением карты руин в Вавилоне и даже провел в некоторых местах пробные раскопки. Спустя девять лет Рич появился в Мосуле, где сделал зарисовки и провел исследования огромных холмов древней Ниневии. Он собрал множество табличек, кирпичей, пограничных камней и цилиндров с надписями; среди них были и знаменитые цилиндры Навуходоносора и Синнаххериба, надписи с которых тщательно скопировал его секретарь Карл Беллино и отправил эпиграфисту Гротефенду для расшифровки. Коллекция Рича составила ядро обширного собрания месопотамских древностей Британского музея.

Рич умер в возрасте тридцати четырех лет, но две книги его мемуаров о руинах Вавилона с иллюстративным материалом и образцами надписей остались и, можно сказать, ознаменовали рождение ассириологии и примыкавшего к ней изучения клинописи. За ним последовал Роберт Кер Портер, сделавший точные художественные репродукции части месопотамских развалин, а также план внутренней территории руин Вавилона. В 1828 г. Робер Миньян произвел беглые раскопки руин Вавилона, где Рич работал в 1811 г., он нанял 30 человек, расчистил площадку 12 квадратных футов на глубину 20 футов и первым нашел цилиндр, испещренный выбитыми на нем надписями. Наконец, в 30-х гг. XIX в. двое англичан, Дж. Бэйли Фрейзер и Вильям Ф. Айнсворт, посетили ряд городов в Южной Месопотамии, однако им и в голову не приходило, что эта территория была частью древнего Шумера.

Мы добрались до обширных и относительно систематических раскопок в Ираке, начатых в 1842 г. Полем Эмилем Ботта, французским консулом в Мосуле, и продолжающихся с некоторыми перерывами по сей день. Поначалу они велись в Северной Месопотамии, на территории, известной как Ассирия, и тысячи найденных там документов были написаны на аккадском языке. Однако в период раскопок об этом еще не знали; можно было сказать лишь то, что начертание походило на письмо третьего класса трехъязычных надписей из Ирана, преимущественно из Персеполя и его окрестностей. В Персеполе все еще возвышались руины роскошного дворца с обилием высоких, хорошо сохранившихся прекрасных колонн, а также разбросанные тут и там различные скульптурные изображения. Город окружали великолепно украшенные гробницы, расположенные в скалах. Многие памятники Персеполя пестрели надписями, к концу XVIII в. признанными схожими с надписями на кирпичах из Вавилона. Более того, к середине XIX в. одна из трехъязычных надписей была расшифрована и обеспечила перечень имен собственных, способствовавших дешифровке третьей группы письмен, которые, в свою очередь, позволяли прочесть ассирийские таблички, найденные в Ираке. Однако, чтобы проследить ход расшифровки аккадского письма, нужно сначала иметь представление о расшифровке трехъязычных надписей первого класса из Персеполя и характере полученной из них информации.

О руинах Персеполя в Европе узнали в XVI в., когда в 1543 г. в Венеции были опубликованы путевые заметки венецианского посла в Персии Джософата Барбаросы, где он с восхищением говорил об увиденном. Надписи на памятниках впервые были упомянуты в вышедшей в Лиссабоне в 1611 г. книге Антонио де Гуэка, первого посла Испании и Португалии в Персии; он говорил, что надписи не похожи ни на персидское, ни на арабское, ни на армянское, ни на еврейское письмо. Его преемник дон Гарсиа Силва Фигуероа в книге, опубликованной в Антверпене в 1620 г., был первым, кто, пользуясь описанием Диодоруса Сикулюса, отождествил остатки Персеполя с дворцом Дария, правителя из династии Ахеменидов. Он также указывает, что письмена на памятниках отличаются от халдейских, еврейских, арабских и греческих, что формой они напоминают вытянутый треугольник, схожий с пирамидой, и что все знаки одинаковы и отличаются только положением.

В письме, датированном 21 октября 1621 года, Пьетро делла Балле сообщает, что он обследовал руины Персеполя и даже скопировал (как оказалось, неверно) пять надписей; он также предположил, что читать их следует слева направо. В 1673 г. молодой французский художник Андре Долье Десланд напечатал первое точное гравюрное изображение дворца в Персеполе, скопировав только три надписи; он поместил их на гравюре таким образом, что они, казалось, выполняли исключительно декоративную функцию, – в соответствии с широко принятой в XVIII в. теорией. В 1677 г. англичанин сэр Томас Герберт, служивший около 50 лет до того британским послом в Персии, опубликовал довольно плохую копию того, что должно было быть отрывком, содержащим три строки, и что на деле оказалось сборной солянкой из абсолютно разных текстов. Его характеристика письма, однако, не лишена исторического интереса: «Знаки странной и необычной формы – и не буквы, и не иероглифы. Мы так далеки от их понимания, что не способны даже составить четкое суждение о том, слова это или знаки. Все же я склоняюсь к первому варианту, полагая их полноценными словами, либо слогами, как в брахиологии или стенографии, привычно нами практикуемых».

В 1693 г. была опубликована сделанная Самюэлем Флауэром, агентом Ост-Индской компании, копия надписи из Персеполя, которая состояла из двух строк и двадцати знаков. Ее сочли подлинной, хотя на самом деле она содержала двадцать три отдельных знака из разных надписей, – ошибка, которая тем не менее не смутила и не поставила в тупик ни одного из тех, кто попытался расшифровать надпись. В 1700 г. письмо, наконец, обрело свое название – «клинопись», с тех пор навсегда прочно закрепившееся за ним. Это произошло благодаря Томасу Хайду, написавшему книгу по истории религии Древней Персии; в этой книге он воспроизвел текст Флауэра и описал его знаки, назвав характер письма «клинописью». К сожалению, он не верил, что знаки предназначались для передачи осмысленной речи, а полагал, что они являются только украшением и орнаментом.

Первый полный свод надписей Персеполя был опубликован только в 1711 г. Жаном Шарденом, натурализованным англичанином, посетившим Персеполь трижды за свою молодость. Три года спустя Карнель Лебрен издал довольно точные копии трех трехъязычных надписей. Однако только Карстен Нибур реально открыл путь к расшифровке персидских письмен. В 1778 г. он публикует выверенные, точные копии также трех трехъязычных надписей из Персеполя; он указывает, что их следует читать слева направо, что каждая из трех надписей содержит три разных вида клинописи, обозначенные им как «класс I», «класс II» и «класс III» и, наконец, что класс I представляет собой алфавитную систему, т. к. содержит всего сорок два знака, в соответствии с его систематизацией. К сожалению, он придерживался мнения, что три класса письма не являлись тремя языками, а были разновидностями одного языка. В 1798 г. Фридрих Мюнтер, другой датчанин, сделал важнейшее наблюдение, что нибуровский класс I был алфавитной системой, классы же II и III были силлабическим и идеографическим соответственно, и что каждый класс представлял не только иную форму, но и иной язык.

Итак, теперь основа для расшифровки была налицо: точные копии ряда надписей, каждая из которых была одновременно самостоятельной формой и языком, к тому же первая была верно определена как алфавитная. Но сама расшифровка заняла добрые полвека и могла бы вовсе не состояться, если бы не двое ученых, которые невольно внесли большой вклад в этот процесс публикацией научных трудов, не имевших непосредственного отношения к клинописи Персеполя, и оказали тем самым неоценимую помощь дешифровщикам. Один из них, француз А.Г. Анкетий-Дюперрон, провел долгое время в Индии, собирая манускрипты Авесты, священной книги зороастрийцев, и обучаясь чтению и переводу ее языка – древнеперсидского. Его публикации на эту тему появились в 1768-м и 1771 гг. и дали расшифровщикам клинописи некоторое представление о древнеперсидском языке, оказавшееся бесценным для прочтения класса I трехъязычных надписей, т. к. главенствующее положение текста давало полное основание полагать, что это древнеперсидский. Другой ученый, Сильвестр де Саси, в 1793 г. опубликовал перевод текстов Пахлави, найденных в окрестностях Персеполя, которые, хотя и датировались несколькими веками позже, чем клинописные тексты Персеполя, укладывались в более или менее четкую схему, которая, вероятно, могла также лежать в основе и более ранних памятников. Схема была такова: X, великий царь, царь царей, царь…, сын У, великого царя, царя царей…

Вернемся к расшифровке персепольских надписей. Первую серьезную попытку предпринял Олаф Герхард Тихсен, который, изучая письмо класса I, верно распознал четыре знака и признал один из них, наиболее часто встречающийся, словоразделителем, что позволило установить начало и конец каждого слова; помимо этих, он сделал еще несколько остроумных наблюдений. Однако он ошибочно полагал, что надписи относятся к Парфянской династии, т. е. младше на полтысячи лет, чем их реальный возраст, поэтому его переводы оказались чистым домыслом и были в корне неверны.

Тихсен опубликовал свои результаты в 1798 г. В том же году Фридрих Мюнтер в Копенгагене представил в Датское королевское общество наук две работы с доказательством того, что документы Персеполя принадлежали династии Ахеменидов, – факт чрезвычайной важности для расшифровки письма. Однако сам Мюнтер не преуспел в попытках его прочтения. Это сделал учитель греческого языка гимназии в Геттингене, сумевший проделать то, что другим оказалось не под силу, и приобретший славу расшифровщика персидских клинописных надписей, т. е. первого из трех классов системы Нибура. Он начал с наиболее часто повторяющихся знаков и предположил, что это гласные. Он взял образец текста Пахлави из публикации Де Саси и с его помощью выявил места, где наиболее вероятным было появление имен царя, воздвигшего памятник, и его отца, а также слов «царь» и «сын». Далее он манипулировал известными именами царей из династии Ахеменидов, учитывая в первую очередь их длину и помещая в соответственные места; попутно он использовал подходящие слова из трудов Анкетий-Дюперрона по древнеперсидскому языку, пытаясь прочесть и другие слова текста. Таким образом ему удалось правильно распознать десять знаков и три имени собственных и предложить перевод, который, хотя и с большим числом ошибок, все же верно передавал идею содержания.

Выдержки из работы Гротефенда по дешифровке появились в печати в 1802 г., а тремя годами позже она вышла полностью. Работа получила высокую оценку Тихсена, Мюнтера и особенно Рича, продолжавшего присылать ему копии клинописных документов, найденных на развалинах Вавилона и Ниневии. Но Гротефенд преувеличил свои достижения, заявив, что распознал гораздо больше знаков, чем было на самом деле, и представив полные, но недостоверные транслитерации и переводы, способные возбудить в некоторых его коллегах только чувство недоумения. И все же он был на верном пути, что в течение последующих десятилетий напрямую и косвенно подтвердилось усилиями ряда ученых, вносивших в общий труд свои коррективы. А.Ж. Сен-Мартен, Расмус Раек, Эжен Бюрнуф и его ближайший друг и соратник Кристиан Лассен – вот только самые значительные имена. Но для полного понимания древнеперсидского языка и окончательной расшифровки всех знаков персепольские надписи были слишком коротки и не давали достаточного по объему и семантике словарного запаса для проверки и контроля. Это подводит нас к ключевой фигуре на раннем этапе изучения клинописи, блестящему, наделенному интуицией и проницательностью англичанину, имя которого Генри Кресвик Раулинсон, а также к замечательному факту, когда два человека независимо друг от друга расшифровали ряд документов, руководствуясь практически идентичными критериями.

Г.К. Раулинсон, состоявший на службе Британской армии в Персии, заинтересовался клинописными надписями, рассеянными по всей Персии. Он стал копировать некоторые из трехъязычных образцов, особенно надписи на горе Альванд близ Хамадана и на Бехистунской скале примерно в двадцати милях от Керманшаха.

Первая представляла собой две короткие записи, скопированные им в 1835 г.; и, ничего не зная о работе Гротефенда, де Саси, Сен-Мартена, Раска, Бюрнуфа и Лассена, он сумел прочесть их, применяя тот же метод, что и Гротефенд и его последователи. Он, однако, понимал, что для того, чтобы распознать все знаки этих надписей и верно их прочесть, необходимо большее количество имен собственных. И он нашел их на Бехистунской скале, в надписи из многих сотен трехъязычных строк, выбитых на специально подготовленной поверхности скалы площадью свыше 1200 квадратных футов, которая также частично была заполнена низким скульптурным рельефом. К несчастью, этот памятник был расположен на высоте более 300 футов над уровнем земли, и добраться туда не было никакой возможности. Поэтому Раулинсону пришлось соорудить специальную лестницу, и время от времени, желая получить как можно более полную копию, он болтался на веревках напротив скалы.

В 1835 г. он начал копировать персидские колонки из трехъязычных бехистунских текстов; их было пять, и содержали они 414 строк. Работа продолжалась с некоторыми перерывами более года, вплоть до 1837 г., когда он скопировал уже около 200 строк, т. е. примерно половину, и с помощью классических авторов и средневековых географов сумел прочитать некоторые географические названия из нескольких сотен, содержащихся в надписи. К 1839 г. он познакомился с трудами своих европейских коллег и с помощью полученной дополнительной информации успешно перевел первые 200 строк древнеперсидской части бехистунского текста. Ему хотелось скопировать всю надпись с Бехистунской скалы до мелочей, но его обязанности военного прервали эти усилия, и вернуться к любимому занятию он смог уже только в 1844 г. В тот год он вернулся в Бехистун, полностью завершил копию 414 строк древнеперсидской надписи и скопировал все 263 строки второй, эламской, как это теперь известно, версии. В 1848 г. он отослал свою рукопись с копиями, транслитерацией, переводом, комментариями и примечаниями из Багдада в Королевское азиатское общество и таким образом подвел под расшифровку древнеперсидских текстов абсолютно достоверный фундамент. Этот факт еще раз подтвердился, когда в том же году блестящий ирландский лингвист Эдвард Хинкс опубликовал работу по материалам собственного доклада двухлетней давности, где он предвосхитил многие существенные наблюдения, самостоятельно сделанные Раулинсоном. С тех пор были внесены лишь незначительные изменения, дополнения и поправки, среди которых следует отметить вклад ученика Лассена, Юлиса Опперта, в 1851 г. Хинкс, Раулинсон и Опперт – «святая троица» науки о клинописи – не только подвели твердую основу под древнеперсидский язык, но и расчистили путь для расшифровки аккадского и шумерского языков, открыв, таким образом, пыльные страницы глиняных «книг», погребенных в обширных землях Ближнего Востока.

Обратимся же вновь к большим систематическим раскопкам в Месопотамии, приведшим к расшифровке аккадского и шумерского языков. В 1842 г. Поль Эмиль Ботта получает назначение в Мосул в качестве французского посла. Сразу по приезде он начал раскопки на двух холмах, Куюнджик и Неби-Юнус, скрывающих остатки Ниневии. Это не дало результатов, и он переключил свое внимание на Хорсабад, немного севернее холма Куюнджик, где, выражаясь языком археологов, напал на золотую жилу: руины Хорсабада скрывали дворец могущественного Саргона II, правившего Ассирией в первой четверти VIII в. до н. э. (хотя, конечно, тогда археологи еще не знали об этом); земля изобиловала ассирийской скульптурой, фризами, рельефами, многие из которых были покрыты клинописными текстами. Лишь три года спустя англичанин Остен Генри Лэйярд впервые занялся раскопками в Нимруде, затем в Ниневии и снова в Нимруде. Помимо царского дворца, покрытого низкими рельефами, он нашел в Ниневии библиотеку царя Ашшурбанипала, правнука Саргона II, состоящую из тысяч табличек и фрагментов с лексическими, религиозными и литературными трудами древних. Таким образом, к середине XIX в. Европа обладала сотнями клинописных текстов, в основном из Ассирии, взывающих о прочтении, но и представляющих сложности и препятствия по тем временам непреодолимые. И все же, преимущественно благодаря гению и проницательности Хинкса, Раулинсона и Опперта, потребовалось не более десятилетия или около того, чтобы расшифровка стала достоверным фактом.

По правде сказать, у потенциальных расшифровщиков теперь было преимущество. Задолго до начала экспедиций Ботта и Лэйярда в Европу поступало ограниченное количество текстов того или иного характера, в основном с руин Вавилона, и письмо это причисляли к классу III, в соответствии с классификацией Нибура персепольских трехъязычных памятников. К сожалению, этот класс III, вполне оправданно считавшийся переводом текстов класса I, требовал кропотливой работы по расшифровке.

Во-первых, персепольские надписи были чересчур краткими, чтобы позволить понять систему языка. Далее, даже поверхностный анализ наиболее протяженных вавилонских текстов, имевшихся на тот момент, делал очевидным тот факт, что они состоят из сотен и сотен знаков, тогда как I класс трехъязычных надписей содержал только 42, что делало невозможным проследить все имена и слова, казавшиеся идентичными. Наконец, в самом вавилонском списке одинаковые знаки сильно различались по очертаниям и формам. Поэтому неудивительно, что первые попытки расшифровать вавилонские письмена оказались бесплодны.

В 1847 г. был сделан заметный шаг вперед, причем, что вполне закономерно, Эдвардом Хинксом. При помощи копии сравнительно длинной древнеперсидской версии бехистунского списка, содержавшего солидное количество имен собственных, ему удалось прочитать ряд гласных, слогов и идеограмм, а также первое вавилонское слово, не являвшееся именем собственным, – местоимение а-на-ку – «я», практически идентичное иврите кому аналогу. Однако его основное открытие, оказавшееся поворотным в расшифровке, произошло только в 1850 г. и в некоторой степени опиралось на наблюдения Ботта, который, не ограничившись раскопками, опубликовал в 1848 г. чрезвычайно подробное исследование о клинописных знаках. Ботта не пытался прочесть ни слова, хотя и преуспел в понимании значения нескольких идеограмм. Его основной вклад касался вариантов. После тщательного изучения и детального документирования он показал, что существует немалое число слов, которые, несмотря на сходное звучание и значение, написаны по-разному. Это попутное наблюдение о наличии вариантов написания и проложило путь работе Хинкса 1850 г., в которой он одним махом сумел объяснить тот невероятный факт, что вавилонский список содержал сотни знаков, и обосновал существование такого огромного количества вариантов. Ассиро-вавилонский (или, как он теперь назывался, аккадский) текст, утверждал Хинкс, имел не алфавитную систему, а слоговую и идеографическую, т. е. знаки могли быть слогами (согласный плюс гласный, и наоборот, или согласный плюс гласный плюс согласный), объединенными различными способами в слова, либо один знак мог обозначать слово целиком.

Этот новый взгляд на вавилонское письмо значительно подстегнул расшифровку. И все же впереди были еще два важнейших лингвистических открытия, и оба они стали результатом усилий и изысканий другого нашего знакомого, Раулинсона. В 1847 г. он снова путешествовал из Багдада в Бехистун и с риском для жизни и конечностей перенес на бумагу вавилонскую версию, снабдившую его 112 строками, готовыми к расшифровке при помощи уже расшифрованного к тому моменту древнеперсидского текста. Более того, в процессе работы он обнаружил еще одну существенную черту вавилонского письма, «полифонию», когда один и тот же знак мог означать более одного звука или «единицы» (достоинства). В результате Раулинсон теперь сумел правильно прочесть около 150 знаков; он знал, как читаются и что означают почти 200 слов языка, который – теперь это стало совершенно очевидно – был семитским; он даже мог дать его примерную грамматическую схему.

Гениальные выводы Раулинсона были опубликованы в 1850–1851 гг. В 1853 г. Хинкс, опираясь на них, успешно пополнил список еще сотней с лишним новых значений вавилонского письма, и теперь стало возможным прочтение почти 350 единиц текста. Но принцип полифонии, привлеченный к расшифровке, вызывал сомнения, подозрения и протест в ученых кругах, нападки на переводы Хинкса – Раулинсона как предвзятые и никчемные. Было трудно поверить, что древние люди обладали системой письма, где один и тот же знак мог обладать многими значениями, т. к. это, предположительно, могло сбить с толку читателя настолько, чтобы задача казалась невыполнимой. В этот трагический момент Юлис Опперт, последний из триумвирата, пришел на помощь. В 1855 г. он дал общий обзор состояния дел по расшифровке на тот день, указал на правильность прочтений Хинкса – Раулинсона и добавил ряд новых знаков, имеющих более одного значения. Он первым дал тщательный анализ силлабария, подготовленного самими древними писцами на табличках, найденных при раскопках библиотеки Ашшурбанипала в Ниневии, и широко применил его при переводе.

Его многочисленные трактаты, редакция текстов и полемика помогли утвердиться новой науке, теперь общеизвестной под названием ассириология (на основании того факта, что наиболее ранние раскопки велись в Северном Ираке, земле ассирийского народа), и внушить к ней глубокое уважение.

Судьбоносным, полным ярких событий 1857 г. стал для ассириологии. Все началось с выступления непрофессионального ассириолога, В.Ф. Фокса Тальбота – математика и изобретателя. Его исследования интегрированных расчетов легли в основу современной фотографии; но он был также любителем-ориенталистом. Он изучал публикации Раулинсона и Хинкса и даже опубликовал свои переводы некоторых ассирийских текстов. Достав где-то еще неопубликованную копию надписи времен ассирийского царя Тиглатпаласара I (1116–1076), он выполнил перевод и 17 марта 1857 г. в конверте с печатью отправил его в Королевское азиатское общество. Одновременно он предложил пригласить Хинкса и Раулинсона подготовить самостоятельные переводы того же текста и так же, в запечатанном виде, представить их Обществу, чтобы получить возможность сравнить три независимых перевода. Общество так и поступило, послав приглашение также Юлису Опперту, находившемуся в то время в Лондоне. Все трое приняли предложение, и два месяца спустя печати на четырех конвертах с переводами были взломаны специально назначенным комитетом в составе пяти членов Королевского азиатского общества. Был опубликован отчет, где помимо всего прочего говорилось, что переводы Раулинсона и Хинкса были наиболее схожи, перевод Тальбота был туманен и неточен и что перевод Опперта был значительно аннотирован и часто сильно отличался от версии его английских коллег. В целом вердикт был благоприятен для ассириологии; сходство четырех переводов было налицо, и надежность расшифровки подтвердилась.

Два года спустя, в 1859 г., Опперт опубликовал одну из наиболее важных научных работ «Расшифровка клинописных текстов». Это было настолько ясное, доступное и авторитетное свидетельство ассириологии и ее достижений, что все нападки прекратились. В течение следующих десятилетий целый ряд ученых, особенно во Франции, Англии и Германии, издавали статьи, монографии и книги по всем направлениям новой дисциплины: языку, истории, религии, культуре и пр. Тексты копировались и публиковались тысячами. Составлялись перечни знаков, глоссарии, словари и грамматические справочники, писались бесчисленные сугубо специальные статьи по грамматике, синтаксису и этимологии. Таким образом, изучение ассирийского языка, поначалу называемого вавилонским и теперь постепенно переименованного в аккадский – термин, происхождением обязанный самоназванию месопотамцев, – развивалось и зрело. Результатом явилось то, что теперь, в 1963 г., в процессе издания находятся два самостоятельных многотомных словаря: первый, на английском языке, издается Институтом востоковедения Чикагского университета, второй – на немецком, под международным патронажем. Это венец более чем столетних научных накоплений.

Вавилонский! Ассирийский! Аккадский! И ни слова о Шумере и шумерах, а ведь книга посвящена именно им. К сожалению, до середины прошлого века никто не знал о существовании шумеров и шумерского языка. И нам следует шаг за шагом проследить тот путь, который привел к довольно удивительному и неожиданному пониманию, что народ, именуемый шумерами, когда-то населял Месопотамию. В 1850 г. Хинкс сделал сообщение в Британской ассоциации развития науки, в котором выразил некоторые сомнения относительно общего предположения о том, что клинописную грамоту изобрели населявшие Ассирию и Вавилонию семиты, которые этой грамотой пользовались. В семитских языках устойчивым элементом являются согласные, а гласные чрезвычайно вариабильны. Поэтому представляется неестественным, что семиты изобрели силлабическую систему орфографии, где гласные и согласные равно устойчивы. Существенной особенностью семитских языков является разница между мягкими и твердыми палатальными и дентальными, клинописный же силлабарий отражает эту особенность неадекватно. Далее, если клинопись изобрели семиты, должна быть прямая взаимосвязь между значениями слоговых знаков и семитскими словами. Однако такие случаи крайне редки; было очевидно, что подавляющее количество слоговых значений клинописных знаков восходило к словам либо элементам, не имеющим семитского эквивалента. И Хинкс заподозрил, что клинописная система письма была изобретена каким-то несемитским народом, предшествовавшим семитам Вавилонии.

Впрочем, довольно о Хинксе и его подозрениях. Два года спустя, в 1852 г., из заметки, опубликованной Хинксом, мы узнаем о том, что Раулинсон, изучив силлабарии, раскопанные в Куюнджике, пришел к заключению об их двуязычии, так что семитские вавилонские слова в них поясняли соответствующие слова совершенно нового, неизвестного доселе языка. Этот язык он назвал аккадским и причислил его «к скифским или тюркским». Здесь мы впервые узнаем о возможности существования несемитского народа и несемитского языка в Месопотамии. В 1853 г. сам Раулинсон прочел лекцию в Королевском азиатском обществе, где утверждал наличие одноязычных клинописных текстов на кирпичах и табличках в некоторых местах Южной Вавилонии, написанных на «скифском» языке. Двумя годами позже на лекции в том же Обществе он описал в некоторых деталях двуязычные силлабарии Куюнджика, полагая, что это «были ни более, ни менее чем сравнительные алфавиты, грамматики и словари ассирийского и скифского наречий. Вавилонские скифы, чье этническое название – аккадцы, вероятно, и являются изобретателями клинописи». Именно эти аккадцы, продолжал Раулинсон, «построили примитивные храмы и столицы Вавилона, поклоняясь тем же богам и населяя те же края, что и их наследники-семиты; но у них, похоже, разная номенклатура, как мифологическая, так и географическая». Что до языка этих «вавилонских скифов», куюнджикские таблички, сказал Раулинсон, «дают тома сравнительных примеров и дословного перевода». Результатом его исследований этого «примитивного» языка по двуязычным текстам стало заключение, что «вряд ли существует прямая преемственность между этим примитивным языком и каким-либо из ныне существующих диалектов. Именная система несколько ближе к монгольскому и маньчжурскому типам, нежели к любой другой ветви семьи тюркских языков, но лексика их либо мало схожа, либо несхожа вовсе». Короче, Раулинсон абсолютно точно утверждал существование шумеров и их языка, хотя и называл их несколько ошибочно поначалу вавилонскими скифами, а потом аккадцами – термином, применяемым сегодня к семитам данной территории.

Правильным названием несемитского народа, изобретшего клинопись, мы обязаны гению Юлиса Опперта, чей вклад во все аспекты ассириологии, особенно в изучение силлабариев, было выдающимся.

17 января 1869 г. Опперт прочитал лекцию на этнографической и исторической секции Французского общества нумизматики и археологии, в которой объявил, что этот народ и его язык следует называть шумерами, основывая свои выводы на заголовке «Царь Шумера и Аккада», найденном в надписях времен ранних правителей; ибо, вполне справедливо утверждал он, названием Аккад именовался семитский народ Ассирии и Вавилонии, следовательно, название Шумер относится к несемитскому населению. Опперт даже пошел дальше в своих утверждениях на лекции: анализ структуры шумерского языка привел его к выводу о его близком родстве с турецким, финским и венгерским языками, – блистательное проникновение в структуру языка, который еще двадцать лет назад не существовал для научного мира.

Название «шумерский» не сразу было воспринято большинством ученых, занимавшихся клинописью, и термин «аккадский» был в употреблении на протяжении еще нескольких десятилетий. На самом деле был один известный ориенталист, Жозеф Галеви, который, вопреки всей очевидности обратного, отрицал самое существование шумерского народа и языка. Начиная с 1870-х гг. и в течение более трех десятилетий он публиковал статью за статьей, настаивая на том, что ни один народ, кроме семитов, никогда не владел Вавилоном и что так называемый шумерский язык был всего лишь искусственным изобретением самих семитов, предназначенным для иератических и эзотерических целей. Очень недолгий период его даже поддерживали несколько маститых ассириологов. Но все это сейчас не более чем историческая подробность, потому что вскоре после дальновидных заключений Опперта относительно несемитского происхождения народа Вавилона и его языка начались раскопки в двух точках Южной Вавилонии. Эти раскопки и утвердили шумеров на карте: статуи и стелы рассказали об их физическом облике, а бесчисленные таблички и надписи – об их политической истории, религии, экономике и литературе.

Первые масштабные раскопки поселения шумеров было начаты в 1877 г. в местности Телло, на руинах древнего Лагаша, французами под руководством Эрнеста де Сарзека. В период между 1877-м и 1900 гг. де Сарзек провел одиннадцать кампаний и успешно извлек множество статуй, в основном Гудеа, стел, из которых наиболее значительны цилиндры Гудеа и тысячи табличек, многие из которых восходят к династии Ур-Нанш. В 1884 г. была начата публикация огромного тома «Открытия в Халдее Эрнеста де Сарзека» Леона Хьюзи в сотрудничестве с выдающимися эпиграфистами Артуром Амио и Франсуа Туро-Данженом. Французы периодически возобновляли раскопки в Лагаше: с 1903-го по 1909 г. под руководством Гастона Кро; с 1929-го по 1931 г. – под руководством Генри де Женуйяка и с 1931-го по 1933 г. – Андре Парро. Всего французы провели в Лагаше 20 полевых кампаний. Итоги кратко суммированы в наиболее ценном справочнике Андре Парро «Телло» (1948), где также дана полная подробная библиография всех публикаций, так или иначе имеющих отношение к этим раскопкам.

Вторые крупные раскопки шумерского поселения проводились Пенсильванским университетом. Это была первая американская экспедиция такого рода в Месопотамии. На протяжении 80-х гг. XIX в. в американских университетских кругах велись дискуссии о целесообразности американской экспедиции в Ирак, где британцы и французы делали столь невероятные открытия. И только в 1887 г. Джону П. Петерсу, профессору иврита Пенсильванского университета, удалось добиться моральной и финансовой поддержки университетских и околоуниверситетских лиц с целью снабжения и поддержки археологической экспедиции в Ирак. Выбор пал на Ниппур, один из самых больших и важных холмов Ирака, где и состоялись четыре долгие и изнурительные кампании в период с 1889-го по 1900 г. – первая под руководством Петерса, затем Дж. Хейнса (поначалу фотографа экспедиции) и, наконец, под началом известного ассириолога Х.В. Хилпрехта, бывшего эпиграфиста в первой поездке.

Трудности и неудачи преследовали экспедицию. Один молодой археолог погиб в поле, и не было года, когда тот или иной член группы не перенес бы тяжелую болезнь. Тем не менее, несмотря на препятствия, раскопки продолжались, и экспедиция достигла огромных, в некотором роде даже уникальных результатов. Главные достижения сосредоточились в сфере письменности. В ходе работы ниппурская экспедиция нашла около тридцати тысяч табличек и фрагментов, большая часть которых написана на шумерском языке и возраст которых исчисляется более чем двумя тысячами лет, начиная со второй половины 3-го до последнего века 1-го тысячелетия до н. э. Публикации некоторых материалов начались уже в 1893 г. в соответствии с перспективным и долгосрочным планом Хилпрехта, где помимо него самого предполагалось участие многих ученых. Не все запланированные тома увидели свет; как случается со многими грандиозными проектами, возникли непредвиденные обстоятельства и сложности, помешавшие его полному осуществлению. Но внушительное количество томов все же появилось, и эти публикации оказали неоценимую помощь исследователям клинописи. Это возвращает нас к разговору о шумерологии и ее развитии в период, последовавший за открытиями трех ее пионеров: Хинкса, Раулинсона и Опперта.

До раскопок в Лагаше и Ниппуре практически весь исходный материал для изучения шумеров и их языка состоял из двуязычных силлабариев и подстрочников, найденных в библиотеке Ашшурбанипала на руинах Ниневии, и затем опубликованных в различных разделах пяти увесистых томов, озаглавленных «Клинописные надписи Западной Азии» под редакцией Раулинсона. Но этот материал датируется VII в. до н. э., спустя более чем тысячелетие после исчезновения шумерского народа как политического единства и шумерского языка как языка живого. Конечно, были образцы письменности с места раскопок шумерских поселений, доступные в Европе, но они представляли собой в основном серию кирпичей, табличек и цилиндров шумерского и постшумерского периодов, попавших в Британский музей и малосодержательных. Раскопки в Лагаше и Ниппуре предоставили в распоряжение ученых тысячи непосредственно шумерских надписей, которые теперь можно было попытаться перевести и интерпретировать с помощью весьма приблизительных грамматических правил и лексических данных, добытых на материале куюнджикских двуязычных силлабариев и подстрочников. Подавляющее большинство надписей из Лагаша и Ниппура носило административный, экономический и правовой характер, с описями всех видов и размеров, письменные обязательства (расписки) и рецепты, акты продаж, брачные контракты, завещания и судебные решения. И по этим документам можно было составить некоторое представление о социальной и экономической системе шумерского общества. Эти документы также содержали сотни имен людей, божеств и мест, представлявших определенную ценность для изучения религии шумеров. Еще более ценными стали сотни текстов клятв на статуях, стелах, конусах и табличках, которые были принципиально важны для изучения шумерской политической истории. Многие лексические и грамматические, особенно найденные в Ниппуре, тексты – предшественники более поздних двуязычных надписей из Куюнджика – стали бесценным материалом для изучения шумерского языка. Наконец, в Ниппуре были найдены тысячи табличек и фрагментов с шумерскими литературными текстами; и хотя они оставались малопонятными в течение многих десятилетий после их обнаружения, Хилпрехт, ознакомившись и зарегистрировав большое их количество, осознал их значение для истории религии и литературы. Не будет преувеличением утверждать, что прямым следствием раскопок в Лагаше и Ниппуре стала возможность публикации в 1905 г. эпохального труда Франсуа Туро-Данжена («Письменные памятники Шумера и Аккада») и Арно Пёбеля («Основы шумерской грамматики») в 1923 г.

Конечно, оба эти труда ученые построили на усилиях и вкладах своих предшественников и современников; в науке не существует иного пути для развития продуктивной научной деятельности. Назовем лишь нескольких наиболее выдающихся личностей. Это англичанин А.Х. Сэйс, издавший в 1871 г. первый моноязычный шумерский документ, а именно надпись Шульги, содержащую двенадцать строк, а также указавший в подробном филологическом комментарии на несколько важных особенностей шумерского языка. Это и Франсуа Ленорман с его монументальными «Аккадскими исследованиями (очерками)», начатыми в 1873 г. Это и Пауль Хаупт, который скопировал множество шумерских двуязычных и моноязычных надписей в Британском музее и внес существенный вклад в изучение шумерской грамматики и лексикографии. Далее, P.E. Бруннов: он составил перечень шумерских знаков и их прочтений и на материале доступных в то время двуязычных табличек создал наиболее полный словарь шумерских слов, имеющий принципиальную важность для всех лексикографов с момента опубликования в 1905 гг. до наших дней, хотя он и дополнен рядом глоссариев, подготовленных другими учеными, чтобы идти в ногу со временем. Это Ж.Д. Принс, опубликовавший первый существенный шумерский лексикон в 1905 г.; и Фридрих Делитцш, составивший шумерскую грамматику и шумерский глоссарий, основанный скорее на корнях слов, нежели на отдельных знаках и правилах их чтения.

Но именно «Письменные памятники Шумера и Аккада» Туро-Данжена 1905 г. издания и появившийся уже через два года перевод на немецкий язык под названием «Die sumerischen und akkadischen K?nigsinschriften» («Надписи шумерских и аккадских царей») оказались поворотным пунктом в развитии науки о шумерах. Это блистательный компендиум прямых переводов и лаконичных примечаний, мастерский дистиллят накопленных шумерологией знаний на тот момент времени, полностью лишенный личного, оригинального вклада Туро-Данжена; и даже спустя пять десятилетий изучения клинописи этот труд остается непревзойденным и, вероятно, таковым останется. «Основы шумерской грамматики» Пёбеля стали для шумерской грамматики тем же, чем была книга Туро-Данжена для политической истории и религии. Основанная на кропотливом, тщательном, всеохватном и дотошном изучении шумерских текстов, как двуязычных, так и моноязычных, всех периодов «классического» языка 3-го тысячелетия до н. э. вплоть до позднего «литературного» шумерского языка 1-го тысячелетия до н. э. (переводы надписей с 1-го по 35-е приложений в основном опираются на эти исследования), «Грамматика» Пёбеля отличается твердой логикой в выявлении фундаментальных принципов и правил шумерской грамматики, иллюстрируя их по существу и, по возможности, наиболее полно. Результатом самостоятельных исследований Пёбеля, а также других ученых, особенно Адама Фалькенштейна и Торкилда Якобсена, стал ряд дополнений и уточнений, и предстоящие исследования в свое время, несомненно, выльются в модификации некоторых положений «Грамматики». Но в целом труд Пёбеля выдержал испытание временем и, несмотря на постоянную страсть к не всегда оправданным изменениям в терминологии и номенклатуре, надолго останется краеугольным камнем всех конструктивных усилий в области шумерской грамматики.

Грамматика Пёбеля, однако, написана с позиций логики, а не педагогики, поэтому ею не могут воспользоваться новички, которым хотелось бы самостоятельно изучать шумерский язык. Небольшая книга, вполне пригодная для этой цели, – «Книга для чтения на шумерском языке» С.Дж. Гэдда; однако она была впервые опубликована в 1924 г. и настоятельно требует современной редакции. Другая полезная с педагогической точки зрения грамматика – это «Шумерская грамматика» Антона Даймеля, переизданная в 1939 г., хотя она и сильно страдает искусственным подходом к проблемам перевода шумерских текстов. В сфере лексикографии «Шумерский лексикон» того же автора, основанный преимущественно на компиляции работ Бруннова и других авторов, незаменим для студентов, хотя пользоваться им следует весьма критически и разборчиво. Наиболее перспективные фундаментальные труды по лексикографии, которые сейчас находятся в процессе подготовки, – это «Материалы по шумерскому лексикону: словарь и справочные таблицы» Бенно Ландсбергера, главы ассириологов. Восемь томов, включающих самые современные подборки последних силлабариев, словарей и лексических двуязычных справочников, а также их шумерские первоисточники, уже появились под патронажем Папского библейского института в Риме, учреждения, которому исследователи клинописи очень признательны за опеку исследований в области шумерологии в течение последних пятидесяти лет.

Оставим шумерские лингвистические изыскания и обратимся вновь к археологии, чтобы коротко суммировать итоги некоторых наиболее важных раскопок на шумерских поселениях, так благоприятно начавшихся Лагашем и Ниппуром. В 1902–1903 гг. немецкая экспедиция под руководством Роберта Кольдевея работала в Фара, древнем Шуруппаке, на родине героя легенды о потопе – Зиусудры, и обнаружила большое количество административных, экономических и лексических текстов, относящихся к XXV в. до н. э.; таким образом, они старше, чем надписи династии Ур-Нанш, найденные в Лагаше. Экономические тексты включали продажу домов и угодий, что указывало на существование частной собственности в Шумере, особенность жизни шумеров, долгое время остававшаяся предметом раздоров в среде ориенталистов. Лексические тексты из Фара также обладали особой ценностью для истории цивилизации, т. к. они указывали на существование шумерских школ уже в XXV в. до н. э., а возможно, и ранее. Археологи также обнаружили ряд частных и общественных построек, гробницы, огромное число ваз из камня, металла и терракоты и множество цилиндрических печатей. В 1930 г. экспедиция Пенсильванского университета под руководством Эрика Шмидта вернулась в Фара, но новые находки не отличались от тех, что появились 30 лет назад. Мне, тогда молодому и неопытному, посчастливилось быть в этой экспедиции эпиграфистом. Тексты многих табличек из Фара изучали и публиковали Антон Даймельм и французский шумеролог Р. Жестен.

В 1903 г. экспедиция Чикагского университета под руководством Е.Дж. Бэнкса проводила раскопки в Бисмайе, на месте столицы Лугалланнемунду под названием Адаб. Здесь тоже было найдено большое число древних табличек, схожих с найденными в Фара по форме и содержанию. Бэнкс также раскопал остатки нескольких храмов и дворцов, многочисленные письменные обеты и статую под названием Лугальдалу, относящуюся примерно к 2400 г. до н. э. Главной публикацией с результатами этой экспедиции стал том Института востоковедения, содержащий тексты, скопированные Д.Д. Лакенбилом, представляющие особую ценность для истории Шумера эпохи Саргона и досаргоновского периода.

С 1912-го до 1914 г. французская экспедиция под руководством выдающегося ученого в области клинописи Анри де Женуйяка проводила раскопки в Кише, городе, которому первому после потопа было даровано царство. Первая мировая война положила конец этим работам, но в 1923 г. англо-американская экспедиция, возглавленная еще одним известным специалистом по клинописи Стивеном Лэнгдоном, вернулась в Киш и проработала там десять сезонов подряд. Археологи вскрыли несколько монументальных зданий, зиккуратов, кладбищ и нашли много табличек. Целый ряд публикаций был издан Полевым музеем по археологическим материалам и Оксфордским университетом по материалам эпиграфическим. Небольшой контингент экспедиции Киша также провел быстрые работы в находившемся поблизости местечке Йемдет-Наср, на холме, скрывавшем руины города, чье древнее название до сих пор неизвестно. В ходе этих довольно незначительных раскопок на небольшом участке археологам посчастливилось обнаружить несколько сотен табличек и фрагментов со знаками полупиктографического характера. Таблички датировались примерно 2800 г. до н. э. и, таким образом, оказались самыми ранними из найденных к тому времени шумерских письмен, представленных в достаточном объеме. Эти таблички, скопированные и опубликованные Стивеном Лэнгдоном, стали поворотным пунктом в шумерских эпиграфических исследованиях.

Мы подошли к месту, называемому Варка современными арабами и Урук древними шумерами и аккадцами. Это библейский Эрех, и сегодня здесь ведутся наиболее систематические и научные раскопки, которые по праву можно назвать фундаментальными для, так сказать, «стратиграфических» исследований истории и культуры Шумера.

Систематические раскопки были впервые начаты здесь немецкой экспедицией под руководством Юлиуса Йордана. После неизбежного перерыва, вызванного Первой мировой войной, экспедиция вернулась туда в 1928 г. и продолжала работу вплоть до Второй мировой войны. В течение этого периода в штате экспедиции состояли многие выдающиеся эпиграфисты, в их числе Адам Фалькен-штейн, плодовитый и видный ученый в области шумерологии за последние тридцать лет. Именно иерихонская экспедиция создала что-то вроде сравнительного датирования всех шумерских находок, выкопав яму глубиной примерно 20 метров на определенном участке, опустившись до девственных почв и тщательно изучив и рассортировав находки многочисленных слоев и периодов, начиная с самых ранних поселений и завершая серединой 3-го тысячелетия до н. э. Были обнажены древнейшие шумерские монументальные постройки, датированные примерно 3000 г. до н. э. Среди многочисленных менее крупных находок – украшенная культовыми сценами алебастровая ваза почти метровой высоты, очень характерная для ранних шумерских обрядов и ритуала; также была найдена мраморная женская голова в натуральную величину, относящаяся примерно к 2800 г. до н. э., – свидетельство того, что ранняя шумерская скульптура в целом достигла небывалых творческих высот. В одной из ранних храмовых построек были обнаружены более тысячи пиктографических табличек, давших возможность проследить клинописную систему письма в глубь веков, вплоть до самых ранних ее стадий. Многие из этих табличек были опубликованы в роскошном томе, подготовленном с великой тщательностью Адамом Фалькенштейном после подробного исследования. В 1954 г. немецкая экспедиция вернулась в Эрех и продолжила вести тщательные и методичные раскопки, которые, несомненно, принесут Эреху – городу великих шумерских героев – славу краеугольного камня месопотамской археологии во всех ее аспектах: архитектуре, искусстве, истории, религии и эпиграфии.

Из библейского Эреха мы переместимся в библейский Ур, или Урим, как его называли сами шумеры, город, в котором раскопки велись с 1922-го по 1934 г. с мастерством, аккуратностью и фантазией сэра Леонарда Вулли. Вулли не раз возвращался к описанию своего открытия в Уре, и для профессионалов, и для дилетантов-любителей, но мы упомянем здесь только его последнюю работу 1954 г., «Раскопки в Уре». Благодаря ему слова «гробницы», «зиккураты» и «потоп» становятся почти бытовыми. Менее известен, но не менее значителен научный вклад эпиграфистов экспедиции, Гэдда, Леона Легрэна, Э. Барроуса, копировавших, изучавших и публиковавших основной корпус письменных документов, найденных в Уре, документов, проливших новый свет на историю, экономику, культуру не только Ура, но и Шумера в целом.

Рядом с Уром, всего в четырех милях к северу, расположен отлогий холм, известный как Эль-Обейд, который, несмотря на размер, сыграл значительную роль в месопотамской археологии. Впервые исследованный Х.Р. Холлом, сотрудником Британского музея, в 1919 г., а позже методично вскрываемый Леонардом Вулли, он, как выяснилось, был частью доисторического холма, содержащего свидетельство присутствия первых иммигрантов в этих краях. Эти люди, получившие условное название обейды (от названия холма Эль-Обейд), производили и использовали особые монохромно окрашенные предметы и изделия из кремня и обсидиана, которые позже были обнаружены в самых глубинных слоях нескольких раскопов Месопотамии. Вулли также открыл здесь небольшой храм богини Нинхурсаг, который в дополнение к наглядному представлению о том, каким был небольшой провинциальный храм в середине 3-го тысячелетия, безоговорочно доказал, что так называемая Первая династия Ура, воспринимаемая большинством ученых как легендарная, реально существовала; это открытие, таким образом, помогло переосмыслить практически повальный скептицизм в отношении важнейшего Царского списка, давшего, в свою очередь, более четкое представление о шумерской политической истории.

В крайней северо-восточной точке Шумера, к востоку от Тигра и на некотором расстоянии от проторенных троп, по меркам шумерологии, лежат несколько холмов, привлекавших внимание Генри Франкфорта, одного их известнейших в мире археологов, вдумчивого историка искусства и философски ориентированного ученого, чья безвременная смерть была невосполнимой потерей для востоковедения. Между 1930-м и 1936 гг. он провел тщательные, методичные раскопки холмов Асмар, Хафая и Аграб и раскопал храмы, дворцы и частные дома, таблички, цилиндрические печати и наиболее впечатляющую серию скульптур, некоторые из которых относились к 2700 г. до н. э. – всего примерно на век младше знаменитой головы из Эреха. Среди сотрудников Франкфорта были Пиньяс Делугас, археолог с большим опытом, ныне директор музея при Институте востоковедения; Сетон Ллойд, ставший советником Иракского управления по древностям и принимавший участие в раскопках самого большого количества шумерских поселений по сравнению с любым другим здравствующим археологом; Торкилд Якобсен, ученый редкого дарования, равно сведущий в археологии и эпиграфии. Результаты этих раскопок периодически появляются в серии прекрасных публикаций Института востоковедения, которые замечательны своими подробными и превосходно иллюстрированными материалами по архитектуре, искусству и письменности.

С 1933-го по 1956 г. прерывавшаяся только раз на время Второй мировой войны Луврская экспедиция под началом Андре Парро, археолога, который в определенном смысле перевернул последнюю страницу книги о Лагаше, проводила раскопки в Мари, городе, расположенном в среднем течении Евфрата, к западу от территории, считавшейся непосредственно шумерской. И результаты были невероятны и неожиданны. Там расположен город, население которого с самых ранних времен по сей день составляли семиты, судя по тому, что все таблички, найденные в Мари, аккадского происхождения; тем не менее в культурном отношении город трудно отличить от шумерского: тот же тип храмов, зиккуратов, скульптуры, инкрустации, даже на статуэтке певца нацарапано истинно шумерское имя Ур-Нанш, то самое имя, которое носил основатель древнейшей из известных лагашских династий. Ведущим эпиграфистом Луврской экспедиции был бельгийский ученый, специалист по клинописи, Жорж Доссен, который совместно с Парро издает особо значительный многотомник по письменным памятникам Мари; в этом проекте также принимают участие многие французские и бельгийские ученые. И вновь французы, на чьем счету Лагаш и Мари, одерживают верх в археологии и исследованиях Месопотамии.

В годы войны, когда иностранные экспедиции были неактуальны и практически невозможны, Иракское управление древностей, которое из небольшого собрания превратилось в прекрасное представительство археологов, эпиграфистов, регистраторов и реставраторов и которое поддерживает археологию Месопотамии на хорошем научном уровне, снарядило три самостоятельные экспедиции, своевременные и важные для изучения Шумера. В холме Укер, останках города, древнее название которого до сих пор неизвестно, экспедиция, возглавленная Фуад Сафаром, вскрыла в период 1940–1941 гг. первый из известных шумерских храмов с росписями, цветными фресками, покрывающими внутреннюю поверхность стен и алтарь. Также были найдены несколько обейдских домов и некоторое количество архаических табличек. В Телль-Хармаль, небольшом холме примерно в шести милях к востоку от Багдада, Taxa Бакир, бывший тогда директором Иракского музея, вел раскопки с 1945-го по 1949 г. и, к удивлению ученых всего мира, нашел более двух тысяч табличек, среди которых были прекрасно сохранившиеся «учебники» по лексике и математике, а также храм. А в южной оконечности Шумера, в древнем Эриду, обители Энки, шумерского бога мудрости, Фуад Сафар вел раскопки в 1946–1949 гг., обнаружив там древнейшую обейдскую керамику, кладбище и два дворца середины 3-го тысячелетия до н. э. Храм Энки позволил проследить историю создания храмовых зданий начиная с древнейшей строительной фазы, примерно 4000 г. до н. э. Печально, но в Эриду не было найдено ни одной таблички – странное обстоятельство для города, где верховным божеством был бог мудрости.

В послевоенные годы состоялись всего две крупные иностранные экспедиции по раскопкам в Шумере. Немцы вернулись в Эрех. Американцы, усилиями в основном Торкилда Якобсена, направились в Ниппур и в течение последующих сезонов расчищали храм Энлиля, попутно раскрыли более тысячи табличек и фрагментов (около пятисот из них – литературные произведения) и начали расчистку храма богини Инанны. Но будущее археологии Шумера в Ираке сосредоточено теперь в руках самих иракцев, и есть все основания полагать, что иракские ученые и археологи не отступятся и не станут пренебрегать историей своих далеких предков, так много сделавших не только для Ирака, но и для человечества в целом.

На сем мы завершаем краткий обзор истории расшифровки и археологии, связанной с Шумером и шумерами. Прежде чем обратиться к истории Шумера, предмета нашей следующей главы, читатель должен хотя бы иметь общее представление о проблеме, которая наиболее волнует археологов Ближнего Востока и историков: проблеме хронологии. Этот вопрос не удалось разрешить и с помощью углеродного метода определения датировок; из-за чисто физических и механических факторов результаты этого метода часто оказывались неоднозначными и дезориентирующими, не говоря уже о том, что в случае Нижней Месопотамии допустимая погрешность слишком высока, чтобы на том успокоиться.

В целом первоначальные даты, приписанные шумерским правителям и памятникам, были чрезмерно завышены. В какой-то степени это происходило по вполне понятной склонности археологов заявлять о глубокой древности своих находок. Но в основном это происходило благодаря доступным источникам, особенно нескольким династическим спискам, составленным самими древними шумерами и вавилонянами; их часто воспринимали хронологическим перечнем династий правителей, о которых из других источников ныне известно как о современниках полностью или частично. Поскольку до сих пор не существует единого мнения на сей счет, датировки по Шумеру сейчас сильно занижены по сравнению с более ранними историческими монографиями и популярными изданиями, порой на полтысячи лет.

Две ключевые даты для шумерской хронологии – это конец Третьей династии Ура, когда шумеры утратили свое политическое господство в Месопотамии, и начало правления Хаммурапи в Вавилоне, когда, несмотря на все усилия, шумеры перестали быть единым политическим, этническим и лингвистическим целым. Последняя дата, как сейчас принято считать, – примерно 1750 г. до н. э. с погрешностью пятьдесят лет. Что касается временного промежутка между этой датой и концом Третьей династии Ура, существует много письменных подлинников, чтобы с полным основанием утверждать, что он составлял приблизительно 195 лет. Таким образом, конец правления Третьей династии Ура можно датировать 1945 г. до н. э. плюс-минус пятьдесят лет. Отсчитывая от этой даты в прошлое и опираясь на достаточное количество исторических сведений, хронологических таблиц и синхронных свидетельств разного рода, мы приходим примерно к 2500 г. до н. э., правителю по имени Месилим. Кроме того, вся хронология полностью зависит от археологического, стратиграфического и этнографического вмешательства и выводов разного рода, а также углеродных тестов, которые, как уже говорилось, не оправдали себя в качестве решающего и окончательного метода оценки, как это предполагалось.

Глава 2
История: герои, цари и энзи

Теперь, когда мы в общих чертах выяснили методы и технологии, при помощи которых современным археологам и ученым удалось воскресить давно прекративших свое существование шумеров и реставрировать их давно забытую культуру, можно обратиться к истории Шумера, к тем политическим, военным и социальным явлениям, которые способствовали взлету и падению этого народа. Но для полной готовности требуется еще кое-что. Есть один слабый аспект проблемы реконструкции шумерской истории, о чем следует предупредить читателя: скудный, зыбкий, скупой и неполный материал самих источников по этой теме. От 4500 г. до н. э., времен первых поселений в Шумере, почти вплоть до 1750 г. до н. э., когда шумеры прекратили свое существование как единый народ, лежит период протяженностью почти три тысячи лет, и читатель вправе спросить, откуда взята историческая информация и насколько она достоверна.

Начнем с темной, отрицательной и бесперспективной стороны предмета – того факта, что сами шумеры не вели исторических хроник в общепринятом понимании этого слова, т. е. в виде постепенного процесса развития и его основополагающих причин. Шумерские ученые и литераторы не располагали ни зрелым интеллектуальным инструментом для четких обобщений, ни эволюционным подходом, лежащим в основе исторических оценок и толкований. Ограничиваясь взглядом на современный им мир, воспринимаемый как непреложная истина, они полагали, что культурные явления и исторические события приходят в мир уже в готовом виде, как они есть, ибо они спланированы и даны всемогущими богами. Поэтому едва ли даже самым вдумчивым и образованным шумерским мудрецам могло прийти в голову, что некогда Шумер был пустынной болотистой местностью с малочисленными поселениями, разбросанными тут и там, и только постепенно превратился в шумное, процветающее сообщество. На это ушли многие поколения борьбы и тяжелого труда, и ведущую роль сыграли человеческая воля и решимость, человеческие планы и эксперименты, изыскания и открытия. Интеллектуально заторможенный такой стерильной и статичной концепцией истории человечества, шумерский литератор мог в лучшем случае стать архивариусом, нежели историком, скорее хроникером и аналитиком, нежели толкователем и комментатором исторических реалий.

И даже архивно-летописный тип истории сначала следовало изобрести кому-то и где-то, чтобы удовлетворить некую насущную потребность по той или иной причине. У шумеров такая практика возникла не в результате пристального интереса к записям событий и происшествий, как таковым. Ими руководила религиозная убежденность в том, что энзи – цари и правители городов-государств – могли обеспечить долгую жизнь себе, а также благополучие и процветание своим подданным путем строительства, ремонта и отделки храмов, почитаемых обителью богов. До изобретения письменности усилия царей и принцев по строительству, хотя, несомненно, и сопровождались зрелищными обрядами и символическими ритуалами, не оставляли письменного следа потомкам. Но когда получила развитие клинопись из своей более ранней пиктографической стадии, кому-то из храмовых жрецов или писарей, должно быть, пришло в голову письменно запечатлеть строительный акт и вотивные подношения своего правителя, так, чтобы об этом все знали и помнили в отдаленном будущем. Вот тогда-то – а, судя по имеющимся на сегодняшний день данным, произошло это во второй четверти 3-го тысячелетия до н. э. – и родилась, можно сказать, письменная история.

Конечно, первые здания и вотивные надписи содержали очень краткие посвящения, представляющие малую историческую ценность. Но постепенно писари становились увереннее, оригинальнее и общительнее. И к XXIV в. до н. э. появляются такие сложные и самобытные исторические свидетельства, как запись о военных предприятиях Эаннатума; свидетельство Энтемены о многолетней гражданской войне между Лагашем и Уммой; ценнейшие записи Урукагины о первых социальных реформах, основанных на понятиях свободы, равенства и справедливости; лирическое послание Лугальзаггеси, прославившего мир и процветание, счастье и безопасность – отличительные знаки периода его правления в Шумере. Материалом для надписей наших древних «историков» служили самые разные и непохожие объекты: глиняные и каменные таблички, кирпичи, камни, дверные петли, кубки и вазы, глиняные гвозди и конусы, ступки и песты, стелы и плакетки, статуи и статуэтки из камня и металла.

Всего таких вотивных надписей и посвящений насчитывается почти тысяча, хотя, к сожалению, в подавляющем большинстве случаев они очень кратки и лаконичны. Во всяком случае, именно эта группа надписей, более или менее современная событиям, о которых они повествуют, оказалась первоисточником политической истории Шумера, пусть даже неполной и проблематичной. Похоже, сами историки древнего Шумера часто пользовались этими источниками в помощь составлению собственных литературных документов.

Другими основными и важными современными источниками оказались, довольно неожиданно, хозяйственные и административные документы, представляющие в основном то, что принято называть формулами (схемами) данных. Сделки и контакты, отраженные в этих документах, должны были фиксироваться вовремя из практических соображений, и уже примерно с 2500 г. до н. э. наиболее искушенные писари начали разрабатывать типовые схемы таких договоров. К счастью для нас, они не стали указывать единственно количество лет от стартовой точки отсчета, как, например, начало нового правления или династии, но после ряда экспериментов предпочли остановиться на указании срока со дня даты какого-либо особого религиозного или политического события. Этот метод фиксирования обеспечил нас исторической информацией первейшей важности. Чтобы более точно датировать свои архивы, писари также составляли списки всех дат и имен текущего правления или цепи правлений, и эти древние списки позволяют современному ученому расположить события, указанные в формулах данных, в правильном хронологическом порядке.

Нет сомнений в том, что во многом благодаря этим формулам данных и спискам дат был составлен один из ценнейших шумерских исторических документов, так называемый Царский список, в котором перечислены имена большинства царей Шумера и сроки их правления. С этого и началась шумерская история – со времен далекого прошлого, когда «царствие (впервые) сошло с небес», до начавшегося около 1950 г. до н. э. периода истории династии Исина включительно. Конечно, этот уникальный документ в действительности является смесью истины и вымысла, и часто трудно понять, где начинается одно и кончается другое. Автор этого списка, похоже, заблуждался, считая, что все династии, которые он перечислял, находятся в строгой последовательности, тогда как на самом деле большая их часть, если не все, были современниками в большей или меньшей степени. Более того, многим правителям ранних династий он приписывает поистине легендарные и невероятные сроки правления, которые для восьми допотопных царей в сумме составляют чуть ли не четверть миллиона лет, а на первые две династии после потопа приходится более двадцати пяти тысяч лет. Несмотря на все эти издержки и недостатки, Царский список, будучи использован избирательно и с пониманием, обеспечивает нам историческую канву невероятной ценности.

Еще одним высокопоказательным источником является так называемая «царская переписка», т. е. письма, которыми обменивались правители и их чиновники. Они впервые появляются уже в XXIV в. до н. э., но часть писем особой исторической ценности принадлежит правителям Третьей династии Ура. Из этих писем становятся ясны мотивы, склонности, соперничество и интриги, которые происходили за кулисами и которые придают живость и человеческое присутствие, хотя порой весьма неблаговидное, вотивным надписям и формулам данных. Довольно интересно, что эти царские письма дошли до нас не в своей оригинальной форме, а в копиях, подготовленных профессорами и студентами шумерских академий, эдубб, несколько веков спустя – явное свидетельство их значения и ценности в те далекие дни.

Прозаический, с фантастическим налетом историографический документ, который может обнаружить свою чрезвычайную важность для ранней истории и хронологии Шумера, – это так называемая Туммальская надпись, уникальная компиляция, касающаяся, во-первых, реставрации Туммаля, святилища богини Нинлиль в Ниппуре, и во-вторых – строительства разных частей храма Энлиля в том же городе. Частично этот текст был известен уже полвека назад, но его недостающие начальные строки появились совсем недавно, и именно они обнаружили его удивительную и неожиданную историческую ценность.

Существуют еще две высокопоэтические композиции, которые можно назвать историографическими, хотя бы в некоторой степени. Обе сосредоточены на самых больших катастрофах шумерской истории: уничижительное и разрушительное нашествие на страну жестоких варварских кочевых орд с гор на восток. В первом, более длинном, произведении из двух, «Проклятие Агаде», шумерский поэт и святой объясняет катастрофу как результат безбожных, кощунственных действий Нарамсина, четвертого правителя династии Аккада. Вторая поэма посвящена большой победе Утухегаля, царя Эреха, над Тириганом, последним царем кутиев (гутиев), и счастливому возвращению царствия Шумер.

Девять шумерских эпических сказаний, объемом от чуть более сотни строк до свыше шестисот, сегодня известны либо полностью, либо частично, и пять из них представляют немалую ценность, особенно для самых ранних периодов истории Шумера, от которых практически не осталось современных письменных документов. Четыре из пяти сказаний связаны с героическими фигурами Энмеркара и Лугальбанды, и их содержание примечательно тем, что проливает свет на близкие взаимоотношения между Шумером и Араттой, неизвестным городом в Северном Иране, который до сих пор географически не идентифицирован. Пятое из историографических шумерских сказаний, «Гильгамеш и Агга (из) Киша», представляет особую ценность для истории политических образований. Оно не только помогает проникнуть в покрытый мраком период шумерской истории, когда ранние шумерские города-государства враждовали между собой, но также хранит упоминание о первой политической ассамблее, «двухпалатном конгрессе», состоявшемся двадцать четыре века тому назад на животрепещущую тему о войне и мире.

Один довольно неутешительный литературный жанр, с точки зрения политической истории, это «ламентация», вид поэтического произведения, в котором оплакивались скорбный вид Шумера и его городов во времена бедствий и поражений. Самый ранний прототип ламентации, который дает нам кое-какую важную историческую информацию, был найден на глиняной табличке в Лагаше. В нем довольно подробно описано страшное разрушение Лагаша от рук его постоянного врага Уммы. Но более поздние и гораздо более длинные сочинения, такие, как «Плач об Уре» или «Плач о Ниппуре», ограничиваются преимущественно терзающими душу описаниями разрушения городов Шумера и страданий их жителей, и мало внимания уделяют историческим событиям, приведшим к столь плачевным событиям.

Наконец, каплю исторической информации можно извлечь даже из таких литературных жанров, как мифы, гимны и литература «мудрости». Ни один из них не является исторически ориентированным, но там и сям в них встречается, неумышленно и случайно, какая-то историческая информация, более нигде не обнаруженная. Так, например, из царских гимнов мы узнаем о том, что злейший враг Шумера – кутии – все еще доставляли хлопоты и являлись угрозой во времена Третьей династии Ура, несмотря на прославленную победу Утухегаля. Или же из мифа становится известно об отношениях Шумера с остальным миром; или же в пословице может быть по какой-то причине упомянуто имя правителя.

Но вотивные надписи и формулы данных, царские письма и списки правителей и династий, эпические песни о победах и горькие ламентации о поражениях – все это едва ли можно считать историей в привычном для нас понимании. Более того, за примерно два первых тысячелетия существования Шумера не осталось практически ни одного письменного документа, и вотивные надписи более поздних периодов найдены всего в нескольких местах, а потому мы имеем однобокий взгляд на картину событий, о которых они повествуют. Что до поэтических произведений, то они содержат лишь зародыш исторической правды, и современный ученый часто оказывается в растерянности, пытаясь отделить зерно от плевел, реальное от вымышленного и таким образом вычленить исторически ценный остаток.

Все, что могут сделать современные шумерологи, – это анализировать и интерпретировать частичные, затушеванные, зыбкие данные и пытаться восстановить хотя бы несколько существенных политических событий и ход исторического развития по собственному разумению, пониманию, видению и представлению. Это, в свою очередь, ведет к большему субъективизму и неоднозначности, чем это желательно, а иной раз и позволительно. При таких обстоятельствах наблюдается существенное расхождение взглядов даже среди специалистов в этой области. Очерк о шумерской истории, предложенный в данной книге, ничуть не меньше страдает от частных предрассудков, заблуждений и недостатков автора; но это лучшее, что он смог сделать, исходя из данных, полученных на 1963 г. И если этих ошибок, как преувеличений, так и упущений, слишком много, пусть будущие поколения и шумерские боги учтут смягчающие обстоятельства и судят автора милосердно и с состраданием. Излагая ту малость, что он знает, или думает, что знает, о шумерской истории, он всего лишь следует древней шумерской пословице: «Тот, кто знает, зачем ему это скрывать?»


Шумер, или лучше страна, известная как Шумер, на протяжении 3-го тысячелетия до н. э. была впервые заселена между 4500-м и 4000 гг. до н. э., по крайней мере, таков был консенсус археологов Ближнего Востока до недавнего времени. Эта дата была получена путем отсчета от 2500 г. до н. э., приблизительной и вполне обоснованной даты, рассчитанной на основании письменных документов. К ней прибавили от 1500 до 2000 лет, т. е. временной отрезок, достаточный для стратиграфического накопления всех ранних культурных наработок, начиная с девственных почв, т. е. с самого начала обитания человека в Шумере. Считается, что в то время Шумер был огромной болотистой равниной, на которой тут и там встречались низкие островки наносных образований от постепенных отложений ила, наносимого реками Тигр, Евфрат и Карун. До того большая часть Шумера предположительно была покрыта водами Персидского залива, простиравшегося гораздо дальше, чем сегодня, и это делало обитание человека невозможным.

Все это было согласованной теорией в археологических кругах до 1952 г., когда два геолога, Лиз и Фэлкон, опубликовали статью, повлекшую революционные изменения в датировках первых шумерских поселений. В этом исследовании, озаглавленном «Географическая история Месопотамских равнин», они приводили геологические данные того, что Шумер был сушей уже задолго до 4500–4000 гг. до н. э., и поэтому люди вполне могли заселять эти земли намного раньше, чем было принято считать. Велись споры о том, почему не удалось обнаружить реальных следов таких древнейших поселений в Шумере: возможно, часть суши уходила под воду одновременно с выходом на поверхность морского дна. Поэтому самый низкий уровень культурных отложений в Шумере может сейчас быть скрыт под водой, не доступный археологам, введенным в заблуждение более высоким ее уровнем и уверенным поэтому, что они докопались до девственных почв. Если это подтвердится, следовательно, самые древние культурные слои до сих пор погребены и нетронуты, и не исключено, что дата первых шумерских поселений сдвинется на тысячу или около того лет.

Как бы там ни было, вполне доказано, что первые поселенцы в Шумере были не шумеры. Убедительное доказательство кроется не в археологии и не в антропологии, которые предлагают весьма неоднозначные и неокончательные результаты по этому вопросу, а в лингвистике. Название двух жизненно важных рек, Тигр и Евфрат, или идиглат и буранун, как они читаются в клинописи, не шумерские слова. И названия самых значительных городских центров – Эриду (Эреду), Ур, Ларса, Исин, Адаб, Куллаб, Лагаш, Ниппур, Киш – также не имеют удовлетворительной шумерской этимологии. И реки, и города, вернее, деревни, которые позже выросли в города, получили названия от людей, которые не говорили на шумерском языке. Точно так же названия Миссисипи, Коннектикут, Массачусетс и Дакота указывают, что первые поселенцы Соединенных Штатов не говорили по-английски.

Название этих дошумерских поселенцев Шумера, конечно, неизвестно. Они жили задолго до изобретения письменности и не оставили никаких контрольных записей. Ничего не говорят о них и шумерские документы более позднего времени, хотя есть убеждение, что, по крайней мере, некоторые из них были известны в 3-м тысячелетии как субары (субарийцы). Об этом мы знаем почти наверняка; они были первой важной цивилизующей силой в древнем Шумере – первыми землепашцами, скотоводами, рыбаками, его первыми ткачами, кожемяками, плотниками, кузнецами, гончарами и каменщиками. И снова догадку подтвердила лингвистика. В 1944 г. Бенно Ландсбергер, один из самых проницательных умов в исследованиях клинописи, опубликовал статью в журнале под патронажем университета Анкары. В ней он провел анализ нескольких культурно значимых «шумерских» слов, т. е. слов, взятых из шумерских документов 3-го тысячелетия до н. э. и потому считавшихся шумерскими, и показал, что все свидетельствует об их нешумерском происхождении. Все эти слова состоят из двух и более слогов – в шумерском языке большинство корней односложны, – и их модель сходна со словами Тигр, Евфрат и нешумерскими названиями городов. Среди этих слов были фермер (энгар), пастух (удул), рыбак (шухудак), плуг (апин) и борозда (апсин), пальма (нимбар), дата (сулумб), мастер по металлу (тириба), кузнец (си-муг), плотник (нангар), корзинщик (аддуб), ткач (ишбар), кожевник (ашгаб), гончар (пахар), каменщик (шидим) и даже купец (дамгар), слово, которое практически универсально воспринималось семитским знаком. Отсюда следует, что базовые земледельческие техники и промышленные ремесла впервые были принесены в Шумер не шумерами, а их безымянными предшественниками. Ландсбергер назвал этот народ протоевфратами, немного нескладным названием, которое тем не менее уместно и пригодно с лингвистических позиций.

В археологии протоевфраты известны как обейды (убейды), т. е. народ, оставивший культурные следы, впервые найденные в холме Эль-Обейд недалеко от Ура, а позднее в самых нижних слоях нескольких холмов (теллей) на всей территории древнего Шумера. Среди находок были такие каменные орудия труда, как мотыги, тесла, ручные мельницы, ступки и ножи, и глиняные изделия, как серпы, кирпичи, гири, мутовки, статуэтки и совершенно особый и характерный вид расписной глиняной посуды. Таким образом, в подтверждение лингвистическим данным, протоевфраты, или обейды, являлись земледельцами, основавшими ряд деревень и городов по всей территории, и развили довольно стабильную, богатую сельскую экономику.

Обейды, однако, не долго оставались единственной и доминирующей силой в древнем Шумере. С запада к территории Шумера примыкают Сирийская пустыня и Аравийский полуостров, родина семитских кочевников с незапамятных времен. В то время как обейдские поселенцы благоденствовали и процветали, некоторые из этих семитских кочевых орд начали просачиваться в их поселения и в качестве мирных эмигрантов, и как военные завоеватели. Конечно, у нас до сих пор нет прямых явных доказательств этого губительного вторжения. Но в первую очередь таковы выводы на основании всей последующей истории Шумера. Снова и снова на протяжении тысячелетий семитские кочевники вторгались в оседлые центры Шумера и покоряли их, и нет оснований полагать, что этого не происходило также и в 4-м тысячелетии до н. э. К тому же древнейшие шумерские надписи содержат несколько семитских заимствований, а в составе шумерского пантеона есть немало божеств семитского происхождения. Некоторые такие заимствования могут уходить далеко в глубь времен. Наконец, первая династия Шумера, существование которой исторически подтверждено хотя бы в некоторой степени, так называемая Первая династия Киша, установленная, согласно самим древним, непосредственно после потопа, начиналась с целого ряда правителей с семитскими именами. Ни одно из этих доказательств не является окончательным, но в целом кажется резонным сделать вывод о том, что семиты были преемниками протоевфратов в Шумере и что в результате смешения этих двух культур в Шумере возникла первая сравнительно высокая цивилизация, где доминировал семитский элемент.

Как бы там ни было, вполне вероятно, что сами шумеры не появлялись в Шумере приблизительно до второй половины 4-го тысячелетия до н. э. Где их родина, пока остается неизвестным. Судя по циклу эпических сказаний об Энмеркаре и Лугальбанде, вполне вероятно, что ранние шумерские правители имели необычно тесные, доверительные отношения с городом-государством Араттой, расположенным где-то в районе Каспийского моря. Шумерский язык – язык агглютинативный, в какой-то степени напоминающий урало-алтайские языки, и этот факт тоже указывает в направлении Аратты. Но независимо от того, откуда пришли шумеры и какой тип культуры они с собой принесли, ясно одно: их приход привел к невероятно плодотворному этническому и культурному смешению с коренным населением и послужил творческим импульсом, немаловажным для истории цивилизации. В ходе последующих веков Шумер достиг новых высот политического и экономического благополучия и пережил некоторые из наиболее ярких достижений в искусствах и ремеслах, монументальном строительстве, религиозной и этической мысли, создании устных мифов, эпоса и гимнов. А сверх того, шумеры, язык которых постепенно стал основным в стране, изобрели систему письма, ставшую эффективным средством коммуникации и сделали первые шаги на пути введения формального обучения.


Первым правителем Шумера, чьи деяния подверглись записи, пусть и краткой, был царь по имени Этана (из) Киша. Он взошел на трон, по-видимому, в начале 3-го тысячелетия до н. э. В Царском списке о нем говорится как о том, «который стабилизировал все земли». Если допустить, что это утверждение, найденное в документе, датированном тысячелетие спустя после правления Этаны, отражает достоверные сведения, можно предположить, что он установил свое господство не только в Шумере, но и в каких-то соседних территориях, т. е. был своего рода первый создатель империи. То, что Этана был примечательной и незаурядной фигурой в ранней истории Шумера, подтверждается указанием чисто легендарного свойства в том же Царском списке, что этот царь «был человеком, который взошел на небеса», а также семито-аккадской поэмой начала 2-го тысячелетия до н. э., содержащей тот же мифический мотив. Согласно этой легенде, для которой, не исключено, будет когда-нибудь найден ее шумерский прототип, Этана был набожным, богобоязненным царем, отправлявшим божественный культ преданно и добросовестно, но был проклят бездетностью и не имел наследника своего имени. Его заветным желанием было поэтому добыть «растение рождения», но оно находилось на небесах вне досягаемости смертного. Для того чтобы попасть на небеса, Этана заручился помощью орла, спасенного им из ямы, куда его бросила змея, чью дружбу предал и чьих детенышей сожрал. Эта легенда пользовалась популярностью среди резчиков печатей, судя по количеству печатей с изображением смертного, поднимающегося к небесам на крыльях орла. Конечно, Этана на небесах не остался, ибо, судя по недавно переведенной погребальной песне с таблички из Музея имени Пушкина, а также по уже давно известной семнадцатой табличке аккадского эпоса о Гильгамеше, мы застаем Этану в Нижнем мире, куда неизбежно попадают все смертные, независимо от их славы, кроме, конечно, Зиусудры, героя сказания о потопе. Но все эти легендарные традиции только помогают убедиться, что Этана был могучей и внушительной фигурой, чья жизнь и подвиги захватили воображение древних певцов и поэтов.

За Этаной, согласно Царскому списку, следуют семеро правителей, и несколько из них, судя по именам, были скорее семиты, нежели шумеры. Восьмым был царь Энмебараггеси, о котором у нас есть кое-какая историческая, или, во всяком случае, в духе саги, информация, как из Царского списка, так и из других литературных шумерских источников. Более того, совсем недавно на маленьком фрагменте алебастровой вазы молодой шумеролог из Багдада обнаружил надпись из трех строк, откуда, несомненно, следует, что он был вовсе не мифическим царем, а реальным лицом из плоти и крови. К моменту, когда Энмебараггеси взошел на трон в Кише, другой шумерский город-государство, далеко к югу от Киша, заявил свои права на престол в Кише, т. к. вскоре после правления Этаны царь по имени Мескиаггашер, представленный в Царском списке как «сын Уту» (шумерского бога солнца), основал честолюбивую и могущественную династию в городе Эрех, известный в те дни как Эанна, «Дом Ана» (бога неба). Судя по довольно неоднозначному и расплывчатому пояснению, сопутствующему его имени в Царском списке, согласно которому «он вышел в моря (и) взошел на горы», он пытался распространить власть на земли вокруг Шумера и далеко за его пределами. Как бы там ни было, его сын Энмеркар, который, согласно Царскому списку, сменил его на троне и которому в эпических сказаниях дан эпитет «сын Уту» – тот же, что и его отцу в Царском списке, – был, несомненно, одной из самых выдающихся личностей раннего Шумера. Согласно Царскому списку, он построил город Эрех, а согласно эпическим сказаниям, он провел кампанию против Аратты, расположенной где-то вблизи Каспийского моря, и подчинил ее Эреху.

Один из героических гонцов Энмеркара и его боевой соратник в борьбе с Араттой был Лугальбанда, который наследовал Энмеркару на троне Эреха. Поскольку он является главным героем по меньшей мере двух эпических сказаний, он, скорее всего, также был почтенным и внушительным правителем; и неудивительно, что к 2400 г. до н. э., а возможно, и ранее, он был причислен к божествам шумерскими теологами и обрел место в шумерском пантеоне. К сожалению, ни Царский список, ни эпические сказания не дают никакой информации о его политических и военных успехах, только о его участии в кампании Энмеркара против Аратты.

Лугальбанду, согласно Царскому списку, сменил Думузи, правитель, ставший главным персонажем шумерского «обряда священного брака» и мифа об «умирающем боге», глубоко поразившим Древний мир. Действительно, женщины Иерусалима к ужасу пророка Иезекииля все еще оплакивали его смерть в 6-м веке до н. э. (Иезекииль, 8:14). Один из месяцев еврейского календаря носит его имя и по сей день, а пост и плач в его семнадцатый день, несомненно, являются отголоском шумерских времен в далеком прошлом. Почему шумерские теологи избрали Думузи главным героем именно этого обряда и мифа, остается неизвестно. Отчасти это должно объясняться тем глубоким впечатлением, которое Думузи производил при жизни и как человек, и как правитель, но пока у нас нет исторических данных, подтверждающих это мнение.

Вслед за Думузи, согласно Царскому списку, правил Гильгамеш, правитель, чьи деяния завоевали ему такую широкую славу, что он стал основным героем шумерской мифологии и легенд. Поэмы о Гильгамеше и его подвигах писались и переписывались на протяжении веков не только на шумерском языке, но и на большинстве других самых крупных языков Западной Азии. Гильгамеш стал героем par excellence Древнего мира – искателем приключений, храбрецом, но фигурой трагической, символом человеческого тщеславия и неуемной жажды известности, славы и бессмертия – до такой степени, что современные ученые часто воспринимали его легендарным персонажем, а не реальным человеком и правителем. У нас до сих пор нет современных ему документов, хотя есть слабая надежда на то, что раскопки, которые сегодня ведутся в Эрехе, могут рано или поздно что-то прояснить. В 1955 г., однако, на свет появились первые десять строк давно известной Туммальской надписи, проливших новый свет на Гильгамеша и его эпоху. Действительно, этот короткий отрывок сумел прояснить политическую ситуацию тех ранних лет шумерской истории столь необычным и существенным образом, что об этом следует сказать немного подробнее.

Согласно Царскому списку, первые три шумерские династии после потопа были династиями Киша, Эреха и Ура, именно в этом порядке. Но из шумерского эпического и гимнического наследия стало известно, что последние два царя династии Киша – Энмебараггеси (о ком, как говорилось ранее, у нас есть запись того времени) и его сын Агга были современниками Гильгамеша, пятого правителя Эреха, с которым они вели непримиримую борьбу за господство в Шумере. Поэтому в среде писарей был общепринятым тот факт, что Первая династия Киша и Первая династия Эреха по большому счету современники. Что касается Первой династии Ура, от которой до нас дошли несколько надписей, то практически все ученые считали, что ее основатель, Месаннепадда, жил гораздо позже, чем Гильгамеш из Эреха, и оценки временного интервала между этими двумя правителями колебались от всего сорока до целых четырехсот лет. И новое свидетельство, заключенное всего в десяти строках, явилось неожиданным открытием: Месаннепадда был в действительности старшим современником Гильгамеша, даже сын Месаннепадды Мескиагнунна был современником Гильгамеша. И именно Месаннепадда из Ура завершил Первую династию Киша, а не Гильгамеш или какой-либо иной правитель Первой династии Эреха, вопреки утверждениям Царского списка о том, что «Киш был поражен оружием; царствие его было перенесено в Эанну».

Документ, ставший основанием для новых доказательств, – это ранее упомянутый историографический текст, содержащий тридцать четыре строки и известный как Туммальская надпись (Туммаль – название посвященного богине Нинлиль района в Ниппуре, где, несомненно, помещалось ее главное святилище). За исключением первых десяти строк, Туммальский текст был известен почти полностью уже с 1914 г., когда Арно Пёбель в своей книге «Исторические тексты» опубликовал текст, помещенный на двух табличках. Начиная с одиннадцатой строки, он звучит так:

Второй раз Туммаль был разрушен,
Гильгамеш построил Нумунбурру дома Энлиля,
Ур-лугаль, сын Гильгамеша,
Сделал Туммаль выдающимся,
Привел Нинлиль в Туммаль.
В третий раз Туммаль был разрушен,
Нанна построил «Высокий Парк» дома Энлиля.
Мескиаг-Нанна, сын Нанны,
Сделал Туммаль выдающимся,
Привел Нинлиль в Туммаль.
В четвертый раз Туммаль был разрушен,
Ур-Намму построил Экур.
Шульги, сын Ур-Намму,
Сделал Туммаль выдающимся,
Привел Нинлиль в Туммаль.
В пятый раз Туммаль был разрушен,
От года Амар-Сина
До (года) Ибби-Сина, царя
Энамгаланна, в качестве эна Инанны в Эрехе
Избранный, Нинлиль привел в Туммаль.
По слову Лу-Инанны, ашгаб-галя Энлиля,
Ишби-Эрра построил Экурраигигаллу,
Хранилище (склад) Энлиля.

Из этого текста, даже при недостающем первом фрагменте, было ясно, что автор, живший во времена Ишби-Эрры, остнователя Первой династии Исина, намеревался подвести краткий исторический итог строительству разных зданий храмового комплекса Энлиля в Ниппуре и особенно реставрации Туммаля Нинлиль. Более того, довольно неожиданный стилистический ход, к которому прибег автор, дал возможность воссоздать общий характер содержания недостающих первых пяти строк, хотя и без конкретных имен. Так, если известный текст начинался со следующих пяти строк:

Второй раз Туммаль был разрушен,
Гильгамеш построил Нумунбурра дома Энлиля,
Ур-лугаль, сын Гильгамеша,
Сделал Туммаль выдающимся,
Привел Нинлиль в Туммаль.

И представляется резонным сделать вывод, что предыдущие пять строк звучали так:

В первый раз был разрушен Туммаль,
X построил здание У при Доме Энлиля.
Z, сын X,
Сделал Туммаль выдающимся,
Привел Нинлиль в Туммаль.

Что касается вводного фрагмента документа, воссоздать его не было возможности, хотя простой здравый смысл подсказывал, что в его начале указано, кто же именно построил Дом Энлиля и Туммаль.

К счастью, нет более необходимости в догадках, воссоздании и реставрации: все десять утраченных строк были найдены среди табличек собрания Хилпрехта в Университете Ф. Шиллера. Я впервые ознакомился с этими табличками в ходе двухнедельного пребывания в Йене осенью 1955 г. Тогда же Инес Бернхардт, ассистент хранителя этого собрания, скопировала их для тома литературных текстов, который увидел свет в 1961 г. Оба текста сохранились частично, но, к счастью, они дополняли друг друга таким образом, что в результате удалось восстановить все до одного знаки первых десяти строк документа. Вот эти строки:

Энмебараггеси, царь,
В этом самом городе (т. е. Ниппуре) построил Дом Энлиля.
Агга, сын Энмебараггеси,
Сделал Туммаль выдающимся,
Привел Нинлиль в Туммаль.
В первый раз Туммаль был разрушен,
Месаннепадда построил Буршушуа Дома Энлиля.
Мескиагнунна, сын Месаннепадды,
Сделал Туммаль выдающимся,
Привел Нинлиль в Туммаль.
И далее текст продолжается:
Второй раз Туммаль был разрушен,
Гильгамеш
и т. д.

Таким образом, если предположить, что Туммальский документ исторически достоверен, мы находим подтверждение тому, что правление Месаннепадды и даже его сына Мескиагнунны в Ниппуре предшествовало Гильгамешу. А поскольку они были преемниками Агги, который и сам был современником Гильгамеша, о чем говорилось выше, становится очевидным, что и они тоже были современниками Гильгамеша. Таким образом, исторические события, обозначенные и стоящие за строками обретенного Туммальского документа, можно восстановить следующим образом.

В борьбе за власть над всем Шумером Месаннепадда, основатель Первой династии Ура, перехватил контроль над Ниппуром у Агги, последнего правителя Первой династии Киша. На самом деле он, вероятно, напал на сам Киш и стал непосредственным виновником падения Агги, что объясняет то обстоятельство, почему Месаннепадда назван «царем Киша», а не «царем Ура» на его собственной печати, ведь титул «царь Киша» уже долгое время пользовался особым почетом. Но к тому времени, когда Ниппур попал под его власть, Месаннепадда, по-видимому, был уже стар, и поэтому успел только построить новое здание – Буршушуа – в храмовом комплексе Энлиля. Его сыну Мескиагнунне следовало восстановить Туммаль для Нинлиль. Но правлению Мескиагнунны был положен конец Гильгамешем, который, будучи еще молодым, очевидно, имел сложные отношения с правителем Киша Аггой, а также с его отцом Энмебараггеси. Но к тому времени и Гильгамеш, видно, был уже в преклонных летах; во всяком случае, заново отстраивал Туммаль уже не он, а его сын Урлугаль.

Поскольку Месаннепадда, основатель Первой династии Ура, был старшим современником Гильгамеша, правившего, по-видимому, где-то около 2600 г. до н. э. (к 2500 г. до н. э. его уже канонизировали), дата его правления примерно на сто лет раньше, чем полагали ученые, основываясь на имеющихся, но далеко не окончательных эпиграфических свидетельствах. Это, однако, приводит к другой хронологической проблеме, которую сегодня решить невозможно, но следует хотя бы иметь в виду. В ходе раскопок известного Царского кладбища в Уре была найдена печать из белого ракушечника со словами «Мескаламдуг, царь» и другая печать со словами «Акаламдуг, царь Ура». Ни один из этих правителей не упомянут в Царском списке, поэтому нет возможности узнать, правили ли они до или после Месаннепадды. Археолог Леонард Вулли заявил, что, поскольку несколько печатных оттисков с именем Месаннепадды были извлечены из кучи мусора в той зоне Царского кладбища, где были найдены печати Мескаламдуга и Акаламдуга, эти два царя должны хронологически предшествовать Месаннепадде. Возможно, так оно и было, но есть большая вероятность ошибки там, где дело касается толкования археологических и стратиграфических свидетельств, и вероятность того, что Месаннепадда был предшественником двух царей, исключать нельзя.

Жестокая трехсторонняя борьба за первенство между царями Киша, Эреха и Ура, должно быть, сильно ослабила Шумер и подорвала его военную мощь. Во всяком случае, согласно Царскому списку, на смену Первой династии Ура пришло иноземное владычество царства Аван, эламского города-государства, расположенного недалеко от Суз. Как и когда Шумер оправился от этого удара, неизвестно. Царский список сообщает, что «Аван был сражен оружием» и что его царство «было перенесено в Киш». Но никаких записей о правителях этой династии, Второй династии Киша, пока не найдено, и это обстоятельство совместно с тем фактом, что за Второй династией Киша последовала еще одна эламская династия – царство Хамази, – указывает на то, что шумеры еще не вернули былую силу. Династию Хамази, согласно Царскому списку, сменила Вторая династия Эреха, о которой тоже пока нет письменных сведений. Но именно за ней пришел правитель, которого можно по праву считать спасителем Шумера. Его имя Лугаланнемунду, царь Адаба, кому Царский список приписывает невероятно долгий срок правления – девяносто лет. От него остался документ, в котором говорится, что он был великим завоевателем и военным вождем, державшим под контролем весь Плодородный полумесяц, от Средиземноморья до Загроса. Конечно, эта надпись дошла до нас только в копии, которая на тысячу лет моложе самих событий. Но содержание ее аккуратно, точно, убедительно детализировано и звучит вполне подлинно и достоверно.

Лугаланнемунду, согласно документу, был «царь четырех четвертей (вселенной)», правитель, «который заставил иностранные земли регулярно платить ему дань, принес мир (дословно «заставил лежать на пастбищах») народам всех земель, построил храмы всем великим богам, восстановил Шумер (в его прежней славе), правил всем миром». Далее текст перечисляет тринадцать энзи и города-государства, где они правили; объединившись, они восстали против него и были повержены. Небезынтересно заметить, что большинство энзи, даже эламских царств, носят семитские имена. Затем Лугаланнемунду захватил кутиев, известных по более поздним документам самых опасных врагов Шумера, и еще ряд стран – но, к сожалению, текст на этом практически прерывается.

Основная часть документа посвящена строительству в Адабе храма с названием Энамзу, посвященного верховному божеству города, богине-матери Нинту; храм был особенно замечателен семью воротами и семью дверьми со своими особыми именами, например, «Высокие ворота», «Великие ворота», «Ворота (божественных) Велений», «Высокие двери», «Двери Освежающей Тени» и т. д. Когда строительство храма завершилось, рассказывает далее документ, Лугаланнемунду посвятил его богине, принеся в жертву жирных быков и жирных овец «семь раз по семь»; и каждый визирь, или суккалмах, страны «Кедровой горы», Элама, Мархаши, Гутиев, Субира, Марту, Сутиев и Эанны (старое название царства Эрех) по очереди прибывали с пожертвованиями в храм Адаба, чтобы принять участие в праздничной церемонии. Это довольно необычное описание посвящения завершается надеждой, что богиня Нинту обеспечит долгую жизнь энзи этих семи стран, если они и дальше будут приносить дары и жертвы Энамзу Адаба.

Так, из этой надписи явствует, что Лугаланнемунду был одним из могущественнейших и динамичных правителей Шумера. Судя по списку и местоположению подвластных ему земель – страна «Кедровой горы», Элам, Мархаши и Гутии на востоке, Субир на севере, Марту на западе, Сутии и Эанна в центре и на юге, – он вполне мог называться правителем «четырех четвертей» вселенной. Что касается времени его правления, то оно приходится, вероятно, на XXVI в. до н. э., что по меньшей мере на полвека предваряло власть тех шумерских царей, даты правления которых можно достаточно точно вычислить на основании лагашских источников, ибо эти цари сменяли один другого в тесной последовательности, и свободного интервала для столь мощной и представительной фигуры, как Лугаланнемунду, в этой цепочке не осталось.

Начиная приблизительно с 2500 г. и заканчивая около 2350 г. до н. э. до нас дошла целая серия посвятительных надписей, позволяющих восстановить более-менее последовательно и непрерывно историю Шумера, хотя бы ее ключевые фигуры и события. Она начинается с города-государства в юго-восточной части Шумера, Лагаша, который по неизвестным нам причинам не упомянут в Царском списке, но который играл важную роль в политической истории Шумера в период между 2450-м и 2300 гг. до н. э. Конечно, Лагаш был не единственным царством, представлявшим страну Шумер на отрезке времени, равном полутора столетиям. Там было свыше полдюжины других сосуществующих земель, например, Мари, Адаб, Эрех, Ур, Киш и Акшак. Но к сожалению, мы мало знаем о том, что их связывало, т. к. до нас не дошло практически ничего, кроме имен правителей, и только изредка попадается документ, отражающий существенное политическое и военное событие. С другой стороны, у нас есть несколько сот посвятительных надписей из Лагаша, и, хотя многие из них лаконичны и повторяют друг друга, но есть и несколько чрезвычайно ценных для истории этого периода. Конечно, выходит, что на события того времени мы смотрим глазами лагашца, но, судя по тем случаям, когда информацию можно сверить с другими источниками, лагашские историки уважительно относились к истине и излагали факты вполне достоверно, хотя набожный и религиозный характер их исторического стиля иногда туманен и труден для понимания. Таким образом, ход исторических событий позволяет нам восстановить в основном именно лагашские источники, краткий очерк которых и предлагается читателю.

Немногим позже 2500 г. до н. э. на шумерскую сцену выходит правитель по имени Месилим, принявший титул царя Киша и, похоже, контроль над всей страной – в Лагаше был найден набалдашник и в Адабе – несколько предметов с его надписями. Но самое важное то, что Месилим был ответственным арбитром в жестоком пограничном споре между Лагашем и Уммой. Спустя примерно поколение после правления Месилима, около 2450 г. до н. э., человек по имени Ур-Нанше воцарился на престоле Лагаша и основал династию, длившуюся пять поколений. Мы не знаем, откуда явился Ур-Нанше или как он пришел к власти. Есть даже вероятность того, что он по происхождению был не шумером, а семитом из страны, известной под названием Тиднум, к западу от Шумера. Как бы там ни было, после себя он оставил порядка пятидесяти надписей на табличках, плакетках, дверных петлях, кирпичах и гвоздях, повествующих в основном о строительстве храмов, рытье каналов и ваянии статуй божеств. Но одно из неоднократно повторяющихся предложений содержит политические и экономические сведения весьма неожиданного свойства, хотя следует сделать оговорку, что приводимый здесь перевод не является окончательным. Положение гласит: «Корабли Дильмуна привезли ему (Ур-Нанше) лес как дань иностранных земель», и это означает, что Ур-Нанше обладал достаточной властью, чтобы держать под контролем ряд зарубежных территорий за пределами Персидского залива. Однако до сих пор нет других свидетельств в подтверждение столь далеко идущего заявления, и, по-видимому, целесообразно пока отложить этот вопрос как нерешенный.

Один из сыновей Ур-Нанше, Акургаль, наследовал ему на троне в Лагаше. В начале своего правления он, вероятно, вступил в конфликт с гражданами Уммы, и царствование его было недолгим. Его сменил сын Эаннатум, чьи завоевания сделали его самой могущественной фигурой тех времен, тем более что он отважился принять, по крайней мере, на несколько лет титул царя Киша, что само по себе означало господство над всем Шумером. Правление свое он начал довольно мирно – строительством и восстановлением тех областей своего царства, которые были разрушены, вероятно, уммитами в дни Акургаля. Но позже он провел ряд победоносных военных мероприятий против Элама на востоке, Уммы на севере, Эреха и Ура на западе, не говоря уже о нескольких городах, местоположение которых пока не выяснено. Что послужило причиной этих войн, неизвестно, кроме истории с Уммой. Понять эту борьбу помогает довольно подробный документ, подготовленный одним из летописцев племянника Эаннатума – Энтеменой. Этот документ позволяет следующим образом воссоздать причины и драму конфликта между Лагашем и Уммой, а также в какой-то момент положительную роль в ней Эаннатума.

В те дни, когда Месилим был царем Киша и, как минимум, номинальным сюзереном Шумера, между городами Лагаш и Умма возник пограничный конфликт. Оба города явно признавали Месилима своим владыкой. Он начал разбирать тяжбу, проводя границу между двумя государствами в соответствии с оракулом Сатарана, божества, ответственного за улаживание жалоб. Более того, он установил стелу с надписью, чтобы обозначить спорное место и предотвратить дальнейшие споры.

Однако решение, с которым, очевидно, согласились обе стороны, было в пользу Лагаша. Во всяком случае, в скором времени Уш, энзи Уммы, нарушил условия договора; дата этого события не обозначена, но есть указания на то, что это нарушение произошло незадолго до того, как Ур-Нанше основал в Лагаше свою династию. Уш снес стелу Месилима в знак того, что он не связан текстом написанного на ней договора, пересек границу и захватил самую северную часть территории Лагаша под названием Гуэдинна.

Эта земля оставалась в руках уммитов до правления внука Ур-Нанше, Эаннатума. Он напал на них, одержал победу и установил новую границу, призванную обеспечить благополучие Гуэдинны; для будущих надписей он восстановил там прежнюю стелу Месилима, установил несколько собственных стел и возвел ряд зданий и святилищ некоторым наиболее почитаемым шумерским богам. Более того, чтобы свести к минимуму возможный источник разногласий между Уммой и Лагашем в будущем, он со стороны пограничной канавы Уммы отделил полоску земли в качестве нейтральной, ничьей, территории. Наконец, Эаннатум, пытаясь, вероятно, немного успокоить чувства уммитов, а также будучи настроен на новые завоевания в других направлениях, согласился отдать им под пашню поля на территории Гуэдинны и даже глубже к югу. Но соглашался сделать это только при условии, что они будут платить лагашским правителям долю своего урожая за право пользоваться землей, обеспечивая, таким образом, себе и своим преемникам значительное вознаграждение.

Эаннатум продолжил завоевания, одержав победу над Эламом и некоторыми южными городами Шумера, такими, как Умма, Эрех и Ур, и Северным Шумером, находившимся под контролем города Киш и соседнего Акшака. Конечно, Киш ослаб, потерпев поражение от руки Эншакушанны, который представил себя в качестве «эна Шумера» и «царя страны»; и именно Зузу, царь Акшака, повел наступление войск севера на Лагаш. Эаннатум разбил войско противника и гнал его «от Антасурры» (северной границы Лагаша) к самому Акшаку, нанося тяжелые потери.

Теперь Эаннатум был на гребне славы; он чувствовал себя в силах даже принять титул «царя Киша», подразумевавший господство над Шумером в целом; или, по словам древнего автора, «Эаннатуму, энзи Лагаша… Инанна (верховное божество Киша), потому как любила его, дала царство над Кишем дополнительно к власти энзи в Лагаше». В Шумере наступил краткий период мира, и Эаннатум берет таймаут для прокладки канала, дав ему высокопарное название Луммагимдуг, «достойный Луммы». Лумма – имя, данное Эаннатуму в Тиднуме семитским народом марту, что к западу от Шумера.

Но прежде чем строительство канала было завершено, стены его были обложены кирпичом, Эаннатум уже вновь был в состоянии войны. На сей раз он защищался, едва умудряясь сдерживать врага и избегая поражения. Сначала его атаковали с востока эламиты, и, хотя он и отбросил их на свою территорию, ему не удалось закрепить успех и самому вступить в Элам: к тому времени в Лагаш вторглись его застарелые враги с севера, из Киша и Акшака. Едва он успел оттеснить их с лагашских земель, как вернулись эламиты со своими новыми союзниками; затем снова последовало вторжение войск Киша и Акшака, и тоже с союзниками в лице царства Мари, расположенного далеко к западу. В жестоких боях у Асухура, восточной границы Лагаша, и Антасурры, его северной границы, Эаннатум одержал решающие победы над противником. Снова последовала недолгая передышка, и Эаннатум готов был возобновить строительную деятельность, укрепляя стены канала Луммагимдуг и сооружая гигантский резервуар для воды. Но, несмотря на его победы и его гордый титул «покоритель всех стран Нингирсу», у Эаннатума был, похоже, несчастливый конец, потому что его преемником стал не один из сыновей, а его брат Энаннатум. Это указывает на вероятность того, что умер он не естественной смертью, но пал в бою, что обернулось катастрофой для Лагаша, от которой страна так уже полностью и не оправилась.

Энаннатум, унаследовав правление в Лагаше, вскоре был втянут в серьезный конфликт с уммитами, ибо, несмотря на поражение при Эаннатуме, потребовалось менее поколения, чтобы вновь обрести уверенность в себе, если не былую силу. В любом случае, Ур-Лумма, сын неудачливого Энакалле, аннулировал унизительный договор с Лагашем и отказался платить Энаннатуму дань, наложенную на Умму. Более того, он начал осушать пограничные канавы, валить и сжигать стелы Месилима и Эаннатума с их раздражающими надписями, разрушать строения и святилища, построенные Эаннатумом вдоль пограничной канавы с целью предупредить уммитов о запрете ступать на территорию Лагаша. Теперь он вознамерился пересечь границу и войти в Гуэдинну. Для уверенности в победе он просил и получил военную помощь от «иноземцев» к Северу от Шумера.

Два войска встретились в месте Ганаугигга Гуэдинны, недалеко к югу от границы. Уммиты и их союзники выступали под командованием самого Ур-Луммы, лагашцев вел Энтемена, поскольку его отец Энаннатум был к тому времени уже глубоко пожилым человеком. Лагашцы победили: Ур-Лумма бежал, преследуемый Энтеменой, и большая часть его войск была захвачена и истреблена.

Но победа Энтемены оказалась эфемерной. Вслед за поражением и возможной гибелью Ур-Луммы на сцену выходит новый противник: это Иль, глава храма в городе Халлаб, расположенном к северу недалеко от Уммы. Иль, по-видимому, терпеливо выжидал, чем кончится борьба Ур-Луммы с Энтеменой. Но как только она закончилась, он напал на победителя Энтемену, воодушевленного первым успехом, и вторгся глубоко на территорию Лагаша. Конечно, он не сумел удержать завоевания на юге от уммаско-лагашской границы, но ему удалось стать энзи Уммы.

Иль начал демонстрировать свое презрение к требованиям Лагаша почти тем же образом, как и его предшественник, Уш. Он лишал пограничные канавы воды, столь необходимой для орошения прилежащих полей и угодий, и соглашался платить мизерную часть дани, наложенной на Умму прежним договором Эаннатума. И когда Энтемена направил к нему посла, требуя объяснений столь недружественных действий, он высокомерно заявил, что вся Гуэдинна является его территорией и доменом.

Конфликт Иля и Энтемены, однако, не вылился в военное противостояние. Вместо этого был найден компромисс, к которому их вынудила третья сторона, вероятно, снова нешумерский правитель с севера, объявивший себя владыкой всего Шумера. В целом решение было принято в пользу Лагаша, т. к. прежняя граница Месилима – Эаннатума между Уммой и Лагашем была восстановлена и утверждена. С другой стороны, ничего не говорится о компенсации уммитского долга Лагашу за неуплаченную дань; и, похоже, с них сняли ответственность за обеспечение водой Гуэдинны, теперь это должны были делать сами лагашцы.

Энтемена был последним великим энзи династии Ур-Нанше; его сын Энаннатум II правил очень недолго и добился немногого, судя по тому факту, что до сих пор было найдено всего одно упоминание о нем – дверная петля, посвященная восстановлению пивоварения Нингирсу. После него энзи Лагаша стал Энетарзи, по-видимому узурпатор; от времени его правления до нас дошло большое количество административных документов, а не посвятительных надписей. Было найдено и письмо, адресованное Энетарзи Луэнной, бывшим в Нинмаре санга, с сообщением о поражении банды из шестисот эламитов, напавших на Лагаш и разграбивших его.

После Энетарзи энзи в Лагаше стал Лугаланда, который, как и его предшественник, оставил нам только административные документы и не оставил посвятительных надписей; поэтому мы практически ничего не знаем о его правлении. Вслед за Лугаландой к власти пришел Урукагина, прославившийся не военными подвигами – на деле он был, пожалуй, первым пацифистом в мире, – а социальными и этическими реформами, самыми ранними в документальной истории человека. К сожалению, его правление было недолгим и имело грустный конец, когда Лугальзаггеси, честолюбивый и воинственный энзи соседней Уммы, сжег, разграбил и разрушил практически все святыни Лагаша. Эти злодеяния Лугальзаггеси подробно изложены в довольно необычном документе, написанном лагашским писцом и теологом, несомненно, по воле Урукагины, который, по всей видимости, пережил катастрофу. Конец документа исполнен веры в справедливость богов Урукагины, который, хотя и очень трогательно, практически поведал о своем бездействии. Там сказано: «Так как уммит разрушил кирпичи (?) Лагаша, он совершил грех против бога Нингирсу; он (Нингирсу) отрубит руку, поднятую на него. Это не грех Урукагины, царя Гирсу. Да заставит его (Лугальзаггеси) Нидаба (личная) богиня Лугальзаггеси, энзи Уммы, отвечать за все грехи». Создается впечатление, что Урукагина фактически не оказывал сопротивления своему агрессивному шумерскому собрату из Уммы, настолько сильна была в нем вера в справедливость богов и воздаяние их злодею, однако в чем оттого польза жертве, неясно. В любом случае, карьера Лугальзаггеси, начавшаяся покорением Лагаша и на какое-то время увенчавшаяся феноменальным успехом, закончилась позорно.

Лугальзаггеси оставил нам одно важное сообщение, текст, по кускам собранный Германом Хилпрехтом более полувека назад из сотен фрагментов вазы. В нем Лугальзаггеси гордо назвал себя «царем Эреха (и) царем Страны», заставившим подчиниться все иностранные земли, так что в его владениях, простиравшихся «от Нижнего моря вдоль рек Тигр и Евфрат до Верхнего моря», царили исключительно мир, счастье и процветание. Но как было сказано, все это длилось недолго; спустя каких-нибудь два десятка лет военного успеха и триумфа его с колодкой на шее поместили у ворот Ниппура, чтобы каждый прохожий оскорблял и плевал в него. Его победителем был семит по имени Саргон, основатель могущественной династии Аккада, начавшей, сознательно или нет, семитизацию Шумера, которая в конечном итоге положила конец шумерскому народу, по крайней мере его видимой политической и этнической целостности.

Саргон Великий, как его знают современные историки, был одним из наиболее выдающихся политических деятелей Древнего Ближнего Востока, военным вождем и гением, равно как и творческим администратором и строителем с чувством исторической важности своих деяний и достижений. Его влияние так или иначе проявилось во всем Древнем мире, от Египта до Индии. В последующие эпохи Саргон стал легендарной фигурой, о котором поэты и барды слагали саги и волшебные повести, и они действительно содержали зерно истины. К счастью, в случае Саргона нам нет необходимости прибегать к более поздним хроникам и повестям в поисках исторических фактов, т. к. у нас есть его собственные документы с описанием его наиболее значительных военных мероприятий и достижений. Саргон, как и его два сына, Римуш и Маништушу, наследовавшие ему, увековечил свои победы, установив в храме Энлиля в Ниппуре испещренные надписями собственные статуи, а также стелы с описанием себя и своих поверженных врагов. Конечно, ни одна из этих статуй и стел не дожила до сего дня, кроме случайных диоритовых обломков оригинала: даже раскопки в Ниппуре не восполнили этого разочарования, и, конечно, может статься, что они были разрушены еще в древности. Но к везению современных историков, несколько веков спустя после их освящения в храме Энлиля анонимный ученый и исследователь скопировал все надписи со статуй и стел с такой тщательностью и точностью, которые сделали бы честь любому современному археологу и эпиграфисту. Там были даже пометки с указанием, были ли эти надписи нанесены на саму статую или на ее пьедестал, что выражалось такими фразами: «(это) надпись на статуе» или «на пьедестале написано…». Для чего он изготовил копии, совершенно неизвестно; возможно, храму и его убранству грозила опасность разрушения, и имелось в виду сберечь что-то для потомков. Если так, то он преуспел даже больше, чем мог ожидать, ведь его драгоценные таблички были найдены почти целыми Ниппурской экспедицией, и их содержание стало достоянием потомков благодаря усилиям ученых Арно Пёбеля и Леона Легрэна.

Саргон, хотя и семит, начал карьеру в качестве высокого чиновника, а именно подателя кубка (виночерпия), при шумерском царе Киша по имени Ур-Забаба. Это был тот самый правитель, которого честолюбивый Лугальзаггеси сверг и, возможно, убил, когда он встал на его пути к власти после разрушения Лагаша. Первой целью Саргона было убрать Лугальзаггеси с политической сцены. Для этого он предпринял неожиданное нападение на столицу Лугальзаггеси, Эрех, «сразил его» и разрушил его стены. Защитники Эреха, похоже, бежали из города и, собрав сильное подкрепление – согласно записи, им на помощь пришли пятьдесят энзи из провинций, – выступили против Саргона. В кровавой битве тот одолел их. Только тогда, кажется, Лугальзаггеси, которого не было в Эрехе, вероятно, в связи с далекой военной кампанией, появился на сцене со своей армией. И в этот раз Саргон вышел победителем, причем в такой степени, что смог заковать Лугальзаггеси в цепи, или, скорее, в шейные колодки, и доставить к вратам Ниппура.

Захватив Лугальзаггеси, Саргон вернул самую южную часть Шумера, где подвластные Лугальзаггеси энзи еще надеялись сдержать его натиск. Сначала он атаковал Ур в самой в крайней точке юго-запада, затем район Энинмар, простиравшийся от города Дагаш до берегов Персидского залива, где омыл оружие, несомненно, празднуя победу ритуальной церемонией. Возвращаясь с моря, он напал на Умму, оплот Лугальзаггеси, и разрушил ее стены, и тем завершил завоевание Южного Шумера. Теперь он обратился на запад и север и подчинил земли Мари, Джармути и Иблы, вплоть до «Кедрового леса» и «Серебряной горы», т. е. областей Аман и Таврида. Далее мы встречаем его на пути в Восточный Шумер, он берет Элам и соседний Барахши и уносит их богатства.

Такова история ниппурских копий надписей на статуях и стелах Сар гона, которые, однако, охватывают только часть его правления. Судя по гораздо более поздним легендам и хроникам, завоевания Саргона продолжались; он, вероятно, даже отправлял свои армии в Египет, Эфиопию и Индию. Чтобы держать под контролем столь громадную империю, он поставил военные гарнизоны на ряде ключевых позиций. В самом Шумере, где восстания происходили постоянно, он назначил соплеменников семитов на высшие административные посты и укомплектовал гарнизоны городов аккадскими войсками. Для себя и своего огромного штата чиновников и солдат – он хвастался, что «ежедневно при нем ели хлеб 5400 человек», – он построил город Агаде недалеко от Киша, города, где он начинал свою феноменальную карьеру в качестве подателя чаши правящего Ур-Забабы. В короткий срок Агаде стал самым зажиточным и блестящим городом Древнего мира. Сюда стекались дары и дань из четырех частей саргоновских владений, а в его гаванях стояли суда из далекого Дильмуна, Магана и Мелуххи (т. е., вероятно, Индии, Египта и Эфиопии). Большинство жителей Агаде были, несомненно, семитами, связанными с Саргоном узами родства и языка, и от названия Агаде, или Аккада, по библейской версии (Бытие, 10:10), произошло слово «аккадцы», означающее сегодня месопотамских семитов в целом.

Саргона сменил его сын Римуш, к которому империя перешла раздираемая восстаниями и бунтами. В жестоких боях с участием десятков тысяч воинов он подчинил, вернее, переподчинил города Ур, Умму, Адаб, Лагаш, Дер и Казаллу, а также страны Элам и Барахши. Он правил, однако, только девять лет, после чего к власти пришел его «старший брат» (возможно, близнец) Маништушу, продолживший такую же военную и политическую модель правления. Более того, как и его отец Саргон, он водил свои победоносные войска в отдаленные земли, во всяком случае, так может показаться из отрывка одного текста, в котором сказано: «Когда он (Маништушу) пересек Нижнее море (т. е. Персидский залив) на судах, тридцать два царя объединились против него, но он нанес им поражение, и разграбил их города, и низложил их владык, и разорил [всю (?) сельскую местность (?)] вплоть до серебряных приисков».

Маништушу правил пятнадцать лет, и ему наследовал сын Нарамсин, при котором Агаде достиг пика славы и могущества, и ему же суждено было увидеть его горький, трагический конец. Его военные успехи были многочисленны и прибыльны: он победил мощную коалицию восставших царей Шумера и прилегающих земель, подчинил район к западу вплоть до Средиземного моря, а также Таврию и Аман. Он распространил свое владычество на Армению и восстановил статую победы возле современного Диербакира, одолел Луллуби на Северном Загросе и увековечил победу грандиозной стелой. Он превратил Элам в частично семитизированное вассальное государство и построил много зданий в Сузах. Он вернулся с трофеями из Магана после победы над его царем Манием. Неудивительно, что он чувствовал себя достаточно сильным, чтобы добавить эпитет «царь четырех четвертей» к своим титулам, и что у него было довольно оснований причислить себя к божествам в качестве «бога Агаде».

Но потом на Нарамсина и его Агаде обрушилось роковое бедствие, грозившее существованию всего Шумера: беспощадное и разрушительное вторжение кутиев, жестокого варварского кочевого народа с восточных гор. Об этом мы узнаем в первую очередь из историографической поэмы, которую можно назвать «Проклятие Агаде: возмездие Экура». Она была создана шумерским поэтом, жившим несколько веков спустя после этой катастрофы, когда Агаде уже давно пребывал в руинах и запустении. Этот документ замечателен не только своим правдивым описанием Агаде до и после падения, но это и самая ранняя попытка дать оценку историческому событию с позиций господствовавшего в то время мировоззрения. В поисках причин этого унизительного и бедственного нашествия кутиев автор приходит к несомненному, по его мнению, ответу и сообщает нам о кощунстве Нарамсина, до того неизвестного из других источников. По словам автора, Нарамсин осадил Ниппур и творил всевозможные безбожные и кощунственные действия в святилище Энлиля, и за это Энлиль наслал на страну кутиев, приведя их из горной обители, чтобы разрушить Агаде и воздать по заслугам за свой любимый храм. Более того, восемь из главнейших божеств шумерского пантеона, чтобы как-то успокоить дух их правителя Энлиля, наложили на Агаде проклятие вечного запустения и безлюдья. Так, добавляет автор в конце произведения, и случилось: Агаде с тех пор оставался покинутым и пустынным.

Наш историограф начинает свой труд с введения, где противопоставлены слава и сила Агаде в дни процветания и разруха и запустение после падения. Первые несколько строк произведения звучат так: «После того как, нахмурив лоб, Энлиль предал народ Киша смерти, как Бык Небес, и как высокий вол превратил дом Эреха в пыль; после того, в должное время, Энлиль дал Саргону, царю Агаде, власть и царство от верхних земель до нижних земель», тогда (перефразируя наиболее доступные для понимания отрывки) стал город Агаде богатым и сильным, под нежным и постоянным руководством его верховного божества Инанны. Его здания были полны золотом, серебром, медью, оловом и ляпис-лазурью; его старые мужи и жены давали мудрые советы; его юные дети были полны радости; музыка и пение звучали повсюду; все окрестные земли жили в мире и безопасности. Нарамсин придал еще более величия святилищам и поднял стены его до уровня гор, ворота же оставались при этом открытыми. Сюда приезжали кочевые марту, люди, что «не знают зерна», с запада, привозя отборных быков и овец. Сюда приезжали мелуххиты, «люди черной страны», привозя свои экзотические товары. Сюда приезжали эламцы и субарийцы с востока и севера с ношей, точно «вьючные ослы». Сюда приезжали все принцы, вожди и шейхи равнины, привозя дары каждый месяц и на Новый год.

Но вот пришла беда, или, как об этом говорит автор: «Ворота Агаде, они валялись разбитые… святая Инанна оставляет нетронутыми их дары; Ульмаш (храм Инанны) охвачен страхом, (ибо) нет ее в городе, ею покинутом; как дева бежит из покоев, святая Инанна покинула храм свой в Агаде; как воин с оружием поднятым, напала она на город жестокой битвой, заставила его развернуться грудью навстречу врагу». И в очень короткий срок, «в пять дней, не десять дней», власть и царствие оставили Агаде; боги отвернулись от него, и Агаде лежал пустынный; Нарамсин мрачный сидел в одиночестве, в рубище; его колесницы и суда стояли без дела, всеми забытые.

Как же это случилось? По версии нашего автора, Нарамсин за семь лет своего твердого правления действовал вопреки слову Энлиля: он позволил солдатам напасть и разорить Экур и его рощи, разрушил постройки Экура медными топорами и кирками, так, что «дом лежал сраженный, точно мертвый юноша». И вообще, «все земли лежали повержены». Более того, у ворот, называемых «Ворота Несжатых Злаков», он жал зерно. «Ворота Мира» он разрушил кирками. Он осквернил святые сосуды и срубил священные рощи Экура; он превратил в пыль его золотые, серебряные и медные сосуды. Он погрузил все имущество Ниппура на суда, что стояли прямо у святилища Энлиля, и вывез в Агаде.

Но все это он проделал не ранее, нежели «совет покинул Агаде» и «здравый разум Агаде превратился в безумие». Тогда «Энлиль, неистовый потоп, что не имеет равных, из-за того, что дом его любимый подвергся нападенью, приведшему к разрухе»; он устремил взгляд к горам и призвал вниз кутиев, «народ, кому контроль неведом»; «он землю укрыл, как саранча», так, что никто не мог избежать его силы. Сообщение, и по морю, и по суше, стало невозможным по всему Шумеру. «Гонец не мог пуститься в путь; моряк не мог на судне плыть… бандиты обжили дороги; створки ворот страны превратились в глину; все окрестные земли готовились к худшему за стенами своих городов». В результате страшный голод постиг Шумер. «Великие поля и долины зерна не давали; не ловилась рыба в затонах; сады, орошенные, ни вина не давали, ни меда». Из-за голода цены подскочили до такой степени, что за ягненка давали только полсилы масла, или полсилы зерна, или полмины шерсти (таблицу мер см. на рис. 4).

Горе, нужда, смерть и запустение угрожали захлестнуть практически все «человечество, слепленное Энлилем». Тогда восемь самых главных божеств шумерского пантеона, а именно Син, Энки, Инанна, Нинурта, Ишкур, Уту, Нуску и Нидаба, решили, что пора умерить ярость Энлиля. В молитве к Энлилю они поклялись, что Агаде – город, разрушивший Ниппур, – будет сам разорен, как Ниппур. И вот эти восемь божеств «обратили лица к городу, прокляли Агаде разрушением»:

Город, ты, что смел напасть на Экур, что Энлиля (презрел),
Агаде, ты, что смел напасть на Экур, что Энлиля (презрел),
Пусть рощи твои превратятся в кучу пыли,
Пусть глиняные (кирпичи) вернутся к своей основе,
Пусть станут они глиной, проклятые Энки,
Пусть деревья твои вернутся в свои леса,
Пусть они станут деревьями, проклятые Нинильду.
Ты водил на бойню быков – поведешь вместо них своих жен,
Ты резал овец – будешь ты резать детей,
Твои бедняки – придется топить им своих драгоценных детей,
Агаде, пусть твой дворец, построенный с сердцем веселым,
Развалинами обернется…,
По местам, где свершал ты обряды и ритуалы,
Пусть лиса, выходя на охоту, свой хвост волочит…,
Пусть на тропах твоих судоходных ничего не растет, лишь трава,
На дорогах для колесниц пусть ничто не растет, лишь плакун-трава,
И еще сверх того, на твои судоходные тропы и пристани
Ни один человек не взойдет, из-за диких козлов, паразитов (?),
змей и горных скорпионов,
Пусть в долинах твоих, где росли сердцу милые травы,
Не растет ничего, лишь «осока слез»,
Агаде, вместо вод сладкоструйных твоих, воды горькие пусть потекут,
Кто скажет «Я бы в городе том поселился», не найдет в нем пригодного места,
Кто скажет «Я бы в городе том отдохнул», не найдет там удобного ложа.
Так в точности, заключает наш историк, и случилось:
На его корабельных тропах ничего не растет, лишь трава,
На дорогах для колесниц ничего не растет, лишь плакун-трава,
И еще сверх того, на его судоходные тропы и пристани
Ни один человек не ступает, из-за диких козлов,
паразитов (?), змей и горных скорпионов,
На равнинах его, где росли сердцу милые травы,
Не растет ничего, лишь «осока слез»,
Агаде, вместо вод сладкоструйных его, воды горькие потекли,
Кто сказал «Я бы в городе том поселился», не нашел в нем пригодного места,
Кто сказал «Я бы в городе том отдохнул», не нашел там удобного ложа.

Поражение Нарамсина в борьбе с кутиями повлекло за собой политическое замешательство и анархию в Шумере, хотя сын Нарамсина, Шаркалишарри, пытался исправить часть нанесенного отцом вреда, судя по нескольким посвятительным надписям, в которых он называет себя «строителем Экура, дома Энлиля». Но если так, то было слишком поздно: теперь его владения ограничивались городом Агаде и его ближайшими окрестностями. Он носит титул только «царя Агаде» и более не осмеливается использовать высокий эпитет отца «царь четырех четвертей». Конечно, он оглашает победы над кутиями, эламитами и амореями, но это были, скорее всего, оборонительные битвы, принятые для защиты ворот Агаде. Все указывает на то, что именно правители кутиев находились у политической власти в течение семи из восьми десятилетий, последовавших за смертью Нарамсина; похоже, они были вправе назначать и смещать правителей шумерских городов на свое усмотрение. Так или иначе, а возможно, из-за того, что считали энзи Лагаша лояльным и сговорчивым, кутии отдавали предпочтение Лагашу, который почти полвека был главным городом южной части Шумера и временами контролировал Ур, Умму и, возможно, даже Эрех. В любом случае, к концу периода «господства кутиев» в Лагаше правит династия энзи, которая следует политическому и религиозному курсу великого реформатора Урукагины, отдававшего «кесарю кесарево» во имя лучшего служения богам. Основатель этой новой лагашской династии энзи был Ур-Бау, оставивший нам несколько посвятительных надписей с перечнем зданий многочисленных храмов Лагаша. Он также контролировал Ур, или, по крайней мере, оказывал на него достаточно сильное влияние, чтобы посадить свою дочь верховной жрицей Нанны, божества-покровителя Ура. У Ур-Бау были три зятя – Гудеа, Ургар и Намхани (он же Наммахни) – и каждый из них стал энзи Лагаша. Довольно неподвижное лицо и бесстрастные черты Гудеа знакомы современным студентам по его многочисленным статуям. Некоторые из них испещрены длинными сообщениями о его религиозной деятельности, связанной со строительством и перестройкой наиболее значительных храмов Лагаша. Из них мы узнаем, что, несмотря на господство кутиев, Гудеа имел торговые связи практически со всем «цивилизованным» миром того времени. Он получал золото из Анатолии и Египта, серебро – из области Тавриды, кедр – из Амана, медь – из Загроса, диорит – из Египта, сердолик – из Эфиопии, лес – из Дильмуна. Не имел он проблем и с мастерами из Суз и Элама, работавшими по отделке храма. На двух цилиндрах Гудеа, раскопанных в Лагаше более семидесяти пяти лет назад, найден текст самого длинного из известных нам литературных произведений почти в четыреста строк. Это повествование ритуального и гимнического характера увековечивает перестройку главного храма Лагаша – Энинну. Гудеа даже сообщает об одной военной победе – над государством Аншан, что находилось на юге рядом с Эламом. Он также говорит о создании ряда культового и символического оружия, например, шарура, и набалдашников с пятьюдесятью головами. Это может указывать на его значительную военную активность, хотя, вероятно, только в качестве вассала кутиев. Гудеа, как и его тесть Ур-Бау, также контролировал город Ур, где были найдены три его надписи.

Гудеа сменил его сын, Ур-Нингирсу, и его внук, Угмен, правивший между ними менее десятилетия. Им на смену пришел, вероятно, Ургар, другой зять Ур-Бау, но правление его было совершенно мимолетным. Далее последовал третий зять, Намрани, ставший, похоже, энзи не только Лагаша, но и Уммы. То, что он столковался с кутиями, а потому может считаться предателем Шумера, совершенно точно, т. к. в одной из своих надписей привязывает дату своего правления к дням, когда «Ярлаган был царем Кутии». Но к тому времени в Шумере появился спаситель, Утухегаль из Эреха, свергший кутийское иго и вернувший царство Шумеру. Об этом рассказывается в историографическом типе повествовательной поэмы, сложенной либо во времена самого Утухегаля, либо вскоре после него. Она начинается жестоким поношением кутиев, «змеи (и) скорпиона гор», их жестокого нападения на Шумер и правдиво описывает победоносное выступление Утухегаля против царя кутиев Тиригана, взятого в плен и доставленного закованным и ослепленным к Утухегалю, чтобы тот «поставил стопу ему на шею».

Несмотря на громкую победу, Утухегаль недолго удерживал власть в Шумере. Есть указания на то, что после семи лет его правления трон узурпировал Ур-Намму, один из его честолюбивых управляющих, ставший основателем последней из основных шумерских династий, известной как Третья династия Ура. Ур-Намму, правивший шестнадцать лет, оказался способным военным вождем, великим строителем и выдающимся администратором. Он создал первый свод законов в письменной истории человечества.

Ур-Намму начал свое правление нападением и убийством Намхани, зятя Ур-Бау из Лагаша. Тот, очевидно, вторгся на территорию Ура, несомненно, при поддержке своих кутийских (кутских) покровителей. Объявив себя хозяином Ура и Лагаша, он попытался установить господство во всем Шумере; его надписи были найдены в Эрехе, Ниппуре, Адабе и Ларсе, а также в Уре. Возможно, ему даже удалось распространить контроль на прилегающие к Шумеру земли, если судить по одной из его формул данных, где он хвастается, что «проложил прямой путь из нижних земель в верхние».

Ур-Намму, исходя из утверждения о том, что «его бросили на поле сражения, как разбитый сосуд», вероятно, погиб в битве кутиями, которые, несмотря на убедительную победу Утухегаля, продолжали досаждать Шумеру в течение всего периода правления Третьей династии Ура. Его сменил сын, Шульги, правивший сорок восемь лет относительного мира и процветания Шумера. Шульги распространил свою власть на Элам и Аншан к востоку и на кочевые народы района Загросских гор. Он даже установил контроль над Ашшуром и Ирбилем на субарийской территории далеко к северу от Шумера. То, что он испытал серьезные трудности, пытаясь усмирить и подчинить субарийцев, видно из письма, которое один из его чиновников по имени Арадму переслал ему откуда-то из Субира. Арадму были даны указания Шульги «держать в хорошем состоянии дороги в страну Субир», укрепить границы страны, «разузнать пути в стране» и «советоваться с собранием мудрых против гнилого (?) семени (?)» – последний термин был, очевидно, условным эпитетом какого-то не названного по имени субарийского вождя, отказавшегося признать авторитет Шульги. Но Арадму считал ситуацию безнадежной; «гнилое семя», похоже, было богато и влиятельно и так напугало и деморализовало Арадму, что тот мог только взывать о помощи к Шульги. У нас также есть ответ Шульги на это письмо, в котором Шульги подозревает Арадму в измене и прибегает и к угрозам, и к лести, пытаясь удержать Арадму от присоединения к субарийским повстанцам.

Шульги, как недавно отмечалось, сознательно старался следовать по стопам Нарамсина, четвертого правителя семитской династии Аккада. Как и тот, он принял титул «царя четырех четвертей» и уже при жизни причислил себя к лику божеств. Его жена была энергичной, деятельной семиткой по имени Абисимти; она пережила Шульги и оставалась вдовствующей царицей при трех преемниках Шульги, двое из которых, по крайней мере, – Шу-Син и Ибби-Син – носили семитские имена. Но хотя Шульги представляется ориентированным на семитов, он был большим почитателем шумерской литературы и культуры и главным патроном шумерской школы, эдуббы (см. главу 6). В своих гимнах он похваляется своей образованностью и эрудицией, приобретенными в эдуббе в дни молодости, и заявляет, что прошел весь курс и стал умелым писарем.

Шульги наследовал его сын Амар-Син; он правил всего девять лет, но ему удалось вернуть контроль над Шумером и его провинциями, включая отдаленный Ашшур на севере. Его брат Шу-Син, сменивший его на троне, тоже правил девять лет. Именно в ходе его правления впервые произошло серьезное наступление на Шумер семитского народа, известного как амореи из Сирийской и Аравийской пустыни. Шу-Син счел необходимым построить огромную укрепленную стену, чтобы удерживать варваров-кочевников у залива, но эта мера оказалось малоэффективна. В первые годы правления Ибби-Сина, пятого и последнего представителя династии Ур-Намму, амореи предприняли основное нашествие, и их атаки совместно с эламцами на востоке вынудили Ибби-Сина возвести большие стены и укрепления вокруг столицы, Ура, а также шумерского религиозного центра – Ниппура.

Ибби-Син сумел удержаться в качестве правителя Шумера в течение двадцати четырех лет. Но все его правление прошло под знаком шаткости и даже крайности положения; большую часть времени он был вынужден оставаться в самом Уре, в котором часто свирепствовал голод. В результате нашествия амореев и набегов эламцев его империя едва шаталась и крошилась, и правители других крупных городов Шумера предпочитали оставить своего царя и рассчитывать на собственные силы. Об этом плачевном состоянии вещей мы узнаем в основном из переписки Ибби-Сина с главами провинций, в результате чего вырисовываются портреты довольно трагической фигуры Ибби-Сина и амбициозных и лицемерных функционеров.

Сегодня мы располагаем текстом из трех писем его царской переписки. Первое из них содержит донесение от Ишби-Эрры о результатах экспедиции по покупке зерна, порученной ему Ибби-Сином. Письмо проливает свет на вторжение амореев в Западный Шумер и на трудности, которые причиняли Ибби-Сину эламцы. Ишби-Эрра начинает свое послание с сообщения об успешной покупке семидесяти двух тысяч гур зерна по хорошей цене в один шекель за гур; но, узнав, что враждебные амореи вторглись в Шумер и «захватили великие крепости одну за другой», он отвез зерно не в столицу, Ур, а в Исин. Если царь пошлет за ним теперь шесть сотен судов вместительностью сто двадцать гур каждое, продолжает он, то он доставит зерно в разные города Шумера, но при этом его следует назначить ответственным «за места, где суда должны причалить». Письмо заканчивается просьбой к Ибби-Сину не поддаваться эламцам – вероятно, они осаждали Ур и его окрестности, – потому что зерна достаточно, чтобы хватило голодным обитателям «дворца и его городов» в течение пятнадцати лет. В любом случае, молит он, царь должен сделать его главным в Ниппуре и Исине.

То, что Ибби-Син полностью доверял Ишби-Эрре и действительно вверил ему Ниппур и Исин, становится ясно по его ответу, который хотя и не был еще опубликован, но недавно представлен Торкилдом Якобсеном. К несчастью Ибби-Сина, Ишби-Эрра оказался столь же неверным, сколь был деловым и компетентным, ему удалось не только отстоять Исин и Ниппур, но и узурпировать трон своего господина. Об этом мы узнаем, конечно, не из переписки Ишби-Эрры и Ибби-Сина, а из письма последнему Пузур-Нумушды, главы города Казаллу, и из ответа ему Ибби-Сина.

Согласно письму Пузур-Нумушды, Ишби-Эрра занял прочное положение правителя Исина, который он превратил в свою царскую резиденцию. Более того, он подчинил Ниппур и распространил свое влияние вдоль всего Тигра и Евфрата, от Хамази на севере и к востоку до Персидского залива. Он взял в плен тех наместников Ибби-Сина, которые сохраняли верность своему царю, и вернул на службу тех, кто предположительно был смещен Ибби-Сином за неверность. Трогательная беспомощность и жалкая нерешительность Ибби-Сина очевидны в его ответе Пузур-Нумушде. Хотя он прекрасно понимает, что тот и сам на грани предательства, т. к. он не пришел на помощь верным наместникам Ибби-Сина, хотя для этой цели в его распоряжении находились отборные войска, но ничего не мог поделать, только просить сохранять ему верность. Он дает сомнительные гарантии, что Ишби-Эрра, «который не шумерского семени», не сможет осуществить надежду стать хозяином Шумера, что эламцы будут разгромлены, ибо «Энлиль поднял амореев с их земель, и они победят эламцев и захватят Ишби-Эрру». Невероятно, но речь идет о тех самых амореях, что досаждали Шумеру со времен Шу-Сина, предшественника Ибби-Сина.

С усилением независимости и влияния Ишби-Эрры Шумер оказался под властью двух царей – Ишби-Сина, чьи владения ограничивались столицей, Уром, и Ишби-Эрры, державшим под контролем большинство городов Шумера, сидя в своей столице, Исине. Но на двадцать пятом году правления Ибби-Сина эламцы, наконец, взяли Ур и увели Ибби-Сина в плен, оставив гарнизон удерживать город. Несколько лет спустя Ишби-Эрра напал на гарнизон и выдавил его из Ура, став, таким образом, царем всего Шумера со столицей в Исине.

Ишби-Эрра основал династию Исина, правившую свыше двух столетий, хотя последние правители не были его прямыми потомками. Теоретически Исин претендовал на господство над всем Шумером и Аккадом. Реально, однако, страна была разбита на ряд самостоятельных городов-государств, и централизованная империя уже более не существовала. Почти век Исин и впрямь оставался самым могущественным из этих государств; под его контролем были Ур, старая столица империи, и Ниппур, остававшийся шумерским духовным и интеллектуальным центром весь период. Четвертый правитель династии Исина, Ишме-Даган, похвалялся в гимнах тем, что вернул Ниппуру его былую славу; до его правления город, похоже, пережил жестокое нападение врага, возможно ассирийцев с севера. Его сын и наследник, Липит-Иштар, заявил о своем главенстве над основными божествами Шумера и принял гордый титул «царя Шумера и Аккада». В начале его правления он ввел новый шумерский свод законов, ставший образцом известного свода Хаммурапи, хотя последний написан на аккадском, а не на шумерском языке.

Но на третьем году правления Липит-Иштара честолюбивый и динамичный правитель по имени Гунгунум взошел на трон Ларсы, города к югу от Исина, и начал строить политическую мощь города с ряда успешных военных предприятий в районе Элама и Аншана. Всего несколько лет спустя тот же Гунгунум уже взял под контроль Ур, старую столицу империи, имевшую большое значение для престижа и могущества Исина. Конечно, это был «мирный» захват – Уру угрожало новое вторжение амореев, – но с того времени Исин утратил значение важной политической силы, хотя и не отказывался от прежних претензий еще более века. В конечном итоге он подвергся нападению и захвату Рим-Сина, последнего правителя Ларсы, придававшего этой победе настолько большое значение, что все документы в течение последних тридцати лет своего правления датировал, исходя из этого события.

Но сам Рим-Син не сумел воспользоваться этой победой. На севере страны, в незначительном до той поры городе Вавилоне, набирал силу выдающийся семитский правитель по имени Хаммурапи. После трех десятилетий беспокойного правления он напал на Рим-Сина в Ларсе и одержал над ним победу, как и над царями Элама, Мари и Эшнунны, и, таким образом, около 1750 г. стал правителем единого царства, простиравшегося от Персидского залива до реки Хабур. На Хаммурапи история Шумера прерывается, и начинается история Вавилонии, семитского государства, построенного на шумерском фундаменте.

Глава 3
Шумерский город

Шумерская цивилизация по характеру была преимущественно городской, хотя и основывалась скорее на сельском хозяйстве, нежели на промышленности. Страна Шумер в 3-м тысячелетии до н. э. состояла из дюжины городов-государств, в каждом из которых был обнесенный высокой стеной город, окруженный прилегающими деревнями и поселениями. Отличительной особенностью каждого города был главный храм, расположенный на высокой террасе, постепенно перерастающей в массивную башню с уступами, зиккурат, самый характерный шумерский вклад в культовую архитектуру. Храм обычно состоял из центрального прямоугольного святилища, или келлария, окруженного по всем четырем длинным сторонам рядом комнат для нужд священников. В келларии была ниша для статуи бога, перед которой помещался стол для подношений, сделанный из кирпича-сырца. Храм строился в основном из сырца, и, поскольку этот материал был непривлекателен ни цветом, ни структурой, шумерские архитекторы украшали стены при помощи регулярно расположенных выступов и углублений. Они также ввели колонны и полуколонны из сырца и покрывали их узорами из зигзагов, ромбов и треугольников, созданных из тысяч окрашенных глиняных конусов, вмурованных в толстую штукатурку из сырой глины. Иногда внутренние стены святилища украшались фресками с изображениями фигурок человека и животных, а также целым набором геометрических мотивов.

Храм был самым большим, высоким и самым главным зданием города, в соответствии с теорией, принятой религиозными шумерскими лидерами и восходившей, несомненно, к древнейшим временам, когда весь город принадлежал его главному божеству, которому приписывалось его создание в дни сотворения мира. Реально, однако, храмовое сообщество владело только частью земли, которую сдавало в аренду испольщикам. Остальная часть земли была частной собственностью отдельных граждан. В древности политическая власть сосредоточивалась в руках этих свободных граждан, и городской глава, известный как энзи, был не более чем равным среди равных. В случае принятия жизненно важных для города решений эти свободные граждане созывались на двухпалатную ассамблею, состоящую из верхней палаты «старейшин» и нижней палаты «мужей». По мере того как борьба между городами становилась все более жесткой и жестокой, а также в связи со все большим давлением со стороны варварских племен к востоку и западу от Шумера, военное руководство стало насущной необходимостью, и царь, или, как он звался по-шумерски, «большой человек», занял ведущую позицию. Поначалу, вероятно, это была выборная должность, и ассамблея назначала его для исполнения особых военных предприятий в критические для государства моменты. Но постепенно царская власть с ее привилегиями и прерогативами стала наследным институтом и считалась признаком цивилизации, как таковой. Цари основали регулярную армию, где колесница – древний танк – служила главным орудием нападения, а тяжело вооруженная пехота атаковала фалангами. Победами и завоеваниями Шумер в основном был обязан превосходству своего вооружения, тактике, организации и руководству. Поэтому с течением времени дворец стал соперничать с храмом в богатстве и влиянии.

Но священники, принцы и солдаты представляли в конечном итоге только малую часть городского населения. Подавляющим большинством являлись земледельцы и скотоводы, корабелы и рыбаки, торговцы и писцы, врачи и архитекторы, строители и плотники, кузнецы, ювелиры и гончары. Конечно, существовали богатые могущественные семьи, владельцы больших поместий, но даже бедные умудрялись владеть фермами и садами, домами и скотом. Наиболее трудолюбивые мастера и ремесленники продавали изделия ручного труда на свободном городском рынке, взимая плату либо товаром, либо «деньгами», представлявшими собой, как правило, диск или кольца из серебра стандартного веса. Купцы вели бойкую торговлю, переезжая из города в город, а также путешествуя в прилежащие земли по морю, и немало таких купцов были, вероятно, частниками-одиночками, а не представителями дворцов и храмов.

Положение о том, что шумерская экономика была относительно свободной и что частная собственность была скорее правилом, нежели исключением, противоречит утверждению некоторых ученых-ориенталистов о том, что шумерский город-государство был тоталитарной теократией под началом храма, владевшего всей землей и полностью контролировавшего всю экономику. Тот факт, что подавляющее большинство табличек из Шумера досаргоновского периода (около 2400 г. до н. э.) представляют собой документы храмов Лагаша, содержащие инвентаризацию храмовых земель и персонала, привел ученых к неоправданному выводу о том, что все земли Лагаша, как, по-видимому, и остальных городов-государств, являлись храмовой собственностью. Но справедливо и то, что есть целый ряд документов из Лагаша и прочих городов с четким указанием на то, что граждане городов-государств могли покупать и продавать свои поля и дома, не говоря уже о всякого рода движимой собственности. Так, например, в Фара и Бисмае были найдены несколько документов приблизительно 2500 г. до н. э. с записями о продаже недвижимости частными лицами, и это, несомненно, лишь малая толика того, что осталось в земле. Родом из Лагаша и каменная табличка, содержащая акт о продаже земли Энхегалю, царю Лагаша и предшественнику Ур-Нанше, из которой явствует, что даже царь не только не мог просто отобрать собственность по своей прихоти, но обязан был платить за нее. Было найдено и другое свидетельство на камне – купчая Лумматура, сына Энаннатума I, на земли разных лиц и семей. Из текста реформ Урукагины видно, что даже бедные и низкие сословия имели собственные дома, сады и пруды с рыбой. Но идея о храмовой теократии и ее абсолютном контроле над городом овладела умами многих ведущих ученых, и, чтобы искоренить ее, потребовался немедленный тщательный пересмотр сотен имеющихся экономических документов, особенно лагашских. Это удалось сделать И.М. Дьяконову, русскому ученому, посвятившему много труда и времени этой задаче; его тщательное исследование появилось в 1959 г.

В данной работе мы предлагаем вниманию читателя обзор экономической структуры шумерского города-государства, основанного преимущественно на исчерпывающем анализе Дьяконова.

Фундаментальная ошибка, приведшая к предположению о том, что храм владел всей землей города, была допущена Антоном Даймелем, очень плодовитым ученым, многие годы посвятившим изучению лагашских документов и сделавшим значительный вклад в изучение клинописи в целом. Суммировав упомянутые в документах наделы земли, он подсчитал, что вся площадь храмовых угодий Лагаша составляла от двух до трех сотен квадратных километров, вполне возможная цифра, которая, впрочем, крайне мала. Но далее он выдвигает предположение, что такова была вся территория города-государства Лагаш, – заявление, совершенно ни на чем не основанное. При более тщательном исследовании лагашских документов Дьяконов подсчитал, что территория Лагаша составляла, вероятно, около трех тысяч квадратных километров, из которых около двух тысяч были естественно орошаемыми землями. Даже удвоив результат Даймеля, на что есть основания, можно согласиться, что площадь храмовых угодий составляет значительную часть территории города-государства, но только часть. Эта храмовая земля, подлежащая купле, продаже, отчуждению тем или иным образом, распадалась на три категории: 1) нигенна – земля, оставленная для нужд самого храма; 2) курра – наделы земледельцев, обрабатывающих нигенну, а также ремесленников и административного штата храма в качестве платы за их службу (эта земля не подлежала наследованию и в любой момент по той или иной причине могла быть отнята или передана другому лицу по решению храмового руководства) и 3) урулаль – земля, которая предоставлялась в обмен на часть урожая различным лицам, особенно храмовому персоналу для увеличения их дохода.

Что касается земли, не принадлежавшей храму и составляющей в конечном итоге большую часть территории города-государства, документы показывают, что основной ее частью владела знать, т. е. правящие князья, их семьи и администрация двора, а также главные жрецы. Этим знатным семьям часто принадлежали огромные поместья площадью в сотни акров и своим происхождением обязанные скупке земли у менее удачливых горожан. Обработка угодий велась клиентами или иждивенцами, статус которых был сродни положению храмовых иждивенцев, являвшихся клиентами более зажиточных храмовых чиновников и администраторов. Остальной землей, той, что не принадлежала ни храму, ни знати, владели обычные горожане, составлявшие, вероятно, более половины населения. Эти свободные граждане, или простонародье, составляли большие патриархальные семьи и патриархальные кланы и городские общины. Наследованная земля, находящаяся в собственности патриархальных семей с древнейших времен, могла быть отчуждена и продана, но только членом или членами семьи (не обязательно ее главой), действовавшими в качестве избранных представителей семейного сообщества. Другие члены семьи обычно участвовали в передаче земли в качестве свидетелей, подтверждая тем самым свое согласие и одобрение; эти свидетели получали плату, как и сами продавцы, хотя она была, как правило, более или менее номинальной. Во многих случаях указаны также неоплаченные свидетели со стороны покупателя, а иногда в сделках принимали участие представители правительства.

В конечном итоге в результате тщательного и творческого исследования Дьяконова мы получаем картину социоэкономической структуры шумерского города-государства, совершенно отличную от бытовавшего в среде востоковедов взгляда. Мы видим, что население распадалось на четыре категории: это знать, общинники, клиенты и рабы. Знать владела большими поместьями, частично в качестве частных лиц, частично в форме семейных собственников; эти поместья обрабатывали свободные клиенты или иждивенцы, а также рабы. Знать также контролировала храмовые земли, хотя они постепенно переходили под власть правителя и позже даже становились его собственностью. Верхняя палата ассамблеи, или «городского собрания», состояла, вероятно, из представителей нобилитета.

Общинник владел собственным наделом земли в городе-государстве, но в основном как член семьи, а не как частное лицо; нижняя палата ассамблеи была, вероятно, укомплектована представителями общин.

Клиенты могли быть трех категорий: 1) зажиточные храмовые иждивенцы, например, храмовые администраторы и наиболее ценные ремесленники; 2) основная часть храмового персонала и 3) иждивенцы знати. Большинство клиентов первых двух категорий получали небольшие наделы на храмовой земле (но только во временное пользование), хотя некоторым предоставлялся рацион пищи и шерсти. Клиенты знати, которые обрабатывали их поместья, несомненно, оплачивались в соответствии с подобными договорами.

Рабство было узаконенным институтом, и храмы, дворцы и богатые поместья владели рабами и использовали их ради собственных выгод. Многие рабы были военнопленными, хотя и не обязательно иностранцами, так как они могли быть соплеменниками из соседних шумерских городов, потерпевших поражение в битвах. Ряды рабов пополнялись и иными способами. Свободного человека могли приговорить к рабству в качестве наказания за определенные проступки. Родители могли продавать в рабство детей в пору нужды; человек со всей семьей мог поступить в рабство кредитору в качестве платы за долги, но не более чем на три года. Раб был собственностью хозяина, как любая другая движимость. Его могли клеймить и пороть и жестоко наказывать за попытку к бегству. С другой стороны, хозяин выигрывал, если его раб оставался сильным и здоровым, и потому с рабами обращались хорошо. Они даже наделялись определенными законными правами: они могли участвовать в деле, занимать деньги и выкупать свободу. Если раб, мужчина или женщина, вступал в брак со свободным человеком, дети рождались свободными. Продажная цена раба менялась в зависимости от рынка и индивидуальных качеств; средняя цена за взрослого мужчину составляла двадцать шекелей, т. е. иногда была ниже стоимости осла.

Основной единицей шумерского общества была, как и у нас, семья, члены которой были тесно связаны друг с другом узами любви, уважения и общими обязанностями. Брак организовывали родители, и помолвка считалась состоявшейся, как только жених подносил отцу невесты свадебный подарок. Помолвка часто подтверждалась контрактом, записанным на табличке. Хотя брак таким образом сводился к практической сделке, есть свидетельства того, что шумерам были не чужды и добрачные любовные приключения. Женщина в Шумере наделялась определенными правами: она могла владеть собственностью, участвовать в делах, быть свидетелем. Но ее муж мог достаточно просто развестись с ней, а если она оказывалась бездетной, имел право иметь вторую жену. Дети полностью подчинялись воле родителей, которые могли лишить их наследства и даже продать в рабство. Но в случае нормального хода событий их беззаветно любили и баловали, и после смерти родителей они наследовали всю их собственность. Приемные дети были явлением нередким, и с ними тоже обращались с крайней заботой и вниманием.

Если суммировать все вышесказанное о социальной и экономической организации, можно увидеть, что закон играл большую роль в шумерском городе. Начиная приблизительно с 2700 г. до н. э. мы находим акты о продажах, в том числе полей, домов и рабов. От примерно 2350 г. до н. э., т. е. времени царствования Урукагины в Лагаше, до нас дошел наиболее ценный и показательный документ истории человека и его постоянной и неуклонной борьбы за освобождение от тирании и угнетения. Это запись тотальной реформы всех бытовавших в то время наказаний, по большей части обязанных своим появлением вездесущей зловредной бюрократии, начиная с правителя и его придворных; в то же время документ разворачивает мрачную, зловещую картину человеческой жестокости по отношению к человеку на всех уровнях – социальном, экономическом, политическом и психологическом. Читая между строк, мы также способны уловить отголосок жестокой борьбы за власть между храмом и дворцом, «церковью» и «государством», при этом граждане Лагаша принимают сторону храма. И наконец, именно в этом документе мы встречаем слово «свобода», впервые прозвучавшее в письменной истории человечества. Это слово амарги, что буквально означает, как недавно выяснилось благодаря Адаму Фалькенштейну, «возвращение к матери». Однако мы пока не знаем, почему этот оборот речи стал употребляться в значении «свобода».

В тексте нет и намека на те события, которые стали причиной коррупции, беззакония и насилия в Лагаше, о которых повествует документ о реформе Урукагины. Но можно предположить, что они были прямым следствием беспощадной борьбы за власть политических и экономических сил – отличительной особенности правящей династии, основанной Ур-Нанше около 2500 г. до н. э. Снедаемые неимоверным честолюбием, как личностным, так и государственным, некоторые из правителей развязывали захватнические войны и осуществляли кровавые набеги. В некоторых случаях они были весьма успешны, и на короткий период один из правителей, Эаннатум, установил господство Лагаша над Шумером в целом, и даже над несколькими соседними государствами. Более ранние завоевания оказались эфемерными, и не прошло и столетия, как Лагаш вошел в свои прежние границы и былой статус. К тому времени, когда к власти пришел Урукагина, Лагаш был настолько ослаблен, что стал легкой добычей для своего постоянного северного врага, города-государства Уммы.

Именно в ходе этих жестоких войн и в результате их трагических последствий граждане Лагаша оказались лишены всех политических и экономических свобод, поскольку ради того, чтобы собрать армию, вооружить ее и снарядить, правители сочли необходимым урезать личные права каждого отдельного гражданина, до крайней степени обложить налогами их доходы и имущество, а также завладеть храмовой собственностью. Ссылаясь на войну, они избежали серьезного сопротивления. А овладев положением, дворцовая камарилья проявила крайнее нежелание расставаться с государственным контролем, даже в мирное время, ибо это оказалось крайне выгодно. Действительно, эти древние бюрократы нашли множество источников дохода и обогащения, налогов и пошлин – поистине на зависть их современным коллегам. Граждан бросали в тюрьму под ничтожным предлогом: за долги, неуплату налогов или по сфабрикованным обвинениям в краже и убийстве.

Но пусть историк, живший в Лагаше более чем двадцать четыре столетия назад и бывший современником зафиксированных им событий, расскажет об этом более или менее собственными словами. Три дублированные версии его текста (а вполне возможно, что их было больше) были найдены в Лагаше; в них говорится, что Урукагина и его соратники-реформаторы гордились – и вполне оправданно – социальной и моральной революцией, которую они свершили.

До Урукагины, или, как довольно выспренно формулирует сам автор, «прежде, во время оно, во время, когда взошло семя (человека)», дворцовые распорядители практиковали такие оскорбления, как захват, вероятно, безо всяких на то прав и полномочий, собственности граждан Лагаша: их ослов, овец и рыбы. С других граждан неким косвенным образом взимали поборы с товаров и имущества, вынуждая мерить свое продовольствие во дворце к их крайней невыгоде, или приводить овец во дворец для стрижки и платить за эту услугу «холодной наличностью», по крайней мере в ряде конкретных случаев.

Если человек разводился с женой, энзи получал пять шекелей, а его визирь – один. Если парфюмер готовил средство на масле, энзи получал пять шекелей, визирь – один, и абгалъ (дворцовый управляющий) – еще один шекель. Что касается храма и его имущества, энзи забирал его себе. Цитируя нашего древнего рассказчика дословно: «Волы богов вспахивали луковые грядки энзи; наделы энзи огурцов и лука помещались на лучших полях богов». В дополнение ко всему, наиболее значительные храмовые чиновники, особенно санга, так или иначе лишались ослов и быков, а также зерна и облачения.

Даже смерть не могла уберечь от налогов и пошлин. Когда покойника приносили на кладбище для погребения (было два вида кладбищ – обычное и так называемое «травы Энки»), находилось достаточно чиновников и паразитов, сделавших статьей дохода свое присутствие, чтобы избавить семью усопшего от некоторого количества ячменя, хлеба, финикового вина и кое-каких предметов. По всей стране, из конца в конец, «сновали сборщики налогов», с горечью замечает наш почтенный летописец. Неудивительно поэтому, что дворец ослеплял своей роскошью. Его земли и собственность превратилась в обширное, бескрайнее поместье. Говоря словами нашего шумерского комментатора: «Дома энзи и поля энзи, дома дворцового гарема и поля дворцового гаремы, дома дворцовых детских (яслей) и поля дворцовых детских (яслей) теснились друг с другом рядом».

Распространены были и другие злоупотребления, которые не имели прямого отношения к дворцовой бюрократии, но происхождением своим обязанные общему состоянию беззакония, цинизма и самообогащения, что стимулировалось коррупцией и репрессиями. Ремесленники и их подмастерья впали в крайнюю нищету и были вынуждены просить подаяния. Слепых – предположительно военнопленных и рабов, которых ослепили, чтобы предупредить их попытки к бегству, – хватали, как животных, и заставляли орошать поля, а пищи давали ровно столько, чтобы они не умерли. Богатые, «большие люди» и управляющие, становились все богаче и богаче за счет менее удачливых граждан, таких, как шублугали (первоначально, очевидно, «царские слуги»), вынуждая их продавать своих ослов и дома по низким ценам и против собственной воли. Те, кто обладали властью и влиянием, унижали нищих, бедняков, сирот и вдов и лишали тем или иным путем той малости, что у них еще оставалась.

В этот трагический период политической и социальной ситуации в Лагаше, рассказывает наш летописец, Нингирсу, верховное божество города, из всего числа жителей Лагаша избрал нового богобоязненного правителя, Урукагину, и повелел ему восстановить «божественные законы», забытые и презираемые его предшественниками. Урукагина в точности следовал заветам Нингирсу и полностью исполнил божественную волю. Он запретил отбирать ослов, овец и рыбу у горожан и всякого рода отчисления дворцу в оплату за оценку их довольствия и стрижку овец. Когда муж разводился с женой, никакой мзды ни энзи, ни его визирям, ни абгалю не выплачивалось. Когда усопшего приносили на кладбище для погребения, разные чиновники получали гораздо меньшую долю имущества умершего, чем раньше, а иногда значительно менее половины. Что касается храмовой собственности, которую присвоил себе энзи, он, Урукагина, вернул ее истинным хозяевам – богам; в действительности, похоже, теперь храмовые администраторы присматривали за дворцом энзи, а также за дворцами его жен и детей. На всей территории страны, от конца до конца, замечает историк-современник, «не было сборщиков налогов».

Но смещение вездесущих чиновников, сборщиков податей и других паразитов было не единственным достижением Урукагины. Он также положил конец несправедливости и эксплуатации по отношению к бедным, страдавшим от действий богатых и влиятельных. Гильдиям ремесленников, слепым и некоторым другим работникам, а также различным гала-жрецам (возможно, храмовым певчим) отпускался постоянный рацион пищи и питья. Мастерам и подмастерьям теперь не приходилось нищенствовать в поисках пищи. Чтобы предупредить надсмотрщиков и «больших людей» от злоупотреблений по отношению к более слабым гражданам, таким, как шублугали, он издал два указа, запрещающие им заставлять своих бедных собратьев продавать ослов или дома против воли. Он амнистировал и освободил граждан Лагаша, помещенных в тюрьмы за долги или невозможность уплатить налоги или по сфабрикованным обвинениям в краже и убийстве. Что касается сирот и вдов, самых уязвимых и беспомощных жертв богатых и наделенных властью, «Урукагина заключил договор с богом Нингирсу о том, что человек власти не смеет творить несправедливость по отношению к ним».

Наконец, в одной из версий документа Урукагины мы находим несколько правил, которые, будучи верно переведены и трактованы, представляют немалое значение для истории права. Там сказано, что особый упор делался в шумерских судах на необходимость оформления всех дел в письменной форме с указанием вины, за которую человек понес наказание. Так, вора и двумужнюю женщину следовало побивать камнями, на которых было написано об их злом умысле; женщине, согрешившей тем, что сказала мужу что-то такое, чего не должна была говорить (текст ее слов, к сожалению, неразборчив), следовало выбить зубы об обожженный кирпич, на котором, предположительно, была изложена ее провинность.

Как явствует из текста реформ Урукагины, издание законов и правовая регуляция со стороны правителей шумерских государств было обычным явлением в 2400 г. до н. э., а возможно, и значительно раньше. Есть основания полагать поэтому, что в течение трех последующих столетий не одному полномочному судье, или дворцовому архивариусу, или профессору эдуббы приходила в голову мысль о том, чтобы записать текущие и прошлые правовые нормы или прецеденты, либо с целью ссылок на них, а возможно, для обучения. Но на сегодняшний день таких компиляций не обнаружено за весь период, начиная с правления Урукагины до Ур-Намму, основателя Третьей династии Ура, пришедшего к власти приблизительно в 2050 г. до н. э.

Правовой кодекс Ур-Намму был первоначально, вне всякого сомнения, выбит на каменной стеле, подобно той, на которой тремя столетиями позже был начертан аккадский правовой кодекс Хаммурапи. Но сегодня найдена не оригинальная стела и даже не современная ее копия, а очень плохо сохранившаяся глиняная табличка, изготовленная несколько веков спустя. Эта табличка была поделена древним писцом на восемь колонок, четыре на лицевой стороне и четыре на оборотной. Каждая колонка содержала около сорока пяти небольших регулярных абзацев, из которых поддаются прочтению менее половины. Оборотная сторона содержит длинный пролог, понятный только частично, так как весь текст покрыт многочисленными трещинами. То, что поддается восстановлению, можно коротко передать следующим образом.

После сотворения мира и после того, как была решена судьба Шумера и города Ура, два главных божества шумерского пантеона, Ан и Энлиль, назначили бога луны Нанну царем Ура. Как-то раз Ур-Намму был избран богами в качестве их земного представителя, чтобы править Шумером и Уром. Первые указы нового царя касались политической и военной безопасности Ура и Шумера. В частности, он счел необходимым выйти на битву с соседним городом-государством Лагашем, расширившим свою территорию за счет Ура. Он нанес ему поражение и предал смерти его правителя Намхани, а затем «властью Нанны, царя города», восстановил Ур в его прежних границах.

Настало время обратиться к внутренним делам и провести социальные и моральные реформы. Он отменил резаки и садовые ножи, или, как сказано в самом коде, «захватные устройства» волов, овец и ослов горожан. Далее он установил и отрегулировал честные и неизменные меры и веса. Он следил за тем, чтобы «сироте не пришлось просить у богатого», «вдове не пришлось просить у власть имущего», «человеку с одним шекелем не пришлось просить у человека с одной миной (шестьдесят шекелей)». И хотя соответствующий абзац поврежден, на этой стороне таблички, несомненно, содержится утверждение, что Ур-Намму огласил следующие законы во имя торжества справедливости в стране и благоденствия ее граждан.

Сами законы, вероятно, были изложены на обратной стороне таблички, но текст так сильно поврежден, что можно восстановить только пять из них, и то лишь с определенной степенью достоверности. В одном из них сказано о вине колдовства, что предполагает подтверждающее испытание водой; в другом речь идет о возвращении раба хозяину. Но следующие три закона, также сохранившиеся только частично и весьма неразборчивые, представляют особую ценность для истории социального и духовного развития человека: они указывают на то, что уже до 2000 г. до н. э. принципы «око за око» и «зуб за зуб» уступили место гораздо более гуманному подходу, когда в качестве наказания взимался денежный штраф. Эти три закона звучат так:

«Если человек отсек… инструментом стопу другого человека, чей (чье?)…, он платит 10 шекелей серебром.

Если человек оружием повредил кости другого человека, чей (?)…, он платит одну мину серебром.

Если человек отсек гешиу-инструментом нос другого человека, он платит 2/3 мины серебром».

На сегодняшний день не найден ни один правовой свод каких-либо других правителей Третьей династии Ура, основанной Ур-Намму. Но от тридцативосьмилетнего периода, начиная с тридцать второго года правления Шульги, сына и наследника Ур-Намму, и кончая третьим годом трагического и патетического правления Ибби-Сина, до нас дошло более трехсот судебных записей, красноречиво свидетельствующих о правовой практике и судебной процедуре шумерских городов-государств, а также их социальном и экономическом устройстве. Конечно, все эти записи относятся ко времени заката шумерской истории, но нет сомнения в том, что они в какой-то степени отражают обычаи и нормы более ранних времен.

Огромное множество этих судебных архивов были раскопаны в Лагаше, скопированы, опубликованы и частично переведены французскими учеными, особенно Шарлем Виролло и Анри де Женуйяком. В 1956 г. Адам Фалькенштейн опубликовал новые переводы и переводы всех этих судебных документов с подробным комментарием и обсуждением – это был его новый важный вклад в шумерологию в дополнение к предыдущим заслугам. Приведенный ниже обзор правовых процедур шумерского города-государства почти полностью основан на публикации Фалькенштейна.

Судебная запись у самих древних писарей называлась дитилла – слово, буквально означающее «завершенный судебный процесс». По меньшей мере тринадцать из них, однако, вовсе не являются судебными процессами, а представляют собой всего лишь нотариальные записи соглашений и контрактов о браке, разводе, поддержке жены, дарениях, продажах и назначениях различных лиц на должность храмовых чиновников. Остальные записи – фиксация действительных судебных процессов – касаются брачных контрактов, разводов, наследования, рабов, найма кораблей, претензии всякого рода, закладов. Есть здесь и досудебные расследования, повестки, дела о кражах, нанесении ущерба имуществу и о противоправных действиях на службе.

Теоретически – по крайней мере, ко времени Третьей династии Ура – именно царь всего Шумера отвечал за закон и справедливость, но на практике правовая администрация оставалась под началом энзи, местных правителей разных городов-государств. В ранних судебных документах только имя энзи фигурирует в качестве официальной подписи; позже его имя появляется вместе с именами судей, которые ведут дело; а еще позже имена судей появляются без имени энзи. Но в надписях на контейнерах с табличками, куда эти документы складировались, рассортированные в хронологическом порядке, имя энзи обычно соседствует с именами судей.

Храм, судя по имеющемуся материалу, практически не играл роли в правовом администрировании, только в качестве места, где заверялись клятвы. Есть, однако, один случай, когда некое лицо названо «судьей дома Нанны» (т. е. главного храма Ура), и это может указывать на существование особых судей, назначаемых по той или иной причине храмом.

Суды обычно состояли из трех судей, хотя в некоторых случаях из одного или двух. Профессиональных судей не существовало; по документам, из тридцати шести человек, перечисленных в списке судей, большинство были важными храмовыми сановниками, морскими купцами, курьерами, писарями, констеблями, инспекторами, авгурами, префектами, архивистами, городскими старейшинами и даже энзи. Вместе с тем есть и несколько лиц, обозначенных как «царские судьи», а один документ оканчивается словами «дитилла семи царских судей Ниппура», что свидетельствует о существовании особого суда в Ниппуре, вероятно, что-то вроде суда последней инстанции. О методах и критериях назначения судей ничего не известно, как и о длительности их службы или о размерах вознаграждения за их труд, если таковое было.

Именам судей в судебных архивах непосредственно, как правило, предшествовало имя машкима, который был, скорее всего, каким-то судебным служащим и бейлифом, в обязанности которого входила подготовка дела к судебному рассмотрению и надзор за деталями хода судебной процедуры. Более ста машкимов перечислены в списке дитилл, и все они того же социального происхождения, что и судьи. Роль машкима, таким образом, также не являлась постоянной и профессиональной. Есть указания на то, что машкиму платили за его услуги; так, в одном документе читаем следующее: «1 шекель серебром и 1 ягненок были платой машкиму за его услуги».

В некоторых дитиллах за именами судей и машкимов следует перечень лиц, выступающих в качестве свидетелей того или иного толка, которые, похоже, являлись представителями не законников, а общественности на судебных тяжбах.

Процедура судебного процесса в Шумере была такова: процесс возбуждался одной из сторон или, если были задействованы государственные интересы, государственной администрацией. Свидетельство (доказательство) перед судом могло состоять из утверждений свидетеля, как правило под присягой, или одной из сторон под присягой, либо оно могло поступать в форме письменных документов и утверждений, составленных «экспертами» или высокими чинами. Вердикт выносился условно и вступал в силу только после административного подтверждения в храме клятвы той стороны, от которой суд требовал подтверждения истинности ее заявлений. Такая клятва давалась обычно одному-двум свидетелям, а не участникам тяжбы, за исключением тех случаев, когда заявления свидетелей отвергались другой стороной. Клятвы не требовалось, если поступало письменное заверение одной из сторон. Иногда клятву давал машким, принимавший участие и в прежних судебных процедурах, имеющих отношение к вопросу тяжбы. Вердикт обычно бывал краток и формулировался фразой вроде «подтверждается, что это (т. е. объект или раб, составлявший предмет тяжбы) принадлежит X. (выигравшей стороне)», или «X. (выигравшая сторона) взял его (объект или раба) как свой», а порой даже так: «У. (проигравшая сторона) должна заплатить». Иногда, но далеко не всегда, указывалось основание решения. Вслед за вердиктом в документе порой указывалась причина отклонения или отказа.

Спустя примерно два столетия после Ур-Намму правитель из династии Исина по имени Липит-Иштар издал свод законов, дошедший до нас в виде фрагментов одной довольно большой таблички, изначально содержащей двадцать колонок полного текста, и четырех выборок для школьной практики. Как и аккадский свод Хаммурапи, текст состоит из трех разделов: пролога, собственно законов и эпилога. Пролог начинается утверждением, исходящим из уст самого царя, Липит-Иштара, что после того, как Ан и Энлиль дали Нининсинне, богине – верховному божеству Исина, царство Шумер и Аккад, и после того, как они призвали его (Липит-Иш-тара) «на царство в стране», чтобы принести «благоденствие шумерам и аккадцам», он издал свод правосудия в Шумере и Аккаде. Далее он перечисляет некоторые из своих достижений, касающихся благополучия подданных: освободил «сынов и дочерей Шумера и Аккада» от рабства, в которое они попали, и восстановил ряд справедливых семейных практик. Конец пролога, к сожалению, поврежден.

Что касается собственно законов, текст позволяет полностью или частично восстановить порядка тридцати восьми статей второй части свода, т. е. почти полностью, тогда как первая часть практически полностью разрушена. Предметом этих законов является аренда судов, недвижимость, особенно фруктовые сады, рабы и, возможно, слуги, снижение налогов, наследование и брак, заем волов. Сразу после статей следует эпилог, который удалось распознать только частично из-за многочисленных трещин в тексте. Он начинается с повторного утверждения Липит-Иштара о том, что им установлена справедливость в стране и что он принес ее народу благополучие. Далее он указывает, что им установлена «эта стела» – стало быть, свод, как и следовало ожидать, был выбит на стеле, копии текста которой были сделаны на табличках. И наконец, царь благословляет тех, что не нанесет стеле каких-либо повреждений, и проклинает тех, кто это сделает.

От социоэкономической структуры шумерского города переходя к более материальным его аспектам, нам следует начать с попытки установить численность населения. Это едва ли возможно сделать с достаточной степенью точности, т. к. не было официальной переписи населения, по крайней мере, свидетельств таковой не найдено. Что касается Лагаша, то на основании изучения довольно неполных и косвенных данных, приведенных в экономических текстах, Дьяконов подсчитал, что свободное население этого города составляло порядка 100 тысяч человек. В Уре примерно 2000 г. до н. э., т. е. в бытность его столицей Шумера в третий раз, проживало приблизительно 360 тысяч душ, пишет Вулли в своей недавней статье «Урбанизация общества». Его цифра основана на незначительных сравнениях и сомнительных предположениях, и было бы разумно сократить ее примерно вдвое, но даже после этого население Ура составит число, близкое к 200 тысячам.

За исключением теменоса, священной земли города с его основными храмами и зиккуратом, шумерский город едва ли являл привлекательное зрелище. Цитируя Вулли, «если жилые кварталы, раскопанные в Уре, дают, а по-видимому, так оно и есть, представление о города в целом, мы получаем нечто выросшее из условий примитивной деревни, бессистемной с точки зрения городского планирования. Немощенные улицы узки и извилисты, иногда это просто тупики, ведущие к домам, скрытым за нагромождением случайных построек; большие и малые дома наворочены в беспорядке, какая-то их часть – одноэтажные жилища с плоскими крышами, большинство же домов – двухэтажные, а кое-где попадаются и трехэтажные. Переулки, перекрытые навесами, с рядами палаток соответствуют базарам современных городов Среднего Востока».

Тем не менее, судя по отрывкам из «Плача о разрушении Ура», были здесь и свои привлекательные стороны: «высокие ворота» и аллеи для променада, а также бульвары, где устраивались пиршества. А из произведений «Писарь и его непутевый сын» и «Любовь способ (путь) найдет» мы узнаем о существовании в городе публичной площади, не лишенной привлекательности для молодежи и любителей поразвлечься.

Средний шумерский дом был небольшой одноэтажной постройкой из кирпича-сырца, насчитывающей несколько комнат, сгруппированных вокруг открытого двора. Зажиточный шумер мог жить и в двухэтажном доме с дюжиной комнат, построенном из кирпича и побеленном и снаружи и внутри. Первый этаж занимали комната для гостей, кухня, уборная, помещения для слуг, а иной раз и домовая церковь. Мебелью служили низкие столы, стулья с высокими спинками и кровати с деревянными рамами. Домашнюю посуду изготовляли из глины, камня, меди и бронзы; были также корзины и короба, сделанные из тростника и древесины. Полы и стены были покрыты тростниковыми циновками, половиками из шкур и шерстяными настенными коврами. Под домом часто располагался семейный мавзолей, где были похоронены предки, хотя существовали также специальные кладбища за пределами города.

Экономическая жизнь шумерского города зависела в основном от высокой степени мастерства земледельцев и фермеров, мастеров и ремесленников. Шумеры не развивали теоретических «наук», нам неизвестны общие законы научного характера, сформулированные их учеными мужами. Шумерские мыслители классифицировали природный мир по следующим категориям: домашние животные, дикие животные (от слона до насекомого), рыбы, деревья, травянистые растения, овощи и камни. Перечни всех возможных пунктов по этим категориям собирались в учебники для эдуббы; но в такие списки входили только названия, и учителя, несомненно, сопровождали их пояснениями вроде лекций для пользы студентов. Это в какой-то степени явствует из литературных текстов, где «птица пастушок», например, описана такими словами:

Пастушок говорит ри-ди-ик, ри-ди-ик,
У пастушка переливчатая шейка, как у жар-птицы,
У него гребешок на голове.
Или, рыба мур – вероятно, скат – описана так:
Голова, мотыга, зубы, гребень,
Ее кости – высокая ель,
Ее желудок – плащ Думузи,
Ее тонкий хвост – удочка рыбака,
Ее кожа без чешуи не нуждается в чистке…
Жало служит гвоздем.

Или вот как описан контраст между терпеливым котом и прямолинейным мангустом:

Кот – по его мыслям,
Мангуст – по его действиям.

Астрономия, ставшая в последней половине 1-го тысячелетия одним из высочайших научных достижений культурных наследников шумеров, вавилонян, была практически неизвестна в Шумере; во всяком случае, сегодня мы располагаем только списком из двадцати пяти звезд, и ничем более. Наблюдения за небесными телами, должно быть, велось в Шумере для календарных нужд, если более ни для каких других, но даже если записи этих наблюдений и велись, то они не сохранились.

Астрология, напротив, пользовалась большой популярностью, судя по «Сну Гудеа», в котором появляется богиня Нидаба, изучающая глиняную табличку с изображением звездного неба, указывая таким образом на то, что Гудеа следовало построить храм Энинну согласно «священным звездам».

Шумеры делили год на два сезона: эмеш – лето, которое начиналось в феврале – марте, и энтен – зиму, которое начиналось в сентябре – октябре. Новый год предположительно попадал где-то на апрель – май. Месяцы были строго лунными; они начинались с вечера новой луны и длились 29–30 дней. Названия месяцев, часто связанных с земледельческими работами или праздниками в честь конкретных божеств, в разных городах были разными. Учитывая разницу в длительности между лунным и солнечным годами, через определенные временные интервалы вводился дополнительный месяц. Сутки начинались с заката и длились двенадцать двойных часов. Ночь делилась на три периода по четыре часа каждая. Время отмерялось водяными часами, или клепсидрой, в форме цилиндра или призмы. Вероятно, были также известны солнечные часы.

Шумерская система нумерации была шестеричной, но не строго, т. к. использовала не только коэффициент 6, но и 10 следующим образом: 1, 10, 60, 600, 3600, 36 000 и т. д. С точки зрения записи существовали две системы нумерации. Одна из них, общепринятая, имела специальные значки для каждого порядка единиц (см. рис. 1). Вторая, «ученая» система, полностью шестеричная и позиционная, использовалась только в математических текстах. Так, например, число 439, согласно десятеричной системе, равно (4x10?) + (3х10) +9, в шестеричной системе (4x60?) + (3x60) + 9 будет 14 589. Шумеры знали ноль, и абсолютные значения единиц не указывались на письме, так что число, письменно обозначенное как

т. е. последовательно 4, 23, 36, могло читаться несколькими способами: (4x60?) + (23x60) + 36 = 15816, или (4x60?) + (23x60) + (36x60) = 948 960 и т. д. Оно же могло читаться как (4x60) + 23 + (36/60)= 236?/5, или как 4 + (23/60) + (36/3600) = (59/4150) и т. д. Поэтому шестеричная система, как и наша десятеричная, допускает гибкость при записи чисел, что чрезвычайно благоприятно для развития математики.

Есть два вида дошедших до нас школьных математических текстов: таблицы и задачи. Первые – это таблицы обратных величин, умножения, квадратов и квадратных корней, кубов и кубических корней, суммы квадратов и кубов, необходимые для решения определенных видов уравнений, показательные функции, коэффициенты величин для практических расчетов (например, приблизительная величина v2) и многочисленные метрологические расчеты площадей прямоугольников, кругов и многое другое. Второй вид текстов – задачи, которые связаны с нахождением чисел Пифагора, извлечением кубических корней, решением уравнений и такими практическими вопросами, как рытье и расширение каналов, подсчет кирпичей и т. д. Все имеющиеся тексты аккадского происхождения, хотя они, несомненно, имеют свои шумерские прототипы, т. к. почти вся техническая терминология в них шумерская. (На рис. 2 представлена шумерская табличка примерно 2500 г. до н. э., найденная в Фара; на ней дана таблица для расчетов поверхностей квадратных земельных наделов.)


Рис. 1. Шумерские числовые знаки


Рис. 2. Математический текст из Фара (А. Даймель, «Школьные тексты из Фара»)


До недавнего времени ничего не было известно о шумерской медицине, хотя имелись сотни аккадских медицинских текстов от 1-го тысячелетия до н. э., в которых использовались все возможные виды шумерских медицинских слов и словосочетаний. Даже сегодня мы располагаем всего двумя шумерскими медицинскими табличками, и одна из них – всего лишь маленький кусочек с единственным рецептом. Но другая, размером 33/4 х 61/4 дюйма, содержит пятнадцать предписаний, не представляющих ценности для истории медицины. Судя по аккуратному, большому и элегантному списку, табличка была выполнена приблизительно в последней четверти 3-го тысячелетия до н. э. и поэтому содержит самую древнюю фармакопею, известную человечеству. Хотя табличка была найдена уже 60–70 лет назад, наука не знала о ней до 1940 г. С тех пор были опубликованы несколько переводов текста, полного лингвистических сложностей из-за технической фразеологии. Последний и наиболее достоверный перевод подготовил Мигель Сивил, бывший в то время младшим научным сотрудником музея при Пенсильванском университете. В документе 145 строк, вернее, случаев. Первая двадцать одна строка столь сильно повреждена, что невозможно ясно понять смысл. Априори, по аналогии с клинописными медицинскими документами 1-го тысячелетия до н. э., в них предположительно говорилось: «если человек страдает от» и далее следовало наименование болезни. Но сохранившееся сравнительно малое число символов и фраз, например, «корень… растения» (случаи 1–2), «голов(к)а (верхушка?)…» (случаи 3–5), «шерсть» (случаи 9 – 10) и «соль» (случай 15) мало о чем говорят.

Сами предписания, которых всего 15, начинаются с 22-й строки (внизу первой колонки таблички). Их можно разделить на три класса, в соответствии с характером предписаний. Первый класс состоит из восьми рецептов, рекомендующих припарки. В целом их содержание сводится к следующему. Сначала перечислены необходимые для каждого рецепта составные, затем следуют указания по их измельчению и смешению с жидкостью, чтобы получить пасту, которую следует прикладывать в качестве припарки к больному месту. Кожу предварительно смазывают маслом – мера, необходимая либо для большего терапевтического эффекта либо для того, чтобы паста не приставала к телу. Вот дословный перевод последних пяти из таких предписаний (первые три слишком сильно повреждены, чтобы перевести их).

«Предписание № 4. Растереть в пыль растение анадишша, ветви терновника (возможно, Prosopis stephsniana), семена дуашбур (возможно, Atriplex halimus L.), и… (названия по меньшей мере двух составных не сохранились); натереть (больное место) растительным маслом и приложить (пасту, приготовленную путем добавления воды в смесь растертых ингредиентов) в качестве припарки (компресса).

Предписание № 5. Растереть речную глину (ил) (и)… смешать ее с водой; натереть сырой нефтью (маслом?) (и) приложить как припарку.

Предписание № 6. Растереть в пыль груши (?) (и) манну, залить пивным осадком; натереть растительным маслом (и) прикладывать как припарку.

Предписание № 7. Растереть в пыль сушеную виноградную лозу, древесину сосны и сливы; залить все это пивом; смазать маслом (и) прикладывать как припарку.

Предписание № 8. Растереть в пыль корни… дерева,…и сухой речной битум (смолу); залить все это пивом; смазать маслом и прикладывать как припарку.

Вторая группа предписаний, их всего три, – это средства для внутреннего применения. Первое из них довольно сложное и предполагает употребление пива и речной смолистой (bitum) нефти (масла).

«Предписание № 9. Залить крепким пивом смолу… – растения; нагреть на огне; влить эту жидкость в речное смоляное масло (нефть) (и) дать выпить больному».

В остальных двух рецептах процесс приготовления лекарства таков же: растираются два-три составных и растворяются в пиве, после чего лекарство предлагается больному.

«Предписание № 10. Растереть в пыль груши (?) (и) корни манны; опустить (толченые составляющие) в пиво (и) дать больному выпить.

Предписание № 11. Растолочь в пыль семена овоща нигнагар, мирру (?) (и) тимьян; залить пивом (и) дать больному выпить».

Третий тип предписаний предварен сложным загадочным абзацем такого рода: «Распределить (расстелить) (?) тростник на руках и ногах больного». Совершенно непонятно, что имеется в виду под такой операцией и почему она указана именно здесь. Несмотря на ее загадочность, строчка все же имеет свою ценность, поскольку, по крайней мере, дает представление о тех частях тела, которые подлежат исцелению.

Сами рекомендации следуют сразу же за вступительной строкой. Их всего четыре, и компоненты в них более сложны и менее однородны, чем в предыдущих одиннадцати. В первых трех случаях операция сводится в первую очередь к омовению больного органа особо приготовленным раствором и затем немедленному покрытию (?) его неким веществом, которое в двух случаях, по всей видимости, зола. Четвертая, последняя, рекомендация, первые строки которой не сохранились, содержит, похоже, только названия составных, перечисленных непосредственно перед процедурой наложения (?), поэтому весьма вероятно, что автор намеренно умолчал по меньшей мере об одной промежуточной операции. Приводим текст последней рекомендации.

«Предписание № 12. Просеять и смешать друг с другом черепаховый панцирь, ползучее (стелющееся) (?) растение нага (это растение использовалось как источник соды и других щелочей), соль (и) горчицу. Промыть (больное место) качественным пивом (и) горячей водой, вычистить (отскоблить) (больное место) этим составом и затем смазать растительным маслом и покрыть (?) порошком пихты.

Предписание № 13. Залить водой сушеную и растертую в пыль водяную змею, растение амамашумкаспалъ, корни терновника, размолотую нага, толченую живицу пихты и помет летучей мыши гариб; нагреть (смесь) (и) промыть больное место этой жидкостью, после чего растереть растительным маслом и покрыть шаки.

Предписание № 14. Залить водой высушенную и измельченную шерсть (волокна?) внутренних покровов (?) коровы, ветви терна, растение «звезда», корни «морского» дерева, сушеные фиги и соль «иб». Нагреть состав (и) обмыть (больное место) этой жидкостью; после мытья покрыть тростниковой золой.

Предписание № 15… (Несколько знаков повреждены), извлеченный из ивы, осадка (?) гирби, винного осадка, растения нигми, растения арина – корней или стебля, (и) покройте золой (?)».

Как видно из нашего документа, шумерский врач, подобно своим коллегам сегодня, прибегал к растительным, животным и минеральным источникам для извлечения целебных веществ. Его любимым минеральным веществом были хлористый натрий, речной битум (смола) и сырая нефть. Из продуктов животного мира он использует шерсть, молоко, черепаховый панцирь и водяную змею. Но наибольшее количество его препаратов изготовлено из растений: трав, например тимьяна, горчицы; сливы, груши, инжира, ивы, Atriplex halimus L., Prosopis stephanina, – пихты и сосны, а также из готовых продуктов вроде пива, вина и растительного масла.

Наш древний документ, заметим, полностью лишен магических заговоров и заклинаний, которые являются характерной чертой клинописных медицинских текстов более поздних периодов. Здесь же не упоминается ни одно божество, ни один демон. Врач, составивший этот документ, похоже, занимался медициной в эмпирико-рациональном русле. Конечно, вряд ли он имел в виду сознательно спланированный эксперимент и верификацию. Тем не менее есть основания полагать, что предписанные им средства оказывали терапевтическое воздействие, т. к. его профессиональная репутация была достаточно прочна, и будет неудивительно, если окажется, что эти рецепты имеют некую практическую ценность для современной медицины.

Печально, но древняя фармакопея не дает нам четкого представления о тех болезнях и недугах, для которых даны предписания. Введение, предшествующее самим рекомендациям, занимающее основную часть первой колонки таблички, сильно повреждено. Все же судя по нескольким сохранившимся знакам, в нем не указаны названия болезней. В сильно поврежденном первом предписании мы встречаем слова «спина» и «ягодицы», но сам фрагмент совершенно не поддается прочтению. Перед третьим набором предписаний есть строчки с упоминанием рук и ног, но и в этом случае контекст затушеван и непонятен. Мы даже не знаем, был ли каждый рецепт предписанием для конкретной болезни или же несколько рецептов давались для одного и того же заболевания. Но вполне возможно, что эти подробности, как и многое другое, разъяснялись устно обладателю таблички, что подсказывает нам предназначение документа и мотивы, побудившие к его составлению и выполнению.

Следует отметить, что врач, подготовивший нашу фармакопею, не был только практиком в своей профессии, это был образованный и культурный гуманист. Для того чтобы выучиться так грамотно и элегантно владеть клинописным силлабарием, с его сотнями знаков и тысячами вариантов чтения, он должен был провести немалую часть своей юности в шумерской школе, эдуббе, где осваивал и впитывал все возможное по тем временам литературное и научное знание. «Учебники» состояли прежде всего из подборки слов, фраз, параграфов, отрывков и целых произведений, подготовленных уммиями – профессорами академии. Студент должен был копировать их снова и снова, пока не выучивал наизусть. Эти компиляции – скупые, сжатые, без прикрас – несомненно, сопровождались пояснениями или лекциями. Наша древняя фармакопея вполне могла быть такого рода компиляцией, составленной практическим врачом, который был «лектором» по медицине в академии. Если это предположение верно, то можно с уверенностью сказать, что наш шумерский документ – это страничка из древнейшего учебника в истории медицины.

Содержание второй медицинской таблички было опубликовано уже в 1935 г., но к нему относились как к бизнес-документу, и он оставался незамеченным до 1960 г., когда Мигель Сивил при работе над табличкой большего размера (о ней речь шла выше) заметил ее и перевел следующим образом.

«Измельчив черепаховый панцирь и…, и смазав отверстие (вероятно, в больном органе) маслом, следует натереть (толченым панцирем) уложенного (для проведения процедуры) (?) человека. Натерев (больное место) толченым панцирем, следует затем (снова) натереть хорошим пивом; натерев (больное место) хорошим пивом, следует обмыть водой; обмыв водой, следует наполнить (больное место) толченой пихтовой древесиной. Это (предписание) для того, кто поражен болезнью тун и ну».

Тун и ну – это, вероятно, две какие-то части половых органов, поэтому лечение было показано при каком-то венерическом заболевании. Как заметит читатель, предписание этой таблички очень похоже на предписание № 12 в приводимом выше медицинском тексте большей таблички.

В Шумере врач назывался а-зу, что буквально означает «знающий воду». Имя первого известного нам врача – Лулу. На табличке примерно 2700 г. до н. э., найденной в Уре сэром Леонардом Вулли, есть слова: «Лулу, доктор». Врач, должно быть, имел довольно высокий социальный статус, если судить по тому факту, что один из лагашских врачей по имени Урлугалединна – до нас дошли его печать и вотивная надпись на камне – занимал высокое положение при Ур-Нингирсу, сыне Гудеа. Существовали также ветеринары, известные как «доктора быков» или как «доктора ослов», но они только упоминаются в лексических текстах, а больше нам о них до сих пор ничего не известно.

В области искусства шумеры особенно прославились мастерством скульптуры. Самые ранние скульпторы тяготели к абстракции и импрессионизму. Их храмовые статуи указывают скорее на большую эмоциональную и духовную напряженность, нежели на умение моделировать. Но постепенно пришло и это, и более поздние скульпторы лучше владели техникой мастерства, однако их образы утратили вдохновение и энергию. Шумерские скульпторы довольно ловко высекали фигуры на стелах и плитах и даже на вазах и кубках. Именно из этих изображений мы многое узнаем о внешности и одежде шумеров.

Мужчины были либо чисто выбриты, либо носили длинные бороды и длинные волосы, разделенные пробором. Наиболее распространенной формой одежды было что-то наподобие юбки с оборками, поверх которой иногда надевали длинный плащ из фетра. Позже такие юбки сменили хитоны или длинные юбки. Поверх них надевалась большая шаль с бахромой, перекинутая через левое плечо, в то время как правая рука оставалась открыта. Волосы обычно расчесывали на две стороны и заплетали в тяжелую косу, которую затем оборачивали вокруг головы. Часто шумеры носили изощренные прически с разного рода заколками, бусами и подвесками.

Важную роль в жизни шумеров играла музыка, как инструментальная, так и вокальная, и некоторые музыканты были важными лицами в храмах и при дворе. В царских гробницах Ура были найдены прекрасной конструкции арфы и лиры. Ударные инструменты, как барабан и тамбурин, бытовали наряду с камышовыми и металлическими дудочками. В шумерских школах процветали поэзия и песни. Большая часть обнаруженных произведений – это гимны богам и царям для исполнения в храмах и дворцах; но есть и все основания полагать, что музыка, пение и танец были основными развлечениями в частных домах и на рыночной площади.

Одним из наиболее оригинальных привнесений шумеров в искусство была цилиндрическая печать, маленький цилиндр из камня с гравировкой, рисунок которой проявлялся и обретал смысл, если его прокатить по глиняной табличке или глиняной крышке кувшина. Цилиндрическая печать стала своего рода фирменным знаком Месопотамии, хотя эту традицию переняли в Анатолии, Египте, на Кипре и в Греции. Шумерские художники были чрезвычайно изобретательны в разработке таких рисунков, особенно поначалу, в пору изобретения такой печати. Самые ранние цилиндрические печати – это драгоценные камни с тщательно вырезанными рядами животных, сказочных существ и чудовищ, а также с изображением таких сцен, как царь на поле боя или пастух, защищающий стадо от диких зверей. Позже рисунки становятся более декоративными и формализованными. В конце концов один рисунок стал преобладающим, почти вытеснив все прочие: сцена презентации, где «добрый ангел» представляет богу его почитателя.

Несмотря на то обстоятельство, что Шумер был практически лишен металла и камня и был беден лесом, ремесленники Шумера были в числе самых умелых в Древнем мире, хотя вполне вероятно, что изначально многие из них пришли из иностранных земель, чтобы применить свое мастерство при строительстве храмов. Мы имеем достаточно яркое и цельное представление о том, как работали шумерские художники и ремесленники, благодаря табличке, найденной в Уре Леонардом Вулли. Два куратора художественных мастерских, или ателье, при храме подводят итоги проделанной работе в двенадцатый год царствования Ибби-Сина, правившего около 1975 г. до н. э. На этой табличке перечислены восемь ателье: это «дома» резчика (скульптора), ювелира, огранщика, плотника-столяра, кузнеца, кожевника, суконщика и изготовителя корзин.

Первым по списку значится резчик, чьей работой было выполнение фигурок и других небольших предметов из слоновой кости и ценных пород древесины. В том году, о котором идет речь, на такие предметы, как статуэтки мужчин и женщин, маленькие птички, шкатулки и кольца, ушло двадцать четыре фунта слоновой кости.

Ювелир работал в основном по серебру и золоту, хотя имел дело также и с самоцветами, такими, как ляпис-лазурь, сердолик и топаз. Он превосходно выполнял металлоплавильные работы с трех– и четырехчастными формами и чеканил металлические листы, наложенные на деревянную основу, исполняя рельеф или штампуя. Он знал, как соединять кусочки серебра или золота при помощи штифтов, клепки и пайки, и был экспертом по филиграни и зерни. Огранщики, согласно нашей табличке, только обрабатывали полудрагоценные камни для ювелира, но несомненно, что они также умели обрабатывать камень для строительства.

Плотники-столяры всегда были многочисленны в Шумере, ибо, несмотря на дороговизну древесины, ее широко использовали для изготовления всевозможной мебели, а также судов, повозок и колесниц. В ателье, о котором повествует наша табличка, плотники создавали подиум из слоновой кости весом не менее 40 фунтов, не говоря уже об изделиях из дуба, пихты, черного дерева и ивы. Другими породами древесины, с которыми работали столяры и которые не упомянуты в нашей табличке, были кедр, шелковица, тамариск и платан. Самое распространенное дерево Шумера – пальма – мало использовалось плотниками из-за низкого качества древесины. Чтобы хоть как-то восполнить нехватку древесины, постоянно переделывали старую мебель. Так, в мастерской с таблички Ибби-Сина из трех старых столешниц и четырех еловых ларей изготовили стол, две кровати и маленький ящик. В год, указанный на табличке, столяры занимались изготовлением разного вида стульев, столов, кроватей и ларей. В числе инструментов, которыми работал шумерский мастер по дереву, была пила, резец, молоток и сверло.


Рис. 3. Инструменты, утварь и повозки, представленные в ранней пиктографии


В перечень металлов, использовавшихся в кузнице, согласно нашей табличке, входят почти все известные в то время металлы: золото, серебро, олово, свинец, медь, бронза и металл под названием суган (возможно, сурьма), который использовали в небольших количествах как сплав. Работы по меди были чрезвычайно развиты уже в начале 3-го тысячелетия до н. э. Знали не только медное литье, но и другие техники, как, например, чеканку, отжиг, филигрань, зернь. Кузнец, мастер по металлу, имел в своем распоряжении особые мехи, ручные или ножные, для поднятия температуры в горне до градуса плавления меди. В качестве топлива использовали дерево и тростник, и, чтобы расплавить фунт меди, требовалось два фунта дерева и три «вязанки тростника» либо шесть вязанок тростника, если не было дерева. Самыми распространенными предметами из меди и бронзы были инструменты – мотыги, топоры, резцы, ножи и пилы; оружие – наконечники для стрел, пики, мечи, кинжалы и крючья; кроме того, изготавливались сосуды и емкости, гвозди, булавки, кольца и зеркала.

Кожевник с нашей таблички в течение года получал большое количество шкур – бычьих, телячьих, свиных и особенно овечьих. Из шкур и выделанной кожи изготовлялось очень много изделий: бурдюки, сумки, упряжь и седла, обшивка колес для колесниц, стропы, а кроме того, башмаки и сандалии. Для дубления кожевник использовал щелочи, сумах и другие пока не установленные вещества. Жир был нужен для придания шкурам эластичности и водостойкости. Кожевник, упомянутый в нашей табличке из Ура, пользовался мукой для отделки особых видов кож и «золотой пудрой» для украшения некоторых готовых изделий.

Автор нашей таблички, похоже, имел совсем небольшую мастерскую, и о нем мало что сказано. Последний из упомянутых умельцев – изготовитель корзин. Он получал тростник – очень важная статья дохода Шумера, и битум (смолу) для производства корзин и лодок.

Текстильная промышленность, не упомянутая в табличке из Ура, была, вероятно, самой развитой в стране и самой важной с коммерческой точки зрения. Много тысяч тонн шерсти ежегодно вырабатывались только в Уре. Громадные стада коз, овец и ягнят выращивались для получения шерсти. «Стрижка» велась выщипыванием. Для прядения шерсти имелись прялки, ткали на горизонтальных и вертикальных станках. Обычно обе операции осуществляла группа из трех женщин, которым требовалось не менее восьми дней, чтобы изготовить отрез размером 3,5 х 4 метра. Тканое полотно далее поступало к суконщикам, которые вымачивали его в щелочном растворе в больших чанах, после чего валяли, топча ногами. Хотя шерсть была во всех отношениях самым обычным материалом для одежды, выращивали также и лен, и льняное полотно шло на изготовление особого, индивидуального облачения для жрецов и святых отцов.

Материалы и товары доставляли в Шумер при помощи вьючных животных, а также на таких приспособлениях, как сани, повозки, колесницы и суда. Сани использовались, вероятно, для перевозки очень тяжелых грузов, таких, как большие каменные глыбы. Повозки были и четырехколесные, и двухколесные, и везли их обычно волы. Колесницы были довольно тяжелы, малы по размеру, и тянули их онагры. Легка и экономична была доставка на судах – одна лодка весом чуть более пяти тон могла вместить груз весом сто мин. Были также очень большие суда, которые строили из дерева на специальных верфях, и использовались они для дальних морских путешествий в такие страны, как Мелухха и Дильмун. Самой обычной лодкой была та, что сегодня в Ираке называется гуффа, а в те древние времена носила название репа; ее плели из тростника, покрывали шкурами, и по форме она походила на корзину. Древний Шумер знал, по-видимому, и парусные суда, судя по модели лодки, найденной в Эреду. С древнейших времен пользовались веслами и шестами. Но часто суда вдоль берега тянули волы и люди.

Несколько самых прогрессивных технологических достижений шумеров были связаны с орошением и земледелием. Строительство сложной системы каналов, запруд, плотин и накопителей требовало серьезной инженерной мысли и навыков. Необходима была подготовка замеров и планов, что подразумевало умение обращаться с нивелирами, мерными линейками, навыки рисования и изготовления карт. Фермерство тоже стало методичной и сложной технологией, требующей умения прогнозировать, трудолюбия и сноровки. Неудивительно поэтому, что шумерские педагоги составляли «альманахи фермеров», состоящие из набора инструкций в помощь фермеру в земледельческих трудах на протяжении всего года, начиная с затопления полей в мае – июне и кончая веянием и уборкой нового урожая в апреле – мае следующего года. Текст этого документа, состоящего из 107 строк самого наставления, предваряет одна строка и завершают три. Он был собран из более дюжины табличек и отдельных фрагментов, из которых наиболее важным является до сих пор не опубликованный отрывок, найденный в Уре Леонардом Вулли более четверти века тому назад. Этот фрагмент скопировал С.Дж. Гэдд, в прошлом хранитель Британского музея, а теперь действительный профессор Лондонского университета, благодаря чему стала возможна реставрация полного текста. Перевод этого текста очень труден и рискован, особенно в части своей технической терминологии, и к предложенной версии следует отнестись как к пробной и предварительной (см. приложение 1). Перевод был выполнен совместно с Торкилдом Якобсеном и Бенно Ландсбергером из Института востоковедения при Чикагском университете, а также Мигелем Сивилом, в то время сотрудником музея Пенсильванского университета. Ниже приведен подробный пересказ текста.

Наш учебник по фермерству начинается следующей строкой: «Во время оно фермер наставлял своего сына». Дальнейшие указания касались всех наиболее важных трудов и обязанностей, которые должен выполнить фермер, чтобы добиться хорошего урожая. Поскольку делом первейшей необходимости для выжженных шумерских почв было орошение, наш древний ментор начинает с советов, как следует позаботиться о том, чтобы воды разлива не слишком затопили поле. Когда воды спадут, нужно выпустить на мокрую землю подкованных быков, чтобы они затоптали сорняки и выровняли поле, и после этого поле следует обработать маленькими легкими топориками, сделав его окончательно ровным. Так как копыта быков оставляют следы на еще влажной почве, людям с мотыгами следует обойти поле и загладить их, а трещины, оставленные быками, следует обработать волокушей.

Пока поле высыхало, желательно было, чтобы домочадцы фермера подготовили нужный инструмент для последующих работ. Особое внимание уделяется кнутам, палкам и другим «дисциплинирующим» приспособлениям, призванным держать в постоянной напряженной работе людей и животных. Ему также советуют обзавестись лишним волом для пахоты, что в дальнейшем окупится, потому что ему удастся посадить довольно большое количество – три гура – на один бур земли.

Непосредственно перед возделыванием поля его следует дважды тщательно перепахать двумя плугами, дающими разную глубину рыхления (плуги называются шукин и бардид), затем трижды пройти бороной и граблями, и, наконец, разбить молотками. Выполняя эти виды работ, фермер вынужден держать работников под постоянным присмотром, так, чтобы они ни на секунду не расслаблялись. С другой стороны, самому ему следует проявлять самодисциплину и не требовать от них обычного внимания к своей персоне.

Теперь можно начинать пахоту и сев. Обе эти операции выполняются одновременно при помощи сеялки, а именно плуга со специальным приспособлением, посылающим семя из контейнера по узкому желобу в борозду. Фермеру советуют делать восемь борозд на каждый гаруш (полоса примерно 7–8 метров длиной). Он должен присматривать за тем, чтобы семя уходило в почву на равную глубину «в два пальца». Если семя не попадает куда следует, нужно поменять распределитель, «язычок плуга». Согласно нашему древнему эксперту, существовало несколько видов борозд, но в тексте мало что сказано на сей предмет, кроме тех отрывков, где он называет прямые и диагональные борозды. После того как борозды засеяны, поле нужно очистить от всех комков и наслоений почвы, заровнять ямы, так, чтобы ничто никоим образом не мешало всходам ячменя.


Рис. 4. Шумерские меры и их эквиваленты (перевод дан только в известных случаях)


«Когда на поверхности земли появятся всходы», говорит далее руководство, фермеру следует помолиться Нин-кил им, богине полевых мышей и вредителей, иначе они нанесут вред посевам; кроме того, следует отпугивать прилетающих птиц. Когда ячмень достаточно подрос и покрыл узкое донышко борозд, время полить его, а когда он «подрастет на толщину циновки на дне лодки», время поливать его во второй раз. Третий раз его поливают, когда он станет «царским», т. е. когда он встанет в полный рост. Если в этот момент он заметит покраснение влажного зерна, надвигается болезнь самана – угроза урожаю. Если ячмень все же растет хорошо, его следует полить в четвертый раз и таким образом получить дополнительный доход в 10 процентов.

Теперь подошло время жатвы. Фермеру советуют не ждать, пока ячмень поляжет под собственным весом, а срезать его «во время его силы», т. е. как раз в нужный момент. На жатве люди должны работать группами по три человека: жнец, вязальщик и укладчик снопов. Следующий фрагмент текста, если считать верным его перевод, представляет немалое этическое и библейское значение: фермеру предписано оставить на земле немного упавших колосков ячменя для «молодых» и «собирателей» – благотворительное деяние, за что бог станет оказывать ему особое расположение.

Молотьба, следующая сразу за жатвой, проходит в три стадии. Сначала снопы ячменя давят телегами, гоняя их вперед-назад в течение пяти дней подряд. Затем пускают в ход молотильный цеп, представляющий собой лучи с зазубринами, стянутые кожаными ремнями и схваченные смолой, чтобы «открыть ячмень». Здесь встречается еще одна библейская параллель – указание во время молотьбы кормить досыта волов, исходящих слюной от соблазнительного запаха свежего ячменя (см. Второзаконие, 25:4).

Теперь настало время веять, и делать это должны два «веяльщика ячменя». Начиная с этого места текст не вполне понятен, но можно догадаться, что процесс веяния заключался в поднимании «грязной» смеси ячменя и мякины с пола на вилы и лопаты, просеивая, таким образом, ячмень от соломы и сорной шелухи. Документ завершается тремя строками, которые должны произвести на читателя и студента особое впечатление: это заявление о том, что наставления, данные фермером своему сыну, на самом деле исходят от бога Нинурты, который, согласно шумерским теологам, был «доверенным фермером Энлиля», верховного божества шумерского пантеона.

Автор этого уникального земледельческого документа, несмотря на его вступительные строки, не был фермером. Фермеры, очевидно, были неграмотны и уж во всяком случае едва ли нашли бы время и желание написать пособие по сельскому хозяйству. Несомненно, его составил один из профессоров шумерской школы, эдуббы, о чем свидетельствует явный литературный навык, повсеместно отразившийся сочинении. Цель композиции была педагогической: он предназначался для обучения студентов эдуббы, особенно наиболее продвинутых, всем навыкам искусства и ремесла успешного фермерства. Это подтверждается тем фактом, что сочинение было найдено в многочисленных дублях и отрывках, и нет нужды говорить, что еще много таковых осталось похороненными под руинами Шумера. На этом основании можно сделать вывод, что это сочинение было очень популярно как среди профессоров, так и среди студентов, поскольку, вероятно, помогало выпускнику эдуббы получить хорошую работу и закрепиться на ней, о чем мы узнаем из практически неизвестного эссе, которое можно озаглавить «Разговор угулы и писаря», где выпускник эдуббы появляется в роли успешного управляющего большим поместьем.

Из злаков, культивируемых шумерами, наиболее распространенными были ячмень (по всем показателям основная культура), пшеница, просо и эммер (культурная двузернянка). Выращивали они и довольно много видов овощей, в том числе нут, чечевицу, лук, чеснок, латук, репу, кресс, черемшу, горчицу и разные сорта огурцов. Шумерам было известно использование лесных полос для защиты садов от жгучего солнца и сухих ветров, что даже стало темой одного из мифов. Самым распространенным орудием садоводства была мотыга, существовал также и особый тип бороны, известный как «садовая борона».

Деревом, которому отводилась основная роль в шумерской экономике, была финиковая пальма, из которой извлекалась сладкая субстанция, называемая лаль, или «мед». Шумеры знали и практиковали искусственное оплодотворение женского дерева пальмы. С начала 2-го тысячелетия до н. э. до нас дошли списки с почти ста пятьюдесятью словами о различных видах пальм и их отдельных частей.

Животноводство, как и земледелие, было основой шумерской экономики, являясь средством доставки грузов, источником пищи и одежды. Из животных для перевозок использовали главным образом осла; в более поздние времена шумеры, очевидно, знали лошадь, но никогда широко не использовали ее. Самым полезным из одомашненных животных был конечно же вол, единственное тягловое животное, которое в те дни более или менее грамотно запрягали. Его использовали при пахоте, впрягали в повозки и сани, возили на нем тяжелые грузы. Быки, коровы и телята были ценны мясом и шкурой.

До нас дошли двести шумерских слов, характеризующих разные виды и породы овец, хотя многие из них до сих пор не установлены. С экономической точки зрения, самой важной, помимо обычных овец, были жирная овца, курдючная овца и горная овца, очевидно муфлон. Многие шумеры держали и коз – козья шерсть широко использовалась для ткачества ковров и изготовления вместительной тары наподобие корзин. Разводили свиней ради их жира, шкур и мяса (к свинине шумеры относились благосклонно), и были особые стада свиней, как и свиные мясники, отвечавшие за убой и разделку мяса.

Дополнением к скотоводству служила охота, и есть тексты, повествующие о добыче оленя, диких кабанов и газелей. Были также и птицеловы, промышляющие птиц при помощи полного арсенала силков, и есть свидетельства о доставке не больше и не меньше пятидесяти четырех жареных птиц. Рыболовство тоже можно считать очень важной пищевой отраслью, хотя в ранние периоды оно было гораздо шире распространено, нежели в более поздние шумерские эпохи. Судить об этом позволяет тот факт, что более пятидесяти видов рыбы значатся в текстах до 2300 г. до н. э. и только полдюжины или около того – после. Снастью для лова в основном служила сеть, хотя упоминаются и верши и бредень.

Самым популярным напитком у шумеров было пиво, что радовало сердца и жизни и богов, и людей, не говоря уже о его целебной силе. Техника пивоварения пока неясна, а то, что известно, замечательно изложено Лео Оппенхеймом в его монографии «О пиве и пивоварении в древней Месопотамии». Приготовление пива было тесно связано с производством пирогов из проросшего ячменя. Это был тот самый солод, который придавал наибольшую пищевую ценность зерну с высоким содержанием углеводов и белка. Существовало особое божество, которое отвечало за пивоварение, – богиня Нинкаси, имя которой буквально означает «госпожа, что наполняет рот». Хотя она была богиней, «рожденной в искристо-чистой воде», именно пиво стало ее первой любовью. Адепт культа богини Инанны в одном из хвалебных гимнов, сложенных им в честь богини Нинкаси, называет ее пивоваром богов, что «печет священной лопатой проросший ячмень», «мешает солод баппир со сладкими ароматами», «печет солод баппир в священной печи» и «льет ароматное пиво в сосуд лахтан, подобный Тигру и Евфрату, слитым воедино». И потому совершенно очевидно, что даже пиво имело свои божественные и возвышенные качества для шумерских поэтов и мудрецов.

Глава 4
Религия: теология, обряд, миф

На протяжении 3-го тысячелетия до н. э. шумеры выработали религиозные идеи и духовные концепции, которые оказали огромное влияние на современный мир, особенно через иудаизм, христианство и магометанство. На интеллектуальном уровне шумерские мыслители и святые отцы, в результате размышлений о происхождении и природе вселенной и ее modus operandi, разработали космологию и теологию, которая была столь убедительна, что стала базовым кредо и догмой большей части Ближнего Востока. На практическом и функциональном уровнях шумерские священники и святые создали отличающийся живописностью и разнообразием комплекс обрядов, ритуалов и церемоний, призванный служить и угождать богам, а также давать эмоциональный выход человеческой любви к празднествам и зрелищам. С эстетической точки зрения необразованные шумерские менестрели и барды, как и их позднейшие преемники, поэты и писатели эдуббы, создали то, что при всей отрывочности сведений является богатейшей мифологией Древнего Ближнего Востока, примеряющей богов к человеческим меркам, но с пониманием, деликатностью и, помимо прочего, оригинальностью и фантазией.

Начнем с космогонии и теологии. Выражаясь научно, шумерские философы и мыслители имели в своем распоряжении только самые рудиментарные и поверхностные представления о природе вселенной и методах ее действия. В глазах шумерских учителей и святых отцов главными компонентами Вселенной (в более узком смысле этого слова) были небо и земля; и правда, их термин для Вселенной – ан-ки – это сложное слово, означающее небо-земля. Земля представлялась плоским диском под обширным пустым пространством, полностью замкнутым в твердую поверхность куполообразной формы. Из чего была сделана эта небесная сфера, до сих пор неизвестно; судя по шумерскому названию олова небесный металл, возможно, из олова. Между небом и землей предполагалась некая субстанция, называемая лиль, слово, приблизительное значение которого – ветер, воздух, дыхание, дух; наиболее существенные его свойства – движение и расширение, поэтому оно примерно соответствует нашему понятию атмосфера. Солнце, луна, планеты и звезды предположительно состояли из того же вещества, что и атмосфера, но были наделены свойством свечения. Со всех сторон, и снизу и сверху, землю-небо окружало бесконечное море, в котором вселенная неким образом пребывала фиксированной и неподвижной.

На этих основополагающих фактах, касающихся структуры вселенной, фактах, которые казались шумерским мыслителям очевидными и непреложными, была создана соответственная космогония. Во-первых, решили они, существовало первичное море, чему свидетельством мнение о море как о первопричине и перводвигателе; вопрос о том, что предшествовало этому морю во времени и пространстве, тогда не ставился. В этом первичном море неким образом зародилась вселенная, то самое земля-небо, состоящая из куполообразного неба, водруженного над плоской землею и соединенного с ней. Между ними, однако, была подвижная и расширяющаяся атмосфера со светящимися небесными телами, луной, планетами и звездами. После разделения неба и земли и создания светоносных астральных объектов возникла растительная, животная и человеческая жизнь.

Управлял, руководил и надзирал за вселенной, как полагала шумерская теология, пантеон, представляющий собой группу живых существ, по форме схожих с человеком, но при этом превосходящих его и бессмертных; через невидимый смертным глаз они направляли и контролировали космос в соответствии с хорошо разработанным планом и предписанными законами. Великие сферы – небо, земля, море и луна; главные небесные тела – солнце, луна и планеты; атмосферные явления – ветер, буря, ураган и пр.; наконец, на земле такие природные образования, как река, гора, равнина, такие культурные единства, как город и государство, а также плотина и канал, поле и ферма, и даже приспособления типа топора, изложницы для кирпичей, плуга, – все это находилось под покровительством того или иного антропоморфного, но надчеловеческого существа, направлявшего их действия в соответствии с установленными правилами и руководствами.

За этим положением-аксиомой шумерского теолога крылось, несомненно, логическое, пусть, возможно, и невысказанное убеждение, т. к. вряд ли сам он видел кого-либо из этих человекоподобных существ собственными глазами. Наш теолог, возможно, сделал свои выводы, исходя из человеческого общества, как он его знал, и перенес известное на неизвестное. Он заметил, что земли и города, дворцы и храмы, поля и фермы, короче, все возможные установления и предприятия создаются и курируются, управляются и контролируются живыми человеческими существами; без них земли и города становятся пустынны, храмы и дворцы разрушаются, поля и угодья превращаются в пустыни и дичают. Естественно поэтому, что космос со всеми его проявлениями должен также планироваться и находиться под присмотром, руководством и контролем живых существ в форме человека. Но поскольку космос гораздо обширнее, чем все вместе взятые сферы обитания человека, и его устройство гораздо сложнее, эти живые существа, вероятно, должны быть гораздо сильнее и эффективнее, чем простые смертные. Наконец, они должны быть бессмертны; иначе космос превратится в хаос после их смерти, и миру наступит конец, каковая перспектива по известным причинам не отвечала интересам шумерской метафизики. Каждое такое невидимое антропоморфное и в то же время сверхчеловеческое бессмертное существо называлось у шумеров словом дингир, что переводится как бог.

Как функционировал этот божественный пантеон? Первое, что приходило в голову рассудительным шумерам, – это что боги в составе пантеона были неодинаковы по значимости и рангу. Бог, отвечающий за рубило или кирпичную форму, вряд ли мог претендовать на равенство с богом в ранге ответственного за солнце. Так же как божество плотин или канав – на равенство с богом, отвечающего за землю в целом. А потому, опять же по аналогии с политической организацией человеческого государства, было естественно предположить, что во главе пантеона должно стоять божество, почитаемое остальными в качестве царя и правителя. Таким образом, шумерский пантеон функционировал как ассамблея во главе с царем; самые важные группы в этой ассамблее состояли из семи богов, «вершащих судьбы», и пятидесяти божеств, известных как «великие боги». Но более важное деление, установленное шумерскими теологами внутри пантеона, – на креативные (т. е. творящие, создающие) и некреативные божества; это понятие было следствием их космологических взглядов. Согласно этим взглядам, базовым компонентом космоса являются земля и небо, море и атмосфера; любое другое космическое явление существует только в их пределах. Отсюда логично предположить, что божества, отвечающие за небо, землю, море и воздух, – божества креативные и что каждое из этих четырех божеств создало все прочие космические единства в соответствии с разработанным ими планом.

Что касается техники создания, каковой наделялись эти божества, наши шумерские философы разработали доктрину, ставшую догмой на всем Ближнем Востоке, доктрину созидающей силы божественного слова. Все, что нужно было сделать божеству, согласно этой доктрине, – это составить план, произнести слово и произнести имя. Это положение о созидающей силе слова было, вероятно, тоже результатом аналогий, основанных на созерцании человеческого общества: если царь людей мог достичь практически всего, чего хотел, повелением, т. е. не более чем словом из своих уст, то насколько более широкие возможности открывались для бессмертных сверхчеловеческих божеств, ответственных за четыре сферы вселенной! Но наверное, такое «простое» решение космологических проблем, в которых оказывались важны лишь мысль и слово, – это, по сути, отражает характерное практически для всего человечества желание на чудодейственное исполнение несбыточных надежд в моменты ударов судьбы и несчастий.

Подобным образом шумерские теологи утвердили то, что было для них приемлемым метафизическим решением вопроса о том, что же поддерживало космические явления и культурные феномены, однажды сотворенные, в рабочем и гармоническом состоянии, без конфликтов и путаницы. Это была концепция, связанная с шумерским словом ме, точное значение которого до сих пор не вполне ясно. В целом оно означает набор правил и предписаний, данных каждой космической единице и культурному феномену с целью вечного поддержания их функции в соответствии с планами создавшего их божества. Короче, еще один сверхъестественный, но по большому счету не лишенный эффективности ответ на неразрешимый космологический вопрос, попросту скрывший фундаментальные сложности с помощью слоя в большинстве своем бессмысленных слов.

Основной источник нашей информации о ме – это миф «Инанна и Энки: передача искусства цивилизации от Эриду Эреху». Автор стихов делит цивилизацию, как он ее знает, на более чем сто элементов, каждый из которых нуждается в ме, чтобы начать действие и поддерживать его. Он перечисляет сто с лишним ме четырежды на протяжении мифа. Но, несмотря на эти повторы, только шестьдесят с небольшим распознаны, а некоторые из распознанных – отдельные слова, которые вне контекста дают лишь смутное представление об их истинном значении. Тем не менее многое остается, чтобы выявить характер и важность этих первых письменных попыток для анализа культуры, результатом которого становится внушительный перечень того, что сейчас принято обозначать термином характерные черты и комплексы культуры. Как будет показано, эти пункты включают в себя различные институты, в том числе жреческие, ритуальные параферналии, ментальные и эмоциональные оценки, а также всевозможные поверья и догмы.

Ниже приведен список распознанной части перечня точно в том порядке, в котором он дан древним шумерским писателем:

1) наделение правами, обладание властью эн, «энство»; 2) праведность; 3) священная и постоянная корона; 4) царский престол; 5) священный (почитаемый) скипетр; 6) знаки царского достоинства; 7) царская гробница; 8) пастушество; 9) царская власть; 10) долгосрочный титул (звание) знатной дамы; 11) жреч. ин-т жрица; 12) жреч ин-т ишиб; 13) жреч ин-т лумах; 14) жреч. ин-т гуда; 15) правда; 16) схождение в нижний мир; 17) восхождение из нижнего мира; 18) (евнух) кургарра; 19) (евнух) гирбадарра; 20) (евнух) сагурсаг; 21) (военный) штандарт; 22) потоп; 23) оружие (?); 24) совокупление; 25) проституция; 26) закон (?); 27) клевета (?); 28) искусство; 29) культовая зала; 30) «раб божий», прислужник в храме; 31) (музыкальный инструмент) гусилим; 32) музыка; 33) старшинство; 34) героизм; 35) власть; 36) вражда; 37) прямота, бесхитростность; 38) разрушение городов; 39) оплакивание; 40) слияние сердец; 41) лживость; 42) искусство обработки металла; 47) письмо; 48) кузнечное дело; 49) кожевенное ремесло; 50) ремесло строителя; 51) ремесло плетения корзин; 52) мудрость; 53) внимание; 54) святое очищение; 55) страх; 56) ужас, устрашение; 57) ссора; 58) мир; 59) усталость; 60) победа; 61) совет; 62) тяжелое сердце; 63) правосудие, суд; 64) решение; 65) (музыкальный инструмент) лилис; 66) (музыкальный инструмент) уб; 67) (музыкальный инструмент) мези; 68) (музыкальный инструмент) ала.

Шумерские боги, как они графически представлены в шумерских мифах, были полностью антропоморфны; даже самые могущественные и известные из них представлялись подобием человека по форме, мыслям и поступкам. Как человек, они замышляли и действовали, ели и пили, женились и образовывали семьи, вели обширное хозяйство и были не чужды человеческим страстям и слабостям. По преимуществу они предпочитали правду и справедливость лживости и насилию, но их мотивы совершенно неясны, и человек часто теряется, пытаясь понять их действия. Считалось, что они пребывали на «горе неба и земли, в месте, где восходит солнце», по крайней мере, тогда, когда их присутствие не было необходимым конкретно в том космическом звене, за которое они отвечали. О том, как они перемещались, источники не сообщают, хотя мы знаем, что божество луны путешествовало в челне, божество солнца – в колеснице или, согласно другой версии, пешком, а бог бурь – на тучах. Часто пользовались лодками. Но шумерские мыслители, казалось, не сильно пеклись о столь практических и реалистических вещах; поэтому у нас нет информации о тех путях, которыми боги предположительно прибывали в свои храмы и места почитания в Шумере и каким образом они реально осуществляли такие человеческие действия, как прием пищи и питья. Вероятно, внимание священников было направлено исключительно на их статус, который они представляли и к которому относились с большим тщанием. Но вопрос о том, как предметы из камня, дерева и металла могут обладать скелетом, плотью и жизненным дыханием, их не волновал. Не беспокоили их также и внутренние противоречия между бессмертием и антропоморфизмом. Хотя боги наделялись бессмертием, запас их прочности тем не менее должен был быть ограничен: они могли смертельно заболеть, они сражались, бывали ранены и погибали. Несомненно, наши шумерские отцы разработали многочисленные теологические понятия в слабой попытке разрешить неувязки и противоречия, присущие политеистической системе религии. Но, судя по имеющимся материалам, они никогда не излагали эти понятия в письменной систематической форме, а потому мы никогда не узнаем подробности. Во всяком случае, маловероятно, что они находили решение для многих таких несоответствий. От духовных и умственных терзаний их спасал тот факт, что многие вопросы, которые, по нашим понятиям, должны были бы тревожить их, просто не приходили им в голову.

Но к середине 3-го тысячелетия до н. э. мы находим сотни божеств у шумеров, по крайней мере их имена. Многие из этих имен нам известны не только из списков, составленных в школах, но и из перечней жертвоприношений, изложенных в найденных за последний век табличках, а также из формул типа «X. – пастух», «X. – великое сердце», «подобный X.», «слуга X.», «человек X.», «возлюбленный X.», «X. даровал мне» и пр., где X. – имя божества. Многие из таких божеств второстепенны по значению, т. е. жены, дети и слуги верховных божеств, как водится в человеческом обществе. Иные, вероятно, имена и эпитеты хорошо известных божеств, которые нами пока неопознаны. Однако довольно большое число божеств в течение года почиталось жертвоприношениями, поклонением и молитвой. Из всех этих сотен божеств выделяются четыре главнейших: бог неба Ан (Эн), бог воздуха Энлиль, бог воды Энки и великая богиня-мать Нинхурсаг. Они обычно возглавляли список богов и выполняли важнейшие действия совместно; на божественных встречах и пирах они занимали почетные места.

Есть все основания полагать, что Эн, божество неба, одно время почитался шумерами как верховный правитель пантеона, хотя в доступных нам источниках, восходящих к 2500 г. до н. э., это место, похоже, занимает бог воздуха Энлиль. Город-государство, в котором главенствующее положение Эн занимал, называлось Эрех, город, сыгравший исключительную политическую роль в истории Шумера и где незадолго до Второй мировой войны немецкая экспедиция раскопала сотни маленьких глиняных табличек, испещренных полупиктографическими знаками примерно 3-го тысячелетия до н. э., периода, непосредственно следующего за изобретением письменности. Эн почитался на протяжении тысячелетий, но постепенно утрачивал свое господство. Он превращается в довольно незначительную фигуру пантеона и редко упоминается в более поздних гимнах и мифах, когда власть в основном сосредоточилась в руках бога Энлиля.

Самым значительным божеством шумерского пантеона, игравшим главную роль в шумерских обрядах, мифах и молитвах, был бог воздуха Энлиль. Обстоятельства, приведшие к всеобщему признанию его верховенства в шумерском пантеоне, неизвестны; но в самых ранних распознанных текстах Энлиль уже фигурирует как «отец богов», «владыка небес и земли», «царь всех земель». Цари и правители похваляются, что именно Энлиль наделил их властью над землями, дал земле процветание, а также предоставил им возможность завоевывать другие территории. Именно Энлиль называет имя царя, вручает ему скипетр и одаривает его благосклонным взором.

Из более поздних мифов и гимнов мы узнаем, что Энлиль считался самым щедрым богом, отвечавшим за планирование и воплощение наиболее продуктивных черт космоса. Это был бог, по велению которого наступал день, который сочувствовал людям, по замыслу которого на земле появились семена, растения и деревья, который давал богатство, изобилие и процветание земле. Энлиль дал человеку топор и плуг в качестве прототипов земледельческих орудий труда. Я специально подчеркиваю полезный характер деятельности Энлиля, чтобы устранить неточность, закравшуюся практически во все книги и энциклопедии по шумерской культуре и религии, а именно мнение о том, что Энлиль был свирепым божеством разрушительных бурь, слово которого и дело всегда оборачивалось злом. Как это часто бывает, такое превратное представление по большей части происходит ввиду некой археологической случайности: среди первых опубликованных шумерских текстов необычно большая доля ламентаций (плачей), в которых в силу необходимости Энлиль выполняет неблаговидную роль исполнителя решений совета богов, связанных с разрушением чего-либо или ниспосланием бед. В результате у многих ученых создалось впечатление о нем как о жестоком божестве-разрушителе, до сих пор не изжитое. На самом деле, если проанализировать гимны и мифы, – некоторые из них вышли совсем недавно, – то становится очевидным, что Энлилю воздается слава бога наиболее дружественного и по-отечески заботливого, пекущегося о безопасности и благополучии человечества, особенно, конечно, об обитателях Шумера. О глубоком благоговении шумеров перед Энлилем и его храмом, который находится в Ниппуре и называется Экур, можно судить по гимну, текст которого только недавно стал достоянием широкой публики и в котором сказано так:

Энлиль, чье повеление простирается далеко, чье слово свято,
Бог, чье решение непреложно, коему вверены судьбы,
Чей вышний глаз скользит по землям,
Чей вышний луч ищет сердце каждой земли,
Энлиль, кто сидит широко на белом престоле, на высоком престоле,
Кто совершенствует законы власти, главенства и царствия,
Боги Земли склоняются в страхе перед ним,
Боги небес смиренны перед ним…
Город (Ниппур), вид его внушает ужас и почтенный трепет,
Неправедный, злой деспот,
…, доносчик,
Высокомерный, нарушитель согласия, —
Он (Энлиль) не терпит их зла в городе,
Великой сети…,
Он не позволяет злому и творящему зло избежать (ускользнуть) его (Ниппура) пут.
Ниппур – прибежище, где обитает отец, Великая гора,
Престол изобилия, Экур, что высится…
Высокая гора, чистое место…,
Его повелитель, Великая гора, Отец Энлиль,
Воздвиг свой трон в Экуре, высокой сени;
Храм, – его (храма) веления, как небо, нельзя опрокинуть,
Его чистые обряды, как земля, неколебимы,
Его законы, как законы бездны (вод подземного мира), – никто не смеет лицезреть их,
Его «сердце» подобно далекому хранилищу святынь,
Недостижимо, как зенит солнца…,
Его слова – молитвы,
Его речи – мольбы,
Его ритуал драгоценен,
Его пиры истекают жиром и молоком, ломятся от изобилия,
Его сокровищницы даруют счастье и радость…,
Дом Энлиля – это гора изобилия…;
Экур, дом из ляпис-лазури, высокая обитель,
Что внушает священный трепет,
Этот трепет и ужас простираются до небес,
Его тень раскинулась над всеми землями,
Его величие достигает сердца небес,
Все владыки и цари несут сюда святые дары, подношения,
Возносят молитвы, испрашивают благословения и излагают просьбы.
Энлиль, пастырь, к которому устремлены ваши взоры,
Кого вы призывали и превозносили на земле,…,
Кто простирает перед вами иностранные земли, едва ступает на них,
Желая возлияний отовсюду,
Жертвоприношений от обильной добычи,
Что принес; в амбары,
На царские подворья ниспослал он свои дары;
Энлиль, достойнейший из пастырей,…,
Из лучших пастухов стад, (царь) всех наделенных дыханием,
Воплотил в жизнь свое царство,
Возложил священную корону на свою голову…
Небеса – он их владыка; земля – он ее величество,
Анунаки – он их почитаемый господь;
Когда во всем своем грозном величии он оглашает судьбы,
Ни один бог не смеет взглянуть на него.
Только своему высокому визирю, распорядителю Нуску,
Веление, слово своего сердца,
Поверяет он, извещает его,
Доверяет исполнить свои всеохватные приказы,
Вверяет все священные законы, все священные решения.
Без Энлиля, великой горы,
Ни один город не может быть построен, ни одно селение устроено,
Ни конюшни поставлены, ни овечьи стада собраны,
Ни один король возвеличен, ни один высокий священник рожден,
Ни мах-жрец, ни высокая жрица избраны пастухами овец,
Работникам не был бы дан смотритель и надзиратель…
Реки – их текущие воды не несли бы разлива,
Рыба в море не отложила бы икры в травы,
Птицы небесные не строили бы гнезда на обширной земле,
В небесах плывущие облака не пролили бы влагу,
Растения и травы, гордость равнины, не проросли бы,
В поле и долине богатые злаки не цвели бы,
Деревья, посаженные в горной чаще,
не приносили бы плодов…

Третье из ведущих шумерских божеств был Энки, бог бездны, по-шумерски абзу. Энки был богом мудрости, и в основном именно он создавал землю в соответствии с решением Энлиля, который только разрабатывал генеральные планы. Практические детали и исполнение оставлялись на усмотрение Энки, плодовитому, умелому, мастеру на все руки и мудрому. Мы многое узнаем об Энки из мифа «Энки и мировой порядок: организация Земли и ее культурных процессов», где подробно рассказано о творческой деятельности Энки по установлению природных и культурных явлений, существенных для цивилизации. Этот миф служит правдивой иллюстрацией шумерских мистических понятий о природе и ее тайнах. Нигде нет и попытки доискаться до глубинных причин природных и культурных процессов; все они приписываются созидательному труду Энки, часто просто утверждением: «Сделал это Энки». Там, где хоть что-то говорится о технике, если вообще говорится, все сводится к слову и велению бога, ни к чему более.

Четвертой из божеств-создателей была богиня-мать, Нинхурсаг, известная также как Нинмах, «превозносимая жена». На ранних этапах эта богиня имела, вероятно, даже более высокий статус, и ее имя часто предшествовало имени Энки, когда четыре бога в силу тех или иных причин упоминались вместе. Может быть, ее имя изначально было Ки, «Мать-Земля», и она воспринималась как супруга бога Ан (Небеса). Таким образом, Ан и Ки считались родителями всех богов. Ее также знали под именем Нинту, «дающая рождение жена». Ранние шумерские правители любили описывать себя как «постоянно вскармливаемых молоком Нинхурсаг». Ее считали матерью всех живых существ, верховной богиней-матерью. В одном из посвященных ей мифов она играет важную роль в сотворении человека, в другом является первым звеном в цепи божественных рождений в Дильмуне, райской обители богов, откуда исходит сюжет о запретном плоде.

Кроме этих четырех ведущих богов, существовали еще три важных астральных божества: божество луны Нанна, известное также под именем Син, вероятно семитского происхождения; сын этого божества Уту; и дочь Нанны, известная у семитов как Иштар. Возможно, именно эту группу – Ан, Энлиль, Энки, Нинхурсаг, Нанна-Син, Уту и Иштар – называют семью «судьбоносными» (букв, «вершащими судьбы») божествами. Пятьдесят «великих богов» никогда не называются, но, похоже, они тождественны анунакам, детям Ана, по крайней мере, тем из них, кто не связан с нижним миром. Несомненно, некоторые из многочисленных богов, упоминаемых в этой книге, принадлежат к роду анунаков или хотя бы относятся к пятидесяти «великим богам». Существовала также и другая группа богов, называемая Игиги, хотя они играли сравнительно малую роль, судя по тому, что достаточно редко упоминаются в обширной литературе.

Переходя от богов к разговору о человеке, мы выясняем, что шумерские мыслители в контексте их взглядов на мир ничуть не обольщались относительно человека и его судьбы. Они пребывали в твердой уверенности, что человек был создан из глины и с единственной целью: послужить богам, обеспечивая их пищей, питьем и кровом, чтобы те располагали полноценным досугом для осуществления своей божественной деятельности. Жизнь человека представлялась зыбкой и небезопасной, т. к. он заранее не знал судьбы, предписанной ему непредсказуемыми богами. Когда он умирал, его свободный от тела дух спускался в темный, жуткий нижний мир, где его жизнь была всего лишь малым, жалким отзвуком его земного существования.

Одна фундаментальная моральная проблема, чрезвычайно любимая западными философами, никогда не тревожила шумерские умы, а именно деликатная и довольно скользкая проблема свободной воли. Абсолютно уверенные в том, что боги создали человека исключительно для своих нужд и праздности, шумеры принимали свое зависимое положение так, как они принимали божественное решение о смертном уделе человека, и только боги были бессмертны. Все понятия о высоких моральных качествах и этических добродетелях, которые шумеры постепенно и тщательно вырабатывали в течение веков, исходя из собственного социального и культурного опыта, были приписаны деятельности богов; это боги так устроили, а человек должен только следовать божественным повелениям.

Шумеры, согласно их собственным записям, почитали доброту и правду, закон и порядок, справедливость и свободу, праведность и прямоту, милосердие и сострадание и, естественно, отвергали противоположные этим качества: зло и лживость, беззаконие и беспорядок, несправедливость и насилие, греховность и извращения, жестокость и безжалостность. Цари и правители особенно любили похваляться тем, что установили в стране закон и порядок, защищали слабых от сильных, бедных от богатых, искореняли зло и насилие.

Урукагина, например, гордо пишет, что он восстановил справедливость и свободу среди многострадальных жителей Лагаша, покончил с вездесущими довлеющими чиновниками, положил конец несправедливости и эксплуатации, защищал вдов и сирот. Менее чем четыре столетия позже Ур-Намму, основатель Третьей династии Ура, огласил свой правовой кодекс, в прологе которого перечислены некоторые его достижения в сфере этики: он покончил с рядом наиболее характерных бюрократических злоупотреблений, урегулировал систему весов и мер, чтобы обеспечить честность на рынках, и следил за тем, чтобы вдова, сирота и бедняк были защищены от дурного обращения и оскорблений. Еще двумя веками позже Липит-Иштар из Исина обнародовал новый свод законов, в котором он хвалится тем, что был особо отмечен великими богами Аном и Энлилем избранием на «царство в земле», чтобы покончить с жалобами, отвратить врага и предупредить восстания силой оружия, а также принести процветание Шумеру и Аккаду. Гимны довольно многих правителей изобилуют подобными заявлениями высокого этического и морального достоинства.

Боги, конечно, также предпочитали этическое и моральное неэтическому и аморальному, согласно шумерским святым отцам, и практически все основные божества шумерского пантеона превозносятся в посвященных им гимнах как ценители добра и справедливости, правды и праведности. На самом деле было несколько божеств, основной функцией которых был надзор за моралью, например бог солнца Уту. Другое божество, лагашская богиня по имени Нанше, также играла важную роль в области этического и морального поведения человека.

Ее описывают в одном из гимнов как богиню,
Что знает сироту, знает вдову,
Знает, как человека подавляет человек, (она) мать сирот,
Нанше, что заботится о вдове,
Что изыскивает справедливость (?) для беднейших (?),
Царица берет беженцев к себе на колени,
Находит кров слабым.

В другом фрагменте этого гимна она представлена судьей человечества в день Нового года; рядом с ней – Нидаба, богиня письма и счета, и ее супруг Хайа, а также многие свидетели. Отрицательные человеческие персонажи, вызывающие ее недовольство, -

(Тот), кто, пребывая во грехе, смел повелевать,
Кто преступил установленные нормы, нарушил договор,
Кто благосклонно взирал на греховные места,…,
Кто подменял малый вес большим,
Кто подменял малую меру большой мерой,
Кто, съев (что-либо, не принадлежавшее ему), не сказал:
«Я съел это», Кто, выпив, не сказал «Я выпил это»,…,
Кто сказал: «Я съел бы запретное»,
Кто сказал: «Я выпью запретное».

Социальное осознание Нанше далее проявляется в таких строках:

Чтобы утешить сирого, чтобы укрыть вдову,
Чтобы восстановить разрушенное для имеющего власть,
Чтобы обратить взор власть имущего к бедным…,
Нанше ищет сердца людей.

К сожалению, хотя верховные божества представлялись этичными и моральными в своем поведении, факт остается фактом, что, в соответствии с шумерскими представлениями о мире, они же в процессе установления цивилизации спланировали зло и ложь, насилие и подавление, короче, все аморальные и антиэтические модели поведения человека. Так, например, в списке ме, т. е. правил и предписаний, предназначенных богами для бесперебойного и эффективного функционирования космоса, есть не только те, что регулируют правду, мир, добродетель и справедливость, но и те, что правят ложью, ссорами, страданиями и страхом. Почему же тогда, возникает вопрос, боги сочли необходимым спланировать и создать грех и зло, страдания и несчастье, которые оказались настолько вездесущи, что какой-нибудь шумерский пессимист мог сказать: «Ни одно рожденное матерью дитя не безгрешно»? Судя по имеющемуся материалу, шумерские святые отцы в ответ на подобный вопрос, если бы он вдруг возник, готовы были признать свое неведение по этому поводу; воля богов и их побудительные причины бывали порой неисповедимы. Верный путь, которому должен следовать всякий шумерский Иов, – не спорить и не жаловаться на очевидную несправедливость судьбины, но взывать и рыдать, скорбеть и каяться в своих неизбежных грехах и ошибках.

Но дадут ли боги приют ему, одинокому и не очень нужному смертному, даже если он простирается ниц и смиренно погружается в искреннюю молитву? Наверное, нет, ответили бы шумерские учителя. Как им представлялось, боги подобны смертным правителям и озабочены более важными делами, чтобы обращать внимание на мелочи; и потому, как и в случае с царями, человеку нужен представлявший его интересы посредник, которого бы боги выслушали охотно и благосклонно. В итоге шумерские мудрецы придумали и развили представление о личном боге, подобии доброго ангела каждого индивида и семьи, своего рода божественного отца, опекающего их лично. И этому-то личному божеству страдалец раскрывал сердце в молитве и мольбе, и именно через его посредничество происходило разрешение его проблем.

Обо всем этом мы узнаем из недавно собранных под одной обложкой поэтических эссе о страданиях и покорности, теме, ставшей знаменитой в мировой литературе и религиях через библейскую Книгу Иова. Шумерское повествование никоим образом не сравнимо с последней по широте охвата, глубине проникновения или красоте выражения. Его основной ценностью является то, что оно является первой попыткой человека зафиксировать древнюю как мир и тем не менее крайне современную проблему человеческих страданий, осуществленную за тысячу лет до написания Книги Иова.

Основной тезис нашего поэта тот, что в случае страданий и напастей, независимо от степени их справедливости, у жертвы был единственно верный и эффективный выход: непрерывно славить бога и постоянно взывать к нему и скорбеть перед ним до тех пор, пока тот благосклонно выслушает его молитвы. Бог, о котором идет речь, – это «личный» бог, т. е. божество, которое, согласно убеждениям шумеров, действует как представитель и посредник человека в собрании богов. Чтобы подтвердить свою позицию, наш автор не чурается философских размышлений, правда в сугубо практическом русле. Он приводит пример: один человек, имя которого для верности не названо, был богат, мудр и праведен, по крайней мере, на взгляд со стороны, судьба благословила его друзьями и родней. Но однажды на него напала слабость и уныние. Нарушил ли он божественный порядок или богохульствовал? Вовсе нет. Он смиренно предстал в слезах и скорби перед богом и излил свое сердце в молитве и покаянии.

В итоге его бог был чрезвычайно доволен и растроган; он внял его молитве, отвел от него несчастья и обратил страдания в радость.

С точки зрения структуры поэму можно условно разделить на четыре раздела. Сначала идет короткое вступление, первые пять строк которого звучат так:

Да возносит постоянно хвалу своему богу человек,
Да восхваляет бесхитростно своего бога молодой человек,
Да скорбит живущий на этой простой земле,
В доме песни (?) да утешит (?) он своего друга и товарища,
Да успокоит его сердце.

Далее поэт вводит безымянного героя, который, будучи угнетен болезнями и несчастьями, обращается к богу в слезах и молитвах. Затем следует просьба страдальца, составляющая основную часть поэмы. Он начинает с жалоб на дурное отношение к нему со стороны людей – и друзей и врагов, продолжает сетованием на свою горькую жизнь, включая риторическую просьбу к своим родственникам и профессиональным певцам поступать так же; и завершает признанием вины и прямой мольбой о покое и отпущении грехов.

Я человек, я проницателен, но уважающий меня не благоденствует,
Мое правдивое слово представлено как ложь,
Лживый человек укрыл меня Южным Ветром,
Я вынужден служить тому,
Кто не питает уважения ко мне и позорит меня пред тобой.
Ты вновь ниспослал мне страдания,
Я входил в дом, и душа моя тяжела,
Я, человек, шел на улицу с подавленным сердцем,
Со мной, доблестным, мой верный пастух стал зол, смотрел на меня враждебно,
Мой другой пастух призывал злые силы на голову мне, который не враг ему,
Мой собрат не говорит и слова правды обо мне,
Мой друг извращает мое правдивое слово,
Лживый человек подстрекает против меня,
И ты, господь мой, не претишь ему.

(Три строки пропущены.)

Я, мудрый, почему я прикован к невежественным юнцам?
Я, проницательный, почему я слыву невеждой?
Везде пища, моя же пища – голод,
В тот день, когда всех наделяли долей, на мою долю выпало страдание.

(Десять строк пропущено.)

Мой бог, я пред тобой,
Хочу говорить с тобой…, слово мое – стон,
Я поведаю тебе об этом, посетую на горечь пути моего,
В смущении…,

(Три строки пропущены.)

Внемли, да не остановит мать, родившая меня, мои мольбы тебе,
Да не слетят с губ сестры моей счастливые песня и напев,
Да взывает слезно о бедах моих пред тобою,
Да возрыдает жена моя о муках моих,
Да оплачет судьбу мою горькую плакальщик!
Мой бог, день сияет ярко над землей, для меня день черен,
В ясном дне, добром дне есть… как…,
Слезы, скорбь, боль и тягость поселились во мне,
Страдание переполняет меня, обреченного на слезы, ни на что более,
Злая судьба держит меня в своих руках, уносит мое жизненное дыхание,
Зловещая болезнь омывает мое тело.

(Приблизительно 22 строки пропущены.)

Мой бог, ты, мой отец, породивший меня, воздень к себе лицо мое,
Подобное невинному теленку, в грусти… мольбе,
Долго ль еще будешь ты мною пренебрегать,
оставлять беззащитным? Как вола…,
Оставлять меня без поводыря?
Они говорят – доблестные святые отцы – слово правды и откровенности:
«Никогда мать не рождала безгрешного младенца,
Никогда старец не давал жизнь безгрешному юноше».

(14 строк пропущены.)

Довольно молитв и скорбей страдальца; далее следует «счастливый конец»:
[Бог, наконец, внял его горьким слезам и рыданиям.]

От лица молодого человека:

Его мольбы и стенания тронули сердце бога,
Слова правды, чистые слова, сказанные им,
Принял бог,
Слова молитвенного признания юноши,
Понравились (?)…, плоть (?) бога, (и)
Бог его отнял руку свою от злого слова,…
угнетавшего сердце его…, он обнял;
Одолевшего его демона печали, широко простершего крылья, он изгнал,
Болезнь, что точила его, как…, он рассеял,
Злую долю, означенную ему приговором (богов), он отвел,
Он страдания человека обратил в радость,
Приставил к нему… великодушно… духа блюстителем и хранителем,
Дал ему гениев, видом дружелюбных,
(И вот) [человек] постоянно возносит хвалу богу своему,
[молодой человек] рассказывает…, оповещает…

Но есть ангел-хранитель или нет, факт остается фактом, что рано или поздно человек умирает, и, по представлениям прозорливых и реалистично мыслящих шумерских мудрецов, отправляется в нижний мир, чтобы никогда больше не вернуться. Нет смысла говорить о том, что этот вопрос был источником тревоги и смущения; проблема смерти и нижнего мира была в тисках загадок, парадоксов и дилемм, поэтому неудивительно, что шумерские идеи по этому вопросу не отличались ни ясностью, ни убедительностью, как это будет показано при анализе соответствующего материала.

С точки зрения культурного поведения шумеров царские гробницы, раскопанные в Уре с большой тщательностью и умением сэром Леонардом Вулли, имели эпохальное значение: они указывают достаточно наглядно, что первых царей Шумера в могилу, как правило, сопровождали не только некоторые наиболее ценные личные принадлежности, но и значительный человеческий кортеж. Естественно, немедленно вслед за этим оглушительным открытием исследователи клинописи, особенно шумерологи, приступили к поиску документов, тех или иных письменных подтверждений, но безуспешно. Более того, за последние два десятилетия стало доступно довольно большое число шумерских мифов, эпических повестей, гимнов, ламентаций и историографических документов, и казалось небезосновательным надеяться, что тот или иной документ прольет свет на шумерские обычаи, связанные с царскими захоронениями. Но эта надежда так и осталась надеждой по большому счету, что не слишком удивляет в свете того обстоятельства, что царские гробницы относятся примерно к 2500 г. до н. э., тогда как большинство известных нам литературных произведений писались, вероятно, около 2000 г. до н. э.

На сегодняшний день есть единственный шумерский литературный памятник, который, похоже, подтверждает археологическое свидетельство того, что древние правители уходили в могилу в сопровождении людей. Это маленькая табличка, которая находится сейчас в музее Пенсильванского университета; на ней сорок две строки эпической поэмы о Гильгамеше, предположительно под названием «Смерть Гильгамеша»; мы располагаем только ее фрагментарными осколками. В этом тексте поэтической фразеологией говорится о том, что Гильгамеш поднес дары и подношения разным божествам нижнего мира и почитаемым мертвым за всех, кто «покоится с ним» в его «чистом дворце» в Эрехе: его жена, сын, наложницы, музыкант, шут, главный слуга и обитатели дома. Есть основания полагать, что поэт дает картину этих даров Гильгамеша уже после того, как тот вместе со своим кортежем умер и спустился в нижний мир. Если эта интерпретация верна, то мы имеем литературное соответствие царским гробницам Вулли с большим количеством похороненных лиц, особенно если, как нам теперь известно из Туммалъского произведения, Гильгамеш был современником Месаннепадды, и, соответственно, грубо приблизительно – гробниц.

Другой документ, проливающий слабый свет на практику захоронений царских особ, – это табличка с шестью колонками письмен, хранящаяся в университетском музее, уникальная запись Ур-Намму, принадлежащая к литературному жанру, классифицировать который, однако, сложно. Первая колонка, полностью разбитая, вероятно, содержала поэтическое описание выдающихся военных и мирных деяний Ур-Намму, а также печальных обстоятельств, повлекших его смерть. Сохранившийся текст, который начинается второй колонкой, вероятно, повествует о том, как Ур-Намму, «брошенный на поле боя, как разбитый сосуд», возлежал на погребальном ложе в своем дворце, оплаканный семьей, родней и жителями Ура. Далее мы встречаем его в нижнем мире, как и Гильгамеша, подносящим дары «семи богам», приносящим в жертву волов и овец важным мертвецам, подносящим оружие, кожаные мешки, сосуды, облачение, украшения, драгоценные камни и прочие ритуальные дары таким особам, как Нергал, Гильгамеш, Эрешкигаль, Думузи, Намтар, Хубисхаг и Нингишзида, каждому на своем месте; дар получает также Димпимекуг и «писарь нижнего мира». Как Ур-Намму попал в нижний мир со всеми этими богатыми дарами и подношениями, поэт не говорит, если не связать это с колесницами, туманный намек на которые имеется в стихах, непосредственно предваряющих «отрывок о нижнем мире», и которые, следовательно, предназначались для этой цели. В любом случае, Ур-Намму наконец прибыл на место, предназначенное ему, вероятно, святыми отцами нижнего мира. Здесь ему в провожатые назначаются некоторые из умерших, а Гильгамеш, его возлюбленный брат, объясняет ему правила и предписания нижнего, загробного, мира.

Но, продолжает наша поэма, «за семью днями прошли десять дней», «стон Шумера» достиг слуха Ур-Намму. Стены Ура, оставленные им недостроенными, его заново отстроенный дворец, оставленный им неосвященным (?), его жена, которую он не мог более посадить к себе на колени, его сын, которого он не мог более ласкать (?), взявши на руки, – все это вызывало слезы у него на глазах, и он разражается долгим горестным стенанием. Тягость, которой исполнен его плач, состоит в том, что, хотя он верно служил богам, они не встали рядом с ним в нужный момент; теперь, когда он умер, его жена и друзья и сподвижники пребывали в слезах и стенаниях. Заключительная часть произведения неизвестна, т. к. последняя колонка полностью разрушена.

По содержанию этого трогательного отрывка сложно отнести его к конкретному литературному жанру; это может быть историографическим произведением, в некоторых аспектах сходным с «Проклятием Агаде», в котором шумерский поэт дает выход чувствам при виде плачевного состояния дел в Шумере сразу после смерти Ур-Намму. Во всяком случае, документ Ур-Намму проливает значительный свет на жизнь мертвых в нижнем мире, как его воображали шумерские отцы. Мы снова находим богов, которых нужно задабривать, как и умерших священников. Вновь прибывший находил специально отведенное ему место и получал наставление в законах нижнего мира, по крайней мере, если он был царем. При этом покойник мог неким загадочным образом находиться в неплохих отношениях с верхним миром, мог испытывать боль и унижение и даже возмущаться безучастными богами. В отличие от поэмы «Смерть Гильгамеша», здесь нет упоминания о человеческой свите, сопровождающей царя в нижний мир; так, его жена и дети остались жить в верхнем мире. Отсюда напрашивается вывод, что, по крайней мере, ко времени Ур-Намму обычай хоронить царя в сопровождении его семьи и подданных ушел в прошлое.

Переходя от царских особ к простым смертным, мы узнаем довольно много до сих пор неизвестных деталей о шумерском нижнем мире из двух погребальных гимнов с таблички, хранящейся в Государственном музее изобразительных искусств имени A.C. Пушкина. На этой табличке мы впервые читаем о том, что шумерские мудрецы придерживались той точки зрения, что солнце после захода продолжает свое путешествие в нижнем мире, превращая его ночь в день, и что у луны есть «день отдыха», т. е. последний день каждого месяца, который она проводит в нижнем мире. Мы узнаем также, что был суд над мертвыми бога солнца Уту и что бог луны Нанна тоже «вершил судьбы» мертвых. В нижнем мире, согласно табличке, существовали «едящие хлеб герои (?)» и «пьющие…», утоляющие жажду мертвых свежей водой. Также боги нижнего мира призывались для чтения молитв за мертвых, что к личному богу покойника и богу его города взывали в его личных интересах и что достаток семьи покойного ни в коем случае не упоминался в погребальных молитвах.

Шумерским документом, содержащим наиболее подробную информацию о загробном мире и о жизни в его пределах, является поэма «Гильгамеш, Энкиду и нижний мир». Согласно этому произведению, называющему нижний мир эвфемизмом «Великая Обитель» (Стан), в Эрехе было особое место, служившее входом в мир мертвых, куда смогли провалиться пукку и микку и куда помещались стопа и рука. В Эрехе были также ворота, напротив которых можно было сесть и через которые смертный, во всяком случае, герой типа Энкиду, мог сойти в нижний мир, хотя как именно это происходило, неясно. Были, однако, и определенные табу, нарушить которые, по словам автора поэмы, должен был остерегаться всякий желающий спуститься в нижний мир; нельзя было надевать чистую одежду, умащать себя дорогим маслом, иметь при себе оружие или посох, носить сандалии, шуметь, привычным образом общаться с семьей. Если человек нарушал любое из табу, его окружали «проводники» и тени, населяющие нижние области, и он оставался там навсегда под «негодующие вопли нижнего мира». Застигнутому этим «воплем» смертному уже была заказана дорога назад на землю, если только какой-нибудь бог не вставал на его защиту. В случае Энкиду ему на помощь пришел Энки; он привел Уту отворить аблаль в нижний мир, и Энкиду вышел на свет, как видно, «во плоти», а не в виде привидения. Согласно поэме, между Гильгамешем и Энкиду состоялся душераздирающий диалог, в котором последний описывает состояние мертвых, или, скорее, некоторых избранных категорий мертвых.

Оставим теперь смертных, обычных и необычных, и перейдем к бессмертным богам. Может показаться, что нижний мир является последним местом их «бессмертного» пребывания. Тем не менее мы встречаем здесь довольно много божеств, и в то время как одни, похоже, изначально обитают здесь, другие являются по происхождению божествами неба, сошедшими в нижний мир по приговору шумерских мифографов в результате их теологических раздумий и изобретений. Сегодня, однако, восстановлены всего несколько мифов на эту тему, и все, кроме одного, связаны с честолюбивой Инанной и ее несчастным супругом Думузи. Исключение – миф «Энлиль и Нинлиль: рождение бога луны», повествующий о том, как сам Энлиль, наиболее могущественный из всех шумерских богов, глава шумерского пантеона, был изгнан в нижний мир и отправился туда, ведомый своей женой, Нинлиль. Этот миф важен и как единственный источник шумерского поверья в существование «пожирающей людей» реки, которую следовало пересечь, и лодочника, переправлявшего мертвых через поток к месту назначения, – поверья, распространенного на всей территории Древнего Ближнего Востока и Средиземноморья.

Чрезвычайно показательным мифом, имеющим отношение к загробному миру, является «Сошествие Инанны в нижний мир», доступный теперь почти во всей своей полноте. Согласно этой поэме, нижний мир – это место, куда сходят и откуда выходят наверх предположительно через лаз или ворота, расположенные в Эрехе, хотя четко это нигде не утверждается. В нижнем мире есть место, называемое «гора из ляпис-лазури», запертые и накрепко заделанные ворота которой охраняются стражей под надзором Нети, их командира. Нижним миром правят божественные предписания и правила, среди которых наиболее важным является приход умершего абсолютно нагим. Другое правило, сыгравшее роковую роль в судьбе Думузи, гласит, что, однажды сойдя в нижний мир, ни один, будь он даже бог, не может вновь попасть в верхний мир, если только кто-то не согласится занять его место. Так, например, нужно было убедиться в том, что Инанна, оживленная хитроумными усилиями Энки, должна была обеспечить преемника на свое место и до тех пор находилась под охраной приставленных к ней семи галлу, пока не отдала им Думузи.

Так в целом мы видим, что шумерское представление о смерти и нижнем мире было весьма расплывчатым и противоречивым. В основном нижний мир считался громадным космическим пространством под землей, грубо соответствуя небесам, громадному космическому пространству над землей. Мертвые, по крайней мере души усопших, спускались туда в основном из могил, но существовали также и особые входы и ворота в Эрехе, как, несомненно, и в других крупных городах. Там была река, через которую покойникам предстояло переправиться на пароме, но местоположение этого парома относительно земного или подземного миров ни в одном мифе точно не указано. Нижним миром правили Эрешкигаль и Нергаль, имеющие особую свиту божеств, в том числе семерых анунаки и многочисленных невезучих божеств неба, а также некоторое число спецчинов, известных под названием галлы. Все они, за исключением галлов, вероятно, нуждались в пище, одежде, оружии, разного рода сосудах, украшениях и пр., точно так же, как боги на небесах или смертные на земле. Там был дворец с семью вратами, где у Эрешкигаля был свой двор, но где он находился, неясно.

Похоже, покойников размещали согласно иерархии, как живых, и, конечно, лучшие места предназначались почившим царям и жрецам, о которых следовало заботиться, свершая жертвоприношения, таким умершим, как Гильгамеш и Ур-Намму. В нижнем мире существовали все виды правил и предписаний, и возведенный в ранг божества Гильгамеш следил за тем, чтобы обитатели нижнего мира вели себя соответственно. Хотя в целом нижний мир оставляет ощущение места темного и жутковатого, это справедливо только для дневного времени суток; ночью солнце несло сюда свет, а каждый двадцать восьмой день месяца к солнцу присоединялась луна. С умершими обращались по-разному; над ними вершил суд бог солнца Уту и, в некоторой степени, бог луны Нанна, и, если суд имел благоприятный исход, душа покойника обретала жизнь в счастье и довольстве и имела все, что пожелает. Но есть и указания на то, что шумеры мало верили в блаженную жизнь в нижнем мире, даже если обретали там добро и благополучие. Шумеры по большей части были уверены, что жизнь в нижнем мире – всего лишь бледное, бедное подобие жизни земной.

Личная преданность и набожность были, конечно, важны, но, в соответствии с шумерским мировоззрением, главная роль в религии отводилась обрядам и ритуалу. Т. к. человек был создан с единственной целью служить богам, его основной долг состоял в осуществлении и совершенствовании такого служения, дабы ублажать и удовлетворять своих хозяев угодным им образом. Почему Зиусудра был спасен от разрушения и потопа? Потому что он скромно и набожно совершал ежедневные обряды. Правители Шумера не устают повторять, что отправляли культ божеств в соответствии с предписаниями и правилами.

Культовым центром считался, разумеется, храм. Один из самых древних храмов был найден в Эреду, городе, в котором верховным божеством был Энки, по крайней мере на последнем этапе. Хотя храм имел очень простую форму и размер его составлял двенадцать на пятнадцать футов, он обладал двумя параметрами, характерными для любого шумерского храма на протяжении тысячелетий: нишей для символа или статуи божества и расположенным напротив столом для подношений, сделанным из кирпича. В процессе дальнейших перестроек храм в Эреду был расширен и улучшен. В центре помещалась клеть, окруженная несколькими служебными помещениями, и алтарь возле меньшей стены, напротив которого размещался стол предложений. Скучные стены из кирпича речной глины были расписаны регулярно расположенными опорами и нишами, и все строение было поставлено на платформу с несколькими ступенями, ведущими ко входу в длинной стене.

К северу от Эреха есть храм, посвященный, вероятно, богу Ану и относящийся примерно к 3000 г. до н. э.; в целом он повторяет формы храма в Эреду, только вместо платформы насыпан искусственный холм на высоту примерно 40 футов над уровнем равнины. Лестница с северовосточной стороны вела к вершине, где стоял маленький побеленный храм. Похожее святилище было раскрыто при раскопках в Укере, и, хотя платформа, на которой он стоит, всего 15 футов высотой, она поднимается двумя ступенями и таким образом может считаться прототипом зиккурата, ступенчатой башни, которая стала отличительной чертой месопотамской храмовой архитектуры. Смысл такой конструкции заключался в создании соединительного звена, как реального, так и символического, между богами на небе и смертными на земле. Храм в Укере примечателен еще одной архитектурной инновацией, аналогов которой нет в других шумерских храмах: внутренняя поверхность стен были покрыты фресками, цветными фонами и орнаментальными росписями. Композиция была примерно такова: сначала шла ровная цветная полоса, как правило, какого-нибудь красного оттенка, образующая пояс порядка трех футов по всему периметру храма; над ним располагался геометрический орнамент шириной более фута; верхние части стены были украшены сценами из фигурок людей и животных, написанных на гладком белом фоне.

В Эрехе было введено еще одно архитектурное новшество – строители храма Эанна разработали уникальный метод украшения жуткого вида стен из сырого кирпича и колонн здания, покрыв их десятками тысяч мелких глиняных конусов, которые предварительно окунали в разноцветные краски, так что их макушки становились красными, черными или темно-желтыми. Эти крашеные конусы вмуровывались в толстую штукатурку из сырой глины так, что составляли полихромные треугольники, ромбы, зигзаги и другие геометрические фигуры.

Храмы продолжали строиться по тому же общему образцу в течение 3-го тысячелетия до н. э., хотя становились больше и сложнее. Постоянным элементом стал двор. В плане храм мог теперь быть овальным или прямоугольным. Начал использоваться новый, хотя, по-видимому, не очень подходящий материал – плоско-выпуклый кирпич, плоский с одной стороны и выгнутый с другой. Фундаменты теперь обычно делались из грубо обтесанных известняковых блоков.

Ко времени Третьей династии Ура храмы в больших городах превратились в обширные архитектурные комплексы. Так, храм Нанны в Уре – Экишнугаль, замкнутое пространство примерно 400 х 200 ярдов, включал зиккурат и большое количество святилищ, складов, хранилищ, палаток, внутренних двориков и жилых домов для храмовых служителей. Зиккурат, главная достопримечательность, имел вид прямоугольной башни с основанием 200 футов в длину и 150 футов в ширину; его изначальная высота составляла около 70 футов. Это был кирпичный массив с навершием из необработанного сырого кирпича и внешней отделкой из обожженного кирпича. Он возвышался тремя неравномерными уступами; к нему вели три лестницы по сто ступеней каждая. На его вершине находилось, вероятно, небольшое святилище, полностью построенное из голубого глазурованного кирпича. Зиккурат стоял на высокой террасе, окруженной двойной стеной. Частично на этой террасе и частично у его подножия находился большой храм бога луны Нанны, при котором был широкий внешний двор, окруженный многочисленными складами и конторами. Поблизости размещался еще один храм, посвященный Нанне и его жене Нингаль; далее находилось здание, называемое дублаль, которое было чем-то вроде здания суда, и, наконец, храм, посвященный Нингаль, называемый гипарку.

Строительство и перестройка храма сопровождались многочисленными обрядами и разнообразными ритуалами, о чем свидетельствует длинная и замечательная гимническая повествовательная поэма на двух найденных в Лагаше цилиндрах Гудеа, с 54 колонками и почти 1400 «абзацами» текста. Этот документ, являющийся практически единственным литературным памятником, сохранившимся от этого периода, вероятно, сочинил один из поэтов храма Энинну в Лагаше, чтобы увековечить его создание набожным Гудеа. Его литературный стиль довольно напыщенный, высокопарный и пространный, и панорама обрядов и ритуалов, сопровождавших возведение Энинну, похоже, содержит больше фантазий, чем фактов. Но даже если и так, все равно этот документ очень важен и познавателен, как покажет нижеследующий очерк, посвященный его содержанию.

Как повествует поэт, все началось после оглашения судеб, и город Лагаш получил благословение большим разливом Тигра. Именно тогда Нингирсу, верховное божество Лагаша, решил поручить Гудеа построить для него величественный храм. Он явился Гудеа в сновидении, явном изобретении поэта, хотя и преподнесенном как реальный факт.

Во сне Гудеа увидел человека огромного роста с божественной короной на голове, крыльями львиноголовой птицы и нижней частью тела в виде «волны половодья»; справа и слева его сопровождали львы. Этот гигант велел Гудеа построить храм, но тот не мог понять значение его слов. Наступил день (во сне), и появилась женщина с золотым пером в руке; она разглядывала табличку, на которой было изображено звездное небо. Затем появился «герой» с табличкой из ляпис-лазури, на которой он нарисовал план дома; он также поместил кирпичи в формы, стоявшие перед Гудеа, и корзину. Пока это происходило, осел особой породы нетерпеливо бил копытом о землю.

Т. к. смысл сна оставался неясен, Гудеа решил посоветоваться с богиней Нанше, толковавшей сны богам. Но Нанше жила в районе Лагаша, называемом Нина, куда проще всего было добраться по каналу. Поэтому Гудеа пустился в путь на лодке, намереваясь по пути остановиться в нескольких святилищах, чтобы принести жертвы, совершить возлияния и помолиться. Потом он поведал ей свой сон, и она истолковала его, шаг за шагом, так: человек огромных размеров с божественной короной на голове, крыльями львиноголовой птицы и нижней частью тела в виде «волны половодья», справа и слева которого сопровождали львы – это ее брат Нингирсу, повелевший ему построить храм Энинну. Новый, поднявшийся из-за горизонта день – это Нингишзида, личный бог Гудеа, восходящий, подобно солнцу. Женщина с золотым пером, что разглядывала табличку, на которой было изображено звездное небо, – это Нидаба (богиня письма и божество-покровитель эдуббы), которая велит тебе построить храм в соответствии со «святыми звездами». «Герой» с табличкой из ляпис-лазури – это архитектор Ниндуб, рисующий план храма. Корзина и кирпичная форма, в которую помещен «кирпич судьбы», олицетворяют кирпичи для храма Энинну. Осел, нетерпеливо бивший копытом оземь, – это, конечно, сам Гудеа, которому не терпится исполнить задание.

Далее Нанше посоветовала Гудеа соорудить новую, прекрасно убранную боевую колесницу для Нингирсу и подарить ее ему вместе с упряжкой боевых ослов, эмблемой бога и оружием, а также боевыми барабанами. Когда это было исполнено, Нингирсу, в другом сне, дал ему более подробные указания, благословил Лагаш обильным паводком и заверил Гудеа, что его люди будут работать особенно усердно, чтобы выстроить Энинну из всевозможных сортов дерева и камня, доставленных с разных концов света.

Гудеа пробудился ото сна и, принеся жертву и удостоверясь, что она принята, приступил к исполнению указаний Нингирсу. Он обратился к жителям города, они ответили энтузиазмом и сплоченностью. Он первый раз очистил город морально и этически: не было жалоб и обвинений или наказаний; мать не бранила дитя, дитя не повышало голос на мать; раба не следовало наказывать за провинность; хозяйке не следовало бить рабыню за проявление неуважения; все нечистое было запрещено в городе. После очередных благословений и пророчеств, жертвоприношений, церемоний и молитв он рьяно приступил к задаче возведения Энинну, о чем поэт повествует высоким стилем, с повторами и, к сожалению, часто весьма туманными подробностями.

Текст поэмы, нанесенный на первом цилиндре, оканчивается завершением строительства комплекса Энинну. Гимническое повествование далее продолжено на втором цилиндре, начавшись молитвой Гудеа к анунакам, за коим следует обращение к Нингирсу и его супруге Бау с известием об окончании строительства и готовности к заселению. С помощью нескольких божеств Гудеа освещает храм и готовит пищу, возлияния и благовония для церемонии празднования прихода богов в свой дом. И вновь Гудеа очищает город, этически и морально. Потом он поручает группе божеств заботиться о нуждах храма: назначает привратника, лакея, двух стражей, курьера, управляющего, кучера, пастуха козьего стада, двух музыкантов, хранителя зерна, хранителя рыбы, хранителя игр и бейлифа (судебного пристава). Эти назначения описаны в стиле, напоминающем описание поручения обязанностей божествам богом Энки в мифе «Энки и мировой порядок». После того как Нингирсу и Бау соединились в благословенном браке, состоялось семидневное празднование, завершенное банкетом в честь великих богов Ана, Энлиля и Нинмах. По благословению Нингирсу поэма заканчивается гимном Энинну и его богу Нингирсу.

От высокоидеализированного изображения храма и его культа перейдем теперь к реальным повседневным обрядам и ритуалам. Можно с уверенностью сказать, что в храме любого большого города совершались ежедневные подношения животной и растительной пищи, возлияния воды, вина и пива и воскурения благовоний. Несомненно, праздничные церемонии были гораздо более зрелищными и впечатляющими. Существовал целый ряд ежегодных празднеств, судя по таким названиям месяцев, как «месяц поедания ячменя Нингирсу», «месяц поедания газелей», «месяц пира Шульги». Иные пиры длились несколько дней и отмечались особыми жертвоприношениями и процессиями. Кроме них были еще и регулярные ежемесячные пиры в дни новолуния, а также в седьмой, пятнадцатый и последний день каждого месяца.

Самым главным праздником был Новый год, отмечавшийся, по-видимому, более семи дней особыми пирами и чествованиями. Важнейшим обрядом Нового года был иерос-гамос, священный брак между царем, представлявшим бога Думузи, и одной из жриц, представлявшей богиню Инанну, происходивший с целью обеспечить плодородие в Шумере и процветание его жителей. Как и где сложился этот обряд, не ясно, хотя сам ход событий можно восстановить примерно так.

В начале 3-го тысячелетия до н. э. Думузи был видным правителем важного шумерского города-государства Эреха, и его жизнь и деяния оставили глубокий след в памяти его собственного и последующих поколений. Божеством-покровителем Эреха была богиня Инанна, которая на протяжении всей истории Шумера почиталась как божество преимущественно чувственной любви, плодовитости и деторождения, и имена Думузи и Инанны, несомненно, тесно переплелись уже в раннем мифе и ритуале Эреха. К середине 3-го тысячелетия, однако, когда шумеры пришли к большему национальному осознанию и теологи трудились над систематизацией и классификацией соответствующего шумерского пантеона, им в голову пришла довольно продуктивная и привлекательная идея: царь Шумера, не важно, кто он и откуда родом, должен стать мужем приносящей жизнь богини любви, т. е. эрехской Инанны, если он намеревался обеспечить эффективность, изобилие и процветание стране и ее народу. Когда первоначальная идея стала догмой, осуществление ее воплотилось в ритуальной практике свершения брачной церемонии, повторявшейся, скорее всего, каждый Новый год, и участниками этой церемонии были царь и избранная жрица храма Инанны в Эрехе. Чтобы придать убедительности и престижа и самой идее, и обряду, желательно было возвести их к изначальному времени, и честь стать первым правителем смертных, достойного супружества с самым почитаемым божеством – Инанной – выпала на долю Думузи, правителя Эреха, бывшего на протяжении многих столетий культовой фигурой, легендой и учителем Шумера.

Что касается священников, ответственных за культ, нам известны практически только названия служб. Административным главой храма был санга, в его обязанности входило конечно же поддерживать в хорошем состоянии храмовые строения и финансы и следить за тем, чтобы штат храма добросовестно исполнял свои обязанности. Духовный глава храма назывался эн, и жил он в части храма, именовавшейся гипар. Эном могли быть и мужчина и женщина, в зависимости от пола божества, которому посвящались богослужения. Так, в главном храме Эреха, Эанне, где божеством была богиня Инанна, эном служил мужчина; герои Энмеркар и Гильгамеш изначально предназначались в эны, будучи, возможно, и царями, и уж конечно великими военачальниками. Эном Эрешкигаля в Уре, посвященном богу луны Нанне, была женщина, как правило дочь правящего монарха Шумера. (Нам известны имена практически всех энов Эрешкигаля начиная с правления Саргона Великого.)

Под началом эна находились несколько категорий священников, в том числе гуда, мах, ишиб, гала и ниндигир, об обязанностях которых нам известно очень мало, кроме того, что ишиб, возможно, отвечал за возлияния и очищение, а гала был чем-то вроде храмового певца и поэта. Существовали целые коллективы певцов и музыкантов, особенно при храмах, посвященных Инанне, большое число евнухов (кастратов) и храмовой прислуги. К тем, кто был непосредственно вовлечен в отправление культа, примыкал штат храмовых чиновников, рабочих и рабов, помогавших выполнять разного рода сельскохозяйственные и экономические функции, о чем свидетельствуют бесчисленные административные документы, найденные при раскопках древних шумерских храмов.

Разрушение шумерского храма было самым тяжелым бедствием, которое могло обрушиться на город и его людей, как явствует из горьких сетований убитых горем храмовых поэтов и бардов. В качестве примера достаточно фрагмента из «Плача о разрушении Ура», воссоздающего картину страшного опустошения Ура и его храма Экишнугаля набегом эламцев, свергших Ибби-Сина, последнего правителя Третьей династии Ура:

О царица, как это вынесло сердце твое, как ты еще жива!
О Нингаль, как это вынесло сердце твое, как ты еще жива!
О праведные жены, чей город разрушен, как жить теперь вам!
О Нингаль, чья земля погибла, как это вынесло сердце твое!
Когда город твой разрушен, как жить тебе!
Когда дом твой разрушен, как еще бьется сердце твое!
Твой город стал чужим городом, как жить тебе!
Твой дом стал домом слез, как вынесло это сердце твое!
Твой город обращен в руины, ты более не госпожа его,
Твой праведный дом, преданный киркам, – ты более не живешь в нем,
Твой народ предан гибели – ты более не царица,
Слезы твои стали чужими слезами, не плачет твоя земля,
Без «слез мольбы» она населяет чужие земли,
Земля твоя подобна тому, кто преумножил… сомкнул уста.
Город твой в руинах, как жить тебе!
Дом твой пуст, как это вынесло сердце твое!
Ур, прибежище, предан ветрам, как жить тебе!
Его гуда-жрец более не ходит в достатке, как это вынесло сердце твое!
Его эн не живет в гипаре, каково же теперь тебе!
Его…, что исполнял очищения, не делает их для тебя,
Отец Нанна, твой ишиб-жрец, не совершенствует кубки твои,
Твой мах в священном гигуна не в белые льны облачен,
Твой праведный эн, избранный…, в Экишнугале,
Не шествует радостно из храма в гипар,
В аху, пиршественном доме твоем, справляли уже не пиры;
На убе и але играли не для тебя, то, что радость сердцу дает, музыку тиги.
Черноголовые люди не омываются ради твоих пиров,
Льном теперь им грязь; видом стали они иные,
Песня твоя превратилась в стон,…,
Музыка тиги превратилась в плач…
Бык твой не вернулся в стойло, жир его не приготовлен для тебя,
Овцы твои не в стадах, молоко их не поднесли тебе,
Те, что жир приносили тебе, не несут его боле из стойла,
Те, что молоко подавали тебе, не приносят его из овечьего стада,…
Рыбаки, что приносили рыбу тебе, повержены горем,
Птицеловы, приносившие тебе птиц, уведены…, ты едва
теперь можешь существовать, Река твоя, приспособленная для лодок магур,
Посередине заросла… – растением,
Дорога твоя, подготовленная для колесниц, поросла горным терном.
О, царица моя, город твой плачет перед тобою как перед матерью своей,
Ур, как дитя улицы, что была разрушена, ищет тебя,
Дом, как потерявший все человек, простирает руки к тебе,
Кирпичная кладка праведного дома, как человеческое
существо, взывает к тебе: «Где ты, молю?»
О царица моя, ты покинула дом; ты покинула город.
Долго ль, молю, будешь стоять отчужденная в городе, точно враг,
О Мать Нингаль, бросать городу вызов, точно враг?
Хоть ты есть возлюбленная царица города своего, город свой… ты покинула.
[Хоть] ты есть возлюбленная царица народа своего, народ свой… ты покинула.
О Мать Нингаль, как бык твоего хлева, как овца твоего стада!
Как бык прежнего твоего овина, как овца прежнего твоего стада!
Как дитя покоев твоих, о госпожа, дома твоего!
Да возгласит Ан, царь богов, устами твоими: «Довольно!»
Да огласит Энлиль, царь всех земель, тебе (благосклонную) участь,
Да вернет он город на место свое для тебя: царствуй в нем!
Да вернет он Ур на место свое для тебя: царствуй в нем!

Вновь обращаясь к шумерской мифологии, важно отметить в первую очередь, что шумерские мифы мало связаны, если вообще связаны, с обрядом и ритуалом, несмотря на тот факт, что последние играли важнейшую роль в религиозной практике Шумера. Фактически весь корпус шумерских мифов по характеру своему носит литературный и этиологический характер; они не являются ни описанием обрядов, как часто ошибочно полагают, ни письменным руководством по отправлению культа. Это, прежде всего, повествование о сотворении и организации вселенной, рождении богов, их любви и ненависти, их коварных замыслах и интригах, благословении и проклятиях, их актах творения и разрушения. В них практически ничего не говорится о борьбе богов за власть, а если такое случается, никогда не окрашено горечью, местью и кровавыми стычками.

С интеллектуальных позиций, шумерские мифы свидетельствуют о достаточно зрелом и глубокомысленном взгляде на богов и их божественную деятельность; в них ясно прочитывается весомая космологическая и теологическая мысль. Однако шумерские мифографы не были и прямыми наследниками народных менестрелей и бардов прежних времен, и их главная цель состояла в том, чтобы придумать привлекательные, вдохновенные и развлекательные сказания о богах. Их основными литературными средствами были не логика и рассудок, а воображение и фантазия. В своих сказаниях они не смущаются выдумывать мотивы и события с оглядкой на человеческие действия, необъяснимые с рациональных и последовательных позиций. Не гнушались они и легендарными и фольклорными мотивами, не имеющими ничего общего с космологическим знанием и выводами.

До сих пор не найден ни один шумерский миф, непосредственно и четко повествующий о сотворении вселенной; все, что известно о шумерских космологических идеях, взято из кратких отрывочных утверждений, рассеянных по всем литературным памятникам. И все же есть несколько мифов о порядке вселенной и культурных процессов в ней, сотворении человека и основании цивилизации. Число главных протагонистов в этих мифах невелико: это бог воздуха Энлиль, бог воды Энки, богиня-мать Нинхурсаг (известная также под именами Нинту и Нинмаль), бог южного ветра Нинурта, бог луны Нанна-Син, бог врачевания Марту и чаще всего богиня Инанна, особенно то, что касалось ее отношений с ее несчастным супругом Думузи.

Энлиль, как уже отмечалось в этой главе, был самым значительным божеством шумерского пантеона, «отцом богов», «царем неба и земли», «владыкой земель». Согласно мифу «Энлиль и сотворение кирки», он разделил небо и землю, взрастил «семя земли», дал «все необходимое», создал кирку для сельских и строительных работ и подарил ее «черноголовым», т. е. шумерам, а быть может, и человечеству в целом. Согласно литературному диспуту «Лето и Зима», Энлиль был богом, давшим все деревья и злаки, изобилие и процветание «Земле (Стране)» и назначившим Зиму «Фермером богов», отвечавшим за жизненосные воды и за все, что растет. Боги, даже самые главные, жаждали его благословения. В одном из мифов рассказывается о том, как бог воды Энки, построив свой «дом моря» в Эреду, отправился в храм Энлиля в Ниппур, чтобы снискать его одобрение и благосклонность. Когда бог луны Нанна-Син, божество-покровитель Ура, пожелал удостовериться в благополучии и процветании своего домена, он отправился в Ниппур на лодке, груженной дарами, и таким образом получил великодушное благословение Энлиля.

Хотя Энлиль был лидером пантеона, его власть была вовсе не безгранична и абсолютна. Один из самых человечных и нежных шумерских мифов повествует об изгнании Энлиля в нижний мир в результате следующих событий.

В те времена, когда человек еще не был сотворен, город Ниппур населяли одни лишь боги. «Его юношей» был бог Энлиль, «девушкой» – Нинлиль, «пожилой женщиной» – мать Нинлиль, Нунбаршегуну. Однажды Нунбаршегуну возжелала сердцем и умом сочетать браком Энлиля и Нинлиль и дала такие наставления своей дочери:

В чистом ручье омойся, женщина, омойся в чистом ручье,
Нинлиль, иди по берегу ручья Нинбирду;
Ясноглазый бог, ясноглазый,
Великая Гора, Отец Энлиль, ясноглазый,
Увидит тебя,
Пастырь…, что оглашает судьбы, ясноглазый увидит тебя,
И обнимет (?) тебя, поцелует тебя.

Нинлиль радостно исполняет наставления матери:

В чистом ручье омылась женщина, омылась в чистом ручье,
Нинлиль пошла по берегу ручья Нинбирду;
Ясноглазый бог, ясноглазый,
Великая Гора, Отец Энлиль, ясноглазый,
Увидел ее,
Пастырь…, что оглашает судьбы, ясноглазый увидел ее.
Господь говорит ей о соитии (?), она не желает,
Энлиль говорит ей о соитии (?), она не желает,
«Моя вагина слишком мала, она не знает соития,
Мои губы слишком малы, они не знают поцелуя»…

После чего Энлиль призывает своего визиря Нуску и рассказывает ему о своей страсти к прекрасной Нинлиль. Нуску пригоняет лодку, и Энлиль силой овладевает Нинлиль, пока они плывут по ручью, отчего та зачинает бога луны Сина. Боги возмущены таким безнравственным поступком, и, несмотря на то что Энлиль их царь, хватают его и изгоняют из города в нижний мир. Один фрагмент, из числа тех немногих, что проливают слабый свет на организацию пантеона и методы его функционирования, звучит так:

Энлиль бродит по Кжуру (личное святилище Нинлиль),
Энлиль бродит по Киуру,
Великие боги, пятьдесят числом,
Боги, вершащие судьбы, семь числом,
Хватают Энлиля в Киуре (говоря):
«Энлиль, бесстыдный, убирайся из города вон,
Нунамнир (эпитет Энлиля), бесстыдный, убирайся из города вон».

И вот Энлиль, по приговору богов, отправляется в шумерский Аид. Нинлиль, однако, беременная его ребенком, отказывается остаться и следует за Энлилем в вынужденное путешествие в нижний мир. Это приводит Энлиля в смущение, ибо выходит, что сын его Син, изначально предназначенный быть главой величайшего светила, луны, вынужден будет обитать в темном нижнем мире вместо пребывания на небесах. Чтобы помешать этому, он придумывает следующую довольно сложную схему. По пути в нижний мир из Ниппура путешественник встречает трех путников, несомненно младших божеств: привратника входа из Ниппура в нижний мир, «человека реки нижнего мира» и паромщика, шумерского Харона, переправляющего мертвых в Аид. Энлиль принимает облик каждого из них по очереди – первая из известных божественных метаморфоз – и оплодотворяет Нинлиль, которая зачинает трех божеств нижнего мира взамен их старшего брата Сина, который теперь может свободно взойти на небеса.

Один из самых подробных и содержательных шумерских мифов – это миф о сотворении мира богом Энки, шумерским богом воды и мудрости; новый полный перевод его дан в главе 5, посвященной литературе Шумера. Другой миф об Энки – изощренная и все же не вполне ясная повесть о райской земле Дильмун (Тильмун), которая, возможно, отчасти идентична Древней Индии. В очень кратком изложении сюжет мифа о шумерском рае, месте богов, не человека, звучит так.

Дильмун – страна «чистая», «непорочная» и «светлая», «страна жизни», которой неведомы болезни и смерть. Но там нет пресной воды, необходимой животной и растительной жизни. Поэтому великий шумерский бог воды Энки приказывает Уту, богу солнца, наполнить его свежей водой, принесенной с земли. Дильмун превращается в божественный сад с плодоносными зелеными лугами и долинами.

В этом раю Нинхурсаг, великая богиня-мать шумеров, изначально, вероятно, Мать-Земля, выращивает восемь растений. Ей удается дать растениям жизнь только после сложной процедуры, в которой участвуют три поколения богинь, порожденных богом воды и рожденных, как многократно подчеркнуто в поэме, без малейшей боли и усилия. Возможно, вследствие желания Энки попробовать растения на вкус его посланник, двуликий бог Исимуд, выдергивает эти драгоценные растения одно за другим и дает своему хозяину, который последовательно поедает их. Тогда разгневанная Нинхурсаг произносит ему смертное проклятие. И в качестве подтверждения неизменности своего решения она покидает семью богов и исчезает.

Здоровье Энки ухудшается; восемь его органов поражены. Энки быстро угасает, великие боги сидят в пыли. Энлиль, бог воздуха, царь шумерских богов, похоже, не справляется с ситуацией. Тогда заговорил лис. За приличное вознаграждение, говорит он Энлилю, он, лис, вернет Нинхурсаг. Сказано – сделано; лису каким-то образом – соответствующий фрагмент не сохранился – удается заставить богиню-мать вернуться к богам и вылечить умирающего бога воды. Она сажает его у себя в ногах и, выведав, какие именно восемь органов больны, производит на свет восемь соответствующих божеств-целителей, и к Энки возвращаются жизнь и здоровье.

Хотя в мифе говорится о рае богов, а не людей, там есть явные многочисленные параллели с библейским раем. На самом деле есть все основания полагать, что самая идея рая, сада богов, имеет шумерское происхождение. Шумерский рай помещается, согласно поэме, в Дильмуне, землях к востоку от Шумера. Там же, в Дильмуне, вавилоняне, семитское племя, завоевавшее шумеров, позже поместило свою «страну жизни», обитель бессмертных. И есть убедительные указания на то, что библейский рай, также описанный как сад к востоку, в Эдеме, откуда берут начало воды четырех мировых рек, в том числе Тигра и Евфрата, изначально был идентичен Дильмуну, шумерской райской земле.

И снова фрагмент нашей поэмы о том, как бог солнца напитал Дильмун принесенной с земли пресной водой, напоминает место в Библии: «Но взошел туман (?) от земли и оросил все лицо земли» (Книга Бытия, 2:6). Рождение богинь без боли и потуг навевает мысль о проклятии Евы и ее участи зачинать и рождать детей в страданиях. И довольно очевидно, что поедание Энки восьми растений и проклятие его за непослушание напоминают вкушение запретного плода с древа познания Адамом и Евой и проклятие, уготованное каждому из них за это греховное деяние.

Однако самым интересным результатом сравнительного анализа шумерской поэмы стала содержащаяся в ней разгадка одного из самых загадочных мотивов в повествовании о библейском рае, знаменитого сюжета о сотворении Евы, «матери всех живущих», из ребра Адама. Почему ребра? Почему еврейский сказитель считает его более пригодным, нежели любой другой орган тела, для создания женщины, чье имя, Ева, согласно указанию Библии, приблизительно означает «та, что дает жизнь». Причина становится совершенно очевидна, если мы обратимся к шумерским литературным источникам, таким, как поэма о Дильмуне, лежащая в основе библейского сказания. В нашей поэме одним из больных органов Энки было ребро. По-шумерски ребро – ти. Богиню, сотворенную для излечения ребра Энки, зовут поэтому Нин-ти, «госпожа ребра». Но у шумерского слова ти есть и другое значение: оживлять, давать жизнь. Таким образом, Нинти может означать «госпожа, дающая жизнь» точно так же, как и «госпожа ребра». Поэтому в шумерской литературе словосочетание «госпожа ребра» стало отождествляться с выражением «госпожа, дающая жизнь», благодаря явлению, которое можно назвать игрой слов. Именно этот древнейший литературный каламбур был перенят и увековечен библейским сказанием о Рае, хотя там, конечно, каламбур утратил свою ценность, т. к. еврейские слова, означающие ребро и дающая жизнь, не имеют ничего общего.

Есть еще один миф об Энки и Нинхурсаг, повествующий о сотворении человека из «глины (взятой) из бездны». История начинается с описания трудностей, которые испытывали боги при добывании хлеба, особенно, как и следовало ожидать, после появления на свет божеств женского рода. Боги сетуют, но Энки, который должен был бы поспешить им на помощь, как это положено шумерскому богу мудрости, крепко спит и не слышит их. Поэтому его мать, Изначальное Море, «мать, породившая всех богов», приносит слезы богов Энки с такими словами:

О сын мой, подымись с ложа,…
Работу мудрую,
Создай богам слуг, да произведут они себе подобных (?).

Энки, поразмыслив на эту тему, призывает хозяина «хороших царских ваятелей (формовщиков)» и говорит своей матери, Намму, изначальному морю:

О мать моя, существо, чье имя ты произнесла, существует,
Придай ему подобие образа (?) богов;
Вымешай сердце из глины, что находится в бездне,
Добрые царские формовщики загустят глину,
Ты же сделай части тела;
Нинмах (другое имя Нинхурсаг) подскажет тебе,
Богини (рождения)… встанут подле тебя, когда станешь их формовать;
О мать моя, огласи его участь, Нинмах придаст ему форму богов,
Это человек…

Поэма далее переходит от сотворения человека в целом к сотворению конкретных несовершенных человеческих типов с очевидной попыткой объяснить наличие этих аномальных существ. В ней рассказывается о пиршестве, устроенном Энки для богов, очевидно, с целью увековечить сотворение человека. На этом пиру Энки и Нинмах выпивают много вина и становятся слегка буйными. Нинмах берет немного глины из бездны и лепит шесть разновидностей индивидов с явными отклонениями, а Энки оглашает их судьбы и дает поесть хлеба. После того как Нинмах сотворила шесть видов человека, Энки решает создать кого-нибудь собственноручно. То, как он это делает, не вполне ясно, но, как бы там ни было, результат оказывается плачевным: существо получается тщедушным, слабым телом и духом. Энки обеспокоен теперь тем, чтобы Нинмах помогла этому несчастному существу, и поэтому обращается к ней с такими словами:

Тому, что вылеплен твоей рукою, я назначил судьбу,
Дал ему хлеба поесть;
Назначишь ли ты судьбу тому, что вылеплен моею рукою,
Дашь ли ему хлеба поесть?

Нинмах старается быть участливой к существу, но тщетно. Она говорит с ним, но он не способен отвечать. Она дает ему хлеба поесть, но он не тянется к нему. Он не может ни сидеть, ни стоять, ни преклонить колени. После долгого, но непонятного разговора между Энки и Нинмах последняя проклинает Энки за создание жалкого, нежизнеспособного человека, и это проклятие Энки виновато принимает как должное.

Что касается Нинурты, бога ураганного северного ветра, то о нем существует миф с мотивом убиения дракона. Вслед за кратким гимном богу начинается сюжетная линия: к Нинурте обращается Шарур, его личное оружие. По неуказанным причинам Шарур питает нелюбовь к Асагу, демону слабости и болезней, обитающему в куре, иначе нижнем мире. В монологе, исполненном похвал героическим качествам и деяниям Нинурты, оно призывает его напасть на демона и уничтожить его. Нинурта поддается на уговоры. Но он, похоже, встретил превосходящего в силах соперника и «упорхнул, словно пташка». И снова Шарур обращается к нему, подбадривая и воодушевляя. На сей раз Нинурта бросается в атаку на Асага во всеоружии, и демон погибает.

После победы над Асагом, однако, большое бедствие постигло Шумер. Изначальные воды Кура поднялись на поверхность, в результате чего свежая пресная вода перестала поступать на поля и сады. Боги Шумера, которые «несли кирку и корзину», т. е. отвечали за орошение Шумера и подготовку его полей к севу, пришли в отчаяние. Тигр не дал половодья, и в каналах не было «хорошей» воды.

Голод был страшен, ничто не росло,
В малых реках нечем было «омыть руки»,
Воды не разливались,
Поля стояли не политы,
(Оросительные) каналы не прокладывались,
По всей стране не было растительности,
Только сорные травы росли.
Потому бог обратил свой возвышенный ум к сему,
Нинурта, сын Энлиля, свершил великие дела.

Нинурта насыпал груду камней вокруг Кура и выложил из них подобие великой стены, ограждающей Шумер. Эти камни остановили «могучие воды», в результате чего воды Кура больше не могли подниматься на поверхность земли. Что касается вод, затопивших землю, Нинурта собрал их и направил в Тигр, который теперь мог орошать поля своими разливами.

Что было рассеяно, собрал он, Что из Кура было рассеяно, Направил и развернул он в Тигр, Высокие воды проливает он на поля. Созерцая ныне все на земле, Возрадовался издали Нинурта, царь земли, Поля дают обилие злаков, Виноградники и сады приносят плоды свои, Свезен урожай в амбары, горами навален, Бог заставил стенанья покинуть страну, Счастливы духом боги при виде деяний его.

Прознав о великих героических делах сына, его мать Нинмах опечалилась о нем; она потеряла покой, не может даже уснуть у себя в спальне. Поэтому обратилась она издалека к Нинурте с просьбой посетить его и посмотреть на него. Нинурта, взглянув на нее «глазом жизни», сказал:

О Госпожа, потому что готова ты спуститься в Кур,
О Нинмах, потому что ради меня ты готова сойти
во враждебную страну,
Потому что нет страха у тебя перед битвой,
что окружает меня,
Потому тот холм, что я, герой, возвел,
Да зовется Хурсаг (гора), и да будешь ты царицей его.

Затем Нинурта благословляет Хурсаг, что отныне будет богата всевозможными травами, вином и медом, всех видов деревьями, золотом, серебром и бронзой, рогатым скотом, овцами и всякими «четырехногими тварями». За благословением следует проклятие камням, потому что они были врагами в его битве с демоном Асагом, и, наконец, благословляет всех, кто был ему другом.

Немало шумерских мифов повествуют о честолюбивой, агрессивной и требовательной богине любви Инанне, аккадской Иштар, и ее муже, боге-пастухе Думузи, библейском Таммузе. Существуют две версии повести о том, как Думузи ухаживал за богиней. В первой из них Думузи пытается снискать ее расположение при содействии бога-фермера Энкимду, и добивается успеха только после многих скандальных споров с угрозами насилия. По другой версии, Думузи сразу видит готовность быть немедленно принятым в качестве мужа и любовника Инанны. Но он и не подозревает о том, что его супружество с Инанной станет для него гибельным и его буквально затолкают в Ад. Эта история изложена в одном из наиболее полно сохранившихся мифов «Сошествие Инанны в нижний мир»; за последние двадцать тять лет он трижды публиковался с исправлениями и сейчас готов подвергнуться пересмотру в четвертый раз на основании нескольких до сих пор остававшихся неизвестными табличек и фрагментов. Вкратце миф повествует о следующих событиях.

Инанна, Царица Небес, честолюбивая богиня любви и войны, за которой ухаживал и, наконец, взял в жены Думузи, решает спуститься в нижний мир, чтобы стать его владычицей и таким образом, вероятно, смочь воскрешать мертвых. Она вооружилась соответствующими божественными законами и, надев царские одежды и украшения, приготовилась войти «в страну, откуда нет возврата». Царицей нижнего мира была ее сестра и злейший враг, Эрешкигаль, шумерская богиня смерти и мрака. Боясь, и не без причин, что сестра предаст ее смерти в своих владениях, Инанна дает наставления своему визирю Ниншубуру, готовому прийти к ней по первому зову, что, если в течение трех дней она не вернется, он должен начать оплакивать ее на руинах у зала собраний богов. Он должен отправиться в Ниппур, город Энлиля, верховного божества шумерского пантеона, и молить его спасти ее и не дать ей погибнуть в нижнем мире. Если Энлиль откажется, Ниншубур должен идти в Ур, город бога луны Нанны с той же просьбой. В случае, если и Нанна откажет ему, – направиться в Эриду, город Энки, бога мудрости, который ведает «пищей жизни» и «водой жизни» и который, несомненно, придет к ней на помощь.

Потом Инанна спускается в нижний мир и приближается к Эрешкигалю, храму из ляпис-лазури. У входа ее встречает привратник, вопрошающий, кто она и зачем пришла. Инанна состряпала ложный предлог своего визита, и страж, по указанию своей госпожи, проводит ее через семь врат в нижний мир. По мере прохождения одних за другими врат она, вопреки своим протестам, постепенно лишается всех украшений и одежд. В конце концов, пройдя последние врата, она, абсолютно нагая и коленопреклоненная, предстает перед Эрешкигаль и анунаками, семью судьями нижнего мира. Они устремляют на нее свои мертвенные взоры, и она превращается в труп, который затем вешают на столб.

Проходит три дня и три ночи. На четвертый день Ниншубур, видя, что его госпожа не вернулась, начинает обход богов в соответствии с ее наставлениями. Как и предполагала Инанна, Энлиль и Нанна отказывают ему в помощи. Энки же придумывает план, как вернуть ее к жизни. Он вылепливает кургарру и калатурру, двух бесполых существ, и вверяет им «пищу жизни» и «воду жизни», с которыми они должны проследовать в нижний мир, где Эрешкигаль, «мать, дающая жизнь», лежит больная «из-за своих детей»; нагая и непокрытая, она не перестает рыдать, повторяя: «горе мне изнутри», «горе мне снаружи». Кургарра и калатурра должны сочувственно повторить слова ее плача и добавить: «От моего «нутра» твоему «нутру», от моего «снаружи» твоему «снаружи». После чего им предложат воду из рек и зерно с полей в качестве даров, но, предупреждает Энки, они не должны принимать их. Вместо этого им следует сказать: «Дай нам труп, что висит на гвозде», побрызгать на него вверенными им «пищей жизни» и «водой жизни» и таким образом воскресить Инанну. Кургарра и калатурра поступают в точности так, как велит им Энки, и Инанна воскресает.

Но, несмотря на то что она теперь жива, трудности ее далеко не закончены, т. к. нерушимым правилом нижнего мира является невозможность вошедшего в его врата вернуться в верхний мир, пока он не представит замену на свое место. Для Инанны не делалось исключения. Ей и вправду позволили подняться на землю, но только в сопровождении нескольких безжалостных демонов, получивших приказ вернуть ее в нижние сферы, если ей не удастся найти какое-либо другое божество на свое место. В окружении этих мерзких надзирателей Инанна поначалу направляется в два города Шумера, это Умма и Бад-Тибира. Божества-покровители этих городов, Шара и Латарак, напуганные видом потусторонних пришельцев, накрываются мешковиной и прячутся от Инанны в пыли. Иннана довольна их унижением, и, когда демоны угрожают утащить их в загробный мир, она усмиряет демонов и таким образом спасает жизни двум богам.

Продолжив свое путешествие, Инанна и демоны прибывают в Куллаб, район шумерского города-государства Эрех. Царь этого города – бог-пастух Думузи, и вместо того, чтобы оплакивать уход жены в нижний мир, где она претерпела пытки и смерть, он «облачился в благородные одежды и восседает на высоком троне», т. е. фактически празднует ее несчастье. Вне себя от гнева Инанна бросает на него «взгляд смерти» и отдает нетерпеливым и беспощадным демонам на расправу в нижний мир. Думузи бледнеет и плачет. Он поднимает руки к небесам и молит бога солнца Уту, брата Инанны, а следовательно, своего свояка, помочь ему уйти от демонов, превратив его руки в руки змеи и ноги в ноги змеи.

Но в этом месте повествования – в середине молитвы Думузи – текст на табличках заканчивался, и до недавнего времени читатель оставался в состоянии неведения. Однако теперь мы знаем грустную концовку: Думузи, несмотря на трехкратное вмешательство Уту, унесен на смерть в нижний мир вместо своей разгневанной и раздосадованной жены Инанны. Об этом мы узнаем из до сих пор малоизвестной поэмы, которая не является частью «Сошествия Инанны в нижний мир», но непосредственно связана с этой поэмой, и в которой к тому же Думузи превращается в газель, а не в змею. Это новое сочинение было найдено на двадцати восьми табличках и фрагментах, относящихся приблизительно к 1750 г. до н. э.; но только недавно представилась возможность по кусочкам собрать полный текст и сделать его предварительный перевод, хотя некоторые из фрагментов были опубликованы десятилетия назад. Первый фрагмент этого мифа был издан Гуго Радо уже в 1915 г., но он содержал только последние строки поэмы. В 1930 г. французский ученый Анри Женуйяк опубликовал еще два фрагмента с первыми пятьюдесятью пятью строками поэмы. Но поскольку вся центральная часть отсутствовала, не было возможности догадаться, что тексты Радо и де Женуйяка принадлежат одной и той же поэме. К 1953 г. стали доступны еще шесть фрагментов, частью опубликованных, частью нет, и Торкилд Якобсен из Института востоковедения Чикагского университета был первым, кто выдвинул версию сюжета и перевел несколько фрагментов. С тех пор я насчитал 19 табличек и фрагментов в дополнение к уже известным; десять из них находятся в Музее Древнего Востока в Стамбуле (их копии были сняты мной и хранителями коллекции табличек этого музея). Наличие всех этих документов наконец-то дало возможность реставрировать текст поэмы почти полностью и подготовить предварительный перевод, на чем основано краткое изложение его содержания.

Миф, который можно озаглавить «Смерть Думузи», начинается вступлением, где автор задает меланхолический тон своему будущему повествованию. Думузи, пастух из Эреха, получает известие о том, что смерть его неизбежна, и идет в долину с полными слез глазами и горькими сетованиями:

Сердце его наполнилось слезами,
Ушел он прямо в долину,
Пастух – сердце его наполнилось слезами,
Ушел он прямо в долину,
Думузи – сердце его наполнилось слезами,
Ушел он прямо в долину,
Надел он флейту (?) себе на шею,
Дал волю страданиям:
Пой скорбную песнь, пой скорбную песнь,
О долина, пой скорбную песнь!
О долина, пой скорбную песнь, слагай плач (?)!
Меж раков в реке, пой скорбную песнь!
Меж лягушек в реке, пой скорбную песнь!
Да изречет мать моя слова плача,
Да изречет мать моя Сиртур слова плача.
Да изречет мать моя, у которой нет пяти хлебов,
Слова плача!
Да исполнится мать моя, у которой нет десяти хлебов,
Словами плача!
В день, когда я умру, о ней некому станет заботиться,
На равнине, как моя мать, да прольют слезы (?) глаза мои,
На равнине, как моя маленькая сестра, да прольют слезы глаза мои!

Думузи, продолжает поэма, ложится поспать, и снится ему вещий, пророческий сон:

Меж бутонов (?) лежал он, меж бутонов лежал он,
Пастух, меж бутонов лежал он, И, когда меж бутонов лежал он, снился ему сон,
Восстал он ото сна – то был сон, он дрожал (?) – то было видение,
Он протер глаза руками, он был ошеломлен.

Изумленный Думузи призывает свою сестру Гештинанну, божественную поэтессу, певицу и толковательницу снов, и поверяет ей свое чудесное видение:

Мой сон, о сестра, мой сон,
Вот сердце сна моего!
Тростник вырастает вокруг меня, тростник оплетает всего меня,
Камышинка, одиноко стоящая, клонит головку ко мне,
Из всех, что стоят парами, одна отошла ко мне,
В роще деревья высокие страшно обступили меня,
На священный очаг мой вода изливается,
Из-под священной маслобойки моей опора выбита,
Священная чаша, висевшая на крюке, с крюка упала,
Мой посох пастушеский пропал, Сова держит…,
Сокол зажал ягненка в когтях,
Козлята мои влачат лазурные бородки в пыли,
Овцы стад моих ступают по земле на согнутых ногах,
Маслобойка моя лежит (разбитая), в ней нет молока,
Чаша лежит (разбитая),
Думузи нет в живых,
Стадо овечье предано ветру.

Гештинанна тоже глубоко взволнована сном брата:

О брат мой, сон твой недобрый, что ты мне поведал!
О Думузи, недобрый тот сон твой, что ты мне поведал!
Тростник вырастает вкруг тебя, тростник оплетает всего тебя,
То изгои восстанут на тебя.
Камышинка, одиноко стоящая, клонит головку к тебе,
То мать, что носила тебя, поникнет головой о тебе,
Из трав, что стоят попарно, а одной нет —
То я и ты, и один из нас уйдет…

Гештинанна продолжает толковать шаг за шагом мрачный пророческий сон брата, завершая предупреждением о том, что демоны нижнего мира, гала (галлу), смыкаются кольцом вокруг него и что ему следует немедленно скрыться. Думузи согласен и заклинает сестру не выдавать гала место, где он схоронится:

Друг мой, я укроюсь среди растений,
Никому не открывай то место,
Я укроюсь среди малых растений,
Никому не открывай то место,
Я укроюсь среди больших растений,
Никому не открывай то место,
Я укроюсь меж каналов Араллу,
Никому не открывай то место.

На что Гештинанна отвечает:

Если я открою то место, пусть твои псы сожрут меня,
Черные псы, псы «пастушества» твоего,
Дикие псы, псы «владычества» твоего,
Пусть твои псы сожрут меня.

И вот гала, бесчеловечные твари, которые

Не едят пищи, не знают воды,
Не едят просеянную муку,
Не пьют освященную воду,
Не принимают дары, что смягчают (сердце),
Не насыщаются радостью на груди жены,
Не целуют детей, милых…

идут на поиски спрятавшегося Думузи, но не могут его найти. Они хватают Гештинанну и пытаются подкупить ее, заставив выдать местонахождение Думузи, но она остается верна своему слову.

Думузи все же возвращается в город, очевидно, из страха, что демоны убьют его сестру. Там гала настигают его, сбивают с ног ударами, пинками и пощечинами, крепко связывают ему руки и уже готовы утащить его в нижний мир. Тогда Думузи обращается к богу солнца Уту, брату своей жены Инанны, с мольбой превратить его в газель, чтобы он мог убежать от гала и унести душу в место под названием Шубирила (до сих пор не установленное), или, как говорит сам Думузи:

Уту, ты брат жены моей,
Я муж сестры твоей,
Я тот, что приносит пищу в Эанну (храм Инанны),
В Эрехе приносил я свадебные дары,
Я целовал священные уста,
Ласкал (?) священные колени, колени Инанны, —
Преврати мои руки в руки газели,
Преврати мои ноги в ноги газели,
Дай мне уйти от демонов гала,
Дай унести свою душу в Шубирилу…

Бог солнца внял мольбам Думузи; говоря словами поэта,

Уту принял в дар его слезы,
Милосердный, он проявил к нему милосердие,
Он превратил его руки в руки газели,
Он превратил его ноги в ноги газели,
И ушел он от демонов гала,
Унес свою душу в Шубирилу…

К несчастью, идущие по пятам демоны вновь настигли его и снова били и мучили его, как и раньше. И Думузи во второй раз обращается к Уту с мольбой превратить его в газель: на сей раз он хочет унести свою душу в дом богини по имени «Белили, мудрой старой госпожи». Уту откликнулся на его просьбу, и Думузи прибыл в дом Белили с мольбами:

Мудрая госпожа, я не человек, я муж богини,
Святой воды попить дай мне немного (?),
Муки просеянной поесть дай мне немного (?).

Едва он успел съесть немного пищи и выпить воды, как снова появились гала и стали бить и мучить его в третий раз. Снова Уту превратил его в газель, и он ушел в овечье стадо своей сестры Гештинанны. Но все напрасно: пятеро гала проникли в стадо и поразили Думузи в щеку гвоздем и палкой. Думузи умирает. Вот эти грустные строки поэмы:

Первый гала проник в стадо,
Он бьет Думузи по щеке острым (?) гвоздем (?),
Второй проникает в стадо,
Он бьет Думузи по щеке пастушьим посохом,
Третий проникает в стадо,
Из-под священной маслобойки опора выбита,
Четвертый проникает в стадо,
Чаша, висевшая на крюке, с крюка упала,
Пятый проникает в стадо,
Священная маслобойка лежит (разбитая), в ней нет молока,
Чаша лежит (разбитая),
Думузи нет в живых,
Стадо овечье предано ветру.

Таков трагический конец Думузи, жертвы любви и ненависти Инанны.

Однако Думузи участвует не во всех мифах об Инанне. Есть, к примеру, миф о том, как богиня путем уловок и ухищрений получила божественные законы, ме, которые управляют человечеством и его учреждениями. Этот миф представляет значительный антропологический интерес, поскольку его автор счел желательным, в связи с содержанием своей повести, дать полный список ме и перечислить, как он это мыслил, свыше ста культурных черт и комплексов человеческого бытия, имеющих отношение к политическим, религиозным и социальным институтам, искусству и ремеслам, музыке и музыкальным инструментам, а также ко всем разновидностям интеллектуальных, эмоциональных и социальных поведенческих типов. Краткое изложение этого показательного мифа таково.

Инанна, царица небес, богиня-покровительница Эреха, желает повысить благополучие и процветание своего города, чтобы он стал центром шумерской цивилизации и таким образом способствовал ее почитанию и славе. Для этого она решила пойти в Эреду, древнейшее место шумерской культуры, где в водной бездне, подземном мировом океане Абзу обитает бог мудрости Энки, «знающий самое сердце богов», ибо в ведении Энки находятся все божественные промыслы, основополагающие для цивилизации. Если она добудет их, даже путем простого обмана, и принесет в Эрех, могущество ее и ее города будет непревзойденным. По мере того как она приближается к Абзу в Эриду, Энки, несомненно попавший под ее обаяние, призывает своего посланника Исимуда и обращается к нему с такими словами:

Приди, мой вестник Исимуд, внемли моим наставлениям,
Слову, что я скажу тебе; прими мое слово.
Дева, совсем одна, направляет свои стопы к Абзу,
Инанна, совсем одна, направляет свои стопы к Абзу,
Проводи ее к Абзу в Эреду,
Дай ей вкусить ячменного пирога с маслом,
Налей ей холодной воды, что освежит ее сердце,
Дай ей испить пива «перед ликом льва»,
За священным столом, «столом небес»,
Скажи Инанне слова приветствия.

Исимуд поступил точно так, как велел ему господин, и Инанна и Энки садятся за пиршественный стол и празднуют. Когда сердца их изведали счастье пития, Энки воскликнул:

Именем власти, именем моей власти,
Святой Инанне, дочери моей, я дам божественные законы.

И он передает ей единовременно более ста божественных законов, которые, по свидетельству автора, контролируют культурную модель цивилизации. Инанне только того и нужно, и она охотно принимает дары подвыпившего Энки. Забрав их и погрузив на «небесный челн», она отбывает в Эрех с драгоценным грузом. Немного отойдя от последствий банкета, Энки обнаруживает, что все ме исчезли с того места, где обычно лежали. Он обращается к Исмуду, который сообщает, что сам Энки собственноручно подарил их своей дочери Инанне. Страшно встревоженный, Энки сожалеет о своей щедрости и повелевает всеми средствами не допустить того, чтобы «небесный челн» достиг Эреха. Для этого он снаряжает своего гонца вместе с группой морских чудовищ в погоню за Инанной и ее лодкой к первому из семи промежуточных пунктов на пути от Абзу в Эреду к Эре-ху. Там морские чудовища должны перехватить «небесный челн» у Инанны; самой же Инанне разрешено будет продолжить путь в Эрех пешком.

Исимуд действует строго по приказу. Он перехватывает Инанну и «небесный челн» и сообщает ей о том, что Энки передумал и что ему придется забрать у нее лодку с драгоценным грузом и вернуть его в Эреду, она же сможет продолжить путь в Эрех. Инанна клянет Энки на чем свет за нарушение слова и обещания; она обращается к своему визирю, богу Ниншубуру, за помощью, и тот спасает ее и ее челн от Исимуда и морских чудовищ. Энки настойчив: снова и снова он посылает Исимуда в сопровождении монстров перехватить «небесный челн». Но каждый раз на помощь своей госпоже приходит Ниншубур. Наконец, Инанна с лодкой благополучно достигают Эреха, где под ликование и празднование восторженных жителей она выгружает драгоценные божественные ме по одному за раз.

В другом мифе об Инанне важную роль играет смертный. Содержание его таково. Жил как-то один садовник по имени Шукаллетуда, чьи усердные старания по возделыванию сада постоянно оканчивались неудачей. Несмотря на то что он тщательно поливал грядки и садовые насаждения, растения гибли; свирепые ветра иссушили его лицо «пылью гор»; все, что он старательно возделывал, шло прахом. Поэтому он обратил свой взор к звездным небесам, к западу и востоку, стал изучать благоприятные знаки, промышлял и соблюдал божественные веления. В результате этой обретенной мудрости он посадил у себя в саду дерево сарбату (аналоги пока не установлены), чья широкая тень простирается от восхода до заката. Последствием этого древнего садоводческого эксперимента стало то, что сад Шукаллетуды расцвел пышным цветом.

Однажды, продолжает миф, богиня Инанна, пересекая небо и землю, остановилась дать отдых усталому телу неподалеку от сада Шукаллетуды. Садовник, шпионивший за богиней из-за изгороди, воспользовался крайней усталостью Инанны и овладел ею. Когда наступило утро и взошло солнце, Инанна в ужасе очнулась и решила во что бы то ни стало извести смертного, посмевшего столь позорно оскорбить ее. Она насылает на Шумер три чумы. Во-первых, наполнила все колодцы в стране кровью, так что все пальмовые рощи и виноградники напитались кровью. Во-вторых, она наслала на страну разрушительные ветры и ураганы. Суть третьего бедствия остается неясна, т. к. соответствующие строки сильно повреждены и фрагментарны. Но, несмотря на все бедствия, ей все же не удалось изгнать своего обидчика, ибо после каждого несчастья Шукаллетуда шел в дом своего отца и рассказывал ему об опасностях. Отец советовал ему направить стопы к братьям, «черноголовым людям», т. е. шумерам, и оставаться поблизости от городских центров. Шукаллетуда следовал его советам, и Инанна не могла отыскать его. После третьей неудачной попытки Инанна с горечью осознала, что не в состоянии отомстить за насилие, совершенное над ней. Поэтому она решает идти к Энки, шумерскому богу мудрости, и просить его совета и помощи. Здесь, к сожалению, текст на табличке прерывается, и конец повести остается неизвестным.

Помимо упоминания человечества в целом, смертным отводится незначительная роль в шумерских мифах. Кроме мифа об Инанне и Шукаллетуде, есть еще только один миф с участием смертного. Это широко известная история о потопе, столь важная для компаративного изучения Библии. К сожалению, на сегодняшний день существует единственная найденная при раскопках табличка, да и то лишь одна ее треть. Начало мифа отбито, и первые пригодные к прочтению строки повествуют о сотворении человека, растений и животных, о божественном происхождении царской власти, об основании и наречении пяти старейших городов, дарованных пяти божествам-покровителям. Далее мы узнаем, что несколько божеств горюют и сокрушаются по поводу решения богов наслать потоп и уничтожить человечество. Зиусудра, шумерский аналог библейского Ноя, представляется в повести как набожный, богобоязненный царь, который пребывает в постоянном ожидании божественных снов и откровений. Он становится у стены, где слышит голос бога, возможно Энки, оповещающего его о решении, принятом божественным собранием, наслать потоп и «уничтожить людское семя».

Миф наверняка продолжается подробными наставлениями Зиусудре по строительству гигантской лодки, чтобы он смог спастись от бедствия. Но все это не сохранилось из-за довольно большой трещины на табличке. Когда текст возобновляется, мы читаем, что потоп со всей свирепостью уже обрушился на землю, где бушевал семь дней и ночей. К концу этого срока бог солнца Уту выходит на небо, чтобы осветить и обогреть землю, и Зиусудра простирается перед ним ниц и приносит в жертву волов и овец. Последние строки мифа описывают обожествление Зиусудры: после того как он простерся ниц перед Аном и Энлилем, он получил в дар «жизнь бога» и был перенесен в Дильмун, божественную райскую страну, «место, где восходит солнце».

И наконец, существует шумерский миф, который, несмотря на то что действующими лицами его являются только боги, дает интересную антропологическую информацию о народности семитских бедуинов (кочевников), известной под названием марту. Действие мифа происходит в городе Нинаб, «городе городов, стране царствия» (его местонахождение в Месопотамии до сих пор не установлено). Божество-покровителя этого города, вероятно, звали Марту, он был богом кочевых семитов, живших к западу и юго-западу от Шумера. Приблизительное время действия описано загадочными, противоречивыми и туманными фразами:

Нинаб был, Актаб не был,
Священная корона была, священной тиары не было,
Священные травы были, священного нитрума не было…

История начинается с того, что бог Марту решил жениться. Он просит свою мать найти ему жену, но она советует ему поискать ее самому по своему вкусу. Однажды, продолжается повесть, Нинаб готовился к большому пиру, на который пришел Нумушда, бог-покровитель Казаллу, города-государства на северо-востоке Шумера, вместе со своей женой и дочерью. Во время этого пира Марту совершает некое героическое деяние, преисполнившее радостью сердце Нумушды. В качестве награды Нумушда предлагает Марту серебро и ляпис-лазурь. Но тот отказывается; в качестве награды он просит руки его дочери. Нумушда с готовностью соглашается, как и сама его дочь, хотя подруги пытаются отговорить ее от этого брака: Марту – варвар, бедуин, он живет в переносной палатке, питается сырым мясом и «после смерти не будет погребен (в гробнице)».

Глава 5
Художественная литература шумеров

Археология, особенно изучение далекого прошлого человека, как оно видится по раскопкам погребенных городов и деревень, по самой своей природе, как правило, наиболее красноречиво свидетельствует о материальной культуре, т. к. археологическими находками обычно являются кирпичи и стены, орудия и оружие, горшки и вазы, ювелирные украшения и отделка, большие статуи и маленькие статуэтки, короче, самые разные изделия искусств и ремесел человека. Его социальная жизнь, экономическое и административное устройство и особенно мировоззрение, отраженное в религиозных верованиях, этические идеалы и духовные устремления – обо всем этом обычно косвенным образом свидетельствуют произведения прикладного искусства, архитектура и погребальные обряды, но всего лишь в форме туманных и расплывчатых обобщений.

Ситуация радикально меняется, однако, в случае Шумера, т. к. здесь археологи раскрыли десятки тысяч глиняных табличек с текстами, которые добавили то, что можно назвать глубинным измерением нашего представления о его древней культуре. Точнее говоря, более 90 процентов письменных материалов состоит из экономических и административных документов, которые, будучи полезны в своем роде, достаточно мало способствуют пониманию духовной жизни древних месопотамцев. Но было найдено и около пяти тысяч табличек и фрагментов с разного рода литературными произведениями; они-то и позволяют несколько глубже проникнуть в самые их сердца и души. Шумерские литературные документы различны по объему: от табличек с двенадцатью колонками сотен компактно написанных строк до крошечных фрагментов всего лишь в несколько неполных строчек. Литературные произведения на этих табличках и фрагментах исчисляются сотнями, от гимнов, содержащих менее пятидесяти строк, до мифов в тысячу строк. По своему художественному достоинству шумерская литература занимает высокое место среди эстетических творений цивилизованного человечества. Они вполне выдерживают конкуренцию с древнегреческими и древнееврейскими шедеврами и, подобно последним, отражают духовную и интеллектуальную жизнь одной из древних культур, которая в противном случае осталась бы во многом закрытой. Их значение для культурного и духовного развития всего Древнего Ближнего Востока трудно переоценить. Аккадцы, т. е. ассирийцы и вавилоняне, заимствовали эти произведения в полном объеме. Хетты, хурриты и ханаанеи переводили некоторые из них на свой родной язык и, несомненно, широко подражали им. Форма и содержание еврейских литературных произведений и, в некоторой степени, даже греческих оказались под сильнейшим воздействием шумерских текстов. Как практически древнейшая из когда-либо открытых письменных литератур, представленных достаточно большим объемом текстов, – вряд ли когда-либо обнаружатся литературные документы старше шумерских, – она представляет новый, богатейший и неожиданный источник для всех изучающих историю цивилизации, особенно ее интеллектуальные и духовные аспекты. Несложно предсказать, что воссоздание и реставрация этой древней забытой литературы окажется самым крупным вкладом нашего века в область гуманитарных знаний.

Осуществление этой задачи, однако, не так просто: в ближайшие годы оно потребует самоотверженных усилий не одного ученого в области клинописи. Несмотря на то что большая часть документов была найдена археологами более полусотни лет назад, подбор фрагментов и перевод содержащихся на них произведений сравнительно мало продвинулись в последующие десятилетия. Дело в том, что подавляющее большинство табличек появляется из земных недр в разбитом и фрагментарном виде, поэтому сохранной остается только малая часть их оригинала. Возместить потери помогает то обстоятельство, что древние писцы обычно делали несколько копий одного и того же произведения. Повреждения и лакуны одной таблички или фрагмента часто компенсируются ее дубликатами, которые, в свою очередь, также могут быть повреждены. Для того чтобы наиболее продуктивно воспользоваться этими дубликатами и уже отреставрированным материалом, необходимо иметь в наличии максимум опубликованных источников. Это часто требует копирования вручную сотен и сотен мелко исписанных табличек и фрагментов – утомительное и длительное дело. Неудивительно поэтому, что даже в 1935 г. была обработана только малая часть шумерских литературных памятников, несмотря на самоотверженный труд многих ученых: Германа Хилпрехта, Гуго Радо, Стивена Лэнгдона, Л.В. Кинга, Генриха Циммерна, Сирила Гэдда, Анри де Женуйяка, Арно Пёбеля и Эдварда Кьера.

Пытаясь помочь хоть в малой степени облегчить ситуацию, я посвятил большую часть последних двадцати пяти лет изучению и копированию неопубликованных шумерских литературных текстов, рассредоточенных по музеям мира. С течением времени становилось очевидным, что это задача не для одного человека. К счастью, в последние несколько лет немалое рвение и решимость сотрудничать в данном деле проявили ряд других: Эдмунд Гордон, чья работа о пословицах и баснях Шумера открыла новую перспективу компаративного изучения мировой литературы о мудрости; это Инес Бернхардт, помощник смотрителя собрания Хилпрехта в Университете Ф. Шиллера в Йене; это и Эжен Бергманн из папского библейского института в Риме, и Жорж Кастеллино из Римского университета. В это же время Й.А. ван Дейк, бывший ученик Де Лиагр Бёля и Адама Фалькенштейна, копировал и публиковал шумерские литературные тексты, хранящиеся в фондах Иракского музея в Багдаде и в коллекции Бёля в Лейдене. И наконец, самое главное: несколько сотен шумерских литературных текстов с табличек, найденных в Уре между 1923-м и 1934 гг. и скопированных за много лет Сирилом Гэддом, готовятся к печати. Таким образом, в целом есть все основания полагать, что предстоящее десятилетие станет свидетелем публикации существенной части шумерских литературных табличек и фрагментов, в течение долгих лет остававшихся нетронутыми в музейных шкафах.

Но, как показывает опыт, и его подтвердит не один ученый-шумеролог, даже при наличии полного текста шумерского литературного произведения его перевод и интерпретация являются сложной и подчас неразрешимой задачей. Действительно, проблемы шумерской грамматики уже не столь остры, как прежде. Убедительный прогресс в этой области произошел благодаря усилиям таких видных ученых в области клинописи, как Делитцш, Туро-Данжен, Циммерн, Ландсбергер и особенно Пёбель; именно его, Пёбеля, труд «Основы шумерской грамматики», опубликованный около сорока лет назад, поставил шумерскую грамматику на научную основу. И даже в сложнейшей области шумерской лексикологии вклад таких ученых, как Фалькенштейн, Якобсен и Ландсбергер, если упоминать только столпов, обещает увенчаться преодолением некоторых, казалось бы, тупиковых проблем. Поэтому в целом вполне вероятно, что в результате совместных и согласованных усилий специалистов по клинописи во всем мире грядущее десятилетие увидит сравнительно достоверные переводы довольно большого числа более значительных литературных сочинений. Как бы ни развивались события, ситуация сегодня способствует тому, чтобы по-новому взглянуть на шумерскую литературу в целом, что мы и собираемся сделать в нижеследующем очерке.

Шумерская литература – термин, принятый нами в данной главе, – вбирает мифы и эпические повествования, гимны, плачи, историографические документы, длинные и краткие эссе, предписания и пословицы; сюда не входят вотивные надписи, как не имеющие художественной ценности (к примеру, исторические надписи Энтемены), тексты реформ Урукагины и политические письма, к тому же некоторые из них не лишены литературных достоинств. Шумеры впервые начали излагать письменно свои литературные произведения около 2500 г. до н. э., хотя самые ранние из до сих пор найденных литературных документов относятся приблизительно к 2400 г. до н. э. Примерно этим же веком датируются твердые глиняные цилиндры с двадцатью колонками текста, содержащего миф, касающийся, прежде всего, бога Энлиля и его сестры Нинхурсаг, но упоминающий ряд имен прочих хорошо известных божеств, как, например, Инанна, Энки и Нинурта. Его сюжет до сих пор неясен, но отдельные слова, фразы и сюжетные линии выявляют стиль и структуру, очень схожую с мифами гораздо более позднего времени, указывая тем самым на долговременное последовательное развитие литературного процесса на протяжении веков. Это подтверждается фрагментом другого мифа XXIV в. до н. э. о сыне Энлиля, Ишкуре, боге бурь, который пропал в нижнем мире. Опечаленный Энлиль созвал всех анунков, чтобы просить о помощи, и выручить Ишкура из Нижнего мира вызвался, вероятно, лис; этот мотив в некоторой степени напоминает сюжет мифа о Рае.

Есть все основания полагать, что литературное наследие Шумера росло от века к веку и, несомненно, стало весьма плодотворно к концу 3-го тысячелетия, когда шумерская школа, эдубба, стала важным центром образования и обучения. Литературная деятельность шумеров оставалась активна и в первой половине 2-го тысячелетия до н. э., несмотря на тот факт, что аккадский язык семитов постепенно вытеснял шумерский язык как разговорный. В эдуббах, функционировавших в течение всего правления Исинской династии и даже позже, ранние литературные произведения изучались, копировались и редактировались с тщанием и рвением, заботой и пониманием; почти все известные нам литературные труды дошли до нас в копиях и редакциях, подготовленных уже в постшумерских эдуббах. Вероятно, аккадоязычные учителя, поэты и писатели – штатные сотрудники эдуббы – даже сочиняли новые шумерские литературные произведения, хотя, вполне естественно, эти тексты по форме и содержанию, стилю и характеру следовали образцам более ранних документов.

Часто полагают, что вся шумерская литература была религиозной и что писали и редактировали ее жрецы для использования в храмовых культах. Однако, за исключением гимнов и плачей, это не вполне так. Приведем для начала совершенно конкретный случай: странно полагать, что шумерские пословицы и предписания или же тексты об эдуббе писались священниками или для них и были как-либо связаны с храмовым культом. Нет веских причин также полагать, что эпические поэмы о героях Энмеркаре, Лугальбанде и Гильгамеше составлены жрецами и звучали в храмах. Даже в случае с мифами нет никаких указаний на то, что их читали во время богослужений и религиозных праздников; во всяком случае, во времена Шумера и в ранние постшумерские периоды этого не происходило. Только гимны и плачи, похоже, действительно сочинялись и редактировались для храмовой службы. Но поскольку, как мы знаем по недавним раскопкам в Ниппуре, таблички с гимнами и плачами, как и прочими видами литературных текстов, были найдены не в храмах, а в квартале писарей, то и они тоже, скорее всего, слагались в эдуббе ее штатными сотрудниками, а не священниками; жрецы же в составе штатного персонала эдуббы нигде не упоминаются.

Ключевой фигурой в развитии и росте шумерской литературы был нар, или менестрель, которого иногда упоминают в гимнах рядом с дубсаром, писателем, но отношение которого к эдуббе неясно. Во всяком случае, вполне вероятно, что некоторые выпускники эдуббы специализировались на религиозных композициях и входили в состав служителей храма, они обучали певцов и музыкантов и следили, а иногда и сами отправляли культовые литургии; те, кто специализировались на мифах и эпических сказаниях, служили во дворцах, обучая придворных певцов и актеров. Но точных и подробных сведений об этом у нас пока нет. Нет их и о зрителях и читателях, той аудитории, кому были адресованы литературные труды. Только выпускник эдуббы умел читать и писать, но едва ли даже «образованные люди» практиковали собрание частных библиотек для собственного удовольствия и образования. Скорее всего, библиотеки существовали только при эдуббах, хотя в храмах и дворцах тоже могли храниться копии сочинений, отвечающих потребностям их владельцев. Маловероятно, что произведения шумерской литературы хранились «на полках» исключительно в учебных целях; так или иначе, они, должно быть, использовались на публичных собраниях, независимо от места сборищ, был то храм, дворец или рыночная площадь.

Подавляющая часть шумерских литературных произведений написана в поэтической форме. О размере и рифме еще не было представления и в помине, но практически все прочие приемы и техники поэтического искусства применялись довольно умело, продуманно и эффектно: повтор и параллелизм, метафора и сравнение, хор и припев. Шумерская повествовательная поэзия, например мифы и эпические сказания, изобилует постоянными эпитетами, длинными повторами, устойчивыми формулами, тщательной деталировкой описаний и длинными речами.

В целом шумерских авторов мало заботит отделка структуры сюжета; повествование ведется довольно беспорядочно и монотонно, почти лишено разнообразия в акцентах и настроении. В довершение всего шумерским поэтам абсолютно чуждо чувство кульминации. Мифы и эпические поэмы почти совсем не обнаруживают нарастания и ослабления эмоций по мере продвижения повествования, и часто заключительный эпизод оказывается более трогательным и волнующим, чем первый. Нет здесь и попыток давать характеристики и психологические оценки; боги и герои шумерских повествований более тяготеют к общим типам, нежели узнаваемым и осязаемым личностям.

Можно перечислить шумерские мифы, полностью или почти полностью восстановленные до настоящего времени: два мифа, где главную роль играет бог Энлиль («Энлиль и Нинлиль: рождение бога луны» и «Сотворение кирки»); четыре, где протагонистом является бог Энки («Энки и мировой порядок: устройство земли и ее культурных процессов», «Энки и Нинхурсаг: шумерский миф о Рае», «Энки и Нинмах: сотворение человека» и «Энки и Эриду»); один миф о боге луны Нанне-Сине («Путешествие Нанны-Сина в Ниппур»); два мифа о Нинурте («Деяния и подвиги Нинурты» и «Возвращение Нинурты в Ниппур»); пять мифов о богине луны Инанне («Инанна и Энки: перенос искусств цивилизации из Эриду в Эрех», «Инанна и покорение горы Эбих», «Инанна и Шукаллетуда: смертный грех садовника», «Нисхождение Инанны в нижний мир» и «Инанна и Билулу»); четыре мифа, где главное действующее лицо – Думузи («Думузи и Энкиду: ухаживание за Инанной», «Женитьба Думузи и Инанны», «Смерть Думузи» и «Думузи и гала»); один миф посвящен богу Марту («Женитьба Марту»); миф о потопе, в котором божество-протагонист (или божества) до сих пор не установлено. (Содержание практически всех названных мифов было изложено в четвертой главе.)

Великолепной иллюстрацией шумерской мифологической фантазии стал миф «Энки и мировой порядок», один из самых длинных и наиболее хорошо сохранившийся из пространных шумерских повествований. Его текст составляет примерно 466 строк, из которых около 375 дошли до нас полностью; самые существенные лакуны приходятся на начало и конец и на фрагмент между 146-й и 181-й строками. Его текст, который публикуется здесь в переводе на английский язык впервые, составлен по двенадцати табличкам и фрагментам. Наиболее важная часть текста помещалась на табличке с восьмью колонками текста, содержащими этот миф полностью. К несчастью, при раскопках в Ниппуре эту табличку нашли расколотой на две половинки, одна из которых попала в музей Пенсильванского университета в Филадельфии, а вторая – в собрание Хилпрехта, хранящееся в Университете Ф. Шиллера в Йене. Текст последней обнаружился совсем недавно, и, в результате объединения двух далеких друг от друга во времени и расстоянии фрагментов, стала возможна реставрация.

Поэт начинает с хвалебного гимна, адресованного Энки; в тексте есть неясные и поврежденные места, но в общих чертах он превозносит Энки как бога, который следит за вселенной и отвечает за плодородие полей и угодий, выводков и стад. Затем следует план самовосхваления, вложенный в уста Энки, где говорится, прежде всего, о взаимоотношениях верховных божеств пантеона – Ана, Энлиля и Нинту, а также менее значимых божеств, известных под собирательным названием анунаки. После краткого, в пять строк, разговора о подчинении анунаков Энки тот во второй раз произносит оду в свою честь. Он начинает с восхваления власти своего слова и приказа, направленных на процветание земли и ее изобилие, переходит к описанию великолепия своей обители, Абзу, и завершает описанием своего веселого путешествия через болота на челне магур, «козле (козероге) Абзу», вслед за которым земли Маган, Дильмун и Мелухха (Meluhha) шлют в Ниппур свои лодки, тяжело груженные богатыми дарами богу Энлилю. В заключение этого фрагмента, анунаки еще раз воздают почести Энки, особенно как богу, который «объезжает» и управляет ме.

Далее поэт переходит к описанию различных ритуалов и отправлению некоторых из них некоторыми известными священниками и духовными лидерами Шумера в храме Энки в его обители Абзу (к сожалению, вторая половина отрывка почти полностью разрушена). Вслед за следующим фрагментом, содержание которого неясно, мы снова находим Энки в своей ладье. Во вселенной, подобной рогу изобилия, среди покорных ему морских существ Энки готов «оглашать судьбы». Начинает он, как и следовало ожидать, с самого Шумера: сначала превозносит его как избранную, благословенную страну с «высокими» и «неприкосновенными» ме, которую боги избрали своей обителью, затем благословляет его стада, его храмы и святилища. От Шумера он переходит к Уру, который также восхваляет высоким, полным метафор языком и который благословляет процветанием и превосходством. После Ура он говорит о Мелуххе и щедро благословляет ее деревьями и тростником, волами и птицами, золотом, оловом и бронзой. Затем он обращается к Дильмуну, чтобы удовлетворить некоторые его нужды. Он очень враждебно настроен по отношению к Эламу и Мархаши, двум недружественным государствам, и приступает к их разрушению и истреблению их богатств. Кочевым марту он, напротив, «дарует скот».

Огласив судьбы различных земель, входящих в состав Шумера, Энки осуществляет весь набор действий, жизненно важный для плодородия и урожайности земли. Поначалу он обращается к ее физическим свойствам и наполняет Тигр свежей, искристой, живой водой. Одна из метафор, рожденная фантазией нашего поэта, рисует Энки в виде неистового быка, оплодотворяющего реку, представленную в виде дикой коровы. Затем, чтобы удостовериться в правильном поведении Тигра и Евфрата, он назначает бога Энбилулу, «смотрителя каналов», следить за ними. Далее Энки «призывает» болота и заросли тростника, снабжает их рыбой и камышом и назначает божество, «которое любит рыбу» (само имя неразборчиво), в качестве их куратора. Потом он обращается к морю; здесь он воздвигает себе святилище и велит заботиться о нем богине Нанше, «госпоже Сирары». Наконец, Энки «призывает» живительный дождь, заставляет его пролиться на землю и вверяет его богу бурь Ишкуру.

Теперь Энки обращается к нуждам земли. Он проявляет внимание к плугу, ярму и борозде и назначает слугу Энлиля, крестьянина по имени Энкимду, их божеством. Он «призывает» возделанное поле, перечисляет разные злаки и овощи и назначает богиню зерна Ашнан ответственной за них. Он не забывает и кирку, и изложницу для кирпичей, и ставит над ними бога кирпича по имени Кулла. Он закладывает фундамент, кладет кирпичи, строит «дом» и поручает его Мушдамме, «великому зодчему Энлиля».

От фермы, поля и дома Энки переходит к высокой равнине, покрывает ее зеленой растительностью, умножает скот и поручает все это Сумугану, «царю гор». Затем он возводит конюшни и овчарни, снабжает их лучшим жиром и молоком и назначает бога-пастуха Думузи их попечителем. После этого Энки утверждает «границы», в основном городов и государств, ставит пограничные столбы и сажает бога солнца Уту «во главе всей вселенной». Наконец, Энки уделяет внимание «женским обязанностям», особенно ткачеству, и поручает это Утте, богине одежды.

Затем миф принимает совершенно неожиданный оборот, т. к. поэт знакомит нас с честолюбивой и агрессивной Инанной, которая считает себя обойденной и оставленной без специальных полномочий и привилегий. Она горько сетует на то, что сестра Энлиля, Аруру (иначе Нинту) и ее собственные сестры, богини Нинисинна, Нинмуг, Нидаба и Нанше, получили власть и регалии, тогда как она, Инанна, единственная терпит презрительное и пренебрежительное отношение к себе. В ответ на упреки Инанны Энки пытается оправдаться и утешает ее тем, что на самом деле власть ее очень велика: в ее ведении посох, кнут и палка пастуха, прорицания оракула о войне и битвах, изобретение и изготовление нарядных одежд; ей даже дается власть разрушать «нерушимое» и уничтожать «неуничтожимое», – этим ей оказана особая милость. Вслед за ответом Энки Инанне следуют четыре строки гимна в честь Энки, на чем поэма, вероятно, и завершается.

Ниже приводится перевод довольно большого отрывка поэмы (однако за исключением первых 50 строк, сильно поврежденных и невнятных).

Когда Отец Энки выходит на засеянную Пашню,
плодородное семя на ней прорастает,
Когда Нудиммуд идет к моей плодоносной овце,
приносит овца молодого ягненка;
Когда он выходит к тяжелой корове,
Приносит она здорового теленка;
Когда он выходит к тяжелой козе,
Приносит коза здорового козленка,
Когда ты выйдешь в поле, возделанное поле,
Поставь снопы и стога на высокой равнине,
[ты]… выжженной (?) земли.
Энки, владыка Абзу, всех превзошедший властью своею,
Начал так свою речь величаво:
«Отец мой, владыка вселенной,
Дал мне жизнь во вселенной
Мой предок, всем землям владыка,
Собрал воедино все ме и вложил их мне в руку.
От Экура, дома Энлиля,
Я принес ремесла в Абзу Эреду.
Я плодородное семя великого дикого тура,
Я первенец Ана,
Я «великая буря», исходящая из «бездны великой»,
Я повелитель земли,
Я гугаль (кугаль) всех вождей, я отец всех земель,
Я «большой брат» богов, тот, кто приносит полный достаток,
Я хранитель анналов небес и земли,
Я слух и разум (?) всех земель,
Я тот, кто вершит справедливость
С повелителем Аном на Ана престоле,
Я тот, кто судьбу оглашает с Энлилем на «горе мудрости»,
Он вложил мне в руку оглашение судеб Пределов, где солнце восходит,
Я тот, перед кем склоняется Нинту,
Я тот, кому славное имя дано самой Нинхурсаг,
Я вождь анунаков,
Я тот, кто рожден был как первенец Ана святого».
После того как владыка превознес самого себя,
После того как Принц самого себя восхвалил,
Предстали пред ним анунаки с молитвою и мольбою:
«О Бог, управитель ремесел,
Вершитель решений, славнейший; Энки хвала!»
И второй раз, исполнившись радостью,
Энки, владыка высокий Абзу,
Повел свою речь величаво:
«Я Бог, я тот, чей приказ непреложен, первейший во всем,
По моему приказу построены эти конюшни, поставлены эти овчарни,
Когда я приблизился к небу, богатства дарующий дождь пролился с небес,
Когда я приблизился к землям, случился высокий разлив,
Когда подошел я к зеленым лугам, встали стога, послушные моему слову;
Я дом свой возвел, святилище в месте чистом, нарек его именем славным,
Абзу свой возвел, святилище, в…, я огласил ему добрый удел.
Мой дом – его тень по «змеиным» болотам простерлась.
Мой дом, его… бороды носят среди медвяных растений,
Сазан ему плещет хвостом в низких зарослях гизи-травы,
Воробьи чирикают в своих…,
Вооруженный…,
Вошли в мой, в Энки,
абгаля, в мой…,
Энкум (и) [нинкум] …,
Сакральные песни и речи наполнили мой Абзу.
Ладья моя магур, корона, «козерог Абзу» —
Посреди нее радость большая.
Страна высоких болот, любимое место мое,
Простирает руки ко мне, клонит (?) шею ко мне.
Кара дружно возносят (?) весла,
Сладкие песни поют, тем самым радуя реку,
Нимгирсиг, энзи лодки моей ма(гур),
Держит мой скипетр златой,
Я, Энки, […] ладью «козерога Абзу»,
Я, бог…,
Я, Энки,…

(Пропущено приблизительно пять строк.)

…Я взирал бы на его зеленые кедры (?).
Земли Маган и Дильмун
Взглянули на меня, на Энки,
Подчалили Дильмун-ладью к суше,
Нагрузили Маган-ладью до небес,
Магилум-ладъя Мелуххи
Везет золото и серебро,
Везет их в Ниппур для Энлиля, [повелителя] всех земель».
Тому, у кого нет города, тому, у кого нет коня, Марту —
Энки приносит в дар скот,
Великому принцу, пришедшему в [землю] свою,
Поклоняются анунаки, как должно:
«Богу, что правит великими ме, чистыми ме,
Что господствует во вселенной широкой,
Что получил высокий «солнечный диск» в Эреду, чистом месте, [драгоценн]ейшем месте,
Энки, богу вселенной, хвала!»
Ибо великому принцу, пришедшему в землю свою,
Все боги, все предводители,
Все маги-жрецы Эреду,
Все «носящие полотно» в Шумере,
Выполняют магические ритуалы в Абзу,
К отцу Энки в священное место его направляют (свои) стопы,
В опочивальне, царственном доме, они…,
В залах они выкликают имя его,
В (?) святилище горнем, Абзу, [они]…,

(Около тридцати шести строк сильно повреждено.)

Нимгирсиг, энзи ладьи магур,
Держал скипетр бога священный,
Морские лахамы, числом пятьдесят, почтили его,
…кара, как… – птица небес.
Ибо царь, гордо стоящий, отец Энки той Страны,
Принц великий, вернувшийся в Царство свое,
Процветанье дарует вселенной.
Энки оглашает судьбу:
«Шумер «Великая гора», «Прибежище вселенной»,
Наполнил стойким светом, от восхода до заката рассыпающим ме народу Шумера,
Твои ме – высокие ме, недостижимые.
Твое сердце глубоко, непостижимо,
Стойкий…, твое место, где боги рождают, неприкосновенно, как небеса.
Рожденный быть царем, диадемой владеющий прочной,
Рожденный повелевать, на чело возложивший корону,
Твой бог – почитаемый бог, он сидит с повелителем Аном на Ана престоле,
Твой царь – «Великая гора»,
Отец Энлиль,… его вам тем, что…, как кедр, – отец всех земель.
Анунаки, великие боги,
Пожелали жить среди вас,
Пищу вкушать на вашей гигуне, засаженной деревьями.
Дом, Шумер, да будут построены многие стойла твои, да множатся твои коровы,
Да встанут овчарни, да будут овец мириады,
Да будут гигуны касаться небес,
Да возденут стойкие… твои руки свои к небесам.
Да огласят анунаки судьбу, среди вас пребывая».
Он прошествовал в святилище Ур,
Энки, владыка Абзу, оглашает (его) судьбу:
«Город, имеющий все, что уместно иметь,
омываемый водами, твердо стоящий бык,
Обильный престол нагорья, колени открыты, зелен, точно гора,
Где рощи хашур бросают широкую тень, – тот, чье величие в силе (?) его,
Назначил тебе совершенные ме,
Энлиль, «Великая гора», произнес во вселенной высокое имя.
Город, чью участь Энлиль огласил,
Святилище Ур, да вознесешься ты до небес».
Он прошествовал в землю Мелухха,
Энки, повелитель Абзу, [оглашает] (ее) судьбу:
«Черная земля, да будут деревья твои велики, [да будут они] деревьями [нагорья],
Да встанут их троны в царском дворце,
Да будет тростник твой велик, [да будут то] травы [нагорья],
Да [владеют] герои оружьем на месте сраженья,
Да будут быки твои большими быками, да будут быками нагорья,
Да будет их рев ревом диких быков нагорья,
Да совершенствуют боги великие ме для тебя,
Да [носят] все дар-птицы нагорья [сердолик]овые бородки,
Да будет птицей твоей Хака-птица,
Да станет серебро твое золотом,
Медь – бронзой и оловом,
О Земля, да приумножится все, что имеешь,
Да множатся люди твои,
Да движется… твой, как бык к…»
… город…
Он обращался (?) как…,
Он омыл и очистил [страну Ди]льмун,
Поручил Нинсикилле опеку над ним,
Он дал… (как) возделанное поле (?), он вкушает
[его фини]ки.
… Элам и Мархаши…
Обречены быть сожранными, как… – рыба;
Царь (вероятно, Энки), кого силой Энлиль одарил,
Разрушил дома их, разрушил их стены.
Их (драгоценный) металл (и) ляпис-лазурь (и содержимое) их хранилищ
В Ниппур он доставил Энлилю, повелителю всех земель.
Тому, что не строит город, не строит [дом], —
Марту – Энки принес в дар скот.
Когда отвел он взор от того места,
Когда отец Энки поднял его над Евфратом,
Встал он гордо, как необузданный бык,
Он поднимает пенис, он извергает семя,
Наполнился Тигр искристой водой.
Как дикая корова, по тельцу мычащая в лугах,
В кишащем скорпионами стойле,
Так Тигр отдается ему, как неистовому быку.
Он поднял пенис, принес свадебный дар,
Дал Тигру радость, как большой дикий бык, [довольный], что дал рожденье.
Вода, что принес он, искристая вода, «вино» ее сладко,
Зерно, что принес он, отборное зерно, едят его люди,
Он наполнил Экур, дом Энлиля, добром,
Вместе с Энки Энлиль ликует, Ниппур [в восторге].
Бог, венчанный диадемой на царство,
Возложил долговечную тиару царства,
Он ступил на земли левую сторону,
Процвела земля для него.
Как принял он скипетр в правую руку,
Чтобы Тигр и Евфрат «ели вместе»,
Он, что речет…слово, согласно его…,
Что убирает, как жир, из дворца свое «царственное колено»,
Бог, что оглашает судьбу, Энки, владыка Абзу,
Энбилулу, каналов смотрителя,
Энки поставил над ними главным.
Он выкликает болота, поместив туда карпа и… – рыбу,
Он выкликает заросли, поместив туда… – тростник и зеленый тростник,
(Две строки отсутствуют.)
[Он бросает] вызо[в].
Того, из чьих сетей не уходит рыба,
Из чьих капканов не уходит…,
Из чьих силков не уходит птица,
…сына…
(бога), что любит рыбу,
Энки поставил над ними главным.
Бог воздвиг святилище (?), священную сень – сердце его глубоко,
Воздвиг святилище в море, священную сень – сердце его глубоко,
Святилище, центр его – …, от всех сокрытый,
[Святилище], место его в созвездии …ику,
Высокая [сень], наверху (?) —
место его возле созвездия «колесницы»,
… от трепещущего… его мелама…,
Анунаки пришли с молитвою и мольбою,
Для Энки в Э[нгурре они поставили] трон высокий.
Для повелителя…,
Великого принца…, рожд[енного…]
У-птица…,

(Пропущено примерно три строки.)

Ее, великую бездну глубин,
Что… птицу изи и рыбу лиль, что…,
Что вышла из зипага, что…,
Госпожу Сирар[ы, Мать Нанш]е,
Над морями, его… местами,
Энки поставил главной.
Вызывает он два дождя, воду небес,
Их выравнивает, как плывущие облака,
Вселяет (?) в них (жизни) дыхание до горизонта,
Обращает холмистые земли в поля.
Того, что великими бурями правит, молнией (?) поражает,
Что замыкает священной крепой «сердце» небес,
Сына Ана, гугаля вселенной,
Ишкура, сына Ана,
Ставит Энки над ними главным.
Он направил плуг и… ярмо,
Великий принц Энки поставил «рогатых быков» в…,
Отворил священные борозды,
Заставил расти зерно на возделанном поле.
Бога, что носит корону, красу высокой равнины,
Коренастого, пахаря бога Энлиля,
Энкимду, человека рвов и плотин,
Энки ставит над ними главным.
Бог выкликает пашню, засевает отборным зерном,
Собирает зерно, отборное зерно, зерно иннуба в кучи,
Умножает Энки снопы и кучи,
Вместе с Энлилем дает он земле изобилье,
Ту, чья голова и бок пестры, чей лик покрыт медом,
Госпожу, праматерь, силу земли, «жизнь» черноголовых,
Ашнан, питающий хлеб, хлеб всего,
Энки поставил над ними главной.
Великий царь накинул сеть на кирку, он устроил изложницу,
Сдобрил агарин, как хорошее масло,
Того, чьей кирки сокрушительный зуб – это змей, пожирающий трупы,
Чья… изложница правит…,
Куллу, кирпичника той земли,
Энки ставит над ними главным.
Он построил конюшни, указал очищения обряды,
Овчарни возвел, наполнил их лучшим жиром и молоком,
Радость принес в трапезные богов,
На поросшей равнине возобладало довольство.
Верного поставщика Эанны, «друга Ана»,
Любимого зятя отважного Сина, супруга святой Инанны,
Госпожи, царицы всех великих ме,
Что время от времени руководит воссозданьем… Куллаба,
Думузи, божественного «ушумгаля небес», «друга Ана»,
Энки ставит над ними главным.
Он наполнил Экур, дом Энлиля, добром,
С Энки ликует Энлиль, ликует Ниппур,
Он отметил границы, утвердил пограничные камни,
Для анунаков Энки
Построил жилье в городах,
Построил жилье в деревнях.
Героя, быка, что выходит из (леса) хашур, что рычит, (точно) лев,
Отважного Уту, быка, что неуязвим, что гордо являет силу,
Отца великого города, места, где солнце восходит,
Великого герольда священного Ана,
Судью, что выносит решенье богов,
Что носит бороду цвета ляпис-лазури, что нисходит со священных небес,… небес,
Уту, сына, [Нингаль] рожденного,
Энки ставит главным над всей вселенной.
Он спрял пряжу маг, дал теменос,
Энки придал совершенство тому, что женским является ремеслом,
Для Энки, для людей… – облаченье.
Тиару дворца, самоцвет повелителя,
Утту, достойную женщину, радостью полную (?),
Энки поставил над ними главной.
Тогда сама по себе, царский отбросив скипетр,
Женщина,…, дева Инанна, царский отбросив скипетр,
Инанна, к отцу своему Энки
Входит в дом и, (униженно) плача, жалобу (?) произносит:
«Анунаки, великие боги, их судьбы
Отдал Энлиль уверенно в руки твои,
С девою, мною, почему ж обошелся иначе?
Я, святая Инанна, – где же мое старшинство?
Аруру, сестра Энлиля,
Нинту, владычица гор,
Приняла на себя священную… править,
Забрала себе… (и) лук,
Забрала себе с инкрустацией сила-кубок из ляпис-лазури,
Унесла с собой чистый, священный ада-кубок,
Повитухою стала земли,
Ты ей вверил рожденного быть царем, владыкой рожденного быть.
Сестрица моя, святая Нинисинна,
Взяла себе светлый уну, стала жрицей Ана,
Рядом с Аном себя поместила, произносит слово, что небеса наполняет (?);
Сестра моя, святая Нинмуг,
Забрала золотой резец (и) серебряный молот(ок) (?),
Стала старшей в ремесле по металлу,
[Рожденого] быть царем, что носит прочную диадему,
Рожденного повелевать, короною венчанного, отдал ты [в руки ее].
Сестра моя, святая Нидаба,
Взяла себе мерную жердь,
Укрепила ляпис-лазурную ленту (?) у себя на предплечье,
Оглашает великие ме,
Отмечает межи, устанавливает границы, – стала писарем в этих землях,
Ты в руки ей отдал пищу богов.
Нанше, владычица, владыка – праведный… пал к ее ногам —
Стала ведать рыбой в морях (?),
Рыбу, вкусную (и)…,
Поставляет она своему [отцу] Энлилю.
Со мной, [женщиной], почему обошелся иначе?
Я святая Инанна, в чем же мое старшинство?»

(Отсутствует примерно три строки.)

… его…,
«Энлиль (?)…,
Украсил (?) для тебя…,
Ты теперь одета в одежды (?) «сила юноши»,
Ты утвердила слова, что произносит «юноша»,
Ты отвечаешь за посох, палку и кнут овчара,
Дева Инанна, что, что еще дать нам тебе?
Битвы, набеги – ты оракулам (?) вложишь на них ответ,
Ты среди них, не будучи птицей арабу, дашь неблагоприятный ответ,
Ты свиваешь прямую нить,
Дева Инанна, распрямляешь круче [ную] нить,
Ты придумала форму одежд, ты нарядные носишь одежды,
Ты спряла пряжу маг, нить продела в веретено,
В… ты окрасила (?) многоцветную… нить.
Инанна, ты…,
Инанна, ты разрушила нерушимое, уничтожила неуничтожимое,
Ты заставила смолкнуть (?)… «тамбуринами (?) плача»,
Дева Инанна, ты вернула гимны тиги и адаб в их дом.
Ты, чьи почитатели не устают любоваться тобой,
Дева Инанна, ты, что дальние знаешь колодцы, веревки (?) крепежные;
Взгляните! Пришло половодье, земля ожила,
Пришло половодье Энлиля, земля ожила.

(Оставшиеся девятнадцать строк разрушены.)


Переходя от мифологии к эпосу, скажем, что шумеры, несомненно, были первыми творцами и разработчиками эпической литературы, состоящей из повествовательных героических сказаний, облеченных в поэтическую форму. Подобно древним грекам, индусам и тевтонцам, шумеры на ранних стадиях своей истории прошли через героический век, дух и атмосфера которого воспроизводятся в их эпической памяти. Побуждаемые жаждой славы и имени, столь характерной для правящего класса героической эпохи, цари и принцы держали бардов и менестрелей при дворах для сочинения повествовательных поэм или гимнов, прославляющих их приключения и достижения. Эти эпические гимны, преимущественно направленные на увеселение публики в ходе частых придворных праздников и пиршеств, вероятно, произносились речитативом под аккомпанемент арфы или лиры.

Ни один из ранних героических гимнов не дошел до нас в своей оригинальной форме, т. к. они создавались в ту пору, когда письменность была либо полностью неизвестна, либо, если известна, мало касалась неграмотных менестрелей. Письменные памятники эпоса Греции, Индии и Тевтонии относятся к гораздо более поздним периодам и представляют собой очень сложные литературные редакции, среди которых только малая часть содержит ранние гимны, и то в весьма измененной и расширенной форме. В Шумере, есть все основания полагать, некоторые из ранних героических песен были впервые записаны на глине через пять-шесть веков после окончания героического века и к тому времени претерпели значительные изменения в руках жрецов и писарей.

Письменный эпос трех индоевропейских героических веков обнаруживает ряд поразительно сходных черт в форме и содержании. Все поэмы касаются преимущественно личностей. Именно подвиги и деяния отдельных героев, а не судьба и слава государства или сообщества, становятся предметом внимания поэта. Тогда как сами искатели приключений являются, скорее всего, историческими личностями, поэт не смущается вводить неисторические мотивы и утверждения, такие, как преувеличение способностей героя, вещие сны и присутствие неземных существ. В стилистическом отношении эпическая поэма изобилует устойчивыми эпитетами, длинными повторами, повторяющимися формулами и описаниями, тяготеющими к непривычной нам избыточной детализации. Особенно характерно то, что во всех эпических произведениях значительное место отведено монологам. К шумерскому эпосу все это относится в той же степени, что и к греческому, индийскому и тевтонскому.

Справедливости ради следует сказать, что есть и немало существенных отличий шумерского эпического материала от греческого, индийского и тевтонского. Например, шумерская эпическая поэма представляет собой несколько самостоятельных, не связанных сюжетом и неравных по объему повестей, каждая из которых ограничивается единственным эпизодом. Задача объединить эти эпизоды и интегрировать в единое целое не ставится. Шумерский литературный материал практически не дает характеристики герою и не пытается проникнуть в его психологию. Герои представляют, скорее, обобщенный тип, недифференцированный, нежели персонифицированный.

Более того, отдельные события и сюжет соотносятся друг с другом довольно статичным и условным образом; здесь нет того пластичного, экспрессивного движения, столь характерного для поэм вроде гомеровских «Илиады» и «Одиссеи». Смертные женщины в шумерской литературе едва ли играют сколь-нибудь заметную роль, тогда как в индоевропейской эпической литературе им отводится весьма значительная партия. Наконец, что касается техники, то шумерский поэт достигает ритмического эффекта в основном путем вариаций и повторов. Ему абсолютно неведомо понятие метра и размера, которым в полную силу пользуется индоевропейский эпос. Несмотря на все эти отличия, вряд ли возможно, чтобы литературная форма, столь индивидуальная по стилю и средствам, как повествовательная поэзия, создавалась и развивалась независимо и в разные временные эпохи в Шумере, Греции, Индии и Северной Европе. Поскольку повествовательная поэзия шумеров оказывается все же самой старшей из всех четырех, есть вероятность того, что эпический жанр берет начало именно в Шумере, откуда затем распространился в соседние земли.

Сегодня мы можем назвать девять шумерских эпических сказаний, объем которых колеблется от чуть более ста до более шестисот строк. Две из них вращаются вокруг героя Энмеркара и могут называться «Энмеркар в стране Аратта» и «Энмеркар и Энсукушсиранна». Две другие сосредоточились вокруг героя по имени Лугальбанда, хотя и здесь мы встречаемся с Энмеркаром. Их можно озаглавить: «Лугальбанда и Энмеркар» и «Лугальбанда и Гора Хуррум». Остальные пять вращаются вокруг самого известного из шумерских героев, которому нет равных на всем Древнем Ближнем Востоке, – Гильгамеша. Две из них, «Гильгамеш и Бык Неба» и «Смерть Гильгамеша», дошли до нас в отрывках. Остальные три практически полностью сохранились. Это «Гильгамеш и Агга Киша», прославляющая Гильгамеша как патриота и «защитника царства»; «Гильгамеш и Страна Жизни», где он играет роль храброго победителя дракона, первого святого Георгия; и «Гильгамеш, Энкиду и нижний мир (загробное царство)», в котором он предстает как на редкость сложная личность: обходительный, отважный, деспотичный, великодушный, душевный, провидящий и любознательный.

Поэма «Гильгамеш и Агга» – самая короткая из всех шумерских эпических поэм. Однако, несмотря на свою краткость, она представляет довольно необычный интерес. Сюжет связан исключительно с людьми; в отличие от прочих шумерских эпических поэм, в ней нет мифологических мотивов с участием каких-либо шумерских божеств. Поэма исторически значима; она проливает новый свет на раннюю вражду шумерских городов-государств. Наконец, она свидетельствует о первой политической ассамблее, «двухпалатном конгрессе», имевшем место почти пять тысяч лет назад.

Из главы, посвященной краткой истории шумеров, очевидно, что Шумер, как и Греция в более позднюю эпоху, состоял из нескольких городов-государств, стремившихся к господству в стране в целом. Одним из наиболее важных был Киш, город, который, согласно шумерской легенде, получил «право на царство» свыше сразу же после потопа. Но со временем другой город-государство, Эрех, начал превосходить его в силе и влиянии, став, наконец, реальной угрозой главенству Киша в Шумере. Агга, последний правитель династии Киша, осознал опасность и направил в Эрех, где правил Гильгамеш, ультиматум с требованием либо подчиниться, либо пострадать от последствий неповиновения. Поэма начинается с прибытия посланцев Агги с ультиматумом к Гильгамешу и жителям Эреха.

Гильгамеш решительно настроен драться, нежели подчиниться Агге, но сначала ему нужно получить одобрение граждан Эреха. Поэтому он предстает перед «высоким собранием старейшин своего города» с настоятельной просьбой не подчиняться Кишу, но взяться за оружие и добиться победы. «Сенаторы», однако, настроены иначе; они предпочитают признать Киш и наслаждаться миром. Гильгамеш разочарован таким решением. Поэтому он идет с той же просьбой в «собрание молодых граждан города». После долгого заседания, завершившегося хвалебной речью Гильгамеша и горячим призывом к победе, собрание «мужчин» провозглашает войну и независимость. Гильгамеш теперь вполне удовлетворен, и, обращаясь к своему верному слуге и соратнику Энкиду, выражает уверенность в победе над Аггой.

Вскоре, однако, – или, как говорит поэт, «дней было не пять дней было не десять», – Агга осаждает Эрех, и, несмотря на храбрые речи, граждан города охватил страх. Тогда Гильгамеш обращается к «героям» Эреха и просит волонтеров сразиться с Аггой. Один из них, по имени Бирхуртурре, охотно соглашается; он уверен, что сможет поколебать решение Агги.

Но едва Бирхуртурре проходит через ворота Эреха, его хватают, побивают и доставляют к Агге. Он начинает разговор с Аггой, но, прежде чем этот разговор завершается, другой герой, Забардибунугга, поднимается на стену. Увидев его, Агга спрашивает Бирхуртурре, не царь ли это Гильгамеш. Когда тот дает отрицательный ответ, Агга и его люди теряют к нему интерес и продолжают осаждать Эрех и мучить Бирхуртурре.

Теперь сам Гильгамеш взбирается на стену, чтобы лицом к лицу встретиться с Аггой; жители Эреха замирают от ужаса. Узнав от Бирхуртурре, что это, наконец, и есть его повелитель, Агга, под должным впечатлением, снимает осаду, в связи с чем Гильгамеш выражает Агге благодарность за великодушное отношение. Поэма завершается восхвалением Гильгамеша как спасителя Эреха.

Ниже приведен пробный перевод эпической поэмы; многое в ней пока неясно и туманно, но на сегодня это лучшее, что можно сделать.

Посланники Агги, сына Энмебараггези,
Прибыли из Киша к Гильгамешу в Эрех,
Владыка Гильгамеш старейшинам города
Поведал о деле, просит их слова:
«Чтобы достроить колодцы, достроить все колодцы страны,
Достроить колодцы, малые кубки страны,
Вырыть колодцы, завершить крепленье веревок,
Не склонимся мы дому Киша, поразим мы его оружьем».
Собрание старейшин города
отвечает так Гильгамешу:
«Чтобы достроить колодцы, достроить все колодцы страны,
Достроить колодцы, малые кубки страны,
Вырыть колодцы, завершить крепленье веревок,
Покоримся мы дому Киша, не пойдем на него с оружьем».
Гильгамеш, повелитель Куллаба,
Что подвиги свершает во имя Инанны,
Не принял сердцем слова старейшин.
Второй раз Гильгамеш, владыка Куллаба,
Мужам города поведал о деле, просит их слова:
«Чтобы достроить колодцы, достроить все колодцы страны,
Достроить колодцы, малые кубки страны,
Вырыть колодцы, завершить крепленье веревок,
Не склонимся мы дому Киша, поразим мы его оружьем».
Собрание мужей города
отвечает так Гильгамешу:
«Из тех, кто стоит, тех, кто сидит,
Из тех, кто взращен с сынами царей,
Из тех, кто давит на бедро осла,
Кто духом жив!
Не склонимся мы дому Киша, поразим мы его оружьем».
Эрех, сотворенный руками богов,
Эанна, дом, небесами дарованный, —
Великие боги задумали части его —
Огромные стены касаются облаков,
Покои высокие сам уготовил Ан,
О них заботился ты, – ты, царь и герой!
Покоритель, возлюбленный Ана принц,
Неужели боишься прихода его?
То войско мало, шатается тыл его,
Мужи не поднимают глаз высоко».
Тогда Гильгамеш, владыка Куллаба,
При слове мужей города своего
сердцем возликовал, духом стал ясен,
Сказал он слуге своему Энкиду:
«Ну что ж, отложим орудья труда ради ярых битв,
Пусть боевое оружье вернется на ваше бедро
И всё вокруг повергнет в ужас и страх,
Он же когда подойдет, страх большой от меня на него падет,
Решимость его поколеблется, совет его будет рассеян».
Дней было не пять, дней было не десять,
Агга, сын Энмебараггези, осадил Эрех;
Эрех – решимость его поколеблена.
Гильгамеш, повелитель Куллаба,
Говорит своим героям: «Герои мои с потемневшими лицами,
Да поднимется тот, у кого есть сердце,
Я велю ему выйти к Агге!»
Бирхуртурре, бывший главою, своему царю,
Своему царю произнес хвалу:
«Я отправлюсь к Агге,
Решимость его поколеблется, совет его будет рассеян».
Бирхуртурре вышел за городские ворота,
Его схватили в дверях городских ворот,
Бирхуртурре – и плоть терзали его,
Доставили к Агге его,
Агга с ним говорит.
Не окончил он слов своих, Забардибунугга на стену взошел.
Агга увидел его, говорит Бирхуртурре он:
«Раб, человек тот не твой ли царь?»
Человек тот не царь мне,
О, если б он был моим царем!
Если б то был высокий лоб его,
Бизону подобный лик его,
Подобная ляпис-лазури его борода,
О, если б то были изящные пальцы его!»
Огромное войско не поднялось, огромное войско не двинулось,
Огромное войско не покатилось в пыли,
Иноземцы, которых тьмы, поражения не познали,
Горожане не глотали пыль,
Не рубили носы ладьям,
Агга, царь Киша, не сдерживал войск;
Они били его, пинали его,
Бирхуртурре, – плоть терзали его.
Вслед за Забарадибунуггой на стену взошел Гильгамеш,
Ужас объял молодых и старых людей Куллаба,
Створки ворот городских застыли при их приближенье,
Пошел Энкиду за городские ворота,
Гильгамеш взирал со стены,
Агга увидел его:
«Раб, человек тот не твой ли царь?»
«Человек тот и есть мой царь».
Едва он это промолвил,
Поднялось огромное войско, понеслось огромное войско,
Покатилось в пыли огромное войско.
Иноземцы, которых тьмы, пораженье познали,
Горожане глотали пыль,
Порубили носы ладьям,
Агга, царь Киша, сдержал войска.
Гильгамеш, повелитель Куллаба,
Говорит Агге:
«Агга, мой лейтенант, Агга, мой капитан,
Агга, армий моих генерал,
Агга, насытил зерном ты летящую птицу,
Агга, ты дал мне дыханье, дал жизнь мне,
Агга, ты вернул своего беглеца».
Эрех, сотворенный руками богов,
Огромные стены касаются облаков,
Покои высокие сам уготовил Ан,
О коих заботился ты, – ты, царь и герой!
Покоритель, возлюбленный Ана принц,
Даровал тебе Агга свободу во благо Киша,
Перед Уту вернул тебе милость прежних дней,
Гильгамеш, повелитель Куллаба,
Похвала тебе добрая.

Главная тема другой эпической поэмы о Гильгамеше, «Гильгамеш и Страна Жизни», – это озабоченность человека по поводу смерти и ее сублимации в понятии бессмертного имени. Сюжет повести выстроен на мотивах и действиях, пронизанных остротой этих настроений. В стилистическом отношении ее трезвый тон поддержан и усилен умелым выбором разнообразных повторов и параллелей. Несколько существенных фрагментов пока не ясны. На сегодня эту историю можно воссоздать следующим образом.

Повелитель Гильгамеш удручен и подавлен мыслью о смерти. Сердце его болит и дух омрачается, едва он видит, как кто-то из жителей Эреха умирает, и «мертвые тела качаются на волнах реки». С горечью осознавая, что и ему, как и всем смертным, рано или поздно суждено умереть, он решает, по крайней мере, возвеличить свое имя, прежде чем его постигнет неизбежная участь. Поэтому он намерен отправиться в далекую «Страну Жизни», чтобы срубить ее знаменитые кедры и доставить их в Эрех.

Решив так, Гильгамеш сообщает Энкиду, своему верному слуге, о своем намерении. Энкиду советует ему сначала ознакомить со своим намерением бога солнца Уту, т. к. именно ему вверена «Страна Жизни». Послушавшись этого совета, Гильгамеш приносит дары Уту и просит его поддержки в этом путешествии.

Поначалу Уту скептически отнесся к способностям Гильгамеша, но тот настаивает и повторяет свою просьбу в более убедительной форме. После чего Уту проникается сочувствием к нему и обещает нейтрализовать семь природных демонов погоды, представляющих потенциальную угрозу Гильгамешу в его путешествии. Преисполненный радости, Гильгамеш собирает 50 добровольцев из Эреха, свободных людей, не обремененных ни «домом», ни «матерью» и готовых следовать за ним, куда бы он ни направился. Вооружившись оружием из бронзы и дерева, изготовленным им для себя и своих спутников, Гильгамеш из Эреха отправляется в «Страну Жизни».

По пути они преодолевают семь гор, и, только перейдя седьмую, Гильгамеш находит «кедр своего сердца». Он валит его топором, Энкиду обрубает все ветви, а их товарищи перетаскивают сучья на вершину холма. Однако такой поступок поднял и взволновал Хуваву, чудовище, охранявшее «Страну Жизни», и ему удается погрузить Гильгамеша в тяжелый сон, от которого тот пробуждается с большим трудом только спустя долгое время.

Раздосадованный этой неожиданной задержкой, Гильгамеш клянется матерью, богиней Нинсун, и своим отцом, божественным героем Лугальбандой, что не вернется в Эрех до тех пор, пока не уничтожит чудовище Хуваву, будь тот богом или человеком. Энкиду умоляет его вернуться, поскольку он видел этого страшного монстра и уверен в том, что противостоять ему невозможно. Но Гильгамеша это не останавливает. Уверенный, что вместе им не страшно никакое зло, он убеждает Энкиду оставить страхи и двигаться вперед.

Чудовище, однако, сидя в своем кедровом доме, следит за ними и делает отчаянные попытки избавиться от Гильгамеша. Но тот неустрашим и даже пытается убедить Хуваву лживым заверением в том, что принес ему подарки. Как бы то ни было, мы видим, как Гильгамеш срубает семь деревьев, блокируя ими доступ во внутренние покои Хувавы, а его спутники обрубают сучья, вяжут их и укладывают у подножия горы.

Теперь Гильгамеш встречается один на один с Хувавой. Он слегка ударяет его по щеке, накидывает на него кольцо и вяжет его веревкой. Тогда Хувава слезно взывает к богу солнца Уту и униженно молит Гильгамеша отпустить его. Гильгамешу становится жаль его, и он в иносказательной форме предлагает Энкиду освободить чудовище. Но Энкиду против таких великодушных актов, считая их неумными и опасными. Когда негодующий Хувава делает оскорбительный выпад против Энкиду, тот сносит ему голову.

Оба героя приносят отрубленную голову Хувавы Энлилю, царю богов, несомненно, жаждущему выразить им свое божественное одобрение и наградить. Но едва Энлиль видит ее, он разражается проклятием, которое, похоже, обрекает героев на вечное блуждание по горам и равнинам, палимым солнцем. Потом все же Энлиль дает Гильгамешу нечто вроде семи божественных лучей, называемых в Шумере мелам, возможно, в качестве защиты от диких зверей, которыми кишат горы и леса. И на этой туманной и неоднозначной ноте поэма завершается. Перевод поэмы звучит так:

Владыка надумал идти в «Страну Жизни»,
Владыка Гильгамеш надумал идти в «Страну Жизни»,
Говорит он Энкиду:
«Энкиду, кирпичу и печати еще неведом фатальный исход,
Я войду в «страну», я возвышу там имя свое,
В пределах, где возвеличены имена, я возвышу имя свое,
В пределах, где не возвеличены имена, я возвышу богов имена».
Слуга его Энкиду отвечает ему:
«Господин мой, коль хочешь войти ты в «страну», извести Уту,
Извести о том Уту, бесстрашного Уту,
Та «страна» под его началом,
Страна поваленного кедра, она под началом Уту,
Извести же Уту».
Гильгамеш возложил руки на козленка, что весь белый,
Прижал к груди своей пятнистого козленка в качестве приношенья,
В руку взял скипетр серебряный власти своей,
Говорит небесному Уту:
Уту, я в «страну» хочу войти, стань мне подмогой,
Я желаю войти в страну поваленных кедров, стань мне подмогой».
Небесный Уту говорит ему:
«И вправду ты царственный воин, но зачем ты «стране»?»
«Уту, хотел бы сказать я слово, к слову обрати свой слух!»
Хотел бы, чтобы оно до тебя долетело, услышь же его!
В городе моем умирают люди, подавлено сердце,
Погибают люди, подавлено сердце,
Я взирал со стены,
Мертвые видел тела, по реки плывущие водам,
Что до меня, со мною поступят так же, истинно так!
Человек, пусть самый высокий, не может небес достигнуть,
Человек, пусть самый широкий, не может землю укрыть.
Кирпичу и печати еще неведом фатальный исход,
Я войду в «страну», я возвышу там имя свое,
В пределах, где возвеличены имена, я возвышу имя свое,
В пределах, где не возвеличены имена, я возвышу богов имена».
Принял Уту слезы его как приношенье,
Будучи милосердным, проявил к нему милосердье,
Семь героев погоды, одной матери сыновей,
Он в пещеры отвел в горах.
Тот, кто срубил кедр, радостью был преисполнен,
Повелитель Гильгамеш был радости преисполнен,
Собрал свой город до одного человека,
Смотр учинил людям, как близким соратникам,
«У кого есть дом, возвращайтесь в дом!
У кого есть мать, возвращайтесь к матери!
Пусть одинокие мужи, что поступят, как я, встанут рядом со мной!»
У кого был дом, вернулся в дом,
У кого была мать, возвращается к матери!
Одинокие мужи, что поступили, как он, числом пятьдесят, встали рядом с ним.
Он направил стопы свои в дом кузнецов,
Выковал меч и боевой топор, «силу богов»,
Он направил стопы к черным лесам и полям,
Иву срубил, яблоню и самшит,
Сыны города, что сопровождали его, приняли на руки их,
Семи демонам погоды велено скрыться в горных пещерах.
Первую гору проходят они,
Но не находит он кедр своего сердца,
Гору седьмую проходят они,
Нашел он кедр своего сердца.

(В этом месте несколько строк разрушены, и не вполне ясно, что же произошло. Возможно, Хувава узнал о падении кедра и наслал глубокий сон на Гильгамеша. Во всяком случае, когда текст снова становится разборчив, мы узнаем о том, что некий человек, возможно Энкиду, пытается пробудить Гильгамеша.)

Он коснулся его, тот не встает,
Он говорит с ним, тот не отвечает,
«Тот, кто спит, тот, кто спит,
Гильгамеш, повелитель, сын Куллаба,
Как долго продлится твой сон?
Страна потемнела, она полна тенями,
Сумерки принесли этот тусклый свет,
Уту ушел с поднятой головой к своей матери Нингаль,
О Гильгамеш, как долго продлится твой сон?
Пусть же сыны города твоего, что сопровождали тебя,
Не стоят, ожидая тебя, у подножья горы,
Пусть мать, что тебя родила, не придется вести на площадь».
Он внимательно осмотрелся,
Укрывался «геройским словом», словно одеждой,
Он натягивал себе на грудь в тридцать шекелей одеянье, что носил на руке,
Поднимался на «великой земле», словно бык,
Пыль глотал, зубы чернил землей:
«Жизнью Нинсун, жизнью матери, давшей мне жизнь,
Святым Лугальбандой, отцом моим, [клянусь]
До тех пор, пока я не уничтожу того «супостата», будь он человек,
До тех пор, пока я не уничтожу его, будь он богом,
Не обращу назад в город стопы, что направил в «страну» я».
Верный слуга возопил, хватаясь за жизнь,
Говорит своему господину:
«Господин, ты не видел его, не напуган,
Я, который видел его, перепуган,
Воин, зубы его драконьи,
Лик его – львиный лик,
Рык его – бурного водопада,
От его пожирающей заросли пасти никто не ушел,
Господин мой, иди же в страну,
Я в город направлюсь,
Расскажу твоей матери о славе твоей,
Пусть она рассмеется,
Расскажу ей о смерти твоей,
Пусть горькие слезы прольет».
«По мне пусть не умрет другой,
Груженый не затонет челн,
В три складки будет цел отрез,
Не сбросят никого со стен,
Дом и лачугу не спалят,
Так помоги ж мне, я – тебе,
Случиться с нами может что?
Когда утонула, когда утонула,
Когда утонула лодка Маган,
Когда утонула лодка «Сила Магилум»,
Все живое вселилось в «ковчег жизни»,
Пойдем же вперед, мы не станем смотреть на него,
Если, когда мы пойдем вперед,
Будет страх, будет страх, прогони его прочь!
Будет ужас, будет там ужас, гони его прочь!»
«Как сердце твое пожелает! Что ж, двинемся в путь!»
Еще не приблизились они на расстояние в четверть мили,
Хувава стоял у своего кедрового дома,
Глаз приковав к нему, глаз смерти,
Потрясал на него головою, позолоченной головою,
Против него издал ужасающий крик.
Гильгамеш – поджилки его и ноги его задрожали,
Стало страшно ему,
Не свернул он с намеченного пути.
Поднялся он (Хувава) на громадные лапы в когтях,
Он метнулся туда и сюда,
«Густогривый, что носит одежды улухха,
Царственный, восхищенье богов,
Гневный бык, неотступный в бою,
Кем горда мать, что дала рожденье тебе,
Кем горда няня, что кормила тебя у себя на коленях,
Не страшись, дотронься рукой до земли».
Гильгамеш не коснулся рукою земли, говоря:
«Жизнью Нинсун, жизнью матери, давшей мне жизнь,
Святым Лугальбандой, отцом моим,
Ты знаешь неплохо, кто живет в «стране»
Для маленьких твоих ножек сшил я маленькие сапожки,
Для больших твоих ног сшил большие я сапоги».
Он (Гильгамеш) сам повалил первый (ствол),
Сыны города, что сопровождали его,
Сучья срубили, связали их вместе,
Сложили к подножью горы,
Сам справившись с (кедром) седьмым, подошел он к хоромам,
Прижал его к стенке, как залезшую в вино змею,
Дал пощечину, словно поцеловал,
Вдел ему в рыло кольцо, как пойманному волу,
Веревкой связал ему руки, словно плененному воину.
Хувава – зубами стучит,
Схватил Гильгамеша-владыку за руку.
«Я хотел бы сказать слово Уту».
«Уту, не знаю я матери, что меня родила,
Не знаю отца своего, который меня зачал,
«Страна» меня родила, ты меня зачал».
Он заклинал Гильгамеша Небом, Землей, Миром
Загробным, Брал его за руку, перед ним унижался.
Царственный Гильгамеш – в сердце проникла жалость,
Говорит Энкиду, своему слуге:
«Энкиду, пусть пойманная птица домой улетает,
Пусть воин плененный вернется на материнскую грудь».
Отвечал Энкиду Гильгамешу:
«Высочайший, которых не судят,
Рок поглотит, Рок, что знает отличья.
Если птица, что поймана, возвратится домой,
Если воин плененный вернется на материнскую грудь,
Ты уже не вернешься в город твоей матери, давшей рожденье тебе».
Говорит Энкиду Хувава:
«Наемник, голодный, от жажды страдающий,
подобострастный, Зачем говоришь ты дурно ему обо мне!»
И только он это сказал,
Энкиду, во гневе, отсек ему шею,
Бросил в дорожный мешок,
Принесли они это Энлилю,
Открыли дорожный мешок, вынули мертвую голову,
К ногам положили Энлиля.
Взглянул Энлиль на Хувавы мертвую голову,
Разгневался на слова Гильгамеша:
«Вы зачем так себя повели?
Так как руку подняли вы на него,
Так как имя его разрушили,
Да палит огонь ваши лица,
Да сжирает огонь вашу пищу,
Да пьет огонь вашу воду!»

(Затем следует эпизод, когда Энлиль дает Гильгамешу семь меламов, и неразборчивый отрывок из трех строк, завершающий поэму.)


В третьей из перечисленных эпических повестей, «Гильгамеш, Энкиду и нижний (загробный) мир», герой изображен поочередно как галантный рыцарь, напористый бык, отчаявшийся нытик, наставляющий мудрец, снисходительный хозяин и опечаленный смертный, жаждущий разузнать о жизни в загробном мире. Его слуга Энкиду играет роль верного и храброго друга, который, однако, в критический момент не послушался предостережения своего господина и потому погиб. За всем этим стоит Инанна, шумерская Афродита, с ее постоянными слезами и роковыми дарами с привкусом смерти.

Поэма начинается с пролога, состоящего из двух небольших абзацев, не имеющих отношения к Гильгамешу и сюжету повествования. В первом отрывке речь идет о божественном акте творения вплоть до отделения неба от земли, поэтому он представляет особую важность в шумерской космогонии и космологии. Вторая часть пролога изображает битву Энки, шумерского Посейдона, с нижним миром, воплощенным в чудовище-драконе. Похоже, она состоялась вскоре после отделения неба от земли, после того как богиня Эрешкигаль была насильно низвергнута в нижний мир; все это немного напоминает греческий миф о насильственном похищении Персефоны. Что касается исхода этой битвы, мы остаемся в неведении, т. к. поэт торопился приступить к повести о Гильгамеше, которая, насколько ее возможно сегодня понять, такова.

Однажды дерево хулуппу (вероятно, ива), растущее на берегу Евфрата и вспоенное его водами, с корнем вывернул южный ветер и понес прочь по водам Евфрата. Это увидела богиня Инанна, бродившая поблизости и по какой-то неясной причине напуганная «словом» Ана и Энлиля, двух верховных божеств шумерского пантеона. Инанна поймала дерево и отнесла его в свой город Эрех, где посадила его в своем плодоносном саду. Она тщательно ухаживала за ним в надежде, что, когда оно вырастет, она сможет себе сделать из него трон и ложе.

Шли годы. Дерево окрепло и стало большим, но его ствол был совершенно гол, ни веточки, ни листочка. Потому что у его подножия свила гнездо змея, которой неведома жалость; на его вершине поселила своих птенцов птица Имдугуд; а внутри устроил себе дом вампирша Лилит. Поэтому Инанна, поначалу беспечная и веселая, теперь проливала горькие слезы.

Когда наступил рассвет и ее брат, бог солнца Уту вышел в свои «царские владения», Инанна в слезах поведала ему все, что случилось с ее деревом хулуппу. Но Уту ничем не мог ей помочь.

Тогда Инанна повторила свою печаль «брату» Гильгамешу, и тот решил заступиться за нее. Он надел доспехи весом пятьдесят мин, взял «дорожный топор» и убил змею, сидевшую в основании дерева. Увидев это, птица Имдугуд унесла птенцов в сторону гор, а Лилит разрушила свое жилище в сердцевине дерева и побежала преследовать своих одиноких жертв. Гильгамеш и сопровождавшие его жители Эреха срубили дерево, и Инанна могла теперь сделать из него трон и ложе.

И что же сделала Инанна? Из основания дерева она создала пукку (возможно, барабан); из его макушки – микку (барабанные палочки) и все это подарила Гильгамешу. Но Гильгамеш использовал их для подавления жителей Эреха, особенно когда обрекал молодых людей на войну и таким образом превращал во вдов их жен. Во всяком случае, именно «из-за плача молодых дев» пукку и микку проваливаются в «великую бездну», т. е. в нижний мир. Гильгамеш делает все возможное, чтобы вернуть их, но тщетно. И вот он садится у ганзира, «ока» загробного мира, и оплакивает свою потерю.

Когда Энкиду, слуга Гильгамеша, увидел своего хозяина в горе, он храбро вызвался сойти в нижний мир, чтобы вернуть пукку и микку. Гильгамеш предостерег его о табу нижнего мира, которые необходимо соблюдать, чтобы «крик нижнего мира», особенно крик матери бога врачевания Ниназу, лежащей в глубоком сне, нагой и непокрытой, не смог удержать его там навечно. Но Энкиду пренебрег советом господина и был схвачен нижним миром, будучи уже не в состоянии снова подняться на поверхность земли.

Гильгамеш, удрученный новым несчастьем, отправился в Ниппур, дом Энлиля, царя богов. В слезах он поведал ему, что стряслось с Энкиду. Но Энлиль не проявил сострадания и отказался помочь ему.

Тогда Гильгамеш идет в Эреду, дом Энки, бога мудрости, с той же печалью. Энки решает помочь Гильгамешу, насколько это возможно при данных обстоятельствах. По его приказу бог солнца Уту открыл вход в нижний мир, через который призрак Энкиду – ибо это все, что от него осталось, – поднялся на поверхность земли. Господин и слуга, точнее, призрак слуги, обнялись, и Гильгамеш начал расспрашивать Энкиду о том, что же тот видел в нижних сферах. На этой гнетущей беседе поэма, начавшаяся счастливыми днями творения, подходит к отнюдь не счастливому концу. Мы приводим текст поэмы в том виде, в каком он сегодня предстает перед нами.

Вслед за днями былыми, вслед за далекими днями былыми,
Вслед за ночами былыми, вслед за прежними ночами былыми,
Вслед за днями былыми, вслед за далекими днями былыми,
Вслед за днями былыми все вещи нужные обрели бытие,
Вслед за днями былыми все вещи нужные были оглашены,
Когда хлеб был отведан в храмах «страны»,
Когда хлеб был испечен в печах «страны»,
Когда земля и небо были разделены,
Когда людей имена установлены были,
Когда Ан забрал небо,
Когда Энлиль забрал землю,
Когда Эрешкигаль забрал нижний мир как трофей свой,
Когда поставил он парус, когда поставил он парус,
Когда поставил отец парус против нижнего мира,
На царя катил он малые,
На Энки катил он большие,
Малые камни из рук,
Камни большие из пляшущих зарослей,
Киль челна Энки
Сокрушителен в битве, как бешеный шторм;
Враждебны царю, воды у носа челна
Пожирают, как волк,
Энки враждебны, воды у кормы челна
Налетают, как лев.
Жило-было когда-то дерево, хулуппу, дерево,
Посажено было оно на берегу Евфрата,
Евфрат вскормил его водами,
Но ярость южного ветра вырвала его с корнем,
Снесла его крону,
Евфрат повлек его по водам своим.
Женщина, в страхе от слова Ана бродившая рядом,
В страхе от слова Энлиля бродившая рядом,
Дерево это поймала, принесла его в Эрех,
«Я принесу его в чистой Инанны сад плодоносный».
Женщина холила древо своею рукою, у ног поместила,
Инанна холила древо своею рукою, у ног поместила,
«Станет оно моим троном, на коем воссяду», сказала,
«Станет оно моим ложем, на коем возлягу», сказала.
Выросло древо большое, но с голой, безлистной макушкой,
В корне змея, что не ведает жалости, сделала нору,
В кроне птенцов поселила Имдугуд-птица,
В центре девица Лилит себе дом присмотрела, —
Вечно смешливая, вечно веселая дева,
Дева Инанна – как же теперь она плачет!
Только лишь свет занялся, горизонт прояснился,
Только лишь Уту взошел из «полей своих царских»,
Как сестрица его, священная дева Инанна,
Говорит своему брату Уту:
«Брат мой, когда вслед за днями былыми судьбы уже огласили,
Когда изобилье насытило землю,
Когда Ан взял небо,
Когда Энлиль взял землю,
Когда Эрешкигаль взял нижний мир как трофей свой,
Когда поставил он парус, когда поставил он парус,
Когда поставил отец парус против нижнего мира…»

Инанна вновь целиком повторяет отрывок, который оканчивается строками:

«Вечно смешливая, вечно веселая дева,
Дева Инанна – как же теперь я плачу!»
Брат ее, герой, Уту отважный
Не встал рядом с ней в этом деле.
Только лишь свет занялся, горизонт прояснился,
Только лишь Уту взошел из «полей своих царских»,
Как сестрица его, священная дева Инанна,
Говорит герою тогда Гильгамешу:
«Брат мой, когда вслед за днями былыми судьбы уже огласили,
Когда изобилье насытило землю,
Когда Ан взял небо, Когда Энлиль взял землю,
Когда Эрешкигаль взял нижний мир как трофей свой,
Когда поставил он парус, когда поставил он парус,
Когда поставил отец парус против нижнего мира…»

Инанна вновь целиком повторяет отрывок, который оканчивается строками:

«Вечно смешливая, вечно веселая дева,
Дева Инанна – как же теперь я плачу!»
Брат ее, герой Гильгамеш,
Встал рядом с ней в этом деле,
К поясу крепит оружье весом пятьдесят мин —
Пятьдесят мин ему все равно, что тридцать шекелей —
«Дорожный топор» —
Семь талантов и семь мин – взял в руку,
У корня убил он змею, что не ведает жалости,
С вершины Имдугуд-птица птенцов унесла, в горы забилась,
В центре дева Лилит свой разрушила дом, в пустошах скрылась.
Дерево вывернул с корнем, сгреб у макушки,
Города люди, что сопровождали его, срезали сучья,
Отдал он его Инанне на трон и на ложе,
Она ж для него обратила тот корень в пукку [барабан],
Она ж для него обратила верхушку в микку [барабанные палочки].
Призывный пукку – улицы и переулки заставил он полниться звуками пукку,
Боем барабанным – улицы и переулки заставил он полниться боем,
Юноши города, приговоренные пукку, —
Боль и обида – он (пукку) страдание вдов их,
«Муж мой, супруг мой!», – рыдают они,
У кого была мать – несет она сыну хлеб,
У кого сестра была – воду несет она брату.
После того как вечерняя звезда погасла,
И заметил он место, где находился пукку,
Пукку доставил ему, принес к его дому,
На рассвете в местах, что он обозначил, – боль и обида!
Пленные! Мертвые! Вдовы!
И потому что плакали юные жены,
Пукку и микку в «великую бездну» упали,
Сунул он руку туда, но до них не добрался,
Сунул он ногу туда, но до них не добрался,
Сел у ворот он ганзира, «ока» нижнего мира,
И зарыдал Гильгамеш, лицо его бледно:
«О, пукку мой, о, мои микку,
Пукку с зовом безукоризненным, ритмом безудержным —
Если бы пукку хоть раз побывал у плотника в доме,
Если б у плотницкой был он жены, что как мать мне, давшая жизнь,
Если б хоть раз у дитя того плотника был, что с сестрой моей маленькой схожа, —
Пукку мой, кто же достанет его мне из нижнего мира!
Микку мои, кто же достанет мне их из нижнего мира!»
Энкиду, слуга его, говорит:
«Господин мой, зачем же ты плачешь?
Что ж сердце твое так горестно слабо?
Я верну тебе пукку из нижнего мира,
Я верну тебе микку из «ока» нижнего мира!»
Гильгамеш говорит Энкиду:
«Если намерен теперь в нижний мир снизойти ты,
Слово тебе я скажу, прими мое слово,
Дам я тебе наставленье, ему ты последуй:
Чистой одежды не надевай, а иначе
Стражники, точно враги, на тебя ополчатся,
Не умащай себя сладостным маслом из склянки,
Ибо на запах столпятся они вокруг тебя плотно,
И не бросай бумеранг в нижнем мире, иначе
Те, что получат удар бумеранга, вокруг соберутся,
Посох в руках не держи, а иначе
Призраки будут вокруг тебя всюду кружиться.
К стопам сандалии ты не привязывай,
Не издавай ни единого крика в мире загробном,
Не поцелуй ту жену, что тебе полюбилась,
И не ударь ту жену, что тебе ненавистна,
Не поцелуй то дитя, что тебе полюбилось,
И не ударь то дитя, что тебе ненавистно,
Ибо стенанье нижнего мира тебя не отпустит,
Плач о той, о спящей, о спящей,
О матери Нинзу, о спящей,
Чье тело священное не покрывают одежды,
Чью грудь священную не укрывают покровы».
Вот Энкиду снизошел в нижний мир,
Но не послушался слов своего господина —
Чистые он надевает одежды, и тут же
Стражники, точно враги, на него ополчились,
Он умастил себя сладостным маслом из склянки,
Тут же на запах столпились они вокруг него плотно,
Бросил он бумеранг в нижнем мире, и сразу
Те, что удар получили, его окружили,
Посох в руках он держал,
Призраки стали вокруг него всюду кружиться.
К стопам сандалии он привязал,
Поднял он крик в мире загробном,
Поцеловал ту жену, что ему полюбилась,
Ту он ударил жену, что ему ненавистна,
Поцеловал то дитя, что ему полюбилось,
То он ударил дитя, что ему ненавистно,
Нижнего мира стенанье его ухватило,
Плач о той, о спящей, о той, о спящей,
О матери Нинзу, о той, о спящей,
Чье тело священное не покрывают одежды,
Чью грудь священную не укрывают покровы.
Не смог Энкиду подняться из нижнего мира —
Не судьба держит там его крепко,
Не слабость держит там его крепко,
Нижний мир держит его крепко.
Не демон Нергал беззащитного держит крепко,
Нижний мир держит его крепко.
В битве, на «месте мужества», не погиб он,
Нижний мир держит его крепко.
Тогда направился Гильгамеш в Ниппур,
Ступил, одинокий, к Энлилю в Ниппуре, плачет:
«Отец Энлиль, мой пукку упал в нижний мир,
Мои микку упали в ганзир,
Я послал Энкиду возвратить их,
Нижний мир держит его крепко.
Не слабость держит там его крепко,
Нижний мир держит его крепко.
Не демон Нергал беззащитного держит крепко,
Нижний мир держит его крепко.
В битве, на «месте мужества», не погиб он,
Нижний мир держит его крепко».
Отец Энлиль не стал рядом с ним в этом деле,
Направился он в Эреду,
Ступил, одинокий, к Энки в Эреду, плачет:
«Отец Энки, мой пукку упал в нижний мир,
Мои микку упали в ганзир,
Я послал Энкиду возвратить их,
Нижний мир держит его крепко.
Не слабость держит там его крепко,
Нижний мир держит его крепко.
Не демон Нергал беззащитного держит крепко,
Нижний мир держит его крепко.
В битве, на «месте мужества», не погиб он,
Нижний мир держит его крепко».
Отец Энки стал рядом с ним в этом деле,
Говорит он герою, бесстрашному Уту,
Сыну, рожденному Нингаль:
«Отвори теперь чрево нижнего мира,
Подними призрак Энкиду из нижнего мира».
Отворил он чрево нижнего мира,
Поднял призрак Энкиду из нижнего мира,
Обнялись они, поцеловались они,
Вздыхают и держат совет:
«Скажи мне, что видел ты в нижнем мире?»
«Расскажу тебе, друг мой, все расскажу тебе».

Поэма заканчивается довольно плохо сохранившимся диалогом двух друзей об отношении к мертвым в загробном мире.

От эпоса перейдем к гимнам. Гимнография была тщательно разработанным, чрезвычайно сложным искусством в Шумере. До нас дошли собрания гимнов, объемом от менее пятидесяти до почти четырехсот строк, и есть все основания полагать, что это только часть гимнов, написанных в Шумере на протяжении веков. Судя по их содержанию, существующие гимны можно разделить на четыре главные категории: 1) гимны, прославляющие богов, 2) гимны, прославляющие царей, 3) гимнические молитвы, в которых хвала богам перемежается с благословениями и молитвами за царей, 4) гимны в честь шумерских храмов.

Божественные гимны написаны в форме либо обращения поэта к божеству, либо прославления божества и его деяния от третьего лица. Среди самых длинных и наиболее значительных можно указать следующие гимны:

1) гимн Энлилю, примечательный поэтическим итогом того, чем цивилизация обязана своему благодетелю;

2) гимн богу Нинурте, где к нему обращаются не только под этим именем, но также называют Пагибильсаг и Нингирсу;

3) гимн Эгхедуанны, издавна известной как дочь Саргона Великого, богине Инанне;

4) гимн Инанне как звезде Венере, примечательный описанием иерогамной церемонии ритуального союза богини с царем Иддин-Даганом из Исина в день Нового года;

5) гимн Инанне как богине войны и гнева;

6) гимн Уту как богу справедливости, который регулирует и оберегает мировой порядок;

7) гимн богине Нанше как куратору человеческой этики и морали;

8) гимн Хендурсагу, особо избранному визирю богини Нанше, отвечающему за суд над человеческими поступками и проступками;

9) гимн богине Нинисинне как «великой врачевательнице черноголовых», покровительнице искусства медицины и целительства;

10) гимн Нинкаси как богине хмельных напитков;

11) гимн Нидабе как богине письма, счета и мудрости;

12) гимн богине Нунгаль, дочери Эрешкигаля, как судье и покровительнице «черноголовых».

Из хвалебных гимнов царям наиболее важная группа принадлежит Шульги, второму правителю Третьей династии Ура; пять из них полностью или почти полностью восстановлены. Два гимна воспевают отца Шульги, Ур-Намму. Есть целый ряд гимнов, посвященных династии Исина, сменившей Третью династию, среди них выделяются Иддин-Даган, Ишме-Даган и Липит-Иштар. Большая часть царских гимнов отличается экстравагантным самовосхвалением; имелось в виду, что цари сами воздавали высокопарные, напыщенные и тщеславные хвалы собственной славе без доли сомнения и смущения. Такое необычное и, с нашей точки зрения, довольно недостойное царей поведение содержит в себе некий психологический смысл; он вполне отвечает общей тенденции к высокомерию и превосходству, характерной для шумерского поведения в целом.

Излюбленным у шумерских гимнографов был тип композиции, когда хвалы богам чередовались с благословениями царям и молитвами за них. Кроме, пожалуй, довольно неожиданно, богини-матери Нинхурсаг, практически все основные божества представлены в этой категории гимнов: Ан, Энлиль, Энки, Нанна, Уту, Нинурта, Нергал, Инанна, Бау и Нинисинна. Что касается царей, которых благословляли и за которых молились, то здесь налицо все правители Третьей династии Ура, а также более ранние правители Первой династии Исина. Один из этих гимнов адресован богине Бау как другу и помощнику Эаннатума в Лагаше, что достаточно ясно свидетельствует о существовании этого вида гимнов в Шумере в досаргонские времена.

Наконец, храмовые гимны представлены хвалебной песней Экуру, храму Энлиля в Ниппуре, гимном храму богини Нинхурсаг в Кише и самой яркой композицией свыше четырехсот строк, содержащей краткие гимны всем наиболее значительным храмам Шумера и Аккада. Одним из самых примечательных храмовых гимнов является тот, что написан на уже хорошо всем известных цилиндрах Гудеа; он исчисляется количеством строк, близким к четырнадцати сотням, и посвящен перестройке храма Энин-ну в Лагаше.

Обращаясь к формальным аспектам шумерской гимнографии, следует отметить, что составление гимнов стало настолько изощренным видом литературного творчества в Шумере, что было разделено на разные категории самими древними поэтами, и многие пространные гимны подпадают под соответствующую категорию, указанную особой пометой в конце произведения. Гимны в Шумере обычно назывались словом сир, возможно имеющим какое-то отношение к еврейскому шир. Вот некоторые их виды: сир-хамун, вероятно гимны гармонии; сир-намнар, музыкальные гимны; сир-намгала, гимны галаические; сир-намурсагга, гимны героические; и сир-намсипад-инаннака, гимны пастушества (богини) Инанны, где под пастухом, безусловно, имеется в виду бог Думузи. Существует категория гимнов, получивших названия, видимо, по инструменту, под который они исполнялись: тиги – под лиру, иршемма, вероятно, под барабаны и адаб – под какой-то пока неизвестный нам струнный инструмент. Гимны тиги и адаб разделены древними поэтами на части, именованные сагарра и сагидда, что буквально, видимо, означает «набор струн» и «длинные струны» соответственно; это еще одно указание на то, что гимны исполнялись под музыкальные инструменты. Гимны адаб также содержат особые разделы барсуд и шабатуку, значение которых неясно. И адаб и тиги используют антифон, состоящий из одной – четырех строк, это что-то вроде хорового рефрена, название которого пока не имеет четкого прочтения, но звучит примерно изкиг. Наконец, есть несколько гимнов, которые делятся на станцы с пометой киругу, «коленопреклонение» (?), за которыми часто следует часть текста наподобие рефрена, обозначенная словом изкиг.

Шумерские плачи бывают двух видов: плачи о разрушении шумерских городов и городов-государств и плачи о смерти бога Думузи или кого-то из его близких. Двумя лучшими представителями первого типа можно считать плачи о разрушении Ура. Третий касается разрушения Ниппура; он начинается жалобой, но завершается на радостной ноте в связи с восстановлением города Ишме-Даганом из Исина. Что касается плачей о Думузи, они очень отличаются по объему, начиная с длинных композиций, превышающих 200 строк, и кончая плачами длиной менее 50 строк. Большая часть текстов о Думузи к настоящему времени опубликована. Однако до сих пор нет убедительного перевода многих из них, особенно написанных фонетическим, а не историческим письмом, что затрудняет членение текста на слова, не говоря уже об их интерпретации.

К ламентациям (плачам) относится также элегия, или погребальная песнь. Этот жанр шумерской литературы был полностью неизвестен до 1957 г., пока во время визита в Советский Союз я случайно не увидел в Музее имени Пушкина табличку с двумя такими элегиями. Совместно с сотрудниками музея было подготовлено и опубликовано подробное издание текста, появившееся в 1960 г. Опираясь на этот труд, мы предлагаем здесь краткое содержание и перевод двух стихотворений.

Табличка, вне всяких сомнений написанная в древнем Ниппуре около 1700 г. до н. э. (хотя само сочинение могло появиться значительно раньше), разделена древними писарями на четыре колонки. На ней помещены два произведения неравной длины, отделенные друг от друга прямой линией. Первое, более длинное, содержит 112 строк текста, второе – только 66. После текстов под двойной чертой имеются еще три строки с указанием названий каждого сочинения и количеством строк, как вместе, так и каждого из них в отдельности. Оба произведения представляют собой похоронный плач некоего Лудингирры. В первом Лудингирра оплакивает смерть своего отца, Нанны, который, если я правильно понял соответствующий отрывок, умер от ран, полученных в каком-то поединке. Во второй песне тот же Лудингирра оплакивает смерть своей доброй возлюбленной жены Навиртум, умершей, по-видимому, естественной смертью.

В обеих композициях плачу предшествуют прологи, призванные предварить сцену. Пролог первой песни содержит 20 строк и поэтому намного короче, чем основной корпус произведения. Пролог второй песни, однако, содержит 47 строк и примерно в два с половиной раза длиннее самого текста. В стилистическом отношении оба сочинения используют высокий поэтический слог, для которого характерны различные повторы, параллели, хоровые припевы, сравнения и метафоры. Деяния и добродетели усопших, как и скорбь и страдания тех, кто остался в живых, воспеваются приподнятым, высокопарным слогом, но эта известная черта погребальных песен и причитаний бытовала во всем мире во все времена.

Пролог к первому сочинению начинается довольно прозаичными двумя строками о том, что сын, когда-то отбывший в отдаленную страну, призван в Ниппур, где находится при смерти его отец. Шесть следующих строк посвящены его отцу, каждая содержит высокую похвалу, а последняя сообщает, что «он заболел». Затем следует фрагмент с описанием силы болезни, страданий отца и его неизбежной кончины. Весть о трагедии застает сына «в далеком путешествии», после чего, смеем предположить, он и возвращается в Ниппур и, охваченный горем, пишет текст плача.

Собственно плач начинается с описания отчаянного горя жены усопшего, очевидно, матери Лудингирры, безымянной жрицы лукур бога Нинурты, безымянной жрицы эн бога Нуску, а также сыновей усопшего и их невест. После краткой молитвы о благополучии Нанни песня возобновляется описанием плача дочерей усопшего, старейшин и матрон Ниппура и его рабов. На этом месте довольно неожиданно появляется единственная строка с молитвой старшего сына усопшего. За ней следует фрагмент с проклятиями в адрес убийцы Нанны и его потомка. Плач завершается рядом молитв: о благополучии усопшего в нижнем мире, о том, чтобы о нем пеклись его личный бог и бог его города, а также о благополучии его жены, детей и родственников.

Во второй элегии пролог составляет большую часть произведения. Он начинается с оповещения о смерти Навиртум в серии параллельных сравнений и метафор, далее следует описание неподдельного горя всех жителей Ниппура. Два следующих не вполне ясных фрагмента, в первом из которых, похоже, говорится о вынужденном прекращении важных религиозных обрядов в связи со смертью Навиртум; Лудингирра, муж Навиртум, произносит слова скорби. В целом элегию можно разделить на две части: горечь по поводу понесенной Лудингиррой утраты, изложенная чередой параллельных предложений, за каждым из которых следует один и тот же рефрен; и несколько молитв об усопшей и ее муже, детях и домочадцах.

Что касается важности и значения двух элегий, нет нужды говорить об их несомненных литературных достоинствах; налицо попытка передать в высокопоэтической форме глубокие человеческие переживания и эмоции, навеянные трагической утратой, неизбежной смертью самого близкого и дорогого из родственников. С точки зрения литературы и истории это первые драгоценные образцы элегического жанра, они за много веков предваряют плачи Давида по Саулу и гомеровские плачи по Гектору, завершающие «Илиаду» на скорбной ноте, а потому являются бесценным материалом для сравнительных исследований. Первая из двух элегий представляет также определенный интерес для выдающейся шумерской космологии, т. к. из нее мы узнаем, что шумерские святые отцы, по крайней мере некоторые из их числа, придерживались мнения, что солнце после захода продолжает ночью свое путешествие в загробном мире и что бог луны Нанна проводил свой «день сна», т. е. последний день каждого месяца, в нижнем мире. Так, например, мы впервые узнаем о «суде мертвых» и о том, что, как и предполагалось, именно бог солнца Уту – судья человечества – принимал решения; мы также узнаем о том, что и бог луны Нанна определенным образом участвовал в «оглашении судеб» усопших в день своего пребывания в нижнем мире.

Что касается авторства этих элегий и мотивов их создания, то мы почти не сомневаемся в том, что составитель стихов был одним из уммиев, работавших и преподававших в шумерских эдуббах, и что эти композиции использовались в качестве учебных текстов, предназначенных для копирования их студентами эдуббы. На самом деле одна из строк первой элегии была найдена на маленькой учебной табличке при раскопках в Ниппуре и содержала почерк и учителя и ученика. Внешне поэт представляется лишь автором прологов, тогда как сами погребальные плачи исходят непосредственно из уст Лудингирры. Более того, по меньшей мере в первой элегии автор подчеркивает, что Лудингирра сам написал этот плач, и это наводит на мысль о том, что поэт и правда держал перед собой тексты Лудин-гирры. Но все это маловероятно, особенно с точки зрения единого стиля, характерного и для прологов, и для собственно плачей. В целом же создается впечатление, что обе элегии – чистый плод фантазии поэта, движимого эстетическим импульсом создания возвышенной и трогательной похоронной песни, точно так же, как и вдохновением к написанию, например, мифологической или эпической поэмы.

Ниже мы приводим дословный перевод двух элегий, со всеми, пусть неудобными, вопросами и скобками. Некоторые части текста представляют существенную сложность для перевода и понимания.

ПЕРВАЯ ЭЛЕГИЯ
(Отец) послал в отдаленное место за своим сыном,
Сын, что уехал в отдаленное место, не (пренебрег) наставлениями «тех дней».
В городе живший отец заболел,
Драгоценный алмаз, что находят лишь в отдаленных горах, заболел,
Кто был честен (и) речью приятен (?), кто…, заболел,
Кто красив был фигурою также, (красив) головой, заболел,
Кто был в планах мудр, весьма искушен в собраниях,
заболел, Кто был человеком правды, богобоязненным, заболел,
Заболел – и не ел – угасал (?),
С устами (?), сомкнутыми плотно (?), не пробовал пищи, лежал голодный,
Словно табличка, словно дитя (?), он…,
Герой, вождь (?), не (двинет?) ногой,
Из (?) его слабой… он был снедаем стенан(ьем?) о детях своих,
Сердце измучено, (сотрясалось?) в стенаньях,
Ученый умер в Ниппуре (от полученных ран) в бою (?).
Эта весть дошла до его сына в далеком походе,
Как сын, что и не был в разлуке (?) с отцом,
Не отверг (?) он одежд (?), что посланы были ему,
Сын проливал слезы, катался в пыли, произнес ему «гимн песни»,
Лудингирра из горящего сердца пишет плач:
«О отец, что в атаке (?) погиб,
О Нанна, который через зло, что замыслили против него, унесен в нижний мир,
Жена твоя – увы, что была женою его, (но) ныне вдова —
Мечется (?) вокруг тебя, словно смерч,… радости…,
Словно… делает для тебя, (да) тебя – пропал для нее смысл,
Возрыдала она (криком боли), как если бы собиралась родить,
Вращает…, стонет (?), как корова,
…испустила крик (боли), льет слезы,
Укрыла…, и (?) взяла (?), что только (?),
… во тьме (?)…,
Кто собирает (?)…,
Касается тебя, (?) сердце… тяжелое (?).
«Что (?)… встает (?)…на рассвете (?),
Из…, что живет в…, лукур-жртща. Нинурты (?)
из…бросилась она (в пыль?),
Словно стонущий (?) бог (?), она…,
Ее вопли (?) (муки)… зло,
В (?) середине (?) покоев (?) она (?)…,…,
Сделала (?) широкую (скатерть) (люди?)… зерно, вода (?).
Смущенье (?) (?) битвы (?), эн-жрица Нуску (?)…,
… слезы прочь (?) тебе (?), тебе ее (?)…,
…,
…с твоих колен…,
Сыновья твои, с которыми (?) обращались (?), как
с сыновьями царя,
Что бы они (?) ни ели…,
Что бы они (?) ни пи (ли)…,
Мед и топленое масло они (?)…,
Стол, что уставили (?) они (?) маслом (для) тебя,
Слезы, что они проливали по нем, – слезы жалости (?),
Их стенанья (?) по нем – любящих (и) чистосердечных,
Как сморщенное зерно, они…,
Птенцы возвращаются (?) поднимают (?)…,
Невесты твоих сыновей, что сказали:
«Где, (о) где ж он теперь?» —
Над ними опустился (?) твой (?)…,
В их… умолк (?)… из-за тебя,
На коленях домо(чадцев) (?)… из-за тебя,
Твои… сладкие звуки… спят…,
Словно… был…,
… плач по тебе (?)… не (?) прекращается.
О мой отец, (да) (упокоится) твое сердце,
О Нанна, (да) будет доволен дух твой, …эн (и) энзи,
(Пусть) те, кто избежал руки смерти,… —
Рука смерти была… в (?) их(?)…, (ни) один…,
Смерть – милость (?) богов, место, где оглашаются судьбы… —
Пусть твой отпрыск… твое колено (?).
У твоих дочерей… для тебя в их (?)…,
Старейшины твоего города (уже начали?) оплакивать (?)
(тебя), Матроны твоего города… тебя/тебе,
Рабы (около?) жернова… (пролили?) слезы по тебе,
Домо(чадцы), где (?) он помещен (?),
У него… серебра (?), он приобрел (?) зерно, он (преумножил?) богатства.
«Пусть старший твой сын (учредит?) ради тебя твои… крепкие основы.
«Человек, что убил тебя, (кто?) как тот, который… сердце…,
Что напал (?) на тебя, (да?) тебя, со злыми силами —
Праведная (?) месть отдана царю (?), пастуху, твоему (личному) богу,
Правый (?) суд отдан Уту —
Тот человек (пусть) (похоронит?),
Его отпрыск, (пусть) их имена (будут стерты?),
Пусть их имущество, как летящие (?) воробьи (?)…
Пусть… страны (?)…
Принесут (?) твои благосклонные… слова, пусть они удовлетворят тебя,
О Нанна, пусть твой дух (?) будет доволен, пусть твое сердце упокоится,
Уту, великий бог мщенья,
Осветив темные места, рассудит дело твое (благосклонно),
Пусть Нанна огласит твою судьбу (благосклонно) в «день успения»,
(Пусть) Нергаль, Энлиль нижнего мира,… прежде (?) того (?),
Пусть герои (?), вкушающие хлеб, произносят имя твое,… пища,
(Пусть)… нижнией мир… жалость…,
Пусть (?)… пьющие (утолят?) жажду твою свежей водой,
Пусть (?)…,
В силе (пусть?) Гильгамеш… твое (?) сердце (?),
(Пусть) Неду и Этана (будут) тебе союзниками,
Боги нижнего мира пусть молятся (?) за тебя,
Пусть твой (личный) бог скажет «Довольно!»
Пусть огласит (?) он (благосклонно) твою судьбу,
Пусть бог города твоего… для тебя… сердце,
Пусть он (спишет) с тебя (твои) обещания (?) (и) долги,
Пусть он (сотрет) вину домочадцев из всех счетов (?),
(Пусть он сведет на нет) коварные замыслы против тебя…,
Пусть те, кого покидаешь ты, счастливы будут, (пусть)…,
Пусть… получат (?)…,
Пусть (добрые) духи (и) гении (защитят?) твой…,
Пусть дети твои предназначены (?) будут для лидерства (?),
Пусть (все) твои дочери выйдут замуж,
Пусть супруга твоя здравствует, пусть родня твоя множится,
Пусть богатство (и) благополучие (?) окружают их день за днем,
В твоем… пусть пиво, вино (и все) хорошие вещи не иссякнут,
Пусть обращение (?) твоих (?) домо(чадцев) всегда будет обращением (?) к твоему (личному) (?) богу!»
ВТОРАЯ ЭЛЕГИЯ
Злой день (опустился?) на госпожу в (?) ее (?)…,
На прекрасную даму, почитаемую госпожу, злое око
(сошло?), На птенца, выпавшего (?) из гнезда, сеть (упала?),
Плодовитая мать, мать (многих) детей, попала в ловушку (?),
Корова цвета оленя, плодовитая дикая корова, (лежит? разбитая?), как сосуд гаккуль,
Навитрум, плодовитая (?) дикая корова (лежит? разбитая?), как сосуд гаккуль,
Та, что никогда не сказала «Я больна!», не знала заботы,
Которая никогда… не… место божественное (?),
Как их (?) место отдыха, их (?) брошенное… не было…
Над Ниппуром сгустились тучи (?), в городе…,
Множества охвачены криком (?) горя (?)…,
…,
…,
Жалость к ней, чья жизнь подошла к концу, обуяла их,
При виде ее, лежащей (?) подобно золотой статуе, они испытали муку
Он, который смотрит на нее, (как) не рыдает (?) он?
Плачущие женщины…,
Лучшие (?) песни певцов (?) с нежными словами
Превратились повсюду в плач (и) рыданья (?),
Потому что (?)… вернулся (?), они (?) произносят (?) это (?) как песнь в ее честь,
Потому что (?) из ее малого…… камень…,
Потому что (?) его любимая жрица эн вошла в гипар,
Ослица, которую избрали (?) в жены (?) не принята (?) в качестве жертвы (?).
Потому что (?)… окончен (?) рядом с ним,
Он (?) поднимается (?) в (?) величье (и?) почитании, произносит плач по ней,
Их (?) общих (заботах?), их (?), воплощает он в (?)…,
Их души (?) встали пред (?) ней, их злые (?) тела (?)
разлучены (?), Их (?)…, работники (?), (и?) родня…, их (?)… (?)…
Из-за (?)… с колен (?)…,
Они не (?) стоят…,
(Все) их няньки были…,
…,
Как разъяренные мужи, камни… больны (?),
От ее города свет в вышине… не усилился (?).
Тогда возлюбленный муж ее (?) одиноко…,
В своем городе, в Ниппуре, городе (?)…,
Лудингирра, ее возлюбленный муж, один(око)
Приблизился к ней со (?) страдающим (?) сердцем (?) в (?)… великом жилище,
Они (?) взяли (?) его за руку, их сердца преисполнены (?) были,
Его… отшатнулась (?) от пищи, у него перехватило (?) дыханье,
(Стоны?), как корова, издал он, он, у которого не… одеянье (?),
Их (?)… он носит, он плачет над ней:
«О, где же теперь…! Я бы воззвал к тебе,
Где же теперь (богиня) Меме (и) гении, завлекающие (?)! Я бы воззвал к тебе,
Где же теперь милые (?) уста (?), манящие (?) уста, прелестные уста (?)! Я бы воззвал к тебе,
Где же теперь мое манящее (?) оружие (?), победоносная (?) угроза (?)! Я бы воззвал к тебе,
Где же теперь то, что озаряло лицо (?), мой царственный советник! Я бы воззвал к тебе,
Где же теперь моя…, мой драгоценный алмаз! Я бы воззвал к тебе,
Где же теперь мои сладкие песни, что радуют сердце! Я бы воззвал к тебе,
Где же теперь мое манящее (?) оружие (?), золотая угроза, что просветляет дух! Я бы воззвал к тебе,
Где же теперь мои танцы, «взмахи рук» (и) шалости (?)! Я бы воззвал к тебе».
«Пусть твой жизненный путь не исчезнет (из памяти), пусть имя твое произносится (в грядущие дни),
Пусть вина твоих домочадцев сотрется, долги твои простятся,
Пусть супруг твой пребывает во здравии, пусть будет (и) доблестным мужем, (и) старейшиной (?),
Пусть судьбы детей твоих будут благоприятны, благоденствие им будет в избытке,
Пусть домочадцы твои идут вперед, да будет их будущность полной,
Пусть Уту дает тебе свет в нижнем мире, он, который…,
Пусть Нинкурра… рядом (?) с тобой, пусть она вознесет тебя высоко,
Потому что жестокая буря постигла (?) тебя, пусть горизонт развернется (?),
Демон, что руку занес на тебя, – пусть злое проклятие будет сказано (?) против него,
Потому что добрая госпожа лежит, как буйволица, в своей красоте (?) – (го)рек плач по тебе!»

Историография, как уже говорилось ранее в этой книге, едва ли была излюбленной литературной формой в шумерских литературных кругах, и сочинения, которые условно можно считать таковыми, «историографичны» только в самом общем смысле этого слова. Самое длинное и лучше всего сохранившееся из шумерских историографических сочинений – это «Проклятие Агады: месть за Экур», где предпринята попытка объяснить катастрофическое разрушение города варварскими ордами гутов. Другой хорошо сохранившийся документ повествует о поражении тех же самых гутов от руки шумерского «спасителя», Утухегаля. Третий сравнительно невелик, но представляет определенный исторический интерес; этот документ касается в основном постепенного восстановления Туммаля, святилища Нинлиль в городе Ниппур. Есть также таблички и фрагменты, в которых сказано о существовании серии легендарных сказаний о Саргоне Великом и его подвигах, особенно связанных с его современниками Ур-Забабой и Лугальзаггеси; однако до сих пор найдено недостаточно материала, чтобы обеспечить нам четкую картину всего содержания. Наконец, существует сочинение о жизни Ур-Намму в нижнем мире, вероятно исторически мотивированное.

Последняя группа шумерских литературных документов, подлежащая рассмотрению в этой главе, – сочинения «мудрости», состоящие из споров, кратких и длинных эссе и собрания предписаний и пословиц. Спор, излюбленный жанр шумерских литераторов, является прототипом и предшественником литературного жанра, известного как «диспут», популярного в Европе в эпоху поздней античности и Средневековье. Его основной компонент – это дебаты, словопрения между двумя протагонистами, часто в иносказательной форме пары противоположных по своим признакам животных, растений, камней, профессий, времен года, даже созданных руками человека орудий труда. Спор, возобновляемый в несколько заходов соперниками, по сути является описанием в самых лестных выражениях собственных достоинств и значимости и в самых нелестных – качеств противника. Все они изложены в поэтической форме, т. к. шумерские литераторы были прямыми наследниками неграмотных менестрелей более ранних периодов, и поэзия для них была намного естественнее прозы. Композиция диспутов имела круговое построение с мифологическим сюжетом во вступлении, повествующем о сотворении протагонистов, и с концовкой, в которой диспут завершался присуждением богами победы той или иной стороне.

Сегодня нам известны семь таких сочинений: 1) «Спор Лета и Зимы»; 2) «Спор Скота и Зерна»; 3) «Спор Птицы и Рыбы»; 4) «Спор Дерева и Тростника»; 5) «Спор Серебра и Могучей Меди»; 6) «Спор Кирки и Плуга» и 7) «Спор Жернова и камня гульгуль». Кроме последнего из названных, все композиции по длине составляют от двухсот до трехсот строк. Два самые длинные и лучше всех сохранившиеся – это «Спор Лета и Зимы» и «Спор Скота и Зерна». Приведенное ниже их краткое содержание даст представление о стиле и структуре, настроении и характере жанра в целом.

«Спор Лета и Зимы» начинается мифологическим вступлением, которое сообщает о том, что Энлиль, верховное божество шумерского пантеона, задумал создать все виды деревьев и злаков ради изобилия и процветания страны. С этой целью он сотворил двух полубожественных существ, братьев Эмеа – Лета и Энтена – Зимы, и Энлиль наделяет каждого из них особыми обязанностями, которые те исполняют следующим образом:

Энтен заставил овцу родить ягненка, козу – козленка,
Корову и тельца множиться, жир и молоко увеличиваться,
На равнине дал он радость сердцу дикой козы, овцы и осла,
Птицы небесные – на широкой земле заставил он их вить гнезда,
Рыбы в море – в травах заставил он их метать икру,
Пальмовой роще и винограднику дал он обилие меда и вина,
Деревья, где бы ни посадили их, заставил он плодоносить,
Сады он одел в зелень, растения в них сделал роскошными,
Злаки заставил расти в бороздах,
Как Ашнан (богиня злаков), добрая дева, он ускорил их рост.
Эмеш дал жизнь деревьям и полям, сделал просторными стойла и овчарни,
На угодьях приумножил урожай, землю укрыл…,
Дал обильную жатву дома наделить, амбары наполнить зерном,
Чтобы росли города и селенья, строились дома по стране,
Храмы высотой с гору.

Выполнив назначенную им миссию, два брата решили пойти в Ниппур в «дом жизни» и поднести благодарственные подарки своему отцу, Энлилю. Эмеш принес разных диких и домашних животных, птиц и растения, Энтен же в качестве подношений выбрал драгоценные металлы и камни, деревья и рыбу. Но у дверей «дома жизни» ревнивый Энтен поссорился с братом. Их спор то затихает, то вновь разгорается, пока, наконец, не возникают их обоюдные претензии на звание «фермера богов». И вот они оба идут в великий храм Энлиля, Экур, где каждый приводит свои доводы. Так, Энтен жалуется Энлилю:

Отец Энлиль, ты дал мне власть над каналами,
Я принес в изобилии воду,
Я поставил угодья к угодьям, наполнил доверху амбары,
Я заставил злаки расти в бороздах,
Как Ашнан, добрая дева, я ускорил их рост,
Теперь же Эмеш,… что не смыслит в полях,
Уперся… рукой и… плечом
В царский дворец…

Свою версию ссоры с братом Эмеш начинает несколькими хвалебными фразами, хитро спланированными с целью снискать расположение Энлиля; речь его коротка, но невнятна. Тогда

Отвечает Энлиль Эмешу с Энтеном:
«Воды, несущие жизнь во все земли, – за них отвечает
Энтен. Фермер богов – он дает все,
Сын мой Эмеш, как же можешь равняться ты с братом Энтеном!»
Похвальное слово Энлиля, со смыслом глубоким,
Чье слово необратимо, – кто ж смеет его оспорить!
Эмеш преклонил колено перед Энтеном, воздал ему молитвой,
В дом свой принес он нектар, вино и пиво,
Они насытились бодрящими сердце нектаром, вином и пивом,
Эмеш поднес Энтену золото, серебро и ляпис-лазурь,
По-братски и дружески совершают они возлиянье веселое…
В споре Эмеша с Энтеном
Энтен, верный фермер богов, одержав над Эмешем победу,
… Отец Энлиль, хвала!

В «Споре Скота и Зерна» участвуют два соперника: богиня скота Лахар и ее сестра Ашнан, богиня злаков. Обе они, согласно мифу, были созданы в «зале созидания» богов для того, чтобы анунаки, дети бога небес Ана, получили пищу и одежду. Но анунаки оказались не способны эффективно использовать скот и зерно до тех пор, пока не появился человек. Обо всем этом речь идет во вступительной части:

После того как на горе неба и земли
Ан (бог неба) породил анунаков (его потомков),
Так как Ашнан не была рождена, не была задумана,
Так как Утту (богиня одежды) не была задумана,
Так как для Утту не был создан теменос,
Не было ярки, и не было ни одного ягненка,
Не было козы, не было ни одного козленка,
Ярка не принесла еще двух ягнят,
Коза не принесла еще трех козлят,
Так как имени Ашнан, мудрой, и Лахар Анунаки, великие боги, еще не знали,
Злака шеш тридцати дней еще не было,
Злака шеш сорока дней еще не было,
Малых злаков, злаков гор, злаков чистых живых существ еще не было.
Так как Утту не родилась, так как корона (растительности) еще не взошла,
Так как повелитель… не был рожден,
Так как Сумуган, бог равнин, не появился на свет,
Как люди созданы были впервые,
Они (Анунаки) еще не вкусили хлеба,
Не знали ношения одеяний,
Ели растения ртами, как овцы,
Пили воду они из канавы.
В те дни в зале созидания у богов,
В Дуку, их доме, Лахар и Ашнан созданы были;
Плоды Лахар и Ашнан
Анунаки от Дуку вкушали, но не насыщались;
В овечьих стадах своих чистых молоко хорошее шам
Анунаки от Дуку пили, но не насыщались;
Ради чистых овечьих стад хороших
Человека наделили дыханьем.

В следующем отрывке вступления говорится о схождении Лахар и Ашнан с небес на землю и о тех сельскохозяйственных выгодах, которыми они одарили человечество:

В те дни Энки говорит Энлилю:
«Отец Энлиль, Лахар и Ашнан,
Те, что созданы в Дуку,
Дадим им сойти из Дуку».
По чистому слову Энки и Энлиля,
Лахар и Ашнан сошли из Дуку,
Ибо Лахар они (Энки и Энлиль) создали ради стад овечьих,
Растениями и травами наделили ее в изобилии.
Для Ашнан они поставили дом, Плуг и ярмо подарили ей.
Лахар среди стад пребывает,
Пастушка приумножает стада щедро;
Ашнан среди нив пребывает,
Дева добрая и щедрая.
Изобилие, что снизошло с небес,
С Лахар и Ашнан появилось (на земле),
В общину они принесли изобилие,
В страну они принесли дыхание жизни,
Me богов направляют они,
Содержимое складов приумножают,
Наполняют до верха амбары.
В доме бедных, что пыль обнимают,
Входя, наполняют они достатком;
Вместе они, где бы ни оказались,
Привносят в дом высокую прибыль;
Места, где они стоят, они насыщают,
Места, где они сидят, они одаряют,
И от них хорошо сердцам Ана и Энлиля.

Но потом Лахар и Ашнан выпили много вина и начали ссориться, сидя в поле. Разгорелся спор, в котором каждая богиня превозносила собственные заслуги и умаляла чужие. Наконец Энлиль и Энки вмешались в спор и отдали первенство Ашнан.

Четыре сочинения этого жанра так или иначе касаются шумерской школы и ее сотрудников и выпускников. Два из них, «Спор между Энкиманси и Гирнисхагом» и «Разговор между угулой и писарем», подробно рассматриваются в главе об образовании. К ним еще можно отнести «Спор Энкиты и Энкихегаля» и «Спор между выпускниками двух школ».

«Спор Энкиты и Энкихегаля», состоящий приблизительно из 250 строк, начинается довольно необычным заявлением: «Друзья, сегодня мы не работаем». Следующие затем около двадцати абзацев по пять строк в среднем содержат взаимные упреки и обвинения двух идейных противников. Вот, к примеру, одно из язвительных замечаний:

«Где тот, где тот (человек), который сравнивает свою родословную с моей родословной! Ни по женской, ни по мужской линии никто не может сравниться с моей родословной! Ни у господина, ни у раба нет родословной, подобной моей!»

На что другой спорщик отвечает:

«Погоди еще, не хвастай так, у тебя нет будущего».

Но это только подливает масло в огонь:

«Что значит «нет будущего»! Мое будущее ничуть не хуже, чем твое будущее. И с точки зрения здоровья, и с точки зрения родословной мое будущее так же хорошо, как и твое».

Или же взять такой ядовитый абзац, в котором один из спорщиков насмехается над другим как лишенным всяких музыкальных способностей:

У тебя есть арфа, но ты не знаешь музыки,
Ты, «дитя воды» среди твоих коллег, (
Твое) горло (?) не способно издать ни звука,
Твой шумерский (язык) хромает, ты не способен на гладкую речь,
Не можешь спеть гимн, не можешь открыть рот,
А еще образованный товарищ!

Наконец, после того как один из спорщиков бросает оскорбление в адрес членов семьи своего оппонента, они решают пойти в свой «город» и просить коллег рассудить их. Но, если я правильно понял их довольно невнятный и двусмысленный текст, им посоветовали сходить к угуле, «наставнику» (?), в эдуббу, и у гула решил, что оба они не правы, отругав их за пустую трату времени в ссорах и спорах.

«Спор между выпускниками двух школ» – это композиция приблизительно в сто сорок строк. Она начинается похвальбой одного из спорщиков со слов: «Старый хвастун, давай поспорим». Соперник реагирует соответствующим образом, и оскорбления летят туда и обратно до самого конца сочинения. Заканчивается оно бранью одного из антагонистов, двадцатью восьмью строками едких оскорблений.

Наконец, следует упомянуть спор между двумя безымянными дамами. (Он написан не на основном шумерском диалекте, а на диалекте эмесаль, разновидности женского литературного языка.) Этот диалог столь же ядовит и язвителен, как спор двух школьников. Текст содержит свыше ста строк и разделен на двадцать пять абзацев, полных изощренных едкостей и грубого, саркастического глумления.

В отличие от произведений-диспутов эссе, похоже, не является столь излюбленным жанром у шумерских литераторов. В настоящий момент нам известно всего несколько текстов, которые можно причислить к этому жанру. Известен поэтический документ наподобие Книги Иова, о человеческих страданиях и зависимом положении. Два эссе, частично в форме диалога, касаются эдуббы и образования. Наконец, небольшое эссе с таблички из собрания Хилпрехта в Йене описывает злого, ненавистного человека по имени Тани, который прибегал к насилию, ненавидел праведность и правду, возбуждал споры в собрании и вообще был во всем отвратителен. Нам известны также несколько очень кратких мини-эссе на различные темы, но сейчас мало что можно сказать по поводу их содержания.

Существуют три собрания шумерских предписаний и наставлений. Это «Альманах фермера»; «Наставления Шуруппака своему сыну Зиусудре», представляющий собой практические советы по поводу мудрого и эффективного поведения; третье собрание включает моральные и этические нормы, но сохранилось оно только фрагментарно. Из перечисленных сочинений интерес представляет второе, поскольку использует стилистический прием присвоения авторства всего собрания мудростей мудрейшим правителям прошлого, черта, характерная и для библейских Книг премудростей. Несмотря на то что тексты составлены около 2000 г. до н. э., они приписываются царю Шуруппаку, отцу Зиусудры, шумерского Ноя, явно подходящего кандидата на статус святого. Библейский аромат этого сочинения очевиден уже в первых строках:

Шуруппак дал наставления сыну,
Шуруппак, сын Убартуту,
Дал наставления сыну своему Зиусудре:
«Сын мой, я дам тебе наставления, ты прими их,
Зиусудра, я реку тебе слово, слушай его;
Не отбрось моих наставлений,
Не изврати слова, что я изрек,
Наставленье отца, драгоценное, исполни бережно».

Мы подошли к последнему типу произведений жанра мудростей – пословице. Полный объем этого материала насчитывает примерно семьсот табличек и фрагментов, большая часть которых была расшифрована уже после 1953 г. Значительная часть табличек изначально содержала либо полное собрание пословиц, либо пространные выдержки из подобных сводов. Остальные являлись школьным практическим материалом, ученическими табличками с краткими отрывками, а подчас с единственной пословицей. Эдмунд Гордон, мой бывший ученик и ассистент, в настоящее время занят тщательным изучением собрания пословиц. Он пришел к выводу, что древние шумерские писцы составили по крайней мере пятнадцать или двадцать различных стандартных сводов пословиц, из которых от десяти до двенадцати подлежат более или менее полной реконструкции. В целом это составит свыше тысячи пословиц. Почти в половине подобных собраний пословицы располагались группами, в соответствии с первыми знаками. В других сводах принцип ключевого слова не использовался, и, хотя близкие по теме пословицы иногда встречаются рядом, общий критерий порядка расположения неясен. В целом шумерские пословицы отражают заинтересованную, если не сказать лестную, оценку человеческой жизни, мотивов и побуждений, надежд и чаяний, а также парадоксов и противоречий, пронизывающих бытие. Здесь приводится несколько пословиц из числа наиболее понятных, прочитанных в основном Эдмундом Гордоном.

1. Пусть мое остается нетронутым; я же воспользуюсь твоим – вряд ли такой человек домочадцами друга будет любим.

2. Молчи о том, что ты нашел; скажи лишь о том, что потерял.

3. Пожитки как в воздухе птицы, не знают, куда приземлиться.

4. Не срывай сейчас; позже даст плоды.

5. Кто много ест, тот плохо спит.

6. К вражде ведет не сердце, к вражде ведет язык.

7. Солги, и, когда ты скажешь правду, ее сочтут ложью.

8. В открытый рот влетает муха.

9. Дальний странник – вечный лжец.

10. Строй как царь – живи как раб, строй как раб – живи как царь.

11. Рука к руке – построен дом, пузо к пузу – дом разрушен.

12. Плохо ел – славно жил!

13. При ходьбе, не забывай, ноги в землю упирай.

14. Дружба – на день, родство – на века.

15. У кого много серебра, возможно, и счастлив;

У кого много зерна, возможно, доволен;

Но крепкий сон у того, у кого нет ничего.

16. Ласковое слово – всем друг.

17. Любящее сердце дом строит, ненавидящее сердце дом рушит.

18. Жизнь человека – пустой сундук, башмак – глаз человека, жена – будущее человека, сын – прибежище человека, дочь – спасение человека, невестка – проклятие человека.

19. Бери жену по выбору, роди ребенка по сердцу.

20. Преступника – лучше бы мать не рожала, лучше бы его бог не замысливал.

21. Грамотей, что не знает шумерский язык, что за грамотей?

22. Писарь, чья рука поспевает за ртом, вот какой нужен тебе.

23. Певца, чей голос не приятен, певцом едва ли можно звать нам.

24. Город, где (сторожевые) псы перевелись, находится под контролем у лис.

25. Лис наступил на копыто быку и спросил, не больно ль тому.

26. Кот – за его мысли! Мангуст – за его поступки!

В заключение следует сказать несколько слов о древних шумерских литературных каталогах, появившихся, несомненно, с целью пользования, архивирования и учета тысяч табличек разных форм и размеров с сотнями литературных произведений. На сегодня раскопаны семь каталогов 2-го тысячелетия до н. э. Сейчас они находятся: один в Ираке, один в Лувре, один в музее Пенсильванского университета, один в Берлинском музее, два каталога – в собрании Хилпрехта в Университете Ф. Шиллера в Йене и один временно в Британском музее. Все семь каталогов в сумме содержат перечень из свыше двухсот названий шумерских сочинений, или «книг», при этом заголовок обычно является первой половиной первой строки произведения. Два каталога сводятся к перечню гимнов. Остальные пять не столь ограничены и содержат названия произведений разных жанров. Принципы, которыми руководствовались составители, непонятны. Априори можно предположить, что основным критерием является содержание текстов, но таких случаев единицы. В одном из каталогов, том, что находится в музее Ирака, особо отмечено, что это перечень табличек, собранных в конкретных контейнерах, что может быть применимо и к некоторым другим каталогам.

Совсем недавно редакция Ассирийского института ориенталистики Чикагского университета сообщила о наличии восьмого литературного каталога, совершенно отличного от семи прежних; сотрудникам также удалось перевести из него несколько строк. Этот текст представляет особый интерес, т. к., судя по письму, относится ко времени Третьей династии Ура, древнейшему периоду, от которого практически ничего не сохранилось из числа дошедших до нас документов. К сожалению, этот текст, за неимением более поздних копий, трудно распознать, и переводом, который приводится здесь, мы в основном обязаны моему бывшему ассистенту Мигелю Сивилу; отнесемся к тексту как к первой предварительной попытке.

Между первой табличкой (сочинения, озаглавленного) «Энки вошел в столовую залу» и (табличкой, начинающейся словами) «Зенит небес» (имеются следующие четыре таблички, которые начинаются со слов):

Кто знает затмение, мать того, кто знает воплощения,

В кивающих зарослях,

… боги битвы,

Враждебная, воюющая двойня.

(Все эти таблички содержат) последовательные фрагменты (названного сочинения под названием) «Энки вошел в столовую залу» (и найдены) в одном «колодце».

Между первой табличкой (сочинения под названием) «Бог Лилиа» и (табличкой, начинающейся словами) «…(из) похода семь» (имеются три таблички, начинающиеся со слов):

В семь… я заставил войти,

Пусть юноша прикрепит (свое) оружие,

… великого…

(Все эти таблички содержат) последовательные фрагменты сочинения под названием) «Бог Лилиа» (и найдены) в одном «колодце».

(Что касается сочинения под названием «Стопы человека правдивых слов, который…», (таблички, содержащие) его последовательные фрагменты не найдены.

(Таблички, содержащие) последовательные фрагменты (сочинения под названием) «Кто идет на враждебный город».

Не исключено, что этот особый каталог составлялся как перечень табличек, извлеченных из колодцев, где они хранились по какой-то причине; указание в конце его на то, что какое-то произведение не найдено, если перевод верен, подтверждает это предположение. Что касается двух последних строк, они повисают в воздухе, и нет возможности узнать, что же имели в виду древние писцы.

Глава 6
Шумерская школа

С точки зрения истории цивилизации самыми выдающимися достижениями Шумера были клинописное письмо и его прямое следствие – формальная система образования. Не будет преувеличением сказать, что, если бы не изобретательность и прозорливость анонимных практически мыслящих шумерских ученых и учителей начала 3-го тысячелетия до н. э., вряд ли мы могли бы сегодня достичь столь значительных успехов в интеллектуальной и научной сферах. Именно из Шумера распространились в мире письменность и обучение. Конечно же пиктографы, изобретатели самых ранних шумерских знаков, вряд ли предполагали школьную систему, какой она стала позже. Но даже в числе старейших из известных письменных документов (а именно найденных в Эрехе), содержащих более тысячи маленьких пиктографических глиняных табличек преимущественно с записями экономического и административного характера, есть несколько списков слов, предназначенных для изучения и практики. Таким образом, уже в 3000 г. до н. э. некоторые писари мыслили с позиций обучения и изучения. Процесс развития в последующие века шел медленно, но в середине 3-го тысячелетия до н. э. уже были, вероятно, несколько школ на территории Шумера, где письму обучали формально. Около пятидесяти лет назад в древнем Шуруппаке, родном городе шумерского Ноя, было раскопано довольно большое количество школьных «учебников» примерно 2500 г. до н. э. со списками богов, животных, предметов, а также целый набор слов и фраз.

Но только во второй половине 3-го тысячелетия шумерская школьная система достигла зрелости и расцвета. Десятки тысяч глиняных табличек этого периода уже найдены, и нет сомнения в том, что сотни тысяч еще погребены в земле в ожидании своего изыскателя. Огромное большинство их носит административный характер и скрывает каждый шаг шумерской экономической жизни. Из них мы узнаем о том, что количество действовавших в те годы писцов исчислялось тысячами. Были писцы младшие и «высокие», царские и храмовые, высокие профессионалы в конкретной административной деятельности и те, которые становились ведущими официальными лицами государства и правительства. Поэтому есть все основания полагать, что многочисленные шумерские школы внушительных размеров и значимости процветали по всей стране.

Но ни одна из этих ранних табличек напрямую не говорит о шумерской школьной системе, ее организации и методах работы. За этой информацией нам следует обратиться к первой половине 2-го тысячелетия до н. э. От этого более позднего периода археологи раскрыли сотни учебных табличек, испещренных всевозможными упражнениями учеников в качестве самостоятельных заданий в процессе ежедневной школьной практики. Среди них есть и беспомощные царапины «первоклашек», и элегантно начертанные знаки уже искушенных в деле студентов, готовых к выпуску. Косвенно эти древние тетради рассказывают нам немало о методах обучения в шумерской школе и о характере программы. Замечательно, что сами профессора и учителя любили описывать школьную жизнь, и было найдено несколько таких эссе, по крайней мере фрагментарно. Из всех этих источников мы получаем картину шумерской школы, ее целей и задач, студентов и факультетов, программы и техники обучения, что само по себе уникально для столь раннего периода истории человечества.

Шумерская школа известна как эдубба, что означает «дом табличек». Ее изначальная задача была, по нашей терминологии, «профессиональной», т. е. она была учреждена с целью обучения писцов для удовлетворения экономических и административных потребностей страны, в первую очередь, конечно, храмов и дворцов. Эти приоритеты не менялись на протяжении всего существования шумерской школы. Однако в ходе ее роста и развития, особенно как результат ее постоянно расширяющейся программы, она стала центром культуры и обучения в Шумере. В ее стенах процветал ученый-схоласт, человек, который занимался изучением теологии, ботаники, зоологии, географии, математики, грамматики и лингвистики на возможном по тем временам уровне, а порой делал и свой вклад в эти области знания.

Более того, в отличие от современных образовательных учреждений, шумерская школа была также центром того, что можно назвать творческой писательской деятельностью. Именно здесь изучались и копировались литературные сочинения прошлого; именно здесь создавались также и новые. И несмотря на то, что подавляющее большинство выпускников шумерских школ становились писарями на храмовой и дворцовой службе, достигая при этом богатства и власти, были и такие, кто посвятил жизнь учительству и просветительству. Подобно профессорам современных университетов, многие из этих древних ученых жили на жалованье от своей преподавательской деятельности, а исследованиями и литературным трудом занимались в свободное время. Шумерская школа, начинавшаяся, по-видимому, как особая служба при храмах, со временем стала светским учреждением. Учителям платили, как мы понимаем, из взносов студентов. Программа тоже носила в основном светский характер.

Образование, конечно, не было ни всеобщим, ни обязательным. Основную часть студентов составляли дети зажиточных семей; бедняк едва ли мог позволить себе столь высокие денежные и временные траты, необходимые для прохождения обширного школьного курса. Еще десять лет назад это оставалось предположением, пока люксембургский исследователь клинописи Николас Шнайдер не привел доказательства, исходя из имеющихся источников. В тысячах опубликованных экономических и административных документов начиная приблизительно с 2000 г. до н. э. около пятисот человек рекомендуют себя в качестве писцов, а затем уточняют свою принадлежность, указывая имена своих отцов и род их деятельности. Шнайдер составил список этих сведений и обнаружил, что отцами писарей, т. е. выпускников шумерских школ, были губернаторы, «отцы городов», послы, храмовые администраторы, военные и морские чины, высокопоставленные сборщики податей, священники разного толка, управляющие, надсмотрщики, прорабы, писари, архивариусы и счетоводы – короче, все состоятельные граждане города. В списках писцов значится единственная женщина, из чего следует, что основной корпус студентов шумерской школы был исключительно мужским.

Глава шумерской школы назывался уммия, «эксперт», «профессор», которого также называли «отцом школы», ученика же называли «сыном школы», а выпускника – «сыном школы прошлых дней». Ассистент профессора значился «большим братом», и в число его обязанностей входило составлять образцы табличек для копирования, проверять копии учеников, выслушивать задания наизусть. Другими членами факультета были, например, «ответственный за рисование» и «ответственный за шумерский язык». Там были также старосты, следящие за посещением, и инспектора, ответственные за дисциплину. Нам ничего не известно об иерархии школьного персонала, кроме, естественно, того факта, что директор был «отцом школы».

Обращаясь теперь к программе шумерской школы, мы обнаружим в своем распоряжении обширные данные самих школ, что поистине уникально для истории древнего человека. Ибо в этом случае нет нужды в свидетельствах шумерских современников, не нужно по крохам собирать косвенную информацию; мы располагаем реальным письменным материалом самих школьников, начиная с их первых шагов до копий зрелых учеников, столь совершенных, что их едва можно отличить от письма профессора. Именно по этим школьным документам можно понять, что школьная программа состояла из двух основных разделов. Один из них назовем полунаучным и академическим, другой – литературным и творческим.

Что касается первого, полунаучного, набора предметов, важно указать, что в его основе лежит вовсе не то, что мы называем научным побуждением, поисками правды ради правды. Его определила и побудила к развитию собственно цель школьного обучения, а именно овладение навыками письма на шумерском языке. Ради этой педагогической задачи шумерские учителя разработали систему правил, представлявшую собой в первую очередь классификацию. Иначе говоря, они выделили в шумерском языке несколько групп слов и фраз, которые студенты должны были заучивать и копировать до тех пор, пока они могли воспроизводить их с легкостью. В течение 3-го тысячелетия до н. э. эти учебники пополнялись и становились более-менее стереотипными и стандартными для всех школ Шумера. Среди них мы находим длинные перечни названий деревьев и трав, всех видов животных, в том числе насекомых и птиц, стран, городов и деревень, различных пород камней и минералов. В целом эти сборники указывают на изрядную осведомленность в ботанике, зоологии, географии и минералогии, и этот факт только сейчас начинают осознавать историки науки.

Школьные учителя подготовили также всевозможные математические таблички и множество подробных математических задач с решениями. В области лингвистики хорошо представлено изучение шумерской грамматики; ряд табличек испещрен длинным перечнем определений и глагольных форм, что свидетельствует о глубоко осмысленном грамматическом подходе. Более того, в результате постепенного захвата шумеров семитами-аккадцами в последней четверти 3-го тысячелетия до н. э. наши древние профессора подготовили то, что по всем показателям является старейшими словарями, которые известны человеку. Ибо семитские завоеватели не только заимствовали шумерскую грамоту; они высоко ценили шумерские литературные произведения, изучали и подражали им еще долго после того, как шумерский язык прекратил свое существование в качестве живого разговорного. Этим и объясняется педагогическая потребность в словарях, где шумерские слова и фразы были переведены на аккадский язык (см. рис. 5).

Что касается литературного и творческого аспектов шумерской программы, они заключались по преимуществу в изучении, копировании большой разнообразной подборки литературных произведений и в подражании сочинениям, созданным и доработанным по большей части во второй половине 3-го тысячелетия до н. э. Количество этих древних трудов исчисляется сотнями; практически все они изложены в стихотворной форме, объем их колеблется от пятидесяти строк почти до тысячи. На сегодня можно назвать следующие основные жанры: мифы и эпические сказания в форме повествовательных поэм о деяниях и подвигах шумерских богов и героев; гимны богам и царям; плачи, т. е. поэтическое оплакивание нередко случавшихся разрушений шумерских городов; мудрости, включая пословицы, басни и эссе. Из примерно пяти тысяч литературных табличек и фрагментов, найденных на руинах Шумера, немало тех, что написаны незрелой рукой древних учеников.

Пока мы мало что знаем о методах обучения, практикуемых в шумерских школах. Утром, по прибытии в школу, ученик осваивал табличку, подготовленную им накануне. Затем «большой брат», т. е. ассистент профессора, готовил новую табличку, и студент приступал к ее копированию и изучению. И «большой брат», и «отец школы» проверяли правильность его копий. Запоминание, несомненно, играло очень большую роль в работе студента. Конечно, и учитель и ассистенты имели запас «чистых листов», табличек, а также литературных текстов, которые ученик копировал и осваивал одновременно с подробным устным комментарием и пояснительным материалом. Но эти «лекции», которые, несомненно, были бы бесценны для понимания шумерской научной, религиозной и литературной мысли, скорее всего, никогда не записывались и потому утрачены навсегда.


Рис. 5. Отрывок из шумеро-аккадского словаря


Поскольку шумерская школа не была «поражена» тем, что мы называем прогрессивным образованием, программа была педагогически ориентирована только в некоторой степени. Неофит начинал постижение науки с простейших слоговых упражнений, например, та-ти, ну-на-ни, бу-ба-би, зу-за-зи и т. д. Затем шло изучение и практическое освоение перечня знаков приблизительно из девятисот позиций, причем против каждого знака указывалось его произношение. Далее следовали списки сотен слов, которые по той или иной причине содержали не один, а два или более знаков. После этого приступали к освоению собраний из тысяч слов и предложений, расположенных согласно значению. Так, в области «естественных наук» списки содержали названия частей тела человека и животных, названия диких и домашних животных, птиц и рыб, деревьев и растений, камней и звезд. В списки предметов входили названия изделий из дерева, более полутора тысяч единиц, от куска сырой древесины до кораблей и колесниц; названия изделий из травы, шкуры, кожи и металла; целый перечень предметов глиняной посуды, одежды, пищи и напитков. Особую группу составляли названия мест – стран, городов, деревень, а также рек, каналов и полей. Собрание наиболее типичных выражений административных и правовых документов также подлежало изучению, как и список из почти восьмисот слов, означающих профессии, родство, уродства человеческого тела и проч.

И только когда студент достаточно хорошо осваивал сложный шумерский словарь, он начинал копировать и запоминать краткие предложения, пословицы, басни, а также подборку «типовых» контрактов, необходимых для правки юридических документов, играющих большую роль в хозяйственной жизни Шумера. Параллельно с языковыми упражнениями студент получал наставления в математике в форме освоения и копирования метрических таблиц, содержащих меры емкости, длины и веса, а также таблицы умножения и обратных величин для вычислений. Еще позже студенту давали самому решать практические задачи на темы доходов, рытья каналов и строительных работ.

Что касается дисциплины – а как мы увидим, проблема дисциплины занимала особое место в шумерской школе, – розог не жалели. Притом, что учителя, несомненно, поощряли хорошую работу студентов похвалой и выражением благодарности, основным средством исправления студенческих ошибок и халатности была трость. Студенту не было от нее житья. Он находился в школе ежедневно с раннего утра до позднего вечера; в течение года ему полагались каникулы, но на этот счет у нас нет никакой информации. Он посвящал долгие годы школьному курсу. Поступая в школу ребенком, он выходил оттуда зрелым юношей. Интересно было бы знать, имелась ли у студентов специализация и если да, то когда и в какой степени. Но и об этом, как и о многом другом, источники умалчивают.

В заключение скажем несколько слов о школьном здании. В процессе ряда раскопок в Месопотамии были раскрыты строения, которые по тем или иным причинам сочли школами: одно в Ниппуре, другое в Сиппаре и третье в Уре. Но за исключением того факта, что в помещениях находилось большое число табличек, мало что отличало их от помещений обычного дома, поэтому возможна ошибка. Однако примерно пятьдесят лет назад один француз на раскопках древнего Мари к западу от Ниппура обнаружил две комнаты, которые определенно обладают некоторыми признаками, характерными для школьных классов, в частности, в них есть несколько рядов скамей из обожженного кирпича, рассчитанные на одного, двух и четырех человек.

Возможно, в загадке древнего шумерского профессора содержится намек на характер и форму школьного здания:


(Отгадай, что это такое)

Дом, у которого, как у неба, есть плуг,
Который накрыт тканью, как медный котелок,
Который, как гусь, стоит на опоре,
Куда входит тот, чьи глаза закрыты,
И выходит тот, чьи глаза (широко) раскрыты.

Решение: это школа.


Если начало загадки с еще неопубликованной таблички из Ура, копия с которой была снята С.Дж. Гэддом из Британского музея, совершенно непонятно, две последних строки в сжатой форме указывают на задачу школы: превратить невежественного и неграмотного человека в мудреца и ученого.

Как уже говорилось, в нашем распоряжении есть довольно много эссе на тему образования, которые древние преподаватели собственноручно подготовили для наставления своих учеников и которые дают зримую и достоверную картину некоторых аспектов школьной жизни, включая взаимоотношения между факультетами, студентами, родителями и выпускниками. Ниже приведены четыре наиболее хорошо сохранившихся эссе, которые, в соответствии с их содержанием, можно озаглавить так: 1) «Школьные будни»; 2) «Школьные споры (спор Энкиманси и Гирнисхага)»; 3) «Писарь и его непутевый сын»; 4) «Разговор угулы и писаря».

В эссе «Школьные будни» старый выпускник школы на встрече с бывшими одноклассниками вспоминает с некоторыми ностальгическим подробностями о повседневной жизни школьника, и это один из самых человечных документов Древнего Ближнего Востока. Эссе написано неизвестным школьным учителем, жившим около 2000 г. до н. э., и его простые, незатейливые слова свидетельствуют о том, как мало изменилась человеческая природа на протяжении тысячелетий. Мы застаем древнего школьника, очень похожего на нашего современника, в сильном страхе, как бы не опоздать, потому что «учитель высечет его». Проснувшись, он торопит мать с завтраком. В школе он провинился, и его не раз наказывают розгой учитель и ассистенты. Мы полностью уверены в переводе «сечь розгой», так как в состав шумерского знака входят «палка» и «плоть». Что касается учителя, его жалованье столь же скудное, как и сегодня, по крайней мере, он был счастлив получить «чуть-чуть сверх (дохода)» от родителей ученика, чтобы немного поправить свое состояние.

Произведение, принадлежащее, несомненно, перу одного из уммиев эдуббы, начинается прямым вопросом к старому выпускнику: «Старина, куда ты ходил (когда был молод)?» Тот отвечает: «Я ходил в школу». Автор-профессор тогда спрашивает: «Что же ты делал в школе?» Наступает очередь ученика предаться воспоминаниям о школьных буднях:

«Я прочел наизусть свою табличку, съел завтрак, приготовил (новую) табличку, написал ее, закончил ее; потом мне дали образцы табличек; а в полдень мне вернули таблички с моими упражнениями. Потом занятия окончились, я пошел домой, вошел в дом и увидел сидящего там отца. Я пояснил (?) отцу таблички с упражнениями, (?) прочел ему табличку наизусть, он был (в таком) восторге, что мне было (радостно) смотреть на него».

Далее автор заставляет своего героя обратиться к слугам (очевидно, это была зажиточная семья) с такими словами:

«Я хочу пить, дайте мне воды; я голоден, дайте мне хлеба поесть; помойте мне ноги, постелите постель, я хочу спать. Разбудите меня завтра рано, мне нельзя опаздывать, иначе учитель даст мне розог».

Вероятно, все это было исполнено, так как дальше школьник говорит:

«Когда я проснулся рано утром, я увидел мать и сказал ей: «Дай мне завтрак, я хочу пойти в школу!» Моя мать дала мне два хлебца, и я пошел в школу. В школе человек, что отвечает за пунктуальность, сказал: «Почему ты опоздал?» В страхе и с бьющимся сердцем я предстал перед учителем и почтительно поклонился ему».

Но поклон не помог, день для древнего ученика выдался неудачный, во всяком случае, «старина» вспоминает о нем весьма сочувственно. Ему пришлось отведать розог от разных сотрудников школы. Вот как он сам, а точнее, автор, поведал об этом:

«Мой наставник прочел мою табличку и сказал:

«Чего-то здесь не хватает» – и высек меня».

(Далее следуют две неразборчивых строки.)

«Ответственный за аккуратность (?) сказал:

«Ты слонялся по улице и не поправил (?) одежду (?) – и высек меня».

(Далее следует пять неразборчивых строк.)

«Ответственный за тишину сказал:

«Почему ты разговариваешь без спроса?» – и высек меня.

Ответственный за собрание (?) сказал:

«Почему ты стоишь «вольно» (?) без спроса?» – и высек меня.

Ответственный за хорошее поведение сказал:

«Почему ты встал без спроса?» – и высек меня.

Ответственный за вход сказал:

«Почему ты выходишь без спроса?» – и высек меня.

Ответственный за кнут сказал:

«Почему ты взял… без спроса?» – и высек меня.

Ответственный за шумерский язык сказал:

«Почему ты не говорил по-шумерски?» – и высек меня.

Мой учитель (уммия) сказал:

«Твой почерк неудовлетворителен» – и высек меня.

(И вот) я возненавидел искусство письма, стал пренебрегать искусством письма.

Мой учитель был недоволен мной; (даже) перестал учить (?) меня мастерству письма; не наставлял меня в вопросах искусства «юного писаря», ни в искусстве «большого брата».

В отчаянии, как рассказывает наш выпускник, он обратился к отцу с такими словами:

«Дай ему немного прибавки к жалованью, и пусть он будет сговорчивей (?); пусть он на время будет свободен от арифметики; (когда) он станет считаться со всеми школьными обязанностями студентов, пусть считается и со мной (в том числе: т. е. пусть он больше не пренебрегает мной)».

С этого момента сам автор берет слово, описывая события, как если бы был очевидцем:

«То, что сказал школьник, отец учел. Учителя привели из школы, проводили в дом и усадили на «большой стул». Школьник ухаживал за ним и прислуживал ему, и о том, что узнал об искусстве письма, он поведал отцу. Тогда отец, возрадовавшись сердцем, весело сказал школьному учителю: «Мой маленький сын (широко) открыл свою руку, (и) вы вложили в нее мудрость; вы показали ему все преимущества искусства письма; вы научили его решать математические и арифметические (задачи), вы обучили его глубокой (?) клинописи».

Затем автор заставляет отца обратиться к домашней прислуге:

«Налейте ему масла ирда, поставьте на стол для него. Пусть ароматное масло как вода стекает в его желудок; я хочу одеть его в одежды, дать денег к жалованью, надеть кольцо на его руку».

Слуги поступают, как им приказано, и тогда учитель говорит школьнику:

«Молодой человек, (так как) вы испытывали ненависть не к моим словам, не пренебрегали ими, вы сможете овладеть искусством письма от начала до конца. Поскольку вы дали мне все, не жалея, заплатили мне жалованье большее, чем стоят мои усилия, (и) оказали мне почет, пусть Нидаба, царица ангелов-хранителей, станет вашим ангелом-хранителем; пусть ваше острое стило пишет для вас хорошо; пусть в ваших упражнениях не будет ошибок. Среди ваших братьев пусть вы станете лидером; среди друзей пусть вы станете вождем; пусть ваш чин будет самым высоким среди школьных выпускников, радует всех, кто входит (?) и выходит (?) из дворцов. Маленький друг, ты «знаешь» своего отца, я второй после него; быть тебе почету, которым ты благословен, пусть бог твоего отца даст его тебе твердой рукой; он вознесет молитву и почитание Нидабе, твоей царице, как твоему богу. Поэтому, когда ты возложишь добрую руку на… учителя и на лоб «большого брата», твои юные товарищи одобрят тебя. Ты хорошо выполнял школьные обязанности, ты человек учения. Ты превознес Нидабу, царицу учения; о Нидаба, хвала тебе!»

Из этого эссе непросто понять, был ли штат факультета шумерской школы укомплектован садистами или же корпус студентов состоял из скандалистов и разгильдяев. То, что второе отчасти верно, подтверждается вторым эссе, «Спор (диспут) Энкиманси и Гирнисхага». Согласно этому документу, древние педагоги трудились не покладая рук, пытаясь сдержать учеников, которым доставляло удовольствие толкаться, шуметь, ссориться и ругаться.

Это шумерское эссе объемом сто шестьдесят строк только недавно собрали из семи табличек и фрагментов Сирил Дж. Гэдд, профессор Школы стран Востока и Африки Лондонского университета, и автор этой книги. Две таблички были найдены в Уре около двадцати пяти лет назад сэром Леонардом Вулли; в 1956 г. профессор Гэдд опубликовал их под названием «Учителя и ученики старейших школ» в качестве вводной лекции в Школе стран Востока и Африки. Но на этих двух табличках было лишь начало и конец эссе. Более полный текст его стал доступен в результате идентификации пяти экспонатов, найденных в Ниппуре, и один из них, большая табличка с восьмью колонками полного собрания шумерских эссе, представлял особую важность для реставрации текста нашего эссе. Найденная примерно шестьдесят лет назад, она теперь хранится в собрании Хилпрехта Университета Ф. Шиллера в Йене, и о ее содержании стало известно лишь недавно. Следует отметить тем не менее, что, несмотря на доступный теперь более полный вариант текста, многое в эссе до сих пор неясно, так как некоторые его отрывки сохранились только частично. Поэтому представленный здесь вариант следует считать предварительным и пробным, и будущие открытия могут значительно изменить толкование текста.

Одна довольно неожиданная и интересная деталь нашего эссе из области сравнительной культурологии касается буквального значения и уничижительного применения слова «софомор», впервые зафиксированного в составе английского словаря в Кембридже в 1688 г. Есть основания полагать, что это слово является английской формой греческого сложного слова «sophos-moros», что буквально означает «умный дурак». В нашем шумерском эссе, как впервые заметил профессор Гэдд, есть точный эквивалент греческого «sophos-moros». В процессе резкого и оскорбительного спора между двумя школьниками-соперниками, составляющего большую часть эссе, один из них унижает другого, назвав «галам-хуру», шумерским сложным словом, буквально означающим «умный дурак», т. е. «софомор» (совр. англ. sophomore – второкурсник). В целом произведение – грубое словесное состязание двух школьников, Энкиманси и Гирнисхага, уже весьма преуспевших в науке. Гирнисхаг, возможно, находится уже в должности «старшего брата», т. е. ассистента преподавателя школы. В ходе диспута каждый из спорщиков в самых пылких выражениях превозносит собственные достоинства и таланты и хулит своего оппонента язвительными замечаниями и бранными оскорблениями. Так, в самом начале документа одно из этих достойных обращений звучит так:

«Ты, болван, олух, школьный вредитель, неграмотный, невежда в шумерском языке, твоя рука ужасна; она даже не может правильно держать стиль; она непригодна для письма и не может писать под диктовку. (А еще утверждаешь, что) ты пишешь, как я».

На что другой не менее достойно отвечает:

«Что значит «пишешь, как я»? Когда ты составляешь документ, в нем нет смысла. Когда ты пишешь письмо, его невозможно прочесть (?). Ты собираешься делить надел, но ты не способен разделить его. Потому что, когда ты идешь в поле, ты не умеешь держать мерную линейку. Ты не умеешь держать гвоздь в руке; у тебя не хватает ума. Ты не знаешь, как рассудить спорщиков; ты только отягчаешь ссору двух братьев. Ты самый бестолковый из составителей табличек. На что ты годен, кто-нибудь может сказать?»

На это его соперник возражает:

«Почему же? Я сведущ во всем. Когда я иду делить надел, я его делю. Когда я иду в поле, я знаю, как держать мерную линейку. Я знаю, как судить спорщиков. Я знаю, как примирить двух братьев и унять их эмоции. А ты – ленивейший (?) из писарей, самый беспечный (?) из людей. Когда ты выполняешь умножение, там полно ошибок (?)… При расчетах ты путаешь (?) длину с шириной. Квадраты, треугольники, окружности (?), сектора – ты ничего не понимаешь в них, словно… Ты пустобрех, негодяй, глумливый тип, забияка, и ты еще смеешь называть себя «сердцем» студенческого корпуса!»

Придравшись к последней фразе, оппонент начинает с вопроса: «Что значит я не «сердце» студенческого корпуса?» Далее он переходит к описанию своих талантов учетчика и завершает такими словами:

«Да я, я взращен на шумерском (языке), я сын писаря. А ты халтурщик, пустое место. Когда ты изготавливаешь табличку, ты не можешь даже разгладить (?) глину (?). Когда ты пытаешься провести линию, твоя рука не может справиться с табличкой… Ты, глупый умник, накрой уши! Накрой уши! И ты еще претендуешь на знание шумерского языка, подобное моему!»

Далее следует длинный фрагмент, настолько плохо сохранившийся, что трудно даже проследить переход от одной реплики спорщиков к другой. Наконец, некто (возможно, у гула, что-то вроде старосты) так рассердился на одного из студентов, Энкиманси, что готов запереть его и посадить на цепь, о чем можно судить по заключительному абзацу, который в пробном переводе звучит так:

«Почему вы так ведете себя! Почему вы толкаетесь, ругаетесь и оскорбляете друг друга? Зачем затевать ссору в школе?… (далее четыре неразборчивых строки). Он сыт вашей ссорой! Почему ты такой наглый (?), невнимательный (?), зачем ты хулишь, оскорбляешь того, кто был тебе «большим братом», кто научил тебя искусству письма тебе же во благо (?)! Даже уммия, который все знает, замотал головой (?), (говоря): «Делай с ним что хочешь». Если я (и вправду) сделал бы с тобой, что захотел, с мальчишкой, что ведет себя, как ты, и столь неблагодарен по отношению к «большому брату», я бы (для начала) отлупил тебя доской, а потом, заковав тебе ноги медной цепью, запер бы в доме и месяца два не выпускал бы из школы».

Далее идут еще четыре непонятных строки, и композиция завершается такими словами: «В споре Гирнисхага и Энкиманси уммия вынес вердикт».

Насколько можно судить по первым двум эссе, шумерская школа была довольно враждебна и неприветлива: «жесткая» программа, слабые методы обучения, жестокая дисциплина. Неудивительно поэтому, что, по крайней мере, некоторые ученики так и норовили увильнуть и становились «трудными детьми» для учителей и родителей. Здесь мы подходим к нашему третьему эссе, «Писарь и его непутевый сын», собранному из множества табличек и осколков. Это эссе замечательно еще и тем, что стало одним из первых в истории человечества документом, в котором шумерское слово намлулу означает не только «человеческий» род, но и «человеческое», т. е. достойное человека, поведение.

Композиция примерно из ста восьмидесяти строк начинается введением в форме довольно дружелюбного диалога отца с сыном, в котором последнего призывают ходить в школу, усердно работать и возвращаться домой, не слоняясь по улицам. Чтобы убедиться в том, что сын с должным вниманием отнесся к его наставлениям, отец заставляет его повторить сказанное.

Остальная часть эссе – монолог отца. Поначалу дан ряд практических советов, как сделать из сына человека: ему не следует шататься по улицам и садам, следует слушаться наставника, ходить в школу и изучать опыт людей прошлого. Затем идут упреки в адрес своенравного сына, который, по словам отца, до смерти изводит его постоянными страхами и бесчеловечным отношением. Отец глубоко разочарован неблагодарностью сына; он никогда не заставлял его ходить за плугом и быком, не просил даже принести вязанку хвороста или помочь ему, как многие отцы заставляют поступать сыновей. И все же его сын оказался куда хуже других.

Как и многих разочарованных родителей нашего времени, шумерского отца особенно обижает нежелание сына следовать его профессии – стать писарем. Он призывает его не подражать приятелям, братьям и друзьям, а следовать своему делу, искусству письма, несмотря на то что это самая сложная из всех профессий, какие бог искусств и ремесел когда-либо выдумал и воплотил. Самое главное, утверждает отец, это поэтический рассказ о человеческом опыте. Да и к тому же, добавляет он, сам Энлиль, отец богов, велел сыну следовать по стопам отца.

После последнего упрека сыну за то, что он более преследует материальные цели, нежели стремится к духовному совершенству, уловить содержание текста становится крайне сложно. Это, возможно, отдельные краткие изречения, направленные на то, чтобы дать сыну представление об истинной мудрости. Во всяком случае, эссе завершается на счастливой ноте: отец благословляет сына и молится о том, чтобы тот снискал благосклонность своего личного бога, Нанны, бога Луны и его жены, богини Нингаль.

Мы приводим достаточно литературный, хотя и предварительный, перевод доступных к прочтению фрагментов эссе, пропуская иногда неясные фразы и поврежденные строки. Отец задает сыну вопрос:

«Куда ты ходил?»

«Я никуда не ходил».

«Если ты никуда не ходил, почему ты слоняешься без дела? Иди в школу, к учителю, своему «школьному отцу» (профессору), прочти наизусть задание, открой школьную сумку, напиши табличку, пусть твой «большой брат» составит для тебя новую табличку. А когда ты выполнишь задание и доложишь об этом наставнику, приходи ко мне, да не болтайся по улицам. Ну же, ты слышал, что я сказал?»

«Я знаю, я скажу тебе».

«Повтори же мне это».

«Я повторю тебе это».

«Говори же».

«Я скажу тебе».

«Так говори же, наконец».

«Ты велел мне идти в школу, прочесть наизусть задание, открыть сумку, написать табличку, пока «большой брат» готовит мне новую. Когда я выполню задание, мне следует приступить к следующему и возвращаться к тебе, отчитавшись перед наставником. Вот что ты мне сказал».

«Что ж, будь человеком. Не стой в толпе на площади, не шатайся по улицам. Идя по улице, не глазей по сторонам. Будь скромен, показывай робость к наставнику. Проявив страх, ты понравишься наставнику».

(Около пятнадцати строк разрушено.)

«Ты, который слоняется по площади, преуспеешь ли в чем? Стремись познать первые поколения. Ходи в школу, это пойдет тебе на пользу. Сын мой, познавай первые поколения, справляйся о них.

Непутевый, за кем я должен смотреть – и не был бы я мужем, если бы не смотрел за сыном своим, – я говорил с родней, сравнивал их мужчин, но не нашел среди них таких, как ты.

То, в чем я наставляю тебя, превращает глупца в мудреца, словно заклинание, завораживает змею и не позволит тебе поддаться лживым речам.

Поскольку сердце мое пропитано усталостью от тебя, я держался в стороне от тебя и не внимал страхам твоим и ворчанию. Нет, я не внимал страхам твоим и ворчанию. Из-за ворчания твоего, да, ворчания твоего был я суров с тобой, да, был я суров с тобой. Потому что тебя не заботило человеческое, сердце мое стыло, как на злом ветру. Твое ворчание убило меня, ты поставил меня на грань смерти.

Ни разу в жизни я тебя не заставил принести и сухой ветки в вязанку хвороста. Хворост и дети малые носят, ты же в жизни не носил его. Ни разу не сказал я тебе: «Ступай с караваном моим». Никогда не посылал я тебя на работу, пахать поле, никогда не посылал я тебя на работу, вскапывать поле. Не посылал на работу трудиться. «Пойди поработай и помоги мне» – не сказал я тебе ни разу в жизни.

Другие, такие же, как ты, помогают родителям в работе. Если бы поговорил ты со своими родными и был бы им благодарен, ты бы следовал их примеру. Каждый из них приносит по 10 гур ячменя, даже дети приносят отцам 10 гур ячменя. Они умножают ячмень для отца, помогают ему с ячменем, маслом и шерстью. Ты же только тогда человек, когда дело идет о распутстве, но в сравнении с ними ты вовсе не человек. Ты не трудишься, как они. Они сыновья отцов, что велят сыновьям трудиться, я же не принуждал тебя работать, как они.

День и ночь я не сплю, мучим тобой. День и ночь тратишь ты в развлеченьях. Накопил ты большое богатство – разросся вширь и вкось, стал толст, велик, широк, силен и пыхтишь. Но родные твои ждут не дождутся несчастий твоих и порадуются им, потому что тебе безразлична гуманность».

(Далее следует неясный отрывок в сорок одну строку, содержащий, по-видимому, пословицы и старые мудрости; завершается эссе поэтическим благословением отца.)

От того, что ссорится с тобой, пусть Нанна, твой бог, тебя оградит,
От того, кто враждебен тебе, пусть Нанна, твой бог, тебя оградит,
Да будет твой бог благосклонен к тебе,
Да проникнешься ты человечностью, шея и грудь,
Да станешь ты главой святых города своего,
Да восславит город имя твое в почетных местах,
Да зовет тебя твой бог добрым именем,
Да будет твой бог Нанна благосклонен к тебе,
Да будет богиня Нингаль благосклонна к тебе.

Если же, несмотря на тяжелый и отнюдь не вызывающий восторг порядок, суровые наказания со стороны учителей и ярое соперничество со стороны своих агрессивных сокурсников, честолюбивый и непутевый студент все же ухитрялся окончить школу, перед ним открывалось несколько возможностей. Он мог, например, поступить на службу во дворец или в храм, он мог стать управляющим писарем и счетоводом одного из крупных поместий страны. В четвертом эссе о школе, «Разговор угулы и писаря», мы встречаем выпускника эдуббы, уже полноправного писаря одного из таких поместий, который поспорил с угулой (вероятно, начальником), тоже бывшим выпускникам школы. Композиция, содержащая семьдесят восемь строк, восстановленных по дюжине табличек и осколков, начинается с обращения угулы:

«Старина, иди ко мне и позволь тебе рассказать, что мой уммия (профессор, возглавляющий эдуббу) говорил мне.

Я, как и ты, был когда-то маленьким мальчиком, и у меня был «большой брат».

Уммия дал мне задание (сложное даже) для (взрослого) мужа.

(Но) я вошел в него, как острая стрела, погрузился в работу, не отверг слова уммии, не пошел у себя на поводу, и в результате «большой брат» остался доволен моим исполнением.

Ему было приятно, что я перед ним смиренен, и отчитался (?) в мою пользу (?).

Все, что он задавал мне, я выполнял, я все клал на свои места – (даже) дурак мог с легкостью (?) следовать (?) его указаниям.

Он ставил мне руку на глине, показывал, как себя нужно вести, «вкладывал» в рот мой слова, давал мне хороший совет, обращал (?) мой взор на те правила, что ведут к успеху: усердие – залог успеха, времени трата пустая – табу; тот, кто зевает и время теряет во время работы, терпит неудачу.

Он («большой брат») не кичился своим знанием, был сдержан в словах. Если бы он хвалился, глаза бы полезли на лоб.

Навести его до восхода (и) до наступления прохладных сумерек; не пренебрегай удовольствием быть бок о бок с «большим братом»; рядом с «высокими лбами» ты научаешься достойным словам.

Он («большой брат»?) не отвел во второй раз свой пристальный взор…, он повязал тебе на шею ленту (?) человеческой любезности и уважения.

Утешив сердце обиженного (?), он свободен от чувства вины.

Тот, кто приносит в жертву (?) молоко (?), сделал правильный дар; богатый человек прижал к груди свое коленопреклоненное дитя – так (?) должен и ты почитать мужа, наставника и хозяина, радовать их сердца».

Довольно с нас пространных велеречивых поучений угулы. Далее после фразы «Ученый писарь смиренно отвечает угуле» текст возобновляется весьма далеким от смирения ответом:

«Ты обратился ко мне…, как…, а теперь ты послушай-ка, что я скажу; своим ревом, подобным бычьему, тебе меня не удастся представить невеждой с недостатком разумения – я отвечу тебе сполна (?) (буквально «шестьдесят раз»).

Как у щенка, глаза твои широко расставлены, (даже если) ты изображаешь разумное существо.

Что это ты поучаешь меня правилам, словно бездельника?

Всякий, услышав тебя, только руками всплеснет (?) от отчаянья (?).

Дай-ка тебе объясню (буквально «вложу тебе в руку») искусство быть писарем, коль (?) ты о том заговорил.

Ты поставил меня управлять твоим домом (и) никогда праздным меня не видал.

Я следил, чтобы рабыни твои, и рабы, и все домочадцы своим занимались бы делом; смотрел и за тем, чтобы были довольны они хлебом своим, одеждой и жиром и чтобы трудились, как полагается.

Ты не следил за рабом в доме твоего господина; я выполнял неприятную (?) эту работу (?) и ходил за ним по пятам, как овца.

Я ежедневно читал молитвы защитные (?), что ты приказал; овцы твои и быки хороши на радость богу твоему; днем, когда челн твоего бога стоит у причала, (жрецы?) на тебя налагают ладони (в благословенье). Ты оставил за мной «грудь» поля (вероятно, высокое, неорошаемое место), я заставлял там работать людей – трудное дело, что не оставляет на сон ни ночи, ни жаркого дня.

(Тем не менее) все… (и?) сыновья фермеров кивают (?) в знак одобренья (?)

Я по-доброму вел себя в поле, (и) обо мне говорят хорошо; я заставил быка приносить тебе все, чем обилен (?) твой путь (?), нагружал его ношей твоей.

Ты с юности растил меня, смотрел за моим повеленьем, хорошо обращался со мной, как с дорогим серебром, не… Я же тебя охранял от всего, что «не ходит в величье», словно это табу для тебя; я сдувал с тебя даже пылинки («малые ветерки»), чтобы ты их и вовсе не знал.

Подними же голову выше, ты, что некогда был маленьким мальчиком, а теперь обратить свою руку способен против (?) всякого (человека), действовать (?), как подобает».

На этом, вероятно, кончается ответ писаря, хотя разделительная линия между репликами собеседников отсутствует. И неожиданно любезный ответ угулы завершает композицию:

«Ты, что был предан (?) мне, благословил (?) меня, влил наставленье в меня, словно съедобные молоко (и) жир – так как ты не бездействовал, я обрел благосклонность земли, не подвергся несчастьям. И уммия, и «знающие слово» кивают в знак одобренья (?), о тебе говорят у себя в домах, и там, где бывают (?) они. Имени твоему сопутствует (лишь) похвала, распоряженья твои принимаются (?) благосклонно. Погонщики волов (?) (оставляют) ссоры, заслышав сладкие песни твои; при звуках песен твоих спорщики (?) спор (?) прекращают. Уммия воздает (?) тебе должное всем своим сердцем, (говоря): «Ты, что маленьким мальчиком был мне послушен, радовал сердце – Нидаба (богиня-покровительница эдуббы) наделила тебя честью (стать) уммией; ты, служитель Нидабы, да будешь вознесен до небес. Да будет сердце твое благословенно в радости, не познает душевной боли; да превзойдешь все то, что есть в эдуббе, доме по-знанья; пусть же величье Нидабы даст тебе несравненную радость. Твоя добрая мудрость станет препоной (?) вражде; малые дети забудут раздоры…Пусть ремесленник имя твое говорит с уваженьем;… упоминают… На улицу, что песне откликнулась (?), ту улицу, где…, ты принес непреложные ме; ты познал (?) направленье гармоничных (?) деяний (поведения)».

И наконец, типичная концовка: «О Нидаба, хвала тебе!» На что современный профессор и учитель, наверное, задумчиво и с долей зависти отзовется: «Аминь!»

Глава 7
Характер шумеров: побуждения, мотивы и ценности

Научные изыскания в области шумерской культуры и цивилизации в целом практикуют сугубо дескриптивный подход к предмету. Шумерская культура, как правило, дробится на несколько аспектов: социальный, политический, экономический, административный, правовой, религиозный, технологический, художественный и литературный. Каждый из этих подразделов затем описывается с определенной степенью подробности в зависимости от наличия материала и конкретной цели исследований. Редко шумерскую культуру оценивают с психологической точки зрения, т. е. с позиций характера и личности людей, ее создавших. Чтобы помочь восполнить этот пробел, в течение нескольких последних лет я посвятил серию исследований психологическим аспектам шумерской цивилизации, опираясь в основном на материал литературных документов. В статье под названием «Соперничество и превосходство: две доминанты шумерской культурной модели» я сделал попытку выделить и описать одно из главных мотивационных побуждений шумерского поведения, стремление к главенству и превосходству с упором на соревнование и успех. В статье «Любовь, ненависть и страх: психологические аспекты шумерской культуры» я показал значение любви, ненависти и страха как мотивационно-эмоциональных побуждений шумерского поведения. В этой главе я попробую суммировать результаты этих двух работ. Нельзя утверждать, что представленные здесь выводы носят предварительный или пробный характер; даже в литературных текстах, сохранившихся в полном объеме, невозможно понять все, не говоря уже о текстах – а их большинство – со многочисленными пробелами и повреждениями. Тем не менее можно уверенно сказать, что, по крайней мере, некоторые результаты, приводимые в этой главе, достоверны и смогут выдержать испытание временем.

Начнем с трех эмоциональных побуждений, которые мотивируют немало человеческих ценностей: любовь, ненависть и страх. В шумерском языке «любовь» – сложное слово, буквально означающее «мерить землю», «распределять участок», и процесс превращения этого понятия в «любовь» неясен.

Как и у человечества в целом, любовь у шумеров являлась эмоцией, разнообразной по характеру и силе. Страстная, чувственная любовь между полами обычно завершалась браком. Была любовь мужа к жене, родителей к детям, любовь друг к другу членов одной семьи, дружеская привязанность, любовь между богами, царями и людьми. Начнем с природной страстной шумерской любви между «мужем и девой».

Хорошо известно, что брак в древнем Шумере, как и вообще на Ближнем Востоке, был спланированной акцией практического свойства, когда каждый тщательно взвешенный шекель значил больше, чем любовный пыл. И все же есть бесспорные свидетельства того, что до свадьбы хватало разного рода ухаживаний; конечно, все происходило тайно и было тем слаще. Весьма наглядный пример дан в стихах с таблички из собрания Хилпрехта в Университете Ф. Шиллера в Йене. Ее вполне можно озаглавить «Любовь способ найдет, или Как провести мать». Два героя поэмы – это Инанна, Царица Небес, шумерская Венера, и Думузи, ее возлюбленный и будущий супруг. Это стихотворение, обозначенное самим древним поэтом как тиги, т. е. исполнявшееся речитативом, вероятно, под аккомпанемент лиры, разделено на две части. Первая часть начинается монологом Инанны, в котором она вспоминает, как однажды, когда она невинно пела и танцевала где-то на небесах, ей повстречался Думузи. Он взял ее за руку и обнял. Она умоляла его отпустить ее, потому что не знала, как сохранить любовь втайне от матери Нингаль, жены бога луны Сина. Тогда Думузи предлагает ей обмануть мать, сказав ей, что Инанна провела долгие часы с подругой на городской площади. Решив, что предлог найден, они предаются любви при лунном свете. Вот как об этом говорит сам поэт:

Вчера ночью, когда я, царица, сияла ярко,
Вчера ночью, когда я, царица небес, сияла ярко,
Когда я сияла ярко, танцевала,
Когда я пела, а лунный свет в это время озарял (?) ночь,
Он встретил меня, он встретил меня,
Господь Кули-Анна (Думузи) встретил меня,
Господь вложил свою руку в мою,
Ушумгаль-Анна (Думузи) обнял меня.

Затем следует довольно приветливый, нежный, амурный тет-а-тет между влюбленными, Инанна молит:

Ну же (?), теперь отпусти меня, мне нужно домой,
Кули-Энлиль, отпусти меня, мне нужно домой,
Что мне сказать, чтобы мать мою обмануть?
Что мне сказать, чтобы мать Нингаль обмануть?

Это не убеждает Думузи, у него есть готовый ответ:

Я скажу тебе, я скажу тебе,
Инанна, самая лживая из женщин, я скажу тебе,
(Скажи) «Подруга увела меня с собою на площадь,
Там музыкант (?) развлекал (?) нас танцем,
Песню, такую прекрасную, пел он для нас,
В радости мы скоротали с ним время»;
С этим обманом предстанешь пред матерью,
Мы же пока в лунном свете напьемся любовью,
Я постелю (?) тебе ложе, чистое, сладкое, достойное,
День тебе сладкий несет исполнение радости.

Вторая часть представляет собой монолог Инанны. Неудивительно, что после проведенной вместе ночи утех они с Думузи договорились пожениться. Первая часть станцы не сохранилась; сохранившаяся часть текста продолжается с того места, когда Инанна с радостью сообщает, что Думузи готов говорить с ее матерью, вероятно, просить ее руки. Стихотворение вполне закономерно заканчивается восторженным славословием Инанны в адрес своего жениха и будущей жертвы ее страшного гнева.

Я (Инанна) пришла к воротам матери,
Шествуя радостно,
Я пришла к воротам Нингаль,
Шествуя радостно,
С моей матерью он (Думузи) поговорит,
Окропит кипарисовым маслом полы,
С моей матерью он (Думузи) поговорит,
Окропит кипарисовым маслом полы,
Он, чей дом ароматен,
Чье радостно слово.
Мой повелитель чистых, приятных ветвей,
Ама-Ушумгаль-Анна, зять Сина,
Мой повелитель, сладко твое восхожденье,
Вкусны растенья твои и травы равнины,
Ама-Ушумгаль-Анна, сладко твое восхожденье,
Вкусны растенья твои и травы равнины.

Хотя в этом стихотворении Инанна и Думузи держат любовь в секрете и даже собираются обмануть мать Инанны, существует другая версия их романа, по которой Думузи ухаживает за своей невестой открыто и с полного одобрения ее матери. Согласно этому мифу, пастух Думузи приходит к дому Инанны и просит принять его. По совету матери, она омывает и умащивает тело, надевает царские одежды, украшает себя драгоценными камнями и выходит к Думузи. Они радостно обнимаются и, возможно, совокупляются.

Еще в одной версии повести о любовных отношениях и браке Думузи и Инанны существенным условием является согласие отца Инанны, бога луны Сина. Согласно этому стихотворению из двух станц, Инанна, украсив разные части тела драгоценными камнями и металлами, встречается с Думузи в гипаре храма Эанна в Эрехе. Ей не терпится сразу же возлечь с ним на ложе, но вдруг ей приходит в голову, что желательно испросить согласия на то отца; во всяком случае, она посылает к отцу гонца с просьбой позволить им с Думузи наслаждаться.

В то время как три приведенные выше версии любовной истории свидетельствуют о том, что Инанна относится к Думузи не менее (а порой и более) нежно и страстно, чем он к ней, совершенно обратную картину мы находим в другом шумерском произведении спорного литературного жанра. Согласно мифу, изложенному в форме небольшой пьесы, Инанна на самом деле влюблена в земледельца Энкимду, а не в пастуха Думузи. Несмотря на настойчивые старания своего брата, бога солнца Уту, Инанна поначалу категорически отвергает Думузи и меняет свое отношение только после сердитой и агрессивной речи Думузи, в которой ему удается доказать превосходство своего имущества по сравнению с имуществом Энкимду. Думузи до того взволнован выбором Инанны, что готов драться с соперником, Энкимду, и, только когда тот успокаивает его дружелюбными словами и обещаниями, соперники мирятся.

Страстный роман предшествовал не только браку Думузи и Инанны. Энлиль, верховное божество шумерского пантеона, «юноша» Ниппура, с первого взгляда полюбил Нинлиль, «девушку» Ниппура, увидев ее на берегу после купания в «чистых водах» Нинбирду, реки Ниппура. Когда она отвергла его пылкие притязания, он отправил своего слугу Нуску за лодкой; в лодке он взял Нингаль силой, и она зачала бога луны Нанну. За этот акт насилия пятьдесят великих богов приговорили его к нижнему миру, но верная Нингаль последовала за ним и родила ему еще троих детей. Вскоре они поженились, и во всех шумерских литературных источниках Нингаль почитается как преданная и уважаемая жена.

Богу бедуинов Марту не пришлось насиловать свою избранницу Аднигкишар, дочь Нумушды, бога-покровителя города Казаллу. Когда на пире богов в городе Актаб Марту высказал пожелание взять ее в жены, она с радостью согласилась, хотя подружка настойчиво отговаривала ее, поскольку Марту сопутствовала слава такого рода:

Житель палатки, гонимый дождем и ветром, (не знает?) молитв,
Оружием он прорубает жилье в горе,
Спорщик большой, он воюет против земель, никогда не сгибает колен,
Ест он мясо сырое,
В жизни жилья не имел,
А умрет – погребен он не будет.

Наконец, та важная роль, какую любовь и секс играли до брака, по крайней мере иногда, отражена в любовных песнях, предназначенных к исполнению жрицами, избранными в невесты царю во время церемонии hieros-gamos, происходившей под Новый год. До нас дошли две такие песни, и обе они полны чувством страстной любви и любовного экстаза. Вот одна из них, адресованная царю Шу-Сину его «невестой»:

Жених, сердцу любезный,
Божественна красота твоя, мой милый,
Лев, сердцу любезный,
Божественна красота твоя, мой милый.
Ты покорил меня, я трепещу перед тобой,
Жених, ты поведешь меня в спальню свою,
Ты покорил меня, я трепещу перед тобой,
Лев, ты поведешь меня в спальню свою.
Жених, дай приласкаю тебя,
Драгоценные ласки мои слаще меда,
В спальне, исполненной меда,
Дай насладиться гордой твоей красотой,
Лев, дай приласкаю тебя,
Драгоценные ласки мои слаще меда.
Жених, я доставила радость тебе,
Скажи моей матери, она даст тебе изысканных блюд,
Скажи отцу моему, он тебе дары принесет.
Дух твой – я знаю, как поддержать твой дух,
Жених, спи до рассвета в доме у нас,
Сердце твое – я знаю, как радовать сердце твое,
Лев, спи до рассвета в доме у нас.
Ты, оттого что ты любишь меня,
Научи испросить меня ласки твоей,
Господин мой, бог мой, защитник,
Мой Шу-Син, что радует сердце Энлиля,
Научи испросить меня ласки твоей.
Твое место прекрасно, как мед, возложи на него (свою) руку,
Возложи (свою) руку, как одеяние гишбан,
Оберни (своею) рукою, как одеянием гишбан-сикин.

Таким образом, есть основания полагать, что не все браки в Шумере свершались по расчету и что хотя бы в некоторых случаях их движущей силой были любовь и желание. Поэтому неудивительно существование шумерской пословицы:

Бери жену по выбору,
Роди ребенка по сердцу.

Похоже, брак был нелегкой ношей для шумера, как явствует из пословицы:

Кто не имел ни жены, ни дитя,
Тот не знает аркана.

Более того, шумерский муж частенько страдал от невнимания, говоря об этом так:

Женя ушла в святилище,
Мать ушла на реку,
А я, один, умираю с голоду.

Временами шумерский муж жалеет, что женился, как видно из следующих строк:

Для его удовольствия – брак,
А подумав немного – развод.

Была ли любовь до брака или не было, однажды женившись, чета погружалась в рутину, повседневность, в которой любовь все больше и больше отходила на задний план. Если и так, что-то все же сохранялось, и выражения вроде «возлюбленный муж» или «возлюбленная жена» не так уж редки в шумерских источниках. Так, например, в поэме «Гильгамеш, Энкиду и нижний мир» Гильгамеш дает совет своему верному слуге Энкиду, готовому сойти в подземный мир за пукку и микку Гильгамеша:

Не целуй любимую жену,
Не ударь ненавистную жену,
Не целуй любимого сына,
Не ударь ненавистного сына.

Или же, когда царь Ур-Намму, почив и сойдя в нижний мир, не находит покоя и разражается длинной горькой жалобой, отчасти из-за жены, которую он более не может прижать к груди, и дитя, которое он не может более тешить на коленях. Царя часто называют «возлюбленным мужем» Инанны. В вотивные надписи муж нередко включает жену и детей, т. е. он посвящает объект божеству, ратуя не только за свою жизнь, но и за жизнь жены и детей.

Мы вплотную подошли к теме семьи, основной ячейки шумерского общества. То, что члены семьи были тесно связаны узами любви, уважения, семейными обязательствами, ясно из пословицы:

Жизнь человека – пустой сундук;
башмак – глаз человека,
жена – будущее человека,
сын – прибежище человека,
дочь – спасение человека,
невестка – проклятие человека.

А также из фрагмента плача:

Буря, что матери не знает, буря, что отца не знает,
Буря, что жены не знает, буря, что дитя не знает,
Буря, что сестры не знает, буря, что не знает брата,
Буря, что не знает друга, буря, что подруг не знает.

И из следующего фрагмента с описанием плачевного состояния города Ур в соответствии с решением разгневанных богов:

Мать не станет о сыне заботиться,
Не воскликнет отец: о жена моя!
Не сидеть на коленях любовнице,
Не ласкать на коленях детей своих.

Сходным образом, когда шумерский «Иов», разбитый страданием и горем, обращается к своему личному богу, своему «ангелу-хранителю», отцу, его породившему, он призывает свою семью присоединиться к его слезам и жалобам:

Внемли, да не остановит мать, родившая меня, мои мольбы тебе,
Да не слетят с губ сестры моей счастливые песня и напев,
Да взывает слезно о бедах моих пред тобою,
Да возрыдает жена моя о муках моих,
Да оплачет судьбу мою горькую плакальщик!

Показательны в этом отношении и более или менее стереотипные описания гала, существ нижнего мира, злых, черствых, кровожадных демонов, которые

Отбирают жену у мужа с колен,
Отнимают дитя от груди кормилицы;

или, выражаясь более пространно, которые

Не даруют счастья коленям жены,
Не целуют упитанное дитя,
Забирают сына у мужа с колен,
Уносят невестку из дома свекра.

Переходя от темы семьи в целом к отношениям детей и родителей, из приведенного отрывка очевидно, что для шумерских родителей была естественной любовь и забота о детях, а для детей – любовь и почтение к родителям. В эссе об эдуббе, посвященных шумерским школам и их работникам, отношения между отцом и сыном, в частности, представлены как близкие, доверительные и полные участия. В шумерских мифах наставление и совет родителей во благо и процветание детей является общепринятым и типичным. Богиня Нинмах, мать бога бурь Нинурты, полна сострадания к сыну, совершавшему опасные, героические деяния в борьбе с чудовищами Кура, до такой степени, что не могла отдыхать и спать, пока сама не отправилась в Кур, несмотря на «страх и ужас битвы», разразившейся там. Даже животные представляются шумерам нежно любящими своих детенышей. Любовь коровы к теленку стала общим местом в литературе. Любовь суки к своему кутенку восхитительно выражена краткой пословицей: «Вот что… (?) сказала сука: «Рыжие или пестрые, малыши мои всяко мне дороги!»

Даже птица-чудище Имдугуд и его жена поднимают жалобный крик, когда, прилетев к гнезду, не находят там своего птенца.

Вероятно, столь же близкими и теплыми, как у родителей с детьми, были отношения между братом и сестрой. Особенно отношение брата, принимавшего иногда на себя роль отца. Например, Инанна обращается к своему брату Уту за помощью, когда ее священное дерево в Эрехе одолевают змея, птица Имдугуд и вампирша Лилит. Когда приходит время Инанне выбирать себе мужа, именно ее брат Уту пытается направить ее выбор и убедить ее, ради ее же блага, выйти замуж за Думузи, а не за бога земледелия Энкимду. Когда садовник Шукалле-туда пытается уйти от мести Инанны, он следует совету отца и «пребывает вблизи городов своих братьев»; и, поскольку слово «братья» относится здесь к «черноголовым» людям в целом, налицо факт, что именно благодаря восприятию людей братьями друг другу Шукаллетуда остался цел и невредим. Когда Марту осадил город Эрех, Энмеркар посылает Лугальбанду к своей «сестре» Инанне в Аратту за помощью. Когда Думузи схватили демоны, он молит Уту превратить его в газель, чтобы он смог «унести свою душу» к глубоко и нежно любившей его сестре, богине Гештинанне. Когда Энки заболел, и смягчившая гнев Нинхурсаг принимается за его лечение, она постоянно нежно спрашивает его: «Брат мой, что болит у тебя?»

Судя по пословице «Дружба на день, родство на век» (буквально: «дружба длится день, родство длится всегда»), дружеская привязанность была не столь сильна, сколь кровное родство. Тем не менее дружба и преданность высоко ценились в Шумере. Дружба Гильгамеша и Энкиду стала легендарной и вошла в пословицы на всем Ближнем Востоке. Друзья Лугальбанды были глубоко озабочены его опасным путешествием в Аратту, во время которого ему предстояло перейти высокие горы и переправиться через коварную реку в Куре. Когда во время похода граждан Эреха в Аратту Лугальбанда смертельно заболел на холме Хурум, его опечаленные друзья покинули его только после всевозможных попыток воскресить его и убедились в тщетности своих надежд. Но даже при этом они дали себе слово забрать его тело на обратном пути в Эрех. Боль и страдание шумерского Иова немало обязаны тому обстоятельству, что друзья и союзники предали его.

Что касается божественной любви, т. е. любви бога к человеку, следует помнить, что, по крайней мере, в теории шумерские теологи учили, что человек создан богами с единственной целью обслуживать их, из чего следует, что отношения бога и человека сводились к отношениям хозяина и раба. Но религиозное чувство и опыт редко согласуются с теорией и теологией, и любовь к человеку по образцу отцы – дети, а также муж – жена – явления нередкие в шумерских документах. Начнем с того, что существовала доктрина личного бога – «своего бога» адепта, которого он почитал отцом и матерью. Именно любовь Инанны к Эреху и его гражданам заставила ее пойти в Эреду и привезти оттуда ме, «божественные законы», в «небесном челне», хотя это было опасно. В литературном жанре плача боги снова и снова проявляют любовь и заинтересованность. Нингаль, жена бога луны, например, изображается авторами «Плача о разрушении Ура» как скорбящая, взывающая к Ану и Энлилю и умоляющая их не губить ее город и людей. Согласно другой ламентации об Уре, сам Нанна умоляет Энлиля пощадить его город и людей. Когда был решен вопрос о неизбежности потопа, Нинту зарыдал, а Инанна оплакала судьбу своих людей. Даже Энлиль, беспристрастный законник, бывает благосклонным и по-отечески любящим божеством.

Иногда боги проявляют любовь, привязанность и сострадание к отдельным смертным. И Ан и Энлиль опекали героя легенды о потопе Зиусудру, даровав ему бессмертие и приняв его в обитель богов, «место, где восходит солнце». Осажденный войсками Марту в Эрехе Энмеркар послал Лугальбанду с мольбой о помощи к «сестре» Инанне в Аратту, и в его послании есть такие слова:

Если она (Инанна) любит город (Эрех), но ненавидит меня,
Почему должна она связывать город со мной?
Если (наоборот) она ненавидит город, но любит меня,
Почему должна она связывать с городом меня?

Лутальбанда, смертельно больной, покинутый на горе Хурум, поднял глаза к небу и воззвал, рыдая, к богам Уту, Инанне и Сину, и в каждом отдельном случае, даже обращаясь к Инанне, он взывал к божеству, как к «отцу, породившему его». Когда Гильгамеш принес дары богу Уту и попросил его поддержки в путешествии в «Страну Жизни», поэт пишет:

Уту принял слезы его как подношенье,
Будучи «муж милосердный», он проявил милосердье.

Согласно другой поэме, Гильгамеш – «возлюбленный принц Ана». Гудеа, человек, «которого любит Нингирсу», взывает к богине Гатумдуг:

Матери нет у меня, ты моя мать,
Отца нет у меня, ты мой отец.

Царь Шульги – возлюбленный Нинлиль. Его сын Шу-Син – любимец Энлиля, тот его избрал «возлюбленным сердца своего». Наконец, начиная со времени Энмеркара до постшумерского периода, все цари Шумера во всех шумерских документах значатся как «возлюбленные мужья» Инанны; все они мистически связаны с Думузи, древним обожествленным царем города Эрех, который, согласно шумерским мифографам, был женат на Инанне и, по одной из версий, был отдан демонам в нижний мир. силой шумерской мысли и действий. Любовь к городу-государству была более ранней во времени, и любовь к Шумеру в целом так никогда полностью и не вытеснила ее. Жители города назывались его «сынами» и считались единым неделимым целым. Обычно они гордились городом, богом и правителем и были всегда готовы встать на его защиту с оружием в руках. Вражда между городами-государствами, ставшая своего рода причиной падения Шумера, велась постоянно и ожесточенно. Они упорно не желали отказаться от своей независимости. В какое точно время Шумер стал восприниматься единым политическим целым, поделенным на многочисленные города-государства, остается неясно; возможно, это случилось до 2500 г. до н. э. Как явствует из царских гимнов, святым патриотическим долгом царя было защищать страну от врагов и обеспечивать безопасность и благоденствие «страны», как часто именовался Шумер. Приблизительно со времен Третьей династии Ура шумеры, «сыны Шумера», стали называться «черноголовыми» и «братьями». Любовь к своим согражданам особенно проявляется в горьких, разрывающих сердце ламентациях, в которых шумерские поэты оплакивают разрушения, как города, так и страны в целом.

Где любовь, там и ненависть, и Шумер в этом отношении не исключение. Гильгамеш противопоставляет любимую жену и ненавистную жену, любимого сына и ненавистного сына в строках:

Не целуй любимую жену,
Не ударь ненавистную жену
Не целуй любимого сына,
Не ударь ненавистного сына.

Энмеркар довольно выразительно говорит о любви и ненависти в своем обращении к Инанне, приведенном выше. Бог Хендурсаг – царь, который «любит справедливость» и «ненавидит насилие». На самом деле, если не ошибаюсь, ненависть играла довольно существенную роль в шумерском поведении. Далее речь пойдет о том, что политические, хозяйственные, образовательные учреждения Шумера были насквозь пронизаны жестким соперничеством, борьбой за первенство и превосходство, что возбуждало высокую степень ненависти и презрения.

Боги тоже нередко проявляли ненависть и месть. Сам Энлиль, «нахмурив лоб», предает «жителей Киша смерти» и крушит «дома Эреха в пыль». Затем, поскольку его Экур в Ниппуре облез и облупился, Энлиль, «свирепый поток, соперника не знавший», сровнял с землей весь Шумер, наслав на него с гор варваров-гутианцев. Все четыре главных божества – Ан, Энлиль, Энки и Нинту – неумолимы в решении разрушить Ур и Шумер во время царствования Ибби-Сина. Нинхурсаг гневно произносит проклятие в адрес Энки, который съел восемь взлелеянных ею растений. Нинурта также гневно проклинает камни, которые действовали враждебно ему, когда шла его борьба с демоном Асаг. Эрешкигаль, царица нижнего мира, «укусила себя за бедро, преисполнена мести», когда ее главный страж Нети доложил о прибытии ее сестры Инанны «во дворец нижнего мира».

Но кто сильнее всех ненавидел в шумерской мифологии, как можно заметить, тот и сильнее всех любил: жестокая, честолюбивая, агрессивная, но, очевидно, и очень привлекательная Инанна. Когда Думузи «надел благородное платье» и «воссел на свой трон» вместо того, чтобы распластаться перед женой Инанной, только что вернувшейся из нижнего мира, она так рассвирепела, что отдала мужа семи сопровождавшим ее демонам подземного царства. Словами поэта:

Она в него вперила взор, взор смерти
Сказала слово против него, слово мести,
Крик издала против него, крик вины.

Когда садовник Шукаллетуда воспользовался усталостью Инанны и овладел ею, она пришла в такую ярость, что наслала три разрушительных бедствия на Шумер в тщетной попытке разыскать обидчика. Когда Гильгамеш отверг любовные притязания Инанны, она наслала порочного «быка небес», чтобы разорить город Гильгамеша Эрех. Даже в гимнической литературе ее временами представляют богиней жестокой мести и страшных разрушений.

Страх, как и ненависть, сильно омрачал жизнь шумеров. С рождения до смерти шумер постоянно пребывал в страхе перед родителями, учителями, друзьями и земляками, правителями и старшими по званию, внешним врагом, силами природы, дикими животными, злобными монстрами и демонами, болезнями, смертью и забвением. Неудивительно поэтому, что самой главной чертой золотого века, согласно шумерским мудрецам, была свобода от страха, или, словами поэта:

Когда-то давным-давно не было ни змей, ни скорпионов,
Не было гиены, не было льва,
Не было ни дикой собаки, ни волка,
Не было страха, не было ужаса,
Не было соперников у человека.

От эмоциональных побуждений и мотиваций обратимся теперь к ценностям шумерской жизни и начнем с основополагающей и фундаментальной для всех культур ценности самой жизни и того смысла, которым она наделялась. Любовь к жизни пронизывает шумерскую цивилизацию во всех ее формах и аспектах: социальном, политическом, экономическом и религиозном. На многочисленных вотивных предметах, которые шумеры посвящали тому или другому богу, они искренне и открыто указывают, что делают это во имя продления собственной жизни и жизни своих близких. Царские гимны-молитвы полны многократными просьбами о долгой жизни царя. Тщетные, настойчивые поиски вечной жизни – излюбленная тема месопотамского эпоса. Все народы и культуры лелеют и дорого ценят жизнь, шумеры цеплялись за нее с особой настойчивостью по причине их религиозной убежденности в том, что после смерти бесплотный дух попадал в темный и жуткий нижний мир, где жизнь в лучшем случае была печальным отражением его земной жизни. Не было ободряющей, успокоительной для души надежды на рай, хотя, что довольно парадоксально, есть указания на то, что хорошего и достойного человека ждет судьба более счастливая, нежели злого и подлого.

С любовью к жизни была непосредственно связана и ценность материального благополучия и состоятельности. Шумеры высоко ценили богатство и собственность, щедрый урожай, амбары, забитые зерном, конюшни и стойла, полные большим и малым скотом, удачную охоту на равнинах и добрый улов в море. Цари постоянно хвастались в гимнах тем, что принесли процветание и достаток стране и ее народу. Литературные тексты-диспуты, такие, как спор Эмеша и Энтена, Лахара и Ашнана, изобилуют похвалами плодам земледелия и скотоводства. В ламентациях поэты постоянно и откровенно оплакивают потерю собственности. Взять хотя бы один пример, отрывок из плача о разрушении Ура:

Мое имущество, как тяжелая саранча в полете, унеслось,
О, мое имущество, я скажу,
Мое имущество, что пришло из нижних земель, в нижние земли ушло,
О, мое имущество, я скажу,
Мое имущество, что пришло из высших земель, в высшие земли ушло,
О, мое имущество, я скажу,
Мой драгоценный металл, камни и ляпис-лазурь всюду рассеяны,
О, мое имущество, я скажу.

В шумерских пословицах много насмешек над слабостью, неэффективностью и несостоятельностью бедняка, например:

Когда умрет бедняк, не старайся его воскресить.

Если был хлеб, то не было соли, если была соль, то не было хлеба,

Когда было мясо, не было приправы, когда была приправа, не было мяса.

Трудно богатство призвать, бедность же с нами всегда.

Бедный бессилен.

Как бедный смирен человек! печи его край – ему мельница.

Рваное платье его не чинится, что потерял он – не ищется.

Похоже, нет ни единого утешительного намека на то, что в предстоящем тысячелетии шумерским беднякам суждено «наследовать землю» или, как говорят американцы, вкушать «пирог на небе». На этом основании можно сделать вывод, что накопление богатства, несомненно, играло важную роль в жизни шумеров.

Наконец, в области этики и морали документы свидетельствуют о том, что шумеры ценили и почитали благочестие и правду, закон и порядок, справедливость и свободу, мудрость и ученость, храбрость и преданность, короче, все из возможных желательных человеческих качеств и добродетелей. Даже милосердие и сострадание ценились и практиковались, по крайней мере, при нарушениях закона, судя по многочисленным ссылкам на особые защитные меры по отношению к вдовам, сиротам и беженцам, а также к беднякам и угнетенным. Постепенное становление этих этических ценностей в древней шумерской культуре так же сложно проследить, как и в нашей собственной. Частично они, должно быть, возникли благодаря заинтересованному отношению человека и его малой семьи ко всему сообществу и даже к человечеству в целом. Ибо шумеры, называемые «черноголовые», вполне отчетливо понимали, что они всего лишь часть большего человеческого населения четырех убда, т. е. четырех частей, на которые, по их представлениям, был поделен мир. В действительности, как недавно показал молодой ученый Й.Й.А. ван Дейк, шумерское слово намлулу, «человечество», означало не только человечество в его коллективном смысле, но, как слово «гуманность», все поведение, характерное для человека и достойное его. Так, например, в приведенном выше эссе об эдуббе «Писарь и его непутевый сын» отец укоряет сына не только за крайнюю неблагодарность и неспособность следовать по его стопам и стать писарем, но за поступки, недостойные его человеческой природы.

Все же, несмотря на высокие идеалы и этику, шумеры, скорее всего, не сумели бы продвинуться столь далеко ни в материальном, ни в духовном отношении, если бы не их совершенно особое психологическое побуждение, во многом определяющее поведение и налагающее особый отпечаток на весь образ жизни: честолюбивое, состязательное, агрессивное и весьма далекое от этического стремление к превосходству и престижу, победе и успеху. Впервые к мысли о том, что воля к главенству, честолюбивое желание во что бы то ни стало одолеть соперника является довлеющим источником мотивации шумерского поведения, я пришел в ходе подбора фрагментов и перевода шумерских поэм и эссе, называемых самими шумерскими писарями «спорами» или «диспутами». До нас дошло большое число этих свободных и склочных литературных дебатов, и сама популярность этого жанра указывает на то, что они отражают поведенческий образец, не просто известный шумерам, но и одобряемый ими. Взять хотя бы несколько типичных примеров стиля этих споров. Вот один из наиболее полно распознанных фрагментов речи Меди, адресованной Серебру, из диспута «Меди с Серебром»:

«Серебро, лишь во дворце ты находишься, это место твоего назначения. Не будь дворца, тебе не нашлось бы места; не будь твоего пристанища,… (Четыре строки неразборчивы.)… В (обычном доме) ты погребено в самых темных местах, могилах, «местах ухода» (от мира). Когда наступает оросительный сезон, ты не даешь человеку мотыгу для удаления стерни; потому тебя никто не замечает! Когда наступает время сева, ты не даешь человеку медное тесло для подготовки плуга; потому никто не замечает тебя! Когда наступает зима, ты не даешь человеку медный топор для колки дров; потому никто не замечает тебя! Когда наступает время жатвы, ты не даешь человеку серпа для срезания колосьев; потому никто не замечает тебя!.. (Четыре строки неразборчивы.) Серебро, если бы не было дворца, ты не нашло бы себе пристанища; только могила, «место ухода», было бы твоим пристанищем. Серебро, если бы не эти места, ты не нашло бы прибежища!.. (Полторы строки неразборчивы.)…Как бог, ты не прикладываешь руку ни к какой (полезной) работе. Как смеешь ты тогда нападать (?) на меня, как волк (?)? Убирайся в свои темные святилища (?); лежи в своих могилах!»

Так заканчивается монолог Меди. Далее продолжает автор:

«Упреки, которые могучая Медь выдвигала против него, опечалили его (Серебро); упреки, полные стыда (?) и горечи, придали ему остроты (?) и брыкливости (?), как вода в соленом колодце… (одна строка неразборчива)… Вот тогда Серебро и дало отпор могучей Меди:…» (Далее идет язвительный ответ Серебра Меди, большая часть которого пока не распознана.)

Или взять, к примеру, отрывок из диспута «Лета и Зимы»:

«Отвечало тогда Лето Зиме, упрекавшей его: «Не хвастай, Зима, своей немереной силой! Знаю я тебя, лжеца (?). Дай скажу тебе, где ты «хоронишься» в городе; ты не можешь найти хорошего крова (?). Ты слабак! Очаг, самый край огня, печь – вот твоя вершина (?)! Твои пастухи и овчары со своими тяжелыми (стадами) овцами и ягнятами, эти парни на слабых коленях, бегут от тебя, как овцы, от очага (?) к печи и от печи к очагу (?). Во время бури ты обрекаешь их на постоянный кашель (?). Из-за тебя горожане постоянно стучат зубами. В дождливые (?) дни никто не выходит на улицу. Раб греется у огня (?) и проводит дни в помещении. Рабыня не выходит на улицу в ливень, сидит за пряжей. Зимой поля не служат, их борозды заброшены… (Три строки неразборчивы.)… Вот и не хвастай своей немереной силой; предоставь мне держать тебя в рамках правил и предписаний, (что управляют тобой)!»

Наконец, есть образец хвастливой речи бога-пастуха Думузи, только что отвергнутого богиней Инанной, склонной к браку с богом-земледельцем Энкимду.

Соревнование в схватке за превосходство и первенство играло большую роль в шумерском образовании, требующем долгих лет обучения и пребывания в стенах школы. Совместно с кнутом и розгой родители и учителя сознательно использовали все средства, чтобы заставить студента предельно освоить сложную и далеко не развлекательную программу, чтобы стать хорошим писарем и ученым мужем. Так, в эссе «Школьные будни», о котором шла речь в главе 6, учитель подбадривает честолюбивого ученика такими словами: «Для братьев своих пусть будешь ты лидером, для друзей своих пусть будешь ты их предводителем; пусть рангом ты превосходишь всех выпускников школы!» Или же эссе «Спор Энкиманси и Гирнисхага», перепалка двух студентов с использованием таких оскорбительных и бранных обращений друг к другу, как «болван», «олух», «вредитель», «невежда», «халтурщик», «пустобрех» и пр. Более того, это эссе заканчивается предложением, которое выводит на довольно неожиданное, но не беспочвенное, заключение касательно еще одной грани шумерской культуры: упор на закон и право, склонность к составлению законников и правовых документов, давно признанная доминанта хозяйственной и социальной жизни Шумера. Это предложение звучит так: «В споре Гирнисхага и Энкиманси учитель вынес вердикт». Шумерское слово со значением «вердикт» – это одновременно и термин, который использовался в судебных тяжбах, и возникает вполне оправданная мысль, что чрезвычайная важность, приданная шумерами закону и правовому контролю, обязана, хотя бы отчасти, состязательному и агрессивному поведению, характерному для этой культуры.

Обращаясь к политике, мы находим по меньшей мере два эпических сказания о победе правителя шумерского города-государства Эрех над самонадеянным соперником, правителем города-государства Аратта, расположенного вне территории Шумера, скорее всего, где-то близ Каспийского моря. Судя по содержанию этих двух сказаний, основным стремлением каждого из правителей было сломить своего соперника морально в ходе «войны на нервах» и таким образом сделать своими вассалами и его самого, и его подданных. Сказания полны нападками и угрозами, которыми конкуренты обмениваются через герольдов и гонцов, а также прямыми вызовами и поединками. В конце концов побеждает Энмеркар, господин Эреха; в одной из поэм говорится о том, как он поразил своего соперника, господина Аратты, и тот согласился на позорное подданство в таких весьма характерных выражениях:

Ты возлюбленный Инанны, ты один вознесен,
Инанна справедливо избрала тебя на свои священные колени,
От нижних (земель) до верхних (земель) ты повелитель,
Я второй после тебя,
С (момента) признания я не ровня тебе, ты мой «большой брат»,
Мне никогда не сравниться с тобою!

Весьма показательны также для шумерской страсти к победе, престижу и торжеству на политическом поприще многочисленные самовосхваления, царские гимны, в которых шумерский царь перечисляет собственные достоинства и успехи совершенно в открытую и без тени смущения высокопарным, напыщенным языком.

Таким образом, совершенно очевидно, что побуждение к главенству и превосходству придавало особую окраску шумерскому мировоззрению и играло важную роль в образовании, политике и экономике. Это приводит к гипотезе о том, что, подобно типичной для современной американской культуры ставке на состязательный характер поведения и успех, агрессивная склонность к противостоянию и жажда первенства стали серьезными психологическими основаниями зарождения и существования шумерской культуры, которая достигла немалых успехов в материальной и культурной сферах: в системе орошения, новых технологиях, монументальном строительстве, развитии письменности и образования. Печально, что эта страсть к соперничеству и превосходству несла в себе зерно самоуничтожения и провоцировала кровавые, разрушительные войны между городами-государствами, что мешало объединению страны в единое целое, благодаря чему Шумер мог бы успешно отражать внешние нападения, в конце концов захлестнувшие его. И все это дает нам еще один исторический пример горькой иронии, присущей человеку и его судьбе.

Глава 8
Наследие Шумера

Исходя из предположения, что цивилизация была в некотором смысле полезна человеку, давным-давно вымершие шумеры могли бы не без гордости перечислить те инновации, изобретения и учреждения, которые обязаны им своим происхождением. По правде сказать, они появились бы в любом случае, независимо от существования шумеров. Но в том-то и дело, что шумеры стали первыми, и было бы справедливо отдать им должное там, где его следует отдать. Я со своей стороны постараюсь в этой главе кратко и в общих чертах обрисовать их основные и наиболее значительные привнесения в культуру человека. Однако прежде, чем перейти к наследию Шумера, оставленного последующим поколениям, окинем взглядом взаимообмен между шумерами и их далекими и близкими соседями в те дни, когда они были живы и делали историю, а не тогда, когда их в историю вписывали. И начнем мы с Аратты, отдаленного города-государства, расположенного, вероятно, на северо-востоке Ирана близ Каспийского моря. Славой своей она обязана не собственным достижениям, хотя таковых, похоже, было немало, а бардам и поэтам Шумера, которые, по еще невыясненным причинам, пели о ее металлах и камнях, ремеслах и искусствах, ее вызывающе храбрых законах, эн, ее доверительных машмаш и ее возлюбленной богине, подобной не кому-нибудь, а Инанне Шумера.

В 1952 г. я опубликовал шумерскую поэму под названием «Энмеркар и повелитель Аратты: шумерское эпическое сказание об Ираке и Иране». Она состоит из более шестисот неплохо сохранившихся строк текста с двадцати табличек и фрагментов, ныне помещенных в Музее Древнего Востока в Стамбуле и в музее Пенсильванского университета в Филадельфии.

Два главных героя этой эпической повести – Энмеркар, повелитель-жрец, по-шумерски эн, Эреха, древнего шумерского города, в котором немцы время от времени ведут раскопки в течение последних тридцати лет, и безымянный эн Аратты, важного, но до сего времени не идентифицированного города-государства Древнего Ирана. В кратком изложении содержание этой шумерской эпической повести таково.

Однажды Энмеркар, сын бога солнца Уту, решив подчинить себе государство Аратту, поручил своей сестре Инанне, могущественной шумерской богине любви и войны, присмотреть за тем, чтобы народ Аратты приносил золото, серебро, ляпис-лазурь и драгоценные камни и строил для него различные святилища и храмы, особенно Абзу, морской храм Энки в Эреду.

Инанна, вняв просьбе Энмеркара, советует тому поискать подходящего гонца, способного пересечь высокие горы Аншан, и заверяет его в том, что жители Аратты покорятся ему и исполнят угодные ему строительные работы. Энмеркар выбирает геральда и отправляет к эну Аратты с посланием, содержащим угрозу разрушить и разорить его город, если тот вместе со своим народом не доставит ему серебро и золото и не украсит храм Энки. Для вящего внушения Энмеркар велит послу повторить ему «священное слово Энки», повествующее о том, как бог Энки положил конец «золотому веку» человека, когда вся земля с ее обитателями находилась под властью Энлиля.

Гонец, перейдя семь гор, прибывает в Аратту, должным образом повторяет слова своего повелителя местному эну и просит у него ответа. Тот, однако, отказывается покориться Энмеркару, заявив, что является протеже Инанны и что именно она сделала его повелителем Аратты. Тогда гонец сообщает ему, что Энмеркар призвал Инанну в Эрех и сделал ее царицей храма Эанна, богиня же пообещала Энмеркару, что Аратта покорится ему.

Эта новость потрясла эна Аратты. Он сочиняет ответ, который гонцу предстоит передать своему царю и в котором он предупреждает вооруженное нападение Энмеркара, предложив вместо него «состязание», т. е. поединок двух избранных чемпионов. Далее он говорит, что, поскольку Инанна стала его врагом, он готов подчиниться Энмеркару, но только в том случае, если тот пришлет ему много зерна. Гонец спешно возвращается в Эрех и вручает послание Энмеркару во внутреннем дворе зала собраний.

Прежде чем предпринять следующий шаг, Энмеркар выполняет несколько действий, вероятно, ритуального свойства. Сначала он советуется с Нидабой, шумерской богиней мудрости. Затем он нагружает вьючных животных зерном. Их ведет в Аратту гонец, который должен вручить своему повелителю послание с похвалой скипетру Энмеркара и с повелением царю доставить Энмеркару сердолик и ляпис-лазурь. По прибытии герольд сваливает зерно во дворе и вручает послание. Люди, в восторге от зерна, готовы нести Энмеркару желанный сердолик (о ляпис-лазури ничего не сказано) и дать «старейшин» (прорабов) на строительство «чистого дома» для него. Но истерический эн Аратты, воздав хвалу собственному скипетру, не желает этого и настаивает в выражениях, идентичных словам Энмеркара, на том, чтобы сердолик и ляпис-лазурь доставили ему самому.

По возвращении в Эрех гонца Энмеркар, вероятно, пожелал получить магический знак, особенно у травы сушима, которую он то выносит «из тени на свет», то убирает «со света в тень», пока, наконец, не срезает ее «спустя пять лет после того, как прошли десять лет». Он вновь посылает гонца в Аратту, на этот раз просто со скипетром в руке безо всякого сопроводительного письма. Вид скипетра, похоже, внушил ужас эну Аратты. Он обращается к своему шатаму и, горько посетовав на постигшее город бедствие в результате немилости Инанны, уже готов покориться Энмеркару. И все же он еще раз бросает ему вызов. На сей раз требует, чтобы Энмеркар выбрал в качестве своего представителя одного из его «воинов». И они «узнают, кто сильнейший». Вызов в форме загадки гласит, что избранник не должен быть ни черным, ни белым, ни коричневым, ни желтым, ни пестрым – условие, лишенное всякого смысла, когда речь идет о человеке.

Когда гонец возвратился в Эрех с этим новым требованием, Энмеркар велит ему вновь ехать в Аратту с посланием в трех частях: 1) он, Энмеркар, принимает вызов эна Аратты и готов послать одного из своих личных охранников сражаться с его представителем до выяснения дела; 2) он требует, чтобы эн Аратты приготовил золото, серебро и драгоценные камни для богини Инанны в Эрех; 3) он снова грозит Пратте полным разрушением, если ее эн и народ не доставят ему «камни горы» для строительства и отделки святилища Эреду.

В первой части послания слова Энмеркара проясняют смысл загадки повелителя Аратты относительно цвета избранника. Энмеркар заменяет слово «воин» словом «одежда». Скорее всего, речь шла о выборе цвета одежды бойцов, а не их тел.

Далее следует примечательный отрывок, в котором сообщается, если он верно понят, что Энмеркар был, по мнению поэта, первым человеком, писавшим на глиняных табличках, и что причиной тому была неспособность гонца, «тяжелого устами», повторить послание, очевидно из-за его длины. Гонец вручает исписанную табличку эну Аратты и ждет ответа. Но помощь эну на сей раз приходит с совершенно неожиданной стороны. Шумерский бог дождя и бури Ишкур приносит в Аратту дикую пшеницу и бобы и сваливает в кучу у ног эна. При виде пшеницы к эну вернулась храбрость. Он вновь обретает уверенность и извещает гонца Энмеркара о том, что Инанна никоим образом не покинула Аратту, свой дом и ложе.

Начиная с этого места текст становится фрагментарным, и трудно следить за его содержанием, кроме того, что народ Аратты все же принес золото, серебро и ляпис-лазурь в Эрех и сложил во дворе храма Эанна для Инанны.

В другой шумерской эпической поэме, содержащей примерно триста строк и опубликованной сегодня только частично, мы снова встречаемся с Энмеркаром, эном Эреха, вступившим в состязание с эном Аратты, но на сей раз носящим славное шумерское имя Энсукушсиранна. В очень кратком пересказе содержание поэмы таково.

В дни, когда некий Эннамибарагга-Уту был царем империи, предположительно включавшей Шумер и области Древнего Ирана, эн Аратты Энсукушсиранна бросил вызов царю Эреха Энмеркару, требуя, чтобы тот признал его своим повелителем и чтобы богиня Инанна была доставлена в Аратту. Энмеркар с презрением отнесся к такому заявлению и в длинном послании, где он называет себя любимцем богов, объявил, что Инанна останется в Эрехе, а также потребовал, чтобы Энсукушсиранна стал его подданным. Энсукушсиранна созывает членов совета и спрашивает их мнение. Те предлагают подчиниться Энмеркару, но он решительно отказывается. Тогда жрец-манмаш Аратты приходит ему на помощь и хвастает, что силой магии сумеет подчинить Эрех, а также вообще все земли «выше и ниже, от моря до кедровой горы». Энсукушсиранна в восторге и дарит ему пять мин золота и пять мин серебра, а также все необходимые принадлежности. Машмаш в положенный срок прибывает в Эрех, но его лишают разума два пастуха богини Нидабы, а ее старый мудрый приятель по имени Сагбурру убивает его и бросает труп в Евфрат. Когда Энсукушсиранна узнает о том, что стало с его машмашем, он спешит отправить гонца к Энмеркару и полностью капитулирует, с готовностью признав его своим господином.

Еще одно шумерское эпическое сказание, содержание которого обнаруживает чрезвычайно тесные политические, религиозные и культурные связи Эреха и Аратты, называется «Лугальбанда и Энмеркар». Оно содержит около четырехсот строк, и основные моменты его содержания таковы.

Лугальбанда, один из героев Эреха, участник военных походов Энмеркара, только что прибыл в Эрех из опасного путешествия и застал своего господина и друга в великом отчаянии. Вот уже сколько лет семитский Марту донимает набегами Шумер и Ури (грубо говоря, позже известный как Аккад). И вот они осадили сам Эрех, и Энмеркар считает нужным обратиться за помощью к своей сестре (это не кто иная, как богиня Аратты Инанна). Но он не находит никого, кто отважился бы предпринять опасное путешествие с посланием в Аратту. Тогда Лугальбанда выступает вперед и храбро вызывается на задание. По настоянию Энмеркара сохранять все в тайне, он клянется, что отправится в путь один, без сопровождения. Получив от Энмеркара конкретные слова послания Инанне, Лугальбанда спешит сообщить друзьям и соратникам о немедленном отбытии. Они пытаются отговорить его, но безуспешно. Он берет оружие, пересекает семь гор, простирающихся от одного края Ашнана до другого – словами поэта, «от плеча Ашнана до головы Ашнана» – и, наконец, бодрым шагом прибывает к месту назначения.

В Аратте Инанна оказывает Лугальбанде теплый прием. Она расспрашивает его о том, что привело его одного из Эреха в Аратту, и он устно передает ей сообщение Энмеркара с просьбой о помощи. Ответ Инанны неясен: в нем что-то говорится о реке и какой-то необыкновенной речной рыбе, которую должен поймать Энмеркар; о каких-то чашах, которые тому следует создать. Энмеркар следует ее воле, и поэма завершается хвалебным гимном Аратте, похоже, снабдившей Энмеркара мастерами по камню и металлу.

Содержание трех шумерских эпических сказаний, изложенных выше, представляет особую важность с точки зрения информации о практически неизвестном иранском городе-государстве Аратте. Они дают нам целый ряд совершенно новых и неожиданных сведений об особенностях политического, экономического и религиозного устройства Аратты. Так, например, поэт сообщил нам, что политический глава Аратты, как и шумерского города-государства Эрех, был военным и религиозным главой, называемым эн, и что он носил шумерское имя. Мы также узнаем о существовании других высоких политических чинов Аратты, обозначенных шумерскими словами энси, суккал, шатам, кагаба и угула, о существовании, как и в шумерских городах-государствах, совещательного собрания, чьим мнением, однако, правитель города мог, если хотел, пренебречь.

Относительно религии мы узнаем, что шумерский пантеон был почитаем в Аратте. Его божеством-покровителем была богиня Инанна, которая, судя по первой из наших эпических поэм, «Энмеркар и повелитель Аратты», только позднее стала «царицей Эанны» в Эрехе Энмеркара. Другим любимым божеством Аратты был Думузи, давно известный обожествленный правитель Эреха, пастух, ставший, согласно шумерским мифографам, возлюбленным и супругом Инанны, обреченным ею же на смерть. С другой стороны, бог Энки, особо нежно относившийся к Энмеркару, был довольно враждебно настроен к Аратте и ее эну.

Экономическим благополучием Аратта, судя по поэмам, была обязана прежде всего золоту, серебру и всевозможным каменьям. Она славилась мастерами по металлу и камню, зодчими и скульпторами. И несомненно, именно по этой причине правители Эреха, региона, полностью лишенного камней и металлов, жаждали присоединить Аратту к своим владениям. Между тем Аратта была бедна зерном, избыток которого водился в Эрехе, чем и объясняется, вероятно, готовность жителей Аратты, вопреки воле правителя, покориться Эреху.

Обратимся теперь к географическим указаниям наших поэм и попробуем представить вероятное местонахождение Аратты на карте. Прежде всего, мы не без оснований полагаем, что Аратта располагалась в Иране, поскольку наши поэмы изображают ее как удаленную от Эреха, города Южной Месопотамии, землями Ашнан, от «плеча» до «головы»; Ашнан же, по мнению большинства ученых, – это территории в Юго-Восточном Иране. Но встает вопрос, как располагалась Аратта относительно Ашнана. Следует ли искать ее к северу от Ашнана в направлении озера Урмия и Каспийского моря, или же к востоку, в направлении Белуджистана и Индии, или же к югу в направлении Ларистана и Персидского залива? И снова ответ нам дает эпическое сказание шумеров. Текст этой поэмы, которую можно озаглавить «Лугальбанда и холм Хурум», оставался по большей части нераспознанным до 1955 г., пока не стала доступна большая, в шесть колонок, табличка из собрания Хилпрехта Университета Ф. Шиллера в Йене. Она рассказала следующее.

Энмеркар, повелитель Эреха, решил отправиться в Аратту, чтобы подчинить ее себе. В сопровождении огромного числа жителей Эреха под командованием семи безымянных героев и Лугальбанды, который, говоря словами поэмы, «был восьмым», он прибывает на холм Хурум. Здесь Лугальбанда заболевает. Его братья и друзья делают все, чтобы спасти его от смерти, но безуспешно. Решив, что он мертв, они решили, что оставят его тело на холме Хурум, продолжат путешествие в Аратту, а на обратном пути из похода заберут его тело и доставят в Эрех. Но Лугальбанда не умер. Покинутый, он молит богов солнца, луны и звезды Венеры, и они возвращают ему здоровье. Он скитается по холмистым степям, и здесь мы вынуждены расстаться с ним, так как имеющийся текст на этом месте прерывается.

Из этой поэмы следует, что холм Хурум находился где-то между Эрехом и Араттой, и, поскольку есть основания полагать, что он был изначальной родиной хурритов, расположенной у озера Ван, мы приходим к выводу, что Аратта располагалась в непосредственной близости от озера Урмия, а возможно, и еще восточнее. На самом деле военную экспедицию Энмеркара в Аратту можно в какой-то степени сравнить с походом Саргона II в земли маннеев, состоявшимся на две с лишним тысячи лет позже (714 г. до н. э.). Интересно, что в отчете об этом походе упомянута переправа через реку Аратту, своим названием, возможно, обязанную городу.

С горной Аратты близ Каспия обратимся к двум странам, часто упоминаемым рядом как Маган и Мелухха. Их местоположение до сих пор остается под сомнением, хотя не исключено, что это Египет и Эфиопия. Действительно, большинство исследователей клинописи сходятся во мнении, что к 1-му тысячелетию до н. э. Маган и Мелухха действительно в основном соответствовали Египту и Эфиопии. Эта идентификация подвергалась сомнению относительно более ранних периодов истории – к примеру, времен Саргона Великого, Гудеа и Третьей династии Ура, – поскольку пришлось бы сделать почти невероятное допущение, что у людей тех ранних эпох были морские корабли, способные достичь восточного берега Африки. Это привело к гипотезе о том, что тысячи лет назад, а именно в 3 – 2-м тысячелетиях до н. э., произошел топонимический сдвиг, т. е. названия Маган и Мелухха, некогда относившиеся к землям, граничившим с восточным и южным арабским побережьем, по какой-то причине были позже перенесены на Египет и Эфиопию.

С методологических позиций, подтверждение гипотезы об именном сдвиге в клинописных документах столь значительных стран, как те, что значились под названиями Маган и Мелухха, должно иметь весомые и неопровержимые доказательства. Но на сегодняшний день, полагаю, таких доказательств нет. Очень вероятно, что никакого сдвига и не было, как станет ясно из дальнейших фактов, и что Маган и Мелухха в 3-м тысячелетии до н. э., как и в 1-м, более или менее соответствуют Египту и Эфиопии.

Маган и Мелухха упоминаются и в шумерских, и в аккадских текстах, начиная по меньшей мере со времен Саргона Великого до середины 1-го тысячелетия до н. э. Саргон Великий в собственных надписях указывает, что суда Магана, Мелуххи и Дильмуна бросали якорь в его столице, Агаде. Его внук Нарамсин захватил в плен царя Магана по имени Маниум, вернулся домой с трофеями и разрабатывал там камень; были найдены несколько алебастровых ваз с посвящением Нарамсина и с выбитыми на них словами «добыча из Магана». Гудеа пишет, что в Магане он добыл диорит для статуй, а в Магане и Мелуххе – древесину для строительства храма Энинну. Ур-Намму в прологе к своему своду законов говорит о возвращении Маганладьи Нанны на границе – загадочное сообщение, которое тем не менее указывает на важность значения торговых отношений Магана и Шумера. Хозяйственные документы времен Третьей династии Ура называют ввозимые из Магана и Мелуххи медь, слоновую кость, сердолик и лук. В постшумерский период о Мелуххе несколько раз говорится как о месте «черных людей», что естественно позволяет отождествить Мелухху с Эфиопией.

В шумерских литературных текстах, опубликованных и неопубликованных, есть также ряд ссылок на Маган и Мелухху, ценных как свидетельство тесных взаимоотношений между Маганом, Мелуххой и Шумером; они также указывают на тождество Магана и Мелуххи с Египтом и Эфиопией. Мы перечислим эти ссылки.


1. Три строки из поэмы «Гильгамеш и Страна Жизни»:

Когда она утонула, когда она утонула,
Когда лодка Маган утонула,
Когда лодка «Могущество Магилума» утонула.

Эти строки являются частью наставления Гильгамеша, адресованного Энкиду, который, напуганный мыслью о предстоящей встрече с Хувавой, чудовищем, стражем «страны поваленного кедра», с большой неохотой берется сопровождать своего господина в опасном путешествии. Мысль отрывка неясна, но она подтверждает, что тема ладьи Маган и ее потопления была общим местом для шумеров. Более того, есть вероятность, что третья строка, где говорится о судне под названием «Могущество Магилума», имеет отношение к Мелуххе.


2. Строка в самом конце мифа «Энки и Нинхурсаг»:

Да станет Нинтулла владыкой Магана!

Эти слова произнесены богом Энки, оглашающим судьбы восьми божеств, рожденных богиней Нинхурсаг; они должны были вылечить восемь органов тела Энки, пораженных болезнью в результате того, что он съел восемь заповедных растений. Имя Нинтулла имеет все звуковые признаки шумерского комплекса и означает «владыка туда», где ту л – слово, значение которого пока неизвестно. Из этой строки мы узнаем, таким образом, что бог Магана носил шумерское имя и что шумерские поэты и литераторы считали вполне возможным произвести на свет и распространить идею о том, что богом Магана его назначил их собственный бог Энки. Это говорит о довольно близких отношениях между странами и народами Шумера и Магана.


3. Отрывок из восьми строк из «Проклятия Агаде» звучит так:

Марту из горной страны, что не знают зерна,
Приносят ему (Нарамсину) непорочных быков, непорочных
ягнят, Мелуххиты, люди из черной страны,
Приносят ему всевозможные редкие вещи,
Эламиты и субарийцы (субары) несут ему грузы, как вьючные ослы,
Все энзи и санга, ревизоры Гуэдинны,
Везут дары свои прямо (в Агаде) ежемесячно и в Новый год.

Здесь мы находим мелуххитов в списке тех, кто приносит дань Нарамсину в его столицу, Агаде, как и марту, эламиты и субарийцы. По правде сказать, странно, что здесь не упомянут Маган, поскольку, согласно известным вотивным надписям того времени, Нарамсин покорил Маган и привез оттуда добычу; и вообще, исходя из общих оснований, кажется естественным, перефразируя известное американское выражение, «где Маган, там и Мелухха». А если так, то в «Проклятии Агаде» немаловажен тот факт, что мелуххиты представлены как «люди черной страны», что очень напоминает выражение «черные мелуххиты» из упомянутых выше надписей 1-го тысячелетия. Это сходство говорит о том, что земля, известная под названием Мелухха авторам этой поэмы, жившим, вероятно, около 2000 г. до н. э., была идентична той Мелуххе, которую знали писатели 1-го тысячелетия, и что не было никакого топонимического сдвига.


4. Две строки из гимна Нинурте, опубликованного как текст № 61 в моей работе «Шумерские литературные тексты из Ниппура», звучат так: «Сердолик и ляпис-лазурь вы принесли (?) из страны Мелухха». Это утверждение является частью фрагмента, воспевающего бога Нинурту как «подателя» металлов, камней и минералов из стран, где их добывают. Известно, что сердолик был действительно характерным для Мелуххи камнем, но странно упоминание о том, что Мелухха славилась также и ляпис-лазурью.


5. Пока неопубликованный вариант отрывка из мифа «Энки и Нинхурсаг», представляющий собой в основном благословение Энки Дильмуну, звучит так:

Пусть страна Туркиш везет тебе золото (из) Харали, ляпис-лазурь (и)…;
Пусть страна Мелухха (везет?) тебе соблазнительный драгоценный сердолик, месшаган-дерево, прекрасное «морское» (?) дерево и большие суда;
Пусть страна Мархаши (везет?) тебе могучую медь, силу…, диорит, у-камень и шуман-камень;
Пусть «Морская страна (?)» везет (?) тебе черное дерево (?), украшение…царя,
Пусть страна Заламгар доставляет тебе шерсть, (?), хорошие руды (?) (и)…; Пусть страна Элам доставляет тебе шерсть (?)… (и) тяжелую (?) дань;
Пусть Ур, царский престол, город… везет (?) тебе зерно, масло сезама, благородные одежды прекрасные одежды, (и) большие суда;
Пусть широкое море приносит (?) тебе свое изобилие;
Город – дома его хорошие дома,
Дильмун – дома его хорошие дома,
Ячмень его – очень мелкий ячмень,
Даты его – большие даты,
Урожаи приносят три…,
Деревья его…

Здесь Мелухха описана как страна, знаменитая своим сердоликом и двумя видами древесины, а Маган славится медью и тремя видами камня. Поскольку некоторые из этих наименований значатся в хозяйственных документах как характерные для Магана и Мелуххи, есть основания полагать, что шумерские беллетристы имели неплохое представление об экономической важности двух стран, а также об их местонахождении. Этот отрывок сравнительно мало рассказывает нам о Магане и Мелуххе, но он бесценен описанием Дильмуна и даже в какой-то мере полезен для поисков географического положения этой страны.


6. Выдержка из мифа «Энки и мировой порядок» звучит так:

Земли Маган и Дильмун
Взглянули на меня, Энки,
Пришвартовали (?) судно Дильмуна к суше,
Нагрузили судно Магана до неба;
Судно Магилума (из) Мелуххи
Доставляет серебро и золото,
Везет их в Ниппур для Энлиля, царя всех земель.

Хотя значение нескольких слов и предложений неясно, смысл фрагмента в целом вполне понятен: народ Магана и Мелуххи доставляет на судах свои богатства в храм Энлиля в Ниппур, т. е. конечно же в Шумер. Обратите внимание, что судно Магилума четко соотнесено с Мелуххой. Вряд ли возможно, что это описание «международных отношений» 3-го тысячелетия до н. э. было всего лишь плодом фантазии наших поэтов; было общеизвестно, что эти три страны снабжали Шумер многими предметами хозяйственной необходимости либо в виде вынужденной дани, либо в ходе коммерческого обмена, либо и в том и в другом случае.


7. Другой фрагмент на ту же тему из того же мифа, состоящий из шестнадцати строк, содержит благословение Энки Мелуххи. Хотя отдельные слова и выражения этого отрывка пока неясны, очевидно, что поэт знал Мелухху (названную здесь также «черная страна») как процветающую многонаселенную страну, богатую деревом, травами, быками, птицей дар (об этих птицах Мелуххи известно также по хозяйственным документам, подтверждающим, что поэт не выдумал описание страны), птицей хайа и различными металлами.

Все эти свидетельства в полной мере не решают проблемы местонахождения Мелуххи и ее опознания. Но где бы она ни находилась, тот факт, что шумерские поэты и литераторы были столь благосклонно расположены к ней, указывает на довольно тесные и близкие отношения между Мелуххой и Шумером, гораздо ближе и намного теснее, чем всегда было принято считать.

Страна Дильмун, о которой пойдет разговор, была, похоже, еще теснее связана с Шумером, нежели Маган и Мелухха. Большинство ученых отождествляют Дильмун с островом Бахрейн в Персидском заливе; большая и высококомпетентная датская археологическая экспедиция вела там раскопки на протяжении последних десяти лет, будучи уверена в истинности этого тождества. Как покажет анализ соответственного литературного материала, однако, есть изрядная доля скептицизма в этом вопросе. В действительности может статься, что Дильмун вбирал в себя часть территории Пакистана и Индии, где к концу 3-го тысячелетия расцвела замечательная городская, высокая культура, так называемая хараппанская, или культура долины Инда.

Довольно четкое указание на основное направление, в котором следует искать Дильмун, дано в последних строках шумерского мифа о потопе, согласно которому Зиусудре, герою шумерского потопа, дарована вечная жизнь, и великие боги Ан и Энлиль переносят его в Дильмун, о котором говорится как о «месте, где восходит солнце». И эпитет «место, где восходит солнце» плохо согласуется с островом Бахрейн, расположенным строго к югу от Шумера, у арабского побережья, и было бы намного справедливее соотнести его с областью реки Инд или, может быть, Белуджистаном.

В надписи Лугаланнемунду восемь земель, которые Лугаланнемунду называет подконтрольными себе, перечислены несколько раз в одном порядке, а именно: «страна кедра», Элам, Мархаши, Гутии (Кутии), Субир (Сиппар), Марту, Сутиум (Сузы) и Эанна. По вполне обоснованным предположениям, этот список географически ориентирован. «Страна кедра» относится если не к Ливану, лежащему к западу, то к землям на востоке от Элама. Это основано на том факте, что бог солнца Уту описан в шумерской литературе как бог, который «восходит из страны ароматов и кедра». Вполне вероятно, что эта страна, действительно лежащая к востоку, тождественна «стране кедра» из надписи Лугаланнемунду. Более того, поскольку «страна кедра» является местом восхождения солнца, неудивительно было бы обнаружить, что «страна кедра» и Дильмун, «место, где восходит солнце», – это примерно одно и то же. И правда, кедр упоминается как дерево Дильмуна в загадочном и до сих пор не разгаданном отрывке ламентации Думузи:

Плечо мое – кедр, грудь моя – кипарис,…
мо(й?) – священный кедр,
Кедр, священный для Хашура,
Тень Дильмуна.

Если идентификация «страны кедра, места, где восходит солнце», с Дильмуном верна, тогда страна, в которую Гильгамеш и Энкиду предприняли опасное путешествие в эпическом сказании «Гильгамеш и Страна Жизни», также должна оказаться Дильмуном, хотя в поэме она ни разу так не названа. Ибо эта страна тоже характеризована как страна кедров, и божество, ответственное за нее, не кто иной, как бог солнца Уту. Более того, ее эпитет «Страна Жизни», возможно, указывает на тождество с Дильмуном, поскольку, согласно поэме «Энки и Нинхурсаг: миф о шумерском рае», Дильмун представлен страной, где

Слабый зрением говорит: «Я не слаб зрением»,
Слабый головой говорит: «Я не слаб головой»,
Старуха там (в Дильмуне) говорит: «Я не старуха»,
Старик говорит: «Я не старик».

Эти строки, похоже, косвенно намекают на то, что Дильмун – страна бессмертия и вечной жизни. Это, конечно, объясняет, почему Зиусудра был перенесен в Дильмун, когда боги наделили его бессмертием. В действительности может оказаться, что Гильгамеш путешествовал в «Страну Жизни» испросить бессмертия, несмотря на то, что в первых строках поэмы «Гильгамеш и Страна Жизни» побудительной причиной названы поиски имени и славы.

Где бы Дильмун ни находился, из вышесказанного ясно, что шумеры воспринимали его благословенным раем, тесно связанным с Шумером, особенно в религиозном и духовном контексте. Согласно мифу «Энки и Нинхурсаг», он оказывается родиной Энки, где он произвел на свет немало божеств. Великая богиня Нинхурсаг тоже, по-видимому, чувствует себя дома в Дильмуне. Действительно, он оказывается местом встреч всех богов. Его верховным божеством была богиня с хорошим шумерским именем Нинсикиль, «чистая госпожа», и ее рожденный Энки супруг Эншаг, «справедливый владыка». Из варианта фрагмента поэмы «Энки и Нинхурсаг», найденного в Уре, текст которого приведен выше, мы выносим ощущение, что Дильмун был одной из самых богатых и могущественных стран Древнего мира.

Так, Дильмун перестает быть только литературным вымыслом, несуществующей страной, созданной богатым воображением шумерских бардов и поэтов. У него долгая история, если судить по вотивным надписям и хозяйственным документам, начиная со времени Ур-Нанше, в чьих записях «корабли Дильмуна доставляли ему древесину в качестве дани чужих земель». Суда Дильмуна бросали якорь в доках Агаде наряду с теми, что прибывали из Магана и Мелуххи во времена Саргона Великого. Согласно хозяйственным документам времен Третьей династии Ура и последовавшего затем периода Исин-Ларса, из Дильмуна ввозили золото, медь и медные изделия, ляпис-лазурь, столы, инкрустированные слоновой костью, «рыбьи глаза» (вероятно, жемчуг), слоновую кость и изделия из нее (гребни, нагрудные щиты, шкатулки, а также фигурки людей и животных и элементы отделки для мебели), бусы из полудрагоценных камней, финики и лук. «Дильмунский лук» упоминается в хозяйственных текстах уже в XXIV в. до н. э. На протяжении 2-го и 1-го тысячелетий до н. э. Дильмун упоминается в аккадских документах. Там говорится о дильмунских послах и караванах. Ассирийский царь Тукулти-Нинурта в своих письмах использует выражение «царь Дильмуна и Мелуххи», в какой-то мере напоминающее слова из Библии «из Индии в Эфиопию», сказанные царем Агасфером в Книге Эсфири. Есть там и царь Дильмуна по имени Упери, который платил дань Саргону II Ассирийскому. Есть и еще один царь, Хундару, во время царствования которого дань Дильмуна состояла из бронзы, изделий из бронзы и меди, палочек из ценных пород древесины, большого количества угля в качестве краски для глаз. В дни Синнаххериба команда солдат была направлена из Дильмуна в Вавилон, чтобы помочь разрушить город, и с собой солдаты берут бронзовые лопаты и пики, названные традиционными предметами Дильмуна. Как увязать шумерские литературные свидетельства о Дильмуне как о шумерских Елисейских Полях и хозяйственные и исторические документы, говорящие о «приземленном Дильмуне», останется загадкой до тех пор, пока не будут найдены письменные свидетельства самого Дильмуна, будь то остров Бахрейн или район Южного Ирана и долина Инда.

Как явствует из того, что было сказано об Аратте, Магане, Мелуххе и Дильмуне, шумерское влияние, особенно в религиозной и духовной сфере, распространилось на тысячи миль во всех направлениях. Также очевидно, что на протяжении веков шумеры накопили немало информации об иностранных землях и соседних народах. Шумерские купцы, путешествуя по разным странам и морям, возвращались с рассказами о чужих землях, где им довелось побывать, и о населяющих их народах. Так же, несомненно, и воины возвращались из военных походов. В пределах самих шумерских городов было немало иностранцев: пленные воины, взятые в качестве рабов, а также свободные люди, поселившиеся в городе по той или иной причине. Поэтому в целом шумерские придворные, администраторы, жрецы и учителя достаточно много знали о других землях: их географическом положении, физических особенностях, экономических ресурсах, политическом строе, их религиозных верованиях и культах, социальных устоях и моральных ценностях. На самом деле шумеры не только много знали о сопредельных странах и народах, но и судили о них, т. е. оценивали их поведение и характер, их образ жизни по своим собственным меркам и стандартам.

Судя по имеющимся свидетельствам, и археологическим и литературным, известный шумерам мир простирался до Индии на Востоке; к северу – до Анатолии, Кавказского региона и более западных территорий Центральной Азии; до Средиземного моря на западе, сюда же можно, видимо, причислить Кипр и даже Крит; и до Египта и Эфиопии на юге. Сегодня нет доказательств того, что шумеры имели какие-либо контакты или сведения о народах, населявших Северную Азию, Китай или Европейский континент. Сами шумеры делили мир на четыре убда, т. е. четыре района или области, которые приблизительно соотносились с четырьмя точками компаса. Самая древняя из известных группировок подобного типа содержится во фрагменте поэмы золотого века «Энмеркар и владыка Аратты», соответствующее место в котором звучит так:

Когда-то страны Шубур и Хамази,
Много(?)язычный Шумер, великая страна божественных законов царствия,
Ури, страна, где есть все, что нужно,
Страна Марту, покоящаяся в безопасности,
Вся вселенная, народы в согласии,
Возносили хвалу Энлилю на одном языке.

Если этот отрывок переведен верно, он, похоже, указывает на то, что шумеры полагали, что их собственная страна, Шумер, образовывала южную границу земли; что район Ури, обычно отождествляемый с Аккадом, хотя, он, возможно, мыслился гораздо большей территорией, был северной границей земли; что восточный район включал Шубур и Хамази и что западный район обозначен именем Марту, словом, буквально означавшим «запад» в шумерском языке. В аккадской литературе пророчеств более позднего периода, которая вполне может восходить к своему более раннему шумерскому двойнику, четыре района – это, как правило, Аккад (вместо Шумера) на юге, Элам и Кутии (Гутии) на востоке, Шубур на севере (вместо востока, как в поэме золотого века), и Марту снова на западе. К сожалению, ни шумерские, ни аккадские писатели не вдаются в подробности. Они нигде не указывают, какова, по их мнению, была протяженность этих четырех регионов, так как за пределами внимания оставались, например, Индия, Египет и Эфиопия, страны, которые были, безусловно, известны и шумерам и аккадцам. В любом случае, согласно шумерским мудрецам, границы этих районов и стран, входящих в них, были отмечены богами во времена творения вселенной; примерно к 2400 г. до н. э. в Шумере неколебимо верили в то, что бог воздуха Энлиль был царем всей обитаемой суши, «царем всех земель», не одного только Шумера.

В четырех углах земли помещались намлулу; это сложное шумерское слово, состоящее из удвоенного лу, «человек», и частицы нам, употребляемой для образования абстрактных существительных; таким образом, оно по способу образования соответствует слову «человечество». Шумеры – «черноголовые», как они сами себя называли начиная по меньшей мере с 2400 г. до н. э., – составляли только часть этого человечества, но, несомненно, очень важную часть. Столь важную, что хотя бы однажды с «черноголовыми» отождествлено, похоже, человечество в целом. Так, существует фрагмент из первой части древнейшего мифа о потопе, в котором сказано:

После того как Ан, Энки и Нинхурсаг
Создали черноголовых людей,
Растительность пышно расцвела на земле,
Животным, четвероногим (существам) равнин было искусно дано существование.

Здесь «черноголовые» как бы противопоставлены растениям и животным, как если бы слово относилось к человечеству в целом. И снова, согласно мифу о потопе, когда боги решили послать на землю «царствие», они основали первыми все пять царских городов в Шумере. А когда потоп пришел «разрушить семя человечества», именно шумерский царь Зиусудра из Шуруппака был спасен богами как «хранитель имен растений и семени человечества».

Несомненно, шумеры считали себя чем-то вроде «избранного народа», «соли земли». В мифе «Энки и мировой порядок», повествующем о том, как бог Энки создавал и организовывал природные и культурные объекты и установления, существенные для цивилизации, Энки благословляет Шумер крылатыми словами, из которых следует, что шумеры мыслили себя совершенно особым, священным сообществом, состоящим в гораздо более близких отношениях с богами, нежели человечество в целом; сообществом, заслуживающим не только материальных благ и богатства, не только могучих правителей, но и достойных духовных лидеров, энов; сообщество, которое все судьбоносные небесные боги, анунаки, избрали своей обителью.

Вполне естественно, что из всех стран и народов никто не пользовался столь благосклонным отношением шумеров, как Мелухха, Дильмун и Аратта. Вместе с тем боль, презрение и ненависть изливались в первую очередь на врагов, доставлявших страдания. Так, кутии, принесшие смерть и разрушения Шумеру и его народу в дни династии Аккада, с горечью описаны как «неуемный народ», «жалящая гадюка гор», «враг богов». Эламиты и шубарии в шумерских ламентациях именуются «мужи разрушения». Более того, в случае эламитов мы сталкиваемся с попыткой кратко характеризовать их личность в двух поговорках (из собрания шумерских пословиц), подготовленных к публикации Эдмундом Гордоном. Первая буквально звучит так: «Эламит – жить в одном доме для него плохо», т. е., вероятно, эламиту мало одного дома. Если это толкование верно, то становится понятно, почему шумеры воспринимали эламитов как чрезвычайно алчных и честолюбивых. Вторая поговорка дословно звучит так: «Эламит слаб: у него стучат зубы». Если ее понимать так, что эламит не может сдержать дрожи от боли, становится ясно и то, что шумеры считали эламитов «нюнями» и лишенными мужества. В отношении двух других народов, урартов и марту, не исключено, что мы имеем презрительную краткую характеристику, заключенную в одном слове. Урарты, как хорошо известно, жили изначально на горе (холме) Хурум в районе близ озера Ван. Слово хурум в шумерской литературе имеет значение «хам», «дурак». В эссе об эдуббе «Спор Энкиманси и Гирнисхага» слово хурум употребляется вместе со словом галам, «умный», чтобы описать одного из студентов как «умного дурака», или софомора. Если слово хурум, «дурак», идентично слову хурум в выражении курхурум, «страна Хурум», то это одно-единственное слово вполне скажет все, что шумеры думали об урартах.

Сходным образом в случае народа марту именно этимология шумерского слова арад, «раб», может стать подсказкой, так как было доказано, и, по-моему, не без оснований, что слово арад происходит от (м)арт(у). А если так, оно указывает на то, что, по мнению шумеров, марту были раболепным, угодливым племенем.

О марту также существует шумерская пословица, имеющая культурную ценность, дословно звучит она так: «Пшеницу готовят с добавлением зерна гунунуз; марту едят ее, но не знают, что она содержит». Эта поговорка хорошо согласуется с эпитетом марту, известным по литературным документам, где сказано: «Марту, что не ведают зерна».

Марту, как известно, были семитами. Но если шумеры критически высказывались о них, то это относилось только к их культуре, а не к этнической принадлежности. Это подводит нас к вопросу о взаимоотношениях между семитами, особенно семитами-аккадцами, и шумерами. До недавнего времени история ранней Месопотамии рассматривалась как жестокая, непримиримая борьба между двумя расовыми группами. Но несколько лет назад Торкилд Якобсен собрал несколько довольно убедительных свидетельств, натолкнувших его на мысль о том, что семиты и шумеры жили «мирно бок о бок в Месопотамии». Это, однако, верно только отчасти. Ибо когда, к примеру, семитский Саргон Великий устанавливал свои статуи и стелы в самом «шумерском» из шумерских храмов – Экуре в Ниппуре, он (а затем и его наследники Римуш и Маништушу) сделал на них надписи на шумерском и аккадском языках, и в первую очередь на аккадском, что конечно же указывает на осведомленность Саргона и его последователей в вопросе их семитского происхождения и основ. Также, чтобы удерживать под контролем покоренные шумерские города, Саргон и его последователи назначали своих аккадских родственников на высокие административные посты и оставляли полностью аккадский гарнизон; это доходило до того, что экономические документы на аккадском языке заполонили весь Шумер, что вряд ли могло понравиться шумерам. Таким образом, вполне вероятно, что были серьезные трения и глубокое неприятие между шумерами и семитоязычными аккадцами, осознающими себя единым кланом, которые в период саргонской династии боролись за звание царей и хозяев шумеров. Это была ситуация нетерпимости, отчасти объясняющая осквернение и разрушение Экура в Ниппуре Нарамсином, с такой горечью и скорбью описанные автором «Проклятия Агаде». Как бы то ни было, именно семитское племя – амореев (аморитов) – положило конец политической, этнической и языковой целостности шумеров. Иначе говоря, покорители покорили покорителей, и амориты, общеизвестные как вавилоняне, по названию их столицы, города Вавилон, всецело одолели шумерскую культуру и цивилизацию. За исключением языка, вавилонская система образования, религия, мифология и литература были практически идентичны шумерским, кроме, конечно, ожидаемых изменений и различий, произошедших в политическом развитии и с течением времени. А поскольку эти вавилоняне, в свою очередь, испытали немалое влияние их менее культурных соседей, особенно ассирийцев, хеттов, урартов и ханааней, они, как и сами шумеры, помогали насаждать семена шумерской культуры повсюду на Древнем Ближнем Востоке. Это приводит нас к вопросу о наследии шумеров на протяжении столетия, включая и наше, хотя в наш век это наследие уже не является активным и творческим источником культурного роста, оно всего лишь сюжет древней истории, причем довольно печальный, если не вовсе удручающий.

Разговор о шумерском наследии вполне можно начать с социополитического образования, известного как город-государство, который в Шумере развился из деревни и небольшого поселения второй половины 4-го тысячелетия до н. э. и процветал в течение всего 3-го тысячелетия. Город с его свободными гражданами и общим собранием, его аристократией и жречеством, клиентами и рабами, его богом-покровителем и его наместником и представителем на земле, царем, земледельцами, ремесленниками и торговцами, его храмами, стенами и воротами существовал в Древнем мире повсюду, он Инда до Западного Средиземноморья. Некоторые из его специфических черт могли варьироваться от места к месту, но в целом он имеет очень большое сходство со своим ранним шумерским прототипом, и есть основания сделать вывод, что очень многие его элементы и аналоги коренятся в Шумере. Конечно, вполне вероятно, что город обрел бы свое бытие независимо от существования Шумера. Но твердой уверенности в этом нет. Например, в Египте городов-государств не было никогда, то же самое могло произойти и в других областях Древнего мира.

Одной из наиболее характерных особенностей шумерского города-государства на большем отрезке 3-го тысячелетия до н. э. был письменное право, начиная с записи правовых документов о продаже и сделках и кончая обнародованием специально составленных сводов законов. Письменные правовые документы и своды обнаружены в более поздние периоды на территории всего Ближнего Востока, и нет сомнений в том, что, несмотря на отличие в деталях, все они восходят к шумерским прототипам. Даже Греция и Рим, возможно, никогда не обрели бы письменного законодательства, если бы не шумерская склонность хранить записи их правовых операций.

В области научных достижений основной вклад для будущих поколений был сделан шумерами, пожалуй, в математике; ими была разработана шестеричная система нотации, ставшая предтечей индо-арабской десятеричной системы, которой мы пользуемся сегодня. Следы шумерской шестеричной системы сегодня сохранились в градусной системе измерения круга и углов, а также в некоторых мерах, бывших в ходу до недавнего времени.

Что касается технологий, то гончарный круг, колесный транспорт и парусный корабль – все это шумерские изобретения. И хотя металлургия имеет не шумерское происхождение, изделия шумерских мастеров по металлу были распространены на всем Древнем Ближнем Востоке, а некоторые из них попали даже в Венгрию и Западную Европу.

Основным искусством Шумера с древнейших времен была архитектура, особенно строительство храмов с их каменными основаниями и платформами, подвалами с нишами, расписными стенами и алтарями, покрытыми мозаикой колоннами и внушительными фасадами, и вполне резонно предположить, что, по крайней мере, некоторые из этих техник распространились в Древнем мире. Шумерские архитекторы также использовали купол, свод и арку, и весьма вероятно, что арка попала в Грецию и Рим в ходе контактов с Вавилонией, наследовавшей ее от Шумера. Скульптура Ближнего Востока, особенно способ ваяния статуй богов и людей, возможно, тоже родилась в Шумере, т. к. именно шумерские теологи первыми выдвинули идею о том, что статуя представляла правителя, или даже более высокий чин, предстоящий пред богом в постоянной молитве о жизни. Шумерская цилиндрическая печать «прокатилась» по Древнему миру от Индии до Кипра и Крита, и сейчас в Европе много церквей, чьи капители украшены стилизованными мотивами, восходящими к сценам, впервые появившимся на гравировках шумерских художников и мастеров.

Достижения шумеров в областях религии, образования и литературы оказали глубокое влияние не только на соседние современные им культуры, но и на культуру современного человека, особенно, пусть и опосредованное, через древних евреев и Библию. Величина еврейского долга шумерам становилась очевиднее день ото дня в результате постепенного, кропотливого проникновения, параллельно с переводами, в шумерскую литературу, ибо, как теперь очевидно, в ней очень много черт, сходных с книгами Библии. Поэтому данную главу мы завершим обзором библейских параллелей, обнаруженных в шумерской литературе, вычленяя и анализируя различные верования, мотивы, сюжеты и ценности, бытовавшие у древних евреев и тем более у древних шумеров.

Форма и содержание шумерских литературных трудов подробно обсуждались и анализировались в соответствующей главе этой книги, и этого вполне достаточно. Само собой разумеется, что письменная литература, столь разнообразная, доступная и испытанная временем, как шумерская, оставила неизгладимый след в литературе всего Ближнего Востока. В особенности, когда практически все народы Западной Азии – аккадцы, ассирийцы, вавилоняне, хетты, урарты, ханаанеи и эламиты (перечисляя только тех, о ком сегодня имеется положительное и прямое свидетельство) – сочли в своих интересах заимствовать клинопись, чтобы вести собственные записи и документы. Усвоение и адаптация этой силлабической и логографической системы письма, разработанной шумерами для записи своего агглютинативного и в целом моносиллабического языка, требовали пристального изучения шумерского языка и литературы. С этой целью опытные учителя и писари были привезены из Шумера в школы соседних стран, тогда как свои писари отправлялись в Шумер за специальными наставлениями в наиболее известных академиях. Результатом стало широкое распространение шумерской культуры и литературы. Идеи и идеалы шумеров – их космология, теология, этика, система образования – были усвоены в большей или меньшей степени всеми народами Древнего Ближнего Востока. Это относится и к шумерским литературным формам и темам – сюжетам, мотивам, стилистическим приемам и эстетическим методам. И евреи Палестины, страны, где создавались, редактировались и формировались книги Библии, не были исключением.

Конечно, даже самые ранние части Библии, как принято считать, в том виде, в каком мы их знаем, не древнее 1000 г. до н. э., тогда как большая часть шумерских литературных произведений была написана около 2000 г. до н. э. или немного позже. Поэтому нет речи о каких-либо современных заимствованиях из шумерских литературных источников. Шумерское влияние вторглось в Библию через ханаанскую, хуриттскую, хеттскую и аккадскую литературы, особенно последнюю, поскольку, как известно, во 2-м тысячелетии до н. э. аккадский язык повсеместно бытовал в Палестине и ее окрестностях в качестве языка практически всех образованных людей. Поэтому произведения аккадской литературы должны были хорошо знать литераторы Палестины, в том числе евреи, а многие из этих произведений имеют свой шумерский прототип, видоизмененный и трансформированный с течением времени.

Однако возможен еще один источник шумерского влияния на Библию, гораздо более прямой и непосредственный, нежели тот, о котором только что шла речь. Он, пожалуй, восходит к самому Аврааму. Большинство ученых сходятся во мнении, что, несмотря на то что в библейском сказании об Аврааме много вымысла и чудес, в нем есть все же зерно истины. Авраам действительно родился в халдейском Уре, вероятно, около 1700 г. до н. э. и провел там начало жизни вместе со своей семьей. Тогда Ур был одним из основных городов древнего Шумера; он становился столицей Шумера трижды в разные периоды его истории. Там была солидная эдубба; и в совместных британско-американских раскопках, проводившихся там между 1922-м и 1924 гг., было найдено немало шумерских литературных документов. Авраам и его предки вполне могли быть знакомы с шумерским литературным достоянием, которое копировалось и создавалось в академии родного города. И практически неизбежно, что Авраам и члены его семьи принесли что-то из шумерских знаний в Палестину, где они постепенно стали частью традиции и источником, который еврейские литераторы использовали при написании и обработке книг Библии.

Так или иначе, в Библии множество параллелей с шумерской литературой, что, несомненно, указывает на следы шумерского влияния.


1. Сотворение вселенной. Шумеры, как и древние евреи, полагали, что до сотворения существовало изначальное море. Вселенная, согласно шумерам, состояла из неба и земли, неким образом сплавленным в этом изначальном море, и бог воздуха Энлиль – не исключено, что это руах-элохим Бытия, – разделил небо и землю.

2. Сотворение человека. Человек, согласно и евреям и шумерам, представлялся вылепленным из глины и наделенным «дыханием жизни». Причина, по которой он был создан, – служение богам, или одному Яхве, в случае евреев, – молитвой, услужением и жертвоприношением.

3. Техника творения. Сотворение, согласно и библейским и шумерским писателям, производилось в основном двумя способами: божественным словом, приказом и непосредственно «деланием», «вылепливанием». В обоих случаях творению предшествовал божественный замысел, хотя это и не требовало особых оговорок.

4. Рай. Шумерских параллелей сказанию о Саде Эдема и о Падении Человека пока не найдено. Существуют тем не менее несколько райских мотивов, существенных для компаративных целей, в том числе один, который может внести ясность в эпизод с ребром в книге Бытия, 2:21–23. Более того, есть основания полагать, что сама идея о божественном рае, садах богов, имеет шумерское происхождение.

5. Потоп. Уже давно общепризнано, что библейская и шумерская версии сказания о потопе имеют много явных и близких параллелей. Примечателен также тот факт, что, согласно, по крайней мере, месопотамской традиции, существовали десять древних правителей, срок жизни которых был чрезвычайно долог, что напоминает нам библейских ветхозаветных патриархов.

6. Сюжет о Каине и Авеле. Сюжет о соперничестве, данный в Библии, несомненно, в сильно сокращенном виде, был излюбленным мотивом шумерских писателей и поэтов.

7. Вавилонская башня и рассеяние народов. История строительства Вавилонской башни коренится, несомненно, в попытке объяснить существование месопотамских зиккуратов. Для евреев эти башенные сооружения, которые часто можно было видеть в состоянии разрушения и запустения, стали символом человеческого чувства уязвимости и неуемной жажды власти, чреватой уничижением и страданиями. Вряд ли поэтому следует искать параллели этого сказания у шумеров, для которых зиккураты олицетворяли связующее звено между небом и землей, богом и человеком. С другой стороны, мысль о том, что было время, когда все народы на земле «имели один язык и те же слова», и что это счастливое государство было разрушено по воле рассерженного божества, имеет, возможно, аналогию в строках эпического сказания золотого века шумеров «Энмеркар и владыка (повелитель) Аратты».

8. Земля и ее устройство. Шумерский миф «Энки и мировой порядок: устройство земли и ее культурных процессов» подробно описывает деятельность Энки, шумерского бога мудрости, по обустройству земли и установлению того, что можно назвать «закон и порядок» на ней; эта поэма эхом отозвалась в Библии, например во Второзаконии, 32:7 – 14 (особое внимание следует обратить на стих 8 и Псалом 107.

9. Личный бог. Судя по соглашению (завету) между богом и Авраамом (заметим также ссылку на «бога Ноя» в Книге Бытия, 31:53), древние евреи были знакомы с идеей персонального бога. Вера в существование личного бога была развита у шумеров уже в середине 3-го тысячелетия до н. э. Как учили шумерские учителя и святые, каждый взрослый мужчина и глава семьи имел «личного бога», что-то вроде ангела-хранителя, которого воспринимал как своего божественного отца. Этот личный бог наверняка принимался шумерскими отцами семейств в результате какого-нибудь пророчества, вещего сна или видения о взаимопонимании, или соглашении, как в случае договора между еврейскими патриархами и Яхве.

Конечно, нет ничего выдающегося в соглашении шумера с его богом-покровителем, но этим-то он и отличался существенно от договора Авраама со своим богом. Все, что шумер ждал от своего бога, было его заступничество и посредничество в собрании богов, когда бы это ни потребовалось, и таким образом гарантия долгой жизни и доброго здравия. За это он прославлял своего бога особыми молитвами, почитанием и жертвоприношениями, хотя при этом он не переставал поклоняться другим божествам шумерского пантеона. Тем не менее, как сказано в шумерском литературном документе «Человек и его бог», между шумером и его личным богом существовали близкие, интимные, доверительные и даже нежные отношения, что совершенно отличает их от общения Яхве с еврейскими патриархами, а позже – Яхве с еврейским народом в целом.

10. Закон. То, что библейский Закон и известный с давнего времени свод законов Хаммурапи имеют много общего в содержании, терминологии, даже в расположении, подтверждают все, кто занимался изучением Библии. Но свод Хаммурапи, как выяснилось в последнее время, – это аккадская компиляция законов, в основу которой лег шумерский оригинал. Действительно, есть веские доводы в пользу того, что чрезвычайный рост и развитие правовых положений, практик, прецедентов и компиляций на Древнем Ближнем Востоке восходит в основном к шумерам с их довольно однобоким упором на соперничество и первенство.

11. Этика и мораль. Этические концепции и моральные идеалы, выработанные шумерами, в основе своей близки еврейским, хотя не отличались столь ощутимой этической чувствительностью и моральным пылом, особенно как эти качества проявляются в библейской пророческой литературе. Психологически шумер был более отстраненным и отчужденным, чем еврей, эмоционально более сдержан, формален и методичен. Он был склонен относиться к своему собрату с некоторой долей подозрения, недоверия и даже опасения, что никак не способствовало отношениям, окрашенным человеческим теплом, сочувствием и привязанностью, столь жизненно необходимым для духовного роста и здоровья. И, несмотря на высокие этические устремления, шумер никогда не достигал возвышенной убежденности в том, что «чистое сердце» и «чистые руки» в глазах богов достойнее длинных молитв, обильных подношений и сложного ритуала.

12. Божественное возмездие и национальная катастрофа. Месть Яхве, уничижение и уничтожение народа является постоянной темой библейских сказаний. Обычно национальная катастрофа является следствием насилия со стороны какого-то соседствующего народа, специально избранного Яхве в качестве своего бича и кнута. Этой теме в историографическом документе «Проклятие Агаде» есть довольно интересная параллель: Энлиль, верховное божество шумерского пантеона, разгневанный богохульством правителя Агаде, обратил глаза на горы и наслал оттуда вниз жестоких, свирепых кутиев, которые разрушили не только Агаде, но и почти весь Шумер.

13. Мотив язвы. В шумерском мифе «Инанна и Шукаллетуда: смертный грех садовника» есть сюжет о чуме, в какой-то степени схожий с библейским мотивом в сказании об Исходе; в обоих случаях божество, разгневанное преступлениями и косностью человека, насылает несколько несчастий, язв, «казней» на всю страну и ее народ.

14. Страдание и покорность. Мотив «Иова». Совсем недавно стало доступно шумерское поэтическое эссе, представляющее довольно необычное значение для компаративного изучения Библии. Его центральная тема, человеческие страдания и покорность, идентичны тем, что с таким чувством и остротой явлены в библейской Книге Иова. Даже сюжет пролога один и тот же: человека (безымянный в шумерском сказании), который был богат, мудр, праведен и имел многочисленных друзей и родню, однажды, в силу неизвестных причин, постигли болезни, страдания, нищета, предательство и ненависть. Однако шумерское эссе, состоящее их менее ста пятидесяти строк, несравнимо с библейской книгой по широте, глубине и красоте; по настроению, характеру и содержанию оно гораздо ближе слезным и жалобным псалмам Книги Псалмов.

15. Смерть и загробный мир. Библейский Шеол, а также Аид греков имеют свой аналог у шумеров – Кур. Как еврейский Шеол, Кур был темным, жутким обиталищем мертвых. Это была страна, откуда не возвращаются, откуда в виде исключения можно вызвать тень личности для расспросов. В шумерских литературных документах есть еще несколько других параллелей с еврейскими представлениями о нижнем мире: изображение его как скорбной обители бывших царей и правителей, появление оттуда теней умерших, заточение в него бога Думузи, библейского Таммуза, которого жены Иерусалима оплакивали вплоть до времен пророка Иезекиля.


Это только самые очевидные и значительные параллели Библии и шумерской литературы. Нет нужды говорить о том, что этот перечень – лишь малая часть, лежащая на поверхности. Просматривая переводы Земледельческого альманаха для этой книги, я был поражен двумя библейскими параллелями этического свойства, упущенными в более ранних переводах: трогательное наставление крестьянину из сострадания к «граблям» во время жатвы и к быкам во время молотьбы. В ближайшие годы, по мере обнаружения все большего количества шумерских литературных документов, количество шумерских параллелей будет расти и множиться, особенно таких книг, как Псалмы, Псоловицы, Плачи и Песня Песен. Эти соображения заставляют нас задаться вопросом, который, вероятно, уже пришел в голову читателю: если шумеры были народом столь выдающегося литературного и культурного значения для Древнего Ближнего Востока в целом, так, что оставили неизгладимый отпечаток в произведениях еврейских литераторов, почему тогда их след в Библии столь незаметен? В Книге Бытия, главах 10 и 11, например, мы находим довольно внушительный перечень эпонимов, земель и городов. Но кроме весьма расплывчатого слова «Шинар», которое ученые обычно отождествляют с Шумером и которое на самом деле является эквивалентом шумерского сложного слова «Шумер-Аккад», во всей Библии нет, похоже, ни одного упоминания о шумерах – факт, который невозможно увязать с огромным влиянием и первичным значением Шумера.

Довольно интересное решение этой странной загадки предложил более четверти века назад мой учитель и коллега Арно Пёбель в виде краткого комментария в статье, опубликованной в Американском журнале семитских языков за 1941 год. Предположение Пёбеля не нашло тогда должного отклика среди ориенталистов и, казалось, было предано научному забвению. Но мое глубокое убеждение состоит в том, что оно выдержит испытание временем и в нужный момент будет признано существенным вкладом в еврейско-шумерские связи.

Прежде чем оценить объяснение Пёбеля, читателю следует иметь в виду довольно странный, но хорошо обоснованный и общепринятый закон шумерской фонетики, важный для понимания данной проблемы. Этот закон, формулировка которого стала поворотным камнем в изучении шумерского языка, можно сформулировать следующим образом: шумерские конечные согласные могли выпадать и не произноситься, если за ними не следовала грамматическая частица, которая либо начиналась с гласного, либо состояла из гласного. Так, например, шумерское слово поле, ашаг, произносилось как аша (без конечного «г»). Но когда оно появлялось в комплексе ашаг-а, «в поле», где – а – грамматический элемент, идентичный предлогу «в», оно произносилось ашаг, а не аша. Сходным образом шумерское слова «бог», дингир, в реальности звучало динги, конечный «р» выпадал. Но в комплексе дингир-е, «богом», где е меняет его грамматическое значение, слово звучало как дингир, а не динги.

Теперь возвратимся к нашей проблеме и к вопросу о слове Шумер, как оно звучит, исходя из клинописных документов. Пёбеля поразило сходство имени Шем, старшего сына Ноя, и отдаленных предков эпонимов, таких, как Ашур, Элам, Арам и, наконец Эбер, эпоним евреев.

Установление тождества между словами Шем и Шумер, однако, имело два осложнения: разные корневые гласные, е и у, и выпадение конечного ер. Сейчас первое из них уже не вызывает вопросов. Клинописное у часто переходит в е у евреев. Наиболее хороший пример – аккадское шуму, имя, и еврейское шем. Что касается второго затруднения – выпадения ер в еврейском аналоге шем, – то теперь это можно объяснить при помощи шумерского правила выпадения конечных согласных, т. к. слово Шумер звучало как шуми, или, скорее всего, шум (последний и очень краток, как гласный шее а), и евреи восприняли его в форме шем.

Не только слово Шем было заимствовано евреями у шумеров без конечного согласного. Название города, где родился Авраам, в Библии называется Ур. Шумерское название, как уже давно известно, не Ур, а Урим; «в Уре», например, звучит как урим-а, а не ур-а. В таком случае оказывается, что авторы Библии заимствовали название так, как оно реально звучало у шумеров, не будучи в связке с грамматическим элементом, начинавшимся с гласного.

Если гипотеза Пёбеля верна и Шем идентичен слову Шумер, мы должны допустить, что еврейские авторы Библии, или хотя бы некоторые из них, считали шумеров изначальными предками еврейского народа. С точки зрения лингвистики грубее ошибки быть не могло: шумерский язык – язык агглютинативный, не имеющий родства с семьей флективных семитских языков, членом которой был и еврейский. Но значительная доля шумерской крови текла в жилах предков Авраама, которые в течение целых поколений жили в Уре или других шумерских городах. Что касается шумерской культуры и цивилизации, нет сомнения в том, что протоевреи впитали и ассимилировали многое из жизни шумеров. Так что весьма вероятно, что шумеро-еврейские контакты были гораздо более близкими, чем принято полагать, и закон, пришедший из Сиона (Исайя, 2:2), многими своими корнями уходит в землю Шумера.

Приложения

Приложения А и Б подготовлены с целью дать читателю представление о шумерской письменности и литературе.

Приложение В содержит переводы тридцати пяти вотивных надписей и основано преимущественно на материалах пока неопубликованной рукописи Арно Пёбеля, подготовленной в связи с его «Grundzuege der Sumerischen Grammatik» («Основы шумерской грамматики»).

Приложения Е (1) и Ж (1–3) также основаны на его рукописи. Оригинальный текст вотивных надписей представлен в работах Туро Данжена «Царские надписи Шумера и Аккада», Джорджа Бартона «Царские надписи Шумера и Аккада» и ценнейшем компендиуме Эдмонда Соллбержера «Собрание царских надписей досаргонского Лагаша».

Приложение Г содержит образцы хронологических указаний из различных источников.

Приложение Д – ревизованный перевод Списка царей Шумера, основанный на работах Торкилда Якобсена «Царский список», Ф.Р. Крауза «О списке древних царей Вавилона» и авторских копиях соответствующих фрагментов, опубликованных в Бюллетене музея университета.

Разделы 2–4 приложения Е основаны на материалах предварительного изучения автором соответствующего материала табличек.

Приложение 3 основано на труде Фрэнсиса Р. Стиля «Кодекс Липит-Иштара».

Приложение И – это перевод Земледельческого альманаха (Альманаха земледельца), подготовленный в сотрудничестве с Торкилдом Якобсеном, Бенно Ландсбергером и Михелем Сивилом.

А. Происхождение и развитие клинописной системы письменности

Клинописная система письменности была, вероятно, изобретена шумерами. Сегодня самыми древними надписями, найденными при раскопках, – а это более тысячи табличек и фрагментов начиная приблизительно с 3000 г. до н. э. – несомненно, являются надписи на шумерском языке. Независимо от того, кто изобрел эту форму записи, именно шумеры в 3-м тысячелетии до н. э. сделали ее эффективным инструментом письма. Ее практическая ценность постепенно осознавалась соседними народами, которые заимствовали ее у шумеров и приспосабливали для собственных языков. Ко 2-му тысячелетию до н. э. ею пользовались на всем Ближнем Востоке.

Клинопись начиналась как пиктографическое письмо. Каждый знак представлял собой изображение одного или более конкретных объектов и означал слово, значение которого было либо идентично, либо тесно связано с изображенным предметом. У такой системы два недостатка: сложная форма знаков и большое количество необходимых знаков, делающих систему слишком громоздкой для практического использования. Шумерские писцы преодолели первую сложность путем постепенного упрощения и приспособления форм знаков вплоть до такого состояния, когда оригиналы уже не просматривались. Что касается второго затруднения, то они сократили количество знаков до определенных пределов и удерживали его, прибегая при необходимости к различным вспомогательным средствам. Наиболее существенным средством была замена идеографического значения фонетическим. На рисунке 6 проиллюстрирована эта замена.



Рис. 6. Происхождение и развитие клинописной системы письма. В таблице приведены формы восемнадцати изобразительных знаков за период приблизительно с 3000 г. до н. э. до примерно 600 г. до н. э.


1 – изображение звезды. Соответствует преимущественно шумерскому слову ан, «небо». Тот же знак использовался для обозначения слова дингир, «бог».

2 – представляет слово ки, «земля». Очевидно, имелось в виду изображение земли, хотя трактовка знака до сих пор под сомнением.

3 – вероятно, стилизованное изображение верхней части человеческого тела. Представляет слово лу, «человек».

4 – изображение женского полового органа и слова саль с соответствующим значением. Тот же знак использовался для передачи слова мунус, «женщина».

5 – изображение горы. Соответствует слову кур, первое значение которого – «гора».

6 – иллюстрация обходного маневра, разработанного на ранних этапах изобретателями шумерской системы письма для случаев, когда можно было наглядно изобразить слова, для которых обычное пиктографическое изображение представляло определенную сложность. Знак для слова геме, «рабыня», в действительности является комбинацией двух знаков – знака для мунус, «женщина» и знака для кур, «гора» (4 и 5 в нашей таблице). Таким образом, этот сложный знак буквально выражает идею «женщина гор». А так как своих рабынь шумеры приводили в основном из ближайших горных районов, то этот сложный знак адекватно выражал шумерское слово геме, «рабыня».

7 – изображение головы. Соответствует шумерскому слову саг, «голова».

8 – это также изображение головы. Вертикальные штрихи указывают на определенную часть головы, а именно рот. Таким образом, этот знак представляет шумерское слово ка, «рот». Тот же знак означает слово дуг, «говорить».

9 – вероятно, изображение котелка, служившего в первую очередь емкостью для пищи. Соответствует слову нинда, «пища».

10 – сложный знак, сочетающий знаки рта и пищи (8 и 9 в нашей таблице). Означает ку, «есть, кушать».

11 – изображение водного потока. Представляет слово а, «вода». Этот знак дает нам превосходную иллюстрацию процесса, при помощи которого шумерское письмо постепенно избавилось от своего громоздкого пиктографического характера и стало фонетической системой письма. Хотя шумерское слово а, представленное знаком 11, использовалось в основном для передачи значения вода, оно также имело значение «в». Слово «в» указывает на взаимоотношения и заменяет концепт, сложный для пиктографического воплощения. Разработчикам шумерской грамоты пришла в голову остроумная идея, что вместо того, чтобы пытаться изобрести сложную пиктограмму для передачи слова «в», можно воспользоваться готовым знаком для а, «воды», поскольку слова звучали совершенно одинаково. Древние шумерские писари поняли, что знак одного слова можно использовать для обозначения другого, пусть совершенно отличного от него по значению, но полностью идентичного по звучанию. С постепенным распространением этой практики шумерское письмо утратило свой пиктографический характер и все более и более приобретало характер письма чисто фонетического.

12 – комбинация знаков «рот» и «вода» (8 и 11). Представляет слово наг, «пить».

13 – рисунок нижней части голени и стопы при ходьбе. Означает слово ду, «идти», а также слово губ, «стоять».

14 – изображение птицы, слово мушен, «птица».

15 – изображение рыбы. Представляет слово ха, «рыба». Этот знак дает другой пример фонетического развития шумерской письменности. Шумерское слово ха означает не только «рыбу», но также и «(воз)можно», т. е. в шумерском языке было два слова, одинаковых по произношению, но совершенно не связанных по значению. И вот уже в начале развития грамоты шумерские писари стали использовать знак ха, «рыба», в качестве представителя фонетически идентичного ха, «(воз)можно».

16 – изображение головы и рогов быка (вола). Означает слово гуд, «вол».

17 – изображение головы коровы. Представляет слово аб, «корова».

18 – изображение колоса ячменя. Представляет слово ше, «ячмень».


Знаки первой колонки принадлежат древнейшему периоду развития шумерского письма. Вскоре после изобретения пиктографического письма шумерские писари сочли удобным разворачивать табличку таким образом, чтобы изображения оказывались в лежачем положении. По мере развития письма эта практика стала обычной, и знаки регулярно поворачивались на 90 градусов. Вторая колонка таблицы дает пиктографические знаки в их повернутом положении. Следующая колонка представляет «архаическое» начертание, бытовавшее примерно в 2500 г. до н. э. Колонка 4 дает формы знаков примерно 1800 г. до н. э. – так было написано большинство литературных документов. Упрощенными формами, представленными в последней колонке, пользовались царские писцы Ассирии в 1-м тысячелетии до н. э.

Б. Шумерский язык

Шумерский – агглютинативный язык, а не флективный, как индоевропейские или семитские языки. Его корни в целом неизменяемы. Основной грамматической единицей является скорее словосочетание, нежели отдельное слово. Его грамматические частицы скорее склонны сохранять свою независимую структуру, нежели выступать в сложной связке с корнями слов. Поэтому структурно шумерский язык немало напоминает такие агглютинативные языки, как турецкий, венгерский и некоторые кавказские. Что касается словаря, грамматики и синтаксиса, шумерский язык все же стоит особняком и, похоже, не связан ни с каким-либо другим языком, живым или мертвым.

В шумерском языке есть гласные: три открытых – а, е, о – и три соответствующих закрытым гласным – а, к, и. Гласные выговаривались не строго, а часто изменялись в соответствии с правилами звуковой гармонии. Это прежде всего касалось гласных в грамматических частицах – они звучали кратко и не акцентировались. На конце слова или между двумя согласными они часто опускались.

В шумерском языке пятнадцать согласных: б, п, т, д, г, к, з, с, ш, х, р, л, м, н, носовое г (нг). Согласные можно было опускать, т. е. они не произносились на конце слова, если за ними не следовала грамматическая частица, которая начиналась с гласной.

Шумерские корни по большей части моносиллабичны, хотя есть довольно большое слов полисиллабичных. Удвоение корней использовалось как указание множественности предметов или действий. Субстантивы часто состоят из сложных слов: лу-галь, «царь» (большой человек); дуб-cap, «писарь» (заполняющий таблички), ди-ку, «судья» (выносящий решение). Отвлеченные имена образуются при помощи нам: лу-галь – «царь», нам-лу-галь – «царствие», «царствование». Субстантивы не имели рода. Вместо этого они делились на две категории: одушевленные и неодушевленные. С точки зрения грамматики животные относились к неодушевленной категории.

Шумерское предложение состояло из: 1) нескольких субстантивных комплексов, относящихся к сказуемому (предикату) либо как подлежащее, либо как прямое или косвенное дополнение, либо как мерный компонент; 2) грамматических частиц, устанавливающих взаимоотношения компонентов; 3) сказуемого (предиката) – глагольного корня, которому предшествует тематическая частица и который сопровождают инфиксы, определяющие отношения между корнем и субстантивными комплексами. Субстантивный комплекс может состоять только из существительного или существительного со всеми его определениями, такими, как прилагательные, генитивы (показатели принадлежности), сравнительные обороты и притяжательные местоимения. Частицы, устанавливающие взаимоотношения, всегда стоят на конце всего субстантивного комплекса, поэтому их называют постпозициями.

Шумерский язык довольно беден прилагательными и вместо них часто пользуется оборотами с родительным падежом – генитивами. Связки и союзы употребляются редко. (В связи с этим союз «и» следует помещать в скобки, но в переводах, предложенных в данной книге, данная особенность не всегда выдерживается последовательно.)

Помимо основного шумерского диалекта, известного, вероятно, как эмегир, «царский язык», было несколько других, менее существенных. Один из них, эмесаль, использовался преимущественно в речах божеств женского рода, женщин и евнухов.

В. Вотивные надписи

1. Ааннепада (из) Ура. (Табличка.)

Ааннепада, царь Ура, сын Месаннепады, царя Ура, построил дом Нинхурсаг.


2. Лугалъкигиннедуду (из) Эреха и Ура. (Ваза.)

Когда Энлиль, царь всех земель, направил твердый призыв Лугалькигиннедуду и вверил ему энство и царство – энство он осуществлял в Эрехе, и царство – в Уре. Тогда Лугалькигиннедуду жизнью своей со всей радостью посвятил (эту вазу) Энлилю, своему возлюбленному владыке.


3. Лугалъкигиннедуду.

(Составлено из фрагментов трех больших глыб необработанного красного гранита и белого мрамора.)

Лугалькигиннедуду посвятил (эту плиту) Энлилю.


4. Эншакушанна. (Единый текст с двух ваз.)

Эншакушанна, эн Шумера, царь Страны, когда боги того пожелали, пошел войной на Киш и взял в плен Энби-Иштара, царя Киша. (После чего) народ Акшака и народ Киша [молили его] о том, чтобы он не разорял города, но [чтобы взял] их имущество (вместо того)…Он вернул им их города (как они просили), (но) посвятил в Ниппуре их статуи (то есть статуи Акшака и Киша), их драгоценный металл, драгоценный камень и их деревянные вещи Энлилю, царю земель.


5. Эншакушанна. (Ваза.)

Эншакушанна посвятил Энлилю имущество Киша, против которого воевал.


6. Ур-Нанше (из) Лагаша. (Дверная петля.)

Ур-Нанше, царь Лагаша, сын Гуниду, сына Гурму, построил дом Нингирсу; построил дом Нанше; построил дом Гатумдуг; построил гарем; построил дом Нинмар. Суда Дильмуна доставили ему дерево как дань от иностранных земель. Он построил Ибгаль; построил Кинир; построил державный (?) дом.


7. Ур-Нанше (из) Лагаша. (Табличка.)


Ур-Нанше, царь Лагаша, сын Гуниду, сына Гурму, построил дом Нанше; изваял (статую) Нанше, царицы и эна; построил ограду храма Гирсу; изваял статую Шульшагги; построил Ибгаль; изваял статую Лугалур…; изваял статую Нинаб…; изваял статую Нингидри; построил дом Гатумдуг; изваял статую Гатумдуг; построил Багару; построил гарем; построил Абзу каналов; построил Тираш.


8. Ур-Нанше (из) Лагаша. (Дверная петля.)

Когда Ур-Нанше, царь Лагаша, сын Гуниду, построил Гирсу, обитель Нингирсу, он посвятил (эту дверную петлю ему). Он также построил дом Нанше, построил Ибгаль, построил Багару, построил гарем, построил дом Гатумдуг, построил Тираш.


9. Эаннатум (из) Лагаша. (Кирпич.)

Эаннатум, энзи Лагаша, который наделен могуществом Энлилем, которого постоянно вскармливает Нинхурсаг (своим) молоком, чье имя огласил Нингирсу, которого Нанше избрала в (своем) сердце, сын Акургаля, энзи Лагаша – покорил страну Элам; покорил Уруа; покорил Умму; покорил Ур. В то время он построил колодец, сделанный из обожженного кирпича, для Нингирсу на своем широком храмовом дворе. Его (Эаннатума) бог – Шулутула. Тогда и возлюбил Нингирсу Эаннатума.

Здесь текст заканчивается; но это, вероятно, выдержка из более пространной надписи, повествующей о том, что сделал для Эаннатума Нингирсу в подтверждение своей к нему любви.


10. Эаннатум (из) Лагаша. (Валун.)

Для Нингирсу – Эаннатум, энзи Лагаша, чье имя Энлиль огласил, кого Нингирсу наделила силой, кого Нанше избрала в (своем) сердце, кого Нинхурсаг постоянно вскармливала своим молоком, кого Инанна нарекла добрым именем, кому Энки дал понимание, любимец Думузи-Абзу, доверенный Хендурсаг, любимый друг Лугалуру, сын Акургаля, энзи Лагаша – его (Эаннатума) дедом был Ур-Нанше, энзи Лагаша – восстановил Гирсу для Нингирсу, построил стену его «священного города»; (и) возвел Нина для Нанше.

Эаннатум покорил Элам, высокую гору, (и) насыпал их (т. е. эламитов) погребальные холмы. Он покорил энзи Уруа, который заложил образцовый главный (у эламского народа) город (Уруа), (и) насыпал их погребальные холмы. Он покорил Умму (и) насыпал двадцать погребальных холмов; вернул Гуэдинну, его любимое поле, Нингирсу. Он покорил Эрех, покорил Ур, покорил Киуту, разорил Уруаз и убил его энзи, разорил Мишим, разрушил Адуа.

С Эаннатумом, чье имя огласил Нингирсу, иноземные страны сражались. В год, когда царь Акшака поднялся (на битву), Эаннатум, чье имя огласил Нингирсу, нанес поражение Зузу, царю Акшака, от Антасурры Нингирсу до Акшака и разрушил его. В то время он (Эаннатум) прорыл новый канал для Нингирсу (и) назвал его Луммагимдуг в честь его имени тинду, Лумма, – Эаннатум его шумерское имя.

Эаннатуму, энзи Лагаша, кого наставлял Нингирсу, Инанна из любви к нему даровала царство Киш в придачу к власти энзи в Лагаше.

С Эаннатумом сражался Элам (народ Элама); он (Эаннатум) прогнал (людей) Элама назад в их землю. Киш воевал с ним; он прогнал царя Акшака назад в его землю.

Эаннатум, энзи Лагаша, заставивший покориться Нингирсу иностранные земли, прогнал Элам, Шубур (и) Уруа от (канала) Асухур. Он прогнал Киш, Акшак и Мари от Антасурры Нингирсу.

Он укрепил (стены канала) Луммагимдуг для Нингирсу и преподнес ему в подарок. (Затем) Эаннатум, кого Нингирсу наделил силой, построил резервуар для (канала) Луммагимдуг вместимостью (?) 3600 гур в два ула (вероятно, около 57 600 галлонов).

Эаннатум, кого наставлял Нингирсу (и) чьим личным богом является Шулутула, построил для него (Нингирсу) дворец Тираш.


11. Эаннатум (из) Лагаша. (Выдержки из надписи со стелы.)

а) Божественные дары Эаннатуму.

[Эаннатуму]… Инанна возрадовалась; Инанна взяла его под руку (и) нарекла его именем Эанна-Инанна-Ибгалькакатум (т. е. Тот-кто-достоин-Эанны-Инанны-в-Ибгале). (Затем) она усадила его на правое колено Нинхурсаг (и) Нинхурсаг [дала] ему свою правую грудь.

Эаннатуму – семени Нингирсу, вложенному во чрево, – Нингирсу возрадовался. Нингирсу отмерил (ему) (одну лишнюю) часть, отмерил ему локтей 5, (дав, таким образом) 5 локтей и 1 лишнюю меру. Нингирсу в великой радости…

б) Клятва завета.

Эаннатум наделил Уммита шушгальством Энлиля, (и) он (уммит) поклялся ему (Эаннатуму). И вот какова клятва Уммита Эаннатуму:

«Жизнью Энлиля, царя небес и земли! С полей Нингирсу я буду есть (только) до одного кару, (и только) старый надел буду считать своим (по праву); но никогда перед лицом вечности не прейду я границ Нингирсу, не отсеку ни пограничных плотин, ни каналов; не посягну на его стелы. (Но) если я преступлю (границы), пусть тогда шушгаль-сеть Энлиля, которой я поклялся, обрушится на Умму с небес».

Более того, Эаннатум действовал более дальновидно. Двух голубей, на глаза которым он положил специи (и) чьи головы он присыпал кедром (?), дал он съесть с молитвой к Энлилю в Ниппуре: «Пока длятся дни (и) пока произносятся слова, если Уммит, не важно по чьему распоряжению и по чьей просьбе, нарушит слово, данное им Энлилю, царю небес и земли, то пусть в тот день, когда он нарушил слово, шугаль-сеть Энлиля, на которой он клялся, обрушится с небес на Умму».

(После этого) Эаннатум покрыл шугаль-сетью Нинхур-саг Уммита, (и) Уммит поклялся ему (Эаннатуму). Вот как он клялся Эаннатуму: «Жизнью Нинхурсаг! С полей Нингирсу я буду есть (только) до одного кару, (и только) старый надел буду считать своим (по праву); но никогда перед лицом вечности не прейду я границ Нингирсу, не отсеку ни пограничных плотин, ни каналов; не посягну на стелы. (Но) если я преступлю (границы), пусть тогда шушгаль-сеть Нинхурсаг, которой я поклялся, обрушится на Умму с небес».

После этого Эаннатум наложил шугаль-сеть Энки, царя Абзу, на Уммита, (и) он (Уммит) поклялся ему (Эаннатуму). Так он клялся: «Жизнью Энки, царя Абзу! С полей Нингирсу я буду есть (только) до одного кару, (и только) старый надел буду считать своим (по праву); но никогда перед лицом вечности не прейду я границ Нингирсу, не отсеку ни пограничных плотин, ни каналов; не посягну на его стелы. (Но) если я преступлю (границы), пусть тогда шушгаль-сеть Энки, которой я поклялся, обрушится на Умму с небес».

Эаннатум действовал более дальновидно. Он освободил… в… Нингирсу, (и) разломил на куски сухур-рыбу Абзу (со словами молитвы): «Пока длятся дни (и) пока произносятся слова, если Уммит, не важно по чьему распоряжению и по чьей просьбе, нарушит слово, данное им моему царю Энки, пусть в тот день, когда он нарушил слово, шугаль-сеть Энки, царя Абзу, которой он клялся, обрушится с небес на Умму».

После того Эаннатум наложил шугаль-сеть Сина, одухотворенного молодого быка Энлиля, на Уммита, и он (Уммит) поклялся ему (Эаннатуму). Вот как клялся Уммит Эаннатуму: «Жизнью Сина, одухотворенного молодого быка Энлиля! С полей Нингирсу я буду есть (только) до одного кару, (и только) старый надел буду считать своим (по праву); но никогда перед лицом вечности не прейду я границ Нингирсу, не отсеку ни пограничных плотин, ни каналов; не посягну на его стелы. (Но) если я преступлю (границы), пусть тогда шушгаль-сеть Сина, одухотворенного молодого быка Энлиля, которой я поклялся, обрушится на Умму с небес».

Эаннатум действовал более дальновидно. Из четырех голубей, на глаза которым он положил специи (и) чьи головы он присыпал кедром(?), двух [дал он съесть] в Уре [за Нанну (?), двух дал он съесть в Гаэше (?) за С]ина (с молитвой): «Пока длятся дни (и) пока произносятся слова, если Уммит, не важно по чьему распоряжению и по чьей просьбе, нарушит слово, данное им Сину, одухотворенному молодому быку Энлиля, то пусть в тот день, когда он нарушил слово, шугаль-сеть Сина, которой он клялся, обрушится с небес на Умму».

(После этого) Эаннатум покрыл шугаль-сетью Уту, царя…, Уммита, (и) Уммит поклялся ему (Эаннатуму). Вот как он клялся Эаннатуму: «Жизнью Уту, царя…! С полей Нингирсу я буду есть (только) до одного кару, (и только) старый надел буду считать своим (по праву); но никогда перед лицом вечности не прейду я границ Нингирсу, не отсеку ни пограничных плотин, ни каналов; не посягну на стелы. (Но) если я преступлю (границы), пусть тогда шушгаль-сеть Уту, царя…, которой я поклялся, обрушится на Умму с небес».

Эаннатум действовал более дальновидно. Двух голубей, на глаза которым он положил специи (и) чьи головы он присыпал кедром (?), дал он съесть за Уту, царя…,

(в) Ларсе в… Эбаббар (с молитвой): «Пока длятся дни (и) пока произносятся слова, если Уммит, не важно по чьему распоряжению и по чьей просьбе, нарушит слово, данное им моему царю Уту, то пусть в тот день, когда он нарушил слово, шугаль-сеть Уту, на которой он клялся, обрушится с небес на Умму».

После этого Эаннатум положил змею Нинки [перед (?)] Уммитом, (и) он (Уммит) произносит имя (т. е. клянется именем) Нинки. Вот как Уммит клялся Эаннатуму: «Жизнью Нинки! С полей Нингирсу я буду есть (только) до одного кару, (и только) старый надел буду считать своим (по праву); но никогда перед лицом вечности не прейду я границ Нингирсу, не отсеку ни пограничных плотин, ни каналов; не посягну на стелы. (Но) если я преступлю (границы), пусть тогда Нинки, имя которой я произнес, поднимет из земли змею, чтобы та вонзила клыки в стопу Уммы; (в тот миг), когда Умма перейдет плотину, пусть Нинки сметет его стопу с земли».

в) Название стелы.

Эта стела называется Нингирсу, Бог-Плодоносной-Короны, Жизнь-Канала-Угединна – это не имя человека; это, скорей, ее (стелы) имя; (это) имя стелы Гуэдинны, любимого поля Нингирсу, которое Эаннатум вернул Нингирсу.

г) Надпись над плечом Эаннатума.

Эаннатум, именем Нингирсу покоривший вражеские земли.


12. Энаннатум I (из) Лагаша. (Диоритовая ступка.)

Для Нингирсу, лучшего воина Энлиля – Эаннатум, энзи Лагаша, именем Нингирсу покоривший вражеские земли, сын Акургаля, энзи Лагаша, сделал ступку для толченого лука (и) посвятил ее ради продления своей жизни Нингирсу в Энинну.


13. Энаннатум I (из) Лагаша. (Каменная головка песта.)

Баракисумун (?), слуга Энаннатума, энзи Лагаша, суккаля, посвящает (головку этого песта) Нингирсу в Энинну ради его, Энаннатума, жизни.


14. Энтемена (из) Лагаша. (Конусы.)

Энлиль, царь всех земель, отец всех богов, обозначил границу для Нингирсу (и) Шара своим крепким мечом, (и) Меслим, царь Киша, измерил ее по слову Сатарана (и) установил там стелу. (Но) Уш, энзи Уммы, нарушил веление (богов) (и) слово, (данное человеку человеком), вырвал (пограничную) стелу и вторгся в долины Лагаша.

(Тогда) Нингирсу, лучший воин Энлиля, учинил битву с (мужами) Уммы по прямому приказу его (Энлиля); по слову Энлиля, он обрушил великую сеть на них (и) навалил кучами их скелеты (?) в разных местах равнины. (В результате) Эаннатум, энзи Лагаша, дядя Энтемены, энзи Лагаша, обозначил границу в Энакалле, энзи Уммы, проложил (пограничную) канаву от (канала) Иднун до Гуэдинны; покрыл надписями несколько стел вдоль канавы; восстановил стелу Месилима на ее (прежнем) месте; (но) не входил на равнину Уммы. (Далее) он построил там Имдуббу Нингирсу, Намнундакигарру, (а также) святилище Нинхурсаг, святилище Нингирсу и святилище Уту.

(Более того, по окончании установления границ) уммигам позволено есть ячмень (богини) Нанше (и) ячмень Нингирсу в размере одного кару (на каждого уммита) (и только) за плату; (также) он (Эаннатум) обложил их налогом (и таким образом) имел (как вознаграждение) 144 000 «больших» кару.

Поскольку этот ячмень остался неоплаченным – а кроме того, Ур-Лумма, энзи Уммы, лишил воды пограничный ров Нингирсу и пограничный ров Нанше, вывернул пограничные стелы и сжег их, разрушил святилища богов, построенные в Намнундакигарре, прибегнул к помощи иностранных земель и, наконец, перешел пограничный ров Нингирсу – Энаннатум дал ему сражение в месте Ганаугигга, где расположены поля и фермы Нингирсу, и Энтемена, любимый сын Энаннатума, нанес ему поражение. Ур-Лумма бежал, Энтемена преследовал (силы уммитов) до (самой) Уммы, после чего на берегу канала Луммагирнунта он добил элитные войска (Ур-Луммы) (в количестве) шестидесяти солдат. Что касается воинов Уммы, он (Энтемена) оставил их тела на равнине (на растерзание птицам и диким зверям), а потом собрал в кучу их скелеты (?) в (пяти разных) местах.

Однако в это время Иль, глава храма Забалам, захватил (?) (землю) от Гирсу до Уммы. Иль присвоил себе звание энзи Уммы, обезводил пограничный ров Нингирсу, пограничный ров Нанше, Имдуббу Нингирсу, ту полосу (пахотной земли) из пашен Гирсу, которые пролегают в направлении Тигра, (и) Намнундакигарру Нихурсаг, (а также) выплатил (не более чем) 3600 кару ячменя в качестве дани Лагашу. (И) когда Энтемена, энзи Лагаша, неоднократно посылал (своих) послов к Илю по поводу того самого (пограничного) рва, Иль, энзи Уммы, захватчик полей и ферм, язык зла, сказал: «Пограничный ров Нингирсу (и) пограничный ров Нанше мои»; (на самом деле) он (даже) сказал: «Я возьму под контроль территорию от Антасурры до храма Дигмаль-Абзу». (Однако) Энлиль и Нинхурсаг не давали ему такого права.

Энтемена, энзи Лагаша, имя которого произнес Нингирсу, проложил этот пограничный ров от Тигра до Иднуна по прямому указанию Нингирсу, (и) по прямому указанию Нанше (и) вернул его своему возлюбленному царю Нингирсу и своей возлюбленной царице Нанше (после того как) сложил из кирпича фундамент Намнунда-кигарры. Да пребудет Шулутула, бог Энтемены, энзи Лагаша, кому Энлиль дал скипетр, кого Энки наделил разумом, кого Нанше избрала в своем сердце, великий энзи Нингирсу, человек, получивший слово богов, вечно (дословно, «до отдаленных дней») перед лицом Нингирсу и Нанше с молитвой за жизнь Энтемены.

Уммита, который (в будущем) посмеет перейти пограничный ров Нингирсу (и) пограничный ров Нанше, чтобы захватить себе поля и фермы силой, – будь он уммит или иноземец, – да уничтожит Энлиль; Нингирсу, обрушив на него свою великую сеть, да опустит на него свою высокую руку и высокую стопу; пусть граждане его города, восстав против него, низвергнут его в центре города.


15. Энтемена (из) Лагаша. (Кирпич.)

Для Нингирсу, первого воина Энлиля, Энтемена, энзи Лагаша, кого Нанше избрала в своем сердце, великий энзи Нингирсу проложил границу Эмах, установленную Энлилем для Нингирсу; для Нингирсу, его царя, что любит его, Энтемена проложил Эмах от Иднуна до Мабикура (?); (и) стелы на полях (и) фермах границы Нингирсу он для него (там) воздвиг. Бог Энтемены, построившего Эмах для Нингирсу, – Шулутала.


16. Энтемена (из) Лагаша. (Дверная петля.) Для Нингирсу, первого воина Энлиля, Энтемена построил дом для колесниц. Бог Энтемены, построившего дом для колесниц, – Шулутала.


17. Энтемена (из) Лагаша. (Кирпич.)

Да пребудет Шулутала, бог Энтемены, энзи Лагаша, которого Нинше избрала в своем сердце, великого энзи Нингирсу, сын Энаннатума, энзи Лагаша, человека, который построил Эшги Нингирсу, вечно (дословно, «до отдаленных дней») перед лицом Нингирсу – Нингирсу, первого воина Энлиля – в Энинну (с молитвой) о его (Энтемены) жизни.


18. Энтемена (из) Лагаша.

(Глиняный гвоздь.) Для Нанше Э-энгурры Энтемена, энзи Лагаша, кого Нанше избрала в своем сердце, великий энзи Нингирсу, сын Энаннатума, энзи Лагаша, построил Э-энгурру («дом глубин»), финиковый «сад», (и) отделал его для нее золотом и серебром. Он принес его (глиняный гвоздь) в (Э-энгурру) (и) поместил его (там) для нее (Нанше).


19. Энтемена (из) Лагаша. (Камень.)

Для Нингирсу, первого воина Энлиля – Энтемена, энзи Лагаша, сын Энаннатума, энзи Лагаша, построил дворец Антасурры для Нингирсу (и) отделал его золотом и серебром. Он построил для него… – сад (и) выложил в нем колодцы обожженным кирпичом. В это время его слуга Дуду, санга Нингирсу, построил дасила-стещ Гуэдинны (и) назвал ее Эигииль-эдинна («равнинный дом, привлекающий взгляд»). Он построил стены пристани для паромов Гирсу (и) назвал их Энзишагаль («господин, вдыхающий жизнь»). Пусть его бог Шулутула склонится перед Нингирсу в Энинну (в молитве) за его (Энтемены) жизнь.


20. Энтемена (из) Лагаша. (Серебряная ваза.)

Для Нингирсу, первого воина Энлиля – Энтемена, энзи Лагаша, кого Нанше избрала в (своем) сердце, великий энзи Нингирсу, сын Энаннатума, энзи Лагаша, сделал для Нингирсу, царя, который его любил, вазу из чистого серебра (и) камня (?), из которой Нингирсу пьет, (и) преподнес ее Нингирсу в Энинну ради своей жизни. В это время Дуду был санга Нингирсу.


21. Дуду. (Небольшая каменная плита.)

Для Нингирсу в Энинну, Дуду, санга Нингирсу, принес (этот камень) из Уруа (и) украсил ею навершие.

Дуду, главный санга Нингирсу. (Надпись рядом с рельефным изображением человека.)


22. Энаннатум II (из) Лагаша. (Дверная петля.)

Для Нингирсу, первого воина Энлиля, – Энаннатум, энзи Лагаша, кого Нанше избрала в своем сердце, великий энзи Нингирсу, сын Энтемены, энзи Лагаша, восстановил для Нингирсу его пивоварню. Бог Энаннатума, человека, восстановившего пивоварню Нингирсу, – Шулутула.

23. Урукагина (из) Лагаша. (Глиняная табличка в форме оливы.)

Название этой (глиняной) таблички – Нингирсу (благосклонно) говорил с Бау в храме Эреха о благополучии Урукагины.

24. Урукагина (из) Лагаша. (Конусы.)

Для Нингирсу, лучшего воина Энлиля, Урукагина, царь Лагаша, построил дворец Тираш; построил Антасурру для него; построил дом Бау для нее (Бау); построил Бурсаг, его садугдом для него (Нингирсу); построил навес для стрижки овец в «Священном Городе» для нее (Бау); прорыл для Нанше Иднинаду («канал, ведущий к Нине»), ее любимый канал, (и) сделал его резервуар подобным океану для нее; построил стену Гирсу для него (Нингирсу).

Прежде, в стародавние времена, со дня, когда появилось семя человека, человек, поставленный над корабелами, захватил судно. Главный пастух захватил ослов. Главный овчар захватил овец. Человек, отвечающий за рыбу, захватил рыбу. Нормы ячменя для гуда-жрецов отмерялись (им в ущерб) в Аште (вероятно, амбар энзи). Овчарам готовых к стрижке овец приходилось платить серебром (энзи) за (стрижку) белых овец. Глава надзирателей полей, верховный гала, агриг, глава пивоварни, (и) все у гулы должны были платить серебром за стрижку ягнят габа. Быки богов вспахивали луковые грядки для энзи, и эти луковые и огуречные поля энзи помещались на лучших пашнях богов. Бирра-ослы (и) быки, полученные санга в награду, были угнаны (вероятно, в качестве налогов в пользу энзи). Приближенные энзи делили ячмень санга (в ущерб санга). Облачение (далее следует перечень из пятнадцати предметов, в основном одежд, названия которых установить не удалось) санга было изъято в качестве налога (во дворец энзи). Санга, отвечающий за снабжение пищей, валил деревья в саду нищей матери и укладывал фрукты.

Тот, кто привозил умершего человека на кладбище (для погребения), его пива (т. е. пива, которым он платил) было 7 кувшинов (и) его хлебов было 420… (неустановленный чин) получал 2 уля хази-ячменя, одно облачение, один подголовник (и) одну кровать. Лудим-ма получал 1 (уль) ячменя.

Тот, кто привозил горожанина упокоиться среди тростников Энки, – его пива было 7 кувшинов (и) его хлебов было 420… (Неустановленный чин) получал 2 уля ячменя, одну кровать (и) один стул. Лудимма получал 1 (уль) ячменя.

Мастера были вынуждены просить подаяния на хлеб (дословно «брали хлеб подаяния»). Подмастерьям приходилось питаться остатками пищи (?) у больших ворот.

Дома энзи (и) поля энзи, дома (дворцового) гарема (и поля дворцового гарема), дома (дворцовых) детских (яслей) и поля (дворцовых) детских (яслей) теснились один к другому. От границ Нингирсу до моря был сборщик налогов.

Если царский слуга рыл колодец на самой высокой части своего поля, он ловил слепого (чтобы таскать воду и, очевидно, не обеспечивал его пищей и водой). Он (царский слуга) ловил слепого для воды мушду, что в полях (предположительно чтобы при необходимости осушать ее, и не обеспечивал его достаточным количеством пищи и питья).

Таковы были (общественные) практики прежних дней.

(Но) когда Нингирсу, лучший воин Энлиля, вверил царство Лагаша Урукагине, (и) его (Нингирсу) рука вырвала его из множества (дословно «36 000 человек»), тогда он (Нингирсу) предписал ему (буквально «учредил для него») (божественные) законы прежних дней.

Он (Урукагина) точно придерживался слова, которое царь (Нингирсу) сказал ему. Он запретил (буквально «отбросил») человеку, старшему над корабелами, (захватывать) суда. Он запретил главным пастухам захватывать ослов и овец. Он запретил старшему над рыбой (присваивать) рыбу. Он запретил старшему над складами (отмерять) норму ячменя гуда-жрецов. Он запретил бейлифу (брать) серебро (в уплату за стрижку) белых овец и габа-ягнят. Он запретил бейлифам взимать налог (наложенный на) санга, обычно отвозимый (во дворец).

Он сделал Нингирсу царем домов энзи (и) полей энзи. Он сделал Бау царицей домов (дворцового) гарема (и) полей (дворцового) гарема. Он сделал Шулыиаггану царем домов (дворцовых) яслей (и) полей (дворцовых) яслей. От границ Нингирсу до моря не было сборщиков налогов.

Тот, кто привозил умершего на кладбище (для погребения) – его пива было (только) три кувшина (и) его (хлебов) было (только) восемьдесят… (неустановленный чин) получал (только) одну кровать (и) 1 подголовник. Лудимма получал (только) 3 бана (0,5 уля) ячменя. Тот, кто привозил горожанина упокоиться среди тростника Энки, – его пива было (только) четыре кувшина и его (хлебов) было (только) 240… (неустановленный чин) получал (только) один уль ячменя. Лудимма получал (всего) три бана ячменя. Ниндигир получал одну женскую головную повязку и одну силу масла.

(В этом месте текст повествует о реформах, которые являются скорее инновацией, нежели просто отменой прежних злоупотреблений: разные количества и виды хлеба и пива предписывалось выдавать в качестве постоянного рациона таким людям, как галя-жрецы, гильдиям ремесленников, некоторым чинам из города Нина, некоторым слепым работникам, а также прочим. Далее текст продолжает рассказ о реформах, касающихся прежних злоупотреблений.)

Он положил конец тому, что подмастерьям (приходилось) кормиться остатками пищи у ворот и что мастера просили подаяние. Санга, отвечающий за продовольствие, не смел входить в сад нищей матери (чтобы валить деревья и собирать плоды).

Он (Урукагина) (также) предписал (следующие две практики):

1) Когда хороший осел рождался в хозяйстве царского слуги, (и) его надзиратель говорит ему: «Я хочу купить его у тебя», и когда он уже готов его купить, он (царский слуга) говорит ему (надзирателю): «Плати мне столько, сколько я сочту справедливым» (дословно «Отвесь мне (количество) серебра, угодное моему сердцу»); но если тот откажется продавать его (буквально «не дает быть купленным у него»), надзиратель не должен принуждать его сделать это (буквально «не должен ударять его», чтобы принудить к согласию).

2) Когда дом царского слуги находится рядом с домом «большого человека», (и) этот «большой человек» говорит ему: «Я хочу купить его у тебя», и если когда он («большой человек») уже готов купить его дом, он (царский слуга) говорит: «Плати мне столько, сколько я сочту справедливым» или «Плати мне ячменем в соответствии с моим домом»; но если он отказывается его продавать, этот «большой человек» не должен принуждать его делать это.

«Граждан» (буквально «сыновей») Лагаша, которые (были посажены в тюрьму) за невыплаченные долги (или за) количество (зерна, объявленного дворцом в качестве) долга, (или из-за) ячменя (предназначенного дворцом на свои собственные склады), (или) за кражу (или) убийство, он (Урукагина) амнистировал и отпустил на свободу.

(Наконец) Урукагина поклялся Нингирсу, что человек, находящийся у власти, не должен допускать несправедливости по отношению к сироте и вдове.

В тот год он (Урукагина) вырыл для Нингирсу небольшой канал, принадлежащий (?) Гирсу (буквально, возможно, «который имеет Гирсу»); дал ему прежнее название (а может быть, и наоборот, упразднил его прежнее название), дав ему имя «Нингирсу-который-имеет-власть-за-пределами-Ниппура». Он соединил его с каналом Нинаду, (сказав) «Пусть этот чистый канал, чье сердце ясно, несет чистую воду Нанше».


25. Урукагина (из) Лагаша. (Конус.)

(Эта надпись начинается с перечня строительных работ, предпринятых Урукагиной в Лагаше для его многочисленных божеств. За этим перечнем следует рассказ о реформах и устранении многочисленных злоупотреблений, имевших место в Шумере до его царствования.)

В те дни, когда Нингирсу, лучший воин Энлиля, даровал царство Гирсу Урукагине, (и) его (Нингирсу) рука выхватила его из множества (буквально «36 000 человек»), тогда он (Урукагина) [освободил] лагашцев (от следующих злоупотреблений):

Человек, поставленный над корабелами, обычно захватывал судно. Главный пастух обычно захватывал ослов. Главный овчар обычно захватывал овец. Человек, отвечающий за рыбу, обычно захватывал рыбу. Нормы ячменя для гудо-жрецов обычно отмерялись (им в ущерб) в Аште (вероятно, амбар энзи). Овчарам готовых к стрижке овец обычно приходилось платить серебром (энзи) за (стрижку) белых овец. Глава надзирателей полей, верховный гала, агриг, глава пивоварни, (и) все угулы должны были всегда платить серебром за стрижку ягнят габа.

После небольшой лакуны надпись возобновляется:

Санга, (отвечающий) за продовольствие, не (смел) входить в сад нищей матери, не валил там деревьев и не собирал плодов.

Тот, кто привозил умершего на кладбище (для погребения) – его пива было (только) три кувшина (и) его (хлебов) было (только) восемьдесят… (неустановленный чин) получал (только) одну кровать (и) 1 подголовник. Лудимма получал (только 1) бан ячменя. Тот, кто привозил горожанина (упокоиться) среди тростника Энки, – его пива было (только) четыре кувшина и его (хлебов) было (только) 240… (неустановленный чин) получал (только) один уль ячменя. Лудимма получал (всего) три бана ячменя.

Домов энзи, полей энзи (и) имущества энзи – Нингирсу (теперь) был царем. Домов (дворцового) гарема, полей (дворцового) гарема (и) имущества (дворцового) гарема – Бау была (теперь) царицей. Домов (дворцовых) яслей, полей (дворцовых) яслей (и) имущества (дворцовых) яслей – Шульшаггана был (теперь) царем.

(Далее идут инновации, описанные в предыдущем документе. Затем текст повествует об отмене былых злоупотреблений.)

Он положил конец положению, когда подмастерьям (приходилось) кормиться остатками пищи у ворот. Он положил конец тому, что мастера просили подаяние. Он положил конец положению, когда мастерам приходилось просить подаяние на хлеб.

«Граждан» (буквально «сыновей») Лагаша, которые (были посажены в тюрьму) за невыплаченные долги (или за) количество (зерна, объявленного дворцом в качестве) долга, (или из-за) ячменя (предназначенного дворцом на свои собственные склады), (или) за кражу (или) убийство, он (Урукагина), получивший царствие от Гирсу, амнистировал и отпустил на свободу.


26. Урукагина (из) Лагаша. (Овальная плакетка.)

(Вслед за большим пробелом текст начинается с описания злоупотреблений, значение которых неясно. Написано так.)

Если свершалась купля овец, то (влиятельное) лицо обычно забирало лучших из этих овец себе.

(Далее текст продолжается так.)

Доля ячменя гудо-священникам отмерялась (им в ущерб) в Аште. (На самом деле) склады с их ячменем были построены в Аште, (и) были…

Если агриги, угулы (и) галы, пахари (и) старшие по пивоварне приводили овец на стрижку во дворец (и) стригли их там (и) если овцы были белыми, им приходилось платить 5 шекелей серебром за шерсть овец (буквально «их шерсть»), приведенных во дворец.

Быки богов вспахивали луковые наделы энзи, (и) луковые и огуречные поля энзи помещались на лучших полях богов.

(Большой пробел.)

Если царский слуга захватывал слепого для работы на мушду-водах в полях, он кормил его (не чем иным, кроме) объедков (?); не давал ему и питьевой воды; не давал ему и воды осла (на котором работал слепой).

Если сын бедняка устраивал пруд для рыбы, (влиятельный) человек отбирал у него рыбу, (и) человек тот оставался безнаказанным.

Если человек разводился со своей женой, энзи взимал 5 шекелей серебром, а суккалмах брал 1 шекель серебра. Если парфюмер (?) готовил снадобье (?) для головы, энзи взимал 5 шекелей серебром, суккалмах брал 1 шекель серебром, (и) абгалъ брал 1 шекель серебром.

(Затем следует описание злоупотреблений, которые малопонятны в силу значительных повреждений текста. Далее идет большой пробел, и текст продолжает разговор о реформах; его частично можно воссоздать следующим образом.)

Если человек разводился с женой, ни энзи, ни суккалмах не получали серебра (в качестве платы за услугу). Если парфюмер (?) готовил снадобье (?) для головы, ни энзи, ни суккалмах, ни абгалъ не получали серебра (в качестве платы).

Если сын бедняка устраивал пруд для рыбы, (влиятельное) лицо не смело отбирать у него рыбу.

Вора побивали камнями (на которых было написано о его злых) умыслах. Пропавшее имущество (найденное у вора или выведанное у него) вывешивалось на больших воротах (где каждый потерпевший собственник мог заявить о своем праве на него).

Если женщина говорила мужу «…» (к сожалению, в этом принципиально важном месте текст неразборчив), ей выбивали зубы обожженными кирпичами, (и) эти обожженные кирпичи (с описанием ее вины) вывешивались в проеме больших ворот (на всеобщее обозрение). Прежде женщины имели право брать двух мужей, (но) теперь женщины (при попытке сделать это) побивались камнями (с описанием их злого) умысла.

За описанием реформы, касающейся разных типов провидцев и прорицателей, текст которой фрагментарен и неразборчив, следует большой пробел. Текст возобновляется в середине повествования о новых столкновениях между Уммой и Лагашем, как о том рассказано на конусе Энтемены, и завершается резюме о строительной деятельности Урукагины (?).


27. Урукагина (из) Лагаша. (Табличка.)

Уммит поджег Экисурру. Он поджег Антасурру, вынес ее драгоценные металлы (и) ляпис-лазурь. Он завладел дворцом Тираш. Он завладел Абзубандой. Он завладел святилищем (или, возможно, «престолом») Энлиля (и) святилищем (или, возможно, «престолом») Уту. Он завладел Ахушем, вынес его драгоценный металл (и) ляпис-лазурь. Он завладел Эбаббаром, вынес его драгоценные металлы (и) ляпис-лазурь. Он завладел гигуной (богини) Нинмах в священной роще, вынес его драгоценные металлы (и) ляпис-лазурь. Он завладел Багарой, вынес его драгоценные металлы (и) ляпис-лазурь. Он поджег Дукуру, вынес его драгоценные металлы (и) ляпис-лазурь. Он завладел Абзу каналов. Он поджег дом Гатумдуг, вынес его драгоценные металлы (и) ляпис-лазурь, разрушил его статуи. Он поджег Ибгаль-Эанну Инанны, вынес его драгоценные металлы (и) ляпис-лазурь, разрушил его статуи. Он завладел Шападой, вынес его драгоценные металлы (и) ляпис-лазурь. В Хенде он перевернул… Он завладел Киабом (и) домом Ниндар, вынес его драгоценные металлы (и) ляпис-лазурь. Он поджег Кинунир (и) дом Думузи-Абзу, вынес его драгоценные металлы (и) ляпис-лазурь. Он поджег дом Лугалуру, вынес его драгоценные металлы (и) ляпис-лазурь. Он завладел Э-энгуррой Нанше, вынес его драгоценные металлы (и) ляпис-лазурь. Он завладел… и домом Амагештин – с (статуи богини) Амагештин он снял ее драгоценные металлы (и) ляпис-лазурь, бросил ее (статую) в колодец (т. е. колодец дома Амагештин). Он испортил ячмень на поле Нингирсу, весь, что был посеян.

Поскольку Уммит разрушил кирпичи Лагаша, он совершил грех против Нингирсу; он (Нингирсу) отсечет ему руки, что тот поднял (?) против него. Это не грех Урукагины, царя Гирсу. Пусть Нидаба, (личная) богиня Лугальзаггеси, энзи Уммы, заставит его (Лугальзаггеси) отвечать за все (эти) грехи.


28. Лугальзаггеси. (Ваза.)

Энлилю, царю всех земель – Лугальзаггеси, царь Эреха, царь Страны (т. е. Шумера) ишиб Ana, лумах Нидабы, сын Уу, энзи Уммы (и) лумах Нидабы, на кого Ан, царь всех земель, взирал пристальным оком, великий энзи Энлиля, которому Энки даровал понимание, чье имя Уту произнес, великий суккалъ Сина, шаканнак Уту, помощник Инанны, сын, рожденный Нидабой, которого постоянно вскармливает (своим) молоком Нинхурсаг, «человек» (бога) Мессанга-Унугга, питомец (богини) Нинабухаду, царицы Эреха, высокий агриг богов.

Когда Энлиль, царь всех земель, даровал царствование Страной Лугальзаггеси, направил на него взгляды (всего народа) Страны с востока до запада (дословно «от восходящего солнца до заходящего солнца»), простер (весь народ) от нижнего моря, вдоль Тигра (и) Евфрата до верхнего моря направил к нему их стопы; с востока до запада Энлиль не дал ему равных; (народы) всех земель пребывают (мирно) в долинах под его владычеством (дословно «под ним»); Страна радуется под его началом; все вожди Шумера (и) энзи всех иных стран преклонились перед ним в Эрехе, согласно ме царствия.

В те дни Эрех пребывал в добром здравии. Ур, как бык, поднял голову к небесам. Ларса, возлюбленный город Уту, издавала крики радости. Умма, возлюбленный город Шара, «поднял высокую руку». Забалам заставил стены откликаться (криками радости), как овца, которой вернули ее ягненка. Дер «поднял шею к небесам».

Лугальзаггеси, царь Эреха, царь Страны, посвятил в течение своей жизни разные вазы Энлилю, его возлюбленному царю; в этих (вазах) он принес подношение пищи Энлилю, своему царю, в Ниппуре, (и) из них сделал он возлияние сладкой воды – с такой надписью: «Пусть Энлиль, царь земель, просит за меня перед Аном, его возлюбленным отцом; пусть добавит он «жизни к моей жизни»; под моим правлением (дословно «подо мной») пусть земли пребывают в мире в долинах; пусть все человечество процветает, как травы и растения; пусть множатся стада овец Ана; пусть (народ) Страны смотрит на «праведную землю»; благая судьба, которую боги огласили мне, пусть всегда останется неизменна; (и) пред вечностью пусть я буду лучшим (?) пастырем».


29. Саргон. (Табличка.)

Саргон, царь Аккада, машким Инанны, царь Киша, гуда-жрец Ана, царь Страны, великий энзи Энлиля, разорил город Эрех, разрушил его стены; дрался с мужами Эреха, покорил их; дрался с Лугальзаггеси, царем Эреха, взял его в плен (и) доставил его в шейных колодках к воротам Энлиля.

Саргон, царь Аккада, дрался с мужами Ура, покорил их, разорил их город (и) разрушил его стены; разорил Э-Нинмар, разрушил его стены, разорил его территорию от Лагаша до моря, омыл свое оружие в море; дрался с мужами Уммы, покорил их, разорил их город (и) разрушил его стены.

Саргону, царю Страны, Энлиль не дал равных; (действительно) Энлиль даровал ему всю территорию от моря наверху до моря внизу. Аккадцы (дословно «сыны Аккада») получили энзиство (повсюду) от нижнего моря и выше; мужи Мари (и) мужи Элама служили Саргону, царю Страны (как своему господину).

Саргон, царь Страны, восстановил Киш (и) дал этот город им (людям Киша) в качестве места жительства.

Кто когда-либо разрушит эту надпись – пусть Уту выбьет (из-под него) основу; пусть лишит его семени.


30. Саргон. (Табличка.)

Саргон, царь Киша, одержал победу (над городами) в тридцати четырех сражениях до самого моря (и) разрушил их стены. Он заставил суда из Мелуххи, суда из Магана (и) суда из Дильмуна причаливать в бухте Агаде.

Саргон, царь, простерся перед Даганом (и) вознес ему молитву; (и) он (Даган) даровал ему верхнюю землю, (а именно) Мари, Ярмути (и) Иблу, вплоть до Кедрового леса (и) до Серебряной горы.

Саргон, царь, которому Энлиль не позволил иметь равных, – 5400 воинов ежедневно едят пред ним хлеб.

Кто когда-либо сотрет эту надпись – пусть Ан сотрет его имя; пусть Энлиль лишит его семени; пусть Инанна…


31. Римуш. (Табличка.)

[Во время оно] никто не создал статуи из свинца, (но) у Римуша, царя Киша, была статуя его самого, сделанная из свинца. Она стояла перед Энлилем; (и) она повторяла (?) о его (Римуша) достоинствах в иду богов.

Кто когда-либо разрушит эту надпись – пусть Энлиль (и) Уту выбьют (из-под него) основы; пусть они лишат его семени.

Надпись С…


32. Наммахни (из) Уммы. (Глиняный гвоздь.)

В те дни, когда Ярлаган был царем гутиев, Наммахни, энзи Уммы, построил для (богини) Нинурры, матери Уммы, ее старый дом и восстановил его.


33. Утухегаль. (Табличка.)

Энлиль – Энлиль, царь всех земель, повелел Утухегалю, могучему мужу, царю Эреха, царю четырех четвертей (мира), царю, чей приказ никто не может нарушить, уничтожить имя Гутии, змеи (и) скорпиона гор, что подняла руку против богов, что отняла право царствия Шумера в (иностранную) землю, что наполнила Шумер враждой, что оторвала жену от того, кто имел жену, что оторвала дитя у того, кто имел дитя, (и) предала Страну вражде и раздорам.

(Посему) он (Утухегаль) пошел к Инанне, своей царице, и воззвал к ней: «Моя царица, львица битвы, что атакует все (иноземные) страны! Энлиль повелел мне вернуть право царствия Шумеру. Стань моей союзницей (в этом)! Тириган, царь Гутии, отнял… (Хотя) никто не выступил против него, он захватил Тигр и морское побережье. В Шумере он перекрыл поля внизу, перекрыл дороги вверху. Он заставил высокий бурьян расти на путях Страны.

Утухегаль, царь, кому Энлиль доверил власть, кого Инанна избрала в своем сердце, могучий муж, выступил из Эреха на битву с ним (Тириганом). В доме (бога) Ишкура принес он подношение (?) (и) сказал своему городу: «Энлиль дал мне Гутию; Инанна, моя царица, будучи моим союзником, вверила мою судьбу Думузи, ама-ушумгалю небес дала мне Гильгамеша, сына (богини) Нинсун в качестве машкима».

Граждане Эреха (и) граждане Куллаба (района Эреха) преисполнились радостью. Все как один (люди) его города последовали за ним, (и) он встал во главе своего войска, набранного (из их числа).

Покинув дом Ишкура, сделал он подношения на четвертый день в нагсу (реки) Итутунгаль; на пятый день сделал он подношение (?) в святилище богини Илитаббы. Он взял в плен Ур-Ниназу (и) Наби-Энлиля, шаканнаков Тиригана, которых тот отправил в Шумер в качестве послов, (и) надел деревянные колодки им на руки.

После того как он (Утухегаль) отбыл из святилища Илитаббы, на шестой день сделал он подношение (?) в Муру; он предстал перед Илкуром (и) воззвал к нему: «Ишкур, Энлиль дал мне оружие. Стань моим союзником (в этом)!»

В ту же ночь…; он предстал перед Уту (и) воззвал к нему: «Уту, Энлиль дал мне Гутию. Стань моим союзником (в этом)!»

В (?) том месте собрали (?) гутии свои (и) силы (?) (и) выслали войска ему навстречу. Утухегаль, могучий муж, победил их и взял в плен их шаканнаков.

Тогда Тириган, царь Нутии, бежал один обратно в Гутию. В Дубруме, куда он укрылся, с ним обошлись благосклонно (?). (Но) поскольку люди Дубрума знали, что Утухегаль был царем, которому Энлиль вверил власть, они не отпустили Тиригана на свободу. Посланники Утухегаля в Дубруме захватили в плен Тиригана и его семью, надели им на руки деревянные колодки (и) ослепили его. Затем он (Тириган) предстал перед Утухегалем, бросился к его ногам, (и) тот (Утухегаль) поставил ногу на его шею. (Тогда) он простерся (?) и… Гутия, скорпион (и) змея гор, убрала (?)…с (?) его территории, (и таким образом) вернула царствие Шумеру.


34. Ур-Бау (из) Лагаша. (Статуя.)

Для Нингирсу могучего воина Энлиля, Ур-Бау, энзи Лагаша, сын, рожденный Нинагаль, которого Нанше избрала в своем сердце, которому вверил власть Нингирсу, которого Бау нарекла добрым именем, кому Энки дал разумение, кого Инанна замыслила (в уме), любимый слуга Лугалуру, любимец Думузи-Абзу.

Я, Ур-Бау, вырыл для Нингирсу, моего повелителя, землю на глубину… эллей; ее (т. е. вынутой земли) холм я раздробил (?), как камень, обжег (?) как металл, разровнял (?) ее (дословно «превратил ее в «широкую землю») как нинда, вернул эту (вынутую) землю в ее середину (т. е. в то место, откуда она выкопана) (и) сделал земляное основание. На этом основании я построил платформу 10 эллей высотой, (и) на платформе я построил для него (Нингирсу) Энинну-Нигибарбар в 12 эллей (высотой).

Для Нинхурсаг, матери богов, я построил дом Гирсу. Для Бау, милостивой госпожи, дочери Ана, я построил дом Урукуга. Для Инанны, священной, величественной царицы, я построил дом Уру. Для Энки, царя Эриду, я построил дом Гирсу. Для Ниндара, царя (и) эна, я построил его дом. Для Нинагаль, его богини, я построил ее дом. Для Нинмар, милостивой госпожи, первой дочери Нанше, я построил Эшгутур, дом, избранный ею в сердце. Для Энсигнуна, пастуха ослов Нингирсу, я построил дом для «дареных ослов». Для Гештинанны, всемогущей (?) (дословно, вероятно, «более великой, чем все»), я построил ее дом Гирсу. Для Думузи-Абзу, повелителя Кинунира, я построил его дом Гирсу.


35. Сингашид (из) Эреха. (Глиняный гвоздь.)

Для Лугальбанды, его бога, и для Нинсун, его матери, Сингашид, царь Эреха, царь Амнанума, опора Эанны, во время, когда он построил Эанну, (также) построил и Экикаль, их обитель, в котором возрадовались их сердца.

Во время его правления – его годы были годами великого процветания – 3 гура ячменя, 12 мин шерсти, 10 мин меди (и) 0,1 гура масла стоили по одному шекелю серебра в соответствии с (чрезвычайно низкими) рыночными ценами (бытовавшими) в его стране.

Г. Образцы хронологических данных (формул)

Год (когда) Саргон разрушил Адаб (?) Саргон, год неизвестен.

Год (когда) Нарамсин разрушил Сабум Нарамсин, год неизвестен.

Год (когда) Ририг-мидашу, дочь царя, была возвышена до владычества над Мархаши Шульги, год 17.

Год (когда) граждане Ура составили (войско) копьеносцев Шульги, год 19.

Год (когда) Ганхар был разрушен Шульги, год 25.

Год (когда) Симурум был разрушен Шульги, год 26.

Год (когда) Симурум был разрушен во второй раз Шульги, год 27.

Год (когда) Симурум и Лулубум были разрушены в девятый раз Шульги, год 45.

Год (когда) Кимаш, Хумурту и прилежащие земли были разрушены в один день Шульги, год 47.

Год (когда) Шу-Син, царь Ура, построил западную стену (под названием) «Мурик-Тидним» Шу-Син, год 4.

Год (когда) Ибби-Син, царь Ура, поверг, как буря, Сузы, Адамдун, и страну Аван, подчинил их в один день и овладел их энами Ибби-Син, год 17.

Д. Шумерский царский список

После того как царствие было ниспослано с небес, Эриду стал (местом) престола. В Эриду Алулим правил 28 800 лет в качестве царя; Алалгар правил 36 000 лет – два царя правили 64 800 лет. Эриду был оставлен, (и) престол был перенесен в Бадтибиру.

В Бадтибиру Энменлуанна правил 43 200 лет; Энменгаланна правил 28 800 лет; Думузи, пастух, правил 36 000 лет – три царя правили 108 000 лет. Город Бадтибира был оставлен, (и) его престол перенесен в Сиппар.

В Сиппаре Энмедуранна правил 21 000 лет в качестве царя – один царь правил 21 000 лет. Сиппар был оставлен, (и) престол перенесен в Шуруппак.

В Шуруппаке Убартуту правил 18 600 лет в качестве царя – один царь правил 18 600 лет.

(Всего) пять городов, восемь царей правили 241 200 лет.

Затем потоп смыл (страну). После того как потоп смыл (страну) и царство было ниспослано с небес (во второй раз), Киш стал (местом) престола. В Кише Гаур правил 1200 лет в качестве царя; Гулла-Нидаба-аннапад правил 960 лет; Палакинатим правил 900 лет; Нангишлишма правил… лет; Бахина правил… лет; Буанум правил 840 лет; Зукакип правил 900 лет; Атаб правил 600 лет; Машда, сын Атаба, правил 840 лет; Арурим, сын Машды, правил 720 лет; Этана, пастух, тот, что взошел на небеса, что утвердил все страны, правил 1560 лет в качестве царя; Балих, сын Этаны, правил 400 лет; Энменунна правил 660 лет; Мелам-Киш, сын Энменунны, правил 1200 лет; Месзамуг, сын Барсалнунны, правил 140 лет; Тизкар, сын Месзамуга, правил 305 лет; Илку правил 900 лет; Илтасадум правил 1200 лет; Энмебараггеси, тот, что поразил оружие страны Элам, правил 900 лет в качестве царя; Агга, сын Энмебараггеси, правил 625 лет. (Всего) двадцать три царя правили 24 510 лет 3 месяца и 3,5 дня. Киш был повержен (в сражении), и престол был перенесен в Эанну.

В Эанне Мескиаггашер, сын (бога солнца) Уту, правил (и) как эн, и как царь 324 года – Мескиаггашер вошел в море (и) поднялся в горы; Энмеркар, сын Мескиаггашера, царя Эреха, который построил Эрех, правил 420 лет в качестве царя; Лугальбанда, пастух, правил 1200 лет; Думузи, рыбак, чьим городом был Куа, правил 100 лет; Гильгамеш, чей отец был кочевником (?), правил 126 лет; Урнунгаль, сын Гильгамеша, правил 30 лет; Удулькаламма, сын Урнунгаля, правил 15 лет; Лабашер правил 9 лет; Эннундаранна правил 8 лет; Мешеде правил 36 лет; Меламанна правил 6 лет; Лугалькидуль правил 36 лет. (Всего) двенадцать царей правили 2310 лет. Эрех был повержен (в сражении), (и) его престол был перенесен в Ур.

В Уре Месаннепадда правил 80 лет в качестве царя; Мескиагнунна, сын Месаннепадды, правил 36 лет; Элулу правил 25 лет; Балулу правил 36 лет. (Всего) четыре царя правили 177 лет. Ур был повержен (в сражении), (и) престол перенесен в Аван.

(В Аване было три царя, которые правили 356 лет, но их имена по большей части не сохранились; далее текст гласит): Аван был повержен (в сражении) (и) его престол перенесен в Киш.

В Кише… правил (более) 201 года как царь; Дадасиг правил… лет; Мамагаль правил 420 лет; Кальбум, сын Мамагаля, правил 132 года; Туте, правил 360 лет; Ибби-Эа правил 290 (?) лет. (Всего) восемь царей правили 3195 лет. Киш был повержен (в сражении), и его престол принял Хамази.

В Хамази Хаданиш правил 360 лет. (Всего) один царь правил 360 лет. Хамази был повержен, и его престол был перенесен в Эрех.

В Эрехе… правил 60 лет в качестве царя; Лугалуре правил 120 лет; Аргаидея правил 7 лет. (Всего) три царя правили 187 лет. Эрех был повержен, и его престол был перенесен в Ур.

В Уре (имена царей Второй династии Ура, которых было всего четыре и которые правили, вероятно, 116 лет, не сохранились). Ур был повержен, (и) престол был перенесен в Адаб.

В Адабе Лугаланнемунду правил 90 лет в качестве царя. (Всего) один царь првил 90 лет. Адаб был повержен, (и) его престол был перенесен в Мари.

В Мари Илшу правил 30 лет в качестве царя;…, сын Илшу, правил 17 лет;… правил 30 лет;… Правил 20 лет… Правил 30 лет;… Правил 9 лет. (Всего) шесть царей правили 136 лет. Мари был повержен, (и) его престол был перенесен в Киш.

В Кише Ку-Бау правил 100 лет в качестве царя. (Всего) один царь правил 100 лет. Киш был повержен, (и) его престол был перенесен в Акшак.

В Акшаке Унзи правил 30 лет в качестве царя; Ундалулу правил 12 лет; Урур (возможно, читается как Зузу) правил 6 лет; Пузур-Нирах правил 20 лет; Ишу-Иль правил 24 года; Шу-Син, сын Ишу-Иля, правил 7 лет. (Всего) шесть царей правили 99 лет. Акшак был повержен, (и) его престол был перенесен в Киш.

В Кише Пузур-Син, сын Ку-Бау, правил 25 лет в качестве царя; Ур-Забаба, сын Пузур-Сина, правил 400 лет. Симударра правил 30 лет; Усиватар, сын Симударры, правил 7 лет; Иштар-мути правил 11 лет; Нанния, каменотес, правил 7 лет. (Всего) семь царей правили 491 год. Киш был повержен, (и) его престол был перенесен в Эрех.

В Эрехе Лугальзаггеси правил 25 лет в качестве царя. (Всего) один царь правил в Эрехе 25 лет. Эрех был повержен, (и) его престол был перенесен в Агаде.

В Агаде Саргон, чьим отцом (?) был садовник, чашеноша Ур-Забаюы, царь Агаде, построивший Агаде, правил 56 лет в качестве царя; Римуш, сын Саргона, правил 9 лет; Маништушу, старший брат Римуша, сына Саргона, правил 15 лет; Нарамсин, сын Маништушу, правил 56 лет; Шаркалишарри, сын Нарамсина, правил 25 лет. Кто был царем? Кто не был царем? (т. е. период анархии). Игиги, царь; Нинум, царь; Ими, царь; Элулу, царь, – четверо из них были царями, (но) правили только 3 года. Лулу правил 21 год; Шулурул, сын Дуду, правил 15 лет. (Всего) одиннадцать царей правили 197 лет. Агаде был повержен, (и) его престол был перенесен в Эрех.

В Эрехе Урнигин правил 7 лет в качестве царя; Унгигир, сыр Урнигина, правил 6 лет; Кудда правил 6 лет; Пузурили правил 5 лет; Ур-Уту правил 6 лет. (Всего) пять царей правили 30 лет. Эрех был повержен оружием, (и) его престол был перенесен в орду Гутии.

В орде Гутии (поначалу правил) безымянный царь; (затем Имта правил 3 года в качестве царя; Инкишуш правил 6 лет; Сарлагаб правил 6 лет; Шулме правил 6 лет; Элулумеш правил 6 лет; Инимбакеш правил 5 лет; Игешауш правил 6 лет; Ярлагаб правил 15 лет; Ибате правил 3 года;… правил 3 года; Курум правил 1 год;… правил 3 года;… правил 2 года; Ирарум правил 2 года; Ибранум правил 1 год; Ярлаганда правил 7 лет;…правил 7 лет;… правил 40 дней. (Всего) двадцать один

царь правил 91 год 40 дней. Орда Гутии была повержена, (и) престол был перенесен в Эрех.

В Эрехе Утухегаль правил 7 лет 6 месяцев 15 дней в качестве царя. (Всего один царь правил) 7 лет 6 месяцев 15 дней. Эрех был повержен оружием, (и) его престол был перенесен в Ур.

В Уре Ур-Намму правил 18 лет в качестве царя; Шульни, сын Ур-Намму, правил 48 лет; Амар-Син, сын Шульги, правил 9 лет; Шу-Син, сын Амар-Сина (ошибка, правильный вариант – «сын Шульги»), правил 9 лет; Ибби-Син, сын Шу-Сина, правил 24 года. (Всего) пять царей правили 108 лет. Ур был повержен, (и) его престол был перенесен в Исин.

В Исине Ишби-Эрра правил 33 года в качестве царя Шуилишу, сын Ишби-Эрры. Правил 10 лет Идин-Даган, сын Шуилишу, правил 21 год; Ишме-Даган, сын Идин-Дагана, правил 20 лет; Липит-Иштар, сын Ишме-Дага-на, правил 11 лет; Ур-Нинурта правил 28 лет; Бур-Си, сын Ур-Нинурты, правил 21 год; Липит-Энлиль, сын Бур-Сина, правил 5 лет; Эрраимитти правил 8 лет; Энлиль-бани правил 24 года; Замбия правил 3 года; Итер-пиша правил 4 года; Урдукуга правил 4 года; Синмагир правил 11 лет. (Всего) четырнадцать царей правили 203 года.

Е. Письма

1. Письмо Луэнны к Энетарзи

Энетарзи, санге Нингирсу, говорю: Вот то, что Лузина, санга (богини) Нинмар, говорит:

Лузина, санга, сражался с 600 эламитами, которые унесли военную добычу (дословно «отчужденное имущество») из Лагаша в Элам. Он нанес поражение эламитам и взял 540 человек (в плен). Ур-Бау, стоявший во главе шубур (?) – рабов, и Нигдунутум, угула кузнецов, были среди них, (и) сейчас они находятся в Энинмаре. Он [Луэнна (?) обнаружил (?) у них] 5 кубков (?) чистого серебра, 20…, 5 царских одежд, (и) 15 голов мясных овец (т. е. овец, выращенных на мясо, а не для стрижки шерсти).

Пока жив энзи Лагаша и пока жив Энаннатумсипадзи, агриг, их… будут принесены Нинмар.


2. Письмо Шульги от Арадму

Моему царю говорю; так говорит твой слуга Арадму: Ты повелел мне содержать в добром состоянии проезжие дороги в страну Субир, укрепить границы твоего государства, изведать пути страны, держать совет с собранием мудрых против (?) «гнилого (?) семени (?)», и привести всех к послушанию – дабы вложить им в уста слово нынешнего дня. Когда я прибыл к воротам дворца, никто не просил «мира» у моего царя. Те, что сидели, не встали и не простерлись ниц. Когда я приблизился, (я обнаружил, что) у него был… «дом прибывших», украшенный «гребнями», золотыми и серебряными «наконечниками пик», сердоликом и покрытием (?) ляпис-лазури…; он постоянно «превозносил» золото и серебро; он сидел на троне, помещенном на высоком престоле; он оперся стопой на золотую подножку и не двинул с нее ногой. Надсмотрщики (?) его рабов (?) – у каждого под началом было 5000 (человек) – стояли по его правую и левую сторону. Ему [было подано]… в качестве еды и поднесено… Тогда меня ввели в… (Как только я вошел), мне было подано золотое кресло, и было предложено сесть. В соответствии с указанием моего царя, я сказал: «Я останусь стоять, я не сяду». Мне были поднесены один откормленный бык, шесть откормленных овец (и)…; когда… (и) бейлифы моего царя перевернули свой стол, я ужаснулся (и) испугался. Минул пятый день месяца Эзен-Ниназу, (и) я послал к тебе… человека. (Теперь) минул первый день месяца Убику. Мой царь, ты повелел мне, (но) за полмесяца (?)… приблизился. Мой царь Шульги, да узнаешь ты (о том).


3. Письмо Арадму от Шульги

Арадму говорю; так говорит твой царь Шульги: Человек, которого ты послал, не помощник тебе; он не придерживается указаний, данных тобой. Что до меня, то я тороплю (?) тебя, как если бы ты был на моем месте, упрочить положение в государстве, управлять людьми, сделать их послушными (и) крепко держать в руках города страны. Выясни, что думают их «большие люди». Пусть страх передо мной утвердится во всех иностранных землях. Пусть моя великая власть, «власть героизма», опустится на иностранные земли. Пусть мой южный ветер покроет страну. Заставь бежать всех сановников равнины (и) всех смотрителей (?) полей. Покуда это «гнилое (?) семя (?)» не… своего (?) мудреца в собрании. Призови его к себе (?), пусть предстанет перед тобой. Если мудрец собрания, подобно мне, не хранил бы молчание (?), он («гнилое (?) семя (?)») не сел бы на трон, помещенный на высоком помосте; он не ставил бы свою стопу на золотую подставку; он не устрашил бы энзи своей властью энзи, царского управляющего царским управляющим, и не заставил бы их служить себе. Он бы никого не уничтожил и никого бы не обидел. Человек, на которого он взирает (благосклонно), не стал бы сильным. Так вот как ты укрепляешь страну! Если ты любишь меня, не вступай с ним в союз. Тебя обвели вокруг пальца; ты знаешь не (моих) судебных исполнителей; помни о гуманности их (судебных исполнителей) и о моем героизме. Если ты мне отец и мать, тебе следует держать ответ перед твоими отцами… Заставь их (народ Субира) подчиняться тебе; укрепи основы государства. Это следует сделать незамедлительно.


4. Письмо Ибби-Сину от Ишби-Эрры

Ибби-Сину, моему царю, говорю; так говорит твой слуга Ишби-Эрра:

Ты снарядил меня в поход в Исин и Казаллу, чтобы купить зерно. Зерно достигло в цене 1 гур за каждый (шекель)… (и на сегодня) на покупку зерна было истрачено 20 талантов серебром. Но теперь, услышав весть о том, что враждебные марту вторглись в твою страну, я привез в Исин 72 000 гур зерна – все полностью. Теперь марту – все до единого – вторглись в сердцевину страны (Шумер) (и) захватили великие крепости одну за другой. Из-за марту я не в состоянии перевезти (?) это зерно; они гораздо сильнее меня, (и) я к этому не подготовлен. Пусть у моего царя будет 600 судов (вместимостью) 120 гур, пусть каждое просмолят; пусть он (?)… корабль 72…; пусть он (?)… 50… (и) 1 вход (и)… корабль; и пусть он (соберет?) все (эти) суда. (Затем) пусть их приведут вниз по течению реки к узкому (?)…, «реки гор», и искусственным каналам; и я… перед ним. Поставь меня во главе тех мест, где должны будут причалить корабли, (и) все зерно будет погружено (?) в хорошей сохранности. Если у тебя возникнет потребность в зерне, я доставлю тебе зерно. Мой царь, эламиты ослабли в битве; их зерно… было на исходе. Не слабей. Не соглашайся стать их рабом, не иди у них сзади. У меня (достаточно) зерна на 15 лет, (чтобы утолить) голод твоего дворца и его городов. Мой царь, поставь меня главным над стражей Исина (и) Ниппура.


5. Письмо Ибби-Сину от Пузур-Нумушды

Ибби-Сину моему царю, говорю; так говорит твой слуга Пузур-Нумушда:

Посланник Ишби-Эрры… направил на меня взор (говоря):

«Мой царь Ишби-Эрра посылает тебе (следующее) послание: «Мой царь Энлиль своей властью сделал меня пастырем страны, (и) повелел мне Энлиль привести пред очи богини Нинисинны города, богов и поселения на берегах канала Нумме и на берегах канала Ме-Энлиль, от земли Хамази до моря Маган; учредить в Исине ганун-ство Энлиля, прославить его имя; сделать…; и сделать города (Шумера) населенными. Почему же ты мне противишься? Клянусь именем Дагана, моего бога, намерения мои относительно Казаллу исключительно мирные. (Что касается) городов (и) стран, над которыми Энлиль велел мне (установить власть), в центре Исина я построю их…; я велю им отмечать их праздники; я установлю в их гипаре свою статую, свою эмблему, поставлю своего главного жреца (и) свою главную жрицу. Перед Энлилем в Экуре (и) перед Наиной (в) Экишнугале сыновья… будут произносить молитвы. Почему же ты… что вверен тебе, из его страны? Я построю стену Исина (и) назову ее именем Идилпашуну».

Вот то, что он сказал; он построил стену Исина (и) назвал ее именем Идилпашнуну. Он захватил Ниппур, поставил над ним стражу и произнес все повеления (?) – он захватил Ниппур. Он взял Зиннума, энзи Субира, в плен, ограбил Хамази; вернул на свои прежние должности Нарахи – энзи Эшнуны, Шу-Энлиля – энзи Киша, Пушур-Туту – энзи Бадзи Аббы. Ишби-Эрра встал во главе войска. Захватил берега Тигра, Евфрата, каналов Нунму и Ме-Энлиль. А Идиль-Малги вступил в… (Когда) Гирбубу, энзи Гиркаля, оказал сопротивление, он (Ишби-Эрра) отсек… (и) схватил его. Он наводил на меня ужас; он держит меня под присмотром. Да узнает мой царь о том, что у меня нет союзников, некому стоять со мною рядом; (и) что с тех пор, как его… охватил меня, я хожу один.


6. Письмо Пузур-Нумушде от Ибби-Сина

Пузур-Нумушде, правителю Казаллу, говорю; так говорит твой царь Ибби-Син:

С тех пор как я избрал для тебя… войско (и) отдал его в твое распоряжение как правителю Казаллу, не являются ли они, как в моем случае, вверенными тебе? Почему же ты мне шлешь это: «Ишби-Эрра держит меня под присмотром, и (только) после того, как он оставит меня, я смогу прийти». Как случилось, что ты не знаешь, когда Ишби-Эрра вернется в свою землю? Почему ты не выступил вместе с Гирбубу, правителем Гиркаля, не вывел войска, что были вверены тебе, против него? Как понимать, что ты откладываешь возврат…?… Энлиль наслал беду на Шумер. Его враг, что спустился из страны… он поднялся против пастырства страны. Как же Энлиль дал царствие ничтожному человеку, Ишби-Эрре, не шумерского семени. Ведь в собрании богов Шумер был раскинут. Отец Энлиль, чьи веления…, воистину возвестил так: «Покуда злодеи существуют в Уру, Ишби-Эрра, человек мари, будет подрывать его основы, отрывать от Шумера». И (вот теперь), когда ты был назначен наместником нескольких городов, они перешли к Ишби-Эрре, по слову Энлиля. Даже после того, как ты, подобно…, сдал город врагу и стал послушным слугой, Ишби-Эрра не знает (тебя). Так собери же силы (на помощь), чтобы восстановить доброе слово и положить конец неправедному; пусть пойдут они… среди народа. Не сворачивай с пути, не иди против меня. Его рука не овладеет городом; человек мари не сможет царствовать, как задумал он (свой) враждебный план. (Ибо) теперь Энлиль растревожил марту, согнав их со своей земли; они нападут на эламитов и захватят Ишби-Эрру. С восстановлением страны на (прежнем) месте о ее силе узнают во всех землях. Это срочно, не…

Ж. Дитиллы (судебные решения)

1

Шешкалла, сын Ур-Ламмы, заявил: «Я не являюсь рабом Ур-Сахар-Бау». (Но на самом деле) Ур-Ламма, отец Шешкиллы, был отдан в качестве раба Аллой, писарем, в дом Ур-Сахар-Бау, сына Наму, (в обмен на) некое количество (?) ячменя и шерсти. Более того, Лудугга и Дудима поклялись, что Ур-Ламма породил Шешкаллу, раба, в доме Ур-Сахар-Бау. (Поэтому) подтверждается, что раб (принадлежит) наследникам Ур-Сахар-Бау.

Тимахта – машким

Лу-Шара – судья

(Далее указана дата-формула.)

2

Акалла, сын Луниншубур, (и) Уршуанна были свидетелями того, как Каку, сын Ниншубур, купил 12 больших саженцев финиковой пальмы у Лунанны, отца Урабу, за 3 шекеля серебром (в качестве) их полной стоимости. Однако Урабу опроверг утверждения свидетелей. (После чего) Каку поклялся (что на самом деле он приобрел саженцы у отца Урабу, Лунанны). (Поэтому) постановили, что сад должен (принадлежать) Каку.

Тиемахта – машким

Лу-Шара (и) Ур-Сатаран – судьи

(Далее следует дата-формула.)

3

Иннашагга, жена Дуду, сына Тити, купила… дом в 2 5/6 cap на свои собственные деньги. Пока был жив Дуду, Ур-Энинну, сын Дуду, владел этим домом. Поскольку Иннашагга купила дом, у него (Ур-Энинну) имелась табличка (с записью) о покупке дома, переданного ему Иннашаггой. Иннашагга поклялась, что приобрела дом на свои собственные деньги, а не на деньги, бывшие собственностью

Дуду-Дуду отдал Нинану, сына Низы, золотых дел мастера, в качестве раба Иннашагге, его жене. После смерти Дуду наследники Дуду через Арад-Нанну, энзи (и) суккалма-ха, заявили свои претензии на владение принадлежащим ей (рабом). Ургула, сын санги Ниншубур, Наммах, гузала Гизи и Алул, певец, подтвердили, что Дуду подарил раба Иннашагге; (и) наследники Дуду подтвердили эти показания. Поскольку (их свидетельства) были подтверждены показаниями наследников, свидетели были освобождены от принесения клятвы.

(Таким образом) было вынесено решение, что Нинана, сын Низы, (и) дом (принадлежат) Иннашагге, жене Дуду.

Геме-Тираш, Магина (и) Саг-Баутуку, дочери Нинаны, сына Низы, получили свободу от Иннашагги, жены Дуду, в присутствии судей. Наследники Дуду поклялись именем царя, что они не нарушат слова матери.

Урбагара, сын Ур… – машким

Луо-Шара, Лудингирра (и) Ур-Сатаран – их судьи

(т. е. по тому делу, которое здесь изложено.)

(Далее следует дата-формула.)

З. Правовой свод Липит-Иштара

ПРОЛОГ

Когда великий Ан, отец богов, (и) Энлиль, царь всех земель, владыка, который устанавливает решения,… Нинисинне, дочери Ана,…за ее… (и) радость… за ее ясное чело; когда они дали ей царство Шумера и Аккада (и) благосклонное правление в ее (городе) Исине,… установленном Аном. Когда Ан (и) Энлиль призвали Липит-Иштара, то Липит-Иштар, мудрый пастырь, чье имя было произнесено Нунамнир, на царство страной, чтобы установить справедливость в стране, устранить жалобы, дать отпор врагу (и) предупредить восстания силой оружия, (и) принести благоденствие шумерам и аккадцам, тогда я, Липит-Иштар, скромный пастух Ниппура, добропорядочный фермер Ура, что не покидает Эриду, достойный быть владыкой Эреха, царем Исина, царем Шумера и Аккада, который дорог сердцу Инанны, установил справедливость в Шумере и Аккаде в соответствии со словом Энлиля. Истино, в те дни я позаботился… свободе сынов и дочерей Исина, сынов и дочерей Шумера и Аккада, на которых… узы рабства… были наложены. Истинно, в соответствии с…, я сделал отца опорой детям, (и) детей опорой отца; я повелел отцу стоять рядом с детьми (и) детям стоять рядом с отцом; в доме отца (и) в доме брата я… Истинно, я, Липит-Иштар, сын Энлиля, привел семьдесят в дом отца (и) дом брата; в дом холостяка я привел… за десять месяцев… жена мужа,…дитя мужа…

ЗАКОНЫ

1…что был учрежден…

2.

3… собственность из дома отца от его…

4… сын государственного чиновника, сын дворцового чиновника, сын попечителя…

5…корабль… корабль ему следует…

6. Если человек наследует судно (и) снаряжает его в плавание от его…

7…дар… ему следует…

8. Если он отдал свой сад садовнику, чтобы тот ухаживал за ним… (и) садовник… владельцу сада…

9. Если муж дал пустошь (другому) человеку, чтобы тот насадил фруктовый сад, (и последний) не насадил сад на всей пустоши, то он должен человеку, который сажал сад, отдать часть неосвоенной пустоши, которая им не освоена, в качестве части его доли.

10. Если человек вошел в сад (другого) человека (и) был схвачен там за кражу, он должен уплатить 10 шекелей серебром.

11. Если человек срубил дерево в саду (другого) человека, он должен уплатить 1/2 мины серебром.

12. Если примыкающая к дому человека пустошь (другого) человека не освоена, и хозяин дома сказал владельцу пустоши: «Из-за того, что земля не освоена, кто-нибудь может вломиться ко мне в дом; укрепи свой дом», (и) соглашение это им подтверждено, то владелец пустоши должен будет возместить владельцу дома любое утраченное имущество.

13. Если рабыня или раб человека сбежал и укрылся в центре города, (и) если подтвердилось то, что он (или она) нашли прибежище в доме (другого) человека в течение месяца, он должен отдать раба за раба.

14. Если у него нет раба, он должен будет заплатить 15 шекелей серебром.

15. Если раб человека отработал свое рабство своему хозяину (и) если это подтверждено (что тот отработал) хозяином дважды, тот раб может получить свободу.

16. Если миктум является подарком царя, он не подлежит отчуждению.

17. Если миктум пришел к человеку по своей собственной воле, тот человек не смеет удерживать его; он (миктум) волен идти, куда пожелает.

18. Если человек без разрешения принудил (другого) человека к тому, в чем (последний) ничего не смыслит, то тот человек не заслуживает одобрения; он (первый человек) должен нести наказание за то дело, к которому он принуждал его.

19. Если владелец имения или владелица имения не выплатила налог на имение (и) его выплатил другой человек, то в течение трех лет запрещается выселять владельца из имения. (После этого) человек, уплативший налог на имение, становится владельцем имения, (и) прежний владелец поместья не может оспорить его право.

20. Если владелец имения…

21. Если человек из наследников захватил…

22. (Если)… дом отца… он женился, то дом отца, полученный ею в дар от отца, он получит, как ее наследник.

23. Если отец жив, его дочь, независимо от того, кто она, ниндигир, или лукур, или храмовая прислужница, будет проживать в его доме в качестве его наследницы.

24. Если дочь в доме (своего) здравствующего отца…

25. Если вторая жена, на которой он женат, родила ему детей, то приданое, которое она принесла из дома своего отца, принадлежит ее детям; дети же от его первой жены и дети от его второй жены поровну поделят имущество своего отца.

26. Если человек женился, и его жена родила ему детей, и эти дети живы, и рабыня также родила детей своему хозяину, (но) хозяин даровал свободу рабыне и ее детям, то дети рабыни не имеют права делить имение с детьми своего (прежнего) хозяина.

27. Если его первая жена умерла и после ее смерти он берет в жены рабыню, то дети от его первой жены являются его первыми наследниками; дети, рожденные рабыней своему хозяину, будут, как…, и его дом они…

28. Если жена человека не родила ему детей, (а) гетера (с) публичной площади родила ему детей, он должен обеспечить гетеру зерном, маслом и одеждой; дети, которых родила ему гетера, станут его наследниками, но, покуда жива его жена, гетера не может проживать в доме с его женой.

29. Если муж отвернется от своей первой жены…(а)

она не ушла из дома, то его жена, взятая им в жены в качестве возлюбленной, является его второй женой; он обязан заботиться о своей первой жене.

30. Если (предполагаемый) зять вошел в дом своего тестя (и если) он помолвлен, (но) потом его выгнали (из дома) и передали его жену его приятелю, они должны вернуть ему принесенные им подарки в честь помолвки, (и) тогда жена может выходить замуж за его приятеля.

31. Если молодой человек женился на гетере (с) публичной площади, (и) судьи запретили ему посещать ее, но впоследствии он развелся со своей женой, то деньги…

32. (Если)… он дал ему, то после смерти отца наследники разделят поместье отца, (но) наследование поместья они не разделят; они не будут «варить в воде отцовское слово».

33. Если еще при жизни отец отложил брачный подарок для своего сына, (и) в присутствии отца, еще при его жизни, он (сын) взял себе жену, то после (смерти) его отца, наследником…

34. Если он пребывал в уверенности, что… не

разделил поместья, он должен уплатить 10 шекелей серебром.

35. Если человек взял в аренду быка (и) нанес увечья его плоти в области носового кольца, то он должен будет заплатить одну треть (его) стоимости.

36. Если человек взял в аренду быка (и) повредил ему глаз, то он должен будет заплатить одну вторую (его) стоимости.

37. Если человек взял в аренду быка (и) сломал ему рог, то он должен будет заплатить одну четверть (его) стоимости.

38. Если человек взял в аренду быка (и) нанес ему повреждения в области хвоста, то он должен будет заплатить одну четверть (его) стоимости.

39. (Если)… то он должен будет заплатить.

ЭПИЛОГ

Истинно, в соответствии с правдивым словом Уту, я побудил Шумер и Аккад придерживаться истинного правосудия. Истинно, в соответствии с приговором Энлиля, я, Липит-Иштар, сын Энлиля, положил конец вражде и восстаниям; на страдания, жалобы, рыдания… табу; стал причиной добропорядочности и справедливости; принес шумерам и аккадцам процветание…

Истинно, когда я утвердил достаток в Шумере и Аккаде, я воздвиг сию стелу. Пусть тому, кто не совершит никакого злонамеренного действия по отношению к ней, кто не разрушит мое творение, кто не сотрет ее надписей, кто не напишет свое собственное имя на ней, будет дарована долгая жизнь и дыхание долгих лет; да поднимется он высоко в Экур; да склонится над ним высокий светлый лоб Энлиля. (С другой стороны), тот, кто совершит неблаговидное действие по отношению к ней, кто разрушит мое творение, кто сотрет с нее надписи, кто напишет свое собственное имя на ней (или) тот, кто, зная об этом проклятии, найдет себе в этом замену, – тот человек пусть будет…, будь он…, будь он…, пусть он лишит его… (и) пошлет ему… В его… его…, кто бы он ни был; пусть Ашнан и Сумуган, владыки изобилия, лишат его… пусть он устранит… Пусть Уту, судия небес и земли…отберет… его…основы… как… пусть его сочтут; да не упрочатся основы его владений; царь этого, кто бы то ни был, Нинурта ли, могучий герой, сын Энлиля…

И. Альманах земледельца

Во время оно наставлял земледелец сына своего (так):


Перед тем как ты станешь обрабатывать свое поле, внимательно следи за плотинами, канавами и возвышениями, (так, чтобы) при затоплении поля вода не поднималась бы чересчур высоко. Когда ты освободишь поле от воды, следи за тем, чтобы напитанная влагой почва стала готова к акту плодородия. Пусть подкованные быки (т. е. быки, чьи копыта так или иначе защищены) утопчут ее для тебя; (и) после того, как (они) вытопчут сорную траву (и) превратят поле в ровную почву, обработай ее равномерно узкими мотыгами весом не более чем две трети фунта каждая. (Вслед за чем) пусть работник обработает киркой следы от воловьих копыт (и) заровняет их; все расщелины следует выровнять бороной, пусть он обойдет с киркой по всем четырем сторонам поля (строки 1 – 12).

Покуда поле сохнет, пусть послушные тебе (домочадцы) подготовят для тебя орудия, крепко приладят планку ярма, развесят на гвоздях твои новые кнуты, и пусть мастера починят свисающие рукоятки твоих старых кнутов. Пусть бронзовые… твоих орудий станут «покорны твоей руке»; пусть кожаная «головная упряжь», узда, «мундштук» (и) кнут подчиняются тебе (когда надобны дисциплина и контроль); пусть потрескивает твоя плетеная сума банду; (все это) обернется для тебя большим доходом (строки 13–21).

Когда твое поле получит все необходимое, внимательно наблюдай за ходом работ. Приведя еще одного быка в помощь пахотному быку и пристегнув упряжью одного к другому, и плуг их будет больше (обычного) плуга – пусть они… один бур; они выполнят тебе… как вихрь, так что три гура зерна будут посеяны на этот один бур. Все дело в плуге! (Таким образом) обработав поле бардилъ-плугом – (да-да) бардиль-илутом – (и затем) обработав его шукин-тшутом, повтори (весь процесс). (После того как поле) будет разделено на борозды (и) трижды обработано граблями и комочки разбиты в пыль молотком, пусть тебе хорошо послужит твой кнут; пресекай всякую праздность. Стой над ними (полевыми рабочими) в течение их работы, не позволяй им прерываться. Не отвлекай полевых работников. Так должны они держаться днем и под небесными звездами в течение десяти дней, и сила их должна быть растрачена в поле, и они не должны выслуживаться перед тобой (строки 22–40).

Когда к севу все будет почти готово, пусть твой плуг вспарывает стерню для тебя. Оставь свою «повязку на рот» подальше от плуга…, (а)… – на узком гвозде. Пусть твой отвал простирается до края, делай по восемь борозд на один гаруш. Если борозды глубоки, ячмень в них будет подниматься долго (строки 41–47).

Когда будешь засевать поле, держи под присмотром человека, который сеет ячменные зерна. Пусть бросает зерно равномерно на два пальца глубиной (и) использует один шекель ячменя на каждый гаруш. Если ячменное зерно не уходит в почву, как положено, смени насадку, «язык плуга». Если…, (тогда) прокладывай диагональные борозды там, где прокладывал прямые, (и) прямые там, где прокладывал диагональные. Пусть прямые борозды упрутся в границы тулу; пусть лу-борозды выпрямят границы; (и) проложи о5-борозды там, где… (Потом) удали все комья; все выпуклости заровняй в борозды; все впадины преврати в мелкие борозды – все это пойдет на пользу всходам (строки 48–63).

Когда появятся всходы на поверхности земли, принеси молитву богине Нинкилим и разгони налетающих птиц. Когда ячмень заполнит узкое дно борозды, полей вернее семя. Когда ячмень поднимется на высоту (соломы) циновки, которой устилают середину судна, полей его (во второй раз). Полей в третий раз царский ячмень. Если политый ячмень покраснел, ты говоришь так: «Он болен болезнью самана». Но если удался ячмень с полным зерном, полей его (в четвертый раз), (и) он даст тебе лишнюю меру зерна на каждые десять (строки 64–72).

Когда ты соберешься жать свое поле, не жди, пока ячмень поляжет под собственной тяжестью, (но) срезай его в период (полной) силы. Жнец, человек, что будет вязать жатый ячмень, и тот, кто будет ставить стога, – эти трое (единой командой) соберут тебе урожай. Сборщики колосьев не должны наносить вред, не должны растаскивать снопы. Во время дневной жатвы, как в «дни лишений», пусть на земле останется немного зерна в помощь молодым и сборщикам колосьев по их числу (т. е., вероятно, ему следует оставить упавшие на землю зерна, чтобы их могли подобрать нуждающиеся дети и сборщики колосьев), (и) пусть спят (у тебя в поле) как на (открытом) болоте. (Если ты так поступишь), твой бог станет выказывать тебе постоянную благосклонность. После того как ты получил…, не…, (но) поджарь (немного) сжатого ячменя (так, чтобы) о тебе постоянно звучала «молитва жатого ячменя» (строки 78–86).

Когда ты подготовишься веять ячмень, пусть те, кто взвешивают твой ячмень, (подготовят) для тебя (короба по) тридцать гур. Выровняй настил для молотьбы и поставь (короба) по гуру в ряд (готовые) к дороге. Когда будут готовы орудия (и) построены в ряд телеги, пусть телеги въедут на кучи (ячменя) – молотьба займет у тебя пять дней. Когда ты соберешься «вскрыть кучу», испеки арра-хлеб. Перед тем как «вскрывать» ячмень, укрепи зубцы своих цепов, привязав их кожаными ремнями и обмазав смолой… Когда ты приготовишься впрячь волов (в молотилку), пусть твои люди, что «вскрывают» ячмень, стоят рядом с (их, т. е. быков) пищей (строки 87–99).

Когда ты насыплешь зерно в кучи, принеси «молитву (пока еще) неочищенного ячменя». Когда будешь веять ячмень, следи за теми людьми, что поднимают ячмень с земли, – чтобы двое «подъемщиков ячменя» поднимали бы его для тебя. В день, когда нужно очищать ячмень, положи его на палки и читай молитву весь вечер и ночь. (Затем) «освободи» ячмень (от мякины), как (под) сильным ветром, (и) станет «очищенный» ячмень твоим запасом (строки 100–108).

(Таковы) наставления Нинурты, сына Энлиля. О Нинурта, достойный земледелец Энлиля, благая тебе хвала! (Строки 109–111.)


Оглавление

  • Предисловие
  • Глава 1 Археология и расшифровка
  • Глава 2 История: герои, цари и энзи
  • Глава 3 Шумерский город
  • Глава 4 Религия: теология, обряд, миф
  • Глава 5 Художественная литература шумеров
  • Глава 6 Шумерская школа
  • Глава 7 Характер шумеров: побуждения, мотивы и ценности
  • Глава 8 Наследие Шумера
  • Приложения
  •   А. Происхождение и развитие клинописной системы письменности
  •   Б. Шумерский язык
  •   В. Вотивные надписи
  •   Г. Образцы хронологических данных (формул)
  •   Д. Шумерский царский список
  •   Е. Письма
  •   Ж. Дитиллы (судебные решения)
  •   З. Правовой свод Липит-Иштара
  •   И. Альманах земледельца

  • Наш сайт является помещением библиотеки. На основании Федерального закона Российской федерации "Об авторском и смежных правах" (в ред. Федеральных законов от 19.07.1995 N 110-ФЗ, от 20.07.2004 N 72-ФЗ) копирование, сохранение на жестком диске или иной способ сохранения произведений размещенных на данной библиотеке категорически запрешен. Все материалы представлены исключительно в ознакомительных целях.

    Copyright © читать книги бесплатно